Гений или злодей

ГЕНИЙ ИЛИ ЗЛОДЕЙ?

Аборигены Одессы утверждают» что в атмосфере их любимого города давно уже обитает таинственный вирус — возбудитель музыкальных способностей. Разумеется, гипотеза эта еще нуждается в научной проверке. Однако не без тщеславия одесситы вклинивают в любой разговор испытанную музыкальную тему:

— Я вам не скажу за всю Одессу… Но именно в нашем квартале были возлелеяны и Леонид Утесов, и Давид Ойстрах, и Лев Оборин… Ну как, с вас довольно?

Казалось, для Одессы не существует музыкальных сенсаций. И все же здесь произошло событие, которое взволновало преданных поклонников симфоньетт и романсов.

К художественному руководителю филармонии явился скрипач Михаил Г. и сделал ошеломляющее заявление: роясь в архивах, он нашел оркестровые партии симфонии доселе неизвестного композитора Овсянико-Куликовского.

— Фортиссимо! — вскричал восхищенный худрук. — Да вы почти гений!

— Не буду сопротивляться, — покорно молвил скрипач. — Вот взгляните — титульный лист: «На открытие Одесского театра. 1809 год. Симфония № 21. Соч. Н. Куликовского». Разрешите присесть за рояль?

— Ради Баха!

И под сводами филармонии прозвучала симфония, развивающая музыкальные образы украинского фольклора и обработанная рукой подлинно большого мастера.

— Кто же он такой, Овсянико-Куликовский? — заволновался худрук, бросая на партитуру охотничьи взгляды.

Михаил Г. неторопливо расшнуровал черную дерматиновую папку с надписью «Мюзик» и добыл из ее недр кипу листков тетрадочного происхождения. Однако хранили они любопытнейшие сведения исторического характера. Получалось, что Овсянико-Куликовский был довольно заметной звездой на музыкальном горизонте начала прошлого века. Украинский магнат, имевший свой оркестр, он будто бы самолично писал симфонические произведения.

— Заутра двинем рать! — воскликнул худрук; выхватывая у своего подопечного папку «Мюзик». — Нас ждут вышестоящие!

На следующий день, даже не простившись с первооткрывателем симфонии, директор филармонии умчался.

Стоит ли удивляться, если через некоторое время найденная симфония исполнялась лучшими оркестрами? Это произведение восхитило даже наиболее тонких знатоков симфонической музыки. И самые маститые музыковеды проявили к творчеству Овсянико-Куликовского здоровый интерес.

Одним из тех, кто решил произвести глубокое расследование в этой области был музыколюб в ранге доктора музыковедения. Он ринулся в Одессу, чтобы на месте происшествия отыскать все данные, касающиеся вновь открытого композитора.

Естественно, что первый научно-исследовательский визит он нанес Михаилу Г. Разговор протекал в энергичном темпе, известном в музыке под термином «престо».

— Так вы утверждаете, — начал музыковед, — что композитор родился в 1787 году? Значит, свой шедевр он написал, не достигнув и двадцати двух лет?

— Если вы очень хотите, то он создал симфонию в более зрелом возрасте. Ну, скажем, к сорока годам.

— Тогда наш подысследуемый появился на свет в 1768 году. Так и, запишем!

Скрупулезное изучение материала продолжалось.

— Вы упоминали, что найдена и партитура какой-то оперы того же Овсянико-Куликовского?

— Возможно. Там подписи нет, но я думаю…

— Ах, думаете? Так и зафиксируем. А нельзя ли посмотреть собственными очами оригинал партитуры?

— Если каждый начнет страницы мусолить, от шедевра один скрипичный ключ останется. Нет уж, любуйтесь на фотокопию.

— Гм… Что-то надпись странная… Не вечной ли ручкой пользовался автор?

— Типичное гусиное перо! А писал он, это уж верно, для вечности.

— Так и опубликуем. А когда Овсянико изволил скончаться?

— Точно не скажу, но, кажется…

— Ага, точных данных нет? Значит, сведения о нем зажимали реакционеры…

Через месяц в газете за подписью маститого музыковеда появилась пространная статья о творчестве и личности Овсянико-Куликовского. Авторитетно-приоритетно музыковед сообщал:

«По имеющимся сведениям, Николай Дмитриевич Овсянико-Куликовский родился в 1768 году в селе Бехтеры под Николаевом… Он был очень одаренным и просвещенным человеком… Сведения о деятельности композитора-патриота, начиная с двадцатых годов, исчезают, даже в день его смерти ни одна из газет феодально-помещичьей России ни словом не обмолвилась о выдающемся сыне своего отечества…»

Местные гиганты музыкальной мысли засуетились. Этакое событие — и протекает без их обогатительного участия. Стремясь не отстать от коллеги, другой музыковед в газете торжественно объявляет, что Н. Д. Овсянико-Куликовский, очевидно, является и автором оперы, рукописная партитура которой оберегается в одной из одесских библиотек.

Музыкальная общественность была восхищена. Наконец-то найден композитор, которому можно было приписать все найденные безымянные сочинения. Попутно в биографию доселе неведомого симфониста вписывались увлекательные интимные подробности. Вскоре усилиями серьезных и многоопытных музыковедов фигура композитора предстала во весь свой могучий рост. Маститый музыковед решил, что у него достаточно данных, чтобы приступить к капитальному труду о творчестве Овсянико-Куликовского. И вскоре в издательство поступили первые главы будущей монографии. А менее маститый приступил к подготовке диссертации. О первооткрывателе симфонии в этой изыскательской сутолоке как-то позабыли…

Но, как показал дальнейший ход событий, первооткрыватель тоже не дремал.

Может, он безумно обиделся на музыковедов, обошедших его участие в этой музыкальной истории. Может, решил, что истосковавшиеся по сенсациям исследователи уцепятся за любую сокрушительную версию. Словом, Михаил Г. сделал новое ошеломляющее признание. Классическую симфонию написал вовсе не неведомый композитор начала XIX века, а он, всем ведомый скрипач Одесской филармонии… А Овсянико-Куликовский — это просто миф, легенда, так сказать, музыкальный поручик Киже… Нет, нет! Как личность Овсянико-Куликовский существовал и даже владел крепостным оркестром, который действительно что-то такое исполнял в день открытия Одесского театра. Но никаким композитором он не был… Это все выдумал он, Михаил Г. В порядке шутки, этакого каприччио…

Это прозвучало, как удар грома, исполненный на самых больших литаврах. Вот это опус! Ведь за последнее время вся общественность не только уверовала в подлинность Овсянико-Куликовского, но и досыта начиталась биографических и теоретических статей о нем.

