Гений местности

4. Капитанская внучка

К середине девятнадцатого века парк обрел те черты, которые уже дошли до нашего времени… окраины парка были отданы елям, любимому дереву Петра. Здесь царил сумрак и та особенная тишина, какая свойственна еловым лесам, где голос глохнет в навесах елочных лап, а шаги тонут в пружинной земле из слоя сухих иголок. Знойный запах душит малейший оттенок. Узкие расщелины-аллеи, не давая взору простор, шли в даль. Иногда еловая просека расступалась, образуя круглый партер, или род опушки, обсаженной по краям пирамидками вереска. Такой вход готовил сердце к сумраку и теснинам, еловые аллеи прятали парк, который и далее виделся путешественнику таким же тихим и темным. Тем более неожиданными были внезапные виды. Они караулили взоры, а пока шла грубая земля, аллея была умышленно неухожена, сморщена еловыми корнями, изъедена дождевыми протоками… И тем более гладкими казались утрамбованные дорожки битого красного кирпича вокруг прудов, аллеи из просеянного речного песка. Уж они-то выравнивались после каждого дождя. В теснинах еловых пирамид днем небо виделось узкой серебристой рекой, а ночью — дном звездного ущелья. Все еловые аллеи — веером — сбегались в один узел, где ель внезапно отступала, давая свободу царству стриженых декоративных кустов. Выходя из сумрачного тоннеля, путешественник вдруг осознавал объем пространства. Прямо перед ним расстилался парковый простор, где среди ровных кустов жимолости и чубушника вспухали живописными группами густо-зеленые холмы сирени, магнолии, жасмина и, забрызганные алыми цветами бугры роз. Сухую прямизну аллей сменял живой игривый серпантин случайных тропинок, только центральная аллея продолжала движение напрямик к загородному особняку, выстроенному в стиле русского классицизма: двухэтажный портик с античными колоннами, треугольный фронтон, изящный бельведер, увенчанный шпилем и две крытых галлереи — слева и справа — ведущих к двухэтажным флигелям, от которых, в свою очередь, отходят прямые короткие стены, образуя каре.

Путь путешественника через парк продолжается, чем ближе к особняку, тем больше чувствуется рука человека. Игра света и тени сменяется игрой цвета и блеска. Кое-где посреди зеленого партера сверкают мелкие овалы воды, окольцованные камнем. Махровую киноварь роз, гладкую мраморность лилий оттеняют и подчеркивают полированные узкие листы жимолости. Груды желтых садовых ромашек смотрятся ярче и спелей на фоне мелкой низкой травы бесконечного газона. Огибая дом, путешественник вновь переживал волнующую смену панорам, перед ним, с высоты верхней террасы, открывался пологий травяной спуск к нижнему парку, к роскошной вольности в английском стиле: на широком пространстве естественными группами росли исполинские сосны вперемешку с кленами и вязами, высоченные лиственницы, охваченные пожаром зеленого пушка, притягивали властно взгляд дубовые купы во главе с великаном, поднявшим к небу целую рощу веток, стволов, листвы. Все дышало спокойной волей. В разрывах дерев лежали широкие солнечные пространства. Склоны были залиты лесными цветами: золотом лютика, кровью горицвета, сухой белизной нивяника. Стволы дерев касались взгляда самой разнообразной поверхностью: лоснистой белизной берез, розовой чешуей и желтой шероховатостью сосен, черной корой ясеня, голизной дубовых сучьев. Купы то приближались к лицу крупной кленовой резьбой, то убегали вдаль светлой рябью ажурных листьев рябины, брызгами липовых шапок, плотными мазками тополиных высей. Сердце путешественника чувствовало и дикость пейзажа и его глубокую гармонию. Игра светотени была так богата оттенками, что напоминала волнующуюся поверхность моря. Рука художника, сколь ни была она деятельной, осталась незаметной, а совпадение души с природой заставляло сильнее биться сердце. Думалось тоже легко и свободно, тревоги и страхи отступали. Парк омывал вояжера сухим водопадом теней, озарял лицо зеленым лучом. Шаг замирал, чтобы не мешать водопою глаз. Гармоничный хаос нижнего парка замыкали в незримую раму излучина реки и цепочка прудов-зеркал на нитке светлого серпантина. А дальше взор путешественника бежал по холмам и перелескам, полям и пашням, под брюхами тучек — в рубиновую щель заката на горизонте, и все это было полно колыхания, мягкого шума, который ухо как бы и не слышит. Природой правит воображение, ее черты смягчены улыбкой… но пора, давно пора пустить любовь под эти своды.

