Герои забытых побед

Если вам доведётся побывать в Севастополе, найдите время и поднимитесь на Матросский бульвар. Постойте у памятника, увенчанного античной триерой. Вспомните о том, в честь кого он поставлен. Право, он стоит нашей памяти!

…Матросский бульвар — место, почитаемое в Севастополе особо. Сегодня он почти всегда малолюден. Горожане и гости города предпочитают ему более шумные места. На Матросском же тишина и покой…

Бульвар в иные времена звался иначе — Мичманским или, по-местному, Малым. Он и вправду мал. По существу, это всего лишь одна тенистая аллея на склоне Городского холма. На Матросском бульваре всегда хорошо посидеть одному и не спеша подумать о чём-нибудь несуетном и вечном.

Однако когда-то именно здесь, а не где-нибудь в другом месте, бился пульс местной светской жизни: гремела медь оркестров, завязывались знакомства и начинались романы, рассказывались столичные новости и обсуждались вопросы высокой политики. Здесь было излюбленное место отдыха многих поколений черноморских офицеров. Вспомним хотя бы «Севастопольские рассказы» Льва Толстого: «В осаждённом городе Севастополе, на бульваре, около павильона играла полковая музыка, и толпы военного народа и женщин празднично двигались по дорожкам».

На Мичманском (ныне Матросском) бульваре бывали, наверное, все севастопольские герои. А потому неудивительно, что именно здесь был поставлен первый памятник города, и поставлен одному из первых его героев…

…Усечённую каменную пирамиду венчает древняя медная галера. Ниже её барельефы богини победы Ники и Меркурия… Надпись на камне предельно лаконична и значима: «Потомству в пример!»

Что же совершил офицер, подвиг которого стал примером для потомков? Всё ли мы знаем о жизненном пути этого мужественного человека?

ПОДВИГ, КОТОРЫЙ ПОТРЯС МИР

Русско-турецкая война 1828–1829 годов уже близилась к победоносному концу, когда три русских корабля: 44-пушечный фрегат «Штандарт» (командир капитан-лейтенант П.Я. Сахновский), 20-пушечный бриг «Орфей» (командир капитан-лейтенант Е.И. Колтовский) и 20-пушечный бриг «Меркурий» (командир капитан-лейтенант А.И. Казарский) получили приказ крейсировать у выхода из пролива Босфор. Общее командование отрядом было возложено на капитан-лейтенанта Сахновского. 12 (24) мая 1829 года корабли снялись с якоря и взяли курс к Босфору.

На рассвете 14 (26) мая, в 13 милях от пролива, отряд заметил турецкую эскадру, в числе 14 судов шедшую от берегов Анатолии. Сахновскому очень хотелось поближе разглядеть противника, чтобы определить, с какими силами на этот раз вышел капудан-паша. На фалах «Штандарта» затрепетал сигнал: «Меркурию» — лечь в дрейф. Сахновский оберегал самый тихоходный корабль своего отряда. Сосчитав турецкие вымпелы, «Штандарт» и «Орфей» повернули назад. Неприятельская эскадра устремилась в погоню за русскими кораблями. Увидев возвращающихся разведчиков, Казарский самостоятельно приказал сниматься с дрейфа и поднимать паруса. Очень скоро быстроходный «Штандарт» поравнялся с «Меркурием». На его мачте взвился новый сигнал: «Избрать каждому курс, каким судно имеет преимущественный ход». Казарский избрал NNW, «Штандарт» и «Орфей», взяв курс NW, резко вырвались вперёд и быстро превратились в два пушистых облачка на горизонте. А за кормой «Меркурия», который нёс все возможные паруса, неумолимо вырастал лес мачт турецких кораблей. Ветер был WSW; неприятель шёл строго на север. Лучшие турецкие ходоки — 110-пушечный «Селимие» под флагом капудан-паши и 74-пушечный «Реал-бей» под флагом младшего флагмана — постепенно настигали «Меркурий». Вся остальная турецкая эскадра легла в дрейф, ожидая, когда адмиралы захватят либо утопят строптивый русский бриг. Шансы на спасение у «Меркурия» были ничтожны (184 пушки против 20, даже не принимая во внимание калибры орудий), почти не оставляли надежды на благополучный исход боя, в неизбежности которого уже никто не сомневался.

Около двух часов дня ветер стих, и ход преследующих кораблей уменьшился. Пользуясь этим обстоятельством, Казарский, используя вёсла брига, хотел увеличить расстояние, отделявшее его от противника, но не прошло и получаса, как ветер снова посвежел, и турецкие корабли начали сокращать дистанцию. В исходе третьего часа дня турки открыли огонь из погонных пушек. Превосходство неприятеля было более чем тридцатикратное!

Видя, что уйти от турецких кораблей тихоходному бригу не удастся, командир «Меркурия» собрал офицеров на военный совет.

По давней воинской традиции первым имел привилегию высказать своё мнение младший по чину.

— Нам не уйти от неприятеля, — сказал поручик Корпуса флотских штурманов И.П. Прокофьев. — Будем драться. Русский бриг не должен достаться врагу. Последний из оставшихся в живых взорвёт его.

Все единодушно высказались за бой. Криками «ура» встретили решение о бое и матросы. Перед крюйт-камерой Казарский положил заряженный пистолет. Последний оставшийся в живых член команды должен был взорвать судно во избежание захвата неприятелем.

Сражение началось. Искусно маневрируя, Казарский постоянно уводил «Меркурий» от турецких бортовых залпов, укрывался в пороховом дыму…

— Мы должны лишить неприятеля хода! Посему целить всем в такелаж! — командовал он артиллеристам.

И те не подвели своего командира. Вскоре комендор Иван Лысенко метким выстрелом перебил на «Селимие» удерживающие снизу бушприт ватерштаги. Лишённые опоры, зашатались мачты, вызывая крики ужаса у турок. Чтобы они не рухнули, на «Селимие» убрали паруса и легли в дрейф, устраняя повреждения.

Теперь против «Меркурия» оставался один 74-пушечный «Реал-Бей». Сражение продолжалось с неменьшим ожесточением более трёх часов. Сам командир был ранен в голову, но продолжал руководить боем. Видя, как редеют ряды матросов и офицеров «Меркурия», Казарский решился на отчаянную атаку. Артиллеристам он приказал целиться самостоятельно и стрелять поодиночке, а не залпом. Маленький бриг отважно приближался к огромному кораблю. Думая, что русские решили взорвать себя вместе с «Реал-Беем», турки один за другим прыгали в воду. Но Казарский поступил иначе: сблизившись вплотную с неприятельским линейным кораблём, перебил сразу несколько его рей. Те рухнули, и «Реал-Бей» беспомощно закачался на волнах. Дав по турецкому кораблю последний залп, «Меркурий» продолжил свой путь.

Поскольку артиллерийская канонада, доносившаяся с юга, смолкла, «Штандарт» и «Орфей», посчитав «Меркурий» погибшим, приспустили, в знак траура по нему, свои флаги.

Пока израненный бриг приближался к Сизополю, где базировались основные силы Черноморского флота, контуженный, с перевязанной головой А.И. Казарский подсчитывал потери: четверо убитых, шесть раненых, 22 пробоины в корпусе, 133 — в парусах, 16 повреждений в рангоуте, 148 — в такелаже, разбиты все гребные суда.

На следующий день, 15 мая, «Меркурий» присоединился к флоту, который, извещённый «Штандартом», в 14 часов 30 минут вышел в море в полном составе.

Когда на горизонте появились русские корабли, Казарский разрядил лежавший у крюйт-камеры пистолет в воздух. Вскоре, израненный, но не побеждённый, бриг входил в Севастопольскую бухту.

Вот как описывает сражение в докладе на имя Николая I командующий Черноморским флотом адмирал А.С. Грейг:

«Когда по случаю замечательного приближения к нему неприятеля, за крейсерами нашими в погоню устремившегося, командиром фрегата „Штандарт“ приказано было каждому судну взять такой курс, при коем оное имеет наилучший ход, тогда бриг „Меркурий“ привёл в галфвинд на румб NNW, имея у себя флот турецкий к SSO, и поставил все паруса; однако сия перемена курса не могла отдалить его от преследующих, и лучшие ходоки неприятельского флота, два корабля, один 110-пушечный под флагом капудан-паши, а другой 74-пушечный под адмиральским флагом, настигали бриг чувствительно и в ходе 2-го часа пополудни находились от него на полтора пушечных выстрела, а как в это время стихающий ветер ещё более уменьшал ход, то капитан-лейтенант Казарский в надежде удалиться обратился к действию вёслами, но и сия утешительная надежда недолго продолжалась, ибо в половине 3-го часа ветер опять посвежел, и корабли начали приближаться, открыв огонь из погонных своих орудий. Видя совершенную невозможность избежать столь неравного сражения, капитан-лейтенант Казарский, собрав всех офицеров своих, составил военный консилиум, на котором корпуса штурманов поручик Прокофьев первый предложил взорвать бриг на воздух, и вследствие того положено единогласно: защищаться до последней крайности, и наконец, если будет сбит рангоут или откроется в судне течь, до невозможности откачивать оную, тогда свалиться с каким-либо неприятельским кораблём, и из офицеров кто останется ещё в живых, должен зажечь крюйт-камеру, для чего был положен на шпиль заряженный пистолет.

После сего командир брига долгом поставил напомнить нижним чинам об обязанностях их к Государю и Отечеству и, к удовольствию, нашёл в людях решимость драться до последней капли крови. Успокоенный таковыми чувствами экипажа, капитан-лейтенант Казарский прекратил действие вёслами и, приказав отрубить ял, за кормою висевший, открыл огонь из ретирадных пушек. Вскоре за тем 110-пушечный корабль начал спускаться, чтобы занять правую сторону, а может быть, сделать залп вдоль брига, но сей последний избежал столь пагубного действия, взяв направление к N; таким образом, ещё около получаса он терпел только от одних погонных пушек; но после того был поставлен между двумя кораблями, из коих каждым сделано по бригу два залпа, и с корабля капудан-паши закричали: „Сдавайся и убирай паруса!“ На сие ответствовало с брига огнём всей артиллерии и ружей при громком „ура“, и оба корабля, сдавшись несколько за корму брига, продолжали до 4 ¹/₂ часов непрерывную пальбу ядрами, книпелями, картечью и брандскугелями, из коих один горящий завязнул между гаспицами, произвёл пожар, но, к счастью, оный вскоре был потушен.

Во всё время сражения бриг упорно отпаливался, уклоняясь по возможности, дабы избегать продольных выстрелов. Между тем, действуя по 110-пушечному кораблю правым бортом, перебил у него ватерштаги и повредил гротовый рангоут, от чего корабль сей, закрепив трюмсели, бом-брамсель и брамсель, привёл к ветру, на левую сторону и, сделав залп со всего борта, лёг в дрейф. Другой корабль ещё продолжал действовать, переменяя галсы под кормою брига, и бил его ужасно продольными выстрелами, коих никаким движением избежать было невозможно, но и сие отчаянное положение не могло ослабить твёрдой решимости храброго Казарского и неустрашимой его команды; они продолжали действовать артиллериею, и, наконец, счастливыми выстрелами удалось им повредить на неприятельском корабле грот-руслень, перебить фор-брам-рей и левый нок фор-марса-рея, падение коего увлекло за собою лисели, на той стороне поставленные, тогда и сей корабль в 5 ¹/₂ часов привёл в бейдевинд.

Во время сего ужасного и столь неравного боя, продолжавшегося около 3 часов в виду турецкого флота, состоявшего из 6 линейных кораблей (в том числе и двух атаковавших бриг (двух фрегатов, двух корветов, одного брига и трёх одномачтовых судов), с нашей стороны убито рядовых 4 человека, ранено 6, пробоин в корпусе судна с подводными 22, в рангоуте 16, в парусах 133, перебитого такелажа 148 штук, разбиты гребные суда и карронада.

В заключение капитан-лейтенант Казарский доносит, что он не находит ни слов, ни возможности к описанию жара сражения, им выдержанного, а ещё менее той отличной храбрости, усердия и точности в исполнении своих обязанностей, какие оказаны всеми вообще офицерами и нижними чинами, на бриге находящимися, и что сему токмо достойному удивления духу всего экипажа, при помощи Божией, приписать должно спасение флага и судна Вашего Императорского Величества.

Итак, 18-пушечный российский бриг в продолжение 3 часов сражался с достигшими его двумя огромными кораблями турецкого флота, под личною командою главных адмиралов состоящими, и сих превосходных сопротивников своих заставил удалиться.

Столь необыкновенное происшествие, доказывающее в чрезвычайной степени храбрость и твёрдость духа командира судна и всех чинов оного, обрёкших себя на смерть для спасения чести флага, ими носимого, превышает всякую обыкновенную меру награды, какую я могу назначить сим людям, и токмо благость и неограниченные щедроты Вашего Императорского Величества в состоянии вознаградить столь достойный удивления подвиг, который, подвергая всеподданнейше на благоусмотрение Ваше, Всемилостивейший Государь, подношу для себя табель о числе людей, на бриге состоящих, и список офицерам онаго».

ОТЗВУКИ ПОБЕДЫ

В донесении на имя командующего Черноморским флотом адмирала А.С. Грейга командир «Меркурия» писал: «Имея честь донести вашему превосходительству о деяниях вверенного мне брига, я не имею ни слов, ни возможности описать жара сражения… А ещё менее выразить отличную храбрость и усердие офицеров и команды, коих мужеством и расторопностью спасён российский флаг и бриг от неизбежной гибели…» И хотя своё донесение Казарский составил с присущей ему скромностью, известие о небывалой победе маленького, почти безоружного брига над двумя сильнейшими турецкими кораблями облетело всю Россию. Страна ликовала! В те дни газета «Одесский вестник» писала: «Подвиг сей таков, что не находится другого ему подобного в истории мореплавания; он столь удивителен, что едва можно оному поверить. Мужество, неустрашимость и самоотвержение, оказанные при сём командиром и экипажем „Меркурия“, славнее тысячи побед обыкновенных».

Факт своего бесславного поражения признали и сами турки. Один из турецких офицеров, участников боя, писал: «…В три часа пополудни удалось нам настичь один из бригов. Корабль капудан-паши и наш вступили с ним в жаркое сражение, и дело неслыханное и неимоверное — мы не могли принудить его сдаться. Он сражался, отступая и маневрируя, со всем военным искусством, так, что мы, стыдно признаться, прекратили сражение, между тем как он, торжествуя, продолжал свой путь… Если древние и новые летописи являют нам опыты храбрости, то сей последний затмит все прочие, и свидетельство о нём заслуживает быть начертанным золотыми буквами в храме славы. Капитан сей был Казарский, а имя брига — „Меркурий“».

Победа «Меркурия» была настолько фантастична, что некоторые знатоки военно-морского искусства отказывались в это верить. Английский историк Ф. Джейн, узнав о происшедшем сражении, заявил во всеуслышание: «Совершенно невозможно допустить, чтобы такое маленькое судно, как „Меркурий“, вывело из строя два линейных корабля».

— У страха глаза велики! — рассуждали завистники и недоброжелатели. — Казарскому корабли линейные просто померещились. Если там у турок что-то и было, то в лучшем случае каких-нибудь два фрегата!

Но факт блестящей победы официально подтвердила турецкая сторона, и завистники приумолкли. Имя Казарского было на устах у всей России. Ещё вчера скромный морской офицер, не окончивший даже Морского корпуса, он в один день стал национальным героем. Подвиг «Меркурия» вдохновлял художников и поэтов. Лучшие баталисты страны Айвазовский и Чернецов описывали это событие масляными красками на многометровых холстяных полотнах. Известный поэт-партизан, герой Отечественной войны 1812 года Денис Давыдов посвятил ему возвышенные строки:

Не отставала от России и Европа. Французский сочинитель Сен-Томе откликнулся на победу брига одой «Меркурий».

Многим позднее, когда Казарского уже не было в живых, бывший начальник штаба Черноморского флота вице-адмирал В.И. Мелихов в статье в «Морском сборнике» за 1850 год «Описание действий Черноморского флота в продолжение войны с Турцией в 1828 и 1829 годах» написал: «Действия брига „Меркурий“ представляют пример отваги, которому подобный едва ли сыщется в летописях морских держав. Мы считаем излишним распространяться о подвиге Казарского, вполне и совершенно оценённом Государем Императором, как то можно видеть из Высочайшего повеления и указов, изложенных в главе 23 и 26 нашего повествования; мы считаем нужным заметить только одно обстоятельство, что нашлись люди, которые сомневались, чтобы действия брига происходили точно так, как они описаны в рапорте Казарского. Но мы и весь флот, видавший бриг через несколько часов после сражения, можем засвидетельствовать, что в донесении командира брига не было никакого преувеличения; знавшие хорошо покойного Казарского поручаются, что по своей скромности он скорее был способен умолчать о своих действиях, нежели преувеличивать их. Он вполне достоин памятника, воздвигнутого ему в Севастополе его сослуживцами, с соизволения Государя Императора».

А матросы Черноморского флота вечерами на баке уже распевали сочинённую ими незатейливую, но искреннюю песню о подвиге брига:

Подвиг брига «Меркурий» уже стал легендой, а его командир народным героем.

Помимо особой памятной медали в честь этого достославного события, все участники боя были удостоены Георгиевских крестов, а офицеры брига получили право внести в свой фамильный герб пистолет, который Казарский положил перед боем у крюйт-камеры. Сам бриг был впервые в русском военно-морском флоте награждён Георгиевским кормовым флагом и вымпелом. Этим же указом приказывалось всегда иметь в составе Черноморского флота бриг, построенный по чертежам легендарного «Меркурия».

В журнале канцелярии начальника Морского штаба имеется знаменательная запись от 18 мая 1829 года. В разделе «доклады на высочайшее имя» значится: «О том, что когда бриг „Меркурий“, крейсировавший у Константинопольского пролива, был настигнут и окружён двумя турецкими кораблями, то командир онаго, капитан-лейтенант Казарский, ввиду невозможности избежать неравный бой, составил военный консилиум, на котором корпуса штурманов поручик Прокофьев первый предложил бриг взорвать на воздух, вследствие чего решено было: защищаться до последней степени и потом, свалившись с одним из неприятельских кораблей, зажечь оставшемуся в живых офицеру крюйт-камеру, для чего и был положен на шпиль заряженный пистолет. Но после трёхчасового боя в виду всего турецкого флота бригу удалось нанести столь сильные повреждения обоим турецким кораблям, что они должны были удалиться». В следующем разделе «высочайшие резолюции» имеется и собственноручная запись императора Николая: «Капитан-лейтенанта Казарского произвести в капитаны 2-го ранга, дать Георгия 4-го класса, назначить в флигель-адъютанты с оставлением в прежней должности и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров в следующие чины и у кого нет Владимира с бантом, то таковой дать. Штурманскому офицеру, сверх чину, дать Георгия 4-го класса. Всем нижним чинам знаки отличия военного ордена и всем офицерам и нижним чинам двойное жалование в пожизненный пенсион. На бриг „Меркурий“ — Георгиевский флаг. Повелеваю при приходе брига в ветхость заменить его другим, новым, продолжая сие до времён позднейших, дабы память знаменитых заслуг команды брига „Меркурий“ и его имя во флоте никогда не исчезали, и, переходя из рода в род, на вечные времена служили ПРИМЕРОМ ПОТОМСТВУ».

КТО ОН, ЭТОТ ХРАБРЕЦ КАЗАРСКИЙ?

Для того чтобы немного ознакомиться с биографией командира «Меркурия», отметим, что его дед Кузьма Иванович Казарский служил на Черноморском флоте в екатерининское время в лейтенантском чине и сражался против турок вместе со знаменитым голландцем Кинсбергеном.

Александр Иванович Казарский родился 16 июня 1797 года на белорусской земле в местечке Дубровно Витебской губернии в семье отставного губернского секретаря, управляющего имением князя Любомирского. Отец Саши — Иван Кузьмич Казарский, мать Татьяна Гавриловна. В семье Казарских было пятеро детей: Прасковья, Екатерина, Матрёна, Александр и Иван.

Обучение грамоте Саша получил в церковно-приходской школе. Священник Дубровненского православного прихода обучал Сашу Казарского грамоте, а молодой ксёндз преподавал ему основы математики, латыни и французского языка.

В 1808 году к Казарскому приехал двоюродный брат Ивана Кузьмича и крёстный Саши Василий Семёнович, надворный советник, только что назначенный на должность в обер-интендантстве Черноморского флота Он предложил отвезти Александра Казарского в приморский город Николаев и определить его в Черноморское штурманское училище.

На прощание Иван Кузьмич сказал сыну: «Честное имя, Саша, — это единственное, что оставлю тебе в наследство». Первый биограф А.И. Казарского капитан-лейтенант Иван Николаевич Сущев, побывавший в Дубровно в 40-х годах XIX века, со слов очевидцев записал подробности этой сцены, в частности, признание И.К. Казарского, что честное имя — единственное достояние, которое он оставляет в наследство сыну. Помимо этого в завещании отца фигурировало ещё старое охотничье ружьё. Много лет спустя, заполняя очередной «формулярный список о службе и достоинствах», флигель-адъютант и кавалер гвардейского экипажа капитан 1-го ранга А.И. Казарский в графе «имеет ли за собою, за родителями или, когда женат, за женою недвижимое имение», напишет: «Не имею».

Занятия, проводимые в училище преподавателями Латышевым, Ждановым, Дружининым — людьми бывалыми и неравнодушными, сопровождались захватывающими историями, приоткрывали юношам страницы славного боевого пути русского флота.

На уроках Луки Андреевича Латышева, который в молодости под началом Ф.Ф. Ушакова участвовал во взятии Корфу, на грифельной доске возникали схемы морских сражений при Корфу, Керчи, Тендре. Истинным кумиром, эталоном доблести и служения долгу с тех пор и до конца жизни стал для него адмирал Сенявин. Всё это разжигало воображение, подогревало честолюбие, вызывало в сердце Казарского жажду подвига.

30 августа 1813 года волонтёр Александр Казарский был записан в Черноморский флот гардемарином. А ещё через год в одном из греческих кабачков приятели отмечали производство в первый офицерский чин: Казарский стал мичманом. В кают-компании бригантин «Десна» и «Клеопатра», на которых Казарский плавал после окончания училища, хорошо помнят весёлого, стройного и красивого мичмана. Надеясь найти живое дело в пограничной службе, Казарский подал рапорт о переводе его на Дунайскую флотилию и был назначен в Измаил командиром отряда мелких гребных судов.

Перед отбытием в Измаил Александр Казарский исхлопотал краткосрочный отпуск: посетил родительский дом в Дубровно. Родительский дом встретил его заколоченными ставнями. Он был разграблен и пуст. Знакомый староста показал Александру могилы отца и младшей сестры. Гибель её была ужасна. В 1812 году Дубровно занял отряд французской армии. Солдатня грабила лавки купцов и дома обывателей. Не обошла стороной волна погромов и дом Казарских. Преследуемая насильниками, Матрёна бросилась с обрыва в Днепр. Старшая сестра, Прасковья, давно жила с мужем на Орловщине. Екатерина обвенчалась с каким-то проходимцем в чине пехотного поручика. После свадьбы вдруг выяснилось, что он уже женат. От стыда и горя Екатерина постриглась в монахини. Мать Александра Татьяна Гавриловна уехала на родину, в Малороссию. Отныне и до конца жизни пробным камнем всех его поступков станет «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Забегая вперёд, скажем, что за оставшиеся 18 лет жизни Казарский так и не завёл собственного дома. Его пристанищем были каюты кораблей да казённые квартиры.

Служба в Дунайской флотилии продлилась пять лет. Здесь он получил чин лейтенанта в 1819 году. В этом же году Казарского назначили на фрегат «Евстафий», который прибыл в Севастополь, где начались долгие годы службы на кораблях Черноморского флота. Случилось то, о чём и не смел мечтать: отныне он будет служить под началом Ивана Семёновича Скаловского — кумира его юности, лучшего офицера Черноморской эскадры.

На «Евстафии» Казарский прошёл хорошую командирскую школу. После «Евстафия» Казарский плавал на шхуне «Севастополь», транспортах «Ингул» и «Соперник», командовал катером «Сокол», служил на бриге «Меркурий», на линейном корабле и снова на бриге «Меркурий».

А теперь заглянем в «Общий морской список», содержащий основные служебные данные на всех офицеров российского флота. В отношении А.И. Казарского там сказано следующее:

«1811 г. Поступил на службу в Черноморский флот волонтёром. Принят в штурманский класс Николаевского училища на собственный кошт.

1813 г. Пожалован в гардемарины.

1814 г. Произведён в мичманы.

1816–1819 гг. Командуя военными лодками в составе дунайской флотилии, плавал между Измаилом и Килией.

1819 г. Произведён в лейтенанты.

1822 г. На транспорте „Ингул“ плавал между Севастополем и Глубокой пристанью.

1823 и 1824 гг. На корабле „Император Франц“ крейсировал в Чёрном море.

1826 г. Командуя транспортом „Соперник“, плавал у крымских берегов.

1827 г. Командуя тем же бригом, доставил из Одессы и Очакова мостовые понтоны к Килийским гирлам Дуная.

1828 г. Бриг „Соперник“ ставший на военное время транспортом, под командованием Казарского участвовал в доставке войск 3-й бригады и вооружения. По приказу адмирала Грейга на „Сопернике“ был установлен единорог. Так „Соперник“ стал бомбардирским судном. Вовремя снесло „Соперник“ к Анапе. Мелководье не позволяло флоту подойти к крепости на близкое расстояние, а навесной огонь его артиллерии не причинял бастионам серьёзного вреда „Соперник“ же мог подойти близко к берегу. Три недели маневрировал Казарский под стенами Анапы, громя её бастионы, увёртываясь от прицельного огня крепостных орудий и батарей. „Соперник“ получил десятки повреждений, но оставался в строю до последнего дня осады. Произведён в капитан-лейтенанты за отличия, оказанные при взятии Анапы.

В том же году награждён золотою саблею „За храбрость“ за отличие, оказанное при взятии Варны.

1829 г. Командуя бригом „Меркурий“, крейсировал в Чёрном море и участвовал под Пендераклией в истреблении 60-пушечного турецкого корабля».

Об участии Казарского в действиях отряда капитана 1-го ранга И.С. Скаловского под Пендераклией следует сказать особо. Дело в том, что Иван Семёнович Скаловский был личностью в русском флоте легендарной. В 1805 году, будучи командиром брига «Александр» в составе Средиземноморской эскадры вице-адмирала Сенявина, лейтенант Скаловский вступил в бой со значительно превосходящим его по силам отрядом французских кораблей и вышел из него победителем. Теперь же он оказался командиром и учителем для капитан-лейтенанта Казарского, которому в самом скором времени предстояло повторить и превзойти подвиг командира «Александра»! Зигзаги человеческих судеб порой настолько удивительны, что перед ними меркнет любая фантазия…

ТЕНЬ «РАФАИЛА»

Ещё некоторое время после сражения Александр Иванович Казарский командовал «Меркурием». Война меж тем закончилась, начались мирные переговоры, обмены пленными. Последний выход в море на «Меркурии» для Казарского был достаточно знаменателен. Из воспоминаний бывшего начальника штаба Черноморского флота вице-адмирала В.И. Мелихова:

«На траверзе Инады сошлись на рандеву два корабля, неприятельский и наш, бриг „Меркурий“. С борта „Меркурия“ 70 пленных турок перешло на борт своего корабля. С борта турецкого судна 70 пленных русских перешло на борт „Меркурия“

Дело в том, что незадолго до подвига „Меркурия“ на Черноморском произошло чрезвычайное для российского флота событие. Находившийся в дозоре неподалёку от турецкого порта Пендераклия фрегат „Рафаил“ под командованием капитана 2-го ранга Стройникова был застигнут врасплох турецкой эскадрой и, даже не предприняв попытки вступить в бой, спустил перед турками свой Андреевский флаг. Обрадованные неожиданной победой турки включили захваченный фрегат в состав своего флота под названием „Фазли Аллах“, что значит „Дарованный Аллахом“. Случай с „Рафаилом“ — для русского флота небывалый, а потому особенно болезненный. В негодовании были все: от бывших сослуживцев Стройникова до императора Николая I.

Пленные, которых принимал от турок Казарский, и были с „Рафаила“. Это были все, кто к моменту подписания мира остались в живых из команды фрегата „Рафаил“, без малого двести человек. Среди них — и бывший командир бывшего „Рафаила“ С.М. Стройников. Как гласит легенда, император Николай I якобы запретил Стройникову до конца его дней жениться и иметь детей, сказав при этом так: „От такого труса могут родиться только трусы, а потому обойдёмся без оных!“

Разумеется, что пришедшее вскоре после сдачи „Рафаила“ известие о небывалой победе „Меркурия“ было для Николая I особенно приятно.

В отношении же самого фрегата „Рафаил“ император был не менее категоричен, чем в отношении его командира:

— Если когда-либо представиться возможность уничтожить бывший „Рафаил“, то каждый офицер Черноморского флота должен считать это делом своей чести!

В указе император написал так: „Уповая на помощь Всевышнего, пребываю в надежде, что неустрашимый Флот Черноморский, горя желанием смыть бесславие фрегата "Рафаил", не оставит его в руках неприятеля. Но когда он будет возвращён во власть нашу, то, почитая фрегат сей впредь недостойным носить Флаг России и служить наряду с прочими судами нашего флота, повелеваю вам предать оный огню“».

Забегая далеко вперёд, отметим, что приказ императора был выполнен вице-адмиралом Нахимовым в Синопском сражении. Вот начало его донесения: «Воля Вашего Императорского Величества исполнена — фрегат „Рафаил“ не существует». Фрегат взлетит на воздух в виду русской эскадры. После Синопского погрома османов Нахимов никому не доверил выполнить завет государя. Он поставил флагманский корабль «Императрица Мария» на шпринги и сосредоточенными залпами ста пушек разнёс бывший фрегат «Рафаил» в щепки. Кстати сказать, одним из ведущих участников Синопского боя был контр-адмирал Новосильский Фёдор Михайлович, бывший лейтенант с «Меркурия».

