Георгий Седов

Глава 1 В АРХАНГЕЛЬСКЕ

В середине июля весь состав экспедиции собрался в Петербурге.

Началась горячка. Георгий Яковлевич предоставил каждому из участников экспедиции полную свободу в снаряжении порученного отдела. Визе доставал инструменты и все необходимое для работ по метеорологии и гидрологии, он же подбирал научную библиотеку. Павлов закупал геологическое оборудование — микроскоп, станок для шлифов и реактивы, а также музыкальные инструменты. Художник занялся подбором фото- и киноаппаратуры, добывал оборудование для фотолаборатории, учился искусству киносъемки.

Седов часто ездил в Павловск, где под руководством профессора Дубинского совершенствовался в производстве магнитных наблюдений. Ему нередко сопутствовал Визе.

В конце июля все участники экспедиции переехали в Архангельск.

Двухэтажный деревянный домик в Солом-бале, нанятый для экспедиции, ничем не отличался от других. Узнавали его по воротам, на столбах которых имелись грубо вытесанные изображения львов. Домик стоял рядом с двором, где девять лет назад готовилась экспедиция Циглера. Как и тогда, со двора разносился вой и лай множества собак, посаженных на цепь. У гнилой деревянной набережной, в том самом месте где стояла «Америка», дымил трубой «Святой Фока».

В этом домике пришлось прожить почти месяц. Георгий Яковлевич и Вера Валериановна занимали две комнаты верхнего этажа, в остальных жили Визе, Павлов и Кушаков с супругой. Внизу находились кухня, помещение для. команды и кладовая для инструментов. Художник ночевал в городе у родных.

Днем в доме оставались дежурный и повар. Седов целые дни проводил в городе. Он был занят бесконечными переговорами с властями и поставщиками, вел оживленную корреспонденцию с комитетом. Молодежь — Визе, Павлов и Пинегин — носилась по архангельским магазинам и складам в поисках недостающего снаряжения. В разгоне была и команда: принимала грузы на вокзале, в порту и на базаре.

Хотя с деньгами больших заминок не было, подготовка экспедиции шла туго, как на тормозах. Отплытие откладывалось то на неделю, то на два дня, то опять на несколько дней. Давно обрисовались друзья и враги экспедиции. И все же каждый день приходилось Седову узнавать о новом выпаде врагов и о странных действиях «друзей».

Препятствия возникали на каждом шагу. Сколько трудов стоило достать радиотелеграфную аппаратуру, отыскать радиста, согласного пойти в экспедицию! В те времена специалистов по радио было очень мало. В конце концов радиста все же нашли в военном флоте, выхлопотали ему отпуск. Но за две недели до выхода экспедиции морское министерство аннулировало этот отпуск. Выписать иностранца? Нет, слишком поздно. Уже погруженную на корабль радиоаппаратуру пришлось выгрузить и оставить на берегу.

Сходясь по вечерам в соломбальском домике, Седов и его товарищи делились результатами дневных хлопот. Художник рассказывал про посещение лавки купца-грамотея, торговца гвоздями. Осилив по складам фельетон местных «Архангельских ведомостей» о ненормальной спешке в снаряжении экспедиции, купец, отвешивая гвозди, счел нужным прочитать нотацию:

— Поздненько, поздненько собрались, молодчики, гвозди-то покупать. Вот, говорят, Нансен за два года гвозди для эспедиции заказывать начал, а вы за два дня спохватились. Да еще говорите, что дорого!

Георгий Яковлевич смеялся, но на душе скребло. Все жаловались на тупость и косность чиновников, непоборимый бюрократизм и бездушие.

Таможня заставляла пройти всю сложную процедуру отправления судна в заграничное плавание, требовала документы на предметы иностранного происхождения. Прибывшее из-за границы снаряжение было обложено невероятными пошлинами. Чиновники подвели пошлину на нансеновские сани под параграф налога, где значатся роскошные кареты и экипажи. Посланную вместе с лопарскими башмаками-финесками траву «сеннегрес» — обыкновенную норвежскую осоку для стелек в меховую обувь — требовали оплатить налогом, предусмотренным для дорогих лекарственных трав. Приходилось рассылать телеграммы в Главное управление таможенных сборов и в комитет.

А в это время назревал новый конфликт. На «Фоку» явился таможенный чиновник и предложил опечатать все предметы иностранного происхождения и среди них научные инструменты. При этом предупреждал: сорвете пломбы — при возвращении придется платить за них новую пошлину.

Выплыли на свет какие-то акцизные сборы.

Управление порта не выпускало на этот раз «Святого Фоку» без каких-то документов, хотя он плавал десятки лет и этих документов на борту никогда не бывало. Отказывали выпустить без указания порта, зарегистрированного в официальном списке.

— Укажите порт назначения, иначе не выпустим!

Требовали взять законный запас пресной воды, а когда загруженный «Фока» сел ниже ватерлинии, потребовали снять часть груза.

— Осадка судна незаконна. Сгрузите провизию! Ее у вас излишек против нормы.

Заставили Седова набрать многочисленную команду, совершенно излишнюю в предстоящем плавании.

При этом требовали свидетельства о политической благонадежности.

Пока Седов сражался с портовыми властями, приходилось штопать прорехи спешного снаряжения. В последние минуты доставали кислую капусту и хрен, собак, гвозди, олово, пистоны для ружей, фуфайки, башлыки и перчатки, брезенты, смолу, тросы, сухари и шоколад.

Потом пришлось дожидаться страхового агента из Петербурга, который должен был застраховать жизнь всех участников экспедиции. Седов обратился в комитет с просьбой нанять сопровождающее судно с углем или послать вспомогательное судно на Землю Франца-Иосифа. Взять достаточный запас угля на перегруженного «Фоку» было невозможно. В этой просьбе комитет, однако, отказал.

От комитета стали приходить странные телеграммы. Казалось, там больше всего заботились, как бы Седов не ушел без письменного обязательства сдать комитету промысел и все добытое во время экспедиции.

Владелец, он же и капитан «Фоки», Дикин искал предлога затянуть выход экспедиции. А если она не отправится 28 августа, он, по условиям договора, должен был получить задаток и неустойку, превышающую сумму, которую он получил бы за фрахт. Дикин прислал письмо, в котором извещал, что кредиторы накладывают на судно арест. Другого выхода, как заплатить все долги владельца, не оставалось. Седов послал отчаянную телеграмму в комитет. В ответ он получил совет покончить дело миром вместе с напоминанием о необходимости отдать приказ по экспедиции, согласно которому все добытое во время экспедиции принадлежит комитету. Только после того, как комитет получил копию приказа, деньги были высланы, и арест с судна снят. Тогда же владелец «Фоки» сделал последний ход: за три дня до договорного срока отказался вести судно и рассчитал всю команду. Он знал, что набор новой команды и оформление ее в порту займет почти неделю. Но Седов покончил с этим делом в один день.

26 августа члены экспедиции переселились на «Фоку». К шести часам вечера все были в сборе. Не хватало только Седова, задержавшегося на берегу. Наконец, Георгий Яковлевич показался у ворот со львами, бегом приблизился к берегу и легко прыгнул на палубу. Как всегда, он был подтянут, бодр и весел, хотя две последние сумбурные недели совсем согнали с лица живую краску, оно посерело и осунулось. Вбежав по трапу на мостик, он сразу сделался серьезным. Осмотревшись, взялся за проволоку гудка и потянул ее книзу.

С сипеньем и хрипом вырвался пар, далеко разнесся рев старого зверобойного судна. Громко, словно смакуя возможность отдать первую команду, во всю ширину груди Седов отчеканил привычные слова предотходного морского приказа:

— А-а-а-атдать носовые!

Звонок машинным телеграфом, стрелка поставлена на «малый». «Святой Фока» дрогнул и послушно стал отходить от берега. За кормой показалась желтая пена, со дна всплыли гнилые щепки. Развернув «Фоку» против течения, Седов направил его к городской пристани.

Неужели пошли? Неужели завтра этот неуклюжий ветеран даст прощальный гудок собравшимся на проводы? Не верится. Может быть, еще сегодня ждет какой-нибудь новый сюрприз. Слишком много получилось шуму, слишком много врагов разбудил этот шум.

С утра 27 августа народ толпился на пристани. Говор заглушал лай и вой собак в клетках, стоявших на спардеке «Фоки». К двенадцати часам всю набережную заполнила толпа. Из собора показалась процессия священников во главе с архиереем. Приехал в коляске вице-губернатор. Начался молебен. Суетливые фотографы снимали со всех сторон вице-губернатора, Седова и группу членов экспедиции, стоявших позади отдельной кучкой. В пение церковного хора вплетались пароходные гудки и стрекот двух киноаппаратов. Кинооператоры — испанец Серрано и художник Николай Васильевич, в течение месяца обучавшийся у него искусству киносъемки.

— Ручку быстрее, быстрее вертите, — горячился испанец. — У вас попа будет бегать, как собако.

Вера Валериановна, в белом парадном платье, со строгим выражением лица принимала поздравления вице-губернатора. Незаметно следила, исполняет ли муж ее наставления, как держать себя в качестве начальника экспедиции. Георгий Яковлевич стоял как на официальном параде.

После молебна Георгий Яковлевич прочел приказ об отплытии экспедиции, о введении морского устава. В приказ была включена и фраза о правах комитета на все материалы экспедиции. Открыли бутылки с шампанским, наполнили бокалы. Вице-губернатор пожелал, счастливого пути и достижения полюса. Заиграл оркестр.

Все это торжество было устроено против желания Георгия Яковлевича, по настоянию комитета. Седов предполагал отплыть из Соломбалы незаметно. Но комитет и «Новое Время» настаивали на торжестве, ради красочного описания его и демонстрации в кинематографах.

Около трех часов «Фока» отвалил от пристани и на буксире портового пароходика двинулся вниз по Двине. Играла музыка, неслись приветственные крики с пристани и с берегов. Какое-то поморское суденышко усердно салютовало из своей пушечки. Город уплывал назад, а с судов, стоявших на якоре, неслись приветы расцвеченному флагами «Фоке».

В самом устье Двины, за баром, «Фока» стал на якорь. Здесь приняли с баржи остатки груза.

Утром 28 августа на портовом пароходике отбыли все близкие участников экспедиции. Георгий Яковлевич стоял, прислонившись к поручням, и смотрел в сторону уходящего пароходика. На минуту обернувшись, отдал команду поднять якорь. Пароходик превращался в маленькую точку. Георгий Яковлевич оторвал руки от поручней, закусил губу. Резко повернувшись, он быстрым шагом прошел к трапу и спустился в свою каюту.

Глава II В ШИРОКОМ МОРЕ

Через три часа Георгий Яковлевич взошел на капитанский мостик сменить штурмана Сахарова. Ударил скляночный колокол. Медленно двигался перегруженный «Фока». На бледном небе тонкая паутина синеватых облаков. Море тихо. Далеко за кормой видна стрела слабых волн от бортов. На широком горизонте тонкие полосы ряби и паруса поморских шхун, почти стоящих на месте.

Привычными словами передал штурман капитанскую вахту:

— Курс норд, двадцать шесть к весту. Прошли недавно траверз Зимнегорского. Воды в трюме двенадцать дюймов. Ну, счастливо!

Приятно все — и привычные слова при сдаче вахты, и двойные удары скляночного колокола, и морская спокойная гладь. Чувствуешь ее как после бури. В самом деле, буря и была, даром что на сухом берегу. Ее всю жизнь не забудешь. Казалось, все погибло. Нет, выгреб! Теперь идешь на желанный север до самого края. Все отрезано, все концы отданы, все осталось позади. Тому отдана половина жизни. Теперь впереди вторая. Назад не оглядываться! Началось настоящее дело.

К вечеру первого дня на «Святом Фоке» наладилась размеренная судовая жизнь. Но даже при первом взгляде на палубу видно, что в особенное плавание отправился корабль. На палубе и капитанском мостике необычный груз, всюду клетки, как в зверинце. Из клеток вой и лай восьмидесяти собак. К вантам принайтовлены черные лодочки — каяки — и низкие прочные нарты. На мостике — будка с метеорологическими инструментами, на корме — лебедки для измерения морских глубин. С инструментами в будке и лотом возится молодой ученый Владимир Юльевич Визе. Обучает порядку производства метеорологических и гидрологических наблюдений художника, геолога и доктора. По приказу Седова, географ, геолог, художник и доктор начали нести морские дежурства. Вначале они были практикантами при Седове, капитане и штурмане, вели все наблюдения над погодой, заносили события своих дежурств в судовой журнал и следили за прокладкой курсов. Первые дни новоиспеченные вахтенные начальники ходили по мостику с видом настоящих морских волков. Георгий Яковлевич посмеивался в ус: «Посмотрим, посмотрим, что будет в первый шторм».

Долго ждать не пришлось. На другой день, 30 августа, в горле Белого моря подул навстречу свежий ветер. Двое, доктор Кушаков и Павлов, сразу вышли из строя. Впрочем, и из матросов чуть не половина укачалась, хотя ветер не дошел еще до силы шторма. Георгий Яковлевич с тревогой заметил, что «Фока» с его высоким рангоутом и слабой машиной почти остановился и стал плохо слушаться руля. Пробовали поставить паруса и двигаться вперед ломаным курсом. Не тут-то было! Волны с силой ударяли в корпус и выбивали конопатку, усилилась течь. При сильной качке разбилась в трюме бочка машинного масла. Вода с маслом и трюмным мусором засорила паровой насос — донку.

В трюме сразу скопилось около сорока дюймов воды.

Нет, не на такой посудине бороться со встречным ветром. Георгий Яковлевич решил переждать его где-нибудь под берегом. Спрятался в заливчике у Трех Островов,

Стоянка у Трех Островов неспокойна. Едва ветер стал потише, пошли к Городецкому маяку. Там занялись чисткой помп, конопаткой верхней части борта, съездили на маяк за бочкой машинного масла вместо разбитой.

— Эх, идут дни золотые! — твердил штурман Максимыч. — Время-то не к Петрову, а к Покрову. Недолго осталось плавать нам.

1 сентября подул попутный ветерок. «Фока» оторвался, наконец, от берега. Седов решил на пути к Земле Франца-Иосифа зайти на Новую Землю, в Крестовую губу. Управление порта заставило взять лишних пять матросов. Их нужно было списать на берег. В населенное место на Мурмане Георгий Яковлевич боялся зайти: там есть телеграф.

До Новой Земли плыли три дня по спокойному и пустынному морю. Научная работа пошла полным ходом. Каждую четверть часа делали промеры лотом Клаузена, каждый час определяли соленость морской воды, ее температуру и цвет, каждые четыре часа — метеорологические наблюдения. Георгий Яковлевич с удовольствием замечал, как быстро заполняются научные журналы.

Полуденные астрономические наблюдения делали в два секстана Седов и Визе.

В ночь на 5 сентября погода резко изменилась. Опять подул встречный ветер, опять слабая машина не выгребала, и «Святой Фока» перестал слушаться руля. Георгий Яковлевич решил не тратить уголь, а переждать ветер в ближайшей бухте. Зашли в Белушью губу в южной части Новой Земли. Стояли меньше суток. К следующему утру ветер стих, выглянуло солнце, и после недолгой тишины подул хороший ровный ветер с востока. Он наполнил все паруса, и «Фока», слегка склонившись на бок, стал разрезать форштевнем зеленоватые волны.

Под вечер того же дня Седов заметил облако, висевшее без движения, несмотря на сильный ветер, над одной из белых вершин горной цепи Новой Земли. После летовки в Крестовой губе Седов хорошо знал, что предвещает появление таких облаков. Оно указывало на приближавшийся веток, или новоземельскую бору, — жестокий шторм, доходящий до силы урагана. Уходя с вахты, Георгий Яковлевич приказал крепко задраить люки и надежнее укрепить весь палубный груз.

Веток начался с утра и длился больше суток. Одновременно штормовая погода охватила все Баренцево море и Норвежское.

«Шторм был жестокий, даже страшный, — писал Георгий Яковлевич с Новой Земли жене. — Мы были от берега милях в 15, но приблизиться к нему не могли. Ветер был нордостовый, встречный. Пошли против ветра на лавировку. Мало-помалу нас отбрасывало от берега все дальше, волна становилась крупнее. Наступила темная ночь. Что делать? Команду наполовину укачало. Судно дает большую течь. Часть воды попадает на палубу. Сначала хотел спуститься по ветру к Шпицбергену, потом решил бороться, пробиваться к берегу.

«Фоку» буквально всего покрывало водой. Я весь мокрый на мостике. Холод, снег бьет в лицо. Я твердо решил не сдаваться, пока не пробьюсь к берегу. «Фока» вел себя геройски…»

Астрономический знак, поставленный Г. Я. Седовым на мысе Желания в 1913 г.

В. Ю. Визе в геофизическом кабинете на «Св. Фоке». Зима. 1912–1913 гг.

Г. Я. Седов в своей каюте на «Св. Фоке».

Штурман H. М. Сахаров.

Шторм случался 8 сентября. На следующий день «Фока» при умеренном ветре быстро дошел до Крестовой губы и остановился поблизости от лагеря экспедиции 1910 года. Георгий Яковлевич опасался, что ужасная качка могла нарушить правильный ход хронометров. Поэтому он счел необходимым получить точное время на своем астрономическом пункте. После наблюдений «Фока» перешел к колонии и стал на якорь против нее.

Седов не предполагал задерживаться в Крестовой губе. Списать на берег пять лишних матросов из команды, испечь в колонии свежего хлеба — вот и все. Но неожиданно пришлось остаться на двое суток. Капитан Захаров, подходя к колонии, не учел нажимного ветра и посадил судно на мелкое место. Почти сутки не могли сняться с мели.

12 сентября распрощались с последним населенным местом. Не успел «Фока» выйти из залива, как поднялся шторм. Пришлось снова прятаться под берегом небольшого каменистого острова Врангеля. К утру следующего дня ветер стих. Пошли на север. Георгий Яковлевич решил идти вдоль Новой Земли пока будет возможно.

Льды встретились около семьдесят шестого градуса. Здесь они примыкали почти к самому берегу Новой Земли. Боясь попасть в мешок, Георгий Яковлевич решил пройти вдоль края льдов на запад. Все плававшие к Земле Франца-Иосифа находили наиболее проходимый лед западнее сорок пятого — сорок шестого меридиана. На следующий день «Святой Фока» вошел впервые в лед.

Вот записи в дневнике художника о первых днях во льду:

«13 с е н т я б р я. Мы во льдах. Весь вчерашний день шли вдоль кромки льда прямо на запад. Ночью кромка стала очень круто заворачивать на юг. Седов вошел в лед, чтобы не попасть в Архангельск. До сегодняшнего утра двигались на север знатно. Лед «парусный», легкопроходимый. Паруса не роняем и режем тонкие пластины льда, как корку зрелого арбуза.

Рассвет застал нас далеко от чистого моря.

Вечером. Идем узкими каналами. Если смотреть на лед с мостика, кажется, будто кто-то начертил чернилами линии по всем направлениям и понаставил клякс на перекрестках. Линии — это каналы, а кляксы чернильной воды — полыньи. Из наблюдательной бочки на фок-мачте белая площадь кажется шире, но получает еще более сходства с исчерканной бумагой.

Вид пути малоутешителен. На севере и востоке одинаково светлое «ледяное небо», а на западе и северо-западе малые клочки синих пятен «водяного неба» — отражения далеких «полыней и каналов.

Надежды через несколько дней увидеть Землю Франца-Иосифа начинают таять. Но падать духом еще рано. Пусть время года позднее, пусть Пайер и Вейпрехт на «Тегеттгофе» вмерзли в лед в это же самое время, — пока перед нами разбитый лед, нужно пробиваться до крайности. «Фока» движется ходом ужа, проползая в самые узкие каналы и щели, поворачивается сразу на сто восемьдесят градусов, бьет, колет и режет— он в своей стихии. Мы «Фокой» восхищаемся— вот настоящее ледовое судно! У него есть свои «маленькие недостатки» — ветхость и солидная течь. Но их можно простить, взглянув, как он слушается руля в густом льду. Румпель вертится тогда то в одну, то в другую сторону, не переставая, как колесо хорошей самопрялки.

— Право на борт! — несется с вант команда Седова.

Не успел румпель остановиться — новая команда:

— Лево на борт! Так держать!

— Есть так держать!

Мы делаем невероятную извилину и проходим там, где, казалось, неминуемо должны были застрять. Удары о лед с полного хода для нашего корабля — пустяки.

Целый день «Фока» двигался ломаными курсами по приблизительному направлению на северо-запад. Вечером пришлось остановиться. В сумерках трудно оценивать качество льда. Прикрепились к льдине «ледяным якорем» и заночевали.

Золотым освещением согреты сумерки. Контраст горячих красок на небе и лиловых пластов льда поразителен. Отдельные причудливо изваянные льдины останавливают взгляд.

Ничего, кроме льда, неба, моря и воздуха, прозрачного, как роса. Ни чаек, к которым уже успели привыкнуть, ни даже тюленей. Изредка лед приходит в движение. С тихим шуршанием наползают тогда льдины одна на другую…

16 сентября. В четыре часа я поднялся на мостик сменить Павлова. За ночь «Фока» вмерз посреди полыньи в новый, быстро образующийся лед. Тронулись, прорезая лед, как ледокол. Немного погодя подул ветерок, замерзшие каналы и полыньи начали очищаться, мы подняли паруса. Но это плохие помощники во льдах такого свойства. Двигались мы очень плохо. Лед сильно изменился, его характер совсем не тот, что раньше. Похоже, что это не лед Баренцева моря, а иной, вероятно, принесенный с севера Карского моря. Может быть, нам следовало еще с утра повернуть обратно и попытаться пробиться на север где-нибудь в другом месте. Но Седов не хотел отступать, пока из наблюдательной бочки виднелись каналы. Через несколько часов и эти последние полосы воды стали выклиниваться. Седов еще раз поднялся в бочку. Спустился из нее по вантам молча, мрачный.

— Тут нужно собак запрягать, ехать на санях, а не на пароходе плыть!

Мы повернули на юг.

К полудню «Фока» выбрался из мощных торосистых льдов и оказался среди разбитых ледяных полей.

Огибая по каналу открытой воды скопление сжатого льда, Георгий Яковлевич заметил вдали на высоком торосе желтое пятнышке и поднес к глазам бинокль.

— Медведь!

Он стоял на высоком торосе, не обнаруживая никакой боязни.

Старательно принюхивался, желая уловить запах странного предмета, повстречавшегося на плавучем льду. Когда Георгий Яковлевич направил судно в сторону зверя, его заметил и вахтенный на баке.

— Медведь! — закричал он во все горло.

Поднялась суматоха. И вахтенные, и отдыхавшие после вахты столпились на баке. Седов живо сбегал за винтовкой. С винтовками же выскочили штурман, я и Кушаков. Медведь стоял, покачиваясь и поворачивая голову на длинной шее. Вероятно, к нему можно было бы подойти вплотную. Но стрелков трепала охотничья лихорадка. Кто-то не выдержал — и поднялась беспорядочная стрельба. Никто не успел еще пристрелять винтовок. Все же чья-то шальная пуля попала. Медведь осел. Спустя минуту, получив еще пулю, он свалился с тороса и остался лежать без движения.

— Будет, не стреляйте! Шкуру испортим, — закричал Седов и, бросив винтовку, в одну минуту, с веревкой в руках, спустился по штормтрапу на первую попавшуюся льдину и побежал к медведю.

Огибая широкие разводья и перепрыгивая узкие, наполненные мелким льдом и шугой, легко перебегая, как в детстве, «по крыгам», Георгий Яковлевич быстро приближался к лежавшему зверю. Вся команда с изумлением смотрела, как смело движется по плавучему льду начальник.

И вдруг «убитый» медведь поднялся на ноги. Седов, убежав с одной веревкой, то приближался к зверю, то отскакивал. Трудно было разобрать, кто за кем охотится.

В моей винтовке оставалась еще пара патронов. В азарте я прыгнул за борт и, провалившись несколько раз сквозь рыхлый снег, мокрый по пояс, догнал, наконец, безоружного Седова. Положение его несколько улучшилось. Зверь бросился в воду и плавал в нешироком канале. Иногда он свирепо рычал, направлялся в сторону Седова, но каждый раз встречал ловко брошенный конец веревки. Медведь медленно, со злым сипеньем отплывал. Я поднял винтовку, чтобы его прикончить. Заметив, что у меня есть с собой аппарат, Седов закричал:

— Снимите его, снимите этого черта!

Зверь был исключительно велик. Когда, оскалив зубы, он поворачивался и высоко поднимал из воды могучую голову, она казалась чудовищной. Пока я снимал и прятал футляр, зверь плыл вдоль по каналу. Потом движения его замедлились. Он доплыл до небольшой льдины и скрылся за ней. Когда охотники подбежали, зверя не было. Видимо, медведь из последних сил нырнул под лед и там издох. Так неудачно окончилась первая охота на медведя.

17 сентября. Следующий день судно все время шло к югу. Георгий Яковлевич за эти три дня оценил «Фоку» по-настоящему. Если бы не течь, которую легко можно было бы уничтожить после осмотра в сухом доке, судна лучше не найти. Какой шторм перенес корабль тогда у Новой Земли! А как работает во льду этот старичок! Как слушается руля, как берет ледяные перемычки! Врезается с полного хода, лезет на полкорпуса, режет бронированным носом и давит весом, как настоящий ледокол.

Ближе к вечеру показалась на небе синь — «водяное небо» над открытой водой.

Вечером «Фока» освободился из льдов, а к ночи мы увидели Новую Землю. Седов решил воспользоваться свободным фарватером, виденным у ее берегов, чтобы пробиться возможно дальше на север. Он провел «Фоку» мимо острова Вильяма в пролив между островами Верха и Личутина и укрылся там от льдов, подошедших к берегу.

18 сентября. Ранним утром направились вдоль берегов Новой Земли. Берег к северу от губы Архангельской — почти сплошная стена льда. Он спускается с ледникового щита Новой Земли и обрывается в море стенами в сорок-пятьдесят метров высотой. В течение трех часов «Фока» плыл вдоль голубой ледяной стены. Георгий Яковлевич рассчитывал пройти значившимся на картах проливом между островами Панкратьева. При этом выяснилось, что ближайший к берегу остров есть на самом деле полуостров. Исправив на карте очертания берега и острова, Седов стал огибать полуостров, в надежде пройти между ним и островом. Однако пролив оказался непроходимым из-за небольшой глубины. Пришлось повернуть, чтобы обойти остров Панкратьева с моря. Минут через десять после поворота «Фока» сел на мель».

Глава III ВО ЛЬДАХ

На мель налетели совсем неожиданно. Почти одновременно с выкриком матроса, измерявшего глубину: «Тридцать пронесло!», «Фока» вздрогнул всем корпусом, качнулись верхушки мачт, заскрежетал грунт под днищем, и судно остановилось.

