Гея
Фантастика, без которой трудно сегодня жить и работать
Сначала два эпизода из личной жизни.
Была щедрая весна. Она бывает такой редко — и влаги много после снежной зимы, и тепло пришло вовремя. Лес, поля, холмы сразу же откликнулись на подарок природы. Зелень, яркая, сочная, вырвалась из земли. Это весеннее возрождение природы неистово приветствовали соловьи. Их трели, перепевы наполняли все окружающее жизнью. Но ликование природы не соответствовало действительности, все было совсем иначе! Поля были пусты, не видно ни одного трактора. А город, в который мы въехали на бронетранспортере, выглядел необычно. Белье висело на балконах, кое-где сушилась рыба. Наша военная машина по всем правилам останавливалась у действующих светофоров, но улицы были пусты. Ни одного человека в скверах, в парках города и на детских площадках. Такой нас встретила Припять через несколько дней после аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Перед нами предстала отчетливая, жестокая картина катастрофы атомного века…
Через месяц я был на рыбалке на Истринском водохранилище под Москвой. Клева не было, я долго и безрезультатно бросал спиннинг, надеясь, что все-таки появится где-нибудь судак и схватит мою блесну. И вдруг — неподалеку зашевелилась огромная рыбина, она плыла необычным образом вверх белым брюхом. Подхожу на лодке ближе и сразу же вижу вторую, затем третью, четвертую… Зеркало водохранилища рассекал ручей, образованный тушками от погибающих рыбин. На веслах поднялся к истокам этой живой речки. Рыб становилось все больше, и, когда лодка вошла в один из притоков, я увидел страшную картину и понял причину гибели рыб… Сельскохозяйственные поля, что расположились на берегу водохранилища, были обработаны химикалиями. Прошли обильные дожди, и химическая отрава попала в водохранилище. И вновь предстала неприглядная действительность нашего века — теперь уже химического…
И наконец, третье путешествие — в будущее. За окнами пейзаж однообразен и суров. Нет атмосферы, а потому горы имеют резкие очертания, границы света и тьмы не размыты, а темно-серая пыль, в которой утопают ноги, поражает безжизненностью и пустотой — ни единого зеленого ростка, ни ветерка, ни капли воды… Неужели здесь есть люди?! Да, потому что интерес к познанию у человека беспределен, он прилетает на Луну, в иной мир, чтобы сделать еще один шаг в глубины Вселенной, которые влекут к себе таинственностью и непознанностью. Ученые, находящиеся на Луне, самым серьезным образом обсуждают строительство будущего поселка для исследователей. И разговор идет не о специфике сложных полетов, а о вполне прозаических вещах: киловаттах энергии, бытовых условиях, о характере работы. И это тоже реальное будущее нашего века — теперь уже космического…
Фантастика переплетается с действительностью столь зримо и ощутимо, что уже подчас невозможно определить грань, где начинается одно и заканчивается другое. В таком мы с вами мире живем. Это прекрасно, но это и весьма ответственно.
Чуть более четверти века назад (4 октября 1957 года, в день запуска первого искусственного спутника Земли) началась новая человеческая цивилизация — ядерно-космическая. Взлет интереса к достижениям науки, столь явно обозначившийся практически во всем мире, не мог не сказаться на научно-фантастической литературе, на мышлении писателей. Трудно было угнаться за стремительным развитием тех или иных областей естествознания, и литераторы предпочли «сделать еще один рывок в будущее». Они «ушли» в дальние галактики, в глубины человеческой психики, а подчас даже и в мистику. И этот ощутимый крен в научно-фантастической литературе весьма устойчив. С помощью новых успехов в изучении космоса, с благоприятным изменением времени мы более внимательно осмотрелись вокруг и вдруг обнаружили, что настолько мало знаем нашу Землю и те проблемы, которые стоят сегодня перед человечеством, что поистине пора вновь призывать к «великим географическим открытиям» в своем доме.
Большая литература этот крен почувствовала быстро. Не случайно именно писатели — не буду называть их фамилии, они достаточно примелькались на страницах прессы — возглавили борьбу против поворота рек, в защиту Байкала, за экологическую грамотность. К сожалению, фантастика продолжает витать в обществе интеллектуальных роботов и в стихиях звездных миров. Нет, не в осуждение того или иного писателя-фантаста я это говорю: разная нужна литература, о другом — очень мало книг и произведений посвящено нынешнему дню.
Географическая фантастика — это познание нашего беспредельного мира, в котором каждая капелька воды отражает весь Великий океан, а элементарная частица — Большую Вселенную.
В наше время мы по-иному рассматриваем биосферу, может быть, впервые большинство смотрит на нее глазами академика В. И. Вернадского, который еще полвека назад показал, что нельзя разделять нашу планету на отдельные составляющие. Многие не поняли этого комплексного взгляда на уникальное создание природы — «жизнь на Земле», а потому, чтобы это понять, потребовалось подняться в космос, стать сторонними наблюдателями, критически оценить наши знания о планете и признать, сколь она непознанна и как мало мы о ней знаем.
Сегодня научно-популярные телепередачи о жизни птиц, животных, насекомых смотрятся с не меньшим интересом, чем самые захватывающие детективы. Злодеев можно поймать и наказать. А как понять, почему беспредельно долго может парить буревестник над океаном или сколь необычна лягушка, что мы до сих пор не можем распознать весь механизм ее организма, не говоря уже о том, чтобы воссоздать некий робот, хотя бы отдаленно похожий на нее?
Человек будущего, на мой взгляд, это исследователь, который будет уходить в звездные миры и изучать их, чтобы лучше узнать планету, где он родился. Глубокое познание Земли — главное, чего не хватает человечеству, и открытие ее — впереди.
Проблема энергетических ресурсов, расширение зоны пустынь, проникновение в глубины океана, познание Крайнего Севера, жизнь в водах Байкала, попытка спуститься в кратеры вулканов… Человек пытается проникнуть везде. А каким будет исследователь Земли конца XX и начала XXI века? Какими качествами и особенностями он должен обладать? Что ему нужно воспитывать в себе в первую очередь? На эти вопросы должна ответить фантастическая литература. Именно потому, что она любима, что ею увлекаются миллионы мальчишек и девчонок, которым предстоит заново открывать Землю.
Вы держите в руках редкий сборник новой фантастической серии. В добрый путь, мечтатели!
Виталий Бабенко
Чикчарни
(документально-фантастическая повесть)
I
Вопрос: что делать с трупом?
Пожалуй, на этот раз я по-настоящему влип. Взять бы лучше собственную голову за уши и открутить ее напрочь. Тогда действительно получится: две головы — пара.
Надо же — сам себя загнал в тупик. В совершенно незнакомой стране, на незнакомом острове, в чужом городе, с чудовищной видеомонеткой в кармане, из-за которой меня, вероятно, давно разыскивают очень серьезные люди в пиджаках свободного покроя, — а теперь к тому же труп на руках. В совокупности лет на двести тянет. И плюс триста «по рогам».
Как же я не распознал Аллана с самого начала, идиот! Где были мои глаза? Господи, скоро полтинник стукнет, в КОМРАЗе[1] уже семь лет работаю, а все не научусь элементарной физиогномике. Сейчас-то, на мертвом лице Аллана, все видно: в уголках глаз — «гусиные лапки», подчеркнутые загаром, кожа пористая, состояние подбородка и щек выдает многолетнее знакомство с бритвой. А я верил парню и держал за студента. Полагал — ему двадцать, от силы двадцать два. Куда там! Аллан всего на пятнадцать лет моложе меня. Был — моложе, поправляю я себя, не сводя глаз с распростертого тела. В хорошей поре был человек — тридцать три года. Христов возраст. И в хорошей форме. Я ощупываю ребра. Нет, вроде целые, переломов нет. Но больно — ужасно! И во рту — такое ощущение, будто долго жевал стекло. Двух зубов нет. Бровь рассечена. Сильно тянет в низу живота — словно туда зашили мешок дроби. Ну да ладно: живы будем — не помрем. Вот только об Аллане этого уже не скажешь.
Ох и жилистый мужик! Кстати, это ведь тоже не юношеская характеристика. Мальчики с такими жилами мне что-то не встречались. Другое дело, что конституцию Аллана я впервые оценил лишь во время драки. Но зато когда он орал на нас с Лесли возле самолета, я уж точно должен был сделать определенные выводы. Лицо кирпичное, вены на висках взбухли, жилы на шее — словно два каната, меж которых, как поршень, ходит кадык. Впрочем, артист из Аллана был отменный. Он играл тогда взбешенного юнца — и роль ему удалась: мне и в голову не пришло заподозрить, что под личиной недоросля, угнавшего самолет, скрывается опытный и коварный враг.
А самый главный прокол — нашивка. Ну почему, почему я был так уверен с самого начала, будто это «инь» и «ян»? Аргумент «каждый-знает-что-это-так» не имеет никаких оправданий. Я-то ведь не каждый. За столько лет не усвоить, что две жирные запятые, соединенные в круг, — это не только символ древнекитайской натурфилософии, но и эмблема 29-й пехотной дивизии национальной гвардии США, — нет, таких лопухов надо убивать… Кстати, Аллан это и пытался сделать. В духе той самой древнекитайской философии. Если, конечно, «инь-ян» трактовать как «быть или не быть».
Когда я и Аллан с грехом пополам приземлились на набережной Стэффорд-Крика, когда нас выкрали, отвезли в Хард-Баргин и допрашивали в странном кубическом здании, — я, разумеется, и не вспоминал о нашивке. Но во время плавания на «содьяке» мы познакомились поближе, если необходимость совершать совместные действия в подобной ситуации можно назвать «знакомством». Тогда, в открытом море, качаясь в надувной лодчонке над непостижимой бездной «Языка Океана», я спросил Аллана о происхождении и назначении круглой эмблемы на правом рукаве его куртки.
Он ответил в традициях восточной дипломатии — уклончиво, многословно и с оттенком высокомерия: если собеседник распознает цитату — хорошо, если нет — ему же хуже.
— Когда в Поднебесной узнали, что красота — это красота, появилось и уродство. Когда узнали, что добро — это добро, явилось и зло. Вот почему бытие и небытие друг друга порождают, трудное и легкое друг друга создают, короткое и длинное друг другом измеряются, высокое и низкое друг к другу тянутся, звуки и голоса друг с другом гармонируют, предыдущее и последующее друг за другом следуют. Вот почему мудрец действует недеянием и учит молчанием…
Я не стал изображать всезнайку и спросил прямо:
— Откуда это, мудрец?
— Книга «Дао дэ цзин», — кратко ответил Аллан.
Самое удивительное — что мне этого хватило. Я успокоился и окончательно поверил в «востокоманию» Аллана. Как будто офицеру 29-й легкой пехотной дивизии уставом запрещено увлекаться даосизмом и цитировать по памяти отдельные фрагменты из «Книги о Пути и Добродетели», приписываемой великому Лаоцзы.
…Я посмотрел на часы. До наступления темноты еще часа три. Как-нибудь дотяну, а там нужно будет решать, что делать с трупом.
Я еще и еще раз перебираю в памяти наши беседы с Алланом. Неужели у меня не возникало подозрений? Нет, честно признаюсь, не возникало. Он вел себя очень чисто — вплоть до разговора о Штутгарте. А вот на Штутгарте подорвался, словно на мине-ловушке. До сих пор не могу понять, как это у них произошло. Во всем остальном — безупречная подготовка, багамский москит носа не подточит, и вдруг — на тебе. Нагромождение нелепостей. Неужели они не знают, что я был в Штутгарте? Неужели в досье, собранном на меня, такие изъяны? Некрасиво, братцы. Непрофессионально. Нескладно…
Я сразу и не вспомнил, с чего это вдруг наш разговор перескочил на Штутгарт. Мы с Алланом вошли в гостиницу «Уильямс», зарегистрировались под чужими именами, получили ключи. Номер был средней руки. Впрочем, красиво жить мы не собирались. Наших соединенных капиталов едва хватало, чтобы, затаившись, прожить в Николс-Тауне несколько дней, а затем добраться морем до ближайшего безопасного пункта. Я мечтал попасть в кубинский порт Кайбарьен — до него по прямой, если двигаться строго на юг, менее полутораста миль. Аллан, как я теперь понимаю, мог помышлять только о Майями — это немногим больше ста миль на запад. В общем если бы мы не схватились в гостинице, то на катере, который мы собирались арендовать, в любом случае возникли бы определенные трения.
Итак, мы вошли в номер, заперли дверь, плюхнулись в кресла и только теперь смогли перевести дух. Наши глаза встретились, и мы расхохотались.
— Настоящий детектив! — восхитился Аллан.
— Голдстингер! — подхватил я, намекая одновременно на старый фильм про Джеймса Бонда и на ракету, которая чуть было не отправила нас на тот свет.
Аллан сначала не понял каламбура — или сделал вид, что не понял, — а потом закивал головой и согнулся в новом приступе хохота.
— Октощусси! — просипел он, давясь смехом, и выкинул в мою сторону правую руку со сжатым кулаком и оттопыренным вверх большим пальцем. Это, видимо, означало — отмочил так отмочил!
Теперь была моя очередь закатывать глаза и панибратски хлопать Аллана по плечу, одобряя ответный каламбур — не очень, правда, изящный: один из фильмов бессмертной «бондианы» назывался «Октопусси», и замена согласной в слоге с ударным «у» должна была, очевидно, служить намеком на мою фамилию — Щукин.
— Слушай, кто же все-таки эти деятели, а? — спросил он, отсмеявшись. — Сначала — ракета, потом — наш арест. Столько крови пролито… И Дадли уже нет… Сдается мне, главная фигура во всей этой истории — ты. То есть сначала ты гонялся за мной, а потом роли поменялись, и кто-то стал преследовать тебя. Так вот, что ты можешь сказать об этих «кто-то»?
Я молчал, соображая, надо ли мне рассказывать студенту университета Таллахасси Аллану Бетелу подробности деятельности Комитета вооружений.
Нет, конечно, история возникновения КОМРАЗа всем известна, основные его задачи также понятны большинству прогрессивных людей и разделяются практически всем человечеством: Комитет разоружений проводит в различных точках земного шара аукционы, на которых накопившаяся за десятилетия военная техника переходит из рук производителей в руки неправительственных мирных международных организаций, после чего разряженное и демонтированное оружие поступает на нужды мировой экономики, науки, культуры…
Есть, конечно, и такие виды вооружений, которые не поддаются перелицеванию, к ним не применишь девиз «перекуем мечи на орала», — тогда их просто уничтожают: в мировой практике разоружения уже много случаев, когда одни ракеты шли под пресс, другие — взрывались (разумеется, без начинки), когда отравляющие вещества сжигались, а радиоактивные материалы, упакованные в контейнеры, запрятывались глубоко-глубоко под землей. Впрочем, все это — о деятельности Комитета разоружений. Я же, поглядывая на Аллана, размышлял о другой организации — нелегальной, неуловимой, таинственной, о международной милитаристской организации, поставившей целью сорвать разоруженческие процессы, исказить идею аукционов, перехватить как можно больше военной техники и сконцентрировать ее в каких-то богом забытых местах, чтобы в нужный час она смогла заработать по прямому назначению. Знал ли Аллан об этих потайных пружинах мировой политики? Не выйду ли я за рамки отведенных мне полномочий, рассказав Бе-телу о некоторых операциях, проводимых АрмКо?[2]
— Вот, помню, в Штутгарте я тоже попался — туши свет! — вдруг сказал Аллан, не сумев удержать разговор в прежнем русле. — Три дня не выходил из «Графа Цеппелина». И зарегистрировался — как и сейчас — под чужой фамилией: помогло водительское удостоверение моего дружка.
Я внутренне встрепенулся.
— Штутгарт? — небрежно переспросил. — Это интересно. А что ты делал в Штутгарте?
— Дурака валял, — безмятежно ответил Аллан. — Захотелось по старушке Европе поболтаться. Вот и проехал автостопом от Ольборга в Дании до Неаполя. Красота!
— Что — деньги девать некуда было? — поинтересовался я, еще не подозревая «липы», а лишь недоумевая: «Граф Цеппелин» — лучший и самый дорогой отель Штутгарта, первый в категории «А». В мою бытность (шестнадцать лет назад) за номер в «Цеппелине» надо было выложить от 130 до 200 марок.
— Какие деньги у студента? Перебивался кое-как. Воплощал тягу к путешествиям в чистом виде.
«Перебивался, значит? — подумал я. — В лучшем-то отеле города?»
— А почему скрывался?
— Героин хотел толкнуть. У меня несколько пакетиков припасено было. На черный день. А тут подвернулся случай. Ну, «петухи» — полицейские то есть — нас и застукали. Пришлось уносить ноги. Я бежал от телебашни до самого ландтага, не останавливаясь ни на секунду. Чуть не умер.
Да, умереть можно, прикинул я, телебашня в Штутгарте весьма далеко от центра.
— От какой телебашни? — невинно спросил я.
— Будто их там десять! — огрызнулся Аллан. — От единственной в мире Штутгартской телебашни…
Я так и не понял — ни тогда, ни теперь, — зачем Алану понадобилась эта чудовищная ложь. То ли, раз соврав, он не мог остановиться — такое бывает с людьми (но только не с агентами). То ли с ним не проработали как следует легенду. То ли он настолько вошел в образ «студента-путешественника», что и сам верил всему, о чем говорил. Для меня же очень быстро стало ясно, что в Штутгарте Аллан никогда не был и изучал этот город по открыткам. Любой человек, побывавший в столице земли Баден-Вюртемберг, должен знать, что там две телебашни — одна собственно телевизионная, а вторая обслуживает дальнюю связь почтового ведомства. Она так и называется — «Фернмельдетурм дер Пост».
— А почему прибежал к ландтагу? — спросил я.
— Так просто. Случайно получилось. Остановился, язык на плечо, пот льет градом. А ведь лето, жара, да еще безветрие, флаг на шпиле ландтага висит тряпкой. Я отдышался и понесся к отелю.
Еще один прокол. Здание ландтага в Академическом саду — плоское, как стол. Стекло, металл. Там никакого шпиля, насколько я помню, нет.
— Что ж, так Штутгарт и не удалось посмотреть?
— Почему же? Пока не ввязался в историю с наркотиками, я по нему походил немало. В сущности, кроме Альтштадта, там смотреть нечего. Но сам Старый город очень красив. Великолепная Приютская церковь на рыночной площади, старинная ратуша…
Аллан словно вздумал издеваться надо мной. Что ни фраза — то чушь. Ратуша в Штутгарте никакая не старинная, а новая, современной архитектуры, с часовой башней, представляющей собой сильно вытянутый параллелепипед. А Штифтскирхе стоит не на Рыночной площади, а на Шиллер-плац, по правую руку от бронзового Шиллера. На Рыночную площадь выходит как раз ратуша…
Есть города — их очень много, — которые вовсе не оставляют в душе ни малейшего следа. А иные западают в память в мельчайших деталях. К таким принадлежит и Штутгарт — по крайней мере для меня. Я там пробыл всего неделю в 1982 году, а помню так, словно вернулся оттуда вчера. Жил конечно же не в «Графе Цеппелине», а в скромной гостинице «Пост» в окраинном местечке Плининген. Местечко одновременно тихое и шумное. Тихое — с точки зрения психологической: фахверковые бюргерские дома, башенки со шпилями в германских предместьях всегда вызывают у меня ощущение молчаливой замкнутости. А шумно было в самом прямом смысле: по другую сторону автострады А8 — рукой подать — располагался Штутгартский аэропорт. Если проехать по А8 километров двенадцать — четырнадцать, можно было добраться до развилки Штутгарт — Вайхинген. Туда мне, для собственного спокойствия, лучше было не соваться: в Вайхингене располагается штаб-квартира всех видов вооруженных сил США в Европе.
Перейдя через речку Керш, можно было от Плинингена пройти к внушительному Гогенгеймскому дворцу, где располагается Немецкий сельскохозяйственный музей. Впрочем, сельское хозяйство имело минимальное отношение к моим занятиям. Каждый день я вставал в пять утра и ехал через весь город на головной завод автомобильного концерна «Даймлер-Бенц», где незадолго до того произошла крупная авария. Во время пожара, причина которого так и осталась неизвестной, взорвалось несколько цистерн с краской. Семь человек сгорели на месте, но самое страшное заключалось в том, что взрыв выбросил облако сильноядовитого газа, которое накрыло два цеха. Одна из цистерн была с новым типом красителя — конечно же проверенным на токсичность и испытанным в лабораторных условиях, — однако никто не предполагал, что смесь продуктов горения разных красок может прореагировать и произвести на свет смертоносное соединение, отличающееся стойкостью и длительностью действия. Пятьдесят рабочих и служащих получили тяжелые отравления, врачи боролись за их жизнь, а ситуация на заводе и в его окрестностях несколько дней продолжала оставаться критической. Разумеется, производство было остановлено, жителей ближайших кварталов пришлось эвакуировать. В довершение всех несчастий в Музее Даймлер-Бенц в те дни проходила встреча директоров европейских автомобильных компаний, и несколько высокопоставленных лиц тоже оказались в больнице. Тут же была создана международная комиссия, куда вошел к я.
В момент аварии я находился в Берлине. Получив известие о взрыве на заводе «Даймлер-Бенц», я тут же вылетел в Штутгарт. Помех мне никто не чинил: по счастью, в среде токсикологов я уже тогда пользовался хорошей репутацией…
Воспоминания нахлынули на меня. Я словно еще раз прошелся по широкой, зеленой, похожей на бульвар торговой Кениг-штрассе, где под светильниками, выполненными в виде «летающих тарелок», всегда людская суета. В голове моей была полнейшая мешанина. Перед глазами вставал Штутгарт, который я видел и хорошо помнил, а в ушах звучал голос Аллана, продолжавшего безбожно врать о городе, в котором он никогда в жизни не был: «бронзовый Меркурий на колонне, а под ним — пластмассовый флюгер» (на самом деле гигантский модернистский «Кальдер-пластик», установленный на Дворцовой площади, стоит довольно далеко от Меркурия), «здание Коммерческого банка на углу против вокзала» (опять фальшь: банк смотрит на Кальдер-пластик, а вокзал — в нескольких кварталах от Дворцовой площади, в конце Кениг-штрассе). И в каком-то уголке сознания я беспрестанно прокручивал — параллельно ко всему — два коротких вопроса: «Кто такой Аллан? Кем он подослан? Кто такой Аллан? От кого он?»
— Ты совсем не слушаешь! — упрекнул меня Аллан, сложив губы в гримасу детской обиды.
— Слушаю, слушаю. Ты рассказывал о Кениг-штрассе…
Что бы мне откусить себе язык на два слова раньше?! Но всё — вылетело! Я проговорился. Сколько их — непростительных ошибок — я сделал за последнее время? Аллан ни разу не упомянул Королевскую улицу. Впервые назвал ее я, обнаружив знакомство со Штутгартом. Если Аллан не дурак, он поймет, что в этом городе я побывал. В отличие от него.
Аллан дураком не был. Он внимательно посмотрел на меня, и я увидел в его взгляде смену выражений, которую, наверное, не забуду до конца дней. Как будто гигантская страшная тень поднялась из морской пучины: завиральная безмятежность (конечно же вызванная стрессом, разрядкой после жуткого напряжения последних дней, когда мы несколько раз чудом уходили от смерти) сменилась обреченностью человека, приговоренного к казни, которому — его ли убьют, он ли растерзает палача — все одно пропадать.
Аллан начал медленно подниматься. Я мгновенно окинул комнату — уже новым взглядом, оценивая ее как поле боя. Окно — далеко. Письменный стол — мешает. Кресла — громоздкие. Стул — неудобно стоит — замаха не получится. Пепельница — легкая. Настольная лампа — тяжелая.
Это в кино драки длятся очень долго — там свои законы, своя логика, свое — экранное — время. Мужчины в кино, как правило, необыкновенно выносливые: их бьют в самые уязвимые точки, а они встают как ни в чем не бывало и наносят противникам столь же сокрушительные удары. И все это длится часами.
Впрочем, в жизни драка тоже может продолжаться бесконечно. Но бой — настоящий бой, насмерть — идет секунды. Особенно если встречаются два (или больше) профессионально подготовленных человека. Причем профессионализм заключается не столько во владении боевым искусством, физической подготовке или безукоризненном знании анатомии человека, сколько в применении на практике одного простого правила: все средства хороши.
Пока Аллан летел ко мне, я успел вскочить, дотянуться до лампы и парировать удар ноги, направленный мне в лицо. Однако тут же почувствовал удар второй ноги в грудь и страшный прямой в челюсть. Падая и разворачиваясь, чтобы уберечь голову, я краем глаза уловил красные брызги, веером летящие во все стороны, и не сразу понял, что это моя кровь. Во время боя человек превращается в робота. Это не трюизм, это констатация факта. Мои глаза словно перешли в режим самонаведения. Как бы ни перемещался в воздухе Аллан (а он еще не успел приземлиться и изготовиться для новой серии), я неотступно держал в прицеле его ноги. Крупно: голень, десять сантиметров ниже коленной чашечки. В эту точку и ударила массивная подставка настольной лампы. Я даже не обратил внимания, чем же это достал меня Аллан — в пах словно вонзилось пушечное ядро, — ибо сосредоточился на одном: болевой шок от перелома большой берцовой кости должен хотя бы на несколько секунд «вырубить его». Так и произошло. Аллан, страшно визжа, переломился пополам и рухнул на пол между столом и стеной. Я налег на стол и в каком-то пароксизмальном рывке двинул его так, чтобы заклинить моего противника, намертво прижать к стене.
Видимо, я все же не рассчитал сил. Или у робота, сидящего внутри меня, сломался дальномер. Или как-то изменилась геометрия пространства. Короче, угол тумбы стола пришелся как раз против шеи Аллана. И все кончилось. Жизнь вышла из Аллана сразу и бесповоротно.
Я некоторое время лежал, обвиснув, на столе. Прислушивался. В гостинице тихо. Слышал ли кто шум драки и визг Аллана? Неизвестно.
Медленно-медленно, задыхаясь, как астматик, я отодвинул стол. Вид Аллана являл тяжкое зрелище. Шея была неестественно вытянута, словно в ней вообще не осталось костей. Голова лежала под острым углом к линии плеч, как бы и не принадлежала больше этому телу. Только одно сравнение пришло мне на ум. Давным-давно, в детстве, наша семья приехала на лето в украинское село — на родину отца. И там на моих глазах кто-то из родни, готовясь к праздничному обеду, свернул курице шею. Для психики городского мальчика трех лет от роду это было чересчур. У меня случилась истерика, курица с вывернутой головой долго еще преследовала меня во снах. Вот Аллан и был сейчас курицей. Нелепым курочеловеком, которому какой-то кошмарный великан свернул шею.
С момента боя прошло уже часа три. Никто не пришел. Никакая завывающая машина не остановилась у подъезда. Кажется, пронесло. Но вопрос остается: что делать с трупом? Видимо, оптимальная тактика — дождаться ночи, угнать машину, вывезти тело за город и постараться утопить его в море. Технически все это очень сложно, но выполнимо.
Что ж, буду ждать темноты.
II
Николс-Таун — небольшой городок на северной оконечности острова Андрос. Здесь все и всё на виду, новый человек сразу привлекает внимание, и, если чужак хочет сотворить что-нибудь тайное, ему надо идти на немыслимые ухищрения. Угон машины — событие. И хотя полиция здесь не очень-то вооружена новейшими средствами поиска и обнаружения, она разобьется, чтобы найти похитителя. И найдет. В общем шансов избавиться от тела у меня было очень немного, а вероятность выйти сухим из этого «мокрого дела» (увы, на язык просился именно такой жаргон) стремилась к нулю.
Остров Андрос в восемнадцатом веке имел прочную репутацию пиратского логова. И не только Андрос — весь Багамский архипелаг пользовался у джентльменов удачи большой популярностью. В свое время пиратам объявили здесь настоящую войну, и губернатор капитан Вудс Роджерс, присланный для этой цели, одержал верх над морским братством. После чего Багамам был дарован девиз «Экспульсис пиратис реститута коммерциа» — «Пираты изгнаны, коммерция восстановлена». Местная топонимика цепко хранит память о тех временах. Здесь есть утес Моргана, Крысиная отмель, мыс Болвана, остров Уильямса. Думаю, не ошибусь, если скажу, что последний остров был назван не по имени какого-нибудь сгинувшего в море рыбака, а в честь знаменитого пирата: был такой морской разбойник Уильямс, который в давние времена наводил ужас на здешних жителей. Эта же легендарная личность увековечена и в названии гостиницы, куда мы вселились с Алланом, удрав из Хард-Баргина. Вселились — чтобы через полчаса вступить в безжалостный бой с предопределенным смертным исходом для одного из нас.
Вдобавок ко всему у меня ведь еще есть одна бредовая видео-монетка, на которой записано, как я — я! — вхожу, предъявив пропуск, на секретную шпионскую базу западных разведок на горе под зловещим названием Черный Засов. Я не знаю, каким дьявольским способом получено на ней изображение, но догадываюсь, что у моих «друзей» с того света есть копии — причем в достаточном количестве. Конечно же уничтожение видеомонетки ничего не даст. Надо разыскать где-нибудь компьютер с большим дисплеем, посмотреть внимательно весь сюжет еще раз — от начала до конца — и крепко подумать, что это может означать. Надо, надо, надо… Господи, как же у меня скованы руки! Тот факт, что я скрывающийся иностранец, практически полностью лишает меня свободы маневра. Да еще этот равнинный, малонаселенный Андрос. Туристский рай… А для меня — ад!
Темнота наступила неожиданно и быстро — хоть это преимущество дарует воображаемая линия, именуемая тропиком Рака. Она проходит всего в 175 километрах южнее Николс-Тауна. Еще два часа я сидел в темноте, слушая голоса. Наконец все смолкло. Разумеется, выходить через освещенный холл, где сидит портье, — полное безумие. Я открыл окно. Хорошо хоть номер дали на первом этаже. Но все равно до земли — метра два. И внизу — полоса скрипучего гравия, опоясывающая дом, ширина ее — не меньше трех метров.
Я снял с Аллана куртку — ту самую, на рукаве которой была нашита эмблема 29-й дивизии, — и привязал один рукав к металлической ручке оконной рамы, достаточно прочной на вид. Теперь — если ручка выдержит — можно будет использовать куртку как страховочный конец. Крепко держась за второй рукав куртки, я выбрался наружу и осторожно — как мне казалось, даже бесшумно — опустился на гравий.
Тишина. Темень. Впрочем, яркие тропические звезды дают достаточно света, чтобы ориентироваться. Я не решаюсь обогнуть дом — фасад, выходящий на улицу, наверняка освещен. Здесь, на задах гостиницы, стоят четыре машины. Меня больше всего устраивает «плимут». У него вместительный багажник. На панели управления я замечаю дисплей компьютера. О большем и мечтать нельзя.
Вытащив из кармана универсальный ключ — его на жаргоне называют «кимп», это слово-кентавр, составленное из «ки» — ключ и «компа», — я тихонько отпираю дверцу машины. Сигнализация молчит — все правильно: ее блокировал мой компьютер. Вставляю щуп кимпа в замок зажигания. Маленький экранчик моего компьютера загорается зеленоватым светом. Ага, значит, компьютерная защита задействована и здесь. Минут десять я «беседую» с кимпом, который помогает мне оптимизировать поиск нужных кодов, и наконец нащупываю код доступа. После чего можно приступить к составлению программы-«червяка». Надо же, я — как последний тать электронного века — применяю на практике то, с чем приехал на Багамы бороться. Будучи запущена в недра автомобильного компьютера, эта программа «выест» память защиты, и тогда «плимут» можно будет заводить без всяких хлопот. К сожалению, я не могу быть уверенным, что от «червяка» не пострадает остальная память автомобильного компьютера.
Вылезаю из машины и осматриваюсь. Паркинг устроен таким образом, что выезд со стоянки имеет положительный наклон в сторону улицы. Это меня очень устраивает. Я снимаю автомобиль с тормоза и, не включая двигатель, сталкиваю с места, навалившись всем телом. С натугой вертя руль, разворачиваю машину, подвожу ее к выезду со стоянки. Теперь стоит легонько подтолкнуть «плимут», и он поедет под уклон сам. Эта работа отнимает у меня много сил. Минуты три я отдыхаю. Затем подхожу к своему окну, забираюсь внутрь.
Аллан был невысокого роста, но весит тело, оказывается, прилично. Я подтаскиваю труп к окну и переваливаю его через подоконник. Ослабляю узел на рукаве куртки. Затем вылезаю наружу, спускаюсь на землю, сдергиваю куртку с оконной ручки и выволакиваю тело. Взвалив его на себя, медленно иду к машине — приходится ставить каждую ногу на гравий плоско и переносить тяжесть очень осторожно. На путь в двадцать метров уходит несколько минут. Уложив тело в багажник, я, упершись руками в стойку кузова, сталкиваю машину с места, на ходу запрыгиваю в кабину и бесшумно выезжаю на улицу. У подъезда гостиницы — никого. Метров тридцать я еду медленно, затем движение ускоряется. Оказывается, улица тоже имеет уклон — и не маленький. Ну что ж, хоть в чем-то мне должно повезти! Глаза уже полностью адаптировались к темноте. Впереди поворот. Сворачиваю. Когда освещенный подъезд гостиницы исчезает из зеркальца заднего вида, я наконец-то поворачиваю щуп кимпа в замке зажигания. Двигатель просыпается, даже не дождавшись, когда я доверну щуп до упора.
Несколько минут езды по улочкам Николс-Тауна, и вот уже последние дома остались позади — как я говорил, это совсем крохотный городок. Дорога пустынна: никто меня не обгоняет, встречные машины тоже не попадаются. Проехав примерно с километр, я останавливаюсь на обочине. Надо в конце концов разобраться, где я и куда следует двигаться. К счастью, компьютер в машине — старенький «Макинтош», с ним можно вести беседу в нормальном диалоговом режиме. Куда хуже, если бы здесь оказался какой-нибудь новомодный «Игл» — в них встроены «характеры», и чужаку они могут не ответить из чистого упрямства.
«Кто ты?» — печатаю я вопрос и вывожу его на дисплей.
«Макинтош ШСХ. А ты?» — зажигается надпись. Не долго думая, я отвечаю:
«Друг».
«Что хочешь?»
«Дай карту Андроса».
«Ошибка».
Я подумал-подумал и догадался, в чем тут дело. «Дай карту Андроса, пожалуйста».
«Если хочешь, можешь печатать А вместо Андроса», — великодушно предложил компьютер, и тут же на дисплее зажглась карта острова. Северная часть была изображена подробно — и это меня очень обрадовало, зато к югу от Мокси-Тауна карты просто не существовало — всю нижнюю часть экрана занимала мозаика из желтых и зеленых пятен неправильной формы.
«Где Кемпс-Бей?» — напечатал я.
«Ошибка», — отреагировал компьютер.
Я попытался перевернуть изображение, чтобы юг оказался наверху. Остров стал разворачиваться, а вместе с ним и желто-зеленые пятна. Все ясно: «червяк» успел прогрызть в памяти компьютера самые неожиданные ходы.
Вернув картинку в первоначальное положение, я ткнул курсором в точку рядом с надписью «Николс-Таун» и дал команду на увеличение. Теперь весь экран занимала северо-восточная часть острова. От Николс-Тауна дорога шла почти строго на запад, в четырех километрах была развилка, там ответвлялась проселочная дорога, уходившая в северном направлении — к утесу Моргана, а километром раньше трасса поворачивала строго на юг — к городу Сан-Андрос.
Я решил ехать к утесу Моргана. Если там разжиться каким-нибудь плавательным средством, погрузить в него тело и отгрести подальше от берега, то под килем разверзнется бездна, в которой можно утопить не только мертвое тело, но и оба здания нью-йоркского Центра международной торговли, поставленные друг на друга. Эта бездна носит название «Язык Океана», или «ТОТО». Она представляет собой глубокий каньон, врезавшийся в мелководную Большую Багамскую банку. Менее чем в двадцати милях от Николс-Тауна — на полпути до острова Нью-Провиденс — глубина достигает рекордной отметки — 2595 метров. А ближе всего «Язык Океана» подступает как раз к утесу Моргана. Судя по карте, 600-футовая изобата проходит всего в километре от берега, а крутой подводный обрыв начинается совсем близко от кромки воды.
В три часа ночи я въехал прямо на утес Моргана. Небо уже посветлело. На берег накатывались ленивые океанские валы. Метрах в пятистах слева располагался рыбацкий поселок из нескольких домиков. Если я потороплюсь, то успею незаметно воспользоваться чьей-нибудь лодкой. И тут — словно в насмешку надо мной — в одном из домиков поселка зажегся свет.
Черт! Черт, черт и черт! Рыбаки — народ трудовой, они уже начали подниматься. Рабочий день в поселке наступил, и, значит, плакала моя затея. Теперь надо думать о том, где бы укрыться и переждать день.
Я вышел из машины и спустился к воде. Влево идти не было смысла, поэтому я побежал вправо. Если бы меня ничто не остановило, я мог бы бежать таким образом все пять километров до Николс-Тауна. Однако очень скоро я перешел на шаг — впереди черным пятном вырисовывалось какое-то строение. Я подошел ближе. Дом. Точнее, огромный сарай, или эллинг, или склад для сетей. В общем что-то в этом роде.
Я отыскал дверь. Заперта. Постучал. Ни звука в ответ. Подергал дверь посильнее. Не открывается. Повел ладонью по косяку в поисках замка и обнаружил шляпки гвоздей. Очень хорошо. Просто прекрасно! Дом не просто заперт — он заколочен. Значит, можно войти внутрь, закрыться и провести там, например, день, не очень опасаясь, что заявятся хозяева.
Следующий час (небо стремительно голубело) я потратил на то, чтобы расшатать и вытащить гвозди и наживить их с обратной стороны двери. Затем я бегом вернулся к машине, варварски съехал по камням на пляж и подрулил к сараю. Было совсем светло. Где же поставить машину? Несколько кокосовых пальм — слабенькое укрытие. Лучшее, что я мог придумать, — это поставить машину за сараем так, чтобы она не просматривалась от поселка. В остальном следовало положиться на судьбу.
Я выволок из багажника труп и затащил в сарай. Осмотрелся. Большое, совершенно голое помещение. Свет пробивается сквозь несколько запыленных окошек, расположенных выше человеческого роста. Потолок из неструганых досок. Выше, очевидно, чердак. Туда ведет лестница, приставленная к стене. Ее верхние перекладины скрываются в черноте распахнутого люка. Я поднялся наверх. Действительно, рыбацкий склад. Только какой-то странный. Весь скарб на чердаке. Да и скарб-то хилый: рассыпающиеся в труху старые сети, несколько бухт канатов, обломки киля небольшой лодки. Ладно, перезимуем. Я спустился вниз. Можно было закрывать дверь.
Стоп! Все ли я сделал? Ну конечно же нет. Как я мог забыть про Эдика? Разумеется, по-настоящему я о нем не забывал ни на минуту. Но возможность связаться с Эдиком как-то выпустил из виду.
«Макинтош» в машине, безусловно, имеет выход в компьютерную сеть Андроса, а та связана с универсальной компьютерной сетью Багамских островов. Эдик сейчас должен быть в Нассау. По крайней мере пока Эдик с Володей не разузнают, что со мной, они никуда оттуда не денутся. Сложность, конечно, в том, что я не знаю, к какому компьютеру они имеют доступ и в какой файл я должен загрузить электронное письмо, но зато ребятам мой код доступа известен, а это уже очень много.
Я бегом вернулся в машину и включил комп. Через несколько секунд вышел на связь с сетью Андроса, а спустя какое-то время, которое показалось мне часом, отыскал вход в универсальную сеть Багам. Теперь необходимо составить программу-«бродягу». Она будет бродить по сети Нассау, пока кто-нибудь, знающий код доступа, на нее не наткнется. Сообщение засекречу моим личным шифром — это исключит случайное прочтение. А к коду доступа добавлю еще одну короткую подпрограмму, которая обеспечит самоликвидацию электронного письма после первого же прочтения.
Идеальное развитие событий мне представлялось таким. Проснувшись утром, Эдик включает какой-нибудь доступный ему компьютер в Нассау и проверяет, нет ли от меня вестей. Набрав код доступа и получив подтверждение, он выводит на дисплей текст и читает шифрованные строчки, которые, вспыхнув на несколько секунд, тут же гаснут. После чего сообщение исчезает из сети навсегда. Это идеальное развитие. Хуже, если моя программа наткнется на какого-нибудь «бага» и, подорвавшись, не дойдет до адресата. И совсем плохо, если кто-то чужой владеет моим кодом доступа и шифром. Впрочем, в моей ситуации не рисковать — значит идти на самоубийство.
