Герцль. Жаботинский

Перевод с немецкого О. Е. Рыбкиной

ПРЕДИСЛОВИЕ

Брошюра «Еврейское государство. Попытка решения еврейского вопроса» была написана в 1895 году дотоле малоизвестным журналистом и литератором Теодором Герцлем под впечатлением дела Дрейфуса и вскоре стала своего рода «Коммунистическим манифестом» сионистского движения. В этой работе Т. Герцль пришел к убеждению, что решение еврейской проблемы может быть достигнуто только с обретением евреями внутренней и внешней свободы. Согласно его программе еврейский вопрос решится лишь путем массового возвращения евреев на свою историческую родину, что впоследствии и привело к беспримерному феномену — к возникновению в 1948 году государства Израиль.

Уже через несколько лет после смерти Герцля появились первые очерки о его жизни. Они принадлежали прежде всего современникам, которые интересовались жизнью и политической деятельностью Герцля. В этой связи следует назвать Адольфа Фридеманна, Баруха Хагани, Леона Келльнера, Рубена Брайнина и Адольфа Бема. Первую попытку написать его биографию, опираясь на более широкий круг источников, сделал Якоб де Хаас, один из прежних сотрудников Герцля — его книга была написана в 1922/23 годах на английском языке. В 1832 году вышла биография Герцля, принадлежащая Манфреду Геору. Лучшее из жизнеописаний Герцля, с научной тщательностью обобщившее все печатные и неизданные источники в цельную и наглядную общую картину, было создано в 1934 году Алексом Байном. За ним в 1959 ходу последовала работа Израэля Коэна на английском языке, а в 1960 году — книга Андре Шураки на французском. Последняя монография о Герцле была опубликована в Англии в 1874 году Десмондом Стюартом. На немецком языке после основополагающей работы Алекса Байна в 1964 году появилась диссертация Винфрид Дебертин, подробно анализирующая мир идей Теодора Герцля и предпринявшая интересную попытку оценить его политические и социальные идеи с исторической точки зрения и на основе израильской действительности.

В настоящее время Теодор Герцль и сионизм являются постоянными объектами для всякого рода упреков и нападок в связи с конфликтом на Ближнем Востоке. Несомненно, сионистская политика прошлого также может стать предметом критики. Но эта критика не должна вести к тому, чтобы (как это случается у иных из «новых левых») Теодор Герцль как провозвестник сионизма рисовался чуть ли не в сатанинском обличии, а сионистская идеология осуждалась целиком и полностью. Однако рассматривать сионизм как изолированный и специфический феномен неправомерно из-за реально существующих на Ближнем Востоке коллизий. Разумная дискуссия может основываться только на убеждении, что ближневосточная проблема должна рассматриваться лишь в связи с историческими судьбами еврейского народа. В конце концов, без тысячелетних дискриминаций, преследований и погромов в нашем столетии дело не дошло бы до создания еврейского государства в Палестине — государства, сам факт существования которого является причиной противостояния на Ближнем Востоке.

Поэтому настоящая книга, в основном обобщающая известные материалы жизни и деятельности Герцля, задумана не только как биография, но имеет целью, с одной стороны, осветить положение евреев в Европе на рубеже веков, а с другой — помочь читателю лучше понять ранний период сионистского движения.

ДЕТСТВО, ЮНОСТЬ, СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

Теодор Герцль родился 2 мая 1860 года в венгерском городе Пеште. По отцовской линии его предки были выходцами из Богемии, Моравии и Силезии. Отец его, Якоб Герцль, поселился в Пеште лишь в 1856 году и сумел выбиться в люди, много и упорно трудясь экспедитором и финансовым посредником. В 1870 году в школьном аттестате своего сына он именуется директором Венгерского банка. Мать, Жанетта Герцль, урожденная Диамант, происходила из семьи, которая предположительно в 16 веке эмигрировала из Филиппсбурга (Баден), некоторое время жила в Пруссии и примерно с 1800 года осела в Пеште.

Детство Герцля пришлось на то время, когда евреи в Венгрии получили равноправие благодаря конституции 1867 хода — равноправие, которое, впрочем, имело своим условием национальную ассимиляцию:

«Проживающих в стране евреев мы рассматриваем не как чужой народ, а как религиозную общность, которая вследствие своей веры была лишена гражданских прав…». Однако подобное намерение растворить евреев среди мадьяр должно было натолкнуться на сильное сопротивление первых, поскольку оно могло привести к полному искажению еврейского самосознания. Ведь стремление к Сиону и надежда вернуться на Землю обетованную были неизменными для еврейского народа в течение всей долгой истории его жизни в диаспоре. Слиться с мадьярами можно было только отказавшись от принципа единства еврейского парода и от иудаизма. В той мере, в какой евреи в Венгрии и в других странах имели возможность участвовать в общественной, политической и культурной жизни, многие из них уже полностью ощущали себя гражданами того государства, в котором они живут и постепенно утрачивали ощущение принадлежности к своему народу.

Теодор Герцль ничего не сообщает о впечатлениях детства и юности, связанных с борьбой в еврейской среде за равноправие и ассимиляцию. Поэтому о его ранних годах можно сказать немногое. В родительском доме, как и в других ассимилированных или пытавшихся ассимилироваться еврейских семьях, к вопросам религии относились довольно равнодушно, несмотря на то, что в доме придерживались еврейских религиозных обычаев и традиций и Теодор Герцль вместе с отцом регулярно посещал вечером в пятницу и утром в субботу синагогу. В юности более сильное влияние оказала на Теодора мать, считавшая главной задачей своего воспитания ввести сына в мир немецкой культуры, который для нее, как и для большинства пештских евреев того времени, представлял наибольшую ценность. От нее Теодор также унаследовал качества, ставшие определяющими в его дальнейшей жизни. Как пишет биограф Герцля Алекс Байи, это была прежде всего «предрасположенность к поэзии и сатире и вообще тяга ко всему необычному, нервно-вибрирующему, чувствительному». Он и его сестра Паулина, которая была старше его на год и в 1878 году умерла от тифа, бесспорно, многим были обязаны материнскому влиянию.

Осенью 1866 года Герцль посещал «Пештскую израильскую нормальную главную школу», народную школу под эгидой Псштской культурной общины. Он не проявил там никаких особых дарований, но его познания в венгерском и немецком языках в табелях неизменно оценивались как отличные. Оценки по другим предметам — религия, счет, чистописание и рисование — колебались между «хорошо», «очень хорошо» и «отлично». Однако эта школа, по-видимому, не оказала на молодого Герцля сколько-нибудь существенного воздействия.

«Мое раннее воспоминание об этой школе, — говорится в краткой автобиографии 1898 года, — это побои, которым я подвергался за то, что не знал подробностей исхода евреев из Египта». Остается открытым вопрос, имеет ли это болезненное детское переживание, о котором сообщает взрослый мужчина, некое символическое значение, как предполагают Рубен Брайнин или Алекс Байн.

Гораздо более значительным был проявившийся у него в ранние годы интерес к технике. Паровая машина, строительство железной дороги и расцвет судоходства подстегивали его воображение. Окончание строительных работ на Суэцком канале в 1869 году, широко обсуждавшееся современниками, настолько взбудоражило его, что он вознамерился идти до стопам строителя канала Фердинанда Лессепса. Он поверил отцу свою заветную мечту: когда он вырастет, то пророет Панамский канал. Однако его жизненный путь пошел в другом направлении. Тем не менее в его сообщениях, которые он, будучи корреспондентом «Новой свободной прессы» в Париже, передавал о строительстве Панамского канала, еще звучит то волнение, которое вызывал этот проект у него в детстве. Да и позднее в его статьях технические вопросы играли немаловажную роль. Прежде всего это отразилось в его ставшей знаменитой программной работе «Еврейское государство», а также в не менее известном романе «Древняя новь», где он дал разыграться своей технической фантазии, по-прежнему считая, что техника поможет решить кардинальные проблемы человечества.

Пока же с осени 1870 года он посещал пештскую городскую Высшую реальную школу, куда он был принят благодаря его общей одаренности и склонности к техническим дисциплинам. Однако его действительные способности, по-видимому, были несколько завышены родителями. Хоть он и обладал некоторым техническим воображением, у него явно отсутствовали технико-конструктивные данные, да и вообще умение мыслить в технических категориях. Из его школьных табелей тех лет видно, что по языковым предметам (немецкий и венгерский), по географии и истории у него были сплошные «хорошо» и «отлично», оценки же по геометрии и черчению колебались между «хорошо», «удовлетворительно» и даже «неудовлетворительно». Таким образом, его достижения явно оставляли желать лучшего и не соответствовали тем надеждам, которые на него возлагались. Однако мальчик неохотно посещал школу не только поэтому. В эти годы в Пештской Высшей реальной школе в скрытой форме процветал антисемитизм.

Отношение широких кругов к евреям в середине 19 века, очевидно, можно объяснить лишь тем, что еврейство, которое теология со времен средневековья клеймила как «антихристианское», после крушения революционного движения 1848 года стало рассматриваться как «антисоциальное» и «антинациональное». В школьные годы Теодор Герцль, скорее неосознанно, чем сознательно, ощутил роль козла отпущения, закрепившуюся за евреями как за чуждым народу меньшинством. Эти новые формы враждебности к евреям были связаны в Венгрии, помимо всего прочего, с серьезным кризисом в торговле, разразившимся весной 1873 года после благоприятной конъюнктуры эпохи «грюндерства». Многие обанкротились, отец Герцля также понес убытки. Неудивительно, что при существовавшем отношении к евреям вина за этот кризис была возложена на них. Кроме того, увеличение числа евреев в Будапеште после уравнения в правах 1867 года и постоянный рост мадьярского национализма вызвали обострение антиеврейских настроений, которые достигли своей кульминации в 1882 году на процессе о ритуальных убийствах в Тице-Эцларе.

Но сильнее, чем интерес к еврейской проблеме, определивший всю дальнейшую жизнь Герцля, были в эти годы его литературные притязания. Он много читал и пробовал свои силы, ставя небольшие пьесы в семейном кругу. Под влиянием Гейне и Ленау Герцль попробовал себя в стиха? и рассказах. За малым исключением они написаны на немецком языке, в пользу которого он сделал тогда окончательный выбор, скорее всего, в основном под влиянием матери. Алекс Байн, систематически работавший над его наследием, сообщает о множестве стихов, написанных, по-видимому, в те годы. По мнению Байна, они были не слишком оригинальны. «В них говорится в весьма тривиальной форме об отвергнутой любви». Повседневные впечатления отражаются в кратких набросках, «в которых можно заметить больше тенденциозности и пыла, чем убедительности».

Однако интересным и характерным для будущего вождя сионистского движения является тот факт, что он вскоре объединил и организовал литературные устремления своих друзей и свои собственные. В начале 1874 года он основал объединение школьников под названием «Мы», президентом которого и был избран. «Мы создаем общество, — так начинаются написанные им «Основные правила», — в котором всячески обогащаем свои знания, пишем небольшие рассказы, сказки, и тем самым формируем наш язык». На заседаниях объединения зачитывались в основном произведения самого Герцля, которые свидетельствовали о довольно высоком для его возраста писательской квалификации: сказания («Сын Венцеля»), сказки («Амазин и гений», «Заколдованная арфа»), новеллы и рассказы («Борьба за право мести», «От Парижа до Ламбессы»), юморески («Чужие», «Немезида»), а также стихотворения — «Умирающий комедиант», «Дух нового времени»).

Занятия писательством, естественно, не могли положительно сказаться на школьных успехах Герцля. Его оценки стали значительно ниже, и прежде всего по техническим предметам. Уже нельзя точно сказать, послужило ли причиной именно это или дело решил растущий в школе антисемитизм, но в феврале 1875 года Герцль школу оставил. Однако родители обеспечили ему в течение года частные занятия по греческому, латинскому, английскому и французскому языкам с тем, чтобы подготовить его к поступлению в евангелическую гимназию. Примечательно, что он изучал классические языки, но не древнееврейский. Наконец в феврале 1876 года он поступил в евангелическую гимназию, в которой большинство составляли еврейские ученики и где поэтому можно было не опасаться антисемитской настроенности одноклассников и преподавателей.

Во время обучения в гимназии Герцль не оставил своих литературных занятий. Период его пребывания в «Мы» продолжился на встречах «Немецкого союза самообразования», учебной организации в стенах гимназии. Примечательно, что в это время у него пробудился интерес к историческим и актуальным политическим темам, что нашло свое отражение, к примеру, в сочинении о Савонароле («Итальянский реформатор») или б стихотворении под названием «В Каноссу мы не пойдем». Здесь уже явно проявляется партийная ангажированность Герцля в разворачивающейся дискуссии о борьбе культур. К этому же периоду относятся его первые успешные попытки книжных и театральных рецензий в «Пештском Ллойде», популярной в Будапеште газете. Школа сама по себе интересовала его все меньше и меньше, не в последнюю очередь потому, что его литературные склонности плохо сочетались с гимназической программой. В 1878 году он сдал экзамены на аттестат зрелости с весьма средним результатом.

Несмотря на решение стать писателем, Герцль, получив аттестат, счел разумным продолжить учебу, чтобы обеспечить себя в будущем надежный заработок. Поэтому осенью 1878 года он поступил на юридический факультет Венского университета. Как он неоднократно говорил, наибольшее впечатление во время учебы на него произвело римское право, которое читали Гофман, Экснер и Массеи. Это ощущается прежде всего в его работе «Еврейское государство», где он использовал принципиальные положения римского права, чтобы обосновать легитимность действий меньшинства от имени всего народа, Кроме того, в Венском университете он слушал лекции Лоренца фон Штайна по политической экономии и философии права. Эти лекции послужили импульсом для его последующих интенсивных занятий социальными и экономическими вопросами. Наконец, Фурнье ввел Герцля в мир новейшей истории Европы, а Ленц познакомил его на своих лекциях с проблематикой национального государства. Поэтому, как справедливо отмечает Байн, «он сам до конца не сознавал, на сколько его будущие воззрения базировались на материале этих лекций».

В памяти Герцля ярче запечатлелась жизнь вне стен аудиторий.

«Сам я, — пишет он в дневнике 1895 года, — в молодости был игроком — подобно Лессингу, Лаубе и многим другим впоследствии солидным людям, но я был игроком лишь потому, что моя жажда деятельности не находила другого выхода». А в краткой автобиографии 1898 года он признается, что участвовал «во всех студенческих сумасбродствах». Были ли это венские кафе или кружки литераторов — в любом случае они притягивали Герцля сильнее, чем лекции в университете. Он вступил в «Академическую читальню», членами которой были в основном немецкие, славянские, а позже и венгерские студенты. «Читальня» поддерживала либеральные общеавстрийские тенденции и с самого начала находилась в оппозиции к основанному в 1871 году «Читательскому обществу германских студентов», исповедующему агрессивно националистические взгляды и готовящему студентов к борьбе германского элемента в Австрии с другими национальностями.

Разгоревшееся в академической сфере противостояние между черно-желтым и черно-красно-золотым, в которое Герцль окунулся во времена своего студенчества, было ярким отражением общей политической ситуации в австро-венгерской монархии. Славянские, мадьярские и романские регионы с середины 18 века все меньше ощущали себя связанными с дунайской монархией и стремились к культурной, а частично и к политической автономии. Поэтому немецкое меньшинстве в этих частях страны неизбежно испытывало растущее культурное давление. Помощи оно фактически не получало. Наоборот, император Франц Иосиф все новыми уступками пытался как можно крепче привязать к империи центробежные славянские силы. Однако это привело к двойной неудаче. Славяне оставались враждебны государству, а живущие в славянских частях империи немцы все больше ожесточались. Они изменили свою прежнюю общелиберальную позицию на откровенно националистический курс и проникнулись симпатией к Гогенцоллернам. Все больше ощущали они не только культурную, но и политическую связь с Германской империей.

В этой атмосфере в 80-е годы возникли немецкие студенческие корпорации с ярко выраженной шовинистической направленностью. Три четверти из них, как показал Дитрих Герцог в своей статье «Теодор Герцль как член студенческой корпорации», происходили из германо-славянских пограничных областей. Герцль в поисках подходящей студенческой организации выбрал в этих обстоятельствах не Данубию или Амелунгию, куда обычно вступали молодые венские евреи, отдающие предпочтения скачкам, салонам и фехтованию, а германско-национальную Альбию, основанную в 1873 году, где были очень распространены дуэли. Он получил прозвище Танкред (из «Освобожденного Иерусалима» Тассо). Вначале его еврейское происхождение не вызывало недовольства. Немцем в Альбии считался (по крайней мере, в то время) тот, кто сам относил себя к германскому культурному пространству. Не спрашивали ни о конфессии, ни о «расе». В конечном счете его товарищам важно было прежде всего утвердить свою «немецкость» в пику славянам.

Однако антисемитизм, нарастающий в эти годы из-за массового притока восточных евреев в Вену, не мог не наложить своего отпечатка на студенческие корпорации. В студенческих кругах юдофобские настроения подогревались прежде всего выступлениями депутата Георга фон Шёнерера, умевшего очень ловко увязывать великогерманские идеи с антиеврейскими лозунгами. Наконец, в марте 1883 года произошел скандал на пирушке «Союза германских студентов». На этом собрании, на котором кроме 850 членов союза присутствовали также представители всех германских националистических корпораций, будущий писатель Германн Бар, тогда еще новичок («салага») в объединении Альбия, произнес речь, которая прозвучала как великогерманско-антисемитское кредо. Присутствующие бурно приветствовали Бара не только за его антигабсбургские, но прежде всего за его антисемитские разглагольствования. В ответ на это полиция собрание разогнала. Таким образом, Альбия избрала направление, которое стало неприемлемым для всякого еврея, осознающего себя таковым. В резком письме Герцль заявил о своем выходе из корпорации. Позднее он иронически говорил: «Я распрощался с этими высокородными молодчиками». Впрочем один еврей, член Альбии Пауль фон Портхайм, не нашел ничего предосудительного в том, что союз не отмежевался от высказываний Бара, он даже посчитал, что Герцля необходимо проучить за «дерзкую форму его заявления о выходе из корпорации». Однако Герцля просто вычеркнули из списка членов организации. В 1885 году в «Линцкую партийную программу» были включены откровенно юдофобские положения. С этого момента больше ни один еврей не вступил в Альбию.

Это был первый случай, когда Герцль непосредственно столкнулся с еврейским вопросом. Так или иначе, он стал внимательно читать литературу по этой проблеме. В своем юношеском дневнике (8 февраля 1882 года) он вступил в спор с книгой Вильгельма Йенсена «Евреи из Кельна», рассказывавшей об одном эпизоде XIV века — преследованиях евреев в Кельне, вызванных эпидемией чумы. Насколько можно судить по дневниковым записям, Герцль считал, что до погромов дело дошло тогда из-за пребывания евреев в гетто, и, по его мнению, это имело принципиальное значение и для XIX века. Единственным решением еврейского вопроса Герцль видел тогда в безусловной ассимиляции. Он утверждает: «Скрещивание западных рас с так называемыми восточными на основе общей государственной религии — вот достойное и великое решение!» В это же время появилось сочинение Евгения Дюринга «Еврейский вопрос как проблема расового характера и его вредоносность для жизни и культуры», в котором он попытался «научно» обосновать растущий антисемитизм. Герцль был возмущен требованиями Дюринга исключить влияние евреев в общественной жизни и прессе, поставить их имущество под государственный контроль, ограничить их число на государственной службе в соответствии с процентным соотношением к остальному населению и запретить браки с ними. В гневе он записал в свой дневник 9 февраля 1882 года: «Гнусная книжонка. И, к сожалению, блестяще написана… Если такой знающий и проницательный человек, каким, несомненно, является Дюринг, к тому же имеющий глубокое и действительно универсальное образование, способен написать такое, чего же ожидать от невежественной толпы?» Разумеется, Герцль резко отверг предложенное Дюрингом решение. Однако по его реакции нельзя не заметить, насколько его поразила дюринговская «расовая доктрина». Даже в «Еврейском государстве» отдельные умозаключения, бесспорно, являются откликом на писания Дюринга. Скорее всего, в тот момент Герцль еще не пришел к последовательным выводам, но его вера в то, что «еврейский вопрос» исчезнет сам собой, была основательно подорвана.

ДРАМАТУРГ И ФЕЛЬЕТОНИСТ

После сдачи экзаменов и получения ученой степени доктора юриспруденции в мае 1884 года Герцль получил доступ к юридической практике в венском земельном суде. Однако осознание того, что ему как еврею не удастся продвинуться в австрийской чиновничьей монархии отбило у него всякую охоту к государственной службе. Он мог бы, как другие евреи, его товарищи по университету, заняться частной адвокатской практикой, но это не соответствовало его желаниям, тем более, что он не испытывал горячего интереса к юриспруденции. Поэтому в августе 1885 года он решил уволиться со службы, чтобы стать свободным писателем, о чем он мечтал еще в гимназии, и следовать своим литературным наклонностям.