Измерили глубину вокруг всего судна. Под кормой она оказалась больше, но нос плотно сидел на каменистой банке, там было всего одиннадцать футов. Георгий Яковлевич не придал большого значения этому событию. Погода тихая, грунт на банке ровный, сели почти на самой малой воде. Нужно облегчить нос, завезти якорь, и во время прилива судно соскользнет с банки на глубину.

Он поручил капитану руководство работами по съемке с мели, а сам решил съездить на берег Панкратьевского острова и определить астрономически его положение. Это было необходимо, чтобы точно положить на карту опасное место в проливе. Отправились на маленькой шлюпке Седов, Визе и Томиссар.

До берега около трех миль. Часа через полтора пристали к невысокому каменистому мысу. Над ним возвышалось ровное плоскогорье острова. На берегу было очень много плавника, виднелись следы песцов и белых медведей. Небо начинало покрываться облаками, но они не помешали взять высоты солнца.

Хотя манило побродить по острову, Георгий Яковлевич удержался от искушения. Поднимался ветерок с юго-запада. Пока укладывали инструменты и шли к шлюпке, ветер усилился. Но гребцы — Визе и Юган — хорошо справлялись, шлюпка подвигалась вперед. До судна осталось не больше мили, когда налетел первый шквалистый порыв. Шлюпка остановилась.

Капитан распорядился отправить на помощь большой баркас с девятью гребцами. В это самое время на горизонте показались льды, которые двигались в пролив.

Сила ветра все нарастала. Когда баркас взял шлюпку на буксир, оказалось, что и одиннадцать пар рук бессильны против штормового ветра.

Между тем льды грозной и плотной массой подходили ближе и ближе. С «Фоки» выбросили на длинном тросе буек, но он не успел доплыть до баркаса и шлюпки. Льды окружили «Фоку». Несколько минут спустя лед подхватил шлюпки и понес куда-то в пролив.

Наступила ночь. В сгустившейся темноте скоро скрылись силуэты шлюпок. Пять человек, оставшихся на «Фоке», с тревогой смотрели в сторону пролива, где исчезли товарищи, унесенные льдом неведомо куда, без провизии, одетые в летние пиджачки, чтобы было легче грести. На «Фоке» повесили на мачте фонарь— все, что можно было сделать.

Вскоре шлюпка ударилась бортом о торос, повернулась, тотчас же с другого борта ударила вторая льдина. Не прошло и трех минут, как шлюпка оказалась крепко зажатой во льдах. Тонкий фалинь от шлюпки на буксире порвало, как нитку; шлюпку понесло отдельно от баркаса.

Не оставалось иного, как вытащить шлюпку и баркас на льдину, чтоб их не раздавило. Пока возились с тяжелым баркасом, маленькую шлюпку отнесло и зажало во льдах.

Седов и Юган, прыгая со льдины на льдину, пробрались к шлюпке и вытащили ее.

Когда Седов вернулся к команде, легко одетые матросы с посиневшими лицами жались к баркасу, стараясь за его бортом найти прикрытие от пронизывающего ледяного ветра.

«Ладно! Шлюпки спасены. Лед, кажется, тише пошел. Наверное, дальше не унесет, — подумал Седов. — Теперь надо команду подбодрить».

— Как будто слегка прохладно становится. Как, Юган, небось хорошо бы у огонька погреться… Не вредно, как ты думаешь?

— Чего бы лучше, да вот печку с собой не захватили.

— Без печки обойдемся. Спички есть у кого-нибудь?

Георгий Яковлевич достал из баркаса два запасных весла и велел Югану ломать их о торос. Скоро под бортом баркаса разгорелся костер. Зажарили утку, убитую днем Георгием Яковлевичем. Костер догорел. К этому времени лед забил мелководную узость пролива и остановился. Когда он несколько сплотился, команда под предводительством Георгия Яковлевича направилась к судну. Узкие разводья, по примеру Седова, перепрыгивали, через широкие переправлялись при помощи доски, взятой из баркаса, подтягивая к себе льдины багром. Около полуночи добрались до судна.

В четыре часа Седов поднял всех на ноги, 'объявил аврал. Ветер несколько ослабел, но все же дул крепко. Начали с того, что выбросили, по приказанию Седова, дом, лежавший на палубе в разобранном виде. Затем стали перегружать уголь в бункера и освобождать трюм, перенеся все грузы на корму, чтоб облегчить носовую часть судна. Георгий Яковлевич вместе с другими таскал тяжелые ящики, а вместо передышки помогал штурману чинить штуртрос, порванный вчера во время напора льдов.

К вечеру ветер стал стихать, пошел густой снег. Он покрыл все снасти и палубу с наваленными на нее в беспорядке ящиками. На последней имевшейся шлюпке завезли шестидесятипудовый якорь, тянулись к нему паровой лебедкой, ставили паруса — ничто не помогало. Почти до полуночи работали, не покладая рук. «Фока» стоял, как пригвожденный. Якорь скользил по каменистому дну. Попробовали завезти его на огромную льдину, тоже стоявшую на мели. Но вместо того, чтоб помочь, она подошла к судну во время полной воды и стала колотить в борт. Поздним вечером Седов прекратил все работы до следующей полной воды. Все отправились спать, кроме очередной вахты.

Ночь выдалась тревожная. Правда, ветер затих, но с моря подошла крупная зыбь. Находившиеся рядом с «Фокой» крупные льдины стали с силой ударять в его борта. Несомненно, другое, менее прочно построенное судно быстро получило бы пробоину. Но на дубовых метровой толщины бортах «Фоки» не оставалось даже заметных следов. Георгий Яковлевич постоянно выбегал, наверх взглянуть, не грозит ли корпусу опасность. Нет. Ударами льдин отрывало только небольшие щепы наружной ледовой обшивки. Все же он распорядился повесить на борта защиту в виде ряда кранцев из бревен.

— Обшивка еще нам пригодится!

Дело изменилось, когда подошла гигантская льдина и принялась бить ниже ватерлинии с силой, достаточной, чтоб сдвинуть с места скалу. Бить ритмически, настойчиво и упорно. Но что мог предпринять Георгий Яковлевич, кроме тех же подвесов из бревен!

Эта ночь осталась в памяти у всех. Седов ясно сознавал опасность положения. Показавшаяся сперва пустяком посадка на мель осложнилась появлением льдов. Надо во что бы то ни стало сойти с мели! Все принятые меры для облегчения корабля не помогли. Можно еще сгрузить тяжелые ящики на лед, но команда крайне утомлена. В таком положении лучше отдохнуть, чтобы потом приняться за дело с новой силой. Он высказал эту мысль художнику, принявшему ночное дежурство, сошел в каюту и сразу уснул.

Однако вместо ожидаемой гибели эта гигантская льдина спасла «Фоку». Она столкнула его с банки. Уже светало. Ветер слабел, прояснилось. В туманной мгле белели ближайшие откосы на берегу. Убедившись, что судно на плаву, Седов приказал поднять всех членов экспедиции и отпустил спать вахтенных матросов. Павла Григорьевича Седов заставил делать промер, остальные заменили матросов на руле, в кочегарке, на лебедке и у якоря. Радуясь освобождению «Фоки», вся команда работала, не разгибая спины. Но радость оказалась преждевременной. Едва выбрались на середину полыньи, погода резко переменилась, по небу поползли низкие снеговые тучи. Юго-западный ветер усилился до степени шторма, а в пролив набилось множество льда.

Утром Георгий Яковлевич проснулся от треска в трубах парового отопления. Выглянул в иллюминатор — ясно. Когда открыл дверь на палубу, пахнуло морозцем. Взглянул на термометр около штурвала — четырнадцать градусов холода. «Фока» стоял не посредине полыньи, как ночью, а у края льда. За ночь между судном и шлюпками набило мелкого льду и шуги, мороз сковал эту кашу в одно целое. Георгий Яковлевич с досадой обругал себя за жалость к команде. Надо было тогда же поднять шлюпки. Как теперь до них добраться! Ничего нельзя откладывать до завтра.

С шлюпками пришлось провозиться больше суток. Работали авралом. Еле смерзшийся лед между шлюпками и судном не выдерживал тяжелого баркаса, но для судна был все же непроходим. При попытке тащить баркас по льду проваливались и попадали в ледяную воду и баркас, и люди. Не помогали и подложенные под киль жерди. Вечером люди вернулись мокрые до нитки, а баркас почти не сдвинулся с места. Только на другой день, при помощи длинных канатов и лебедки, измученные люди доставили его на судно. Пока возились с баркасом, лед смерзся крепче. Легкую шлюпку доставили без хлопот.

В эти два дня стояла довольно тихая морозная погода. За островом синело свободное море. Но едва успели водворить шлюпки на место, погода резко переменилась, по небу поползли низкие снеговые тучи. Юго-западный ветер усилился до степени шторма, а в пролив набилось множество льда.

Три дня — пока длился шторм — «Фока» стоял в проливе, окруженный сплоченным льдом.

Утром 25 сентября шторм стих. Целый день, не сходя с мостика, Георгий Яковлевич пробивался через лед. Он не жалел «Фоку», действовал им, как ледоколом. Ломал лед, протискивался из полыньи в полынью. К вечеру прошли полпути до открытой воды. За ночь «Фоку» продвинуло из пролива ближе к берегу Новой Земли. Утром как будто повезло: открылся канал, которым удалось пройти в большую полынью у полуострова Панкратьева. Но из полыньи выхода не оказалось. Пришлось встать на якорь в надежде, что лед передвинется и появится выход.

Но вечером начался страшный шторм со снегом и вьюгой, закрывшей все. Полынью зажало.

Шторм стих через сутки. Прояснилось. Но что оказалось вокруг!

Сплошной, смерзшийся лед закрывал все проливы и бухты. Только на самом горизонте, за Крестовыми островами, милях в пяти чернела полоска воды. Вокруг же — сплоченный наторошенный лед, в котором «Фока» был прочно закован.

Глава IV ПЕРВЫЕ ДНИ В БУХТЕ «ФОКИ»

Палуба и капитанский мостик под снегом.

Снег на планшире, на такелаже. Вокруг бесконечное белое поле смерзшегося льда. Уж много дней мороз не меньше восьми градусов. Неужели зимовка?

Зимовка! Слово это означает почти год жизни здесь, у неведомого берега вновь открытого полуострова. Год жизни! И полтора года ожидания заветного похода к полюсу.

В эти последние, решающие дни Георгий Яковлевич был в большом напряжении, почти не спал.

Художник занес в свой дневник:

«1 октября. Седов очень нервничал все это время. И было от чего. Всем стало ясно, что в этом году нечего и думать о Земле Франца-Иосифа.

Как раз в те дни, когда мы были почти безнадежно затерты льдом, у Седова только и разговору было, как мы пойдем к желанной Земле Франца-Иосифа, какой путь изберем между ее островами, где станем на зимовку. Я не узнавал своего рассудительного спутника по летовке 1910 года. И в самом деле, в характере Седова есть много детского. Если он веселится, то всей душой — всем вокруг становится весело. Если что-нибудь не ладится, он настаивает по-детски страстно и упрямо — вынь да положь. Впрочем, быть может, это инстинктивное стремление возбудить энергию в минуты, когда действительно руки опускаются. Не так-то легко отказаться от мечты, рассыпающейся от одного порыва ветра.

На днях, уже тогда, когда «Фока» вмерз в лед окончательно, Седов говорил Визе о планах идти к полюсу отсюда, с Новой Земли. Тактичный Визе промолчал. Только позавчера за утренним чаем Георгий Яковлевич произнес в первый раз слово «зимовка». Да и то только на прямой вопрос механика, держать ли котел под паром для отопления. Видно было, как трудно это слово сошло с языка.

Он отметил: «Пар придется выпустить. На зимовке будем согреваться чугунными печками. Если лед вскроется, пар поднять недолго». Через полчаса он с увлечением отдавал приказания заколачивать люки, заделывать ненужные на зимовке двери, устраивать по-домашнему кают-компанию, достать из трюма пианино. Таков он всегда. В нем нет нерешительности. Он идет напролом, пока не упирается в непреодолимое. Тогда мгновенно, без колебаний, принимает новое решение и с увлечением идет по новому пути…»

С 28 сентября на «Фоке» началась суета. Устраивали по-зимнему кают-компанию и каюты. Всюду мусор и стружки из раскупоренных ящиков со снаряжением, стук молотков и хлопанье дверей. Приводили в порядок индивидуальные каюты, прилаживали самодельную мебель и полки в «научные кабинеты» — метеорологический, геологический, фотолабораторию, — проверяли исправность научных приборов. Визе устанавливал на льду, в семидесяти метрах от судна, метеорологическую станцию. Георгий Яковлевич проверял магнитные приборы и подготовлял к работе дальномеры, мензулы и компасы.

В эти дни переворошили весь трюм, разыскивая нужные ящики. Кое-чего не нашли. Не оказалось походной кухни, походных чайников и кастрюль, фонарей. Выяснилось, что солонина в бочках и треска самого низкого качества. Солонина имеет серый цвет, и когда ее варят, из кухни несется тяжелый, трупный запах. Теплой одежды — малиц и совиков — имеется только на пятнадцать человек. Для семерых зимней одежды нет.

29 сентября геологу и художнику удалось впервые пройти к берегу на лыжах. Они прошли до замерзшей речки в глубине бухточки, за кормой «Святого Фоки» и принесли радостную весть: этот берег Новой Земли очень богат выброшенным на берег лесом — плавником. Георгий Яковлевич весьма обрадовался этой вести: не нужно тратить угля, который целиком останется для будущего рейса на Землю Франца-Иосифа.

3 октября общие приготовления к зимовке окончились.

По этому случаю состоялось празднество. Седов произнес речь, был зачитан его приказ.

Время распределялось по-новому: вахтенные начальники сменялись не через четыре часа, а посуточно.

Некоторые, в дополнение к своим прямым обязанностям, получили новые: Визе — наведывать библиотекой, Кушаков — хозяйством, старший Зандер был назначен пожарным инспектором, художник — помощником Визе по метеорологической части и его заместителем на время отлучек.

Был приготовлен праздничный обед с вином. Вечером состоялся продолжительный концерт.

С этого дня жизнь всей экспедиции потекла размеренным порядком, установленным приказом Седова.

Георгий Яковлевич был весел. Ну что ж! Были тяжелые дни. Не удалось перебороть стихию. Но будет время — все пойдет хорошо. Нет худа без добра. Новая Земля совершенно не исследована, очертания ее берега в районе зимовки лишь смутно напоминают обозначенные на карте. Вот и работа! Хватит на всю экспедицию. Значит, надо первым делом составить карту окрестностей зимовки, определить точный астрономический пункт, потом произвести съемку, выполнить магнитные наблюдения и изучить приливо-отливы.

И Георгий Яковлевич со своими помощниками горячо принялся за работу.

Глава V СЕМНАДЦАТЬ ЧЕЛОВЕК И СЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ СОБАК

Место для астрономического пункта Седов выбрал на высоком мысу Панкратьевского полуострова, в километре от судна. Назвал его мысом Обсерватории. Оттуда хорошо видны все острова — Крестовые, Горбовы и Панкратьевский, а также матерый берег Новой Земли. Зимнее пристанище «Фоки» — бухта «Фоки» — как на ладони. Виден хорошо и сам он — усатая букашка, а на белой равнине фигурки с булавочную головку. Крошка-муха сидит около айсберга — это художник рисует. Вот другая на откосе у мыса с черным столбом — геолог исследует горные породы. У метеорологической станции тоже кто-то копошится — не то Визе, не то Лебедев, не рассмотреть.

Подъем к астрономическому пункту стал труден. Последние бури крепко прибили снег, нарисовав на нем длинные полосы заструг, над откосом надули карниз. Взберешься — весь в снегу. Самому-то не видно, а на спутника смешно смотреть. Штурман Максимыч весь белый, снег за воротник набрался и пар валит. Приятно подразнить Максимыча, смешно он по-поморски ругается и все сыплет прибаутками.

— А как, Николай Максимыч, еще не замерз?

— Заморозило у проруби Фотея, а он все кричит — потею.

Георгий Яковлевич смеется, потом становится серьезным: солнце выглянуло из-за туч. Берутся высоты — одна, другая, третья, восьмая. Николай Максимович уже знает: на работе Седов разговоров не любит. Он внимательно считает такты хронометра и вовремя отмечает момент. Еще нужно взять несколько высот, а солнце снова ушло за облака. Штурман покрылся инеем, оледеневшие усы примерзли к воротнику, но держит марку. Говорит — «ничего», а зубы начинают дробь отбивать. Мерзнет и Седов. Пальцы застыли, почти потеряли чувствительность. Под конец наблюдений видит на пальцах кровь. Кожа примерзла к микрометрическому винту. Сняв перчатку, отогрел винты другой рукой. Две высоты взяли благополучно. Ну что ж, не у экватора работаем, у полюса! Зато как хорошо прибежать с мороза на судно в теплую кают-компанию!

На мысе Обсерватории Георгий Яковлевич приказал поставить знак в виде креста с выжженной надписью. На островах Крестовых и на Панкратьевском тоже поставили знаки. Можно начинать съемку. Пора собак запрягать. С собаками получилось не блестяще.

Художник в эти дни записывал:

«11 октября (—14°,8, умеренный северный ветер). Вчера я и Седов пробовали на собаках новую упряжь. Над ней с неделю возились боцман и Линник. Упряжь вроде камчатской, но с некоторыми изменениями, придуманными Седовым. Два ряда собак впрягаются хомутиками между четырьмя постромками. Седов думает, что среди торосов такая упряжка будет удобней других.

Он боялся, что обские собаки, приученные к местной упряжи, не пойдут в запряжке, стесняющей свободу движений. Некоторые собаки тянули хорошо, но с большинством придется, повидимому, позаниматься.

При пробе начало выясняться другое прискорбное обстоятельство. Собаки, купленные в Архангельске в качестве ездовых, не годятся никуда. По всей видимости, упряжь не только седовской системы, но всякая другая для них такая же новость, как если бы вместо хомутиков и постромок их одели во фраки.

Эти Шарики и Жучки не только не тянули саней, но и мешали. С полным непониманием, что мы хотим делать, псы покорно позволяли запрячь себя, даже с некоторым любопытством обнюхивали шлейки, недоуменно помахивая хвостами. Но как только дело коснулось работы, началась потеха. В упряжи стояли белые сибирские собаки и пестрые архангельские. Седов сел на нарту и закричал: «П-р-р-р-р!» Большинство белых собак при этом крике поднялись, а некоторые даже сделали попытку тронуть сани с места. Но все остальные, как и раньше, лежали на снегу в полной неподвижности, очевидно, полагая, что ежели привязана, так и лежи на снегу без движения, покуда хозяин не отвяжет.

Я пробовал тянуть передних собак, чтобы сдвинуть с места остальных. Мы думали: может быть, собаки в незнакомой упряжи не понимают, что от них хотят, но лишь только увидят, как другие собаки работают, вспомнят и они. Не тут-то было! Я тянул изо всех сил, тянули и сибиряки, но все эти дворняги и не думали помочь. Они просто улеглись, как будто бы вся суматоха их совсем не касалась. Лежа, они бо-роздили снег, отнюдь не понимая, что такое происходит. Иные, впрочем, проявляли некоторую самодеятельность: они изо всех сил упирались. Мы до тех пор не добились движения нарты вперед, пока не отпрягли всех этих саботажников.

13 октября. Успех в дрессировке собак. Вместе с Седовым прокатились от берега до «Фоки». Расстояние около километра. Или мы не умеем выбрать хорошего передового, или такого нет вообще, но управлять упряжкой мы еще не можем. От судна собаки не бегут иначе, как на поводу. Зато обратно — полным ходом. В один из таких рейсов нарта налетела на ропак. Пассажиры посыпались с нее, запряжка же, сопровождаемая стаей свободных собак, подвывавших всеми голосами, понеслась дальше, как будто ничего не случилось. У судна всю эту компанию встретила стайка драчунов. Поднялась грызня и свалка такая, что, добежав, мы не знали, с какого конца разнимать. Пока мы их колотили, псы успели покусать какую-то слабенькую. Отняли еле живой. Это уже не первая».

Скоро выяснилось, что такое вообще эти «архангельские лайки». Поставлял их некто фон-Вышомирский, человек без определенных занятий, не гнушавшийся никакими спекуляциями. Учитывая невозможность испробовать собак в Архангельске (не было упряжи), Вышомирский продал по пятьдесят рублей за голову сорок дворняжек, собранных в окрестностях города.

Остальные собаки, поставленные Тронтгеймом из Тобольска, оказались хорошими и обошлись дешевле. Впоследствии Георгий Яковлевич жалел, что не решился сразу уничтожить всех архангельских псов. Среди них оказалось много первоклассных драчунов, которые загрызли стаей немало хороших тобольских собак. Три четверти архангельских дворняжек передохли в течение зимы. Они были не приспособлены к холоду, не умели спать, как сибирские, зарывшись в снег, худели во время морозов и не знали, как защитить свой кусок от чужих посягательств. Большая часть выживших приучилась ходить в упряжи. Но настоящей ездовой собаки из них не вышло ни одной.

Составив одну упряжку собак, Георгий Яковлевич около половины октября начал мензульную съемку окрестностей зимовки и всех ближайших островов. Выезжал обыкновенно на светлое время, ночевать возвращался на судно. С собой брал по очереди всех матросов. Учил управлять собачьей упряжкой, спускаться на тормозах с гор и находить дорогу между торосами.

Матросы возвращались уставшими. Но каждый рассказывал про начальника, как он умеет и собак запрячь, и топор с пилой держать, и холоду не боится. Работает не то что наравне с товарищем, а больше. Вот это начальник! С таким не пропадешь. С ним будешь и сыт, и цел, и весел. Да, сразу видно, что наш командир не барин, а из простых.

Отправлялись на съемку, как только рассветало. Восход солнца заставал далеко от «Фоки». Одолевая подъемы по плотному снегу на перевалах, пробиваясь в торосах среди проливов, добирались до места, где прервалась съемка в предыдущий день. Георгий Яковлевич расставлял и ориентировал мензулу [22]. Голыми руками тщательно прочерчивал на планшете линии и рисовал очертания гор, мысов, заливов и бухт. Если был ветер, через каждые четыре-пять минут приходилось бросать работу и совать руки под одежду, чтобы теплотой голого тела скорее согреть их. На однообразном белом просторе не разобрать очертаний берега, скрытого снегом. Нужно было напрягать внимание до крайности, чтобы не ошибиться. Труднее всего было брать отдаленные знаки. В облачную погоду их не рассмотришь. Приходилось приезжать вторично в солнечный день.

Солнце катится почти по горизонту. Лучи скользят по бесконечной равнине. Вспыхнет радужным огнем высокий торос, темно-синим пятном отметится теневая его сторона. И опять бегут лучи, не задевая ничего. При этом освещении— вокруг миражи. Берег дальнего невысокого острова кажется обрывистым, груда торосов — островком, а ледники на берегу Новой Земли похожи на высокие серебристые колоннады. Вот и зарисовывай их!

Но кончалась работа, и Георгий Яковлевич возвращался со съемки радостный. Забывал мучительное стояние у треноги, когда проклинал и мороз, и ветер, и миражи. Хохотал в кают-компании, оживленно описывал свои приключения, выставляя их в смешном виде.

Постепенно очертания берега стали вырисовываться на карте. С прежними картами новая совсем не вязалась. Если положишь астрономический пункт «Обсерватория» на старую карту, то выходило, что он находится не на берегу, а далеко в море. Вместо трех Панкратьевских островов оказался один. Очертаниями берега почти не напоминали прежние.

Если здесь, в местах, где работали Литке и Пахтусов, карта такова, то что же можно ожидать от карты более северных местностей, где с XVI века, после Баренца, никто не делал серьезной съемки! И Георгий Яковлевич стал благодарить судьбу, которая заставила зазимовать на Новой Земле. Первая верная карта северной части Новой Земли! Это неплохой результат и для специальной экспедиции, а здесь он будет достигнут попутно, при продвижении к полюсу. Но мало того! Впервые здесь действует первоклассная метеорологическая станция, ведутся работы по геологии и биологии, будет привезена первая в мире кинокартина полярных стран. А сколько этюдов и фотографий успел сделать художник! Интересно, что скажут эти ученые, когда «спортивная» экспедиция вернется с такими результатами!

До начала полярной ночи Георгий Яковлевич закончил съемку полуострова Панкратьевского и острова того же наименования. Вычертил в черновике карту. Ранней весной предполагал положить на карту острова Крестовые и Горбовы. Жалел, что Визе и Павлову не удалось пройти далеко на юг. Почти за две недели дошли только до Архангельской губы, а предполагалось достичь полуострова Адмиралтейства. Ну, ничего, если собаки не подведут, весной времени будет много. Самое главное— в этих экскурсиях получили хороший опыт, научились жить на морозе в палатках, обращаться с собаками. Теперь все знают, как нужно поставить палатку, и не возятся с ней по часу, как раньше, а ставят в несколько минут.

Все эти экскурсии и поездки на съемку хорошо показали Седову, что за люди собрались в экспедиции. Все работают. Есть просто молодцы!

Вот брал на съемку Линника. Он никогда не ходил с топографами, а сразу все понял. И в палатке с ним — одно удовольствие. Делает все быстро, без суеты, все у него на своем месте, ничего нужного не забудет, лишнего не возьмет. Но — любит самостоятельность, приказами от него ничего не добьешься. У команды — коновод. Идет у него борьба с боцманом Инютиным за влияние, за авторитет. Линник насмехается над Инютиным: неделю по Фонтанке с кирпичами плавал, а такелажному делу учился, когда по деревням с топором ходил, — и в боцманы попал.

Инютин и сам не промах. За ним в работе трудно угнаться, и за словом в карман он тоже не полезет.

А Шура Пустотный! Честный, добросовестный, великолепно знающий, что такое долг. Перед отъездом приходила его мать, просила поберечь. А он один из самых смелых. Не задумается в полынью прыгнуть, если понадобится — на медведя с голыми руками пойдет.

А Лебедев! Уже пожилой и семейный, народный учитель. Как он просился в экспедицию!

Визе очень его хвалит. Другого такого добросовестного наблюдателя метеорологической станции трудно сыскать. Экспедицию переживает романтически. Какие бы ни были трудности — он все будет восхищаться. На метеостанции у него целое хозяйство. Протянул к своим будкам поручни из каната, чтобы не плутать во время бурь. Недалеко от станции построил настоящие снежные дворцы. Там он и ленты меняет на самопишущих приборах, там и чайник на свечке греется, и диорама для услаждения души в снежной нише устроена: с помощью синих и лиловых чернил, клюквенного экстракта и сажи изображена деревня, мостик через речку, бабы идут с коромыслами, и ребята в школу торопятся…

А Кизино! В Новоземельской экспедиции он был прекрасным гребцом и футшточником, теперь заведует всеми кладовыми. Сам конфетки одной не возьмет. Все у него вовремя. Все хозяйство на нем. Настоящая ключница!