Наконец, путешественника окликнули из белой беседки.

К этому времени колесо Фортуны еще раз повернулось в судьбе парка, и теперь он принадлежал вдове генерал-аншефа князя Ивина, и это его приемная дочь — Катенька — окликнула сейчас нашего путешественника из беседки «билье-ду».

Путешественником был молодой человек, недоучившийся студент Петербургского университета Петр Васильевич Охлюстин, сын бедного мелкопоместного дворянина Василия Петровича Охлюстина. Вот уже больше года Катенька и Петр Васильевич любили друг друга и признались в чувствах, но между влюбленными сердцами лежал глубокий ров самых сложных и неприятных обстоятельств.

Сначала о Катеньке.

Ее дед, капитан Лавр Кузьмич Милостив, был награжден золотым именным оружием за храбрость под Лейпцигом в 1813 году. В том же бою он спас своего соратника по полку и однокашника по Пажескому корпусу, в ту пору тоже капитана Аркадия Осиповича Ивина. При этом капитан Милостив был тяжко ранен и так до конца своей короткой жизни не оправился от тяжелого ранения. Судьба его вообще сложилась несчастливо. Выйдя в отставку, он рано потерял жену, сам ростил дочь, жизнь которой тоже не удалась. На двадцатом году ее соблазнил какой-то великосветский повеса и бросил, оставив с ребенком на руках. Хрупкая женщина не выдержала беды и потеряла рассудок. Контуженный капитан остался с внучкой и престарелой матерью. Состояние его тоже оказалось расстроенным. В отчаянии он обратился к князю Ивину с просьбой не оставить без помощи ребенка в виду того, что сам стоит одной ногой в могиле. Бездетный холостяк Аркадий Осипович принял заботы о девочке на себя, а после смерти несчастного капитана, удочерил семилетнюю Катеньку (как раз в тот год он приобрел Ганнибаловку с парком и занялся гражданской жизнью, выйдя в отставку) и дал ей прекрасное образование. Казалось, над бедной девочкой взошла счастливая звезда — она стала наследницей титула и большого состояния, расцвела, обещая со временем превратиться в настоящую красавицу. И вдруг — бес в ребро! — на старости лет вечный холостяк князь женится на молодой писаной красавице Анне Дмитриевне Карнаковой, а вскоре — Катеньке только исполнилось пятнадцать лет — от страшного апоплексического удара уходит из жизни. Молодая вдова Анна Дмитриевна Ивина осталась с юной падчерицей на руках, которая была моложе ее всего на четыре года и годилась скорее в компаньонки, а не в дочери. Но это еще не все. Средства, оставленные мужем, поступили в полное распоряжение мачехи. Покойник не успел распорядиться о доле приемной дочери в наследстве и ее приданом, он, конечно же, рассчитывал дожить до ее совершеннолетия. Словом, Катенька осталась практически без гроша. Но дело было совсем не в этом. Красавица-мачеха была человеком широкой натуры, к своему положению «матери» относилась насмешливо и не собиралась ущемлять падчерицу ни до, ни после замужества. Будущее капитанской внучки было вроде бы обеспечено… Быстро стряхнув траур, молодая вдова погрузилась в перипетии светской жизни, между прочим, думая о вторичном замужестве. И такой жених, через год-полтора, нашелся — это был полковник барон Орцеулов, тоже бездетный вдовец, богач, храбрец и удачливый карточный игрок. Молодая вдова Анна Дмитриевна полюбила его первым подлинным чувством, он отвечал ей взаимностью, мимоходом мачеха познакомила жениха с падчерицей, все, казалось, шло к браку, и вдруг барон совершенно увлекся семнадцатилетней Катенькой. До этого момента мачеха держалась с ней как с приятельницей, доверяла ей секреты, ходила под руку на петербургских балах, привлекая всеобщее внимание, и вдруг, прянувшая необычная красота падчерицы заслонила ее собственный успех у мужчин. Для избалованной красавицы это было громовым ударом. Ничто она не переживала так мучительно, как это открытие; а то, что сам Орцеулов внушал Катеньке неприязнь не делало ее мук легче, скорее наоборот. Барон совсем потерял голову и даже сватался! Конечно, ему было отказано. Счастье Анны Дмитриевны расстроилось, свет смаковал ее поражение, во всем она винила падчерицу, судьба которой — мачеха это вдруг поняла — оказалась полностью в ее руках; мучительно, не признаваясь себе самой, Анна Дмитриевна принялась мстить. В самый разгар первых светских успехов Катеньки мачеха увезла ее в новое имение, ссылаясь на нехватку средств. Прежде она никогда не считала деньги и презирала столь низкий предмет. Скупость стала одной из личин ее отчаяния, втайне Анна Дмитриевна продолжала любить неверного баловня-барона. Год они прожили уединенно, ограничивая круг знакомых помещиками-соседями, тем самым упускалась наивыгоднейшая пора девичества. Цветущей красотой Катеньки любовался только старый парк да женатые толстяки-соседи. Но ждать, пока плод просто перезреет, Анна Дмитриевна не собиралась, ее месть была задумана намного тоньше: она мечтала заставить девушку пережить то же самое, что испытала сама, — внезапную перемену чувств в любящем человеке. На роль счастливой соперницы она смело готовила себя. Надо сказать, что мачехе хватило ума скрыть свою драму и снова приручить к себе Катеньку. Наконец Анной Дмитриевной было найдено подходящее орудие — молодой мелкопоместный дальний сосед-помещик Петр Васильевич Охлюстин.

