Генри Торо

Введение

поминание имени Генри Дэвида Торо в среде профессиональных философов нередко вызывает недоуменный вопрос: «А был ли такой философ? Чем он примечателен?» Действительно, идеи Торо (1817–1862) не рассматриваются в общих лекционных курсах истории философии XIX в. и, как правило, не находят отражения на страницах соответствующих антологий и монографических исследований. Подобное «выпадение» Торо из поля зрения историков философии имело свои веские причины и в этом смысле было закономерным. Однако развитие сложных идеологических процессов в странах Западной Европы и США — возникновение и идейное оформление в 60-х годах нашего столетия такого неоднозначного идеологического образования, как «контркультура», резкое возрастание роли «экологического сознания», неоромантическая критика левыми радикалами социальных последствий научно-технической революции на Западе — потребовало некоторой корректировки традиционно сложившихся представлений о классиках философии или, вернее, присоединения к их числу новых имен.

Ныне, как представляется, назрела необходимость и появилась реальная возможность критически исследовать и переосмыслить учение Генри Торо — американского философа-романтика, писателя и натуралиста первой половины XIX в., идейные поиски которого предвосхитили формирование этико-философского мироощущения определенной части современной леворадикальной интеллигенции США.

Как это нередко бывает в истории с истинно оригинальными умами, Торо был мало известен своим согражданам. Он провел свою жизнь почти безвыездно в небольшом городке Конкорд (близ Бостона) на северо-востоке США, штат Массачусетс. Среди своих соседей Торо пользовался сомнительной славой чудака, не желавшего включаться в погоню за общепринятыми «благами земного бытия». Отнюдь не безобидная в провинциальном захолустье молва осуждала философа за «никчемность» его времяпрепровождения, «пустые» начинания, сомнительные с точки зрения благонадежности знакомства. К счастью, миниатюрный по современным меркам Конкорд не всегда оставался столь однозначно буржуазным. В 30-х годах XIX в. он становится центром ренессанса Новой Англии — кратковременного, но чрезвычайно интенсивного расцвета искусств, литературы, религиозного реформизма, имевшего общенациональный исторический резонанс. Философская подоплека «новоанглийского возрождения» определялась в основном идеями романтизма, получившими в США трансцендентально-натуралистическую интерпретацию. Течение мысли, названное «американский, или новоанглийский трансцендентализм», возглавлялось известным писателем и философом Ральфом Уолдо Эмерсоном — учителем и старшим товарищем Генри Торо. Вплоть до середины XX в. все трансценденталисты находились как бы в тени американской и даже европейской славы Эмерсона, в творчестве которого, по общему мнению, блеск стилистического дарования и европейские многовековые интеллектуальные традиции гармонично соединялись с тонким ощущением новизны американской национальной культуры. Однако затем произошла заметная переоценка историко-философских ценностей, и наиболее глубоким философом из числа новоанглийских трансценденталистов стал считаться Генри Торо. Словно в опровержение слов Марка Твена, говорившего, что классик — это тот, кого все изучают, но мало читают, на рубеже 60—70-х годов нашего века среди всех сочинений американских классиков XIX в. произведения Торо заняли первое место по числу изданий на родине и количеству переводов на иностранные языки. Более того, в современных Соединенных Штатах личность мыслителя стала явлением национального масштаба. Даже те американцы, которые никак не могут считать себя специалистами по философии Торо, тем не менее имеют свой «образ» Торо, навеянный и популярными изданиями, и средствами массовой информации, и просто общественным мнением. Иной вопрос, насколько этот образ соответствует исторической правде. Некоторые видят в Генри Торо символ того, что они понимают под «совестью нации». Другие клеймят философа и писателя за свойственные ему индивидуализм, анархизм и бегство от социальной действительности, как за идеи, якобы выражающие суть его мировоззрения. Во многом противоречивые идеи Торо, как и сама его личность, дают подчас основание для диаметрально противоположных суждений. Но представляется бесспорным, что большая доля истины заключена все же в суждениях тех, кто признает и прогрессивное значение наследия Торо, нежели тех, кто начисто отрицает это.

В принципе нет «несовременных» философов, как бы давно они ни жили. Любое новаторское для своего времени достижение философской мысли проецируется и на нашу современность. Судьба теоретического и художественного наследия Торо — еще одно подтверждение этому.

Через сто с лишним лет после смерти философа его идеи начинают широко распространяться, причем прежде всего среди тех, кому они адресовывались самим Торо, — среди непрофессионалов в философии, людей «вообще», тех, кто отвергает академическую науку за ее нарочитую кастовость и хочет видеть в философии свод принципов нравственного поведения в повседневной жизни. Интерес к Торо, таким образом, оказался феноменом скорее популярной, чем сугубо научной культуры. Стоит ли тогда удивляться, что среди приблизительно четырех тысяч публикаций, посвященных Торо и увидевших свет после 1941 г., большую часть составляют газетные статьи, резолюции массовых собраний, манифесты различных организаций, отчеты частных лиц, пытавшихся следовать рекомендациям Торо, и соответственно меньшую часть — статьи в специальных журналах и научные монографии. Философское и литературное наследие Торо, по-видимому, еще долгое время будет оставаться интересным объектом для изучения, ибо оно помогает расширить представления не только о духовном прошлом, но и настоящем США.

