Геноцид

Глава 9 ЧЕРВИ БУДУТ СЫТЫ

Рискнув спуститься по второму корню еще футов на двадцать пять, где, как и обещал Орвилл, стало по-настоящему тепло, они набрели на что-то вроде перекрестка. Теперь можно было выбирать любой из трех новых ходов, ответвлявшихся от того, по которому они пробирались. Эти коридоры были не менее просторны, чем предыдущий, причем два из них уходили вглубь, как и подобает расти корням, с той лишь разницей, что от перекрестка один резко сворачивал вправо, а другой влево, третий же располагался вертикально, наподобие шпиля или башни.

– Странно. Корни не растут вверх, – заметил Бадди.

– Почему вы решили, что он растет вверх? – спросил Орвилл.

– Ну, взгляните. Это же верх. Верх… и есть верх. Не вниз, а наоборот.

– Я бы выразился точнее: это мы смотрим на него снизу вверх, а он-то, видимо, растет как положено, сверху вниз, только от другого Растения.

– Вы полагаете, это все может быть одним огромным Растением? – хмуро спросил Андерсон, вступая в круг света. Его бесило все, что было связано с Растениями, каждая новая подробность, даже если из этого можно было извлечь выгоду для себя. – По-вашему выходит, они между собой под землей соединяются?

– Есть только один способ убедиться в этом, сэр, – надо пойти по нему и проверить. Если этим путем мы выйдем к другому родительскому корню…

– У нас нет времени играть в бойскаутов. По крайней мере, до тех пор, пока мы не отыщем наши припасы и все остальное, что покидали в ту дыру. А вот найдем ли мы их, если полезем в ту сторону, еще неизвестно. Не лучше ли вернуться прежним путем и опять спуститься по главному корню на веревке?

– Трудно сказать. Так идти быстрее и проще и в данный момент безопаснее. Если корни здесь и впрямь друг с другом соединяются в каком-то порядке, может быть, мы и выберемся назад с другой стороны, снизу. Так что я бы сказал…

– Говорить буду я, – произнес Андерсон, пытаясь в какой-то мере восстановить свою власть.

Бадди вручили конец веревки и отправили вперед с фонарем. За ним гуськом, как индейцы, шли тридцать человек. Орвилл и Андерсон, замыкавшие шествие, шли, ориентируясь только на звук шагов идущих впереди, так как веревка до них не дотягивалась, а свет фонаря таял.

И все-таки шагами звуки не ограничивались, звуков было множество. Кроме шарканья по веткам, раздавались ругательства, плакал Денни Стромберг, Грета то и дело спрашивала из темноты: «Где это мы?» – или: «Какого черта, куда мы, в конце концов, забрались?» И это было еще не все. Уже дважды кто-то чихал, но никто не обратил внимания на этот недобрый знак. Люди, пробиравшиеся по необычному коридору, еще не опомнились от пережитого потрясения и шли как контуженные, плохо соображая.

Той силой, которая побуждала их продолжать путь, их волей, была веревка, за которую они держались. Андерсон все время спотыкался о ветки. Чтобы поддержать старика, Орвилл обхватил его за пояс. Тот сердито вырвался из его рук.

– Вы что думаете, я – инвалид? – сказал он. – Отцепитесь к чертовой матери!

Но, споткнувшись в очередной раз, он во весь рост растянулся и рассадил лицо о грубые, шершавые ветки. Поднимаясь, он потерял равновесие и упал бы снова, если бы Орвилл не пришел на помощь. Невольно Андерсон ощутил прилив благодарности к этой руке. Улыбку Орвилла он в темноте не мог видеть.

Тропа вилась вниз и вниз по ходу корня, и еще дважды они миновали такие же перекрестки, как тот, первый, что встретился им вначале. Оба раза Бадди сворачивал влево, так что спуск продолжался как бы по спирали. Полость корня как будто и не собиралась сужаться, на последнем этапе она скорее даже увеличилась. Заблудиться они не боялись, разрывая паутину, заполнявшую пространство, они оставляли безошибочные отметины в лабиринте.

Во главе процессии произошла какая-то заминка, и они остановились. Орвилл и Андерсон протиснулись вперед. Бадди передал отцу фонарь.

– Здесь тупик, – объяснил он. – Нужно возвращаться.

В этом месте полость корня была намного шире, а заполнявшая ее паутина – намного плотнее. Вместо того чтобы покорно рассыпаться от удара кулаком, когда Андерсон попробовал ее пробить, она стала рваться под пальцами, как прогнившая ткань. Один из таких обрывков Андерсон смял в руках, и он скатался в шарик, как пышная белая булочка или розовая сахарная вата на палочке, которые продают на карнавалах.

– Прорвемся, – заявил Андерсон.