У Петра Васильевича история тоже была непростая: подавая блестящие надежды студентом Петербургского университета, он был вынужден внезапно оставить учебу и вернуться в имение к матушке, которая прислала отчаянное письмо. Неразумные траты, дамское руководство небольшим хозяйством, два неурожая подряд привели к тому, что заложенное имение было просрочено и должно было пойти с аукциона. Любимый сын, воспитанный матерью в духе сыновьего почтения, бросил университет и вернулся спасать имение и старость матушки. Это был умный и твердый человек, который сделал все, чтобы удержать владение, где мелкими займами, где оборотами, где продажей леса. Эта борьба с призраком разорения была тем более обидна, что его троюродные братья, с которыми прошло детство, закончив Царскосельский лицей, смело шагнули в столичную жизнь. Такое неравенство было следствием того, что их отец, троюродный дядя Петра Васильевича по отцу, круто ушел в облак славы и богатства, став тайным советником и придворным банкиром. Деньги идут к деньгам. Имея порядочное состояние, дядя еще и разжился на строительстве второй русской железной дороги между двумя столицами, старой и новой. Почему он не протянул руки помощи жене своего покойного двоюродного брата? Хотя бы из-за памяти деда? Ответ на это был заперт в железном сердце. Мать несколько раз униженно обращалась к нему за помощью, но получала в ответ только холодные советы по ведению хозяйства, после чего перестала писать. Так, в унизительных хлопотах, в распоряжениях по посеву и молотьбе, проходила жизнь молодого человека, который не успел даже прожить собственную юность.

Зная характер падчерицы, ее жалостливое романтическое сердце и учитывая нежную красоту Петра Васильевича, Анна Дмитриевна рассчитала, что после знакомства они полюбят друг друга, — так и случилось. Что еще оставалось двум молодым одиноким душам? К тому времени мечта мачехи отомстить на свой лад остыла, сам факт, что красавице Кате досталась столь не блестящая партия, был достаточен. Предугадывая скорое сватовство, она уже собиралась сбыть бесприданницу с рук (без приданого — тоже было решено), но тут случился новый поворот, устраивая бедное счастье капитанской внучки, Анна Дмитриевна внезапно испытала к Петру Васильевичу темную страсть. Это была не любовь, а почти животная тяга, которая вновь подхлестнула тайные чувства к падчерице, красота которой в эти счастливые дни совершенно затмила мачеху. Она не захотела отдавать Охлюстина, хотя и не могла решить, что с ним делать. На сватовство Петру Васильевичу было отвечено неожиданным отказом, и это после столь длительного поощрения! Катеньке же было объявлено, что средства мачехи в столь плачевном состоянии (ложь), что поправить их можно только выгодной женитьбой и что, «пожертвовав счастью Кати своей молодостью», Анна Дмитриевна вправе ждать от нее благородной жертвы не требовать приданого (теперь оно опять появилось). Это был сильный аргумент, и он подействовал на честное сердце. Кроме того, Катенька была не из тех, кто жертвует жизнью ради любви. Но кто упрекнет ее в этом? Она смирилась. Срочно принялись искать жениха, и он был найден, и снова это был холостяк, причем записной холостяк отставной майор Полыхаев, не очень старый человек, губернский чиновник с крепким состоянием, решивший сменить холостяцкую планиду на семейное счастье. Мачеха объявила о предстоящей помолвке, о чем Катенька послала записку с дворовым человеком за двенадцать верст в Охлюстино. Она не смогла справиться с порывом отчаяния.

