Генрих девятый

Ray Bradbury Henry the Ninth

— Вон он!

Оба подались вперёд, и вертолёт резко накренился. Внизу показался берег.

— Кругом болото — как бы не промахнуться.

Лётчик поднял голову, машину сразу же развернуло и понесло. Белёсые холмы Дувра скрылись из виду. Вертолёт принялся кружить над лугами, взбивая лопастями мокрый снег, — огромная стрекоза, которая ищет, куда бы ей опуститься.

— Стоп! Вниз!

Машина села и окунулась в траву. Тот, что сидел рядом с лётчиком, с ворчанием откинул прозрачную дверцу и осторожно, точно у него не разгибалась спина, выбрался из кабины. Он попытался бежать, но очень быстро сбился с дыхания и, тщетно пытаясь перекрыть ветер, крикнул:

— Гарри!

Бегущий в гору человек на секунду замер на месте.

— Я не сделал ничего плохого! — отозвался он.

— Да это же я, Гарри! Это я — Сэм Уэлз!

Старик, за которым гнались, замедлил шаги и наконец застыл на краю обрыва, над самым морем, обеими руками держась за свою длинную бороду и зажмурив глаза.

Сэмюель Уэлз пыхтя плёлся за ним, однако близко не подходил — боялся спугнуть.

— Чёрт бы тебя побрал, Гарри. Прошло уже несколько недель. Я боялся, что не найду тебя.

— А я боялся, что найдёшь.

Гарри наконец решился открыть глаза и с опаской взглянул сначала на свою бороду и руки в перчатках, затем — на своего давнишнего друга, Сэмюеля. Теперь они стояли рядом на мокром холодном камне — два древних, совсем седых старика. Они так давно знали друг друга, что было непонятно и неважно, кто у кого перенял манеры и мимику. Их вполне можно было принять за двух братьев. Вот только у того, что прилетел на вертолёте, из-под тёмной одежды почему-то выглядывала яркая рубашка, какие носят на Гавайях. Гарри старательно отводил от неё взгляд.

В глазах у обоих дрожали слёзы.

— Гарри, я пришёл предупредить тебя.

— Зря старался. Зачем бы я тогда тут прятался? Что, уже последний день?

— Последний.

Они стояли и размышляли.

Завтра Рождество. А сегодня ещё засветло отчалят последние лодки. И Англия, эта каменная глыба в море тумана и воды, превратится в памятник самой себе, и дожди напишут на ней эпитафию. Весь остров отойдёт в безраздельное владение чаек и сотен бабочек-данаид, что июньским днём разом выпорхнут в воздух, точно конфетти, выпущенное из хлопушек в честь моря.

Не сводя глаз с бьющихся о берег волн, Гарри спросил:

— Так, значит, к закату с острова уберутся все, до последнего кретина?

— В том-то всё и дело.

— Дрянное дело. А ты, Сэмюель, пришёл, чтобы затолкать меня в вертолёт?

— Скорее уж — уговорить.

— Уговорить? Сэм, слава богу, ты знаешь меня пятьдесят лет. Мог бы понять, что я захочу остаться последним во всей Британии… нет, не так — последним во всей Великобритании.

«Последний житель Великобритании, — думал Гарри. — Что это там? Никак бой часов? Ну конечно, это сквозь изморось и время доносится гул Биг Бена. Как благовест последнему, кто остаётся, и последнему, кто покидает могильный холм державы и чахлый закат в море холодного света. Всё. Всё кончено».

— Послушай, Сэмюель. У меня уже вырыта могила. Не могу же я вот так взять и бросить её.

— Но кто положит тебя в неё?

— Я сам, когда придёт время.

— А кто засыплет твой прах землёй?

— Ну, на это есть ветер. О господи! — Гарри с удивлением понял, что из его мигающих глаз хлынули слёзы. — Что мы здесь делаем? Зачем эти проводы? Почему улетели последние самолёты, а последние лодки — уже в Ла-Манше? Где все, Сэм? Что, чёрт возьми, происходит?!