Нет, на команду обижаться не приходится!

Коршунов, петербургский слесарь, взмолился, когда Кушаков хотел его списать на Новой Земле по слабости здоровья. В самом деле, на вид щуплый— в чем дух теплится, а как мужественно держится и в экскурсии каждый раз просится.

Плотник Коноплев — сероватый, неграмотный, но труженик, каких поискать. Постоянно смешит всех своим деревенским остроумием и сермяжной простотой.

Да и Ваня Пищухин, пекарь, хоть темен и богомолен не по летам, — свое дело делает и хлеб печет и стряпает по мере умения.

В общем же почти все люди обыкновенные. Но все работают на совесть, и дело идет.

На неудобства жизни в кубрике никто не роптал. Больше всего было жалоб на плохую одежду — гнилые пиджаки и брюки, все время надо было чинить их. Мало было рукавиц, приходилось шить из чего ни попало самим. Начальника никто не винил: все знали, как ему пришлось снаряжать экспедицию. Бранили купцов-алтынников, у которых совесть, видно, в кармане зашита и которым все равно, на какое дело люди идут.

Глава VI ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

Полярная ночь на широте бухты «Фоки» продолжается девяносто шесть суток — с 4 ноября до 10 февраля. В действительности солнца же не видели дольше: в дни его ухода и первого появления держалась пасмурная погода. Полярная ночь подкрадывалась незаметно. И после исчезновения солнца еще долго можно было работать около полдня при свете зари.

В это время художник успевал даже запечатлеть в своих этюдах окрестности зимовки. Он больше всех следил за наступлением полярной ночи. 7 октября он записал:

«Как темнеет с каждым днем! Около восьми, когда просыпаюсь, ночь еще глубока. Только в десять начинает немного светать. Удивительный рассвет! Весь воздух насыщен темнотой. Рассвет силится прогнать ее и не может. Окра-шиваются торосы с южной стороны, но в угрюмой тени отражено ночное темное небо. Даже затмение радостнее такого бессильного рассвета.

Писать возможно только до обеда, а обедаем мы в час. После обеда — жалкие остатки света, при них можно только прогуляться или съездить на собаках за плавником.

12 ноября. Пасмурно. Рассвет очень слаб. Все тонет в однообразной молочной мгле. Уходит, уходит свет! Скоро и я должен буду прекратить работу на воздухе. Тьма побеждает. Мало-помалу мы сгруживаемся на корабле; уходим далеко от судна только на прогулки. Один Седов продолжает астрономические наблюдения и ночью, всякий раз, как небо очищается от облаков. У нас нет дорогого пассажного инструмента для определения астрономических пунктов высокой точности. Седов своими многочисленными наблюдениями при помощи обыкновенного секстана надеется в известной мере восполнить этот недостаток. Средний вывод из многочисленных наблюдений должен дать довольно точные координаты нашей зимовки. Такой прием — в характере Седова. Отсутствие техники он стремится преодолеть личными усилиями.

Так вот какова она, полярная ночь!

Тьмы настоящей нет, перед глазами не черно. Впереди и всюду — серо-голубая завеса. Сколько ни идешь, она отодвигается, но из себя не выпускает. С невольной настороженностью в душе идешь в ее глубину и ощущаешь и тесноту этого мрака и его бесконечность.

Сколько ни иди — не будет конца мгле и безмолвию. Даже при ясном небе не исчезает чувство неизменяемости. Горят ли в небе ясные крупные звезды или развертываются над головою роскошные занавесы северного сияния — ты от полярной ночи не уйдешь. С тобой движется все то же небо, а под ногами бесконечно однообразная поверхность моря или земля — закованные льдом, закрытые снегом. Таково ощущение бесконечности и плена».

Полуденный рассвет стал незаметен. В совсем ясные дни на юге еще горела неяркая заря. Зато когда небо бывало закрыто тучами, дня не было видно совсем. Постоянно налетали штормы и веток ураганной силы. Однажды художник после наблюдений на метеорологической станции отбился от каната, протянутого от судна до станции, и среди рева бури и вихрей, обрушивавшихся с гор, долго не мог найти судна. Вернулся с плотной снежной маской на лице. Палуба «Фоки» сравнялась со снежным покровом на льду.

Иногда по нескольку дней никто не отходил от судна даже на десять метров. Только наблюдатели метеорологической станции — Визе, художник, Лебедев и Пустошный — каждые два часа отправлялись на станцию и возвращались, залепленные снегем.

Нельзя сказать, что члены экспедиции скучали в это суровое время года. Геолог целыми днями изучал собранные образцы горных пород. Визе не хватало времени для приведения в готовый вид метеорологических наблюдений. Художник не оставлял фотографии и в эту пору, снимал и при луне и при магнии, и даже сделал снимок при свете звезд, посменно дежурил на метеостанции. Георгий Яковлевич продолжал наблюдения на астрономическом пункте, читал для членов экспедиции лекции по навигации.

От вынужденной ли неподвижности или от однообразного питания кое-кто стал жаловаться на недомогание. Георгий Яковлевич, заметив эти признаки и опасаясь цинги, стал посылать команду на прогулки и решил поднять настроение праздником.

19 декабря, в самые дни зимнего солнцестояния, состоялся праздник моряков.

Недели за три начались приготовления к нему.

Программа дня: иллюминация, салют из китобойных пушек, завтрак, сон и обед. Кают-компания и кубрик разукрашены до неузнаваемости гирляндами бумажных флажков и фонариков. Книжные полки и станки для ружей затянуты флагами.

После завтрака под гром пушек зажгли огни на палубе. Горящие плошки (консервные жестянки, наполненные медвежьим жиром) были укреплены по бортам, на мачтах и вантах. У сходней пылающие бочки из-под керосина. Отблески огней скользили по снегу, изборожденному бурями, играли на мертвенно-белых берегах и слабо замирали на отдаленных торосах.

Обед в этот день отличался изысканностью: закуски, бульон с пирожками, пельмени из сушеного мяса.

После обеда развеселившийся экипаж «Фоки» слушал музыку. День закончился прогулкой за песцами.

Глава VII НОЧНОЙ ПОХОД

Подвижная и кипучая натура Седова с трудом выносила навязанную бездеятельность на зимовке. Он решил предпринять небольшое путешествие на север, не дожидаясь конца полярной ночи. Целью этого похода было определить с возможной тщательностью положение мыса Литке, отстоявшего от зимовки километров на пятьдесят.

Седов вышел 21 декабря, выбрав себе в спутники Югана Томиссара. Продовольствия взял на две недели.

При отправлении было тихо. Собаки везли хорошо. Вьюги отлично утрамбовали снежный покров на Панкратьевском полуострове. Любо было глядеть, как по залитой лунным светом равнине бежали провожавшие, стараясь не отстать от собак. Провожали почти все до последнего мыса на Панкратьевском полуострове [23]. Потом повернули назад, к своим теплым каютам, а нарта с двумя путниками спустилась на морской торосистый лед.

Лунный свет в полярных странах ярче, чем где-либо. При нем можно читать. Отчетливо видна мушка на дуле ружья. Художник пробовал даже фотографировать при свете полной луны и получил прекрасные результаты. Находить дорогу не представляло никакого труда. На горизонте появились не виденные с осени горы, ясно вырисовывались скульптурные группы фантастических торосов. Отчетливо был виден каждый выступ, каждая щель.

При ярком свете луны Георгий Яковлевич успел дойти до какого-то берега. Вероятно, это был входной мыс неизвестного обширного залива, рядом с Панкратьевским полуостровом. Берег был свободен от льда. Среди прибрежных торосов торчали бревна плавника. Но не успел Георгий Яковлевич оглядеться как следует и решить, куда направиться дальше, как луна закрылась облаками. Слабый ветерок стал крепчать. Пока ставили палатку и распрягали собак, налетела свирепая вьюга. Она бушевала около полусуток.

Как только вьюга стала стихать, Седов и Томиссар начали собираться в дальнейший путь, хотя луны еще не было. Ее присутствие обозначалось слабо различимым световым пятном на небе.

Шли возле берега. Георгий Яковлевич напряженно всматривался, чтобы не оторваться от берега в таком раздражающем полусвете без теней. Ищи его потом, если луна совсем закроется.

Идти пришлось недолго. Вьюга снова завыла, скрывая и берег, и небо, и морские торосы. Снова поставили палатку.

Наконец, пришли к какому-то мысу на невысоком берегу. Направо находился глубоко вдавшийся узкий залив, впереди при свете луны был виден еще какой-то мыс. Вероятно, это и есть желанный мыс Литке. Небо над ним казалось черным. За ним, всего в полукилометре, плескалось совсем открытое море, отделенное от берега только неширокой полоской молодого льда.

Члены экспедиции Г. Я. Седова (слева направо): Н. Сахаров, В. Лебедев, Г. Линник, П. Кушаков, И. Пищухин, М. Шестаков, И. Кизино, Н. Пинегин, А. Инютин, М. Павлов. Лет о 1914 г.

Г. Я. Седов (в центре) перед отправлением к полюсу.

Спутники Г. Я. Седова:

Г. Линник (слева) и А. Пустошный.

Расположились лагерем на этом мысу. Ветер стих. Ярко светила луна. Не теряя времени, Седов принялся за наблюдения звезд. Наблюдения удались прекрасно. Остаток дня употребили на устройство лагеря и постройку снежной хижины для магнитных наблюдений. Получилось настоящее эскимосское иглу с куполообразным сводом. Огонек свечки, внесенной в хижину, отражался блестящими кирпичами ослепительно белого снега, словно зажгли не жалкий огарок, а сильную электрическую лампу.

Построив хижину, покормили галетами собак и забрались в палатку, утомленные последним переходом. Разожгли примус. Георгий Яковлевич поставил на него чайник, наполненный снегом. В палатке стало тепло… Отрезая время от времени куски плотного снега и подкладывал их в чайник, Георгий Яковлевич при свете свечки принялся за вычисления, Юган сидел, как всегда, мрачный и сушил рукавицы.

Но вот чайник вскипел, и Георгий Яковлевич захлопнул тетрадь. Влил кипяток в кастрюлю, положил сушеного мяса, щепотку овощей и горсточку сухого картофеля. Достал заветную флягу.

Он налил Югану почти полчашки спирта.

— Сегодня с устатку, по случаю благополучного прихода. Держи!

Георгий Яковлевич развел немного спирта и выпил сам. Правда, как хорошо, устав, прийти в палатку, сидеть у синего примусного огонька и наслаждаться его теплотой.

А тут еще горячая струйка спирта — она прошла по всему телу.

Поели супу из одного котелка деревянными ложками, выпили по кружке какао. Сняли полушубки, положили их под голову, натянули малицы. Примус потушен. В палатке темно. Сначала холодно. Но малица быстро наполняется теплом.

Рядом уже слышен богатырский храп. Юган уснул. Георгий Яковлевич закрыл плотнее шапкой уши и тоже быстро погрузился в сон. Приснилась Соломбала и двор, полный собак. Началась драка. Вся стая собак сбилась в невообразимый клубок перепутанных тел. Но вот из нее, как при драках в бухте «Фоки», вырвалась несколько, за ними понеслись остальные Вот окружают, сбивают с ног. Всюду оскаленные морды, лай, взвизгивания…

Георгий Яковлевич проснулся.

Тот же ужасный лай продолжался. В темноте ничего не разобрать и не понять. Скинул малицу.

— Юган, вставай!

— Что такой, что такой?..

Опрокинув примус, Георгий Яковлевич бросился к выходу из палатки. Ощупью расстегнул две застежки.

При ярком свете луны увидел шагах в тридцати кучку собак. Казалось, они дрались. Внезапно собаки разбежались и стали кольцом. В середине кольца стоял огромный медведь. Собаки норовили броситься на него, но зверь проворно поворачивался, занося огромную голову на длинной шее. Лютее всего на медведя кидались Варнак, признанный вожак собачьей стаи, Разбойник, Весельчак и Пират. Остальные, видимо, трусили, стараясь держаться подальше.

Георгий Яковлевич быстро вбежал в палатку и стал шарить, где винтовка.

Она оказалась в углу среди штативов. К счастью, винтовка была заряжена пятью патронами.

В одной блузе и без рукавиц Георгий Яковлевич вылез из палатки.

— Юган, бери топор! Держись сзади в пяти шагах.

Быстрыми шагами Седов направился к медведю. Как раз в эту минуту медведь присел по-собачьи на снег и собирался сделать прыжок. Но в самый момент прыжка на спине его оказался Пират, сзади вцепился Варнак, на шее повис Разбойник. Все попадали.»Встав на ноги, медведь загреб лапой Пирата. Казалось, псу пришел конец, но выручили другие собаки, которые остервенело стали теребить живот и зад огромного зверя.

Георгий Яковлевич остановился в двух шагах от медведя и выпустил пулю почти в упор в его треугольную голову. Медведь рухнул и не сделал ни одного движения. Собаки всей стаей набросились рвать убитого.

Георгий Яковлевич обернулся.

Юган стоял шагах в пятнадцати, но в самой воинственной позе, с занесенным на плечо топором.

— Готов!

Не снимая топора с плеча, Юган подошел и опасливо пнул медведя носком.

Отогнали собак. Только теперь Георгий Яковлевич заметил, что держит ствол ружья голой рукой. Сталь прилипла к ладони и обожгла ее во всю длину.

Надели полушубки. Долго возились со съемкой шкуры. Кормили внутренностями собак. Тушу и шкуру спрятали в снежном домике, чтоб не изгрызли собаки. Потом жарили медвежьи бифштексы.

Второй медведь пришел на следующее утро. Он разломал магнитную хижину и начал пожирать мясо сородича. Георгий Яковлевич выбежал из палатки, когда на месте бывшей магнитной хижины происходила дикая пляска медведя и обозленных псов. Было темно, луна исчезла за густыми тучами. Георгий Яковлевич едва рассмотрел среди копошашихся во мраке животных большой серый комок. Подошел очень близко, выстрелил. На этот раз медведь не упал, но, подпрыгнув, взревел и понесся по направлению открытого моря. Седов побежал следом за ним. На бегу меняя патрон в магазине винтовки, выстрелил два раза, еще раз ранил зверя. Медведь упал, но, ковыляя, добрался до края ледяного припая и бросился в воду. Несколько секунд была видна его треугольная голова, потом она скрылась.

Седов вернулся на судно 1 января. Он весь обмерз. Юган обморозил запястье, на котором образовалась глубокая гноящаяся рана. Последние три дня путники питались всухомятку, так как керосин вышел.

Все намеченные наблюдения Георгий Яковлевич сделал.

Впоследствии, во время весеннего похода Седова к мысу Желания, оказалось, что мыс, где он разбил свой лагерь и сражался с медведями, расположен не на самой Новой Земле, а на небольшом острове.

Глава VIII НАСТУПИЛ ДЕНЬ

В конце января ударили сильные морозы, 27-го температура опустилась до —50°, 2.

Седов вычислил, что солнце должно будет перейти горизонт в полночь 9 февраля. Конец полярной ночи был отмечен процессией, отправившейся встречать солнце на гору Панкратьевского полуострова. Седов шел впереди с полюсным флагом, за ним другие. В руках у Павлова было знамя и кусочек лапландского нефелина, Визе нес плакат с надписью «—50°, 2» — самая низкая температура, когда-либо отмеченная на Новой Земле.

Процессия остановилась у заранее раскинутой палатки с яствами. В полдень горела яркая заря, небосклон был чист. Всех манила надежда увидеть солнце. Около двенадцати часов поднялся на небе красный столб — отблеск восходящего солнца, но оно не поднялось настолько высоко, чтобы показаться из-за новоземельских гор.

В последующие дни почти беспрерывно свирепствовала вьюга. Только 19 февраля над горами впервые показалось долгожданное светило.

— Солнце, солнце! — закричали на палубе.

Все бросили работу, закричали «ура». Кто — то выстрелил из ружья, потом ударила пушка.

Седов и его спутники смотрели на солнце, медленно высвобождавшееся из снежного тумана. Наконец-то дождались настоящего дня!

Солнце принесло с собой радостную перемену и в природе и в жизни зимовщиков. При свете дня выступили почти забытые подробности окружающего пейзажа. Все казалось новым. Иа горах почти не осталось темных пятен — они поднимались к небу белыми привидениями. На льду, там, где раньше стояли высокие торосы, расстилалась волнистая пелена снега, изрытого застругами. На скалистых обрывах гор повисли узорами лавины, а у подошвы каменных стен образовались глубокие снежные коридоры. «Фока» тоже закутался: из снежной одежды видны только стройные мачты. Не было необходимости пользоваться сходнями — прямо с борта шагали на снежную равнину.

Все сияло белизной и радостью. Но жилые помещения на корабле при свете дня казались еще мрачнее. Когда в первый раз золотой солнечный луч ворвался в иллюминаторы и заиграл в темноте кают, стало видно, сколько копоти накопилось за зиму; при искусственном свете было незаметно, что стены стали серыми от табачного дыма и сутками горящих ламп.

Но теперь не было необходимости сидеть в каютах целыми днями.

Все разбредались на работу но съемке окрестностей, по исследованию ледников или занимались очередной работой у корабля,

13 марта Седов возвратился из экскурсии на Южно-Крестовые острова с прелестным пушистым медвежонком за спиной. Варнак и Разбойник отыскали на острове берлогу и выгнали из нее медведицу с двумя медвежатами. Седов застрелил медведицу на расстояние пятнадцати шагов. Одного медвежонка загрызли собаки. Варнак перервал ему горло одним ударом зубов, волчьей хваткой закинул детеныша на спину. Седов едва спас другого.

Звереныш Задорогу от берлоги превратил в лохмотья пиджак Седова. Его укус крепче собачьего, а удар лапки полутора-двухнедельного детеныша дает понятие, что за сила должна быть у взрослого.

На следующий день Линник, ездивший с Кушаковым за матерью медвежонка, убил рогатиной еще одну медведицу и тоже привез на «Фоку» ее детеныша.

Медвежонок, принесенный Седовым, стал привыкать к людям. Сначала он упорно отказывался от еды и немилосердно шипел и ворчал на приближавшихся к нему людей. Вместо того, чтобы брать соску, наскоро состряпанную местными химиками из лабораторной пипетки, он норовил вцепиться в руку. Кому-то пришла мысль просунуть соску в кусок медвежьей шкуры и уже в таком виде преподнести ее капризному младенцу. Дело пошло на лад. Питомец был окружен нежностью людей, которую им, видно, некуда было девать. Усердные няньки, не обращая внимания на исцарапанные руки и порванные брюки, возились с Мишенькой. Другой питомец, привезенный Линником, — Васька пользовался меньшим вниманием из-за своего тяжелого характера. Это был злющий звереныш!

Через несколько дней Седов отправился на Южно-Крестовые острова, чтобы закончить их топографическую съемку. Сопровождал его художник. Один остров Седов назвал островом Назимова, а другой в честь спутника — островом Пинегина.

Еще зимой Седов разработал план исследования северной части Новой Земли. Обследовать внутреннюю часть острова взялись Павлов и Визе. Последний, кроме того, должен был произвести опись части Карского побережья. Самый большой и самый важный в гидрографическом отношении участок — от Панкратьевского полуострова до мыса Желания — достался Седову. Ему предстояло пройти в два конца около семисот километров по трудному пути. Только в заливах можно было ожидать ровного, спокойно замерзшего льда, но заливов в северной части Новой Земли на картах значилось всего два, да и те, очевидно, подвергались напору льдов с моря. Остальная часть пути пролегала по торосам. Больше пятнадцати-двадцати километров в сутки, считая в среднем, по такому пути не пройдешь. Георгий Яковлевич решил взять провизии на полтора месяца.

У людей на «Фоке» постепенно вырабатывались навыки санных путешествий и жизни в палатке. Все побывавшие в экскурсиях делились своим опытом, хвастались усовершенствованиями. Бывало много споров о том, как распределить работу, чтобы сократить время разбивки лагеря и утренние сборы в дальнейший путь, или в каком порядке складывать на нартах провизию, палатку, спальные мешки, «расходный ящик», собачий провиант. В результате этих споров и накопленного опыта выработались общие приемы укладки, укупорки, палаточного обихода.

Никто больше не спорил, что провизию нужно упаковывать в небольшие матерчатые мешочки, которые пригодятся впоследствии для образцов горных пород, а эти мешочки укладывать в фанерные ящики или большие мешки. Все, что требуется на каждой остановке, разумеется, должно быть помещено на санях поверх всего и в строгом соответствии с порядком разбивки лагеря. Укупоркой саней, действительно, можно было гордиться. К двум боковым планкам и к задней и передней поперечинам, как клапаны у конверта, были намертво пришиты брезентовые полосы. Когда груз на нарте был уложен, закидывали сначала передний и задний клапаны, потом боковые. Получался плотный конверт, из него не выпала бы даже иголка. Теперь предстояло увязать его, да так, чтобы тратить на развязывание и новое завязывание всего одну-две минуты. Специальный провизионный ящик напоминал дорожный несессер. В нем хранилась посуда, двух-вседневный запас провизии, походная аптечка, швейные принадлежности. Каждый предмет имел свое место в разделенном переборками ящике.

Седов покинул бухту «Фоки» 1 апреля. Вместе с ним шел боцман Инютин. Целью похода была опись северо-западного берега Новой Земли от Панкратьевского полуострова до мыса Желания.

До мыса Утешения дорога была малоинтересной. Не доходя до этого мыса, путники натолкнулись на медведицу с двумя большими медвежатами. Спустили собак, завязалась драка. Медвежата убежали в торосы, а медведица стала защищаться. После пяти пуль сдалась.

«Сражалась она великолепно, — записано в дневнике Седова. — Из десяти собак пять оказались израненными. Нашли и медвежат. Они далеко не убежали и наблюдали, спрятавшись за торосами, как мать борется с врагами. Убили и их.

Жалко было, но что же делать, мы были голодны и боролись за свое существование! Медвежье мясо частью съели, часть забрали с собой».

На мысе Утешения Седов пробыл несколько дней, ожидая ясной погоды для астрономических наблюдений.

На месте астрономического пункта путешественники поставили знак.

Во время перехода от мыса Утешения до горы Астрономической погода стояла хорошая и теплая. Для съемки создались великолепные условия. Седов любовался хребтом, названным им хребтом Ломоносова. Вершины его выступали среди ледников и блистали на солнце, выделяясь розовыми зубцами на темном небе. Путь к северу от горы Астрономической был гораздо труднее. И погода, и дорога испортились. На всем пути справа виднелся огромный ледник. Съемка однообразных ледяных берегов трудна, особенно же много трудностей представляет передвижение по морскому льду вдоль ледника. Со стороны моря — страшные нагромождения торосов или открытая вода, обойти которую возможно, только поднявшись на ледник. Наиболее же неприятная из дорог — там, где ледяные стены опоясываются полосой недавно образовавшегося льда, иногда столь тонкого, что от движения саней расходятся круги, как по воде. Поверхность молодого льда всегда покрыта слоем выкристаллизовавшихся морских солей. Сани и лыжи по такому льду скользят не лучше, чем по песку.

До намеченного пункта оставалось совсем немного. Мыс Желания находился уже в виду. Скалистые пятнышки на северо-запад от него — конечно, Оранские острова. Прежде чем вступить в гряду прибрежных торосов, Георгий Яковлевич подошел к голубому, довольно большому айсбергу. Хотел с его вершины рассмотреть, где лучший путь. Подошел вплотную, высматривая, где бы удобнее подняться. Вдруг в зеркальной стене увидел отражение человеческой фигуры. Всмотрелся. Какой-то грязный мужик в засаленном полушубке повторял движения. Георгий Яковлевич подвинулся ближе. В айсберге отражалось черное, похудевшее, с обтянутыми скулами и челюстями лицо, заросшее бородой. Не узнавал себя. Что-то мучительно знакомое было в этом отраженном облике. Что же? Вспомнил! Такие же обтянутые кожей скулы и зубы видел в детстве, когда пришли с плавучего льда скитальцы-рыбаки из ватаги погибшего атамана…

К мысу Желания Седов добрался 20 апреля. Он был первым, достигшим этого пункта пешим путем. На морских судах русские доходили сюда в старину нередко. Об этом свидетельствовал обнаруженный Седовым на мысе Желания древний русский крест.

Определив на мысе Желания астрономический пункт, Георгий Яковлевич прошел еще верст тридцать по Карскому побережью до мыса Флиссингенского, после чего вернулся на мыс Желания.

На мысе Желания случилось происшествие, которое могло стоить жизни Инютину. Лагерь навестил очень предприимчивый белый медведь.

Седов в то время работал верстах в пятнадцати от лагеря. Загнав безоружного Инютина на скалы, медведь направился к палатке, бесцеремонно разорвал ее и принялся хозяйничать. Раскидал имущество и инструменты и, добравшись до продуктов, начал их уничтожать. Инютин, видя, что дело может кончиться плохо, набрался мужества, слез со скалы и под прикрытием палатки, в которой сопел и ворочался медведь, подкрался к нарте, осторожно вытянул заряженную винтовку и выпалил в медведя в упор. Раненый зверь бросился бежать, собаки его преследовали, но он скрылся в торосах.

О пути с мыса Желания к бухте «Фоки» Седов записал в дневнике:

«На обратном пути жизнь наша была трудна, больше того — мучительна, ужасна.

Я опишу одно происшествие.

Сильным ветром оторвало от берега лед и унесло в море. Образовалась огромная полынья. Под влиянием мороза она покрылась тонким слоем льда в 1 ¹/ ₂—2 вершка. Так как нам деваться было некуда — направо открытое море, налево неприступные обрывы ледника, — я решил идти вперед по этому тонкому льду. Приказал матросу с собаками идти точно по моим следам.

Медленно и осторожно я пошел, следя, как расходится по кругам тонкий лед.

Уже перешел самое опасное место, вдруг слышу крик. Вижу — матрос провалился около нарты и барахтается, ломая лед. Я пополз к нарте по льду, чтоб снять хронометры, документы с дневниками и ружье с патронами, но тоже провалился.

Дул резкий ветер. Подобравшись к собакам, мы вцепились в постромки, я крикнул «п-р-р-р!»— и нарта вышла на лед. Мы имели вид сосулек. Бегом пустились в путь. Пока добрались до мыса Медвежьего, окоченели совершенно.

Два дня сушили одежду, провизию и снаряжение. Подмокли остатки сухарей, растаял сахар, погибли все фотопластинки, как снятые, так и неиспользованные.

Катастрофа случилась потому, что Инютин не пошел, как было приказано, по моему следу».

Ледник, около которого Седов едва не погиб, он назвал в честь своей жены ледником Веры.

Открытая вода принесла не одни неприятности. Стали встречаться медведи.

За все путешествие Седов убил трех. Не будь медведей, положение его оказалось бы трагическим: главные запасы провианта иссякли еще до 15 мая. Последние две недели путники питались исключительно мясом, поджаривая его на медвежьем жире.