Петр Васильевич оседлал любимую лошадь, солового жеребца Яхонта, и ближе к вечеру прискакал к возлюбленной. Из записки он уже знал, что мачехи дома нет. Оставив лошадь у боковых ворот, он — путешественником — вошел в парк, где не был почти год, он шел, не удивляясь количеству перемен, сделанных в парке, новым цветникам, стриженым куртинам, беседкам — все говорило о полном избытке средств… тут-то его и окликнули из павильона «билье-ду».

Катенька была в слезах, она еще больше похорошела за то время, что они не виделись. Несчастья многим к лицу. Влюбленные объяснились. Она спрашивала о чувствах Петра Васильевича, и тот отвечал, что они неизменны, что он любил и любит ее одну. Тут она сказала о скорой помолвке с Полыхаевым. Ослушаться мачехи ей просто в голову не приходило, так как это было противу правил середины прошлого века. Насилие, скажете вы, и ошибетесь, брак светской женщины по-прежнему не считался браком любви, а числился чаще по ведомству делового партнерства. Поэтому брак с нелюбимым Катя не считала изменой своему чувству к Охлюстину, она так и сказала, но Петр Васильевич отчаянно воспротивился. Он горячо умолял любимую бежать из дома, тайно обвенчаться, и бог с ними, с малыми средствами! с милым рай и в шалаше, лишь бы только она решилась жить намного скромней. Катя сначала испугалась, затем мало-помалу его доводы и поцелуи сделали свое дело, и она согласилась. Условились на следующую неделю, на пятницу, в полночь. Катенька должна была выйти в легком платье без вещей к боковым воротцам в конце еловой аллеи. Слезы на Катином лице высохли, молодая душа снова видела все в розовом свете, счастливые, они вышли из беседки погулять по парку, не обратив слух на подозрительный шорох в кустах бузины у ступеней из павильона.

Тайна их сговора была известна Анне Дмитриевне уже через полчаса; разумеется, из дома она никуда не уезжала, это была ложь, а выехав в экипаже из парка, оставила коляску с форейтором и лакеем в укромном месте, пересела на меленькую чистокровную арабскую лошадь и принялась — амазонкой — скакать по окрестностям. Еще с вечера подкупленный дворовый человек, доверенное лицо ее падчерицы, сообщил хозяйке о том, что им получена записка и назначено скакать рано поутру к помещику Охлюстину. Записка была ловко распечатана и прочитана. Утром Анна Дмитриевна сделала вид, что уезжает в церковь, оттуда заедет на Ижорские воды выпить целебной воды и вернется поздно вечером. Катя успела перехватить своего человека и сделать приписку о том, что «маман» весь день не будет. Птица залетела в силок, и ловушка захлопнулась. Покатавшись по окрестностям, амазонка вернулась к оставленному экипажу. Дворня доложила, что помещик Охлюстин уже час, как прискакал и привязал свою лошадь у коновязи, что у боковых воротец, там, где часовня Нечаянный радости, что птички воркуют в беседке, где в кустах таится дева Анисья и все выслушивает, как велено. Амазонка Анна Дмитриевна решила покушать. Легкий обед был подан по-пейзански, тут же на лужайке. Вскоре прибежала Анисья и нашептала барыне все, что слышала, и, главное, об уговоре тайно венчаться. Анисье было жалко молодых, но ослушаться она не посмела. Анна Дмитриевна торжествовала: помешать побегу, ославить неудачного похитителя, в этом было так много романтического (на ее вкус). Вот тут-то и внес свою первую поправку в злую интригу парк. В тот момент, когда бедный Петр Васильевич называл день и час тайного бегства под венец, кусты бузины вдруг так бестолково зашумели под ветряной струей, что Анисья не расслышала «пятницу», а более поздние слова плачущего Охлюстина: «В субботу мы будем свободны» приняла за срок. Одним словом, день побега она сообщила хозяйке неверно, на сутки позже намеченной полночи.