Разумеется, решение отказаться от удобств обеспеченного чиновничьего существования далось Герцлю нелегко, однако он чувствовал себя призванным к жизни литератора и драматурга. Его первые успехи на литературном поприще были достаточно скромными. Такие вещи, как драма «Молодые» или комедия «Маменькин сынок», хоть и свидетельствовали о некотором даровании, но были всего лишь робкими попытками обрести собственный стиль. Справедливо или нет, но известный актер того времени Фридрих Миттервурцер, которому Герцль в январе 1885 года читал первый акт своей пьесы «Разочарованные», прервал его лаконичным признанием, что больше не в силах выносить эту скукотищу. Впрочем, созданную по наброску Катюля Мендоса одноактную пьесу «Табарин», в которой Герцль нещадно эксплуатирует настрявшие в зубах эскапады времен кардинала Ришелье, тот же Миттервурцер счел вполне приемлемой. Однако, несмотря на редкие комплименты, Герцль стал сомневаться в своем драматургическом призвании. Популярному фельетонисту и театральному деятелю Паулю Линдау он написал в июле 1885 года:

«Мои прежние вещи либо вообще не читались, а если и читались, то не принимались, а если и принимались, то не ставились… Пора бы со всем этим покончить».

Тем не менее обескуражен он не был. После ухода с государственной службы Герцль, преисполненный надежд, отправился в путешествие, пролегающее через Мюнхен, Штутгарт, Гейдельберг, Майнц, Аахен, Бельгию и Голландию и в сентябре 1865 года вновь вернулся в Вену. Он снова сочинял для сцены, писал остроты для сатирического листка «Блоха» и попробовал свои силы в статьях, которые порой ему удавалось пристроить в другие газеты. Однако же такая деятельность его совершенно не удовлетворяла. Поэтому он упаковал чемоданы и собрался ехать в Берлин в надежде поставить там свой пьесы «Дело Хиршкорна», «Табарин» и «Маменькин сынок». «Ведь только пьеса, имевшая успех на берлинских подмостках, ставилась потом в других немецких театрах», — писал он.

Но Берлин был к нему тоже не слишком благосклонен. Хотя Герцля принимали охотно и любезно, хоть он и свел знакомство с такими заметными театральными деятелями, как Фридманн, Валльнер, Маутнер, Блох и Блюменталь, его усилия не увенчались успехом. Театральный агент Блок, который должен был заниматься продвижением его произведений в ближайшие годы, считал перспективным лишь «Дело Хиршкорна». Впрочем, в конце сентября он послал «Маменькиного сынка» одновременно в венский Бургтеатр и берлинский Хофтеатр. Однако все его усилия были безуспешны. Театры отказывали. Только сообщение том, что Миттервурцер с большим успехом сыграл в Нью-Йорке «Табарина», не позволили Герцлю покинуть Берлин в полном разочаровании.

Заметки об успехе «Табарина» в Нью-Йорке постепенно открыли перед Герцлем двери редакций уважаемых газет. Теперь он везде был желанным гостем со своими статьями, которые раньше частенько отвергались. Он приносил в «Венскую прессу» веселые и едкие заметки, которые подписывал псевдонимом «Кунц» — по имени шута императора Максимилиана, последнего рыцаря Кунца фон дер Розена. Морис Сцепе, издатель «Венского листка», хотел даже зачислить Герцля в штат. Однако из этого ничего не вышло, так как Герцль не согласился на испытательный срок. «Как бы ни хотел я работать под Вашим руководством, я не могу согласиться, пусть и на короткий, испытательный срок», — писал он Сцепсу.

В конце июля 1886 года Герцль съездил во Францию, чтобы отдохнуть от работы над только что законченной комедией «Его Высочество». Он отказался от первоначального намерения сочинять статьи для «Прессы», чтобы, как он писал родителям, лучше «наполнить свои глаза и уши». Основными пунктами этого безмятежного путешествия были Руан, Дьепп, Гавр и Трувиль. С большой неохотой он возвратился в Вену; к этому его вынудил недостаток средств. Он был доволен путешествием, так как не только отдохнул, но и «вновь увидел большой кусок мира или кусок большого мира».

В октябре 1886 года он вновь был в Берлине, где рассчитывал поставить свою комедию «Его Высочество», сатиру на власть денег в буржуазном обществе. При этом он уже пользовался некоторой поддержкой; так, Франц Валльнер, будучи опытным театральным деятелем, дружески помогал ему. Однако важнее было знакомство с Артуром Левисоном, главным редактором «Берлинского листка». Левисон предложил Герцлю присылать в газету нечто вроде еженедельной венской хроники. Это было больше того, на что он мог рассчитывать.

До весны 1887 года и осенью того же года Герцль регулярно писал по разу в одну-две недели статьи для понедельничного выпуска газеты под рубрикой «Путешествие вокруг света», и лишь несколько из его заметок Левисон отклонил. Сами статьи были весьма разнообразны по своему содержанию и значению и затрагивали самые различные темы общественной, политической, театральной и литературной жизни. Впрочем, в них нигде не делается попытки проникнуть в суть событий и взаимосвязей. Как пишет Алекс Байн, Герцль использовал материал лишь для того, «чтобы блеснуть своим остроумием». Хотя статейки в три небольших газетных столбца не вызывали особой сенсации среди берлинской читающей публики, они все же производили некоторое впечатление в литературных кругах.

И все же писательская активность и определенные успехи не удовлетворяли Герцля в полной мере. Видно, этим объясняется настигшая его тяжкая депрессия. Выйти из нее Герцлю долго не удавалось. Родители, желая помочь сыну, предложили ему путешествие на юг. Он с восторгом ухватился за это предложение и в середине февраля 1887 года через Венецию и Пизу отправился в Рим. Пробыв там недолго, он направился в Неаполь, на Капри, Амальфи, затем опять через Неаполь и Рим во Флоренцию, наконец, через Болонью, Падую, Венецию — домой. Его письма родителям лаконичны, но полны восторженных впечатлений. «Я свеж и бодр, — писал он 27 февраля из Рима, — мучительное переутомление, от которого я так страдал в Вене, хоть и не писал вам о нем, сменилось бодростью и ощущением счастья». А с Капри он сообщал 17 марта: «Мое потрясающее, восхитительное путешествие, видимо, достигло здесь своей кульминации вершины, на которой мне так одиноко, спокойно и чудесно, как на высоком глетчере… Нужно отказаться от того яростного и изматывающего стиля работы, который я практиковал в последние годы. Что толку в успехах, если больше не можешь ими наслаждаться. Определенные отрезки пути мне приходилось брать приступом, но отныне я буду не штурмовать, а завоевывать».

Как справедливо заметил Леон Келльнер, путешествие по Италии стало «подлинным началом его литературной карьеры в Вене». Герцль постепенно приобретал известность и стал получать предложения. К примеру, издатель «Веселых листков» (Герцль много для них писал) предложил ему переселиться в Берлин и возглавить редакцию журнала «Мир сцены», который намеревался издавать. Однако с запланированным журналом ничего не вышло. Не удалось Герцлю также стать преемником Оскара Блументаля в качестве театрального критика в «Берлинском листке». Поэтому действительно радостным и обнадеживающим стало известие, что его комедию «Ваше Высочество» принял к постановке Вальнер-театр в Берлине. 18 марта 1888 года состоялась премьера, хорошо встреченная и публикой и прессой.

Летом в издательстве Ф. Фройнда в Лейпциге вышел первый сборник его небольших работ. Собранные под заголовком «Новое от Венеры» эссе, очерки и рассказы фурора не произвели, однако напомнили прессе и публике о существовании венского литератора по имени Теодор Герцль. Очевидно, ту же цель преследовал вышедший в том же издательстве в 1888 году сборник под названием «Книга глупости». В обе книжки вошло лучшее из того, что было до сих пор опубликовано Герцлем. Интересно не столько содержание этих книг, сколько взгляды и настроения автора, запечатленные в них открыто или между строк. Учитывая будущее Герцля, показательны пассажи, посвященные его впечатлениям от еврейского гетто в Риме. В очерке «Солнце и тень» Герцль пишет: «Что это за чад и что это за проулок? Множество распахнутых дверей и окон, а за нами бескровные опустошенные лица. Гетто! С какой низкой и хамской злобой преследовали этих бедолаг, все преступление которых заключалось в верности своей религии». И далее: «Теперь мы пошли гораздо дальше; евреям ставят в вину их горбатый нос, а также их богатство, даже если они его и не имеют».

В июле 1888 года Герцль отправился через Бельгию в Англию, где ему впоследствии часто придется бывать как лидеру сионистского движения. Во время промежуточной остановки в Майнце он испытал потрясение, о котором вспоминал и много лет спустя: он впервые услышал пресловутый выкрик «хеп-хеп». «Вечером я забрел в недорогой бар, — писал он в 1895 году в своем дневнике, — выпил там кружку пива, а когда встал и сквозь гвалт направился к двери, какой-то молодчик прокричал мне вслед «хеп-хеп». Все заржали». Если не принимать во внимание этого эпизода, остальное путешествие в Лондон Герцль проделал в прекрасном настроении. Лондон его поразил. Это самый красивый город, который я знаю — писал он родителям, — он даже красивей Парижа. За время этой поездки он сочинил больше дюжины очерков, которые были приняты венской газетой «Новая свободная пресса» и, к удовлетворению Герцля, напечатаны.

Вернувшись в Вену, он обратился к известному журналисту Хуго Виттманну с кратким деловым письмом: «Не хотите ли вместе со мной написать развлекательную пьесу? На мой взгляд, у меня есть подходящая идея…» Состоявшаяся вскоре беседа закончилась успешно: Виттманн охотно согласился. Так в результате их совместной работы возникла комедия «Браконьеры», выдержанная в бульварном духе и отвечавшая вкусам своего времени и по материалу, и по форме. Она была принята Бургтеатром, 19 марта 1889 года состоялась премьера, восторженно принятая публикой. То, что имена авторов были неизвестны, лишь привлекло к ней больше внимания и обеспечило ей успех. Годами эта пьеса шла на всех известных сценах германоязычного пространства и принесла авторам недурной гонорар.

То, что, несмотря на многообещающие успехи на театральных подмостках, Герцль не давал себе передышки, но изо всех сил старался укрепить свою писательскую известность, было вызвано особой причиной. Он вознамерился жениться на Юлии Нашауэр, с которой был знаком уже несколько лет. Эта была девушка из уважаемой еврейской торговой семьи, на восемь лет моложе его. Судя по дневниковой записи от 7 сентября 1887 года, это не было внезапным решением. В этот день он записал: «Она всегда меня любила. Я женюсь на ней. Я уже сказал ей об этом». 25 июля 1889 года на горном курорте Райхенау состоялось бракосочетание. Для свадебного путешествия молодожены выбрали Францию и посетили все те места, где когда-то уже побывал Герцль — Париж, Кальвадос, Трувиль…

Если до сих пор Герцль был озабочен лишь сочинением пьес для сцены и очерков для газет, то за этим не стояла необходимость зарабатывать как можно больше. С женитьбой все изменилось. Поскольку в семье его жены царил стиль жизни крупной буржуазии, а вскоре пошли и дети, Герцлю пришлось искать себе доходное занятие. Однако удача ему не сопутствовала. Написанная в 1889 году комедия «Что будут говорить?», поставленная в Праге и Берлине, не имела успеха ни у публики, ни у критики. Другие пьесы, как например, комедию «Дама в черном», так же написанную в соавторстве с Виттманном, критика разнесла в пух и прах. Разумеется, у этих неудач было много причин. Возможно, наиболее существенной была та, что Герцль в своих драматических произведениях не касался современных социальных и политических проблем. Как писал Алекс Байи: «Гремящая поступь народных масс, которую так чутко услышал молодой Герхардт Гауптманн, лишь приглушенно проницала шелковую завесу герцлевской буржуазности». Келльнер заметил, что он со своими буржуазными проблемами опоздал на десятилетие. Но даже если бы Герцль в своих пьесах больше внимания уделял насущным вопросам современности, и это не гарантировало бы их прочного успеха на сцене.

КОРРЕСПОНДЕНТ В ПАРИЖЕ

Во время заграничной поездки Герцль получил телеграфный запрос, готов ли он в качестве корреспондента «Новой свободной прессы» отправиться в Париж. Герцль немедленно согласился. Порученное ему задание «обеспечивать газету из Парижа всем тем, что представляет для нее интерес» Герцль к полному удовлетворению редакции выполнял. По истечении четырехмесячного испытательного срока он был принят в штат на условиях, которые для человека тридцати одного года от роду были вполне приемлемы: с марта 1892 года он получал фиксированный ежемесячный гонорар в размере двенадцати тысяч франков при полном возмещении профессиональных расходов. Герцль был очень доволен. Уже за несколько лет до момента, когда представилась перспектива занять пост парижского корреспондента «Франкфуртской газеты», он восторженно писал родителям: «Гейне был парижанином. Затем, после долгой литературной паузы Линдау, лотом Виттманн. Лингер из «Новой прессы», Бловитц из «Таймс» занимают здесь такое же положение, как послы. Левисон начал свою нынешнюю карьеру как парижский корреспондент «Кельнской газеты». И еще: «Место парижского корреспондента — это трамплин, с помощью которого я высоко взлечу, вы будете мною довольны, дорогие мои…»

На посту парижского корреспондента для Герцля начался новый период его жизни. Работа для сцены с ее триумфами и провалами завершилась. Переписка с Артуром Шницлером, которого он знал со студенческих лет, дает интересные сведения о дальнейшем развитии Герцля. «Очевидно, — писал он Шницлеру в конце 1892 года, — вы никогда не находили в моей чепухе, пробившейся на подмостки, того тона, который пришелся бы Вам по вкусу… Мне всегда хотелось обращаться именно к таким людям, как вы. Увы, мне это не удалось». И далее: «В театре, с которым я отныне покончил, я чувствовал себя не в своей тарелке. Пьесы, в которые я верил, в которых я себя выразил, вообще не шли. Когда же я в каком-то лихорадочном отчаянии опустился до драмодельства, меня стали ставить — и насмехаться. И если я, что случается крайне редко, думаю о своем месте в немецкой литературе, мне остается лишь горько улыбаться». Даже неоднократные настояния Шницлера снова взяться за драматургию не заставили Герцля отступиться от принятого решения. В письме от 2 января 1893 года он вздыхает: «Мои рукописи! Я напрочь забыл о них. От упражнений в искусстве мне осталось лишь немного любви к искусству, а иногда, в часы потерянности — тоска по поэтическому творчеству». 17 мая 1893 года он пишет: «Простите, но все это в прошлом, отныне я всего лишь журналист…»

И Герцль полностью окунулся в журналистику. Его корреспонденции и статьи из Парижа — и в стилистическом, и в содержательном плане — репортерские шедевры. Идет ли речь о политических событиях или о событиях в театральном и художественном мире, читатели «Новой свободной прессы» получают полное представление о самом существенном в жизни французской столицы. Разумеется, на первых порах Герцль еще остается литератором, далеким от политики, каким был еще недавно. Поэтому вначале он взирает на политику с презрением; насмешка приправлена у него горечью, и он не хочет видеть среди людей, деятельность которых он должен освещать, большой разницы между «мошенниками» и «одураченными», ибо, как формулирует Герцль, «вчерашние одураченные и травимые это, возможно, завтрашние мошенники, шантажисты и наглецы».

Наблюдая за всей этой свистопляской, он временами мрачно развлекается. В первые месяцы своего пребывания в Париже он пишет: «Жизнь — не только боль, но и игра, над которой гомерически смеются боги. Ее нужно просто-напросто наблюдать, установив верную дистанцию».

Но постепенно отношение Герцля к «историографии сегодняшнего дня», как он неоднократно называл свою корреспондентскую деятельность, изменилось. Он стал все больше и больше интересоваться политическими и социальными проблемами французской республики. Этому способствовал и ход событий. Во внешней политике произошло сближение с Россией, которое должно было вывести Францию из изоляции и обеспечить ей более сильные позиции среди мировых держав. Внутри страны также заметно укрепились основы республики, с самого своего провозглашения подвергавшейся нападкам. Министру внутренних дел Констану удалось предотвратить националистический переворот под руководством Буланже. Однако внутреннее брожение не прекращалось. Скандалы и процессы, связанные с коррупцией, сотрясали молодую республику и подтачивали позиции главной опорной силы республики — буржуазии.

Первая корреспонденция Герцля «Франция в 1891 году» показывает, настолько быстро он сумел вникнуть во французские дела. После обзора внешней политики и позиции кабинета Фрей-сине Герцль в этой корреспонденции перешел к социальным вопросам, которые тогда особо волновали умы. Причиной этого интереса было, несомненно, всеобщее беспокойство, охватившее зимой 1891/92 гг. широкие слои населения в Европе. Все озабочено наблюдали за последствиями неурожая в России, вызвавшего страшный голод. Демонстрации безработных в Вене и Берлине, которым пытались противостоять с помощью полиции и законов о защите рабочих, усугубляли всеобщую тревогу. Забастовки во Франции также сигнализировали о растущем народном недовольстве.

«Здесь любят, — резюмировал Герцль в одной из своих статей, — сравнивать социалистические тенденции конца нынешнего века с революционными настроениями века прошлого и предсказывают крах общества, которое по идее уже проиграло». Впрочем, Герцль тоже не мог предложить способа решения социальных и экономических неурядиц. Он лишь выразил мысль, характерную впоследствии для его концепции «еврейского государства»: «когда-нибудь техника примирит труд и капитал».

Чем глубже проникал Герцль в политические проблемы, тем более личным становилось его возмущение той бездарностью, с которой политики управляли народами и государствами. Естественно, у Герцля крепло желание как-то исправить существующий миропорядок. Потребность в художественном воплощении мира была теперь вытеснена надеждой внести свой вклад в его улучшение. Статья «Assistanse par le travail»[1], (к сожалению, она сохранилась лишь в отрывках), ясно демонстрирует направление его мыслей в этот период. Однако барон Хлумецкий, вождь немецких либералов и президент австрийской палаты депутатов, которому он послал статью, не оценил его идей.

Тем не менее Герцль представил свое предложение 2 августа 1893 года на обсуждение в «Новой свободной прессе». Суть «поддержки трудом» заключалась в том, чтобы деньги, выделенные бедным как подачки, использовать в качестве вознаграждения за нерентабельные работы, которые поручаются безработным, чтобы «подбодрить их, морально поддержать и утешить трудом». Разумеется, благодаря этому предложению Герцль не вступил на путь «либерального решение социальных вопросов», как он сам считал; но от подобной «поддержки трудом» он ожидал, что она станет «замечательным регулятором потребности в работе». С биографической точки зрения эти предложения и формулировки представляют огромный интерес. И не только потому, что они обнаруживают жгучее влечение Герцля к социальным проблемам эпохи, но и потому, что мысль о «поддержке трудом», хоть и в другой форме, появится в его «Еврейском государстве».

Весьма поучительно проанализировать позицию Герцля относительно важнейших событий, о которых ему приходилось ежедневно сообщать. В первое время своей работы корреспондентом он концентрировал внимание в основном на акциях динамитчиков и покушениях, которыми анархисты пытались дестабилизировать буржуазное общество. В сообщениях Герцля ясно ощущается то тревожное и нервозное состояние, в котором пребывала в эти дни французская столица. За анархистами яростно охотились, ежедневно производились новые аресты, в политике и обществе злодеяния анархистов были главной темой. Герцль подробно сообщает о происшествиях, однако занимает критическую позицию по отношению к процессам над анархистами; так, 29 апреля 1892 года он замечает по поводу поведения судей на знаменитом процессе Равашоля:

«Тот, кто с умилением взирает на анархистов, изменяет государству; тот, кто испытывает к ним сострадание, возможно, добрый человек, но плохой гражданин». Он четко высказывает свою оценку миссии судьи: «Некогда судейство было суверенным бременем и честью. Тот, кто боится вынести приговор, пусть и рискуя при этом жизнью, тот недостоин этой должности и при отсутствии опасности. Это одна из самых почетных профессий». Далее Герцль сразу же делает вывод: «Демократия, выдвигающая негодных присяжных, по своей сущности монархична. Ей не хватает только единоличного властителя». Несомненно, из-за впечатлений такого рода Герцль стал задумываться над основами гражданского общества во Франции. В декабре 1893 года появилась серия его статей под заголовком «Пале Бурбон», в которой он, исходя из проблем французского народного представительства, попытался разобраться в сущности государства, правительства и общества вообще.

В «Новой свободной прессе» Герцль сообщил также об афере, потрясшей французскую республику до самого основания, — о скандале с Панамским каналом. В 1889 году обанкротилась «Compagnie universelie du Canal interoceanique du Panama»[2], основанная строителем Суэцкого канала, Фердинандом Лессепсом, причем не была выполнена и треть работ, необходимых для осуществления проекта. Тысячи рабочих погибли напрасно, 14 миллиардов франков, в основном вытянутые у мелких вкладчиков под фальшивые обещания, были растрачены попусту. В конце концов вынуждена была вмешаться юстиция. По ходу следствия и слушания дела экономический скандал перерос в политический. Французские националисты обвинили в 1892/93 годах многих депутатов в том, что Лессепс подкупил их акциями канала, с тем, чтоб они одобрили последние займы. Бурные дебаты в парламенте, разоблачения, следовавшие одно за другим, накаляли обстановку с каждым днем. Репортажи Герцля давали наглядную картину происходящего. В иные дни его корреспонденции заполняли четыре полные страницы «Новой свободной прессы». Нельзя не заметить его личной заинтересованности в этом вопросе, хотя порой в своих размышлениях он и выражает сомнения по существу дела. Так в корреспонденции «Скандалы во Франции» (ноябрь 1892 года) он поднимает принципиальный вопрос: а не повредило ли государству юридическое рассмотрение панамской аферы? «Если бы это был просто правовой вопрос, — замечает Герцль в этой корреспонденции, — то любой квалифицированный судья с кодексом законов в руках мог бы ответить на него после выяснения фактов. В результате можно было бы не сомневаться…». И он заставляет задуматься над тем, что политик обязан взвесить, «достигнет ли право в этом случае своей цели, не получится ли, что обществу может быть причинен больший ущерб…» Серия статей Герцля «Картинки выборов во Франции», опубликованные в течение августа 1893 года в той же газете, также позволяет сделать интересные заключения. Герцль, посещавший предвыборные собрания в провинции и в Париже, хотел «изучить французский парламентаризм в самых его основах». Очевидно, его начала интересовать сущность и назначение человеческих сообществ. Сумма они или целое, состоят они из взаимозаменяемых элементов или из различных в своей сущности индивидуумов? «Политика заботится лишь об избирателе, который является всего лишь произвольным понятием», — писал Герцль в одной из этих статей. «Что за человек избиратель? Везде ли он одинаков или существует чудесное, хоть и трудноуловимое различие меж округами и городами, между городом и деревней?» Здесь его выводы носят не столько нейтральный, сколько скептический характер и дают ясное представление об отношении Герцля к массам. «Ах, эти колеблющиеся, безмозглые, неблагодарные, эти пресловутые индивидуумы! Они забывают старые заслуги, — говорится в зарисовке с предвыборного собрания в одном из парижских округов, — они бегут за первым встречным. Ах, этот народ! Не следует ли его опрашивать?» За этой констатацией, несомненно, стоит невысказанный вопрос, не лучше ли вести массы, чем предоставлять им право решать самим.