Седов вернулся на «Фоку» в ночь на 27 мая. Его было трудно узнать — так изменился он за два месяца.

В прокопченной одежде, с заросшим бородой, черным, как у мулата, лицом, невероятно похудевший, Седов выглядел настоящим дикарем. За время путешествия он потерял больше четырнадцати килограммов веса. На еду набросился голодным волком.

Отмыв слои копоти и грязи и отчасти возвратив свой прежний облик, Георгий Яковлевич принялся рассказывать.

Выяснилось, что очертания северной частиНовой Земли совсем не таковы, какими они показаны на картах.

Изгибы берега нигде не совпадают с изображавшимися до сих пор.

К концу путешествия Седов пришел к выводу, что больше всего надо доверять самой старой карте — Баренца.

Но в местности у Большого и Малого Ледяных мысов береговая черта не сходится и с баренцовской картой. Впрочем, те мысы не что иное, как выступы ледников спускающихся в море обрывами в пятьдесят-шестьдесят метров высотой.

Вполне допустимо, что во времена Баренца, триста лет назад, очертания ледяного берега в общем совпадали с изображенными на его карте.

Глава IX КАПИТАН ЗАХАРОВ

Когда Седов отправился в большое путешествие к мысу Желания, он вручил власть начальника экспедиции капитану Захарову. Рекомендовал подготовить судно к плаванию, но новых порядков просил не заводить. Одновременно с Седовым ушли Визе и Павлов. Из членов экспедиции остались только Пинегин, который уходил на целые дни рисовать или фотографировать, и Кушаков.

Капитан, оставшись на корабле полновластным командиром, начал с того, что освободил штурмана от экспедиционных вахт и свалил на него заботу о приведении судна в порядок.

Николая Петровича Захарова никто из его знакомых не считал плохим человеком. Напротив, слыл он очень любезным и культурным моряком. Любил Николай Петрович почитать либеральную газету, поговорить о высоких материях. Знаком был с сочинениями графа Льва Николаевича Толстого и весьма его чтил. По службе Николай Петрович шел ровненько: сначала третьим помощником, потом вторым и к первой седине дотянулся до капитанской должности на пароходике, перевозившем богомольцев на Соловки.

На «Святого Фоку» Захаров попал случайно. Соблазнился возможностью заработать хорошие деньги. Когда Седову понадобилось найти в один-два дня капитана для «Фоки», Захаров заявил о своих условиях — три тысячи золотом в год на всем готовом. Седов согласился. Захаров рассчитал, что денежки эти останутся почти целиком. Можно после возвращения внести залог в артель кассиров и начать спокойную жизнь на берегу.

Моря Николай Петрович не любил. На неожиданное полярное путешествие смотрел как на долгую, скучную, но выгодную службу. Тоскливо, слов нет. Но дни бегут беспрерывно. И каждые сутки, как часовая стрелка перейдет полночь, на собственном личном счете в Азовско-Донском банке — щелк! — выскакивает новый итог на 8 рублей 33 с третью копейки больше вчерашнего. Щелк, щелк! — за десять дней 83 рубля 33 копейки, а за сто — 833 рубля плюс процентики, — это уже капиталец!

Опасностей путешествия к полюсу Николай Петрович не очень страшился. Не потому, что был храбрецом, — нет! Он просто не верил в серьезность намерений Седова. Самое дальнее, куда рассчитывал попасть Николай Петрович, — это на Новую Землю. Думал он, как и все его приятели, что все путешествие на «Фоке» — рекламная лавочка. Продаст Суворин миллионов пять-шесть лишних экземпляров своей газеты, а Седов получит жалование за всю экспедицию, — и все будет в порядке. Ведь известно, что на Землю Франца-Иосифа пробраться почти невозможно. А если бы и оказалось возможным — поди проверь! При первом свидании с Седовым Захаров даже намекнул Седову, что в оценке состояния льдов он всегда присоединится к мнению начальника. Но Седов намека не заметил.

В общем же это свидание еще больше укрепило в убеждении, что Седов на полюс не пойдет. Не может быть, чтоб такой солидный и здраво рассуждающий человек стал заниматься пустыми мечтаниями о недостижимом и никому не нужном полюсе.

«Кому нужен полюс?.. Мне? Вам?.. Или Ивану Сергеевичу? Не нужен он никому! Ни Седову, ни мне, ни команде! Нужна Суворину прибыль от продажи газет — это ясно. Седову нужна слава полярного путешественника и жалованье. Мне — одно жалованье. Команде — жратва».

Так рассуждал «положительный» и «симпатичный» Николай Петрович Захаров.

Капитаном Николай Петрович был неважным, но со службой справлялся. Он считал главной задачей командира — поддержание дисциплины. А для всего остального есть помощники. Капитанское дело — выйти на мостик, окинуть палубу хозяйским глазом. Пусть там полный порядок. Все же не мешает придраться к какому-нибудь пустяку и распечь матроса или боцмана. Нужно, чтобы команда и помощники чувствовали строгий капитанский глаз, понимали дисциплину. В вождении корабля Захаров полагался на помощников, сам был не силен. Помощников выбирал себе надежных. Они делали капитанское дело, команда исполняла приказания, Николай Петрович поддерживал дисциплину и подписывал бумаги. При таких порядках и работать нетрудно и неприятностей по службе не случается.

На «Фоке» пошло иначе. Прежде всего не удалось установить собственных порядков. В первые же дни Николай Петрович почувствовал, что поддерживать дисциплину на экспедиционном судне не так-то просто. А главное, кроме капитанской, имеется еще власть начальника экспедиции. Ему все подчиняются с охотой. Все, даже матросы, понимают: Седов взял на должность капитана человека лишнего, уступив требованию портовых властей.

А тут случились еще на самых первых порах досадные промахи. Однажды при парусных маневрах Николай Петрович перепутал названия снастей. Их, впрочем, твердо не знал никогда. Скомандовал: «Подбери брасы», когда нужно было сказать — «герты». На другой день художник, приняв вахту, обнаружил непростительную ошибку. Капитан в течение четырех часов вел судно не на север, а на северо-восток. Причина ошибки — отклонение магнитной стрелки на путевом компасе под влиянием приблизившегося на опасное расстояние гика с железной оковкой. Капитан за всю вахту не взглянул ни разу на главный компас. Не заметил даже ненормального положения судна по отношению к солнцу, не заинтересовался, почему оно на северном курсе светит в глаза.

После этих случаев Захаров потерял капитанский авторитет в глазах команды и участников экспедиции. И вернуть его не было средств.

Ошибся Николай Петрович и в характере экспедиции. Оказалось, Седов и его товарищи всерьез собираются осуществить путешествие к полюсу. Они мечтают совсем не о доме, не о получке условленных денег. Только и разговоров, что о полюсе, и чем дальше, тем больше.

Убедившись в серьезности намерений экспедиции, Николай Петрович огорчился, но в возможность удачи не поверил и своего поведения не изменил: «Видно, Седов птица широкого полета. Хочет большую карьеру сделать… Но извините, дорогой Георгий Яковлевич, здесь нам совсем не по пути! Мы люди маленькие, за большим не гонимся. Собственную голову ради чужой карьеры ломать не согласны. Конечно, делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов. Назад пока не повернешь. Мне нужно заработать денежки — больше ничего. Если звание полярного капитана и известность экспедиции помогут получить тепленькое местечко — хорошо. Не выйдет — не надо. Мне эта авантюра ни к чему… Скитаться по льду — благодарю покорно!»

В самом начале зимовки на Новой Земле он познакомился с хождением по льдам, когда провожал экскурсию Визе. Пройдя километров десять по убродному снегу, капитан обессилел и лег. Пришлось посылать за ним нарту с собаками. Седов пытался вовлечь капитана в научную работу, но у Николая Петровича созрело твердое решение выходить из каюты только на прогулку. «Место капитана на корабле, — говорил он механику. — Нет такого закона, чтобы капитан месил ногами снег, мерз днем на морозе, а ночью ляскал зубами в палатке. Я нанимался вести судно, а не заниматься исследовательской работой».

Николай Петрович на зимовке оказался без дела. Первое время он призывал к себе в каюту боцмана, приказывал докладывать о состоянии судна.

— Ты давно измерял воду в трюме?

— Да как ее мерить, если там все замерзло!

— Замерзло?

— Да.

— А течь не увеличивается?

— Нет, не увеличивается. Говорю, все судно промерзло.

— Хм… А такелаж смотрел? Не попреет он?

— Как же ему попреть, когда такой морозище!

— Значит, все благополучно?

— Благополучно.

— Ну, ладно. Иди!

Скоро надоели и эти разговоры. Капитан целыми днями слонялся без дела, зазывал всех в кают-компанию сыграть партию в шахматы: «Хотите, пришью?»

В конце концов он приспособился к скучной жизни. Утром после завтрака, если погода позволяет, прогулка по воздуху. До обеда три-четыре партии в шахматы, чтение. Затем обед. После обеда поспать часика два, а там, и вечер. В кают-компании вечером люднее, можно и в картишки сыграть. Скучно, в общем, слов нет… Но время идет… А там, в Азовско-Донском — щелк, щелк, щелк! — все каплет и каплет по восемь тридцать три…

Вскоре после возвращения Седова погода изменилась. Холода ослабели, все чаще наползали низкие, серые туманы; когда их пробивало солнце, становилось теплее. Весна наступила и в Арктике.

Впрочем, пришлось скоро разочароваться в полярной весне. Не радостная игра солнца, а слизь постоянных туманов сопровождала эту весну. Не шум быстрых ручьев слышался, а вой ветров. Не новые проталинки являлись каждый день — шло медленное разрыхление и оседание снегов.

Но какова бы ни была полярная весна, она несла с собой тепло и радость. Окрестностей зимовки — не узнать. «Фока» покрашен и прибран. Сугробов, закрывавших его борта, как не бывало. На палубе сновали люди в легких одеждах, кипела жизнь. «А давно ли, — вспоминал Георгий Яковлевич, — вылезали из-под снега бледные, угрюмые люди, торопливо бежали куда-то и опять ныряли под палубу-сугроб. Весь откос полуострова обнажился. Там — веселые ручейки. Давно ли он высился белочеканной стеной, а отблеск северного сияния серебрил затянутые льдом камни? Где навесы лавин?…»

Да, начиналась весна. Узнав от Павлова и Пинегина о том, что они видели вблизи островов Берха и Заячьего открытое море, Седов решил послать на юг, в Крестовую губу, шлюпку, которая доставит к первому пароходу копии всех работ, исполненных экспедицией. Но главная задача посылки шлюпки — не эта. Самое важное— дать весть об экспедиции. В комитете должны узнать, что в прошедшем году «Фоке» не удалось пробиться на Землю Франца-Иосифа, что больше половины собак оказались негодными и погибли, что угля осталось ничтожное количество. С такими средствами достижение полюса маловероятно. Необходима помощь — посылка судна на Землю Франца-Иосифа с углем и собаками.

С материалами Седов решил послать капитана Захарова, в бесполезности которого в экспедиции уже давно убедился. К сожалению, беспомощного капитана нельзя было отправить одного. Пришлось отобрать надежных людей. С Захаровым Седов решил отправить матросов — Томиссара, Катарина, Карзина — и помощника механика Зандера. У Томиссара во вторую половину зимы появились признаки цинги, которые, правда, весной исчезли; Катарин почти беспрерывно ходил с флюсом. Карзин и М. А. Зандер были совершенно здоровы.

3 июля партию отправили на остров Заячий. Шлюпку, поставленную на две нарты, легко повезли тридцать собак. На третьей нарте ехал капитан. Седов сам следил за снаряжением партии. Провианта было взято с расчетом на три месяца. Уезжающих снабдили палаткой, картами, шлюпочным спиртовым компасом, мореходными инструментами, таблицами, винтовками и дробовым ружьем, даже теплой одеждой — на случай задержки в пути или непредвиденной зимовки. Копии всех научных работ экспедиции и киноленты вручили капитану запаянными в два цинковых ящика, заделанных в дерево.

Седов простился с капитаном.

Перед прощальным обедом он вручил Захарову приказ и инструкцию.

Глава X В ОЖИДАНИИ.

После отъезда Захарова основная работа экспедиции заключалась в приготовлении к плаванию. Седов жил ожиданием вскрытия льда. Наступило полярное лето. Сошел весь снег на Панкратывском полуострове, стали освобождаться даже высокие горы на матером берегу. Снег оставался только в горных ущельях, оврагах и на ледяном покрове. Морской лед в бухте весь затопило, на нем всюду появились озера и лужи, образовавшиеся от стаявшего снега и часто выпадавших дождей.

Нагреваясь на солнце, вода растапливала понемногу лед, особенно в местах спайки старых льдин, где он сравнительно тоньше и пропитан кристаллами солей. Дожди и талая вода быстро растворили их; лед становился рыхлым и пористым, легко распадался. Но в целом он был еще достаточно крепок и не выпускал «Фоку». Все море за островами Панкратьева и Крестовыми было закрыто густым плавучим льдом, и небо на горизонте было светлое — «ледяное».

Надо было ждать, а пока жизнь шла своим чередом. В свободное время занимались медвежатами. Они за лето подросли и стали очень сообразительными. Знали, часы еды и своего благодетеля Ваню-повара. Сломя голову бежали на клички — Полынья, Торос и Васька. Задолго до обеда они собирались перед дверью, ведущей в камбуз — судовую кухню. В это время с палубы их не прогнать, а для штурмана Максимыча палуба — священное место. Он часто швырял нечистоплотных медвежат за борт. Георгий Яковлевич любил играть с сообразительными питомцами в минуты отдыха.

В конце июля мирная жизнь медвежьего питомника была нарушена. Заметив понятливость медвежат, Седов решил приучить их к упряжке.

— Что они, в самом деле, дармоедствуют. На «Фоке» не должно быть дармоедов. Будут они у меня дрова возить!

Взялся рьяно за дело.

Бедные медведи сначала ничего не поняли. Тогда Седов пустил в дело кнут. Достаточно поревев во всю силу медвежьих легких, они сообразили, что нужно делать для избежания ударов плетки. В конце первого урока Полынья и Торос уже не упирались, а тянули нарту, но только по направлению судна. Однако уроки упряжной езды очень напугали их. На человека стали смотреть подозрительно. Больше не бежали сломя голову, когда кто-нибудь подзывал.

Когда одного запрягали, остальные присутствовали обязательно, шли рядом. Когда запряженного били плеткой, ревели все три медвежьи глотки. Везущий сани ревел от боли, остальные — из сочувствия беде товарища.

Охотились на нерп, в изобилии появившихся в бухте «Фоки»,

Нерпы любят, выбравшись на лед через лунку, продутую своим дыханием, понежиться на льду. Охотились на них чаще всего на льду во время лежки. Для такой охоты необходимо большое терпение, ибо эти животные очень чутки и редко подпускают к себе ближе двухсот пятидесяти — трехсот шагов. Приходится целыми часами красться под прикрытием торосов, а если идешь по открытому месту, то надо пользоваться моментами, когда животное опускает голову и дремлет. Подобравшись возможно ближе, охотник должен сделать очень точный выстрел в самую голову, иначе случается, что даже тяжело раненный зверь скатывается в свою лунку и тонет.

Охотой на нерп занимались Седов, Пинегин и Кушаков. Не раз они возвращались мокрыми с головы до ног после внезапной ванны, которую случалось принять в горячке охоты, когда нога попадала на сильно разрыхленный лед. За лето убили десятка три нерп, одного морского зайца, пять взрослых медведей и двух больших медвежат.

Находясь в постоянном ожидании начала плавания, Седов не забывал и научной работы. Он сделал серию магнитных и астрономических наблюдений на мысе Обсерватории и внес большие дополнения в съемку окрестностей зимовки. Кроме того, он обошел все Горбовы острова и губу Архангельскую и, определив астрономические пункты, составил в крупном масштабе новую карту всего района от губы Архангельской до северо-восточной части Панкратьевского полуострова. Другие участники экспедиции также напряженно работали, пользуясь каждым хорошим днем. Визе, кроме своей постоянной работы на метеостанции, занялся глациологией и топографией; определил скорость течения ледников и сделал съемку ледника Таисия. Павлов, пользуясь отсутствием снега, целые дни проводил за изучением геологического строения Панкратьевского полуострова и ближайшей к нему части коренного берега. Пинегин написал много этюдов и запечатлел на кинопленку и фотопластинки много интересных моментов из жизни экспедиции и пробуждения полярной природы.

При посещении Горбовых островов Седов с удивлением и досадой обнаружил, что капитан Захаров находится еще в норвежской избушке на острове Заячьем. При встрече капитан оправдывал свою нерешительность невозможностью доставить шлюпку к границе невзломанных льдов, которая была всего в шести километрах от избушки. Матросы, как выяснилось, несколько раз предлагали тронуться в путь. Они не сомневались в том, что четыре человека, поставив шлюпку на обитый сталью киль, легко покатят ее по освободившемуся от снега ровному льду и в день или два доставят шлюпку к открытой воде. Когда Седов выразил свое возмущение, капитан стал говорить, что в ожидании потрачено много провизии; он просил дополнительного продовольствия с очевидным расчетом еще оттянуть момент отправления.

Сразу после возвращения на «Фоку» Седов отправил с Павловым дополнительную провизию для капитана. Павлов получил инструкцию попугать капитана, рассказать, что лед в бухте «Фоки» очень ослабел и экспедиция в один из ближайших дней намерена отправиться в плавание. Вернувшись через два дня, Павлов сообщил, что капитан никак не может набраться мужества и, по-видимому, собирается ждать, пока открытая вода не подойдет к самой избушке, где он живет, а если этого не случится — вернуться на «Фоку». Седов, возмущенный нерешительностью капитана, направил Визе с приказом привезти капитана на «Фоку», а вместо него оставить штурмана Сахарова. Штурман и Визе отправились. Однако капитана в избушке не застали. Он все-таки решился отправиться в путь.

«Вышел 20 августа» — так гласил плакат на стене избушки. Визе и штурман прошли до Архангельской губы, видели еще дымящийся костер на месте остановки капитана, но партию не догнали.

В половине августа Седов сделал попытку пропилить широкий канал, в расчете, что он поможет освободить «Фоку». На «Фоке» имелись специальные пилы для морского льда, петли и ломы. Работали всем составом экспедиции долго и упорно. Сначала дело пошло хорошо, пропилили канал длиной метров триста-триста пятьдесят. Однако в конце августа Седов был вынужден оставить эту затею — начались заморозки. Пресная вода, стекая в пропиленную щель, быстро смерзалась и снова сковывала лед в одно целое. За день успевали удлинить канал не больше чем на десять метров. Оставалась одна надежда на крепкий ветер.

29 августа на «Фоке» праздновали годовщину выхода экспедиции, точнее — день, когда «Фока» начал свое плавание к северу от устья

Двины. Торжество было отмечено приказом по экспедиции — его прочел вахтенный начальник— и речью Седова.

В своей речи Седов, развивая взгляды на экспедицию как на единый организм, указывал, что и незаметная работа каждого в своем деле становится видной в общем результате. Результаты же работы за год таковы, что ими могла бы гордиться большая экспедиция, специально снаряженная для изучения Новой Земли. И в этом заслуга не только ученых, но и всех участников экспедиции.

Наступил сентябрь. Давно прекратилось таяние морского льда, все лужицы на нем замерзли. Седов сознавал ясно: если в течение двух ближайших недель бухта не вскроется, — предстоит вторая зимовка на том же месте.

3 сентября с моря подошла крупная зыбь и поломала лед. Седов приказал поднять руль. Вечером того же дня «Фока» тронулся с места, но в сплоченном льду прошли всего около мили. Только через три дня, вечером 6 сентября, когда подул с берега крепкий ветер и лед стало относить от берегов, «Фока» снова пришел в движение. К несчастью, льды, зажавшие «Фоку», несли его не к открытой воде, а к месту зимовки. Вскоре судно оказалось в опасной близости с подводными камнями у мыса Обсерватории. Седов с замиранием сердца ждал катастрофы. Еще несколько десятков метров — и «Фоку» выбросит на камни. Выбрав момент, когда у носовой части судна образовались разводья, он приказал отдать якорь. Минут пять судно с утянутым книзу носом дрожало под напором крупных ледяных полей. Затем последовал страшный толчок, и нос корабля взмыл кверху, что-то затрещало в брашпиле. Штурман Сахаров отпрянул в сторону, как ужаленный, предполагая, что якорная цепь через секунду выдерет брашпиль вместе с палубой.

Донесся голос вахтенного матроса с кормы:

— Под рулем два фута.

Лицо Седова потемнело. Только что вышедший на мостик Павлов, покачнувшись, но не осознав, что происходит, произнес:

— Кажется, волнение начинается, Георгий Яковлевич?

Седов ничего не ответил, только глазами сверкнул, но в ту же минуту он вздохнул с облегчением. Якорь снова взялся крепко за грунт, а брашпиль выдержал. Ледяное поле, давившее на «Фоку», треснуло, подалось и стало разворачиваться. Минут через пять, выбирая якорь и работая машиной, «Фока» отошел от опасного места.

Хотя лед продолжал оставаться очень сплоченным, Седову не терпелось, он хотел сейчас же пробиваться дальше, но механику удалось уговорить его не тратить уголь понапрасну, а подождать, когда начнут появляться разводья.

В самом деле, дня через четыре лед слегка развело, и «Фока» под парами и всеми парусами освободился из ледового плена.

Куда же идти? Седов предполагал оставить на случай возвращения капитана склад провианта и копии карт около знака на Панкратьевском острове и забрать там же поленницу дров, заготовленную еще зимой.

Однако подойти к Панкратьевскому острову помешали густые льды.

Седов решил зайти на остров Заячий, устроить там склад провизии и, обогнув льды с юга, пройти на пятидесятый меридиан, по которому и пробиваться к мысу Флора на Земле Франца-Иосифа.

Устроив 7 сентября склад на Заячьем острове, Седов повел «Фоку» на юг, огибая льды, которые в тот год тянулись языком до полуострова Адмиралтейства. Весь день 8-го он шел курсом на запад и к северу повернул только утром следующего дня.

Глава XI «ПОДВИГ» КАПИТАНА ЗАХАРОВА

В то время, когда Седов, отправив Захарова, готовился плыть на Землю Франца-Иосифа, интерес к его экспедиции в России значительно повысился. Газеты помещали сенсационные выдумки о ее гибели. В начале зимы распространился слух о шести трупах, которые якобы видел во льдах какой-то норвежский капитан около «Фоки», покинутого экипажем. Появлялись в газетах разоблачения деятельности седовского комитета, ничуть не помышлявшего о снабжении экспедиции углем и провизией. Все настойчивее становились требования снарядить поисковую экспедицию. Каждый слух подхватывался и повторялся газетами. В совет министров было внесено предложение принять меры к спасению экспедиции Седова.

Если бы Захаров приехал в Крестовую губу вовремя, к прибытию первого рейсового парохода, корреспондентам было бы чем угостить читателей, но Захаров со своей нерешительностью добрался до становища в Маточкином Шаре только в конце навигации и вернулся в Архангельск со вторым рейсовым пароходом.

Один из пассажиров парохода «Онега» описывает встречу с Захаровым как большое событие:

«Погода разгулялась. Свежий норд-ост развел волнение, туман и снежные вихри скрывали берег. К полудню показались берега, белой полосой выделяющиеся из-за свинцовых туч и моря. Наконец, на белом покрове прибрежных скал вырисовались опознавательные знаки. Мы отдали якорь в двух милях от становища Маточкин Шар. Бухта тут мелкая, волнение большое, ближе подходить опасно.

Высоко поднятый флаг, еле заметные фигурки людей, перебегающие с места на место, свидетельствовали об оживлении, охватившем поселок. Приход парохода — великий праздник. От берега отвалил карбас. Долго бились гребцы, пока добрались до парохода. Они вошли на трап совсем мокрые, но оживленные.

— Седов жив! — крикнул колонист Князев.

— Как, почему знаешь?

— У нас седовский капитан и четыре человека из его команды, на шлюпке приехали, две недели живут… Только команда больна, а капитан здоров.

Сообщение с берегом трудно, большой прибой. Но немедленно спущена шлюпка, и лучшие гребцы под командой штурмана понеслись легкой птицей к берегу за измученными путешественниками. Томительно долго добирались до берега и еще дольше обратно. Наконец, среди снежной пыли ясн ообрисовалась шлюпка. Мы все у трапа. Первым входит на борт капитан «Фоки» Захаров.

— Седов и спутники его бодры и здоровы! Шлют родным и знакомым привет.

Какие радостные слова! Осторожно, под руки ведут второго механика, М. А. Зандера. За ним входят три матроса. Идут сами, но с трудом. Механик и один матрос больны цингой, другой — запущенным воспалением правого легкого. Я, давно оставивший врачебную практику, превращаюсь в судового врача. Захаров имеет утомленный вид, но здоров. Досталось же ему в этот вечер, да простит он наше любопытство! Мы с жадностью ловили его слова, переживали его впечатления…»

«Седов отыскался!», «Седов жив!», «Новости о Седове!» выкрикивали по городам газетчики. «Подробности зимовки на Новой Земле», «Письма Седова»! — выкрикивали на другой день. — «Интервью с капитаном Захаровым»…

Капитан Захаров сделался героем дня. Сам он держался, как подобает герою, с достоинством; чувствовалось, что человек этот совершил важную миссию. В самом деле, ведь он приплыл на шлюпке из царства вечных льдов. Он привез документы и письма знаменитой экспедиции. В беседах он охотно рассказывал корреспондентам газет о пережитых трудах и лишениях, но не забывал упомянуть и о своей готовности к дальнейшим подвигам. «Вот отдохну немного, нужно будет идти на помощь Седову, об этом следует помнить. Таких людей, как Георгий Яковлевич, нельзя забывать!» И тут же почтенный моряк высказывал сожаление: «Вот жаль — мет у нас капитанов, которым можно было бы поручить руководство вспомогательной экспедицией. Я же, правда сказать, устал. Впрочем, надеюсь, к навигации отдохну». Триумф капитана длился недолго. Из рассказов спутников Захарова скоро выяснилось, что это по его вине отправленная Седовым почта не попала к первому новоземельскому пароходу и пришла в Петербург в конце арктической навигации, когда уже поздно было посылать Седову и уголь и собак. По вине капитана Захарова его спутники, покинув Панкратьевский полуостров здоровыми, приехали в Маточкин Шар инвалидами— все они заболели по пути цингой. И немудрено: капитан кормил команду впроголодь. Совсем молодой, красивый Катарин, ничем, кроме флюсов, не болевший на «Фоке», в пути получил воспаление легких, плеврит и цингу. Вскоре после возвращения на родину он умер. Та же участь постигла и М. А. Зандера. Капитан занимал на остановках большую палатку, рассчитанную на пять-шесть человек, и не пускал в нее даже больных. В шторм, дождь и туман матросы оставались под открытым небом, сгрудившись у перевернутой шлюпки.

