Герой

Давид вышел во двор и долго стоял у подъезда, щурясь летнему свету. Солнечно. Дворик старой хрущёвки заполнен ленью.

Всегда громогласные старушки, сегодня тихо сидят у подъезда и, лишь изредка, словно собрав последние силы, пытаются справиться с повисшей тишиной, перебрасываясь междометиями.

Пенсионеры, забивающие козла, медлительны в своих движениях. Не слышно горячих споров. Почти никто не ругается матом. А если и ругается, то не от злобы, а так — по привычке, пытаясь разбавить жару ледяным мужским словом.

Мамаши, медленно толкают коляски, с тоской поглядывая на часы. Отбывают срок прогулки, словно повинность.

Детишки, те что вне колясок, ползают по песочнице. Жадно, будто выброшенные на берег рыбы, хватают маленькими ртами горячий воздух.

Летний зной даже самых устойчивых сводит с ума.

Гастарбайтеры, забыв свои мётла, развалились в тени и мирно сопят, возвращаясь во сне к родным барханам.

Сегодня должно было повезти. Удача сама текла в руки. Такое бывает редко. Не всегда успеваешь ухватить момент. Чаще он ускользает, как угорь. Склизкий и вёрткий.

Это будет самое крупное кидалово за всю историю существования наркотиков. Давид сам грохнет барыгу Нелю, которая живёт в доме напротив. Грохнет не потому, что ему нужна доза. Точнее, совсем не потому, что ему нужна доза.

Грохнет, для того, что бы в его дворе никогда больше не было зла. Чтобы те детишки, которые сейчас в колясках, дорастя до песочниц, играли бы в них и не находили там окровавленных игл и шприцев. Те, кто перерастет песочницы к тому времени, не пугались бы обдолбанных, мутных глаз старшаков.

А мамаши и папаши, спокойно отпускали бы на улицу своих детей и не опасались бы за их жизнь и судьбу.

Вот, в общем-то, то, чего Давид хотел, собираясь совершить преступление де юре в своём родном дворе.

Он жил в нём столько, сколько себя помнил. Он растерял здесь всех своих друзей, перессорился со всеми соседями и утратил всякое доброе отношение к себе со стороны людей когда-то ему близких.

Ну да, Бог с ними.

Давид знал, что сегодня тороговке, Неле, подгонят партию. Молодой, безусый парень на «бэхе» тысяча затёртого года, привезёт ей завёрнутый в бумагу, запаянный пакет в котором будет белый порошок и маленькая этикетка с фирменным знаком в виде слона окружённого арабской вязью.

Качественный, хороший порошок.

За этот пакет Неля заплатит три тысячи зелёных и расфасует его в маленькие клочки бумаги. В каждом таком клочке будет четверть грамма.

Додик не думал, что Неля просто так разбазарит классный товар. Наверняка она разведёт его толчёными таблетками. Вполне возможно — димедролом. Может быть, даже в количестве один к одному.

Разве жалко денег на дешевый димедрол, который можно будет продать как золотой песок.

Додик в уме подсчитывал деньги. Грамм героина сейчас шёл по одной тысяче двести рублей. Даже не бодяжа героин, Неля получит сорок косарей чистыми в долларах. Половину ментам, половину от оставшейся суммы на новую партию через неделю. Себе на жизнь останется дофига.

Если же Неля не поленится растолочь димедрол или какие другие колёса и смешать их с героином, удвоив количество, то на жизнь останется в два раза больше, чем дофига.

Опасный бизнес. Менты сегодня берут деньги и оставляют тебя в покое, а завтра, для отчётности закрывают и отправишься, если повезёт, лет на семь, в далёкие холодные края. Наркоманы, часто без денег, но с ножами и пистолетами пытаются вломиться в дверь. Для таких Неля держит чёрного злого ротвейлера и бандитскую крышу, что влечёт за собой дополнительные расходы.

В общем страхи и траты со всех сторон. Но дело того стоит.

Но Давид, конечно не будет торговать, забрав у Нели партию. Он просто её смоет в унитаз. Героин разнесется по трубам. Попадёт в канализацию, растворив своё блаженство в дерьме.

Блаженство…

Крысы и другие обитатели сточных канав сегодня покайфуют. Они соприкоснуться с Богом и Демоном в одном глотке зловонной воды.