Что за порыв ветра потряс бузину в ту счастливую минуту? А может быть, до парка, до беседки «билье-ду» долетел порыв судьбы, эхо того рокового августовского залпа в Крыму 1855 года, который решил судьбу двух молодых людей, плачущих в беседке?

Покушав, Анна Дмитриевна вновь оседлала изящную лошадку и — Дианой — поехала в парк, насладиться испугом влюбленных.

Катенька тем временем показывала Петру Васильевичу нижнюю — английскую, пейзажную — часть парка, они первый раз были здесь одни, и никто не мешал капитанской внучке говорить о том, что в душе. Оказывается, она особенно любила эти уголки и даже дала свои прозвища самым заметным деревьям. Так, громадную корабельную сосну, которой по пояс были сосны-соседки, она назвала «одинокой мачтой». Один вертлявый, перекрученный в талии вяз Катя окрестила «галантиром» (от фр. ga-lant — обходительный). И действительно, он напоминал ловеласа. Влюбленные тихо смеялись. Густую кучку кленов, растущих по-английски от «одного корня», или веером из одной точки, она назвала «семеро братьев», а упавшую аркой березу — «викторией» — потому что, оперевшись на землю, ствол снова неожиданно и победно шел вверх и там, в вышине, распускался ветвистой кроной… а еще «нимфа» (об иве), «дуэлянты» (липа, упавшая на другую, но так, что обе продолжали расти) и, наконец, Перикл. Этим прославленным именем из греческой истории она назвала величественный дуб, с двумя мощно поднятыми в небо ручищами. Было что-то страшно человеческое в этом застывшем жесте, словно бы дуб поднял над головой-кроной невидимый меч двумя руками. Катя сама не знала, как тут угадала, ведь это был праправнук той первой языческой рощицы, посвященной Перуну… Перикл — это Перун.

Тут на тропе под дубом и настигла их верхом Анна Дмитриевна. Влюбленные были поражены, растерянны. Петр Васильевич был гневно отчитан, ведь он обещал оставить падчерицу в покое; ему было отказано от дома, а Катя отослана в комнаты.

Через неделю, в назначенную полночь, когда девушку никто не стерег, она вышла со страхом из спальни в дорожном платье, взяв с собой всего лишь одну легкую картонку с самым необходимым. Идти сквозь полуночный парк по ледяным от луны дорожкам было жутко. У малых воротец ее никто не ждал. Она была в полуобмороке, как вдруг из черной чащобы вышел ужасный человек без зубов и подал ей письмо от Петра Васильевича. Она вскрикнула. Дворовый человек что-то шамкал ей вслед, но она не слушая бежала назад вся в слезах. Ей казалось, что случилось что-то роковое, мерещилась чуть ли ее гибель любимого. Собрав все свое мужество, она тихо прошла сквозь, чуткий дом обратно в спальню и там, плача, распечатала бумагу. Охлюстин детским своим почерком писал, что его срочно вызвали в Петербург. Зачем — не знает. Что вернется как можно скорее. По дате было видно, что он отъехал уже как четвертый день. Она проплакала всю ночь; ни к завтраку, ни к обеду не выходила, сославшись на мигрень. Мачеха думала, что это уловки перед побегом, но назначенной ночью ничего не случилось. Околу часу она вдруг ворвалась в спальню падчерицы, та не спала и встретила взгляд Анны Дмитриевны спокойно, даже насмешливо. Разговора не было. Утром, за завтраком, «маман» снова заговорила о скорой помолвке.

Месяц от Петра Васильевича не было никаких известий, и с пылом юного сердца Катенька решила, что все кончено. Она похудела, даже пожелтела, но опять красоты ее нисколько не убавилось — наоборот, она полыхала еще ярче, как жар в углях. Осень началась рано, и весь день девушка проводила наедине с парком, она шла от «галантира» к «семи братьям», затем сворачивала к «одинокой мачте», и ей становилось легче, словно в листопаде слышался нежный шепот Петра Васильевича. Катенька не придала никакого значения известию о падении Севастополя. Крымская война для нее шла на том свете. А между тем случилось вот что: в августе во время последнего штурма севастопольской твердыни англо-франко-турецкой армией в одном бою были убиты пушечной бомбой троюродные братья Петра Васильевича, поручики Константин и Георгий. Ужасная весть об этом так поразила их престарелого отца и троюродного дядю Охлюстина, что тот слег и больше уже не встал. Нужно было решать, кто станет наследником основного капитала, владельцем нескольких имений и дворца на Кронверкском проспекте. Оба сына были женаты, но брак старшего был бездетным, а у младшего перед самой Крымской войной родилась дочь. Умирающий хотел вручить судьбу фамилии в мужские руки, но… о, смех Немезиды, единственным носителем имени Охлюстиных оказался Петр Васильевич. Он и был срочно потребован к постели умирающего. Кстати, банкир-дядя все-таки оценил про себя послушание сына, оставившего университет и свою судьбу ради благополучия материнской старости. То, что ему удалось удержать разоренное имение и выкрутиться самому, тоже было отмечено холодным глазом дядюшки. Одним словом, перед смертью старик ввел в права основного наследника Катенькиного суженого Петра Васильевича, который разом стал одним из самых блистательных женихов империи.