Итак, я составил текст, где подробно объяснил свое местоположение, дал понять о нависшей надо мной угрозе и отправил его «бродяжничать». После чего из памяти «Макинтоша» были стерты все следы моих с ним бесед.
Возвращаясь в сарай, я прихватил с собой гаечный ключ, найденный в багажнике. Больше там ничего не обнаружилось. Пуст был и «бардачок», хотя я, признаться, мечтал найти в машине хоть плитку шоколада. Не беда. Затяну потуже ремень — и дело с концом. Уж с чем, с чем, а с голодом как-нибудь справлюсь.
Уничтожив следы на песке, я вошел в сарай, забил гаечным ключом наживленные гвоздики и, таким образом, отрезал себя от окружающего мира. Перебьюсь до ночи, а там уведу лодку или катер и устрою наконец Аллану морские похороны.
Неудачно то, что я совершенно лишен обзора. Интересно: а что видно с чердака? Я поднялся наверх и обнаружил, что там всего лишь одно окошко — и то смотрит на море. Пришлось выломать две доски с двух сторон — чтобы можно было наблюдать и за поселком, и за «плимутом».
Зной стал ощущаться очень быстро. Все-таки — двадцать пятый градус северной широты. И хотя стоит март — жарко, как в июне. Впрочем, еще ведь Джордж Вашингтон назвал Багамы «островами вечного июня». Жара меня, однако, не очень беспокоила. Хуже было то, что от трупа пошел запах. Просидеть часов двадцать в запертом помещении с разлагающимся мертвым телом — не удовольствие. Хорошо еще, что на чердаке я проделал дыры в кровле — теперь там гулял сквозняк.
В одиннадцать часов утра, обливаясь потом, я выглянул в дыру, обращенную к северу. И увидел на пляже цепочку людей, направлявшихся в мою сторону от утеса Моргана. Прочесывают! — ужаснувшись, понял я. Ищут машину! Или меня. Или Аллана…
Следующие полчаса лучше не описывать вовсе. Взвалив на плечи смердящий труп, я еле-еле поднялся с ним на чердак и свалил на груду прогнивших сетей. Затем втащил лестницу. Захлопнул люк. Привалил его двумя бухтами каната. И обессиленно опустился рядом. Несло от меня так, что не блевал я лишь из полного отвращения ко всему происходящему. Казалось, от этого запаха я не смогу уже отмыться до самой смерти.
Вскоре послышались громкие возгласы. Все ясно. Полицейские — в том, что это были полицейские, я не сомневался — нашли машину. Минут пять четверо мужчин осматривали ее — видимо, никак не могли понять, зачем кому-то понадобилось угнать автомобиль и бросить в столь уединенном месте. Потом послышались удары. Взламывают дверь. Сейчас полицейские обнаружат, что она заколочена изнутри, и деваться мне будет некуда. Придется выкинуть белый флаг. Оказывать сопротивление представителям власти я не собирался.
Что-то было странное в ударах. Я прислушался. Вроде бы они доносились не от двери. Да, точно. Дверь выходит на море, а стуки слышались с противоположной стороны. Неужели там еще одна дверь, которую я, возясь с трупом, не заметил? Так и есть. Голоса ворвались в сарай, и я понял, что мое предположение подтвердилось. Полезут на чердак или не полезут?
Внизу разгорелась дискуссия. Басовитый голос утверждал, что здесь никого нет. Кто-то хриплый, напротив, настаивал, будто преступник — то есть я — где-то близко. Вмешался совсем юношеский голос, предлагавший обследовать кокосовую рощу и береговую линию: мол, наверняка тип, угнавший «плимут», ушел на катере. Странно, но никто не предложил забраться наверх. Поспорив минут десять, полицейские удалились. Хлопнула дверца, взревел мотор, и машина, поднимая буруны песка, умчалась.
В воздухе явственно запахло плохо поставленной мелодрамой. Почему они не полезли на чердак?! Я сел на бухту каната и уставился на свои руки. В правом кулаке была зажата увесистая дубинка — кусок шпангоута, который я безотчетно подобрал с пола…
Трудно описать, как я провел этот день. Весь в поту, раздевшись до трусов, я сидел на чердаке, привалившись к скату крыши, и дышал теплым солоноватым воздухом, который вливался в проделанные мной дыры. Страшно хотелось пить, а вот голода я практически не ощущал: пищевой рефлекс притупляется от жары, да и, признаться, я ничего бы не смог съесть в данной ситуации. Все-таки Аллан крепко вмазал мне в живот — внутренности представлялись мне вместилищем горячей жидкости, сквозь которую время от времени пробулькивали пузырьки перегретого пара.
Наверное, только сейчас, на сорок восьмом году жизни, я понял по-настоящему, что такое жажда. Во рту скапливалась горькая слюна, я пытался проглотить ее и не мог — глотательные движения никак не получались, и тогда я вскакивал и делал несколько шагов, чтобы хоть как-то помочь слюне пройти внутрь, в такие секунды мне казалось, что я задыхаюсь и вот-вот упаду замертво, так и не сделав глотка. В воображении постоянно представлялась струйка холодной воды. Не банка пива, не холодная бутылка кока-колы — просто струйка воды. Безумие жажды усиливалось близостью моря. Волны накатывались на песок, я видел их, слышал их, какая-то часть сознания, сопротивляющаяся умопомрачению, нашептывала, что это не вода, ее нельзя пить, это соль, соль, соль, соль, но я не хотел прислушиваться к голосу здравомыслия, я мечтал — вот еще секунда, и я пробью тонкие доски, крытые пальмовым листом, спрыгну с трехметровой высоты на землю, промчусь по обжигающему песку, плюхнусь в воду и буду ею дышать, впитывать всем телом. Однако проходила секунда, и боль прокушенной (в бессознательном состоянии) руки возвращала меня к реальности, а липкая жидкость на губах напоминала, что соли и во мне самом предостаточно. От вкуса крови на губах пить хотелось еще сильнее…
Я не знал, есть ли в округе источник, но верил, что он должен быть. Иначе мне каюк. Я представлял одну и ту же картину: вот падает темнота, я выбегаю из сарая, вскарабкиваюсь на холм и на склоне его нахожу тонкую ниточку журчащей воды.
Самое интересное — что так и произошло. Когда сгустились сумерки, я, шатаясь от жажды, издавая горлом какие-то непередаваемые курлыкающие звуки, вышел наружу и пополз по склону холма вверх. Куртка с документами, деньгами, компом и видеомонеткой была скручена в жгут и завязана прочным узлом на животе. Я добрался до вершины. Встал на ноги и стал спускаться по противоположному склону. Пройдя метров сто, услышал бульканье. Я присел и стал шарить руками по земле. Пальцы ощутили сырость и вдруг окунулись в воду. Крохотный ручеек — порождение карстовой гидро-механики — подарил мне жизнь.
Я пил медленно и очень долго. Останавливался, дышал, сопел, хрюкал, дрожал от удовольствия и снова пил. Потом стащил через голову рубашку, провонявшую трупным запахом, и стал не спеша полоскать ее в воде. Вот теперь неплохо бы окунуться в море, но я не стал рисковать. В океанских волнах, да еще в темноте можно нарваться на кучу неприятностей. Например, получить стрекательный удар от медузы. Здесь есть такие экземпляры, что без врачебной помощи от ожога не оправиться. А где мне ее взять, эту врачебную помощь?
Словом, я выкупался в том же ручье. Если, конечно, можно назвать купанием ползанье ужом по руслу ручья глубиной сантиметров десять. Однако это принесло мне облегчение. В мыслях появилась ясность.
Что же мне сейчас нужно? В первую очередь — лодка. Нет, лодка — это вторая очередь. А в первую — машина, чтобы вывезти тело. Не оставлять же труп Аллана в этом сарае, куда завтра снова — это уж обязательно! — нагрянет полиция. Итак, машина. На повторный угон может решиться только идиот. Значит, автомобиль следует арендовать. Где? Разумеется, не в Николс-Тауне — там у меня определенная репутация — и не в Сан-Андросе, где меня наверняка ждут какие-нибудь милые друзья.
Я вспомнил карту. Километрах в одиннадцати к востоку от Сан-Андроса лежит симпатичный прибрежный городок Нью-Таун. Хотя бы одна контора по прокату автомобилей там обязательно есть. От утеса Моргана, с которым я теперь прочно связал свою жизнь, до Нью-Тауна добрых двадцать пять километров. Пять-шесть часов ходу. Ну что ж, в путь. Самое опасное место — Сан-Андрос. Его никак не миновать, сквозь этот город я обязан пройти, как шило сквозь бумагу. А дальше никаких препятствий вроде не намечается.
Я миновал Сан-Андрос и удалился от него уже километра на три, как вдруг услышал сзади легкие шаги. Обернулся — никого. Постоял минуту. Нет, ничего не слышно. Двинулся дальше — шаги возобновились. Сразу подумалось почему-то, что вообразил бы на моем месте багамец. Он наверняка счел бы, что его преследует чикчарни — неизменный герой здешних сказок и легенд. Это злобный и коварный трехпалый эльф с человеческим лицом, мастер на всяческие козни, которому местные жители испокон веку приписывают все то, что не могут сами объяснить. Багамцы искренне верят в существование чикчарни и боятся его до дрожи в коленках. Я улыбнулся своим мыслям и сделал несколько шагов в обратном направлении. Кто-то отскочил в сторону. Бог ты мой, да ведь это козел! Полуодичавший козел, сбрендивший от одиночества и решивший составить мне компанию. На Багамах мало живности, и главные представители фауны — козы да куры. Фу ты, дурачок какой! Ну, пошли вместе, если тебе так хочется, козлище.
В пять утра я вошел в Нью-Таун. Рубашка на мне давно уже высохла. Ноги еле слушались, но я старался держать бравый вид и топал как ни в чем не бывало, насвистывая какую-то легкомысленную мелодию. В пять десять я подошел к бензоколонке и спросил у сонного заправщика, где можно нанять машину. Еще около часа я выжидал, чтобы ранним визитом не вызвать излишнего подозрения. В шесть ноль-ноль я приблизился к большому гаражу, служившему ремонтной мастерской и пунктом техобслуживания.
Как ни странно, моя просьба никого не удивила. Можно было подумать, что здесь каждый день на заре появляются чудаки с нью-йоркским выговором и берут напрокат автомобили. Владелец гаража — опрятно одетый, гладко выбритый мулат, скорее всего гаитиец, поэтому его следовало бы называть мюлатром — предложил мне три машины на выбор. Я остановился на модели «форд Бронко II». Главным обстоятельством, повлиявшим на мое решение, было наличие в машине компьютера. Впрочем, тот факт, что «Бронко» представляет собой универсал с приводом на оба моста, также не мог не радовать. Автомобиль я арендовал на неделю и уплатил всю сумму вперед, практически полностью исчерпав свой наличный капитал. В шесть тридцать я уже выехал из Нью-Тауна, а около семи, оставив машину в кустах в полукилометре от утеса Моргана, крадучись входил в сарай.
Вроде бы все спокойно. Никаких следов. Никаких намеков на присутствие чужих. Лестница на чердак стоит в том же положении, в каком я ее оставил. Три незаметных сторожка, устроенных мной в разных местах, не тронуты. Трупный запах заметно усилился. Я тихонько поднялся по лестнице и вошел на чердак.
Циннь! В моей голове словно лопнула тонкая струна. Такого ошеломления я не испытывал никогда в жизни. На трухлявых сетях по-прежнему лежал труп человека. Но это был труп не Аллана, а совсем незнакомого пожилого мужчины.
III
Примерно минуту, находясь в состоянии полного оцепенения, я разглядывал труп. А потом метнулся к дыре в кровле чердака. Так и есть! От поселка в направлении моего жалкого обиталища не спеша двигалась машина. Я бросился ко второму отверстию. С противоположной стороны метрах в семидесяти стояла группа мужчин, напряженно посматривавших в мою сторону. Обложили! Надо же так попасться! А еще комразовец! Как это я не заметил слежки?! Неужели и в «Бронко» сейчас сидит какой-нибудь дядя в стетсоновской шляпе и, поджидая меня, курит толстую сигару, держа палец на спусковом крючке тяжелого «кольта»? Значит, они вели меня с самого начала. Нет, не может быть. Слишком хитрая получается игра. Аллан, конечно, «подсадная утка». Но владелец гаража в Нью-Тауне — вряд ли. И «Бронко» вовсе не похож на мышеловку. Наверное, здесь все завязано на Аллана. А когда я случайно убил его, планы моих противников спутались. Зачем же мне подсунули новый труп? Осел!!! Ну конечно же! Кто такой Аллан? Пришлый. Подозрительная личность. Угонщик военного самолета. Ясное дело — террорист. Если бы даже удалось доказать, что убил его именно я, засадить меня за решетку было бы трудновато: неспровоцированное нападение, поединок с бандитом, необходимая оборона — любой суд меня оправдает. Зато убийство местного — чудовищное преступление, не имеющее оправданий. В том, что на чердаке лежал убитый из местных, я не сомневался. Какой-нибудь рыбак англосаксонского происхождения с типичной для здешних жителей аристократически-надменной фамилией, указывающей на древность рода, — некий, к примеру, Хатчинсон-Постьюлант.
Словно ледяная бездна распахнулась под ногами — мной овладела неожиданная яростная скорбь по этому человеку, ставшему жертвенной пешкой в игре безжалостных сил. Скорбь, требовавшая немедленного отмщения. Но что я мог поделать? Тиски сжимались. Машина продолжала медленно — издевательски медленно — двигаться по пляжу.
Итак, убийство местного. И убийца, обнаруженный на месте преступления. Скорее всего, по замыслу невидимого режиссера этого спектакля, от неотвратимого суда Линча меня могло спасти только какое-нибудь важное признание или согласие работать на них. Труп неизвестного, лежащий на «моем» чердаке, должен был полностью деморализовать меня и побудить к капитуляции. Все так, меня окружила не полиция, а оперативники АрмКо, Комитета вооружений, и этот театр под открытым небом — лишь продолжение шантажа, начатого в Хард-Баргине. Видимо, я им очень нужен. Вряд ли мои противники доведут дело до суда Линча. Если бы требовалось просто убрать меня, они могли бы придумать менее гнусный способ, не обязательно подразумевающий убийство невинного лица. Значит, последуют разговоры. А мне остается быть предельно осмотрительным. Пока я спокоен и собран — жизнь продолжается. Но любое резкое движение наверняка повлечет за собой автоматную очередь.
Мысли, которые я излагал сейчас столь долго, промелькнули в моей голове со скоростью падающей звезды. Просто удивительно, как опасность спрессовывает время. Очень может быть, что машина ехала с нормальной скоростью. Но мне казалось — она еле ползет. В считанные мгновения я успел перебрать несколько вариантов поведения, просчитать десяток моделей возможного развития событий. Вереницей ярких кадров на экране моей памяти промелькнули все перипетии прошедшей недели. А машина продолжала ползти…
Неделю назад, пятого марта, я в компании Володи Фалеева и Эдика Касабяна вышел из багамского «челнока» и спустился по трапу на летное поле аэропорта Нассау. Наш прилет в «столицу атлантических аукционов» на этот раз вовсе не был связан с продажей военной техники. Мы должны были принять участие в Международном совещании по компьютерному гангстеризму. Этот вид диверсионной и вредительской деятельности в последнее время получил небывалое распространение. Программы-«вирусы», «черви», «жуки», «скворцы», «пестициды», «вампиры», «черные дыры», «потрошители», «мины», «торпеды»… — каких только ухищрений не придумали мастера информатики для того, чтобы взломать защиту чужого компьютера, найти ходы в тайны своих противников. Програм-мы-«лазутчики» проникают в секретные базы данных и черпают оттуда информацию, одновременно портя компьютерную память или попросту уничтожая ее. При этом выходят из строя линии управления промышленностью и энергетикой, ученые получают ложную информацию и делают на ее основе ложные выводы, вооруженные силы готовятся к нанесению ошибочных боевых ударов (были случаи кровопролитных столкновений, вызванных компьютерными провокациями), политики строят кошмарные предположения — словом, на планете воцаряется информационный хаос. Мировая политика всегда была беременна подозрительностью, а сейчас атмосфера домыслов накалилась до предела — того и гляди цивилизация скатится к глобальной военно-политической конфронтации, и мы снова вернемся к тому аду, от которого так долго и мучительно уходили. Вот и собираются лучшие компьютерщики планеты на совещания, где постоянно ставится один и тот же вопрос: как положить конец этому безобразию?
Нас с Володей не назовешь асами информатики. Впрочем, мы здесь и не для того, чтобы заниматься «софтвером». Присутствовать на подобных совещаниях нас обязывает статус экспертов КОМРАЗа по безопасности. А вот Эдик — самый настоящий компьютерный гений. Нет такого компьютера, с которым он не смог бы договориться. Нет такой машины, которую он не знал бы, как свой бумажник. Нет такого компьютерного языка, которым он не владел бы, как родным армянским. Основное место работы Касабяна — Всесоюзное объединение «Информатика» в Москве, где он трудится обыкновенным программистом и о высоких должностях слышать не хочет. Однако ни одно международное совещание по компьютерному гангстеризму не обходилось без Эдика. На его боевом счету — десятки обезвреженных «мин» и «торпед».
Я лично в Нассау второй раз. Известно: запахи активируют память. Как только мы отъехали от аэровокзала и я вдохнул сладковатый аромат цветущих растений, воспоминания обрушились на меня. Эх, если бы можно было по желанию выключать память!
Мой первый прилет в Нассау был совсем не радостным. Тогда я изрядно наломал дров, и меня вполне могли бы выпереть из КОМРАЗа, но вступился Фалеев, и я получил лишь строгое взыскание — плюс отстранение на год от оперативной работы.
Фалеев… Старый добрый друг Володька Фалеев, которого я мысленно успел похоронить, увидев неподвижным в салоне «Стратопорта». А он был лишь «отключен» и парализован курареподобным ядом: сработала растворимая иголка, которой кто-то — теперь-то я знаю кто! — выстрелил в Фалеева из инъект-пистолета. Впрочем, то, что я спутал беспамятство со смертью, было не единственным моим промахом. Главное — я прокололся и нечаянно дал моим противникам понять, что владею важнейшей информацией. Все дальнейшие события — беготня по «Стратопорту», гамма-пушка и страшная угроза, нависшая над пассажирами, псевдосмерть человека, коего я прозвал «неумехой», — проистекли исключительно из моего прокола, и понятно, что винить я мог только себя. А чего стоит возня в туалете с компом и полиэтиленовым пакетом! И последовавший комический эпизод, который превратил драматическую дуэль профессионалов в фарс. Я ведь чуть не убил старушку американку, которая рвалась в туалет, из последних сил сопротивляясь поносу. Я не нанес ей увечий, но все же сшиб с ног, а испуг и победившая диарея поставили точку в этой истории.
Тогда я не уехал дальше аэропорта Нассау. Меня задержали прямо на летном поле и препроводили в полицию, где я узнал о предъявленных мне обвинениях. Немотивированное вмешательство в работу экипажа «Стратопорта», создавшее критическую ситуацию, нападение на бармена, нанесение ущерба имуществу авиакомпании, наконец, атака на пассажирку — этого хватило. Потом я долго замаливал грехи, доказывая честной рутинной работой, что еще могу пригодиться КОМРАЗу. А попав наконец снова в рабочий кабинет в женевской штаб-квартире Комитета по разоружению, я первым делом отыскал свой личный файл и вызвал на дисплей терминала мое собственное досье. Изумление мое было весьма велико. Да, факт взыскания нашел свое отражение в файле. Но одновременно с этим, оказывается, я был удостоен медали Покровского — это высокая честь, ибо сию награду, именуемую «Самая последняя война», вручают только за выдающиеся заслуги в деле избавления человечества от глобальной военной угрозы. Я затаил обиду на своих коллег в Москве, которые не соизволили сообщить мне о таком событии, и одновременно преисполнился гордостью. Значит, вся эта эпопея в «Стратопорте» была не напрасной. Значит, мои муки с шифровкой Олава имели какой-то смысл…
…Машина, предоставленная нам оргкомитетом совещания, довезла нас до Туристского центра. Здесь нашей маленькой группе предстояло прожить несколько дней. Честно говоря, я надеялся не только поработать, но и немного отдохнуть. Предыдущие несколько месяцев были весьма насыщенными, а здесь, в Нассау, я получал как бы случайную передышку: мой непрофессионализм в компьютерном деле служил определенного рода индульгенцией.
За несколько дней я весьма неплохо изучил Нассау. Обошел все магазины на главной торговой улице — Бей-стрит. Побывал в каждом из трех старых английских фортов. Несколько раз переходил по мосту на остров Рай — разглядывал это феерическое скопище отелей, курортов, казино, игорных домов. Скупил массу безделушек из листьев серебристой пальмы на соломенном рынке. Каждый вечер обязательно навещал порт — нигде больше я не ел таких вкусных, сочных омаров, как в порту Нассау. Впрочем, скорее всего в этом моем впечатлении было больше от психологического тогдашнего состояния, чем от реальных багамских омаров, травимых хлорной известью. Да-да, багамские краболовы охотятся на этих десятиногих ракообразных с помощью хлорной извести. Ловля с применением динамита категорически запрещена, а с хлоркой — пожалуйста. Рыбаки впрыскивают в коралловые рифы известь, и омары выбираются на открытые места — стремясь избежать отравы. Тут их и ловят. А рифы гибнут. Кораллы становятся снежно-белыми, хрупкими, мертвыми…
В порту и застало меня известие, которое резко оборвало нечаянные каникулы и надолго лишило «отпускного» настроения.
Истошно заверещал кимп. Я выхватил его из кармана и включил речевой канал. На крохотном дисплее появился Родерик Мургейм — руководитель сектора безопасности конференции, а значит — мой непосредственный начальник в данной командировке.
— Слушаю, — сказал я, внутренне собираясь, словно перед прыжком.
— Сергей, — сказал компьютер по-русски голосом Мургейма, который, разумеется, русского не знает. Ситуация «ЧЕ». Только что с военного аэродрома двумя молодыми людьми угнан реактивный самолет «Страйкмастер».
— Да? — удивился я, не выказывая, впрочем, особого интереса. — А какая связь со мной?
— На пилонах у него — четыре контейнера «эм-тридцать четыре».
— Ну и что? Они же все разряженные.
— Вы тратите время, — в компьютерном голосе послышалось раздражение. — Эти — не разряженные.
— Что вы хотите сказать? — Я все никак не мог врубиться, никак не мог отстроиться от каникулярного настроения.
— Только то, что каждая из семидесяти шести бомб контейнера начинена килограммом бинарного зарина.
— Бросьте! «Эм-тридцать четыре» никогда на заполнялись бинарным зарином. Там нет смешивающих агрегатов. В подобных контейнерах содержался обычный зарин. И все они, повторяю, разряжены.
— Вам что, обычного зарина мало?! — рявкнул компьютер. И тут я прозрел. Включился. Осознал: где-то в воздухе летит учебно-боевой самолет английского производства, который несет почти четыреста килограммов сильнейшего нервно-паралитического отравляющего вещества. Как специалист я понимал: это не очень много, настоящие химические атаки ведутся с куда большими количествами ОВ. Но с другой стороны, именно как специалист я понимал и обратное: четыреста килограммов зарина могут наделать больших бед, если их сбросить над густонаселенным районом, да еще при благоприятном ветре.
— Нет времени объяснять, откуда у нас эта информация, — продолжал Родерик. — Факт есть факт: самолет угнан. Он взял курс на восток. И это странно — там же открытый океан. Словом, полет нужно пресечь. Но сделать это необходимо грамотно. Без последствий. На авиабазе готовят для перехвата звено Ф-15 «Игл».
— Что я должен делать? Я никогда в жизни не летал на Ф-15.
— Это от тебя и не требуется. Полетишь в «спарке». Перегрузки должен выдержать. И вообще не думай о том, что летишь на боевом истребителе. Твоя забота — ОВ. Лучшего специалиста по химическому оружию у нас здесь нет.
Пока шла беседа с Родериком, я параллельно совершал какие-то действия, совершенно не отдавая себе отчета — какие именно. Серия движений, отработанных до автоматизма. И только когда Родерик дал отбой компьютерной связи, бросив: «До авиабазы тебе четверть часа езды. Постарайся быть там через десять минут. Жми», я смог увидеть себя как бы со стороны. Оказывается, ноги сами вывели меня к паркингу, я вскочил в арендованный мною «додж», рванул с места — и теперь мчусь к авиабазе со скоростью двести двадцать километров в час. На дорогу у меня ушло не десять, а семь минут. Еще через семь минут я уже сидел, привязанный ремнями, в задней кабине истребителя Ф-15 «Игл» и получал минимальный предполетный инструктаж от очень нервного и раздраженного майора ВВС. Инструктаж свелся к тому, что я несколько раз повторил вслух порядок покидания самолета в воздухе, дал обязательство нажать на «цыплячью кнопку» — кнопку катапультирования — только в случае крайней опасности и поклялся ничего не трогать, в радиообмен не встревать, никакие ручки не крутить, никакие рычажки не нажимать. Все, что мне нужно будет увидеть, я увижу на дисплее бортовой ЭВМ, заверил меня майор.
Он шлепнул меня по шлему, спрыгнул на землю, техники убрали лесенку. Взревел двигатель. Мы покатили по рулевой дорожке. На взлетно-посадочной полосе пилот включил форсажные камеры — я отметил, насколько быстро, всего за несколько секунд, мы перешли с режима малого газа на форсаж, — и самолет, коротко разбежавшись, прыгнул в небо. Следом за нами взлетели еще два истребителя.
Земля провалилась, потом встала вертикальной стеной справа, а еще через несколько секунд вокруг нас было только голубое небо. И тут я сообразил, что начисто забыл имя и фамилию пилота.
Все-таки удивительные вещи иногда делает судьба! Еще полчаса назад я был в порту, ни о каких ОВ не думал, о реактивных самолетах и вовсе не помышлял — ждал прихода рыбацких судов со свежим уловом. И вот — лечу. Причем не просто так, а на перехват. И не на учебный перехват, а на операцию против боевого самолета, несущего химическое оружие.
— Какое вооружение у «Страйкмастера»? — спросил я по переговорному устройству.
— Не дрейфь, эксперт, — раздался в наушниках веселый голос пилота, молодого, улыбчивого, насколько я мог заметить, парня. — Там всего два пулемета тридцатого калибра. А у нас и пушка, и управляемые ракеты… Задавим!
— Тебя как зовут?
— Забыл уже? Лесли.
— А меня — Сергей.
— Отлично. Послушай, Сергей… Ого… Стоп. Те ребята снова резко меняют курс. Смотри картинку.
На индикаторе боевой обстановки появилась цветная карта Багамских островов. Четкая красная линия обозначала курс «Страйкмастера». Поначалу угонщики повели самолет на восток, затем повернули на север, прошли около трехсот километров, а теперь сделали еще один поворот — опять на девяносто градусов. Сейчас «Страйкмастер» летел строго на запад. Впереди у него по курсу был остров Большой Абако, затем Большая Багама, а далее — полоса чистого океана вплоть до самой Флориды. Если их не остановить, угонщики выйдут прямехонько на Уэст-Палм-Бич. А южнее — Майами. Майами… Может быть, это и есть цель их полета? И одновременно мишень? Тогда дело пахнет серьезнейшей провокацией. Последствия химической атаки на крупный курортный американский город я не берусь предсказывать. Но за мир на планете не поручился бы…
На дисплее выстраивались колонки цифр: это компьютер выдавал информацию о «Страйкмастере» — курс, скорость, высота, постановка помех. Три точки на индикаторе обозначали наше звено. Точки ползли на северо-запад, и линия их движения пересекала курс «Страйкмастера» восточнее порта Марш-Харбор на Большом Абако. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы бой развернулся над сушей. Только над морем. И чем дальше от берега, тем лучше. Сильный толчок встряхнул самолет. К горлу подступил горький комок. Не оконфузиться бы…
— Звуковой барьер, — прокомментировал Лесли. — Рандеву через восемь минут.
На мой взгляд, в кабине было ужасно душно. Впрочем, это могло только казаться. Психологически я чувствовал себя очень неуверенно. Возраст есть возраст. Сбросить бы сейчас годков двадцать — я и без Лесли справился бы, благо необходимый налет часов у меня есть. Но в сорок восемь лет без всякой подготовки пересаживаться из комфортабельного «доджа» в кабину боевого сверхзвукового истребителя — согласитесь, есть в этом элемент какого-то трюкачества.
Я взмок от пота; времени на переодевание у меня не было, поэтому пришлось натянуть комбинезон поверх одежды.
— Скорость один и три Маха, — раздался голос Лесли. — Шесть минут до встречи. Мы превосходим их по скорости.
— Как будем действовать?
— Сначала предупредительная очередь из пулемета. Затем боевой разворот. На встречном курсе обстреливаем из пушки — разумеется, не прицельно. Если не сбрасывают кассеты в море, снова ложимся на основной курс и выпускаем AIM-120. После чего совершаем траурный облет места происшествия и сообщаем на базу координаты участка, зараженного ОВ. Сатана! — вдруг вскрикнул Лесли без всякого перехода.
— Что случилось?
— Картинка исчезла!
Действительно, по индикатору боевой обстановки струилась цветная рябь. Дисплей компьютера выдавал мигающую надпись: «Атака!» На экране бортовой РЛС метались зеленые зигзаги.
— Активные помехи космического наведения! — догадался Лесли. — Кто-то мешает нам с орбиты. Это может быть началом большой заварушки.
— Попробуй отстроиться.
— Не получается. Перехожу на визуальный поиск. Какая высота была у «Страйкмастера» — помнишь?
Я попытался вызвать данные из памяти компьютера — ничего не вышло. Дисплей не реагировал.
— По-моему, пять тысяч, но высота резко снижалась.
— То-то и оно. Судя по всему, они попытаются идти на малой высоте. Для нас это плохо. Лететь над неспокойным морем в режиме огибания рельефа местности — крайне опасно. Надо найти «Страйкмастер» как можно скорее.
IV
«Что же получается? — размышлял я. — Двое неизвестных угоняют военный самолет. Ладно, маловероятно, но допустим. Под крыльями у этого самолета почему-то оказывается запрещенный, скажем так, невозможный груз: кассеты с зарином. Причем невесть откуда известно, что заряды — бинарные. Фантастика, однако допустим и это. Самолет берет курс на побережье США. Полное безумство. Организуется преследование звеном истребителей, на одном из которых находится эксперт по химическому оружию. И вдруг на перехватчиков обрушиваются мощные помехи, наведенные из космоса. Это уже просто мистика! Дальнейшую картину составить несложно. Если «Страйкмастера» не остановит береговая охрана и ПВО, он сбросит груз на какой-нибудь крупный город побережья. Изопропиловый спирт соединится в кассетах с метилфторфосфоновой кислотой, компоненты зарина прореагируют, ОВ выплеснется в воздух, и облако смертоносного аэрозоля накроет густонаселенный район. Это будет почище выстрелов в Сараево…»
— Вижу цель! — проревел в наушниках голос Лесли.
— Где? — встрепенулся я.
— Сейчас, сейчас… Доверну самолет… Так! Даю трассу. Ярко-красный пунктир протянулся в воздухе из-под брюха «Игла». Я продолжил линию и увидел далеко впереди еле заметный на фоне бликующих волн крохотный силуэтик. Пятнистая раскраска почти идеально маскировала самолет. Как Лесли рассмотрел его — уму непостижимо.
Силуэтик стремительно увеличивался в размерах.
— Даю предупредительную очередь, — произнес Лесли.
— Когда сблизимся, сделай так, чтобы я разглядел брюхо «Страйкмастера», — попросил я. — Очень важно понять — что он несет.
— Сделаем, — с этим словом Лесли нажал на кнопку управления огнем. Очередь прошла чуть выше «Страйкмастера», а через секунду мы проскочили под ним. На пилонах висели контейнеры. Только странные контейнеры. Не похожие на «эм-тридцать четвертые». И вообще не похожие на контейнеры.
Зафиксировав зрительный образ груза, укрепленного на пилонах, я стал перебирать в памяти все, что мне было известно о боевых средствах заражения воздуха.
Мы развернулись и легли на встречный курс.
— Собаки! — воскликнул Лесли. — Они снизились до самой воды. Почти стригут волны. Ну, погодите!
Раздался звук, будто кто-то взмахнул гигантской трещоткой. Это пробудилась пушка. Лесли — прекрасный стрелок, отметил я про себя. На бешеной скорости, причем на встречных курсах, при молчащем компьютере и не работающей комплексной системе управления полетом и оружием он умудрился прицелиться так, что цепочка взрывов пропахала воду прямо перед носом летящего на низкой высоте самолета.
Мы промчались над «Страйкмастером», и Лесли пошел на новый разворот.
— А где наши ведомые? — вдруг вспомнил я.
— Потерялись, — в голосе Лесли послышались нотки превосходства. — Радиообмен прекратился сразу после начала помех. По-моему, по нам ахнули из высокоэнергетического лазера. Впрочем, не уверен. Но с таким синхронным выводом из строя практически всех электронных систем я сталкиваюсь впервые.
— Вспомнил! — Сердце мое екнуло и забилось еще быстрее, хотя я считал, что тахикардия у меня и так приличная. — Это не контейнеры М-34. И там содержится вовсе не зарин!
— А что же? — Лесли вроде бы испытал даже разочарование.
— Это бомбовые кассеты CBU-16/A для создания аэрозольного облака. Типичное содержимое их — ЕА4923.
— И с чем это едят? — поинтересовался Лесли.
— Лучше всего с противогазом.
Шутка получилась корявая, но мне было вовсе не до шуток. ЕА4923 — очень летучее боевое отравляющее вещество психотомиметического действия. Оно относится к бензилатам и считается несмертельным, однако вызывает состояние, подобное психозу. Боевой эффект ЕА4923 основывается на том, что человек временно или навсегда — все зависит от дозы — теряет контакт с внешним миром.
Тоже веселенькое дело! Город, охваченный безумием, — вот что могло ждать нас впереди.
— Что будешь делать? — спросил я Лесли. — Сбивать?
— Поздно. Впереди — Большой Абако. Остров. Туристский рай.
Лесли сосредоточился больше прежнего, речь его стала скупой и отрывистой. Чтобы не потерять «Страйкмастер», мы сбросили обороты и летели сейчас примерно на равных скоростях: наш «Игл» шел, отстав на полкилометра. Лесли держал минимальную высоту, но «Страйкмастер» шел все равно ниже. Изогнутую полоску суши, называемую островом Большой Абако, мы пересекли за минуту.
— Может, сейчас?! — снова не утерпел я.
— Нет, — отрезал Лесли. — Кругом острова и рифы. Могут быть люди. Есть другое решение. Буду сажать его в аэропорту Фрипорта.
— Сажать в международном аэропорту?! — ахнул я. — Ты с ума сошел!
— Я уже сообщил в порт. У них есть двенадцать минут. Успеют провести эвакуацию.
— Ты один не справишься. «Страйкмастер» уйдет. Характерный щелчок, раздавшийся в ответ, свидетельствовал, что Лесли в ярости отключил переговорное устройство. Мне оставалась лишь роль пассивного созерцателя.
А созерцать было что. Я увидел работу аса. Более того — почувствовал ее всей печенкой.
Грозно ревя — Лесли перешел с первого режима на второй, — Ф-15 устремился к самой воде. Я понял, что пилот отключил систему предупреждения об опасно малой высоте полета, и внутренне сжался. На мелководье ходили барашки, ветер срывал с них кисейную пыль. На стеклах кабины появились капельки воды. Через несколько секунд «Игл» ювелирно прошел под брюхом «Страйкмастера». «Что ты делаешь? — хотелось мне крикнуть Лесли. — Ведь сейчас нам по головам ударят сразу из двух пулеметов!» Но я сдержался: все равно переговорное устройство отключено. Втянув голову в плечи, я прижался к бронированной спинке кресла, прекрасно сознавая, что многослойный прозрачный фонарь не спасет от прямого попадания. Внезапно «Игл», едва выйдя из-под преследуемого самолета, свечой пошел вверх, и только тут я понял замысел Лесли. Сейчас «Страйкмастер» попадет в нашу реактивную струю. Если угонщик — опытный летчик, он выправит самолет; если нет — «Страйкмастер» ухнет вниз и взорвется при ударе о воду.
Перегрузка вжала меня в кресло. Затем «Игл» лег на крыло. Вывернув голову, насколько позволяла спинка кресла, я нашел на фоне волн «Страйкмастера». Нет, он не упал в океан, а продолжал лететь на запад. Совершив головоломный разворот, Лесли снова пошел на снижение и опять нацелился на просвет между брюхом «Страйкмастера» и водой. Мы повторили маневр. На этот раз я увидел, как горбатая прямокрылая машина пыталась уйти в сторону, но Лесли был начеку. Он шел под «Страйкмастером» как привязанный и вторично вынырнул у него из-под носа, тем самым обрекая угонщиков на новый удар реактивной струи. Но и здесь «Страйкмастер» удержался.
Это была какая-то странная чехарда, нечто среднее между игрой в кошки-мышки и пятнашками. Ныряя под брюхо «Страйкмастера», мы шли на огромный риск, а потом подвергали страшному испытанию угнанную машину. Не думаю, что Лесли всерьез рассчитывал свалить «Страйкмастера» в море. Скорее, это была психическая атака, призванная сломить волю преступников.
Совершив тот же маневр в третий раз, Лесли сменил тактику. «Страйкмастер» шел, уже заметно рыская. Он набирал высоту и тут же проваливался до самой воды — видимо, рули плохо слушались летчика. До аэропорта Фрипорта оставалось минуты две полета. По усилившемуся мельканию цифр и слов на дисплее — компьютер дублировал возобновившийся радиообмен, который Лесли вел с диспетчерами (я так думаю, что именно сам компьютер и помог восстановить связь, отыскав в электронике разладившиеся системы и заменив их дублирующими), — я понял, что наступила кульминационная фаза нашей погони. Воздух над Фрипортом был давно расчищен. Летное поле — тоже. Лесли шел на посадку с ходу, не совершая обычной «коробочки». Наш «Игл» теперь навис над «Страйкмастером» и стал медленно опускаться, предугадывая и повторяя все движения преследуемого самолета. Со стороны могло создаться впечатление, будто Лесли старается сесть на «Страйкмастер» верхом. На самом деле он прижимал его к воде. Наверное, примерно так же сокол бьет голубку, нападая на нее сверху. Хотя это сравнение было весьма приблизительным: уж на что, на что, а на голубку «Страйкмастер» — с его хищным горбатым силуэтом — никак не походил.
Справа уже тянулся остров Большая Багама. Отчетливо видны были туристские городки на южном побережье — Маклинз-Таун, Пеликан-Пойнт, Хай-Рок, Люкайя. В памяти всплыло, что «люкайя» — это одно из названий племени араваков, истребленного белыми в течение первых трех десятилетий после высадки Колумба в Новом Свете.
Прямо по курсу лежал Фрипорт. Под нами ушел назад Большой Люкайянский водный путь — лабиринт каналов, дорог, складов… Лесли, притирая «Страйкмастер» к земле, едва не касаясь его колесами (он уже выпустил шасси), шел точнехонько на взлетно-посадочную полосу. Я полагаю, он не остановился бы и перед тараном. И на «Страйкмастере» это поняли. Угонщики вовремя опустили элероны, вовремя отработали закрылками, и вот уже «Страйкмастер» катится по полосе, а мы с ревом проносимся над ним.
Новый заход на посадку, теперь уже по всем правилам, после чего наши колеса тоже коснулись бетона. Взвыл двигатель, переходя на режим торможения. Лесли, выпустив парашют, умело сбросил скорость и вдруг, нарушая все инструкции, съехал с бетона.
Хорошо, грунт был плотный, окаменевший от жары, иначе мы поломали бы стойки шасси. Наш «Игл» подкатил прямо к «Страйкмастеру», застывшему на рулевой дорожке. Я ожидал, что вокруг самолета будут толпиться пожарные и санитарные машины, полицейские фургоны и армейские грузовики, и сильно удивился, что ничего такого нет. «Страйкмастер» стоял совершенно один. Видимо, страх перед химическим оружием был столь велик, что аэродромные и полицейские службы предпочли пассивное выжидание, граничащее с дезертирством, геройскому безрассудству.