АНТИСЕМИТИЗМ И ПРОЦЕСС ДРЕЙФУСА

В бытностью свою парижским корреспондентом Герцль впервые сознательно соприкоснулся с антисемитизмом, который обрел во Франции, как и в других европейских странах, питательную почву. Прежде всего Герцль столкнулся с воззрениями псевдо-научного характера, с воззрениями, мотивирующими ненависть к евреям биологически. Для подобных утверждений евреи служили прямо-таки хрестоматийным примером «чуждого народу» меньшинства. Эти юдофобские высказывания в основном опирались на графа Гобино, который в своем «Essay sur L’inegalite des races humaines»[3] (1854 год) выдвинул тезис о том, что евреи представляют собой расу, которую следует считать неполноценным видом человеческой природы. Таким образом — и, следует заметить, в соответствии с духом времени — Гобино вульгаризировал старые теологические представления об «отверженности евреев», что обеспечило ему всеобщее одобрение. Однако эта расовая теория, не поддающаяся какой-либо объективной научной проверке, оказалась действенной лишь тогда, когда ее подхватил Эдуард Дрюмон, подлинный основоположник французского антисемитизма. Его книга в двух томах «La France Juive»[4]) (1886 год) стала чуть ли не главным бестселлером XIX века. Дрюмон дал в своей книге законченную систему антисемитизма, которая переработала расовое учение Гобино, но впитала также некоторые идеи Фурье, Туссенеля и Ренана.

В этой книге история Франции рассматривается исключительно в антисемитском аспекте. Используются все средневековые реквизиты юдофобии, начиная с отравления колодцев и кончая кровавыми сказками о ритуальных убийствах. На евреев ополчились как на представителей анонимного капитала, которые, завладев крупными монополиями, пытаются разорить окрепшее христианское среднее сословие. Благожелательное отношение «народа-хозяина» к евреям используется теми лишь для его же порабощения, для укрепления еврейского мирового господства. И далее утверждается, что евреи — это в самом своем существе чуждый французам элемент, который своим неполноценным расовым характером неизбежно растлит французов. Социальная вражда и националистический пафос отчетливо чувствуются в требовании Дрюмона отменить гражданское равноправие французских евреев. Если не силой, то законодательным путем имущество евреев в этой связи должно быть конфисковано и использовано во благо эксплуатируемых ими рабочих.

Как и на многих современников, на Герцля книга Дрюмона тоже произвела сильное впечатление. По-видимому, ему в какой-то мере импонировала цельность картины мира, хоть и базирующаяся на убежденном юдофобстве. «Дрюмону я в значительной степени обязан теперешней свободой своих взглядов», — записал он 12 марта 1895 года при работе над «Еврейским государством». Вопрос о том, помог ли Дрюмон Герцлю «исторически понять и простить» антисемитизм, как он сам позднее выразился, остается открытым. Известно только, что книга Дрюмона с ее ложной видимостью эрудиции и научности вызвала своим появлением во Франции волну ярого юдофобства, который Герцль ощутил на себе и в ежедневной работе, и при личных встречах.

С весны 1892 года постоянно увеличивалось количество сообщений, репортажей и статей, посвященных еврейскому вопросу. В первую очередь это было связано с происшествием, привлекшим к себе внимание и в стране, и за рубежом. Герцль подробно комментировал его в «Новой свободной прессе»: дуэль между французским ротмистром Кремье-Фоа и Дрюмоном. Кремье-Фоа, оскорбленный нападками на офицеров-евреев, потребовал от Дрюмона сатисфакции. На состоявшемся поединке Дрюмон был легко ранен. Однако этим дело не кончилось. Из-за публикации протокола дуэли, который, до обоюдному согласию должен был сохраняться в тайне, возникли осложнения. Антисемит Море вызвал на дуэль капитана и профессора Политехнической школы еврея Майера, не виновного в публикации этих протоколов, но взявшего ответственность на себя, и 24 июня заколол его. Дело получило большой резонанс. Запросы в палату депутатов сменялись заявлениями военного министра Фрейсине, который пытался замять неприятное дело. Однако до публичного осуждения антисемитизма официальной стороной дело так и не дошло.

Именно в этот период Герцль впервые публично высказал свои взгляды по еврейскому вопросу. «Французские антисемиты» — так была озаглавлена корреспонденция для «Повой свободной прессы», Герцль попытался проанализировать в ней события последнего времени. Рост юдофобских настроений, по его мнению, был инспирирован радикальными буланжистами, нуждавшимися в новой идее. «К счастью, — замечает он в корреспонденции от 31 августа, — такая идея вовремя объявилась — антисемитизм». И далее он разъяснял: «Евреи с давних пор прекрасно подходят для того, чтобы свалить на них ответственность за ошибки и злоупотребления правительств, за бедствия и бедность подданных, за чуму, уродства, голод, всеобщую коррупцию и обнищание. Посему — любой истинно консервативный государственный деятель всегда обеспечит им определенную защиту, чтобы сохранить их». В этой корреспонденций Герцль еще не делает выводов, он даже извиняет поведение антисемитов, однако характер аргументации показывает, что еврейский вопрос в принципе начал его интересовать.

По-видимому, на рубеже 1892/93 годов появилась одна рукопись по еврейскому вопросу, публикацией которой мы обязаны архиву Леона Келльнера. В ней Герцль критикует дебаты о евреях в австрийской палате депутатов, где все еще играли в прятки с еврейским вопросом, рассматривая его только как вопрос религиозный. «А ведь речь уже давно идет не о теологических аспектах и не о религии и совести, — отмечает Герцль уже почти резко, — и это тоже всем известно. Все они кое-что слышали о Дарвине и Ренане, пусть и немного. Забавно и вместе с тем прискорбно видеть, как образованные, солидные, степенные пожилые господа публично играют друг с другом в жмурки». В любом случае, еврейский вопрос никоим образом не связан с теологией и религиозными обрядами. Прошли те времена, когда разбивали друг другу головы в кровь из-за деталей евхаристии. Сегодня речь идет уже не о вечере, а об обеде. Еврейский вопрос, — четко формулирует Герцль, — это вопрос не национальный и не конфессиональный, а социальный. Это ставший раньше других судоходным приток великого потока, именуемого социальным вопросом. Но великие потоки нельзя отводить искусственным путем, поскольку весной, когда стает снег, паводок все равно пробьет себе дорогу».

Подобные суждения, позволяющие сделать вывод о том, что Герцль интенсивно занимался еврейским вопросом, совершенно отличались от общепринятых взглядов. Лишь в одном Герцль был солидарен со многими своими современниками — в том, что антисемитизм — это преходящее явление. В статье, вошедшей в «Пале Бурбон», он пишет:

«Фабричным рабочим приходится так же тяжело, как евреям, которым случайно довелось жить в антисемитское время. Позднее евреи увидят светлые дни, хоть ныне живущим и приходится туго». То, что Герцль в этот период считал еврейский вопрос разрешимым в традиционных рамках, становится ясно из переписки, которую он вел с представителями основанного в 1891 году «Союза защиты от антисемитизма». Регине Фридлендер, вдове основателя «Новой свободной прессы», занимавшейся делами Союза, Герцль писал, что видит две возможности противостоять антисемитизму. Во-первых, нужно побороть симптомы, внешние проявления антисемитизма. Средством для этого может послужить дуэль, ибо «дюжина дуэлей очень сильно подняла бы общественное положение евреев». С другой же стороны, зло должно быть вырвано с корнем. Однако это может произойти только при полной ассимиляции и интеграции евреев. Барону Лайтенбергеру, одному из создателей Союза, он написал в длинном письме в начале 1893 года, что считает стремление к преодолению антисемитизма достойным уважения, но задает себе вопрос, не опоздали ли усилия подобного рода на 10–12 лет. Гуманными акциями вряд ли можно достичь многого. В конечном счете антисемитизм превратился в широкое народное движение. На движение можно ответить лишь другим движением. «Я убежден, — говорится в одном письме, — что поставленные в безвыходное положение евреи в конце концов не будут иметь другого пути, кроме социалистического».

«Еврейский вопрос существует, в этом нет сомнения, — сформулировал свой вывод Герцль в записи, относящейся к середине апреля 1893 года.

— Те, кто это отрицает, неправы». И так же, как и в письме к Лайтенбергу, он выступает за радикальное решение этого вопроса. В Австрии он должен быть решен путем перехода евреев в католицизм. Запись не позволяет сделать вывод о том, откуда взялся этот странный план: решить еврейский вопрос — по крайней мере в Австрии — с помощью католической церкви. В предисловии к дневникам Герцль вспомнил об этом замысле. Он хотел при поддержке австрийских князей церкви добиться приема у папы и сказать ему: «Помогите нам в борьбе против антисемитов, и я начну великое движение свободного и упорядоченного перехода евреев в христианство». Вожди этого движения должны были оставаться евреями и в качестве евреев пропагандировать переход в религию большинства. Далее в предисловии к дневникам говорится: «Средь бела дня, по воскресеньям в 12 часов, в парадном облачении, под звон колоколов, переход должен происходить в церкви Св. Стефана… Не стыдливо, как это делали до сих пор одиночки, а открыто и горделиво». Однако в предисловии сказано и другое:

«Но то, что вожди, оставаясь по-прежнему евреями, сопровождали бы народ только до порога церкви, а сами оставались снаружи, придавало бы действу черты величайшей искренности и подлинного величия».

Несомненно, этот план крещения уже свидетельствует о первых проявлениях активности будущего выдающегося деятеля. Однако насколько последовательным выглядело его начинание, настолько же оно было нереалистичным. Критически оценивая себя, Герцль признается в дневнике, что его не воспринимали всерьез, а скорее считали болтуном и газетчиком. Его начальник по «Новой свободной прессе» Мориц Бенедикт без обиняков отклонил план, объяснив это невозможностью его реализации и тем, что папа Герцля не примет, Однако решающим был следующий аргумент Бенедикта: «Сто поколений наш народ сохранял свое еврейство. Вы хотите стать поворотным рубежом в этом процессе: Вам это не под силу». Такой довод заставил Герцля глубоко задуматься и, возможно, подготовил ту метаморфозу, которая по словам Алекса Байна, «привела его к мужественному осознанию истории своего народа».

Встреча во время отпуска летом 1894 года в Австрии с венским журналистом Шнайделем, коллегой Герцля по «Новой свободной прессе», по-видимому, послужила еще одним импульсом для его занятий историей еврейского вопроса. Герцль позже описал ее в дневнике. Запись эта воссоздает ход мыслей, возникших в свое время у двадцатидвухлетнего Герцля как реакция на книгу Дюринга «Еврейский вопрос». Как и тогда, он защищает склонность евреев к деньгам, пытаясь объяснить это с исторической точки зрения. «Мы липнем к деньгам, потому что нас бросили на деньги». Он четко осознает сложность проблемы, продолжая: «Я понимаю антисемитизм. Мы, евреи, даже не будучи виноваты, сохранились среди различных национальностей как чужеродное тело. В гетто мы восприняли некоторые антисоциальные качества. Наш характер испорчен постоянным принуждением и должен быть выправлен другим принуждением… После всех наших страданий мы стали во многом антипатичны. Характер наш, в древности гордый и великодушный, сильно изменился. Мы были людьми, умевшими защищать с оружием в руках свою страну, и насколько же мы высокоодарены, если нас убивали две тысячи лет и все-таки не смогли уничтожить».

Герцль пришел к выводу, что современный антисемитизм — следствие еврейского равноправия. Однако он еще не говорил о сионизме, хотя уже пришел к мнению, что «следы одного принужденного могут быть уничтожены лишь другим принуждением». Слова Шнайделя о «всемирно-исторической концепции» заставили его задуматься. Теперь эта тема его уже не оставляла. В написанной за несколько дней пьесе «Гетто» или, как он назвал ее позже, «Новое гетто», он пытался доказать, что благодаря равноправию рухнули реальные стены гетто, но тут же возникли невидимые стены, которые могут быть снесены только собственными усилиями евреев. Написав эту пьесу, которую следует причислить к его лучшим драматическим произведениям, Герцль, без сомнения, высказал наболевшее. Биографические мотивы здесь несомненны. Не случайно герой пьесы юрист, как и он сам. Однако еще не началась фаза новой политики по отношению к евреям, хотя это и было началом публичной дискуссии по еврейскому вопросу. — «Я совершенно не собираюсь защищать или «спасать» евреев, я лишь страстно мечтаю поставить вопрос на обсуждение! Пусть критики и публика станут обвинять и защищать. Если бы я пробился на сцену, — писал он Артуру Шницлеру в декабре 1894 года, то цель моя была бы достигнута. Что произойдет потом, мне безразлично. Мне плевать на деньги, хотя у меня их почти нет, и на славу, хотя ее у меня нет совсем. Я совершенно не хочу быть приятным драматургом. Я хочу высказаться до конца. Если эта вещь увидит свет, мне станет много легче».

Часто гадали, стало ли дело Дрейфуса для Герцля решающим толчком, завершившим его превращение в сиониста. На это указывает многое, в первую очередь его собственные высказывания. Корреспонденции Герцля в «Новую свободную прессу» о ходе процесса ясно показывают, что он не одобрял осуждения Дрейфуса, обвиненного в выдаче военной тайны, Герцль с самого начала считал Дрейфуса невиновным. Особенно укрепила его в этом мнении та бешеная травля Дрейфуса, которая явно была направлена против всех французских евреев. Париж в эти месяцы корчился в юдофобском угаре. На улицах распространялись антиеврейские карикатуры и памфлеты. Люди собирались на улицах и площадях, толпа выкрикивала: «Долой Дрейфуса, долой евреев!» Герцль был глубоко потрясен. Яростные крики толпы: «Смерть! Смерть евреям!» показали ему, что речь идет о преследовании преступника-еврея не как преступника, а именно как еврея.

«Дело Дрейфуса, — записал он четыре года спустя, — это больше, чем судебная ошибка, это желание громадного большинства во Франции осудить одного еврея и в нем одном — всех евреев!»

ТЕОДОР ГЕРЦЛЬ И «ЕВРЕЙСКОЕ ГОСУДАРСТВО»

В середине мая 1895 года Герцль ходатайствовал о встрече с бароном Морицем Гиршем, выдающимся еврейским филантропом и одним из богатейших людей своего времени, чтобы побеседовать с ним о «еврейской политике». Гирш выразил принципиальное согласие, но в ответном письме попросил его предварительно изложить свои мысли в письменном виде. Герцль пылко приступил к делу. «То, что Вы предпринимали до сих пор, — написал он Гиршу 24 мая 1895 года, — столь же великодушно, сколь и неудачно, столь же щедро, сколь и бесполезно. До сих пор Вы были лишь филантропом, еврейским Пибоди[5].

«Предлагаю вам нечто большее». Этой критикой Герцль намекал на основанную Гиршем «Еврейскую колонизационную ассоциацию». Одновременно он заверял адресата, что он, Герцль, не «прожектер» или «лицедей», хотя стиль его рассуждений несколько отклоняется от общепринятого.

2 июня 1895 года их беседа состоялась во дворце Гирша на Елисейских полях. После краткого вступления, объяснявшего, почему он обратился именно к Гиршу, Герцль без обиняков перешел к своему делу. Вследствии двухтысячелетнего рассеяния мы оставались без единого руководства нашей политикой. Именно это я считаю нашим главным несчастьем. Это повредило нам больше, чем все преследования. Именно из-за этого мы гибнем, опускаемся. Ибо не было никого, кто бы — пусть даже из авторитарного своекорыстия — воспитал из нас настоящих людей». Герцль продолжал: «Будь у нас единое политическое руководство…. мы могли бы приступить к решению еврейского вопроса».

Еврейский вопрос стал для Герцля, без сомнения, вопросом политическим, вопросом, который может быть решен только средствами политики. Этот вывод стал исходным пунктом для всех дальнейших размышлений. Однако прежде он посчитал необходимым, как показывает дневниковая запись разговора, покончить о принципом благотворительности. «Вы плодите попрошаек, — заявил он слушающему его с интересом Гиршу. — Характерно, что ни у одного народа нет столько благотворительности и столько нищенства, как у евреев. Ясно, что между двумя этими явлениями должна быть связь. Так что благотворительность плохо влияет на характер народа». Гирш, поразмыслив, согласился с этим утверждением и хотел ответить, но Герцль не дал себя прервать и подверг критике Гиршевскую попытку аргентинской колонизации, которая, по его мнению, заведомо была обречена на провал, так как велась филантропическими методами. «Вы тащите, гуда этих земледельцев. Они убеждены, что и впредь могут рассчитывать на Вашу поддержку, и имен но это отбивает у них охоту к труду. Такой «экспортный еврей» не стоит того, во что он Вам обходится». И Герцль разъяснил Гиршу: «Нет, прямыми методами вообще не стронуть с места большие массы людей. Вы можете воздействовать лишь косвенно». Итак, что же делать? Коротко и ясно Герцль изложил банкиру свою точку зрения: «Прежде чем остаться или сдвинуться с места, раса должна быть улучшена именно здесь. Ее нужно сделать боеспособной, трудолюбивой и высокоморальной. А уже после этого пусть уезжают — если это будет необходимо». Гирш недовольно покачал головой и сказал Герцлю, что считает его интеллигентным человеком, но его фантастические затеи нереализуемы. Герцль взволнованно возразил: «Разве я Вам не говорил с самого начала, что Вам это покажется либо слишком простым, либо фантастичным? Вы не понимаете, что такое фантастическое, и не осознаете, что только с большой высоты можно рассмотреть человеческое величие». На возражения барона, что эмиграция — это единственная возможность, что можно купить достаточно подходящих земель, Герцль ответил: «А кто Вам сказал, что я против эмиграции? Именно о ней идет речь в моих заметках. Я обращусь к германскому кайзеру, и он меня поймет, потому что он способен судить о великих вещах… Я скажу кайзеру: отпустите нас. Я ему укажу средства и пути, которыми намерен воспользоваться для выезда, да так, чтобы после него не возникла некая пустота и нарушение экономической структуры. На вопрос банкира, где он собирается достать необходимые для этого деньги, Герцль ответил: «Я размещу еврейский национальный заем в десять миллионов марок». Гирш отверг эту идею как бредовую: «Богатые евреи не дадут ничего. Богачи — люди аморальные, их не интересуют страдания бедняков…» В конце Гирш заметил, что эта беседа не будет последней. Как только он вернется из-за границы, он тотчас же даст о себе знать Герцлю.

Если судить по дневниковым записям, Герцль придавал этому разговору немалое значение. Тем не менее, в этом разговоре столкнулись два человека, которые, несмотря на взаимную симпатию, по сути своей представляли два совершенно различных мира. В письме, направленном Гиршу на следующий день, Герцль отдает себе в этом полный отчет: «Вы великий еврей денег, я же — еврей духа. Из этого проистекают различия наших средств и путей». Хотя этот разговор и не принес конкретных результатов, Алекс Байн абсолютно прав, оценивая его как первый реальный политический шаг к новой еврейской политике. Герцль это понял, хотя вежливая ирония Гирша выводила его из себя и удерживала от дальнейших устных разъяснений «Я все еще слишком разбрасываюсь в беседе, — записал он после этой примечательной встречи, — у меня еще нет апломба, который появится, потому что он необходим для того, чтобы одолеть сопротивление противников, встряхнуть равнодушных, ободрить страждущих, воодушевить малодушный и опустившийся народ и заговорить на равных с сильными мира сего».

Герцль не дал себя обескуражить. В упомянутом письме, написанном на следующий день после встречи с Гиршем, он попытался досказать то, о чем не было сказано при встрече. «Пусть Вас не смущает то, что я молчу, — говорится в письме. — В мои тридцать пять лет во «Франции становятся министрами, а Наполеон уже был императором». И далее:

«Я говорил о массе, и Вы меня сразу же перебили, когда я начал говорить о моральной подготовке к походу. Я позволил себя прервать. И все-таки я уже набросал дальнейшее. Весь план, целиком. Я знаю, что для этого необходимо. Деньги, деньги, деньги… Хотите заключить со мной пари? Я создам национальный еврейский заем». Размышления Герцля приобретают четкие очертания. С помощью займа он собирается на некоей территории финансировать железные дороги и шоссе, построить за счет этого займа дома, дворцы, квартиры для рабочих, школы, театры, музеи, правительственные здания, тюрьмы, больницы и сумасшедшие дома. Руководство всеми этими работами «должно целеустремленно и дальновидно осуществляться из единого центра». В своих рассуждениях Герцль даже думает о знамени, ибо «под знаменем ведут людей…» И читатель узнает, что «они живут и умирают за знамя; это вообще единственное, за что готовы умереть массы, если, конечно, их соответственно воспитать».