— Всё очень просто, Гарри, — спокойно начал Сэмюель Уэлз. — Здесь дрянной климат. И всегда был таким. Никто даже не заговаривал об этом — что толку? Но теперь с Англией покончено. Будущее за…

Они разом перевели взгляды на юг.

— За какими-нибудь Канарами?

— За Самоа.

— И за берегами Бразилии?

— Не забудь ещё Калифорнию, Гарри.

Оба негромко рассмеялись.

— Калифорния. Тебе бы всё шутить. А правда, забавное местечко… Выходит, сегодня миллион англичан растянулся от Сакраменто до Лос-Анджелеса?

— И ещё один миллион осел во Флориде.

— Получается уже два — и это только за последние четыре года.

Они покачали головами.

— Да, Сэмюель, что бы мы ни говорили, а солнце всё делает по-своему. Человек неизменно стремится туда, где потеплее — то есть на юг. Это ясно вот уже две тысячи лет. А мы как будто только что узнали. Первый загар всегда словно в первый раз — так же, как новая любовь. В конце концов мы оказываемся где-нибудь под чужим огромным небом и, щурясь на солнце, говорим: «О всемилостивейший Господь, научи нас!»

Сэмюель Уэлз с благоговейным трепетом покачал головой:

— Продолжай в том же духе, и мне не придётся тебя похищать!

— Нет, Сэмюель, тебя, может, солнце чему-нибудь и научило, но меня, к сожалению, не смогло. А знаешь, ведь одному мне здесь будет скучновато. Вот если бы уговорить тебя, Сэм… Остались бы тут куролесить на пару, как когда-то сорванцами. — Он легонько толкнул товарища локтем в бок.

— Тебя послушать — так я предаю короля и государство.

— Да нет. Никого ты не предаёшь — и предавать-то некого. Кто бы в восьмидесятом году, когда мы были мальчишками, мог представить, что в один прекрасный день обещание вечного лета разметает жителей туманного Альбиона по четырём южным континентам.

— Гарри, мне всю жизнь было холодно. Мне вечно не хватало свитеров и угля, чтобы согреться. Всю жизнь голубое небо только и увидишь в первый день июня — и то лишь сквозь узенькую щёлочку между тучами. Всю жизнь в июле льёт дождь и совсем не пахнет сеном, а первого августа уже начинается зима… И так год за годом, год за годом, Гарри… Я больше этого не вынесу.

— Ну что ж, тебе и незачем. Нашему народу уже хватило. Вы все, все заслужили этот долгий отдых на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и Пасадене. Давай тогда просто пожмём друг другу руки! Ведь мы с тобой переживаем сейчас величайшую минуту в истории! И так случилось, что это именно мы с тобой…

— Действительно.

— Знаешь, Сэм, когда приедешь и поселишься на Сицилии, в Сиднее или в Нейвл-Орандже штата Калифорния, поведай миру об этой исторической минуте. Может, попадёшь в газетную полосу. А книги по истории? Уж нам с тобой наверняка должны выделить хотя бы полстранички — последнему, кто уехал, и последнему, кто остался… Э-э, Сэм, смотри не сломай мне рёбра! А впрочем, чёрт с ними, валяй — больше уж мы с тобой не обнимемся.

Тяжело дыша, старики отстранились друг от друга — глаза у обоих были мокрыми от слёз.

— Гарри, может, проводишь меня до вертолёта?

— Дудки. Ещё подумаю о солнце да и соблазнюсь улизнуть вместе с тобой из этой сырости.

— Вот и хорошо.

— Скажешь тоже! А кто будет охранять берег от нормандцев, викингов, саксонцев? Нет уж, я останусь. Сначала наведаюсь в глубь острова, потом отправлюсь в дозор по всему побережью от Дувра до самых северных скал и в конце концов снова вернусь сюда через Фолкстоун.