Около «Страйкмастера» копошились две фигуры. Они что-то делали с кассетой, подвешенной на крайнем левом пилоне. Лесли отодвинул фонарь нашей кабины, выбросил свое сильное, ладное тело наружу и, спрыгнув с приличной высоты, помчался к угонщикам, размахивая пистолетом и грозно выкрикивая ругательства. Я отстегнул ремни и немного помедлил. Не нравилась мне эта ситуация, очень не нравилась! Я открыл лючок справа и извлек кислородный прибор с двумя баллончиками. Снял шлем и подшлемник. Маску повесил на шею, а баллоны и часть шланга засунул в косой карман с правой стороны комбинезона. Вот теперь можно идти. Лесли уже подбегал к «Страйкмастеру». Я вылез из кабины на скошенный кожух воздухозаборника, а с него уже спрыгнул на землю.
Лесли был человеком действия. Добежав до угонщиков, он первым делом врезал ближайшему из них прямым ударом в челюсть. Тут уж припустил и я. Сейчас Лесли придется туго. Впрочем, драка не разгорелась. Один угонщик согнулся в поясе, прижав руки к лицу, а второй… принялся орать.
— Не смей! — исходил он криком. — Не смей нас бить! Сволочь! Дерьмо! Не смей! — Лицо его налилось кровью, вены на лбу вздулись, голос давал петуха.
Боже, подумал я, это же совсем мальчишки. Им лет по двадцать, наверное, не больше. Наркотиков нанюхались, что ли? Впрочем, откуда у наркоманов химические бомбы? Леваки? Экстремисты? Ура-революционеры? Неонацисты?!
Лесли, опешивший поначалу, опомнился и решил было поучить крикуна тоже. Он размахнулся, но тот дернул рукой, выкрикнул что-то, и оба угонщика, как подрубленные, рухнули на землю.
Моя реакция сработала мгновенно.
— Лесли, ложись! — заорал я, падая. — Газы! — Моя правая рука автоматически прижала маску к лицу.
На крайнем левом пилоне «Страйкмастера» что-то вспыхнуло, рвануло с глухим звуком, и из кассеты повалил густой желтый дым.
Я поднял голову. Угонщики, лежавшие на бетоне, были уже в противогазах. Лесли продолжал стоять в какой-то странной растерянности, словно бы потеряв нить событий. Вряд ли такой ас мог столь быстро потерять ориентацию. Скорее всего, с ним что-то случилось еще до того, как взорвалась кассета. Я вскочил и метнулся к Лесли, на бегу прилаживая маску таким образом, чтобы ее не нужно было придерживать рукой. Так. Это первое. Второе: обезопасить Лесли. Хоть какой-нибудь кусок материи найти! Лоскут, платок, тряпицу… Комбинезон сделан из могучей синтетики, парашютная ткань, ее не то что разорвать — проткнуть трудно. Есть! Спасительная мысль пришла мне в голову. Наверное, со стороны мои действия могли показаться чистым кретинизмом, каким-то шутовским издевательством над всем происходящим. Бежал человек, бежал — и вдруг останавливается, начинает прыгать на одной ноге, срывает ботинок, стаскивает носок и пытается засунуть его кляпом в рот своему же товарищу. Клянусь, так все и было. Я понял, что носок — единственная «тряпица», которая мне доступна в данной ситуации. Черт с ней, с эстетикой! Не до гигиены!
Добежав до Лесли, я крепко обхватил его левой рукой, а правой прижал к лицу носок, расправив его как некое подобие защитной маски. Поздно! Судя по всему, Лесли уже вдохнул желтой гадости. Глаза его закатились, лицо превратилось в костяную маску. Вдобавок ко всему под пальцами левой руки я ощутил сырость. Неужели кровь? Передвинул пальцы. Легонько нажал. Лесли судорожно дернулся. Да, осколок угодил Лесли в грудь. Вот почему он не среагировал на мой крик — его парализовал шок.
Что же делать? Я озирался по сторонам. Где машины? Где хоть один сволочной бронетранспортер? Вояки, называется… Трусы! Предатели! Придется взвалить Лесли на себя и бежать к зданию аэровокзала. Угонщики? Хрен с ними! Далеко не уйдут.
Внезапно тело Лесли напряглось, он словно бы одеревенел. И тут его скрутила страшная судорога, спина выгнулась аркой. Мы рухнули на землю. Я навалился сверху, пытаясь сдержать бьющееся тело. Куда там! Лесли изгибался, колотился головой, бил по бетону пятками. Как я ни старался, мне не удавалось распластать его на плитах — тем более что одной рукой я продолжал удерживать злосчастный носок. Лесли рвался из моих объятий с нечеловеческой силой. Еще немного — и я ослаблю хватку. Что тогда?
Раздался оглушительный выстрел. Пуля, угодив в бетон, с жужжанием отрикошетила в воздух. Господи, пистолет! Как же я забыл о нем?! В руке Лесли — пистолет со снятым предохранителем. Я чудом избежал ранения. Вторая пуля может запросто угодить в мою голову. Как мне удалось разжать каменные пальцы Лесли и выхватить пистолет — я толком не знаю. Но оружием все же овладел.
Эта наша борьба «в партере», на бетоне Фрипортского аэропорта, — одно из самых жутких впечатлений в моей жизни. В комбинезоне, который представлялся мне сделанным из жести, под палящим солнцем, обливаясь потом от жары, натуги и ужаса, что вот-вот слетит маска и я вдохну яд, желтое облако которого расползалось над нами, я сдерживал бьющегося в агонии человека и мысленно гнал от себя темный призрак близкой смерти.
А-а-пфф! — я задушил свой собственный крик: от пронзившей меня боли я готов был заорать в полные легкие, но инстинкт самосохранения все же сработал. Если бы я разинул рот — никакая маска не спасла бы. Боль была такая, словно я сунул палец под асфальтовый каток. Это Лесли в кататоническом возбуждении стиснул челюсти на моем пальце, случайно попавшем ему в рот. По-моему, даже раздался хруст. Сломал, перекусил или откусил напрочь? Я так и не смог этого понять — меня отвлекли самым варварским способом: на голову обрушился страшный удар.
К счастью, сознание я не потерял — это меня и спасло. Я повернул налившуюся ртутью голову, и в помутневших глазах моих запечатлелась гнусная харя со стеклянными глазами и отвратительным рылом. Это был один из угонщиков — «крикун» в противогазе. В правой руке он сжимал увесистую дубину непонятного вида и происхождения (я до сих пор не знаю, откуда на ровном, чистом летном поле могла взяться эта деревяшка). Еще один удар, я потеряю сознание, тогда с меня сдерут маску — вот вам и вторая жертва боевого отравляющего вещества, носящего кодовое обозначение ЕА4923.
Мне было очень больно и очень плохо. Но все же я сообразил, что нужно сделать. По-прежнему прижимая носок к лицу Лесли — палец был зажат в зубах пилота, как в тисках, — я поднял вторую руку с пистолетом и прицелился. Угонщик отпрянул. Нет, я не буду в него стрелять. Убивать нельзя. Категорически. Насколько мог, я попытался поймать мушкой конец крыла «Страйкмастера». Пистолет хороший, надежный — «Магнум». Если в нем еще и пули СВАР — совсем замечательно. Мне очень нужно, чтобы пуля была бронебойной. Такая пуля, которая на семи метрах пробивает стальной щит толщиной до четырех миллиметров. Или головку блока цилиндров автомобиля.
Лесли как раз прекратил биться. Секундная пауза. Я задержал дыхание и нажал на спусковой крючок. Взрыв. Сильный взрыв. Все точно. Пуля попала-таки в конец консоли и пробила металл. Теперь все зависит от того, насколько хорошо угонщики знают машину, на которой летели. Если им известно то же, что и мне, — мы с Лесли пропали. Если же нет — они должны хорошенько испугаться. И удариться в бегство.
Я напряженно наблюдал за угонщиком — за тем, кого впоследствии я буду звать Алланом. Полуобернувшись, он смотрел в сторону «Страйкмастера». Лицо скрыто под противогазом. Какое там выражение — я мог только гадать.
Ура! Угонщик отшвырнул дубинку, которой собирался проломить мне череп, и со всех ног бросился бежать. К нему присоединился второй преступник. Ну конечно. Внешне это выглядело очень страшно. Начало гореть крыло. А запас топлива «Страйкмастера» находится в крыльевых баках. Еще несколько секунд — и взрыв всего самолета. И разлетаются на мелкие кусочки кассеты CBU-16/A, предназначенные для создания аэрозольного облака. И весь запас ЕА4923 выбрасывается в воздух. Да, тут запаникуешь. Если, конечно, не знаешь, что на концах крыла «Страйкмастера» устанавливаются дополнительные баки, надежно отделенные от основных. Разумеется, риск был. Огонь мог перекинуться на интегральный и мягкие баки, но риск — это один шанс из многих, а не сто из ста. Что поделаешь, если, кроме риска, у меня другого оружия в данном случае не было.
Да, юнцы, мать их!.. (Тогда я только так о них и думал — «юнцы». А сейчас благодарю судьбу за то, что она подкинула мне в виде Аллана офицера пехотной дивизии, человека хоть и профессионально подготовленного, но с ограниченным кругозором. Слава узкой специализации!) Если бы не маска, я с удовольствием сплюнул бы. Совсем зеленые юнцы. Ведь шли на верную смерть. И не только свою — несли смерть тысячам, десяткам тысяч людей. Конечно, им было наплевать на машину. Откуда этим молокососам знать устройство крыльевых консолей, если они с грехом пополам научились управлять самолетом? Откуда им знать, что интегральный бак — самопротектирующийся, а дополнительный — нет?
Вон как славно бегут юнцы! И ведь в противогазах. Спринтеры! Я лежал на застывшем в ступоре Лесли, скрипел зубами от боли в затылке и стиснутом пальце и ждал, когда же все-таки на нас обратят внимание аэродромные службы.
Огонь, охвативший конец крыла «Страйкмастера», погас. Теперь из консоли шел только черный дым — хорошо шел, густыми клубами. Я снова перевел взгляд на угонщиков. Что это? Они возвращаются. Бегут назад большими скачками. Значит ли это, что они поняли мою уловку и возвращаются, желая добить нас? Пожалуй, сейчас мне все-таки придется стрелять в людей. Я перевалился через Лесли, закрыл его своим телом и изготовился, прочно уперев локоть правой руки в бетонное покрытие. Судя по тому как молокососы подорвали авиационную кассету, у них есть гранаты. Интересно, сколько?
Боже мой, неужели я так и не услышу райской музыки пожарных сирен?..
V
Не прибавляя скорости, чужая машина двигалась к моему сараю. В этой ее замедленности была какая-то жуткая неотвратимость. Неотвратимость западни, когда колышек уже выбит и крышка начинает захлопываться. Группа мужчин, стоявшая с другой стороны сарая, получила, видимо, сигнал по рации. Двое куривших бросили окурки в песок, и тогда штатские, словно ждали именно этого, двинулись к сараю, расходясь широким веером. Э-эх, куда деваться-то? Разве что в море. Так ведь вытащат. Был бы хоть один шанс — я бы его использовал. Вон кровля какая непрочная — дранка, крытая пальмовым листом. Двумя-тремя хорошими ударами проделать дыру, отодрать пару досок, протолкнуть тело наружу, съехать по скату, приземлиться и… И что дальше? В том-то и дело, что дальше — ни-че-го.
Зрение и слух мои были обострены, как у зайца в чистом поле. Так, наверное, чувствует себя смертник на электрическом стуле, когда все приготовления уже сделаны, а напряжения все не подают. И видимо, подобным же образом осознает себя картинка в анатомическом атласе, изображающая нервную систему человека: каждый нерв обнажен и готов взорваться болью от малейшего прикосновения.
Поэтому урчание автомобильного мотора я воспринял как рев стратегического бомбардировщика. Что? Еще одна машина? Не много ли техники на меня одного?
Сразу же этот автомобиль впрыгнул в поле моего зрения. Он словно свалился сверху — на самом же деле невообразимым цирковым манером съехал с крутого склона, примыкавшего к задней стене сарая. Я — буквально! — вылупил глаза. Это был «форд Бронко». Мой «форд». Арендованный мною «Бронко». Дверца распахнулась, и из кабины спокойно вылез… Эдик. Эдуард Геворкович Касабян собственной персоной. Или коварный бес чикчарни, перевоплотившийся в Эдика.
Касабян прислонился спиной к кузову «форда» и стал спокойно прикуривать. Ни приближающиеся к сараю мужчины, ни люди, находившиеся в ползущей машине, не отреагировали на него как на чужака. Словно бы в создавшейся мозаике причин и следствий Эдик прочно занял полагающееся ему место, каждым своим жестом, небрежной манерой держаться подчеркивая, что место это принадлежит ему по праву. Только одному человеку чужеродность Касабяна в данной ситуации была очевидна — мне.
Повинуясь какому-то нелепому капризу психики, мое сознание выхватило из всего этого невероятного стечения событий только одну деталь — видимо, по причине ее полной несообразности. «А ведь Эдик-то некурящий!» — словно вспыхнуло у меня в голове и осталось гореть.
«Эдик — некурящий!» Фраза распухала и занимала все пространство мозга, вытеснив прочие мысли, а мышцы мои снова действовали как будто автоматически, выполняя очень важную работу. Как хорошо, что минуту назад я просчитал даже самые нелепые варианты бегства — теперь мое тело работало по четкой программе. Двойной удар кулаками плюс удар пяткой, летят щепки, руки рвут тонкие доски, как картон, впившись пальцами в щели, я подтягиваюсь, выбрасываю вперед ноги, локти прикрывают лицо, голова прошла, я качусь, сгруппировавшись, по скату крыши, слышу, как где-то близко бьют палкой по пустой железной бочке, лечу, удар, валюсь на бок, перекатываюсь на спину, ноги идут вверх, рывок, брюшной пресс пронизывает острая боль, но это не страшно, я снова в вертикальном положении, в двух метрах распахнутая дверца машины, Эдик уже за рулем, инстинкт самосохранения истошно вопит, я падаю, снова очень близко бьют железной палкой по бочке, это же выстрелы — приходит запоздалая мысль, подтягиваю ноги для прыжка, возле моей щеки лежит дымящаяся сигарета, «Эдик же некурящий!» О-о-о-пп-а!
Я лежу в машине между сиденьями, ноги почему-то выше головы, задняя дверца распахнута, вихляя по песку, мы несемся на страшной скорости, хорошую машину я все-таки выбрал, мотор надсадно ревет изо всех своих ста сорока лошадиных сил, преодолевая уклон, вслед нам палят из пистолетов, дзззы-ыннь, стекло задней торцевой дверцы разлетается, меня осыпает осколками…
Ко мне постепенно возвращается способность соображать. Словно бы сознание находилось в дискретном состоянии, и сейчас оно восстанавливает связи, дергаясь при несовпадении контактов.
— Привет! — говорит Эдик, который, кажется, никогда не теряет присутствия духа. — С приехалом тебя.
— Это тебя с приехалом! — пытаюсь улыбнуться я, но что-то не получается.
— Держи, — говорит Эдик и бросает назад «кольт». — Если будут догонять — стреляй. Но, ради бога, не попади в кого-нибудь. Если уверен в себе — бей по шинам. А лучше всего — в воздух.
— Хорошо, — соглашаюсь я, внутренне примиряясь с приказным тоном Эдика и с собственным подчиненным положением. С интересом ловлю себя на том, что какая-то часть моего воображения еще не занята, и она, эта часть, находит неописуемо комичным, как всего за несколько дней энергичный, очень талантливый московский программист (кстати, в домашней обстановке — страшный сибарит) превратился в супербоевика а-ля Джеймс Бонд.
Я беру в руки «кольт», и в этот момент кто-то снова ударяет железной палкой. Только теперь уже не по бочке, а по моей голове.
Я очнулся. Было темно и звездно. В машине не горело ни единого огонька. Несмотря на пульсирующую боль в висках и затылке, я отметил, что в раскрытые окна вливается пряный воздух и доносится шум прибоя. Я лежал в заднем отсеке машины, ощущая под забинтованной головой что-то мягкое. Эдик сидел в водительском кресле, уткнувшись лбом в руль.
— Где мы? Что со мной? — прохрипел я и только тут понял, что мне смертельно хочется пить.
— Мы стоим в низине у забора, ограждающего Атлантический центр испытаний и оценки подводного оружия и гидроакустических средств ВМФ США, — тихо прогудел Эдик.
«К югу от Андрос-Тауна, — вспомнил я карту. — Утес Моргана отсюда километрах в восьмидесяти. Неужели никто не попытался нас догнать?»
— Место, где, по моим расчетам, нас будут искать в последнюю очередь. Оторваться мне удалось только потому, что я свернул с шоссе и, включив оба моста, долго петлял по болотам. — Эдик словно отвечал моим мыслям. — Два раза мне казалось, что мы тонем, но машина вывезла. Рана не опасная, пуля лишь стригнула тебя по черепушке, но остановиться я не мог. Голова твоя моталась, и кровь заливала все вокруг. Прямо как в кино…
Эдик хмыкнул.
— В дешевом кино, — отозвался я. — Дай попить.
Эдик пошарил под передним сиденьем и протянул мне банку пива, сорвав язычок на верхнем донце.
— Это тебе промочить горло.
Я влил в себя пиво, но вкуса не почувствовал.
— А это, — Эдик вложил мне в пальцы откупоренную бутылку, — вместо лекарства.
Приложив бутылку к губам и сделав хороший глоток, я чуть не задохнулся. Наверное, такой же вкус имеет раствор колючей проволоки в царской водке.
— Ну-ну, — сказал Эдик, когда я смог перевести дух. — От хорошей порции рома еще никто не умирал.
— Это не ром, — буркнул я. — Это напалм.
— Обижаешь, — рассмеялся Эдик. Видимо, он тоже пришел в себя. — Это не просто ром, а Ром с большой буквы. Есть только одно место на земном шаре, где делают настоящий ром, — на острове Мартиника. Эта бутылка оттуда.
— Черт с ней, с бутылкой! И с Мартиникой тоже! — Ром действительно оказал целительное действие — пульсация в затылке стала уменьшаться. — Лучше расскажи, как ты оказался у утеса Моргана.
— Где?
— Ну, у утеса Моргана, там, где меня должны были взять.
— Ми-и-илый, — с оттенком превосходства в голосе протянул Эдик, — благодарить ты должен исключительно самого себя. Ты в электронном письме дал такие точные координаты, что не найти тебя смог бы только идиот. Неужели ты думаешь, что последние ночи мы с Володей спали? Мы шарили по компьютерной сети всеми доступными — и недоступными, кстати, тоже — способами. Как только открылось твое послание, я тут же отправился на Андрос. Вертолет КОМРАЗа был у нас наготове. Я сел на развилке, с помощью компа разведал обстановку, все остальное — дело техники.
— Ничего себе — техника! — удивился я. — Ты вел себя, как главное лицо во всей операции. Можно было подумать, будто ты и есть босс этой шайки. Объясни, каким образом ты туда затесался. Я ничего не понимаю.
— Тебе русским языком говорят — я разведал обстановку. Это значит — ввязался в их радиообмен. Коды доступа я раскусил почти сразу, систему паролей — чуть погодя. Понял: у них приказ взять тебя живым или мертвым. Лучше — мертвым. Ты же вроде убийца, значит — общественное мнение будет успокоено. Их главным образом бесило, что ты укокал этого Аллана. В машине ехала группа захвата, мужики на пляже — группа поддержки. Если бы ты вышел из дверей сарая, тебе сразу же прострелили бы ноги. Дальнейшее — в зависимости от твоего поведения. Я включился в связь. Назвал свой номер — разумеется, я придумал его на ходу, но использовал их правила кодирования. Объяснил, что придан им для захвата твоей машины. Они, как ни странно, поверили. Дальнейшие переговоры вел с помощью автомобильного компа.
— Ты просто кудесник, — засмеялся я. — Когда у тебя в руках комп, ты можешь все. Но скажи, с каких пор ты начал курить?
— С той минуты, как вышел из твоего «форда» и понял, что вот-вот начнется пальба. Видишь ли, сигарета тоже входила в правила игры. Если куришь — все идет нормально. Затаптывание окурка — переход к активным действиям. Если отбрасываешь сигарету щелчком — значит, ситуация вышла из-под контроля. Они очень боялись, что полиция нарушит нейтралитет и вмешается.
— Погоди, что же это получается, они — не полиция?!
— Конечно, нет. — Даже в темноте было ясно, что Эдик посмотрел на меня как на фрагмент скульптуры «Доктор Даун со своими пациентами» (без главного персонажа). — У тебя разве оставались сомнения на этот счет? Полиция была в курсе операции и обещала прикрыть банду в том случае, если бы тебя пришлось убрать. Для облегчения действий полиции они и придумали подмену трупа…
— Так кто же они? — заорал я, видимо полностью подтверждая скульптурное сходство.
— Не кричи. В пяти метрах — территория американского военно-морского центра, очень непростого, надо сказать. Если нас засекут — хана. Никакие пукалки не помогут. Нет, у тебя определенно мозги сдвинулись — видать, пуля нелегкая попалась. Заладил — «кто они» да «кто они». Комитет вооружений, конечно, кто же еще? Неужели перипетий, происшедших с тобой, недостаточно, чтобы понять это?
— Я думал, что оторвался от них… — пробормотал я.
— «Думал», — передразнил меня Эдик. — Колумб тоже думал, что в Индию попал. А приплыл, между прочим, сюда, к аравакам, на Багамы. Кстати, тебе страшно повезло, что тобою занялся именно АрмКо, а не полиция. Уж кто-кто, а багамская полиция тебя точно не отпустила бы. И с ходу разгадала бы весь мой компьютерный маскарад. А вот Комитет вооружений вынужден действовать скованно, с оглядкой — у них секретность, пароли, которые меняются каждый день. Ничего удивительного, что на каком-то этапе я переиграл их. А завтра, может статься, они переиграют нас… Выпей-ка еще. Ты вон дрожишь весь…
Меня действительно знобило. Тряска выдавала напряжение, скопившееся за последние дни. И ведь конца пока не видно. Более того — ситуация осложняется. Мы получили только временную передышку. В двух шагах от нас — колючая проволока, за которой — важная американская военная база. Эдик прав — в этом испытательном центре шутить не будут. Здесь испытывают подводное оружие. Может быть, как раз сейчас, в эту минуту, под водой разыгрывается учебный бой между боевыми субмаринами — рядовой для данного центра бой, но очень опасный для всех нас, — бой, в ходе которого испытывается новое оружие.
И я в очередной раз подумал о сложной расстановке сил в современном мире. Да, есть мы, Комитет по разоружению — организация, родившаяся в муках и в муках же очищающая мир от оружия. Мы проводим аукционы, на которых демонтированная военная техника переходит в мирные руки. Разумеется, мы не можем ликвидировать всю военную технику разом, как не можем одним махом установить мир на Земле. Поэтому продолжают работать военные заводы, пополняются арсеналы, проводятся военные игры и учебные бои. Со стапелей, с конвейеров сходит новая смертоносная техника, которая завтра, возможно, будет демонтирована, разряжена, дезактивирована и продана с аукциона, чтобы стать мирным инструментарием в руках ученых, промышленников, земледельцев. А может быть, будет пущена в бой, пока есть еще сила, тайная и грозная, — Комитет вооружений, который вовсю старается, чтобы этот бой состоялся. И кто победит — пока большой вопрос…
Как же нам теперь выбраться с Андроса? Ведь на всех аэродромах — как пить дать! — дежурят люди из АрмКо.
Ладно. Будет утро — будет и кофе. Я закрыл глаза, намереваясь поспать хотя бы часок. По телу расходились горячие волны от выпитого рома, и дрожь, казалось, уступала алкоголю.
— Э-э нет, так не пойдет, — вдруг забеспокоился Эдик. — Спать я тебе не дам. Возьми себя в руки.
— Это еще почему?
— Мне надо, чтобы ты был в боевой готовности. Ситуация может измениться каждую минуту. Вдруг понадобится срочно рвать когти или устраивать какой-нибудь фейерверк для отвода глаз. Лучше займись сидячей разминкой, чем кемарить. Да заодно расскажи-ка мне в подробностях все, что с тобой произошло после вылета из Нассау.
Резонно. Я мог только согласиться с Эдиком, нашим новоявленным Джеймсом Бондом. И, разминаясь — напрягая и расслабляя поочередно все мускулы тела, от пальцев ног до мимических мышц, — я пересказал своему другу и спасителю все события последних дней.
Я вспомнил в деталях, как оказался в самолете, как познакомился с Лесли, как мы поднялись в воздух и во главе трехсамолетного звена истребителей пустились в погоню за угнанным «Страйкмастером», как по нам ударили электромагнитным пучком из космоса («Повтори-ка, повтори, — встрепенулся тут Эдик, — это очень важно»), и мы потеряли ведомых, как Лесли мастерски посадил «Страйкмастер» во Фрипорте и как угонщики ручной гранатой подорвали кассету с газом ЕА4923…
Пожарная и полицейская машины успели все же раньше. Тяжелые струи воды ударили в дымящее крыло «Страйкмастера», вооруженные люди в противогазах взяли в кольцо угонщиков, несколько человек бережно, но в хорошем темпе подняли нас с Лесли и, уложив на носилки, бегом направились к стоявшему неподалеку белому микроавтобусу с красным крестом на борту. Я, разумеется, тут же взбрыкнул и спрыгнул на землю, потому что мог передвигаться без посторонней помощи, да и вообще был практически здоров — ушиб головы и почерневший палец не в счет. Самое важное сейчас — спасти Лесли. Лицо его уже закрывала маска, рядом на носилках лежал мой злосчастный носок — самый вызывающий респиратор за всю историю применения боевых отравляющих веществ.
Я не знал, есть ли в госпитале Фрипорта грамотный токсиколог, поэтому счел необходимым принять свои меры. Жестами привлекши внимание людей, которые несли моего пилота, я выхватил из кармана кимп и на ходу набрал следующий текст:
«Mexamini 0,5 per os cito».
Это означало, что Лесли должен срочно принять внутрь полграмма мексамина, он же 5-метокситриптамин, — препарата, который служит эффективным антагонистом психотомиметических ядов, нарушающих обмен серотонина в организме. По поводу дальнейшей терапии можно было спорить, но начать следовало, на мой взгляд, с мексамина — и немедленно. Если, конечно, он есть в госпитале.
Я увидел, что у бежавшего рядом со мной санитара — как еще можно было назвать этих людей? — из нагрудного кармана торчит блокнот. Не долго думая, я выдернул его, вырвал листок и вложил блокнот обратно. Остановился, сунул листок в щель кимпа и нажал на кнопку термопринтера. На бумаге бесшумно отпечатался набранный мною рецепт. Как раз в эту секунду санитары подбежали к микроавтобусу. Я догнал их и в последний миг успел сунуть листок одному из них. Носилки въехали внутрь, задняя дверь микроавтобуса захлопнулась, и машина, включив сирену, умчалась.
Я несколько секунд смотрел им вслед, а затем направился к полицейскому фургону, куда уже затолкали угонщиков. На летном поле и в здании аэровокзала начали разворачиваться работы по дегазации. Нам же предстоял путь в полицейское управление Фрипорта, где можно было снять маски и противогазы и побеседовать с веселыми молодыми людьми, чья увлекательная воздушная прогулка едва не обернулась мировой катастрофой.
Аллан Бетел и Дадли Олбури — так звали этих ребят. Точнее, так они представились. Оба — по их словам — уроженцы острова Большой Абако. Даже не самого острова, а цепочки маленьких островков, охватывающих кольцом Малую Багамскую банку. На Багамах они зовутся «киз» — от аравакского «каири» (остров) — и усеивают все пространство архипелага — от островов Бимини до группы Теркс и Кайкос. Я в свое время интересовался историей Багам, поэтому хорошо представлял себе людей, населяющих Большой Абако.
Киз, окаймляющие Большой Абако с северо-востока, носят забавные имена: Грин-Тертл — Зеленая Черепаха, Уэйл — Кит, Грейт-Гуана — Большая Ящерица, Мэн-О'Уор — Военный Корабль, Элбоу — Локоть. На них живет любопытная публика. В основном это потомки лоялистов, бежавших с континента после победы североамериканских штатов в Войне за независимость. Народ весьма консервативный, придерживающийся старых порядков. Здесь очень долго сохранялось рабовладение. Причем белые предпочитали жить на киз, а подневольную рабочую силу держали на «Большой земле», как тут издавна именовали Большой Абако.
Население киз делилось на враждующие кланы, между которыми то и дело происходили кровопролитные стычки. Типичным поводом для междоусобицы была кража рабов. Кланы сохранились и по сей день. На Военном Корабле живут Олбури, на Зеленой Черепахе — Сойеры и Лоу, на Локте — Малоуны и Бетелы. Судя по нынешней ситуации, Военный Корабль и Локоть больше не враждуют друг с другом. Если, конечно, Дадли Олбури — это действительно Олбури. А Аллан Бетел на самом деле Бетел.
Увы, я плохой Шерлок Холмс. К великому сожалению, сомнения не закрепились во мне. В полицейском управлении перед нами стояли два щуплых юнца, которые, казалось, всем своим видом подтверждали данные ими объяснения: студенты, учатся во Флориде, в университете Таллахасси, летным делом занимаются в авиационном клубе Марш-Харбора. На Аллане Бетеле была свободная куртка с нашивкой «инь-ян» на рукаве, одежда Дадли Олбури состояла из легкомысленной распашонки с рекламой жвачки «Трайдент» на спине и затертых джинсов.
И всему этому я, старый идиот, поверил!
VI
— С какой целью вы угнали самолет? — в пятый раз задал вопрос полицейский комиссар.
И в пятый раз студенты повторили, что хотели привлечь внимание к небрежному хранению химического оружия на авиационных базах, оставшихся без внимания КОМРАЗа, что они ни в коем случае не хотели распылять ядовитый бензилат ЕА4923 над побережьем Флориды…
— Как можно?! Нам такое и в голову не могло прийти! Кошмар!.. Что они хотели приземлиться в Уэст-Палм-Биче и сдать кассеты с отравляющим веществом администрации города.
— Но ведь вы не прорвались бы к аэродрому! — Комиссар уже кричал, и его можно было понять. — Зенитные комплексы сбили бы вас еще на подходе к побережью, и тогда выброс яда в воздух был бы неминуем.
— Мы не задумывались над этим, — твердил Дадли Олбури, пилотировавший самолет. — Надеялись пройти на малой высоте.
А его напарник и друг Аллан Бетел напирал на высокий политический и гражданский смысл их акции.
Поймите, на складах по всему земному шару лежат сотни тысяч, если не миллионы тонн взрывчатки и отравляющих веществ, которые никто пока не собирается дезактивировать. Говорят, мол, руки не доходят. Не верю! Кому-то важно, чтобы вся эта смертоносица оставалась в боевой готовности. А охрана зачастую поставлена настолько слабо, что подходи и бери — никто пальцем не шевельнет. Я все равно считаю, что мы поступили правильно. Теперь-то уж этими складами займутся наверняка!
— Господи, какие кретины! — Полицейский комиссар грохнул кулаком по столу. — Вы же запалили фитиль от этих складов, неужели непонятно?! А пилот истребителя, который может остаться дебилом навсегда? И нападение на эксперта КОМРАЗа? — Он выбросил руку в мою сторону. — А попытка взрыва кассеты?
— Мы оборонялись! — воскликнул Дадли Олбури. — Мы плохо соображали, что делаем.
— А помехи, наведенные из космоса, — тоже объясняются аффектом? — вставил я. — Вся наша электроника и связь вышли из строя. Мы ориентировались визуально и едва вас не потеряли.
— Какие еще помехи? — возмутился Аллан Бетел. Искренне, казалось, возмутился. — Ничего не знаем. Наши приборы работали нормально…
В общем мы топтались на месте часа два. А потом связались по радиотелефону с министерством национальной безопасности в Нассау, и начальник полицейского управления Фрипорта получил приказ: отправить угонщиков на вертолете под усиленной охраной в столицу.
Я был свободен в своих действиях, поэтому решил лететь тем же вертолетом, тем более что мое присутствие в Нассау в качестве свидетеля было крайне необходимо. Нам выделили хорошую машину — противолодочный вертолет ЕН-101 в транспортном варианте. И вечером мы вылетели на юг. Нас было тринадцать человек — четверка экипажа, два угонщика, я и шесть солдат британской морской пехоты в качестве охраны — бравые ребята, рослые, невозмутимые, тяжеловесные, словно вытесанные в какой-то каменоломне стратегического назначения. Лететь нам предстояло не больше часа.
Мы уже прошли над островами Берри и, обменявшись радиоприветствиями с диспетчером аэродрома на Чаб-Ки, взяли курс на Нью-Провиденс. Под нами лежал «Язык Океана». Вода отливала тяжелой синевой, на нее непостижимо — в нарушение всех законов цветовой гармонии — накладывалось золотое сияние солнца, неотвратимо скатывавшегося туда, где воды Гольфстрима, казалось, должны были подхватить его и унести на север. Справа виднелась пенная бахрома прибоя на рифах, ограждающих остров Андрос, — и бахрома эта тоже была подкрашена золотисто-розовым. Словом, редко мне доводилось видеть более красивое зрелище.
И вот в такую минуту ракета «Стингер», управляемая инфракрасной головкой самонаведения, вошла в выхлопную струю газотурбинного двигателя нашего вертолета.
Два события произошли одновременно. «Стингер!» — выкрикнул штурман, наблюдавший за морем сквозь стекло кабины, и тут же раздался взрыв. Видимо, сработал лазерный неконтактный взрыватель, потому что ракета ахнула в нескольких метрах от вертолета. Разорвись она при контакте — никто из нас не уцелел бы.
Словно гигантской дубиной поддали вертолету снизу. В уши ударил грохот, а следом — скрежещущий дробный звук, выворачивающий внутренности. Машина подскочила на несколько метров, а затем резко пошла вниз, словно проломив хрупкий невидимый лед, который только и поддерживал ее над воздушной бездной.
«Конец?» — мелькнуло у меня в голове.
Кто-то страшно закричал. Упал на дно кабины морской пехотинец, залитый кровью. Я с трудом удержался на сиденье. Аллан бросился к Дадли — я сначала не понял зачем.
Вертолет выровнялся. Двигатель заработал снова — завыл на каких-то немыслимых оборотах. Позже я узнал, что нам вырубило два движка из трех и до посадки мы тянули на одной турбине.
Судьба слепа, но в своей слепоте бывает изобретательна. У нас в грузовой кабине было четыре трупа. В живых осталось пятеро — и на них ни единой царапины. Дадли Олбури, два пехотинца, сержант — командир группы погибли на месте, пораженные вольфрамовыми шариками. Среди экипажа потерь не было. Осколочно-фугасная начинка «Стингера» изрешетила стенки кабины, но не вывела вертолет из строя, не привела к пожару.
Теряя высоту, мы шли к ближайшей точке суши, где нам могли оказать помощь, — городку Стэффорд-Крик на острове Андрос.
Вертолет грузно шлепнулся на набережной — искать более подходящую площадку было затруднительно. Вой турбины стих. Распахнув дверцу, мы с Алланом выпрыгнули на землю и приняли у солдат, оставшихся в кабине, тела убитых. Смерть словно бы сблизила нас. На какое-то время мы с охранниками забыли о роли Аллана во всей этой истории. Он был теперь равный среди нас: морские пехотинцы потеряли половину своего маленького отряда, и Аллан тоже потерял друга — Дадли.
Подлетела «скорая помощь». Подъехали еще какие-то машины — с военными, гражданскими, полицейскими. Центром образовавшейся толпы стал экипаж ЕН-101 — летчиков расспрашивали, добиваясь четкой картины атаки на вертолет. Мы с Алланом стояли чуть в стороне. Бетел совсем ушел в себя, потускневшие глаза его не выражали ничего.
Возле нас остановилась машина — черный «крайслер Ле Барон» 1987 года. Из нее вышел невысокий человек лет сорока пяти самой заурядной внешности.
— Мистер Щукин? — осведомился он. Я подтвердил.
— Мистер Бетел?
Аллан еле заметно качнул головой.
— Прошу следовать за мной. — И человек махнул в воздухе радужно засветившейся карточкой КОМРАЗа.
Странно. Этого мужчину я видел впервые в жизни…
Мы с Алланом сели в «крайслер», захлопнули дверцы, и машина резко взяла с места. Через десять минут мы, не снижая скорости, пронеслись через городок Стэньярд-Крик, а еще через десять минут въехали в Хард-Баргин.
«Трудная сделка», — мысленно перевел я название городка, совершенно неотличимого от десятков других багамских курортных поселков.
Машина остановилась у двухэтажного здания, представлявшего собой идеальный в геометрическом отношении куб. Абсолютно ровные плоскости стен с широкими поляризованными стеклами окон, не пропускающими внутрь чужих взглядов, абсолютно ровная — так казалось снизу — крыша, лишенная даже антенн.
Мы вошли внутрь, и здесь я испытал, пожалуй, самое сильное потрясение за последние годы.
В большой, полной света комнате, у низкого столика, заставленного напитками, в глубоком кресле сидела… Мерта. Мерта Эдельгрен — женщина, с которой я дрался в тесном тамбуре «Стратопорта», которую убили на моих глазах, которую я безуспешно пытался оживить и труп которой я лично сбросил с десятикилометровой высоты, заставив крылья «Стратопорта» разойтись в стороны. Нет. Чушь какая-то. Двойник?
— Ничего подобного, — говорит эта женщина спокойным голосом, угадав мои мысли. — Не двойник, не загримированная актриса, не сестра-двойняшка. Я — это я. Мерта. Здравствуй, Щукин.
— Здравствуй, Эдельгрен, — в тон ей говорю я, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым. — И как там, на том свете?
— Нормально. Как везде. — Мерта наливает в высокий стакан виски «Олд Грэнд-Дэд», бросает туда несколько кубиков льда и медленно пьет. — Садись. Поговорим.
Я вижу, что в комнате стоят несколько кресел. В углу — видеосистема «Сильваниа суперсет». Рядом микрокомпьютер неизвестной мне модели.
— А почему ты решил, что я была на том свете? — Мерта вдруг широко распахивает глаза — ей страшно нравится дурить меня.
— Ну как же, «Стратопорт», девяносто шестой год… Разве не твое сердце остановилось тогда, и разве не ты летела все десять километров до самой воды?
— Нет, не я. — Поставив стакан, Мерта блаженно потягивается, на ее губах мерцает сладострастная садистская улыбка. — Правда, Олав?
Я вздрогнул? Или сумел погасить дрожь? Неужели и Олав здесь? Спиной я чувствую, как в комнате появляется кто-то еще. Их двое. Медленно поворачиваюсь.
Здра-асссьте-е! Вся компания в сборе. Рядом с Олавом — тот самый жалкий старичок со «Стратопорта», в смерти которого я считал себя повинным. Значит, и он — в АрмКо? И к тому же не совсем старичок, а вполне крепкий дядя. Прелюбопытная история…
— Правда, Мерта, — впервые за долгие годы я слышу баритон Олава, — старина Щукин, видимо, считает, что он действует только наверняка. Но ведь мы тоже кое-что умеем. Например, умеем выключить сердце, а потом включить его. И еще умеем открывать шлюзы «Стратопорта» с той стороны, с которой захотим. И выдергивать тела наших сотрудников из ловушек, даже если кому-то хочется, чтобы эти тела разбивались о воду и размазывались красным джемом по синим волнам.
— Итак, друзья встречаются вновь, — мне не остается ничего другого, как иронизировать. — Похоже, что изотопную булавочку не кто иной, как вы мне подсунули? — обращаюсь я к «неумехе».
— Да, я. Но вы успели мне ее вернуть. Ловкач! — ядовито усмехается он. — Впрочем, нам, кажется, пора познакомиться. Осгуд Теш. Бывший полковник.
— Сергей Щукин. — Я встаю и щелкаю каблуками. — Будущий генерал.
Все смеются.
— Успокойся, Щукин. — Мерта стирает с лица последнюю тень мерцающей улыбки. — Алланом занимаются наши коллеги. В другой комнате. Нас тоже интересует вся эта история с самолетом. — Она подчеркивает слово «тоже».
— Что касается вашего генеральства, — подхватывает Олав, — то оно зависит от вас. Захотите нам помочь — будете генералом. Не захотите — мы постараемся, чтобы вы о звании рядового мечтали как о недосягаемом почете.
