Гений пустого места

Еще Хохлов подумал о том, что Родионовна тоже влипла, потому что жить с Кузей невозможно, он лампочку и ту не умеет вкрутить, и даже думать об их совместной жизни противно, и Хохлов решил не думать, но все-таки думал, а потом пришел Кузя и стал вкручивать в люстру лампочку с противным продолжительным звуком – вж-жик, вж-жик…

– Пошел ты!.. – сказал ему Хохлов и проснулся.

В комнате не было никакого Кузи, и лампочек, как это ни странно, никто не вкручивал. Из кучи одежды, валявшейся на кресле, звонил мобильный телефон, заходился длинным жужжанием.

Хохлов посмотрел на часы. Третий час – самое глухое и мрачное ночное время.

Кого разбирает звонить в третьем часу ночи ему на мобильный?!. Или номером ошиблись?!

Сделав над собой все необходимые усилия, он выбрался из теплой постели, увяз ногой в одеяле – в этом доме любили толстые, теплые, безразмерные одеяла – и взял трубку в ту секунду, когда телефон перестал звонить.

«Непринятый вызов» было написано на экранчике, и Хохлов собрался было послать телефон куда подальше, но тут снова зажужжало – вж-ж, вж-ж!..

– Але! – сказал он в трубку. – Але, чего вам надо среди ночи?!

– Хохлов? – спросили из трубки очень по-деловому и как-то буднично, словно не было ничего странного в том, что у человека в третьем часу из мобильного телефона спрашивают фамилию.

С Хохлова мигом слетел весь сон:

– Да.

– Дмитрий Петрович?

Он помедлил.

Мать или отец, пронеслось в голове стремительно и закрутилось водоворотом. Кто из них?..

– Але, это Хохлов Дмитрий Петрович?

– Да.

– Так приезжайте. Контору вашу ограбили.

Хохлов ничего не понял.

– Вы чего, не проснетесь никак, что ли? Из милиции с вами говорят! Приезжайте, ограбили вашу контору! Сигнализация сработала! Без вас мы не обойдемся. А вы где? Далеко?

От облегчения, оттого что – господи, спасибо тебе! – всего-навсего ограбили его контору, Хохлов сел в кресло, прямо на кучу одежды, и вытер совершенно сухой лоб.

– Але, вы меня не слышите? Или слышите?!

– Слышу.

– Вы где? Долго вам ехать?

– Пять минут, – ответил Хохлов. – Сейчас приеду. А вы ничего не путаете? Точно мою контору ограбили?

– Послушайте, мужчина, – сказал голос в трубке, – мы ничего не путаем. Офис научно-производственного объединения «Технологии-21» по адресу: улица академика Иоффе, один. Это ваш?

– Мой, – признался Хохлов. – А правда, «Технологии-21» глупейшее название?

Он еще не отошел от испуга, но голос в трубке не мог этого знать.

– Чего?

– Ничего, извините, – быстро сказал Хохлов. – Я буду минут через пятнадцать, я тут недалеко.

– Да уж постарайтесь.

Он быстро одевался и ни о чем не думал.

Ну, ограбили и ограбили, мало ли что!.. А может, ложная тревога. Впрочем, у него в конторе и красть особенно нечего! Офис – несколько комнат, где сидят секретарша, несколько инженеров, парочка юристов, Лавровский, работа которого заключается в том, что он должен обновлять и корректировать сайт компании, и престарелая бухгалтерша в шали и пластмассовых очках. Бухгалтершей Хохлов особенно гордился, потому что она была коршуном. Орлом она была. Вернее, орлицей.

Вальмира Александровна – так ее звали, и, видит бог, она решительно не могла бы быть Марией Ивановной или Настасьей Петровной. Она являлась виртуозом бухгалтерских отчетов, и нынешние профурсетки в подметки ей не годились! Она знала наизусть все нормативные акты, все формы отчетности и все время с энтузиазмом познавала новые, как поэму читала. Она вела дела Хохлова с филигранной четкостью, как турецкий лоцман ведет по Босфору американский авианосец, и ни разу не напоролась на мель. Хохлов знал по крайней мере два случая, когда нечистые на руку конкуренты, акулы капитализма, так сказать, пытались подкупами и посулами переманить могущественную Вальмиру на свою сторону, но она осталась ему верна, и эта ее вера щедро оплачивалась шефом. На Восьмое марта Хохлов первым делом покупал подарок ей, а уж потом всем остальным женщинам его жизни.