И тут разгорелись жаркие творческие препирательства.

— Злодей он, ваш Михаил Г., — разглагольствовали одни. — К чужой славе хочет примазаться. Типичный тип!

— А, может, гений? — с сомнением говорили другие. — Может, взял да и создал. Заперся, знаете, в кабинете, перестал ходить на совещания — и отобразил.

— Нет, злодей!

— Нет, гений, гений!..

И вдруг в нестройный ансамбль спорящих ворвалась одна трезвая нота:

— А что, ежели всерьез и глубоко разобраться и расследовать?

Наконец-то! Наконец-то были произнесены долгожданные слова. Разобраться. Всерьез. Глубоко.

Была наспех образована комиссия. Ей поручили в короткий срок разгадать тайну. В порядке разгадывания этой самой тайны один из членов комиссии зачем-то уехал на курорт, а другой углубился в собственные сочинения… К счастью, два музыкальных эксперта взяли на себя титанический труд выяснить, кто же наконец является создателем этой симфонии. Анализируя копию партитуры, исследуя все имеющиеся в архивах документы, разными тропами пришли они к одному неопровержимому убеждению: симфония написана высокоталантливым композитором середины прошлого столетия, имя которого, к сожалению, пока не установлено. Заслуга же Михаила Г. сводится к блистательному умению сделать на партиях наклейки и написать в стиле XIX века обложку партитуры. Довольно четко определилось, что Михаил Г. явно не гений, а злодей-мистификатор, поступок которого достоин самого сурового морального осуждения…

Казалось бы, все стало ясно и просто, как фортепианная гамма. Однако конца у этой интригующей музыкальной истории еще нет. Она обрывается, так сказать, на самом высоком регистре.

Бедная жертва фальсификации — маститый музыковед, видимо, построил себе столь прекрасные воздушные замки, что с него хватает их развалин… Он посылает в издательство вербальные ноты, сердито требуя обязательно опубликовать его высокоэрудированный труд.

— Но ведь Овсянико-Куликовский не существует как композитор, — упираются в издательстве.

— Он не существует, — я существую!

Но стоит ли делать из заблуждения общественное явление? Пусть некоторое время симфония будет числиться под заманчивой рубрикой «Произведение неизвестного автора». Истина иногда стоит того, чтобы ее искали несколько лет. Пусть ее и поищут квалифицированные исследователи — я интересовался именно этим, — почему-то до сих пор стыдливо стоящие на отлете: «Неловко как-то. Вон монографию создают, а мы — сомневаться». Пусть поищут… Только не было бы в таком деле, как научный поиск, карьеристской торопливости и младенческого легковерия. Касается ли это науки, техники или области, подведомственной пленительным музам. Чтобы не было того, о чем сказано небезызвестным классиком в нашем эпиграфе.

ТАРИФ НА ЧАС

Некоторое время назад в одну из поликлиник вбежал человек, физиономия которого отображала крайнюю грусть и разочарование в жизни.

— Где тут рвут жубы? — спросил он сдавленным голосом.

И хотя надвигался тот сумеречный час, когда врачи укладывали в матовые шкапчики пинцеты и ланцеты, этот пациент пробуждал сочувствие. И регистраторша, презрев расписание, пояснила бедолаге, как пройти к дантисту. И вот он вторгается в кабинет, смятенно косясь на адскую бормашину.

— Скажите «а»! — скомандовал врач. — Голубчик, так у вас типичный парадонтоз!

— Не может быть! — всполошился пациент. — А что это такое?

— Э! Что тут дискутировать? Придется на удаление потратить лишний час. А каждый час у меня тарифицирован. Так что за экстракцию резца номер шесть с вас причитается «Букет Абхазии», а уж коренной тянет на коньяк «Греми»…

— Ва! Что тут дискутировать? И «Букет» будет, и коньяк «Греми» будет. Только пусть жуб не будет…

Надо отдать должное доктору: и резец номер шесть и коренной зуб были извлечены с профессиональной сноровкой. Заодно у пациента были извлечены условленные подарки. Так что обе стороны разошлись по домам, весьма довольные друг другом.

Но так случилось, что эта зубодробительная операция стала предметом анализа на врачебной конференции. Мнения раскололись. Одни говорили, что вымогательство подарков за исполнение прямых обязанностей противно и безнравственно. И если сегодня, прежде чем удалить зуб, врач набивается на благодарность в образе коньяка «Греми», то завтра он начнет калькулировать каждый резец на денежные купюры.

Другие твердили, что все это мелочь, пустяк, заурядность. Дескать, так принято. Если человек сделал человеку доброе дело, неужто он не имеет права на признательность?

Тут надобно сознаться, что мы испытали некоторое смущение. Мы вспомнили, что сами не раз совали закройщику в полотняный фартук примерно такую же бутылку коньяка, угощали шоколадкой театральную кассиршу за билет в середине четвертого ряда партера, подносили пачку ароматизированной жевательной резинки секретарше телефонного начальника за внимание и любезность… Так принято. Гм, но почему же мы благодарили этих людей как бы из-под полы, отводя глаза, забаррикадированные толстыми стеклами?

Но оставим психологический момент и обратимся, как говорится, к холодным фактам. Собрание в поликлинике едва не закончилось тем, что дантиста с укором похлопали по плечу и взяли слово в следующий раз быть осмотрительнее. Но тут въедливые инспектора нашли, что подобные взаимоотношения между врачами и пациентами, говоря медицинским языком, опасны для здоровья общества, что подарок и взятка находятся в подозрительном родстве, и вывели шельму-дантиста за парадную дверь.