— Фу, какой подлый шантаж, Терри! — восклицаю я. — Вы ведь Терри, правда? Никакой не Олав Ольсен, а Терри Лейтон, бывший офицер ЦРУ, ныне — оперативный работник Комитета вооружений. Так вот, чтобы вы знали. Насчет генерала — это шутка. Я человек штатский, эксперт КОМРАЗа, нахожусь на своем уровне компетентности и выше прыгать не хочу, поэтому о воинских званиях могу рассуждать лишь абстрактно. В сущности смысл работы нашего Комитета в том и заключается, чтобы воинские звания ушли в прошлое. Навсегда.
— Это ты будешь рассказывать в Москве. По Центральному телевидению, — обворожительно улыбается Мерта. — Когда станут показывать публичный процесс над изменником Родины и шпионом Сергеем Щукиным. Бывшим экспертом КОМРАЗа.
Весь этот разговор мне уже безумно надоел. Дешевка от начала до конца. Если им есть что мне предъявить — пусть предъявляют. Видимо, я им очень нужен, раз они пошли на такие ухищрения — вплоть до киднэппинга, чтобы меня заполучить.
— Ладно, хватит трескотни, — говорю я, опускаясь в кресло и наливая себе «Олд Грэнд-Дэд» (гулять так гулять, мне в конце концов тоже нравится карамельный привкус этого виски). — Чем вы меня там хотите порадовать?
— Извольте, — говорит Олав и подходит к видеосистеме. В руках у него появляется комп и видеомонетка. Он опускает монетку — крохотный видеодиск — в щель компа и подключает к телевизору видеосистемы.
Загорается экран. Я вижу спину удаляющегося от камеры человека. Он подходит к воротам в ограде из колючей проволоки. За оградой высится круглая бетонная башня высотой с десятиэтажный дом — вся в металлических лесах, усеянных какими-то яйцеобразными предметами. Отчетливо видно огромное количество торчащих во все стороны антенн, которые придают башне зловещий вид.
Человека встречают двое в форме без знаков различия. Мужчина вынимает из бокового кармана пропуск и показывает охранникам. Те коротко козыряют. Человек бросает взгляды вправо и влево, затем оборачивается и пристально смотрит прямо на нас.
В моих жилах кровь превращается в горячую ртуть. Этот человек — я.
— Стоп-кадр! — командует Мерта.
Изображение застывает. «Суперсет» работает от голоса. На экране — действительно я. Нет никаких сомнений. И походка была моя. И характерная для меня манера оглядываться.
— Где это? — спрашиваю я.
— Бавария, — улыбается Олав.
Я никогда в жизни не был в Баварии.
— А точнее?
— Гора Шварцригель.
«Черный засов», — машинально переводит название с немецкого какое-то лингвистическое устройство в моем мозгу. — «Подходящий топоним для шантажа, — добавляет сознание. — Только безвкусицы и здесь — через край».
— Ну, дальше, — тороплю я.
— Это одна из секретных баз БНД и ЦРУ. Здесь занимаются электронным шпионажем, — с готовностью объясняет Олав. — Прослушивают Восток всеми возможными способами. Допуск высшей категории секретности. Сюда могут войти немногие смертные — у пультов сидят определенные лица из ЦРУ, считанные сотрудники БНД, некоторые офицеры разведки ВВС Германии. Специально для вас мы разработали легенду, которую с удовольствием приложим к этой видеомонетке. Легенда объясняет, когда именно вас завербовали в АрмКо, каким образом осуществляется связь с нами, как часто вы бывали в подобных секретных центрах и во время каких конкретно командировок.
Дьявол! Один из тех редких случаев, когда я нетвердо знаю, как себя вести. Налицо фальшивка, но очень тщательно сработанная. Как повести игру?
— Зачем вам все это нужно? — спрашиваю я, изображая на лице дикое изумление.
— Это нам не нужно, — тут же реагирует Олав, он же Терри. — Хотя, не скроем, ради получения этой видеомонетки мы пошли на определенные затраты. Нам нужны вы, Сергей. Вы даже не представляете, как вы нам мешали последние два года, занимаясь тихой кабинетной работой. Несколько раз вас пытались убрать, но вам везло. Вы об этом и не подозреваете вовсе. Кстати, я всегда был противником вашей смерти.
— Спасибо, дружище, — любезно кланяюсь я.
— Убийство видного человека всегда поднимает слишком большие волны, — не замечает Лейтон моей ремарки. — Вы нам нужны живой. Подчеркиваю: именно нужны и именно нам. В настоящее время у нас нет в КОМРАЗе своего человека вашего уровня подготовки.
Я отмечаю мысленно — «в настоящее время» и «вашего уровня».
— Вы специально привезли меня в городок с таким говорящим названием — Хард-Баргин? — Я уже взял себя в руки, ко мне вернулась растаявшая было ирония.
— Нет, это вышло случайно, — отмахивается Мерта.
— Ой, смотрите. — Я стучу пальцем по столу. — Любовь к театральным эффектам вас погубит. И Шварцригель — тоже перебор. Пока что я имею в виду только название. Натуральный кич. Повторите запись.
И снова вижу, как на экране человек поворачивается и в меня упирается пристальный, как из зеркала, взгляд — мой собственный.
VII
— Покажи монетку, — попросил меня Эдик.
Я порылся в кармане, нашел там кругляш, нашарил в темноте руку Эдика и вложил в нее видеодиск.
Эдик включил автомобильный комп. Засветился дисплей.
— Что ты делаешь? — встрепенулся я. — Нас накроют через две минуты. Сквозь стекла кабины дисплей виден за километр.
— Ша, девочки! — Эдик иногда употребляет словечки из лексикона одесского Привоза, и откуда это у армянского интеллигента — я не знаю.
Он почти уткнулся лицом в дисплей и что-то накинул на себя — стало темно. Я ощупал правое сиденье машины и понял, что Касабян снял с него чехол. До моих ушей донеслись тихие шелестящие звуки — это пальцы Эдика забегали по клавиатуре компа. Началось священнодействие, в котором я при всем желании не мог участвовать: Эдик расценивал диалог с машиной как очень интимный процесс, и вмешиваться в него с моей стороны было столь же бестактно, как вламываться ночью в спальню молодоженов с требованием к ним вести себя потише.
Я понятия не имел, что Эдик хочет получить от видеозаписи. Впрочем, ему виднее. Кто из нас компьютерный ас в конце концов?
— Да, кстати, — высунулся Касабян из-под накидки. — Не вздумай спать. Пока я работаю, ты — наши глаза и уши. А чтобы не скиснуть — продолжай тихонько рассказывать о своих приключениях. Шехерезада ты наша, — желчно добавил он. — Синдбад-Мореход, мать твою…
Теперь, когда я мог упорядочить в памяти чехарду последних дней, я отчетливо видел все накладки, все швы, строченные белыми нитками, все комедийные мизансцены и драматические случайности. Не только я действовал наспех — мои противники, люди, у которых я встал на пути, — тоже действовали наспех, и посему наши разведывательные контакты, сближения и расхождения напоминали плохо отрежиссированный спектакль или неуклюжий танец — с непременным отдавливанием ног и взаимными оскорблениями партнеров.
Я очень легко ушел от моих противников в Хард-Баргине — теперь я видел, что мне дали уйти.
Я прихватил с собой Аллана, которого тоже считал жертвой обстоятельств, — понятно, что и здесь со мной сыграли в поддавки.
…Придя в себя от шока, полученного при просмотре видеозаписи, я попросил Олава показать мне видеомонетку.
— Элементарный видеотрюк, комбинированная съемка, удачный грим, — снова и снова твердил я, прокручивая запись.
Три моих тюремщика только улыбались в ответ, переглядываясь между собой.
Меня отвели в небольшую комнату, где тоже была видеосистема — на столике рядом с кроватью. Нехитрая обстановка, включавшая крохотный санузел, наводила на мысль, что хозяева дают мне возможность пожить в этой камере и обдумать их далеко идущие предложения.
Войдя в комнату, я первым делом опустил монетку в щель компа и подключился к телевизору. Ограда, башня, охранники, моя собственная персона. Нет, никакой зацепки. Все очень реалистично. Нет и намека, что изображение поддельное…
— Сделано очень чисто, — подтвердил Эдик глухим голосом из-под покрывала. — Это не видеотрюк. И не монтаж. Что-то иное. По-моему, я начинаю догадываться… Ты говори, говори…
Пленник я или нет? Этот вопрос тоже занимал меня. С одной стороны, меня вроде бы не охраняли, что вполне объяснимо: видеомонетка, по замыслу стратегов АрмКо, должна была держать меня лучше всяких цепей. Но с другой стороны, надзор вполне мог быть незримым и весьма жестким. Так это или нет — следовало проверить экспериментально.
Солнце уже ушло в воды Гольфстрима. Золотые перья облаков на глазах розовели и наливались алым. По мере угасания дня все больше светлело поляризованное стекло-хамелеон моей камеры. Если я и был пленником, то пленником обеспеченным. Около двадцати двух часов ко мне вошел здоровенный мулат с подносом в руках — принес отменный ужин, включавший салат из ракушек, вареных береговых крабов, бананы, сочные плоды манго…
Наевшись от души, я лег и уговорил себя заснуть, не забыв поставить свои внутренние часы на пять утра. Ночь прошла без приключений — по крайней мере я ничего не слышал. А ровно в пять я был уже на ногах. Можно было конечно же запрограммировать комп, чтобы он сыграл роль будильника, но я привык полагаться на тренированного «сторожа» в собственном сознании.
Сделал интенсивную зарядку, бесшумно размялся, облился водой в тесном душе за пластиковой ширмой, оделся. Проверил карманы: деньги, документы на месте. Комп — главное — при мне. Судя по состоянию «секретки», ночью его никто не трогал. Я выщелкнул монетку и положил ее отдельно в потайной — на мертвой «липучке» — карман брюк. Так, ну что ж, вперед! Выглянул в коридор. Пусто. Прошел в холл, где вчера встретился со старым знакомым Олавом и двумя выходцами с того света — Мертой и Осгудом. Тоже пусто. Толкнул входную дверь. Хм! Не заперто. Осторожно-осторожно, стараясь издавать звуков не больше, чем тень Петера Шлемиля, я выскользнул на улицу. Ни души.
Утро было чудесное. Легкий свежий ветер дул с моря, солнце, омытое за ночь Гольфстримом и прочими водами океана, сияло как тысячелепестковая дантовская роза. По обочинам улицы горели, не сгорая, ярко-красные костры царских делониксов — поразительных деревьев, придающих неповторимую красоту здешней флоре.
Крадучись я обошел вокруг дома. Опять-таки никого. Краем глаза я уловил какое-то движение. Медленно повернул голову. На втором этаже кубического здания за просветленным зеркальным стеклом стоял Аллан и отчаянно жестикулировал, привлекая мое внимание. Уловив, что я смотрю на него, он стал бешено тыкать правой рукой в сторону моря, размахивая левой таким образом, словно бы изгоняя бесов. Затем опустил руки и навалился на стекло. Огромная плоскость дрогнула, зеркальное изображение на ней поехало вниз.
Я все понял. Аллан догадался, как открыть окно, и что-то высмотрел на берегу. Я медленно отошел в сторону от дома, но, как только продрался сквозь живую изгородь из цезальпинии красивейшей, со всех ног помчался к воде. На берегу я обернулся и увидел эффектную картинку, которая намертво отпечаталась у меня в памяти: черный провал в ряду зеркальных окон второго этажа — видимо, рама проворачивалась на центральной горизонтальной оси — и вытянутый в струну Аллан со вскинутыми руками, застывший в воздухе в трех метрах от земли.
Так. Пляж. Волнение нулевое. Начинается прилив. Пустынно. Две фигуры у кромки воды. Что имел в виду Аллан? Ага, в сорока метрах от меня на песке лежит «содьяк» — маневренная надувная лодка с мощным мотором. Между «содьяком» и водой — еще метров двадцать. Две фигуры — парень и девушка, купающиеся голышом в утренней прохладной воде, — видимо, хозяева лодки. Молодые крепкие тела. Брызги. Адам и Ева. Красиво. Только мне сейчас не до любования изящным. Я что было силы тащу «содьяк» к пенной кромке, толкаю его в сторону прибоя, волоку, разбивая волны, первые метры — отмель.
«Не обломать бы винт». — Впрыгиваю и запускаю мотор.
Реакция у парочки отменная. Нисколько не робея, словно еще не отведав плода с древа познания добра и зла, они бросаются к «содьяку», крича разное: Адам — «'Л килл ю!» (Убью тебя!), Ева — то ли «Робби» (Имя), то ли «роббри» (грабеж).
Да, все правильно: мои действия можно квалифицировать только как грабеж. Но иного выхода у нас нет. Я могу уйти сразу же, однако Аллан — он уже миновал живую изгородь — еще в полусотне шагов от меня. Кто быстрее?
Адам и Ева сталкиваются с Алланом на самой кромке воды. Библейский канон нарушен: сцена явно не из райской жизни. Девушка вцепляется Аллану в волосы, а парень бьет под дых. К счастью для Аллана, промахивается. Впрочем, теперь я понимаю, что Аллан просто не пропустил удар. Сейчас, когда я знаю, кто такой Бетел, я осознаю, каких трудов стоило ему не проявить боевое искусство. Выдержка взяла верх, иначе прокол был бы очевидный: по сценарию начальников Аллана студент-пацифист и профессиональная рукопашная — понятия несовместимые.
Аллан просто отшвырнул парня, дернулся что было мочи (в руках у девушки наверняка остался клок волос), крутанулся на месте, хлестко и очень неджентльменски шлепнул Еву по мягкому месту, нанес встающему из воды Адаму удар раскрытой ладонью — внешне неумелый, но, как я позже понял, достаточно ослепляющий — и в два прыжка догнал «содьяк».
Мотор взревел — мы ринулись прочь от берега. Я сразу же заметил, что пальцы обеих рук Аллана в свежей и засохшей крови, ногти сорваны.
— Что это? — кивнул я на его руки.
— Пустяки. — Аллан остервенело мотнул головой и сплюнул за борт. — Всю ночь отколупывал шурупы. Раму прикрутили намертво, с-с-собаки…
— Эк ты ее, — поддел я Аллана, намекая жестом на его неделикатное обхождение с юной девой.
— Сука! — рявкнул Бетел, поглаживая рукой правую сторону черепа. — Половину волос вырвала!
Кроме криков Адама и Евы на пляже, других звуков до нас не доносилось. Берег с пламенеющими делониксами медленно отступал вдаль…
Впереди — в сотне метров — по воде шла белая полоса. Рифы! Я — никудышный мореход. Аллан, судя по всему, тоже. Острые кинжалы кораллов наверняка исполосовали бы нашу лодчонку, если бы не начавшийся прилив. Уровень воды поднялся настолько, что легкий «содьяк» смог проскочить над рифом — считанные сантиметры отделили наше днище от гребня мощного известнякового барьера, выстроенного невзрачными полипами. Впрочем, может быть, все дело было не в приливе, а в чикчарни, который решил сменить гнев на милость и перейти на нашу сторону.
В «содьяке» лежал какой-то сверток из плотной ткани. Я развернул его. По синтетическому днищу лодчонки рассыпались сотни полиэтиленовых пакетиков с белым кристаллическим порошком. Вот оно что! Наркотики. Библейская ситуация оказалась вывернутой наизнанку. Адам и Ева в роли змеев-искусителей — можно ли придумать более извращенный сюжет?
Парень с девушкой были контрабандистами — представителями профессии, весьма популярной на Багамских островах. Видимо, они приплыли на Андрос на заре и решили использовать ранние часы в свое удовольствие.
Поразительно, но традиции «бахамара» чрезвычайно сильны на Багамах в самом конце XX века. «Бахамар» — так когда-то называли акваторию Багамского архипелага испанцы. В переводе это слово означает «мелкое море», но мели здесь в общем-то ни при чем: с «бахамаром» всегда связывались представления о пиратстве и контрабанде. Площадь акватории — сто тысяч квадратных миль. Нынешние справочники утверждают, что в архипелаге насчитывается 700 больших и малых островов. Однако в докладе 1864 года приводились такие цифры: двадцать девять островов и 2387 «скал». Понятно, что здесь было где укрыться «джентльменам удачи» и прочим морским ребятам. Навигация в Багамском архипелаге всегда считалась особо опасным делом, и местные мореходы пользовались заслуженной славой: они умели ориентироваться по разноцветным рифам и мелям примерно так же, как европейские моряки ориентируются по картам и лоциям.
В наше время плавать в этих водах разрешается только в дневное время. Разумеется, на контрабандистов сие правило производит чисто комедийное впечатление. Они пользуются тем, что Багамы — как государство — располагают невероятно протяженной береговой линией, наладить четкую охрану которой практически невозможно. Не удивительно, что торговцы наркотиками чувствуют себя здесь более вольготно, чем когда-то пираты в «бахамаре».
Увидев наркотики, Аллан страшно оживился.
— Это героин! — зашептал он, хотя вокруг на километры простиралось чистое море. — Нам страшно повезло. Поплыли на Большой Абако. Я знаю, кому это можно сбыть без всякого риска. Мы разбогатеем в два счета.
Я послушал-послушал его, потом завернул пакетики в ткань и засунул себе под куртку.
— Распоряжаться этим добром буду я, — заявил я Аллану таким тоном, что он почел за лучшее не спорить.
Когда мы высадились спустя несколько часов близ Николс-Тауна, первое, что я сделал, — это вылил на сверток оставшееся горючее из бензобака и поджег зажигалкой, конфискованной у сникшего Аллана.
— Потрясающий акт гуманизма, — попытался он съязвить. — Советский эксперт уничтожает отраву, которая могла бы стоить жизни тысячам невинных душ.
— Козел! — отвесил я ему первое пришедшее в голову ругательство. — Позволить себе засыпаться на наркотиках в чужой стране может только наследственный олигофрен…
— Все. Хватит лирики! — Эдик отбросил покрывало и выключил комп. На долю секунды экран высветил его лицо — Эдик был весь в поту. Еще бы — просидеть два часа под душным чехлом. — Кажется, нашел. Ты идти можешь?
— Могу. Но зачем? Куда? И что ты нашел, бога ради?!
— Потом, потом, — заторопился Эдик. — Кажется, нас засекли. Хватай свою амуницию и выскакивай.
— Ты разве выходил в эфир?
— Выходил. Быстрее же! Твой личный кимп — с дисплеем или с индикатором?
— С дисплеем.
— Очень хорошо. Черт! Монетка! Чуть не забыл. Хорош бы я был… Бежим. Если отскочим метров на двести — спасены.
Только выйдя из машины, я понял, что меня контузило весьма крепко. Ноги ватные, земля плывет, перед глазами роятся светящиеся точки. И все же я побежал. Эдик тянул меня за собой и, подставив бок, семенил рядом и пытался даже нести…
Мы успели. Перед нами встали характерные заросли дикой агавы, и мы, рискуя остаться без глаз, напарываясь на колючие листья, искровянив себе руки и ноги, залегли в самом центре этой гущины.
Тут же — словно ожидая, когда мы наконец затихнем, — в небе гигантским бенгальским огнем расцвела осветительная ракета. Лучи двух прожекторов, протянувшиеся с территории Атлантического подводного центра, скрестились на сиротливом «Бронко», уткнувшемся в неприступную ограду из нескольких рядов колючей проволоки. И тут же сквозь «колючку» ударил луч боевого лазера. Сначала взметнулся фонтан белого, отороченного оранжевым огня, а потом до нас долетели хлопок, и треск, и гром, и яростное шипение огня, и снова треск.
Мне в голову закралась совсем неуместная мысль. Что-то похожее, наверное, творилось на Багамах шесть лет назад, вообразил я, во время празднования 500-летия открытия Америки. 12 октября — День Открытия — и так считается национальным багамским праздником, а в 1992 году это было, видимо, нечто необыкновенное.
К острову Самана-Ки — месту, куда подошел, как сейчас принято считать, Колумб, — приплыли пересекшие Атлантику «Санта-Мария», «Нинья» и «Пинта» — копии, разумеется, но выполненные со всей тщательностью и в натуральную величину, — и был фейерверк, и карнавал, и пляски, и смех, и корзины цветов на волнах, и плавучие костры, отражавшиеся в воде, и воздух звенел тысячами радостных голосов…
Сейчас тоже был фейерверк. Но без плясок. И без цветов. «Форд Бронко II», арендованный мною утром у гаитийца в Нью-Тауне сроком на неделю, перестал существовать, не пробыв у меня и суток. Ловко…
Около пожара сразу же возникло много людей. Они что-то кричали, переругивались, бегали с оружием в руках. Осветительная ракета погасла, тогда прожекторы стали шарить по округе своими длинными белыми руками. Раза два луч мазнул по розеткам агавы, но нас никто не увидел.
Через час все стихло. Мы выбрались на дорогу, злобно ругаясь сквозь зубы и отряхивая одежду. Утром это место наверняка обнаружат — по капелькам крови, оставленным нами на колючих листьях.
— Куда теперь? — поинтересовался я у Эдика.
— Через двое суток утром Володя будет ждать нас в Конго-Тауне. Это километров семьдесят отсюда. Если доберемся — улетим. Путь будет трудный. Нам придется пересечь все три байта Андроса — Северный, Средний и Южный.
— Перегруженные битами, пойдем по байтам, — попытался скаламбурить я, хотя прекрасно знал, что «байтами» на Андросе называются широкие естественные протоки, прорезающие остров насквозь.
— Осилишь? — озабоченно спросил Эдик. — Будем идти скрытно. Питаться чем попало. Северный и Средний байты в самых узких местах — четырехкилометровой ширины.
— Бог даст, не утонем, — улыбнулся я. — А от голода на Багамах еще никто не умирал. Даже беглые рабы, чье положение было гораздо хуже нашего. Пошли потихоньку. И начинай рассказывать, пока нас еще до конца не поджарили лазером. Что тебе удалось обнаружить? С кем ты наводил связь? Каким образом нас засекли? И в конце концов — кто записан на видеомонетке: я или не я?
— Ты, если начинать с конца, — ответил, помолчав, Эдик. — И одновременно — не ты. Это комподел.
VIII
Пока мы шли с Эдиком всю эту долгую ночь от островка Мастикового до мыса Фламинго, я многое узнал о компиратстве и комподелах. Этот новый вид ремесла (искусства? зрелища? мошенничества?) стал возможен только с развитием компьютеров пятого поколения. Даже Эдик, человек, знающий все в области информатики, большей частью лишь слышал о комподелах, ну, конечно, читал научно-фантастические произведения Джека Уодемса, певца «пикейперства», а видел компиратские штучки всего несколько раз в жизни.
Суть компиратства — это то же самое, что «пикейперство» или «мимэпика», — заключается в том, что компьютер программируется на моделирование видеоизображений. В мультипликации нечто похожее существует уже довольно давно. Упрощенно говоря (упрощение — это педагогический метод Эдика, он даже своим коллегам излагает идеи программирования, прибегая чуть ли не к детским рисункам, а уж во мне он видел попросту сосунка из яслей), если изобразить на дисплее первую фазу движения рисованного, скажем, человечка и последнюю фазу, то компьютер смоделирует все движения целиком — так, как это делают художники-мультипликаторы, только лучше и гораздо быстрее. Теперь вообразим, пояснял мне Эдик, что в качестве исходного объекта берется фотография человека или киноролик, заснятый на живом материале. В сущности компьютеру совершенно все равно, что именно раскладывать на точечные элементы — рисованного Микки Мауса или реального Сергея Щукина. Разница — в возможностях тех или иных моделей машин и в мастерстве программиста. Компьютерный гений может оживить фотографию, заставить ее двигаться, улыбаться, плакать, умирать и вписать ее в любой кинематографический фон. Причем это будет неотличимо от киносъемки.
— Повторяю: компьютерный гений, — сказал Эдик с нажимом. — Я таких не знаю. Слышал о подобных опытах, но чтобы был достигнут столь высокий уровень искусства, как на твоей видеомонетке, — это впервые. Еще три часа назад я мог бы поклясться, что такое под силу только дьяволу.
«Или чикчарни», — подумалось мне.
— А чем ты докажешь, что это комподел? — спросил я. — Предположим, завтра суд, на котором меня обвинят в измене Родине. Как я могу подтвердить свою невиновность?
— Любой программист высокого класса — если пригласить его в качестве эксперта — согласится с моими выводами, — горделиво провозгласил Эдик. — Видишь ли, как я уже сказал, в идеале комподел неотличим от реальной киносъемки. Но — лишь в идеале. От ошибок сам господь бог не застрахован. И хотя монетка божественно хорошо записана, я нашел там две ошибки. Два крохотных сбоя. Два маленьких «жучка». Они все и решили. Дай-ка сюда свой кимп. Вот, смотри.
Мы остановились на обочине дороги. Эдик вставил монетку в кимп, зажегся экранчик. Все тот же, заученный мною до последней детали кадр: показав пропуск охранникам шпионского центра на горе Черный Засов, я оборачиваюсь и смотрю прямо в камеру.
— В реальном масштабе времени ничего не увидишь, — принялся объяснять Эдик. — Я растянул время, увеличив масштаб вдвое. Опять ничего. Сделал темп в два раза медленнее. Нулевой эффект.
Я всмотрелся в экран. Мимика моего лица была настолько замедленной, что движение мышц даже не угадывалось — живой кинокадр застыл, превратившись в статичную фотографию.
— Теперь — внимание, — предупредил Эдик. — Сейчас — в реальном масштабе времени — на твоих губах должна появиться эдакая змеиная улыбка. Смотри-смотри. Как раз в этом месте я решил было прекратить замедление темпа и махнуть рукой: мол, беспросветная затея. И знаешь, словно бес какой толкнул меня под локоть…
— Чикчарни! — вырвалось у меня.
— Шикарно, согласен, — подтвердил Эдик, не поняв моей реплики. — Я увеличил временной масштаб еще в десять раз. И обалдел!
Признаться, я обалдел тоже. Вместо обещанной «змеиной» улыбки по моему лицу на экране пробежала гримаса скорби, потом ужаса, потом эйфорической радости, потом тупого самодовольства — и все это в считанные доли секунды. Наконец на губах застыла та самая улыбка — и все кончилось.
— Видишь? Видишь? — горячо зашептал Эдик. — Тот гений компиратства словно примерял на тебя различные выражения лица. Наконец одно его устроило, а остальные он не стер. И разрыв не сомкнул. Забыл!!! Теперь понимаешь, в чем дело? Эта монетка — твое спасение, а не проклятие. Мы должны сохранить ее во что бы то ни стало. Погибать будем — а монетку сбережем.
— А второй «жучок» — он где? — вспомнил я.
— Тихо! — оборвал меня Эдик. — Кажется, машина.
Точно, по шоссе, догоняя нас, двигался на большой скорости автомобиль. Что было сил мы рванули в сторону от дороги и шлепнулись в хищно чавкнувшую траву — там начиналось болото.
Машина, гоня перед собой белый конус света, промчалась мимо. За ней — еще одна, легковая. Потом грузовик.
— За нами? — шепнул мне Эдик.
— Понятия не имею, — ответил я.
Так получилось, что в эту ночь Эдик не ответил на мой вопрос. Торопясь обогнать рассвет и заблаговременно добраться до укромного места, мы прибавили ходу и дальше шли молча, сберегая дыхание. Небо уже синело, когда мы обходили стороной просыпающийся городок Пайз-Харбор. День провели в небольшой лиственной роще, держа под наблюдением окружающую местность. Спали по очереди. Ели что придется — недозрелые плоды манго, ракушки, цветочные стебли агав. Я даже попробовал большой коричневый боб тамаринда — и долго потом отплевывался. Он оказался удивительной гадостью — кислым и едким на вкус.
Здесь, в тени неизвестных мне широколиственных деревьев, Касабян и рассказал мне о своем втором открытии.
— Сейчас я тебе покажу еще одного «жучка», спрятавшегося в монетке, — объявил он, дождавшись, когда я очнусь после тяжелого сна на голой земле. — Это почище компиратства будет. Смотри во все глаза.
Эдик включил кимп и вывел на дисплей самое начало записи — спину удаляющегося мужчины. Мою спину.
— Снова замедляю темп. Масштаб времени один к ста двадцати восьми. Иначе: секунда реального времени длится у нас сейчас больше двух минут.
Экран мигнул. Изображение на мгновение исчезло, словно кто-то махнул перед съемочной камерой белой простыней, и опять появилась удаляющаяся спина.
— Ага! — торжествующе вскричал Эдик. — Сейчас верну и зафиксирую. Это след каких-то комподельских манипуляций. Даже тень следа, от которой из-за минимального сбоя в программе не удалось избавиться. Может, проглядели. Но самое главное то, что это не просто чистая страница, затесавшаяся в исписанном блокноте машинной памяти. Это — код.
Точно! На белом квадрате экрана синим цветом выделялись две группы цифр — по восемь знаков в каждой.
— Ты разобрал, какой это код? — сильно волнуясь, спросил я.
— Да, но не сразу. Минут десять ломал голову, как с помощью этих цифр выйти на «онлайн». Догадался. Однако это еще не все. Оставшиеся знаки тоже образуют код.
— «Онлайн» чего? — внутренне собираясь, спросил я.
— Я так думаю, что Комитета вооружений, — небрежно дернул плечом Касабян, но я видел, что это показуха, его просто-таки распирало от гордости.
— Эдик, это же потрясающая удача! Нашей монетке теперь цены нет.
— Совершенно с тобой согласен. Более того, ей цены нет со всех точек зрения. С нашей — потому что она спасает тебя от шантажа. А с точки зрения наших противников, этот диск бесценен вдвойне, и они готовы заплатить за него нашими головами. Причем чем быстрее, тем лучше. Разумеется, для них.
Я ничего не понял.
— Объясни. Ты хочешь сказать, они очень расстроены тем, что мы теперь знаем код?
— Это все ерунда! — махнул рукой Эдик. — Код выхода в «онлайн» АрмКо наверняка уже сменили. Особенно после ночного фейерверка, который был устроен в нашу честь. Я предвидел смену кода еще ночью и поэтому решил ковать железо сразу. Потому-то и вышел в эфир. Как только разобрался в смысле кода — сразу же взломал один из сейфов в компьютерной памяти этого чертового Комитета вооружений. Не сомневаюсь, что нас засекли в ту же секунду. Так что нынешним положением мы обязаны — ты уж извини! — мне.
— К черту извинения! Не тяни резину. Что было в сейфе?
— А вот что. — Эдик пробежал пальцами по клавишам кимпа.
На дисплее возникла карта. Очень странная карта мира, выполненная в совершенно идиотской проекции. Она имела форму сердечка и что-то мне сильно напоминала. Через секунду я вспомнил что. Карту мира, вычерченную турецким картографом Хаджи Ахмедом в середине XVI века, — я видел ее в одном французском атласе XIX столетия. Центральная часть изображения, соответствующая Атлантическому региону, была густо испещрена значками.
— В чем смысл картинки? Минута на размышление. — Эдик живо напомнил мне телевизионную передачу «Что? Где? Когда?», пользовавшуюся популярностью еще лет восемь назад.
— Объекты АрмКо?
— Молодец! — похвалил меня Касабян. — Когда следующий вопрос загонит тебя в тупик, сможешь использовать дополнительное время.
— Теперь главное — добраться с этой картой до КОМРАЗа. Лучше всего живыми.
— Нам бы день простоять и ночь продержаться, — пропел Эдик. — Послезавтра утром Фалеев нас забирает из Конго-Сити. Или я — не я.
Лучше бы Эдик не говорил этих слов.
Ночью, перейдя вброд и вплавь Северный байт и сделав десятикилометровый марш-бросок через Большой Лесной остров — это название — память о прошлом: лесов на Андросе ныне почти нет, они снесены ураганами в двадцатых годах, и растительность с тех пор так и не восстановилась, — мы остановились передохнуть. Надо было накопить сил для следующего перехода, а утро неумолимо придвигалось.
Ах, Андрос, остров Андрос! Самый большой в Багамском архипелаге и самый бестолковый для нас. Здесь можно идти километры и не встретить ни кустика, ни деревца, так что человек, который вынужден скрываться, может двигаться относительно свободно только ночью, а днем обязан отлеживаться.
Чтобы не терять времени, мы решили послушать радио, и я включил кимп на прием. Чтобы не выдавать себя лишними звуками, перевел радиоканал на визуальное отражение информации. По экранчику побежали строчки последних новостей местного вещания.
«Как мы уже сообщали, прошлой ночью террористы пытались прорваться на территорию Атлантического центра испытаний подводного оружия ВМС США. Машина «форд Бронко II», использовавшаяся террористами, уничтожена лучевым оружием. Тела нападавших не найдены, ведется поиск. Всех, кто увидит на дорогах Андроса незнакомых белых, просим сообщить в министерство национальной безопасности. Приметы террористов…»
— По-моему, нас обложили, — толкнул меня Эдик локтем в бок.
— Надеюсь, Фалеев не воспримет эту просьбу всерьез? — мрачно отшутился я.
«Час назад при заходе на посадку в Конго-Сити, — продолжали возникать строчки на дисплее, — разбился пассажирский самолет ДС-6 авиакомпании «Багамасэйр». Среди пассажиров на борту находились временный поверенный Швеции на Багамах Кнут Стробю и эксперт КОМРАЗа гражданин СССР Владимир Фалеев. Ведется следствие…»
Не чуя под собою ног, я опустился на землю. Рядом повалился на траву Эдик. У нас не было ни слов, ни сил. Впереди, на противоположном берегу Среднего байта, светились огоньки Мокси-Тауна, обещая обманчивый приют. Позади лежали сорок километров бессмысленных ночных переходов по низинам и мелководью Андроса. Слева подступала черная, невидимая в ночи и потому грозная, жуткая толща воды — «Язык Океана», в которой вели свои бесшумные и страшные дела учебные подводные лодки. И где-то рядом, по-прежнему незримый, строил нам рожи и ухмылялся трехпалый бес чикчарни.
— Так где, говоришь, — спросил Эдик неестественно равнодушным голосом, — ты спрятал тот самый «содьяк»?
— В камнях близ Николс-Тауна, — ответил я, еще не понимая, к чему клонит Касабян.
— Значит, надо возвращаться туда.
— Ты с ума сошел?! — взвился я. — Это же снова пилить через весь Андрос! А кругом все ищут «неизвестных белых». Влипнем. Или просто сдохнем!
— Не сдохнем!!! — вдруг заорал в ответ Эдик. — Это Фалеева больше нет, а мы не сдохнем! А если сдохнем — все равно попрем дальше. Поползем! Дохлыми, но доберемся до лодки! И уйдем на Кубу! А вот там можно будет сдохнуть во второй раз. Уже окончательно. Но только там — и не раньше!
— Погоди, Эдик-джан. — Я немного даже испугался, таким я Касабяна еще не видел. — Ну хорошо, дойдем. Но ведь в баке лодки — ни грамма горючего. Я все слил, когда сжигал героин.
— Идиот, — буркнул Эдик. — Герой вечерних новостей. Щукин против наркомафии.
— Согласен, — кивнул я. — Идиот. Герой. Все вместе. Только горючего все равно нет. А если б оно и было, то до Кубы не хватило бы. Ты представляешь себе, что такое полтораста миль, а то и все двести в надувной лодке?
— Придется у кого-то позаимствовать. — Эдик, кажется, меня не слушал. — Судя по твоим рассказам, ты у нас теперь большой спец по уводам и угонам. Да в конце концов досками грести будем. Руками!!! Иного пути у нас все равно нет.
— Ладно, пошли, — обреченно махнул я рукой. — Если вернемся — первым делом организую всемирное общество ненавистников пешего туризма. Господи, как же мне надоели эти марш-броски!
— Тихо! — вдруг сипло прошептал Эдик. — Слышишь?
Я затаил дыхание. До моих ушей донесся какой-то всплеск. Потом еще один. Неужели кто-то плывет по Среднему байту? За нами?
Внезапно в ночной тишине взвыл мотор — я даже пошатнулся. Эдик почему-то полез за пазуху. Что такое — плохо с сердцем?
Следом произошли сразу три события. Из темноты, поднимая бурун белой пены, слегка фосфоресцирующей во мраке, прямо к нашему участку берега вынеслась моторка. Сноп света ударил нам в лица — это люди в лодке включили мощный фонарь. «Щукин?!» — полувопросительно воскликнул мужской голос.
Мама моя! Это же Олав. Его баритон я не спутаю ни за что на свете. Настигли!
— Щукин, — повторяет уже другой голос, женский. Ого, и Мерта здесь. Интересно, их только двое или рядом есть еще кто-то?
В третий раз:
— Щукин! — И дальше окрик: — Бросай оружие!
Они что — всерьез? Неужели эта парочка думает, что вот так, вдвоем, без поддержки они могут повязать нас с Эдиком? Бред. Наивно. Непрофессионально. Какая-то здесь зарыта собака. Я мучительно соображаю — какая?
Касабян выхватывает руку из-за пазухи, размахивается, швыряет что-то по направлению к лодке и тут же резко бьет меня ногой под коленки. Я валюсь на землю.
Падая рядом, Эдик шепчет:
— Прижмись. Это итальянская. О-де-восемьдесят два.
Ай да Касабян! Вот это «сердечник»! Он, оказывается, носит за пазухой итальянские ручные гранаты.
Луч фонаря резко дергается вверх, в его свете видно, как чья-то рука перехватывает гранату и отбрасывает ее далеко в сторону. Потом рука широко идет вниз и снова очень быстро оказывается в луче света.
— Мерта! — раздается истошный вопль Олава. Я слышу всплеск, словно кто-то упал в воду, и сразу же — глухой разрыв. До меня доходит: отбросив гранату, Мерта не удержала равновесия и рухнула с лодки. Но почему она не швырнула гранату в нас? Почему — если уж такая ловкая — не вернула Эдику его смертоносный подарок? Загадка. И что с Мертой теперь стало? Не хотел бы я испытать гидродинамический удар.
Эдик, вскочив, несется к воде. Я — следом. Здесь неглубоко — всего лишь по пояс. Лодка, в которой лежит невыключенный фонарь, покачивается метрах в десяти. Эта плоскодонка из стекловолокна, оснащенная водометным двигателем, — идеальное средство передвижения по байтам и протокам Андроса. В контрабандистском «бахамаре» она тоже незаменима: немагнитна, не дает засечек на экране локатора.
Заглядываем в плоскодонку. Я уже отказываюсь что-либо понимать. Видимо, Эдик — тоже. На дне, в луже воды, лицом вниз лежит Олав. По рубашке на спине расплывается большое красное пятно. И как это его угораздило? Тела Мерты нигде не видно. Все это очень странно…
Мы с Эдиком вытаскиваем Олава на берег — по-моему, он жив. И тут в метрах в полутораста от нас зажигаются фары автомашины.
— Полундра! В лодку! — давится криком Эдик.
Откуда берутся силы — не знаю. Я делаю прыжок, подтягиваю к себе лодку, наваливаюсь всем телом, рядом тяжело дышит Эдик… Мотор заводится сразу — кто из нас нащупал кнопку стартера, мы так и не поняли и не поймем никогда.
Плоскодонка мчится по мелководному байту к выходу в открытое море. Повернув голову, я вижу, как неизвестная машина затормаживает у того места, где минуту назад находились мы…
Рассвет мы встречаем далеко в море. Мотор давно молчит — заглушили, чтобы дать себе передышку. Мне приходит в голову, что за последний час мы с Эдиком не перемолвились и двумя словами.
— Послушай, откуда у тебя взялась граната? — наконец спрашиваю я.
Эдик кривит рот в слабой улыбке, но не отвечает.
— Как ты думаешь, что стало с Мертой? Опять молчание.
Я завожу мотор и беру курс строго на юг. Будем идти, пока есть горючее. А там посмотрим… Если повезет… Если чикчарни позволит — наткнемся на какое-нибудь судно. Лучше всего, если это будет катер береговой охраны Кубы.
— Ты знаешь, — говорю я Эдику, — а ведь Олава не могло ранить гранатой. Взрыв был подводный, так что разлет осколков практически исключен.
— А его ранило вовсе не осколком, — Эдик впервые подает голос. — Эх ты, ноль-ноль-семь… Я думал, это понятно с первого взгляда.
— Да ты что? Чем же его продырявило? — Мне трудно верить своим ушам.
— Пулей, — резко бросает Эдик. — В спине Олава было пулевое отверстие.
Мое горло мгновенно пересыхает. Левая рука начинает сильно дрожать — почему-то одна только левая…
Сориентировавшись по показавшемуся из-за горизонта солнцу, я поворачиваю лодку так, чтобы утренние лучи грели затылок слева. Навигатор из меня никудышный, но держать неизменный курс — пока небо ясное — я, видимо, смогу. Насколько я себе представляю, там, в юго-западном направлении, земля ближе всего…
I
Вопрос: что делать с трупом?