Это письмо стало основополагающим. В тот же день Герцль начал подготовку к своей главной работе — «Еврейское государство». Дневник, который он вел почти до самой смерти, дает возможность проникнуть в его тогдашние мысли. Становится ясно, как у Герцля вызревает идея и как она обретает литературную форуму. Несомненно, этот дневник — волнующая исповедь и своего рода литературный шедевр, созданный писателем, который за долгие годы учения и поисков мастерски овладел языком. Он начинается словами: «С некоторых пор я работаю над одним произведением, полным бесконечного величия. Сегодня я не знаю, справлюсь ли я. Оно кажется всего лишь великой мечтой. Но за последние дни и недели оно заполнило меня до беспамятства… Что из этого получится, пока еще неясно». Герцль впал в состояние, схожее с опьянением — он заполнял записями лист за листом. Обсуждение специальных экономических вопросов перемежалось историко-политическими размышлениями. В дневниковой записи от 16 июня 1895 года говорится: «В эти дни я часто боялся, сойти с ума. Поток мыслей стремительно захлестнул меня. Целой жизни не хватит, чтобы все это выполнить». В другой записи того же дня: «Никто и не подумал искать землю обетованную там, где она находится — а ведь она так близка. Она здесь, она в нас самих! Я никого не ввожу в заблуждение. Каждый может убедиться, что я говорю правду. Ибо каждый вбирает в себя и носит с собой частицу земли обетованной. Один в своем мозгу, другой в своих руках, третий в своих сбережениях. Земля обетованная там, куда мы ее принесем!» И Герцль делает вывод: «Еврейское государство — это всемирная необходимость». О себе же он говорит так: «Я думаю, что для меня кончилась частная жизнь и началась мировая история».

Наряду со множеством записей, не связанных друг с другом, в эти дни появилось это «Обращение к Ротшильдам», первый набросок будущий работы «Еврейское государство». На 65 страницах это обращение в сущности уже содержит все пункты плана еврейского государства. Герцль избрал Морица Гюдеманна, главного раввина Вены, для установления контактов с семьей Ротшильдов. Герцль придавал большое значение публичной поддержке и одобрению своего плана этой влиятельной семьей. В письме к Гюдеманну от 16 июня говорится, что он охотно привлек бы его в качестве посланника. Если Гюдеманн откажется, то ему придется искать другого помощника. «Ибо у меня есть решение еврейского вопроса, — пишет он в этом письме. — Я знаю, это звучит безумно; в первое время меня нередко будут принимать за безумца, пока, в минуту озарения, не поймут правды всего того, о чем я говорю. Я нашел решение, и оно больше мне не принадлежит. Оно принадлежит миру».

Эмилю Шиффу, врачу и журналисту, посетившему Герцля в эти дни, бросился в глаза утомленный от бессонных ночей вид друга, небрежность в его одежде, хотя обычно он одевался элегантно, по последней моде. Он шутливо сказал, что Герцль выглядит так, будто изобрел управляемый аэростат. Герцль молчал. На следующий день они встретились снова. Герцль запер комнату отеля, где они находились, попросил его не перебивать и в величайшем волнении зачитал свое обращение к Ротшильдам. Шифф был потрясен до глубины души. Странное содержание прочитанного, а также не менее странный внешний вид и поведение друга, как следует из дневника Шиффа, навели его на мысль, что Герцль повредился в рассудке. Когда Герцль спросил о его мнении, тот сказал, что считает план порождением перевозбужденного мозга, и что Герцлю непременно необходимы покой и врачебная помощь. К такой реакции Герцль не был готов. Он живо возражал, рассказывал о начале акции, настаивал на реальности своего плана.

Несмотря на недоверие, с которым он постоянно сталкивался, Герцль не давал себя отвлечь от своего начинания. Он посылал письма Отто фон Бисмарку и Альберту фон Ротшильду, в которых излагал свои планы и просил о поддержке. Дни в ожидании ответа, чреватые неуверенностью и растущими сомнениями, он старался заполнить интенсивной работой. С конца июня до середины июля он написал три свои последних статьи о парламентской жизни Франции, вскоре они появились у Дюнкера и Гумблота в виде книги под названием «Пале Бурбон».

Однако свой еврейский план Герцль пока еще не собирался представлять общественности. Выполнять этот план сейчас, писал он 15 июля Гюдеманну, означало бы поставить его под угрозу. Гюдеманн укрепил его в этом мнении. Передать докладную записку кайзеру Вильгельму II, как мечтал Герцль, казалось ему слишком фантасмагорич-ным. К тому же он советовал Герцлю проинформировать патрона. Герцль написал ему 25 июля, что не понимает шуток в еврейском вопросе. Он может снести критику, «но я ничего не желаю знать, — писал, он в этом письме, — о тряпках, подлецах и люмпенах». Герцль не считал, что ставит на карту свое положение в «Новой свободной прессе». Во всяком случае, он не испытывал опасений за свою профессиональную деятельность.

В первых числах августа Герцль покинул Париж. После отдыха он собирался возглавить литературную редакция в «Новой современной прессе» в Вене, как было ему обещано ранее. Однако прежде он использовал дни отдыха для интенсивного обмена письмами и телеграммами с Гюдеманном и берлинским филантропом Генрихом Майер-Коном. Первому он писал: «Мне не нужны богатые евреи, но люди мне нужны». Интересна в этой связи беседа по поводу встречи Герцля, Гюдеманна и Майер-Кона в Мюнхене. В этой беседе Майер-Кон, к удивлению Герцля, выказал себя «приверженцем идеи Сиона». Кстати, он получил поддержку и от других, например, от банкира Дессауэра и финансового обозревателя Эрлиха. К этому времени ему уже было известно об активности сионистских объединений в России, Франции и Англии. Герцль тогда впервые услышал имя Пинскера и узнал, что главный раввин Франции Цадок Кан, а также английский полковник Голдсмит — сторонники идеи сионизма. И тем не менее Герцль колебался — он еще толком сам не знал, настало ли время для осуществления его проекта.

От «Новой свободной прессы» Герцль поддержки не получил. Издатели газеты не захотели предоставить ему газетные столбцы для обсуждения еврейского вопроса. Бахер посчитал «Обращение к Ротшильдам» «лассальянской прокламацией». Беседа, которую Герцль провел в Париже с Нарциссом Левеном, Цадоком Каном и некоторыми другими приглашенными раввинами, также не принесла никаких результатов. Лишь Макс Нордау, врач по профессии и одновременно корреспондент «Фосской газеты» в Париже, поддержал его проект. Нордау организовал ему встречу с писателем Израилем Зангвиллем, которого Герцль посетил в Лондоне в середине ноября, после своего пребывания в Париже. Это позволило ему изложить свой план перед клубом «Маккавеи». Хотя дело не дошло до создания специальной комиссии, как того желал Герцль, однако он смог установить нужные контакты с важными персонами, такими как раввин Адлер, полковник Голдсмит, банкир Монтегю и журналист Эшер Майерс из «Еврейской хроники»— этим людям в будущем предстояло сыграть важную роль в осуществлении его замыслов.

Вернувшись в Вену, Герцль принялся за работу, вдохновленный согласием издать его план в виде брошюры. Основой послужило его «Обращение к Ротшильдам». Теперь он переработал «Обращение» стилистически и по существу, включил новые формулировки и положения, выстроил его более последовательно, дописал эффектный финал. Под названием «Еврейское государство. Попытка современного решения еврейского вопроса» брошюра вышла 14 февраля 1896 года тиражом в три тысячи экземпляров в издательстве М. Брайтенштайна в Вене.

В этой работе Герцль изложил свою концепцию, нашедшую отражение уже в «Обращении к Ротшильдам»; он утверждал, что решение еврейского вопроса может заключаться только в возвращении внутренней и внешней свободы для евреев и еврейства. Там же, как Моисей Гесс или Леон Пинскер, Герцль рассматривал враждебность к евреям не как реликт прежних времен, который постепенно «рассосется», а скорее как прямое следствие уравнения в правах. Это означало ни больше ни меньше как признание того, что уравнение гражданских прав как интеграционная мера себя не оправдало и что стремление евреев к ассимиляции в нееврейском окружающем мире — это ложный путь, обреченный на провал. Герцль также придерживался мнения, что еврейский вопрос может быть разрешен только путем концентрации максимально большой части евреев в собственной стране. Характерно, что Герцль — вполне в духе времени — на этот раз рассматривал еврейский вопрос преимущественно как национальную проблему. Он писал в этой работе: «Я не считаю еврейский вопрос ни социальным, ни религиозным, даже если он временами принимает ту или иную окраску. Это вопрос сугубо национальный… Мы — народ, единый народ». Еще более ясно высказана позиция Герцля по этой проблеме в статье, опубликованной им в 1899 году в «Норд Америкен Ревью» под заголовком «Сионизм», где он рассматривает критерии, определяющие нацию. Не заботясь о традициях и исторических суждениях, он приходит к выводу, что нация — «это историческая группа людей с идентифицируемым единством, которая удерживается вместе благодаря общему врагу».

Здесь совершенно недвусмысленно проявляется приверженность Герцля не к традиционно-религиозным преданиям еврейства, а к теориям государства Макиавелли и Гегеля, к национально-государственному мышлению XIX века. В его «Еврейском государстве» нет и намека на религиозную мысль о Сионе, и это подтверждается прежде всего тем, что Герцлю в принципе все равно, где будет находиться это государство. Он был готов собрать евреев в Восточной Африке или Южной Америке, если тамошние «геологические, климатические, короче, естественные условия всякого рода» допустят масштабное поселение. Другими словами, не будучи сосредоточен на какой-либо одной специфической территории, Герцль собирался в первую очередь решать две крупные задачи: подготовка еврейского государства изнутри и создание политических органов, учреждений и гарантий извне путем приобретения земли и согласия властей. Хотя Герцль указывал также на принципы социальной справедливости и сближающей народы гуманности в своем «еврейском государстве», но несомненно политическая технология основания государства интересовала его гораздо больше.

Более половины сочинения Герцля посвящено вопросам политического становления, и особенно созданию экономических и социальных предпосылок, которые должны были придать его пока еще утопическому государству черты высокоцивилизованной и индустриальной образцовой страны. При этом Герцль делает акцент на трех моментах. «Еврейская компания» должна в централизованном порядке провести практическую работу по осуществлению колонизации. Перед восточной группой ставилась задача духовно подготовить евреев в соответствующих странах к переселению, «ибо мы хотим, — пишет Герцль в этой части работы, — дать евреям родину…, аккуратно вырвав их со всеми корнями и пересадив их в новую, лучшую почву». Наконец, «Еврейская компания» должна стать важнейшим органом, центром нового народного движения. Ему должна быть поручена научная и политическая подготовка плана переселения. Оно должно проверить, насколько возможно претворить этот план в жизнь, «хотят ли и должны ли евреи переселяться на землю обетованную уже сейчас». В остальном «Еврейская компания» должна приложить все усилия к тому, чтобы ее признали «государствообразующей силой», ибо «тем самым государство, по существу, было бы уже образовано».

«Нет никого настолько сильного или богатого, — говорится во вступлении к работе, — чтобы взять народ и перенести его с одного места жительства на другое. Это подвластно только идее. У государственной идеи есть такая сила». И далее: «Евреи на протяжении всей ночи своей истории не переставали лелеять эту царственную мечту:

«В следующем году в Иерусалиме!» — это паши древние слова. Теперь нам предстоит доказать, что мечта может стать реальностью».

ЗАРОЖДЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО СИОНИЗМА

С середины XIX века независимо друг от друга и почти одновременно многие еврейские мыслители стали призывать к отказу от ассимиляции и к осознанию народом своего еврейства. По всей Европе шла усиленная агитация за национальный еврейский центр в Палестине. Сэр Моисей Монтефиоре, британский еврей, начал интенсивно прорабатывать возможность хозяйственного освоения Палестины. Гирш Калишер, Элия Гутмахер, Иегуда Алкалай и другие также выступили в поддержку еврейской национальной мысли, причем их воззрения были тесно связаны с религиозными убеждениями. В своей работе «Дришат Сион» Калишер выдвинул аргументы в пользу того, что мессианское обетование Библии может быть истолковано лишь как возрождение еврейской нации на родовой земле. Поэтому созванная им в 1860 г. в Торне конференция, где собрались наиболее видные представители еврейства и раввината, призвала к практическим мерам, направленным на колонизацию палестинских земель.

Однако более важное значение, чем требование колонизации на религиозно-национальной основе, имели попытки рассмотрения восстановления еврейской национальности в политическом плане. В этой связи неизбежно должно быть названо имя человека, который по праву считается основателем и творцом современного еврейского национального движения — имя Моисея Гесса. В нем мы впервые встречаем то сочетание этического социализма и просвещенного национализма, которое сыграет большую роль в будущем развитии сионизма.

«Коммунистический рабби», как называли его, попутчика Карла Маркса и Фердинанда Лассаля, его противники, в своей книге «Рим и Иерусалим» в 1862 году впервые начал пропаганду «возрождения еврейского народа» путем «концентрации в его родном краю». После объединения Италии и ожидавшегося объединения Германии он анализировал еврейский вопрос как» последний национальный вопрос». При этом он исходил из того, что евреи образовали общность в силу исторических судеб своего народа, и из этой общности нельзя выйти по желанию: каждый еврей солидарен со всей своей нацией, независимо от того, хочет он этого или нет. Подобное признание означало отказ от борьбы за гражданское равноправие или от ассимиляции, а также то, что решение еврейского вопроса может быть достигнуто не в индивидуальном порядке, а лишь в отношении всей еврейской нации. Но, хотя Моисей Гесс изложил все то, что лишь десятилетия спустя должно было стать смыслом сионистского движения, его инициатива — как это трагически свойственно большинству пророческих призывов — не встретила настоящего отклика.

Если Гесс в своих требованиях поднимал территориальный вопрос, то импульсы для развития национального движения, исходившие из Восточной Европы, были еще сильнее. У восточных евреев вера в возвращение в Сион была более живой и глубокой, чем у евреев Западной Европы, что объясняется в первую очередь теми особыми условиями, в которых находились евреи на востоке и прежде всего в России. Они не были, подобно евреям Германии, Франции или Англии, рассеяны по всей стране, а жили согнанные в гетто, где вели безотрадное существование, не имея доступа к большинству видов деятельности. Не владея языком большинства населения и объясняясь на идиш, они образовали этническое, социальное, религиозное и культурное меньшинство. Здесь неизбежно должно было распространиться (подкрепленное погромами, чрезвычайными законами и насильственным переселением) горькое признание того, что на гражданские права, пришедшие извне, рассчитывать нельзя и что еврейская проблема не может быть решена в диаспоре.

С зимы 1881/82 гг. во многих городах России организовывались объединения, ратующие за освобождение своими силами и за колонизацию Палестины. Они называли себя «Хиббат Цион» («Любящие Сион») или «Ховеве Цион» («Друзья Сиона»), Однако ими руководило не столько религиозное стремление в обетованную землю, в течении столетий влекущее туда благочестивых евреев, сколько гуманный порыв создать новую родину для угнетенных и бедствующих соплеменников. Инициаторы движения были выходцами из «Хаскалы» (еврейское просвещение), но в какой-то степени осуждали его как «берлинское лже-просвещение и вместо этого выдвигали требование мирового возрождения еврейского народа. Перец Смоленский ратовал за возрождение национальной мысли. Давид Гордон призывал к созданию земледельческих колоний в Палестине и считал возможным национальное возрождение еврейского народа только на этой основе. Однако самый большой резонанс получила опубликованная на немецком языке брошюра «Самоосвобождение» одесского врача Леона Пинскера, появившаяся более чем за десятилетие до «Еврейского государства» Герцля. В этой работе Пинскер убеждал евреев, вместо бесплодных попыток «амальгамироваться», освободиться собственными силами и основать свое национальное государство. Чтобы достичь этой цели, Пинскер предлагал создавать общества, которые посредством политических акций и помощи еврейской колонизации способствовали бы созданию еврейского органа власти, способного устранить политическое и социальное притеснение и восстановить духовное достоинство еврейского народа. На конференциях (Катовицы, Друзгеники, Вильна) предложения Пинскера были приняты, и содействие колонизации Палестине стало главной темой обсуждения.

Однако не только в Восточной Европе начался подъем еврейского самосознания. Мысль о Сионе стала завоевывать все больше сторонников и на западе. В Вене возникло еврейское национальное объединение «Кадимах» под девизом «Борьба с ассимиляцией, укрепление еврейского самосознания, заселение Палестины», и оно добилось значительных успехов, прежде всего среди молодежи. Исаак Рюльф, редактор «Мейельского парохода» и руководитель талмудической школы, в своей работе «Арухас Бас-Ами. Исцеление Израиля» совершенно в духе Пинскера ратует за «восстановление еврейского государства… на прежней родине, земле отцов». Натан Бирнбаум, принадлежавший к основателям «Кадимах» и издававший с 1885 года еврейскую национальную газету под пинскеровским названием «Самоосвобождение», напечатал в 1893 году работу «Национальное возрождение еврейского народа в его стране», в которой выступил за основанное на международном праве равноправие евреев. В этой работе он также впервые употребил слово «сионизм», давшее название национальному еврейскому движению.

Лишь учитывая острый интерес к еврейской национальной идее, можно понять, почему сочинение Герцля привлекло такое пристальное внимание. Высказывалось стихийное одобрение, но вместе с тем сильно было и неприятие. Повсеместно возникали группы, проводившие активную агитацию. Целый ряд видных раввинов, прежде всего Могилевер, объявили себя сторонниками провозглашенного Герцлем сионизма, опираясь на мессианские обетования. Макс Боденхаймер и Исаак Рюльф обратились к общественности с текстом под названием «Национальное объединение евреев в Германии», в котором они выступили против утверждения Гирша Калишера в «Дришат Цион», что сионистские устремления противоречат мессианским обетованиям. Это было необходимо, потому что Герцль стал подвергаться нападкам многих ортодоксальных верующих, считавших его отступником. По их мнению, Герцль восстал против «предначертанной Богом судьбы изгнания» и «узурпировал роль Мессии» вместо того, чтобы покорно и преданно ожидать прихода подлинного Мессии, который спасет еврейский народ и создаст новое царство. В то же время анализ Герцлем еврейского вопроса был диаметрально противоположен убеждению многих ассимилированных евреев, считавших антисемитизм «излечимой болезнью», а восстановление еврейской государственности — невозможным да и не ненужным.

Вскоре после появления своей брошюры Герцль получил поддержку от двух неевреев: Реверенда Вильяма Генри Хехлера и Филиппа Михаэля Риттера фон Невлински. Первый действовал по собственному побуждению и остался верен движению и после смерти Герцля; второго Герцль нанял, оплачивал — и, как пишет Алекс Байн, до последнего момента не знал, был ли тот «энтузиастом или мошенником». Тем не менее оба они были интересны и своеобразны.

Чудаковатый и странный Хехлер, который, очевидно, считал Герцля своего рода новоявленным Мессией, благодаря своим обширным связям устроил Герцлю аудиенцию у великого герцога Баденского, состоявшуюся 23 апреля в Карлсруэ. Герцль использовал эту возможность, чтобы в общих чертах изложить свой план. Великий герцог принял его благожелательно, однако же выразил опасение, что его обвинят в антисемитизме, если он этот план поддержит. В письме, которое Герцль направил через несколько дней великому герцогу, он просил его обратить внимание не только на план, но и на два его важных побочных последствия: вследствие отъезда избыточного еврейского пролетариата будут ослаблены подрывные партии, а в результате перемещения еврейского капитала утратят силу международные финансовые магнаты. Очевидно, Герцль пытался использовать то влияние, которое великий герцог имел на кайзера Вильгельма II как его дядя и советник. Как бы то ни было, великий герцог был настроен поддержать план Герцля. «Поддержать дело, во главе которого стоит такой человек, как Теодор Герцль, — заявил он несколько лет спустя сионистской делегации, — является для меня моральным долгом». Великий герцог завершил аудиенцию словами: «Я хотел бы, чтобы это произошло. Я считаю, что это будет счастьем для многих людей».

Менее успешными оказались усилия Невлинского, который говорил Герцлю о своих добрых отношениях с султаном, так что предоставление аудиенции можно было считать делом почти решенным. Однако обещания Невлинского, очевидно, содержали больше выдумки, чем правды. Поездка в Константинополь в июне нс принесла результатов. Султан не принял Герцля. Однако при посредничестве Невлинского он познакомился со многими высокопоставленными политическими деятелями, которые тем не менее скептически или отрицательно отнеслись к его плану — евреи должны получить Палестину как независимое государство, и тогда они помогут урегулировать турецкие финансы, расстроенные со времен Крымской войны.