Когда-то Казарский и Стройников были друзьями, соперничали в продвижении по службе: Казарский командовал старым транспортом «Соперник», а Стройников бригом «Меркурий». Впрочем, перспективы у Стройникова были многим лучше, чем не только у Казарского, но и у многих других офицеров. Ещё недавно Стройников состоял в адъютантах у командующего флотом, причём пользовался расположением не только самого Грейга, но и его всесильной гражданской жены. Ниже мы ещё подробно остановимся на личности супруги адмирала Грейга. Пока же констатируем тот факт, что, судя по всему, Стройников был весьма тесно связан с полусветом и весьма удачно извлекал из этого свою выгоду. Именно такой вывод можно сделать из послужного списка «удачливого» капитан-лейтенанта.

К служебному соперничеству Казарского со Стройниковым прибавилось и их соперничество в любви. Дело в том, что оба офицера были влюблены в одну и ту же женщину — молодую вдову морского офицера Вознесенского. Оба были принимаемы в её доме, но если к Казарскому вдова относилась чисто по-дружески, то Стройникову Вознесенская отдавала явное предпочтение. Возможно, что в данном случае, помимо любви, имел место и простой расчёт: быть женой любимца Грейга, которого ждала блестящая карьера, было куда заманчивей, чем числиться в жёнах небогатого обычного офицера, не окончившего даже Морского корпуса!

Разумеется, последовало выяснение отношений, в результате которого Казарский получил отставку по всем пунктам, а Стройников вскоре обручился с Вознесенской. Жених с невестой решили, что свадьбу отпразднуют после окончания боевых действий.

Разумеется, что, когда освободилась вакансия командира только что спущенного на воду фрегата «Рафаил», начальство без долгих раздумий предпочло Казарскому и подобным ему любимца николаевского полусвета Стройникова. Теперь карьера его, казалось, обеспечена…

Но всё вышло иначе. Совершённое Стройниковым преступление было настолько чудовищно для российского флота, что тут уж не мог помочь ни Грейг, ни его жена. Да они, скорее всего, и не пытались ничего делать, ибо всем было совершенно ясно, что со Стройниковым покончено навсегда и любая попытка заступиться за него вызовет лишь дополнительный гнев императора.

Теперь между Казарским и Стройниковым в служебном положении была пропасть. Казарский стал настоящим национальным героем России, а Стройников, как человек, опозоривший Андреевский флаг, был обречён на жалкое существование, презрение современников и забвение потомков. Из последней записи в служебной биографии С.М. Стройникова:

«1830 г. Июля 6-го. По высочайшей конфирмации лишён чинов и дворянства и назначен в Бобруйскую крепость в арестантские роты.

1834 год. Апреля 11-го. Освобождён из арестантской роты и написан в матросы на суда Черноморского флота».

Выход в море для приёмки пленных был последним плаванием Казарского на «Меркурии».

Севастопольская писательница Валентина Фролова, много лет исследовавшая личную жизнь Казарского, считает, что после того как из-за известных событий расстроилась свадьба Вознесенской со Стройниковым, Казарский ещё раз попытался устроить свою жизнь с женщиной, которую любил, но и в этот раз его ждала неудача. Вознесенская ему отказала. Случившееся с женихом Вознесенская перенесла очень тяжело, однако отказываться от него не собиралась. Она якобы решила даже ехать вслед за ним в Бобруйск. Но когда ей стало известно об указе императора, запрещающем Стройникову жениться и иметь детей, Вознесенская немедленно постриглась в монахини. Валентина Фролова считает, что позор Стройникова Вознесенская восприняла как свой собственный, а в монастырь ушла, чтобы отмаливать грех своего жениха.

АДЪЮТАНТ ИМПЕРАТОРА

Вскоре после своей знаменитой победы капитан 1-го ранга Казарский принял под своё начало новейший фрегат, но покомандовать им ему так и не удалось. Флигель-адъютант Казарский срочно был вызван в Петербург, где предстал перед императором. Отныне его жизнь круто менялась раз и навсегда.

Возможно, что в это время состоялось знакомство Казарского с Пушкиным. По крайней мере, в черновиках А.С. Пушкина в те дни появилась запись: «Сегодня двору был представлен блистательный Казарский». Несколько ниже ещё одна загадочная фраза: «Держава в державе». Что хотел сказать великий русский поэт, так и осталось тайной! Тайной осталось и то, удалось ли в те дни Казарскому и Пушкину познакомиться лично или же хотя бы быть представленными друг другу.

В 1830 году вместе с князем Трубецким Казарский ездил в Лондон для поздравления английского короля Вильгельма IV как представитель русского флота. Английские моряки встречали российского героя со всей торжественностью.

После поездки в Англию Николай I назначает капитана 1-го ранга Казарского своим флигель-адъютантом. Но столичная жизнь не по душе скромному и незнатному морскому офицеру, не имеющему ни связей, ни друзей в высшем свете, да и не стремящемуся к этому. При первой же возможности он надеется вырваться из-под мелочной опеки императора. В 1832 году он инспектирует Казанское адмиралтейство, выезжает с ревизиями в различные губернии. С каждым разом поручения императора становятся всё серьёзней.

Затем Николай I поручает своему новому флигель-адъютанту задачу государственной важности. Казарский выезжает на Север, где исследует возможность организации нового водного пути из Белого моря до Онеги.

Идея соединения Балтийского и Белого морей возникла ещё в начале XVIII века. В 1702 году Пётр Первый, желавший возвратить России выход к Балтийскому морю, проложил сухопутную «государеву дорогу» длиной в 160 вёрст от Нюхотской пристани на Белом море до Повенца. По ней он переправил в Онежское озеро фрегаты «Курьер» и «Святой дух». Выйдя затем по реке Свири в Ладожское озеро, эти фрегаты приняли участие в штурме шведской крепости Нотебург.

С основанием в 1703 году Петербурга и переносом внешнеторговых связей на Балтику интерес к водным путям из центра России к Белому морю угас. Однако к 30-м годам XIX века проблема развития водных коммуникаций на Севере, и в особенности сооружения канала между бассейнами Балтийского и Белого морей, приобрела большую остроту и стала вопросом государственной важности.

В 1824 году кемский купец Антонов представил новый проект, к которому приложил подробное описание местности, где должен был пройти канал. Купец отлично обследовал маршрут, доставив летом 1824 года по этому пути груз рыбы из Беломорья в Петербург.

В 1832 году с проектом Беломорского канала выступил геодезист Лашевич-Бородулин. Капитан 1-го ранга Казарский, командированный в 1833 году Николаем I для проверки идеи Лашевича-Бородулина, пришёл к выводу, что осуществление проекта вполне возможно. Варианты проектов Лашевича-Бородулина и Антонова были почта аналогичными, но проект 1832 года отличался более детальной проработкой.

Однако затем, как это часто бывает в России, проект канала положили под сукно. Снова к нему вернулись только… в 1922 году, когда был создан проект водного пути, в основе которого лежал стародавний (столетней давности!) проект Лашевича-Бородулина, исправленный и дополненный Казарским. В 1931 году началось строительство Беломоро-Балтийского канала общей протяжённостью 227 километров. А уже в 1933 году канал вошёл в строй. Водная трасса навсегда соединила берега Белого моря и Онежского озера.

Думаю, что, беря в руки знаменитые папиросы «Беломорканал», мы даже не могли представить себе, что перед нами схема ещё одного рукотворного памятника Александру Ивановичу Казарскому, который он оставил потомкам после себя. Проектирование будущего Беломоро-Балтийского канала — это практически неизвестная страница деятельности бывшего командира брига «Меркурий».

Правомерен вопрос: почему Казарского забрали с кораблей? Ответ на него, видимо, может быть только один: Николаю I нужен был подле себя человек, олицетворяющий в глазах всего народа лучшие качества русских моряков, императору нужен был рядом честный человек, которому он мог доверять во всём. Как бы то ни было, в тот период Казарский находился в зените славы, его ждала самая блестящая карьера. Усложняя задания своему флигель-адъютанту, Николай I явно предполагал сделать из него в перспективе деятеля государственного масштаба, способного решать самые важные общероссийские задачи. Это ещё одна неизвестная страница жизни Казарского. Отметим, что, судя по всему, Казарский такое доверие полностью оправдывал и с поручаемыми ему делами справлялся.

Дело в том, что процветавшая в то время на флоте система мздоимства и воровства была выстроена в правление императора Александра I, который, как известно, флот не любил и флотскими делами принципиально не занимался. В отличие от своего старшего брата Николай I, наоборот, к флоту и морякам испытывал огромную любовь. С раннего детства он интересовался кораблями, а потому во флотских делах разбирался неплохо и, что главное, любил ими заниматься. С воцарением Николая было очевидно, что в Морском министерстве начнётся наведение порядка. Это был лишь вопрос времени. И шаги, предпринятые Николаем I, не заставили себя ждать.

17 февраля 1832 года начальником штаба Черноморского флота назначается контр-адмирал Михаил Лазарев. Черноморский флот вступал в новый этап своего существования.

Осенью 1832 года турецкий султан обратился к России с просьбой о помощи в борьбе со своим восставшим вассалом — египетским пашой. Боясь, что в результате турецкой междоусобицы англичане попытаются захватить черноморские проливы, Николай I принимает решение подготовить к походу на Босфор эскадру под командованием адмирала М.П. Лазарева, бывшего в то время начальником штаба Черноморского флота.

Дело в том, что египетский паша Мухаммед-Али, разгромив главные силы турецкой армии, приближался к Стамбулу и мог быть остановлен только благодаря высадке с российской эскадры в Скутари десантного корпуса. Фактически Черноморский флот под командованием М.П. Лазарева с десантным корпусом Н.Н. Муравьёва явились в 1833 году спасителями грозившей рухнуть Оттоманской империи. Адмирал принял участие и в подготовке заключённого тогда же Ункяр-Искелесийского договора, согласно которому Турция предоставила России право свободного прохода проливов, запретив кораблям всех других стран входить в Чёрное море.

Журнал «Русский архив» № 2 за 1881 год писал: «В то время во главе Черноморского флота стоял адмирал Грейг, немало послуживший делу, но уже состарившийся и утративший необходимую энергию. Кораблестроение заставляло многого желать благодаря пронырству евреев, сумевших завладеть с подрядов этою важною отраслью. Личный состав флота переполнился греками, стремившимися удержать значение не столько доблестью и любовью к делу, сколько подмеченной в них ещё древним летописцем лестью. Заметно было отсутствие живой подбадривающей силы, способной пробудить дремавший дух и направить всех и каждого к благородной цели совершенствования».

С приездом Лазарева всё ожило, всё почувствовало железную руку, способную не гладить, а поддерживать и направлять. Для Лазарева действительно не существовало других интересов, кроме интересов моря: в них сосредоточивалось его честолюбие, его надежды, помыслы, весь смысл его жизни. Как учёный, забывающий весь мир ради служения науке, Лазарев забывал всё окружающее ради служения морскому делу. Опыт сорокачетырёхлетней труженической жизни, обширный запас разносторонних сведений слились в его уме в одно представление. Он не хотел, а может быть, по свойству природы и не мог, разбрасываться; он слишком страстно любил родное дело, чтобы лишить его хотя бы какой-либо из своих способностей, и если впоследствии, вечно недовольный результатами, он наивно не понимал, за что ценили так высоко его деятельность, то, конечно, он был так же искренен в своей наивности, как добрый семьянин, неспособный понять похвалу за любовь к собственному семейству.

Но ещё не сразу довелось Лазареву стать в положение самостоятельного начальника. В Петербурге не хотели огорчить старика Грейга отставкою, а характер Лазарева, чуждый интриги, не домогался ускорить неизбежную развязку. Между тем в это самое время требовалась существенная услуга Черноморского флота. Ослабленная войною 1828–1829 годов, Турция находилась в критическом положении. Восстание египетского паши Мухаммед-Али и быстрые успехи его армии, уже грозившей Константинополю, побудили императора Николая Павловича к решительному поступку. Справедливо рассуждая, что для России гораздо выгоднее иметь слабого соседа, владеющего проливами, чем соседа сильного, предприимчивого, государь прибегнул к своеобразному способу положить предел успехам мятежника. С этой целью он избрал генерал-лейтенанта Н.Н. Муравьёва, который должен был отправиться в Александрию с выражением императорской воли прекратить неприязненные действия, грозя в противном случае вооружённою поддержкою Турции. Черноморскому флоту приказано было изготовиться для отправления в Босфор по первому требованию. Любопытные найдут подробности о ходе переговоров и занятиях десантного отряда в изданных «Записках» Н.Н. Муравьёва, им же составленных на основании ведённого дневника. Нам в данном случае интересны современные заметки умного и деловитого Муравьёва, относящиеся до Черноморского флота в 1833 году и до начальника эскадры М.П. Лазарева.

Для поездки Муравьёва в Египет ему был дан фрегат «Штандарт». Вот в каком состоянии находился фрегат, по показанию Муравьёва: «Фрегат наш дурно держался против ветра, который усилился до такой степени, что мы ничего не могли выиграть лавированием. Сделалась сильная буря, продолжавшаяся постоянно трое суток. Три главных паруса изорвало пополам; судно же раскачало до такой степени, что оказалась течь; гнилое дерево старого фрегата подалось под болтами, прикреплёнными к русленям, при коих держались ванты бизань-мачты; ванты ослабли, и мачта грозила падением; руль перестал действовать, что отнесли тогда к сильному волнению. Команда, мало приобвыкшая к своему делу, до крайности утомилась, так что люди однажды отказались было идти на марс для работ. Капитан судна Щербачёв хотя и не переставал быть деятельным, но не умел распоряжаться».

Надо было положить много энергии, чтобы отвести подобные порядки в область преданий. Вот почему нам особенно ценны показания Муравьёва о лазаревской деятельности в ту эпоху. Назначенный начальником эскадры Черноморского флота для вспомоществования союзной Турции, Лазарев с первым отрядом судов покинул 2 февраля Севастопольский рейд и 8 числа того же месяца бросил якорь в Босфоре. В пролив Лазарев вступил вопреки данным ему приказаниям, ссылаясь, по словам Муравьёва, на постоянную отговорку моряков — ветер. Последствия, однако, оправдали смелый поступок Михаила Петровича. Поставленный в близкие сношения с Муравьёвым, Лазарев, как можно судить по общему тону выражений автора «Записок», не пользовался его особенной привязанностью и главным образом, как кажется, возбуждал затаённое неудовольствие Муравьёва исключительной заботливостью о флоте. Но именно с этой-то стороны он нам и дорог. Лазарев не сделал ни одной ошибки, которая бы повредила ходу дел, а что он не занимался дипломатией, вовсе до него не относившейся, то это может быть вменено ему только в заслугу. Вот как, между прочим, выражается о Лазареве Муравьёв: «Лазарев сделался известным после Наваринского сражения, где он, командуя адмиральским кораблём „Азовом“, отличался деятельностью и храбростью. Он имел достаточное образование для морского офицера, был довольно начитан по части морского дела, путешествовал; но в занятиях своих до того времени едва ли выходил из границ звания командира корабля; ещё недолгое время был начальником штаба Черноморского флота, не обнял вполне новой обязанности своей и был взыскателен только по наружному отправлению службы. Он чуждался всяких сношений с турками, потому что обращение их казалось ему дико, и что необычайность такого рода сношений не соответствовала тем служебным занятиям, к коим он издавна привык. Пребывая в Босфоре, он много заботился об устроении судов, состоявших под его начальством; но затем не хотел или не умел вникнуть в обстоятельства того времени, а потому и устранял от себя все распоряжения, выходившие из круга его прямых обязанностей как командира эскадры».

Заметка эта, свидетельствующая о характере занятий Лазарева в Босфоре, как уже замечено нами, может и в остальном, то есть в отчуждённости его от не подлежащего ему круга ведения, служить только похвалою. Исполнив возложенную на него задачу, Лазарев в июне возвратился в Севастополь, причём ещё во время бытности эскадры в Босфоре произведён был в чин вице-адмирала, а по возвращении (1 июля) возведён в звание генерал-адъютанта.

2 августа того же года Михаил Петрович был назначен исправляющим должность главного командира Черноморского флота и портов, а в 1834 году утверждён в новых обязанностях. Назначение это, состоявшееся по личному выбору покойного государя, в Чёрном море встречено было всеобщим сочувствием. Историк пишет «Предшествовавшая репутация первоклассного моряка-практика и теоретика, испытанная твёрдость характера, неподкупная честность и беззаветная любовь к морскому делу возбуждали радужные надежды. Людская зависть, однако, не дремала; и в то время было немало лиц, гораздо старших по службе и по чину, из коих некоторые, как свидетельствует печатаемая переписка, старались делать затруднения своему счастливому товарищу. Впрочем, Михаил Петрович личными заслугами и сказавшимся наглядно доверием государя снискал себе веских доброжелателей».

Летом 1832 года египетский паша Мухаммед-Али, умный правитель и храбрый воин, поднял восстание против турецкого султана. Турция обратилась за помощью к Англии и Франции. Англия помогать не спешила — ей было выгодно вытеснить турок из Египта и занять там место Франции. Франция тем более не стала поддерживать Турцию. И только Николай I решил помочь туркам, усматривая в египетском мятеже французское влияние и не желая в случае победы Египта французского контроля над Босфором. В ноябре 1832 года царь направил для переговоров в Турцию и Египет генерала Н.Н. Муравьёва, который обещал султану военную помощь. Узнав об этом, Франция и Англия заверили Турцию, что немедленно добьются заключения мира, и просили взять назад просьбу о помощи России. Однако российский посол А.П. Бутенёв ответил султану, что русская эскадра уже вышла в море. Сразу же началось срочное снаряжение Черноморского флота для проведения Босфорской операции. Возглавить эскадру Николай I предложил адмиралу Грейгу, но тот категорически отказался это сделать «по состоянию здоровья». Кроме этого, он доложил в столицу, что и годных к походу кораблей у него тоже мало. Это было уже настоящее фрондёрство. Из столицы немедленно последовал окрик: эскадру готовить любой ценой, поскольку «…обстоятельства, могущие возникнуть от успехов египтян, могут… принудить в течение ещё зимы к высылке в море наших эскадр». Этим же предписанием командующим Босфорской эскадрой был определён контр-адмирал Лазарев.

Но почему отказался от назначения адмирал Грейг? Заметим, что со здоровьем у адмирала было всё в порядке. Он посещал балы и вёл весьма активный образ жизни. Ведь на первый взгляд возглавить Босфорскую экспедицию было очень престижно. Никаких морских сражений там не предполагалось, а только в случае крайней нужды артиллерийская поддержка десантного корпуса и турецкой армии против египтян, что тоже было весьма маловероятно. Зато награды и от своего императора, и от турецкого султана должны быть немалыми, да и слава спасителя Константинополя — это тоже кое-что! Но адмирал Грейг решил иначе. Почему? Скорее всего, Грейг просто боялся надолго оставить флот. Ниже мы ещё подробно остановимся на некоторых аспектах деятельности адмирала Грейга на посту командующего Черноморским флотом. Пока ограничимся коротко — в бытность командующим флотом Грейга там процветало казнокрадство и коррупция, причём размеры и того и другого были весьма немалыми даже в масштабах империи. При этом командующий не только прекрасно знал обо всех творимых на флоте безобразиях, но и прикрывал их, сам в ряде случаев являясь соучастником преступлений. Поэтому в данной ситуации рассуждения адмирала, возможно, могли быть следующими: если он (Грейг) уйдёт к Босфору неизвестно на сколько времени, то во главе Черноморского флота останется присланный с Балтики его открытый недруг Лазарев, который уж не упустит времени даром и постарается собрать побольше материалов обо всех злоупотреблениях на флоте. И, как знать, куда в таком случае придётся возвращаться с Босфора Грейгу: в свой ли дом или сразу на арестантские нары! Лучше уж найти предлог и остаться на месте контролировать ситуацию, тем более что с убытием Лазарева можно будет получить передышку в несколько месяцев. Если Грейг рассуждал так, то он ошибся. Николай I уже принял решение заняться наведением порядка на Черноморском флоте всерьёз и отступать от приятого решения был не намерен. Отдавая приказ об отправке Лазарева, Николай I продумал вопрос и о посылке на Черноморский флот своего личного флигель-адъютанта, чтобы тот, не теряя времени, начал полную ревизию воровского гнезда.

Так, одновременно с назначением Лазарева руководителем Босфорской экспедиции в помощь ему весной того же 1833 года на Чёрное море был командирован из Петербурга флигель-адъютант Казарский.

Дело в том, что после окончания Русско-турецкой войны в 1829 году Николай I взял себе с Черноморского флота двух адъютантов, выбрав их из самых достойных. Первым, как мы уже знаем, был бывший командир брига «Меркурий». Вторым же был капитан-лейтенант Ефим Петрович Зайцевский (1799–1861), легендарный командир отряда матросов-охотников, показавший чудеса храбрости при осаде Варны в 1828 году и первым ворвавшийся в крепость. Ефим Зайцевский, помимо всего прочего, был и прекрасным поэтом (ныне, к сожалению, почти забытым), дружил с Пушкиным и состоял с ним в переписке. Однако, получив тяжёлое ранение при штурме Варны, Зайцевский после войны несколько лет лечился, а потому не мог быть использован для ревизии Черноморского флота. Более же старший и опытный флигель-адъютант «из моряков», воспитанник Балтийского флота Римский-Корсаков, уже ревизовавший в 1830 году Севастополь, не испытывал, думается, особого желания снова ехать в вотчину Грейга и сделал всё возможное, чтобы уклониться от этой весьма опасной командировки. Что касается Казарского, то у него никаких оснований для отказа от поездки не было, да и не таков был командир легендарного «Меркурия», чтобы пасовать перед трудностями и опасностями!

Вообще в это время на Черноморском флоте происходили дела удивительнейшие! Только представьте себе, что император даёт указание командующему флотом готовить флот к экспедиции на Босфор, а из Николаева следует раздражённый ответ: кораблей мало и сил для экспедиции у нас нет! Император приказывает: экспедицию всё равно готовить, корабли чинить, средства изыскать, а руководить экспедицией лично командующему! В ответ из Николаева от Грейга: руководить не могу, так как болею.

Из письма Лазарева тех лет: «Я попался в сети, крайне для меня неприятные, тем более, что должность береговая, и чёрт знает, что ещё. Вот третий уже год, что флот здесь не ходил в море, и бог знает от каких причин. А сегодня Севастополь вообще так пуст, что хоть шаром покати — ни одной сажени верёвки, ни одного дерева, чтобы сделать стеньгу или марсрей. Предвижу много преград, но бесполезным быть не хочу». Под преградами Лазарев понимал то, с чем ему теперь предстояло сражаться не на жизнь, а на смерть — черноморскую мафию.

Что делать Николаю I в ситуации, когда черноморская фронда полностью блокирует и игнорирует его решения? На черноморский адмиралитет он надеяться уже никак не может. Николай прекрасно понимает, что поручи он организацию грейговцам, те преднамеренно и сознательно погубят дело, сославшись при этом на то, что они, дескать, обо всём предупреждали заранее. Выход один — полностью отстранить от организации экспедиции местных флотских начальников и поручить всё особо преданным и лично ему подчинённым людям. Но такой человек на Чёрном море пока у императора был только один — контр-адмирал Лазарев. Одному ему было просто физически всюду не успеть. И тогда срочным порядком на Чёрное море командируется флигель-адъютант Казарский. Он недавно с флота и знает особенности, поэтому его не обмануть. Он честен, храбр и лично предан императору, а значит, разобьётся в лепёшку, но выполнит его приказ. Он, наконец, обладает хорошими организаторскими способностями, что в данной ситуации весьма немаловажно. Если Лазарев должен был сосредоточить своё внимание на подготовке кораблей и войск, а также руководстве ими, то на Казарского были возложены все тыловые и хозяйственные функции. Полномочия при этом Казарскому были даны не простые, а адмиральские! Все чины флота обязаны выполнять его распоряжения и указания, оказывать всемерное содействие. Флигель-адъютант действовал от имени императора, и любое противодействие расценивалось как измена интересов России. Казарский действует решительно. Он сразу же отстраняет от подготовки экспедиции всё местное начальство и берёт всю хозяйственную власть в свои руки. Это не только пощёчина Грейгу и его окружению, но и сигнал, что дни их всевластия уже сочтены.

Официально Казарскому вменялось в обязанность организовать отправку эскадры к Босфору. Но это была лишь официальная часть задачи, кроме неё существовала ещё и куда более важная — неофициальная. Бывшему командиру брига «Меркурий» Николаем I было велено: произвести доскональную проверку всех тыловых контор Черноморского флота, разобраться с коррупцией в руководстве флота и на частных верфях, вскрыть механизмы хищения денег при торговле хлебом в портах, то есть разворошить местное воровское гнездо. Эпоха Грейга подходила к своему бесславному концу, и император желал навести, в конце концов, законный порядок на Чёрном море.

Прибыв в Николаев, Казарский встретился с Лазаревым и получил от него конкретные указания по организации погрузки на корабли экспедиционной эскадры десантных войск и припасов. Уже 13 марта 1833 года Казарский доносил в Главный морской штаб: «…При перевозке с берега войск и тяжестей не произошло ни малейшей потери, хотя корабли стояли в открытом море верстах в 3,5 от берега и не употреблено других гребных судов, кроме принадлежащих Черноморской эскадре». С возложенной на него задачей капитан 1-го ранга Казарский справился блестяще. Николай I мог быть доволен своим флигель-адъютантом. Но можно только представить, какую ненависть вызвала деятельность нашего героя у местной камарильи!

20 февраля 1833 года 4 линкора, 3 фрегата, корвет и бриг под командованием М.П. Лазарева покинули Севастополь и 26 февраля стали на якорь в Буюкдере у Стамбула. Султан под давлением европейских держав предложил контр-адмиралу Лазареву покинуть Босфор. Лазарев отказался, сославшись на противный ветер, и даже когда ветер переменился, не тронулся с места. Вскоре египетская армия начала новое наступление, и теперь уже сам султан обратился к России с просьбой оставить эскадру Лазарева и прислать русские войска. В начале 1833 года из Севастополя в Турцию прибыли ещё две эскадры под командованием контр-адмиралов М.Н. Кумани и И.О. Стожевского с 14-тысячным десантом. 20-тысячный корпус командующего Дунайской армией генерала П.Д. Киселёва получил приказ двигаться к Дунаю. 24 апреля 1833 года с помощью европейских стран Турция и Египет заключили мир. 26 июня 1833 года Турция и Россия подписали Ункиар-Искелесийский договор, по которому Россия обязывалась оказывать Турции военную помощь, в обмен на это турки закрывали проливы для всех стран. Тем самым обеспечивалась безопасность южных границ России. Англия и Франция признать такой договор отказались, но Россия ответила, что будет соблюдать его твёрдо. 28 июня эскадра Лазарева покинула Босфор. За удачную экспедицию Лазарева произвели в вице-адмиралы. В июле 1833 года русский десант вернулся из Босфора в Феодосию, а в августе — в Севастополь. Так завершилась одна из самых блестящих операций Черноморского флота, в подготовке которой самое деятельное участие принял и капитан 1-го ранга Казарский.

Тем временем Александр Иванович, как всегда, работает не покладая рук. Он проводит большую организаторскую работу по подготовке Босфорской экспедиции и обеспечению её всеми необходимыми материалами и продуктами. Но это была только первая часть того, что ему предстояло сделать на Чёрном море. К ужасу окружения Грейга, после отправки эскадры Лазарева к Босфору Казарский не покидает флот, как ожидалось, а, наоборот, принимается за генеральную ревизию тыловых контор и складов в черноморских портах. Вначале он работает в Одессе, где, разумеется, вскоре вскрывает ряд крупнейших хищений и недостач.

Тем временем блестяще завершается Босфорская экспедиция Лазарева. Константинополь был спасён от египтян, а Россия получила гарантии в пользовании черноморскими проливами. 2 апреля 1833 года Лазарев производится «за отличие» в вице-адмиралы, таким образом, он теперь и по заслугам, и по чину вполне готов возглавить Черноморский флот. Ещё через три месяца, т.е. в июле, Лазарев становится генерал-адъютантом — это значит, что теперь он может действовать от имени императора, а ещё через месяц высочайшим указом Михаил Петрович Лазарев назначается «исправляющим должность» главного командира Черноморского флота и портов, николаевского и севастопольского губернатора. Таким образом, в командующие флотом (с получением двух чинов!) Лазарев был произведён почти мгновенно, в течение каких-то четырёх месяцев. Понять Николая I в данном случае можно. Терпеть выходки Грейга, который зарывался всё больше и больше, было далее уже невозможно. Следовало как можно скорее наводить порядок на Черноморском флоте, возвращать ему утраченную боеспособность.

Тем временем Казарский завершает ревизию Одесского порта. Масштабы размеров вскрытых хищений потрясают! После этого Казарский переезжает в Николаев, чтобы разобраться с состоянием дел в центральных управлениях Черноморского флота. В Николаеве он продолжает напряжённо работать, но спустя всего лишь несколько дней внезапно умирает. Комиссия, разбиравшаяся в обстоятельствах смерти Казарского, сделала вывод: «По заключению члена сей комиссии помощника флота генерал-штаблекаря доктора Ланге, Казарский помер от воспаления лёгких, сопровождавшегося впоследствии нервною горячкой».

Произошло это 16 июля 1833 года. Было в то время Александру Ивановичу Казарскому тридцать шесть лет.

О ЧЁМ МОЛЧАТ ИСТОРИКИ

Несмотря на многочисленные публикации о героическом командире брига «Меркурий», несмотря на то что его недолгая жизнь, в общем-то, неплохо исследована, о последних днях пребывания Казарского в Николаеве историки и писатели хранят упорное молчание. Все единодушно отмечают одно: смерть героя настолько внезапна и скоропостижна, что была громом среди ясного неба для всех его многочисленных друзей и знакомых… А ведь стоило задуматься и поискать на страницах русской прессы следы того печального события, и многое бы перестало казаться таким ясным и простым.

