Герой: эволюция, или Как мы стали теми, кто мы есть

Пожалуй, я начну с опиума

Пожалуй, я начну с опиума. После отступления последнего ледникового периода это почтенное маковое растение привольно росло в естественных условиях на широкой полосе территорий, простиравшихся от Малой Азии до Средиземноморья и Северной Африки. Свидетельства археологов говорят нам, что маком интересовались еще земледельцы каменного века. На берегу Средиземного моря нашли тайник с тщательно законсервированными маковыми семенами, оставленный примерно семь тысяч лет назад. На семнадцати неолитических стоянках на месте современной Европы были обнаружены следы опиума пяти- или шеститысячелетней давности. Кажется, впервые его стали именно выращивать, а не просто собирать более пяти тысяч лет назад в Месопотамии. Местные шумеры называли эту культуру «хал гил», что переводится как «растение, приносящее радость».

Хотел бы я знать, кто первым его попробовал. Хотел бы я знать, кому первому пришла мысль в принципе попробовать что-либо на вкус. Что это был за человек, который, выкопав какой-то странный клубень, вдруг подумал: «О, а знаете что – давайте-ка я его сварю и съем»? И еще интересно было бы узнать, сколько человек погибло, пробуя что-то новое.

Наши предки, по-видимому, были любознательны и беспокойны до сумасбродства. Недавние исследования показали, что неандертальцы были вовсе не такими, как мы долгое время предполагали: они были умнее и сообразительнее нас, сильнее, здоровее, быстрее, выносливее. Они делали лучшие инструменты, заботились о других, были сострадательны, добры, артистичны и организованны.

Однако вместе с тем их характеру, по всей видимости, была свойственна робость. Они перекочевывали на новые места неохотно и с опаской; зачастую новое поселение основывалось в пределах видимости предыдущего. По воде передвигались только в том случае, если был отчетливо виден берег. Наши же предки, Homo sapiens, напротив, бродили везде и всюду – многие, как следует предположить, с печальным исходом. Никакого намека на здравомыслие и осторожность. Психологическая археология, если ее можно так назвать, считает, что Homo neanderthalensis[1] была свойственна болезненная рациональность, в то время как Homo sapiens были просто чокнутые.

Чокнутые настолько, что, когда один из них заметил симпатичный красный цветок, поскреб его незрелую семенную коробочку и увидел выступивший липкий млечный сок, ему пришла в голову идея: «Отлично, соберу-ка я это дело, высушу, а потом буду сосать, жевать или курить». Мне бы хотелось познакомиться с этим человеком. Несомненно, вдохновлявшие его соображения были не столь примитивными, как если бы он, к примеру, нашел морковку и решил откусить кусок. Вот уж воистину, любознательность и беспокойство! (Впрочем, «курить» – не совсем верное слово: маковое молочко не подвергалось непосредственному воздействию огня. Его сперва аккуратно нагревали, а затем вдыхали выделяющиеся пары. Вейпинг пятитысячелетней давности! Ничего нового под солнцем…) Опиум глубоко расслаблял, погружал в состояние блаженства, неудержимой волной накатывал на человека, оставляя его на многие часы в бездействии и бесконечном созерцании. Именно поэтому научное название опийного мака – Papaver somniferum, то есть «мак, который погружает в сон».

Конечно, трудность была в том, чтобы определить правильную дозировку. Даже если это был не дикий, а выращенный человеком мак, предсказать результат было невозможно. Габриэль Фаллопий[2], врач XVI века, сокрушался, что опиум все время получается либо слишком слабым, и тогда он не помогает, либо чересчур сильным, что делает его чрезвычайно опасным. При передозировке пациент начинал дышать все медленнее, пока дыхание не останавливалось совсем. Разумеется, это никуда не годилось. Так начался поиск способов выделения из опиума действующих ингредиентов, которые можно было бы применять в рассчитанных и надежных дозировках.

Как нередко происходит в практической химии, вопрос оставался нерешенным вплоть до XIX века, а точнее, периода между 1804 и 1817 годами, когда немецкий химик Фридрих Сертюрнер[3]сосредоточил внимание на исследовании определенной группы веществ в составе опиумного молочка. Они составляли около 12 %. Судя по всему, активное вещество находилось именно там, а остальные 88 % были всего лишь упаковкой. Сертюрнер преуспел в выделении нужного ингредиента, но методы его экспериментов не отличались тонкостью: своими необдуманными опытными дозировками он едва не убил себя и трех мальчишек, нанятых им в помощь. Все то же самое – любознательность и беспокойство, граничащие с безумием. Однако в конечном счете Сертюрнер дожил до того дня, когда смог объявить, что успешно выделил субстанцию, которая отныне могла надежно применяться для получения прилива неизъяснимого блаженства. Кроме того, у вещества имелся приятный дополнительный эффект: оно оказалось сильнейшим из известных на то время обезболивающим. Свое новое открытие Сертюрнер решил назвать морфином, в честь греческого бога грёз.

В последующие десятилетия морфин не терял своей популярности, особенно после изобретения шприца для подкожных инъекций в качестве средства доставки вещества в организм. Гражданская война в Америке предоставила обширное поле для изучения обезболивающих возможностей морфина. Они оказались великолепными. Раненые солдаты называли морфин «лекарством Господа Бога». Однако это лекарство вызывало неизбежное привыкание. Об опиуме и раньше было известно, что от него не отказаться: в XVI веке один путешественник, посетивший Венецию, наблюдая пристрастившихся к опиуму турок, замечал, что без своей дозы они «очень быстро умирают». Причем тогда речь шла о составе, включавшем 88 % упаковки! С морфином же и подавно были шутки плохи. В Америке к концу 1860-х годов уже насчитывались миллионы людей, попавших к нему в плен. То же относилось и к другим местам, разве что цифры были менее впечатляющими. Так начался новый поиск: теперь задача состояла в том, чтобы убрать привыкание к веществу, сохранив обезболивающий эффект и способность приносить блаженство.

В истинно британском стиле решение (точнее, тогда его посчитали решением) случайно нашел в 1874 году химик Чарльз Ромли Элдер Райт, который вскорости забросил исследования, очевидно, сочтя их бесперспективными. Спустя 20 лет и тоже случайно такое же открытие независимо от Элдера Райта сделал немецкий химик Феликс Хоффман. Он пытался синтезировать кодеин[4] – это младший брат морфина, химически аналогичное вещество, но менее сильное и не вызывающее такого привыкания. Вместо этого его новое средство оказалось вдвое сильнее морфина, доставляло вдвое больше блаженства – и совершенно не вызывало привыкания. По крайней мере, так заявлял Хоффман в то время.

Его продукт разошелся по всему миру, даруя то же самое желанное чувство – глубокое тепло, полное удовлетворение, неудержимый эффект. Он выполнял свою функцию вдвое лучше морфина и был гораздо сильнее опиума. Его добавляли в детский сироп от кашля, в успокаивающую настойку для женщин. Впрочем, быстро выяснилось, что утверждение об отсутствии привыкания было враньем. Изобретение Хоффмана вызывало ужасающую зависимость. Многие жизни были разрушены, люди умирали, свирепствовала преступность. (Однако корпорации уже сделали на этом деньги.)

И как же назвал Хоффман свое изобретение, из-за которого люди в лучшем случае часами лежали без движения, апатичные, погруженные в бесконечное созерцание, а в худшем – оно разрушало их жизни и понемногу убивало? Он дал ему имя «героин» – от немецкого слова, означающего «героический»[5].

Почему именно это слово?