Пожалуй, на этот раз я по-настоящему влип. Взять бы лучше собственную голову за уши и открутить ее напрочь. Тогда действительно получится: две головы — пара.
Надо же — сам себя загнал в тупик. В совершенно незнакомой стране, на незнакомом острове, в чужом городе, с чудовищной видеомонеткой в кармане, из-за которой меня, вероятно, давно разыскивают очень серьезные люди в пиджаках свободного покроя, — а теперь к тому же труп на руках. В совокупности лет на двести тянет. И плюс триста «по рогам».
Как же я не распознал Аллана с самого начала, идиот! Где были мои глаза? Господи, скоро полтинник стукнет, в КОМРАЗе[1] уже семь лет работаю, а все не научусь элементарной физиогномике. Сейчас-то, на мертвом лице Аллана, все видно: в уголках глаз — «гусиные лапки», подчеркнутые загаром, кожа пористая, состояние подбородка и щек выдает многолетнее знакомство с бритвой. А я верил парню и держал за студента. Полагал — ему двадцать, от силы двадцать два. Куда там! Аллан всего на пятнадцать лет моложе меня. Был — моложе, поправляю я себя, не сводя глаз с распростертого тела. В хорошей поре был человек — тридцать три года. Христов возраст. И в хорошей форме. Я ощупываю ребра. Нет, вроде целые, переломов нет. Но больно — ужасно! И во рту — такое ощущение, будто долго жевал стекло. Двух зубов нет. Бровь рассечена. Сильно тянет в низу живота — словно туда зашили мешок дроби. Ну да ладно: живы будем — не помрем. Вот только об Аллане этого уже не скажешь.
Ох и жилистый мужик! Кстати, это ведь тоже не юношеская характеристика. Мальчики с такими жилами мне что-то не встречались. Другое дело, что конституцию Аллана я впервые оценил лишь во время драки. Но зато когда он орал на нас с Лесли возле самолета, я уж точно должен был сделать определенные выводы. Лицо кирпичное, вены на висках взбухли, жилы на шее — словно два каната, меж которых, как поршень, ходит кадык. Впрочем, артист из Аллана был отменный. Он играл тогда взбешенного юнца — и роль ему удалась: мне и в голову не пришло заподозрить, что под личиной недоросля, угнавшего самолет, скрывается опытный и коварный враг.
А самый главный прокол — нашивка. Ну почему, почему я был так уверен с самого начала, будто это «инь» и «ян»? Аргумент «каждый-знает-что-это-так» не имеет никаких оправданий. Я-то ведь не каждый. За столько лет не усвоить, что две жирные запятые, соединенные в круг, — это не только символ древнекитайской натурфилософии, но и эмблема 29-й пехотной дивизии национальной гвардии США, — нет, таких лопухов надо убивать… Кстати, Аллан это и пытался сделать. В духе той самой древнекитайской философии. Если, конечно, «инь-ян» трактовать как «быть или не быть».
Когда я и Аллан с грехом пополам приземлились на набережной Стэффорд-Крика, когда нас выкрали, отвезли в Хард-Баргин и допрашивали в странном кубическом здании, — я, разумеется, и не вспоминал о нашивке. Но во время плавания на «содьяке» мы познакомились поближе, если необходимость совершать совместные действия в подобной ситуации можно назвать «знакомством». Тогда, в открытом море, качаясь в надувной лодчонке над непостижимой бездной «Языка Океана», я спросил Аллана о происхождении и назначении круглой эмблемы на правом рукаве его куртки.
Он ответил в традициях восточной дипломатии — уклончиво, многословно и с оттенком высокомерия: если собеседник распознает цитату — хорошо, если нет — ему же хуже.
— Когда в Поднебесной узнали, что красота — это красота, появилось и уродство. Когда узнали, что добро — это добро, явилось и зло. Вот почему бытие и небытие друг друга порождают, трудное и легкое друг друга создают, короткое и длинное друг другом измеряются, высокое и низкое друг к другу тянутся, звуки и голоса друг с другом гармонируют, предыдущее и последующее друг за другом следуют. Вот почему мудрец действует недеянием и учит молчанием…
Я не стал изображать всезнайку и спросил прямо:
— Откуда это, мудрец?
— Книга «Дао дэ цзин», — кратко ответил Аллан.
Самое удивительное — что мне этого хватило. Я успокоился и окончательно поверил в «востокоманию» Аллана. Как будто офицеру 29-й легкой пехотной дивизии уставом запрещено увлекаться даосизмом и цитировать по памяти отдельные фрагменты из «Книги о Пути и Добродетели», приписываемой великому Лаоцзы.
…Я посмотрел на часы. До наступления темноты еще часа три. Как-нибудь дотяну, а там нужно будет решать, что делать с трупом.
Я еще и еще раз перебираю в памяти наши беседы с Алланом. Неужели у меня не возникало подозрений? Нет, честно признаюсь, не возникало. Он вел себя очень чисто — вплоть до разговора о Штутгарте. А вот на Штутгарте подорвался, словно на мине-ловушке. До сих пор не могу понять, как это у них произошло. Во всем остальном — безупречная подготовка, багамский москит носа не подточит, и вдруг — на тебе. Нагромождение нелепостей. Неужели они не знают, что я был в Штутгарте? Неужели в досье, собранном на меня, такие изъяны? Некрасиво, братцы. Непрофессионально. Нескладно…
Я сразу и не вспомнил, с чего это вдруг наш разговор перескочил на Штутгарт. Мы с Алланом вошли в гостиницу «Уильямс», зарегистрировались под чужими именами, получили ключи. Номер был средней руки. Впрочем, красиво жить мы не собирались. Наших соединенных капиталов едва хватало, чтобы, затаившись, прожить в Николс-Тауне несколько дней, а затем добраться морем до ближайшего безопасного пункта. Я мечтал попасть в кубинский порт Кайбарьен — до него по прямой, если двигаться строго на юг, менее полутораста миль. Аллан, как я теперь понимаю, мог помышлять только о Майями — это немногим больше ста миль на запад. В общем если бы мы не схватились в гостинице, то на катере, который мы собирались арендовать, в любом случае возникли бы определенные трения.
Итак, мы вошли в номер, заперли дверь, плюхнулись в кресла и только теперь смогли перевести дух. Наши глаза встретились, и мы расхохотались.
— Настоящий детектив! — восхитился Аллан.
— Голдстингер! — подхватил я, намекая одновременно на старый фильм про Джеймса Бонда и на ракету, которая чуть было не отправила нас на тот свет.
Аллан сначала не понял каламбура — или сделал вид, что не понял, — а потом закивал головой и согнулся в новом приступе хохота.
— Октощусси! — просипел он, давясь смехом, и выкинул в мою сторону правую руку со сжатым кулаком и оттопыренным вверх большим пальцем. Это, видимо, означало — отмочил так отмочил!
Теперь была моя очередь закатывать глаза и панибратски хлопать Аллана по плечу, одобряя ответный каламбур — не очень, правда, изящный: один из фильмов бессмертной «бондианы» назывался «Октопусси», и замена согласной в слоге с ударным «у» должна была, очевидно, служить намеком на мою фамилию — Щукин.
— Слушай, кто же все-таки эти деятели, а? — спросил он, отсмеявшись. — Сначала — ракета, потом — наш арест. Столько крови пролито… И Дадли уже нет… Сдается мне, главная фигура во всей этой истории — ты. То есть сначала ты гонялся за мной, а потом роли поменялись, и кто-то стал преследовать тебя. Так вот, что ты можешь сказать об этих «кто-то»?
Я молчал, соображая, надо ли мне рассказывать студенту университета Таллахасси Аллану Бетелу подробности деятельности Комитета вооружений.
Нет, конечно, история возникновения КОМРАЗа всем известна, основные его задачи также понятны большинству прогрессивных людей и разделяются практически всем человечеством: Комитет разоружений проводит в различных точках земного шара аукционы, на которых накопившаяся за десятилетия военная техника переходит из рук производителей в руки неправительственных мирных международных организаций, после чего разряженное и демонтированное оружие поступает на нужды мировой экономики, науки, культуры…
Есть, конечно, и такие виды вооружений, которые не поддаются перелицеванию, к ним не применишь девиз «перекуем мечи на орала», — тогда их просто уничтожают: в мировой практике разоружения уже много случаев, когда одни ракеты шли под пресс, другие — взрывались (разумеется, без начинки), когда отравляющие вещества сжигались, а радиоактивные материалы, упакованные в контейнеры, запрятывались глубоко-глубоко под землей. Впрочем, все это — о деятельности Комитета разоружений. Я же, поглядывая на Аллана, размышлял о другой организации — нелегальной, неуловимой, таинственной, о международной милитаристской организации, поставившей целью сорвать разоруженческие процессы, исказить идею аукционов, перехватить как можно больше военной техники и сконцентрировать ее в каких-то богом забытых местах, чтобы в нужный час она смогла заработать по прямому назначению. Знал ли Аллан об этих потайных пружинах мировой политики? Не выйду ли я за рамки отведенных мне полномочий, рассказав Бе-телу о некоторых операциях, проводимых АрмКо?[2]
— Вот, помню, в Штутгарте я тоже попался — туши свет! — вдруг сказал Аллан, не сумев удержать разговор в прежнем русле. — Три дня не выходил из «Графа Цеппелина». И зарегистрировался — как и сейчас — под чужой фамилией: помогло водительское удостоверение моего дружка.
Я внутренне встрепенулся.
— Штутгарт? — небрежно переспросил. — Это интересно. А что ты делал в Штутгарте?
— Дурака валял, — безмятежно ответил Аллан. — Захотелось по старушке Европе поболтаться. Вот и проехал автостопом от Ольборга в Дании до Неаполя. Красота!
— Что — деньги девать некуда было? — поинтересовался я, еще не подозревая «липы», а лишь недоумевая: «Граф Цеппелин» — лучший и самый дорогой отель Штутгарта, первый в категории «А». В мою бытность (шестнадцать лет назад) за номер в «Цеппелине» надо было выложить от 130 до 200 марок.
— Какие деньги у студента? Перебивался кое-как. Воплощал тягу к путешествиям в чистом виде.
«Перебивался, значит? — подумал я. — В лучшем-то отеле города?»
— А почему скрывался?
— Героин хотел толкнуть. У меня несколько пакетиков припасено было. На черный день. А тут подвернулся случай. Ну, «петухи» — полицейские то есть — нас и застукали. Пришлось уносить ноги. Я бежал от телебашни до самого ландтага, не останавливаясь ни на секунду. Чуть не умер.
Да, умереть можно, прикинул я, телебашня в Штутгарте весьма далеко от центра.
— От какой телебашни? — невинно спросил я.
— Будто их там десять! — огрызнулся Аллан. — От единственной в мире Штутгартской телебашни…
Я так и не понял — ни тогда, ни теперь, — зачем Алану понадобилась эта чудовищная ложь. То ли, раз соврав, он не мог остановиться — такое бывает с людьми (но только не с агентами). То ли с ним не проработали как следует легенду. То ли он настолько вошел в образ «студента-путешественника», что и сам верил всему, о чем говорил. Для меня же очень быстро стало ясно, что в Штутгарте Аллан никогда не был и изучал этот город по открыткам. Любой человек, побывавший в столице земли Баден-Вюртемберг, должен знать, что там две телебашни — одна собственно телевизионная, а вторая обслуживает дальнюю связь почтового ведомства. Она так и называется — «Фернмельдетурм дер Пост».
— А почему прибежал к ландтагу? — спросил я.
— Так просто. Случайно получилось. Остановился, язык на плечо, пот льет градом. А ведь лето, жара, да еще безветрие, флаг на шпиле ландтага висит тряпкой. Я отдышался и понесся к отелю.
Еще один прокол. Здание ландтага в Академическом саду — плоское, как стол. Стекло, металл. Там никакого шпиля, насколько я помню, нет.
— Что ж, так Штутгарт и не удалось посмотреть?
— Почему же? Пока не ввязался в историю с наркотиками, я по нему походил немало. В сущности, кроме Альтштадта, там смотреть нечего. Но сам Старый город очень красив. Великолепная Приютская церковь на рыночной площади, старинная ратуша…
Аллан словно вздумал издеваться надо мной. Что ни фраза — то чушь. Ратуша в Штутгарте никакая не старинная, а новая, современной архитектуры, с часовой башней, представляющей собой сильно вытянутый параллелепипед. А Штифтскирхе стоит не на Рыночной площади, а на Шиллер-плац, по правую руку от бронзового Шиллера. На Рыночную площадь выходит как раз ратуша…
Есть города — их очень много, — которые вовсе не оставляют в душе ни малейшего следа. А иные западают в память в мельчайших деталях. К таким принадлежит и Штутгарт — по крайней мере для меня. Я там пробыл всего неделю в 1982 году, а помню так, словно вернулся оттуда вчера. Жил конечно же не в «Графе Цеппелине», а в скромной гостинице «Пост» в окраинном местечке Плининген. Местечко одновременно тихое и шумное. Тихое — с точки зрения психологической: фахверковые бюргерские дома, башенки со шпилями в германских предместьях всегда вызывают у меня ощущение молчаливой замкнутости. А шумно было в самом прямом смысле: по другую сторону автострады А8 — рукой подать — располагался Штутгартский аэропорт. Если проехать по А8 километров двенадцать — четырнадцать, можно было добраться до развилки Штутгарт — Вайхинген. Туда мне, для собственного спокойствия, лучше было не соваться: в Вайхингене располагается штаб-квартира всех видов вооруженных сил США в Европе.
Перейдя через речку Керш, можно было от Плинингена пройти к внушительному Гогенгеймскому дворцу, где располагается Немецкий сельскохозяйственный музей. Впрочем, сельское хозяйство имело минимальное отношение к моим занятиям. Каждый день я вставал в пять утра и ехал через весь город на головной завод автомобильного концерна «Даймлер-Бенц», где незадолго до того произошла крупная авария. Во время пожара, причина которого так и осталась неизвестной, взорвалось несколько цистерн с краской. Семь человек сгорели на месте, но самое страшное заключалось в том, что взрыв выбросил облако сильноядовитого газа, которое накрыло два цеха. Одна из цистерн была с новым типом красителя — конечно же проверенным на токсичность и испытанным в лабораторных условиях, — однако никто не предполагал, что смесь продуктов горения разных красок может прореагировать и произвести на свет смертоносное соединение, отличающееся стойкостью и длительностью действия. Пятьдесят рабочих и служащих получили тяжелые отравления, врачи боролись за их жизнь, а ситуация на заводе и в его окрестностях несколько дней продолжала оставаться критической. Разумеется, производство было остановлено, жителей ближайших кварталов пришлось эвакуировать. В довершение всех несчастий в Музее Даймлер-Бенц в те дни проходила встреча директоров европейских автомобильных компаний, и несколько высокопоставленных лиц тоже оказались в больнице. Тут же была создана международная комиссия, куда вошел к я.
В момент аварии я находился в Берлине. Получив известие о взрыве на заводе «Даймлер-Бенц», я тут же вылетел в Штутгарт. Помех мне никто не чинил: по счастью, в среде токсикологов я уже тогда пользовался хорошей репутацией…
Воспоминания нахлынули на меня. Я словно еще раз прошелся по широкой, зеленой, похожей на бульвар торговой Кениг-штрассе, где под светильниками, выполненными в виде «летающих тарелок», всегда людская суета. В голове моей была полнейшая мешанина. Перед глазами вставал Штутгарт, который я видел и хорошо помнил, а в ушах звучал голос Аллана, продолжавшего безбожно врать о городе, в котором он никогда в жизни не был: «бронзовый Меркурий на колонне, а под ним — пластмассовый флюгер» (на самом деле гигантский модернистский «Кальдер-пластик», установленный на Дворцовой площади, стоит довольно далеко от Меркурия), «здание Коммерческого банка на углу против вокзала» (опять фальшь: банк смотрит на Кальдер-пластик, а вокзал — в нескольких кварталах от Дворцовой площади, в конце Кениг-штрассе). И в каком-то уголке сознания я беспрестанно прокручивал — параллельно ко всему — два коротких вопроса: «Кто такой Аллан? Кем он подослан? Кто такой Аллан? От кого он?»
— Ты совсем не слушаешь! — упрекнул меня Аллан, сложив губы в гримасу детской обиды.
— Слушаю, слушаю. Ты рассказывал о Кениг-штрассе…
Что бы мне откусить себе язык на два слова раньше?! Но всё — вылетело! Я проговорился. Сколько их — непростительных ошибок — я сделал за последнее время? Аллан ни разу не упомянул Королевскую улицу. Впервые назвал ее я, обнаружив знакомство со Штутгартом. Если Аллан не дурак, он поймет, что в этом городе я побывал. В отличие от него.
Аллан дураком не был. Он внимательно посмотрел на меня, и я увидел в его взгляде смену выражений, которую, наверное, не забуду до конца дней. Как будто гигантская страшная тень поднялась из морской пучины: завиральная безмятежность (конечно же вызванная стрессом, разрядкой после жуткого напряжения последних дней, когда мы несколько раз чудом уходили от смерти) сменилась обреченностью человека, приговоренного к казни, которому — его ли убьют, он ли растерзает палача — все одно пропадать.
Аллан начал медленно подниматься. Я мгновенно окинул комнату — уже новым взглядом, оценивая ее как поле боя. Окно — далеко. Письменный стол — мешает. Кресла — громоздкие. Стул — неудобно стоит — замаха не получится. Пепельница — легкая. Настольная лампа — тяжелая.
Это в кино драки длятся очень долго — там свои законы, своя логика, свое — экранное — время. Мужчины в кино, как правило, необыкновенно выносливые: их бьют в самые уязвимые точки, а они встают как ни в чем не бывало и наносят противникам столь же сокрушительные удары. И все это длится часами.
Впрочем, в жизни драка тоже может продолжаться бесконечно. Но бой — настоящий бой, насмерть — идет секунды. Особенно если встречаются два (или больше) профессионально подготовленных человека. Причем профессионализм заключается не столько во владении боевым искусством, физической подготовке или безукоризненном знании анатомии человека, сколько в применении на практике одного простого правила: все средства хороши.
Пока Аллан летел ко мне, я успел вскочить, дотянуться до лампы и парировать удар ноги, направленный мне в лицо. Однако тут же почувствовал удар второй ноги в грудь и страшный прямой в челюсть. Падая и разворачиваясь, чтобы уберечь голову, я краем глаза уловил красные брызги, веером летящие во все стороны, и не сразу понял, что это моя кровь. Во время боя человек превращается в робота. Это не трюизм, это констатация факта. Мои глаза словно перешли в режим самонаведения. Как бы ни перемещался в воздухе Аллан (а он еще не успел приземлиться и изготовиться для новой серии), я неотступно держал в прицеле его ноги. Крупно: голень, десять сантиметров ниже коленной чашечки. В эту точку и ударила массивная подставка настольной лампы. Я даже не обратил внимания, чем же это достал меня Аллан — в пах словно вонзилось пушечное ядро, — ибо сосредоточился на одном: болевой шок от перелома большой берцовой кости должен хотя бы на несколько секунд «вырубить его». Так и произошло. Аллан, страшно визжа, переломился пополам и рухнул на пол между столом и стеной. Я налег на стол и в каком-то пароксизмальном рывке двинул его так, чтобы заклинить моего противника, намертво прижать к стене.
Видимо, я все же не рассчитал сил. Или у робота, сидящего внутри меня, сломался дальномер. Или как-то изменилась геометрия пространства. Короче, угол тумбы стола пришелся как раз против шеи Аллана. И все кончилось. Жизнь вышла из Аллана сразу и бесповоротно.
Я некоторое время лежал, обвиснув, на столе. Прислушивался. В гостинице тихо. Слышал ли кто шум драки и визг Аллана? Неизвестно.
Медленно-медленно, задыхаясь, как астматик, я отодвинул стол. Вид Аллана являл тяжкое зрелище. Шея была неестественно вытянута, словно в ней вообще не осталось костей. Голова лежала под острым углом к линии плеч, как бы и не принадлежала больше этому телу. Только одно сравнение пришло мне на ум. Давным-давно, в детстве, наша семья приехала на лето в украинское село — на родину отца. И там на моих глазах кто-то из родни, готовясь к праздничному обеду, свернул курице шею. Для психики городского мальчика трех лет от роду это было чересчур. У меня случилась истерика, курица с вывернутой головой долго еще преследовала меня во снах. Вот Аллан и был сейчас курицей. Нелепым курочеловеком, которому какой-то кошмарный великан свернул шею.
С момента боя прошло уже часа три. Никто не пришел. Никакая завывающая машина не остановилась у подъезда. Кажется, пронесло. Но вопрос остается: что делать с трупом? Видимо, оптимальная тактика — дождаться ночи, угнать машину, вывезти тело за город и постараться утопить его в море. Технически все это очень сложно, но выполнимо.
Что ж, буду ждать темноты.
II
Николс-Таун — небольшой городок на северной оконечности острова Андрос. Здесь все и всё на виду, новый человек сразу привлекает внимание, и, если чужак хочет сотворить что-нибудь тайное, ему надо идти на немыслимые ухищрения. Угон машины — событие. И хотя полиция здесь не очень-то вооружена новейшими средствами поиска и обнаружения, она разобьется, чтобы найти похитителя. И найдет. В общем шансов избавиться от тела у меня было очень немного, а вероятность выйти сухим из этого «мокрого дела» (увы, на язык просился именно такой жаргон) стремилась к нулю.
Остров Андрос в восемнадцатом веке имел прочную репутацию пиратского логова. И не только Андрос — весь Багамский архипелаг пользовался у джентльменов удачи большой популярностью. В свое время пиратам объявили здесь настоящую войну, и губернатор капитан Вудс Роджерс, присланный для этой цели, одержал верх над морским братством. После чего Багамам был дарован девиз «Экспульсис пиратис реститута коммерциа» — «Пираты изгнаны, коммерция восстановлена». Местная топонимика цепко хранит память о тех временах. Здесь есть утес Моргана, Крысиная отмель, мыс Болвана, остров Уильямса. Думаю, не ошибусь, если скажу, что последний остров был назван не по имени какого-нибудь сгинувшего в море рыбака, а в честь знаменитого пирата: был такой морской разбойник Уильямс, который в давние времена наводил ужас на здешних жителей. Эта же легендарная личность увековечена и в названии гостиницы, куда мы вселились с Алланом, удрав из Хард-Баргина. Вселились — чтобы через полчаса вступить в безжалостный бой с предопределенным смертным исходом для одного из нас.
Вдобавок ко всему у меня ведь еще есть одна бредовая видео-монетка, на которой записано, как я — я! — вхожу, предъявив пропуск, на секретную шпионскую базу западных разведок на горе под зловещим названием Черный Засов. Я не знаю, каким дьявольским способом получено на ней изображение, но догадываюсь, что у моих «друзей» с того света есть копии — причем в достаточном количестве. Конечно же уничтожение видеомонетки ничего не даст. Надо разыскать где-нибудь компьютер с большим дисплеем, посмотреть внимательно весь сюжет еще раз — от начала до конца — и крепко подумать, что это может означать. Надо, надо, надо… Господи, как же у меня скованы руки! Тот факт, что я скрывающийся иностранец, практически полностью лишает меня свободы маневра. Да еще этот равнинный, малонаселенный Андрос. Туристский рай… А для меня — ад!
Темнота наступила неожиданно и быстро — хоть это преимущество дарует воображаемая линия, именуемая тропиком Рака. Она проходит всего в 175 километрах южнее Николс-Тауна. Еще два часа я сидел в темноте, слушая голоса. Наконец все смолкло. Разумеется, выходить через освещенный холл, где сидит портье, — полное безумие. Я открыл окно. Хорошо хоть номер дали на первом этаже. Но все равно до земли — метра два. И внизу — полоса скрипучего гравия, опоясывающая дом, ширина ее — не меньше трех метров.
Я снял с Аллана куртку — ту самую, на рукаве которой была нашита эмблема 29-й дивизии, — и привязал один рукав к металлической ручке оконной рамы, достаточно прочной на вид. Теперь — если ручка выдержит — можно будет использовать куртку как страховочный конец. Крепко держась за второй рукав куртки, я выбрался наружу и осторожно — как мне казалось, даже бесшумно — опустился на гравий.
Тишина. Темень. Впрочем, яркие тропические звезды дают достаточно света, чтобы ориентироваться. Я не решаюсь обогнуть дом — фасад, выходящий на улицу, наверняка освещен. Здесь, на задах гостиницы, стоят четыре машины. Меня больше всего устраивает «плимут». У него вместительный багажник. На панели управления я замечаю дисплей компьютера. О большем и мечтать нельзя.
Вытащив из кармана универсальный ключ — его на жаргоне называют «кимп», это слово-кентавр, составленное из «ки» — ключ и «компа», — я тихонько отпираю дверцу машины. Сигнализация молчит — все правильно: ее блокировал мой компьютер. Вставляю щуп кимпа в замок зажигания. Маленький экранчик моего компьютера загорается зеленоватым светом. Ага, значит, компьютерная защита задействована и здесь. Минут десять я «беседую» с кимпом, который помогает мне оптимизировать поиск нужных кодов, и наконец нащупываю код доступа. После чего можно приступить к составлению программы-«червяка». Надо же, я — как последний тать электронного века — применяю на практике то, с чем приехал на Багамы бороться. Будучи запущена в недра автомобильного компьютера, эта программа «выест» память защиты, и тогда «плимут» можно будет заводить без всяких хлопот. К сожалению, я не могу быть уверенным, что от «червяка» не пострадает остальная память автомобильного компьютера.
Вылезаю из машины и осматриваюсь. Паркинг устроен таким образом, что выезд со стоянки имеет положительный наклон в сторону улицы. Это меня очень устраивает. Я снимаю автомобиль с тормоза и, не включая двигатель, сталкиваю с места, навалившись всем телом. С натугой вертя руль, разворачиваю машину, подвожу ее к выезду со стоянки. Теперь стоит легонько подтолкнуть «плимут», и он поедет под уклон сам. Эта работа отнимает у меня много сил. Минуты три я отдыхаю. Затем подхожу к своему окну, забираюсь внутрь.
Аллан был невысокого роста, но весит тело, оказывается, прилично. Я подтаскиваю труп к окну и переваливаю его через подоконник. Ослабляю узел на рукаве куртки. Затем вылезаю наружу, спускаюсь на землю, сдергиваю куртку с оконной ручки и выволакиваю тело. Взвалив его на себя, медленно иду к машине — приходится ставить каждую ногу на гравий плоско и переносить тяжесть очень осторожно. На путь в двадцать метров уходит несколько минут. Уложив тело в багажник, я, упершись руками в стойку кузова, сталкиваю машину с места, на ходу запрыгиваю в кабину и бесшумно выезжаю на улицу. У подъезда гостиницы — никого. Метров тридцать я еду медленно, затем движение ускоряется. Оказывается, улица тоже имеет уклон — и не маленький. Ну что ж, хоть в чем-то мне должно повезти! Глаза уже полностью адаптировались к темноте. Впереди поворот. Сворачиваю. Когда освещенный подъезд гостиницы исчезает из зеркальца заднего вида, я наконец-то поворачиваю щуп кимпа в замке зажигания. Двигатель просыпается, даже не дождавшись, когда я доверну щуп до упора.
Несколько минут езды по улочкам Николс-Тауна, и вот уже последние дома остались позади — как я говорил, это совсем крохотный городок. Дорога пустынна: никто меня не обгоняет, встречные машины тоже не попадаются. Проехав примерно с километр, я останавливаюсь на обочине. Надо в конце концов разобраться, где я и куда следует двигаться. К счастью, компьютер в машине — старенький «Макинтош», с ним можно вести беседу в нормальном диалоговом режиме. Куда хуже, если бы здесь оказался какой-нибудь новомодный «Игл» — в них встроены «характеры», и чужаку они могут не ответить из чистого упрямства.
«Кто ты?» — печатаю я вопрос и вывожу его на дисплей.
«Макинтош ШСХ. А ты?» — зажигается надпись. Не долго думая, я отвечаю:
«Друг».
«Что хочешь?»
«Дай карту Андроса».
«Ошибка».
Я подумал-подумал и догадался, в чем тут дело. «Дай карту Андроса, пожалуйста».
«Если хочешь, можешь печатать А вместо Андроса», — великодушно предложил компьютер, и тут же на дисплее зажглась карта острова. Северная часть была изображена подробно — и это меня очень обрадовало, зато к югу от Мокси-Тауна карты просто не существовало — всю нижнюю часть экрана занимала мозаика из желтых и зеленых пятен неправильной формы.
«Где Кемпс-Бей?» — напечатал я.
«Ошибка», — отреагировал компьютер.
Я попытался перевернуть изображение, чтобы юг оказался наверху. Остров стал разворачиваться, а вместе с ним и желто-зеленые пятна. Все ясно: «червяк» успел прогрызть в памяти компьютера самые неожиданные ходы.
Вернув картинку в первоначальное положение, я ткнул курсором в точку рядом с надписью «Николс-Таун» и дал команду на увеличение. Теперь весь экран занимала северо-восточная часть острова. От Николс-Тауна дорога шла почти строго на запад, в четырех километрах была развилка, там ответвлялась проселочная дорога, уходившая в северном направлении — к утесу Моргана, а километром раньше трасса поворачивала строго на юг — к городу Сан-Андрос.
Я решил ехать к утесу Моргана. Если там разжиться каким-нибудь плавательным средством, погрузить в него тело и отгрести подальше от берега, то под килем разверзнется бездна, в которой можно утопить не только мертвое тело, но и оба здания нью-йоркского Центра международной торговли, поставленные друг на друга. Эта бездна носит название «Язык Океана», или «ТОТО». Она представляет собой глубокий каньон, врезавшийся в мелководную Большую Багамскую банку. Менее чем в двадцати милях от Николс-Тауна — на полпути до острова Нью-Провиденс — глубина достигает рекордной отметки — 2595 метров. А ближе всего «Язык Океана» подступает как раз к утесу Моргана. Судя по карте, 600-футовая изобата проходит всего в километре от берега, а крутой подводный обрыв начинается совсем близко от кромки воды.
В три часа ночи я въехал прямо на утес Моргана. Небо уже посветлело. На берег накатывались ленивые океанские валы. Метрах в пятистах слева располагался рыбацкий поселок из нескольких домиков. Если я потороплюсь, то успею незаметно воспользоваться чьей-нибудь лодкой. И тут — словно в насмешку надо мной — в одном из домиков поселка зажегся свет.
Черт! Черт, черт и черт! Рыбаки — народ трудовой, они уже начали подниматься. Рабочий день в поселке наступил, и, значит, плакала моя затея. Теперь надо думать о том, где бы укрыться и переждать день.
Я вышел из машины и спустился к воде. Влево идти не было смысла, поэтому я побежал вправо. Если бы меня ничто не остановило, я мог бы бежать таким образом все пять километров до Николс-Тауна. Однако очень скоро я перешел на шаг — впереди черным пятном вырисовывалось какое-то строение. Я подошел ближе. Дом. Точнее, огромный сарай, или эллинг, или склад для сетей. В общем что-то в этом роде.
Я отыскал дверь. Заперта. Постучал. Ни звука в ответ. Подергал дверь посильнее. Не открывается. Повел ладонью по косяку в поисках замка и обнаружил шляпки гвоздей. Очень хорошо. Просто прекрасно! Дом не просто заперт — он заколочен. Значит, можно войти внутрь, закрыться и провести там, например, день, не очень опасаясь, что заявятся хозяева.
Следующий час (небо стремительно голубело) я потратил на то, чтобы расшатать и вытащить гвозди и наживить их с обратной стороны двери. Затем я бегом вернулся к машине, варварски съехал по камням на пляж и подрулил к сараю. Было совсем светло. Где же поставить машину? Несколько кокосовых пальм — слабенькое укрытие. Лучшее, что я мог придумать, — это поставить машину за сараем так, чтобы она не просматривалась от поселка. В остальном следовало положиться на судьбу.
Я выволок из багажника труп и затащил в сарай. Осмотрелся. Большое, совершенно голое помещение. Свет пробивается сквозь несколько запыленных окошек, расположенных выше человеческого роста. Потолок из неструганых досок. Выше, очевидно, чердак. Туда ведет лестница, приставленная к стене. Ее верхние перекладины скрываются в черноте распахнутого люка. Я поднялся наверх. Действительно, рыбацкий склад. Только какой-то странный. Весь скарб на чердаке. Да и скарб-то хилый: рассыпающиеся в труху старые сети, несколько бухт канатов, обломки киля небольшой лодки. Ладно, перезимуем. Я спустился вниз. Можно было закрывать дверь.
Стоп! Все ли я сделал? Ну конечно же нет. Как я мог забыть про Эдика? Разумеется, по-настоящему я о нем не забывал ни на минуту. Но возможность связаться с Эдиком как-то выпустил из виду.
«Макинтош» в машине, безусловно, имеет выход в компьютерную сеть Андроса, а та связана с универсальной компьютерной сетью Багамских островов. Эдик сейчас должен быть в Нассау. По крайней мере пока Эдик с Володей не разузнают, что со мной, они никуда оттуда не денутся. Сложность, конечно, в том, что я не знаю, к какому компьютеру они имеют доступ и в какой файл я должен загрузить электронное письмо, но зато ребятам мой код доступа известен, а это уже очень много.
Я бегом вернулся в машину и включил комп. Через несколько секунд вышел на связь с сетью Андроса, а спустя какое-то время, которое показалось мне часом, отыскал вход в универсальную сеть Багам. Теперь необходимо составить программу-«бродягу». Она будет бродить по сети Нассау, пока кто-нибудь, знающий код доступа, на нее не наткнется. Сообщение засекречу моим личным шифром — это исключит случайное прочтение. А к коду доступа добавлю еще одну короткую подпрограмму, которая обеспечит самоликвидацию электронного письма после первого же прочтения.
Идеальное развитие событий мне представлялось таким. Проснувшись утром, Эдик включает какой-нибудь доступный ему компьютер в Нассау и проверяет, нет ли от меня вестей. Набрав код доступа и получив подтверждение, он выводит на дисплей текст и читает шифрованные строчки, которые, вспыхнув на несколько секунд, тут же гаснут. После чего сообщение исчезает из сети навсегда. Это идеальное развитие. Хуже, если моя программа наткнется на какого-нибудь «бага» и, подорвавшись, не дойдет до адресата. И совсем плохо, если кто-то чужой владеет моим кодом доступа и шифром. Впрочем, в моей ситуации не рисковать — значит идти на самоубийство.
Итак, я составил текст, где подробно объяснил свое местоположение, дал понять о нависшей надо мной угрозе и отправил его «бродяжничать». После чего из памяти «Макинтоша» были стерты все следы моих с ним бесед.
Возвращаясь в сарай, я прихватил с собой гаечный ключ, найденный в багажнике. Больше там ничего не обнаружилось. Пуст был и «бардачок», хотя я, признаться, мечтал найти в машине хоть плитку шоколада. Не беда. Затяну потуже ремень — и дело с концом. Уж с чем, с чем, а с голодом как-нибудь справлюсь.
Уничтожив следы на песке, я вошел в сарай, забил гаечным ключом наживленные гвоздики и, таким образом, отрезал себя от окружающего мира. Перебьюсь до ночи, а там уведу лодку или катер и устрою наконец Аллану морские похороны.
Неудачно то, что я совершенно лишен обзора. Интересно: а что видно с чердака? Я поднялся наверх и обнаружил, что там всего лишь одно окошко — и то смотрит на море. Пришлось выломать две доски с двух сторон — чтобы можно было наблюдать и за поселком, и за «плимутом».
Зной стал ощущаться очень быстро. Все-таки — двадцать пятый градус северной широты. И хотя стоит март — жарко, как в июне. Впрочем, еще ведь Джордж Вашингтон назвал Багамы «островами вечного июня». Жара меня, однако, не очень беспокоила. Хуже было то, что от трупа пошел запах. Просидеть часов двадцать в запертом помещении с разлагающимся мертвым телом — не удовольствие. Хорошо еще, что на чердаке я проделал дыры в кровле — теперь там гулял сквозняк.
В одиннадцать часов утра, обливаясь потом, я выглянул в дыру, обращенную к северу. И увидел на пляже цепочку людей, направлявшихся в мою сторону от утеса Моргана. Прочесывают! — ужаснувшись, понял я. Ищут машину! Или меня. Или Аллана…
Следующие полчаса лучше не описывать вовсе. Взвалив на плечи смердящий труп, я еле-еле поднялся с ним на чердак и свалил на груду прогнивших сетей. Затем втащил лестницу. Захлопнул люк. Привалил его двумя бухтами каната. И обессиленно опустился рядом. Несло от меня так, что не блевал я лишь из полного отвращения ко всему происходящему. Казалось, от этого запаха я не смогу уже отмыться до самой смерти.
Вскоре послышались громкие возгласы. Все ясно. Полицейские — в том, что это были полицейские, я не сомневался — нашли машину. Минут пять четверо мужчин осматривали ее — видимо, никак не могли понять, зачем кому-то понадобилось угнать автомобиль и бросить в столь уединенном месте. Потом послышались удары. Взламывают дверь. Сейчас полицейские обнаружат, что она заколочена изнутри, и деваться мне будет некуда. Придется выкинуть белый флаг. Оказывать сопротивление представителям власти я не собирался.
Что-то было странное в ударах. Я прислушался. Вроде бы они доносились не от двери. Да, точно. Дверь выходит на море, а стуки слышались с противоположной стороны. Неужели там еще одна дверь, которую я, возясь с трупом, не заметил? Так и есть. Голоса ворвались в сарай, и я понял, что мое предположение подтвердилось. Полезут на чердак или не полезут?
Внизу разгорелась дискуссия. Басовитый голос утверждал, что здесь никого нет. Кто-то хриплый, напротив, настаивал, будто преступник — то есть я — где-то близко. Вмешался совсем юношеский голос, предлагавший обследовать кокосовую рощу и береговую линию: мол, наверняка тип, угнавший «плимут», ушел на катере. Странно, но никто не предложил забраться наверх. Поспорив минут десять, полицейские удалились. Хлопнула дверца, взревел мотор, и машина, поднимая буруны песка, умчалась.
В воздухе явственно запахло плохо поставленной мелодрамой. Почему они не полезли на чердак?! Я сел на бухту каната и уставился на свои руки. В правом кулаке была зажата увесистая дубинка — кусок шпангоута, который я безотчетно подобрал с пола…
Трудно описать, как я провел этот день. Весь в поту, раздевшись до трусов, я сидел на чердаке, привалившись к скату крыши, и дышал теплым солоноватым воздухом, который вливался в проделанные мной дыры. Страшно хотелось пить, а вот голода я практически не ощущал: пищевой рефлекс притупляется от жары, да и, признаться, я ничего бы не смог съесть в данной ситуации. Все-таки Аллан крепко вмазал мне в живот — внутренности представлялись мне вместилищем горячей жидкости, сквозь которую время от времени пробулькивали пузырьки перегретого пара.
Наверное, только сейчас, на сорок восьмом году жизни, я понял по-настоящему, что такое жажда. Во рту скапливалась горькая слюна, я пытался проглотить ее и не мог — глотательные движения никак не получались, и тогда я вскакивал и делал несколько шагов, чтобы хоть как-то помочь слюне пройти внутрь, в такие секунды мне казалось, что я задыхаюсь и вот-вот упаду замертво, так и не сделав глотка. В воображении постоянно представлялась струйка холодной воды. Не банка пива, не холодная бутылка кока-колы — просто струйка воды. Безумие жажды усиливалось близостью моря. Волны накатывались на песок, я видел их, слышал их, какая-то часть сознания, сопротивляющаяся умопомрачению, нашептывала, что это не вода, ее нельзя пить, это соль, соль, соль, соль, но я не хотел прислушиваться к голосу здравомыслия, я мечтал — вот еще секунда, и я пробью тонкие доски, крытые пальмовым листом, спрыгну с трехметровой высоты на землю, промчусь по обжигающему песку, плюхнусь в воду и буду ею дышать, впитывать всем телом. Однако проходила секунда, и боль прокушенной (в бессознательном состоянии) руки возвращала меня к реальности, а липкая жидкость на губах напоминала, что соли и во мне самом предостаточно. От вкуса крови на губах пить хотелось еще сильнее…
Я не знал, есть ли в округе источник, но верил, что он должен быть. Иначе мне каюк. Я представлял одну и ту же картину: вот падает темнота, я выбегаю из сарая, вскарабкиваюсь на холм и на склоне его нахожу тонкую ниточку журчащей воды.