В 1886 году популярный отечественный журнал «Русская старина» за июнь–сентябрь опубликовал воспоминания Елизаветы Фаренниковой, близкой знакомой всей семьи Казарских и лично Александра Ивановича. «Русская старина» являлась одним из самых серьёзных исторических журналов России и публиковала только те материалы, в достоверности которых сотрудники редакции были уверены. Но, несмотря на всю сенсационность статьи о причинах смерти Казарского, публикация прошла незамеченной. Почему? Может, потому, что была уже иная эпоха. Может, ещё почему-то…

Сегодня проверить достоверность публикации Елизаветы Фаренниковой не представляется возможным. Однако она полностью подтверждается всей ситуацией, сложившейся на Черноморском флоте к 1833 году. А то, что статья появилась на страницах журнала только спустя пятьдесят три года после трагических событий, может, вероятно, служить лишним доказательством того, что автор до поры до времени не могла опубликовать свой материал. Возможно, по каким-то личным соображениям, возможно, боясь чьей-то мести…

Итак, что же произошло с капитаном 1-го ранга Казарским летом 1833 года? Попробуем понять и хотя бы приблизительно проследить цепи событий, произошедших в июле 1833 года в Николаеве.

К середине 30-х годов XIX века крепостное право и николаевская реакция уже подводили страну к будущей катастрофе в Крымской войне.

Из воспоминаний черноморца А. Зайчковского:

«Черноморский флот, основанный императрицей Екатериной II, с течением времени приобрёл несколько своеобразный колорит. Обилие греческих колоний на северном берегу Чёрного моря повело к тому, что в составе офицеров этого флота преобладал греческий элемент; воспитанники морского кадетского корпуса, в особенности принадлежащие к русским дворянским семьям, с неохотой выходили на службу в Чёрное море.

Такой состав офицеров должен был отразиться и на деятельности нашего Черноморского флота. Он как бы окунулся в спячку, погружённый всецело в мелкие береговые интересы, мало заботясь о том, чтобы находиться на высоте возложенной на него задачи — быть стражем России на юге и постоянной угрозой Константинополю».

На фоне отсталости и застоя процветали взяточничество и воровство, подкупы и подлоги. Не был исключением из общего правила и Черноморский флот, в особенности же его береговые конторы. Однако помимо вопиющего воровства, процветавшего в то время на Черноморском флоте, там происходили события, о которых историки предпочитают почему-то стыдливо умалчивать.

Дело в том, что к концу времени командования Черноморским флотом А.С. Грейгом на нём сложилась небывало напряжённая и взрывоопасная обстановка, связанная с проникновением еврейства в финансовые и хозяйственные флотские дела. Как считает ряд исследователей, адмирал Алексей Самуилович Грейг происходил по отцу из рода шотландских евреев. По матери, Сарре Грейг (двоюродной сестре мореплавателя Джеймса Кука), он, вполне вероятно, тоже имел семитское происхождение. Само собой это, разумеется, ещё ни о чём не говорит, если бы впоследствии данный фактор не стал стимулом антигосударственной деятельности.

Остановимся несколько подробнее на личности адмирала Алексея Самуиловича Грейга, который в нашем повествовании является далеко не последним лицом. Родился будущий адмирал в 1775 году в семье известного екатерининского флотоводца героя Чесмы и Гогланда Самуила Грейга. В уважение заслуг отца императрица Екатерина II присвоила новорождённому чин мичмана. С десяти лет служил адъютантом при своём отце, дважды стажировался в Англии. В 1798 году, командуя кораблём «Ретвизан», он отличился при высадке десанта в Голландии у крепости Гельдер, потом заведовал экспедицией по исправлению Кронштадтского порта, затем в качестве младшего флагмана участвовал в Средиземноморской экспедиции вице-адмирала Сенявина, сражался при Тенедосе и Афоне. Во время войны с Наполеоном в 1812–1814 годах исполнял отдельные поручения при армии. В 1816 году Грейг был назначен на должность главного командира Черноморского флота и портов. В 1828–1829 годах руководил флотом в Русско-турецкой войне. Участвовал во взятии Анапы, Варны, Мессемрии, Ахиолло, Инады и Мидии, крейсировал с флотом у Константинополя. С 1828 года полный адмирал. По окончании войны получил императорский вензель на эполеты. Историки неоднозначно оценивают Грейга как флотоводца, отмечая его излишнюю осторожность и боязнь генерального сражения с турецким флотом и полное отсутствие инициативы. При этом весьма положительно оценивается первый период руководства адмиралом Черноморским флотом. В ту пору Грейг много занимался совершенствованием конструкций кораблей, гидрографией, развитием береговой инфраструктуры. Разительный контраст представляют последние годы его пребывания на Чёрном море. Адмирал практически самоустранился от руководства флотом, фактически передав всё в руки своей супруги и ближайшего окружения. Историки характеризуют Грейга как хорошего моряка-практика, при этом лично достаточно либерального и бескорыстного, но внушаемого и легко попадающего под влияние более сильных личностей, при этом человека весьма злопамятного и упрямого. До своей женитьбы Грейг, скорее всего, не имел прямого отношения к финансовым еврейским кругам.

Адмирал никогда не был женат. Мало того, он просто сторонился женщин. Однако, будучи уже в весьма зрелых годах, командующий флотом вдруг сходится с молодой еврейкой Юлией Михайловной (Лилей Мойшевной) из Могилёва. Для того чтобы понять суть происшедшего, обратимся к воспоминаниям современников по данному поводу. Один из них пишет: «Грейг был ужасно застенчив в любовных делах», то есть, надо понимать, не искушён. Этим и воспользовалась молодая, красивая и очень энергичная женщина, полностью подчинив себе старого стеснительного холостяка.

Став гражданской женой адмирала А.С. Грейга, Лея сохранила связи со своей многочисленной еврейской роднёй. Несмотря на декларированный переход в христианство (что до сих пор, впрочем, не доказано), она оставалась ревностной почитательницей Ружинского цадика, регулярно посылала взносы на его содержание и переписывалась с ним. Тот, в свою очередь, в благодарность за щедрые пожертвования не замечал «позорного» в глазах евреев поведения своей подопечной. Супруга адмирала, благодаря заступничеству за евреев, прославилась по всей «черте оседлости» под прозвищем «ди муме Леа».

Энциклопедический словарь «„Николаевцы“ 1789–1999 гг.» даёт следующую информацию о жене Грейга: «Грейг (Сталинская) Юлия Михайловна (1800, г. Могилёв, – 1882, г. Санкт-Петербург), жена А.С. Грейга. Еврейка. Из семьи трактирщика М. Сталинского. В молодости служила в трактире отца. Вышла замуж за офицера польских войск капитана Кульчинского. Вскоре развелась и в 1820 году приехала в г. Николаев с поставками корабельного леса (!!!), выдавая себя за польку. Добилась аудиенции у А.С. Грейга, став со временем его гражданской женой. Будучи хорошо воспитана, зная языки и обладая тонким вкусом и обаянием, постепенно сумела создать в адмиральском доме салон, в который входили в основном молодые офицеры и чиновники ЧФ и Адмиралтейства (братья Дали, К.Х. Кнорре, братья Рогули, П.И. Вавилов, супруги Зонтаг и др.). Со временем Юлии Михайловне удалось привлечь к себе николаевское благородное общество, став законодательницей мод и введя в свой круг влиятельных лиц (Н.Д. Критский, В. Метакса, Ш. Рафалович и др.). Около 1827 года тайно обвенчалась с А.С. Грейгом, что вызвало резкие нападки на адмирала и Ю.М. со стороны некоторых шовинистов и антисемитов (Ф. Вигель, Яцын, М.П. Лазарев и пр.). Обладая сильным характером, Ю.М. оказывала некоторое (!!!) влияние на А.С. Грейга в житейских делах. В Николаеве у Грейгов родилось три сына — Самуил, Иван и Василий и дочь Юлия. После перевода А.С. Грейга в Петербург Ю.М. посвятила свою жизнь устройству карьер и судеб детей, стремясь направить их по финансовой линии. Официально признана женой А.С. Грейга только в 1873 году при открытии памятника адмиралу в Николаеве. В Николаеве, в Диком Саду, на месте, где Александр I любовался видом водных просторов, по распоряжению адмирала была сооружена каменная беседка (проект Р. Кузьмина) под названием „Храм Весты“, которую Грейг посвятил Ю.М в честь рождения первого сына — Самуила».

Историк Анатолий Нойман пишет: «По мере вхождения еврейских купцов в русское общество воспитание девушек в семьях становилось более светским, европейским. Дочь Беньямина Шпеера, выйдя замуж за князя Долгорукова, превратилась не просто в княгиню, но в звезду света. Лия Рафалович-Сталинская, дочка трактирщика, выйдя за адмирала Грейга, сделалась чрезвычайно влиятельной фигурой на Черноморском флоте России. Оставаясь, несмотря на крещение и появление буквы „Ю“ перед именем (Юлия), преданной почитательницей Ружинского цадика, она уже в качестве „тётки Леи“ оказывала заступничество притесняемым евреям. Тут образ „прекрасной еврейки“, и без того тяготеющий к библейским образцам, неизбежно пересекался с историями Эсфири и Юдифи. Заметим, что по причине ли почитания девы Марии, или по ещё каким, антисемитизм куда реже распространяется на женщин, нежели на мужчин».

Известный отечественный мемуарист XIX века Ф.Ф. Вигель писал по этому поводу следующее:

«В Новороссийском краю все знали, что у Грейга есть любовница-жидовка и что мало-помалу, одна за другой, все жены служащих в черноморском флоте начали к ней ездить как бы к законной супруге адмирала. Проезжим она не показывалась, особенно пряталась от Воронцова и людей его окружающих, только не по доброй воле, а по требованию Грейга. Любопытство насчёт этой таинственной женщины было возбуждено до крайности, и оттого узнали в подробности все происшествия её прежней жизни. Так же, как Потоцкая, была она сначала служанкой в жидовской корчме под именем Лии или под простым названием Лейки. Она была красива, ловка и умением нравиться наживала деньги. Когда прелести стали удаляться и доставляемые ими доходы уменьшаться, имела она уже порядочный капитал, с которым и нашла себе жениха, прежних польских войск капитана Кульчинского. Надобно было переменить веру; с принятием св. крещения к прежнему имени Лия прибавила она только литеру „ю“ и сделалась Юлией Михайловной. Через несколько времени, следуя польскому обычаю, она развелась с ним и под предлогом продажи какого-то строевого корабельного леса приехала в Николаев. Ни с кем, кроме главного начальника, не хотела она иметь дела, добилась до свидания с ним, потом до другого и до третьего. Как все люди с чрезмерным самолюбием, которые страшатся неудач, в любовных делах Грейг был ужасно застенчив; она на две трети сократила ему путь к успеху. Ей отменно хотелось выказать своё торжество; из угождения же гордому адмиралу, который стыдился своей слабости, жила она сначала уединённо и ради скуки принимала у себя мелких чиновниц; но скоро весь город или, лучше сказать, весь флот пожелал с нею познакомиться. Она мастерски вела своё дело, не давала чувствовать оков, ею наложенных, и осторожно шла к цели своей, законному браку. Говорили даже, что он совершился и что у неё есть двое детей; тогда не понимаю, зачем было так долго скрывать его.

Оправдываясь в неумышленной нескромности, я слагал вину на слугу, а Юлия Михайловна сказала, что не бранить его, а благодарить должна. Сам же Алексей Самойлович, видя моё учтивое, приветливое, хотя свободное с нею обхождение, начал улыбаться и заставил у себя обедать. В её наружности ничего не было еврейского; кокетством и смелостию она скорее походила на мелкопоместных польских паней, так же, как они, не знала иностранных языков, а с польским выговором хорошо и умно выражалась по-русски. За столом сидел я между нею и адмиралом. Неожиданно с сим последним зашёл у нас разговор довольно сериозный. Речь коснулась до завоевательницы и создательницы Новороссийского края (Екатерины Второй).

На другой день, 27-го, помаленьку я начал сбираться в дорогу, когда явился ко мне курьер с приглашением Алексея Самойловича и Юлии Михайловны пожаловать к ним на вечер, бал и маскарад 28 числа. Мне следовало бы отказаться, во-первых, потому, что это был день кончины отца моего, во-вторых, что я два лишних дня должен был потерять в пути; но мне не хотелось невниманием платить за учтивость, да и любопытство увидеть николаевское общество во всём его блеске взяло верх над долгом. Дней за десять перед тем видел я одесское, но не мог судить о великой разнице между ними, не будучи ни с кем знаком. Мужчины несколько пожилые и степенные, равно как и барыни их, сидели чинно в молчании; барышни же и офицерики плясали без памяти. Масок не было, а только две или три костюмированные кадрили. Женщины были все одеты очень хорошо и прилично по моде, и госпожа Юлия уверяла меня, что она всех выучила одеваться, а что до неё они казались уродами. Сама она, нарядившись будто магдебургской мещанкой, выступила сначала под покрывалом; её вёл под руку адъютант адмирала Вавилов, также одетый немецким ремесленником, который очень забавно передразнивал их и коверкал русский язык. На лице Грейга не было видно ни удовольствия, ни скуки, и он прехладнокровно расхаживал, мало с кем вступая в разговоры. Сильно возбудил во мне удивление своим присутствием один человек в капуцинском платье; он был не наряженный, а настоящий капуцин с бородой, отец Мартин, католический капеллан черноморского флота, который, как мне сказывали после, тайно венчал Грейга с Юлией. Оттого при всех случаях старалась она выставлять его живым доказательством её христианства и законности её брака; только странно было видеть монаха на бале…»

Здесь следует сделать некоторое уточнение. Так как капелланов на Черноморском православном флоте не существовало, то, скорее всего, венчание протестанта Грейга с недавно обращённой в православие Лией происходило по протестантскому обряду в николаевской протестантской церкви, не имеющей никакого отношения к флоту. Информации Вигеля относительно вероисповедания жены Грейга противоречит ряд других исследователей, которые считают, что Лия-Юлия не желала принимать ни православия, ни становиться протестанткой, оставаясь в иудействе, а поэтому венчание адмирала с девицей было невозможно, и она считалась только гражданской женой Грейга. О том, что Лия-Юлия была именно гражданской женой Грейга, пишет в своих письмах и адмирал Лазарев.

Высшая аристократия, разумеется, не приняла в своё общество Лию-Юлию, но та, судя по всему, не слишком переживала из-за этого, так как власти «матери-командирши» Черноморского флота ей вполне хватало. Что касается Грейга, то он, как это часто бывает в подобных случаях, когда пожилые мужчины сходятся с молодыми девицами, полностью попал под её влияние. Теперь всеми хозяйственными делами Черноморского флота (да и не только хозяйственными), по существу, заправляла сожительница командующего и её ближайшее окружение. Супруга Грейга вначале прибрала к своим рукам все поставки флоту корабельного леса, а затем наложила свою длань и на другие направления хозяйственной деятельности флота. Грейг, к большому сожалению, сам, быть может, до конца того не понимая, стал лишь ширмой в умелых, жадных и цепких руках. Впрочем, и в отношении Грейга имеется достаточно «странный» факт: командующий Черноморским флотом и портов, как оказывается, являлся одновременно… председателем Николаевского ссудного банка! Командующий флотом и портов — банкир, надо ли говорить, как можно было направлять (и куда направлялись!) финансовые потоки! На эту должность, скорее всего, могла определить адмирала его не в меру предприимчивая сожительница. Лучшего прикрытия для финансовых махинаций придумать было просто невозможно!

ЗАСТЕНКИ МИЧМАНА ДАЛЯ

Власть управительницы Черноморским флотом была поистине безгранична. Месть могла настигнуть кого угодно. Попал в опалу к любовнице командующего и знаменитый в будущем собиратель русского языка Владимир Даль. Поводом к расправе с молодым мичманом стала некая эпиграмма, сочинённая Далем, в которой последний весьма нелицеприятно и остроумно прошёлся по нравственным качествам Юлии Михайловны, не была забыта там и её национальность. Упоминался в эпиграмме и «глупый рогоносец» Грейг.

Биограф Владимира Даля Майя Бессараб в своей монографии «Владимир Даль» (Московский рабочий. 1968 г.) так, в несколько завуалированной форме, передала суть происшедшего:

«Единственный друг, с которым в это время Владимир мог отвести душу, был Карл Кнорре, астроном Николаевской обсерватории. Володе очень нравилась эта профессия, он жаждал знаний, душа требовала постоянных, полезных занятий — а между тем он носил её с собою в караул, на знаменитую гауптвахту в молдаванском доме, иногда на перекличку в казармы у вольного дока, и сам видел, что этой пищи для него было недостаточно.

Друзья засиживались допоздна в обсерватории, а потом долго гуляли по городу. Они любили ходить по бульвару вдоль Ингула или по главной улице. Тёплыми летними вечерами здесь собиралось всё местное общество. Знакомые и незнакомые барышни заглядывались на красавца мичмана.

— Вашему брату, моряку, и старость нипочём, — сказал однажды Карл. — Грейг — ходячие мощи, а туда же, завёл красотку.

— Так это правда? — удивился Володя. — Наш Алексей Самуилович?

— Он самый. Командующий Черноморским флотом, николаевский севастопольский военный губернатор Алексей Самуилович Грейг.

— Оно, конечно, это его личное дело, да зачем же тогда разыгрывать из себя такого святошу? — возмутился Даль.

— Да. Домик ей купил на главной улице.

В этот вечер они больше не говорили об адмирале, а наутро Владимир принёс Карлу сатирическое послание Грейгу. Карл расхохотался.

— Здорово, брат! Дай-ка я перепишу.

Через три дня стихотворение повторял весь город. Встречаясь на улице, люди спрашивали друг друга: „Слыхали?“

Дошли стихи и до Грейга. Адмирал рассвирепел, его чуть не хватил удар. Он приказал немедленно выяснить имя автора.

Кому же писать стихи, как не „сочинителю“? К Далю пришли с обыском, но ничего не нашли. Мать, провожая полицмейстера, который перерыл у неё весь дом, чтобы унизить его, ткнула ногой в ящик комода, где лежала старая обувь, и сказала:

— Тут ещё не искали.

— Что ж, поищем, — ответил полицмейстер.

И можно себе представить ужас бедной женщины, когда он вытащил из ящика случайно завалившийся туда черновик злополучной эпиграммы, написанный рукой её сына.

В сентябре 1823 года по приказанию Грейга Даля арестовали. Адмирал Грейг предал Даля военному суду. Год тянулось дело Владимира Ивановича. Его замучили бесконечными допросами, а затем разжаловали в матросы „за сочинение пасквилей“.

Ситуация принимала скверный оборот. Даль подал апелляцию. В „Деле мичмана Даля“ обвинения, выдвинутые против „сочинителя“, были столь абсурдны, и так нелепо выглядел старый адмирал, ополчившийся на молодого мичмана, что петербургское начальство отменило решение николаевского военного суда, в апреле 1824 года Даль был оправдан и выпущен на свободу. А летом перевёлся в Кронштадт. И хотя дело своё знал и служил неплохо, вскоре вынужден был с морской службой расстаться. У Грейга в Кронштадте было немало влиятельных друзей, которые сделали пребывание Даля во флоте невозможным».

Позднее историки выдумают историю о том, что Даль уволился с флота по собственной инициативе ввиду того, что «плохо переносил качку на море». Даже спустя столетия история расправы черноморской мафии над молодым мичманом была нежелательна для публикации. Почему? Может потому, что в эпиграмме Даля присутствовало юдофобское начало? Может, наоборот, потому, что именно после расправы он и стал ярым юдофобом? К сожалению, текст эпиграммы Даля до сегодняшнего дня не дошёл, и мы не можем его полностью процитировать. Историк флота Ф.Ф. Веселаго в «Общем морском списке» относительно эпиграммы писал так: «Это было собственно юношеское, шутливое, хотя и резкое, стихотворение, но имевшее важное местное значение, по положению лиц, к которым оно относилось». Известно, что само стихотворение называлось «С дозволения начальства» и велось от имени некого преподавателя итальянского языка. В стихотворении автор объявлял «сброду, носящему флотский мундир» о своём близком знакомстве с некой «подрядчицей», которая «скоро до всех доберётся!»

По-видимому, стихотворение Даля было не в бровь, а в глаз, потому что ярость Грейга была неописуемой. Куда подевалась маска европейского либерала?! Наверное, если бы Даля можно было повесить, то Грейг это проделал бы с преогромным удовольствием. Но Даль был дворянином, и его надо было судить. Грейг и здесь требовал от судей немыслимого — лишить Даля чина и записать в матросы! Морской аудиторский комитет не утвердил приговор Грейга, признав достаточным пребывание Даля под арестом и судом в течение восьми (!) месяцев. Мичмана тут же перевели с Чёрного моря на Балтику. Однако было очевидно, что мстительный Грейг и его «подрядчица» доберутся до Даля и там. Для молодого офицера выход был один — подавать в отставку, и как можно быстрее.

Как бы то ни было, но после изгнания с флота бывшему офицеру Далю пришлось начинать полуголодную учёбу в Дерпте на врача. К слову сказать, Грейг до конца своей жизни не забыл о Дале и, уже став сенатором, сделал всё, чтобы помешать его карьере. В течение тридцати лет за Далем следовала мрачная тень Грейга и его любовницы. Лишь в 1859 году, когда старик Даль собирался выходить в полную отставку, указом императора Александра II было велено «не считать дальнейшим препятствием к получению наград и преимуществ беспорочного служащим предоставленных дело о сочинительстве пасквилей мичманом Далем». Впрочем, как мы в дальнейшем увидим, с Далем поступили всё же достаточно мягко. С флота он был изгнан, но, по крайней мере, остался в живых. А ведь могло быть и многим хуже…

Кстати, история с Далем была далеко не единственной. Время от времени молодые офицеры пытались что-то предпринять, хотя практически всегда их благие намерения выходили им боком. Весьма характерной выглядит история с мичманом Александром Спицыным. Молодой офицер отличался принципиальностью. В 1830 году он служил на брандвахтенной бригантине в Сухумском порту. В один из дней командир послал его проверить документы и фактический груз пришедшего в порт турецкого судна. Спицын не ограничился формальным отношением к заданию, а «вывернул турок наизнанку». В результате в трюмах судна были обнаружены три черкесских эмиссара, пробиравшихся к Шамилю, и контрабандный груз для имама: сталь, сера, оружие. За проявленную бдительность и ревность к службе Спицын был поощрён и переведён на брандвахту в Николаев. И тут-то разразился скандал. Когда в порт пришло очередное иностранное судно, Спицын отправился его досматривать и обнаружил груды контрабанды. На судно немедленно примчался таможенный аудитор, некто Михайлов, который вначале пытался уговорить Спицына закрыть глаза на контрабанду, а затем стал угрожать расправой. Спицын в долгу не остался и, отлупив аудитора, выбросил его за борт. После этого Грейг с подачи своей супруги немедленно арестовал не в меру ретивого мичмана. Следствие длилось полтора года, и в конце концов Спицын был осуждён на два месяца в содержания в крепости. Спицыну просто повезло, так как именно в это время на Черноморском флоте произошла смена руководства, и адмирал Лазарев буквально вытащил мичмана из тюрьмы.

В данной истории любопытна личность самого Спицына. Впоследствии этот блестящий офицер будет блестяще командовать фрегатом «Кагул» в Синопском сражении, а во время обороны Севастополя станет командиром самого страшного 4-го бастиона, на котором получит четыре ранения, но не покинет поля боя. Впоследствии А.П. Спицын в течение двадцати лет будет исполнять должность Керченского градоначальника и дослужится до чина полного адмирала. При этом на всех должностях современники отмечали его большую личную храбрость, честность и обострённое чувство справедливости.

Интересна и ещё одна деталь. Фамилия пытавшегося спасти контрабанду николаевского аудитора была Михайлов. С этой фамилией мы ещё в своё время встретимся.

АДМИРАЛЫ-КУПЦЫ И КУПЦЫ-АДМИРАЛЫ

Говоря о коррупции того времени на Черноморском флоте, мы должны понимать, что речь в данном случае шла не только и не столько о воровстве непосредственно на самом Черноморском флоте как таковом. Разумеется, что и на самом флоте воровали, но это была лишь часть (и далеко не самая главная) в деятельности тогдашней черноморской «мафии». Во главе «мафии» стояли некто Серебряный и Рафалович вместе с другими «хлебными королями» российского юга купцами Гильковичем и Гальперсоном. Их поддерживала коррумпированная флотская верхушка во главе с контр-адмиралом Н.Д. Критским и рядом других офицеров, занимавших большей частью береговые тыловые должности.

Контр-адмирал Критский личность в нашем расследовании далеко не последняя, а потому стоит познакомиться с ним поближе. Николай Иванович Критский был родом из греков. Его отец Николаи Димитрос был вывезен в Россию с Крита (отсюда и фамилия) после окончания Чесменской компании. В 1789 году Николай Критский поступил в корпус чужестранных единоверцев кадетом, в 1794 году произведён в гардемарины, в 1796 году в мичманы с назначением на Чёрное море. С 1799 года командовал разными судами и неоднократно был назначаем для производства гидрографических работ по съёмке берегов Чёрного и Азовского морей. В 1804–1807 годах находился на службе на канонерских судах; в 1807 году, командуя отрядом канонерских лодок, участвовал во взятии крепости Анконы и 31 мая в Трапезундской экспедиции, окончившейся неудачей. В 1827 году состоял при главном командире Черноморского флота вице-адмирале Грейге для особых поручений. В 1827 году стал капитаном 1-го ранга. В 1828 году на корабле «Париж» участвовал при взятии Анапы и при осаде Варны. Начальствуя отрядом судов, Критский был послан для овладения местечком Иноди, где произвёл высадку, овладел укреплением, истребил запасы, взорвал пороховой погреб и взял несколько пушек; за это дело был награждён золотой саблей «за храбрость». Затем несколько месяцев Критский командовал кораблём «Париж», на котором находился император Николай I, затем по протекции Грейга определён исправлять должность обер-интенданта Черноморского флота. В 1832 году Критский был произведён в контр-адмиралы. На всём протяжении их совместной службы на Черноморском флоте Критский оставался главным любимцем Грейга и наиболее близким ему человеком. Критский же непосредственно осуществлял все контакты с еврейским и греческим купечеством и руководил всеми махинациями. В 1834 году Критский был уволен от службы и фактически спасён от ареста Грейгом, который лично вывез его в своей карете из Николаева, забрав с собой. Дальнейшая судьба Критского в точности неизвестна. Есть сведения, что он вскоре срочно выехал во избежание ареста за границу, куда были к этому времени переведены все его немалые счета.

Но пока до разоблачений и угрозы ареста ещё далеко. «Мафия» была в полной силе. Бороться же было за что! Дело в том, что командующий Черноморским флотом в то время одновременно являлся и Главным командиром черноморских портов. Главный командир черноморских портов сосредоточивал в своих руках огромнейшую власть. Ему подчинялись все порты (в том числе и торговые) Чёрного моря, со всеми своими службами: портовым хозяйством, причалами, складами, таможней, карантином, торговыми судами и так далее. К тому же, как мы уже говорили, в руках Грейга был сосредоточен и местный банковский капитал. Учитывая, что именно через порты Чёрного моря шёл в то время основной внешнеторговый грузооборот почти всей внешней российской торговли, и прежде всего, её главной составляющей — пшеницы, трудно даже представить, какие деньги крутились вокруг всего этого и какие капиталы наживались теми, кто имел хоть какое-то отношение к этой бездонной черноморской кормушке.

Черноморская торговля и черноморские порты процветали. В портах появились открытые евреями банкирские дома и торгово-посреднические конторы: Бродского, Когана, Рабиновича и Гартенштейна, Рафаловича, Эфрусси… Гофмаклером одесской биржи состоял Симон Бернштейн, его тёзка Симон Гурович представлял здесь Лондонскую и Ливерпульскую страховые компании, а братья Перельман были известными «комиссионерами по хлебной торговле»… Торговый дом Рафаловича к началу 30-х годов XIX века уже поддерживал самые тесные отношения с домом Ротшильдов. Предприимчивый судостроитель и «хлебный король» основал ещё и банк европейского уровня — «Рафалович и К°».

Любопытно, что именно в это время в Одессе начали свою активную деятельность два предпринимателя — некто Гельфанд и Бронштейн. Оба нажили немалые капиталы на спекуляциях с хлебом. Это были дедушки небезызвестных революционеров-интернационалистов Израиля Гельфанда (Александра Парвуса) и Лейбы Бронштейна (Льва Троцкого), принёсших впоследствии немало горя народам России. Аналогия здесь напрашивается сама. Если дедушки входили в состав «черноморской мафии» (пусть не на первых ролях) и как могли грабили Россию, то их внуки сделали всё возможное для уничтожения этой самой России…

Из воспоминаний личного врача и биографа М.С. Воронцова К.Э. Андриевского: «Перевалка пшеницы через хлебные магазины в порт привлекала своими высокими заработками в Южную Пальмиру (т.е. в Одессу. — В.Ш.) не только выходцев из-за границы, промышлявших хлеботорговлей, но и множество люда из соседних и даже северных губерний. Всяк находил в Одессе, при неизменном в страдную пору спросе на рабочие руки, если не постоянный кров, то верный себе заработок».

Так, порт и хлебные магазины — эти устои морской торговли города, кроме одесских обывателей сытно кормили — работы хватало на всех! — тьму народа из пришлых. На юге их нередко называли ещё «бурлаками». Эти странствующие в поисках приличного заработка украинские крестьяне, в отличие от «беглых» в Новороссию крепостных, располагали «письменными видами» от своих помещиков.