Несмотря на возникающее противодействие, Герцль, верный своей миссии, ощущал новый приток сил. Овладение Палестиной казалось ему возможным, оно выглядело как дело недалекого будущего. Необходимо было лишь найти сильную поддержку, чтобы закрепиться в роли политического представителя евреев и распорядителя еврейским капиталом. И того и другого он надеялся добиться в Лондоне и Париже путем основания «Еврейского общества» и привлечения на свою сторону евреев, имевших влияние на крупные финансовые фонды. Поэтому через Софию, где евреи устроили ему восторженную встречу, он направился в Лондон, не задерживаясь надолго в Вене. Однако его попытка склонить лондонских евреев к основанию «Еврейского общества» не увенчалась успехом. На банкете, устроенном в его честь, его выступление слушали с напряженным вниманием, его блестящее красноречие вызвало восхищение, но решительный шаг так и не был сделан. Однако после напряженных дебатов была высказана готовность создать комиссию по изучению вопроса. Но и из этого намерения ничего не вышло. Единственным, кто проявил решимость, был сам Герцль. «Все эти люди, — записал он 12 июля в своем дневнике, — как бы энергичны и симпатичны они ни были, своими колебаниями делают из меня вождя!» В Париже, куда он отправился из Лондона, Герцль также не добился успеха. Эдмунд Ротшильд, которого он посетил 18 июля, счел его план невыполнимым. В беседе с Герцлем он усомнился, что турки согласятся отдать Палестину евреям. К тому же он считал невозможным организовать туда массовую эмиграцию. В таком случае появилось бы 150 тысяч нахлебников, которых нужно было бы кормить. Он ясно дал понять Герцлю, что не чувствует себя способным справиться с подобной задачей, и потому не может взять на себя ответственность за это мероприятие.

Было очевидно, что на богатых и влиятельных евреев рассчитывать не приходится. По этому поводу Герцль писал Цадоку Кану 26 июля:

«Я продемонстрировал свою добрую волю; я не боялся никакого труда, я готов был на любые жертвы. Моя совесть чиста. Можно лишь представить, какая буря негодования поднимется среди бедных евреев и всех неевреев, когда в один прекрасный день выяснится, что в моей миссии спасения я был брошен на произвол судьбы теми, кто мог и должен был мне помочь». Однако в том же письме говорится: «Движение будет продолжено, оно будет набирать силу, в этом нет ни малейших сомнений». И далее: «Несмотря на огорчения и трудности, поджидающие меня, я руковожу этим движением осмотрительно, постоянно осознавая свою безмерную ответственность».

Наступила пора переосмысления. Теперь Герцль собирался организовать еврейские массы. Но лишь постепенно в Англии, Германии, Галиции и Болгарии стали возникать ячейки. Герцль удрученно говорил о сопротивлении, которое он встречал даже со стороны своих соратников.

«Если случится так, — писал он в августе 1896 года Давиду Вольфзону, что сионисты меня одолеют, я просто все брошу. Стало быть, евреи недостойны моих мучений». А в свой дневник в середине декабря он записал; «Я чувствую себя вымотанным. Мне все чаще кажется, что движение иссякает. Я абсолютно уверен в реальности наших планов, но не в силах преодолеть начальные трудности».

Его депрессия усилилась еще больше, когда при медицинском обследовании у него был диагностирован порок сердца. Нет сомнения в том, что волнения, связанные с «Еврейским государством», и частые конфликты в «Новой свободной прессе» повлияли на его здоровье. Нарастающая подавленность вызвала у него предчувствие близкой смерти. В феврале 1897 года он решил написать свое «литературное завещание». Следует быть готовым к смерти, — говорится в его последней воле. — Я не хочу пробавляться общими фразами. Будущее яснее, чем настоящее, покажет, чем я был для евреев… После смерти мое имя приобретет большую весомость… Я полагаю, что всегда, с тех пор, как начал писать, я действовал как человек чести. Я никогда не торговал своим пером и не допускал, чтобы оно было движимо низостью или хотя бы кумовством.

Моя последняя воля может обнародована. Даже после моей смерти не найдется человека, который уличил бы меня во лжи».

БАЗЕЛЬСКИЙ КОНГРЕСС

Несмотря на разногласия, в январе 1897 года у Герцля созрел план созвать «Всеобщий конгресс Сиона». Это решение вызвано было необходимостью организовать массы. По этому случаю сионисты всех направлений должны были собраться изо всех стран, чтобы познакомиться и обсудить свои воззрения. Одновременно план по решению еврейского вопроса следовало представить мировой общественности. Однако подготовительная конференция в Вене в начале мая не принесла результатов: расхождения во мнениях участников конференции были слишком велики. Герцль настаивал на «Всемирном конгрессе сионистов», а другие участники обсуждения — всего лишь на «Конференции палестинских объединений». Дошло до острого спора, в ходе которого сионисты-филантропы, такие как Бамбум и Хильдесхаймер, дистанцировались от Герцля и его целей. Они заявили о своем выходе из комиссии, поскольку их взгляды не совпадали со взглядами Герцля. Они готовы были обсуждать практическую работу, колонизацию, но не публичное рассмотрение еврейского вопроса. Однако именно это было для Герцля наиболее важным. В письме, переданном, Хильдесхаймеру для публикации в его «Еврейской прессе», он резко полемизировал со своими противниками, не подвергая сомнению их самоотверженности и бескорыстия. Письмо заканчивалось уверенным утверждением: «Конгресс состоится. Это сейчас самое главное, и так оно и будет».

Сопротивление в собственных рядах еще больше укрепило Герцля в его миссии. Он также все больше укреплялся во мнении, что конгресс необходимо провести. Нападки усиливались. Началась травля Герцля и его плана. Многие возмущались тем, что Герцль намерен обсуждать еврейский вопрос перед всем миром и тем самым публично признает правоту антисемитов, считающих, что евреи — это народ, а не просто религиозное меньшинство. На этой позиции стояли прежде всего такие либеральные раввины как Адлер, главный раввин ашкеназской общины в Лондоне, но также и Гюдеманн, верховный раввин Вены, которых Герцль вначале считал сторонниками своего дела, в то время как они стали его оппонентами. Оба они опубликовали в еврейских газетах резкие протесты. Возражения Герцля становились все жестче, его статьи в газетах, которыми он отвечал на нападки «раввинов-протестантов», — все язвительнее.

Публикация ответных статей Герцля зависела от благоволения «Австрийского еженедельника». Они не всегда принимались в печать. Поэтому в мае он решил основать собственный еженедельник. Он назвал его «Мир». Уже 4 июня 1897 года появился первый номер, начинавшийся программными словами: «Наш еженедельник — это «еврейский листок». Далее говорилось: «Мы выбрали эти слова, звучавшие до сих пор как ругательство, и хотим, чтоб отныне они стали словами чести». Газета должна была говорить, о прошлом, настоящем и будущем, информировать с помощью корреспонденций со всего мира о положении евреев и прежде всего о развитии сионистского движения. В программе содержалось также требование «убежища, обеспеченного международным правом» — позднее оно было принято на Базельском конгрессе как центральная формула. В качестве издателя выступил Пауль Нашауэр, зять Герцля. Имя Герцля не должно было появляться в выходных данных, поскольку это означало бы разрыв с «Новой свободной прессой».

В течение всего этого времени Герцль был занят подготовкой к конгрессу. После того как мюнхенская израилитская культовая община выступила с публичным протестом против проведения конгресса в Мюнхене, Герцль принял предложение перенести его в Базель. Собственно конгрессу предшествовала предварительная конференция в Базеле, заседаниями которой руководил Герцль. Его единомышленниками были Нордау, Минтц, Шапиро, Розенберг, Боденхаймер и Ландау. Определялись наиболее существенные моменты повестки дня и хода переговоров. Принимались единогласные решения, была создана комиссия по выработке программы, которая будет предложена конгрессу для формулирования окончательной резолюции.

«Мы совещались, — позднее писал Один из участников предварительной конференции, — принимали решения и фиксировали их… Конгресс организовал только Герцль, сн один, все деньги принадлежали ему, все усилия — тоже». Для Герцля было совершенно ясно, что подготовка к конгрессу должна быть проведена с величайшей тщательностью. Сюда входили выбор зала, обеспечение работы президиума, а также размещение участников. Как и в других случаях, Герцль проявил в этой подготовительной работе весь свой организаторский талант, безусловно, способствовавший тому, что конгресс прошел без осложнений.

Ожидания и надежды, возлагавшиеся на конгресс его участниками, были весьма различны. Не все разделяли убеждение, что произойдет нечто выдающееся, например, объединение всех «друзей Палестины». Многие опасались, что конгресс еще больше расколет еврейский народ, а работа по Палестине будет еще больше осложнена. Эту озабоченность выражали в первую очередь ответственные руководители «Ховеве Цион». Русские участники опасались еще и того, что могут прозвучать опрометчивые высказывания о России, что сделает положение русских евреев еще более тяжелым. Эта тревога, это недоверие к новому пророку, пришедшему к нам со столбцов «Новой свободной прессы», как выразился Мордехай Бен Гиллель Хакохен в своих воспоминаниях о конгрессе, были общими для многих его друзей и соратников. А Дж. Лири вспоминал позднее: «Герцлю не очень доверяли. К нему относились с сомнением и скептицизмом. В его открытости многие усматривали недостаток ответственности».

В день открытия конгресса собралось 197 делегатов. К организационной стороне не было никаких претензий. Квартиры были сняты через бюро, а билеты делегатам в основном разосланы заранее. На портале дома, в котором проходили заседания, издалека видна была табличка с надписью на белом фоне: «Конгресс сионистов». Рядом с широкой табличкой висел флаг, белый с голубым и звездой Давида посередине — древним иудейским символом. Ни один из делегатов, входивших в здание, не сомневался, что это исконное национальное знамя евреев. Обсуждение происходило в простом зале с серыми стенами без всяких украшений. Длинный зеленый стол на сцене с возвышением для места президента, обтянутая зеленым трибуна, столы для стенографов и журналистов произвели даже на Герцля сильное впечатление. Чтобы подчеркнуть торжественность момента, он распорядился, чтобы делегаты явились на открытие празднично одетыми.

«Люди должны видеть, — объяснил он Нордау, — в этом конгрессе нечто высокое и торжественное».

И все же внешние атрибуты вызвали насмешки. Церемония открытия выглядела слишком театрально — была разыграна написанная Герцлем инсценировка. Когда 29 августа 1837 года, воскресным утром, делегаты впервые собрались в зале заседаний, ярусы были переполнены зрителями, которые не хотели пропустить представление под названием «еврейский конгресс». Специальные корреспонденты самых известных европейских и неевропейских газет заняли места в зале. Все с напряженным вниманием ожидали официального открытия.

После несколько пространного вступительного слова старейшего делегата Липпе на трибуну поднялся Герцль. Все глаза были устремлены на него. Приветственные выкрики сотрясали зал. Гремели рукоплескания, люди размахивали платками. Воодушевление этого момента до сих пор ясно ощущается в рассказах очевидцев.

«Это был уже не элегантный доктор Герцль из Вены, — говорится в воспоминаниях писателя Бона Алии, — но восставший из гроба царственный отпрыск Давида, который предстал пред нами прекрасный и величавый, взлелеянный фантазиями и легендами». Еще более выразительно свидетельство Майера-Эбнера из Черновцов, который пишет в своих воспоминаниях: «Когда я увидел его совершенную красоту, когда я заглянул в его глаза, в которых, как мне казалось, таилась некая мистическая тайна, — душа моя возликовала. Это ОН, долгожданный, бесконечно любимый, помазанник Господень, Мессия!»

Герцль впервые выступал перед общественностью. Он начал свою речь словами: «Мы хотим заложить краеугольный камень в основание дома, который когда-нибудь даст приют еврейской нации». Сдержанными и емкими словами он обрисовал свои представления о сионизме, говорил о положении евреев и апеллировал к чувству еврейской взаимосвязанности. Сионизм, как он разъяснил напряженно и внимательно слушавшим делегатам, станет инструментом для решения еврейского вопроса. В этой связи была произнесена приподнятым тоном так часто цитировавшаяся впоследствии фраза: «Сионизм — это возвращение к еврейству еще до возвращения евреев на родину». И далее: необходима крепкая организация, ибо «организация — это доказательство разумности движения». Чтобы предупредить опасения, что создается всего лишь новая международная организация, которая, как и многие другие, будет бездействовать, Герцль заявил: «Мы, сионисты, для решения еврейского вопроса желали бы не международного союза, а международной дискуссии… Я имею в виду не сговор, не тайные интриги и окольные пути, а откровенное обсуждение под постоянным и полным контролем общественного мнения». Свое обращение Герцль завершил словами:

«Пусть наш конгресс будет серьезным и возвышенным, направленным на благо несчастных, почетным для всех евреев и достойным прошлого, слава которого хоть и далека, но непреходяща».

Конец речи потонул в оглушительных аплодисментах. Делегаты теснились у трибуны, чтобы пожать Герцлю руку, все ликовали, дамы на галереях махали платками. В заключение слово взял Макс Нордау. Он критично и точно обрисовал положение евреев. Общая картина положения евреев на исходе XIX столетия, которую он нарисовал, потрясла слушателей и современников.

Первый день конгресса скорее походил на демонстрацию — демонстрацию еврейского единства. Поступило множество телеграмм и изъявлений одобрения. Петиции из Румынии, содержавшие 50 тысяч подписей, требовали от конгресса обеспечить государственно-правовые и материальные основы эмиграции. Герцль был особенно тронут подробным посланием старого рабби из Могилева, которое было зачитано под громкие аплодисменты.

Настоящая работа конгресса началась на второй день. Делегатам был представлен проект программы, разработанный в общих чертах Нордау по поручению созданной на предварительной конференции комиссии. Первое предложение гласило: «Сионизм стремится к созданию для еврейского народа обеспеченного правовыми гарантиями убежища в Палестине». Формулировки были взяты из различных проектов и представляли собой компромисс. В последовавших дебатах по предложению Герцля было еще включено выражение «государственно-правовое». Затем делегаты приняли документ, вошедший в историю как «Базельская программа». Теперь формулировка звучала следующим образом: «Сионизм стремится к созданию для еврейского народа прибежища в Палестине, обеспеченного государственно-правовыми гарантиями». Далее говорилось: «Для достижения этой цели конгресс предлагает следующее:

1. Способствование заселению Палестины еврейскими земледельцами и ремесленниками.

2. Подразделение и объединение всего еврейства путем соответствующих местных и общих мероприятий по законам страны.

3. Усиление чувства общности народа и народного самосознания евреев.

4. Подготовка переговоров с правительствами, от решения которых зависит осуществление задач сионизма.

После одобрения этого документа была утверждена официальная программа. Некоторые ее пункты сознательно не уточнялись. Герцль намеренно ничего не предпринял для их разъяснения. Важно было лишь то, что был достигнут компромисс между различными направлениями сионистского движения. Казалось, теперь единство обеспечено.

Вторым важным пунктом повестки дня был вопрос о том, какую организационную структуру движение должно иметь в будущем. По ходу дебатов стало ясно, что здесь возникли сложности. Приходилось учитывать законы соответствующих государств. Кроме того, в некоторых странах были запрещены международные организации. Поэтому можно было уточнить лишь общие положения, а совершенствование частностей поручить организациям соответствующих стран. Главным органом сионистского движения должен был стать конгресс. В дискуссии об отборе делегатов Герцль твердо настаивал на том, что конгресс может состоять только из выбранных делегатов. Конгрессу необходимо было избрать специальный комитет, который должен был находиться в Вене, и образовать центральный исполнительный орган, а все прочие должны избираться в землячествах. Проект был принят делегатами с несущественными изменениями, касавшимися в основном численного соотношения в комитете.

Споры, возникавшие в течение этих дней, отступили на задний план перед впечатляющим результатом, которого, в сущности, никто не ожидал. Недостаток времени привел к тому, что остальная программа была выполнена лишь в общих чертах. С подготовленными речами смогли выступить далеко не все ораторы. Референты Боденхаймер и Шапиро предложили также основать банк и национальный фонд. Адам Розенберг обрисовал ситуацию в Палестине, а Генрих Лёве в своей речи, произнесенной частично на иврите, заявил о моральной поддержке проживающих в Палестине евреев, даже если конгресс невольно им повредит, и одновременно подчеркнул необходимость дальнейшей колонизации. При всей удовлетворенности достигнутым делегатам было ясно, какая разноголосица мнений наступит в будущем.

Еще одним событием конгресса стала речь базельского раввина Кона, который растроганно сказал, что до сих пор был противником сионизма, но теперь объявляет себя сторонником идеи еврейского национального движения. Его опасения, что при возрождении Палестины будут нарушены религиозные предписания, особенно в отношении святости субботы, были рассеяны возражением Герцля, что сионизм не предусматривает ничего такого, «что могло бы оскорбить религиозные убеждения какого-либо направления в среде еврейства». Это заявление Герцля также было встречено делегатами бурными аплодисментами.

Под одобрительные возгласы участников Герцль объявил конгресс закрытым.

СОПРОТИВЛЕНИЕ, ТРУДНОСТИ, ФИНАНСОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

«Как бы ни обстояло дело с перспективами этих планов, — писал «Бернский союз», подводя итоги Базельского конгресса, — это собрание выдающихся духовных представителей еврейства из всех стран было для стороннего взгляда в высшей степени интересным явлением, а для еврейской нации — событием, которое когда-нибудь будет отмечаться как момент всемирно-исторического значения». Однако конгресс стал успехом не только для всего мира, но и для Герцля. Возвратившись в Вену, он записал в свой дневник 3 сентября:

«Если охарактеризовать Базельский конгресс несколькими словами — хоть я и остерегусь произнести их публично, — то они будут такими: в Базеле я основал еврейское государство. Произнеси я их сегодня в полный голос — меня поднимут на смех. Может быть, лет через пять, и уж через пятьдесят наверняка, это признает каждый. Государство в значительной степени основано на государственной воле народа и даже на воле отдельной, но значительной личности (государство — это я», Людовик XIV). Территория — это лишь конкретное основание, государство даже там, где оно обладает территорией, всегда есть нечто абстрактное»…

Герцль подробно рассказал о своих впечатлениях от конгресса и его результатах в брошюре «Базельский конгресс», появившейся в октябре 1897 года. Там он пишет о новом отношении к восточным евреям. «Западноевропейское высокомерие» — так он именует взгляд сверху вниз на евреев других стран. В этой работе Герцль подробно останавливается на возможных политических последствиях конгресса. Благодаря конгрессу сионистское движение «приобрело характер полной открытости. Все, что мы говорим и делаем, контролируется и обсуждается общественным мнением». В этой связи он касается также возможности согласия на колонизацию великих держав, прежде всего Турции. Если от Турции не будут получены гарантии, то следует ожидать «долговременного вялого кризиса» на Востоке. «Народ может ждать, — говорится в брошюре. Он живет дольше, чем отдельные люди и правительства, и, учитывая ситуацию на Востоке, можно высчитать приближающийся миг развязки с часами в руках».

Хотя из-за неотложных конкретных задач принципиальные расхождения во мнениях между делегатами Базельского конгресса отступили на второй план, но они вовсе не исчезли. Несомненно, Герцлю удалось в Базеле сформировать из еврейского национального движения всемирную организацию, объединившую все мировоззренческие противоречия, организацию, моральное значение которой заключалось в том, что она была политически признана государствами. Однако нельзя не учитывать, что внутри новой организации продолжали существовать группировки, которые громогласно высказывали убеждение, что еврейский вопрос — это не столько социальная и политическая, сколько духовно-культурная проблема. Противоречия вскрылись на конгрессах, последовавших за Базельским. В этой связи прежде всего следует назвать «фракцию» Хаима Вейцмана и Мартина Бубера, ратовавшую за духовное и культурное возрождение еврейства. «Итак, сионистская пропаганда должна заняться воспитанием свободы, начиная с нас самих и кончая последним люмпен-пролетарием». Макс Нордау, отводя это требование на пятом конгрессе как пустую болтовню, следующим образом сформулировал возражения делегатов:

«Так будет, пока нет предпосылок коренного, всестороннего сплочения народа, а именно денег». Разногласия, проявившиеся на конгрессах, последовавших за Базельским, ясно показали, что еврейский вопрос, прежде всего для молодого поколения, стал вопросом жизни и совести. Сионизм стал для них выбором не политическим, а мировоззренческим, «ответом на наши личные проблемы», как однажды сказал Курт Блюменфельд.

Поэтому оппоненты неизбежно должны были критиковать прагматический подход Герцля и его сторонников как «вульгарный и в сущности такой же примитивный, как всякая филантропия».

Ведущими деятелями этого еврейского движения обновления, которое называлось также «культурным сионизмом», были Ахад Хаам («Один из народа») и Мартин Бубер. Ахад Хаам (настоящее имя Ашер Гинзберг), вероятно, чувствовал себя на Базельском конгрессе как «скорбящий на свадьбе». Возможно, это было именно так, ибо первоочередной задачей ему представлялось не решение еврейского вопроса, а глубокое осознание еврейского духа и возрождение еврейской культуры. Иными словами, он не ставил себе целью создание еврейского государства и массовое переселение в Палестину, скорее эта страна призвана была стать для евреев культурным и духовным центром. Примерно те же аргументы, что Ахад Хаам, проводил позже и Бубер, взгляды которого, хотя и намного более радикальные, чем взгляды Хаама, могут быть названы своего рода неомистическим культурным сионизмом.