Он сделал шаг назад и, выставив вперед плечо, как полузащитник футбольной команды, бросился на податливую материю. От толчка она отступила ярда на два-два с половиной. И вдруг твердь ушла у Андерсона из под ног, и он начал медленно погружаться, постепенно скрываясь из виду. Под тяжестью его тела вата стала неумолимо оседать, затягивая его, как трясина. Бадди успел протянуть руку и буквально за пальцы схватил его, точно поддел на крючок, но Андерсон потянул его за собой. Упав плашмя, Бадди подобно парашюту притормозил движение, они стали вязнуть не так стремительно и наконец благополучно остановились, заглубившись футов на десять.

Когда они упали, в воздухе распространился сладковатый запах, похожий на запах подгнивающих фруктов.

Орвилл первым сообразил, как им повезло. Он оторвал кусок этой ваты, скомкал и вонзился зубами в плотную мякоть. Он чувствовал характерный анисовый привкус Растения, но к нему прибавилось ощущение сладости и сытости, давно забытого удовольствия. Языком он осознал это быстрее, чем головой, и жадно потянулся за следующим куском. Нет, не только язык – желудок, каждая клеточка истощенного организма требовали еще и еще.

– Киньте нам веревку, – хрипло крикнул Андерсон. Он не расшибся, но был очень испуган.

Вместо того чтобы бросить конец веревки, Орвилл с ликующим, радостным криком бросился сам в пышную, легкую массу. Погрузившись в нее, он проговорил из темноты, обращаясь к старику, который все еще был внизу:

– Ваши молитвы услышаны, сэр. Вы провели нас через Красное море, и Господь ниспослал нам манну. Попробуйте эту штуку – попробуйте, не бойтесь! О наших припасах можно забыть. Теперь с Растениями все ясно: так они плодоносят. Это манна небесная!

В поднявшейся суете, в коротком переполохе Мэй Стромберг даже растянула щиколотку. Андерсон был не так глуп, чтобы ставить свой авторитет против примитивного, неприкрытого голода. Сам он не решался это есть, оно могло быть ядовитым, но чрезмерной осторожности ума противостояли телесные нужды. Если все потравятся, то какой смысл оставаться одному?

Это было вкусно.

Да, думал он, это, наверное, манна, их манна. Но даже тогда, когда сахаристое вещество медовыми пилюлями липло к языку, он все равно ненавидел Растения за то, что они притворялись друзьями и освободителями. За то, что эта отрава была такой вкусной.

Фонарь у его ног горел неестественно ярко. То, на чем он стоял, было довольно плотным, и он не проваливался, но это была отнюдь не скала. Андерсон вытащил перочинный нож, наклонился, соскреб немного спутанной волокнистой ваты и отрезал тонкий ломтик более плотного вещества. Оно было сочным и рассыпчатым, как картошка из Айдахо.

На вкус оно было более приятным и не так отдавало кислотой, как вата. Он понял, что не может остановиться, отрезал еще кусочек и все ел, ел и ел. Вокруг Андерсона, в темноте, куда не достигал свет фонаря, жители Тасселя (а был ли он еще на свете, тот Тассель, жителями которого их можно было назвать?) сопели и чавкали,

как свиньи у корыта. Они даже не давали себе труда отщипывать пищу аккуратными ломтиками, а просто набивали рот, давясь и кусая пальцы от жадности. Клочья мякоти липли к одежде и путались в волосах, повисали на ресницах и склеивали закрытые глаза.

Прямая фигура выступила из темноты. Это был Джереми Орвилл.

– Простите, – проговорил он, – за то, что я заварил эту кашу. Мне не надо было лезть со своими соображениями. Следовало бы подождать ваших распоряжений. Я не подумал.

– Ладно, все нормально, – успокоил его Андерсон, стоя с набитым ртом. – Это бы так и так случилось, ни от вас, ни от меня ничего не зависело. Орвилл сел рядом со стариком.

– Утром… – начал он.

– Утром? Я думаю, уже утро. – Наверняка они этого не знали и знать не могли. Время узнавали по оставшемуся в доме единственному уцелевшему будильнику, да паре наручных часов, которые для сохранности держали в ящике в общей комнате. Спасаясь от пожара, никто не подумал захватить их.

– Теперь, когда все сыты, надо дать им выспаться. Я имею в виду, что тогда вы сможете заставить их что-то делать. Эта битва проиграна, но война-то идет.

В голосе Орвилла звучал вежливый оптимизм. Но Андерсону показалось, что тон его слишком суров. То, что им удалось уцелеть после поражения и укрыться в этой обители, вовсе не означает, что о самом поражении можно тут же забыть. Действительно, только теперь, получив передышку, он начал осознавать масштабы катастрофы.

– Делать? Что делать? – спросил он, проглатывая последний кусок.