Тысячи русских подёнщиков проходили сотни вёрст в южные порты, куда их гнала из отчих краёв скудость земельных угодий, желание заработать на семью, и «сколотить копейку» на подушную подать помещику. При работе «у хлеба» недурственно жилось в Одессе и крестьянскому народу из коренных губерний России! Попадая сюда, в Южную Пальмиру, на вольную жизнь и обильные хлеба из крепостных обнищавших краёв, многие из них всяческими правдами-неправдами добывали себе подложные паспорта. Природные россияне заметно выделялись в порту своею численностью среди прочих работников. До одиннадцати тысяч душ этого временного в городе сезонного люда подвизалось в пору хлебного бума в наймах на подённых работах, испытав в урожайный год воистину благодать Господню. Причём даже мужик без лошади и телеги мог в артели портовых грузчиков или при хлебном магазине заработать в горячие дни на погрузке пшеницы от рубля и выше на душу. Осмотревшись на месте и скопив деньжат, многие из холостяков обзаводились в Одессе семьями и оседали навсегда.

Да, в разгар хлебного бума работы в порту и в городе хватало на всех, и на одесских улицах не сыскать было тогда привычных для прочих городов империи толп нищих да убогих, что мыкались с протянутой рукою от церковной паперти до богадельни. Одесские жители нередко видывали в страдную пору грузчиков, которые «для форсу» с шиком прикуривали папироски от рублевых ассигнаций. Высокому достатку всех своих обывателей Южная Пальмира была обязана тем, что ещё не знала, к счастью, со дня своего рожденья стихийных бунтов погрязшей в нищете и пьянстве городской черни.

При этом в Одессе деньги зазря никому не платили. Карантинная и Практическая гавани в воронцовские времена были по своему оснащению ещё весьма далеки от совершенства. Практически все операции с экспортным хлебом проводились тогда вручную, поэтому так ценился труд подёнщиков в порту. И не только в Одессе, но и по всем портовым городам Чёрного моря всегда были дороги крепкие рабочие руки. Заморский купец, которому нужно было, к примеру, погрузить свои два или три судна, — все «вдруг», когда «горел» срочный фрахт, естественно, за ценою не стоял. В таких случаях в порядке вещей предлагалось за работу вдвое, а то и втрое сверх обычно принятого. Понятно, что платили сполна не только грузчикам в порту, но и за работу, особенно сверхурочную, при хлебных магазинах. Плата работнику выходила тогда до 3-х и более рублей в день. Вот и случалось, что в «пик» навигации, в незабываемые будни хлебного бума, даже избалованная домашняя прислуга всё бросала на произвол судьбы и, только ухмыляясь в ответ на самые щедрые посулы своих хозяев, бежала к городским житницам и в порт.

Вот живые картинки городского быта Южной Пальмиры воронцовской поры. Хлебный бум беспристрастно обнажал мирские страсти, охватившие всех обывателей воронцовской Одессы — от предприимчивости и трудолюбия до меркантильности и стяжательства. В ажиотаже осенней торговли он властно накладывал повсюду свой отпечаток на образ жизни, род занятий, нравы и даже привычки горожан.

Обратимся к тем дням в воспоминаниях прежних одесситов: «Бесстыдство нашей прислуги перешло пределы дозволенного! Не только лакей или кучер, но кухарка, не дождавшись, чтобы обед был изготовлен и подан, кормилица, несмотря на крик бедного малютки и слёзы матери, — сетовали одесские дамы, — бросает самые почтенные и щедрые для них семейства, бегут в хлебные магазины для того, чтобы увязывать мешки, сидеть на улицах и подбирать падающий хлеб…»

Но можно ль упрекать ближнего своего за стремление к достойному лучшему вознаграждению его же собственного, честного труда? Зная, что страда «у хлеба» даёт им «натурально заработать» целый капитал, охочих прозябать в услужении у господ за… 2 целковых в месяц тогда действительно набиралось в Одессе немного…

Лёгкость получения работы в Одессе и высокие заработки людей рабочего сословия в страдную пору имели, увы, и оборотную сторону медали — злое, повальное пьянство. Например, пришлые подёнщики, оседая в городе в округе порта, уже тогда вместе с аборигенами первой Матросской слободки положили на Канаве начало «люмпен-пролетариату» Южной Пальмиры.

Из записок современника: «Надо знать, что люди, занимающиеся перевозом пшеницы в гавани в Одессе, замечательная ракалия… Они тяготеют к торговле. Ломовые извозчики нанимают их только во время грузки и подённо. Подённая плата доходит иногда до 3 и даже более рублей одному работнику. Разбойники балуются, если грузка идёт сильно, до того случалось, рвут рублёвые бумажки для папирос. Грузка кончилась, они ничего уже делать не хотят; пропивают всё…»

Вообще, по данным за 1808 год, лишь один одесский порт принял около 400 купеческих кораблей, а доходы городского бюджета составили 130 тысяч рублей. Чтобы понять грандиозность этой цифры, достаточно сказать, что фунт, т.е. 400 грамм, ржаного хлеба стоил в ту пору 1 копейку, фунт говядины — 4 копейки, поросёнок обходился покупателю в 60 копеек, а гусь — в 30 копеек. Всего за один целковый, т.е. рубль, на базаре можно было накупить две огромные корзины всякой снеди.

С 1803 по 1810 год в Одессе не было ни одного случая банкротства, в то время как капиталы некоторых местных купцов измерялись уже сотнями тысяч рублей. Город был воистину золотым дном для всякого, кто делал там свой бизнес. О размахе торговой деятельности в Одессе говорит уже то, что в 1808 году в городе был учреждён Коммерческий суд, призванный разрешать многочисленные споры и тяжбы между участниками торгового процесса.

В 1817 году Одессе был дарован режим свободной (т.е. беспошлинной!) торговли «порто-франко». Статус «порто-франко» способствовал сказочно быстрому превращению Одессы в третий по величине и по значимости город всей Российской империи. Достаточно сказать, что в 1836 году чистый доход одесского бюджета превышал общую валовую выручку ВСЕХ российских городов, за исключением Петербурга и Москвы.

По данным одесского историка Ростислава Александрова, экспорт хлеба из одного лишь одесского порта был больше, чем из всех портов Соединённых Штатов Америки! Немногим меньшим был экспорт сахара и других российских товаров. На гребне «хлебного бума» только в одной Одессе появилось 11 новых «миллионщиков», т.е. купцов-предпринимателей, чей торговый оборот превысил миллион серебряных рублей. А обороты торговых домов Константина Папудова, Ивана Ралли, Павла Ираклиди превысили 2 миллиона рублей. Лидировал же в этом «соревновании» торговый дом купца 1-й гильдии Фёдора Родоконаки — 4 миллиона рублей оборота. Вообще же список богатейших одесских купцов включал 121 фамилию, среди них Рафалович, Вагнер, Масс, Мавро и другие.

Казалось бы, богатеют купцы — богатеет держава, что же здесь плохого? Однако всё дело было в том, что размеры коррупции и воровства в черноморских портах были поистине фантастические.

Необходимость наведения строжайшего порядка в сфере экспорта хлеба диктовалась непростой международной ситуацией и катастрофическим падением экспорта хлеба в целом. Историк В. Брюханов пишет: «Ещё политика Наполеона, пытавшегося установить „континентальную блокаду“, сильно ударила по международной торговле. Поскольку она проводилась не один год, то всюду в Европе создались национальные и региональные рынки, защищённые от иностранной конкуренции. С падением Наполеона пали и все установленные им запреты. Запасы, не находившие сбыта внутри стран-производителей, были выброшены на международный рынок. Соответственно покатились вниз цены: на зерно, в частности, на Берлинской бирже — в три раза за несколько лет. И, о ужас! — волна банкротств, охватившая всю Европу, мгновенно доказала, что без таможенной защиты долее существовать невозможно».

Дружной ответной волной все государства, защищая каждое свою собственную экономику, воздвигали таможенные барьеры — покруче наполеоновских. Это также сказалось на вывозе сельхозпродуктов из России, занявших преобладающую роль в российском экспорте — взамен чугуна в донаполеоновскую эпоху.

Падение вывоза имело прямо-таки роковые результаты. В 1817 году экспорт зерна из России составил 143,2 млн. пудов, в 1820 году — только 38,2, а в 1824 году упал до 11,9 млн. пудов… В 1817–1825 годах сокращение экспорта было прямым ударом по и без того небогатым помещичьим карманам. Кризис сбыта зерна и падение покупательной способности потребителей ударил и по российской промышленности.

Резко ухудшалось финансовое положение государства: только с 1820 года по 1822 год государственный доход сократился с 475,5 млн. руб. (ассигнациями) до 399,0 млн. Соответственно дефицит бюджета вырос тогда же с 24,3 млн. до 57,6 млн. Осенью 1825 года министр финансов Канкрин писал к Аракчееву: «Внутреннее положение промышленности от низости цен на хлеб постепенно делается хуже, я, наконец, начинаю терять и дух. Денег нет».

Сложившаяся ситуация заставила императора Николая I сразу после восшествия на престол обратить на механизм экспорта пшеницы самое пристальное внимание. Одно дело воровать, когда экспорт составлял 143,2 млн. пудов, и совсем другое дело, когда всего 11,9 млн. пудов. Ежегодно казна недосчитывалась миллионов рублей, которые потоком растекались по карманам местных воротил-купцов, продажных чиновников и не менее продажных флотских начальников. Масштаба расхищения 30-х годов XIX века на Чёрном море, возможно, удалось достичь в России лишь в эпоху Ельцина. Вспомним теперь загадочную запись Пушкина: «Держава в державе!», которую великий поэт записал сразу за упоминанием имени Казарского в своём дневнике. Не рассказом ли Казарского о разгуле «черноморской мафии» была навеяна эта странная, на первый взгляд, фраза? Более точного определения тогдашней ситуации на Черноморском флоте дать просто невозможно. Как мы увидим дальше, именно для такой трактовки пушкинской записи имелись большие основания.

Украинский историк Дмитрий Корнейчук пишет:

«Являясь членом правительственного Комитета образования флота, созданного в 1825 году указом императора Николая Первого, Грейг лоббировал интересы Черноморского флота. Согласно утверждённым планам, флот в скором будущем должен был представлять внушительную силу — пятнадцать 120-пушечных линкоров, десять 84-пушечных, десять 60-пушечных. Прекрасно понимая, что мощностей Николаевского адмиралтейства недостаточно для столь широкомасштабной программы строительства, Грейг настаивал на привлечении к строительству частных подрядчиков. У наиболее состоятельных из них — еврейских купцов Серебряного, Варшавского, Рафаловича — были оборудованы собственные верфи в Николаеве, что позволило им построить часть утверждённых программой Морского министерства кораблей. Блестящую карьеру адмирала разрушили „еврейский вопрос“ и родственники.

У многих высокопоставленных чинов Черноморского флота нарастало недовольство монопольным положением еврейских бизнесменов в качестве основных поставщиков необходимых материалов и продовольствия для Николаевского адмиралтейства (ежегодные закупки на десятки миллионов рублей). Так, древесина для верфи покупалась только у купца Фёдора Рафаловича (основатель известной в будущем одесской зерно-трейдерской и банкирской династии), близкого родственника Юлии Грейг — жены адмирала. Обвиняли командующего флота и в получении „откатов“ за предоставление подрядов в ручном режиме, без объявления тендеров».

Из воспоминаний адмирала И.А. Шестакова, служившего в начале 30-х годов на Черноморском флоте:

«[Нельзя] отвергать у правительства права пробудиться, стать чутким к истинным своим интересам и желать положить конец ненормальному антинациональному порядку вещей, оскорбляющему народное самолюбие в настоящем и чреватому бедами в будущем. Военная сила должна быть народная по преимуществу. В случаях, для которых она содержится с огромным бременем для страны, требуются не только познания, но напряжение всех нравственных сил; недостаточно мочь разить врага отечества, нужно сильно желать того. Подобное независимое душевное состояние требуется от защитника чести и целости государства во всякой войне, безразлично от племени, с которым она ведётся. Каким же образом допускать, чтоб столь дорогие интересы находились в грозные исторические моменты в руках людей, отделяющих подданство от племенного происхождения? На каком политическом расчёте можно дозволять неминуемо раздваивающемуся в известных условиях лицу пользоваться выгодами военного учреждения в мирное время, при вероятности, что в военное, для которого учреждение исключительно существует, совесть или крик души помешают исполнению служебного долга?

Была и другая, чисто нравственная причина, требовавшая изменения приросших к службе невыгодных для неё условий… Соблазнительная близость арсенала и адмиралтейства, доставлявших огромные средства, вместе с властью распоряжаться рабочей государственной силой смешали понятия о частной собственности с казённой».

Разумеется, что коррупция, взяточничество и воровство в огромных масштабах было присуще не только Черноморскому флоту, возглавляемому Грейгом. Рядом с Черноморским флотом дислоцировалась знаменитая Южная (2-я) армия. Черноморцев с армейцами связывало многое: и соседство, и общие задачи. Главной задачей и Черноморского флота, и Южной армии было ведение боевых действий против Турции, что они делали во время войн с турками в 1806–1812 годах, 1828–1829 годах и в дальнейшем в 1853–1856 годах и в 1877–1878 годах. В этой связи контакты и связи между генералитетами этих двух наиболее мощных военных объединений юга России были постоянными и весьма тесными. Исходя из этого, закономерен вопрос: а как обстояло дело с воровством в Южной армии?

В Южной армии воровали ничуть не хуже, чем на Черноморском флоте. При этом там были свои особенности. Во-первых, масштаб расхищения государственных средств был всё же значительно меньшим. Армия не контролировала черноморские порты — главный источник обогащения черноморской мафии, не имела она и таких возможностей, как манипуляции с дорогостоящими подрядами на строительство кораблей, как черноморские мафиози. Главным источником воровства у армейских мафиози были махинации с продовольствием и другими видами снабжения собственной армии.

Помимо различий существовало, впрочем, и много общего. Во-первых, во многих случаях армейские генералы-воры контактировали с теми же еврейскими купцами, что их флотские коллеги (Рафалович, Гилькович, Гальперсон и другие). Во-вторых, схема воровства продовольствия в обоих случаях была примерно одинаковой. В-третьих, «излишки» армейского хлеба зачастую реализовывались именно в черноморских портах, где за экспортный хлеб давали куда больше денег, чем на внутреннем рынке.

Историк декабристского движения на юге России Оксана Киянская пишет:

«Особой проблемой была борьба с коррупцией в среде армейского командования. Собственно, эта проблема для российского войска была не новой. Но в ходе 1812 года, заграничных походов и последующей послевоенной неразберихи она сильно обострилась. Набить потуже собственный карман стремились все — от нищего армейского офицера до генерала. Особенно коррумпированной оказалась служба снабжения армии — интендантство. Возглавлялась эта служба генерал-интендантом.

Должность генерал-интенданта была в армии одной из ключевых. Согласно принятому в 1812 году „Учреждению для управления большой действующей армией“, „должность“ генерал-интенданта состояла также в „исправном и достаточном продовольствии армии во всех её положениях съестными припасами, жалованьем, одеждою, амунициею, аптечными веществами, лошадьми и подводами“. Генерал-интендант напрямую подчинялся главнокомандующему армией, занимал второе — после главнокомандующего — место в армейской иерархии. Это второе место он делил с начальником армейского штаба. Для осуществления своих обязанностей генерал-интенданту был положен большой штат сотрудников. Начальник службы армейского снабжения имел доступ к большим деньгам: именно он составлял армейский бюджет.

В 1820-х годах снабжение армии хлебом и фуражом осуществлялось централизованно, на бюджетные деньги. Армия имела постоянные армейские магазины — склады, из которых близлежащие воинские части получали продовольствие. Генерал-интендант отвечал за своевременное заготовление хлеба и фуража, за заполнение армейских магазинов. Заполнялись же магазины прежде всего с помощью открытых торгов, к которым приглашались все желающие. Правильная организация торгов, заключение контрактов („кондиций“) с поставщиками по выгодным для казны ценам, контроль за исправностью поставок — всё это входило в зону ответственности генерал-интенданта.

Генерал-интендант лично отвечал и за устройство дорог, по которым могла двигаться армия, был обязан устраивать вдоль этих дорог продовольственные пункты. Его значение во много раз возрастало в случае начала военного похода. Согласно тому же „Учреждению…“ при объявлении военного положения генерал-интендант автоматически становился генерал-губернатором всех губерний, в которых были расквартированы армейские части».

2-й армии с генерал-интендантами явно не везло. Проворовавшиеся чиновники смещались один за другим, но к искоренению злоупотреблений это не приводило. Более того, армейская коррупция расцветала всё сильнее, постепенно опутывая армейское начальство.

В январе 1817 года, за два с половиной года до назначения Витгенштейна главнокомандующим, был снят со своего поста «исправляющий должность» армейского генерал-интенданта чиновник 5-го класса Порогский — «за разные злоупотребления». Собственно, Порогский пострадал из-за своего подчинённого, «комиссионера 12-го класса» Лукьянова. Лукьянов был разжалован в рядовые «за ложное донесение своему начальству о состоянии в наличности провианта, порученного ему к заготовлению, о ценах производимой им покупки оного, растрату казённой суммы, фальшивое записывание оной по книгам в расход и прочие в делах изъяснённые поступки». Лукьянов оказался «несостоятельным» в финансовом отношении — и поэтому растраченные им казённые деньги, 6922 рубля 20 ¹/₂ копейки, было признано необходимым взыскать с Порогского.

Тем же указом генерал-интендантом был назначен статский советник Степан Жуковский. Как «способнейший чиновник» на эту должность он был выбран лично императором. Жуковский попытался наладить интендантскую часть во 2-й армии. Но столкнулся с практически непреодолимыми преградами — в лице главнокомандующего армией генерала от кавалерии Леонтия Беннигсена и его начальника штаба генерал-лейтенанта Александра Рудзевича. В мае 1817 года Жуковский писал начальнику Главного штаба князю Петру Волконскому: «Я пагубен здесь и вреден для службы; вреден потому, что образ отношений ко мне начальства имеет влияние на моих подчинённых и на весь ход дел интендантских».

«Когда управление армии в болезненном состоянии подобно телу, можно ли исцелить, не истребив болезни? Главнокомандующий слабый может ли иметь повиновение, душу порядка? Начальник штаба, имеющий связь родства с подрядчиком, может ли быть равнодушен к делам подрядческим? Генерал-интендант малочиновен и беден, может ли иметь приличное званию его уважение и содержание? Корпусные командиры и проч., под слабым начальством, могут ли быть в границах порядка? Интендантство без шефа и верховного правительства может ли быть верным блюстителем правительственного интереса?» Жуковский утверждал, что главный коррупционер во 2-й армии — генерал Рудзевич, действительно состоявший в родстве с одним из армейских поставщиков.

Для того чтобы искоренить коррупцию в армии, Жуковский потребовал особых полномочий и независимости от главнокомандующего, но не получил их. Беннигсен, узнав о письме Жуковского к Волконскому, просил императора прислать в армию независимого ревизора — для расследования состояния армейского интендантства. В армию был прислан полковник Павел Киселёв, «друг» Александра I, имевший «особую доверенность» со стороны государя. Через несколько лет именно Киселёв сменит Рудзевича в должности начальника армейского штаба.

Киселёв, проводя ревизию, обнаружил, что Жуковский в своих обвинениях во многом прав. Однако и сам генерал-интендант оказался не без греха. Жуковский погорел на махинациях с поставками армейского продовольствия.

Как правило, основными поставщиками провианта для армии были местные богатые евреи — купцы 1-й гильдии. Они жёстко конкурировали между собою за право поставки и внимательно следили за тем, чтобы конкуренция была честной, чтобы армейское начальство не отдавало предпочтение тому или иному поставщику по «личным мотивам». Поскольку речь шла о больших деньгах, каждый из них в случае малейшей «обиды» был готов подать донос на генерал-интенданта.

В начале 1818 года один из армейских поставщиков, «Заславский купец 1-й гильдии» Гилькович, написал донос на Жуковского. Гилькович обвинил его в том, что он, вступив в сговор с «купцом 1-й гильдии Гальперсоном», предоставил ему исключительное право на поставку продовольствия для воинских частей. И от этого казна потерпела значительные убытки. Обвинения Гильковича подтвердились: согласно заключению Аудиториатского департамента, Жуковский «лучше предпочёл поставщика Гальперсона и выгоду его, нежели пользу казны, и в сём обоюдном желании поставку провианта на весь 1818 год, простирающуюся до 4-х миллионов рублей, отдал Гальперсону по высоким ценам, без заключения контракта и соблюдения тех правил, какие на сей предмет законом установлены». От действий Гальперсона и Жуковского казна потеряла 120 тысяч рублей.

В ходе расследования выяснилось также, что в истории с Жуковским замешан главнокомандующий Беннигсен. Именно он утвердил заключённые с Гальперсоном «кондиции», получив за это от купца взятку в 17 тысяч рублей. Беннигсен был вынужден уйти в отставку «по состоянию здоровья», и его место занял Витгенштейн. Справедливо опасаясь наказания, смещённый главнокомандующий уехал в свой родной Ганновер, так и не сдав дела своему преемнику. Витгенштейн сразу же сместил Жуковского с должности генерал-интенданта и начал расследование его деятельности.

Но вскоре оказалось, что простым смещением интенданта дело поправить сложно. Преемник Жуковского, генерал-майор Карл Стааль, принял интендантство в ноябре 1818 года; в декабре же следующего, 1819 года он тоже был смещён. Причём смещение это сопровождалось очередным большим скандалом.

Отставка Стааля была тесно связана с «делом Жуковского». Расследуя по поручению нового главнокомандующего деятельность Жуковского и только ещё готовясь сменить его в должности, Стааль подал Витгенштейну рапорт, в котором утверждал: «кондиции с Гальперсоном заключены вопреки всем законным постановлениям». На этом основании Стааль предлагал «решительно уничтожить» эти «кондиции». Стааль утверждал: обличая Жуковского, он «исполняет долг не только предназначенному ему новому званию, но и по долгу присяги государю своему и самой чести». Однако спустя несколько месяцев, уже утвердившись в новой должности, он повторил ошибку своего предшественника. В феврале 1819 года Стааль тоже написал «партикулярное» письмо к князю Волконскому, в котором утверждал, что его предшественник ни в чём не виноват — он просто пал жертвой клеветы и интриг. Повторяя обвинения Жуковского, он — в качестве главного коррупционера и взяточника в штабе — называл Рудзевича.

Документы свидетельствуют: генерал Александр Рудзевич действительно был одним из самых опытных армейских интриганов. Занимавший при Беннигсене пост начальника армейского штаба, он сохранил свой пост и в первые месяцы командования Витгенштейна. Более того, когда Витгенштейн принял армию, Рудзевич сумел стать близким ему человеком, всячески помогал войти в курс армейских проблем. Правда, о своей роли в армейской коррупции при Беннигсене начальник штаба предпочитал не распространяться.

В письме Петру Волконскому Стааль сообщал, что рапорт с обвинениями Жуковского он составил «по наговорам начальника главного штаба армии», который не дал ему «случая видеться и объясниться с Жуковским». Более того, Стааль утверждал, что, «познакомившись лично с бывшим генерал-интендантом Жуковским», понял, что тот — «рачительный и деятельный чиновник». Рудзевича же он характеризовал в письме как человека «властострастного», имевшего к тому же «беспокойный нрав».

Содержались в письме нападки и на самого Витгенштейна, якобы попавшего, как и прежний главнокомандующий, в зависимость от Рудзевича. «Пришлите сюда генерал-интендантом человека ничтожного и прикажите следовать слепо приказаниям начальника, и мир восстановите, и его будут хвалить», — утверждал Стааль. Он просил у Волконского «особенной доверенности» — для того чтобы до конца изобличить всех мздоимцев в армейском штабе.

Волконский переслал письмо Стааля императору Александру I; император же, в полном соответствии с крылатой фразой «разделяй и властвуй», отправил это письмо обратно во 2-ю армию, к Витгенштейну. Витгенштейн получил «именное повеление Александра I — разобраться во всём случившемся».

Естественно, что реакция Витгенштейна была весьма бурной и однозначно негативной по отношению к Стаалю. Витгенштейн доверял Рудзевичу и утверждал в рапорте к императору, что «сей генерал во всех отношениях отличный и Вашему величеству с той стороны известен». Жуковского же главнокомандующий твёрдо считал казнокрадом. Витгенштейн негодовал на Стааля за его «партикулярное и секретное письмо, посланное мимо начальства».

После письма Стааля и переписки главнокомандующего с императором стало ясно, что в Южной армии снова грядут большие перемены. И они не заставили себя ждать. В феврале 1819 года генерал Рудзевич потерял свою должность. Правда, его не отправили в отставку и даже повысили: назначили командиром 7-го пехотного корпуса во 2-й армии. Прямое участие генерала в растратах доказать не удалось, но всё равно он навсегда потерял доверие императора. На место Рудзевича был назначен нелюбимый Витгенштейном Киселёв — бывший ревизор, произведённый в генерал-майоры. Киселёв имел в армии репутацию человека неподкупного, и с этой точки зрения выбор императора был вполне объясним. Правда, своего места лишился и Стааль.

Витгенштейну, которому пришлось разбираться во всей этой штабной грязи, были необходимы лично преданные сотрудники. Сотрудники, не навязанные, подобно Киселёву, «сверху», а выбранные им самим. Конечно же, сотрудники эти не должны были быть связаны и со старой администрацией Беннигсена. Отсюда — резко возросшее влияние на штабные дела многолетнего генеральского адъютанта ротмистра Павла Пестеля. Причём влияние Пестеля на Витгенштейна было столь велико, что могло сравниться лишь с влиянием на него нового армейского генерал-интенданта Алексея Юшневского, сына близкого приятеля главнокомандующего. Новый командующий набирал свою команду. В декабре 1819 года Юшневский сменил на этой должности Карла Стааля.

Итак, как мы видим, в Южной армии воровали ничуть ни с меньшим усердием, чем на Черноморском флоте. Что самое печальное, в обоих случаях во главе коррупционной пирамиды стояли высшие руководители. На Черноморском флоте — адмирал Грейг, в Южной армии — её главнокомандующий генерал Беннигсен, снятый со своего поста именно за воровство и бежавший затем от расследования за границу. Кроме этого, в Южной армии, как мы видим, воровали и начальник штаба армии, и все бесконечно сменяемые генерал-интенданты. В такой обстановке немногое могло изменить и назначение главнокомандующим лично честного Витгенштейна, который в хозяйственных делах не слишком разбирался, да и лезть туда особого желания никогда не имел.

Однако в 1825 году в Южной армии произошли весьма серьёзные события — раскрытие заговора «Южного общества» декабристов и мятеж Черниговского полка, которые полностью перевернули там всю ситуацию. Хорошо известно, что генералитет и офицерский корпус Южной армии оказался самым непосредственным образом замешан в заговоре декабристов. Чудом избежал наказания новый начальник штаба армии генерал Киселёв, были арестованы генералы Волконский и генерал-интендант Юшневский, любимец Витгенштейна полковник Пестель и многие другие. Разумеется, что после разгрома заговора декабристов Южная армия подверглась серьёзной кадровой перетряске. При этом помимо арестованных заговорщиков лишились своих должностей не только сочувствовавшие им начальники, но и многие мздоимцы. Разумеется, свято место пусто не бывает, и спустя некоторое время место старых воров заняли новые, но до прежних масштабов им было уже далеко. Южная армия была теперь наводнена жандармами, инспекторами, легальными и нелегальными агентами, которые наряду с изысканием крамолы изыскивали и вскрывали незаконные финансово-торговые операции.

В отличие от Южной армии Черноморский флот оказался совершенно не причастным к делам заговорщиков-масонов. Офицеры-черноморцы доказали свою полную лояльность и к династии, и лично к императору. Что касается адмирала Грейга, то он был, как пишут его биографы, всегда политически аморфен и никогда не лез ни в какие политические дела. Возможно потому, что хорошо помнил печальный конец своего отца — адмирала Самуила Грейга, руководителя кронштадтской масонской ложи «Нептун», который в 1788 году вынужден был воевать против своего масонского начальника шведского герцога Зюдерманландского и в том же году, за отказ подчиниться его масонским указаниям, был попросту убит.

В связи с декабристским мятежом внимание к событиям на Черноморском флоте со стороны столичных властей на длительное время было ослаблено. Да и потом в ходе расследований деятельности адмирала Грейга и его не в меру энергичной супруги, Николай I всегда помнил о том, что в 1825 году Грейг, в отличие от Витгенштейна, не дал императору никаких поводов сомневаться в преданности его подчинённых. Возможно, что именно этим и объясняется весьма мягкое и тактичное отстранение проворовавшегося адмирала и его окружения от руля Черноморского флота и постепенная замена их людьми из команды адмирала Лазарева.

ЗАГАДКА ГЕОРГИЕВСКОГО МОНАСТЫРЯ

Относительно огромнейшего масштаба действий и поистине непомерных амбиций черноморской мафии у автора есть одно предположение. Основывается оно на том же заговоре декабристов в конце 1825 года. Разумеется, что кому-то это предположение покажется слишком смелым. При всём при этом сопоставим ряд событий 1825 года. Итак, к осени 1825 года в России назревал военный переворот. Масонское офицерское подполье (будущие «декабристы») готовились к вооружённому выступлению. Разумеется, это не могло не волновать черноморскую мафию, которая наверняка имела своих осведомителей в «Южном обществе» декабристов. Мафия боялась больших социальных потрясений — это сразу бы сказалось на её доходах. Однако она вполне могла играть здесь и свою игру. Какую именно, остаётся только догадываться. Возможно, одесско-николаевские мафиози ставили на великого князя Константина, к которому уже имелись подходы через его полуеврейку-жену графиню Лович. Вполне возможно, что черноморские мафиози имели контакты с тем же Южным обществом. В этом нет ничего удивительного. По сегодняшней жизни мы знаем, что олигархи рано или поздно, но начинают мечтать о политической власти. Думается, что тогда всё обстояло точно так же.

Как раз в это время император Александр I затевает поездку на юг. Он собирается проинспектировать части Южной армии и Черноморского флота вместе с портами (!). Думается, что такая высочайшая инспекция в планы черноморской мафии не входила, так как результаты её могли быть непредсказуемы. Что следовало сделать в такой критической ситуации? Правильно — устранить императора, а заодно попытаться в период смуты усилить свои не только экономические, но и политические позиции.