Спустя некоторое время после этого происшествия мы предъявили инспекторам письмо А., в котором говорилось, что ее собрат по несчастью отделался сравнительно счастливо, так сказать, легким испугом. Конечно, писала А., самое дорогое у нас человек. Но некоторые медики, исходя из этого тезиса, действительно считают, что каждый орган человека должен быть оценен по соответствующей таксе. К примеру, она установила, что в одной клинике ее желудок, точнее операция на желудке, стоит сто рублей, консультация у профессора-кардиолога тянет на пятьдесят рублей, а сосуды, в которые была влита свежая кровь, оцениваются в сорок рублей…

Инспектора нам обещали сделать все возможное, чтобы отыскать, как здесь выразились, злостных носителей негативных явлений. И заодно поведали о том, как врач-лаборант курса нейрохирургии, и ранее уличавшийся в любви к жертвоприношениям, нарастил свой аппетит до сверхтарифных масштабов.

В один из прекрасных дней к нему на кафедру явился некий ухарь-автомобилист. Горестно переводя дыхание, он сообщил, что после столкновения со встречным экипажем его противник получил тяжкое телесное повреждение, за что ему грозит максимальное наказание.

— Так чего же вы хотите от медицинской науки? — спросил ученый муж.

— Практического содействия… Нельзя ли сделать так, чтобы его повреждение стало нетяжким, а мое наказание минимальным? Понимаете, у меня самого болит коленная чашечка и ноет под ложечкой. Словом, весь сервиз не в порядке…

— Сервиз? — встрепенулся лаборант. — Нежно-розовый, с цветочками? Это подходит. А Шота Руставели вы знаете?

— Каждый светофор наизусть.

— Э! Да не проспект, а поэта… Так вот, наш замечательный поэт замечательно сказал: «Друг для друга да послужит, не щадя себя ни в чем…» — и напористо разъяснил, что при известных обстоятельствах[1] можно раздобыть историю болезни пострадавшего и внести туда диагноз, который поставит в тупик любого эксперта.

— Ва! Да вы малый не промах! — восторженно вскричал лихой автомобилист и, не тратя времени, извлек из портмоне известные обстоятельства размером в тысячу рублей.

Говоря опять же языком медицины, дурные примеры заразительны. Разговор о возрастающих масштабах поборов заставил нас вспомнить об эпопее, которая разыгралась в другом географическом пункте. И мы не могли не поразиться экономическим показателям, которые характеризовали заведующую неврологическим отделением одной из периферийных больниц. Дебютировала она, заметьте, тоже по линии натурального хозяйства. Не испытывая даже прилива неловкости, она брала тушку гуся за консультацию, банку рыжиков за попутный взгляд на больного во время обхода, пучок ранней редиски за дополнительную облатку.

С течением времени корыстолюбица превратила свою должность в источник вызывающих доходов. Ею владела только одна страсть — к стяжательству. Надо, скажем, уложить больную в теплый угол палаты — ну что ж, кого-то досрочно выпишем, только за это полагается пятьдесят рублей… Впрочем, иногда она оказывала благодеяние не с маху, а как бы столкнувшись с немалыми хозтрудностями, с оттяжкой, чтобы проситель созрел и не трепыхался. Требуется кому-то дефицитное лекарство — с вас, милейший, сто рублей (хотя по номиналу флакончик стоит восемьдесят две копейки…). В разговоре она оперировала различными научными словами, бессовестно внушая собеседнику, что организм его требует усиленного лечения, за которое, дражайший, надо внести особую плату.

И больные и их удрученные сородичи» надеясь на благоприятные перспективы, несли и несли врачу деньги.

— Вы меня оставили в одном платье, — в замешательстве сказала одна пациентка, когда зав. отделением попыталась вырвать очередную подачку.

— Каждому свое, — любуясь собственным остроумием парировала докторша. — На что вы жалуетесь? Ведь я вас ни разу не подвела.

Что и говорить, она была аккуратным человеком. Человеком ли? Этот вопрос нельзя считать излишне резким. Ибо врача, торговавшего оптом и в розницу своим званием и своими возможностями, иначе как протобестией и не назовешь.

Каждому свое… По-видимому, невропатолог имела в виду свой личный двухэтажный особнячок с импортным гарнитуром «Жанна», в ящиках которого — когда наступила закономерная развязка — следственными органами было найдено четырнадцать тысяч рублей наличными и одиннадцать сберкнижек с вкладами на двадцать четыре тысячи рублей…

Однако довольно. Финита, как говорится, ля трагедия. Мы начертали здесь случаи, конечно, исключительные, редкие, одиозные. Нашей действительности глубоко чужд дух спекуляции на несчастье ближних. Армия наших медиков состоит из порядочных и заслуживающих доверия специалистов-человеколюбов. Но тем нетерпимее, когда бок о бок с ними работают прощелыги, ничего общего не имеющие с самой гуманной профессией и даже конфликтующие с некоторыми статьями уголовного кодекса.

Мы вовсе не хотим отбивать хлеб у юристов. Им виднее, как квалифицировать означенные деяния и какие санкции применять. Но хочется, чтобы даже мелкого мздоимца, требующего за удаление зуба упомянутый «Греми», окружали публичным позором. Чтобы процессы над взяточниками и врачами проводились не при малом скоплении интересантов, а в конференц-залах, при свете юпитеров, с пространным анонсом по телевидению.

Чтобы, как говорил еще один классик, лечение не было хуже болезни.

ПТИЧКА НЕБЕСНАЯ…

В людской тесноте на бульваре не сразу приметишь этого благообразного крепыша с бородой Черномора. Мало ли старичков-пенсионеров судачат в погожий час, чинно восседая на скамьях с чугунными львиными ножками. Выворачивая друг перед другом мозолистые ладони, они авторитетно, ссылаясь на свой вековой опыт, доказывают преимущество крупноблочной кладки перед кирпичной.

У киоска, размахивая, точно вымпелами, обрывками газет, ревнители футбольных состязаний темпераментно выясняют, сколько шансов у городской сборной на призовое место в межзональном турнире. Придерживая под мышкой учебники, вплетаются в споры юноши студенческого возраста. И в теплом весеннем воздухе звучат имена шахматных фаворитов, названия театральных премьер и прозвища любимых университетских профессоров.

Таков темперамент южного города.

И вдруг в этот нестройный, но жизнерадостный хор врывается тягуче-плаксивая нота:

— Подайте, граждане, ради Христа и в честь трудовых достижений!

Черномор, опустив очи долу, протягивает руку за подаянием.