Какие-то гадкие крысы. Крысы оторвут порцию первоклассного героина.

Святотатство!

У Додика затряслись руки при таких фантазиях. Ему хотелось оставить свой план в одночасье. Пойти, дёрнуть у кого ни будь сотовый телефон и приползти на карачках к Неле, извиняясь за неуместные мысли. Протянуть ей, вымолить у неё хотя бы дозу порошка.

Но он сдержался. Он пересилил себя. Подавил мысли, вползающие в мозг, словно раствор наркотика через иглу по вене.

Было очень сложно, но Давид старался.

Его план был прост. Он придёт среди ночи. Придёт, как приходят многие. Осмотрится возле подъезда, не пасут ли его, не хотят ли поймать с поличным. А ещё хуже, поймать, сунуть в карман чек, и под страхом отправить в места где не сладко, заставят сдать барыгу, когда та будет толкать товар.

Это очень неприятно. Додику почти никогда и почти никого не приходилось сдавать.

Нет, сегодня он хочет спокойно подняться по лестнице на четвёртый этаж и постучать в дверь её квартиры. Как обычно она откроет через цепочку. Как и раньше залает её дебильный ротвейлер, отпугивая всяческое намерение навредить хозяйке дома. Давид тоже будет вести себя как обычно.

Не глядя Неле в глаза, спрятавшись под капюшоном ветровки, он молча протянет ей тысячу двести рублей. Он их стащит сегодня, как и всегда, порывшись в чьём ни будь кармане.

Она узнает его. Он ведь её постоянный клиент на протяжении последних двух месяцев. Возьмёт деньги. Без суеты снова закроет дверь.

Он будет ждать минуты две.

Когда Неля откроет дверь во второй раз, она будет спокойнее, почти уверенная, что её не поджидают неприятности. Быть совсем уверенной ей не позволит её профессия.

Давид знает, что когда она возвращается второй раз, с товаром, она почти всегда закрывает ротвейлера в комнате. Непонятно чем он ей мешает, но, наверное, мешает. Ещё бы, злое бестолковое животное, которое не знает ничего кроме как клацать пастью и разрываться в гневе от лая. Торговец наркотиками ведь тоже человек, где-то в душе. Ему ведь может быть это неприятно чисто по-человечески.

И тогда, когда Неля выйдет во второй раз, снова откроет через цепочку дверь, Давид будет стоять с шокером наготове.

Вчера он смог стянуть его из сумочки какой-то барышни и опробовал на кошке в подъезде. Кошка больше жит не сумела. Сука Неля не умрёт. Таких, как она убивать нужно долго. Быстро вряд ли получится. У барыги жизней гораздо больше, чем у кошки.

Её тряханет, как следует. Скорее всего, она отключится минут на тридцать — сорок. Обмочится и упадёт на пол в коридоре. Давид снимет цепочку с двери. Главное, чтобы собака была закрыта. Дальше он проберётся в квартиру. Приоткрыв дверь, он позовёт пса. Его тоже ждёт шокер. Нужно суметь сделать так, чтобы пёс не успел оттяпать полруки. Судя потому, что кошка издохла, псу тоже будет несладко.

Давид сгребёт весь порошок в доме и смоет его в унитаз. Часть он, конечно, оставит себе. Много оставит. Доз семь. Ему нужно для дела.

Когда, минут через сорок Неля придёт в себя, сможет двигать руками и ногами, Давид будет у себя дома. Он забаррикадирует вход кухонным столом, погасит свет и затаится. Неля подключит на поиски всех. Но, кому придёт в голову искать его в своей собственной квартире. Надо быть самоубийцей, чтобы совершив такое, спрятаться в доме напротив.

Он несколько дней покайфует на половине украденного. А потом просто умрёт, вогнав в себя оставшуюся часть целиком. Смерть будет спокойной и не мучительной. Смерть будет быстрой и приятной.

До вечера Давид протолкался на Багратионовском рынке, добывая тысячу двести рублей. Люди очень невнимательны к своим деньгам. Кошельки и бумажники они выставляют напоказ, призывая нуждающихся. А нуждающихся на рынках, как водится, много.