Местом своего пребывания Александр выбирает Таганрог. Но это тоже порт, через который идёт экспорт зерна, и он находится под полным контролем мафии. Мы не знаем, что мог узнать в Таганроге император. Автор предполагает, что что-то он всё же узнал. Пробыв немного в Таганроге, Александр внезапно объявляет о своём отъезде в Крым к Воронцову. С императором едут генерал-адъютант Дибич, лейб-медики Вилле и Тарасов.

Биограф императора Александра I барон Шильдер описывает дальнейшие действия императора так: «Из Балаклавы император Александр проследовал в коляске до места, откуда идёт дорога в Георгиевский монастырь. Там он опять сел на лошадь, в мундире, без шинели, отпустил свиту в Севастополь и, взяв с собою фельдъегеря Годефроа, направился в монастырь в сопровождении только одного татарина. Это было 27 октября (8 ноября) в 6 часов пополудни. День был тёплый и прекрасный, но к вечеру подул северо-восточный ветер и настал чувствительный холод. Не подлежит сомнению, что император Александр простудился во время этой неосторожной и несвоевременной поездки в Георгиевский монастырь, и таким образом утомительные переезды 27 октября послужили исходной точкой его вскоре смертельного недуга».

Обратим внимание на очень важную особенность: перед отъездом в монастырь император отсылает всю свиту и едет туда по существу в полном одиночестве. Почему? Может быть, ему просто «помогли» её услать? Дореволюционный историк В. Барятинский, автор исследования о последних днях Александра I, отмечает, что биограф императора Шильдер, дойдя в своём труде до момента приезда Александра в Георгиевский монастырь, начинает путаться: «С описания этой поездки Александра в Георгиевский монастырь, Шильдер, колеблясь между официальным изложением истории и своим собственным убеждением, начинает, что называется, путаться или опять-таки лавировать между Сциллой и Харибдой».

Ещё дореволюционные историки обратили внимание, что в точности установить, что же делал император после отъезда из Георгиевского монастыря, не представляется возможным. Существуют как минимум три версии, причём ни одна из них не подтверждена документально.

Вот официальные воспоминания посвящённого в тайну императора его личного врача Тарасова о возвращении Александра I из Георгиевского монастыря: «Наступила темнота, и холодный ветер усиливался, становился порывистым, а Государь всё не возвращался. Все ожидавшие его местные начальники и свита начали беспокоиться, не зная, чему приписать такое замедление в приезде императора. Адмирал Грейг (командующий Черноморским флотом. — В.Ш.) приказал полицмейстеру поспешить с факелами навстречу к императору, чтобы освещать ему дорогу. Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, Александр отправился прямо в кабинет, приказав поскорее подать себе чаю, от обеда же отказался…»

Итак, Грей практически последний человек, кто видел императора здоровым. О чём говорил Александр с черноморским командующим? Может быть, о тех безобразиях, что открылись ему в Таганрогском порту и, следовательно, есть во всех других портах? Может быть, Александр угрожал адмиралу снятием с должности? Последнее было бы для мафии тяжелейшим ударом! Опасался ли император покушения — этого мы не знаем. Однако любопытно, что именно в это время он упорно отказывается от общих обедов и встречается с Грейгом и другими должностными лицами только в ночное время. Возможно, Александр был предупреждён о возможности отравления и принял некоторые меры предосторожности. Увы, это его не спасло. Именно в это время Александр I и был, судя по всему, отравлен. Именно в это время кто-то усиленно распространяет слух, что император болен. При последующем посещении императором ханского дворца в Бахчисарае, Успенского монастыря, церквей, казарм в Евпатории он уже чувствует себя совсем плохо. Наконец, император едет в закрытой коляске в Таганрог. С каждым днём в продолжение этой поездки ему становится всё хуже. Вскоре его уже схватывают «сильные пароксизмы».

В Таганроге закрытую коляску уже встречают князь Волконский и главный лейб-медик Вилле. Жить императору остаётся ровно две недели. Однако отныне доступ к нему ограничен. Его посещают лишь участники операции, среди них врачи и императрица Елизавета Алексеевна, которая тоже играет уготованную ей роль. К сохранившимся воспоминаниям о последних днях жизни императора Александра в Таганроге, написанных Тарасовым и Волконским, следует относиться осторожно, так как это не что иное, как специально изготовленные фальшивки для широкой публики.

Александр I прожил в Таганроге после возвращения из Крыма ровно две недели. Историками давно замечено, что в описании смерти Александра I нет единства. Одни пишут, что он скончался спокойно, другие, что в мученьях. Одни пишут, что император умирал в полном сознании, другие — что, наоборот, без сознания. Нет единства и в том, кто же присутствовал при смерти Александра. Согласно воспоминаниям Тарасова, при этом были только врачи и императрица. Однако на весьма распространённой гравюре у смертного одра Александра изображены целых двенадцать человек. Никакого вразумительного объяснения всему этому нет, и это весьма странно.

Правомерен вопрос, если Александр I был отравлен, то почему факт отравления не был вскрыт его лечащими врачами, ведь это были лучше специалисты своего времени? Ответим на этот вопрос так. Если бы подобное произошло сегодня, то много ли нашлось бы храбрецов, рискнувших на такое заявление? Если отравление действительно было, то уж мафия, думается, заранее позаботилась, чтобы врачи не лезли не в своё дело, и пригрозила им расправой.

Впрочем, многие факты уже тогда вызывали недоумение. Так, куда-то бесследно исчезли последние страницы дневника, который вела в Таганроге императрица Елизавета. Впечатление такое, что кто-то специально вырвал и уничтожил их. Но кто, когда и почему?

Известно и о том, что, вступив на престол, Николай I безжалостно уничтожил целый ряд документов своего старшего брата, относившихся к последним месяцам его правления. Кроме этого, Николай I сжёг и личный дневник своей матери. Возможно, что Николай I имел информацию об отравлении своего брата и о том, кто стоял за этим отравлением. Однако на повестке дня у него были иные дела: устранение последствия масонского офицерского мятежа и упрочение собственной власти. Борьбу с черноморской мафией следовало отложить на потом, когда окрепнет власть, и, памятуя о конце брата, вести её осторожно и подспудно.

13 марта 1826 года разыгрался последний акт таганрогского спектакля: «В одиннадцать часов, во время сильной метели, погребальное шествие направилось из Казанского собора в Петропавловскую крепость… В тот же день происходили отпевание и погребение. Во втором часу пополудни пушечные залпы возвестили миру, что великий монарх снизошёл в землю на вечное успокоение».

Исследователь таинственной смерти Александра I князь В. Барятинский подводит своеобразный итог всей таганрогской инсценировки такой фразой: «Где-то за тридевять земель в Таганроге в небольшом доме при микроскопическом составе свиты и прислуги, большинство которой даже не жило во дворце — при мало-мальской осмотрительности и осторожности вся эта мистическая драма могла быть разыграна без сучка без задоринки, не возбуждая ни в ком ни малейшего подозрения; но, по-видимому, разыграна она была не особенно удачно: кто-то не справился со своей задачей и проговорился, или что-то вышло не совсем гладко; возникли подозрения, и тревожный слух разнёсся по всей России».

Ещё раз повторюсь, что автор не настаивает на данной версии смерти Александра I, рассматривая её только как вполне возможную в той ситуации на юге России.

ТАЙНЫ ЧЕРНОМОРСКОГО КОРАБЛЕСТРОЕНИЯ

Для того чтобы глубже понять ситуацию на Черноморском флоте, необходимо ближе познакомиться с характером кораблестроения на Чёрном море. Дело в том, что с Балтикой здесь не было ничего общего. Если на Балтике практически все военные корабли строились на казённых верфях и обходились государству сравнительно недорого, то на Чёрном море всё было наоборот, всем заправляли евреи, подрядчики, строившие корабли на своих личных верфях и бравших за это втридорога. За те деньги, которые казна платила за постройку одного линкора на Чёрном море, на Балтике и в Архангельске можно было бы построить целых три! Все попытки навести порядок с кораблестроением на Чёрном море ни к чему хорошему не привели, так как частные верфи курировал сам адмирал Грейг и трогать в обиду своих друзей-купцов не давал.

Уже с 1818 года начинает работать частная верфь, построенная одесским (впоследствии николаевским) купцом 1-й гильдии Михелем Серебряным на левом берегу реки Ингул около Адмиралтейства. На этой верфи было построено несколько мелких судов. В конце 20-х годов Михель Серебряный получил заказ на строительство четырёх судов более крупных. Для его выполнения на противоположном берегу был построен эллинг, в котором в период с 1828 года до 1831 года и были построены 108-пушечные линейные корабли «Адрианополь» и «Память Евстафия», большие фрегаты «Эривань» и «Энос» 60-пушечного ранга. Всего купцом Серебряным на своей верфи с подряда было построено более 60 различных судов, включая транспорты, баркасы и другие плавсредства.

Вторую частную верфь основал херсонский купец 1-й гильдии, подрядчик-поставщик Черноморского флота Маркус Варшавский, ещё выше реки Ингул. Она получила название «Маркусов эллинг». Маркус Варшавский, польский еврей, строил на собственной верфи в Херсоне с подряда суда для Черноморского флота (в частности, канонерские лодки и транспорты), поставлял корабельный лес, дрова, провиант. На его эллинге с подряда были построены транспорты: «Ингулец» (1826 г.), «Верблюд» (1825 г.), «Редут Кале» (1827 г.) и первый товарно-пассажирский пароход «Одесса» (1827 г.) — для Новороссийской экспедиции.

Нельзя не отметить деятельность ещё одного подрядчика-судостроителя Абрама Перетца. С 1809 года он жил в Николаеве, занимался поставками флоту разных материалов, строил на собственной верфи в Херсоне мелкие суда для Черноморского флота, построил в Адмиралтействе с подряда эллинг, пристани, магазины, корабль «Кульм» и ряд транспортов.

Больше того, со временем дошло до того, что лучшие казённые верфи отдавались в частные руки, причём отдавались за чисто символические деньги. Так, к примеру, произошло со Спасским адмиралтейством, которое передали на подрядных началах (а практически «подарили») могилёвскому купцу 2-й гильдии Шлёме Рафаловичу, который с женой (кишинёвской купчихой) Ревеккой и сыном Александром в 20-х годах по приглашению жены адмирала А.С. Грейга переехал в г. Николаев, где сначала занимался поставками разных материалов и интендантских припасов для Черноморского флота. С выселением евреев из Николаева и Севастополя Рафаловичи вынуждены были уехать в Кишинёв, а затем переехать в Одессу. Однако с разрешения царя Николая I во время строительства судов им разрешалось жить определённое время в Николаеве.

Всего в 20-х годах в Николаеве на частных верфях было построено свыше 95 различных судов. Причём заметим, что один М. Серебряный построил более 60 судов, а вместе с М. Варшавским они построили около 70% всех новых судов. Шесть человек (Серебряный, Варшавский, Перетц и семья Рафаловичей — папа, мама и сын) построили 25% Черноморского парусного флота, взяв за это деньги, за которые можно было построить несколько флотов. При этом казённое Адмиралтейство не построило и 30%, так как были и другие более мелкие частные верфи, которые тоже имели свой кусок с общего стола.

Купец Серебряный в октябре 1828 года начал строить для казны на правом берегу Ингула второй эллинг за 437000 руб. В мае 1829 года строитель Суравцев заложил на этом эллинге 94-пушечный линкор «Память Евстафия», а на первом, левобережном, эллинге в июле 1829 года Серебряный заложил такой же линкор «Адрианополь». На подрядных Спасских верфях Николаева в начале 1829 года достраивались заложенные в 1828 году линкор «Анапа» и 60-пушечный фрегат «Эривань». На казённых же верфях в это время строился только один фрегат — «Архипелаг», несмотря на то, что там стоимость постройки была почти вдвое меньше, чем у Серебряного. В Николаеве на казённой верфи удалось добиться разрешения на постройку только пары люгеров-катеров и пары небольших транспортов. Севастопольское казённое адмиралтейство вообще занималось лишь починкой старых кораблей. Частное судостроение буквально обдирало государство. Огромные суммы уходили в Николаев и навсегда исчезали там. Ни количество кораблей, ни качество их постройки ни в коей мере не соответствовали отпускаемым на это деньгам.

В личном архиве Николая I сохранилась любопытная бумага. Это доклад адмирала Грейга о финансовых средствах, необходимых для оплаты владельцам частных верфей Николаева и Херсона. На бумаге резолюция императора: «Еврейский щёт! Но платить надобно!» Рядом с резолюцией раздражённый Николай изобразил самого себя в фуражке набекрень и с раскрытым в гневном крике ртом и припиской, отражающей душевное состояние императора: «Разззявы!!!»

В мае 1829 года Николай I утвердил представленную Грейгом программу черноморского судостроения на 1830 год. А в конце 1829 года предприниматель Шапошников построил на подрядной Спасской верфи второй эллинг, в проектировании которого участвовал приглашённый из Англии по особому дозволению Николая инженер И.И. Уптон. 18 декабря 1829 года на новом эллинге заложили 84-пушечный линкор «Императрица Мария». В тот же день Николай I утвердил состав Черноморского флота, определив его в 15 линкоров и 10 фрегатов. Однако недостаток денег сорвал выполнение программы 1830 года. Все выделенные на кораблестроение деньги были уже растрачены Грейгом и поделены между его сотоварищами-подрядчиками Рафаловичем и Серебряным. Это привело к тому, что вместо намеченных шести линейных кораблей в 1830 году в Николаеве заложили только 24-пушечный корвет «Пендераклия», а также с опозданием на год спустили 2 шхуны, 2 яхты и пароход «Громоносец». Между тем Грейг, как и прежде, распределял заказы на строительство кораблей только частным верфям, минуя казённые. Так, после спуска в 1830 году кораблей «Память Евстафия», «Адрианополь» и «Варна» на верфях Рафаловича и Серебряного были заложены по контракту 60-пушечные фрегаты «Бургас» и «Энос», обошедшиеся казне почти в полтора раза выше стоимости 80-пушечных линкоров.

Отставание черноморского судостроения на этот раз серьёзно встревожило Морское министерство, которое потребовало срочно наладить постройку кораблей на казённых верфях и не рассчитывать более на подрядное строительство. Это требование Грейг, однако, проигнорировал. Возможно, что ситуация к этому времени на Черноморском флоте сложилась так, что он уже и не мог ничего изменить, даже если бы очень захотел, так как зависимость адмирала от черноморской мафии к этому времени была уже полной.

Черноморский флот в 1831 году состоял из одного 100-пушечного, пяти 84-, двух 80- и двух 74-пушечных линкоров, четырёх 60- и трёх 44-пушечных фрегатов, двух корветов, семи бригов и катеров. Гребные черноморские суда Николай I в марте 1831 года объединил в Дунайскую флотилию. Для поддержания боеспособности флота требовалось ежегодно строить по одному новому линкору и фрегату. Казённых мастеровых для такого строительства не было, так как их всех переманили на частные верфи. Недоставало на казённых верфях и квалифицированных рабочих, так как им там практически ничего не платили. Дело в том, что все казённые верфи Чёрного моря, как и порты, самым непосредственным образом подчинялись Грейгу. Надо ли говорить, что в его воле было сделать так, чтобы они влачили самое жалкое существование рядом с соседствующими процветающими частными верфями Рафаловича и Серебряного.

В своих письмах императору Грейг постоянно писал одно и то же — надеяться можно исключительно на подрядное строительство. В январе 1832 года Грейг доложил императору и Главному морскому штабу о необходимости построить подрядным способом четыре линкора. Это был уже вызов. Терпение Николая I лопнуло, и он строжайше запретил подряд, а от адмирала потребовал предпринять «всевозможные старания к содержанию флота казёнными средствами».

В ответ Грейг сослался на то, что на казённых верфях он ничего строить не может, а если императору хочется увеличить штат Черноморского флота, то он может лишь увеличить срока службы судов. Продлить жизнь кораблей могла только полная чистка их корпусов в доке. Николай I дал на это согласие, но выразил желание иметь для регулярного ремонта кораблей два сухих дока в Севастополе. Первый проект этих доков для Севастополя подготовил адмиралтейский инженер фон дер Флисс. Морское министерство обратилось в Главное управление путей сообщения с ходатайством о разработке подробного проекта. Проект составил инженер-полковник Потье. Фон дер Флисс счёл проект Потье неудачным и предложил свой для трёх кораблей: двух линкоров и фрегата. Царь разрешил постройку доков в Севастополе, но в связи с тем, что все документы существовали только в одном экземпляре, бумаги по мере их прохождения по разным ведомствам как-то странно «затерялись», и про царский указ исполнители вроде как забыли. Разумеется, на самом деле ничего не затерялось, а попросту было преднамеренно уничтожено. Грейгу и его окружению постройка доков в Севастополе была ни к чему. Контролировать финансово-судостроительную ситуацию в Севастополе всегда было труднее, так как там частных верфей не существовало, а в развитии казённых, как мы уже говорили, черноморская мафия была не заинтересована. Таким образом, местные воротила вынуждали властителя России отказаться от всех своих задумок. Николая буквально заставляли вернуться к единственно приемлемому для мафии варианту — постройке кораблей на её собственных верфях и по ею же установленным завышенным денежным суммам.

Но времена уже менялись. С каждым месяцем Николай I всё сильнее и сильнее брал в руки волоки государственного руководства. Не забыл император и о доках. Спустя некоторое время император снова запрашивает Грейга о начале строительства казённых доков в Севастополе. В ответ, как мы уже знаем, был инспирирован знаменитый Севастопольский чумной бунт, который, как и предполагали его организаторы, задержал развитие казённого кораблестроения в Севастополе, но, как оказалось, ненадолго. О самом бунте мы поговорим ещё ниже.

Император Николай I оказался человеком последовательным и упрямым. Уже в начале 1831 года он снова требует от Грейга доложить ему о начале работ по строительству севастопольских сухих доков. В конце февраля 1831 года Грейг и директор департамента Главного управления путей сообщения инженер-генерал Опперман сообща представили Николаю I доклад о постройке доков и положение о строительном комитете севастопольских доков. Председателем комитета Грейг предложил назначить генерал-майора Берха, главным строителем — упомянутого выше английского инженера Уптона. Пока кандидатуры утверждались царём, Грейг попросил Берха подобрать в соответствии с положением штаты и немедленно начать работу.

Тем временем понемногу начали активизироваться и те немногие антигрейговские силы, которые ещё сохранились к тому времени на Черноморском флоте. Возглавил их начальник штаба флота капитан 1-го ранга Мелихов. Дело в том, что, согласно существовавшей тогда вертикали подчинённости, начальник штаба флота не являлся заместителем командующего, а занимался исключительно канцелярскими вопросами, а кроме этого являлся подчинённым не только командующего флотом, а начальника Главного морского штаба. Последним обстоятельством Мелихов при передаче своего письма и воспользовался. Начальником Главного морского штаба в то время был любимец императора известный князь Меншиков. К его помощи и решил прибегнуть Мелихов.

Пока решался вопрос о доках, капитан 1-го ранга Мелихов весной 1829 года, минуя Грейга, представил в Морское министерство свой проект сосредоточения черноморского судостроения и руководства флотом в Севастополе. Мелихов указывал, что хотя Николаев удобно расположен для дешёвой доставки туда из внутренних губерний необходимых материалов, но зато, во-первых, Ингул и Южный Буг замерзают на 4 месяца; во-вторых, малые глубины Буга и Днепро-Бугского лимана не позволяют проводить готовые линкоры с полной загрузкой из Николаева к Очакову, из-за чего теряются два месяца работы и возникают дополнительные трудовые затраты; в-третьих, по той же причине паровая землечерпалка в устье Ингула должна непрерывно работать 6 месяцев; в-четвёртых, из Таганрога в Николаев ежегодно доставляется 20 тыс. пудов железных изделий, а путь от Таганрога до Севастополя вдвое короче; в-пятых, лес везут из Херсона в Николаев на транспортах или буксируют плотами, в то время как эти транспорты могут идти прямо в Севастополь. Кроме того, цена доставки леса из Подольской губернии в Николаев и Севастополь почти одинакова, и если устроить порт в Очакове, то можно будет сразу направлять лес туда без перевалки в Херсоне, а из Очакова везти в Севастополь, используя вместо транспортов старые линкоры и фрегаты. Перевод морских учреждений из Николаева в Севастополь и их слияние с соответствующими севастопольскими учреждениями позволяли вдвое сократить руководящий персонал. Сосредоточение всей главной администрации в Севастополе повышало оперативность в управлении флотом и боевую подготовку кораблей. Главным же был вывод начальника штаба флота — частное кораблестроение для военного флота на Чёрном море идёт во вред флоту и государству и надо как можно скорее от него избавляться. Рассмотрев проект Мелихова, Меншиков полностью согласился с доводами автора и подготовил решение, по которому Николаев становился тыловой базой флота, т.е. все финансовые потоки пойдут теперь не туда, а в Севастополь. Свой проект Меншиков передал на отзыв Черноморскому ведомству. 9 июня 1833 года её дополнил проект указа императора прекратить расширение Николаевской базы и перевести часть подразделений флота из Николаева в Севастополь так, «чтобы сей порт находился к Николаеву в том отношении, как Кронштадт к Санкт-Петербургу».

Ответный ход последовал незамедлительно! Адмиралом Грейгом немедленно была организована собственная кораблестроительная экспедиция, в которую, разумеется, вошли лично преданные Грейгу люди — известные черноморские мафиози — контр-адмирал Критский и купец-судостроитель Серебряный. Комиссия в самых резких тонах выступила против предложения Меншикова, ссылаясь на дороговизну доставки в Севастополь леса и большие затраты на сооружение там адмиралтейства и пр. Грейг, разумеется, выводы экспедиции полностью поддержал и 23 сентября 1833 года в представлении в Морское министерство пополнил эти доводы ещё одним соображением, указав на «угрозу одновременного уничтожения флота и судостроения на Чёрном море».

Последнее запугивание несколько поколебало уверенность Николая I в правильности позиции Меншикова, и вопрос был отложен. Что касается капитана 1-го ранга Мелихова, то он серьёзно поплатился за свои правдоискания. Почти сразу же, как стало известно о его письме, Грейг отстранил Мелихова от должности. Опального офицера забрал к себе в Петербург князь Меншиков, но карьера блестящего офицера была навсегда сломана.

Казённое кораблестроение на Чёрном море стало развиваться только после изгнания Грейга и его камарильи. При этом, даже после ухода Грейга с Черноморского флота, сразу полностью перейти на казённое кораблестроение не представлялось возможным ещё на протяжении ряда лет. Поэтому несколько лет Лазареву приходилось ещё пользоваться услугами некоторых частных предпринимателей, в частности, семьи Рафалович, с каждым годом, однако, сокращая объёмы их судостроения и, соответственно, их денежную прибыль.

У остальных обогатившихся на флотские средства купцов верфи были постепенно добровольно-принудительно выкуплены. Так, у Серебряного была выкуплена его «Вольная верфь» и включена в состав Адмиралтейства. Кстати, этот район у жителей Николаева до наших дней носит название «Серебряный док». Сам же Михель Серебряный, после выселения евреев из Николаева, перебрался в Одессу. Туда же впоследствии переехал и не менее предприимчивый Маркус Варшавский. Ему тоже пришлось продать свой дом и эллинг в собственность Адмиралтейства, т.е. в «в казну».

СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ БУНТ

История с мичманом Далем — это частный случай, о котором мы никогда бы и не узнали, не стань впоследствии «репрессированный» мичман великим собирателем русского языка. В это же время на Черноморском флоте начали происходить куда более страшные вещи.

Одновременно с началом войны с Турцией на юге России начались события, которые повлекли за собой большие потрясения в этом крае. В 1828 году на юге России началась эпидемия чумы. Эпидемия захватила обширные районы и действующую армию.

Чтобы не пустить чуму в Николаев и Севастополь, в мае 1828 года вокруг городов установили карантинное оцепление. В оцеплении имелись заставы, пропускавшие скот на ближние пастбища и подводы с продовольствием в город.

При этом если в Николаеве вопрос удалось решить более-менее спокойно, то в Севастополе из-за безответственности властей всё произошло иначе. В июне 1829 года, несмотря на отсутствие чумы в самом городе, предохранительные меры ужесточили: всякий желавший оставить Севастополь или въехать в него содержался в особом карантине от 14 до 19 дней. В результате окрестные крестьяне отказались везти в Севастополь дрова и продукты. Цены на всё резко подскочили, на карантинных заставах расцвела коррупция. Чумы в городе по-прежнему не было, но всех подозрительных больных собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие умирали там от бесчеловечного обращения и тяжёлых условий. Из-за плохого продовольственного снабжения среди матросов Севастополя начались массовые желудочно-кишечные заболевания. Адмирал Грейг, занятый ведением боевых действий с турками, оставил Севастополь без всякой помощи. А хлебные магнаты (Рафалович и другие) отказались везти в Севастополь хлеб по официально установленным ценам. Таким образом, командование Черноморским флотом во главе с Грейгом фактически бросило город на произвол судьбы. Положение настолько обострилось, что император Николай I срочно направил в Севастополь собственную комиссию во главе с флигель-адъютантом Римским-Корсаковым. На месте к руководству комиссией присоединился и специально присланный с Балтики контр-адмирал Фаддей Беллинсгаузен (первооткрыватель Антарктиды). Черноморским адмиралам Николай в сложившейся ситуации уже не доверял!

Столичная комиссия работала до ноября 1829 года. В итоговом документе Римский-Корсаков отметил, что «по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления», что «приказы Главного командира насчёт приёма провианта и провизии вовсе не исполняются». Поразительно, но даже по окончании работы комиссии Грейг не принял никаких надлежащих мер. К этому времени война с Турцией уже как два месяца назад завершилась, и командующий вполне мог уделить хоть какое-то внимание бытовой стороне жизни собственного флота. «Непринятие мер» очень странным образом совпало с назначением обер-интендантом флота любимца Грейга капитана 1-го ранга Критского. Санитарные кордоны, не пропускающие продовольствие, отказ греко-еврейского хлебного сообщества от обеспечения Севастополя хлебом по старым ценам (т.е. самая настоящая ультимативная спекуляция!), весьма странное поведение флотского интенданта и его покровителя Грейга полностью исключают случайность совпадений. Перед нами самый настоящий спекулятивный заговор, возглавляемый самим командующим. Голод должен был стать обоснованием для закупки хлеба по значительно более высоким ценам, а кордоны вокруг Севастополя исключали всякий альтернативный подвоз хлеба. Судя по всему, предполагалось, оголодив город до последней возможности, потом произвести закупку хлеба у Рафаловича и его компаньонов по тем ценам, которые были выгодны купцам.

В этом деле потрясает не только жуткий цинизм ситуации, но и полная уверенность организаторов севастопольского голода в своей безнаказанности. Причём эта уверенность была вовсе не безосновательна. Едва комиссия закончила свою работу, как из Петербурга пришло указание немедленно прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов, а само дело закрыть. Поразительно, но некие силы смогли перечеркнуть деятельность императорского флигель-адъютанта Римского-Корсакова и не последнего по своему влиянию на императора контр-адмирала Беллинсгаузена. Было очевидно, что центральная власть столкнулась с некой чрезвычайно могущественной тайной силой, не боящейся ни законов империи, ни самого императора. Ряд историков считает, что именно данный запрет во многом способствовал возникновению в Севастополе печально знаменитого «чумного бунта». Но зачем мафии надо было нагнетать обстановку в Севастополе, ведь понятно, что разница цен на хлеб не могла серьёзно обогатить миллионеров Одессы и Николаева? В чём же причина этой провокации, да и была ли она вообще?

Оказывается, причина была, причём весьма серьёзная. Дело в том, что черноморской мафии (да и Грейгу тоже) было весьма выгодно вызвать социальный взрыв в Севастополе, после которого там последовали бы неминуемые репрессии властей. В результате бунта и его последующего подавления можно было лишить город квалифицированной рабочей силы, объявить Севастополь неблагонадёжным и надолго закрыть вопрос о развитии там казённого судостроения, на котором очень настаивал император Николай I. Подробно о событиях, связанных с тяжелейшей борьбой Николая I с черноморскими мафиози в вопросах кораблестроения, мы уже говорили. Пока же отметим, что своей цели Грейг и стоящие за ним мафиози, в конце концов, на определённое время достигли…

Отметим, что в 1929 году император Николай I ещё не был столь авторитетным и непререкаемым повелителем империи, как в конце своего царствования. Всего каких-то четыре года минуло с мятежа декабристов-масонов, только что завершена тяжелейшая война с Турцией, вот-вот вспыхнет мятеж в непокорной Польше. Ещё не были расставлены на главенствующие посты честные и преданные государственные деятели, ещё не была создана эффективная система спецслужб. Если в столице Николай I уже контролировал обстановку, то на границах огромнейшей империи до полного контроля было ещё далеко.

Отметим здесь и методу императора — в случае непонятной и сложной обстановке и на местах для выяснения ситуации посылать туда лично преданного и честного флигель-адъютанта. Что касается Римского-Корсакова, то в свете произошедших далее событий можно считать, что ему просто повезло — он остался жив. Возможно, николаевско-одесские воротилы просто не успели сориентироваться в обстановке, может, были уверены, что и так сумеют нейтрализовать императорского адъютанта, а может, посчитали, что произведённое им расследование не столь глубоко, что позволит им откупиться, что, собственно говоря, видимо, и произошло.

Однако черноморские мафиози в данном случае перегнули палку в расчёте на долготерпение русского мужика. 10 марта 1830 года карантин в Севастополе стал ещё строже: ввели сплошное оцепление, жителям запретили покидать дома и дворы. От плохого питания среди горожан тоже начали распространяться болезни, резко увеличилась смертность. Карантин держали до 27 мая. А для Корабельной слободки его продлили дополнительно ещё на 7 дней.

