Герберт Уэст - реаниматор

IV. Вопль мертвеца

Услышав вопль мертвеца, я начал испытывать перед доктором Гербертом Уэстом смертельный ужас, который с каждым годом терзал меня все сильнее. Нет ничего удивительного в том, что человек, услышав вопль мертвеца, испытывает страх — событие это не ординарное и не слишком приятное. Однако я уже привык к подобным штукам, и напугали меня чрезвычайные обстоятельства. И, разумеется, не сам мертвец.

Интересы Герберта Уэста, коллегой и помощником которого я был, выходили далеко за рамки обычных занятий провинциального врача. Вот почему, начав практиковать в Болтоне, он поселился в стоящем на отшибе доме рядом с кладбищем для бедняков. В сущности, единственной всепоглощающей страстью Уэста было тайное исследование феномена жизни и смерти, а главной целью — оживление мертвецов с помощью возбуждающих растворов. Для этих жутких экспериментов постоянно требовались свежие человеческие трупы — очень свежие, потому что даже незначительный распад тканей безнадежно повреждал структуру мозга, и обязательно человеческие, потому что, как выяснилось, для различных биологических видов подходили разные растворы. Мы истребили множество морских свинок и кроликов, но этот путь вел в тупик. Уэсту никак не удавалось добиться полного успеха из-за того, что трупы, с которыми он экспериментировал, были недостаточно свежими. Ему нужны были тела, из которых жизнь улетучилась совсем недавно, тела с неповрежденными клетками, способные, восприняв внешний импульс, вернуться к форме движения, именуемой жизнью. Поначалу у нас была надежда, что с помощью регулярных инъекций мы сможем продлевать эту вторую искусственную жизнь вечно, однако со временем мы обнаружили, что наш раствор не действует на живые объекты — искусственно привести в движение можно было только мертвый организм, но безупречно свежий.

Уэст приступил к своим чудовищным исследованиям в Аркхеме, будучи студентом медицинского факультета Мискатоникского университета. К тому времени он уже не сомневался в том, что жизнь имеет механическую природу. За прошедшие с тех пор семнадцать лет Уэст ничуть не изменился; он остался все тем же невысоким, чисто выбритым блондином в очках, с тихим голосом и сдержанными манерами, и только блеск холодных голубых глаз порой выдавал фанатизм его характера, который под влиянием страшных опытов год от года увеличивался. Мы пережили с ним немало поистине жутких мгновений: под действием оживляющих растворов хладный прах приходил в движение и совершал лишенные смысла, дикие нечеловеческие поступки.

Один из наших подопытных издал душераздирающий вопль; другой вскочил, избил нас обоих до полусмерти, а после носился в полном исступлении по городу, пока его не заточили в сумасшедший дом; третий, отвратительный африканский монстр, выбрался из тесной могилы и заявился к нам домой — Уэсту пришлось его пристрелить. Из-за того, что тела, с которыми мы проводили опыты, были недостаточно свежими, нам не удавалось зажечь в них хоть искру разума — мы невольно пробуждали к жизни отвратительных чудовищ. Думать о том, что один, а возможно, двое из этих монстров живы, было не слишком приятно — эти мысли преследовали нас неотступно, пока Уэст не исчез при ужасных обстоятельствах. К тому времени, когда в лаборатории, в подвале нашего дома, раздался душераздирающий вопль, желание раздобыть совершенно свежий труп возобладало у Уэста над страхом, превратившись в настоящую манию. Порой мне казалось, что он алчно поглядывает на каждого пышущего здоровьем человека.

В июле 1910 года нам наконец улыбнулась удача. Тем летом я гостил у родителей в Иллинойсе, а возвратившись в Болтон, застал Уэста в весьма приподнятом состоянии духа. Похоже, ему удалось, возбужденно сообщил он, решить проблему сохранения трупов, применив совершенно новый подход — искусственную консервацию. Я знал, что он давно работает над совершенно новым, в высшей степени необычным бальзамирующим составом, и поэтому не удивился его успехам, однако пока он не объяснил мне все тонкости дела, я никак не мог взять в толк, для чего ему вообще понадобилось бальзамирование, так как трупы, с которыми мы экспериментировали, утрачивали свежесть еще до того, как оказывались у нас в лаборатории. Теперь я понимаю, что Уэст готовил бальзамирующий раствор не столько для настоящего, сколько для будущего употребления, надеясь на судьбу, которая вновь пошлет нам свежий, не тронутый тлением труп, как много лет назад в Болтоне она подарила нам тело негра, погибшего в боксерском поединке. Наконец фортуна сжалилась над нами: в тайной лаборатории, устроенной в подвале, покоился труп без малейших признаков разложения. Результаты оживления Уэст предсказать не брался. Этому эксперименту предстояло стать поворотным пунктом нашего исследования, поэтому Уэст решил сохранить труп до моего возвращения, чтобы, следуя установившейся традиции, мы вместе наблюдали за происходящим.