Важнейшей частью любого историко-философского исследования является жизнеописание философа. Оно помогает не только воссоздать образ ученого, но и прояснить вопрос о формировании его мировоззрения в контексте взаимодействия различных общественных факторов. Однако, как правило, обращаясь к произведениям, составляющим классику мировой философии, сведения о жизни их авторов мы воспринимаем в качестве любопытного, но не обязательного приложения. Но всегда ли правомерен анализ философского учения в отрыве от рассмотрения биографии его создателя? Ведь философия неразрывно связана с определенным кругом проблем, решение которых обнаруживается в самой жизни философа. В свете сказанного несомненный интерес представляет вопрос о том, насколько сам философ рассматривал свой образ жизни в качестве продолжения и реального подтверждения выдвинутых им идей, насколько философ стирал в своем мировоззрении грань между теоретической и практической деятельностью, насколько глубоко философия погружалась им в мир реальных человеческих проблем и насколько эти проблемы пронизывали ткань его учения.

На протяжении многовекового пути своего развития история философии создавала и поныне создает различные классификации школ и течений. И в этом в истории мысли проявляются глубинные закономерности прогресса философии, вновь и вновь обращающейся к своим истокам, к своему прошлому, дабы оценить его с позиций современности.

Школы и направления, выделяемые в истории философии, весьма многообразны. Определяющим принципом классификации было и остается выделение двух противоположных философских позиций — «линии Платона и линии Демокрита» — идеализма и материализма, а также прослеживание изначально присущих философскому мировоззрению того или иного мыслителя черт диалектики или метафизики.

Наряду с этим общим принципом в истории философии используются и более частные, значение которых ограничивается либо конкретным историческим периодом, либо сравнительно узким кругом мыслителей, входящих в предлагаемые классификационные разделы. Таким частным принципом классификации является выделение в истории философской мысли «академической» и «неакадемической» традиций, которые обнаруживали себя еще в античности, хотя и не сохраняли абсолютной устойчивости, проявляясь подчас лишь в отдельных аспектах мировоззрения того или иного философа. При этом «неакадемическое» направление характеризовалось пониманием предмета философии как поиска смысла жизни. Представители этой традиции отрицали избранный характер философского знания, содержанием которого, по их мнению, должно быть не рациональное постижение мира, а поиски мудрости, основанной на переживании жизни. Для философов «неакадемической» традиции подчас характерно нечеткое разграничение философии и художественного творчества. Их сочинения можно поэтому назвать художественной философией, подразумевая при этом их близость к философской беллетристике. Мир природы окрашивался «неакадемистами» в человеческие краски, гуманизировался. Поиски строго научного мировоззрения уступали у них место попыткам установить единое мироощущение, сочетающее теоретические рассуждения, религию и образ жизни, в рамках которого философия становилась мудростью, прилагаемой к повседневному опыту.

В Соединенных Штатах XIX в. «неакадемическая» традиция наиболее полно раскрылась в жизни и философском творчестве Генри Дэвида Торо. Он не раз высказывал отрицательное отношение к университетской, академической философии, главный порок которой видел в ее «бесполезности». Впадая в определенную крайность, Торо считал, что вся традиционная философия есть побочный продукт развития цивилизации, а не плод истинной духовной культуры. Философия как сугубо академическая дисциплина имеет смысл, по мнению Торо, только для тех, кто ею профессионально занимается. Эта «профессорская» наука, погрязшая в нескончаемом обсуждении теоретических нюансов, ничего не объясняет людям, не дает им никакого руководства в практической жизни. Философское знание должно быть лишено самодовлеющего характера и приближено к решению «человеческих проблем». «У нас сейчас есть профессора философии, — писал Торо, — но философов нет. Но и учить хорошо, потому, что некогда учили и на собственном примере. Быть философом — значит не только тонко мыслить или даже основать школу; для этого надо так любить мудрость, чтобы жить по ее велениям — в простоте, независимости, великодушии и вере. Это значит решать некоторые жизненные проблемы не только теоретически, но и практически. Обычно же успех знаменитых ученых и мыслителей подобен успеху царедворца, а не властелина или героя…Истинный философ даже во внешнем образе жизни идет впереди своего века» (9, 19–20)[1]. Такова в общем виде программа Торо, близкая по своему пафосу к идеям Ж. Ж. Руссо, высказанным им в «Рассуждении о науках и искусствах». В приведенном отрывке кроме нигилистической опенки академической философии содержатся и позитивные моменты, позволяющие судить о взглядах Торо на сущность и характер философии вообще. Торо опирается на два понятия: «мудрость» и «образ жизни». Следуя античной традиции, он понимает термин «философия» как «любовь к мудрости». Философия, по его мнению, призвана научить человека умению жить «в простоте, независимости, великодушии и вере». Но подобное умение — конечный результат нравственной эволюции. Ему должен предшествовать длительный путь обретения философского самосознания, в процессе которого соединяются совершенное понимание смысла мира (мудрость) и применение этого понимания к практическому бытию (образ жизни).