В то время Корабельная слободка Севастополя начиналась у берега Корабельной бухты и доходила до Малахова кургана. В слободке насчитывалось 352 дома и 1120 жителей. Кроме Корабельной слободки, беднейшее население Севастополя ютилось в Артиллерийской слободке по берегам балки и скатам холма за Артиллерийской бухтой, а также в Каторжной слободке вдоль глубокой балки в конце Южной бухты и в первом из севастопольских посёлков такого типа — Хребте беззакония (ныне Городской холм). Но карантин коснулся больше всего именно Корабельной слободки. Когда прошёл и семидневный запрет, начальство приказало вывести жителей слободки за город и продлило карантин ещё на две недели. Это распоряжение окончательно возмутило тамошних жителей и матросов.

В слободке проживало более трёхсот матросов, у многих там были родные и знакомые. Военный губернатор Севастополя Столыпин направил в слободку контр-адмирала И.С. Скаловского и других высших командиров, но их уговоры оказались бесполезны. Тогда 31 мая Скаловский усилил оцепление слободки двумя батальонами пехоты при двух орудиях под командованием полковника Воробьёва. По просьбе губернатора для увещевания непокорных явился протопоп Софроний Гаврилов. На его просьбы о смирении люди ответили, что больше не могут терпеть, у них нет ни заработка, ни пищи, ни дров, ни даже воды. Жаловались, что в самые холода их в гигиенических целях насильно купали не в бане, а в море, что карантинные чиновники (подчиняющиеся непосредственно Грейгу) продают им по баснословным ценам муку, которую нельзя есть. Доведённые до отчаяния жители начали готовиться к вооружённому отпору опостылевшему «начальству». Под руководством квартирмейстера 37-го флотского экипажа Тимофея Иванова, отставного квартирмейстера яличника Кондратия Шкуропелова и боцмана 34-го флотского экипажа Фёдора Пискарёва были сформированы три вооружённые группы. Военное обучение гражданского населения и организацию караульной службы поручили шкиперскому помощнику Кульмину. На приказ губернатора Столыпина выдать зачинщиков мятежные жители ответили: «Мы не бунтовщики, и зачинщиков между нами никаких нет, нам всё равно, умереть ли с голоду или от чего другого». Квартальному надзирателю Юрьеву непокорные матросы заявили: «Скоро ли откроют огонь, мы только того и ожидаем, мы готовы».

Вечером 3 июня губернатор расставил в городе войска, полсотни солдат охраняли губернаторский дом. Караулы в городе вызвали негодование севастопольцев, особенно жителей слободок. Люди ударили на соборной колокольне в набат, толпа с криками «Ура!» двинулась к дому губернатора, Адмиралтейству и собору. Наибольшую активность проявляло население Корабельной и Артиллерийской слободок. К мятежникам примкнули матросы флотских экипажей, 17-й и 18-й рабочие экипажи и рабочие военного ведомства. Все они требовали отменить карантин и убрать ненавистных чиновников и начать доставку в город дешёвого хлеба.

Восставших возглавила так называемая «Добрая партия» — совет, в который вошли Т. Иванов, Ф. Пискарёв, К. Шкуропелов, а также фельдфебель Пётр Щукин, слесарь Матвей Соловьёв и мещанин Яков Попков.

У дома губернатора толпу встретил и пытался остановить генерал Примо. Но с него сорвали эполеты, мятежники ворвались в дом и убили губернатора. К бунту присоединились 29-й, 38-й и 39-й флотские и 16-й ластовый экипажи. С криками «Бей и коли офицеров!» толпа разделилась на две части. Одна направилась снимать блокаду с Корабельной слободки. Охранявшие слободку солдаты сочувствовали народу, и дело едва не кончилось мирно, как вдруг с тыла на солдат бросились в штыки матросы, за ними мастеровые с кольями и ломами, а жители слободки, видя это, напали на солдат с фронта. Тогда солдаты восстали, убили полковника Воробьёва и присоединились к мятежникам.

Вторая часть бунтовщиков пошла к Хребту беззакония, где схватила адмирала Скаловского, сорвала с него эполеты и потребовала выдать расписку об отсутствии в городе чумы. Такие же расписки были получены от городского головы Носова, протопопа С. Гаврилова и коменданта Севастополя.

К 22 часам мятежники захватили весь город. Они разгромили дома и квартиры 42 чиновников и офицеров, убили одного из «чумных» комиссаров чиновника Степанова, инспектора военного карантина Стулли, избили плац-адъютанта военного губернатора Родионова. Вся полиция бежала из Севастополя. Войска гарнизона (860 человек при трёх пушках) отказались подавлять бунт. Комиссар Батищев, капитан Матусевич, штабс-капитан Перекрёстов, лейтенант Энгельгардт, прапорщики Дмитриев, Кулаков и многие другие офицеры сочувствовали восставшим. Этот факт весьма примечателен. Рядовые офицеры оказались в фактически осаждённом Севастополе в таком же положении, как и матросские семьи. Они понимали суть происходившего, но одновременно были связаны присягой.

4 июня комендант Турчанинов издал по требованию народа следующий приказ: «Объявляю всем жителям города Севастополя, что внутренняя карантинная линия в городе снята, жители имеют беспрепятственное сообщение между собой, в церквах богослужение дозволяется производить, и цепь вокруг города от нынешнего учреждения перенесена далее на две версты». Свою победу над произволом администрации жители Севастополя отметили молебном и крестным ходом.

А тем временем губернские власти перебросили к Севастополю из Феодосии 12-ю дивизию генерала Тимофеева, 7 июня она вошла в город. Из Николаева наконец-то прибыл главный командир Черноморского флота Грейг. Адмирал обещал наказать карантинных чиновников, призывал горожан сознаться в участии в бунте и обещал помилование всем, кроме зачинщиков и убийц. Однако вёл себя Грейг по меньшей мере странно. В городе он так и не появился, предпочитая отсиживаться на стоявшем на рейде линейном корабле. Напомним, что полностью должность Грейга значилась так — главный командир Черноморского флота и портов, военный губернатор Николаева и Севастополя. Так что наведение порядка в Севастополе было его прямой обязанностью, тем более что жители матросских слободок были его прямыми подчинёнными. Действуя решительно и грамотно, Грейг вполне мог, не доводя бунт до его высшей точки, решить все вопросы миром. Но он абсолютно ничего не сделал, оставаясь по существу сторонним наблюдателем всех происходящих событий. Невольно напрашивается сравнение поведения адмирала Грейга в 1830 году и командующего Черноморским флотом вице-адмирала Чухнина в 1905 году. Если первый самоустранился от происходящих событий, то второй, наоборот, сделал всё от него возможное для наведения порядка на флоте и в Севастополе, за что и поплатился своей жизнью…

Приехал в Севастополь и генерал-губернатор Новороссии и Бессарабии граф М.С. Воронцов. При этом Грейг демонстративно не выполнил ни одного из данных им горожанам обещаний. Особой заботой адмирала стало лишь «выведение из-под удара» карантинных чиновников и интендантов. На этой почве между Воронцовым и Грейгом произошёл острый конфликт. Воронцов прямо в лицо обвинил Грейга в преступной бездеятельности и попустительстве бунтовщикам и в непринятии мер для снятия социальной напряжённости в городе. Отныне их отношения были навсегда разорваны. Дело в том, что генерал-губернатор (даже будучи наделённым огромными полномочиями!) не имел никакого права вмешиваться в дела флота и черноморских портов с их таможнями и карантинами. Это была единоличная вотчина Грейга. Но другого выхода не было, и, ввиду демонстративного поведения Грейга, Воронцову пришлось самому заниматься наведением порядка и наказанием виновных, от чего «либеральный» адмирал тоже самоустранился.

Под руководством Воронцова начали действовать три военно-судные комиссии. Они рассмотрели дела шести тысяч человек. Семь главных зачинщиков приговорили к смертной казни: Т. Иванова, Ф. Пискарёва, К. Шкуропелова, П. Щукина, М. Соловьёва, Я. Попкова, а также унтер-офицера Крайненко. Приговор исполнили на территории слободок 11 августа 1830 года. Различным наказаниям подвергли 497 гражданских лиц (из них 423 женщины!), 470 мастеровых рабочих экипажей, 27 матросов ластовых экипажей, 380 матросов флотских экипажей, 128 солдат, 46 офицеров. Наказания им определили от битья линьками до 3 тысяч ударов шпицрутенами (6 раз сквозь строй из 500 человек) с последующей каторгой. Офицеров наказали дисциплинарно. 4200 штатских жителей этапом переселили в другие города, самым дальним из которых назначили Архангельск.

Севастопольский «чумной бунт» был не единственным в России. В условиях холерно-чумной эпидемии 1830–1831 годов мятежи из-за непродуманных действий чиновников произошли в разных местах, особенно крупные — в Тамбове и Петербурге. Однако нигде они не сопровождались ещё и «хлебной проблемой», как в Севастополе.

РЕШАЮЩАЯ БИТВА ЗА ФЛОТ

Если до 30-х годов на Черноморском флоте большое влияние в экономических и финансовых делах осуществляла греческая диаспора, имевшая также своих представителей среди черноморского адмиралитета (династии Алексиано, Метакса, Кумани, Критский и другие), то теперь с лёгкой руки сожительницы Грейга в тыловых конторах Черноморского флота началась настоящая война двух финансовых группировок — старой греческой и новой еврейской — за власть над Черноморским флотом и над черноморскими портами. И если в Николаеве, Одессе, Таганроге и других портах эта война протекала в основном в береговых конторах, то в Севастополе она докатилась и до боевых кораблей. По существу, две влиятельнейшие финансово-этнические группировки начали между собой настоящую войну за передел сфер влияния в черноморском регионе.

К началу 30-х годов XIX века в Севастополе сложилась крайне негативная ситуация. Суть случившегося была в следующем. Дело в том, что морские офицеры, и в первую очередь офицерская молодёжь, привыкли жить не считая денег. Для этого в городе исстари существовала хорошо отлаженная система греков-ростовщиков, дававших офицерам деньги под небольшой процент. Однако с попустительства Грейга в Севастополе начался передел сфер влияния, и вскоре подавляющее большинство греков были отлучены от своего ростовщического бизнеса, а их место заняли евреи. Мгновенно резко подскочил процент за кредиты, неискушённые в финансовых делах мичманы и лейтенанты, привыкшие жить в долг, разумеется, продолжали пользоваться услугами кредиторов, но уже не греков, а евреев, с каждым заёмом всё больше и больше влезая в долги. А потому спустя некоторое время практически весь офицерский состав Черноморского флота был не только не в состоянии вернуть местным евреям долги, но даже расплачиваться за проценты. Флот фактически оказывался в руках еврейских ростовщиков. Кто-то, отчаявшись выбраться из долговой ямы, кончал жизнь самоубийством, кто-то опускал руки и переставал интересоваться делами службы, думая только о том, как бы вернуть хоть кое-что. О явно ненормальной ситуации, сложившейся на Черноморском флоте, было доложено Николаю I. Император-рыцарь быстро разобрался в ситуации. Так как никакой возможности восстановить старое положение дел уже не было, необходимы были экстраординарные меры, и они были применены. Судя по всему, последней каплей, переполнившей чашу терпения императора, был чумной бунт в Севастополе, спровоцированный «черноморской мафией».

Прежде всего, в Севастополе было введено чрезвычайное положение. В 1829 году царский указ объявил «неудобным и вредным пребывание неслужащих евреев в городах Севастополе и Николаеве», как военно-морских центрах, и предписал выселить оттуда еврейских жителей: имеющих недвижимость — в течение двух лет, не имеющих — в течение одного года. В отношении Севастополя императорский указ был выполнен, несмотря на все противодействия Грейга и его окружения. В течение 24 часов все севастопольские евреи были выселены из города, с запрещением не только когда-либо возвращаться в Севастополь на жительство, но даже приезжать туда по любым делам. За ослушание грозила каторга. При этом во время отправки евреев из города жандармскими офицерами были уничтожены все имевшиеся у них долговые бумаги. Можно представить восторг и радость черноморских офицеров решением императора! Отныне имя Николая I стало для черноморцев почти священно. Отныне в отличие от балтийцев, которые «любили» императора в соответствии с его должностью, черноморцы обожали Николая I искренне. Зная об этом, последний отвечал им тем же, разрешая, в отличие от всего остального флота и армии, только черноморцам всевозможные послабления в форме одежды и несении службы. Эта взаимная любовь продлилась до самой Крымской войны, и может, именно поэтому кровавая севастопольская оборона и гибель тысяч и тысяч черноморских моряков, которых Николай I не без основания считал своими любимцами, значительно ускорила кончину императора?

Отметим, что если указ о выселении евреев из Севастополя был выполнен, то в отношении Николаева всё вышло несколько иначе. Черноморские власти во главе с адмиралом Грейгом, разумеется, категорически воспротивились этому указу, утверждая, что изгнание евреев повредит развитию Николаева, в особенности ремёслам и кораблестроению. Приложив поистине титанические усилия, Грейг добился, что высылка евреев была отложена до 1832 года, а затем снова перенесена уже до 1834 года. Фактически выполнить указ императора о выселении евреев из Николаева удалось лишь после отстранения от власти самого Грейга. В 1830 году в Николаеве проживало 715 еврейских семей. 24 из них принадлежали к купеческой элите, т.е. являлись миллионерами. Ещё 691 семья являла собой банкиров, ростовщиков, перекупщиков средней руки, у которых в долгах находился весь остальной город.

В журнале «Морской сборник» № 2 за 1863 года была опубликована статья морского врача Закревского, который в своё время входил в близкий круг адмирала и его супруги. В своей статье отставной врач попытался показать экономическое значение евреев в процветании Николаева и вскрыть истинную причину их выселения. Рассуждения Закревского таковы: «Когда в Николаеве была основана главная верфь для создания Черноморского флота, евреи оказались весьма полезными для правительства; но позже обнаружились хищения в адмиралтействе, и тогда, несмотря на то, что виновниками чаще всего являлись чиновники, было решено удалить евреев, так как будто бы при их отсутствии некому будет продавать краденые вещи; правда, немногие евреи, причастные к подрядам, всё же остались на жительстве в Николаеве, но бедняки были выселены с помощью суровых полицейских мер; а вскоре вместо прежних жалких еврейских домишек выросли богатые чиновничьи дома…» Жалостно, слезливо, но, увы, полное враньё.

Вместе с тем именно 30-е годы XIX века стали периодом становления и возмужания целой плеяды замечательных моряков-черноморцев: П.С. Нахимова, В.И. Истомина, В.А. Корнилова и других. Но это станет возможным только тогда, когда позиции «черноморской мафии» удастся значительно потеснить. Дело в том, что, наведя порядок в Севастополе, Николай I принялся за наведение порядка на Черноморском флоте в целом. Воспользовавшись «еврейско-греческой войной» на Чёрном море, он решил положить конец обеим финансовым группировкам и освободить отечественную внешнюю торговлю от всесильного черноморского «рэкета». Император Николай I начинал самую настоящую войну, исход которой предопределить было пока сложно. Огромные деньги, связи с зарубежными торговыми кругами и российским купечеством делали обе финансово-этнические партии крайне опасным противником даже для самого российского императора. Думается, всё это Николай прекрасно понимал. Перед началом этой борьбы он несколько раз посещает черноморские порты, чтобы, по-видимому, ещё раз убедиться в том, насколько далеко зашла коррупция, которую во имя безопасности и благосостояния России необходимо было выкорчёвывать как можно скорее. Наверное, «черноморская мафия» была второй после декабристов по значимости опасностью для России.

Для начала этой борьбы надо было прежде всего ослабить позиции старого руководства Черноморского флота и портов, давным-давно сросшегося с представителями греческого и еврейского капитала. Именно поэтому новым начальником штаба и был назначен с Балтики контр-адмирал М.П. Лазарев, человек, в чьих личных и организаторских качествах император не сомневался.

Личность адмирала Лазарева хорошо известна в России, но, думается, в данном случае следует вспомнить основные вехи его пути. Родился будущий флотоводец в 1788 году. Ещё молодым офицером стажировался в английском флоте и обошёл весь мир. Во время войны с Англией в 1808 году сражался на линкоре «Всеволод» и попал в плен. В Отечественной войне 1812 года участвовал в высадке десантов в районе Данцига.

Один из первых биографов адмирала писал: «Получив боевое крещение в сражениях с французскими корсарами, побывав в плену, поучаствовав в двух войнах и испытав на себе все тяготы морской службы, Лазарев с первых шагов её проникся глубоким убеждением, что „всякое положение человека, прежде всего, возлагает на него обязанности“ и что „с точным, безукоризненным их выполнением связана не только служебная, но и личная честь“». Этот принцип и стал основой преобразованного им впоследствии Черноморского флота. В 1813–1816 годах, командуя шлюпом «Суворов», Лазарев совершил своё первое кругосветное плавание. В 1819–1821 годах, командуя шлюпом «Мирный», совершает второе кругосветное плавание, в ходе которого вместе с Беллинсгаузеном открывает Антарктиду. В 1822–1825 годах на фрегате «Крейсер» совершает свою третью кругосветку. В 1827 году, командуя линейным кораблём «Азов», участвует в Наваринском сражении, уничтожив 80-пушечный линкор, три фрегата и корвет противника. За доблесть в бою получит чин контр-адмирала, а «Азов» первым в истории российского флота удостаивается кормового Георгиевского флага. В 1828–1830 годах, как начальник штаба эскадры, участвует в блокаде Дарданелл, затем командует дивизией кораблей на Балтике.

Именно в дальних плаваниях Лазарев формировался как создатель той особой школы обучения и воспитания, которая впоследствии на Черноморском флоте получит название «лазаревской». Вокруг него объединялись наиболее способные и инициативные молодые офицеры: на «Крейсере» — Нахимов, Путятин, Завалишин, на «Азове» — Нахимов, Корнилов, Завойко, Истомин.

Когда Николай I задумал «революцию» на Черноморском флоте, первым, кого он привлёк к решению данного вопроса, был именно Лазарев, которого император не без основания, считал не только талантливым моряком, но и безукоризненно честным и бескорыстным человеком. Ещё находясь на Балтике, Лазарев возглавляет в 1831–1832 годах по его приказу особый Комитет образования флота по выработке новых штатов вооружения и запасов военных судов и созданию нового положения об управлении Черноморским флотом. Не доверяя грейговцам, император получает разработку этого вопроса балтийцам. На первый взгляд, это нелогично, но только если при этом не знать обо всех творимых на юге безобразиях. На самом деле решения императора были на редкость последовательны и логичны. Таким образом, он исподволь вводил Лазарева в курс черноморских дел. А затем последовал очередной ход — 17 февраля 1832 года совершенно неожиданно для Грейга и его окружения контр-адмирал Лазарев назначается начальником штаба Черноморского флота. Это был уже «шах». Но до окончательного «мата» надо было сделать ещё несколько смелых и умных ходов.

Разумеется, Лазарев прекрасно понимал, на что он идёт. А потому поставил условие: он согласен ехать на Чёрное море, если ему дадут возможность взять с собой офицеров, в личной преданности которых он абсолютно уверен. Среди тех, кто отправился на Черноморский флот вслед за Лазаревым, был его шурин контр-адмирал Авинов (вскоре он станет начальником штаба Черноморского флота), кузен супруги Лазарева капитан-лейтенант Корнилов (он станет офицером для особый поручений, а затем сменит на должности ослепшего Авинова), всецело преданные капитан 2-го ранга Нахимов (возглавит корабли и корабельные соединения), лейтенант Истомин (станет адъютантом и командиром нескольких кораблей) и многие другие. Сейчас бы сказали, что Лазарев прибыл на Черноморский флот «со своей командой».

Биограф М.П. Лазарева в журнале «Русский архив» (1881 г. № 2) пишет:

«В то время во главе Черноморского флота стоял адмирал Грейг, немало послуживший делу, но уже состарившийся и утративший необходимую энергию. Кораблестроение заставляло многого желать благодаря пронырству евреев, сумевших завладеть с подрядов этою важною отраслью. Личный состав флота переполнился греками, стремившимися удержать значение не столько доблестью и любовью к делу, сколько подмеченной в них ещё древним летописцем лестью. Заметно было отсутствие живой подбадривающей силы, способной пробудить дремавший дух и направить всех и каждого к благородной цели совершенствования.

С приездом Лазарева всё ожило, всё почувствовало железную руку, способную не гладить, а поддерживать и направлять. Для Лазарева действительно не существовало других интересов, кроме интересов моря: в них сосредоточивалось его честолюбие, его надежды, помыслы, весь смысл его жизни.

Как учёный, забывающий весь мир ради служения науке, Лазарев забывал всё окружающее ради служения морскому делу. Опыт сорокачетырёхлетней труженической жизни, обширный запас разносторонних сведений слились в его уме в одно представление. Он не хотел, а может быть, по свойству природы, и не мог, разбрасываться; он слишком страстно любил родное дело, чтобы лишить его хотя бы какой-либо из своих способностей, и если впоследствии, вечно недовольный результатами, он наивно не понимал, за что ценили так высоко его деятельность, то, конечно, он был так же искренен в своей наивности, как добрый семьянин, неспособный понять похвалу за любовь к собственному семейству.

Но ещё не сразу довелось Лазареву стать в положение самостоятельного начальника. В Петербурге не хотели огорчить старика Грейга отставкою, а характер Лазарева, чуждый интриги, не домогался ускорить неизбежную развязку».

Лазареву на первых порах пришлось на Чёрном море несладко. Флот он застал в крайне запущенном состоянии. Из письма Лазарева тех лет: «Я попался в сети, крайне для меня неприятные, тем более что должность береговая, и чёрт знает, что ещё. Вот третий уже год, что флот здесь не ходил в море, и бог знает от каких причин. А сегодня Севастополь вообще так пуст, что хоть шаром покати — ни одной сажени верёвки, ни одного дерева, чтобы сделать стеньгу или марсрей. Предвижу много преград, но бесполезным быть не хочу».

Ещё хуже была обстановка в кругах, близких к командующему. Биограф М.П. Лазарева в журнале «Русский архив» (1881 г. № 2) пишет: «Людская зависть, однако, не дремала; и в то время было немало лиц, гораздо старше по службе и чину, из коих некоторые, как свидетельствует печатаемая переписка, старались делать затруднения…»

А вот как характеризует обстановку на Черноморском флоте сам М.П. Лазарев в письме от 14 января 1833 года начальнику Главного морского штаба А.С. Меншикову, которое мы приведём здесь полностью. В трёхтомном собрании приказов и писем Лазарева это единственное письмо адмирала в своём роде. Прочитав его, можно только представить, насколько тяжёлым было положение нового начальника штаба флота, когда он его писал. Сколько боли и сарказма вложил в него Лазарев! Итак, перед нами чрезвычайно важный и интересный документ:

«За желание успехов в любви прелестной Юлии я благодарен, но признаться должен, что по неловкости своей вовсе в том не успеваю. Доказательством сему служит то, что на другой же день отъезда моего из Николаева она, собрав совет, состоявший из Давыдки Иванова, Критского, Вавилова, Богдановича, Метаксы, Рафаловича и Серебряного, бранила меня без всякой пощады: говорила, что я вовсе морского дела не знаю (?!), требую того, чего совсем не нужно, и с удивлением восклицала: „Куда он поместит всё это? Он наших кораблей (?!) не знает, он ничего не смыслит“, и проч., и проч. Прелести её достались в удел другому; они принадлежат Критскому, который в отсутствии… (Лазарев из деликатности упускает имя Грейга. — В.Ш.) по несколько часов проводит у ней в спальне. Она тогда притворяется больной, ложится в постель, и Критский снова на постели же рассказывает ей разные сладострастные сказочки! (Я говорю со слов тех, которые нечаянно их в таком положении заставали.) И как же им не любить друг друга? Все их доходы зависят от неразрывной дружбы между собой. Критский в сентябре месяце, выпросив пароход, ходил в Одессу и, положив в тамошний банк 100 тысяч, хотел подать в отставку, но министр двора здешнего Серебряный („министром“ местного еврейского воротилу Лазарев именует с нескрываемым сарказмом. — В.Ш.) и прелестница наша уговорили его переждать, рассчитывая, что по окончании всех подрядов он должен получить 65 тысяч. И так как Критский громко везде говорил, что он оставляет службу, то Серебряный столь же громко уверял, что это неправда, что он не так глуп, чтобы отказаться от 65 тысяч, и что он готов прозакладывать в том не только деньги, но даже бороду свою! Что ж, наконец, вышло? Министр, к стыду своему, столь много славившийся верными своими заключениями и расчётами, ошибся. Хотя Критский в отставку не вышел, но получил пятью тысячами менее, нежели как сказано было, т.е. досталось на его долю только 60 тысяч!!! Вот вам тайны двора нашего…

А хорошо бы, если бы государю вздумалось (подобно тому, как в Кронштадте) прислать сюда генерала Горголи (ревизора. — В.Ш.) или равного ему в способностях, который взял бы к допросу министра Серебряного и некоторых других: многие бы тайны сделались известными!»

Итак, Лазарев однозначно пишет, что жена Грейга сразу же по его прибытии в Николаев предложила контр-адмиралу свою любовь и достойное место в мафиозной структуре. Когда же честный начальник штаба отказался от того и другого, Лия-Юлия объявила его своим личным врагом и начала всячески пакостить. Чего стоит только пущенный ею слух о нетрадиционной сексуальной ориентации Лазарева! Логика неверной жены Грейга была предельно проста: если ею посмели пренебречь, значит, этот человек вообще не хочет иметь дело с женщинами! В средствах для достижения цели, как мы видим, представители черноморской мафиозной «державы» особо не стеснялись. В таких условиях сражаться в одиночку с Лией-Юлией и её окружением у Лазарева пока не было ни сил, ни средств. Совершенно логично, что в конце письма, зная близкие отношения Меншикова с императором, Лазарев намекает тому о ходатайстве перед Николаем I о присылке на Черноморский флот опытного и честного ревизора. Необходимо было нанести по мафии первый удар, и этот удар должен был, по мнению Лазарева, санкционирован не начальником штаба флота, а Петербургом.

Из письма следует и то, насколько Лазареву было сложно одному среди враждебного окружения. Именно поэтому он и добивается разрешения от морского министра о переводе к себе на Чёрное море офицеров, на которых он мог бы положиться. Именно так были переведены с Балтики на Черноморский флот и А.И. Авинов, П.С. Нахимов, В.А. Корнилов, В.И. Истомин и многие другие балтийцы. По отзывам его учеников, «честность, безукоризненность в выполнении долга и фанатичная заботливость о казённом интересе в хозяйстве составляли необходимые условия для таких избранных в кружок, близкий к Лазареву».

Когда же Лазарев, став начальником штаба флота, несколько осмотрелся и вошёл в курс всех черноморских дел, последовал следующий ход. Адмирала Грейга (вместе с его женой) отозвали в Петербург, где адмиралу выразили высочайшую благодарность за многолетнее руководство флотом и определили в почётную отставку, назначив сенатором. При этом Николай старался сохранить все внешние приличия в отношениях с отстранённым командующим флотом, чтобы лишний раз не будоражить общественное мнение и «не гневить» до поры до времени черноморскую мафию. Именно поэтому, ещё незадолго до перевода Грейга в Петербург, император согласился стать крёстным отцом новорождённого сына адмирала, названного Самуилом. Здесь тоже многое непонятно. Если Лия-Юлия оставалась в иудействе или приняла протестантство, то как тогда православный Николай I мог стать крёстным отцом? Значит, Лия всё же перешла в христианство. Но когда именно? По велению души много лет назад или в самый последний момент, когда надо было спасать себя и мужа?..

Как бы то ни было, но данным актом был достигнут определённый компромисс. Грейг и его жена полностью отстранялись от черноморских дел, в обмен на это им гарантировалось почётное существование в столице, а также давались гарантии будущей карьеры их совместным сыновьям. Именно поэтому новорождённого ребёнка Николай сразу же произвёл в мичманы. После этого акта проявления благожелательности при переводе Грейга в столицу уже никто не мог сказать, что это явилось следствием опалы командующего Черноморским флотом. Думается, что и сам Грейг, будучи человеком далеко не глупым, сразу же принял правила игры императора.

Официальной причиной перевода Грейга в Петербург было подорванное многолетней неутомимой деятельностью здоровье адмирала. Были, однако, и другие обстоятельства, способствовавшие оставлению Грейгом своего поста. Историк русского флота Е.И. Аренс, явно не желая «выносить сор из избы», писал об устранении Грейга с флота весьма расплывчато: «Последние годы службы почтенного адмирала Алексея Самуиловича Грейга на юге были сильно омрачены доносами и наветами подпольных клеветников, вымещающих на нём свои неудачи в разного рода нечистоплотных аферах или иные неудовольствия». Многие авторы туманно говорят об «усталости и пассивности» Грейга в последние годы командования флотом.

В 1861 году в журнале «Морской сборник» (№ 12) были опубликованы «Записки врача морской службы», посвящённые адмиралу А.С. Грейгу. Судя по «Запискам», автор принадлежал к ближнему окружению адмирала Грейга и поэтому откровенно ненавидел Лазарева. В воспоминаниях он нисколько не скрывает своих пристрастий, но всё же в нескольких местах серьёзно проговаривается. При этом автор воспоминаний почему-то посчитал за лучшее остаться анонимом и фамилии своей под текстом воспоминаний не поставил. Итак, неизвестный нам врач Черноморского флота пишет:

«Адмирал Алексей Самуилович за несколько недель до объявления сего приказа, готовясь оставить Черноморский флот и всё им созданное, с неподдельной грустью прощался со всеми сослуживцами своими, глубоко его уважавшими. Ко многим офицерам, являвшимся к нему по обязанностям, был особливо приветлив, многим из них дарил что-нибудь в память о себе. Из этих подарков некоторые были ценны — часы и зрительные трубы. Любимцу своему, лейтенанту Манганари-третьему (ныне контр-адмирал), отличившемуся при описи берегов Чёрного моря и астрономическом определении многих пунктов, подарил 5-футовый телескоп Франгофера. Такой же телескоп подарен им контр-адмиралу Критскому (любимец Грейга и любовник его жены. — В.Ш.) и, кроме того, дорогие астрономические часы, хронометр и несколько разных физических инструментов, которых употребление Критский действительно понимал и любил.