– Все, что вы скажете. Нужно изучить окрестности, разобраться, что к чему. Расчистить место, чтобы можно было жить здесь, внизу. Нужно снова добраться до главного корня и найти то, что мы туда сбросили. Вполне возможно, что скоро вы сможете отрядить лазутчиков посмотреть, нельзя ли выручить с пепелища хоть что-нибудь.

Андерсон не ответил. Он был мрачен. Приходилось признать, что Орвилл и тут прав. Так же мрачно он отдавал должное его выносливости. Лет двадцать назад он с тем же чувством отдавал должное своим противникам, которые в таверне «Рыжий Лис» дрались лучше, чем он. Конечно, он страшно выпендривается, рассуждал Андерсон, но надо сделать этому ублюдку скидку хотя бы за то, что он еще держится на ногах.

Странно, все тело старика напряглось, как перед дракой, как будто он попросту напился. Орвилл говорил о чем-то.

– Что вы сказали? – в его вопросе звучала скрытая угроза. Он надеялся, что Орвилл говорил что-нибудь такое, за что смело можно дать по роже этому самодовольному щенку.

– Я говорю, очень жаль, что так получилось с вашей женой, сочувствую вам. Я понимаю, почему она это сделала. Представляю себе, как вы переживаете.

У Андерсона разжались кулаки, а челюсть безвольно отвисла. Слезы подступили к глазам, они душили его, но он сдерживался, понимая, что нельзя дать им волю. Сейчас он не должен проявлять ни малейшей слабости.

– Благодарю, – сказал он. Потом отрезал еще один большой кусок плотной и сочной массы и, разломив его пополам, одну половину отдал Джереми Орвиллу. – Вы нынче здорово держались. Я этого не забуду.

Орвилл оставил его наедине со своими мыслями и отправился искать Блоссом. Оставшись один, Андерсон задумался о своей жене, неумолимое, безысходное горе навалилось на него. Ему было непонятно, зачем, ну зачем она покончила с собой? Иначе он ее поступок истолковать не мог.

Он никогда не узнал, и никто не узнал, что она вернулась ради него. Она-то понимала, что, когда они бежали, он не помнил о забытой в спешке Библии, но когда вспомнит, то будет горевать о ней не меньше, чем о гибели Грейси и о сотнях других невосполнимых потерь, которые он пережил. Леди безошибочно угадала, что это был единственный, наверное, уникальный, предмет, в который сама она нисколько не верила, но без которого власти Андерсона пришел бы конец, ибо в этой книге было заложено ее основание, благословение свыше. Утратив власть, Андерсон был бы повержен, он лишился бы всего и всех, вместе с ней рухнули бы и его силы, так долго его не покидавшие, он обрушился бы, как крыша, под которой прогнили балки.

В ту ночь утоления требовал голод не только желудочный. Насытившись, и мужчины, и женщины ощутили потребность утолить и ту жажду, которая иссушала их, ибо суровый кодекс общей комнаты не допускал ничего подобного. Здесь, в темноте и тепле, они больше не признавали никакого кодекса. Вместо него на пьедестал поднялась прелестная простота истинного карнавала, и на короткий миг над ними воцарилась свобода. Рука поглаживала руку, как бы нечаянно встретившись в темноте. Чья она, какое имело значение? Если уж смерть не выбирала, где муж, где жена, то им и подавно не стоило трудиться. Язык слизывал с губ сладкие, липкие остатки пиршества, отыскивая другой язык, и они сплетались в поцелуе.

– Они все пьяные, – уверенно и твердо заявила Элис Нимероу.

Она сидела с Блоссом и Мериэнн в углублении, прорытом в упругой мякоти, стараясь не слушать то, что было так явственно слышно. Несмотря на то, что каждая парочка старалась соблюсти хоть какие-то приличия и вести себя как можно тише, шум общей возни был настолько выразителен, что даже для Блоссом происходящее было совершенно ясно.

– Пьяные? С чего бы это? – спросила Мериэнн. Говорить ей совсем не хотелось, но разговор служил единственной преградой, способной отгородить их от сладострастных звуков, долетавших из темноты. Когда она говорила сама или слушала Элис, она могла отвлечься от шепота и вздохов и не гадать, какой из них принадлежит ее мужу.

– Мы все опьянели, дорогие мои. У нас кислородное опьянение. Даже сквозь эту вонючую дрянь, от которой все вокруг делается только гаже, я чую запах кислородной палатки.

– А я ничего не чувствую, – сказала Мериэнн. Это была истинная правда: ее простуда так разыгралась, что она не улавливала даже густого аромата съедобной массы.

– Я работала в больнице, правильно? А следовательно, я знаю. Милые мои, мы взлетели выше, чем воздушный змей.

– Как флаг четвертого июля, – вставила Блоссом. Если так, то она была бы совсем не против опьянеть. Плавно взмываешь и паришь. Ей захотелось петь, но она понимала, что это совсем некстати. Сейчас, во всяком случае. Но в голове все равно вертелась песенка:

Я влюбилась, я влюбилась. Вот в такого паренька!