Среди старичков пенсионеров намечается оживление.

— Почтение брату Андронику! Опять побираешься?

Брови Черномора скорбно опущены. Румяные щечки бледнеют.

— Духом ослаб я, братие. Немощна плоть моя. Подайте сколько можно.

— Дать-то можно. А стоит ли?

— Стоит, стоит, — уверенно подсказывает Черномор и, опустив в бездонный карман своего. пальто поданные монеты, хромает на обе ноги дальше, в гущу прогуливающихся.

Тот, кто взялся бы проследить в этот день за этим немощным духом попрошайкой, наверняка бы пожалел о своих деньгах. Обойдя центральные улицы города, он задержался на часок у входных ворот кафедрального собора, а затем прогулялся к одному из окраинных кафе. И вдруг Черномор волшебно преобразился. Куда девался согбенный стан, куда запропастился опечаленный вид?.. Сладостно причмокивая, он садится за столик и поглощает гигантские порции деликатесов.

Но как бы неловко почувствовали себя добросердечные сограждане, если бы знали доподлинно, кто этот нищий и что подвигнуло его на столь унизительное занятие.

Случай, только случай помог нам ознакомиться совсем недавно с дневником известного многим горожанам Черномора. Как и всякий дневник — сиречь душевное «самовыражение» автора, — он хранит в себе беспристрастные свидетельства его помыслов и деяний. Мы полагаем, что публикация отрывков из дневника Черномора будет пользительнее не столько для знатоков мемуарной литературы, сколько для тех, кто по ложной стыдливости или излишней доброте поддерживает бренное существование тунеядцев и лодырей.

«Октябрь… Не покидает мысль о своем домике, где-нибудь под Киевом или в Умани… Истинно говорят: «На бога надейся, а сам не плошай». Возле Георгиевской церкви заработал на поминальных 68 рублей. Купил сметаны и 800 граммов ванильных сухарей. Пристрастился аз грешный к деликатесам… Решил ходить в кино только по одному разу в день, деньги нужно экономить… За месяц приход 780 рублей. Деньги отложил на исполнение мечты.

Декабрь… Сейчас покупаю только мясо, молоко и сахар. Хочется побаловаться балычком и красной икоркой, достану в ресторане… На день тезоименитства архиепископа Паладия собрал 97 рублей. Вечером пошел в «Детское кафе». Место хлебное, публика почтенная. Правда, какой-то хам сказал мне: «Стыдно с такой физиономией побираться». Нужно немного похудеть и одевать старое пальто… Пора позаботиться о пенсии. Нужно будет купить справки. Это даст спокойных 350 рублей в месяц. О том, что я сын псаломщика и окончил Киевскую духовную семинарию, нужно молчать. Сейчас это не в почете…. За месяц приход 860 рублей.

Апрель… Потеплело, и люди подобрели. За два дня собрал 107 рублей… Больше всего люблю это время. В парках сидят парочки. Я подойду — ну как же не дать? Милая рядом, да и соседей зазорно… Купил часы «Москва» с золотым браслетом, отдал 435 рублей, зато теперь хожу солидно… За месяц приход 1057 рублей.

Октябрь… До отъезда надо сняться с учета в пятом отделении милиции; забрать долг у Александры Петровны 300 рублей, у Фокиных — 300 рублей, у Валентины Николаевны — 250 рублей… Забрать деньги в сберкассе 15 тысяч, достану из тайников: в книгах 3585 и 3745 руб., за иконой 3835 руб., и в сумочке — 3900 и 3950 руб.

…Вот слышу я, люди говорят о работе. А что толку в ней? Главное — уметь устроиться, уметь по запаху деньги найти. Вот я не работаю и не хочу. Здоровье у меня хорошее… Сегодня я настроен торжественно и решил исповедаться самому себе…»

Хватит! Кажется, теперь всем ясно, что это за птичка небесная. Сквозь мирское благочестие проглядывает циничная философия убежденного дармоеда и паразита. Как претит она трудовым людям! Вот уж поистине урок тем, кто безраздумно готов отдать честно заработанные деньги вагонным певцам, мордатым нищим, елейным богомолкам у паперти.

Чтобы завершить наш рассказ об одном из нищих, скажем, что его однажды задержали работники милиции. В целях проверки, так сказать. В кармане Черномора были обнаружены 8339 рублей и сберегательная книжка на 15 тысяч рублей. Задержали и… отпустили с миром. А что делать? Ведь, хотя давно уже принят справедливый и гуманный закон о борьбе с воинствующими тунеядцами, но до сих пор и Черномор и ему подобные, цинично посмеиваясь над простодушием людей, выманивают на бульварах монеты у честных тружеников и пенсионеров с мозолистыми ладонями.

ЕЖЕЛИ ВЫ ВЕЖЛИВЫ…

Бытие командированного люда описано в уйме фельетонов. Я вовсе не хотел внести свой вклад в эту тему. Но так случилось, что разговор о вежливости приходится начинать именно со случая, который произошел с одним моим приятелем, прикатившим в один город на совещание по пушнине.

Дальнейшее тоже хорошо известно. Часов пять он упрашивал администратора гостиницы предоставить ему маленький, крохотный, ну вот такой малюсенький номерок. Конечно, совал под нос разные полномочные бумажки, говорил жалкие слова. Наконец администратор, высокомерно буркнув: «Пересидели все-таки!», выкинула ненужную анкету и перебросила моего приятеля на руки дежурной по этажу. Та, в свою очередь, измерив его недовольным взглядом, вручила ключи, если не от счастья, то хоть от отдельного номера. Поздно вечером, поужинав под ворчливый аккомпанемент буфетчицы, не успевшей повесить на двери табличку «Закрыто на переучет», наш командированный отправился отдыхать.

Словом, гостиница была как гостиница: удобства в меру, плата в меру, грубости в меру… Впрочем, насчет грубости я поторопился. Тут-то и начинается самое существенное.

Едва мой приятель задремал после нелегкого дня тревог и волнений, как раздался стук в дверь. На пороге стоит дежурная. Не дав постояльцу раскрыть рта, она делает ему жесточайший выговор за то, что он, дескать, вовремя не заплатил за номер.

— Нам финансовый план надо выполнять, а вы манкируете! Мы на хозрасчете, а вы игнорируете!