В этот период деяний адмирала Алексея Самуиловича замечателен следующий вопрос: какое бы заключение следовало вывести из того, что адмирал в это время, снисходя к некоторым личностям, исходатайствовал им чистую отставку… а личности эти, по мнению адмирала Лазарева, были будто бы нечисты и ответственны?.. Беспристрастие должно решить вопрос этот в пользу адмирала Грейга, ибо личности эти были ему гораздо лучше известны, нежели адмиралу Лазареву; притом же первый, имея в виду оставить по себе добрую память, не хотел бросать на жертву людей, быть может не настолько действительно преступных, насколько не разделявших с другими уважения к последнему. Из числа таких личностей никто столько не контрировал Лазареву, как обер-интендант контр-адмирал Критский, которому Алексей Самуилович действительно против желания Лазарева исходатайствовал чистую отставку с ограждением от контроля действий и распоряжений его за время управления интендантством. Критский и адмирал Грейг одновременно выехали из Николаева навсегда, оставив в нём первый — быть может, несколько и справедливые нарекания, но последний — чистые, задушевные благословения. (Ничего себе! Лазарев пытается восстановить законность и спросить с казнокрадов, а Грейг сознательно и демонстративно спасает их от закона! — В.Ш.)

…1834 и 1835 годы замечательны переводом значительного числа морских офицеров из Черноморского флота в Балтийский и обратно. Черноморцы этими переводами обязаны большей частью Алексею Самуиловичу, но некоторые из самонадеянных грейговцев — по преимуществу греки — не хотели оставлять юг и Чёрное море, с которым они сроднились. (Ещё бы не сродниться, когда в их руках была и торговля, и таможня всех черноморских портов. — В.Ш.). Из числа таких был Михаил Николаевич Кумани (ныне полный адмирал), который в отношении предубеждения Лазарева к грекам и грейговцам — по случаю перевода их в Балтику, а также и по введению в употребление волчьих билетов — высказался перед ним слишком резко, но справедливо, и Лазарев не нашёлся остановить его, чему свидетелями были многие из грейговцев и лазаревцев».

Из послужного списка адмирала А.С. Грейга:

«1833 г. Назначен в члены Государственного совета.

1834 г. Награждён табакеркою, украшенною бриллиантами с портретом государя императора.

1843 г. Получил единовременно 2000 червонцев и награждён орденом св. апостола Андрея Первозванного».

Что ж, Николая I не зря называли «императором-рыцарем»! Несмотря на всё, что вскрылось за время руководства Грейгом, Николай не забыл ни его боевых заслуг, ни лояльности в страшном для него 1825 году.

Последние годы жизни Алексей Самуилович Грейг подолгу жил в своём имении «Сан-Эннуи» близ Ораниенбаума, проводя время за чтением книг из своей обширной библиотеки. Объективности ради следует отметить, что за адмиралом Грейгом числились и достойные свершения. В молодости он был неплохим моряком, хорошо зарекомендовал себя как младший флагман, в Средиземноморской экспедиции Сенявина. Считается что в российском военно-морском флоте штабную службу (в современном её понимании) ввёл тоже именно он. Занимался Грейг и конструированием кораблей. Насколько они были лучше, чем те, которые конструировали профессиональные корабельные инженеры, сказать сложно, но это было одним из любимых хобби адмирала. Кроме этого Грейг с вниманием относился и к развитию гидрографической службы. Уже будучи в Петербурге, он увлёкся астрономией и создал известную впоследствии Пулковскую научную обсерваторию. Однако огромнейший вред, нанесённый Российскому государству при его попустительстве и при самом непосредственном участии, разумеется, не идёт ни в какое сравнение с тем, что Грейг сделал хорошего. Умер адмирал Грейг в 1845 году и был со всеми почестями похоронен на Смоленском лютеранском кладбище в Петербурге.

После смерти гражданская жена Грейга сделала всё возможное, чтобы её дети пошли служить не по морской, а по финансовой линии. Эту стезю, как настоящая еврейская мама, она считала наиболее выгодной для своих отпрысков. Мечты Лии-Юлии полностью воплотились в жизнь. Старший сын покойного адмирала Самуил сделал головокружительную карьеру на финансовом поприще. В 1866 году он уже товарищ (т.е. заместитель!) министра финансов империи, с 1874 года государственный контролёр и член Госсовета, а с 1878 года и вовсе министр финансов России. Средний сын Иван (Джон) стал шталмейстером двора великого князя Константина Николаевича и, как утверждают современники, с удовольствием занимался финансовыми вопросами своего шефа — генерал-адмирала Российского флота. Что касается младшего Василия, то он вначале сделал дворцовую карьеру, став камергером, с 1869 по 1873 год возглавлял Лифляндскую казённую палату, а затем, видимо не без помощи старшего брата, стал членом Совета министра финансов в министерстве своего же брата. Надо полагать, что братья в Министерстве финансов работали весьма дружно. Мог ли мечтать о таких высотах их дедушка — могилёвский трактирщик Мойша Сталинский?

Любопытно, что уже в бытность свою членом Государственного совета адмирал Грейг продолжил самое активное лоббирование еврейского вопроса. Так в 1835 году при разработке нового «Положения о евреях» департамент законов Государственного совета предложил даровать право постоянного жительства вне черты оседлости еврейским купцам, пробывшим три года в гильдии. Большинство членов Государственного совета решительно выступило против этого, заявив, что евреи, «довольствуясь вообще в домашнем быту весьма малым», могут стать опасными конкурентами русских купцов, а также ссылаясь на то, что эта мера произвела бы «неприятное впечатление» на простой народ. Меньшинство Государственного совета во главе с адмиралом Грейгом считало, что евреи могут своей деятельностью принести России экономическую пользу, поэтому им надо разрешить жить и торговать по всей стране. Император Николай I, разумеется, присоединился к точке зрения большинства. «Положение» было утверждено Николаем I в апреле 1835 года. Оно представляло собой свод всего антиеврейского законодательства с прибавлением ряда новых установлений. Согласно «Положению», в Белоруссии евреям разрешалось проживать только в городах, в Малороссии — везде, кроме Киева и сёл, принадлежащих государственной казне, в Новороссии — во всех населённых пунктах, за исключением Николаева и Севастополя. В прибалтийских губерниях могли жить только их уроженцы. Евреям было запрещено вновь селиться в 50-вёрстной пограничной полосе. Во внутренние губернии евреям разрешалось приезжать не более чем на шесть недель по паспортам, выдаваемым губернаторами, и при условии ношения русской одежды. Был подтверждён запрет христианам работать в еврейских домах.

Напомним, что, покидая Николаев, адмирал Грейг фактически тайно вывез с собой и главного подельника — обер-интенданта Черноморского флота контр-адмирала Критского, который потом благополучно исчез за границей. После бегства Критского Лазарев немедленно назначает на его должность опытного и честного интенданта-балтийца генерал-майора А.Н. Васильева, которого давно лично знал и которому доверял. Именно на генерал-майора Васильева возлагалась задача чистки «черноморских конюшен» от грейговской грязи. Забегая вперёд, отметим, что со своей задачей выдвиженец Лазарева справился отлично.

Возглавив Черноморский флот, адмирал М.П. Лазарев на протяжении всего своего многолетнего (1833–1851) командования флотом и портами неукоснительно и последовательно проводил линию Николая I по уменьшению иностранного влияния в армии и на флоте, действуя подчас весьма решительно. Начальником штаба флота он определил своего друга и сослуживца А.И. Авинова, а когда тот стал болеть, подыскал ему достойную замену в лице В.А. Корнилова. П.С. Нахимов в это время тоже успешно продвигался по служебной лестнице, командуя кораблями, а потом и корабельными соединениями.

ПОСЛЕДНИЙ ПОДВИГ КАЗАРСКОГО

Вне всяких сомнений, что весьма не последнюю роль во всех этих событиях выпало сыграть именно Александру Ивановичу Казарскому — далеко не случайно. Именно на него пал выбор Николая I как на ревизора, которому первому предстояло разворошить воровское гнездо на Чёрном море. Именно Казарский был послан императором Николаем по предложению князя Меншикова, сделанного на основании просьбы Лазарева.

Последние месяцы жизни А.И. Казарского, как мы знаем, пришлись как раз на начало деятельности только что вступившего в командование на Черноморском флоте М.П. Лазарева. Почти одновременное появление на Чёрном море и Казарского и Лазарева было частью единого плана Николая I по наведению порядка и искоренению воровства и коррупции на Черноморском флоте.

Посылка А.И. Казарского на Чёрное море с первой пробной ревизией как раз в период наибольшего обострения противостояния старой и новой флотской власти вполне укладывается в схему действий Николая I по наведению порядка на Черноморском флоте. Казарский, как мы знаем, всю свою жизнь прослужил на Черноморском флоте и в силу этого был хотя бы в общих чертах в курсе происходящих там событий.

Во-вторых, во время своей службы на Черноморском флоте он не занимал сколько-нибудь значительной (в глазах местной «мафии») должности, так как должность командира брига не была в числе должностей, имевших доступ к флотской кормушке. Когда же Казарский стал известен после своего знаменитого боя, то он почти сразу был переведён в Петербург, где состоял в свите Николая I.

В-третьих, при направлении Казарского для ревизии в черноморские порты можно было рассчитывать, что многие давно и хорошо знавшие его сослуживцы будут давать ему ту неофициальную информацию о творящихся на Черноморском флоте безобразиях, которую они никогда никому другому бы просто не рассказали.

В-четвёртых, будучи флигель-адъютантом императора на Чёрном море, Казарский подчинялся только М.П. Лазареву, только что получившему чин генерал-адъютанта.

И, наконец, выбор на должность императорского ревизора по Черноморскому флоту определялся высокими личными качествами Казарского. Характеризуя А.И. Казарского как человека, современники наряду со всеми другими высокими качествами, присущими ему, единодушно отмечали честность и неподкупность. И это при всём том, что Казарский был весьма беден. В его «Формулярном списке о службе и достоинствах» в графе «Имеет ли за собою, за родителями или, когда женат, за женою недвижимое имение» значится лаконичный ответ: «Не имеет».

Зная о высоких моральных качествах А.И. Казарского, морской министр именно ему поручает в 1831–1832 годах провести несколько крупных ревизий, чтобы хоть как-то приостановить размеры хищений. Бывший командир «Меркурия», со свойственной ему ответственностью, провёл такие ревизии в Нижегородской, Симбирской, Саратовской и целом ряде других губерний. При этом Казарский вскрыл там очень большие злоупотребления и недостачи, что, естественно, вызвало серьёзное раздражение чиновничьих кругов, так или иначе причастных к этим делам. Однако это была, скорее всего, своеобразная репетиция перед тем важнейшим делом, к которому его, безусловно, готовили и которое ему предстояло исполнить. В ходе этих поездок Казарский разобрался в нюансах своей новой работы, приобрёл определённый опыт, доказал императору свою неподкупность и честность. Только теперь он был готов для решения дела чрезвычайной государственной важности. По существу, посылка Казарского, наделённого особыми полномочиями, в главнейшие порты Чёрного моря с независимой ревизией, была объявлением Николаем I войны местным «олигархам», войны, в которой капитану 1-го ранга Казарскому предстояло выполнить роль своеобразного авангарда.

Ещё в декабре 1831 года, несмотря на яростное противодействие Грейга, Николай I начал реорганизацию управления Черноморским флотом. Вместо прежних органов было создано Главное черноморское управление. Флотом по-прежнему управлял главный командир, при котором действовали канцелярия, штаб и интендантство. При этом начальник штаба приобретал по новому положению с февраля 1832 года статус первого заместителя главного командира. На эту, ставшую сразу ключевой, должность был и назначен контр-адмирал М.П. Лазарев. Глава черноморского интендантства, обер-интендант получил права директора департамента. В интендантство входили канцелярия, кораблестроительная, комиссариатская и артиллерийская экспедиции и учёный кораблестроительный комитет. В подчинение постоянной Кораблестроительной экспедиции перешли рабочие экипажи и морские арестантские роты, прежде подчинявшиеся бригадным командирам рабочих и ластовых экипажей. Это позволяло сосредоточить усилия на казённом кораблестроении.

В 1832 году адмиралтейский совет обнаружил новые многочисленные вопиющие финансовые неурядицы в отчётности Черноморского флота за 1830–1831 годы. По существу, более половины флотского бюджета уходили налево. Помимо этого ещё хуже обстояло дело с контролем за вывозом хлеба из черноморских портов. Там вообще царил полный произвол местной мафии. Выправлять положение дел и дать объяснение по творимым безобразиям Грейг категорически и демонстративно отказался. Николай I напомнил Грейгу, что по должности тот несёт личную ответственность и за денежную отчётность, но строптивый Грейг ответил царю: «К проверке таковых сведений по обширности и многосложности их главный командир не имел и не имеет никаких средств».

Весной 1833 года к встрече Казарского на юге России, безусловно, готовились. Вне всяких сомнений, что для этого были задействованы самые значительные силы. Вполне вероятно, что была предпринята и попытка подкупить столичного ревизора, но если она и была, то окончилась безрезультатно. Казарского подкупить было невозможно, и казнокрады это быстро поняли! А деятельность капитана 1-го ранга в Одессе показала местным чиновникам, что он настроен весьма решительно. Тогда-то, видимо, и встал вопрос о том, как обуздать столичного чиновника. Силы у них для этого были, тем более что покровительствовали им уже известный нам контр-адмирал Критский и правитель канцелярии командующего Иванов. Против них был бессилен даже тогдашний (с 1832 года) начальник штаба Черноморского флота М.П. Лазарев, который в одном из своих писем жаловался главнокомандующему русскими вооружёнными силами на юге России А. Меншикову: «…Явное препятствие обер-интенданта в изготовлении эскадры надёжным образом и столь дерзкое усилие его препятствовать мне в выполнении высочайшей воли я доводил до сведения главного командира, но получил отзыв… оправданиями обер-интенданта всё остаётся по-старому и ничего не делается…» Но и Меншиков не мог ничем помочь Лазареву. В отчаянии он пишет своему другу Шестакову, характеризуя состояние кораблей эскадры, оставшихся без ремонта и припасов: «„Париж“ совершенно сгнил, и надобно удивляться, как он не развалился… „Пимен“ кроме гнилостей в корпусе имеет все мачты и бушприт гнилыми до такой степени, что через фок-мачту проткнули железный шомпол насквозь!.. А фрегат „Штандарт“ чуть не утонул… Как мне благоразумнее при теперешнем случае поступить, не знаю — должность генерал-адъютанта есть быть фискалом и доносчиком, а я до сего времени ни тем, ни другим не бывал, хотя вовсе не считаю бесчестным выводить наружу злоупотребление. Меншикову писал партикулярно о здешних злоупотреблениях, но толку всё мало».

Сейчас уже почти невозможно установить точно, имел ли место разговор о творимых на флоте и в черноморских портах безобразиях между Лазаревым и Казарским. Однако логика подсказывает, что такого разговора просто не могло не быть. Испытывая трудности со снабжением уходящих к Босфору кораблей, Лазарев и обратился за помощью к облечённому большой властью флигель-адъютанту императора. Сталкиваться с посланником Николая I в открытую было далеко не безопасно, а потому Казарский с успехом выполнил внезапное и важное поручение Лазарева.

После этого флигель-адъютант императора начинает работу в Одессе, которая являлась в то время крупнейшим российским портом по вывозу хлеба, а потому там крутились преогромные деньги. Результаты работы Казарского были страшны для местных властей, ибо вскрытые масштабы творимого произвола говорили уже не столько о воровстве, сколько о подрыве всего экономического могущества России. Вполне возможно, что во время своей работы в Одессе Казарскому удалось заполучить некие чрезвычайно важные бумаги, которые могли послужить обвинением для представителей местных «мафиозных» структур. Против императорского посланца надо было предпринимать срочные и самые кардинальные меры.

В это время у Казарского происходит несколько встреч с Лазаревым. Это не подлежит сомнению. Казарский, как флигель-адъютант императора, находился в подчинении у императорского генерал-адъютанта. В своих разговорах с бывшим командиром «Меркурия» Лазарев не мог, естественно, не коснуться и общего положения дел на Черноморском флоте и в черноморских портах. Это видно и из приведённых выше его писем, и из того, что сразу же после отправления Босфорской эскадры во главе с Лазаревым в Константинополь Казарский направляется в Николаев, туда, где были сосредоточены тыловые конторы Черноморского флота. Кроме этого Николаев по важности являлся вторым после Одессы торговым портом Черноморья. Можно предположить, что Лазарев, будучи главным командиром Черноморского флота и портов Чёрного моря, а также военным губернатором Севастополя и Николаева, снабдил Казарского какой-то конфиденциальной информацией, однако больше он помочь Казарскому ничем не мог. Как мы уже знаем, он сам только недавно прибыл на Черноморский флот. В 1830–1831 годах М.П. Лазарев ещё командовал дивизией кораблей на Балтийском флоте, а потому просто не успел войти в курс всех местных дел.

В такой обстановке не могли бездействовать и казнокрады, понимавшие, что после ревизии Одессы и столкновения с ними при подготовке Босфорской экспедиции Казарский уже кое-что знает. Тогда-то, видимо, и был вынесен окончательный смертный приговор не в меру прыткому ревизору. Разумеется, заговорщики знали, что император не оставит без последствий смерть своего личного адъютанта, однако другого выхода у них просто не было, к тому же, возможно, они были слишком уверены в своём всемогуществе. Вполне возможно, что заговорщики прежде надеялись запугать Казарского, а в качестве крайней меры, если он не согласится на их условия, предусматривали его физическое уничтожение. Но учли они не всё. Вспомним, что Александр Иванович в своё время окончил Николаевское штурманское училище, много лет прослужил на Черноморском флоте. Вскоре Казарский узнал о заговоре. Фаренникова описывает это так: «Казарский был предупреждён раньше, что посягают на его жизнь; оно и понятно: молодой капитан 1-го ранга, флигель-адъютант был назначен ревизовать, а на флоте тогда были страшные беспорядки и злоупотребления».

Сразу же Александр Иванович стал перед дилеммой: что делать — продолжать свою деятельность, рискуя жизнью, или немедленно прекратить проверки и вернуться в Санкт-Петербург? Дело осложнялось ещё и тем, что рассчитывать Казарский мог в сложившейся ситуации только на свои силы. М.П. Лазарев уже ушёл с эскадрой к Босфору, а адмирал А.С. Грейг, как мы уже говорили, в таких делах был скорее врагом, чем помощником. Всеми делами Черноморского флота в то время ведали ещё ставленники старой флотской власти контр-адмирал Критский и правитель канцелярии командующего Иванов, повязанные по рукам и ногам с взяточниками и казнокрадами. Но Казарский несмотря ни на что бросает вызов своим врагам! Мы никогда не узнаем, был ли это поступок человека, уверенного в своих силах, или, наоборот, шаг отчаявшегося в неравной борьбе с воровством патриота… Ясно одно: бывший командир «Меркурия» прекрасно понимал, на что он шёл, и всё же решил не отступать, дать бой!

…В первых числах июля 1833 года Александр Иванович Казарский на пути в Николаев остановился отдохнуть у супругов Фаренниковых, проживавших в небольшом имении в двадцати пяти верстах от города. Елизавета Фаренникова в своих записках отмечает подавленное состояние Казарского, его необычайную задумчивость и нервозность. Приводит его слова: «Не по душе мне эта поездка, предчувствия у меня недобрые». И ещё одна важная фраза, сказанная им: «Сегодня я уезжаю, я вас прошу приехать ко мне в Николаев в четверг, вы мне там много поможете добрым дружеским советом, а в случае, не дай Бог чего, я хочу вам передать многое».

Итак, в четверг в Николаеве должно было произойти что-то очень важное и опасное. Видимо, А.И. Казарский нуждался в помощи надёжных и преданных друзей, потому и хотел встретиться в этот день с супругами Фаренниковыми. Более того, он уже располагал определённой информацией и боялся, что она может исчезнуть после его гибели. Александр Иванович ошибся в своих подсчётах всего лишь на один день, но эта роковая ошибка стоила ему жизни!

СМЕРТЬ ГЕРОЯ

Спустя несколько дней после прощания Казарского с супругами Фаренниковыми к ним в четверг (!) под утро прискакал верховой с известием, что Александр Иванович умирает. Примчавшись, загнав лошадей, в Николаев, Фаренниковы нашли Казарского уже в агонии. Умирая, он успел лишь прошептать им всего одну фразу: «Мерзавцы меня отравили!»

Через полчаса в страшных муках он скончался. Уже к вечеру, как отмечает Фаренникова, «голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь; руки распухли, почернели аксельбанты, эполеты, всё почернело… когда стали класть в гроб, то волосы упали на подушку». Налицо были все признаки, бывающие при отравлении ртутью!

Анализ обстоятельств смерти А.И. Казарского, внешних изменений после его кончины дают веское основание полагать, что командир «Меркурия» был отравлен наиболее известным в то время ядом — мышьяком. При этом доза, которую дали Казарскому, была настолько чудовищна, что её хватило бы на несколько человек. Избрав для осуществления своей подлой цели мышьяк, убийцы могли рассчитывать прежде всего на то, что криминалистики как науки тогда ещё не было и в помине. Сам факт отравления мышьяком врачи научились выявлять несколько позднее — в 60-х годах XIX века, когда стала известна реакция так называемого «мышьякового зеркала». Но к тому времени о загадочной смерти Казарского уже забыли…

Исследователь-криминалист Евгений Баринов так описывает возможную причину смерти нашего героя: «Казарский мучился сильными болями и кричал: „Доктор, спасайте, я отравлен!“». Какого характера были боли, неизвестно, но, по-видимому, у него был поражён желудочно-кишечный тракт. Это очень похоже на действие деструктивного яда, то есть вещества, вызывающего дистрофические и некробиотические изменения почек, печени, миокарда, желудочно-кишечного тракта, головного мозга и др. Многие яды этой группы поражают слизистые оболочки пищеварительного тракта и способны накапливаться в организме. Ртуть и её соединения, наряду с фосфором, мышьяком и цинком, относятся именно к деструктивным ядам.

Похоже, Казарского отравили ртутью и фосфором — веществами, которые проще всего было достать в Николаеве. Хлориды ртути — сулема и каломель — довольно часто применялись в то время в фармацевтике и парфюмерии; не составляло большого труда раздобыть и белый фосфор. Учитывая осторожность Казарского, вряд ли можно допустить хроническое отравление малыми дозами. Куда вероятнее, что ему поднесли сразу большую дозу. Данные яды плохо растворяются в воде, даже горячей, и Казарский мог заметить беловатый или желтоватый осадок в своей чашке, что укрепило его в убеждении — он отравлен. При приёме сулемы слизистые оболочки рта, губ, глотки приобретают сероватый оттенок, набухают, покрываются налётом. Появляется боль в области желудка, рвота с кровью, частый водянистый стул с примесью крови и слизи (ртуть вызывает сильное слабительное действие). После наблюдается нарастающая слабость, мышечные судороги, металлический вкус во рту и потеря сознания.

Из записки Бенкендорфа видно:

«Казарский „беспрестанно плевал“, и на полу образовались чёрные пятна, которые было невозможно смыть. Можно полагать, что, помимо металлического вкуса во рту и усиленного слюноотделения, у Казарского развился ртутный стоматит с кровоточивостью дёсен. Иногда при большой дозе ртути пострадавшие ощущают лишь жжение в желудке и тошноту, а через 1–2 часа состояние резко ухудшается, человек теряет сознание, у него развивается острая сердечно-сосудистая недостаточность, и наступает смерть. Таким образом, в целом картина кончины Казарского соответствует симптомам отравления соединением ртути, а именно — сулемой. Яд был принят в очень большом количестве, что вызвало острое отравление и сравнительно быстрый летальный исход.

Учитывая уровень науки того времени, можно с уверенностью сказать, что при правильном проведении экспертизы трупа Казарского можно было с полной достоверностью установить причину смерти капитана. Руководство по отравлениям, составленное тогдашним профессором Медико-хирургической академии Нелюбиным, долгое время считалось ценнейшим пособием по вопросам токсикологии. Современниками Казарского были такие известные судебные медики, как С.А. Громов, С.Ф. Храповицкий и И.В. Буяльский. Далее через полгода после смерти, когда была произведена эксгумация трупа и изъяты внутренние органы, можно было установить истинную причину смерти, обнаружить ртуть или другое вещество, вызвавшее отравление. Однако этого не сделали».

Итак, всё можно было бы выяснить, но почему-то выяснено не было. Случайность или небрежность в таком деле, которое было на контроле у самого императора, в данном случае исключена. Что же остаётся? А остаётся только то, что некие очень и очень могущественные силы сделали всё возможное и невозможное, чтобы скрыть правду смерти императорского флигель-адъютанта. И что самое прискорбное — это им удалось в полной мере. До глубины души обидно, что национальный герой России остался неотомщённым. Впрочем, это был последний успех «черноморской мафии». Конец её был уже не за горами.

Даже через полгода после смерти, когда была произведена эксгумация трупа и изъяты внутренние органы, ещё вполне можно было установить истинную причину смерти, обнаружить ртуть или другое вещество, вызвавшее отравление. Однако этого не сделали. Далее император не в силах был разорвать цепь воровской круговой поруки своих чиновников… В процессе поиска материалов о смерти Казарского автору пришлось столкнуться с суждениями некоторых историков о том, что Казарский заявил о своём отравлении злоумышленниками из-за якобы присущей ему мнительности (надо понимать — трусости?!!), а причиной смерти стал будто бы заурядный грипп. Ужасные внешние изменения после кончины пытаются объяснить летней жарой и тем, что Казарский был очень толст…

Думается, что подобные утверждения бездоказательны, более того, они просто оскорбительны для памяти столь отважного человека, каким был Александр Иванович Казарский. В отношении же того, толст или не толст был А.И. Казарский, даёт ответ его портрет. На портрете Казарский уже флигель-адъютант и капитан 1-го ранга, а значит, портрет написан не ранее 1831 года, когда ему и были присвоены флигель-адъютантские вензеля. С портрета на нас смотрит не просто худощавый, а даже несколько измождённый человек с запавшими глазами. Вряд ли при той службе, что была у Казарского (почти непрерывные поездки на перекладных по всей России), он смог бы за какие-то полтора года сильно растолстеть…

Заканчивая же разговор о мышьяке, уместно вспомнить, что он имеет одну существенную особенность: этот яд можно выявить в останках и спустя столетия. Так, например, сравнительно недавно был научно установлен факт отравления мышьяком Наполеона (по накоплениям этого яда в волосах умершего). К сожалению, в силу политических и экономических причин думать сегодня об эксгумации тела командира «Меркурия» не приходится…

Но вернёмся к событиям лета 1833 года в Николаеве. Похороны А.И. Казарского его знакомая описывает так: «За гробом народу шло много, в том числе вдовы, сироты, которым он так много помогал. Все они, рыдая о своём благодетеле, кричали вслух: „Убили, погубили нашего благодетеля, отравили нашего отца!“ Впереди гроба несли его ордена и золотую шпагу с надписью „За храбрость“, которой Казарский был награждён за штурм крепости Варна». Черноморцы тяжело переживали смерть героя. Один из друзей Лазарева писал адмиралу на Босфорскую эскадру: «…Не буду говорить о горестном чувстве, которое произвело во мне сие известие: оно отзовётся в душе каждого офицера Российского флота».

СЛИШКОМ УЖАСНО!

О загадочной смерти Казарского ходило тогда по Николаеву много толков. Супруги Фаренниковы, не покинув сразу город, попытались восстановить события последних дней жизни Казарского. Они установили, что, прибыв в Николаев, Александр Иванович, за неимением гостиницы, снял комнату у некоей немки. У неё и столовался, причём, обедая, как правило, просил её саму вначале испробовать приготовленную пищу. «Делая по приезде визиты кому следует, — пишет Фаренникова, — Казарский нигде ничего не ел и не пил, но в одном генеральском доме дочь хозяина поднесла ему чашку кофе…» Посчитав, видимо, неудобным отказать молодой девушке (а на этом, видимо, и строился весь расчёт), Казарский выпил кофе. Спустя несколько минут он почувствовал себя очень плохо. Сразу же поняв, в чём дело, он поспешил домой и вызвал врача, у которого попросил противоядия. Мучимый страшными болями, кричал: «Доктор, спасайте, я отравлен!» Однако врач, скорее всего, тоже вовлечённый в заговор, никакого противоядия не дал, а посадил Казарского в горячую ванну. Из ванны его вынули уже полумёртвым. Остальное известно…

Реакцию властей на столь внезапную и подозрительную смерть столичного ревизора Фаренникова описывает следующим образом: «Были доносы (надо понимать — письма друзей А.И. Казарского. — В.Ш.), что Казарского отравили, через полгода прибыла в Николаев следственная комиссия, отрыли труп, вынули внутренности и забрали их в Санкт-Петербург. На этом всё и кончилось». Удивляться здесь не приходится. Ведь даже если предположить, что члены комиссии, прибывшие для расследования этой загадочной смерти, не были подкуплены, криминалистика того времени была ещё слишком слаба, чтобы устанавливать причину смерти спустя годы…

И ещё один факт. В это самое время из Николаева на имя императора Николая I поступило письмо о неестественной смерти А.И. Казарского, подписанное николаевским купцом первой гильдии Василием Кореневым, в котором он также указывал на существование заговора злоумышленников. Военный российский историк В.Н. Малышев в своём труде «Флигель-адъютант его императорского величества капитан 1-го ранга Александр Иванович Казарский», вышедшем в Петербурге в 1904 году, пишет по этому поводу: «Донос сей, по произведённому исследованию, оказался не имеющим никакого основания, и государь император по донесению об этом его императорскому величеству высочайше указать соизволил: „Николаевского 1-й гильдии купца Василия Коренева, за упомянутый выше неуместный донос, опубликовать от Сената, со строгим подтверждением удерживаться впредь от подобных действий“. Это было исполнено указом Сената от 22-го марта 1834 года». Говоря современным языком, Кореневу было приказано держать язык за зубами. Обращает на себя внимание, что Коренев являлся не просто горожанином Николаева и даже не просто купцом, а купцом первой гильдии, то есть наиболее богатым и влиятельным. Навряд ли человек такого положения, обладающий трезвым, расчётливым умом, стал бы писать заведомую напраслину, заранее подвергая себя возможности быть наказанным и лишённым каких-нибудь привилегий. Уж он-то, торговый человек, наверняка немало знал о заговоре флотских казнокрадов, с которыми вращался в одной среде.