Самое интересное — что так и произошло. Когда сгустились сумерки, я, шатаясь от жажды, издавая горлом какие-то непередаваемые курлыкающие звуки, вышел наружу и пополз по склону холма вверх. Куртка с документами, деньгами, компом и видеомонеткой была скручена в жгут и завязана прочным узлом на животе. Я добрался до вершины. Встал на ноги и стал спускаться по противоположному склону. Пройдя метров сто, услышал бульканье. Я присел и стал шарить руками по земле. Пальцы ощутили сырость и вдруг окунулись в воду. Крохотный ручеек — порождение карстовой гидро-механики — подарил мне жизнь.
Я пил медленно и очень долго. Останавливался, дышал, сопел, хрюкал, дрожал от удовольствия и снова пил. Потом стащил через голову рубашку, провонявшую трупным запахом, и стал не спеша полоскать ее в воде. Вот теперь неплохо бы окунуться в море, но я не стал рисковать. В океанских волнах, да еще в темноте можно нарваться на кучу неприятностей. Например, получить стрекательный удар от медузы. Здесь есть такие экземпляры, что без врачебной помощи от ожога не оправиться. А где мне ее взять, эту врачебную помощь?
Словом, я выкупался в том же ручье. Если, конечно, можно назвать купанием ползанье ужом по руслу ручья глубиной сантиметров десять. Однако это принесло мне облегчение. В мыслях появилась ясность.
Что же мне сейчас нужно? В первую очередь — лодка. Нет, лодка — это вторая очередь. А в первую — машина, чтобы вывезти тело. Не оставлять же труп Аллана в этом сарае, куда завтра снова — это уж обязательно! — нагрянет полиция. Итак, машина. На повторный угон может решиться только идиот. Значит, автомобиль следует арендовать. Где? Разумеется, не в Николс-Тауне — там у меня определенная репутация — и не в Сан-Андросе, где меня наверняка ждут какие-нибудь милые друзья.
Я вспомнил карту. Километрах в одиннадцати к востоку от Сан-Андроса лежит симпатичный прибрежный городок Нью-Таун. Хотя бы одна контора по прокату автомобилей там обязательно есть. От утеса Моргана, с которым я теперь прочно связал свою жизнь, до Нью-Тауна добрых двадцать пять километров. Пять-шесть часов ходу. Ну что ж, в путь. Самое опасное место — Сан-Андрос. Его никак не миновать, сквозь этот город я обязан пройти, как шило сквозь бумагу. А дальше никаких препятствий вроде не намечается.
Я миновал Сан-Андрос и удалился от него уже километра на три, как вдруг услышал сзади легкие шаги. Обернулся — никого. Постоял минуту. Нет, ничего не слышно. Двинулся дальше — шаги возобновились. Сразу подумалось почему-то, что вообразил бы на моем месте багамец. Он наверняка счел бы, что его преследует чикчарни — неизменный герой здешних сказок и легенд. Это злобный и коварный трехпалый эльф с человеческим лицом, мастер на всяческие козни, которому местные жители испокон веку приписывают все то, что не могут сами объяснить. Багамцы искренне верят в существование чикчарни и боятся его до дрожи в коленках. Я улыбнулся своим мыслям и сделал несколько шагов в обратном направлении. Кто-то отскочил в сторону. Бог ты мой, да ведь это козел! Полуодичавший козел, сбрендивший от одиночества и решивший составить мне компанию. На Багамах мало живности, и главные представители фауны — козы да куры. Фу ты, дурачок какой! Ну, пошли вместе, если тебе так хочется, козлище.
В пять утра я вошел в Нью-Таун. Рубашка на мне давно уже высохла. Ноги еле слушались, но я старался держать бравый вид и топал как ни в чем не бывало, насвистывая какую-то легкомысленную мелодию. В пять десять я подошел к бензоколонке и спросил у сонного заправщика, где можно нанять машину. Еще около часа я выжидал, чтобы ранним визитом не вызвать излишнего подозрения. В шесть ноль-ноль я приблизился к большому гаражу, служившему ремонтной мастерской и пунктом техобслуживания.
Как ни странно, моя просьба никого не удивила. Можно было подумать, что здесь каждый день на заре появляются чудаки с нью-йоркским выговором и берут напрокат автомобили. Владелец гаража — опрятно одетый, гладко выбритый мулат, скорее всего гаитиец, поэтому его следовало бы называть мюлатром — предложил мне три машины на выбор. Я остановился на модели «форд Бронко II». Главным обстоятельством, повлиявшим на мое решение, было наличие в машине компьютера. Впрочем, тот факт, что «Бронко» представляет собой универсал с приводом на оба моста, также не мог не радовать. Автомобиль я арендовал на неделю и уплатил всю сумму вперед, практически полностью исчерпав свой наличный капитал. В шесть тридцать я уже выехал из Нью-Тауна, а около семи, оставив машину в кустах в полукилометре от утеса Моргана, крадучись входил в сарай.
Вроде бы все спокойно. Никаких следов. Никаких намеков на присутствие чужих. Лестница на чердак стоит в том же положении, в каком я ее оставил. Три незаметных сторожка, устроенных мной в разных местах, не тронуты. Трупный запах заметно усилился. Я тихонько поднялся по лестнице и вошел на чердак.
Циннь! В моей голове словно лопнула тонкая струна. Такого ошеломления я не испытывал никогда в жизни. На трухлявых сетях по-прежнему лежал труп человека. Но это был труп не Аллана, а совсем незнакомого пожилого мужчины.
III
Примерно минуту, находясь в состоянии полного оцепенения, я разглядывал труп. А потом метнулся к дыре в кровле чердака. Так и есть! От поселка в направлении моего жалкого обиталища не спеша двигалась машина. Я бросился ко второму отверстию. С противоположной стороны метрах в семидесяти стояла группа мужчин, напряженно посматривавших в мою сторону. Обложили! Надо же так попасться! А еще комразовец! Как это я не заметил слежки?! Неужели и в «Бронко» сейчас сидит какой-нибудь дядя в стетсоновской шляпе и, поджидая меня, курит толстую сигару, держа палец на спусковом крючке тяжелого «кольта»? Значит, они вели меня с самого начала. Нет, не может быть. Слишком хитрая получается игра. Аллан, конечно, «подсадная утка». Но владелец гаража в Нью-Тауне — вряд ли. И «Бронко» вовсе не похож на мышеловку. Наверное, здесь все завязано на Аллана. А когда я случайно убил его, планы моих противников спутались. Зачем же мне подсунули новый труп? Осел!!! Ну конечно же! Кто такой Аллан? Пришлый. Подозрительная личность. Угонщик военного самолета. Ясное дело — террорист. Если бы даже удалось доказать, что убил его именно я, засадить меня за решетку было бы трудновато: неспровоцированное нападение, поединок с бандитом, необходимая оборона — любой суд меня оправдает. Зато убийство местного — чудовищное преступление, не имеющее оправданий. В том, что на чердаке лежал убитый из местных, я не сомневался. Какой-нибудь рыбак англосаксонского происхождения с типичной для здешних жителей аристократически-надменной фамилией, указывающей на древность рода, — некий, к примеру, Хатчинсон-Постьюлант.
Словно ледяная бездна распахнулась под ногами — мной овладела неожиданная яростная скорбь по этому человеку, ставшему жертвенной пешкой в игре безжалостных сил. Скорбь, требовавшая немедленного отмщения. Но что я мог поделать? Тиски сжимались. Машина продолжала медленно — издевательски медленно — двигаться по пляжу.
Итак, убийство местного. И убийца, обнаруженный на месте преступления. Скорее всего, по замыслу невидимого режиссера этого спектакля, от неотвратимого суда Линча меня могло спасти только какое-нибудь важное признание или согласие работать на них. Труп неизвестного, лежащий на «моем» чердаке, должен был полностью деморализовать меня и побудить к капитуляции. Все так, меня окружила не полиция, а оперативники АрмКо, Комитета вооружений, и этот театр под открытым небом — лишь продолжение шантажа, начатого в Хард-Баргине. Видимо, я им очень нужен. Вряд ли мои противники доведут дело до суда Линча. Если бы требовалось просто убрать меня, они могли бы придумать менее гнусный способ, не обязательно подразумевающий убийство невинного лица. Значит, последуют разговоры. А мне остается быть предельно осмотрительным. Пока я спокоен и собран — жизнь продолжается. Но любое резкое движение наверняка повлечет за собой автоматную очередь.
Мысли, которые я излагал сейчас столь долго, промелькнули в моей голове со скоростью падающей звезды. Просто удивительно, как опасность спрессовывает время. Очень может быть, что машина ехала с нормальной скоростью. Но мне казалось — она еле ползет. В считанные мгновения я успел перебрать несколько вариантов поведения, просчитать десяток моделей возможного развития событий. Вереницей ярких кадров на экране моей памяти промелькнули все перипетии прошедшей недели. А машина продолжала ползти…
Неделю назад, пятого марта, я в компании Володи Фалеева и Эдика Касабяна вышел из багамского «челнока» и спустился по трапу на летное поле аэропорта Нассау. Наш прилет в «столицу атлантических аукционов» на этот раз вовсе не был связан с продажей военной техники. Мы должны были принять участие в Международном совещании по компьютерному гангстеризму. Этот вид диверсионной и вредительской деятельности в последнее время получил небывалое распространение. Программы-«вирусы», «черви», «жуки», «скворцы», «пестициды», «вампиры», «черные дыры», «потрошители», «мины», «торпеды»… — каких только ухищрений не придумали мастера информатики для того, чтобы взломать защиту чужого компьютера, найти ходы в тайны своих противников. Програм-мы-«лазутчики» проникают в секретные базы данных и черпают оттуда информацию, одновременно портя компьютерную память или попросту уничтожая ее. При этом выходят из строя линии управления промышленностью и энергетикой, ученые получают ложную информацию и делают на ее основе ложные выводы, вооруженные силы готовятся к нанесению ошибочных боевых ударов (были случаи кровопролитных столкновений, вызванных компьютерными провокациями), политики строят кошмарные предположения — словом, на планете воцаряется информационный хаос. Мировая политика всегда была беременна подозрительностью, а сейчас атмосфера домыслов накалилась до предела — того и гляди цивилизация скатится к глобальной военно-политической конфронтации, и мы снова вернемся к тому аду, от которого так долго и мучительно уходили. Вот и собираются лучшие компьютерщики планеты на совещания, где постоянно ставится один и тот же вопрос: как положить конец этому безобразию?
Нас с Володей не назовешь асами информатики. Впрочем, мы здесь и не для того, чтобы заниматься «софтвером». Присутствовать на подобных совещаниях нас обязывает статус экспертов КОМРАЗа по безопасности. А вот Эдик — самый настоящий компьютерный гений. Нет такого компьютера, с которым он не смог бы договориться. Нет такой машины, которую он не знал бы, как свой бумажник. Нет такого компьютерного языка, которым он не владел бы, как родным армянским. Основное место работы Касабяна — Всесоюзное объединение «Информатика» в Москве, где он трудится обыкновенным программистом и о высоких должностях слышать не хочет. Однако ни одно международное совещание по компьютерному гангстеризму не обходилось без Эдика. На его боевом счету — десятки обезвреженных «мин» и «торпед».
Я лично в Нассау второй раз. Известно: запахи активируют память. Как только мы отъехали от аэровокзала и я вдохнул сладковатый аромат цветущих растений, воспоминания обрушились на меня. Эх, если бы можно было по желанию выключать память!
Мой первый прилет в Нассау был совсем не радостным. Тогда я изрядно наломал дров, и меня вполне могли бы выпереть из КОМРАЗа, но вступился Фалеев, и я получил лишь строгое взыскание — плюс отстранение на год от оперативной работы.
Фалеев… Старый добрый друг Володька Фалеев, которого я мысленно успел похоронить, увидев неподвижным в салоне «Стратопорта». А он был лишь «отключен» и парализован курареподобным ядом: сработала растворимая иголка, которой кто-то — теперь-то я знаю кто! — выстрелил в Фалеева из инъект-пистолета. Впрочем, то, что я спутал беспамятство со смертью, было не единственным моим промахом. Главное — я прокололся и нечаянно дал моим противникам понять, что владею важнейшей информацией. Все дальнейшие события — беготня по «Стратопорту», гамма-пушка и страшная угроза, нависшая над пассажирами, псевдосмерть человека, коего я прозвал «неумехой», — проистекли исключительно из моего прокола, и понятно, что винить я мог только себя. А чего стоит возня в туалете с компом и полиэтиленовым пакетом! И последовавший комический эпизод, который превратил драматическую дуэль профессионалов в фарс. Я ведь чуть не убил старушку американку, которая рвалась в туалет, из последних сил сопротивляясь поносу. Я не нанес ей увечий, но все же сшиб с ног, а испуг и победившая диарея поставили точку в этой истории.
Тогда я не уехал дальше аэропорта Нассау. Меня задержали прямо на летном поле и препроводили в полицию, где я узнал о предъявленных мне обвинениях. Немотивированное вмешательство в работу экипажа «Стратопорта», создавшее критическую ситуацию, нападение на бармена, нанесение ущерба имуществу авиакомпании, наконец, атака на пассажирку — этого хватило. Потом я долго замаливал грехи, доказывая честной рутинной работой, что еще могу пригодиться КОМРАЗу. А попав наконец снова в рабочий кабинет в женевской штаб-квартире Комитета по разоружению, я первым делом отыскал свой личный файл и вызвал на дисплей терминала мое собственное досье. Изумление мое было весьма велико. Да, факт взыскания нашел свое отражение в файле. Но одновременно с этим, оказывается, я был удостоен медали Покровского — это высокая честь, ибо сию награду, именуемую «Самая последняя война», вручают только за выдающиеся заслуги в деле избавления человечества от глобальной военной угрозы. Я затаил обиду на своих коллег в Москве, которые не соизволили сообщить мне о таком событии, и одновременно преисполнился гордостью. Значит, вся эта эпопея в «Стратопорте» была не напрасной. Значит, мои муки с шифровкой Олава имели какой-то смысл…
…Машина, предоставленная нам оргкомитетом совещания, довезла нас до Туристского центра. Здесь нашей маленькой группе предстояло прожить несколько дней. Честно говоря, я надеялся не только поработать, но и немного отдохнуть. Предыдущие несколько месяцев были весьма насыщенными, а здесь, в Нассау, я получал как бы случайную передышку: мой непрофессионализм в компьютерном деле служил определенного рода индульгенцией.
За несколько дней я весьма неплохо изучил Нассау. Обошел все магазины на главной торговой улице — Бей-стрит. Побывал в каждом из трех старых английских фортов. Несколько раз переходил по мосту на остров Рай — разглядывал это феерическое скопище отелей, курортов, казино, игорных домов. Скупил массу безделушек из листьев серебристой пальмы на соломенном рынке. Каждый вечер обязательно навещал порт — нигде больше я не ел таких вкусных, сочных омаров, как в порту Нассау. Впрочем, скорее всего в этом моем впечатлении было больше от психологического тогдашнего состояния, чем от реальных багамских омаров, травимых хлорной известью. Да-да, багамские краболовы охотятся на этих десятиногих ракообразных с помощью хлорной извести. Ловля с применением динамита категорически запрещена, а с хлоркой — пожалуйста. Рыбаки впрыскивают в коралловые рифы известь, и омары выбираются на открытые места — стремясь избежать отравы. Тут их и ловят. А рифы гибнут. Кораллы становятся снежно-белыми, хрупкими, мертвыми…
В порту и застало меня известие, которое резко оборвало нечаянные каникулы и надолго лишило «отпускного» настроения.
Истошно заверещал кимп. Я выхватил его из кармана и включил речевой канал. На крохотном дисплее появился Родерик Мургейм — руководитель сектора безопасности конференции, а значит — мой непосредственный начальник в данной командировке.
— Слушаю, — сказал я, внутренне собираясь, словно перед прыжком.
— Сергей, — сказал компьютер по-русски голосом Мургейма, который, разумеется, русского не знает. Ситуация «ЧЕ». Только что с военного аэродрома двумя молодыми людьми угнан реактивный самолет «Страйкмастер».
— Да? — удивился я, не выказывая, впрочем, особого интереса. — А какая связь со мной?
— На пилонах у него — четыре контейнера «эм-тридцать четыре».
— Ну и что? Они же все разряженные.
— Вы тратите время, — в компьютерном голосе послышалось раздражение. — Эти — не разряженные.
— Что вы хотите сказать? — Я все никак не мог врубиться, никак не мог отстроиться от каникулярного настроения.
— Только то, что каждая из семидесяти шести бомб контейнера начинена килограммом бинарного зарина.
— Бросьте! «Эм-тридцать четыре» никогда на заполнялись бинарным зарином. Там нет смешивающих агрегатов. В подобных контейнерах содержался обычный зарин. И все они, повторяю, разряжены.
— Вам что, обычного зарина мало?! — рявкнул компьютер. И тут я прозрел. Включился. Осознал: где-то в воздухе летит учебно-боевой самолет английского производства, который несет почти четыреста килограммов сильнейшего нервно-паралитического отравляющего вещества. Как специалист я понимал: это не очень много, настоящие химические атаки ведутся с куда большими количествами ОВ. Но с другой стороны, именно как специалист я понимал и обратное: четыреста килограммов зарина могут наделать больших бед, если их сбросить над густонаселенным районом, да еще при благоприятном ветре.
— Нет времени объяснять, откуда у нас эта информация, — продолжал Родерик. — Факт есть факт: самолет угнан. Он взял курс на восток. И это странно — там же открытый океан. Словом, полет нужно пресечь. Но сделать это необходимо грамотно. Без последствий. На авиабазе готовят для перехвата звено Ф-15 «Игл».
— Что я должен делать? Я никогда в жизни не летал на Ф-15.
— Это от тебя и не требуется. Полетишь в «спарке». Перегрузки должен выдержать. И вообще не думай о том, что летишь на боевом истребителе. Твоя забота — ОВ. Лучшего специалиста по химическому оружию у нас здесь нет.
Пока шла беседа с Родериком, я параллельно совершал какие-то действия, совершенно не отдавая себе отчета — какие именно. Серия движений, отработанных до автоматизма. И только когда Родерик дал отбой компьютерной связи, бросив: «До авиабазы тебе четверть часа езды. Постарайся быть там через десять минут. Жми», я смог увидеть себя как бы со стороны. Оказывается, ноги сами вывели меня к паркингу, я вскочил в арендованный мною «додж», рванул с места — и теперь мчусь к авиабазе со скоростью двести двадцать километров в час. На дорогу у меня ушло не десять, а семь минут. Еще через семь минут я уже сидел, привязанный ремнями, в задней кабине истребителя Ф-15 «Игл» и получал минимальный предполетный инструктаж от очень нервного и раздраженного майора ВВС. Инструктаж свелся к тому, что я несколько раз повторил вслух порядок покидания самолета в воздухе, дал обязательство нажать на «цыплячью кнопку» — кнопку катапультирования — только в случае крайней опасности и поклялся ничего не трогать, в радиообмен не встревать, никакие ручки не крутить, никакие рычажки не нажимать. Все, что мне нужно будет увидеть, я увижу на дисплее бортовой ЭВМ, заверил меня майор.
Он шлепнул меня по шлему, спрыгнул на землю, техники убрали лесенку. Взревел двигатель. Мы покатили по рулевой дорожке. На взлетно-посадочной полосе пилот включил форсажные камеры — я отметил, насколько быстро, всего за несколько секунд, мы перешли с режима малого газа на форсаж, — и самолет, коротко разбежавшись, прыгнул в небо. Следом за нами взлетели еще два истребителя.
Земля провалилась, потом встала вертикальной стеной справа, а еще через несколько секунд вокруг нас было только голубое небо. И тут я сообразил, что начисто забыл имя и фамилию пилота.
Все-таки удивительные вещи иногда делает судьба! Еще полчаса назад я был в порту, ни о каких ОВ не думал, о реактивных самолетах и вовсе не помышлял — ждал прихода рыбацких судов со свежим уловом. И вот — лечу. Причем не просто так, а на перехват. И не на учебный перехват, а на операцию против боевого самолета, несущего химическое оружие.
— Какое вооружение у «Страйкмастера»? — спросил я по переговорному устройству.
— Не дрейфь, эксперт, — раздался в наушниках веселый голос пилота, молодого, улыбчивого, насколько я мог заметить, парня. — Там всего два пулемета тридцатого калибра. А у нас и пушка, и управляемые ракеты… Задавим!
— Тебя как зовут?
— Забыл уже? Лесли.
— А меня — Сергей.
— Отлично. Послушай, Сергей… Ого… Стоп. Те ребята снова резко меняют курс. Смотри картинку.
На индикаторе боевой обстановки появилась цветная карта Багамских островов. Четкая красная линия обозначала курс «Страйкмастера». Поначалу угонщики повели самолет на восток, затем повернули на север, прошли около трехсот километров, а теперь сделали еще один поворот — опять на девяносто градусов. Сейчас «Страйкмастер» летел строго на запад. Впереди у него по курсу был остров Большой Абако, затем Большая Багама, а далее — полоса чистого океана вплоть до самой Флориды. Если их не остановить, угонщики выйдут прямехонько на Уэст-Палм-Бич. А южнее — Майами. Майами… Может быть, это и есть цель их полета? И одновременно мишень? Тогда дело пахнет серьезнейшей провокацией. Последствия химической атаки на крупный курортный американский город я не берусь предсказывать. Но за мир на планете не поручился бы…
На дисплее выстраивались колонки цифр: это компьютер выдавал информацию о «Страйкмастере» — курс, скорость, высота, постановка помех. Три точки на индикаторе обозначали наше звено. Точки ползли на северо-запад, и линия их движения пересекала курс «Страйкмастера» восточнее порта Марш-Харбор на Большом Абако. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы бой развернулся над сушей. Только над морем. И чем дальше от берега, тем лучше. Сильный толчок встряхнул самолет. К горлу подступил горький комок. Не оконфузиться бы…
— Звуковой барьер, — прокомментировал Лесли. — Рандеву через восемь минут.
На мой взгляд, в кабине было ужасно душно. Впрочем, это могло только казаться. Психологически я чувствовал себя очень неуверенно. Возраст есть возраст. Сбросить бы сейчас годков двадцать — я и без Лесли справился бы, благо необходимый налет часов у меня есть. Но в сорок восемь лет без всякой подготовки пересаживаться из комфортабельного «доджа» в кабину боевого сверхзвукового истребителя — согласитесь, есть в этом элемент какого-то трюкачества.
Я взмок от пота; времени на переодевание у меня не было, поэтому пришлось натянуть комбинезон поверх одежды.
— Скорость один и три Маха, — раздался голос Лесли. — Шесть минут до встречи. Мы превосходим их по скорости.
— Как будем действовать?
— Сначала предупредительная очередь из пулемета. Затем боевой разворот. На встречном курсе обстреливаем из пушки — разумеется, не прицельно. Если не сбрасывают кассеты в море, снова ложимся на основной курс и выпускаем AIM-120. После чего совершаем траурный облет места происшествия и сообщаем на базу координаты участка, зараженного ОВ. Сатана! — вдруг вскрикнул Лесли без всякого перехода.
— Что случилось?
— Картинка исчезла!
Действительно, по индикатору боевой обстановки струилась цветная рябь. Дисплей компьютера выдавал мигающую надпись: «Атака!» На экране бортовой РЛС метались зеленые зигзаги.
— Активные помехи космического наведения! — догадался Лесли. — Кто-то мешает нам с орбиты. Это может быть началом большой заварушки.
— Попробуй отстроиться.
— Не получается. Перехожу на визуальный поиск. Какая высота была у «Страйкмастера» — помнишь?
Я попытался вызвать данные из памяти компьютера — ничего не вышло. Дисплей не реагировал.
— По-моему, пять тысяч, но высота резко снижалась.
— То-то и оно. Судя по всему, они попытаются идти на малой высоте. Для нас это плохо. Лететь над неспокойным морем в режиме огибания рельефа местности — крайне опасно. Надо найти «Страйкмастер» как можно скорее.
IV
«Что же получается? — размышлял я. — Двое неизвестных угоняют военный самолет. Ладно, маловероятно, но допустим. Под крыльями у этого самолета почему-то оказывается запрещенный, скажем так, невозможный груз: кассеты с зарином. Причем невесть откуда известно, что заряды — бинарные. Фантастика, однако допустим и это. Самолет берет курс на побережье США. Полное безумство. Организуется преследование звеном истребителей, на одном из которых находится эксперт по химическому оружию. И вдруг на перехватчиков обрушиваются мощные помехи, наведенные из космоса. Это уже просто мистика! Дальнейшую картину составить несложно. Если «Страйкмастера» не остановит береговая охрана и ПВО, он сбросит груз на какой-нибудь крупный город побережья. Изопропиловый спирт соединится в кассетах с метилфторфосфоновой кислотой, компоненты зарина прореагируют, ОВ выплеснется в воздух, и облако смертоносного аэрозоля накроет густонаселенный район. Это будет почище выстрелов в Сараево…»
— Вижу цель! — проревел в наушниках голос Лесли.
— Где? — встрепенулся я.
— Сейчас, сейчас… Доверну самолет… Так! Даю трассу. Ярко-красный пунктир протянулся в воздухе из-под брюха «Игла». Я продолжил линию и увидел далеко впереди еле заметный на фоне бликующих волн крохотный силуэтик. Пятнистая раскраска почти идеально маскировала самолет. Как Лесли рассмотрел его — уму непостижимо.
Силуэтик стремительно увеличивался в размерах.
— Даю предупредительную очередь, — произнес Лесли.
— Когда сблизимся, сделай так, чтобы я разглядел брюхо «Страйкмастера», — попросил я. — Очень важно понять — что он несет.
— Сделаем, — с этим словом Лесли нажал на кнопку управления огнем. Очередь прошла чуть выше «Страйкмастера», а через секунду мы проскочили под ним. На пилонах висели контейнеры. Только странные контейнеры. Не похожие на «эм-тридцать четвертые». И вообще не похожие на контейнеры.
Зафиксировав зрительный образ груза, укрепленного на пилонах, я стал перебирать в памяти все, что мне было известно о боевых средствах заражения воздуха.
Мы развернулись и легли на встречный курс.
— Собаки! — воскликнул Лесли. — Они снизились до самой воды. Почти стригут волны. Ну, погодите!
Раздался звук, будто кто-то взмахнул гигантской трещоткой. Это пробудилась пушка. Лесли — прекрасный стрелок, отметил я про себя. На бешеной скорости, причем на встречных курсах, при молчащем компьютере и не работающей комплексной системе управления полетом и оружием он умудрился прицелиться так, что цепочка взрывов пропахала воду прямо перед носом летящего на низкой высоте самолета.
Мы промчались над «Страйкмастером», и Лесли пошел на новый разворот.
— А где наши ведомые? — вдруг вспомнил я.
— Потерялись, — в голосе Лесли послышались нотки превосходства. — Радиообмен прекратился сразу после начала помех. По-моему, по нам ахнули из высокоэнергетического лазера. Впрочем, не уверен. Но с таким синхронным выводом из строя практически всех электронных систем я сталкиваюсь впервые.
— Вспомнил! — Сердце мое екнуло и забилось еще быстрее, хотя я считал, что тахикардия у меня и так приличная. — Это не контейнеры М-34. И там содержится вовсе не зарин!
— А что же? — Лесли вроде бы испытал даже разочарование.
— Это бомбовые кассеты CBU-16/A для создания аэрозольного облака. Типичное содержимое их — ЕА4923.
— И с чем это едят? — поинтересовался Лесли.
— Лучше всего с противогазом.
Шутка получилась корявая, но мне было вовсе не до шуток. ЕА4923 — очень летучее боевое отравляющее вещество психотомиметического действия. Оно относится к бензилатам и считается несмертельным, однако вызывает состояние, подобное психозу. Боевой эффект ЕА4923 основывается на том, что человек временно или навсегда — все зависит от дозы — теряет контакт с внешним миром.
Тоже веселенькое дело! Город, охваченный безумием, — вот что могло ждать нас впереди.
— Что будешь делать? — спросил я Лесли. — Сбивать?
— Поздно. Впереди — Большой Абако. Остров. Туристский рай.
Лесли сосредоточился больше прежнего, речь его стала скупой и отрывистой. Чтобы не потерять «Страйкмастер», мы сбросили обороты и летели сейчас примерно на равных скоростях: наш «Игл» шел, отстав на полкилометра. Лесли держал минимальную высоту, но «Страйкмастер» шел все равно ниже. Изогнутую полоску суши, называемую островом Большой Абако, мы пересекли за минуту.
— Может, сейчас?! — снова не утерпел я.
— Нет, — отрезал Лесли. — Кругом острова и рифы. Могут быть люди. Есть другое решение. Буду сажать его в аэропорту Фрипорта.
— Сажать в международном аэропорту?! — ахнул я. — Ты с ума сошел!
— Я уже сообщил в порт. У них есть двенадцать минут. Успеют провести эвакуацию.
— Ты один не справишься. «Страйкмастер» уйдет. Характерный щелчок, раздавшийся в ответ, свидетельствовал, что Лесли в ярости отключил переговорное устройство. Мне оставалась лишь роль пассивного созерцателя.
А созерцать было что. Я увидел работу аса. Более того — почувствовал ее всей печенкой.
Грозно ревя — Лесли перешел с первого режима на второй, — Ф-15 устремился к самой воде. Я понял, что пилот отключил систему предупреждения об опасно малой высоте полета, и внутренне сжался. На мелководье ходили барашки, ветер срывал с них кисейную пыль. На стеклах кабины появились капельки воды. Через несколько секунд «Игл» ювелирно прошел под брюхом «Страйкмастера». «Что ты делаешь? — хотелось мне крикнуть Лесли. — Ведь сейчас нам по головам ударят сразу из двух пулеметов!» Но я сдержался: все равно переговорное устройство отключено. Втянув голову в плечи, я прижался к бронированной спинке кресла, прекрасно сознавая, что многослойный прозрачный фонарь не спасет от прямого попадания. Внезапно «Игл», едва выйдя из-под преследуемого самолета, свечой пошел вверх, и только тут я понял замысел Лесли. Сейчас «Страйкмастер» попадет в нашу реактивную струю. Если угонщик — опытный летчик, он выправит самолет; если нет — «Страйкмастер» ухнет вниз и взорвется при ударе о воду.
Перегрузка вжала меня в кресло. Затем «Игл» лег на крыло. Вывернув голову, насколько позволяла спинка кресла, я нашел на фоне волн «Страйкмастера». Нет, он не упал в океан, а продолжал лететь на запад. Совершив головоломный разворот, Лесли снова пошел на снижение и опять нацелился на просвет между брюхом «Страйкмастера» и водой. Мы повторили маневр. На этот раз я увидел, как горбатая прямокрылая машина пыталась уйти в сторону, но Лесли был начеку. Он шел под «Страйкмастером» как привязанный и вторично вынырнул у него из-под носа, тем самым обрекая угонщиков на новый удар реактивной струи. Но и здесь «Страйкмастер» удержался.
Это была какая-то странная чехарда, нечто среднее между игрой в кошки-мышки и пятнашками. Ныряя под брюхо «Страйкмастера», мы шли на огромный риск, а потом подвергали страшному испытанию угнанную машину. Не думаю, что Лесли всерьез рассчитывал свалить «Страйкмастера» в море. Скорее, это была психическая атака, призванная сломить волю преступников.
Совершив тот же маневр в третий раз, Лесли сменил тактику. «Страйкмастер» шел, уже заметно рыская. Он набирал высоту и тут же проваливался до самой воды — видимо, рули плохо слушались летчика. До аэропорта Фрипорта оставалось минуты две полета. По усилившемуся мельканию цифр и слов на дисплее — компьютер дублировал возобновившийся радиообмен, который Лесли вел с диспетчерами (я так думаю, что именно сам компьютер и помог восстановить связь, отыскав в электронике разладившиеся системы и заменив их дублирующими), — я понял, что наступила кульминационная фаза нашей погони. Воздух над Фрипортом был давно расчищен. Летное поле — тоже. Лесли шел на посадку с ходу, не совершая обычной «коробочки». Наш «Игл» теперь навис над «Страйкмастером» и стал медленно опускаться, предугадывая и повторяя все движения преследуемого самолета. Со стороны могло создаться впечатление, будто Лесли старается сесть на «Страйкмастер» верхом. На самом деле он прижимал его к воде. Наверное, примерно так же сокол бьет голубку, нападая на нее сверху. Хотя это сравнение было весьма приблизительным: уж на что, на что, а на голубку «Страйкмастер» — с его хищным горбатым силуэтом — никак не походил.
Справа уже тянулся остров Большая Багама. Отчетливо видны были туристские городки на южном побережье — Маклинз-Таун, Пеликан-Пойнт, Хай-Рок, Люкайя. В памяти всплыло, что «люкайя» — это одно из названий племени араваков, истребленного белыми в течение первых трех десятилетий после высадки Колумба в Новом Свете.
Прямо по курсу лежал Фрипорт. Под нами ушел назад Большой Люкайянский водный путь — лабиринт каналов, дорог, складов… Лесли, притирая «Страйкмастер» к земле, едва не касаясь его колесами (он уже выпустил шасси), шел точнехонько на взлетно-посадочную полосу. Я полагаю, он не остановился бы и перед тараном. И на «Страйкмастере» это поняли. Угонщики вовремя опустили элероны, вовремя отработали закрылками, и вот уже «Страйкмастер» катится по полосе, а мы с ревом проносимся над ним.
Новый заход на посадку, теперь уже по всем правилам, после чего наши колеса тоже коснулись бетона. Взвыл двигатель, переходя на режим торможения. Лесли, выпустив парашют, умело сбросил скорость и вдруг, нарушая все инструкции, съехал с бетона.
Хорошо, грунт был плотный, окаменевший от жары, иначе мы поломали бы стойки шасси. Наш «Игл» подкатил прямо к «Страйкмастеру», застывшему на рулевой дорожке. Я ожидал, что вокруг самолета будут толпиться пожарные и санитарные машины, полицейские фургоны и армейские грузовики, и сильно удивился, что ничего такого нет. «Страйкмастер» стоял совершенно один. Видимо, страх перед химическим оружием был столь велик, что аэродромные и полицейские службы предпочли пассивное выжидание, граничащее с дезертирством, геройскому безрассудству.
Около «Страйкмастера» копошились две фигуры. Они что-то делали с кассетой, подвешенной на крайнем левом пилоне. Лесли отодвинул фонарь нашей кабины, выбросил свое сильное, ладное тело наружу и, спрыгнув с приличной высоты, помчался к угонщикам, размахивая пистолетом и грозно выкрикивая ругательства. Я отстегнул ремни и немного помедлил. Не нравилась мне эта ситуация, очень не нравилась! Я открыл лючок справа и извлек кислородный прибор с двумя баллончиками. Снял шлем и подшлемник. Маску повесил на шею, а баллоны и часть шланга засунул в косой карман с правой стороны комбинезона. Вот теперь можно идти. Лесли уже подбегал к «Страйкмастеру». Я вылез из кабины на скошенный кожух воздухозаборника, а с него уже спрыгнул на землю.
Лесли был человеком действия. Добежав до угонщиков, он первым делом врезал ближайшему из них прямым ударом в челюсть. Тут уж припустил и я. Сейчас Лесли придется туго. Впрочем, драка не разгорелась. Один угонщик согнулся в поясе, прижав руки к лицу, а второй… принялся орать.
— Не смей! — исходил он криком. — Не смей нас бить! Сволочь! Дерьмо! Не смей! — Лицо его налилось кровью, вены на лбу вздулись, голос давал петуха.
Боже, подумал я, это же совсем мальчишки. Им лет по двадцать, наверное, не больше. Наркотиков нанюхались, что ли? Впрочем, откуда у наркоманов химические бомбы? Леваки? Экстремисты? Ура-революционеры? Неонацисты?!
Лесли, опешивший поначалу, опомнился и решил было поучить крикуна тоже. Он размахнулся, но тот дернул рукой, выкрикнул что-то, и оба угонщика, как подрубленные, рухнули на землю.
Моя реакция сработала мгновенно.
— Лесли, ложись! — заорал я, падая. — Газы! — Моя правая рука автоматически прижала маску к лицу.
На крайнем левом пилоне «Страйкмастера» что-то вспыхнуло, рвануло с глухим звуком, и из кассеты повалил густой желтый дым.
Я поднял голову. Угонщики, лежавшие на бетоне, были уже в противогазах. Лесли продолжал стоять в какой-то странной растерянности, словно бы потеряв нить событий. Вряд ли такой ас мог столь быстро потерять ориентацию. Скорее всего, с ним что-то случилось еще до того, как взорвалась кассета. Я вскочил и метнулся к Лесли, на бегу прилаживая маску таким образом, чтобы ее не нужно было придерживать рукой. Так. Это первое. Второе: обезопасить Лесли. Хоть какой-нибудь кусок материи найти! Лоскут, платок, тряпицу… Комбинезон сделан из могучей синтетики, парашютная ткань, ее не то что разорвать — проткнуть трудно. Есть! Спасительная мысль пришла мне в голову. Наверное, со стороны мои действия могли показаться чистым кретинизмом, каким-то шутовским издевательством над всем происходящим. Бежал человек, бежал — и вдруг останавливается, начинает прыгать на одной ноге, срывает ботинок, стаскивает носок и пытается засунуть его кляпом в рот своему же товарищу. Клянусь, так все и было. Я понял, что носок — единственная «тряпица», которая мне доступна в данной ситуации. Черт с ней, с эстетикой! Не до гигиены!
Добежав до Лесли, я крепко обхватил его левой рукой, а правой прижал к лицу носок, расправив его как некое подобие защитной маски. Поздно! Судя по всему, Лесли уже вдохнул желтой гадости. Глаза его закатились, лицо превратилось в костяную маску. Вдобавок ко всему под пальцами левой руки я ощутил сырость. Неужели кровь? Передвинул пальцы. Легонько нажал. Лесли судорожно дернулся. Да, осколок угодил Лесли в грудь. Вот почему он не среагировал на мой крик — его парализовал шок.
Что же делать? Я озирался по сторонам. Где машины? Где хоть один сволочной бронетранспортер? Вояки, называется… Трусы! Предатели! Придется взвалить Лесли на себя и бежать к зданию аэровокзала. Угонщики? Хрен с ними! Далеко не уйдут.
Внезапно тело Лесли напряглось, он словно бы одеревенел. И тут его скрутила страшная судорога, спина выгнулась аркой. Мы рухнули на землю. Я навалился сверху, пытаясь сдержать бьющееся тело. Куда там! Лесли изгибался, колотился головой, бил по бетону пятками. Как я ни старался, мне не удавалось распластать его на плитах — тем более что одной рукой я продолжал удерживать злосчастный носок. Лесли рвался из моих объятий с нечеловеческой силой. Еще немного — и я ослаблю хватку. Что тогда?
Раздался оглушительный выстрел. Пуля, угодив в бетон, с жужжанием отрикошетила в воздух. Господи, пистолет! Как же я забыл о нем?! В руке Лесли — пистолет со снятым предохранителем. Я чудом избежал ранения. Вторая пуля может запросто угодить в мою голову. Как мне удалось разжать каменные пальцы Лесли и выхватить пистолет — я толком не знаю. Но оружием все же овладел.
Эта наша борьба «в партере», на бетоне Фрипортского аэропорта, — одно из самых жутких впечатлений в моей жизни. В комбинезоне, который представлялся мне сделанным из жести, под палящим солнцем, обливаясь потом от жары, натуги и ужаса, что вот-вот слетит маска и я вдохну яд, желтое облако которого расползалось над нами, я сдерживал бьющегося в агонии человека и мысленно гнал от себя темный призрак близкой смерти.
А-а-пфф! — я задушил свой собственный крик: от пронзившей меня боли я готов был заорать в полные легкие, но инстинкт самосохранения все же сработал. Если бы я разинул рот — никакая маска не спасла бы. Боль была такая, словно я сунул палец под асфальтовый каток. Это Лесли в кататоническом возбуждении стиснул челюсти на моем пальце, случайно попавшем ему в рот. По-моему, даже раздался хруст. Сломал, перекусил или откусил напрочь? Я так и не смог этого понять — меня отвлекли самым варварским способом: на голову обрушился страшный удар.