С трудом ему удалось вставить слово. Оказывается, дежурная перепутала номер и свежего приезжего приняла за злостного неплательщика. Позабыв извиниться, она испарилась. Командированный забылся в тяжком сне.

И вдруг снова стук в дверь. В номер вваливается администратор, просит извинить дежурную.

— Знаете, нервы у них расшатаны в борьбе за качество обслуживания… А с полночи как раз начинается неделя вежливости…

В полночь раздался телефонный звонок. Говорил директор гостиницы.

— Только что мне доложили… Начали неделю вежливости, а тут такой казус… Кадры нынче того… Так что вы жалобу не пишите. Вы лучше насчет благодарности поразмыслите…

Мой приятель заскрежетал зубами. Сон уже не шел. И он тут же дал страшную клятву не платить за номер минимум неделю. Лучше уж одна грубость, чем десять показательных извинений!..

Почти анекдотическая история, не правда ли? А между тем она произошла на самом деле и не очень давно. Гостиничные ревнители вежливости были далеки от подлинной учтивости, обходительности и внимательности. Если бы не началась неделя вежливости, задуманная досужим профдеятелем, то здесь все оставалось бы по-прежнему. Но вот прозвучал сигнал, вот зазвенел звонок, вот затрубили фанфары: «Все на неделю вежливости!» И с усердием, достойным постоянного применения, вся гостиничная обслуга стала по утрам говорить «Здрасьте!», а по вечерам в опустевших коридорах напевать «баюшки-баю!..»

Меня всегда настораживают такие недели. Что-то в них видится ненатуральное, какие-то они неестественные. Да и знаю я наперед, чем все кончится. Затрубит снова фанфара. Коллектив, который в процессе недели не успел нанести оскорбление гостю, получит премию. Директор произнесет прочувствованные слова насчет того, что к следующей неделе вежливости, которая состоится через два года, хорошо бы пошить фартучки с ангельскими крылышками… И опять гостиница станет как гостиница: плата в меру, удобства в меру, грубость в меру.

Вежливые слова придуманы не зря. Они придуманы исключительно для облегчения взаимоотношений между людьми. Они очень просты и доступны. Они не требуют ни моральных затрат, ни капитальных вложений. И если подсчитать, сколько энергии затрачивают иные граждане, чтобы вести себя или говорить невежливо, поневоле разведешь руками и подумаешь: «Братцы! Зачем они так утруждают себя?! Ведь гораздо легче не орать на ближнего, чем орать. Ведь куда приятнее пропустить его вперед, получив за это благодарственное слово, чем оттискивать его плечом…»

Вежливые слова принято называть волшебными. И, правда, в них таится какая-то магическая сила: перед вежливым словом распахиваются двери и раскрываются уши, перед учтивым словом склоняются люди и даже, говорят, расцветают цветы. Как приятно услышать вежливое слово на приеме в учреждении и от продавца магазина, от строителя, сдавшего ваш дом с оценкой «отлично», и от воспитательницы детского сада, где проводит будни ваш сын…

А вежливый поступок? Разве не вызовет он сердечную благодарность женщины, которую вы пропустили в автобус впереди себя? Пожилого пенсионера, которому вы подали оброненный им платок, или мальчугана, которого вы посадили на колени, чтобы он получше разглядел хоккейный матч?

Конечно, вежливый поступок должен быть разумным. Заботясь об одном человеке, нельзя доставлять неудобство другим окружающим. В этой связи я вспоминаю эпизод, который произошел с одним школьником. Видать, это случилось с ним после того, как, не выдержав упреков в невежливости, он решил сразу же, мгновенно перестроиться. Дело было на улице. Школьник завидел старушку, собирающуюся переходить улицу с противоположного тротуара. С возгласом «Марь-Иванна велела переводить старушек!» наш отрок ринулся на помощь.

Бац! — плечом он задел лоток продавщицы фруктов.

Бах! — рукой он оттолкнул мешавшего ему прохожего.

Трах? — на тротуар полетела палка старика.

Ух! — Водитель троллейбуса с трудом затормозил перед самым носом героя.

И все это было совершено ради того, чтобы помочь одной старушке. Паренек стремился выполнить задание учительницы. Он старался быть вежливым, точно еще не зная, как надо быть вежливым.

Так давайте разъясним ему, а заодно и учительнице, которая его обучает, что вежливость — это не эпизод, не случайность в нашей жизни, а постоянная норма поведения. Давайте относиться к ближнему точно так, как вы хотели бы, чтобы он относился к вам.

ДЫМАГОГИЯ

Нынешняя тенденция к подготовке специалистов узкого профиля как-то мало затронула этих — как бы это выразиться по-научному — адептов универсализма. Между тем с ними сталкиваешься в самых различных сферах нашей быстротекущей жизни. И хотя некоторые утверждают, что для овладения этим многопрофильным, если хотите, искусством достаточно обладать эрудицией в объеме краткого энциклопедического словаря, долей увертливости и толикой обаяния, нам сдается, что здесь имеет место некоторое упрощение. Миссия, которую возложил на себя этот адепт, не так легка, как кажется на первый недоумевающий взгляд.

Вот, скажем, некий заводской умелец и энтузиаст явился с визитом вежливости к инженеру местного бриза. В руках у энтузиаста был свиток ватмана, на котором начертаны контуры нового приспособления для токарного суппорта, дающего, с его точки зрения, немалый экономический эффект. Правда, признался наш умелец, чертеж был исполнен без конструкторского блеска и должного оформления пояснительных легенд нормальным шрифтом.

Как поступил бы иной бесшабашный инженер бриза? Тут же, не сходя с места, стал бы колдовать над чертежом, может быть, даже переписал его с конструкторским блеском и произвел какие-то расчеты. Но сотрудник местного бюро не был простофилей. Прикрывая плотной фигурой шкаф, набитый нерассмотренными свитками ватмана, папируса и пергамента, он начал с визитером наставительную беседу.

— Все это пустяк, детский лепет, мышиный масштаб… А пора, понимаете ли, поразмыслить над чем-то, так сказать, соответствующим размаху технической революции, которую мы все переживаем!

— Но здесь вроде бы намечается экономия порядка тысячи рублей, — конфузливо вставил энтузиаст.