Более Коренев уже ничего никуда не писал. А вскоре купец внезапно для всех умер от «апоплексического удара». О внезапной смерти энергичного здоровяка купца в Николаеве много судачили, но дальше разговоров дело не пошло. После смерти Коренева никто в городе уже и не помышлял о каких бы то ни было обличениях. Пример правдолюбца Коренева был весьма очевиден…

Возникает справедливый вопрос: почему Николай I не настоял на более тщательном расследовании причин смерти своего флигель-адъютанта? Ответить на него непросто. Но вспомним, что отравлен Казарский был в доме генерала, и сразу станет ясно: в том, чтобы замять «дело Казарского», были заинтересованы самые высокие инстанции, имевшие связи и в столице. При таком положении дел, естественно, весьма несложно было организовать должным образом и подачу материала о смерти Казарского императору. К чести Николая I, он предпринял все возможные усилия, чтобы разобраться с таинственной смертью своего флигель-адъютанта. Расследование дела он поручил шефу корпуса жандармов генералу Бенкендорфу.

8 октября 1833 года Бенкендорф передал императору записку, где значилось следующее: «Дядя Казарского Моцкевич, умирая, оставил ему шкатулку с 70 тысячами рублей, которая при смерти разграблена при большом участии николаевского полицмейстера Автамонова. Назначено следствие, и Казарский неоднократно говорил, что постарается непременно открыть виновных. Автамонов был в связи с женой капитан-командора Михайловой, женщиной распутной и предприимчивого характера; у ней главной приятельницей была некая Роза Ивановна (в других бумагах она проходит как Роза Исаковна), состоявшая в коротких отношениях с женой одного аптекаря, еврея по национальности. Казарский после обеда у Михайловой, выпивши чашку кофе, почувствовал в себе действие яда и обратился к штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно плевал и оттого образовались на полу чёрные пятна, которые три раза были смываемы, но остались чёрными. Когда Казарский умер, то тело его было черно, как уголь, голова и грудь необыкновенным образом раздулись, лицо обвалилось, волосы на голове облезли, глаза лопнули, и ноги по ступни отвалились в гробу. Всё это произошло менее чем в двое суток. Назначенное Грейгом следствие ничего не открыло, другое следствие также ничего хорошего не обещает, ибо Автамонов ближайший родственник генерал-адъютанта Лазарева».

Версия Бенкендорфа, совпадая в целом с рассказом Фаренниковой, имеет и ряд различий. Прежде всего, обращает на себя внимание полное игнорирование производимой Казарским ревизии и упоминание каких-то «дядюшкиных денег», о которых Фаренникова, как ближайшая знакомая всего семейства Казарских, безусловно, должна была знать. Но она не упоминает об этом ни слова, зато настойчиво указывает на боязнь ревизии Казарского со стороны николаевских чиновников. В записке упоминается и адмирал Лазарев. Однако он в это время находился с эскадрой в Босфоре и оттуда влиять на ход следствия в Николаеве никак не мог. Какую цель преследовала ссылка на известного адмирала, непонятно. Возможно, что здесь сказалась давняя неприязнь между ним и Грейгом, отчаянная борьба между старой коррумпированной и новой не запятнанной тёмными махинациями флотскими властями, олицетворением которых в тот момент и были Грейг и Лазарев. Данный факт упоминания имени Лазарева говорит об огромном накале этой борьбы, перешедшей и на личные отношения между старым и новым командующим. Вспомним здесь ещё раз обвинения жены Грейга в адрес Лазарева! А потому не вызывает удивления, что терпящий поражение по всем фронтам Грейг (или его жена) не упустил случая выставить своего соперника в неприглядном свете перед императором. При этом он не учёл доскональное знание императором всего происходящего на флоте.

Автору не удалось найти никаких свидетельств о каких-либо родственных связях Лазарева и Автамонова, думается, что таковых и не было. Скорее всего, если какое-то родство между Лазаревым и Автамоновым всё же и имелось, то это было родство, связанное с крещением детей, что в то время весьма практиковалось. Однако крестничество ни к чему особенному не обязывало.

В истории Николаева полицмейстер Николаева Г.Г. Автамонов остался известен тем, что якобы он предложил адмиралу Грейгу назвать центральную улицу Николаева, носившую ранее название Купеческой, — Большой Морской. Название «Большая Морская» было предложено полицмейстером Г.Г. Автамоновым в 1835 году. Николаевские краеведы считают, что определение «большая», по-видимому, означало, что на этой улице жили «большие» морские чины. Так что был, судя по всему, полицмейстер Автамонов человеком не без подхалимства.

Но если в отношении фигуры Автамонова никаких сведений найти не удалось, то в то же время на Черноморском флоте прославился наиболее масштабными и громкими воровскими делами главный флотский шкипер Артамонов, заведующий всем снабжением кораблей и судов, всеми видами имущества. Известно, что у этого Артамонова было ещё два брата. Один из них участвовал в декабристском движении, когда же его арестовали, то черноморский Артамонов сразу же подсуетился и прибрал к рукам имение брата. В отношении третьего из братьев Артамоновых никаких сведений нет. Однако возникает предположение: не был ли уже известный нам полицмейстер Николаева Автамонов на самом деле Артамоновым? Описка в фамилии для того времени дело весьма обычное. Фамилия того же Казарского писалась тогда в одних случаях как Казарский, а в других как Касарский и так далее. Если «Автамонов» и Артамонов были действительно представителями одной фамилии и братьями, то можно представить, какую власть и какое влияние они сконцентрировали в своих руках! Ведь полицмейстер главного порта Чёрного моря осуществлял всю полицейско-следственную власть во всех портах Чёрного моря!

Теперь вспомним об аудиторе Михайлове, который полутора годами ранее пытался скрыть наличие контрабанды на борту иностранного судна, пришедшего в Николаев, за что и был бит мичманом Спицыным. Должность флотского аудитора — это уровень чина капитана 1-го ранга. За прошедшие полтора года аудитор Михайлов вполне мог получить и следующий капитан-командорский чин, так как явно входил в ближайшее окружение Грейга и его жены. Если всё это так, то, разумеется, Казарского совсем не случайно заманили в дом именно этого прожжённого интригана, где он и был отравлен…

А что же Николай I? Как он отреагировал на записку Бенкендорфа? Поверх докладной император наложил размашистую резолюцию: «Поручаю вам (главнокомандующему вооружёнными силами России на юге страны Меншикову. — В.Ш.) лично, но возлагаю на вашу совесть открыть лично истину, по прибытии в Николаев. Слишком ужасно. Николай».

Из резолюции видно, что император был очень сильно потрясён содержанием записки по обстоятельствам смерти своего флигель-адъютанта и писал свою резолюцию достаточно сумбурно, дважды не слишком к месту употребив слово «лично».

Любопытно и то, что, отказываясь от услуг департамента Бенкендорфа, Николай перепоручил расследование Меншикову. В чём причина, что жандармы были отстранены от «дела Казарского», неизвестно. Только ли в том, что Бенкендорф в своей записке даёт недвусмысленно понять, что не верит в результат расследования и не очень-то хочет им заниматься? Снова вопросы, ответа на которые пока нет.

Расследование Меншикова тоже никакой ясности в раскрытие истинных причин смерти бывшего командира брига «Меркурий» не внесло. А прошло ещё немного времени, и дело за давностью и недоказанностью было предано забвению.

РЕВАНШ АДМИРАЛА ЛАЗАРЕВА

Обратим внимание на ещё одну весьма значимую деталь. Момент смерти Казарского поразительным образом совпал с назначением Михаила Петровича Лазарева главным командиром Черноморского флота и портов Чёрного моря. И то, и другое событие произошло практически одновременно — в июле 1833 года. Учитывая тогдашнюю обстановку на Черноморском флоте, деятельность капитана 1-го ранга Казарского и вице-адмирала Лазарева, яростное противостояние им со стороны адмирала Грейга, его жены, контр-адмирала Критского, целой своры местных чиновников и купцов-миллионеров, в совпадение этих двух событий совершенно не верится.

Именно трагическая смерть Казарского стала последней каплей, которая переполнила чашу терпения Николая I. Именно тогда, в июле 1833 года, получив известие о таинственной смерти своего любимого флигель-адъютанта, он принимает окончательное решение убрать адмирала Грейга и навести порядок на Чёрном море, именно тогда он окончательно определился и с тем, кто возглавит сражение с местной мафией. Выбор императора пал на произведённого в генерал-адъютанты Лазарева. В этом случае и звание генерал-адъютанта было дадено Лазареву не случайно. Генерал-адъютанты его императорского величества имели право обращаться напрямую к императору, не отчитываясь за свои действия перед другим начальством, а это, как мы понимаем, значительно упрощало действия Лазарева в предстоящем сражении с черноморским «спрутом».

История трагической смерти флигель-адъютанта Казарского служит наглядным доказательством того, насколько тяжёлой даже для императора-самодержца была борьба с коррупцией в 30-х годах позапрошлого века.

Николай I, казалось бы, обладавший почти абсолютной властью, на самом деле оказался бессильным не только защитить своего собственного адъютанта, но и до конца разобраться в истинных причинах его таинственной смерти, не говоря уже о том, чтобы найти и покарать виновников его смерти! На полное наведение порядка на Черноморском флоте и в черноморских портах у Николая I и адмирала Лазарева ушли долгие годы.

19 декабря 1834 года Лазарев был окончательно утверждён в должности командующего Черноморским флотом. Новый командующий прежде всего доложил министерству о необходимости срочно восполнить убыль в стареющих судах и в связи с этим ходатайствовал о развитии подрядной постройки или вольнонаёмного труда при сооружении кораблей на казённых верфях. В ответ Николай I потребовал строить за счёт штатных ассигнований ежегодно по линкору и в два года по фрегату, а по дополнительным суммам — в течение четырёх лет ещё по линкору. Так началось возрождение Черноморского флота из грейговского небытия.

Из высказываний П.С. Нахимова: «За год пребывания Лазарева в Черноморском флоте команды кораблей научились выполнять сложные операции с парусами менее, чем за 3 минуты вместе прежних 17-ти минут. Матрос есть главный двигатель на корабле, а мы только пружины, которые на него действуют, — говорил он».

Из воспоминаний адмирала И.А. Шестакова:

«Лазарев, назначенный главным начальником флота, застал его (Черноморский флот. — В.Ш.) отдыхавшим на лаврах последней турецкой кампании. Насколько отдых этот был основателен, известно уже из истории; что он был положительно вреден, как всякий продолжительный отдых, доказала Босфорская экспедиция 1833 года. Её значение и цель наших морских сил на юге выказались осязательно, но вместе с тем уяснилась необходимость всегдашней готовности, вечного бодрствования, на которые тогдашний личный состав и состояние материальной части никак не дозволяли рассчитывать. Опыт в подчинённом положении, где недостатки усматриваются легче и удобнее, в особенности знакомство с личностями не в тумане канцелярской атмосферы, а на доступном безошибочной оценке поле живой действительности, приобретённые адмиралом во время командования Босфорской экспедицией, утвердили его взгляд и укрепили решимость изменить совершенно существовавший порядок. Он провёл эту решимость до конца, не останавливаясь с препятствиями, не колеблясь в мерах и стоически вынося оскорбления из Петербурга, на которые не скупились в начале предпринятой им реформы. Когда дело наладилось, когда убедились, что перемены не были безотчётным взмётом новой метлы, а указывались насущной необходимостью, положение деятеля изменилось, и ему протягивали дружескую руку помощи; но вначале тьма препятствий остановила бы человека иного закала.

Усовершенствование материальной части не представляло затруднений. Познания и ревность при данных правительством средствах скоро подвинули дело, в котором адмирал находил истинное наслаждение и отдохновение душе, болевшей от интендантских и канцелярских уязвлений. Не в кораблях и адмиралтействах было главное и труднейшее дело. В величественные массы, в затейливые механизмы нужно было вдунуть дыхание жизни, провести в них электрический ток, одарить их силой мысли, духом ревности. Предстояло создать людей.

Прискорбны гонения вообще, в особенности поднимаемые на целые сословия, общества или расы. Но, если крепко сплотившаяся ассоциация упорно держится привычек, вредящих общей пользе, если слепая к новым требованиям, она отвергает прогресс только потому, что им изменяется существующее, если, вдобавок, за упорство и недвижимость закоснелых староверов может в будущем пострадать государство, общественному деятелю, крепкому убеждением и преданностью родине, никто не может вменить в преступление ожесточённой борьбы с подобными элементами. Он не должен поступать иначе; грустная доля жертвовать многими в его положении осветляется уверенностью, что обеспечивается польза и спокойствие всех. Наряду с усилиями по возрождению флота, вместе с приглашениями прежних сослуживцев прийти помочь ему в многотрудном деле, Лазарев начал преследовать греческий элемент тем с большей ревностью, что нестрогие принципы местного греческого общества возмущали его как человека».

Журнал «Русский архив» № 2 за 1881 год писал: «Считая необходимостью здоровому духу дать здоровое тело, Лазарев безотлагательно приступил к улучшенному кораблестроению. Тяжела была борьба его с установившимися подрядными порядками. Евреи и инженеры, как свидетельствует переписка, возбуждали в нём неодолимую энергию для борьбы, и в скором времени Лазаревское адмиралтейство стало образцовым. Из недр этого адмиралтейства за восемнадцатилетнее управление Черноморским флотом вышел определённый комплект линейных судов, в том числе 14 кораблей и 6 фрегатов. Суда эти, отличаясь прочностью и изяществом отделки, обращали на себя внимание не только соотечественников, но и чужеземцев. Быстрый рост морской силы на юге России уже возбуждал ревнивые опасения всемирных мореплавателей; велика должна была быть их затаённая радость в сознании, что недостаток денежных средств лишит Лазарева возможности довести дело не до конца, определённого положенными штатами, а до конца, намеченного его государственным умом. Замечательный хозяин, Лазарев, высчитывая ограниченные средства, отпускаемые на кораблестроение, считает грехом рисковать хотя бы ничтожною суммою; прислушиваясь к мнениям иностранных знатоков и приглядываясь к их опытам, Лазарев боится ещё не вполне определившихся достоинств винтового двигателя и стоит за колёсные пароходы. Страх ошибки и непроизводительной затраты сдерживает его порывы; холодный расчёт и знание ответственности пред государем и родиной в расходовании народных денег заставляют его принимать только то, что уже не подлежит сомнению. Но и колёсные пароходы большого ранга не даются Лазареву. Недостаток средств кладёт преграду его деятельности! Для постройки судов сооружены адмиралтейства в Николаеве и Новороссийске, и вырабатывается план и приготовляется место для такового же в Севастополе. Этому последнему не суждено, однако, было возникнуть при жизни Михаила Петровича; но по смерти его, по высочайшему повелению, оно названо Лазаревским. По свидетельству лиц, составлявших лазаревский некролог, Гидрографическое депо, почти не существовавшее в 1833 году, приведено в состояние, согласное требованиям времени; в нём выгравировано много прекрасных карт, напечатано много правил, положений, руководств, лоций и других книг, относящихся до морского искусства; из них издание атласа Чёрного моря можно назвать трудом совершенным и изящным. Параллельно со специальными работами по флоту идут классические постройки в Севастополе, и ни одна мелочь не ускользает от внимания главного руководителя. Дважды воздвигается библиотека для морских офицеров — сначала в 1844 году, а потом, по истреблении пожаром, в 1849-м. Приводится к окончанию капитальная постройка севастопольских доков; строится в античном, греческом, стиле церковь Петра и Павла, дом Морского собрания, девичье училище и т.п. Укреплённый Севастополь растёт год от году и служит предметом общего удивления. Адмирал всё недоволен, и шире, шире растут его замыслы, уже подтачиваемые в корне смертельною болезнью».

Дальнейшая эпоха в истории Черноморского флота, включая Севастопольскую оборону 1854–1855 годов, по справедливости называется Лазаревской. Черноморский флот в 30–40-е годы нёс крейсерскую службу у берегов Кавказа, срывал контрабандные перевозки англичан и турок для горцев, перебрасывал свои войска, доставлял им различные грузы, поддерживал огнём корабельной артиллерии, высаживал морские десанты. Постепенное занятие Кавказской береговой линии дало Черноморскому флоту богатый опыт в производстве совместных действий с армией.

В период командования Лазаревым Черноморский флот, как в технике судостроения, так и в организации службы шёл впереди Балтийского, лишённого единой власти. Все штаты, положения, судовые расписания, всякое новое слово в подготовке и обучении флота шло из Севастополя.

За 18 лет, в течение которых Лазарев командовал Черноморским флотом, было построено 16 линейных кораблей и свыше 150 других судов, в том числе первые пароходофрегаты и корабли с железным корпусом, часть судов вооружена бомбическими орудиями. В Севастополе в возведённых мощных фортах он установил береговые батареи, доки и мастерские, учредил адмиралтейство, построил казармы для флотских экипажей, Морскую библиотеку. Именно при нём Севастополь стал настоящим городом, поражавшим современников своей красотой.

А потому лучшей характеристикой, данной адмиралу, я считаю публикацию его биографа А. Хрипкова в журнале «Русский архив» в 1877 году: «Главной чертой его характера была резкая самостоятельность. Его рыцарская, без страха и упрёка душа стояла так крепко за правду, что не существовало, буквально сказать, никакой власти на земле, которая могла бы поколебать его убеждения и заставить отказаться от цели, им раз для себя определённой. Эти-то душевные качества, любовь к службе и высокое понятие о её значении доставили Лазареву исключительное доверие всех подчинённых…»

В 1851 году адмирал Лазарев умирал от рака желудка. Когда перед отъездом на лечение ему выдали пенсию на год вперёд, то он наотрез отказался её брать:

— Отсчитайте на несколько месяцев, более мне уже не понадобится, так зачем же разорять государство!

До последнего дыхания Лазарев остался предельно бескорыстным и честным человеком. Это ещё раз подтверждает правильность выбора Николая I именно его на пост руководителя Черноморского флота. Достойными учителя оказались и ученики адмирала: П.С. Нахимов, В.А. Корнилов, В.И. Истомин и другие. Именно им принадлежит честь Синопской победы и 11-месячной героической обороны Севастополя.

С конца 50-х годов XIX века исподволь началась кампания по «реабилитации» адмирала Грейга в глазах общественности. Инициаторами и финансистами её выступила вдова и сыновья покойного. Последние к этому времени уже достигли вершин финансовой власти в империи, и потому вполне могли позволить себе лоббировать семейные интересы на государственном уровне.

Дело в том, что к концу 50-х уже ушло из жизни большинство людей, знавших о сокрытой для посторонних нелицеприятной деятельности адмирала Грейга и его окружения на Черноморском флоте. Кроме этого, кровавая и неудачная Крымская война 1853–1856 годов, завершившаяся захватом Севастополя и уничтожением всего Черноморского флота, также давала защитникам интересов грейговского клана шанс на возрождение «доброго имени» своего кумира (мол, при нашем отце такого бы никогда не случилось!).

Пиар-кампания была обставлена по всем правилам этой непростой науки. Вначале в печати появились статьи о пагубности победы вице-адмирала Нахимова при Синопе, которой он накликал всеевропейское выступление против России, на гордыню и карьеризм вице-адмирала Корнилова, на странности адмирала Лазарева и т.д.

Одновременно на фоне этого появилась статья врача Закревского, который превозносил добродетели адмирала Грейга, доводя их почти до обожествления. И статья Закревского, и материалы, порочащие адмирала Лазарева и его учеников (написанные под псевдонимами), вызвали законное возмущение флотской общественности и в особенности ветеранов Черноморского флота. Чтобы угодить и тем и другим, на страницах журнала «Морской сборник» (№ 4 за 1864 год) выступил с пространной примирительной статьёй адмирал И. Шестаков. В своей статье Шестаков обозначил и Грейга, и Лазарева как выдающихся флотоводцев, а в конце призвал их приверженцев к примирению.

Воззвание адмирала Шестакова, впрочем, особого успеха не имело, и грейговская партия продолжила создание мифа о великом радетеле за Россию Алексее Самуиловиче. В том же 1864 году в «Морском сборнике» № 10 была помещена статья об адмирале Грейге, как об устроителе города Николаева, в которой он опять сравнивался с Лазаревым, причём не в пользу последнего. Затем на страницах «Морского сборника» последовал целый цикл статей о командовании Грейгом отрядом кораблей на Средиземном море в 1805–1807 годах. Апофеозом же всей пиар-кампании, стало создание памятника адмиралу Грейгу и установка его в Николаеве, а также присвоение имени Грейга одному из новейших балтийских мониторов.

Как это ни может показаться странным, но отзвуки давно минувшей истории деятельности и разоблачения черноморской мафии 30-х годов XIX века звучат и в наши дни! Волей некоторых авторов противопоставление адмирала Грейга адмиралу Лазареву и его ученикам адмиралам Нахимову и Корнилову продолжается и ныне. Примером тому является вышедшая на Украине книга Ю.С. Крючкова «Адмирал Алексей Грейг», в которой в лучших традициях «прогрейговской партии» адмирал Лазарев поливается помоями на фоне безудержного восхваления авторского кумира Грейга.

И всё же история всё поставила на свои места. Ныне имя адмирала Грейга знают разве что историки, тогда как имя адмирала Лазарева сегодня известно каждому, как одного из великих российских мореплавателей, флотоводцев, реформаторов флота и истинного патриота России. В честь адмирала Лазарева вот уже более полутора веков называют мощнейшие корабли отечественного флота. Меккой для россиян стало и место последнего упокоения адмирала Лазарева и его учеников во Владимирском соборе в Севастополе.

ПАМЯТНИК ГЕРОЮ

История смерти флигель-адъютанта Казарского странно похожа на историю смерти великого композитора Вольфганга Моцарта. Разумеется, и время, в котором жили эти люди, и сами личности достаточно разнятся. Однако многое, очень многое и в том, и в другом случае удивительным образом совпадает. А это заставляет нас ещё раз познакомиться с обстоятельствами смерти Моцарта и сравнить их с обстоятельствами смерти Казарского.

Для начала отметим, что и Моцарт и Казарский были на момент смерти примерно в одном и том же возрасте. Оба буквально за день до своей смертельной болезни были бодры и здоровы. У обоих имелись весьма могущественные враги, способные на совершение преступления. У Казарского — всесильная чиновно-купеческая черноморская мафия. У Моцарта — подозревавшие его в измене масоны, ревнивцы мужья и завистники-композиторы.

Официально считается, что причиной смерти великого композитора стала простуда и последовавшая за ней лихорадка Официальной причиной смерти А.И. Казарского тоже была объявлена простуда и «нервная лихорадка». Примечательно, что и русский офицер, и австрийский композитор перед смертью поняли истинную причину своего смертельного недуга и пытались сообщить, что они отравлены. Моцарт несколько раз говорил об этом своей жене Констанции, а Казарский супругам Фаренниковым. В обоих случаях лечащие врачи не захотели и слушать умирающих… Моцарта, по мнению ряда историков, отравили ядом, состоящим из мышьяка, сурьмы и окиси свинца, именуемым «Аква тована». Наличие яда в организме композитора доказали в 1962 году немецкие врачи. О составе яда, которым, судя по всему, отравили Казарского, мы уже говорили выше. По своему составу он немногим отличается от яда, с помощью которого умертвили Моцарта.

Смерть обоих, и Моцарта, и Казарского, была весьма скоротечной. И у Моцарта, и у Казарского сильно распухли тела, оба испытывали острые боли, а после смерти тела обоих быстро почернели. И черноморского моряка, и композитора похоронили наскоро, в обоих случаях никакой судебно-медицинской экспертизы не проводили. Из гроба Моцарта вообще была похищена голова, а самого его зарыли в общей могиле для нищих. Тела обоих спустя некоторое время вроде бы всё же эксгумировали, но документы эксгумации в обоих случаях странно пропали и до сих пор неизвестны.

В обоих случаях во властных структурах вокруг смерти и Казарского, и Моцарта шла напряжённая борьба противоборствующих сил, стоявших за преступлением и пытавшихся установить истину. Впрочем, любой любопытствующий может ознакомиться с обстоятельствами смерти Моцарта и сравнить их с обстоятельствами ухода из жизни капитана 1-го ранга Казарского.

В истории со смертью Казарского есть ещё один немаловажный нюанс До сих пор совершенно непонятно, куда делись после смерти Казарского все его бумаги и записи, которые, как у императорского ревизора, у него обязательно должны были иметься. При этом бумаги были не простые, а с конкретными результатами проведённой ревизии, с конкретными цифрами и вполне определёнными выводами. Ни в одном из дошедших до нас документов о них не говорится. Все бумаги бесследно исчезли!

Это весьма странно, потому что если были основания усомниться в естественной смерти Казарского, то всякое расследование обстоятельств его гибели следовало начинать именно с изучения бумаг, наверняка содержавших много весьма опасной для местной «мафии» информации.

Но о бумагах нигде не сказано ни слова. Не даёт ли это нам право предположить, что после смерти Казарского исчезли и все бывшие при нём бумаги? Кто был заинтересован в их пропаже, думается, тоже ясно.

Вот, пожалуй, и всё, что нам известно о смерти Александра Ивановича Казарского. Идя на верную гибель, он всё же вступил в неравное противоборство с всесильным чиновничьим аппаратом крепостной России, пал, но не отступил в этой борьбе.

Как могла бы сложиться жизнь Казарского, останься он жив? Скорее всего, Казарский пополнил бы ряды ближайших соратников Николая I, таких как генералы П. Киселёв, А. Чернышёв, А. Орлов и другие. По крайней мере, Николай, давая своему флигель-адъютанту ответственнейшие поручения, его явно к этому готовил. Да и все данные к такому поприщу у Казарского имелись: блестящее боевое прошлое, хозяйственный опыт (ревизии), популярность, личное бескорыстие, честность и прекрасные организаторские способности, продемонстрированные им при подготовке Босфорской экспедиции. Возможно, что со временем из него получился бы крупный государственный деятель. Вполне вероятно, что Николай I готовил Казарского для ответственных должностей на морском поприще. Как знать, не стал бы Александр Иванович в своё время преемником Лазарева на посту командующего Черноморским флотом и как сложились бы события Крымской войны, если бы случилось именно так. Но ничего этого не произошло, и всё случилось так, как случилось…

О судьбах других «меркурьевцев» известно следующее: лейтенант Новосильский участвовал впоследствии младшим флагманом в Синопском сражении, отважно сражался на бастионах Севастополя, став подлинным героем его обороны. Впоследствии Новосильский дослужился до чина полного адмирала, стал губернатором Севастополя, а затем и Кронштадта.

Штурман Прокофьев Иван Петрович в 1830 году заведовал Севастопольским телеграфом и производством метеорологических наблюдений, в 1860 году ушёл в отставку, и в 1865 году скончался. Практически все «меркурьевцы» участвовали в героической обороне Севастополя 1854–1855 годов.

Что касается Николая I то он не забыл Казарского после его смерти. По личному указанию императора уже в 1834 году был установлен знаменитый памятник в Севастополе на Мичманском бульваре с лаконичной надписью на пьедестале: «Казарскому, потомству в пример». В том же году на Балтийском флоте вошёл в строй новый 20-пушечный бриг «Казарский». Эта традиция была продолжена в последующем. В начале XX века плавали на Чёрном море крейсер 1-го ранга «Память Меркурия» и минный крейсер «Казарский». В годы советской власти гордо несли флаг морской тральщик «Казарский» и гидрографическое судно «Память „Меркурия“».

Могила командира доблестного брига по сей день находится на старом городском кладбище Николаева, по правую руку совсем недалеко от входа. Рядом с ним находится и могила бывшего храброго штурмана «Меркурия» Ивана Прокофьева, пожелавшего и после смерти быть рядом со своим командиром…

Желая сохранить для потомков память о блистательном подвиге под его командованием, черноморские моряки решили на свои средства установить в Севастополе памятник герою. В сборе средств приняли участие моряки не только Черноморского, но и Балтийского флота. К концу 1834 года было собрано около 12 тысяч рублей.

К 5-летию подвига, в 1834 году на Матросском бульваре был заложен памятник бригу «Меркурий». Его открыли в 1839 году. Автор проекта — академик архитектуры А.П. Брюллов. На высоком прямоугольном пьедестале, слегка сужающемся кверху, установлено отлитое из металла символическое античное военное судно — триера. Верхнюю часть пьедестала украшают бронзовые жезлы бога Меркурия, именем которого назван бриг. Чугунный плинт украшен рельефами, в аллегорической форме отображающими событие, которому посвящён памятник. На трёх сторонах плинта изображены бог морей Нептун, покровитель мореплавания и торговли Меркурий, крылатая богиня победы Нике; на западной стороне выполнен барельефный портрет А.И. Казарского. Памятник неоднократно реставрировался, но его нынешний вид почти не отличается от первоначального. Общая высота его — 5,5 метра. Постамент сооружён из местного крымбальского камня.

В 1865 году в Николаеве на могиле Казарского за счёт флота устанавливается надгробие. Проект памятника разработан архитектором А.А. Авдеевым. Он сделан из чёрного полированного гранита. Посредине — лаконичная надпись бронзовыми буквами: «Казарскій».

Мы знали Александра Ивановича Казарского как отважного воина, теперь узнали как Патриота и Гражданина своего Отечества в самом высоком смысле этих слов. Всей своей жизнью и даже смертью доказал Александр Иванович правомерность надписи, начертанной на памятнике, поставленном ему на старинном бульваре Севастополя.

Если вам доведётся побывать в Севастополе, найдите время и поднимитесь на Матросский бульвар. Постойте у памятника, увенчанного античной триерой. Вспомните о том, в честь кого он поставлен. Право, он стоит нашей памяти.