К счастью, сознание я не потерял — это меня и спасло. Я повернул налившуюся ртутью голову, и в помутневших глазах моих запечатлелась гнусная харя со стеклянными глазами и отвратительным рылом. Это был один из угонщиков — «крикун» в противогазе. В правой руке он сжимал увесистую дубину непонятного вида и происхождения (я до сих пор не знаю, откуда на ровном, чистом летном поле могла взяться эта деревяшка). Еще один удар, я потеряю сознание, тогда с меня сдерут маску — вот вам и вторая жертва боевого отравляющего вещества, носящего кодовое обозначение ЕА4923.
Мне было очень больно и очень плохо. Но все же я сообразил, что нужно сделать. По-прежнему прижимая носок к лицу Лесли — палец был зажат в зубах пилота, как в тисках, — я поднял вторую руку с пистолетом и прицелился. Угонщик отпрянул. Нет, я не буду в него стрелять. Убивать нельзя. Категорически. Насколько мог, я попытался поймать мушкой конец крыла «Страйкмастера». Пистолет хороший, надежный — «Магнум». Если в нем еще и пули СВАР — совсем замечательно. Мне очень нужно, чтобы пуля была бронебойной. Такая пуля, которая на семи метрах пробивает стальной щит толщиной до четырех миллиметров. Или головку блока цилиндров автомобиля.
Лесли как раз прекратил биться. Секундная пауза. Я задержал дыхание и нажал на спусковой крючок. Взрыв. Сильный взрыв. Все точно. Пуля попала-таки в конец консоли и пробила металл. Теперь все зависит от того, насколько хорошо угонщики знают машину, на которой летели. Если им известно то же, что и мне, — мы с Лесли пропали. Если же нет — они должны хорошенько испугаться. И удариться в бегство.
Я напряженно наблюдал за угонщиком — за тем, кого впоследствии я буду звать Алланом. Полуобернувшись, он смотрел в сторону «Страйкмастера». Лицо скрыто под противогазом. Какое там выражение — я мог только гадать.
Ура! Угонщик отшвырнул дубинку, которой собирался проломить мне череп, и со всех ног бросился бежать. К нему присоединился второй преступник. Ну конечно. Внешне это выглядело очень страшно. Начало гореть крыло. А запас топлива «Страйкмастера» находится в крыльевых баках. Еще несколько секунд — и взрыв всего самолета. И разлетаются на мелкие кусочки кассеты CBU-16/A, предназначенные для создания аэрозольного облака. И весь запас ЕА4923 выбрасывается в воздух. Да, тут запаникуешь. Если, конечно, не знаешь, что на концах крыла «Страйкмастера» устанавливаются дополнительные баки, надежно отделенные от основных. Разумеется, риск был. Огонь мог перекинуться на интегральный и мягкие баки, но риск — это один шанс из многих, а не сто из ста. Что поделаешь, если, кроме риска, у меня другого оружия в данном случае не было.
Да, юнцы, мать их!.. (Тогда я только так о них и думал — «юнцы». А сейчас благодарю судьбу за то, что она подкинула мне в виде Аллана офицера пехотной дивизии, человека хоть и профессионально подготовленного, но с ограниченным кругозором. Слава узкой специализации!) Если бы не маска, я с удовольствием сплюнул бы. Совсем зеленые юнцы. Ведь шли на верную смерть. И не только свою — несли смерть тысячам, десяткам тысяч людей. Конечно, им было наплевать на машину. Откуда этим молокососам знать устройство крыльевых консолей, если они с грехом пополам научились управлять самолетом? Откуда им знать, что интегральный бак — самопротектирующийся, а дополнительный — нет?
Вон как славно бегут юнцы! И ведь в противогазах. Спринтеры! Я лежал на застывшем в ступоре Лесли, скрипел зубами от боли в затылке и стиснутом пальце и ждал, когда же все-таки на нас обратят внимание аэродромные службы.
Огонь, охвативший конец крыла «Страйкмастера», погас. Теперь из консоли шел только черный дым — хорошо шел, густыми клубами. Я снова перевел взгляд на угонщиков. Что это? Они возвращаются. Бегут назад большими скачками. Значит ли это, что они поняли мою уловку и возвращаются, желая добить нас? Пожалуй, сейчас мне все-таки придется стрелять в людей. Я перевалился через Лесли, закрыл его своим телом и изготовился, прочно уперев локоть правой руки в бетонное покрытие. Судя по тому как молокососы подорвали авиационную кассету, у них есть гранаты. Интересно, сколько?
Боже мой, неужели я так и не услышу райской музыки пожарных сирен?..
V
Не прибавляя скорости, чужая машина двигалась к моему сараю. В этой ее замедленности была какая-то жуткая неотвратимость. Неотвратимость западни, когда колышек уже выбит и крышка начинает захлопываться. Группа мужчин, стоявшая с другой стороны сарая, получила, видимо, сигнал по рации. Двое куривших бросили окурки в песок, и тогда штатские, словно ждали именно этого, двинулись к сараю, расходясь широким веером. Э-эх, куда деваться-то? Разве что в море. Так ведь вытащат. Был бы хоть один шанс — я бы его использовал. Вон кровля какая непрочная — дранка, крытая пальмовым листом. Двумя-тремя хорошими ударами проделать дыру, отодрать пару досок, протолкнуть тело наружу, съехать по скату, приземлиться и… И что дальше? В том-то и дело, что дальше — ни-че-го.
Зрение и слух мои были обострены, как у зайца в чистом поле. Так, наверное, чувствует себя смертник на электрическом стуле, когда все приготовления уже сделаны, а напряжения все не подают. И видимо, подобным же образом осознает себя картинка в анатомическом атласе, изображающая нервную систему человека: каждый нерв обнажен и готов взорваться болью от малейшего прикосновения.
Поэтому урчание автомобильного мотора я воспринял как рев стратегического бомбардировщика. Что? Еще одна машина? Не много ли техники на меня одного?
Сразу же этот автомобиль впрыгнул в поле моего зрения. Он словно свалился сверху — на самом же деле невообразимым цирковым манером съехал с крутого склона, примыкавшего к задней стене сарая. Я — буквально! — вылупил глаза. Это был «форд Бронко». Мой «форд». Арендованный мною «Бронко». Дверца распахнулась, и из кабины спокойно вылез… Эдик. Эдуард Геворкович Касабян собственной персоной. Или коварный бес чикчарни, перевоплотившийся в Эдика.
Касабян прислонился спиной к кузову «форда» и стал спокойно прикуривать. Ни приближающиеся к сараю мужчины, ни люди, находившиеся в ползущей машине, не отреагировали на него как на чужака. Словно бы в создавшейся мозаике причин и следствий Эдик прочно занял полагающееся ему место, каждым своим жестом, небрежной манерой держаться подчеркивая, что место это принадлежит ему по праву. Только одному человеку чужеродность Касабяна в данной ситуации была очевидна — мне.
Повинуясь какому-то нелепому капризу психики, мое сознание выхватило из всего этого невероятного стечения событий только одну деталь — видимо, по причине ее полной несообразности. «А ведь Эдик-то некурящий!» — словно вспыхнуло у меня в голове и осталось гореть.
«Эдик — некурящий!» Фраза распухала и занимала все пространство мозга, вытеснив прочие мысли, а мышцы мои снова действовали как будто автоматически, выполняя очень важную работу. Как хорошо, что минуту назад я просчитал даже самые нелепые варианты бегства — теперь мое тело работало по четкой программе. Двойной удар кулаками плюс удар пяткой, летят щепки, руки рвут тонкие доски, как картон, впившись пальцами в щели, я подтягиваюсь, выбрасываю вперед ноги, локти прикрывают лицо, голова прошла, я качусь, сгруппировавшись, по скату крыши, слышу, как где-то близко бьют палкой по пустой железной бочке, лечу, удар, валюсь на бок, перекатываюсь на спину, ноги идут вверх, рывок, брюшной пресс пронизывает острая боль, но это не страшно, я снова в вертикальном положении, в двух метрах распахнутая дверца машины, Эдик уже за рулем, инстинкт самосохранения истошно вопит, я падаю, снова очень близко бьют железной палкой по бочке, это же выстрелы — приходит запоздалая мысль, подтягиваю ноги для прыжка, возле моей щеки лежит дымящаяся сигарета, «Эдик же некурящий!» О-о-о-пп-а!
Я лежу в машине между сиденьями, ноги почему-то выше головы, задняя дверца распахнута, вихляя по песку, мы несемся на страшной скорости, хорошую машину я все-таки выбрал, мотор надсадно ревет изо всех своих ста сорока лошадиных сил, преодолевая уклон, вслед нам палят из пистолетов, дзззы-ыннь, стекло задней торцевой дверцы разлетается, меня осыпает осколками…
Ко мне постепенно возвращается способность соображать. Словно бы сознание находилось в дискретном состоянии, и сейчас оно восстанавливает связи, дергаясь при несовпадении контактов.
— Привет! — говорит Эдик, который, кажется, никогда не теряет присутствия духа. — С приехалом тебя.
— Это тебя с приехалом! — пытаюсь улыбнуться я, но что-то не получается.
— Держи, — говорит Эдик и бросает назад «кольт». — Если будут догонять — стреляй. Но, ради бога, не попади в кого-нибудь. Если уверен в себе — бей по шинам. А лучше всего — в воздух.
— Хорошо, — соглашаюсь я, внутренне примиряясь с приказным тоном Эдика и с собственным подчиненным положением. С интересом ловлю себя на том, что какая-то часть моего воображения еще не занята, и она, эта часть, находит неописуемо комичным, как всего за несколько дней энергичный, очень талантливый московский программист (кстати, в домашней обстановке — страшный сибарит) превратился в супербоевика а-ля Джеймс Бонд.
Я беру в руки «кольт», и в этот момент кто-то снова ударяет железной палкой. Только теперь уже не по бочке, а по моей голове.
Я очнулся. Было темно и звездно. В машине не горело ни единого огонька. Несмотря на пульсирующую боль в висках и затылке, я отметил, что в раскрытые окна вливается пряный воздух и доносится шум прибоя. Я лежал в заднем отсеке машины, ощущая под забинтованной головой что-то мягкое. Эдик сидел в водительском кресле, уткнувшись лбом в руль.
— Где мы? Что со мной? — прохрипел я и только тут понял, что мне смертельно хочется пить.
— Мы стоим в низине у забора, ограждающего Атлантический центр испытаний и оценки подводного оружия и гидроакустических средств ВМФ США, — тихо прогудел Эдик.
«К югу от Андрос-Тауна, — вспомнил я карту. — Утес Моргана отсюда километрах в восьмидесяти. Неужели никто не попытался нас догнать?»
— Место, где, по моим расчетам, нас будут искать в последнюю очередь. Оторваться мне удалось только потому, что я свернул с шоссе и, включив оба моста, долго петлял по болотам. — Эдик словно отвечал моим мыслям. — Два раза мне казалось, что мы тонем, но машина вывезла. Рана не опасная, пуля лишь стригнула тебя по черепушке, но остановиться я не мог. Голова твоя моталась, и кровь заливала все вокруг. Прямо как в кино…
Эдик хмыкнул.
— В дешевом кино, — отозвался я. — Дай попить.
Эдик пошарил под передним сиденьем и протянул мне банку пива, сорвав язычок на верхнем донце.
— Это тебе промочить горло.
Я влил в себя пиво, но вкуса не почувствовал.
— А это, — Эдик вложил мне в пальцы откупоренную бутылку, — вместо лекарства.
Приложив бутылку к губам и сделав хороший глоток, я чуть не задохнулся. Наверное, такой же вкус имеет раствор колючей проволоки в царской водке.
— Ну-ну, — сказал Эдик, когда я смог перевести дух. — От хорошей порции рома еще никто не умирал.
— Это не ром, — буркнул я. — Это напалм.
— Обижаешь, — рассмеялся Эдик. Видимо, он тоже пришел в себя. — Это не просто ром, а Ром с большой буквы. Есть только одно место на земном шаре, где делают настоящий ром, — на острове Мартиника. Эта бутылка оттуда.
— Черт с ней, с бутылкой! И с Мартиникой тоже! — Ром действительно оказал целительное действие — пульсация в затылке стала уменьшаться. — Лучше расскажи, как ты оказался у утеса Моргана.
— Где?
— Ну, у утеса Моргана, там, где меня должны были взять.
— Ми-и-илый, — с оттенком превосходства в голосе протянул Эдик, — благодарить ты должен исключительно самого себя. Ты в электронном письме дал такие точные координаты, что не найти тебя смог бы только идиот. Неужели ты думаешь, что последние ночи мы с Володей спали? Мы шарили по компьютерной сети всеми доступными — и недоступными, кстати, тоже — способами. Как только открылось твое послание, я тут же отправился на Андрос. Вертолет КОМРАЗа был у нас наготове. Я сел на развилке, с помощью компа разведал обстановку, все остальное — дело техники.
— Ничего себе — техника! — удивился я. — Ты вел себя, как главное лицо во всей операции. Можно было подумать, будто ты и есть босс этой шайки. Объясни, каким образом ты туда затесался. Я ничего не понимаю.
— Тебе русским языком говорят — я разведал обстановку. Это значит — ввязался в их радиообмен. Коды доступа я раскусил почти сразу, систему паролей — чуть погодя. Понял: у них приказ взять тебя живым или мертвым. Лучше — мертвым. Ты же вроде убийца, значит — общественное мнение будет успокоено. Их главным образом бесило, что ты укокал этого Аллана. В машине ехала группа захвата, мужики на пляже — группа поддержки. Если бы ты вышел из дверей сарая, тебе сразу же прострелили бы ноги. Дальнейшее — в зависимости от твоего поведения. Я включился в связь. Назвал свой номер — разумеется, я придумал его на ходу, но использовал их правила кодирования. Объяснил, что придан им для захвата твоей машины. Они, как ни странно, поверили. Дальнейшие переговоры вел с помощью автомобильного компа.
— Ты просто кудесник, — засмеялся я. — Когда у тебя в руках комп, ты можешь все. Но скажи, с каких пор ты начал курить?
— С той минуты, как вышел из твоего «форда» и понял, что вот-вот начнется пальба. Видишь ли, сигарета тоже входила в правила игры. Если куришь — все идет нормально. Затаптывание окурка — переход к активным действиям. Если отбрасываешь сигарету щелчком — значит, ситуация вышла из-под контроля. Они очень боялись, что полиция нарушит нейтралитет и вмешается.
— Погоди, что же это получается, они — не полиция?!
— Конечно, нет. — Даже в темноте было ясно, что Эдик посмотрел на меня как на фрагмент скульптуры «Доктор Даун со своими пациентами» (без главного персонажа). — У тебя разве оставались сомнения на этот счет? Полиция была в курсе операции и обещала прикрыть банду в том случае, если бы тебя пришлось убрать. Для облегчения действий полиции они и придумали подмену трупа…
— Так кто же они? — заорал я, видимо полностью подтверждая скульптурное сходство.
— Не кричи. В пяти метрах — территория американского военно-морского центра, очень непростого, надо сказать. Если нас засекут — хана. Никакие пукалки не помогут. Нет, у тебя определенно мозги сдвинулись — видать, пуля нелегкая попалась. Заладил — «кто они» да «кто они». Комитет вооружений, конечно, кто же еще? Неужели перипетий, происшедших с тобой, недостаточно, чтобы понять это?
— Я думал, что оторвался от них… — пробормотал я.
— «Думал», — передразнил меня Эдик. — Колумб тоже думал, что в Индию попал. А приплыл, между прочим, сюда, к аравакам, на Багамы. Кстати, тебе страшно повезло, что тобою занялся именно АрмКо, а не полиция. Уж кто-кто, а багамская полиция тебя точно не отпустила бы. И с ходу разгадала бы весь мой компьютерный маскарад. А вот Комитет вооружений вынужден действовать скованно, с оглядкой — у них секретность, пароли, которые меняются каждый день. Ничего удивительного, что на каком-то этапе я переиграл их. А завтра, может статься, они переиграют нас… Выпей-ка еще. Ты вон дрожишь весь…
Меня действительно знобило. Тряска выдавала напряжение, скопившееся за последние дни. И ведь конца пока не видно. Более того — ситуация осложняется. Мы получили только временную передышку. В двух шагах от нас — колючая проволока, за которой — важная американская военная база. Эдик прав — в этом испытательном центре шутить не будут. Здесь испытывают подводное оружие. Может быть, как раз сейчас, в эту минуту, под водой разыгрывается учебный бой между боевыми субмаринами — рядовой для данного центра бой, но очень опасный для всех нас, — бой, в ходе которого испытывается новое оружие.
И я в очередной раз подумал о сложной расстановке сил в современном мире. Да, есть мы, Комитет по разоружению — организация, родившаяся в муках и в муках же очищающая мир от оружия. Мы проводим аукционы, на которых демонтированная военная техника переходит в мирные руки. Разумеется, мы не можем ликвидировать всю военную технику разом, как не можем одним махом установить мир на Земле. Поэтому продолжают работать военные заводы, пополняются арсеналы, проводятся военные игры и учебные бои. Со стапелей, с конвейеров сходит новая смертоносная техника, которая завтра, возможно, будет демонтирована, разряжена, дезактивирована и продана с аукциона, чтобы стать мирным инструментарием в руках ученых, промышленников, земледельцев. А может быть, будет пущена в бой, пока есть еще сила, тайная и грозная, — Комитет вооружений, который вовсю старается, чтобы этот бой состоялся. И кто победит — пока большой вопрос…
Как же нам теперь выбраться с Андроса? Ведь на всех аэродромах — как пить дать! — дежурят люди из АрмКо.
Ладно. Будет утро — будет и кофе. Я закрыл глаза, намереваясь поспать хотя бы часок. По телу расходились горячие волны от выпитого рома, и дрожь, казалось, уступала алкоголю.
— Э-э нет, так не пойдет, — вдруг забеспокоился Эдик. — Спать я тебе не дам. Возьми себя в руки.
— Это еще почему?
— Мне надо, чтобы ты был в боевой готовности. Ситуация может измениться каждую минуту. Вдруг понадобится срочно рвать когти или устраивать какой-нибудь фейерверк для отвода глаз. Лучше займись сидячей разминкой, чем кемарить. Да заодно расскажи-ка мне в подробностях все, что с тобой произошло после вылета из Нассау.
Резонно. Я мог только согласиться с Эдиком, нашим новоявленным Джеймсом Бондом. И, разминаясь — напрягая и расслабляя поочередно все мускулы тела, от пальцев ног до мимических мышц, — я пересказал своему другу и спасителю все события последних дней.
Я вспомнил в деталях, как оказался в самолете, как познакомился с Лесли, как мы поднялись в воздух и во главе трехсамолетного звена истребителей пустились в погоню за угнанным «Страйкмастером», как по нам ударили электромагнитным пучком из космоса («Повтори-ка, повтори, — встрепенулся тут Эдик, — это очень важно»), и мы потеряли ведомых, как Лесли мастерски посадил «Страйкмастер» во Фрипорте и как угонщики ручной гранатой подорвали кассету с газом ЕА4923…
Пожарная и полицейская машины успели все же раньше. Тяжелые струи воды ударили в дымящее крыло «Страйкмастера», вооруженные люди в противогазах взяли в кольцо угонщиков, несколько человек бережно, но в хорошем темпе подняли нас с Лесли и, уложив на носилки, бегом направились к стоявшему неподалеку белому микроавтобусу с красным крестом на борту. Я, разумеется, тут же взбрыкнул и спрыгнул на землю, потому что мог передвигаться без посторонней помощи, да и вообще был практически здоров — ушиб головы и почерневший палец не в счет. Самое важное сейчас — спасти Лесли. Лицо его уже закрывала маска, рядом на носилках лежал мой злосчастный носок — самый вызывающий респиратор за всю историю применения боевых отравляющих веществ.
Я не знал, есть ли в госпитале Фрипорта грамотный токсиколог, поэтому счел необходимым принять свои меры. Жестами привлекши внимание людей, которые несли моего пилота, я выхватил из кармана кимп и на ходу набрал следующий текст:
«Mexamini 0,5 per os cito».
Это означало, что Лесли должен срочно принять внутрь полграмма мексамина, он же 5-метокситриптамин, — препарата, который служит эффективным антагонистом психотомиметических ядов, нарушающих обмен серотонина в организме. По поводу дальнейшей терапии можно было спорить, но начать следовало, на мой взгляд, с мексамина — и немедленно. Если, конечно, он есть в госпитале.
Я увидел, что у бежавшего рядом со мной санитара — как еще можно было назвать этих людей? — из нагрудного кармана торчит блокнот. Не долго думая, я выдернул его, вырвал листок и вложил блокнот обратно. Остановился, сунул листок в щель кимпа и нажал на кнопку термопринтера. На бумаге бесшумно отпечатался набранный мною рецепт. Как раз в эту секунду санитары подбежали к микроавтобусу. Я догнал их и в последний миг успел сунуть листок одному из них. Носилки въехали внутрь, задняя дверь микроавтобуса захлопнулась, и машина, включив сирену, умчалась.
Я несколько секунд смотрел им вслед, а затем направился к полицейскому фургону, куда уже затолкали угонщиков. На летном поле и в здании аэровокзала начали разворачиваться работы по дегазации. Нам же предстоял путь в полицейское управление Фрипорта, где можно было снять маски и противогазы и побеседовать с веселыми молодыми людьми, чья увлекательная воздушная прогулка едва не обернулась мировой катастрофой.
Аллан Бетел и Дадли Олбури — так звали этих ребят. Точнее, так они представились. Оба — по их словам — уроженцы острова Большой Абако. Даже не самого острова, а цепочки маленьких островков, охватывающих кольцом Малую Багамскую банку. На Багамах они зовутся «киз» — от аравакского «каири» (остров) — и усеивают все пространство архипелага — от островов Бимини до группы Теркс и Кайкос. Я в свое время интересовался историей Багам, поэтому хорошо представлял себе людей, населяющих Большой Абако.
Киз, окаймляющие Большой Абако с северо-востока, носят забавные имена: Грин-Тертл — Зеленая Черепаха, Уэйл — Кит, Грейт-Гуана — Большая Ящерица, Мэн-О'Уор — Военный Корабль, Элбоу — Локоть. На них живет любопытная публика. В основном это потомки лоялистов, бежавших с континента после победы североамериканских штатов в Войне за независимость. Народ весьма консервативный, придерживающийся старых порядков. Здесь очень долго сохранялось рабовладение. Причем белые предпочитали жить на киз, а подневольную рабочую силу держали на «Большой земле», как тут издавна именовали Большой Абако.
Население киз делилось на враждующие кланы, между которыми то и дело происходили кровопролитные стычки. Типичным поводом для междоусобицы была кража рабов. Кланы сохранились и по сей день. На Военном Корабле живут Олбури, на Зеленой Черепахе — Сойеры и Лоу, на Локте — Малоуны и Бетелы. Судя по нынешней ситуации, Военный Корабль и Локоть больше не враждуют друг с другом. Если, конечно, Дадли Олбури — это действительно Олбури. А Аллан Бетел на самом деле Бетел.
Увы, я плохой Шерлок Холмс. К великому сожалению, сомнения не закрепились во мне. В полицейском управлении перед нами стояли два щуплых юнца, которые, казалось, всем своим видом подтверждали данные ими объяснения: студенты, учатся во Флориде, в университете Таллахасси, летным делом занимаются в авиационном клубе Марш-Харбора. На Аллане Бетеле была свободная куртка с нашивкой «инь-ян» на рукаве, одежда Дадли Олбури состояла из легкомысленной распашонки с рекламой жвачки «Трайдент» на спине и затертых джинсов.
И всему этому я, старый идиот, поверил!
VI
— С какой целью вы угнали самолет? — в пятый раз задал вопрос полицейский комиссар.
И в пятый раз студенты повторили, что хотели привлечь внимание к небрежному хранению химического оружия на авиационных базах, оставшихся без внимания КОМРАЗа, что они ни в коем случае не хотели распылять ядовитый бензилат ЕА4923 над побережьем Флориды…
— Как можно?! Нам такое и в голову не могло прийти! Кошмар!.. Что они хотели приземлиться в Уэст-Палм-Биче и сдать кассеты с отравляющим веществом администрации города.
— Но ведь вы не прорвались бы к аэродрому! — Комиссар уже кричал, и его можно было понять. — Зенитные комплексы сбили бы вас еще на подходе к побережью, и тогда выброс яда в воздух был бы неминуем.
— Мы не задумывались над этим, — твердил Дадли Олбури, пилотировавший самолет. — Надеялись пройти на малой высоте.
А его напарник и друг Аллан Бетел напирал на высокий политический и гражданский смысл их акции.
Поймите, на складах по всему земному шару лежат сотни тысяч, если не миллионы тонн взрывчатки и отравляющих веществ, которые никто пока не собирается дезактивировать. Говорят, мол, руки не доходят. Не верю! Кому-то важно, чтобы вся эта смертоносица оставалась в боевой готовности. А охрана зачастую поставлена настолько слабо, что подходи и бери — никто пальцем не шевельнет. Я все равно считаю, что мы поступили правильно. Теперь-то уж этими складами займутся наверняка!
— Господи, какие кретины! — Полицейский комиссар грохнул кулаком по столу. — Вы же запалили фитиль от этих складов, неужели непонятно?! А пилот истребителя, который может остаться дебилом навсегда? И нападение на эксперта КОМРАЗа? — Он выбросил руку в мою сторону. — А попытка взрыва кассеты?
— Мы оборонялись! — воскликнул Дадли Олбури. — Мы плохо соображали, что делаем.
— А помехи, наведенные из космоса, — тоже объясняются аффектом? — вставил я. — Вся наша электроника и связь вышли из строя. Мы ориентировались визуально и едва вас не потеряли.
— Какие еще помехи? — возмутился Аллан Бетел. Искренне, казалось, возмутился. — Ничего не знаем. Наши приборы работали нормально…
В общем мы топтались на месте часа два. А потом связались по радиотелефону с министерством национальной безопасности в Нассау, и начальник полицейского управления Фрипорта получил приказ: отправить угонщиков на вертолете под усиленной охраной в столицу.
Я был свободен в своих действиях, поэтому решил лететь тем же вертолетом, тем более что мое присутствие в Нассау в качестве свидетеля было крайне необходимо. Нам выделили хорошую машину — противолодочный вертолет ЕН-101 в транспортном варианте. И вечером мы вылетели на юг. Нас было тринадцать человек — четверка экипажа, два угонщика, я и шесть солдат британской морской пехоты в качестве охраны — бравые ребята, рослые, невозмутимые, тяжеловесные, словно вытесанные в какой-то каменоломне стратегического назначения. Лететь нам предстояло не больше часа.
Мы уже прошли над островами Берри и, обменявшись радиоприветствиями с диспетчером аэродрома на Чаб-Ки, взяли курс на Нью-Провиденс. Под нами лежал «Язык Океана». Вода отливала тяжелой синевой, на нее непостижимо — в нарушение всех законов цветовой гармонии — накладывалось золотое сияние солнца, неотвратимо скатывавшегося туда, где воды Гольфстрима, казалось, должны были подхватить его и унести на север. Справа виднелась пенная бахрома прибоя на рифах, ограждающих остров Андрос, — и бахрома эта тоже была подкрашена золотисто-розовым. Словом, редко мне доводилось видеть более красивое зрелище.
И вот в такую минуту ракета «Стингер», управляемая инфракрасной головкой самонаведения, вошла в выхлопную струю газотурбинного двигателя нашего вертолета.
Два события произошли одновременно. «Стингер!» — выкрикнул штурман, наблюдавший за морем сквозь стекло кабины, и тут же раздался взрыв. Видимо, сработал лазерный неконтактный взрыватель, потому что ракета ахнула в нескольких метрах от вертолета. Разорвись она при контакте — никто из нас не уцелел бы.
Словно гигантской дубиной поддали вертолету снизу. В уши ударил грохот, а следом — скрежещущий дробный звук, выворачивающий внутренности. Машина подскочила на несколько метров, а затем резко пошла вниз, словно проломив хрупкий невидимый лед, который только и поддерживал ее над воздушной бездной.
«Конец?» — мелькнуло у меня в голове.
Кто-то страшно закричал. Упал на дно кабины морской пехотинец, залитый кровью. Я с трудом удержался на сиденье. Аллан бросился к Дадли — я сначала не понял зачем.
Вертолет выровнялся. Двигатель заработал снова — завыл на каких-то немыслимых оборотах. Позже я узнал, что нам вырубило два движка из трех и до посадки мы тянули на одной турбине.
Судьба слепа, но в своей слепоте бывает изобретательна. У нас в грузовой кабине было четыре трупа. В живых осталось пятеро — и на них ни единой царапины. Дадли Олбури, два пехотинца, сержант — командир группы погибли на месте, пораженные вольфрамовыми шариками. Среди экипажа потерь не было. Осколочно-фугасная начинка «Стингера» изрешетила стенки кабины, но не вывела вертолет из строя, не привела к пожару.
Теряя высоту, мы шли к ближайшей точке суши, где нам могли оказать помощь, — городку Стэффорд-Крик на острове Андрос.
Вертолет грузно шлепнулся на набережной — искать более подходящую площадку было затруднительно. Вой турбины стих. Распахнув дверцу, мы с Алланом выпрыгнули на землю и приняли у солдат, оставшихся в кабине, тела убитых. Смерть словно бы сблизила нас. На какое-то время мы с охранниками забыли о роли Аллана во всей этой истории. Он был теперь равный среди нас: морские пехотинцы потеряли половину своего маленького отряда, и Аллан тоже потерял друга — Дадли.
Подлетела «скорая помощь». Подъехали еще какие-то машины — с военными, гражданскими, полицейскими. Центром образовавшейся толпы стал экипаж ЕН-101 — летчиков расспрашивали, добиваясь четкой картины атаки на вертолет. Мы с Алланом стояли чуть в стороне. Бетел совсем ушел в себя, потускневшие глаза его не выражали ничего.
Возле нас остановилась машина — черный «крайслер Ле Барон» 1987 года. Из нее вышел невысокий человек лет сорока пяти самой заурядной внешности.
— Мистер Щукин? — осведомился он. Я подтвердил.
— Мистер Бетел?
Аллан еле заметно качнул головой.
— Прошу следовать за мной. — И человек махнул в воздухе радужно засветившейся карточкой КОМРАЗа.
Странно. Этого мужчину я видел впервые в жизни…
Мы с Алланом сели в «крайслер», захлопнули дверцы, и машина резко взяла с места. Через десять минут мы, не снижая скорости, пронеслись через городок Стэньярд-Крик, а еще через десять минут въехали в Хард-Баргин.
«Трудная сделка», — мысленно перевел я название городка, совершенно неотличимого от десятков других багамских курортных поселков.
Машина остановилась у двухэтажного здания, представлявшего собой идеальный в геометрическом отношении куб. Абсолютно ровные плоскости стен с широкими поляризованными стеклами окон, не пропускающими внутрь чужих взглядов, абсолютно ровная — так казалось снизу — крыша, лишенная даже антенн.
Мы вошли внутрь, и здесь я испытал, пожалуй, самое сильное потрясение за последние годы.
В большой, полной света комнате, у низкого столика, заставленного напитками, в глубоком кресле сидела… Мерта. Мерта Эдельгрен — женщина, с которой я дрался в тесном тамбуре «Стратопорта», которую убили на моих глазах, которую я безуспешно пытался оживить и труп которой я лично сбросил с десятикилометровой высоты, заставив крылья «Стратопорта» разойтись в стороны. Нет. Чушь какая-то. Двойник?
— Ничего подобного, — говорит эта женщина спокойным голосом, угадав мои мысли. — Не двойник, не загримированная актриса, не сестра-двойняшка. Я — это я. Мерта. Здравствуй, Щукин.
— Здравствуй, Эдельгрен, — в тон ей говорю я, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым. — И как там, на том свете?
— Нормально. Как везде. — Мерта наливает в высокий стакан виски «Олд Грэнд-Дэд», бросает туда несколько кубиков льда и медленно пьет. — Садись. Поговорим.
Я вижу, что в комнате стоят несколько кресел. В углу — видеосистема «Сильваниа суперсет». Рядом микрокомпьютер неизвестной мне модели.
— А почему ты решил, что я была на том свете? — Мерта вдруг широко распахивает глаза — ей страшно нравится дурить меня.
— Ну как же, «Стратопорт», девяносто шестой год… Разве не твое сердце остановилось тогда, и разве не ты летела все десять километров до самой воды?
— Нет, не я. — Поставив стакан, Мерта блаженно потягивается, на ее губах мерцает сладострастная садистская улыбка. — Правда, Олав?
Я вздрогнул? Или сумел погасить дрожь? Неужели и Олав здесь? Спиной я чувствую, как в комнате появляется кто-то еще. Их двое. Медленно поворачиваюсь.
Здра-асссьте-е! Вся компания в сборе. Рядом с Олавом — тот самый жалкий старичок со «Стратопорта», в смерти которого я считал себя повинным. Значит, и он — в АрмКо? И к тому же не совсем старичок, а вполне крепкий дядя. Прелюбопытная история…
— Правда, Мерта, — впервые за долгие годы я слышу баритон Олава, — старина Щукин, видимо, считает, что он действует только наверняка. Но ведь мы тоже кое-что умеем. Например, умеем выключить сердце, а потом включить его. И еще умеем открывать шлюзы «Стратопорта» с той стороны, с которой захотим. И выдергивать тела наших сотрудников из ловушек, даже если кому-то хочется, чтобы эти тела разбивались о воду и размазывались красным джемом по синим волнам.
— Итак, друзья встречаются вновь, — мне не остается ничего другого, как иронизировать. — Похоже, что изотопную булавочку не кто иной, как вы мне подсунули? — обращаюсь я к «неумехе».
— Да, я. Но вы успели мне ее вернуть. Ловкач! — ядовито усмехается он. — Впрочем, нам, кажется, пора познакомиться. Осгуд Теш. Бывший полковник.
— Сергей Щукин. — Я встаю и щелкаю каблуками. — Будущий генерал.
Все смеются.
— Успокойся, Щукин. — Мерта стирает с лица последнюю тень мерцающей улыбки. — Алланом занимаются наши коллеги. В другой комнате. Нас тоже интересует вся эта история с самолетом. — Она подчеркивает слово «тоже».
— Что касается вашего генеральства, — подхватывает Олав, — то оно зависит от вас. Захотите нам помочь — будете генералом. Не захотите — мы постараемся, чтобы вы о звании рядового мечтали как о недосягаемом почете.
— Фу, какой подлый шантаж, Терри! — восклицаю я. — Вы ведь Терри, правда? Никакой не Олав Ольсен, а Терри Лейтон, бывший офицер ЦРУ, ныне — оперативный работник Комитета вооружений. Так вот, чтобы вы знали. Насчет генерала — это шутка. Я человек штатский, эксперт КОМРАЗа, нахожусь на своем уровне компетентности и выше прыгать не хочу, поэтому о воинских званиях могу рассуждать лишь абстрактно. В сущности смысл работы нашего Комитета в том и заключается, чтобы воинские звания ушли в прошлое. Навсегда.
— Это ты будешь рассказывать в Москве. По Центральному телевидению, — обворожительно улыбается Мерта. — Когда станут показывать публичный процесс над изменником Родины и шпионом Сергеем Щукиным. Бывшим экспертом КОМРАЗа.
Весь этот разговор мне уже безумно надоел. Дешевка от начала до конца. Если им есть что мне предъявить — пусть предъявляют. Видимо, я им очень нужен, раз они пошли на такие ухищрения — вплоть до киднэппинга, чтобы меня заполучить.
— Ладно, хватит трескотни, — говорю я, опускаясь в кресло и наливая себе «Олд Грэнд-Дэд» (гулять так гулять, мне в конце концов тоже нравится карамельный привкус этого виски). — Чем вы меня там хотите порадовать?
— Извольте, — говорит Олав и подходит к видеосистеме. В руках у него появляется комп и видеомонетка. Он опускает монетку — крохотный видеодиск — в щель компа и подключает к телевизору видеосистемы.
Загорается экран. Я вижу спину удаляющегося от камеры человека. Он подходит к воротам в ограде из колючей проволоки. За оградой высится круглая бетонная башня высотой с десятиэтажный дом — вся в металлических лесах, усеянных какими-то яйцеобразными предметами. Отчетливо видно огромное количество торчащих во все стороны антенн, которые придают башне зловещий вид.
Человека встречают двое в форме без знаков различия. Мужчина вынимает из бокового кармана пропуск и показывает охранникам. Те коротко козыряют. Человек бросает взгляды вправо и влево, затем оборачивается и пристально смотрит прямо на нас.
В моих жилах кровь превращается в горячую ртуть. Этот человек — я.
— Стоп-кадр! — командует Мерта.
Изображение застывает. «Суперсет» работает от голоса. На экране — действительно я. Нет никаких сомнений. И походка была моя. И характерная для меня манера оглядываться.
— Где это? — спрашиваю я.
— Бавария, — улыбается Олав.
Я никогда в жизни не был в Баварии.
— А точнее?
— Гора Шварцригель.
«Черный засов», — машинально переводит название с немецкого какое-то лингвистическое устройство в моем мозгу. — «Подходящий топоним для шантажа, — добавляет сознание. — Только безвкусицы и здесь — через край».
— Ну, дальше, — тороплю я.
— Это одна из секретных баз БНД и ЦРУ. Здесь занимаются электронным шпионажем, — с готовностью объясняет Олав. — Прослушивают Восток всеми возможными способами. Допуск высшей категории секретности. Сюда могут войти немногие смертные — у пультов сидят определенные лица из ЦРУ, считанные сотрудники БНД, некоторые офицеры разведки ВВС Германии. Специально для вас мы разработали легенду, которую с удовольствием приложим к этой видеомонетке. Легенда объясняет, когда именно вас завербовали в АрмКо, каким образом осуществляется связь с нами, как часто вы бывали в подобных секретных центрах и во время каких конкретно командировок.
Дьявол! Один из тех редких случаев, когда я нетвердо знаю, как себя вести. Налицо фальшивка, но очень тщательно сработанная. Как повести игру?
— Зачем вам все это нужно? — спрашиваю я, изображая на лице дикое изумление.
— Это нам не нужно, — тут же реагирует Олав, он же Терри. — Хотя, не скроем, ради получения этой видеомонетки мы пошли на определенные затраты. Нам нужны вы, Сергей. Вы даже не представляете, как вы нам мешали последние два года, занимаясь тихой кабинетной работой. Несколько раз вас пытались убрать, но вам везло. Вы об этом и не подозреваете вовсе. Кстати, я всегда был противником вашей смерти.
— Спасибо, дружище, — любезно кланяюсь я.
— Убийство видного человека всегда поднимает слишком большие волны, — не замечает Лейтон моей ремарки. — Вы нам нужны живой. Подчеркиваю: именно нужны и именно нам. В настоящее время у нас нет в КОМРАЗе своего человека вашего уровня подготовки.
Я отмечаю мысленно — «в настоящее время» и «вашего уровня».
— Вы специально привезли меня в городок с таким говорящим названием — Хард-Баргин? — Я уже взял себя в руки, ко мне вернулась растаявшая было ирония.
— Нет, это вышло случайно, — отмахивается Мерта.
— Ой, смотрите. — Я стучу пальцем по столу. — Любовь к театральным эффектам вас погубит. И Шварцригель — тоже перебор. Пока что я имею в виду только название. Натуральный кич. Повторите запись.
И снова вижу, как на экране человек поворачивается и в меня упирается пристальный, как из зеркала, взгляд — мой собственный.
VII
— Покажи монетку, — попросил меня Эдик.
Я порылся в кармане, нашел там кругляш, нашарил в темноте руку Эдика и вложил в нее видеодиск.
Эдик включил автомобильный комп. Засветился дисплей.
— Что ты делаешь? — встрепенулся я. — Нас накроют через две минуты. Сквозь стекла кабины дисплей виден за километр.
— Ша, девочки! — Эдик иногда употребляет словечки из лексикона одесского Привоза, и откуда это у армянского интеллигента — я не знаю.
Он почти уткнулся лицом в дисплей и что-то накинул на себя — стало темно. Я ощупал правое сиденье машины и понял, что Касабян снял с него чехол. До моих ушей донеслись тихие шелестящие звуки — это пальцы Эдика забегали по клавиатуре компа. Началось священнодействие, в котором я при всем желании не мог участвовать: Эдик расценивал диалог с машиной как очень интимный процесс, и вмешиваться в него с моей стороны было столь же бестактно, как вламываться ночью в спальню молодоженов с требованием к ним вести себя потише.
Я понятия не имел, что Эдик хочет получить от видеозаписи. Впрочем, ему виднее. Кто из нас компьютерный ас в конце концов?