Мудрость придает духовной жизни человека философскую осмысленность. При этом «мудрость», как ее понимал Торо, чужда как оторванному от жизни теоретизированию, так и заземленному морализаторству. «Сам титул „мудрый“ по большей части применяется неверно, — пишет он. — Как можно быть мудрым человеком, если не знать лучшего способа жить… Если быть всего лишь интеллектуально более изощренным?.. Разве мудрость заключается в бездушной рутине? Разве не учит она, как стать совершеннее с ее помощью? Разве нечто такое, что называется мудростью, не приложимо к жизни? Разве она всего лишь мельник, перемалывающий совершенную логику? Вполне уместно поинтересоваться, как именно жил Платон. Осуществлял ли он свою жизнь более успешным способом, чем его современники, или же он склонялся перед жизненными трудностями, подобно другим людям?

Преодолевал ли он эти трудности с безразличным видом, или же он принимал облик возвышенный и одухотворенный?» (10, 4, 462–463). Таким образом, даже Платон проходит у Торо проверку на «мудрость».

Стремление Торо приблизить философию к жизненно важным для человека проблемам было основано и на убеждении в том, что истины науки не имеют практической значимости: «Математические истины чужды жизни человека, наполненной теплотой существования. Эти истины всего лишь холодные и бесплотные основы подлинных истин» (12, 182). Под подлинными истинами философ понимал истины, позволяющие «решать некоторые проблемы не только теоретически, но и практически».

Каково же значение понятия «практика», широко используемого Торо? «Практика» Торо сугубо индивидуалистична. Она не подразумевает переустройства общества на основе философской теории или проверку правильности теории ее практическим применением. «Практика» Торо — это всего лишь внесение теоретически осмысленных этических норм и понятий в индивидуальный жизненный опыт. Ведь мудрость, в трактовке Торо, по сути своей глубоко интимна и не предполагает коллективного участия и поиска.

Сведение философии к мудрости и дальнейшее погружение мудрости в образ жизни подразумевало у Торо интуитивно-эмоциональное, а не рациональное освоение мира. Строгая теория, как видим, была им отвергнута. Но «нестрогая» оказалась слишком зыбкой, почти бесформенной. Программу реконструкции философии, выдвинутую Торо, отличала очевидная неопределенность. Это вынудило его искать иное основание для своей философской системы. Таковым, по его мнению, должен был стать этический ригоризм.

Требование суровой и жесткой регламентации всех, даже мельчайших, деталей поведения всегда отличало американского философа. Это придавало этическому мировоззрению Торо черты определенной окостенелости и неподвижности. В результате на практике «философский образ жизни» превращался в цепь парадоксальных поступков, демонстративно игнорирующих принятые в обществе нормы. Уже приводившиеся слова «истинный философ даже во внешнем образе жизни идет впереди своего века» понимались Торо буквально. Согласно его изначальным убеждениям, каждый день и даже час необходимо выстраивать, исходя из всесторонне обдуманного плана, за самым малым делом должны стоять самые глубокие мысли.

Не менее важной проблемой мировоззрения Торо стали поиски места философа-мудреца в сфере человеческого общежития. Кто он — наблюдатель или участник бурных событий? С одной стороны, Торо называет философа «беспристрастным и мудрым наблюдателем человеческой жизни». С другой стороны, философ, по мнению Торо, — учитель, своим примером воодушевляющий людей. Каким же образом философ сочетает углубленную созерцательность и активную деятельность в гуще событий? Торо сознавал антиномичность этих двух точек зрения на мир, но отказывался признать их абсолютную несовместимость. Поиски путей синтеза созерцательности и социальной активности личности составляют важную часть теоретической и практической деятельности американского философа.

Невозмутимая созерцательность, т. е. ничем не нарушаемое наблюдение со стороны за миром природы и людей, приводит, по мысли Торо, к раскрытию смысла жизни, что составляет конечную цель деятельности мудреца. Вот один из примеров подобного рода рассуждений: «Сего дня, четвертого июля, сижу я и взираю на людей и природу сквозь то, что я называю окном истинной перспективы, в котором все вещи предстают в своих подлинных отношениях. Это моя верховная империя, ограниченная четырьмя стенами, а именно тремя дощатыми, выходящими соответственно на север, запад и юг, и четвертой стороной из глины, обращенной к восходу солнца. В описании этом оставлены без внимания находящиеся передо мной окрестности и отдаленные провинции, не исследованные никем, кроме крыс.