— На случай, если Гитлер протянет свои железные лапы, старина?

— Всякое может быть.

— И как же ты будешь с ним сражаться, Гарри?

— А ты думаешь, я отправлюсь один? Возможно, по пути я повстречаюсь на берегу с Цезарем. Он успел проложить парочку дорог. По ним я и пойду и из всех посягателей отберу только самых лучших — тех, кто сумеет отразить остальных. Я сам — больше ведь некому — стану вызывать призраков и выбирать для острова историю.

— Да-да, конечно.

Последний житель обратил взор на север, потом — на запад и наконец — на юг.

— Я проверю все замки и маяки, прислушаюсь к орудийному грохоту в узких морских заливах, пройдусь с унылой волынкой по Шотландии. Ну а когда до Нового года останется всего неделя, Сэм, я поплыву на лодке вниз по Темзе. И до конца моих дней каждое тридцать первое декабря я, ночной страж Лондона, буду заводить его часы и заставлять звучать церковные колокола. Колокола Святого Клемента сыграют «Апельсины и лимоны». Оживут колокола на башне Сент-Мэри-ле-Боу. Запоют и те, что украшают собор Святой Маргариты и собор Святого Павла… Я буду звонить для тебя, Сэм. А вдруг ледяной ветер, что подует отсюда на юг, вольётся в ваш тёплый воздушный поток и тронет седые волоски в твоих загорелых ушах…

— Я буду слушать, Гарри.

— Внимательно слушай! Я буду заседать в палате лордов и в палате общин, часами спорить, чтобы в конце концов победить. Я выступлю с речью и скажу, что ещё никогда в истории не были столь многие в такой степени обязаны единицам. И я услышу вой сирен и многое другое из того, что по радио передавали тогда, когда нас с тобой ещё на свете не было. А за несколько секунд до первого января я заберусь к мышам в Биг Бен и буду слушать последние удары старого года. И непременно посижу на Сконском камне.

— Ну да!

— А ты как думал! Или уж, во всяком случае, на том месте, где он стоял, пока его не отправили на юг, в Саммерз-Бей. Кстати, мне понадобится скипетр… Впрочем, сгодится и прихваченная декабрьским морозом змея. Да, надо будет ещё склеить корону. И называться я буду другом Ричарда, Генрихом — отверженным потомком Елизаветы Первой и Елизаветы Второй. В заброшенном Вестминстерском аббатстве я останусь совсем один — с прахом Киплинга и с погребённой прямо под ногами историей, очень старый и немножко выживший из ума… Так неужели я, который правил и которым правили, не могу избрать себя королём этих туманных островов?

— Конечно можешь, и никто тебя за это не осудит.

Сэмюель Уэлз ещё раз крепко стиснул плечи друга и поспешил к ожидавшему его вертолёту. На половине дороги он вдруг обернулся и крикнул:

— Надо же — мне только что пришло в голову… Тебя ведь зовут Гарри. Ничего себе имечко для короля!

— Имя как имя — мне нравится.

— Ты простишь меня за то, что я уезжаю?!

— Солнце прощает всё, Сэмюель. Иди туда, куда оно тебя зовёт.

— А как же Англия — простит ли она?

— Англия там, где её народ. Я остаюсь с её мертвецами. Ну а ты, Сэм, уезжаешь вместе с живыми — с её кровью и плотью!

— Прощай!

— Храни тебя Господь — тебя и твою жёлтую рубашку!

Оба ещё махали руками и что-то кричали, но из-за ветра уже не слышали друг друга. Наконец Сэмюель забрался в вертолёт, который тут же взвился в воздух и поплыл по небу, словно огромный белый цветок.

Задыхаясь от рыданий, последний житель Великобритании стоял и кричал самому себе:

— Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса? Ведь ты же всё прекрасно понимаешь! Ты знаешь, что на корабли и самолёты всех выманило обещание хорошей погоды.