Остроумная критика политики Герцля и Нордау, постоянно демонстрируемая Ахадом Хаамом и Мартином Бубером, способствовала развитию сионистского движения, хоть все попытки направить сионизм в религиозное русло, что, соответствовало еврейскому мессианизму или хасидизму, и оставались тщетными. Но даже если «культурно-сионистские» влияния проявлялись лишь спорадически, они были чем-то большим, чем просто эпизод в истории сионизма. Как позднее выразился Германн Майер-Кронемайер, «здесь столкнулись взгляды, которые и до сего дня остаются актуальными в борьбе за еврейское самоосознание».

В дискуссиях, развернувшихся в еврейской среде после базельского конгресса, все еще проявлялось сопротивление политическому сионизму со стороны евреев — сторонников ассимиляции. Не столь уже редкое утверждение, что евреям пришлось чуть ли не в принудительном порядке приветствовать сионизм как движение национального освобождения, как правило, недооценивает значение ассимиляции и еврейского равноправия в конце XIX века. Габриэль Ризер, один из самых решительных поборников полного уравнивания евреев в гражданских правах, писал еще в 1831 году в своем полемическом сочинении: «Мы не иммигранты, мы коренные жители, и, поскольку мы ими являемся, у нас нет претензий на родину еще где-либо; мы либо немцы, либо люди без родины». Безусловно, эти слова Ризера выражают позицию большинства евреев, которые чувствовали себя глубоко укорененными в странах Западной Европы, прежде всего в Германии, и прилагали немалые усилия для полного равноправия и ассимиляции.

К примеру, такая организация, как «Центральный союз германских граждан иудейского вероисповедания», возникшая в 1893 году для отпора антисемитизму, внесла большой вклад в укрепление национального самосознания евреев на рубеже веков, но она же весьма отрицательно отнеслась к мысли Герцля о еврейском государстве. Ассимилированное еврейство видело в сионизме преграду, сдерживающую развитие еврейства в свободную мировую универсальную религиозную общность. Одновременно в сионизме усматривали опасность для гражданского равноправия живущих в Германии евреев, которое было достигнуто именно за счет отказа от национальных надежд еврейства. «Сионистская позиция, — как сформулировал это Людвиг Холдэндер, — не только находится в вопиющем противоречии с нашими глубочайшими убеждениями, но и полностью противоречит нашим чаяниям и надеждам. Она для нас абсолютно неприемлема». Еще резче проявилось отрицательное отношение ассимилированного еврейства в таких группах, как «Объединение германских евреев» или «Имперский союз еврейских солдат-фронтовиков», образованных после первой мировой войны в основном евреями, придерживавшихся консервативных национал-германских взглядов, и не помышлявших о сионизме, но желавших быть как немцами, так и евреями. В этих объединениях не признавалась историческая или культурная общность с миллионами евреев за пределами Германии. Представление о том, что евреи — это еще одна нация среди многих других, национал-германские евреи отрицали.

«Травля началась, — писал Макс Боденхаймер 20 сентября 1897 года Герцлю, — со всех сторон псы впиваются в нас клыками, надеюсь, скоро у нас найдутся силы, чтобы стряхнуть с себя всю эту свору. Все они работают систематически, так же как союзы обороны и Союз германских граждан иудейского вероисповедания».

Герцль вполне понимал сопротивление ассимилированного еврейства, но относился спокойно к нападкам и подозрениям в прессе и на собраниях. Однако в своих работах он продолжал заниматься проблемами ассимиляции. «Чего хочет сионизм? — спрашивал он в статье, напечатанной в «Дейли Кроникл» 12–13 ноября 1897 года под названием «Вечный жид». — Безземельный народ, который слишком многочислен и достаточно силен, не может допустить бесконечных переселений из одной страны в другую, не подвергаясь серьезному риску. Палестина — его единственное прибежище». И далее говорится: «Ассимиляция — это обретение почвы и чести в той или иной стране… Мы, евреи культурных стран, ставших юдофобскими, хотели ассимилироваться, но именно наши попытки ассимиляции вызвали к жизни современный антисемитизм, поскольку они как раз и вели к обретению почвы и чести». Есть евреи, безразличные к своей чести. Герцль называет таких евреев «слабаками». Знаменитая статья, которую Герцль опубликовал под этим заголовком в «Мире», начинается фразой: «Слабак — это антисионист». Слабак, поясняет Герцль, это противоположность настоящего еврея, но он постоянно сопутствует ему в истории и настолько неразрывно с ним связан, что их легко можно перепутать. «Еврей — такой же человек, как другие, не лучше и не хуже, в высшей степени запуганный и озлобленный преследованиями и стойкий в страдании. Слабак, же, — это искажение человеческого характера…» Слабак почти примирился с антисемитизмом. «Он пожимает плечами: что значит честь? Для чего она нужна? Если дела идут и есть здоровье, все остальное можно стерпеть». И далее: «Мы — народ торгашей и мошенников, поскольку слабак занимается ростовщичеством и биржевыми спекуляциями. Он всегда давал поводы для нападок на нас. Слабак — это наше проклятие». Сионизм будет принимать меры против евреев этого типа. Если слабак будет создавать проблемы, то сионизм будет вести себя по отношению к нему, как Вильгельм Телль в известной леген де. Если первая стрела не попадет в цель, то вторая непременно настигнет отступника. «Друзья, вторая стрела сионизма предназначена для слабака».

Независимо от дискуссий между сионистами, культур-сионистами и ассимилированным еврейством, отнимавшими у Герцля много времени, его усилия по созданию финансового инструмента, который облегчил бы и сделал успешными последующие переговоры, продолжались. «Теперь я возьмусь за Джевиш Компани (Еврейскую компанию), — записал он 6 октября в свой дневник. — Базельский конгресс означал образование еврейского государства, пусть даже с оппортунистическими отклонениями. В последующие годы предстоит создать Еврейскую компанию, пока что именуемую «Еврейским колониальным банком». До сих пор Герцль держался в стороне от финансовых дел и, будучи писателем и евреем, вышедшим из состоятельной среды, он всегда старался, как верно заметил Алекс Байн, «чтобы на его честь не легло ни малейшего пятна». Однако он отдавал себе отчет в том, что еврейский план может быть осуществлен лишь при наличии прочной материальной базы. «Движение нуждается в финансовом инструменте, эффективном и морально безупречном», — писал он в статье, озаглавленной «Еврейский колониальный банк». — «Национальное движение должно освободиться от милости благотворителей и от милостыни учреждений, как бы они ни были значительны».

Задачей колониального банка, который предстояло основать, Герцль называл ликвидацию филантропии в деле колонизации. Банк должен обеспечивать транспортные, сельскохозяйственные, промышленные и коммерческие кредиты, а кроме того, выступать как финансист сионистского движения, то есть посредничать при займах, обеспечивая общественно-правовые гарантии. По мнению Герцля, банк мог бы также внести важный вклад в приобретение необходимой земли и ее заселения. Резиденцией общества, как это было предусмотрено уже в «Еврейском государстве», должен был стать Лондон, акционерный капитал должен составлять два миллиона фунтов стерлингов.

Многие еврейские банкиры пообещали свою поддержку. После подробных бесед с Герцлем в предприятии согласился участвовать лодзинский банкир Познанский. Он выразил готовность вступить в синдикат, который должен был гарантировать подписку, но предложил, чтобы в учреждаемом банке акционерный капитал составлял от пяти до десяти миллионов фунтов. «После его вступления, — писал 11 декабря Нордау исполненный надежд Герцль — можно рассчитывать и на других русских миллионеров. Тем самым учреждение банка сделало гигантский шаг вперед». Однако поступило разочаровывающее известие: Эдмон Ротшильд, на содействие которого Герцль очень рассчитывал, одобрить банковский проект отказался.

Неприятности и неудачи — трудности в осуществлении банковского проекта, безуспешные переговоры с турецким послом в Берлине, соперничество в руководстве только что созданной организации, а также ухудшение здоровья привели весной 1898 года к тому, что Герцль передал Нордау президентство на втором конгрессе и предложил перенести центральное правление в Париж. «Я был стойким в худшие дни и спокойным в лучшие, — писал он в своего рода автонекрологе. — А это означает: молчать, когда можно было бы разжечь энтузиазм одним словом. Поддерживать мужество людей, даже когда в душе отчаяние. Делать хорошую мину при плохой игре, общаться с негодяями, преследоваться вымогателями, сносить обиды от спесивцев… К тому же зависть, предательство, злобные нападки и никакого вознаграждения — ведь я действовал будто бы из одного тщеславия». Нордау не согласился с предложением Герцля. Он написал 11 апреля: «Каждый волен решать, затевать ли такое движение, как сионизм. Но никто не волен с легким (или даже с тяжелым) сердцем отказываться от подобного движения, которое именно он начал и укрепил. Лишь смерть может освободить от обязанностей, которые человек взял на себя сам. Любая другая форма самоосвобождения называется изменой».

Ход событий не позволил Герцлю осуществить свое намерение, видимо, не слишком серьезное. С 23 по 25 мая в Вене уже прошли предварительные конференции по подготовке второго конгресса, в которых Герцль принимал активнейшее участие. Представители России, Австрии и Германии высказали сомнение в необходимости проведения второго конгресса столь быстро после первого. Опасения, что будет слишком мало участников и могут обостриться противоречия, были рассеяны Герцлем. Ему казалось необходимым именно через год повторить конгресс, чтобы избежать дробления и измельчания. Он также считал необходимым преобразовать организацию и добиться, чтобы конгресс утвердил колониальный банк. Предложение Герцля еще до уточнения деталей банковского проекта начать временную подписку на однофунтовые акции десятипроцентного займа участниками подготовительного конгресса было принято. Всеобщее одобрение встретило также предложение провести второй конгресс снова в Базеле.

В конце августа конгресс прошел в Базеле в полном соответствии с программой. Из отчета комитета действия следовало, что за это время к движению примкнуло 913 групп, что увеличило его состав в девять раз по сравнению с 1897 годом. Только в России насчитывалось 373 сионистские группы, в Австро-Венгрии — 250, в Румынии — 127, в Англии — 26, в Германии — 25, в Болгарии — 16 и в Соединенных Штатах Америки — 60. В Базель прибыло более 400 делегатов. Важнейший пункт повестки дня, банковский проект, после тщательной предварительной проработки не встретил какого-либо сопротивления. Для уверенности в том, что при любых обстоятельствах Палестина останется целью движения, в резолюции о банке было предложено слово «восток» заменить на слова «Палестина и Сирия».

Наряду с банковским проектом важнейшим вопросом была также колонизация, вокруг которой постоянно разгорались страсти и до и после первого конгресса. Но и здесь было достигнуто согласие противоборствующих позиций. Была отвергнута инфильтрация, которую Герцль назвал в своей речи на открытии «контрабандой людей», и, напротив, одобрен рост кассы еврейского народа в Палестине путем колонизации и создания промышленности. Представленное на голосование предложение разъясняло, что следует понимать под «целесообразным заселением» Палестины: «Колонизация, которая должна проводиться с согласия турецкого правительства, в соответствии с планом и под руководством избранной конгрессом комиссии». Это решение означало следующий шаг в укреплении единства движения. Поэтому 31 августа Герцль со спокойной совестью смог закрыть конгресс словами: «Мы находимся в пути. Началось духовное странствование евреев. Чем оно закончится? Будем надеяться на лучшее».

ПОЕЗДКА В ПАЛЕСТИНУ, «ДРЕВНЯЯ НОВЬ»

Уже летом 1897 года стали циркулировать слухи о том, что кайзер Вильгельм II намерен отправиться через Константинополь в Палестину для освящения евангелической церкви Спасителя в Иерусалиме. В этом путешествии мировая общественность не без оснований видела заявление о германских интересах в регионе Восточного Средиземноморья. Экономические и политические цели германской политики были известны. Речь шла о дальнейших концессиях для строительства Багдадской железной дороги и торгового порта в Хайдар Паша. Распространить германское влияние мирным путем вплоть до индийской границы — такова была программа, воспламенявшая воображение Вильгельма II.

Именно поэтому политический аспект этой поездки имел большое значение для молодого сионистского движения. Герцль опубликовал в «Мире» ряд статей о запланированной поездке кайзера в Палестину и о германской восточной политике. Суть статей сводилась к тому, что необходимо включить сионизм в круг германских интересов на востоке. В этой связи весьма показателен ход мыслей Герцля. Из проводившейся тогда горячей дискуссии о протекторате над Святыми местами Герцль заимствовал идею протектората — протектората для евреев. «Нам необходим протекторат — и германский был бы для нас… наилучшим», — писал он великому герцогу Баденскому, который 2 сентября 1898 года дал ему длительную аудиенцию на острове Майнау Бодензее.

Благодаря посредничеству великого герцога произошла встреча Герцля с графом Филиппом (Эйленбургом, германским послом в Вене. (Эйленбург, будучи другом и доверенным лицом Вильгельма II и потому влиятельной персоной, был захвачен планами Герцля и спросил, должен ли кайзер в Константинополе склонить султана к предоставлению территории и автономии. «Нет, — заявил Герцль, — кайзер должен только замолвить слово, чтобы султан вступил с нами в переговоры». Однако во время этой беседы 16 сентября в германском посольстве в Вене на Ойленбурга произвело сильнейшее впечатление замечание Герцля, что соперник Германии Англия может ухватиться за мысль о протекторате. «Наше движение существует; я ожидаю, что та или иная держава проявит к нему интерес. Вначале я думал, что это будет Англия. Это соответствовало бы природе вещей». Тем не менее Герцль настойчиво подчеркивал: «Но мне было бы гораздо приятнее, если бы это была Германия». Беседа между Герцлем и Бюловом, германским государственным секретарем по иностранным делам, состоявшаяся 17 сентября в Вене, прошла с полным взаимопониманием. Любезность, с которой Бюлов встретил Герцля, сделала беседу скорее похожей на светскую болтовню. Бюлов проявил свою осведомленность по части сионистского движения, но вместе с тем сумел указать и на его сомнительные аспекты. Однако в принципе он, по-видимому, одобрял планы Герцля.

Несколько дней спустя Герцль по делам Еврейского колониального банка поехал в Париж, Гаагу и Лондон. Из Парижа он написал Ойленбургу подробное письмо, в котором еще раз ходатайствовал об аудиенции у кайзера до его отъезда и подробно излагал преимущества своего плана для Турции и всего мира. В Амстердаме он получил ответ Ойленбурга. Там содержалось даже больше, чем он мог ожидать. Ойленбург сообщал, что кайзер склонен взять эмиграцию евреев под свою защиту. Во всяком случае, кайзер будет огорчен, если не сможет принять его в Константинополе. Подробности он узнает в Берлине.

7 октября 1898 года Герцль встретился с Ойленбургом в его имении под Берлином. Во время прогулки граф сообщил ему, что все самое важное он уже изложил кайзеру. Герцль должен поехать в Константинополь, возможно, беседы с кайзером будут достаточно и ему не придется самому ехать в Палестину. Однако, несмотря на это, он считает желательным, чтобы кайзер принял делегацию сионистов в Иерусалиме. Герцль заметил, что подобной делегацией может руководить только он сам. Английских соплеменников он не хотел брать с собой из политических соображений; русских — из опасения, что они, вернувшись, подвергнутся притеснениям, особенно после объявления о германском протекторате. Ойленбург возразил, что он ожидает проблем только со стороны Англии и Франции. Он уверял, что кайзер уже «полностью свыкся с мыслью о протекторате». Он не сомневается, что султан благожелательно воспримет его совет. Тем не менее Герцлю не следует предаваться слишком радужным ожиданиям. «Как сложатся обстоятельства, — сказал Ойленбург, — известно одному Богу. Мы тоже пока не можем знать, сможем ли мы пойти в этом деле до конца. Германия не станет вести войну из-за сионистов».

Герцль был потрясен. Неужели план всей его жизни стоит на пороге осуществления? «Поразительно, поразительно, — пишет он в своем дневнике. — Протекторат Германии — дело уже решенное!» И в переизбытке счастья после разговора с Ойленбургом он записал в дневник несколько странную, но характерную фразу:

«Находиться под протекторатом этой сильной, великой, высоконравственной, великолепно управляемой, четко организованной Германии — это может иметь для еврейского народною характера только самые благотворные последствия».

Это были «самые напряженные часы в газетном романе моей жизни», — отметил Герцль в том же дневнике. Он напряженно ждет вызова в Потсдамский замок. Но вместо аудиенции у кайзера вновь состоялась подробная беседа с великим герцогом Баденским, который как раз в эти дни находился в Потсдаме. Все же вскоре Герцль еще раз побеседовал с Бюловом и имперским канцлером Гогенлоэ. По его словам, это была всего лишь основательная проверка. Гогенлоэ не выказал особой симпатии, скорее, в содержании и тоне его речей сквозила некоторая антипатия с явно антисемитским подтекстом. Да и Бюлов, в отличие от своего поведения в Вене, высказывался холодно и сдержанно. «И Вы верите, что евреи бросят свои биржи и пойдут с вами?» — спросил Гогенлоэ. — Евреи, которые прекрасно устроились здесь, в Берлине?» «Ваша светлость, — ответил Герцль, кроме Берлина, существует Берлин О или N[6] — я точно не знаю, — где живут бедные евреи». Бюлов: «Во всяком случае, это было бы первое странствие иудеев на восток. До сих пор они в основном передвигались на запад». Герцль: «Да нет же! И в этот раз тоже на запад. Евреи уже обогнули земной шар. Восток вновь стал западом». На вопрос Гогенлоэ о финансовых ресурсах Герцль указал на различные фонды, «которые в случае необходимости объединятся». Прощание было прохладным, но все же Герцль получил обещание, что кайзер примет его в Константинополе.

Герцль возвратился в Вену. Последовали переговоры с издателями «Новой свободной прессы», принявшие для него крайне неблагоприятный оборот. Его политическая деятельность все больше мешала работе. Тем не менее это не воспрепятствовало его размышлениям о том, каким должен быть состав депутации в Палестину. После некоторых колебаний комитет действия принял решение включить в депутацию Давида Вольфзона, Макса Й. Боденхаймера, Й. Зайденера и Моисея Шнирера под руководством Герцля. Выбор был сделан таким образом, что члены делегации представляли различные профессии и могли дать сведения о самых разных проблемах.

Прибыв 15 октября с делегацией в Константинополь, Герцль сразу же постарался добиться обещанной аудиенции кайзера, который уже несколько дней вместе с большой свитой находился в городе. Однако это было отнюдь не просто. Кайзер Вильгельм II был настолько загружен официальной программой, что приблизиться к нему было почти невозможно. Поэтому Герцль решил передать прошение об аудиенции через сопровождавшего кайзера гофмаршала Августа фон Ойленбурга. «Прием сионистской депутации на святой земле, — говорится в этом прошении, отправленном 18 октября, — несомненно, даст общественному мнению повод для дискуссий. Если это станет свершившимся фактом, то враждебное вмешательство произойдет слишком поздно… Все зависит от формы свершившегося факта. Одобрения «Еврейского земельного общества» в Сирии и Палестине под германским протекторатом, по моему скромному мнению, было бы на данный момент вполне достаточно. Это «Земельное общество» постепенно создало бы прочие органы. Анализ общего политического положения потом покажет, когда, где, в какой момент и в каком объеме можно будет наиболее эффективно подчеркнуть перед всем миром наличие германского протектората». Герцль настоятельно просит в этом послании как можно скорее предоставить ему аудиенцию, поскольку последнее судно, на котором он сможет своевременно добраться в Палестину, выходит в море на следующий день.

Несколько часов спустя Герцль был вызван в резиденцию кайзера Йильдиц Киоск. Внутренне давно уже подготовившись к этой встрече, он поначалу тем не менее оробел. В общих чертах он изложил содержание письма, которое написал утром. Затем слово взял кайзер и объяснил, чем ему нравится сионистское движение. В основном его побудительные причины носили открыто антисемитский характер. В тоне непринужденной беседы он сказал:

«Среди ваших соплеменников есть элементы, которых было бы очень желательно разместить в Палестине. Я думаю, в частности, о Гессене, где уйма ростовщиков. Если бы они со своим имуществом переселились в колонии, пользы от них было бы больше». Взбешенный тем, что всех евреев фактически приравняли к ростовщикам, Герцль тем не менее сохранил свое хладнокровие и разразился филиппикой против юдофобства. Присутствовавший на аудиенции Бюлов вмешался в разговор и заметил, что «евреи с недавних пор стали проявлять неблагодарность по отношению к дому Гогенцоллернов». Вместо того чтобы лояльно относиться к нему, «они участвуют во всех оппозиционных партиях, включая антимонархические». Герцль парировал этот упрек, сказав, что сионизм как раз отвлекает евреев от экстремистских партий. Кайзер выразил убеждение, что евреи выступали бы за колонизацию Палестины, если бы знали, что они находятся под его зашитой. Затем они побеседовали на общие политические темы, прежде всего о положении во Франции. Кайзер при этом откровенно говорил о деле Дрейфуса. На прощание он пообещал Герцлю принять делегацию в Палестине и добиться у султана разрешения на «Чартеред компани» — под германской защитой».

Плавание в Константинополь на борту русского судна «Император Николай II» Герцль использовал для отдыха, он не делал никаких записей, как некоторые журналисты, которые плыли в Палестину на этом же судне для освещения визита кайзера. Остановки были сделаны в Пирее, Александрии и на Суэцком канале. По прибытии в Палестину турецкие портовые власти в Хайфе не чинили Герцлю и его спутникам никаких препятствий. Правда, никто не знал, для какой цели они прибыли в Палестину. Некоторые считали, что они корреспонденты, другие приписывали его приезду большее значение. То, что Герцль прибыл в страну вместе с германским кайзером, к тому же намеки энтузиаста мессианства Хехлера, приехавшего заранее, все это — вместе с ореолом, уже и без того окружавшим его имя, — превратило посещение им еврейских поселений в волнующее событие. Везде его принимали восторженно.