Слова некоторых людей с силой швыряются в твою сторону и прилипают к тебе, как репьи» (10, 7, 80).

Для того чтобы понять жизнь, считал Торо, нельзя находиться в ней, ибо твое присутствие изменяет ее, истина исчезает под покровом мирской суетности. Однако простая созерцательность, пусть даже одухотворенная стремлением постичь истину, тоже не удовлетворяет Торо: ведь знание должно быть действенным, приносить пользу.

Стремясь решить проблему, Торо обращается к своеобразной аналогии. «Зенон-стоик, — пишет он, — относился к миру точно так же, как в данный момент к миру отношусь и я. Зенон поистине рожден купцом — сколько их теперь! — он может торговать, выменивать, торговать вразнос, и, более того, Зенон может попасть в кораблекрушение и высадиться в Пирее на берег точно так же, как это сделал бы один из наших Джонов или Томасов.

Как-то Зенон заходит в лавку и поражается, раскрыв книгу Ксенофона, и сразу же он становится философом. Солнце новой жизни поднимается над ним — ясное и безоблачное, низвергающее свет на Стою. Телесный Зенон продолжает плавать под парусами, терпеть кораблекрушения, бороться с волнами, метаться в бурях; но подлинный Зенон плавает по иным — спокойным — водам. Суета, дождь, снег, пороша — все это не имеет значения для стоика.

Когда спускается вечер, он принимается неутомимо анализировать прожитый день: что сделано из того, чего делать не стоило, и что из несделанного предстоит выполнить. Сам же Зенон — беспристрастный служитель Истины. У него своя особая система ведения книг прихода и расхода, отличная от принятой в финикийской Сицилии!» (там же, 26–27).

Данное рассуждение не совсем характерно для Торо, который с трудом мог представить себе философа, занимающегося торговлей или иным видом коммерции, и хотя одной из главных посылок Торо было признание автономии духа, его свободы по отношению к эмпирическому бытию, не менее важно для философа и требование целостности личности. Жизнь Зенона-стоика этому требованию не отвечает: она как бы раскалывается на два рода бытия — подлинное (духовное, философское) и неподлинное (телесно-материальное), которые противоположны друг другу и приводят к раздвоению личности. По мнению же Торо, раздвоенность не может характеризовать философа-мудреца ни при каких обстоятельствах! Таким образом, мыслитель вновь оказывается перед противоречием. Поэтому он несколько видоизменяет постановку проблемы. Мудрый образ жизни, говорит он, подразумевает не практическую деятельность вообще, а именно «философскую» деятельность, направленную на пропаганду «правильного» мироощущения. Важнейшая сторона этой философской деятельности — конструирование собственной жизни. Однако данное положение влекло за собой новое противоречие: философская деятельность приобретала кастовую замкнутость, происходило разделение людей на «учителей» и «учеников», и таким образом философия «мудрецов» постепенно обособлялась от жизни. Круг поисков Торо замыкался.

Мыслитель пытался нащупать «средний» путь между крайностями. «И снова, как много раз до этого, мне напоминают о преимуществах тех поэтов, философов, натуралистов, любых других людей, которые время от времени занимаются каким-нибудь иным делом, отличным от их основного занятия, [такие люди] глядят на все со стороны…» (10, 15, 314). Итак, философ должен время от времени менять позу стороннего наблюдателя и погружаться в суетное бытие. Такое решение явно половинчато и не удовлетворяет самого Торо. Но рамки современного ему общества ограничивали теоретический кругозор мыслителя и не позволяли радикально изменить угол зрения — увидеть в философии не только «объясняющую» академическую дисциплину, но и преобразующую мир науку. Стремление Торо путем введения понятия «философский образ жизни» приблизить философию к реальным потребностям людей осталось в целом нереализованным. Однако неутомимые поиски в этом направлении сделали его творческую биографию ярким этапом развития американской мысли XIX в.

Естественно, что при анализе философского наследия таких мыслителей, как Торо, нельзя ограничиться краткой биографической справкой. Жизнеописание философа становится органичной частью исследования «одиссеи духа», в которой обобщенные теоретические созерцания и эмоционально-нравственные оценки незамедлительно растворяются в живых ощущениях реального бытия. Путь философа не может быть логически выверенной цепью гипотез, экспериментов, проверок. Идейным исканиям с неизбежностью присущи противоречия, колебания, ложные порывы и тяжкие разочарования. Но значительное временное отстояние позволяет нам выявить основные черты и основную тенденцию жизни мыслителя, ее главные вехи.