Щипачи охраняли свою территорию от залётных наркоманов. Давида они знали в лицо. Не раз по нему били. Однажды попытались сломать Додику пальцы. Но то ли небо было голубым, то ли настроение приподнятым, в последний момент простили и отпустили с миром, взяв в сотый раз обещание, не занимать их социальную нишу.

Именно в такой формулировке и попросили. Давид помнит, как лысый скуластый щипач с дырой в шее, командовавший экзекуцией, махнул рукой своим товарищам и попросил прочитать Додику записку, в которой неровным угловатым почерком вывел: «Обещай, что не станешь больше занимать нашу социальную нишу».

Давид тогда клятвенно обещал. Потом сбежав с рынка истерично хохотал над запиской целых полчаса.

На этот раз всё получилось быстро и без мордобоя. В кошельке было три тысячи рублями. Вечером, Додик пробирался тенью к нужному подъезду и похрустывал новенькими купюрами в кармане.

Он поднялся на нужный этаж, встретив пару знакомых лиц. Все сделали вид, что никто никого не узнал. Лишнее, узнавать друг друга, когда один ещё не купил, а другой уже приобрёл.

Перед знакомой дверью он сунул руку в карман и ухватился за шокер.

В дверь не звонил. Стучал. Чтобы сразу стало ясно, что пришли за товаром. Так было давно условлено и почти со всеми. Кто писал такой закон — не известно. Возможно, он передаётся из поколения в поколение.

Давид нервно улыбался, то ли мыслям о неписанности закона, то ли от страха. Крутило кишки. Доза принятая утром быстро покинула организм, нос был заложен, а живот звал на очко.

Как всегда, сначала послышался лай собаки, потом дверь приоткрылась и в проёме появилось Нелино лицо.

— А-а, Додик, — приветливо кинула она, — деньги давай. Сколько тебе?

Додик смотрел в её голубые глаза. Красивые. Тёплые. Подумал, что занимайся она чем другим, и не знай он наркотиков, то обязательно влюбился бы. Мучился от бессонницы, писал стихи, ждал встречи, женился в конце концов и настрогал бы с ней кучу детей. Он вспомнил вдруг, то чего никогда не забывал.

Неля с рождения жила в этом дворе. Мать не знала. Та не вынесла родов, так и не увидев свою дочь. Отец спился и умер, когда Неля не пошла ещё в школу. Воспитывала её бабка. Добрая, но как водится, справедливая. Часто, любя, материла её и срамила на весь двор, называя толстой коровой.

Неля училась в старшем на год классе. Была забитой тихоней. Без подруг, без друзей. После школы, Давид изредка встречал её во дворе. Когда та сидела на скамейке, пряча от всех заплаканные глаза. А из окна её квартиры доносились вопли родной бабки вещавшие миру, какого выблядка она пригрела на груди.

Потом, после выпускного, Неля уехала куда-то. Через год вернулась стройной, красивой, надменной. Работала в парикмахерской по соседству. Меняла ухажёров как бельё — по два раза на день. Отправила бабку в дом престарелых и зажила в её квартире. Казалось всё у неё было. Наркотой стала приторговывать полгода назад. Зачем ей этот геморрой?!

Сейчас её нужно долбануть шокером, чтобы перекосило красивое лицо, страх разорвал сердце на части и смерть постояла рядом, напомнив о быстротечности жизни. Ещё о её тупой жестокости над отдельно взятыми лицами.

— Чего молчишь? — прервала его растерянность Неля. — Взаймы не дам. Не проси. Мы хоть с тобой и вместе в одном дворе росли, но это, сам понимаешь не повод.

— Всё нормально. — Давид протянул ей две тысячи. — На все.

Ротвейлер исходился в лае, клацал зубами и брызгал слюной откуда-то снизу.

Неля забрала деньги и захлопнула дверь. Давид готовился, сжимал шокер в ладони, представлял с какой силой он выбросит руку вперёд и нажмёт на кнопку.

Сердце бешено колотилось.

Мысли об электрическом стуле, коровах на скотобойнях, искрящихся трансформаторах и замкнувших на ветру проводах мелькали в его голове. Дохлая кошка истошно орала в уши.

Ротвейлер, как и предполагалось был закрыт. Неля снова приоткрыла дверь. Уже больше чем в первый раз, и протянула маленький бумажный пакетик Давиду.

— Держи. Заходи ещё, будут деньги.