Первой об этом узнала мачеха Анна Дмитриевна, которая перехватила петербургское письмо Охлюстина. В нем Петр Васильевич круглым почерком потрясенно и нестройно излагал свои внезапные обстоятельства, клялся в любви, обещал быть к Покрову, просил скорый ответ. Мачеха была поражена этой молнией, зависть, ненависть, темная страсть к счастливцу, ревность довели ее до кровотечения из носа. Письмо было изорвано в клочки, а из соседней Лысановки был срочно вызван Катин жених отставной майор Полыхаев. В мрачной сутолоке чувств Анна Дмитриевна решила как можно быстрей обручить несчастную падчерицу, пока никто ничего не узнал. Но легко сказать обручить, если еще не было помолвки. Помещик Полыхаев приехал на следующий день, между ними состоялось объяснение, моложавый старик был одобрен, предстояло только окончательно объясниться самим молодым. Мачеха оставила их вдвоем, Катенька с Полыхаевым вышли в парк. Стоял чудесный день бабьего лета, тон задавали малиновые пятна сентябрьской осины, сад был омыт ласковым сиянием неба. Как ни был взволнован бодрый старик, он все ж таки заметил, что на Катеньке лица нет. На ней было простое платье с кружевным воротничком, из которого торчала худенькая лилейная шейка, Катенька не знала, куда спрятать свои беспокойные руки, и беспрестанно поправляла капор, торопливо повязанный шелковым шарфиком. Фарфоровая белизна щек подчеркивала бескровные искусанные губы и огромные черные глаза, полные больного сухого блеска. Нельзя сказать, что Полыхаев был каким-нибудь романтическим чудовищем, нет, это был честный человек и он искренне считал, что в его сватовстве нет ничего ужасного. Ведь он брал бесприданницу, сироту, вручал в ее руки свою честь, судьбу и круглое состояние, которое обеспечит ее будущее и после его смерти. В его поступке была своя правда… но сегодня на влюбленного старика накатил особый стих, что-то похожее на стыд и раскаяние охватило его ум при виде печального женского лица, при виде благородной красоты парка и, особенно, одинокой гордой сосны вдали, чей образ невольно настраивал на душевную честность, чья величественная крона говорила о величии и гордости человеческого духа, чья зелень зеленела назло стихиям. А ведь когда-то и он был молод и мечтал о том, что было стыдно вспоминать, о славе… здесь лежит Полыхаев… Красота молодой женщины и царственность пейзажа кровью прихлынули к лицу отставного майора и, остановив Катеньку рукой, он в порыве великодушия спросил о том, что у нее на душе? Катя в ответ расплакалась и все рассказала. Старик был растроган и ее откровенностью, и судьбой несчастных влюбленных, и собственным благородством. Он как бы не помнил сам себя. Он поклялся сделать все для ее счастья и, вернувшись, решительно сказал помертвевшей Анне Дмитриевне, что отказывается от своего предложения из-за нежелания мешать счастью Катерины Лавровны, что решил взять на себя заботы о ее приданом и прочие денежные нужды. Кроме того, он сказал мачехе неприятные слова о том, что, если бы был жив покойник генерал-аншеф Ивин, его приемной дочери не пришлось бы начинать жизнь в нищете и носить заштопанные перчатки; с тем благородный пылающий старик и укатил.