Он улыбнулся, натягивая штаны. А если и в самом деле украли что-то нужное?.. Компьютер, к примеру, или ее драгоценную бухгалтерскую базу? Вот тогда будет шум на весь мир, вот тогда она себя покажет, его любимая и незаменимая! Придется ментам на самом деле жуликов поискать, иначе орлица Вальмира их живьем склюет!

Он натянул свитер, на ощупь умылся в ближайшей ванной, вытерся полотенцем для рук, выдавил на указательный палец немного пасты и потер зубы – почистил вроде. Чище они, конечно, не стали, но во рту посвежело, и на том спасибо!

Он вышел в коридор, постоял, прислушиваясь, и, крадучись, стал пробираться к двери.

Где у них свет зажигается, слева или справа? Забыл! Станет искать, еще свалит чего-нибудь, всех перебудит! Вроде слева. Или нет, справа! Это когда заходишь в квартиру, то слева, а если с этой стороны…

– Митяй?! – Шепот был громкий, театральный такой шепот.

– Не ори.

– Я не ору! А ты гулять, что ли, собрался?!

– Свет слева или справа? – спросил Хохлов, и Пилюгин подошел и зажег свет.

– Ты чего, лунатик, Хохлов?!

– Мне сейчас менты позвонили. – Он быстро обувался и на Пилюгина не смотрел, а зря. При слове «менты» генеральный менеджер научного отделения как-то странно и театрально подался назад, налетел на вазу, та зашаталась, загремела, и они оба с двух сторон кинулись и подхватили ее, чтобы не упала.

– Ты чего, Димон?

– А что… случилось?

– Говорят, контору мою… того… Грабанули.

– Как?!

– Да откуда я знаю – как?! Короче, я поехал.

Пилюгин смотрел растерянно, словно ждал известий о начале третьей мировой войны, а оказалось, что разведка ошиблась и грядет не третья мировая, а митинг пенсионеров в защиту коммунистов Монголии.

– Подожди, – сказал он после некоторой паузы и помотал головой, будто стряхивая наваждение, – я с тобой. Мне только одеться нужно.

– Ничего тебе не нужно. Иди, ложись.

– Митяй, я с тобой.

– Да не надо мне твоих геройств! – сказал Хохлов сердитым шепотом. – Ехать две минуты, машина под окном, ничего со мной не случится! Давай, все, пока, Димон!

Он одернул курточку «суперагента», тщательно обмотал шею клетчатым шарфом, натянул перчатки, заправил их под манжеты и только после этого вышел за дверь.

В подъезде было непривычно холодно, и чувствовалось, что за кирпичными стенами – Великая Стужа. Хохлов заранее поежился и натянул на голову капюшон, и все равно мороз, вломившийся с улицы в дверной проем, дохнул в лицо, пробрал до костей.

– У-ух! – проревел Хохлов и щелкнул зубами.

Кожа на лице затвердела, и скальп, кажется, затвердел тоже. Курточка зашуршала, как бумажная, – промерзла моментально и насквозь. То, что было ниже курточки, привычно и болезненно задеревенело. Хохлов сначала быстро шел, а потом побежал к своей машине, но бежать было тяжело – мороз не давал дышать, Хохлов закрыл перчаткой рот и нос и вновь перешел на шаг.

Грядет второй Ледниковый период. Динозавры и прочие, кто не сумеет приспособиться, вымрут, и им на смену придут более совершенные существа. Про себя Хохлов знал, что точно вымрет, особенно если в ближайшее время не сменит курточку на бараний тулуп или медвежью доху. Что там у нас думают защитники природы относительно тулупов и шуб? Каким таким синтетическим мехом можно прикрыть замерзающее тело, когда мороз тридцать градусов держится уже полтора месяца, и вечная мерзлота воцарилась вокруг – промерзли асфальт, земля, стены домов?! Когда изобретут искусственный мех, который будет греть, как настоящий, и сколько на его изобретение пойдет так называемых «технологических усилий»?! То есть сколько нужно будет света, тепла, электричества – суть нефти, газа и воды?! И как именно станет работать химический завод, производящий этот самый греющий искусственный полимер, и как именно этот завод станет загрязнять окружающую среду, какую воду он начнет сливать в очередное озеро Байкал и какой дым выпускать в атмосферу?!