— Да-да, — соглашался он с самим собой. — Я всё отлично понимаю… Конечно, где им устоять, когда искушают настоящим жарким августом — августом, которому не будет конца?

Он плакал, скрежетал зубами и, подойдя к самому краю обрыва, грозил исчезающему в небе вертолёту кулаком.

— Назад! Предатели! Как можете вы бросить старуху Англию, а с нею вместе — Пипа, Железного Герцога и Трафальгарскую площадь, бросить залитый дождём Хорсгардз! Неужели вы оставите горящий Лондон, когда кругом гудят бомбы и воют сирены?! И как отказаться от новорождённого, которого высоко поднимают на руки над дворцовым балконом? А похоронный кортеж Черчилля? Ведь он всё ещё плывёт по улицам — он всё ещё там! И Цезаря, который не пошёл тогда в Сенат, и Стоунхендж… Как сможете вы бросить всё это — ну, скажите мне как?!

Опустившись на самом краю обрыва на колени, наедине с рокочущим внизу морем, последний король Англии — Гарри Смит — стояли плакал.

А вертолёт, взяв курс на жаркие южные острова, где всеми птичьими голосами звонко поёт лето, постепенно растаял в небе.

Старик оглянулся на берег и задумался — он показался ему таким же, каким, наверное, был сто тысячелетий назад. Кругом та же тишина и первозданность… Разве что тогда не было ещё пустых остовов городов и короля Генриха, старого Гарри, Генриха Девятого…

Наугад порывшись в траве, он отыскал свой мешок, в котором лежали книги и немного шоколада. Там были Библия и Шекспир, Драйден и Поуп, засаленный томик Джонсона и истрёпанный томик Диккенса. Гарри поднял мешок и вышел на дорогу, которая пролегала по всей Англии.

Завтра наступит Рождество. Старик мысленно пожелал миру добра. По всей планете люди уже сделали себе подарки — они подарили себе солнце. Опустела Швеция. Покинули свои дома жители Норвегии. Во всём Господнем мире в холодных широтах уже не осталось никого. Люди зажили в своё удовольствие на Его самых лучших землях, наслаждаясь лёгким ветерком и безмятежным небом. Им не надо было бороться за существование. На юге, словно рождённые заново — так же, как завтра и каждый год рождается Христос, — они вернулись в свою извечную и всегда новую колыбель.

Вечером в каком-нибудь храме старик непременно попросит прощения за то, что назвал их предателями.

— И последнее, Гарри. Тебе понадобится синяя краска.

— Это ещё зачем? — спросил он самого себя.

— Где-нибудь по дороге прихвати хотя бы синий мелок. Не им ли как-то раскрасили себя англичане?

— Да-да! Все стали синими с головы до ног!

— Ну что ж, под конец мы всегда возвращаемся к своим истокам…

Дул холодный ветер. Гарри покрепче натянул на голову шапку. Он попробовал на вкус первые снежинки, которые щекотали ему губы.

— Эй, милый малыш! — позвал старик, как будто чудесным рождественским утром выглядывал из воображаемого окна. Он разыгрывал представление, словно сам только что родился. — Славный мальчик, скажи-ка, висит ли в витрине у торговца, мимо которой ты сейчас проходил, такая большая птица — индейка?

— Да, она всё ещё там, — ответил мальчик.

— Так поди же за ней! Приведи сюда торговца, и я дам тебе шиллинг. Уложишься в пять минут — получишь целую крону!

Ребёнок побежал за индейкой.

А старый Гарри Эбенизер Скрудж Юлий Цезарь Пиквик Пип и ещё пять сотен имён вместе с ним, застёгивая пальто и прижимая к себе мешок с книгами, тронулся в путь. Дорога была длинна и прекрасна. Волны грохотали, словно выпущенный в его честь орудийный залп. Северный ветер играл для него на волынке.

Через десять минут, когда, напевая, он скрылся за холмом, казалось, будто Англия застыла в ожидании людей, которые когда-нибудь ещё ступят на её землю…