— Пфе, — надменно фыркнул инженер. — Что такое какая-то тысяча в сравнении с грандиозными планами, стоящими перед нашим заводом? Иди-ка, братец, да поразмысли на досуге над своим капитальным вкладом в дело общего подъема!..

И сердяга ушел, отчасти смущенный, удрученный и даже смятый таким приемом. Однако поразмыслив на досуге, он пришел к убеждению, что столкнулся с человеком, который говорит вроде бы правильные и высокие слова, но, по существу, палец о палец не желает стукнуть, чтобы помочь кому-то сделать пусть скромный вклад в общее хозяйство.

Отчего так происходит? Как уже сказано, здесь не отыщешь стереотипа. Одни отказывают умельцу в помощи, дабы из природной лени не утруждать себя лишними заботами. Другие — чтобы перегрузить ответственность за собственное разгильдяйство на сторонние плечи. Третьи — ища прикрытие своему неумению вовремя и с толком исполнять прямые обязанности.

В этом контексте мне вспоминается история со столовой, упорно выбиравшейся из прорыва. Расход жалобных книг здесь давно превысил запланированный лимит. Кому-то не нравились вилки, покрытые веснушками ржавчины. Кто-то выражал свое возмущение качеством блюд в стихотворной форме:

Директор столовой, заламывая пальцы, пожаловался приятелю из кооперативной сети:

— Замаялся. Что бы мне такое удумать?

Приятель, у которого всегда в карманах была дюжина советов, обещал помочь:

— Есть на примете неотразимый кадр. Культуртрегер!

Однако новый помощник директора не стал объявлять месячник борьбы за культурное обслуживание. Не позаботился он и о том, чтобы на столах появились стаканчики из-под мороженого, набитые бумажными салфетками, фаянсовые перечницы «ванька-встанька» и вымпелы с текстом «За качество, за количество!». И все же он поклялся, что отныне ни одна рука не поднимется на жалобную книгу. А если поднимется?

— Таких я беру на себя! Буду работать с людьми.

И в этом плане помощник директора проявил себя с блеском. Вот, скажем, однажды некий посетитель, взвинченный паузой между первым и вторым блюдами, взорвался:

— Жалобную! Битый час жду биточки…

Помощник директора тут же подкатился к нему со сладкой улыбкой.

— Ну, зачем эти эмоции? Лучше проявляйте их, обозревая наши натюрморты. Эвон сколько их понавешано — сплошная Третьяковка! Нет, зря вы недооцениваете роль искусства в отлаживании системы пищеварения. А между тем еще профессор Покровский утверждал, что…

Завороженный познавательной лекцией, посетитель как будто успокоился и остальные полчаса до подачи заказанного блюда сидел тихим воробышком.

В следующий раз, когда возник конфликт на почве недожаренной картошки, помощник директора проникновенно говорил о необходимости экономии масел, включая подсолнечное, и вкладе каждого отдельного посетителя в решение этой глобальной проблемы…

Словом, наш златоуст понимал работу с людьми не как воспитание своих коллег в духе повышения культуры обслуживания, а как сверхзадачу — не допустить обиженных к заветной книге жалоб. И прибегал он при этом к таким демагогическим вывертам и зигзагам, что способен был заткнуть за пояс иного зарубежного дипломата.

Наконец, так и просится на перо исповедь одного пенсионера по поводу затянувшегося рассмотрения его дела в одном из райсобесов. Три битых часа ему объясняли, почему не смогли отыскать пяти деловых минут, чтобы решить назревший вопрос. Тут фигурировал рассказ о том, что кто-то ушел во внеочередной отпуск, и новелла о трудностях канцелярского искусства, и жуткая притча о мультипликационном зайце, которого хватил инфаркт после того, как его истомил претензиями некий дотошный волк-посетитель…

И вся эта ласковая словесность была мобилизована лишь для того, чтобы как-то оправдать — изъяны в своей работе, отвадить просителя, забить, как говорили в старину, баки…

— А ведь все это чистая дымагогия! — так несколько грубовато по форме, но точно по сути охарактеризовал он адептов широкопрофильного искусства уверток и уклонений. — Напустят дыму, навеют туману, запудрят мозги… А дела все нет и нет?

НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ!

Обычная житейская новелла. У меня испортился электроутюг. Служил безотказно лет десять, нагревался по первому указанию почти до температуры каления… И вот, пожалуйста, сколько я ни бился — извлечь из него благодатный тропический жар так и не удавалось. В пору хоть в мастерскую нести.

Но тут сердобольные соседи присоветовали:

— Продержат там неделю сверх плана, а у вас белье простаивает. Может, обойдетесь внутренними резервами?.. Есть у нас во дворе универсальная личность. В жэке монтером подвизается. Договоритесь полюбовно — он из вашего утюга электронагревательный агрегат изготовит.

Явился ко мне по аварийному вызову универсальный Петр Петрович. Обошел со всех сторон, сказал сочувственно:

— Механизм модели РЦ-5Р. Не утюг, а, извиняюсь, ледокол в просторах Арктики… Очень обременительный прибор, а меня еще в семи квартирах дожидаются. Надо ведь помогать человечеству…

— Надо, — согласился я. — Вот и начните. А что это значит: РЦ-5Р?..

Универсальный Петр Петрович скроил задумчивую мину:

— Ремонтная цена 5 рублей… Ясно-понятно?

Было ясно-понятно. Ремонт стоит чуть меньше, чем новый, сияющий никелем магазинный утюг. Но куда денешься? Мастерские еще, к сожалению, недостаточно динамичны, а белье давно не глажено… Так и договорились полюбовно. К чему скрывать? Зачем лукавить? Воспользовался универсальный хапуга моей беззащитностью.

Я заговорил об этом эпизоде неспроста. Я заговорил о нем в связи со скромным почином другого мастера из другого жэка. А дело затеялось так.

Однажды на видном месте в конторе появилось объявление:

«Товарищи рабочие, служащие и пенсионеры! Бывший мастер нашего жэка Иван Иванович производит бесплатный ремонт швейных машин, патефонов, нагревательных и осветительных приборов, зонтов и прочих домашних вещей. Милости просим к нему от 14 до 18 часов».