Несомненно, Захарову не приходило в голову, что в будущем спутники могут о нем рассказать кое-что. В отчете о путешествии с Панкратьевского острова, напечатанном в газете «Новое Время», капитан повествовал о своих приключениях: как он от Заячьего острова тащил шлюпку двенадцать верст по льду, как прокладывал курсы с негодным компасом, которым снабдил его Седов, как устанавливал для отдыха палатку, рассчитанную только на двух человек, и как несчастливо вышло, что Крестовую губу прошел в тумане. Вернувшись в Архангельск, он якобы поместил матросов в гостинице, а одного в больницу. Всюду и везде выставлял он себя героем, командиром шлюпки, проплывшей по Ледовитому океану. Он надеялся, что матросы, боясь суда и неприятностей с начальником, не будут рассказывать, а если и будут— матросским рассказам никто не поверит. Но капитан ошибся.

После одного из его выступлений в печати, архангельская газета поместила письмо, подписанное спутниками капитана. В нем рассказывалось о роли Захарова в седовской экспедиции, о его поведении во время пути в Крестовую губу, а также высказывалось мнение об участии Захарова в будущей поисковой экспедиции.

Многие газеты перепечатали это письмо. Захарову нечем было ответить. Мечты о карьере полярного капитана рушились.

Конечно, Захаров был виноват, что не доставил вовремя почту. Но если бы почта была доставлена к сроку, получил бы в таком случае помощь Седов? Едва ли!

Комитет в это время почти не подавал никаких признаков жизни. Всеми его делами бесконтрольно распоряжался капитан второго ранга Белавенец. В его руки шли деньги со всероссийской подписки, случайные пожертвования и доходы. Генерал-лейтенант Варнек, профессор Глазенап, геолог Толмачев, композитор Иванов, редактор газеты «Таймс» Р. Вильтон ушли из комитета совсем. Суворин и националисты Балашов, Бобринский и Шульгин не принимали никакого участия в его работе.

К 1913 году в комитете, кроме Белавенца, остались пять человек: в качестве председателя — А. Л. Гарязин, дворянин, бывший офицер, без определенных занятий, бульварный литератор Васильковский, вице-адмирал Коландс, мичман Серебренников, хорошо известный всему флоту дикими, пьяными дебошами, купец Рубахин и издатель Сытин.

Денег в кассе никогда не было, хотя пожертвования на экспедицию регулярно поступали со всех концов России по разрешенной всероссийской правительственной подписке.

Между тем после доставки Захаровым копий научных работ Седова и его товарищей, особенно результатов путешествия к мысу Желания, общественное мнение стало проникаться симпатией к Седову и его героическому предприятию. Фритьоф Нансен, ознакомившись с доставленными Захаровым материалами, признал их весьма ценными. «Если бы даже, — сказал он, — Седову и не удалось достичь Земли Франца-Иосифа и полюса, то и в таком случае собранный им научный материал достаточен, чтобы считать результаты экспедиции очень и очень полезными».

Все чаще стали раздаваться голоса об оказании Седову помощи. Из его отчетов было ясно, что будущее экспедиции не блестяще: угля на судне нет.

Седовский комитет, учитывая эти настроения, возбудил ходатайство об отпуске правительственных средств для снаряжения вспомогательной экспедиции. В июне 1913 года комиссия Государственной думы признала желательным «законоустановить предположение» об отпуске средств на снаряжение дополнительной экспедиции для розысков Седова.

Но отношение кадровых моряков к Седову оставалось неизменно враждебным. Новый начальник Гидрографического управления Жданко в письме на имя начальника Морского генерального штаба писал:

«В заключение считаю долгом сказать, что из сношений с нашими морскими офицерами я не мог не видеть, насколько непопулярен, если не сказать больше, Седов среди них, и я очень сомневаюсь, чтоб нашелся русский моряк-офицер, который по доброй воле отправился бы на розыски Седова».

В частности, не согласился, занять пост начальника экспедиции для помощи Седову капитан Колчак, участник комиссии, рассматривавшей в 1912 году проект Седова. Он находил все предприятие Седова абсурдным.

Как бы то ни было, вследствие позднего прибытия капитана Захарова на материк время для отправки вспомогательной экспедиции с углем, продовольствием и собаками было упущено. Раньше лета 1914 года оказать помощь Седову никто не мог.

Глава XII К НОВЫМ БЕРЕГАМ

Вступив 9 сентября в лед на пятидесятом меридиане в широте около 7 5°20′,«Фока» шел до позднего вечера почти без задержек.

На ночь пришлось остановиться. На следующий день с утра пробивались довольно успешно — лед был не очень сплочен. Но чем дальше на север, все плотней и толще становились пластины льда и выше торосы. Начались небольшие морозы. Каналы стали покрываться плотной коркой молодого льда; прорезая ее, «Фока» полз подобно мухе, попавшей в соус. Слышались выкрики команды да непрерывные звонки в машину: «Назад — вперед — назад».

Ледяной пояс только начинался, а топливо подходило к концу. Уже резали на дрова баню; ее вместе с плавником могло хватить на трое суток. «Фока», пробыв во льду чуть не двое суток, не достиг еще и прошлогодней широты. Но так же как и в прошлом году, отдельные пластины смерзались в ледяные поля, оставляя все меньше каналов. Куда ни взгляни— одна картина. По горизонту — марево белой безбрежной пустыни, в сеть редких каналов вкраплены лужицы и полыньи. Вблизи — горы изумрудно-белых чудовищ-льдин. Выбиваясь из сил, коптя последним мелким углем, «Фока» вырывался из одного канала, чтобы застрять в другом.

12 сентября подул ветер, слегка расширил каналы, но настроение на корабле было угнетенное. Топки сожрали, наконец, и баню. В ход пошли разные доски и иной горючий хлам; принялись за ворвань медведей и нерп. Ворвань, если ее смешать с еще неостывшей золой, горит чудесно! Матросы тащили последние поленья, доски и всякий мусор. Трудно было удержаться от мыслей о будущем.

Под вечер ветер стал крепчать. Полыньи, очистившись от сала, стали проходимей. Люди повеселели. Вплоть до темноты шли отлично под парусами. В последний час лаг показал семь узлов.

Вечером того же дня были у Земли Франца-Иосифа. Невольно вспоминались слова Нансена: «Так вот какая она! Сколько раз представлялась она мне в мечтаниях, и все-таки, когда ее увидел, она оказалась совсем, иной». И Георгий Яковлевич ожидал увидеть нечто, похожее на Новую Землю, но Земля Франца-Иосифа оказалась не похожей ни на что виденное раньше. Она открылась в тумане-дымке. Георгий Яковлевич долго не мог определить — облако ли застыло или высокие пологие горы поднялись за горизонтом над свободной водой. Наконец, выделилось нечто, похожее на белый перевернутый таз, а сзади него — белые горы с темными горизонтальными полосками у вершин. К вечеру Седов хорошо опознал очертания берегов по карте.

Все внимание поглощала показавшаяся земля. Наконец, сильный всплеск под бортом и какое-то хрюканье заставили посмотреть вниз. Из чернильно-зеленого моря высовывались безобразные головы, вооруженные клыками. Большое стадо моржей, окружив корабль, сопровождало его. По временам пасти чудовищ открывались; тогда с брызгами воды и пара вылетали мычание и хрип, похожий на хрюканье. Казалось, моржи негодовали на появление пришельца в заповедных местах.

— Еще две охапки рубленых канатов под котлы, еще полбочки ворвани!

— Верти, верти, Иван Андреевич, догребай до берега! — кричал в машинное отделение штурман. — Близко, близко!

Спускалась темнота, с гор дул крепкий ветер. На берег ехать нельзя. Бросили два якоря.

«Было или нет русское судно? Получим ли уголь?» спрашивали друг друга.

14 сентября был пасмурный, немного мглистый день. Летали одиночки чистики и стайки запоздалых чаек.

Скольким отважным людям мыс Флора казался первой ступенью к осуществлению мечты о полюсе! И сколько неожиданных препятствий, бед и разочарований встретило их на этом пути!

Кто только тут не побывал! Пайер, Ли-Смит, Джексон, Уэлман, Болдуин, Фиала. Здесь был Макаров со своим «Ермаком». Тут развалины жалкой избушки Ли-Смита и место замечательной встречи Нансена с Джексоном…

Ранним утром 14 сентября от борта «Фоки» отвалил карбас, переполненный людьми. На берег поехали все, за исключением штурмана и очередной вахты. Оставив шлюпку среди оледенелых камней, поднялись по невысокому прибрежному откосу на плоскую равнину, которая замыкалась с севера гористой частью острова— крутым скатом с отвесной стеной базальтовых утесов наверху.

Весь берег и горы были под глубоким снегом. Всюду виднелись медвежьи следы.

Седов быстрыми шагами направился к постройкам по ту сторону небольшого замерзшего озерка. Теперь должно выясниться, прав ли он был, стремясь к мысу Флора. Если судно приходило, должны быть следы его пребывания. Нужно искать их где-нибудь на видном месте или внутри дома. Если уголь из-за пло-вучих льдов не удалось выгрузить на мысе Флора, то записку все-таки должны были оставить.

Около построек ничего похожего на знак с запиской не оказалось. Не было видно и угольного склада. Снег истоптан медведями, но человеческих следов — ни одного. Седов вошел в первую постройку — жилой дом Джексона. Он выглядел вполне сохранившимся, но двери полуоткрыты, окна выломаны медведями… Еле протиснувшись в дверь, через обледенелые сени проникли в жилое помещение. Какой хаос! На полу слой грязного льда в три четверти метра, по стенам наспех сколоченные койки в два яруса, посредине торчит кусок прогоревшей печи, на койках — спальные прогнившие мешки, бутылочки с лекарствами и грязная посуда. Но никакой записки нет. Заглянули в небольшой сарайчик, служивший Джексону для хранения угля. Он был пуст, если не считать мелких крошек и угольной пыли. В амбаре много разного добра, бочки, бидоны с керосином, пеммикан, каяки, но ни крошки угля. В циркообразном домике— то же.

Где же макаровский уголь? Не там ли, в хижине с бамбуковой оградой? Направились туда. Хижина оказалась судовой рубкой. Ее стены были окружены плотным рядом бамбуковых палок, переплетенных проволокой, промежуток между палками и рубкой завален торфом и мхом.

Осмотрели подробно весь берег. Всюду разбросано множество вещей из обихода полярных экспедиций, но среди них топлива не было. Только около восточной стены амбара оказалась небольшая кучка — мешка два или три — полу рассыпавшегося угля, как раз в том месте, где на стене были следы лежавшей здесь большой груды. Очевидно, все топливо, оставленное Джексоном и Абруццким, и макаровский уголь использованы зимовавшей здесь американской экспедицией Фиала. На бедственное положение этой экспедиции и на отсутствие дисциплины указывали беспорядок и неряшливость в жилом доме и особенно дневник, принадлежавший Коффину, капитану судна «Америка». «Ищите, ищите как следует, — обратился Георгий Яковлевич к матросам, — быть может, тут есть и труп. С такими документами не расстаются». Но на койке ничего, кроме истлевшего спального мешка и прогнивших кусков одежды, не оказалось.

Пока рассматривали дневник, один из матросов принес винтовку незнакомой системы и хорошо сохранившуюся просторную рубаху с капюшоном.

— Экспедиция Циглера — Фиала! — сказал Седов. — Эту экспедицию я видел в Архангельске. У нее было прекрасное судно, множество всякого добра…

На равнине перед домом валялось множество разбитых ящиков, порожних банок из-под консервов, обрывки собачьих упряжек и поломанные нарты. Недалеко от джексоновских построек увидели возвышение; оно оказалось могилой Мюатта, одного из матросов джексоновского корабля «Уиндворт». Поправив крест, сломанный и поваленный бурями, направились дальше на восток к обелиску, высеченному из крупнозернистого мрамора. На памятнике надпись, указывающая, что обелиск поставлен герцогом Абруццким в память трех участников его экспедиции, пропавших без вести во время путешествия к полюсу.

Осмотрели подробно весь берег. Угля не было. Плавника тоже нет. Впереди зимовка без топлива — вот что выяснилось в этот день. Просьба о присылке угля не исполнена. Экспедиция предоставлена собственной судьбе.

Под вечер первого дня Седов, художник и штурман пробовали охотиться на моржей. Охота на моржей, плавающих стадами, считается опасной. Если исключить из рассказов о приключениях норвежских промышленников все преувеличения, одна опасность остается несомненной — это постоянная угроза внезапно очутиться в холодной воде среди моржей. Удача охоты всецело зависит от искусства гарпунера.

Первое стадо встретилось недалеко от корабля. Седов направил шлюпку в самую гущу голов. Вся орда, разбрасывая пену, плавала от мыса к мысу, ныряла под небольшую лодочку и с шумом дышала; крошечные глазки блестели зло, недружелюбно. Если шлюпку не слишком швыряют волны, убить одного из стада не трудно, значительно труднее вонзить в добычу гарпун. Художник выстрелил в ближайшего моржа почти в упор, — тот потонул настолько быстро, что не успели даже замахнуться гарпуном. Со вторым сблизились на два метра: стрелок выпустил заряд, а Седов бросил гарпун. Но, очевидно, для этих толстокожих обыкновенный железный гарпун совсем не годен, — он, не пробив полудюймовой кожи, погнулся и выпал. Что-то дико-жалобное послышалось в крике моржа, когда вонзился гарпун, брошенный вторично. После третьего удара морж, казалось, с отчаянием обернулся к шлюпке и, широко раскрыв безобразную пасть, взревел во всю силу легких. Каскад кровяной пены и брызг хлынул в лицо Седову. В то время как раненый морж рычал и метался по волнам, к нему стали собираться остальные. Животные, окружив шлюпку тесным кольцом, бессмысленно смотрели на раненого и на шлюпку.

На следующий день охота продолжалась. Моржей было множество. На припае и ближних льдинах Седов насчитал более сотни; вдали же повсюду тоже виднелись стада и отдельные туши с подобранными под брюхо ластами. Шагах в тридцати-сорока от одного из стад баркас пристал к льдине. Художник выгрузил киноаппарат и начал снимать; моржи лежали не шевелясь, как груда сосисок на блюде. Пропустив несколько метров пленки. Пинегин попросил Седова выстрелить, чтобы вспугнуть стадо. Один из моржей был убит.

Удивительно: это не произвело на животных никакого впечатления!

Кушаков, не совладав со своим охотничьим пылом, тоже выстрелил в стадо и угодил так удачно, что клык самого большого самца разлетелся вдребезги. Осколки задели рядом лежавших, — поднялась суматоха. Два-три шлепнулись в воду, остальные собирались последовать за ними. Опасаясь, что моржи уйдут и тогда для пополнения запасов мяса придется искать другое стадо, от «Фоки» более отдаленное, охотники открыли стрельбу. Первые выстрелы уложили ближайших к воде, остальные, заключенные в кольце убитых, не могли броситься в море иным путем, как только через трупы товарищей, а тут их и настигали пули.

Еще одно стадо расположилось высоко над морем. К месту лежки вела широкая и грязная дорога, проторенная по пологому подъему ледника, который опускался к морю незаметным скатом снега. Моржи спали крепко и дружно сопели. На приближавшихся людей даже не посмотрели. Убивать их не было нужды. Но на ленте, запечатлевшей движения моржей в воде и на суше, поодиночке и стадами, оставалось немного свободного места. Георгий Яковлевич предложил снять моржей, ползающих на суще.

Матросы погнали все стадо к морю. Очень не хотелось животным оставлять покойное ложе, но нападение велось энергично, и стадо покорилось. Лишь один огромный старый и лысый самец, корявый от рубцов, шишек, морщин и клочков рыжей шерсти, не подчинился. Свирепо двигая клыками, он двинулся на преследующих.

— Вот этот — настоящий папаша, защищает семейство. Молодец старик!

«Папаша» и в самом деле будто прикрывал отступление. В стаде, среди взрослых самцов, были и самки без клыков и молодые моржи. Вожак, угрожая бивнями и сотрясая воздух ревом, дал стаду отползти и попятился сам. К сожалению, кинематографическая пленка кончилась как раз к моменту, когда стадо подползло к краю ледника. Стоило посмотреть, как туши в тонну и больше весом стали плюхаться в воду. Очнувшись в родной стихии, моржи дали волю негодованию. Поджидая вожака, они вспенивали тихое море и ревели хором, как заводские гудки поутру.

С «папашей» же случилось несчастье. Прикрывая отступление, он пятился задом. На пути попалась узкая трещина, которую стадо переползло без затруднений, но он, очевидно, по привычному ощущению, принял ее за край льда и, спустив туда задние ласты, соскользнул. Он скоро понял ошибку и, глубоко вонзив в лед могучие бивни, пытался освободиться. Но — поздно. Тяжелая туша уже ушла в трещину и заклинилась там. Старый морж в отчаянии ревел и бил клыками в края, осколки льда фонтанами сыпались вокруг. Спасения не было. Каждое движение только глубже втискивало тело в глубокую расщелину льда. Пришлось его пристрелить.

С большим трудом погрузив одного из моржей на баркас, охотники вернулись на судно.

На следующий день собирались грузить убитых моржей, но поднялся сильный ветер, пришлось положить оба якоря и вытравить побольше цепи. Береговой ветер сразу сменился штормом с южной стороны; на горизонте показались белой полоской льды, всегда страшные для корабля, стоящего у открытого берега. Корабль Ли-Смита «Эйра» был раздавлен при подобных обстоятельствах почти в том же месте, где стоял «Фока». Льдину с убитыми моржами береговым штормом унесло в море; из всей добычи осталось десять штук.

Вечером 17 сентября была погружена последняя туша. Тотчас же подняли якорь. Внезапно стих ветер, успокоилась узкая полоска моря. Судно поплыло по гладкозеркальной воде. Как-то вдруг стало заметно, что на этих островах давно зима. Не стало чаек, улетели последние чистики, даже моржи исчезли куда-то.

Обогнув западный мысок острова Нордбрук, Седов направил судно на север. Пролив Миерса был чист.

Когда «Фока» проходил мимо памятника погибшим итальянцам, Георгий Яковлевич отдал приказание произвести салют из пушек. Выстрел за выстрелом разносился у пустынных островов. Гулкое эхо громом вторило салюту. Весь экипаж, сняв головные уборы, стоял в молчании.

Мертвые земли открылись, когда «Фока» вошел в проливы между островами. Нужно войти в них, чтоб увидеть Землю Франца-Иосифа такой, как она есть. Белая, оледенелая земля! Остров Брюса невысок, но почти весь подо льдом. Земля Александры выше, но и на ней не увидеть черного пятна. Правда, остров Нордбрук и дальше за ним кое-какие земли чуть пестрят редкими темными пятнышками и черточками, но как ничтожно малы эти пятна на широком горизонте!

Айсберги, постоянно встречающиеся кораблю, и цветом и формой отличаются от плавающих около Новой Земли. Эти — матовы, пористы, большинство их напоминает стол, накрытый белой скатертью. Среди встретившихся в этот вечер попадались горы значительной величины. В сумерках «Фока» разошелся с айсбергом длиной не меньше четверти километра. Стоявшие на мостике приняли его сначала за островок, не нанесенный на карту, и, только подойдя ближе, заметили, что ледяной островок плывет.

Ночью «Фоке» из-за скопления льда и темноты пришлось остановиться в Британском канале. На рассвете, с помощью сильного приливо-отливного течения, «Фока» легко одолел ледяное препятствие. С утра 18 сентября встречался лед, легкопроходимый. Около полудня прошли мыс Муррея, позднее миновали северо-восточную оконечность Земли принца Георга. Казалось, еще немного — и восемьдесят первый градус будет позади, а «Фока» поплывет по морю Виктории.

Увы, как раз в том месте, где Седов ждал окончания затрудений со льдами, встретился плотный, непроходимый лед. Путь на север закрыт!

Георгий Яковлевич не хотел верить, что на пространстве двадцати миль не найдется ни одной лазейки на север. Он повернул «Фоку» по кромке льда на восток. Нет, кромка невзломанного льда, приведя к острову Кетлица, решительно завернула на юг. Седов не хотел сдаваться.

Может быть, другие проливы свободны? Нельзя ли пройти на север проливом Австрийским?

При входе в пролив Аллена Юнга настигла ночь. Остановились вблизи острова Скотт-Кельти.

Началась раздача корма собакам и медведям. Механик Зандер поднялся на мостик и доложил Седову:

— Я подсчитал топливо: его не хватит на весь завтрашний день.

Седов задумался и долго молчал. Потом на немой вопрос вахтенного сказал:

— Будем зимовать где-нибудь поблизости. Что поделаешь! Сто лишних километров до полюса!

Ранним утром 19 сентября поплыли на поиски спокойного зимовья. Недалеко нашлась бухточка острова Гукера. У самого берега Седов нашел подходящую глубину: ему хотелось поставить «Фоку» килем прямо на грунт, чтоб избежать необходимости откачивать воду. Тут же оказался айсберг для питьевой воды и берег, свободный от льда. Седов назвал бухту

Тихой.

Клочок земли, близ которого стоял в этом году «Фока», невелик. Наверху горы, недалеко от каменного обрыва, венчающего откос, незаметным подъемом начинается лед; в глубину бухты спускается пологий ледник; со стороны Британского канала тоже ледничок. Лед закрыл весь остров, — свободны только высокие мысы. Даже в местах, где ледников нет, вечный снег слежался по лощинам так плотно, что и они выглядят маленькими ледниками. Если от пристани «Фоки» перевести взгляд на юг, там огромная скала — полуостров Рубини-Рок (скала Рубини). Его двухсотметровые обрывы, кроме восточной части, неприступны. На западе в трех километрах лежит островок Скотт-Кельти. И он и Рубини-Рок свободны от льда.

Сравнивая местность первой зимовки и второй, Седов был доволен последней во всех отношениях. Но… «Если бы сюда еще десятую долю новоземельских запасов плавника!» мечтали все. Впереди — зимовка без топлива. При окончательном подсчете оказалось, что на «Фоке» имеются две-три покрытые салом моржовые шкуры, сотни три килограммов каменного угля, рассыпавшегося в порошок, да еще остатки порожних ящиков и бочек — вот и все.

Нужно сжаться и хранить тепло. Всякая мера, способная тому помочь, приемлема.

На «Фоке» произошли перемещения. Кубрик был упразднен. Пришлось потесниться, но в результате всех перемещений каждый матрос получил койку в кормовом помещении, куда собрались все. Разобранное помещение кубрика сразу удвоило запасы топлива. Особенно тщательно было закупорено жилое помещение. Достаточно сказать: чтобы выйти на волю, приходилось отворять каждый раз три двери, ибо к жилому помещению были пристроены полотняные сени.

В эту осень никто не пытался совершать далеких экскурсий, да и трудно было предпринять их — везде по проливам носились льды. Спаялись они только во второй половине октября, когда уже спустилась полярная тьма. Но даже если бы лед не препятствовал, Седов не позволил бы расходовать запас легкого провианта, сильно сократившийся после Новоземельской зимовки. Около трех тысяч километров изъезжено там на санях и проделана большая работа. Но здесь главной задачей было путешествие к полюсу. Земли поблизости зимовки исследовались только в общих чертах. Из-за небольших поправок, которые внесли бы картографы в карту Земли Франца-Иосифа, не стои-до расходовать ценный провиант. Провиант нужен для похода к полюсу. Небольшие однодневные экскурсии совершались всякий раз, как позволяла погода. Были обследованы ледяной покров острова Гукера, ближайшие острова и глетчеры.

С начала зимовки долго не видели живых существ, даже песцовых следов не встречали ни разу. Только два медведя посетили зимовье. С первым — старым самцом — повстречался штурман. Сошлись недалеко от зимовки, заметив друг друга одновременно. Старик потянул носом и скорым шагом направился на безоружного Максимыча. Тому осталось одно: поспешно отступать. Сохраняя по возможности свое капитанское достоинство, он стал пятиться, давая весьма выразительные знаки Павлову на откосе горы: за спиной геолога торчала винтовка. Однако ученый, погруженный в рассматривание горных пород, не оглядывался. Винтовка за спиной кивала Максимычу мирно и приветливо, — помощи не было! Тогда Максимыч, оставив свое капитанское достоинство для более подходящих случаев, «дал полный вперед» и большими прыжками влетел на «Фоку».

Седов и художник открыли стрельбу, когда медведь был шагах в трехстах. Одна пуля пронзила его туловище во всю длину; однако он, смертельно раненный, собрав силы, сделал еще прыжок с крутого берега в воду, покрытую шугой, и даже отплыл, но издох, оставаясь на поверхности.

Второго зверя застрелил Седов в километре от корабля. Собаки загнали его на самый верх крутого снежного откоса, где зверя и настигла пуля.

Еще одну медведицу убил Пинегин в берлоге при первом посещении острова Скотт-Кельти.

Глава XIII ВТОРАЯ ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

Место для зимовки Седов выбрал очень хорошее. «Фоке» не грозили ни напор льдов, ни возможность быть вынесенным со льдом в открытое море, как случилось с судном «Америка» экспедиции Фиала. Георгий Яковлевич поставил «Фоку» на мелком месте, вблизи берега, чтоб не было надобности откачивать из корпуса воду, когда перестанет работать паровой насос — донка. Киль судна касался дна. На берег были заведены канаты с борта и мачт. Тут была действительно тихая, спокойная стоянка.

Но положение судна и всей экспедиции нельзя было назвать блестящим. Топлива нет. На Земле Франца-Иосифа плавника почти не имеется. Не было горючего не только на обратный путь, но и для отопления жилых помещений. Все, что можно было набрать, уже израсходовано по пути к Земле Франца-Иосифа и по ее проливам. Все знали хорошо, что придется порядочно померзнуть зимой.

Впрочем, о будущем никто особенно не задумывался. За прошедший год люди научились многому.

Недаром прожили год в полярной стране, где без всегдашней готовности к решительным действиям шагу не ступить. Седов приучил всех бодро смотреть вперед.

До захода солнца на долгую зимнюю ночь все чувствовали себя вполне хорошо. В каютах было прохладно, мешала теснота. Но никто и не рассчитывал на особые удобства зимовки на восемьдесят первом градусе. В хорошую погоду совершали экскурсии, знакомясь с окрестностями бухты Тихой. 26 октября Седов с Пинегиным отправились на собаках на остров Скотт-Кельти. На обратном пути Седов провалился в трещину небольшого навеянного ледника и повис на руках. Пока Пинегин подводил сани, чтобы с них спустить веревку, Седов выбрался сам, упираясь в неровности льда и снега.

После захода солнца пронеслось несколько бурь, впрочем не столь бешеных, как на Новой Земле. Потом начались морозы. Художник, аккуратно заполнявший свой дневник и на Земле Франца-Иосифа, отметил 6 ноября:

«Стоят морозы, для такого времени весьма основательные: минимум вчерашней ночи —33° Ц.