Профессор Авербах Виктор Ильич, когда-то преподававший у них в аспирантуре газодинамику, любил повторять, что величие человеческого разума подчас заключается вовсе не в том, чтобы сделать сумасшедшее научное открытие, а в том, чтобы вовремя остановиться и никакого открытия вовсе не делать, если последствия его туманны и непонятно, как оно повлияет на дальнейшую жизнь всего прогрессивного человечества.

Правда, добавлял Виктор Ильич, справедливости ради нужно заметить, что история не знает таких примеров. Любопытство всегда оказывается сильнее здравого смысла, и осознание того, что ответ на вопрос вот-вот будет найден, полностью затмевает осознание чудовищности самого вопроса.

Кое-как, не с первой попытки, Хохлов вставил ключ в замок и потянул дверь на себя, и конечно, она не открылась, потому что примерзла, и он стал дергать ее и потряхивать, очень осторожно, чтобы не оторвать ручку. С ним уже была такая история, и пока на сервисе ручку не приделали обратно, он влезал в джип через багажную дверь. Наверное, с неделю так лазал. У дома на него никто не обращал внимания, а вот у конторы, когда он появлялся из багажника, сдавая задом и нащупывая ботинком землю, все сотрудники радовались и даже специально выходили посмотреть, как начальник «дает гастроли», и приводили своих знакомых.

А что он станет делать, если машина не заведется?.. Вот что делать? Пешком не дойти – замерзнешь, как Скотт во льдах Антарктики, в четырехстах метрах от человеческого жилья!

А ничего я тогда не стану делать, решил Хохлов и повернул в зажигании ключ. Не поеду, и все. Вернусь к Пилюгиным досыпать. Там тепло, одеяло громадное, как парашют, и уютное, как плюшевый мишка, и наплевать мне на все, красть в конторе особо нечего!..

Машина завелась – умница, хоть и старушка! И в тот момент, когда двигатель вдруг закашлялся, а потом все-таки заурчал, утробно, устойчиво, он вспомнил.

Вспомнил, и пот прошиб его, несмотря на мороз.

В сейфе лежат деньги, целая куча. Как он мог про них позабыть?!

Третьего дня он оставил в сейфе сто тысяч североамериканских долларов в толстеньких, упитанных пачках, перетянутых банковскими резинками. Он оставил их в офисе, потому что банк, в котором обслуживались Хохлов и его контора, был в Москве, а в столицу, хоть до нее всего двадцать три километра, он наведывался не каждый день.

Целый пакет денег, господи Иисусе!.. На пакете нарисованы синие розы и лиловые ромашки, а внутри – сто тысяч долларов!

Хохлов нажал на газ и, поминутно оглядываясь, стал подавать назад, ничего не видя сквозь замерзшее стекло.

«Если украли деньги…» – начал было думать Хохлов и до конца недодумал. У него наступал короткий мозговой паралич, как только он представлял себе, что денег в сейфе нет. Украли.

Он выехал на пустую улицу с желтым пятном света единственного фонаря и нажал на газ. Снег под фонарем лежал белой плотной неживой массой, не искрился и не играл, должно быть, от мороза.

Городок спал – в столичных пригородах спать ложатся рано и спят крепко, потому что нет в них ночных клубов, казино и открытых до утра дансингов. Только залы игровых автоматов, призывно сияющие солнцами, молниями и «зигзагами удачи», но у жителей денежек, как правило, не слишком много, и они спускают их менее охотно, чем в столице.

Памятник Циолковскому в серой морозной пленке казался не таким громадным и чуть более человечным, как будто каменное изваяние съежилось от холода на своем пьедестале. Сквер был совершенно темен и от того похож на Шервудский лес – непроходимая чаща посреди спящих домов. На его освещение средств всегда не хватало, и почему-то иллюминированным оказалось только одно дерево на самом углу. Голые, обмороженные ветки были кое-как опутаны гирляндой. Гирлянда горела синим больничным огнем, и Хохлову казалось, что весь городок – это огромная больничная палата, а на углу, где дерево, медсестринский пост.

Он свернул направо, на центральную улицу имени Жуковского. Улица была длинная и прямая и упиралась прямо в небо, подсвеченное снизу лихорадочным желтым заревом. Там была Москва, вечно не спящая, громадная, ледяная, взбудораженная, прорезанная автомобильными фарами и закованная в транспортные кольца, ночью гораздо более опасная, чем днем, и гораздо более притягательная – ибо «ложишься спать с красавицей, а встаешь с трактирщицей»!