Откликаясь на это объявление, десятки обитателей окрестных домов несли к Ивану Ивановичу для технического врачевания и швейные машины, и патефоны, нагревательные и осветительные приборы, а также зонты и прочие домашние вещи. И бескорыстный пенсионер, этакие золотые руки, с энтузиазмом ремонтировал все подряд. Он чинил, паял, монтировал, повинуясь скромному велению сердца.

Веление сердца — это не привычная газетная фраза. Это не сентиментальный речевой оборот. Повинуясь сердечной воле, тысячи людей едут на стройки Сибири и в совхозы целины, сооружают объекты Большой Химии и оросительные системы в засушливых районах Средней Азии. По душевному приказу тысячи пенсионеров, не пожелавших доживать свой век в комнатной тиши, помогают молодежи оборудовать клубы и спортивные площадки, становятся непременными участниками общественных советов при жилищных конторах, школах, дворцах культуры. Становятся совершенно бескорыстно, безвозмездно, бесплатно.

И вот пожилой мастер тоже счел нужным предложить свой опыт и умение людям. Маленький участок быта, но в масштабе общих больших дел он тоже что-нибудь да значит. Помните, как говорил в свое время Владимир Маяковский:

С того времени, как впервые отворились двери мастерской на общественных началах, миновало немало времени. Добровольное бюро добрых услуг функционировало поначалу на полную мощность. И уже в десятках квартир вновь завертелись бойкие колеса швейных машин, отремонтированных уверенной рукой умельца; уже зазвучали патефоны, возвращенные к музыкальной жизни; обрели нагревательные способности утюги, электрочайники и иные термоприборы. Можно было ожидать, что этот энтузиазм будет поддержан его товарищами по конторе, не менее искусными и опытными профессионалами. Можно было надеяться, что этот почин пенсионера найдет полное и широкое одобрение.

Но, видать, не всем пришлось по душе новое. Отыскались и здесь свои универсальные Петры Петровичи, большие любители поживиться за чужой счет. Они поняли, что с каждым днем в их корыстных услугах будут нуждаться все меньше и меньше. В старом мастере они увидели прежде всего конкурента. И вот эти-то Петры Петровичи, почуяв угрозу своим левым заработкам, начали планомерную атаку на энтузиаста. Они пытались вызвать сомнения в его бескорыстии. Они старались опорочить его в строгих глазах начальства:

— Ишь, какой выискался ангел без крыльев. Ну чего он высовывается? Денег не берет?! Небось, тайком загребает…

И хотя сотни людей, которым доброволец помог восстановить и отремонтировать бытовые машины и приборы, утверждали, что мастер трудился абсолютно бесплатно, все же коммунальное начальство стало кривиться, когда речь заходила о бюро добрых услуг. И вскоре эти добрые услуги прикрыли. Универсальные Петры Петровичи снова обрели клиентуру. Являясь по аварийному вызову для починки, скажем, того же утюга, они заводили привычный разговор:

— Механизм модели РЦ-5Р… Не утюг, а, извиняло, ледокол в просторах Арктики… В порядке помощи человечеству так и быть возьму с вас 5 рублей. Ясно-понятно?..

Так свежее, пусть некрупное начинание пенсионера, не желавшего прозябать без дела, было подсечено на корню. Так увяло оно, не получив ни разумной поддержки, ни дальнейшего одобрения.

Можно предположить, что коммунальные руководители вознегодуют и проговорят с благородными нотками в голосе:

— К чему, друзья, весь этот шум?! Ведь против этого мы не против. И напрасно Иван Иванович нервничает и кипятится. Мы тоже в курсе, что надо интенсивнее привлекать к труду ветеранов и долгожителей. Но ведь, понимаете, что-то здесь не так. Не слишком ли рано возник почин? Стоит ли нам высовываться без дальнейших спецуказаний?

Спецуказаний… Почины тем и дороги, что возникают снизу, из народных глубин. Но подчас они гасятся — происходит ли это в лаборатории НИИ, в заводском цехе, в скромном жэке — испытанной перестраховочной формулой «Не высовываться! Как еще на это посмотрят наверху».

А что же наш добрейший Иван Иванович?

Хотя он и потерял сторонников среди коммунальных деятелей, но не потерял веры в необходимость и полезность начатого дела. Он не потерял надежды, что десятки благодарных жителей микрорайона возвысят голос в его защиту, что они найдут в себе силы и энергию, дабы восстановить бюро добрых услуг, которые еще так нужны нам всем. Иван Иванович еще бодр и полон энтузиазма. Он лелеет новые планы и собирается по-прежнему «высовываться» со свежими идеями. Он собирается организовать группу взаимных услуг, в которой каждый жилец готов помогать своему соседу в той области, которая ему больше всего знакома и привычна.

Слава энтузиастам!

БУМЕРАНГ Заключительный фельетон

Обнародовав свое творение, фельетонист долго не может выкарабкаться из состояния относительного покоя. Вереница вопросов одолевает его: как читатели воспримут эпитеты и метафоры, не обидится ли персонаж на саркастические шпильки и какие, наконец, воспоследуют выводы под отчетной рубрикой «Меры приняты»?

Примерно такие же чувства испытывал и автор этих строк, пока не получил ответ на свой фельетон о некоем строительном начальнике П., не отличавшемся щепетильностью в финансовых дедах. Как сообщалось, мой герой понес за свои прегрешения соответствующую кару и, предварительно дав клятву быть упомянутым только в хвалебных очерках, задал стрекача из республики с резко-континентальным климатом.

Автор с удовлетворением отер со лба творческий пот: не зря, значит, трудимся, не напрасно затачиваем рашпилем авторучки… И вдруг некоторое время назад прибывает листок, написанный колеблющимся почерком. Работница строительной организации — уже другой не менее теплой республики — А. не без иронии пишет, что после моего фельетона, напечатанного в «Крокодиле», герой не только не перестроился, но, наоборот, проникнув на руководящий пост, увольняет честных хранителей материальных ценностей, гоняет из стороны в сторону автокран в личных целях и, кроме того, пикнуть не дает даже сдержанным критикам.

Письмо меня огорошивает. Вот так фактура! Вот вам и действенность прессы! А когда я представляю, как мой подшефный участвует в авторалли на подъемной машинерии, а в это время энтузиасты строительства бродят по территории с кляпами во рту, возникает естественное желание выехать на место действия.