Уэст рассказал мне, откуда взялся труп. Две недели назад этот сильный, хорошо одетый мужчина, сойдя с поезда, направился в Болтон, где у него были какие-то дела на ткацкой фабрике. Путь до города оказался неблизким, и когда незнакомец остановился возле нашего дома, чтобы спросить дорогу, у него разыгрался сердечный приступ. Он отказался принять лекарство и через минуту рухнул замертво у нашего крыльца. Как и следовало ожидать, Уэст воспринял эту смерть как дар небес. Незнакомец успел сообщить, что в Болтоне его никто не знает, а содержимое его карманов свидетельствовало о том, что умерший, Роберт Ливитт из Сент-Луиса, одинок, и значит, разыскивать его было некому. Если эксперимент не удастся, подумал Уэст, никто, о нем не узнает. Мы хоронили подопытных в густом лесу, неподалеку от кладбища для бедняков. А если удастся, мы в одночасье станем знаменитыми. Поэтому мой друг, не теряя времени, впрыснул в запястье умершего состав, который должен был сохранить тело свежим до моего приезда. Уэста, казалось, не слишком волновало то, что причиной внезапной смерти незнакомца было слабое сердце, хотя, на мой взгляд, это обстоятельство могло поставить под вопрос успех всего предприятия. Мой друг верил в свою мечту: он разожжет в мертвом теле искру разума, вернув на этот раз к жизни не монстра, а нормального человека.

Итак, в ночь на восемнадцатое июля 1910 года мы с Уэстом стояли в нашей подпольной лаборатории, глядя на безмолвное белое тело, залитое ослепительным светом дуговой лампы. Бальзамирующий состав подействовал великолепно. Не обнаружив на крепкой плоти следов трупного разложения, хотя тело пролежало в подвале две недели, я не удержался и спросил Уэста, в самом ли деле наш подопытный мертв? Он с готовностью заверил меня в этом, напомнив, что оживляющий раствор действует лишь в тех случаях, когда все жизненные процессы в организме совершенно угасли. Когда мой друг перешел к подготовительному этапу, меня поразила необычайная сложность нового эксперимента-не удивительно, что Уэст запретил мне дотрагиваться до тела. Сначала он ввел лекарство в запястье, в непосредственной близости от того места, куда он впрыснул бальзамирующий состав две недели назад. Это, объяснил он, делается для того, чтобы нейтрализовать состав и вернуть организм в исходное состояние, иначе оживляющий раствор не подействует. Немного позже, когда мертвенно-бледные конечности незнакомца, слегка задрожав, изменили цвет, Уэст торопливо набросил на его исказившееся лицо нечто вроде подушки и держал до тех пор, пока тело не перестало дергаться.

Теперь можно было приступить к оживлению. Бледный от волнения Уэст бегло осмотрел абсолютно безжизненное тело, остался доволен увиденным, а затем впрыснул в левую руку трупа точно отмеренную дозу эликсира жизни, приготовленного накануне с великим тщанием — теперь, в отличие от наших первых студенческих опытов, мы уже не двигались вслепую. Трудно передать, с каким волнением мы, затаив дыхание, следили за этим безупречно свежим экземпляром — мы были вправе ожидать от него разумных слов, а возможно, и рассказов о том, что открылось ему за пределами непостижимой бездны. Уэст, будучи материалистом, не верил в существование души. Все проявления сознания он объяснял телесными явлениями и, разумеется, не ждал никаких откровений о страшных тайнах невообразимых пучин, поджидающих нас за порогом смерти. Теоретически я был во многом с ним согласен, но в то же время сохранял остатки примитивной веры своих предков. Вот почему я глядел на недвижное тело с некоторым трепетом и страхом. К тому же, я не мог забыть тот жуткий, нечеловеческий вопль, прозвучавший в ту ночь, когда мы ставили наш первый эксперимент в заброшенном загородном доме в Аркхеме.

Вскоре появились первые признаки успеха. Мертвенно-белые щеки залил слабый румянец, и постепенно теплый оттенок распространился по всему лицу, покрытому необычайно густой русой щетиной. Уэст, державший руку на пульсе незнакомца, многозначительно кивнул, и почти тотчас же зеркальце у рта подопытного помутнело. Затем по неподвижному до сих пор телу пробежала судорога, грудь начала вздыматься и опускаться, сомкнутые веки, дрогнув, открылись, и на меня взглянули серые, спокойные глаза — глаза живого человека, однако пока без всяких проблесков сознания или даже любопытства. Поддавшись странной фантазии, я принялся нашептывать в розовеющее ухо вопросы о других мирах, память о которых, возможно, еще была жива в душе того, кто лежал перед нами. Панический ужас, который я вскоре испытал, вытеснил их из моей памяти, но один, последний вопрос я помню до сих пор: «Где вы были?» Я и сейчас не могу сказать, получил ли я ответ, ибо с красиво очерченных губ не сорвалось ни звука, но в тот момент я был уверен, что по беззвучно шевелившимся губам мне удалось прочесть слова «только что», хотя их смысла и значения я не понял. Еще раз повторяю, в тот момент меня переполняла гордость — ибо великая цель, как мне казалось, была достигнута, впервые возвращенный к жизни человек членораздельно произнес слова, подсказанные разумом. Победа представлялась несомненной: раствор подействовал — пусть на время, — вернув бездыханному телу жизнь и разум. Но радость мгновенно сменилась паническим ужасом — не перед мертвецом, который вдруг заговорил, а перед человеком, с которым меня много лет связывали профессиональные узы.

Когда наш подопытный — недавний безупречно свежий труп пришел в себя, его зрачки при воспоминании о последних минутах земной жизни расширились от ужаса, несчастный принялся отчаянно бить в воздухе руками и ногами, как видно, решив дорого продать свою жизнь, и прежде, чем вновь, теперь уж навсегда, погрузиться в небытие, выкрикнул слова, которые до сих пор звучат в моем больном мозгу:

— На помощь! Спасите! Прочь от меня, белобрысый изверг! Убери свой проклятый шприц!