Хохлов думал обо всем этом, только чтобы не думать о деньгах, оставленных в конторском сейфе, а потом, свернув налево, увидел милицейский «газик» и…

… и проснулась от того, что сильно хлопнула входная дверь и с улицы ворвался морозный воздух и заклубился, как в черно-белом кино про сибирские стройки.

Комендантша общежития баба Вера страсть как любила черно-белые фильмы про стройки.

Она зевнула, проворно спустила ноги с топчана, поправила коричневый пуховой платок, завязанный крест-накрест, и выглянула из-за фанерной перегородки.

– Хто там?

Человек, вошедший с улицы, сразу не ответил, и баба Вера, не признавшая его, переспросила еще строже:

– Вы куды?!

– Сюды, – ответил человек сердито, и тут она его признала.

– Чегой-то поздненько возвращаешься сегодня, Борисыч!

– Нормально, баб Вер!

– Или симпатию какую на стороне завел? Гляди, Борисыч, охомутають тебя, глазом моргнуть не успеешь, как Витюшку, сыночка мово!

Витюшке полтинник стукнул уже давно, баба Вера и сама точно не могла вспомнить, когда именно, и он числился водопроводчиком в той самой жилконторе, которой принадлежало общежитие.

Спина удалялась в сторону лестницы, и баба Вера вдруг спохватилась, что забыла передать важную информацию.

– Стой, стой, Борисыч!

– Чего?

– До тебе бывшая жена приходила, днем еще! Говорю ей, нету его, он об эту пору еще на работе!

– И чего?

– И не пустила ее! Чего она шастать будет, когда ты работу работаешь!

– Ну, и правильно сделала, что не пустила!

– И еще бумага пришла. Но та не сама, ту почтальонша принесла и велела тебе лично в руки вручить. И еще говорит мне: ты, мол, за этой бумагой полную ответственность несешь! А я ей: да, может, он в мое дежурство и не объявится, куды ж тогда я ее дену, если я за ней ответственная! Ящика железного у меня нету, и не для того я здесь поставлена, чтобы бумажки всякие хранить! А она мне… Да постой, куды ж ты пошел?!

– Некогда мне, баб Вер. Устал я. Завтра заберу.

– Как завтрева, когда велено сегодня?! Ты мне голову не морочь, гражданин Кузмин! Ты есть здесь проживающий, и до тебе бумажка пришла, и сказано на ней русским по белому – Кузмину Дмитрию Борисычу! А как ты и есть Кузмин Дмитрий Борисыч, так и забирай свою бумажку!

Но Кузя только посмотрел на нее с лестницы, повернулся, поправил серый кроличий треух, который носил еще с институтских времен, и пошел себе наверх, помахивая портфельчиком.

Бабу Веру от такой наглости жильца чуть удар не хватил.

Вы поглядите на него, люди добрые! Ни спасибо тебе, баба Вера, возьми вот полтинничек за службу, ни уважения, ни понятия! Сказано ему – забери бумажку, а он пошел себе, да еще этаким гоголем!..

Баба Вера толком не знала, что такое «пошел гоголем». Когда Витюшка еще в школу бегал, ему в библиотеке книгу дали, и на ней это смешное слово было написано: «Го-голь», вот ей-богу! И портрет носатого какого-то, видать, книжка была про этого самого, про носатого, и толстая такая!.. А может, и не про носатого, а про мертвецов, потому что в названии души усопших поминались. Витюшка книжку читать не стал, а муж Василий, который тогда еще живой был, по пьянке поставил на нее сковороду с салом, и обложка почернела маленько. Потом в библиотеке бабу Веру за обложку пробрали, вот она и запомнила оттуда этого самого Гоголя!

– Сказано тебе, возьми у мене бумажку, а ты чего?! Пошел сразу! Обленился вконец, ко мне, пожилому человеку, на три ступеньки спуститься не можешь!

– Не ори, баб Вер!

– Я тебе не «баб Вер», а дежурная! И у мене для тебе бумажка! А мне за ней отвечать неохота! Развелось тут вас, бездельников! И ежели каждому бумажки станут приносить, а баба Вера знай забирай и таскай вам?!

– Спокойной ночи, баб Вер!