В её глазах он не видел ненависти, презрения. Казалось, что там, где-то в глубине за голубой радужкой притаилась что-то похожее на жалость. Она его жалела? Может и нет, но всё же…

Додик протянул оставшуюся тысячу.

— Я тут подумал и решил взять ещё.

Неля цокнула языком.

— Мутный ты какой-то сегодня, Додик.

Взяла деньги, закрыла дверь и пошла за порошком.

Топор. Раскольников. Старуха процентщица. Мрак. Грязь. Жесть.

Он взял ещё героина. Шокер выкинул у подъезда. С омерзением и страхом. Понял, что ни какого права не имеет, что «тварь он дрожащая».

Наверняка, каждый человек хотя бы раз делает глобальный выбор. Выбор между стремлением к жизни и стремлением в мир иной. У многих из нас был момент, когда мы садились за столом, перед кучей таблеток. Или долго смотрели на лезвие в ванной комнате. Не заладилось, не сложилось, накипело. Особенно в юношеские годы, помните: первые любови, скандалы с родителями и другая чешуя.

Когда это происходило, мы пытались сделать выбор осознанным. Осознанным потому, что бессознательный выбор между двумя ипостасями — жизнью и смертью — мы совершаем, практически каждое мгновение своего пребывания в этом мире.

Сейчас Давид должен был предпринять именно такой важный шаг. Он долго смотрел вслед заходящему солнцу, ожидая, что вместе с полным закатом светила, сумеет совершить и закат своей жизни. Жизни тридцати с небольшим лет, половина которой прошла рука об руку с белым порошком.

Додик оттягивал минуту расставания со вселенной, уныло глядел на оранжевый блин Желтого карлика, в душе проклиная его за то, что он так неумолимо ползет вниз за линию горизонта.

Ему не хотелось умирать, но Давид решил, что только так сможет бросить чёртов героин.

Его не подламывало, доза была принята полтора часа назад. Ещё можно было чувствовать себя нормальным человеком, без физической боли, свободно дышать, ходить, смотреть.

Но нормальность его — была лишь внешняя, физическая сторона. Внутри — была раздавленная, замороченная, не способная ни на что личность. Впрочем, Додик хотел верить, что поставить жирную точку в своей жизни он всё-таки сможет сам. Каким бы бессильным себе не казался.

Заготовленный шприц, с заведомо большей дозой героина, уже лежал рядом. Давиду не хотелось на него смотреть, но, всё равно, взгляд невольно, раз за разом возвращался к пластиковой трубке с прозрачным содержимым.

Давид проклинал себя. Чудовищно, но даже в такую минуту он не мог оторваться от наркотика!

Впрочем, привычка ненавидеть себя за свою слабость была сильна настолько, что состояние отвержения собственной персоны было для Давида обыденным.

Он много раз пытался бросить, завязать, «переломаться».

Но попробуйте заставить влюблённого, не общаться с возлюбленной, если она шепчет: «Куда же ты, милый, ведь нам так хорошо вместе?!» Если она дарит покой, нежность, чувство безопасности. И так приятно где-то под ложечкой. Такая нега от всего происходящего!

Героин, тоже влюбляет в себя. Влюбляет, практически, с первого знакомства. Он подобен живому человеку. Единственному и неповторимому человеку с которым, чувствуешь себя на верху блаженства. Конечно же, хочется быть с ним долго. Если разлучаться, то редко и никогда насовсем. Это самая страстная, безумная любовь, похожая на ту, о которой пишут поэты, и которую даже они не могут передать во всей её полноте.

Героин любит бесполо. Он любит всех: девочек и мальчиков, юношей и девушек, мужчин и женщин. И эта бесполая страсть никогда не остывает.

Сейчас Давид подумал, что перед смертью, как он слышал когда-то, словно кинофильм, проплывает вся жизнь. Почему-то с ним такого не происходило. Значит он не умрёт? Неужели, он не сможет, наконец, совершить хотя бы один значимый поступок в своем существовании.

И юноша принялся вспоминать. Он заставлял себя вспоминать, он силой вытаскивал свои воспоминания, что бы поверить в собственную способность воплотить задуманное. Поверить в то, что действительно сможет раз и навсегда покончить со всем одним махом.

А солнце всё опускалось.