– Ш-шш! – зашикала Элис.

– Ой, простите, – хихикнула Блоссом. Наверное, песенка в голове не удержалась, и она пропела ее вслух.

После этого, зная, что так положено, если ты «под мухой», она разочек грациозно икнула, изящно прикрыв губы пальчиками. А потом совсем по-простецки рыгнула. В желудке у нее скопились газы.

– Как самочувствие, детка? – заботливо спросила Элис, кладя руку на округлившийся живот Мериэнн. – Я хочу сказать, все, что произошло…

– Все в порядке. Слышали? Он шевельнулся.

Разговор прервался, и в образовавшуюся тишину с новой силой хлынули звуки. Теперь это был сердитый, настойчивый гул, похожий на жужжание пчелиного роя. Мериэнн тряхнула головой, но жужжание продолжалось.

– О, – вздохнула она. – Ой-о-ой!

– Ну, ну, – успокаивала ее Элис.

– Как вы думаете, с кем он? – вырвалось у Мериэнн.

– И чего вы все расстраиваетесь без причины? – сказала Блоссом. – Он сейчас, наверное, с папой или с Орвиллом.

Уверенность Блоссом передалась Мериэнн, и она успокоилась. Что ж, вполне возможно. Час назад (или меньше? или больше?) Орвилл разыскал Блоссом и сообщил ей, что отведет ее отца (который, естественно, был очень расстроен) в более тихое место, подальше от всех. Он нашел ход в другой корень, который еще больше углубляется в землю. Блоссом, если хочет, может пойти с ними. Или ей лучше остаться здесь, с женщинами?

Элис считала, что Блоссом следует остаться, хотя бы пока. Если отец захочет, она может отправиться к нему попозже.

Все, что произошло после ухода Андерсона, случилось именно потому, что он оставил их и впридачу унес с собой фонарь. Месяцами подавлявшаяся энергия выплеснулась и захлестнула на время лик печали, вычеркнула из сознания слишком ясное понимание своего поражения, униженности, черты которой только теперь стали проступать по-настоящему.

Из темноты вынырнула рука и легла Блоссом на бедро. Рука Орвилла! Чья же еще? Она взяла эту руку и прижала к губам.

Рука была не его. Она закричала. Элис мгновенно схватила незваного гостя за шиворот. Он коротко вскрикнул.

– Нейл! – воскликнула она. – Господи! Ты же лапаешь свою сестру, идиот! Проваливай! Иди ищи Грету. Хотя, с другой-то стороны, может, лучше ее и не искать.

– Заткнись! – проревел Нейл. – Ты мне не мать! Все-таки она вытолкала Нейла. И потом положила голову Блоссом на колени.

– Пьянь, – сонно ворчала она. – Совсем рехнулись.

Она захрапела. Через несколько минут Блоссом тоже задремала. Ей что-то снилось, и, тихонько вскрикнув, она проснулась.

– Что с тобой? – спросила Мериэнн.

– Ничего. Просто приснилось, – ответила Блоссом. – А вы почему не спите?

– Не могу.

Наступила мертвая тишина, но Мериэнн продолжала прислушиваться. Больше всего она боялась, что Нейл найдет свою жену. С Бадди.

Бадди проснулся. Было по-прежнему темно. Отныне всегда будет темно. Рядом была женщина, он коснулся ее тела, но вовсе не за тем, чтобы разбудить. Убедившись, что это не Грета и не Мериэнн, он собрал свою одежду и, крадучись, бочком убрался прочь. Клочья липкой мякоти шлепались ему на голую спину и плечи и противно расползались по коже.

Он все еще чувствовал, что пьян. И совершенно опустошен. У Орвилла было подходящее словцо для такого случая… как его там?

Отходняк.

От густой жидкости, струившейся по всему телу, его пробирала дрожь. Но ему не было холодно. Хотя нет, если вдуматься, было холодно.

Он полз, задевая чужие руки, колени, и вдруг наткнулся еще на одну спящую парочку.

– Чего? – спросонья сказала женщина. Ее голос был похож на голос Греты. Неважно. Он пополз дальше. Найдя место, где мякоть была непотревожена, он плюхнулся и прислонился к ней спиной. Если привыкнуть, что все вокруг липкое, то, в общем, ничего, приемлемо: мягко, тепло и уютно.

Хотелось света – солнечного света, света лампы или хотя бы даже такого, как вчера, красного, неровного света пожара. Что-то в теперешнем положении пугало его, что-то такое, чего он не мог ни понять, ни четко определить. Нечто большее, чем темнота. Он непрерывно думал об этом, а когда начал снова проваливаться в сон, до него дошло.

Черви! Они похожи на червей, ползающих в яблоке.