Вечером 28 октября 1898 года Герцль прибыл в Иерусалим. Несмотря на лихорадку и усталость, древний Иерусалим, раскинувшийся перед ним в лунном свете, произвел на него огромное впечатление. Следующий день он провел в отеле, внося записи в свой дневник и готовя краткое выступление для обещанного приема сионистской депутации. Вечером он со своими спутниками отправился в Старый город. Стена плача не вызвала у него глубокого душевного волнения, «поскольку на этом месте процветает отвратительное, убогое нищенство». С разрушенной башни Давида он увидел потрясающий вид «города, грезящего в вечерних сумерках». 31 октября он вновь отправился в Старый город, чтобы посетить еврейский госпиталь и с галереи старой синагоги полюбоваться видом на храмовую площадь, Масличную гору и легендарный ландшафт. В целом же Старый город произвел на него удручающее впечатление из-за ужасающей грязи. Он хотел бы вычистить Старый город. «Все, что не является священным, — записал он в своем дневнике, — я приказал бы убрать, построил бы квартиры для рабочих за пределами города, вычистил и уничтожил бы рассадники антисанитарии, все, кроме священных развалин, сжег бы, а базары перенес бы куда-нибудь в другое место. А затем, по возможности сохраняя древний архитектурный стиль, можно было бы воздвигнуть вокруг святилищ комфортабельный, вентилируемый город с канализацией».

Во второй половине дня 2 ноября делегация была принята кайзером. Вильгельм II, в непривычной серой колониальной форме, со шлемом на голове, в коричневых перчатках и с хлыстом в правой руке, сердечно приветствовал Герцля. После представления членов делегации Герцль зачитал заготовленную речь, которая приведена дословно в приложении к книге Байна. «Вот земля наших отцов, — говорится в важнейшем пассаже обращения, — пригодная для колонизации и возделывания. Вы, Ваше Величество, видели эту землю. Она страстно ожидает людей, призванных ее обрабатывать. А среди наших братьев есть пролетариат, взывающий о земле, которую он жаждет обрабатывать. Мы хотели бы два бедственных положения — земли и народа — свести воедино и превратить во благо. Мы считаем это дело настолько благим, а участие такого великодушного человека настолько ценным, что просим Ваше императорское Величество о помощи в этом деле». Кайзер поблагодарил, но заметил что это мероприятие потребует более подробного изучения и дальнейшего обсуждения. Затем он коснулся предшествующей колонизации.

«Земля нуждается прежде всего в воде и тени». Он употребил несколько сельскохозяйственных и лесотехнических терминов. По его мнению, почва Палестины пригодна для возделывания.

«Поселения как немцев, так и ваших соплеменников, которые я видел, могут служить образцом того, что можно сделать из этой страны. В ней есть место для всех. Нужно только обеспечить воду и тень. Для местных народов поселенцы будут служить вдохновляющим примером. Ваше движение, которое мне хорошо известно, содержит здравую мысль». После нескольких ни к чему не обязывающих фраз кайзер Вильгельм II завершил аудиенцию.

Из ожидавшегося «всемирно-исторического движения» ничего не получилось. Очевидно, кайзер не хотел устанавливать свой протекторат, хотя еще недавно казалось наоборот. Нельзя однозначно сказать, какие причины вызвали эту перемену. Согласно Алексу Байну, с которым вполне можно согласиться, крах идеи протектората скорее всего связан с отрицательным отношением султана к политике сионизма и влиянием на кайзера Бюлова, который весьма прохладно вносился к этому мероприятию и опасался трудностей и осложнений в германской внешней политике. Но, как и всегда, Герцль сохранял спокойствие. «То, что кайзер не взял на себя протекторат, — записал он в свой дневник, — разумеется, пойдет на пользу позднейшему развитию нашего дела… Ведь протекторат был бы только сиюминутной выгодой. Но не выгодой в перспективе. За этот протекторат нам в будущем пришлось бы заплатить тяжелейшие ростовщические проценты». История подтвердила этот вывод. Протекторат под зашитой кайзера наверняка вызвал бы внешнеполитические осложнения для Германии. Кроме того, соперничество за Палестину не утихло бы, а разгорелось с новой силой, что, безусловно, не способствовало бы еврейской колонизации.

Вернувшись в Вену, Герцль прежде всего занялся приведением в порядок своих финансовых дел. Ему пришлось этим заняться, поскольку большую часть своего личного состояния он вложил в движение. Ему неоднократно рекомендовали оставить свое место в «Новой свободной прессе» и полностью перейти на работу в сионистские организации. Однако предложения такого рода он всегда отвергал, но не потому, что считал это ниже своего достоинства, а потому, что опасался стать предметом пересудов и утратить свою независимость. Поэтому он попытался вернуть на сцену несколько своих старых пьес. Герцль написал также несколько новых вещей, по своему характеру не слишком отличавшихся от старых. Семейная комедия под названием «Былое благополучие» была поставлена в июне того же года в Праге. «I love you», простодушная комедия недоразумений, провалилась на премьере в Бургтеатре 12 января 1900 года. Однако недовольство публики следует скорее приписать его сионистской деятельности, чем литературной неудаче. Четырехактная пьеса «Гретель» и инсценированный рассказ «Солон в Лидии» также не стали шедеврами, которые могли бы произвести сенсацию. Однако сегодняшнему читателю они были бы интересны, поскольку между строк можно уловить много автобиографических мотивов и эти пьесы отражают взгляд Герцля на историю и мир.

В период после возвращения возник также замысел его знаменитого романа о Палестине «Древняя новь». Первый план этого утопического тенденциозного романа Герцль набросал в июле 1899 года, но лишь три года спустя, в октябре 1902 года, он представил его на суд публики. Роман, которому предстояла всемирная известность, был прежде всего своего рода пропагандистским сочинением, предназначенным для неевреев. Он должен был показать миру, что сионистский замысел может быть воплощен в жизнь, а еврейский вопрос должен быть решен. «По правде говоря, — сказано в предпосланном роману предисловии, — это вовсе не сказка».

Действие романа, начинающееся в 1902 году, не представляет большого интереса, поскольку Герцль использует его лишь для того, чтобы свои в той или иной степени теоретические воззрения облечь в литературную форму. Самое любопытное в этом романе — это изображение Палестины, куда уже устремились еврейские поселенцы. Палестина 1923 года, какой она представлялась Герцлю и какой он ее описал, охватывает территории по обе стороны Иордана, границы на севере и юге точно не обозначены, однако на севере они доходят до нынешней Сирии. К этому году страна расцвела. Все самое современное, что только есть в области техники, нашло здесь свое применение. Ее пересекают железные дороги и каналы. Вода в гигантском объеме используется для орошения земли посредством перекачки воды из отдаленных районов с помощью гидроэлектростанций.

«Подлинными основателями древней нови — заявляет один из персонажей романа, — стали гидротехники. Осушение болот, орошение безводных пространств, система энергоснабжения — все зависело от них».

Условия страны позволяют создать новый социальный и экономический порядок. Экономическая система — ни капиталистическая, ни социалистическая. Оба типа экономики, согласно Герцлю, имеют между собой только то общее, что разрушают индивидуальную жизнь, экономическая основа которой — частная собственность. Капитализм экспроприирует собственность большинства населения и оставляет ее лишь немногим, социализм, завершает эту тенденцию и делает всех людей одинаковыми, как близнецы. Поэтому в «Древней нови» разрабатывается такая экономическая система, которая, с одной стороны, сохраняет частную собственность, но с другой — допускает общественные формы собственности там, где этого требует природа вещей. Такую форму экономического устройства, сочетающую частновладельческое и обобществленное хозяйство, средний путь между капитализмом и коллективизмом, Герцль именует «мутуализмом». В этой концепции, вызревавшей еще с парижских времен, Герцль тесно соприкасается с коллективистской идеей Франца Оппенхаймера, с которым он вступил в письменный и устный обмен мнениями еще до завершения романа, но уже после того, как были написаны ключевые главы.

В «Древней нови» царит полная занятость, ибо каждый человек имеет право на труд и пропитание. Кроме того, труд обязателен. Попрошайничество запрещено в принципе и карается помещением в работный дом. Учреждено ведомство трудовой и предпринимательской статистики, чтобы строить экономику — при всей свободе в частностях — в соответствии с жестким планом и под постоянным контролем. Каждое новое предприятие должно быть зарегистрировано в промышленном ведомстве. Рабочие руки предоставляются предпринимателю через «Посреднический центр рабочей силы». Рабочий день ограничен семью часами. Хотя предприниматель не обязан обращаться в посреднический центр, однако, как подчеркивает Герцль, необходимо предотвратить приток в страну нееврейских рабочих, поскольку они могут сбить заработную плату.

Сельским хозяйством, основанным прежде всего на выращивании апельсинов, риса, сахарного тростника, табака и хлопка, занимаются по большей части производственные кооперативы. В этом Герцль опирался на пример производственного кооператива «Рэхэлайн» в Ирландии. Там в 1831 году некий землевладелец основал для своих арендаторов производственный кооператив, передав свое имение товариществу прежних арендаторов. В таком производственном кооперативе земля и все средства производства являются общей собственностью членов товарищества. Они управляют собой сами, текущие дела решаются выборным комитетом. Им же, кроме прочего, определяются ежедневные работы для каждого, кто числится в товариществе. Он получает оплату в зависимости от выполненной работы. В этом нет никакой уравниловки, напротив, должен соблюдаться принцип сдельной оплаты труда. Все необходимое члены товарищества могут купить в принадлежащем товариществу потребительском кооперативе, где цены ниже, чем в других торговых заведениях. Преимущество подобного товарищества заключается прежде всего в возможности лучшего технического оснащения, чем у земледельца-единоличника, а также в лучшем обеспечении пайщиков, которое благодаря потребительскому кооперативу товарищества обходится дешевле, чем если бы каждый делал покупки у розничного торговца. Описанное Герцлем производственное товарищество располагает современным парком машин, химической лаборатории, собственной народной школой и общественной библиотекой с научно-популярной литературой.

Но в «Древней нови» решаются не только экономические проблемы. Ко всеобщему удовлетворению разрешены и вопросы социальной и культурной политики. Там имеются школы, университеты, больницы, театры, академии и «дома для развлечений». Основной принцип нового общества — терпимость. «Сион лишь тогда Сион», когда в нем царит терпимость. Расовых противоречий нет. В общество входят многочисленные арабы. «Всем, чем мы обладаем, — говорит Давид Литвак, один из героев романа, — мы обязаны работе, проделанной другими. Поэтому мы обязаны платить свои долги. А для этого есть только один путь — абсолютная терпимость. Нашим девизом отныне и во веки веков должно стать: человек, ты брат мой».

После своего появления роман подвергся резкой критике, прежде всего среди сионистов. Как считает Алекс Байн, роман «Древняя новь» скорее навредил, нежели пошел на пользу» положению Герцля в движении. Израэль Зангвилл, очевидно, был прав, когда — еще до публикации — заметил, что роман вождя движения именно об этом движении ослабляет и движение, и его вождя вследствие слишком большой ясности, вносимой им. Даже убежденные в сионистской идее были разочарованы. Многие обвиняли Герцля в том, что роман проникнут исключительно западно-цивилизаторским духом. Среди противников Герцля прежде всего Ахад Хаам выявил недостатки романа и прокомментировал их с убийственной иронией. По его мнению, Герцль игнорировал вопросы религии и культуры. Почему, спрашивал он, иудейские традиции, язык и литература не заняли в «Древней нови» должного места? Как уже упоминалось, он, в противоположность Герцлю, придерживался мнения, что сначала нужно создать духовные предпосылки, а лишь затем воплощать на практике «национальную жизнь на общечеловеческих основах». Несмотря на подобную критику, роман широко читался и, хоть не оказал существенного влияния на политику и возрождение Палестины, но зато сделал дискуссию внутри движения более плодотворной.

СТАРАНИЯ И ПОПЫТКИ

Одной из самых неотложных задач, которыми усиленно занялся Герцль после своего возвращения из Палестины, было обеспечение финансовой базы сионистского движения. В письмах и заметках в «Мире» Герцль настаивал на юридической регистрации давно уже задуманного банка. Однако деньги поступали очень медленно из-за огромного числа мелких подписчиков (в общей сложности их было 120 тысяч), разразившегося в России экономического кризиса и политических осложнений. Лишь благодаря большим стараниям и постоянному давлению Герцля дело продвинулось настолько, что в начале октября 1901 года была внесена минимальная сумма в 250 тысяч фунтов наличными и можно было объявить о дееспособности банка. Однако Герцль не предавался иллюзиям. Уже на III конгрессе в Базеле (15–18 августа 1899 года) он дал попять делегатам, что открытие банка может служить лишь промежуточным звеном для получения хартии. Только после этого можно будет основать собственно земельное общество, на которое потребуется еще больше средств. Проделанную работу он сравнил с семенами, которые высеивают в почву. «Вначале это были семена идей, — говорится в речи на открытии конгресса, — теперь это учреждение. Сегодня это еще не хлеб, но завтра это станет хлебом».

В этот период Герцль явно совершил тактический поворот. Вся информация и все усилия последних месяцев и лет показали, что борьба за независимое еврейское государство или вассальное государство под верховной властью Турции в обозримом будущем нереальна. Можно было осуществлять только продажу или сдачу в аренду полномочий на поселение для колониального общества. Однако для этого был необходим документ, который давал бы такие полномочия и который Герцль, следуя историческим образцам льготных грамот, назвал «хартией». «Наши усилия направлены на то, — сказал он в речи на открытии III конгресса, — чтобы добиться от турецкого правительства хартии, хартии под суверенитетом Его величества султана. Лишь получив эту хартию, дающую нам общественно-правовые гарантии, мы сможем начать широкую практическую колонизацию».

Теперь Герцль начал усиленно хлопотать о моральной и политической поддержке. На Гаагской мирной конференции, созванной в мае 1899 года с целью ограничения вооружений, он даже попытался заинтересовать идеями сионизма Ивана фон Блоха, делегата от России. Но прежде всего ему удалось убедить Берту фон Зуттнер, известную поборницу идеи мира. Именно благодаря ей на Гаагской конференции многие государственные деятели проявили интерес к сионизму, и среди прочих — влиятельный французский государственный деятель Леон Буржуа и посол США в Берлине Эндрю Уайт. От полномочного представителя Турции Ноури Бея Герцлю удалось добиться пусть и неопределенного, но обещания назвать коррумпированных чиновников (включая, разумеется, и его самого), которые обеспечили бы аудиенцию султана. Эрнст фон Кёрбер, австрийский премьер-министр и министр внутренних дел, с которым Герцль познакомился к этому времени, был склонен поддержать сионистскую политику. Все эти успехи побудили Герцля созвать IV конгресс в августе 1900 года в Лондоне — решение, от которого он ожидал популяризации движения и важных политических последствий.

На этом конгрессе вновь подробно обсуждался вопрос о культуре, причем выявилась напряженность между ортодоксальными раввинами и «светскими» поборниками культуры. Однако Герцль по-прежнему твердо придерживался точки зрения, что эти вопросы должны быть сняты на конгрессе, а на первый план должно выйти единство. Сионистское движение не может себе позволить «трату разума и энергии на бесплодную болтовню», как это случалось во времена нашей жизни в гетто. Необходимо «добиться готовности еврейского народа использовать исторический случай, который представился благодаря стечению различных обстоятельств и который даст нам возможность осуществить гарантированное правом поселение нашего народа в Палестине… Так давайте же не будем предаваться спорам и размахивать кулаками…» Хотя Герцлю и удалось отстоять свои взгляды, результаты конгресса были незначительными. Единство было достигнуто только в решении об учреждении национального фонда. Однако относительно внешних дел конгресс выполнил поставленные перед ним задачи. Газеты печатали сообщения, английская общественность получала информацию и проявила определенный интерес.

Конгресс в Лондоне потребовал от Герцля немалого напряжения. Только выкладываясь из последних сил, он вообще смог принять в нем участие. Тяжкие труды последних лет все сильнее отражались на его здоровье. Тем не менее Герцль не прерывал своих усилий. Когда ему сообщили о денежных затруднениях турецкого правительства, он счел это подходящей возможностью получить хартию за посредничество в займе на выгодных условиях. Однако переговоры эти потерпели фиаско.

«Три месяца по кусочку вырваны из моей жизни, три месяца не оправдавшихся надежд», — записал он, пав духом, в свой дневник 30 января. Тем не менее его неослабевающее упорство все-таки принесло некоторый успех. Из Константинополя ему сообщили, что султан хочет его принять, впрочем, не как сиониста, а как влиятельного журналиста и еврея.

На аудиенции, состоявшейся 17 мая 1901 года, Герцль попытался убедить султана Абдул-Хами-да в полезности евреев для Турции. «Все, в чем нуждается эта страна, — деловые качества наших людей». Султан не выразил неудовольствия по поводу подобных рассуждений, однако придал беседе неожиданный поворот, спросив Герцля, не может ли он порекомендовать ему финансиста, который открыл бы для его страны новые источники доходов. Несколько дней спустя Герцль фактически пообещал Иззет Бею и Ибрагим Бею, секретарю и церемониймейстеру султана, оплатить государственные долги Турции. Но при этом он представил им план основания «Земельного общества». «Если бы этому Земельному обществу, которое, разумеется, было бы оттоманским, дали концессию, оно бы освоило страну, расселило людей и уплатило налоги. Под доходы от этого Земельного общества можно было бы занять деньги вперед. Это тоже был бы ресурс». Султан, которому были переданы эти соображения, дал знать Герцлю, что в ближайшие недели он ожидает «позитивных» предложений. «Тем самым мы действительно вступили в переговоры о хартии», — записал Герцль в свой дневник после этого.

«Понадобятся всего лишь везение, ловкость и деньги, чтобы осуществить все, что я планировал».

И вновь Герцль отправился в путь. Но ни в Париже, ни в Лондоне он не нашел той финансовой поддержки, которая была необходима для его проекта. «Я набегался так, что валюсь с ног, — удрученно писал он Максу Мандельштаму, — а этот сброд, который распоряжается деньгами, даже не выслушал меня. Должен пройти дождь из смолы и серы, чтобы эти камни смягчились. Все это непостижимо, и через полвека люди будут плевать на их могилы, если узнают, что я почти договорился с султаном и не смог получить этих проклятых денег». И все же, несмотря на эти трудности, Герцль 17 июня 1901 года предложил план, в котором говорилось, что он и его друзья готовы основать общество с капиталом в пять миллионов фунтов — общество, задачей которого будет способствовать земледелию, промышленности и торговле в Малой Азии, Палестине и Сирии. Если султан санкционирует концессии, общество берет на себя обязательства выплатить проценты по займам и постепенно погасить доши по немедленно предоставляемому займу в размере более полутора миллионов фунтов. Однако план, по-видимому, не произвел в Константинополе ожидаемого впечатления. Во всяком случае, Герцль на свое письмо ответа не получил.

Лишь несколько месяцев спустя, после того как в Базеле прошел V конгресс (26–30 декабря 1901 года), он был приглашен в Константинополь. Однако на переговорах, состоявшихся в феврале 1902 года, первых настоящих переговорах Герцля с Турцией, стало ясно, что его попытка добиться хартий для Палестины в обмен на финансовую помощь, по крайней мере временно, провалилась. Тем не менее турецкое правительство отнеслось к нему как к серьезному партнеру, что подтверждает один только факт: в июле 1902 года Герцль вновь отправился для переговоров в Константинополь. Но и на этот раз турецкое правительство не согласилось на план Герцля. Таким образом, затянувшиеся переговоры закончились ничем.

Герцлю вновь пришлось изменить свою политическую тактику. Если с турецким правительством никак не удавалось достичь соглашения по Палестине, то следовало предпринять попытку подключить к борьбе за «хартию» Англию. Кое-что в этом направлении он уже предпринял. Будучи экспертом иностранной комиссии, которая должна была проверить, не следует ли воспрепятствовать дальнейшей иммиграции восточных евреев в Англию, он уже в июле 1901 года предложил создание еврейской колонии на Кипре, в районе Эль Ариш и на Синайском полуострове. Если бы с этой колонией ничего не вышло, он объяснил бы членам комиссии, что Англии придется и в будущем рассчитывать на огромный приток иммигрантов или ограничить предоставляемое ею право свободного убежища. «Колонизация Кипра, — записал Герцль в свой дневник, — соединяет наши надежды на Палестину, которые в настоящее время встретили препятствия, с необходимой акцией помощи нашим беднякам». И в другом месте: «Кипр теперь — всего лишь остановка на пути в Палестину». Герцлю удалось заинтересовать этим проектом колонизации лорда Натаниэля Ротшильда и других важных персон в Англии. Однако и этот план рухнул из-за страха ответственных политиков Англии перед международными осложнениями и не в последнюю очередь из-за отрицательной позиции египетского правительства.