И не оглянулся, и не спустился, и конверт не взял! Откуда только гонор у них, у образованных этих?! Всю жизнь в общаге провел, как самый последний алкаш, шапка двадцать лет одна и та же, жена от него сбежала, а он туда же!.. Некогда ему, видите ли, завтра заберет! Умаялся больно! Сидит с утра до ночи на стуле, вон задница от сидения вся залоснилась!

Все это примерно в таком порядке, а может, чуть в другом, баба Вера прокричала в лестничный пролет, задирая голову, с которой падал пуховой платок, и она придерживала его рукой. Кузю она не видела, но слышала, как он поднимается. Лампочки с лестницы всегда воровали, и нынче горела только одна, на первом этаже, а жил Дмитрий Борисович на третьем!

– И ты ко мне больше звонить не являйся! – выпустила последний заряд баба Вера. – Не пушшу!

Платок упал окончательно, она деловито натянула его, заправила жидкие пряди за уши, промаршировала к двери, из-под которой сочился мороз, и поплотнее ее прикрыла.

Как же!.. Пустит она теперь этого Кузмина к телефону! Кукиш с маслом! И баба Вера сложила этот самый кукиш – довольно увесистый – и потрясла им в сторону лестничного проема. А Кузмин частенько позвонить просится, небось с мобильника-то дорого ему встает, вот он и шастает к городскому. Говорит, руководство у него в Москве! А какое такое у него руководство, когда он как есть чистый бездельник, все только на заднице сидит и руками ничего не работает!

В то, что существует некая деятельность, которая требует работы головой, баба Вера сроду не верила. Взять, к примеру, писателя! Ну, что это за работа такая, скажите, люди добрые?! В смену ему не выходить, в каморке не ночевать, трубы гнилые, как вон Витюшке приходится, голыми руками не крутить! Сидит себе, писатель-то, и пишет, и пишет на бумажке. Кто его знает, чего он там пишет? Да никто и не смотрит небось! А может, он просто книжку толстую переписывает, а как перепишет, так несет в типографию, а ему там денег отваливают! Никто ж не догадается, что он из другой книжки переписал! А раньше, при советской власти, так бывало, что писатель возьмет, да и против правительства напишет! Ну, тогда порядок был, тогда за такие дела – раз, и по месту назначения! Судили их, всяких писателей-то! А все почему? Потому что народ они не крепкий, руками не работают, вот от безделья и лезет в голову чума болотная! В прежние времена баба Вера этого самого Борисыча и в общежитие не допустила бы! Пришел после двадцати трех ноль-ноль, ночуй где знаешь! И жалобу в местком – общественный порядок, мол, нарушал! Пойди отмойся! А сейчас что такое?! Приходи, когда хочешь, уходи, когда вздумаешь, за бумажкой и то не спустился даже!

Баба Вера фыркнула, пристроилась на топчан и свет от настольной лампы прикрыла вчерашней газетой. Газета называлась «Городские вести», и в ней часто давали беседы с разными интересными людьми. Вот во вчерашней – баба Вера скосила глаза на страницу, длинно зевнула и перекрестила рот – беседовали с ясновидящей одной. И сказала она, что скоро уж, скоро всадник на огненном коне явится, а следом за ним разверзнется геенна огненная. Всем людям велела каждое утро выпивать по ложке репейного масла, для очищения. Как раз к концу света успеешь очиститься, только где ж его нынче взять, масло-то репейное?! Небось «новые русские» все пóпили, но им-то вовек не очиститься!

Где-то наверху грохнуло что-то тяжелое, и баба Вера прислушалась, выпростав ухо из платка. По радио играли гимн, и баба Вера радиоточку приглушила.

Показалось? Или опять на четвертом Серега Почкин, по прозвищу Тля, жену Маринку на воспитание взял?

Грохот больше не повторялся, и баба Вера успокоилась, зато стал слышен неясный шум, как будто бегал кто-то, а может, двигалось что-то тяжелое. Не иначе Тля Маринку по полу за волосы таскает, решила баба Вера. Сегодня он с ней по-дружески, по-божески, по-людски. Обычно-то смертным боем бьет, у него за дверью для этой цели полено березовое всегда стоит. Баба Вера сама видела, как он ее этим поленом дубасит и нечеловеческим голосом кричит: «У-у-убью, су-у-ука!» Бьет, да хоть мужик нормальный, не то что Кузмин этот! В заводе деньгу получает и пропивает не все, Маринке подарки покупает, когда не в запое. Вот она его и любит, Маринка-то!..