На этом неприятности Анны Дмитриевны не кончились, на следующий вечер прибыл из Петербурга нарочный Петра Васильевича, холодный настойчивый молодой человек, он объявил, что состоит при особе Петра Васильевича секретарем по особым поручениям, сказал, что доставил письмо к барышне Екатерине Ивиной и потребовал немедленного свидания, добавив, что у его патрона появилось подозрение о том, что посланное ранее письмо ей нарочно не передано. Тут же он пояснил о переменах в судьбе Петра Васильевича. К счастью мачехи, падчерица в этот день была нездорова и отошла ко сну раньше обычного. Насилу ей удалось остановить пыл молодого секретаря и убедить его дождаться утра. Поднявшись в кабинет, она взяла себя в руки и мрачно решилась на отчаянное средство — сказать падчерице, что якобы между ними была une liason (связь), и что именно это было настоящей причиной сопротивления браку ее с Охлюстиным. Она знала, что мужчине никогда не оправдаться от такого «самообвинения» женщины…

Ревность к Катеньке сделали Анну Дмитриевну игрушкой в руках самых черных и низменных чувств. Толкнув дверь в спальню падчерицы, которая читала в постели, она с дьявольской убедительностью рассказала эту лживую интригу, страстно смакуя оттенки их грехопадения. В этот темный миг она обладала Петром Васильевичем. Катя не хотела слушать, заткнула уши и упала в обморок. Что-то вроде раскаяния шевельнулось в уязвленном сердце — дав падчерице нюхательную соль, мачеха вышла в судорогах противоречивых чувств: злорадства, стыда и божьего страха. Обычно перед сном она гуляла, даже в ненастный вечер распоряжалась закладывать экипаж и каталась по любимой круговой аллее в нижнем парке, подняв каретное стекло. Так было сделано и в этот раз, экипаж тронулся в тот миг, когда по земле забарабанили первые капли дождя. Над головой проходил край ночной грозы, деревья дружно волновались осенними кронами. Вихри листопада мчались в темноте. Только один дуб не хотел сбросить листву, и по его кроне ходили темные буруны, крутились глубокие воронки. Лошади испуганно всхрапывали при бледных сполохах далеких молний, гром долетал с большим опозданием. Анна Дмитриевна придерживала рукой поднятое стекло и дышала сырой свежестью. Бурление парка, редкие брызги дождя, черное кипение лунных небес, ломаные зигзаги на горизонте — все это было в рифму ее клокочущим чувствам. Внезапно в вышине что-то треснуло, кони понесли и опрокинули экипаж. Форейтор с трудом вытащил госпожу из кареты и понес на руках к дому. Осколки каретного стекла изрезали ей лицо. Лоб, щеки, шея были залиты кровью. А виной всему стала исполинская ветка дуба, которую обломило ветром в тот роковой момент, когда экипаж проезжал мимо, ветку — величиной и весом с небольшое дерево — швырнуло на лошадей, кони понесли, остальное известно.

Ночью же привезли доктора, он вынул из лица несколько больших и мелких осколков.

Случившееся до глубины души потрясло Анну Дмитриевну; уверенная, что ее красоте пришел конец из-за обилия порезов, в мрачном мнении, что сие есть наказание свыше, в состоянии полного поражения, она ранним утром вызвала падчерицу к постели и во всем повинилась.

— Что вы хотите от меня, низкое чудовище?! — воскликнула измученная Катенька.

После этого она уехала с секретарем к Петру Васильевичу в Петербург, и больше они не виделись никогда, до конца жизни…

Брак капитанской внучки с Охлюстиным сложился счастливо, но это уже другая история. Страхи Анны Дмитриевны насчет красоты оказались напрасными. От той роковой ночи на ее лице остались три еле заметных белых отметинки: две около носа и одна на брови. Избавившись от блеска падчерицы, она вскоре вышла замуж за дипломата Льва Труворова и прожила остаток жизни за границей. Умерла вторыми поздними родами. Первенец ее — Аскалон — приехал в аннибаловское имение впервые в жизни в 1881 году, весной, когда отец оставил дипломатический пост и вернулся из-за границы на родину. Это свидание с парком произошло вскоре после казни императора Александра II народовольцами. Над весенней зеленью вновь стояли мартовские иды.

История мачехи и падчерицы — последний сюжет XIX века. Развитие общества и характеров в то время легко слагалось в романы. Но романное время длилось недолго, на смену эпике явилась бойкая орава осколков, жизнь умещалась в эпиграмму и эпитафию. Судьбы не имели критической массы и не вырастали в ветвистое дерево… до следующего сюжета прошло почти сто лет.