Холода очень некстати. Пока была умеренная погода, жилось сносно; теперь при первых же морозах резко сказываются все неудобства, связанные с отсутствием топлива. Дров нет совсем. Печи разжигаются обломками ящиков и досок. Сверху посыпается немного каменного угля в порошке или бросается кусок моржового сала. И уголь и сало приходят к концу. С холодом примириться можно бы; значительно неприятней полное отсутствие вентиляции. Каждая частица тепла бережется, — нельзя открывать иллюминатор так часто, как в прошлом году. С утра вместе с запахами кухни распространяются все испарения растопляемого льда и кипящего супа. Во всех каютах очень сыро. Нам приходится по нескольку раз в день обтирать полочки и стенки, иначе влага, собираясь каплями, струится на пол. Механик выжимаемую из тряпки воду измеряет консервными жестянками. Он называет это занятие: «мерить потовую воду». Позавчера заявил: «Сегодня, знаете, набрал три с половиной банки».

Последние дни испарения стали осаждаться льдом. Иллюминатор моей каюты погребен под слоем льда больше двух сантиметров. У края матраца, примыкающего к стенке, образовался ледничок; спаяв матрац с деревом, он плывет длинным языком вниз к умывальнику. То же самое и в других каютах.

13 ноября. Последствия сырости и недостатков в питании начинают сказываться: штурман жалуется, что десны распухли и зубы шатаются, — бедняга может жевать только мягкое. На то же жалуется повар Иван. Сегодня на прием к Кушакову явился механик, просит спирту.

— Для чего?

— Зубы болят.

Кушаков заглянул в рот, а там все десны полопались, от них идет тяжелый запах. Однако слово «цинга» у нас не произносится. Седов много раз категорически заявлял, что цинги у нас не может быть и не будет. Мне хочется заметить, что все воздерживающиеся от солонины, то есть Визе, Павлов и я, чувствуют себя вполне здоровыми.

25 ноября. Проходят дни и недели, монотонные, темные. Наш быт осложнился заботами, которых не знали раньше. Нужно следить за экономным расходованием топлива, — теперь жгутся остатки кладовой, принимаемся разбирать грузовую палубу. Одолевает сырость, — нужно держать свое помещение сухим. Поизносилась одежда и обувь, — изобретаем способы починки. Коноплев смастерил на днях веретено и прялку; теперь, очистив куделю, взятую для конопатки, ловко сучит нитки на дратву. Геолог из подкладки пожертвованного кинооператором футляра мастерит новые рукавицы. Кожа пойдет на подошвы. Художник, засучив рукава, мнет тюленью шкуру, предварительно обработав ее щелочами, — опыт выработки шкур для широкого производства обуви. Открыли кузницу, чтобы вовремя заготовить побольше кирок: они пригодятся, когда настанет пора освобождать «Фоку».

5 декабря. По настоянию Седова, питание улучшено: едим бульон из сушеного мяса и винегреты из сушеных овощей. За несколько дней такое питание оказало благотворное действие. Только Инютин плох. Сегодня снаряжал его гулять. Вид больного нехорош: опухшее лицо, багрово-синие мешки под глазами, полураскрытые губы обнажают клочки кровавых десен и почернелые зубы. Изо рта тяжелый, трупный запах. Это настоящая цинга.

Сидеть сложа руки, когда на судне несколько больных, нельзя. Нужно что-нибудь предпринять, иначе дело развалится.

Единственное средство от цинги, особенно в первой стадии ее, — свежее мясо. В трюме, лежали горы моржового мяса, но за его свежесть нельзя поручиться: при торопливом отходе с мыса Флора — в то время как приближались льды — моржей свалили в теплый трюм. В промежуток времени, пока мы плыли до бухты Тихой, мясо тронулось гниением. Оно было еще хорошо для собак и медведей, но для цинготных такое мясо не лучше солонины.

Нельзя ли добыть медведя? Из описаний зимовавших на этой земле мы знали, что медведи всю зиму бродят у открытой воды. Нет ли поблизости свободного моря? Нужно добыть хотя бы одного медведя, — тогда мы захватим болезнь в самом начале.

Посоветовавшись, Седов и я решили сделать попытку дойти до открытого моря или полыньи и поискать берлог на южном берегу острова Гукера.

10 декабря. Лунные дни. Отрадно видеть над этой темной землей хоть призрак света. Идешь во мраке… Вдруг замечаешь: небо с одной стороны закраснелось. Новый свет начинает спорить со слабым отблеском сияния, пересиливает, и вдруг за гранью ледяного покрова блеснет искорка народившегося месяца. Все переменится. Все озарится розовым светом. Очертятся края заструг и ледяной коры на камнях.

Здесь каждую минуту помнишь о могуществе природы, ценишь всякое ничтожное орудие для борьбы с нею, радуешься малейшей победе и учишься в поражениях.

Мы еще сохранили многое из орудий, но, может случиться, останемся с голыми руками. Мы ездим на собаках, но главная надежда на собственные ноги. Едим старые привезенные запасы, добытые чужими руками, но если хотим верной победы в борьбе за жизнь, пищу нужно уметь при нужде добыть голыми руками».

Утром 15 Декабряохотничья партия отправилась кюгу. Стояла хорошая погода с морозцем градусов в двадцать. Полная луна часто выходила из облаков, помогая находить правильный путь. Луна спряталась, когда огибали южный мыс острова Гукера. Потом тучи рассеялись, показались большие полыньи в проливе Де-Брюйне.

Южная сторона горизонта даже при луне казалась более темной; можно было предположить, что полынья соединяется с большим пространством открытой воды на юге. Пройдя еще километров пять, недалеко от полыньи охотники заметили след большого медведя, настолько свежий, что бороздки, проведенные волосками лапы, еще не стерлись. На некотором расстоянии встретились еще два следа, более старые. Было решено расположиться лагерем на медвежьей тропе и подождать, не подойдет ли медведь к палатке.

Прошло около суток. Медведей не было. Оставив в палатке Пустошного с ружьем и собаками, Седов и Пинегин отправились на южный берег Гукера искать берлог. Они мало верили в возможность найти берлогу в это время года, тем более, что специалист по берлогам — Разбойник — отстал в начале пути. Но все же попытаться необходимо. Показался откос какой-то горы, последней перед бесконечной ледяной стеной, уходившей на север. Ни тут, ни в других свободных от льда местах берлог не оказалось. После полусуточного скитания во тьме пришлось вернуться к палатке. После отдыха внимательно обследовали края полыньи, насколько позволял тонкий лед у воды. Новых медвежьих следов нигде не оказалось. Решено было в следующую ночь отправиться в обратный путь. Едва успели разрушить лагерь, все небо заволоклось густыми тучами, луна исчезла, поднялся ветер с вьюгой. Идти пришлось в темноте.

Трудно передать ощущение путешественника по неизвестной стране в темноте. Это скитание с завязанными глазами. Человек не знает, где он идет — по земле или по морскому льду. Под ногами мутно, не разобрать… Вспыхнет спичка, осветит компас. Видно — стрелка отклонилась от взятого курса. Но можно ли верить компасу? На Земле Франца-Иосифа, поблизости от базальтовых скал, компасная стрелка меняет иногда склонение на двадцать-тридцать градусов. Однако, если отклонишься хотя бы на пятнадцать градусов от принятого курса, домой не попадешь и в темноте уйдешь в совсем незнакомый пролив. Там можно блуждать без конца среди берегов, нанесенных на карту только приблизительно.

Идти приходилось медленно. Крепкий ветер ежеминутно гасил фонарь. Сильно ущербленная луна только изредка показывалась среди мчащихся облаков. Идущий впереди все время падал: то на покатой поверхности тороса, то в расщелину между льдинами. Иногда натыкались на стену. Что это? Айсберг, стоящий в море, или береговой обрыв? Начинали ощупывать рукой и палкой. Да, это обрыв ледника. Как свернули к берегу, того не заметив?

Проблуждав часов пять, охотники вышли на землю. Заметен был слабый подъем. Решили, что пересекают выдающийся мыс, но скоро поняли свою ошибку. Подъем продолжался. Собаки тянули сани на ледяной покров острова Гукера. Седов знал, что дальше к северо-востоку обрыв берегового льда становится выше и выше — до семидесяти метров. Оказаться сразу на краю его, в этой тьме?!

Свернули налево. Стали попадаться камни. Остановив нарту, осветили фонарем карту и обсудили положение. Сошлись на предположении, что вышли на мыс Дэнди-пойнт. При луне видели, что мыс этот низок, покрыт камнями.

Седов и Пинегин стояли у карты и чертили на снегу линии берега, виденного при луне. Да, это мыс Дэнди-пойнт. Ледяной покров должен кончиться, и сани по пологому берегу сойдут в пролив.

Художник отправился вперед — прокладывать путь. Он шел очень медленно, но без обычных предосторожностей, принимаемых при ходьбе по ледникам. И Седов спокойно отмеривал шаги, смотря под ноги. Внезапно сани остановились. Георгий Яковлевич поднял голову. В груди что-то сжалось. Что случилось? Собаки и художник впереди исчезли. Вместо длинного цуга собак в сани впряжены только две пары собак, и те не идут вперед, а упираются ногами. Седов и Пустошный стояли, боясь обменяться словами. Вдруг откуда-то снизу послышался слабый крик. Георгий Яковлевич облегченно вздохнул.

Это кричал художник. Минуту назад он почувствовал, что под ногами что-то обломилось и он летит куда-то в бездну. Не успел опомниться, как почувствовал глухой удар в бок. Полет прекратился. Но вдруг новый тяжкий удар обрушился на плечо и голову: придавила глыба снега. Освободившись от нее и подняв голову, он увидел стену ледника и в верхней части его, едва различимой, заметил повисшую упряжку собак. Шесть псов болтались на цепочках, прикрепленных к ошейникам, и, задыхаясь, хрипели. Он стал кричать:

— Отстегните ошейники, собаки задохнутся!

Этот крик и услышали Седов с Пустотным. Пустотный подполз ощупью к краю обрыва и отрезал постромки. Собаки упали вблизи художника. Полузадохшиеся псы лежали несчастной, перепутанной ремнями кучкой и тихонько повизгивали. Бедняги не понимали, что с ними происходит.

Сверху спустили на веревках груз, двух оставшихся собак и нарту, побросали мелочь. Оставалось спуститься самим. Прыгнули и люди. Седов свалился вместе с лавиной, которая не выдержала его тяжести.

Все кончилось счастливо. Пока втроем распутывали собак и приводили в порядок нарту, разыгралась вьюга. Ветер, скатываясь с ледяного покрова, шипел, свистел, забрасывал кучами снега. Когда все было готово, тронулись в путь. Но за час не прошли и сотни метров, и те не по верному направлению, — поднялась буря. Пришлось поставить палатку и спрятаться в ней. Охотники улеглись спать.

Этот сон не дал отдыха. Палатка, поставленная наспех, колотила в бока, как злая нянька. Иногда Седов забывался дремотой, начинало казаться: кто-то будит.

Так лежали часов двенадцать. Стало как будто утихать. Стенки палатки больше не колебались, ее заносило снегом. Все уснули.

Художник проснулся от ощущения сырости. Желая устроиться поудобнее, он повернулся на другой бок и почувствовал, что лег в ледяную воду. Когда, просунув руку под спальный мешок, стал исследовать причину сырости, понял: палатка опускается в воду. Молодой лед не выдержал тяжести сугроба и людей, прогнулся и с каждой минутой оседает все больше. Пинегин поспешно вылез из мешка и разбудил товарищей. Одежда и рукавицы, сложенные в изголовье вместо подушек, успели вымокнуть.

Нужно было торопиться, пока лед не проломился. Когда подняли спальные мешки, вода была уже по щиколотку, все вещи плавали. Раскопав выход, начали выбрасывать вещи. Палатку вытаскивали из снега, стоя почти по колено в воде.

Свирепствовала по-прежнему буря. Теперь от нее негде было спрятаться. Можно было поставить палатку в другом, более надежном месте. Но спальные мешки промокли насквозь, промокла и верхняя одежда. Отсырела последняя коробка спичек, вода проникла даже в бензиновое огниво. Нельзя развести огня, чтоб хоть немного подсушить одежду. Лежать же во вьюгу мокрым — значило обратиться в ледяную сосульку. Волей-неволей пришлось идти. На ходу люди не замерзают.

Началось новое блуждание во тьме. Шли в оледенелых одеждах, со снежной маской на лицах. Луна ушла за горизонт, двигались наугад, было так темно, что глаз не различал компасной стрелки. Через девять часов Седов набрел на какой-то высокий мыс. Предположив, что это мыс в проливе Мелениуса, Седов направился к востоку. Часа через два обрисовались высокие стены знакомой скалы. Еще через полчаса измученные собаки остановились у борта «Фоки».

Глава XIV НОВЫЙ ГОД

Полгода страшного напряжения перед экспедицией, борьба с холодным, чиновничьим равнодушием и прямой враждебностью, неустанные хлопоты и бессонные ночи — все это не прошло даром для Седова.

Он не жалел ни душевных, ни физических сил, когда дело шло о том: быть или не быть экспедиции к полюсу. Он не жалел себя и в самой экспедиции: на Новой Земле, на Земле Франца-Иосифа, в походе к мысу Желания. Брал на себя всегда самое трудное, преодолевал все препятствия, чтобы поставленные задачи были выполнены безукоризненно.

Воля человека беспредельна. Но его физические силы, к сожалению, имеют предел. Здоровье Седова оказалось расшатанным напряжением и трудами последних полутора лет.

Велика была выносливость этого человека. Седов горячо и с большой охотой исполнял любую физическую работу. И вдруг во время последнего похода спутники заметили, что Георгий Яковлевич теряет инициативу в походной жизни, не берется первым, как всегда, за сани и топор.

Устает даже в начале походного дня и не торопит трогаться в путь. С трудом совершает большие переходы.

19 декабря у Седова обнаружились признаки цинги — распухли десны и на ногах появилась сыпь.

Художник в эти дни писал:

«25 декабря. Монотонность и тьма. На Новой Земле даже в самые дни солнцеворота слегка светало. Здесь рассвета нет. При ясном небе на юге в полдень слегка сереет. Но это не заря: серый оттенок не освещает, ночь темна по-прежнему.

В нашем жилище уныние. Здоровье всех, за малыми исключениями, пошатнулось. Седов еще до экскурсии жаловался на слабость десен; в эти дни они сильно распухли. Признак цинги у такого крепкого человека тревожит всех.

27 декабря. Тихий день — 24°Ц. После обеда вышел прогуляться. Поднявшийся ветерок пронизывал заслуженную куртку, малица пригоднее для таких температур. Я навестил медвежат и побрел в свою каюту.

Медвежата сейчас на привязи. На днях они начали озорничать на метеостанции — «производить метеорологические наблюдения» — и сломали один из лучших термометров. Седов приказал посадить проказников на цепь. Узники привыкли к тому, что я выношу им каждый день сладенький кусочек. При моем приближении они издают веселое ворчание, становятся на задние лапы, чтобы рассмотреть, что у меня припасено, шарят по карманам, забираются лапой за пазуху и тщательно обнюхивают, не спрятан ли где-нибудь сахар или монпансье. Я люблю чувствовать на руке их теплые мягкие губы — как будто любимая лошадь берет трепещущими губами кусок посоленного хлеба. Иногда мы 6оремся, — только нe с Васькой, его характер слишком сумрачен для игр. Кормим их теперь только раз в неделю, не до медвежьего отвала.

Вечером роскошное северное сияние. На Новой Земле оно не достигало никогда подобной силы игры и красок.

1 января 1914 года. Болезни на «Фоке» усиливаются. Утром Зандер почувствовал, что ему плохо, температура поднялась до 40°. Слег Коноплев. Десны Седова кровоточат; распухли ноги, одышка, сонливость и слабость. Вполне здоровых на судне только семь человек: я, Визе, Павлов, Сахаров, Лебедев, Пустошный и Линник. У Кушакова тоже распухли десны. Кушаков убежден, что все больны «пятнистым ревматизмом» (очень редкая и малоисследованная болезнь); об этой болезни он прочел в имевшемся на судне «Домашнем лечебнике». Оставшиеся здоровыми — все на подбор воздерживающиеся от солонины — относятся к определению нашего ветеринара и ко всей его врачебной деятельности с большим недоверием. Беда в том, что лечение цинги и пятнистого ревматизма противоположно. Наши больные вместо свежего воздуха и подходящего питания получают огромные, лошадиные порции салицилового натра.

Мы, здоровые, пока духом не падаем. Распределив работу, лежавшую на больных, подбадриваем друг друга. Струн спускать не хотим. Готовится большой номер нашего журнала. Ежедневно для сохранения здоровья гуляем не меньше двух часов.

4 января. Инютин, Кизино и Пищухин поправляются. Продолжительные прогулки по воздуху оказывают хорошее действие. Седову тоже лучше. После обеда он высунулся из каюты и опросил меня, в исправности ли моя винтовка: собаки что-то подозрительно воют. Минуты через три вернулся с прогулки Инютин и сказал, что несколько собак, отбежав к айсбергу, подняли сильный лай. Я и Седов, захватив ружья, вышли посмотреть, в чем дело. Нас скоро догнал штурман с фонарем. Седов шел медленно и задыхался.

Около айсберга, в полукилометре от судна, темными пятнышками копошились собаки вокруг медведя. Шагах в двадцати Седов выстрелил, я — тотчас же за ним. Медведь взревел и бросился бежать с быстротой оленя, — мы не видели еще такого быстроногого. Когда собаки вцепились в него на ходу, зверь стал вертеться и прыгать, как рассерженная кошка. Я дал по нему выстрел наугад, не видя мушки, — конечно, не попал, ибо медведь бросился бежать еще резвей.

Седов бросился вслед, я же побежал отрезать дорогу с противоположной стены айсберга, крича в то же время идущим от корабля, что зверь идет на них. Мишка, завидев ряд фонарей, предпочел повернуть и влезть на айсберг в том месте, где был он пониже, около двух метров обрыва, а дальше наклонная плоскость. Спустя секунду по неровностям льда взобрались на айсберг несколько собак. Начался бой на ледяной наклонной и скользкой плоскости. В несколько секунд медведь подмял собаку, другая с визгом скатилась с обрыва. Седов выстрелил. Медведь спрыгнул с обрыва, но, встретив внизу новых собак, опять взлетел на айсберг и снова смял собаку. Я подошел к самому обрыву и выстрелил два раза. Последний выстрел оказался удачным: штурман осветил фонарем медведя — я разобрал на дуле очертания мушки. Зверь взревел, сделал огромный прыжок, еще подпрыгнул и, облепленный собаками, покатился по откосу вниз…

И здоровые и больные пили горячую медвежью кровь. Я горячо расхваливал эту жидкость, не подавая вида, что она мне противна, так как знал, что кровь — лучшее средство от цинги. Ею спасаются все промышленники на побережье Ледовитого океана.

Большинство вняло моим увещаниям. К сожалению, два более слабых «ревматика» — Зандер и Коршунов — отказались наотрез. Седов попробовал, но не мог пить. Его стошнило.

Бедняге Коноплеву хуже. Ноги его под коленями распухли, он не может ходить».

Новый, 1914 год встретили, как и прошлый, празднеством и пушечной стрельбой. Все, оставшиеся здоровыми, старались организовать праздничное веселье. Казалось временами, что удалось отогнать тяжелые мысли больных. Но веселья не было.

Седов произнес речь. В ней были призыв соединиться в тесную семью и слова ободрения больным. Голос его звучал слабо.

Больше всех в ободрении и поддержке нуждался сам Георгий Яковлевич. Но он, конечно, не мог высказать своего уныния, как ни тяжело было ему.

Вожак! Начальник! Образец смелости, бодрости, уверенности — разве мог он показать свои колебания и сомнения? Но он не мог не чувствовать, что планы его уже пошатнулись. Болезнь, она безжалостно их разбивала.

Весь январь стояли холода до 38° Ц с резкими ветрами. 13 января в дневнике художника отмечено:

«Гулял свои два часа при ветре шестнадцать метров в секунду с температурой —38°. Даже малицу пронизывает ветер. Ходим с обмороженными щеками и подбородками. Моя каюта во льду. Оледенение дошло до самого пола. Поверх льда на стенах и на потолке по утрам вижу слой инея, — это влага моего дыхания за ночь. Могучий «ледник» на койке достиг вышины полуметра при толщине около двадцати сантиметров. По ночам я не особенно зябну, хотя покрываюсь теми же одеялами, что и дома. Приходится, впрочем, на ночь надевать лишнюю фуфайку, а ноги закрывать листом резины. Кроме меня, раздевается на ночь только Визе, остальные, по выражению Павлова, «давно опустились на дно». Температура в каютах по ночам опускается до —6°, бывает и ниже. Днем в кают-компании от одного до девяти градусов выше нуля. В каютах холоднее.

Когда в каютах от нуля до пяти градусов, мы мерзнем, хочется надеть меховую куртку. Я удерживаюсь — тренируюсь на холод, к тому же и куртка одна. Слабое место всех — ноги: они вечно мерзнут. Обувь износилась, а хорошую пару берегут про запас.

В коридоре же на полу постоянная влажность, ноги у всех мокры. Чтобы согреть их, необходимо высушить валенки в то время, как топится чугунная печка.

Как только затопится печь в коридоре, — а это отрадное событие случается два-три раза в день, — вокруг источника тепла собирается все население «Фоки». Тридцать или сорок минут, пока горит огонь, печи не видно: она закрыта обувью. За первым слоем — второй: ее держат в руках люди, толпящиеся вокруг. Стоят на одной ноге, подобно аистам, другая — босая — протянута к печке. Случаются легкие ссоры из-за мест».

Художник так описывает день на «Фоке»:

«Яуже с шести часов не сплю и слышу все звуки нашего обиталища. Первый — покашливание штурмана в его каюте; по старой морской привычке он просыпается раньше всех. Потом слышу на кухне возню — встал Лебедев; теперь он боцман.

В семь часов Лебедев идет по матросским каютам, доносится его иронически-вежливый голос:

— Господа, доброе утро! Каково почивали? Извините, что побеспокоил. Милостивые государи, позвольте попросить вас встать.

Люди начинают шевелиться, ляская зубами и поругиваясь, вылезают из-под одеял. Одеваться не нужно — все спят одетыми. Вставшие идут на кухню за кипятком.

День начался. Рассказывают сны. Рядом в буфете Кизино стучит посудой, потом затапливает в кают-компании печь. Спустя полчаса температура поднимается, тепло через открытую дверь доходит до меня, размаривает. В восемь часов Кизино обходит каюты членов экспедиции, неизменно повторяя изо дня в день все одни и те же слова: «Пожалуйте кофе пить»«До ходиточередь до меня. Я совсем не расположен вставать: уловка Кизино давно известна, кофе не готов и будет подан не раньше девяти. Я вылезаю из-под одеяла в начале десятого и сажусь за кофе с черным хлебом. У лампы в коридоре уже сидит Инютин за шитьем сапог из нерпичьей шкуры, бегает в машинное отделение Кузнецов, вспарывает консервные жестянки Пищухин. Из-за клубов пара, распространившегося от кухни по всему коридору, доносится голос Линника, — он чинит шлейки и разъясняет Пустотному нечто из мудрого опыта, как управлять собаками.

Умываюсь, убираю свое ложе. В кают-компании — Павлов, иногда Максимыч. Павлову скучно до тоски. Он берется за ту, за другую книгу — все перечитано. Ставит микроскоп — все шлифы заучены. Седов лежит в своей каюте. В помещениях больных горят лампы, там теплее — около десяти градусов.

Перед обедом затапливается печь кают-компании. Возле нее места не найти. Пообедав, команда ложится спать.

В шесть часов подается ужин — остатки обеда, а обед — суп из сушеной трески или мясных консервов, изредка заменяемый бульоном из сушеного мяса; на второе — макароны или каша. Однообразные блюда надоели всем до отвращения. Есть не хочется. Пересиливаешь себя.

Через три часа волчий голод. Организм протестует, получая мало азотистых веществ, особенно нужных ему в суровых условиях.

До ужина каждый продолжает свою работу. В вахтенном журнале отмечается: «Команда занималась приготовлениями к полюсному путешествию». В девять часов некоторые матросы сразу забираются на койки. Действительно, не легко уснуть в этом чертовском холоде. С потолка падают капли на лицо, замерзают высунувшиеся конечности или нос до такой степени, что приходится отогревать рукой или дыханием. Сон всех неспокоен…

20 я н в а р я. С Нового года усиленно готовится снаряжение для путешествия к полюсу. Уйдет ли Седов, хватит ли сил? Здоровье его как будто лучше. Сегодня он вышел из каюты, но, просидев около часа, сильно устал и снова лег в постель. Мясное питание помогло. Мясо медведя, убитого недавно, тратилось, как лекарство. Мы, здоровые, попробовали его только на Рождество и Новый год. Штурман, Кизино и Кушаков поправились совсем. Инютин и Пищухин — на ногах.

29 января. За ходом болезни Седова следят, как за болезнью ближайшего родственника. Судьба экспедиции будет иметь равные исходы в зависимости от того, поправится ли больной к началу февраля. Сегодня лица веселей: Седов целый день на ногах.

31 января. В тишине ночи под темным небом, когда слышен один скрип под ногами, разговоры двух ушедших на прогулку становятся особенно значительными. На корабле каждое слово взвешивается: оно — достояние всех и не должно задеть никого. Сегодня продолжительный разговор с Седовым.

Он просил меня отправиться на мыс Флора, где необходимо оставить записки на южном берегу на случай, если какой-нибудь корабль придет раньше, чем вскроется бухта Тихая. Мы подробно обсудили план путешествия. Придется идти с двумя матросами, без собак. Разговор перешел на полюсное путешествие. Георгий Яковлевич подробно развил план. Возьмет всех (двадцать восемь) собак, провизии для собак на два с половиной месяца, а для людей — на пять месяцев. Он считает возможным сохранить часть собак до самого полюса в том случае, если ему удастся пополнить запасы из склада Абруццкого на Земле Рудольфа. Седов просил меня проводить полюсную партию до этого места. Если склад окажется попорченным или использованным, Седов будет иметь возможность пополнить израсходованное из провианта, оставшегося мне на обратную дорогу. Я ответил согласием на оба предложения. В самом деле, провизия нужна мне только до половины марта, — после этого срока возможно пропитаться одними птицами.

При уходе Седов предполагает возложить на Визе руководство научной работой, оставив Кушакова по-прежнему заведывать хозяйством и передав ему же власть начальника экспедиции: «Он старше всех по возрасту и имеет способность командовать». Когда я попросил Седова не торопиться с путешествием: «Поправившись и окрепнув, вам будет легче делать большие переходы», он ответил: «Болезнь моя — пустяки. Кушаков определил легкий бронхит и острый ревматизм. Разве такое недомогание оправдало бы задержку?». Когда я намекнул, что «ошибки в распознании болезней свойственны даже профессорам», Седов перебил меня: «Цинга?. Тем более она страшна при неподвижности зимовки, при упадке духа. Нет, нет, мне нужно не поддаваться болезни, бороться с ней».