Конечно же, первым мнемоническим его жизни была мама. Он вспомнил, как однажды, солнечным летним днём, та забирала его из детского сада. Она шла, держа Давида за руку.

Высокая, красивая, стройная. Малыш гордился ей. Действительно, все мамы, которые приходили в садик за товарищами, не были такими красивыми, как его. Давид никому, конечно же, не говорил этого, но в тайне чувствовал своё превосходство над другими, свою особенность, отличность от других.

А, когда, однажды, девчушка, чье имя и лицо он не мог сейчас вспомнить, сказала ему:

— У тебя такая красивая мама, мне бы такую!

Давидик возгордился ещё больше.

Забирая его из сада, мама стояла напротив веранды. Её густые вьющиеся волосы ниспадали на плечи. Словно в задумчивости, чуть склонив голову, она ждала, когда воспитательница выведет её сына навстречу.

Давид вприпрыжку подбежал к ней, и они заключили друг друга в объятия. Мама присела, и расцеловала сыновние щёки. Потом мать и сын встали и направились к выходу, держась за руки. Давидик следил краем глаза за ребятнёй. Его плечи расправились, грудь горделиво выпятилась вперёд, он шел, как на параде, размеренно отмахивая правой рукой, в левой ладошке зажав пальцы матери.

Сегодня она было в солнцезащитных очках. Тёмные стёкла, широкая роговая оправа — ну точь-в-точь, как на картинке журнала мод.

Она пахла сладкими духами. Легкий газовый шарфик на её шее развевался под мягким летним ветром. А на её губах, словно застыла в нежной полудрёме тёплая улыбка.

«Интересно, почему мою маму никто не фотографирует для обложек модных журналов», — думал Давидик, перебирая пальцы её ладони.

— Мам, дай очки померить, — попросил мальчишка.

— Они большие, Додик, у тебя на носу не удержаться, — отвечала мама, продолжая безвозмездно источать на окружающее флюиды красоты.

— Ну, мам, ну дай, — хныкал Давид.

Не потому, что ему сильно хотелось нацепить очки, он понимал, что маме они всё равно идут больше. А просто как-то так сложилось, что с мамой Давидик общался таким образом. Он хныкал и капризничал и в конце концов, мама позволяла. Эта была игра матери с сыном, в которую они играли, когда невозможно было заняться, чем-нибудь ещё.

Конечно же, мама согласилась, но перед этим спросила:

— Как нужно правильно попросить, а?

Давид сразу вспомнил, как к матери обращается папа, и решил, что это и есть то самое правильное слово:

— Ми-и-и-лая, дай очки, — протянул он.

Молодая женщина расхохоталась. Сняла очки и, щурясь на солнце, протянула их сыну, продолжая смеяться.

Давид так и не понял причины смеха, но это его не огорчало — к чему огорчаться, когда маме весело.

Очки же, действительно были велики, поэтому Давид смотрел на коричневый мир, держась обеими руками за дужки.

«Ми-и-лая», да, так папа называл её почти всегда. Всегда когда был дома.

Дома же он бывал редко, непродолжительно задерживаясь, а потом снова уезжал куда-то. Мать, провожая его, всегда плакала.

С Давидом их отношения, если и нельзя было назвать натянутыми, то и близкими обозвать было трудно. Отец иногда мог взъерошить волосы на Давидовой голове, потрепать за щёку, спросить: «Как дела?» и, не дослушав ответа, тут же отвернуться и заняться мамой, чтением газеты, или просмотром телевизора.

А Давиду так хотелось отца.

Давид злился на него, иногда почти ненавидел. Ненавидел за то, что тот не обращает на него внимания. За то, что бывает дома так редко. За то, что ни разу не сходил в садик и не забрал его оттуда. За то, что Додик не смог ответить на вопрос воспитательницы, где папа работает.

Ненавидел яростно. Так яростно, что для усмирения себя самого, часто кусал больно своё предплечье, отчего на нём почти всегда можно было увидеть синяки, повторяющие контуры маленьких молочных резцов.

Правда, надо заметить, что отец часто делал ему подарки. Стоило только Давиду попросить у мамы, какую-нибудь игрушку как через день или два, та появлялась в постели Додика. И он, просыпаясь утром, радостно широко открывал глаза и звал мать, чтобы она увидела новый подарок.

Женщина пр…