В этой ситуации Герцль получил любопытное предложение от английского министра по делам колоний Чемберлена, а позднее и от лорда Лен-дсдауна, государственного секретаря по иностранным делам, предложение, вошедшее в историю сионизма под названием «угандское дело». Оно заключалось в том, что евреям предлагали основать «автономное еврейское поселение в Восточной Африке с еврейской администрацией, местным еврейским правительством и еврейскими чиновниками во главе его — все это, разумеется, под британским суверенитетом». После краха надежд на кайзера Вильгельма II в 1898 году, провала переговоров с Турцией и кипрско-синайского проекта Герцль ухватился за это предложение, поскольку посчитал возможным с его помощью максимально быстро улучшить положение восточного еврейства. Когда Чемберлен объявил, что хочет заслушать проект соглашения, Герцль не стал долго колебаться. Чтобы не нарушать решения конгресса относительно ограничения деятельности колонизационного банка только Палестиной и Сирией, проект, составленный Герцлем, предусматривал, что хартия на создание Колониального общества будет представлена ему лично. Однако именно это стало основой конфликта. Когда в июле 1903 года он сообщил об этом предложении Максу Нордау, тот сразу же высказал резкий протест, верно оценив перспективы дальнейшего развития событий. Герцль, которого не пугало ожидаемое сопротивление восточного еврейства, возражал, что именно в этом и заключается задача — «указать людям путь, который, пусть и с кажущимися отклонениями, ведет к цели». Нет сомнения — если бы английское правительство предоставило хартию для колонизации территории между Килиманджаро и Кенией, то это было бы первым признанием еврейского народа как нации, что прекрасно понимал Герцль.

Однако пока предложение английского министра по делам колоний стало лишь толчком для бурного обсуждения. Герцль думал о португальском Мозамбике как варианте обмена, чтобы все-таки приобрести Синайский полуостров вместе с водами Нила, о Бельгийском Конго, он вновь вел переговоры с Турцией относительно Месопотамии. Тем временем в мировую прессу просочились сведения о погроме в Кишиневе во время пасхальной недели, предстояла новая волна эмиграции и — «men’s life is short («человеческая жизнь коротка»), — записал Герцль в своем дневнике. Отказа от мысли о Сионе еще не произошло, но Герцль был достаточным реалистом, чтобы понять необходимость первого шага для ее осуществления и для помощи в критической ситуации. «Как вам известно, — писал он в мае 1903 года австрийскому премьер-министру, — я для несчастных евреев являюсь чем-то вроде адвоката для бедных».

Сразу после кишиневских событий Герцль вновь начал добиваться аудиенции у царя, поскольку все еще надеялся, что от позиции царя может зависеть решение султана дать хартию для Палестины. Своим личным заступничеством он надеялся облегчить безнадежное положение преследуемых. Однако царь его не принял. Тем не менее его поездка в Россию не была напрасной. Друзья устроили ему встречи с двумя наиболее влиятельными русскими министрами, Плеве и графом Витте. Это был прыжок в пасть льва. Было широко распространено мнение, что именно Плеве отдал полиции приказ не вмешиваться во время бесчинств в Кишиневе. Лондонская «Таймс» позднее опубликовала тайное послание, которое было серьезной уликой против министра. Но поскольку Плеве с весьма неприятным чувством ожидал предстоящего сионистского конгресса и публичной дискуссии о погромах, он довольно охотно принял Герцля, назвал себя лично другом евреев и пообещал немедленно похлопотать о заступничестве царя перед султаном, а также пообещал оказывать покровительство сионистской организации в России. У Герцля возникло ощущение значительного успеха. Он закрывал глаза на открытую жесткость, лежащую в основе симпатии Плеве к сионизму; Россия охотно желала бы избавиться от бедных, необразованных и бесполезных еврейских масс и в то же время сохранить интеллигентных и ассимилированных евреев.

На обратном пути во время короткой остановки в Вильне Герцль почувствовал, что такое Россия — еврейская Россия. Толпы людей приветствовали его на улицах, прославляли как освободителя, как будущего царя («хамелех Герцль»), и уже далеко за полночь, когда он ехал по боковым улочкам к вокзалу, город был все еще лихорадочно возбужден. Произошли жестокие столкновения с полицией. Все это произвело на Герцля потрясающее впечатление; он пережил сразу, за несколько часов, нищету гетто, надежды и воодушевление масс, полицейский произвол, благодарность за дело, которое еще только зарождалось. Из России он отправился прямо на конгресс в Базель.

Когда в конце августа 1903 года на VI конгрессе в Базеле Герцль излагал делегатам восточноафриканский проект, он заявил: «Разумеется, это не Сион и никогда не сможет им стать. Это всего лишь поддержка колонизации, но, следует заметить, на национальной и государственной основе. Поэтому мы не можем и не будем давать нашим массам сигнал к отъезду. Это исключительно вынужденная мера, которая должна положить конец теперешней беспомощности всех филантропических начинаний и внушает надежду на конечный успех сионизма». Но значительная часть участников конгресса сочла предложение Англии все же несовместимым с принятой в 1897 году Базельской программой. Среди противников восточноафриканского проекта даже раздались возгласы «Предатель!» в адрес Герцля. Дэвис Тритш, один из основных противников восточноафриканского проекта, во время дебатов обвинил Герцля в необдуманных действиях при обсуждении кипрско-синайского варианта, неудачном ведении переговоров, постоянной погоне за сиюминутным успехом, недобросовестности и в конечном счете — в неспособности руководить движением. «Дайте мне и моим друзьям, — сказал он в заключение своей речи, — часть тех полномочий, с которыми наше теперешнее руководство ничего не достигло, и я найду что-нибудь получше и поближе к Палестине, чем Восточная Африка».

Поименное голосование, с помощью которого решался не вопрос «Восточная Африка или Сион», а лишь спор об экспертизе английского предложения специальной комиссией, дало следующие результаты: 295 делегатов «за» и 178 — «против». 100 делегатов воздержались. Проголосовавшие отрицательно были в основном восточными евреями, прежде всего из России. «За» проголосовали, как правило, представителями других стран во главе с делегатами из Германии. Когда Герцль объявил о результатах голосования, его противники покинули зал. Ясно чувствовался всеобщий упадок духа. Раскол движения казался неизбежным.

То, что конфликт удалось предотвратить, пусть и не устранив до конца, следует отнести исключительно за счет неустанных усилий Герцля. Его заявление о том, что восточноафриканский проект не означает изменения или отказа от целей Базельской программы, успокоило присутствующих. Оппозиция вновь появилась в зале, и Шмарья Левин сообщил, что выход из зала «был не демонстрацией, а спонтанным выражением нашего глубокого душевного потрясения из-за решения, в котором мы усмотрели отклонение от Базельской программы…» И когда, наконец, Герцль произнес на иврите древний обет: «Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя», поднялся долго не смолкавший шквал аплодисментов.

По окончании VI конгресса в присутствии Зангвилла, Нордау и Коуэна Герцль в полном душевном и физическом изнеможении произнес:

«Я хочу изложить вам свое выступление на VII конгрессе, если только я до него доживу. До этого я либо получу Палестину, либо признаю полную бесперспективность любых дальнейших усилий. В последнем случае я скажу: это было невозможно. Цель не достигнута и в обозримом будущем достигнута не будет. Но промежуточный результат имеется: эта земля, где мы можем поселить наши страждущие массы, поселить на национальной основе и с нашим самоуправлением. Я не думаю, что мы имеем право ради нашей прекрасной мечты или ради нашего славного знамени утаить от страдальцев эту возможность облегчения их жизни. Но я понимаю, что тем самым нашему движению грозит решительный раскол, и этот раскол пройдет по мне. Хотя вначале я был просто еврейским государственником, позднее я все же подхватил знамя Сиона и сам стал Lover of Zion[7]. Палестина — единственная страна, где наш народ может обрести покой. Но немедленная помощь сотням тысяч необходима сейчас». И Герцль проводил друзей словами: «Тем, что я совершил, я не сделал сионизм беднее, но я сделал еврейство богаче».

Внутренний кризис сионизма и личная трагедия Герцля нигде не проявились яснее, чем в дневниковой записи от 31 августа 1903 года. То, что Герцль называл «прекрасной мечтой» и «славным знаменем», для огромного большинства сионистов было источником, содержанием, смыслом и целью движения. В то же время следует серьезно отнестись к той перемене, о которой здесь идет речь. Символ Сиона действительно овладел его сердцем. «Он вступил в союз не только с массами, — как однажды проницательно отметил Мартин Бубер, — но также с глубинами истории — не зная как следует ни тех, ни других, — и этот союз был нерушим». До VII конгресса, для которого Герцль готовил эту речь, он уже не дожил.

Несмотря на его признание, что Палестина — «единственная страна, где наш народ может обрести покой», напряженность в движении не была снята. Комиссии еще предстояло проверить, пригодна ли эта территория для автономного еврейского заселения. Поэтому сопротивление проекту в Англии и Восточной Африке могло быть на руку Герцлю и его друзьям, если бы обнаружилось, что эта область непригодна для заселения. Он продолжал свои неутомимые хлопоты о Палестине и даже не отказался от кипрско-синайского проекта. Последовали аудиенции у папы Пия X и короля Италии Виктора Эммануила III. Обе они не принесли практических успехов, если не считать престижа, который подобные аудиенции в те времена давали. Однако более важным был вопрос: Восточная Африка или Сион. Принципиальное решение в Базеле по поводу комиссии, то есть по поводу возможности убежища как такового, глубоко взволновало русских сионистов. Их вождь, Менахем Усишкин, друг Ахада Хаама и член одесского комитета, направил теперь Герцлю открытое письмо, в котором обвинил его в нарушении принципа, в предательстве идеи. Вскоре после этого вожди русских сионистов собрались на конференцию в Харькове и предъявили ему своеобразный ультиматум: он должен письменно пообещать, что больше не будет предлагать конгрессу никаких проектов, не связанных с Палестиной, и откажется от единоличных решений. Они пригрозили созывом чрезвычайного конгресса, приостановкой денежных отчислений и публичными протестами.

Если рассматривать сионизм в качестве государства в процессе становления, как это делал Герцль, то харьковская конференция была государственным переворотом или «революцией из верности принципам», как ее назвал Алекс Байн. Когда Герцль после попытки покушения на Макса Нордау опубликовал сообщение об этом одновременно с решениями харьковской конференции, в сионистской прессе поднялась буря негодования по поводу нарушения единства. Весной 1904 года Герцлю еще удалось на заседании Большого исполнительного комитета в Вене достичь компромисса; он убедил своих противников в том, что никогда не откажется от Палестины. На этом его силы исчерпались. Он еще планировал поездки в Париж и Лондон, но осуществить их уже не смог.

ЭПИЛОГ

Смерть Герцля 3 июля 1904 года в Эдлихе на Земмеринге — ему исполнилось всего 44 года — была воспринята сионистским движением как крайне болезненная утрата. Так, 6 июля Мартин Бубер писал своей жене:

«О смерти Герцля ты наверняка уже слышала; завтра похороны. Это произошло страшно неожиданно и непостижимо. Впрочем, для него это было лучшее время смерти — еще до всех неизбежных разочарований и упадка, смерть на вершине. Каким теперь будет движение, невозможно предугадать. Но об этом сейчас трудно думать, настолько тяжко чисто человеческое потрясение». Его неожиданная смерть заставила еврейство понять, кем был Герцль и что он значил для сионизма. Повсеместно в еврейских и нееврейских газетах появлялись более или менее прочувствованные некрологи, в которых излагалась история его жизни и отдавалось должное его роли в сионистском движении и его значению для еврейского народа. Но появлялись и сомнительные отклики на его кончину — чуть ли не с отттенком облегчения.

«Герцль при жизни говорил и делал многое, что можно было бы подвергнуть сомнению…», — писал, например, Ахад Хаам. Поэтому, слыша хвалебные гимны, раздававшиеся со всех сторон, вполне можно было задать вопрос, как это делает Алекс Байн в своей биографии Герцля, «не восприняли ли многие его смерть все же как освобождение». На это указывает и кое-что в развитии сионизма в послегерцлевский период.

После смерти Герцля в сионистской организации несомненно усилились идеологические разногласия по вопросам стратегии и тактики. В движении все больше укоренялись идеи Ахада Хаама и Мартина Бубера. Дискуссия о том, должна ли практическая работа в Палестине предшествовать политико-территориальному решению, заняла более важное место, чем при жизни Герцля. Нельзя с уверенностью сказать, как бы Герцль повел себя в этих баталиях, будь он жив. Если исходить из ситуации накануне его кончины, то нельзя себе представить, чтобы он и дальше оказывал такое же влияние, как после 1897 года. Его авторитет сильно пошатнулся после угандского проекта; его политика, как заметил Алекс Байн, «не могла больше проводиться в условиях сопротивления восточноафриканскому проекту и невозможности получения в данный момент палестинской хартии; его взгляды подвергались критике все более широкими кругами, и вследствие этого неприятие их впоследствии, несомненно, усилилось бы». Вероятно, Герцлю пришлось бы отойти от провозглашаемой им политики и согласиться на начало практической работы в Палестине, предварительный этап которой он частично одобрил (Палестинская комиссия, покупка земли) и частично поощрял (филиал еврейского колониального банка в Яффе). Но как бы он себя действительно повел, нельзя сказать наверняка, тут можно лишь предполагать.

Ретроспективный взгляд обнаруживает сложные соотношения между деятельностью Герцля и дальнейшим историческим развитием сионизма. Из множества тем и проблем коснемся здесь только отношения Герцля к арабам — аспект, который в последние годы приобретает все больший интерес. Слишком часто в дискуссиях упускается из виду, что Герцль и другие ведущие сионисты руководствовались иллюзорными представлениями, что они действуют в политическом вакууме. Характерно высказывание, обращенное Максом Нордау предположительно к Герцлю в 1897 году: «Но ведь в Палестине арабы! Я этого не знал. Тогда мы совершаем несправедливость». Может быть, эта история и выдумана, но она характеризует позиции сионистского руководства, которое считало Палестину безлюдной землей, которая только и ждет, чтобы еврейские поселенцы ее колонизовали и возделали; возможность противодействия со стороны местного населения совершенно не учитывалась. В произведениях Герцля и других авторов очень мало говорится о палестинских арабах. Если же речь заходит о них, то не об их исторических притязаниях и жизненных правах в Палестине. Поэтому не без оснований Наум Гольдман писал в своих воспоминаниях, что «одним из величайших исторических заблуждений сионизма было недостаточно серьезное отношение к арабской проблеме».

В общем и целом этот недостаток предусмотрительности как раз и отражает дух времени. Герцль и его друзья, стоявшие у истоков сионистского движения, вообще не отдавали себе отчета в том, что от проводимой ими политики могут пострадать палестинские арабы. Их отношение к арабам было легкомысленным в том отношении, что они учитывали только еврейско-сионистскую перспективу. В конечном счете их мышление вполне соответствовало широко распространенной в Европе на рубеже веков концепции, что колониализм — это необходимый шаг, чтобы приобщить народы Азии и Африки к «достижениям европейской цивилизации». То, как сионисты понимали свою миссию, ясно по одной фразе Герцля, которую можно найти в его «Еврейском государстве»: «Для Европы мы создали бы там (в Палестине) участок заградительного вала в Азии и обеспечили бы форпост культуры против варварства». Безусловно, это высказывание, которое в той или иной форме встречается в статьях, дневниках и речах других ведущих сионистов, отражает индифферентную позицию сионистской идеологии по отношению к арабской проблеме. Как бы то ни было, справедливо суждение Амоса Элона, который определил позицию Герцля и других ведущих сионистов раннего периода в отношении арабов как «смесь наивности, патриархального благоволения и невежества».

Наверняка можно выдвинуть много возражений против политики и деятельности Герцля с сегодняшней точки зрения. Возможно, Герцля нельзя отнести к великим политическим теоретикам, если взять в качестве масштаба фундаментальное значение дела его жизни. Решающим является лишь его поражение, поражение, которое потерпели его мечты. Но его пропаганда идеи еврейского национального государства в конечном счете проложила путь «революции», которая остается в истории как беспримерная. Выдвинутая Герцлем идея, что собирание в одном месте, освобождение от материального и духовного гнета со стороны окружающих является единственным решением для евреев как общности, безусловно, способствовала усилению еврейского самосознания у немалого числа евреев. Многие — как и сам Герцль — вообще впервые осознали тот факт, что они евреи. Другие, особенно восточное еврейство, имели теперь перед собой реальную цель, к которой могло обратиться их национальное самосознание. Уже при жизни Герцля некоторые из этих людей отправились в Палестину и занялись там осушением болот и орошением пустынь, то есть начали «завоевывать землю трудами рук своих».

Ни в коей мере нельзя недооценивать практические заслуги Герцля перед сионизмом. Он был тем, кто объединил повсеместно разбросанные небольшие группы евреев, воодушевленных Сионом, и дал им программу; он был тем, кто создал конгресс как главный орган новой еврейской национальной политики, сионистскую организацию как политическую партию и еврейский колониальный банк как финансовый инструмент движения. Все эти учреждения оказались долговечнее, чем предполагали некоторые его современники, не понимавшие их смысла или подвергавшие сомнению принципиальную необходимость их существования. Однако величайшее достижение Герцля заключалось в том, что за короткий промежуток в шесть лет он добился согласия на то основных великих держав и превратил сионистское движение в движение, известное в политическом мире и признанное как представительное движение еврейского народа.

Политическая и дипломатическая деятельность Герцля нередко подвергалась критике. Часто задавался вопрос, была ли политика хартии правильным путем для молодого сионизма. Безусловно, многие факторы Герцль оценил неверно: влияние великого герцога Баденского на политику имперского правительства Германии, личность Вильгельма II, ставку на потребности Турции и добрую волю государственных деятелей России. Восточноафриканский проект явился политической и тактической ошибкой, ибо вскоре выяснилась невозможность его реализации, и он внес смятение и раскол в сионистское движение. С другой же стороны, он все же привел Герцля к его величайшему политическому успеху — к принципиальному признанию его идеи английскими государственными деятелями, которые впоследствии помогли еврейскому народу обрести приют. Очевидно, прав был Мартин Бубер, признавший уникальную деятельность Герцля и сказавший, что его заблуждения зачастую были плодотворней достижений его противников. «Он был твердым и сердечным, необузданным и сдержанным, благородным и злопамятным, человеком настроения и человеком действия, мечтателем и практиком», — говорится в этом перечне его заслуг. — Загадка его личности до конца не разрешена».

То, что Герцль после провала переговоров с Германской империей, Турцией и Египтом относительно Палестины был согласен на любую другую территорию, показывает, насколько мало был он связан с традиционным иудейством. По сути своей он оставался ассимилированным австрийским евреем, человеком немецкой культуры, который в силу личной гордости и социального сострадания заявил о своей принадлежности к презираемому еврейству. Возможно, этим объясняется принятие Герцлем восточноафриканского варианта, который положил бы конец враждебному отношению к евреям, но не был связан с иудейскими традициями. Скорее всего решающим здесь стало известие о погроме в Кишиневе. Возможен только одни ответ, писал он тогда своим друзьям, планомерная массовая эмиграция на территорию, защищенную в правовом отношении, ибо Кишиневу не будет конца. Осознание бесправия и беззащитности евреев потрясло его до глубины души. Он оказался абсолютно прав в том, что погромы в России не прекратятся; в еще больших масштабах они повторялись после революции 1905 года и во время гражданской войны, причем со стороны как белых, так и красных. Сегодня нас не так уж изумляют преследования еврейского народа — преследования меньшинства, жившего без прав, в условиях гетто, в государстве с постоянной угрозой революций. Герцль хотел тогда любой ценой спасти многомиллионное население русско-польских областей, где сорок лет спустя произошло организованное массовое убийство. «Кишинев не был концом преследований, но не был им в гораздо более ужасном смысле, чем можно было тогда предвидеть», — заметила однажды Ванда Кампманн. — Герцль мог бы своими смелыми и отчаянными планами, тогда казавшимися большинству предательством сионизма, спасти от гитлеровских лагерей уничтожения, допустим, еврейских детей из Вильнюсского гетто, детей, которые в 1903 году ликующе приветствовали его, а год спустя горестно оплакивали. Но планы эти, увы, не были осуществлены…» То, что Герцль в последние месяцы своей жизни признал единственно возможной целью Палестину, создает впечатление, будто решающую роль тут сыграли пропагандистские соображения. Но ведь в конечном счете массы нужно было подвигнуть на эмиграцию. Сам Герцль не настаивал на Палестине. Однако он признавал, что евреи, которые вообще были готовы к эмиграции, выступали только за Палестину. Он примирился с этим. В этом его укрепили также впечатления от поездки в Палестину. Она предстала перед ним действительно как «страна будущего». Несмотря на окончательный выбор в пользу Палестины, он продолжал считать проекты относительно Кипра, Синайского полуострова или Восточной Африки промежуточным решением для тех евреев, которые в это время находились в невыносимых условиях. Первые две области еще могли бы считаться при этом воротами в Палестину. Напротив, Восточная Африка была лишь вынужденным решением в совершенно безвыходной ситуации — ситуации, которая все же привела к признанию Англией еврейского народа как народа и его национальных устремлений. Как правило, об этом забывают. Однако для последующей истории и развития сионизма этот факт имеет существенное значение. От Герцля и его первых переговоров с Англией, без сомнения, ведет прямой путь к Балфурской декларации, мандату на Палестину и созданию «национального прибежища для еврейского народа» — к основанному в 1948 году государству Израиль.

В завещании Герцль назвал местом своего временного упокоения, пока еврейский народ не перенесет его бренные останки в Палестину, Дёблинское кладбище в Вене. Одним из первых мероприятий молодого государства Израиль было исполнение последней воли Теодора Герцля — перенос в 1949 году его останков в Иерусалим.