4 февраля. Уход Седова назначен на 15 февраля. Продолжаются сильные холода, вот уже около месяца температура не выше—33° Ц. Климат Земли Франца-Иосифа резко отличен от новоземельского. Нет столь резких колебаний. Свирепы бури, но ураганов, подобных прошлогодним, не наблюдалось. Но здесь обыкновенны морозы при сильном ветре. Ветры чаще всего северных румбов. Жизнь в палатке при таком климате должна быть особенно тягостна. Представляется, какой невыносимо тяжелой должна была она казаться путешественникам к полюсу, не имевшим до того долгой полярной тренировки. Мы достаточно закалены и вооружены мелочами палаточного обихода, делающими жизнь на льду терпимой. Но тем яснее понимаем, что грозит путешественнику, не соразмерившему сил с условиями. Здоровье Седова по-прежнему плохо. Почти неделю он был на ногах, эти сутки провел опять в каюте.

9 февраля. Между десятью и двумя часами светло. Седов ездил проминать собак. Собаки в прекрасном состоянии, — начиная с лета они питались мясом. Шерсть их густа и пушиста. Совершился естественный отбор, — остались крепыши. С такими собаками можно на полюс.

Продолжаются сборы. Мы все принимаем участие. Каяки будут поставлены на сани, вся провизия — внутри каяков. На случай, если бы сани провалились и вода попала и в каяки, все предметы, боящиеся сырости, упакованы в непроницаемые мешки из тонкой резины. Выдающиеся места каяков, которым грозит опасность порчи острыми краями льдин, защищены оленьим мехом. Мехом обшиты даже веревки в местах касании с каяками. Спальный мешок один на троих во всю ширину палатки. Окончательно выяснено, что Седова сопровождают Пустотный и Линник.

Попытка Седова безумна. Пройти в пять с половиной месяцев почти две тысячи километров без промежуточных складов с провиантом, рассчитанным на пять месяцев для людей и на два с половиной для собак!

Однако будь Седов здоров, как в прошлом году, с такими молодцами, как Линник и Пустотный, на испытанных собаках он мог бы достичь большой широты. Седов — фанатик достижений, настойчив беспримерно. Мы не беспокоились бы особенно за участь его, будь он вполне здоров. Планы его всегда рассчитаны на подвиг. Для подвига нужны силы. Теперь же сам Седов не знает точной меры их. До похода пять дней, а Седов то встает, то опять в постели. Bce участвуют в последних сборах, но большинство не может не видеть, какого исхода можно ожидать. Предстоит борьба не с малым— с беспощадной природой. Она ломала не такие организмы. И Нансен, и Каньи повернули с восемьдесят шестого градуса, а отправились они от точек, лежащих к полюсу ближе, чем наша зимовка. Но в решение Седова никто не может вмешаться. Существует нечто, организовавшее наше предприятие. Это нечто — воля Седова.

Сегодня во время прогулки я несколько раз начинал разговор о предстоящем походе и о возможности отложить его на две, на три недели. Седов каждый раз менял направление разговора, как будто бы он ему неприятен. Под конец прогулки мы подошли к теме вплотную. Седов слушал мои доводы, не перебивая. Потом долго думал и произнес:

— Все это так, но я верю в свою звезду.

12 февраля. Ясный день, цветистая заря.

Вспомогательная партия не может выйти —

нет здоровых людей. Со мной должны были идти Шестаков и Пищухин. Пищухин все время прихварывал, а в эти дни еле ходит на опухших ногах, — такой спутник для путешествия не помощь, а помеха. Шестаков слег. Из оставшихся матросов здоров вполне один Кизино.

13 февраля. Весь вчерашний день — последние спешные сборы. Сегодня у борта три нарты цугом с разложенными шлейками. Остается только запрячь собак. Двадцать пять градусов мороза, жестокая буря с юго-востока. Сила ветра до сорока метров в секунду. Седов целый день в каюте. Вчера его ноги опять распухли. Кушаков успокаивает Седова, находя, что болезненное состояние не что иное, как обострение ревматизма. Некоторые думают об ухудшении здоровья проще, припоминая, что несколько дней назад, по распоряжению Кушакова, была сварена солонина, и Седов опять поел ее. Бесполезно спорить — усиление цинги или ревматизма свалило с ног Седова: не одинаково ли погибельно начинать двухтысячекилометровое путешествие — с цингой или ревматизмом?

Но отъезд не откладывается. Под вечер шторм утихает. Седов встал с постели и оделся».

Глава XV ВЫХОД К ПОЛЮСУ

Седов решил отправиться к полюсу на трех нартах, запряженных двадцатью четырьмя собаками. Трех собак он оставил на «Фоке». Продовольствие было погружено на нарты еще накануне выхода. Оно было взято на четыре — четыре с половиной месяца, а корма для собак никак не больше, чем на месяц.

15 февраля рассвет был очень пасмурен. Буря окончательно стихла, и от нее остался слабый ветерок. Мороз невелик — двадцать градусов.

Георгий Яковлевич ранним утром ушел на разведку. Он вернулся в половине одиннадцатого. Дорога оказалась тяжелой. Буря намела большие сугробы, снег еще не успел затвердеть. Усталый, тяжело дыша, Седов поднялся на корабль. В коридоре его встретил художник, дал ему в руки свое письмо. Не найдя случая еще раз переговорить с Седовым и убедить его отказаться от рискованного путешествия, художник написал письмо. Предостерегая Седова от доверия к диагнозу ветеринара Кушакова и от легкого отношения к своей болезни, художник рекомендовал Седову отложить путешествие до выздоровления. Георгий Яковлевич сказал, что дорога плоха, пожаловался на боль в ногах и одышку.

Неистощимый рассказчик, выдумщик анекдотов и смешных историй, кумир команды, бесстрашный охотник, всегда бодрый, даже к работе приступавший не иначе, как с шуткой, Седов теперь выглядел другим.

Взяв из рук художника письмо, Георгий Яковлевич прошел в свою каюту. Он пробыл в каюте около получаса и вышел с написанным приказом, в котором он передавал руководство научными работами Визе, командование кораблем— Сахарову, а власть начальника экспедиции— Кушакову. В приказе же Седов писал:

«Полюсную партию ждите в бухте Тихой до первого августа, после чего постройте здесь каменную землянку, оставьте в ней небольшой запас провизии, ружье, патроны и вообще все необходимое для приюта трех человек, а сами идите в Россию…

По приходе в Россию не беспокойтесь ходатайствовать о посылке за нами судна, так как это будет лишняя трата средств, ибо, если суждено будет уцелеть, то мы и самостоятельно доберемся домой».

После прочтения приказа не расходились. Не уходил в каюту и Седов. Он несколько минут стоял с закрытыми глазами, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать последнее слово. Но вместо слов вырвался едва заметный стон, в углах сомкнутых глаз сверкнули слезы. Георгий Яковлевич с усилием овладел собою, посмотрел на всех и начал говорить, сначала отрывочно, потом спокойнее, плавнее, — голос стал тверже:

— Я получил сегодня дружеское письмо. Один из товарищей предупреждает меня относительно моего здоровья. Это правда: я выступаю в путь не таким крепким, как нужно и каким хотелось бы быть в этот важнейший момент. Пришло время, и мы начнем первую попытку русских достичь Северного полюса. Трудами русских в историю исследования Севера вписаны важнейшие страницы, Россия может гордиться ими. Теперь на нас лежит ответственность оказаться достойными преемниками наших исследователей Севера. Но я прошу: не беспокоитесь о нашей участи. Если я слаб — спутники мои крепки. Даром полярной природе мы не дадимся.

Седов помолчал.

— Совсем не состояние здоровья беспокоит меня больше всего, а другое: выступление без тех средств, на какие я рассчитывал. Сегодня для нас и для России великий день. Разве с таким снаряжением нужно идти к полюсу? Разве с таким снаряжением рассчитывал я достичь его? Вместо шестидесяти собак у нас только двадцать четыре, одежда износилась, провиант истощен работами на Новой Земле, и сами мы не так крепки здоровьем, как нужно. Все это, конечно, не помешает исполнить свои долг. Долг мы исполним. Наша цель — достижение полюса; все возможное для осуществления ее будет сделано.

В заключение Седов старался ободрить больных:

— Жизнь теперь тяжела, стоит еще самая суровая пора, но время идёт. С восходом солнца исчезнут все ваши болезни. Полюсная партия вернется благополучно, и мы тесной семьей, счастливые сознанием исполненного долга, вернемся на родину. Мне хочется сказать вам не «прощайте», а «до свидания»!

Все стояли в глубоком молчании. У многих навертывались слезы. Как-то особенно просто и задушевно сказал несколько слов Лебедев.

После завтрака Седов встал первый:

— Нужно идти!

Через несколько минут все были на воздухе. Еще небольшая задержка у фотоаппарата, и все способные двигаться под лай и завывание рвущихся собак пошли на север. В мглистом воздухе глухо гремела пушка, чуть развевались флаги. Крики «ура» тонули в белых проливах. У северного мыса острова Гукера, километрах в семи от зимовки, провожавшие остановились, пожали руки уходящим, расцеловались.

— Так до свидания, а не прощайте!

Несколько торопливых фраз, и кучка людей отделилась и двинулась вперед. Провожавшие долго стояли на торосе, вглядываясь в темноту.

Глава XVI НА ОСИРОТЕЛОМ «ФОКЕ»

24 февраля, по вычислениям, в бухте Тихой должно было показаться солнце. Пинегин и Павлов увидели его с высокой горы около полудня. Оно показалось над самым краем ледяного покрова на острове Гукера, озарило розовыми лучами верхушку горы и сейчас же зашло Приятели спустились с горы по ступенькам, выбитым в твёрдом, как лед, снегу, и, погладив медвежат, вошли в кают-компанию. От сырости краска местами отстала, обнажая посиневшее промозглое дерево, и висела лохмотьями. Лед скопился во всех углах, пазы между планками запорошены инеем, на полу сырость от льда, растаявшего, когда топилась железная печка. В углу, поеживаясь и потирая руки, сидел за шитьем запасного паруса Максимыч.

Суровое время наступило на «Фоке». Температура не поднималась, свирепствовали штормы. О событиях того времени рассказано в дневнике художника:

«3 марта. Готовлюсь к экскурсии на мыс Флора; предполагаю идти вдвоем с Инютиным. Приходится снаряжаться легко. Весьма вероятно, что мне придется идти одному с примусом, спальным мешком и записками: Инютин слаб и ненадежен. Пищухин еле бродит с распухшими коленками. Из матросов вполне здоровых только двое — Кузнецов и Кизино.

9 марта. Стоит ясная погода. С 4-го полная тишина, ясные, солнечные дни с ровной температурой —30–45° Ц.

Сегодня поднялись с Павловым на вершину острова Гукера. День на редкость ясен, — казалось, что и воздух застыл. Южные острова четки во всех подробностях, а Британский канал с горы — как перед летящей птицей.

Даже прекрасные, дни не доставляют удовольствия, — гнетут мысли об ушедших и забота о больных. Прекрасны безгранично широкие просторы. Но мозг, отказываясь воспринимать всю красоту замерзших земель, упорно возвращается к жизни — к жизненным мыслям о том, что на пространстве в полтораста километров ни трещинки во льду. Такое состояние льдов напоминает, что медведей нет поблизости, нет спасения больным. Зандер, когда-то крепкий мужчина, теперь похудел и совсем ослаб.

Одна надежда на птиц, которые прилетают к этим берегам почти с восходом солнца.

10 марта. Как упорны и злы морозы! Ртуть почти не оттаивает. Мы жмемся друг к другу, как холодом застигнутые птицы. Все каюты, за исключением одного лазарета, покинуты. Больные из другого лазарета переведены в каюту Седова. И я, устав бороться со льдом, переселился в кают-компанию.

Сегодня Иван, переставляя ящики, нашел в трюме гнездо крыс. Туда, очевидно, собралось все крысиное население «Фоки». Крысы натаскали в щель обшивки всякого хлама: обрывков бумаги, соломы, пеньки, нагрызенных канатов, и, зарывшись, лежали друг на друге тесным комком более пятидесяти, но в живых осталось две-три, и те не шевелились, не испугались света фонаря.

Зандер совсем плох. Сегодня, войдя в каюту навестить его, я сразу заметил, что больной сильно осунулся, обозначились скулы, запали глаза. Он не предложил, как обыкновенно, «несколько градусов своей температуры для тепла», а прерывисто дыша, сказал мне тихо:

— Видно, мне от своих градусов не избавиться! Одна просьба: найдите несколько досок на гроб.

Я ответил шуткой. Она успеха не имела. Больной ответил голосом слабым и серьезным:

— Плохо мне.

13 марта. Прилетели птицы. Утром стайка маленьких люриков покружились над обрывом словно осматривала местность, и села где-то на камнях. После обеда я взял ружье, — не удастся ли добыть несколько птиц для больных. Едва я вышел на палубу, меня догнал Кушаков и сказал:

— Иван Андреевич кончается.

Я вернулся и открыл дверь в его каюту. Зайдер был еще жив. Когда дверь скрипнула, он пошевелился и испустил хрип, — это был последний вздох. Бледный, неподвижный лежал Зандер на левом боку, закрыв глаза и подложив под щеку руку. Казалось, он спал.

Все здоровые — а их было шесть человек — отправились копать могилу вблизи астрономического пункта. Работали до полной темноты. Почва смерзлась так, что даже ломами невозможно выкопать глубокую яму. Могила выкопана глубиной всего в аршин.

14 марта. Похоронили Ивана Андреевича. Зашив тело в мешок из брезента (на «Фоке» не нашлось шести досок, годных для гроба), мы вынесли его на палубу и на нарте довезли до могилы. Была вьюга. Ветер трепал одежды людей, впрягшихся в сани, шуршал по камням. Тело спустили в могилу и устроили нечто подобное склепу, — свод его заменила дверь каюты. Засыпали своем земли в десяток сантиметров, а сверху наложили груду камней. Вот она, полярная могила, первая на этом острове.

Мы потеряли мужественного и нужного человека. Всю жизнь Иван Андреевич провел в море, изъездил все океаны. В самые опасные минуты плавания «Фоки» он был бодр и спокоен. Морская жизнь учит бесстрашию. Четыре темных месяца на койке, одиночество, ужаснейшая болезнь, — можно было упасть духом, но Зандер терпел, никто не слышал жалоб от него иначе, как в шутливой форме. И даже умереть умел терпеливо, незаметно. Крепким духом — славная смерть.

16 марта. Вчера я писал о смерти, она была тут перед глазами, заслоняла собой все. Злобный ветер с севера пел торжествующую песнь. А сегодня — лишь успел я распахнуть выходную дверь — блеснуло в глаза нестерпимо яркое солнце и откуда-то сверху, как будто с самого голубого неба, понеслись веселые, задорно звенящие крики, бодрящий гомон беззаботной жизни. Птицы прилетели!

Гуще всего крики были со стороны Рубини-Рок. Я убил всего девять люриков. После каждого выстрела со скал срывались тучи белых, быстро мелькающих крылышек — трепетные, живые тучи. Возвращаясь, я встретил Павлова, всего обвешанного птицами, — он набрел на полынью, чуть не сплошь усеянную люриками.

18 марта. Вчера штурман убил нерпу. Зверь не потонул: жирный, плавал по воде, как пробка. Мы привезли лодочку и достали добычу. За три дня все заметно поправились — объедаются птицами больные и здоровые; все чувствуют себя помолодевшими. Мы дождались лучших дней. Как тяжелы ушедшие — напоминает горка камней на могиле Зандера».

18 марта после утреннего кофе Пинегин, штурман и Павлов собрались, как во все последние дни, стрелять люриков на полынье, но, заспорив о чем-то, немного задержались. Штурман, махнув рукой на спорщиков, закинул за спину винтовку и вышел. Минут через пять он вбежал с искаженным лицом:

— Да что же это такое? Георгий Яковлевич возвращается!.. Нарта с севера идет.

Все выбежали. У пригорка метеорологической станции остановились. Из-за мыса показалась нарта, миновала мыс. Только одна нарта, и около нее только два человека. Возвращавшиеся не могли уже не видеть людей на берегу, но шли без обычных радостных криков привета, молча.

Беда!

Несколько мгновений спустя, когда глаза привыкли к свету, Пинегин разобрал, кто идет: впереди собак — Линник, а сзади, поддерживая нарту с каяком — Пустотный.

Седова нет..

Через минуту весь экипаж «Фоки» окружил вернувшихся.

— Где начальник?

— Скончался от болезни, не доходя до Теп-лиц-бая. Похоронили на том же острове.

Стояли в молчании.

Потом Линник и Пустотный, с черными, обмороженными лицами, изможденные, исхудавшие, начали рассказывать.

Под вечер Визе записал со слов матросов всю недолгую историю путешествия к полюсу. Тогда же прочитали для сопоставления с рассказами путевой дневник Седова.

Глава XVII ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР

В первый день Седов отошел недалеко. К четырем часам темнота совсем сгустилась, пришлось остановиться. Распрягли и привязали собак, поставили палатку. Устроились по-походному, но довольно уютно. Спали хорошо.

Утром 16 февраля свернули лагерь, двинулись дальше. Путь оказался очень тяжелым. Больше всего мешала темнота. Караван то и дело попадал на плохую дорогу. В раздражающем неясном полумраке не было возможности рассмотреть, где лучший путь. Особенно больших нагромождений льда не встречалось, но небольшие гряды торосов были повсюду. Во время рассвета, около полудня, Седов легко находил между ними проходы. Но в сумеркам торосы приводили в отчаяние.

Сани то и дело опрокидывались и застревали среди хаоса льдин, поставленных на ребро. Из них, казалось, не было выхода. И досаднее всего— после часа или двух мучительной дороги оказывалось, что рядом с торосами совсем ровный лед, по которому можно бы, не останавливаясь, обойти взломанный участок.

Седов шел впереди, прокладывая путь по сухому, глубокому снегу. Вслед тянулись три нарты: «Передовая» — Линника, за ней средняя — «Льдинка», без проводника, и последняя — «Ручеек», которой управлял Пустотный.

Погода установилась жестокая. Не переставая, зло и упорно дул встречный ветер северных румбов при морозе в тридцать сорок градусов. У Седова и у обоих спутников кожа на носу и скулах почернела. Собаки шли, склонив морды к снегу, прятали их от жгучего потока воздуха. Стоило нарте остановиться хотя бы на минуту — животные сейчас же начинали быстро-быстро рыть ямки в снегу, прятались в них и закрывали морды пушистым хвостом. Но ямки спасали не всех. Короткошерстые собаки с Оби не спали по ночам, они жалобно взвизгивали или начинали тоскливо завывать. Наиболее страдавших от холода — Мальчика, Пана, Пирата, Разбойника и Куцего — Седов звал «мерзлячки». Их приходилось брать на ночь в палатку.

Полярники знают, как трудно переносить такую погоду и при коротких переходах, ночуя в теплых помещениях, когда организм может возобновить запас тепла. Здесь же негде отогреться по-настоящему. Но Седов, находясь первые три-четыре дня в приподнятом настроении, шел бодро. Вливало силы свободное движение каравана по пути к заветной цели и суровая красота застывших земель. В особенности же бодрила мысль: ты уже подошел к полюсу ближе, чем кто-либо из русских; скоро останутся позади рекорды сначала Джексона, потом Нансена и Каньи. Георгию Яковлевичу казалось в эти дни, что и болезнь его проходит. Опухоль на ногах явно уменьшилась, и синие пятна почти исчезли.

Двигались не быстро: в сутки проходили в среднем около пятнадцати верст. Мешали отсутствие света, торосы, рыхлый снег и третья нарта, без провожатого. Собаки, запряженные в нее, часто останавливались перед каждым пустячным препятствием.

Но миновали первые дни.

В жутких условиях пути ослаб душевный подъем — Седов стал чувствовать себя значительно хуже. К тому же он застудил себе грудь, появилась сильная одышка, по вечерам трясло от озноба.

Однако Георгий Яковлевич не терял надежды на выздоровление. Он говорил матросам, что чувствует себя сносно, пожалуй, даже лучше, чем на «Фоке».

22 февраля, на седьмой день пути, Седов остановился среди торосов, запорошенных глубоким и рыхлым снегом. Передовая нарта догнала его. Линник думал, что Седов поджидает, чтобы отдать приказание идти в обход. Подбежал, взглянул на начальника — и испугался. Сквозь черно-лиловые пятна морозных ожогов на лице Седова выступила мертвенная бледность. Выражение мучительной боли и растерянности поразило Линника. Чтобы сказать что-нибудь, он спросил:

— Куда пойдем, Георгий Яковлевич?

— Устал я что-то сегодня ужасно. Этот проклятый снег кого угодно измотает! Ты, Григорий, иди пока вперед, вот по этому курсу. Видишь мысок, так на него держи. А я сяду на нарту. Нужно мне отдохнуть.

Караван медленно, обходя торосы, двинулся дальше.

На ночлег остановились у острова Джексона, невдалеке от зимовья Нансена. Как всегда, первым делом поставили палатку. Седов остался в ней разжигать примус, растапливать в чайнике снег и готовить обед. Линник и Пустотный, привязав на ночь собак, задавали им корм. В это время из палатки послышался после припадка сильного кашля стон, которого спутники никогда от Седова не слыхали. Линник тревожно выпрямился и замер, держа в руке галету, за которой тщетно рвалась привязанная собака. Прислушался еще. Из палатки доносился только ровный шум примуса…

Покормив собак, забрались в палатку. Седов писал дневник. Линник, сев на спальный мешок, погрел руки у примуса, повесил сушить на становую веревку у верхнего сгиба палатки рукавицы, опять присел к примусу. Он сосредоточенно думал, как бы намекнуть начальнику, что лучше бы вернуться на судно. Как будто первый раз заметив, что спальный мешок начинает сильно леденеть, он обернул его к огню примуса и преувеличенно внимательно начал рассматривать, стараясь обратить внимание Седова.

— Неважные дела у нас с мешком-то получаются, — начал он свой намек, — если так и дальше пойдет. Леденеет мешок-то! Плохо вам, нездоровому, спать в таком мешке, Георгий Яковлевич. Главное, вылезаем мы ночью из него, беспокоим. Оттого и леденеет. Ошибку мы сделали. По-настоящему нам надо бы два мешка сшить.

Седов рассеянно слушал Линника. Он в эту минуту записывал в дневник события дня. Подняв голову, он равнодушно сказал:

— Теперь, Григорий, об этом поздно думать. Плохо ли, хорошо, а теперь не переделаешь.

Но Линник не унимался:

— Вот я про то и говорю, что здесь не переделаешь. А до полюса еще далеко. Такой мешок для здоровья явный вред. Может быть, вернуться домой на судно, там мигом переделаем. Ушли недалеко, по проложенной дороге быстро дойдем. Пока мы мешок переделаем, вы поправитесь. И свету больше будет.

Захлопнулся дневник. Седов взглянул на Линника, потом на Пустотного. Линник, упрямо сдвинул брови, смотрел Седову в глаза. Шура отвернулся, но видно было по его настороженной позе, что и он жадно ждал.

— Нет, Линник, этого не будет! О судне не заговаривай, забудь и думать о нем. Нет его позади. Раз мы пошли, то должны сделать свое дело. Оглядываться нельзя. Понимаешь, нельзя! Ты, Григорий, обо мне не беспокойся! Я человек крепкий, испытал в жизни всего. Не было случая, чтоб я хворал по-настоящему, все болезни на ногах переносил. Вот придем в Теплиц-бай, там займемся всеми неполадками. Может, и мешок переделаем. Я отдохну там, подправлюсь как следует, и пошли. Подумай, что ты говоришь! Ведь Теплиц-бай к полюсу на целых полтора градуса ближе, чем бухта Тихая. В два конца — три градуса. Раскинь-ка мозгами! Будем беречь собак, беречь свои силы. Наше дело великое! Мы теперь себе не принадлежим. На родине гордятся нами. Будем думать о ней.

Линник молчал.

На следующее утро, в девятом часу, происходила обычная процедура свертывания лагеря. Убрали палатку, сложили, завязали расходную нарту. Выстроили гуськом все три нарты, запрягли собак. Седов, прислонившись к передней, держал перед глазами карту, определяя наиболее выгодное направление пути, и сравнивал избранный курс с показанием компаса. Свернув карту, он бодрым шагом направился вперед, но, не отойдя и десяти шагов — только успел поравняться с передовыми собаками, — остановился, зашатался и медленно осел на снег. Линник подбежал к нему. Седов, видимо, не сознавал, что происходит: глаза были закрыты, лицо бледно, как вчера. Передовой Седова, любимец Разбойник, ласкаясь, лизал его в лицо.

— Что с вами, Георгий Яковлевич?

Седов открыл глаза.

— Ничего! Прошло. Слабость. Это бывает после болезни. Не беспокойся! Видно, придется еще денек на нарте посидеть. Лучше поберечь себя. Давай-ка трогай! Иди вперед, как вчера, а я опять присяду.

Он с трудом поднялся. Линник обнял его и усадил на нарту.

День был ужасный. Дорога скверная, много молодого тонкого льда, полыньи с плавающими айсбергами и трещины. Одетый для пути пешком легко, Седов не хотел остановить сани, чтоб достать меховой «полюсный» костюм, сшитый наподобие эскимосских анораков. В результате сильно продрог, и к вечеру усилилась лихорадка. Ночевали у мыса Климентса (Маркама).

В эту ночь все спали плохо. На тонком льду вокруг было много продушин, сделанных моржами и нерпами. Иногда в продушинах показывалась голова; тогда собаки на привязи поднимали неистовый лай, «мерзлячки» в палатке тоже начинали беситься.

Не отдохнувшие собаки везли на следующий день очень плохо, только под вечер разошлись.

За десять дней не успели отойти далеко, но стали сказываться тяжелые условия похода. Температура не поднималась выше тридцати градусов, дули жестокие встречные ветры. Спальный мешок, пропитанный потом, стал леденеть все сильнее. Верхняя одежда тоже не успевала просыхать, не держала тепла. Керосин выходил значительно скорее положенного. У Пустошного и Линника шла носом кровь. Собаки, когда их вытаскивали запрягать из снежных ямок или палатки, дрожали, скулили и с трудом втягивались в работу. И все-таки — с трудом, медленно, надсадно и мучительно — партия подвигалась к северу.

26 февраля стало немного легче. Температура с сорока сразу упала до шестнадцати градусов. В море королевы Виктории всюду было видно темное «водяное» небо. Показались тюлени, лежащие на льду. Надо бы их промыслить! Но Георгий Яковлевич боялся потери времени. Скорей бы добраться до Теплиц-бая, подправиться там!