Первая, с кем я решил свидеться, была, понятно, автор письма А. Признаться, я застаю ее врасплох.

— Та чего вон до меня причепился? Я уже раз казала, что хотя инженер меня наказал, так я не в претензии. А о его справах я и чудом не чую.

— Так, значит, не вы автор? — разочарованно протянул я.

Конечно, можно было выкинуть письмо прочь. Ноя почувствовал себя заинтригованным. Кто же все-таки накропал это письмо и на какой предмет?

— А кто это «вон», который до вас причепился?

— Так то наш и. о. управляющего. А у вас, бачу, много очевидцев помянуто. Вы их и пошукайте.

Ладно, говорю я себе, пошукаем очевидцев, может, они что-нибудь чулом чуяли. Отыскав указанные адреса, я сразу же, как в протекающую неподалеку реку, окунаюсь в обстановку. Верно, говорит осведомленный работник треста Б., мой герой перевел главную хранительницу материальных ценностей А. с ответственного места на менее ответственное. Но она вроде не в претензии. Правильно, подтверждает он, однажды мой подопечный прокатился на автокране. Но вся штука в том, что машины были в разгоне, а в тресте затевалось экстренное совещание. А насчет остального лучше бы вам потолковать с другими очевидцами.

Словом, осведомленный работник треста раскрыл передо мной панораму событий. Да, мой герой прикатил к ним, имея в активе руководящий опыт и строгий выговор. Но кто не ошибается на своем веку? И разве грядущим трудом он не может искупить свои былые погрешности? Ведь критика вовсе не значит, что ему заказан путь к совершенствованию. Не правда ли?

— Истинная правда! — подтверждаю я. — Так он совершенствуется?

— Еще как! Человек он сноровистый, динамичный, волчком, можно сказать, вертится на благо строительства… И, если хотите, оказался лучше своей репутации.

Хорошо, черт возьми, сказано! Ну, а как он оказался все же главным инженером треста? И тут мне поведали, что прибыл мой герой в обетованный край скромным инженером. Но когда пришлось уволить набедокурившего бывшего главного инженера, возникла идея назначить П. на это место. Тем более что к этому времени он проявил в полном объеме описанные выше черты достоинства. Правда, назначили не без короткой борьбы с противниками этой акции, на стороне которых принял участие и. о. управляющего трестом. Но указание высшей инстанции сломило и его сопротивление. С той поры строители получают материалы рассчитанно и полностью, а со складов даже мышь не проскользнет… Впрочем, потолкуйте и с нашим и. о.

И. о. поднимается мне навстречу, церемонный и учтивый.

— Позвольте пожать вашу творческую руку. Как хорошо, что есть общественность, которая никому не позволяет… А он, понимаете, завскладом уволил — раз, механика прижал к ногтю — два, и это не говоря о том, что устроил, понимаете, гонки на автокране…

— Знаю, знаю, — нарушая дипломатический протокол, перебиваю я. — Энтузиастам пикнуть не дает, так?

— Не дает, не дает! — оживился мой собеседник. — Сделаешь шаг — он на пути. Сделаешь другой — он твердит: «Воспрещается!» Ну, прямо, как в городском саду — «По газонам не ходить!».

— А надобно ходить?

— Я человек с широтой и замахом… Народ считает, что после фельетона он сидел бы и не рыпался… Ведь вы сами убедились, верно?

Признаться, самый тон этого заявления, этакая широкая осведомленность о тексте письма и моих встречах наводили на смутные подозрения. Я ведь тоже кое о чем уже был информирован. Ну, например, о том, что широта его проявлялась в том, как он вместе с бывшим главным инженером списал годные строительные фабрикаты на многие тысячи рублей, чтобы угодить сторонним организациям. А замах проявился в основном на склады, откуда он черпал, несмотря на протесты главного инженера, по баснословно заниженным ценам оборудование для своей очаровательной дачки.

Я не удержался и поведал и. о. известные на этот счет сведения. К моему удивлению, вместо смущения на его лице заиграла улыбка.

— Исключительно для престижа. Быть у колодца и не напиться водицы, да меня же засмеют коллеги. Впрочем, стоит ли эта мелочь вашего внимания? Ведь вы приехали, как я понимаю, чтобы снова разоблачить своего старого героя. Так будет фельетончик? Как хорошо, что есть общественность, которая никому не позволяет…

Ладно, с этим вроде ясно. Но все-таки кто же написал роковое письмо? Может, и в самом деле прижатый к ногтю механик? И вот мой визит к нему. Он был краток и решителен. Вместо диалога, на который я рассчитывал, механик достает из широких штанин копию докладной, написанной им в партком. С изумлением я читаю: «И. о. управляющего трестом сказал мне, что главный инженер собирается меня уволить за то, что я его маленько покритиковал. Хорошо бы его опередить и опять бабахнуть фельетоном. Добьем его, и нам станет жить вольготнее. Когда я сказал, что в таких делах не участник, и. о. пригрозил: «Смотри, его назначат управляющим, как ты тогда запоешь!»

Последний визит вежливости я нанес, наконец, моему подопечному П. Я покривил бы душой, сказав, что он встретил меня с душевной радостью.

— Нет уж, баста! Обжегшись на молоке, я теперь не только сам дую на все виды жидкости, но и другим заказываю.

Признаться, я испытываю удовлетворение. Конечно, наивно полагать, что после ударов критики герои фельетонов мгновенно раскаиваются и отращивают на лопатках тюлевые ангельские крылышки. Но если, говоря высоким слогом, они остерегаются впредь нарушать правопорядок, если они извлекают из дефектов прошлого нравственный урок — не это ли высшая награда для фельетониста?!

Ага, вот они, какие пироги! Похоже на то, что вдохновителем письма был все тот же и. о.? Сдается, чтобы устранить мешающего ему соперника, он воспользовался моим фельетоном. Коварный, надо сказать, прием.

Но таковы превратности коварства: письмо бумерангом вернулось назад и дало немало сущего для нового фельетона. В итоге я опять вступаю в состояние волнения: как читатели воспримут эпитеты и метафоры, не обидится ли мой персонаж на критические шпильки, и какие воспоследуют выводы для отчетной рубрики «Меры приняты»?