В пять часов остановились на ночлег. Седову казалось — у острова Рудольфа. Если верить карте Абруццкого, лагерь был раскинут у самого острова. Но очертания земли не походят на изображенные на карте. Впрочем, расхождения с картой отмечались и раньше.

Только успели разбить палатку, подошел огромный медведь. Собаки окружили его, но медведь пробился сквозь их кольцо. Ушел он, впрочем, недалеко — версты две. Здесь псы снова догнали его, заставили спрятаться в лунке.

— Пойдем, Григорий, добывать мясо, — сказал Георгий Яковлевич и достал из чехла винтовку. — Ты, Шура, подожди нас. Скоро вернемся. Будем жарить бифштексы. Медведю из лунки не уйти.

Задыхаясь и по временам останавливаясь, чтобы перевести дыхание, Георгий Яковлевич подошел к пробитой моржом большой лунке, где спрятался медведь. Он широко открывал пасть, норовя укусить наседавших со всех сторон собак. Георгий Яковлевич остановился недалеко от лунки. Ноги и руки дрожали от усталости.

Постояв минуты две и чувствуя, что дрожь не проходит, он подошел к медведю вплотную, чтоб непослушные руки не подвели, не направили бы пулю мимо. С аршинного расстояния он прицелился в голову зверя, нажал спуск. Выстрела не последовало. Переменил патрон — снова осечка, потом еще и еще. Вся обойма валялась на снегу, а выстрела не было. Этот Кушаков со своей услужливостью! Конечно, чистив винтовку, смазал ее маслом. А ведь давно все знали, что в морозы нужно смазывать затвор не маслом, а керосином.

Георгий Яковлевич, взбешенный, быстро пошел к палатке захватить свой финский нож, чтобы им заколоть медведя. Но, не пройдя и сотни шагов, опять почувствовал слабость, подогнулись ноги, и он с изумлением увидел себя сидящим в снегу.

— Плохо дело! Не стало силы. Уйдет ведь медведь, уйдет! А собачек надо покормить. Григорий, — поднял Георгий Яковлевич лицо к подбежавшему Линнику, — беги скорей к палатке, отогрей у примуса затвор, да ножи не забудь захватить. А я не могу что-то идти, устал сегодня, совсем ослабел. Постерегу здесь, чтоб медведь не ушел, буду собак подбадривать. Да привези нарту; мне, пожалуй, трудно будет идти до палатки.

Было совсем темно. В серо-голубой мгле быстро скрылся Линник. Георгий Яковлевич полулежал, обернувшись в сторону, откуда доносилось непрерывное тявканье собак, окруживших лунку с медведем. Их почти не было видно. Георгий Яковлевич приподнялся, сел, подобрал ноги и попытался, опершись на руки, встать, но качнул-с я и упал. Передохнув немного, он все же поднялся. Хотел перейти поближе. Собаки, не видя людей, стали тявкать не дружно, одна побежала куда-то в сторону. Не ушел бы медведь! Сделав шагов около полсотни, Георгий Яковлевич стал различать медведя и окруживших его собак. Хотел подойти еще ближе, но споткнулся, упал и от толчка почти потерял сознание. Его пробудил, взрыв собачьего лая. Он приподнялся. Медведь выбирался из полыньи. Затем зверь встал во весь рост, резко повернулся, чтобы схватить собаку, упал в воду и, тотчас же выскочив на лед, понесся полным ходом в сторону открытого моря. Лай собак замер.

— Ушел, проклятый! — со стоном вырвалось у Седова.

Часа через два с нартой пришел Линник. Не находя начальника во тьме, он дважды выстрелил. После второго выстрела Седов отозвался слабым криком. На выстрел прибежали собаки. Линник запряг их и отвез Георгия Яковлевича к лагерю.

С этой стоянки началась страшная борьба больного с беспощадной полярной природой. Между тем матросы уже понимали, чем может кончиться поход. Они пробовали сначала намекать Седову, потом стали просить открыто: нужно вернуться на судно.

Разве можно поколебать Седова!

— Улыбнется, — рассказывал Линник, — махнет рукой: «Нет, оставь это, — скажет, — брось и думать о судне! Я в Теплиц-бае за пять дней поправлюсь».

Последние переходы Седова были страшны. Дорога по тонкому, молодому льду сменялась непреходимыми торосами. Режущий ветер сжег дочерна лица. Матросы еле справлялись с тремя нартами. Седов лежал на средней одетый в эскимосский костюм, в спальном мешке, крепко привязанный к качающейся нарте. Часто впадал в забытье; беспомощно склонялась голова. Очнувшись, Седов первым долгом сверял курс с компасом и не выпускал его во все время сознания. Матросы замечали, что больной подолгу осматривался, словно старался опознать острова, лежащие на пути. Спутникам иногда казалось, что Седова мучила мысль, как бы они самовольно или обманом не повернули, не увезли его на судно, не сменили бы северного курса. Однажды спальный мешок с больным упал с саней. Когда Линник подбежал, Георгий Яковлевич очнулся, в удивлении посмотрел по сторонам и спросил:

— Почему мы стоим?

Морозы не сдавали, не прекращались встречные ветры. 28 февраля нарта провалилась на молодом льду. Ее вытащили. Но двигаться дальше был© невозможно. Решили подождать, пока лед окрепнет. К тому же разразилась буря. Разбили лагерь.

Три последних дня Седов лежал в спальном мешке в палатке. По временам он жаловался на нестерпимый холод. В один из припадков озноба он приказал обложить палатку снегом и держать примус зажженным на обе горелки.

— Только зажжешь примус, — рассказывал Линник, — кидает его в жар. «Туши примус!» Проходит четверть часа — так задрожит, что иней с палатки сыплется. «Зажег примус? — спрашивает. — Нет, не нужно, надо беречь керосин. Впрочем, все равно».

Так, то ложась рядом в мешок, чтобы согреть его, то растирая холодные опухшие ноги, покрытые синими пятнами, провели матросы эти последние дни и ночи без сна. Седов не ел и не пил. Часто говорил: — «Я не сдамся, нужно пересилить себя и есть». Но есть не мог. Пустошный предложил как-то любимых консервов — мясной суп с горохом.

— Да, да, консервов!

Пустошный вышел из палатки отыскать жестянки на дне каяка. Ревела буря. Пустошный вдруг ослабел, закружилась голова, хлынула из горла и носа кровь. Бессонные ночи, еда кое-как, тревога сломили и цветущую молодость. Он приполз к палатке без консервов. Пришлось пойти Линнику. Когда консервы были, наконец, сварены, Седов не мог проглотить ни одной ложки супа — приступ лихорадки и больв груди отняли сознание.

Седов часто терял сознание. Придя в себя, думал о том, как бы добраться до Теплиц-бая, иногда вспоминал «Фоку».

«Вот на «Фоке» начался день. Теперь Кизино затопит в кают-компании печь, потом начнет стучать посудой сначала в каютке-буфете, потом в кают-компании. Кизино чудесный парень! Потом соберутся все в кают-компании, будут греться у печки, перекидываясь редкими фразами, станут пить кофе с черным хлебом. Вспоминают, наверно, меня. Ах, милые, милые друзья, как бы хорошо попасть к вам на минутку и посмеяться, как бывало в беззаботные дни на Новой Земле.

Ничего, ничего, терпи, Георгий! Все в жизни проходит, всему бывает конец. И на «Фоке» неважно живется. Подвели нас комитетчики, неприслали ни угля, ни собачек. С углем и с хорошими собаками я в эти дни был бы далеко за восемьдесят третьим градусом…»

В темной палатке дрожал синий огонь примуса. Седов метался. Дыхание его все учащалось и становилось затрудненным. Иногда матросы держали больного в полусидячем положении — так легче было дышать.

5 марта во втором часу ночи Седов стал внезапно задыхаться: «Боже мой, боже мой!.. Линник, поддержи!..» И задрожал смертельной дрожью…

Матросы долго сидели, как скованные, не смея вымолвить слово. Наконец, один закрыл глаза покойного и покрыл лицо чистым носовым платком. Буря стихла: как будто, укротив мятежный дух, занесший сюда недвижимое теперь тело, она успокоилась.

Пустошный рассказывал — охватили отчаяние и ужас. В темноте тесной палатки трудно было двинуться, не задев спального мешка с телом покойника, — смерть не давала забыть о себе ни на минуту.

Совсем не приходили мысли о будущем, обо всем, что ждет их впереди, что делать с телом, куда идти, как спастись самим.

В сознании было только одно: они остались одинокими в страшной пустыне, уставшие и больные, лицом к лицу с враждебной природой… *

Пробудил холод. Надо что-нибудь делать. Посоветовавшись, решили дойти до Теплиц-бая, отыскать склады Абруццкого, запастись керосином (оставался один баллон менее четырех литров) и, бросив все лишнее, привезти тело Седова на «Фоку». 9 марта, оставив лагерь на произвол судьбы, пересекли пролив и, подойдя к острову Рудольфа, пошли вдоль западного берега его. Шли недолго: встретили открытую воду, море касалось самой береговой стены ледника. Выходило — Седова не довезти. Решили похоронить тут же.

На клочке земли, черневшей поблизости, матросы выбрали подходящее место. Тело, завернутое в два брезентовых мешка, поместили в углубление, вырытое киркой; рядом — предназначавшийся для полюса флаг. Сверху наложили высокую груду камней, в нее вставили крестом связанные лыжи. Около могилы остались кирка и сани.

С обнаженными головами произнесли: «Вечная память!» Немного постояли. Когда мокрые от пота волосы смерзлись, надвинули капюшоны и, подняв с могилы по камню для себя и для жены покойного, вернулись к лагерю — собираться в обратную дорогу.

До «Фоки» матросы добрались с трудом. Шли две недели, споря у каждого острова, какой держать курс. Когда удавалось попасть на старый след, делали большие переходы. Несколько раз теряли всякое представление, куда идти.

Уже недалеко от бухты Тихой, попав в пролив Аллена Юнга, заблудились и ушли бы скитаться среди мелких островов южной части Земли Франца-Иосифа, если бы не заметили у острова Кетлица аркообразного айсберга, памятного тем, что Седов фотографировал эту «игру природы». Матросы не ели горячего четыре дня: вышел керосин. На остановках без горячей пищи спальный мешок не грел остывших тел. Часть собак осталась у брошенного лагеря.

Где могила Седова?

Линник и Пустошный плохо читали карту с непонятными им английскими надписями. С их слов можно было предположить — на мысе Бророк острова Рудольфа, у подножья обрывистого берега, на высоте от моря метров десять, на том месте, где кончается восточная часть ледника и начинается каменистый берег. Экспедиция на ледоколе «Седов» искала в 1930 году могилу Седова на мысе Бророк, но не могла ее обнаружить.

В 1938 году зимовщики советской полярной станции на острове Рудольфа нашли на мысе Аук, километрах в семи от Теплиц-бая, несколько предметов, несомненно, из могилы Г. Я. Седова. Были найдены: флагшток и истлевший флаг, который Седов собирался водрузить на полюсе. На флагштоке надпись латинскими буквами: «Экспедиция старшего лейтенанта Седова». Тут же оказались обрывки брезента и меха и маленький топорик. Ни кирки, ни саней, ни остатков тела они не нашли.

Все найденные предметы выставлены в Музее Арктики в Ленинграде.

Глава XVIII НА РОДИНЕ

После двухлетнего героического плавания осиротелый «Фока» возвращался к родным берегам. Что ждет участников экспедиции дома, кто встретит их?..

Встретила война…

Маяки потушены. Первый встречный пароход спрятался под берег и погасил огни, приняв свет синего фальшфейера на борту еле плывшего «Фоки» за свет прожектора с неприятельского крейсера, а гул салютной пушки седовцев — за открытие враждебных действий.

На следующий день «Фока» вошел в маленькую гавань Рынды — небольшого промыслового становища на Мурмане. Его обитатели — простые поморы-рыбаки — отнеслись к седовцам с исключительной сердечностью.

Когда «Фока» подходил к Рынде, Кушаков стоял на мостике как командир. Был он в белом кителе с золотыми морскими пуговицами и в морской фуражке. Китель был не по росту: в плечах широк, а в животе тесен. Все знали — китель был Седова. Знали также, что у Кушакова есть что надеть, даже форменный сюртук… Кушаков смотрел героем.

Сойдя на берег, он сейчас же отправился в телеграфную контору.

Главную телеграмму — царю — составил очень ловко. Упомянул о смерти Седова, но о причине ее умолчал. Честь благополучного возвращения «Фоки», конечно, приписал себе.

День в Рынде был лучшим днем. Потом посыпались удары. В один из ближайших дней четверо седовцев, пересев на почтовый пароход, прибыли в Архангельск. В таможне на них накинулась банда чиновников. Перерыли багаж, грубо обращались с приборами, пытались вскрыть коробки со снятой кинолентой и вторично стали требовать пошлину за эти ленты.

Все вернулись оборванные, грязные, засаленные. Ни у кого не было денег. Когда в Рынде пришлось платить за первые телеграммы о возвращении, после долгих поисков собрали на корабле несколько десятков рублей. Заняли денег, послали телеграмму комитету снаряжения экспедиции: «Благополучно вернулись, вышлите денег на дорогу, одежду и расплатиться в Архангельске».

В ответ пришла депеша: «Денег нет, обойдетесь своими средствами. Напоминаем: ваше жалование, согласно условию, за всю экспедицию выплачено полностью в первый же год. Входя в положение, на второй год комитет выдал семейным пособия. Не производите расходов за счет комитета».

Все отравляло радость возвращения. Вместо счастливого свидания с родными и друзьями — хлопоты, споры, переговоры с властями.

Весть о возвращении седовской экспедиции затерялась в газетах среди донесений с фронта империалистической войны и ура-патриотических статей. Никому не было до нее дела. Появились лишь две-три телеграммы с кратким изложением трагедии, случившейся на Севере. Только и всего.

А совсем недавно, перед началом войны, имя Седова не сходило с газетных полос, хотя тон всех высказываний был отнюдь не благожелательным.

Правительство отпустило морскому министерству деньги на организацию поисковой экспедиции, во главе которой был поставлен капитан первого ранга Ислямов. При отплытии этой экспедиции летом 1914 года носились упорные слухи, что Ислямов везет с собой приказ министравернуть Седова в Россию, а в случае неповинове-ния — арестовать. Газета «Архангельск», подтверждавшая эти слухи, писала:

«В высших морских сферах весьма отрицательно относятся к седовской экспедиции. Это отрицательное отношение проявилось после того, как выяснилась вся несерьезность экспедиции. Передают, что морской министр на докладе о необходимости розысков Седова заявил: «Найти, арестовать, заковать в кандалы и привезти обратно». Может быть, слова министра выдумала досужая молва, но они во всяком случае довольно точно характеризуют отношение морских сфер к экспедиции».

Опровержения заметка не вызвала.

Седов послал с Новой Земли копии научных работ экспедиции. Ими, казалось, должны были заинтересоваться научные учреждения. Этого не случилось.

Таково было отношение к Седову, когда, наконец, были посланы суда на помощь экспедиции. Все три судна, посланные за Седовым, — «Андромеда», «Печора» и «Герта» — опоздали. Два первых — с самолетом — выяснили, что «Фока» с Новой Земли ушел. Когда Ислямов на третьем судне — «Герте»— прибыл к мысу Флора, он нашел там только записку седовцев. «Фока» в это время выбирался из льдов своими силами.

На «спасение» седовцев, были отпущены сотни тысяч рублей. Но те же самые седовцы, прибыв в Архангельск, оказались без денег, без крова и без одежды. И некому было им помочь. Более состоятельные участники экспедиции выбрались из Архангельска на собственные средства. Но матросы больше месяца прожили на полуразрушенном, затонувшем у берега «Фоке» на положении нищих. Кушаков и секретарь седовско-го комитета Белавенец приезжали в Архангельск забрать с судна наиболее ценные предметы и шкуры «для подарка царю». Но денег для расплаты с командой не привезли.

Только после того, как отчаявшиеся матросы послали телеграмму царю, и ряда скандальных газетных заметок морское министерство получило приказ расплатиться с командой.

А имущество и промысловая добыча «Святого Фоки» были проданы с аукциона за гроши, чтобы покрыть иск одного из поставщиков экспедиции.

Многочисленные научные материалы экспедиции, двухлетние метеорологические, магнитные и астрономические наблюдения, геологические, ботанические и биологические коллекции, дневники, рисунки северных сияний — все это долгое время оставалось необработанным, так как деньги для этой цели не были отпущены.

Глава XIX В КОМИТЕТЕ

Где же был комитет седовской экспедиции и что он делал?

Вскоре после отправления экспедиции комитет фактически распался. В нем оставалось (из нескольких десятков членов) только пять-шесть человек. Всеми делами распоряжались Суворин и секретарь комитета, довольно темная личность, капитан второго ранга Белавенец. Суворин интересовался деятельностью комитета только со стороны получения денег, данных комитету взаймы. Белавенец, если судить пo его отчетам, наибольшие старания прилагал к тому, чтобы запутать отчетность и скрыть действительную сумму денег, пожертвованных на экспедицию. Не довольствуясь суммами, полученными от всероссийской подписки, Белавенец занялся под флагом комитета аферами, не имевшими ничего общего с экспедиционными делами.

Вот как описывает художник экспедиции свое первое и последнее посещение комитета.

«В Петербурге, на второй день после приезда, произошла у меня интересная встреча с Белавенцем, секретарем комитета по снабжению седовской экспедиции. Фактически Белавенец был бесконтрольным распорядителем всех дел комитета. Накануне я сговорился с ним по телефону: мы должны были побеседовать о том, что делать с материалом, собранным экспедицией.

Я явился точно в назначенное время одетым в сюртук, как полагалось при официальном визите. Дверь открыла горничная.

— Подождите здесь.

Прекрасно обставленная передняя. В полуоткрытую дверь видна роскошная гостиная, ковры, вазы, картины. Минут через пять вышел в переднюю налитой жиром, краснолицый, подверженный одышке, но подвижной человек. Он в халате. Не зовет в гостиную. Последующий разговор происходил в передней.

— Сколько мне с вашей экспедицией неприятностей, представить не можете. Ну, хорошо, что приехали. А то я не знал, как быть с долгами. Наказание! Со всех сторон грозят. Команде не заплачено. Теперь мы, может быть, расплатимся. Что вы привезли?

Я перечислил результаты наших трудов. Двухлетние метеорологические наблюдения по самой подробной программе, магнитные и астрономические. Карты Новой Земли и Земли Франца-Иосифа. Глациологические наблюдения. Множество фотографий, шесть тысяч метров киноленты, вахтенные журналы, дневники, рисунки северных сияний, геологические, ботанические и биологические коллекции…

— Ну, это неважно, — перебил меня Белавенец. — В них толку нет. А вы вот что. Завтра же тащите все, что есть у вас: фотографии, киноленты, дневники… пожалуй, и ваши разные там, как их, наблюдения. Мы их тоже пристроим куда-нибудь, может за границей что-нибудь за них дадут. И ваши картинки обязательно тащите. Мы выставочку отдельную с рекламой устроим — «Картины Северного полюса». И для вас реклама и нам денежки.

Я остолбенел. Переспросил:

— Все? Что же вы будете делать с нашими материалами?

— Как что? Реализовать. Что же, вы думаете, Михаил Алексеевич Суворин ради ваших прекрасных глаз согласился дать нехватавшие на экспедицию деньги? Он, конечно, попался, доходов от вас больших не получил. Дай бог свое вернуть. Но о чем говорить? Вы подписались под приказом Седова, там ясно сказано, что все результаты составляют собственность экспедиции.

— Да, экспедиции, но не комитета.

— Как не комитета! Экспедиция — часть широкого предприятия, организованного комитетом. Все принадлежит ему. Мы тут много дел затеваем: лекции, выставки, издание альбомов и открыток Севера. Сдавайте завтра же все, какие могут быть разговоры!

К моему горлу начал подкатывать комок, закипали гнев и отвращение. Как, результаты двух лет работы, неописуемую тяжесть которой никто, кроме нас, представить не может, мы должны вручить коммерческому предприятию! И эти работы должны послужить не науке, а только сугубой выгоде миллионера Суворина и этого жирного типа, погревшего уже, по-видимому, руки около денег, собранных на экспедицию. Как все просто!

Я сдержался, задал собеседнику еще вопрос:

— Мне непонятно, каким образом комитет может, как вы выражаетесь, «реализовать» материалы экспедиции. Они должны сначала подвергнуться обработке: обработать по-настоящему можем только мы, собиравшие этот материал, иначе он утратит свою научную и объективную ценность. Это всякий понимает. На обработку нужны деньги; об этом главным образом я и пришел поговорить с вами.

— Ерунда! Никаких денег мы не дадим. Кому нужна ваша наука! Разные там наблюдения мы передадим, как они есть, за границу. Нансен говорил, что там интересуются. Ну и пусть берут, если интересно. Только не даром! Из всех дневников мы поручим какому-нибудь писаке книжку сделать, да с таким названием, чтоб в нос шибало, вроде «Гибель у полюса» или «Ужасные приключения в краю смерти». Вы этого не сумеете. Кино пустим по всему свету, на рекламу не пожалеем. Сенсация! «Первые снимки на полюсе!», «Ужасная трагедия в шести частях!»

Публика с ума сойдет. Ну, да что там говорить! Тащите завтра же все, что у вас имеется, сюда, ко мне! За извозчика я заплачу.

— Вам не придется платить за извозчика, — сказал я, дрожа от негодования. — Не знаю, как товарищи, — я же не склонен отдавать результаты работы в чужие руки. Покойный Георгий Яковлевич рассчитывал, что у комитета найдется достаточно денег для обработки материалов. Седов обещал полную самостоятельность в обработке трудов каждого члена экспедиции.

Белавенец раздраженным тоном перебил меня:

— Какие глупости! Как мог Седов что-либо обещать? Он, так же как и вы, получал от комитета жалованье. Седов мог распоряжаться в экспедиции, но не здесь. Здесь распоряжаемся мы. Он понимал это. Хоть и не хотелось ему отдавать приказ номер три о принадлежности материалов, но мы не выпускали экспедицию, пока не был отдан приказ. Так или иначе — приказ существует. Вы подписались. Это документ. Согласно ему вы обязаны немедленно сдать все, что имеется у вас. Понятно? Итак, завтра в двенадцать вы привезете все. Имейте в виду — все! Все до мелочей!

Белавенец последние слова выкрикивал визгливым начальническим тоном, усвоенным, видно, еще во флоте. Взглянув на мое лицо и прочтя, вероятно, там опасное для себя выражение, Белавенец осекся, быстро повернулся и, бросив «честь имею», в один момент исчез за дверью в гостиную.

В то время как я надевал пальто, из-за двери снова показалась его голова:

— Так не забудьте — завтра! В противном случае мы вытребуем от вас через полицию. Вы будете иметь большие, очень большие неприятности, предупреждаю.

Мы воздержались от сдачи материалов в такой «комитет».

Но обрабатывать труды экспедиции без денег было почти невозможно.

Несколько недель спустя В. Ю. Визе, начальник научной части седовской экспедиции, отправился в Главное гидрографическое управление переговорить об обработке ее научных материалов. Его принял гидрограф и астроном — военный моряк. Он поверхностно осмотрел груду принесенных бумаг, книжек и карт. Тут были тщательнейшие метеорологические наблюдения за два года на Новой Земле и на Земле Франца-Иосифа — материал исключительной ценности. Магнитные наблюдения. Наблюдения над приливами, еще ни разу не производившиеся в этих далеких местностях.

Подробные карты севера Новой Земли, изменявшие ее привычные очертания, и карты морских глубин.

Гидрограф, просмотрев все материалы, сказал:

— Нам это не нужно.

— А новые карты Новой Земли и Земли Франца-Иосифа, — сказал удивленный Визе, — разве и они вас не интересуют? Ведь здесь всюду нанесены глубины, отмечены опасные для мореплавания места…

— Нет, — перебил гидрограф. — Эти местности нас не интересуют. Туда суда не плавают.

Так закончились попытки седовцев получить помощь для обработки научных материалов.

Глава XX НА КРИВОЙ КОСЕ

На Кривой Косе узнали о смерти Георгия Яковлевича из газет. Горе стариков было велико. Особенно убивалась о любимом сыне мать — Наталья Степановна. Она и Яков лишились сыновней поддержки. Впереди одинокая, в нищете старость. Яков прихварывал, не мог, как прежде, уходить на заработки.

Услышав от кого-то, что родители офицера, умершего на действительной службе, имеют право на пенсию, Яков попросил добрых людей написать прошение. Послал его в столицу. На Кривой Косе не знали по-настоящему, куда следует обратиться, не знали даже, как называется учреждение, где служил их сын. Адресовали прошение так:

«В Петроградскую морскую экспедицию.

В 1912 году мой сын, лейтенант Георгий Яковлевич Седов, бывший в морской экспедиции по открытию Северного полюса, благодаря каким-то причинам, известно только единому, богу, погиб.

Я человек старый, а равно и моя жена, не способны к физическому труду для приобретения себе насущного хлеба, а он, то есть мой сын Георгий, был нам единственным кормильцем. Не смея раньше беспокоить морскую экспедицию, я обратился с просьбой к всемилостивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу и был осчастливлен единовременной поддержкой в сумме 100 рублей, хотя и этому был рад, но когда последует смерть для нас — неизвестно, а жить приходится и нужно чем-то существовать. Думаю, что в морской экспедиции найдутся средства, дабы помочь отцу, сын которого погиб на пользу науки, Родины.

На основании вышеизложенного прошу администрацию морской экспедиции не отказать мне ввоспомоществовании, дабы дожить, не имея крайней нужды в одежде только и хлебе.

Проситель Яков Седов. Неграмотный, а за него расписался Никанор Зарубин».

Это прошение долго оставалось без ответа. Только через год после второго прошения, где Яков указывал, что «жизнь вздорожала, жить нечем», пришли к Якову станичные власти обследовать, как он живет. И ©пять никакого ответа. Наконец, Якова вызвали в станицу к самому атаману.

Атаман приказал больше не беспокоить начальство своими просьбами, взял в том расписку. На ней Яков дрожащей рукой поставил крест. Тогда же атаман прочитал вслух бумажку из столицы, в которой было написано,

«Главное гидрографическое управление атаману станицы Новониколаевской.

Главное гидрографическое управление по приказанию его высокопревосходительства начальника Управления просит вас объявить проживающему на хуторе Кривая Коса Якову Евтееву Седову, что морское — министерство не имело и не имеет никакого отношения к полярной экспедиции, снаряженной особым комитетом под председательством М. А. Суворина. (Эртелев переулок, д. № 6), к которому и направлено прошение Седова от 25 июля с. г. о назначении ему пенсии за погибшего сына лейтенанта Седова.

Расписку Якова Седова об объявлении вышеизложенного просит прислать ей.

Заведующий канцелярией коллежский асессор

Около-Кулак».

… Родители Седова умерли в крайней нищете.

Так отблагодарил царизм одного из славных сынов России.