— Да, кстати, — высунулся Касабян из-под накидки. — Не вздумай спать. Пока я работаю, ты — наши глаза и уши. А чтобы не скиснуть — продолжай тихонько рассказывать о своих приключениях. Шехерезада ты наша, — желчно добавил он. — Синдбад-Мореход, мать твою…
Теперь, когда я мог упорядочить в памяти чехарду последних дней, я отчетливо видел все накладки, все швы, строченные белыми нитками, все комедийные мизансцены и драматические случайности. Не только я действовал наспех — мои противники, люди, у которых я встал на пути, — тоже действовали наспех, и посему наши разведывательные контакты, сближения и расхождения напоминали плохо отрежиссированный спектакль или неуклюжий танец — с непременным отдавливанием ног и взаимными оскорблениями партнеров.
Я очень легко ушел от моих противников в Хард-Баргине — теперь я видел, что мне дали уйти.
Я прихватил с собой Аллана, которого тоже считал жертвой обстоятельств, — понятно, что и здесь со мной сыграли в поддавки.
…Придя в себя от шока, полученного при просмотре видеозаписи, я попросил Олава показать мне видеомонетку.
— Элементарный видеотрюк, комбинированная съемка, удачный грим, — снова и снова твердил я, прокручивая запись.
Три моих тюремщика только улыбались в ответ, переглядываясь между собой.
Меня отвели в небольшую комнату, где тоже была видеосистема — на столике рядом с кроватью. Нехитрая обстановка, включавшая крохотный санузел, наводила на мысль, что хозяева дают мне возможность пожить в этой камере и обдумать их далеко идущие предложения.
Войдя в комнату, я первым делом опустил монетку в щель компа и подключился к телевизору. Ограда, башня, охранники, моя собственная персона. Нет, никакой зацепки. Все очень реалистично. Нет и намека, что изображение поддельное…
— Сделано очень чисто, — подтвердил Эдик глухим голосом из-под покрывала. — Это не видеотрюк. И не монтаж. Что-то иное. По-моему, я начинаю догадываться… Ты говори, говори…
Пленник я или нет? Этот вопрос тоже занимал меня. С одной стороны, меня вроде бы не охраняли, что вполне объяснимо: видеомонетка, по замыслу стратегов АрмКо, должна была держать меня лучше всяких цепей. Но с другой стороны, надзор вполне мог быть незримым и весьма жестким. Так это или нет — следовало проверить экспериментально.
Солнце уже ушло в воды Гольфстрима. Золотые перья облаков на глазах розовели и наливались алым. По мере угасания дня все больше светлело поляризованное стекло-хамелеон моей камеры. Если я и был пленником, то пленником обеспеченным. Около двадцати двух часов ко мне вошел здоровенный мулат с подносом в руках — принес отменный ужин, включавший салат из ракушек, вареных береговых крабов, бананы, сочные плоды манго…
Наевшись от души, я лег и уговорил себя заснуть, не забыв поставить свои внутренние часы на пять утра. Ночь прошла без приключений — по крайней мере я ничего не слышал. А ровно в пять я был уже на ногах. Можно было конечно же запрограммировать комп, чтобы он сыграл роль будильника, но я привык полагаться на тренированного «сторожа» в собственном сознании.
Сделал интенсивную зарядку, бесшумно размялся, облился водой в тесном душе за пластиковой ширмой, оделся. Проверил карманы: деньги, документы на месте. Комп — главное — при мне. Судя по состоянию «секретки», ночью его никто не трогал. Я выщелкнул монетку и положил ее отдельно в потайной — на мертвой «липучке» — карман брюк. Так, ну что ж, вперед! Выглянул в коридор. Пусто. Прошел в холл, где вчера встретился со старым знакомым Олавом и двумя выходцами с того света — Мертой и Осгудом. Тоже пусто. Толкнул входную дверь. Хм! Не заперто. Осторожно-осторожно, стараясь издавать звуков не больше, чем тень Петера Шлемиля, я выскользнул на улицу. Ни души.
Утро было чудесное. Легкий свежий ветер дул с моря, солнце, омытое за ночь Гольфстримом и прочими водами океана, сияло как тысячелепестковая дантовская роза. По обочинам улицы горели, не сгорая, ярко-красные костры царских делониксов — поразительных деревьев, придающих неповторимую красоту здешней флоре.
Крадучись я обошел вокруг дома. Опять-таки никого. Краем глаза я уловил какое-то движение. Медленно повернул голову. На втором этаже кубического здания за просветленным зеркальным стеклом стоял Аллан и отчаянно жестикулировал, привлекая мое внимание. Уловив, что я смотрю на него, он стал бешено тыкать правой рукой в сторону моря, размахивая левой таким образом, словно бы изгоняя бесов. Затем опустил руки и навалился на стекло. Огромная плоскость дрогнула, зеркальное изображение на ней поехало вниз.
Я все понял. Аллан догадался, как открыть окно, и что-то высмотрел на берегу. Я медленно отошел в сторону от дома, но, как только продрался сквозь живую изгородь из цезальпинии красивейшей, со всех ног помчался к воде. На берегу я обернулся и увидел эффектную картинку, которая намертво отпечаталась у меня в памяти: черный провал в ряду зеркальных окон второго этажа — видимо, рама проворачивалась на центральной горизонтальной оси — и вытянутый в струну Аллан со вскинутыми руками, застывший в воздухе в трех метрах от земли.
Так. Пляж. Волнение нулевое. Начинается прилив. Пустынно. Две фигуры у кромки воды. Что имел в виду Аллан? Ага, в сорока метрах от меня на песке лежит «содьяк» — маневренная надувная лодка с мощным мотором. Между «содьяком» и водой — еще метров двадцать. Две фигуры — парень и девушка, купающиеся голышом в утренней прохладной воде, — видимо, хозяева лодки. Молодые крепкие тела. Брызги. Адам и Ева. Красиво. Только мне сейчас не до любования изящным. Я что было силы тащу «содьяк» к пенной кромке, толкаю его в сторону прибоя, волоку, разбивая волны, первые метры — отмель.
«Не обломать бы винт». — Впрыгиваю и запускаю мотор.
Реакция у парочки отменная. Нисколько не робея, словно еще не отведав плода с древа познания добра и зла, они бросаются к «содьяку», крича разное: Адам — «'Л килл ю!» (Убью тебя!), Ева — то ли «Робби» (Имя), то ли «роббри» (грабеж).
Да, все правильно: мои действия можно квалифицировать только как грабеж. Но иного выхода у нас нет. Я могу уйти сразу же, однако Аллан — он уже миновал живую изгородь — еще в полусотне шагов от меня. Кто быстрее?
Адам и Ева сталкиваются с Алланом на самой кромке воды. Библейский канон нарушен: сцена явно не из райской жизни. Девушка вцепляется Аллану в волосы, а парень бьет под дых. К счастью для Аллана, промахивается. Впрочем, теперь я понимаю, что Аллан просто не пропустил удар. Сейчас, когда я знаю, кто такой Бетел, я осознаю, каких трудов стоило ему не проявить боевое искусство. Выдержка взяла верх, иначе прокол был бы очевидный: по сценарию начальников Аллана студент-пацифист и профессиональная рукопашная — понятия несовместимые.
Аллан просто отшвырнул парня, дернулся что было мочи (в руках у девушки наверняка остался клок волос), крутанулся на месте, хлестко и очень неджентльменски шлепнул Еву по мягкому месту, нанес встающему из воды Адаму удар раскрытой ладонью — внешне неумелый, но, как я позже понял, достаточно ослепляющий — и в два прыжка догнал «содьяк».
Мотор взревел — мы ринулись прочь от берега. Я сразу же заметил, что пальцы обеих рук Аллана в свежей и засохшей крови, ногти сорваны.
— Что это? — кивнул я на его руки.
— Пустяки. — Аллан остервенело мотнул головой и сплюнул за борт. — Всю ночь отколупывал шурупы. Раму прикрутили намертво, с-с-собаки…
— Эк ты ее, — поддел я Аллана, намекая жестом на его неделикатное обхождение с юной девой.
— Сука! — рявкнул Бетел, поглаживая рукой правую сторону черепа. — Половину волос вырвала!
Кроме криков Адама и Евы на пляже, других звуков до нас не доносилось. Берег с пламенеющими делониксами медленно отступал вдаль…
Впереди — в сотне метров — по воде шла белая полоса. Рифы! Я — никудышный мореход. Аллан, судя по всему, тоже. Острые кинжалы кораллов наверняка исполосовали бы нашу лодчонку, если бы не начавшийся прилив. Уровень воды поднялся настолько, что легкий «содьяк» смог проскочить над рифом — считанные сантиметры отделили наше днище от гребня мощного известнякового барьера, выстроенного невзрачными полипами. Впрочем, может быть, все дело было не в приливе, а в чикчарни, который решил сменить гнев на милость и перейти на нашу сторону.
В «содьяке» лежал какой-то сверток из плотной ткани. Я развернул его. По синтетическому днищу лодчонки рассыпались сотни полиэтиленовых пакетиков с белым кристаллическим порошком. Вот оно что! Наркотики. Библейская ситуация оказалась вывернутой наизнанку. Адам и Ева в роли змеев-искусителей — можно ли придумать более извращенный сюжет?
Парень с девушкой были контрабандистами — представителями профессии, весьма популярной на Багамских островах. Видимо, они приплыли на Андрос на заре и решили использовать ранние часы в свое удовольствие.
Поразительно, но традиции «бахамара» чрезвычайно сильны на Багамах в самом конце XX века. «Бахамар» — так когда-то называли акваторию Багамского архипелага испанцы. В переводе это слово означает «мелкое море», но мели здесь в общем-то ни при чем: с «бахамаром» всегда связывались представления о пиратстве и контрабанде. Площадь акватории — сто тысяч квадратных миль. Нынешние справочники утверждают, что в архипелаге насчитывается 700 больших и малых островов. Однако в докладе 1864 года приводились такие цифры: двадцать девять островов и 2387 «скал». Понятно, что здесь было где укрыться «джентльменам удачи» и прочим морским ребятам. Навигация в Багамском архипелаге всегда считалась особо опасным делом, и местные мореходы пользовались заслуженной славой: они умели ориентироваться по разноцветным рифам и мелям примерно так же, как европейские моряки ориентируются по картам и лоциям.
В наше время плавать в этих водах разрешается только в дневное время. Разумеется, на контрабандистов сие правило производит чисто комедийное впечатление. Они пользуются тем, что Багамы — как государство — располагают невероятно протяженной береговой линией, наладить четкую охрану которой практически невозможно. Не удивительно, что торговцы наркотиками чувствуют себя здесь более вольготно, чем когда-то пираты в «бахамаре».
Увидев наркотики, Аллан страшно оживился.
— Это героин! — зашептал он, хотя вокруг на километры простиралось чистое море. — Нам страшно повезло. Поплыли на Большой Абако. Я знаю, кому это можно сбыть без всякого риска. Мы разбогатеем в два счета.
Я послушал-послушал его, потом завернул пакетики в ткань и засунул себе под куртку.
— Распоряжаться этим добром буду я, — заявил я Аллану таким тоном, что он почел за лучшее не спорить.
Когда мы высадились спустя несколько часов близ Николс-Тауна, первое, что я сделал, — это вылил на сверток оставшееся горючее из бензобака и поджег зажигалкой, конфискованной у сникшего Аллана.
— Потрясающий акт гуманизма, — попытался он съязвить. — Советский эксперт уничтожает отраву, которая могла бы стоить жизни тысячам невинных душ.
— Козел! — отвесил я ему первое пришедшее в голову ругательство. — Позволить себе засыпаться на наркотиках в чужой стране может только наследственный олигофрен…
— Все. Хватит лирики! — Эдик отбросил покрывало и выключил комп. На долю секунды экран высветил его лицо — Эдик был весь в поту. Еще бы — просидеть два часа под душным чехлом. — Кажется, нашел. Ты идти можешь?
— Могу. Но зачем? Куда? И что ты нашел, бога ради?!
— Потом, потом, — заторопился Эдик. — Кажется, нас засекли. Хватай свою амуницию и выскакивай.
— Ты разве выходил в эфир?
— Выходил. Быстрее же! Твой личный кимп — с дисплеем или с индикатором?
— С дисплеем.
— Очень хорошо. Черт! Монетка! Чуть не забыл. Хорош бы я был… Бежим. Если отскочим метров на двести — спасены.
Только выйдя из машины, я понял, что меня контузило весьма крепко. Ноги ватные, земля плывет, перед глазами роятся светящиеся точки. И все же я побежал. Эдик тянул меня за собой и, подставив бок, семенил рядом и пытался даже нести…
Мы успели. Перед нами встали характерные заросли дикой агавы, и мы, рискуя остаться без глаз, напарываясь на колючие листья, искровянив себе руки и ноги, залегли в самом центре этой гущины.
Тут же — словно ожидая, когда мы наконец затихнем, — в небе гигантским бенгальским огнем расцвела осветительная ракета. Лучи двух прожекторов, протянувшиеся с территории Атлантического подводного центра, скрестились на сиротливом «Бронко», уткнувшемся в неприступную ограду из нескольких рядов колючей проволоки. И тут же сквозь «колючку» ударил луч боевого лазера. Сначала взметнулся фонтан белого, отороченного оранжевым огня, а потом до нас долетели хлопок, и треск, и гром, и яростное шипение огня, и снова треск.
Мне в голову закралась совсем неуместная мысль. Что-то похожее, наверное, творилось на Багамах шесть лет назад, вообразил я, во время празднования 500-летия открытия Америки. 12 октября — День Открытия — и так считается национальным багамским праздником, а в 1992 году это было, видимо, нечто необыкновенное.
К острову Самана-Ки — месту, куда подошел, как сейчас принято считать, Колумб, — приплыли пересекшие Атлантику «Санта-Мария», «Нинья» и «Пинта» — копии, разумеется, но выполненные со всей тщательностью и в натуральную величину, — и был фейерверк, и карнавал, и пляски, и смех, и корзины цветов на волнах, и плавучие костры, отражавшиеся в воде, и воздух звенел тысячами радостных голосов…
Сейчас тоже был фейерверк. Но без плясок. И без цветов. «Форд Бронко II», арендованный мною утром у гаитийца в Нью-Тауне сроком на неделю, перестал существовать, не пробыв у меня и суток. Ловко…
Около пожара сразу же возникло много людей. Они что-то кричали, переругивались, бегали с оружием в руках. Осветительная ракета погасла, тогда прожекторы стали шарить по округе своими длинными белыми руками. Раза два луч мазнул по розеткам агавы, но нас никто не увидел.
Через час все стихло. Мы выбрались на дорогу, злобно ругаясь сквозь зубы и отряхивая одежду. Утром это место наверняка обнаружат — по капелькам крови, оставленным нами на колючих листьях.
— Куда теперь? — поинтересовался я у Эдика.
— Через двое суток утром Володя будет ждать нас в Конго-Тауне. Это километров семьдесят отсюда. Если доберемся — улетим. Путь будет трудный. Нам придется пересечь все три байта Андроса — Северный, Средний и Южный.
— Перегруженные битами, пойдем по байтам, — попытался скаламбурить я, хотя прекрасно знал, что «байтами» на Андросе называются широкие естественные протоки, прорезающие остров насквозь.
— Осилишь? — озабоченно спросил Эдик. — Будем идти скрытно. Питаться чем попало. Северный и Средний байты в самых узких местах — четырехкилометровой ширины.
— Бог даст, не утонем, — улыбнулся я. — А от голода на Багамах еще никто не умирал. Даже беглые рабы, чье положение было гораздо хуже нашего. Пошли потихоньку. И начинай рассказывать, пока нас еще до конца не поджарили лазером. Что тебе удалось обнаружить? С кем ты наводил связь? Каким образом нас засекли? И в конце концов — кто записан на видеомонетке: я или не я?
— Ты, если начинать с конца, — ответил, помолчав, Эдик. — И одновременно — не ты. Это комподел.
VIII
Пока мы шли с Эдиком всю эту долгую ночь от островка Мастикового до мыса Фламинго, я многое узнал о компиратстве и комподелах. Этот новый вид ремесла (искусства? зрелища? мошенничества?) стал возможен только с развитием компьютеров пятого поколения. Даже Эдик, человек, знающий все в области информатики, большей частью лишь слышал о комподелах, ну, конечно, читал научно-фантастические произведения Джека Уодемса, певца «пикейперства», а видел компиратские штучки всего несколько раз в жизни.
Суть компиратства — это то же самое, что «пикейперство» или «мимэпика», — заключается в том, что компьютер программируется на моделирование видеоизображений. В мультипликации нечто похожее существует уже довольно давно. Упрощенно говоря (упрощение — это педагогический метод Эдика, он даже своим коллегам излагает идеи программирования, прибегая чуть ли не к детским рисункам, а уж во мне он видел попросту сосунка из яслей), если изобразить на дисплее первую фазу движения рисованного, скажем, человечка и последнюю фазу, то компьютер смоделирует все движения целиком — так, как это делают художники-мультипликаторы, только лучше и гораздо быстрее. Теперь вообразим, пояснял мне Эдик, что в качестве исходного объекта берется фотография человека или киноролик, заснятый на живом материале. В сущности компьютеру совершенно все равно, что именно раскладывать на точечные элементы — рисованного Микки Мауса или реального Сергея Щукина. Разница — в возможностях тех или иных моделей машин и в мастерстве программиста. Компьютерный гений может оживить фотографию, заставить ее двигаться, улыбаться, плакать, умирать и вписать ее в любой кинематографический фон. Причем это будет неотличимо от киносъемки.
— Повторяю: компьютерный гений, — сказал Эдик с нажимом. — Я таких не знаю. Слышал о подобных опытах, но чтобы был достигнут столь высокий уровень искусства, как на твоей видеомонетке, — это впервые. Еще три часа назад я мог бы поклясться, что такое под силу только дьяволу.
«Или чикчарни», — подумалось мне.
— А чем ты докажешь, что это комподел? — спросил я. — Предположим, завтра суд, на котором меня обвинят в измене Родине. Как я могу подтвердить свою невиновность?
— Любой программист высокого класса — если пригласить его в качестве эксперта — согласится с моими выводами, — горделиво провозгласил Эдик. — Видишь ли, как я уже сказал, в идеале комподел неотличим от реальной киносъемки. Но — лишь в идеале. От ошибок сам господь бог не застрахован. И хотя монетка божественно хорошо записана, я нашел там две ошибки. Два крохотных сбоя. Два маленьких «жучка». Они все и решили. Дай-ка сюда свой кимп. Вот, смотри.
Мы остановились на обочине дороги. Эдик вставил монетку в кимп, зажегся экранчик. Все тот же, заученный мною до последней детали кадр: показав пропуск охранникам шпионского центра на горе Черный Засов, я оборачиваюсь и смотрю прямо в камеру.
— В реальном масштабе времени ничего не увидишь, — принялся объяснять Эдик. — Я растянул время, увеличив масштаб вдвое. Опять ничего. Сделал темп в два раза медленнее. Нулевой эффект.
Я всмотрелся в экран. Мимика моего лица была настолько замедленной, что движение мышц даже не угадывалось — живой кинокадр застыл, превратившись в статичную фотографию.
— Теперь — внимание, — предупредил Эдик. — Сейчас — в реальном масштабе времени — на твоих губах должна появиться эдакая змеиная улыбка. Смотри-смотри. Как раз в этом месте я решил было прекратить замедление темпа и махнуть рукой: мол, беспросветная затея. И знаешь, словно бес какой толкнул меня под локоть…
— Чикчарни! — вырвалось у меня.
— Шикарно, согласен, — подтвердил Эдик, не поняв моей реплики. — Я увеличил временной масштаб еще в десять раз. И обалдел!
Признаться, я обалдел тоже. Вместо обещанной «змеиной» улыбки по моему лицу на экране пробежала гримаса скорби, потом ужаса, потом эйфорической радости, потом тупого самодовольства — и все это в считанные доли секунды. Наконец на губах застыла та самая улыбка — и все кончилось.
— Видишь? Видишь? — горячо зашептал Эдик. — Тот гений компиратства словно примерял на тебя различные выражения лица. Наконец одно его устроило, а остальные он не стер. И разрыв не сомкнул. Забыл!!! Теперь понимаешь, в чем дело? Эта монетка — твое спасение, а не проклятие. Мы должны сохранить ее во что бы то ни стало. Погибать будем — а монетку сбережем.
— А второй «жучок» — он где? — вспомнил я.
— Тихо! — оборвал меня Эдик. — Кажется, машина.
Точно, по шоссе, догоняя нас, двигался на большой скорости автомобиль. Что было сил мы рванули в сторону от дороги и шлепнулись в хищно чавкнувшую траву — там начиналось болото.
Машина, гоня перед собой белый конус света, промчалась мимо. За ней — еще одна, легковая. Потом грузовик.
— За нами? — шепнул мне Эдик.
— Понятия не имею, — ответил я.
Так получилось, что в эту ночь Эдик не ответил на мой вопрос. Торопясь обогнать рассвет и заблаговременно добраться до укромного места, мы прибавили ходу и дальше шли молча, сберегая дыхание. Небо уже синело, когда мы обходили стороной просыпающийся городок Пайз-Харбор. День провели в небольшой лиственной роще, держа под наблюдением окружающую местность. Спали по очереди. Ели что придется — недозрелые плоды манго, ракушки, цветочные стебли агав. Я даже попробовал большой коричневый боб тамаринда — и долго потом отплевывался. Он оказался удивительной гадостью — кислым и едким на вкус.
Здесь, в тени неизвестных мне широколиственных деревьев, Касабян и рассказал мне о своем втором открытии.
— Сейчас я тебе покажу еще одного «жучка», спрятавшегося в монетке, — объявил он, дождавшись, когда я очнусь после тяжелого сна на голой земле. — Это почище компиратства будет. Смотри во все глаза.
Эдик включил кимп и вывел на дисплей самое начало записи — спину удаляющегося мужчины. Мою спину.
— Снова замедляю темп. Масштаб времени один к ста двадцати восьми. Иначе: секунда реального времени длится у нас сейчас больше двух минут.
Экран мигнул. Изображение на мгновение исчезло, словно кто-то махнул перед съемочной камерой белой простыней, и опять появилась удаляющаяся спина.
— Ага! — торжествующе вскричал Эдик. — Сейчас верну и зафиксирую. Это след каких-то комподельских манипуляций. Даже тень следа, от которой из-за минимального сбоя в программе не удалось избавиться. Может, проглядели. Но самое главное то, что это не просто чистая страница, затесавшаяся в исписанном блокноте машинной памяти. Это — код.
Точно! На белом квадрате экрана синим цветом выделялись две группы цифр — по восемь знаков в каждой.
— Ты разобрал, какой это код? — сильно волнуясь, спросил я.
— Да, но не сразу. Минут десять ломал голову, как с помощью этих цифр выйти на «онлайн». Догадался. Однако это еще не все. Оставшиеся знаки тоже образуют код.
— «Онлайн» чего? — внутренне собираясь, спросил я.
— Я так думаю, что Комитета вооружений, — небрежно дернул плечом Касабян, но я видел, что это показуха, его просто-таки распирало от гордости.
— Эдик, это же потрясающая удача! Нашей монетке теперь цены нет.
— Совершенно с тобой согласен. Более того, ей цены нет со всех точек зрения. С нашей — потому что она спасает тебя от шантажа. А с точки зрения наших противников, этот диск бесценен вдвойне, и они готовы заплатить за него нашими головами. Причем чем быстрее, тем лучше. Разумеется, для них.
Я ничего не понял.
— Объясни. Ты хочешь сказать, они очень расстроены тем, что мы теперь знаем код?
— Это все ерунда! — махнул рукой Эдик. — Код выхода в «онлайн» АрмКо наверняка уже сменили. Особенно после ночного фейерверка, который был устроен в нашу честь. Я предвидел смену кода еще ночью и поэтому решил ковать железо сразу. Потому-то и вышел в эфир. Как только разобрался в смысле кода — сразу же взломал один из сейфов в компьютерной памяти этого чертового Комитета вооружений. Не сомневаюсь, что нас засекли в ту же секунду. Так что нынешним положением мы обязаны — ты уж извини! — мне.
— К черту извинения! Не тяни резину. Что было в сейфе?
— А вот что. — Эдик пробежал пальцами по клавишам кимпа.
На дисплее возникла карта. Очень странная карта мира, выполненная в совершенно идиотской проекции. Она имела форму сердечка и что-то мне сильно напоминала. Через секунду я вспомнил что. Карту мира, вычерченную турецким картографом Хаджи Ахмедом в середине XVI века, — я видел ее в одном французском атласе XIX столетия. Центральная часть изображения, соответствующая Атлантическому региону, была густо испещрена значками.
— В чем смысл картинки? Минута на размышление. — Эдик живо напомнил мне телевизионную передачу «Что? Где? Когда?», пользовавшуюся популярностью еще лет восемь назад.
— Объекты АрмКо?
— Молодец! — похвалил меня Касабян. — Когда следующий вопрос загонит тебя в тупик, сможешь использовать дополнительное время.
— Теперь главное — добраться с этой картой до КОМРАЗа. Лучше всего живыми.
— Нам бы день простоять и ночь продержаться, — пропел Эдик. — Послезавтра утром Фалеев нас забирает из Конго-Сити. Или я — не я.
Лучше бы Эдик не говорил этих слов.
Ночью, перейдя вброд и вплавь Северный байт и сделав десятикилометровый марш-бросок через Большой Лесной остров — это название — память о прошлом: лесов на Андросе ныне почти нет, они снесены ураганами в двадцатых годах, и растительность с тех пор так и не восстановилась, — мы остановились передохнуть. Надо было накопить сил для следующего перехода, а утро неумолимо придвигалось.
Ах, Андрос, остров Андрос! Самый большой в Багамском архипелаге и самый бестолковый для нас. Здесь можно идти километры и не встретить ни кустика, ни деревца, так что человек, который вынужден скрываться, может двигаться относительно свободно только ночью, а днем обязан отлеживаться.
Чтобы не терять времени, мы решили послушать радио, и я включил кимп на прием. Чтобы не выдавать себя лишними звуками, перевел радиоканал на визуальное отражение информации. По экранчику побежали строчки последних новостей местного вещания.
«Как мы уже сообщали, прошлой ночью террористы пытались прорваться на территорию Атлантического центра испытаний подводного оружия ВМС США. Машина «форд Бронко II», использовавшаяся террористами, уничтожена лучевым оружием. Тела нападавших не найдены, ведется поиск. Всех, кто увидит на дорогах Андроса незнакомых белых, просим сообщить в министерство национальной безопасности. Приметы террористов…»
— По-моему, нас обложили, — толкнул меня Эдик локтем в бок.
— Надеюсь, Фалеев не воспримет эту просьбу всерьез? — мрачно отшутился я.
«Час назад при заходе на посадку в Конго-Сити, — продолжали возникать строчки на дисплее, — разбился пассажирский самолет ДС-6 авиакомпании «Багамасэйр». Среди пассажиров на борту находились временный поверенный Швеции на Багамах Кнут Стробю и эксперт КОМРАЗа гражданин СССР Владимир Фалеев. Ведется следствие…»
Не чуя под собою ног, я опустился на землю. Рядом повалился на траву Эдик. У нас не было ни слов, ни сил. Впереди, на противоположном берегу Среднего байта, светились огоньки Мокси-Тауна, обещая обманчивый приют. Позади лежали сорок километров бессмысленных ночных переходов по низинам и мелководью Андроса. Слева подступала черная, невидимая в ночи и потому грозная, жуткая толща воды — «Язык Океана», в которой вели свои бесшумные и страшные дела учебные подводные лодки. И где-то рядом, по-прежнему незримый, строил нам рожи и ухмылялся трехпалый бес чикчарни.
— Так где, говоришь, — спросил Эдик неестественно равнодушным голосом, — ты спрятал тот самый «содьяк»?
— В камнях близ Николс-Тауна, — ответил я, еще не понимая, к чему клонит Касабян.
— Значит, надо возвращаться туда.
— Ты с ума сошел?! — взвился я. — Это же снова пилить через весь Андрос! А кругом все ищут «неизвестных белых». Влипнем. Или просто сдохнем!
— Не сдохнем!!! — вдруг заорал в ответ Эдик. — Это Фалеева больше нет, а мы не сдохнем! А если сдохнем — все равно попрем дальше. Поползем! Дохлыми, но доберемся до лодки! И уйдем на Кубу! А вот там можно будет сдохнуть во второй раз. Уже окончательно. Но только там — и не раньше!
— Погоди, Эдик-джан. — Я немного даже испугался, таким я Касабяна еще не видел. — Ну хорошо, дойдем. Но ведь в баке лодки — ни грамма горючего. Я все слил, когда сжигал героин.
— Идиот, — буркнул Эдик. — Герой вечерних новостей. Щукин против наркомафии.
— Согласен, — кивнул я. — Идиот. Герой. Все вместе. Только горючего все равно нет. А если б оно и было, то до Кубы не хватило бы. Ты представляешь себе, что такое полтораста миль, а то и все двести в надувной лодке?
— Придется у кого-то позаимствовать. — Эдик, кажется, меня не слушал. — Судя по твоим рассказам, ты у нас теперь большой спец по уводам и угонам. Да в конце концов досками грести будем. Руками!!! Иного пути у нас все равно нет.
— Ладно, пошли, — обреченно махнул я рукой. — Если вернемся — первым делом организую всемирное общество ненавистников пешего туризма. Господи, как же мне надоели эти марш-броски!
— Тихо! — вдруг сипло прошептал Эдик. — Слышишь?
Я затаил дыхание. До моих ушей донесся какой-то всплеск. Потом еще один. Неужели кто-то плывет по Среднему байту? За нами?
Внезапно в ночной тишине взвыл мотор — я даже пошатнулся. Эдик почему-то полез за пазуху. Что такое — плохо с сердцем?
Следом произошли сразу три события. Из темноты, поднимая бурун белой пены, слегка фосфоресцирующей во мраке, прямо к нашему участку берега вынеслась моторка. Сноп света ударил нам в лица — это люди в лодке включили мощный фонарь. «Щукин?!» — полувопросительно воскликнул мужской голос.
Мама моя! Это же Олав. Его баритон я не спутаю ни за что на свете. Настигли!
— Щукин, — повторяет уже другой голос, женский. Ого, и Мерта здесь. Интересно, их только двое или рядом есть еще кто-то?
В третий раз:
— Щукин! — И дальше окрик: — Бросай оружие!
Они что — всерьез? Неужели эта парочка думает, что вот так, вдвоем, без поддержки они могут повязать нас с Эдиком? Бред. Наивно. Непрофессионально. Какая-то здесь зарыта собака. Я мучительно соображаю — какая?
Касабян выхватывает руку из-за пазухи, размахивается, швыряет что-то по направлению к лодке и тут же резко бьет меня ногой под коленки. Я валюсь на землю.
Падая рядом, Эдик шепчет:
— Прижмись. Это итальянская. О-де-восемьдесят два.
Ай да Касабян! Вот это «сердечник»! Он, оказывается, носит за пазухой итальянские ручные гранаты.
Луч фонаря резко дергается вверх, в его свете видно, как чья-то рука перехватывает гранату и отбрасывает ее далеко в сторону. Потом рука широко идет вниз и снова очень быстро оказывается в луче света.
— Мерта! — раздается истошный вопль Олава. Я слышу всплеск, словно кто-то упал в воду, и сразу же — глухой разрыв. До меня доходит: отбросив гранату, Мерта не удержала равновесия и рухнула с лодки. Но почему она не швырнула гранату в нас? Почему — если уж такая ловкая — не вернула Эдику его смертоносный подарок? Загадка. И что с Мертой теперь стало? Не хотел бы я испытать гидродинамический удар.
Эдик, вскочив, несется к воде. Я — следом. Здесь неглубоко — всего лишь по пояс. Лодка, в которой лежит невыключенный фонарь, покачивается метрах в десяти. Эта плоскодонка из стекловолокна, оснащенная водометным двигателем, — идеальное средство передвижения по байтам и протокам Андроса. В контрабандистском «бахамаре» она тоже незаменима: немагнитна, не дает засечек на экране локатора.
Заглядываем в плоскодонку. Я уже отказываюсь что-либо понимать. Видимо, Эдик — тоже. На дне, в луже воды, лицом вниз лежит Олав. По рубашке на спине расплывается большое красное пятно. И как это его угораздило? Тела Мерты нигде не видно. Все это очень странно…
Мы с Эдиком вытаскиваем Олава на берег — по-моему, он жив. И тут в метрах в полутораста от нас зажигаются фары автомашины.
— Полундра! В лодку! — давится криком Эдик.
Откуда берутся силы — не знаю. Я делаю прыжок, подтягиваю к себе лодку, наваливаюсь всем телом, рядом тяжело дышит Эдик… Мотор заводится сразу — кто из нас нащупал кнопку стартера, мы так и не поняли и не поймем никогда.
Плоскодонка мчится по мелководному байту к выходу в открытое море. Повернув голову, я вижу, как неизвестная машина затормаживает у того места, где минуту назад находились мы…
Рассвет мы встречаем далеко в море. Мотор давно молчит — заглушили, чтобы дать себе передышку. Мне приходит в голову, что за последний час мы с Эдиком не перемолвились и двумя словами.
— Послушай, откуда у тебя взялась граната? — наконец спрашиваю я.
Эдик кривит рот в слабой улыбке, но не отвечает.
— Как ты думаешь, что стало с Мертой? Опять молчание.
Я завожу мотор и беру курс строго на юг. Будем идти, пока есть горючее. А там посмотрим… Если повезет… Если чикчарни позволит — наткнемся на какое-нибудь судно. Лучше всего, если это будет катер береговой охраны Кубы.
— Ты знаешь, — говорю я Эдику, — а ведь Олава не могло ранить гранатой. Взрыв был подводный, так что разлет осколков практически исключен.
— А его ранило вовсе не осколком, — Эдик впервые подает голос. — Эх ты, ноль-ноль-семь… Я думал, это понятно с первого взгляда.
— Да ты что? Чем же его продырявило? — Мне трудно верить своим ушам.
— Пулей, — резко бросает Эдик. — В спине Олава было пулевое отверстие.
Мое горло мгновенно пересыхает. Левая рука начинает сильно дрожать — почему-то одна только левая…
Сориентировавшись по показавшемуся из-за горизонта солнцу, я поворачиваю лодку так, чтобы утренние лучи грели затылок слева. Навигатор из меня никудышный, но держать неизменный курс — пока небо ясное — я, видимо, смогу. Насколько я себе представляю, там, в юго-западном направлении, земля ближе всего…
Владимир Гаков
Звездный час кинофантастики
Споры вокруг нынешнего «бума» кинофантастики имеют под собой более чем солидную основу. Нежданное-негаданное, стремительное, всесокрушающее вторжение этого enfante terrible в мир устоявшихся представлений, планируемых зрительских пристрастий и обычно безошибочного в своей интуиции могущественного западного кинобизнеса не заметить невозможно. Куда дальше, если новый киножанр подмял под себя и фактически вытеснил на кинорынке вестерн — в США, где он казался незыблемым и символическим, как сама статуя Свободы! Так что феноменологически придется однозначно констатировать: в кинематографе наступил звездный час научной фантастики.
Правда, тотчас последуют неизбежные оговорки. Не во всем кинематографе, а только в основном в коммерческом. Не собственно научной фантастики, а в научно-фантастической адаптации старых добрых киножанров (сказка, авантюрный боевик, тот же вестерн). Да и само понятие «звездный час», видимо, тоже указывает на преходящий характер этого взлета научной фантастики на экране…
Тем не менее оговорки не меняют главного. Сотни миллионов зрителей во всем мире жаждут кинофантастики. И сам дух времени диктует именно такое направление «вектора желаний».
Ведь те же миллионы на всех исторических этапах развития кинематографа жаждали любовных мелодрам, комедий, мюзиклов, вестернов, детективов, фильмов ужасов, сексуальной «клубнички». И для их удовлетворения по сей день делаются в изобилии фильмы-трафареты. Однако ни одна подобная струя коммерческого кинематографа ныне и мечтать не может о том, чтобы составить конкуренцию кинофантастике. Были, разумеется, свои кассовые рекордсмены и в киномелодраме — «История любви», и в кинодетективе — «Французский связной»; а «гангстерская сага» режиссера Фрэнсиса Копполы «Крестный отец» вообще органично соединила два, казалось бы, несоединимых, но по отдельности перманентных «магнита» зрительских интересов — гангстерский боевик и семейную сагу. Но… все поблекло, как только явилась золушка-фантастика.
На сей раз она материализовалась в облике «Звездных войн» режиссера Джорджа Лукаса. За пять лет проката доход от картины достиг астрономической цифры в один миллиард долларов. Этот столь ценимый в Америке «аргумент» разом заткнул рот скептикам и снобам: такого в истории кино еще не бывало…
Явление требовало объяснений. Первые броско-пренебрежительные реплики типа «детская сказочка XX века» выразили именно пренебрежение, но никак не понимание. Детское восприятие мира не обязательно примитивнее взрослого (по крайней мере не во всем; а уж по части проницательности дети порой дадут взрослым сто очков форы), да и жанр сказки не так прост, как может показаться. Кроме того, пока феномен налицо — ведь уловил же что-то этакое, витавшее в воздухе Джордж Лукас, раз десятки миллионов его сограждан валом повалили на созданную им киносказку, — по крайней мере в описании его разумнее отбросить и пренебрежительность иных представителей «высокой» кинокритики, и расхожие трафареты в оценках.
Может быть, если не с точки зрения эстетической, то уж с социальной во всяком случае «бум» западной кинофантастики знаменует собой явления отнюдь не «детские». Тем более не отвлеченно-сказочные…
Успех «Звездных войн» мгновенно высветил в памяти успех другой научно-фантастической картины, вышедшей за десятилетие до того: про бесспорный киношедевр Стэнли Кубрика «2001: космическая одиссея» сказать «детская сказочка» — отнялся бы язык у самого взыскательного киногурмана. Как бы иной зритель или критик ни отнесся к сложному, зашифрованному посланию Кубрика (написавшего сценарий в соавторстве с известным писателем-фантастом Артуром Кларком), фильм был почти единогласно признан одним из самых значительных кинособытий последних десятилетий. Он будил мысль, восторгал или, наоборот, пугал, бередил какие-то неясные ассоциации — да просто по многим параметрам был «отличным кино»!
Кроме того, ставили кинофантастику и Франсуа Трюффо — «451° по Фаренгейту», и Стэнли Креймер — «На берегу», и Элиа Петри — «Десятая жертва»; наконец, тот же Кубрик со своим научно-фантастическим фарсом «Доктор Стрейнджлав». Хотя все указанные ленты (а список, разумеется, можно продолжить) и не имели «сногсшибательного» успеха, но все-таки появлением своим существенно подкосили расхожий тезис о будто бы обязательной принадлежности кинофантастики к «массовой культуре».
Итак, непонятно пока, в чем именно, но триумфальное восхождение кинофантастики на «трон» королевы кинематографа оказалось глубоко закономерным.
Из всех искусств — самое фантастичное!
И все же — в чем причина успеха? Версии высказываются разные; я же подробнее остановлюсь на той, что показалась мне самой интересной и более убедительной. Согласно ей, причина такого успеха научной фантастики на экране — даже не в фантастичности самой реальности, окружающей человека конца XX века; есть причина и внутренняя: поистине фантастические изобразительные возможности современного кинематографа.
«Волшебный иллюзион» XX века просто как бы возвратился на круги своя. Ведь начал тогда еще «великий немой» с фантастического аттракциона, с удивительного зрелища, заставлявшего ошеломленного зрителя затаить дыхание. И в более поздние времена кино не порывало связей с миром фантастического. Знаменитые образы-маски Франкенштейна, Дракулы, Джекила-Хайда обеспечивали постоянный контакт с кинозрителем, ожидавшим от самого фантастического из искусств прежде всего — чуда, иллюзии, тех грез (или страхов), которые служили бы контрастом повседневной обыденности.
28 декабря 1895 года на бульваре Капуцинов в Париже произошло событие, разом изменившее все в мире искусств: предприимчивые братья-французы Луи-Жан и Огюст Люмьеры продемонстрировали завсегдатаям одного из тысяч парижских кафе свое новое изобретение. «Синематограф» потряс воображение первых кинозрителей. Когда на белой материи появилось движущееся изображение поезда, подходившего к вокзальному перрону, в кафе началась паника — паровоз, казалось, вот-вот въедет в помещение, настолько велика была иллюзия достоверности происходящего.
Какая-то фантастика. Хотя, если задуматься, ею оказалась самая что ни на есть реальность, знакомые картинки, правда, картинки движущиеся, картинки, неожиданно ожившие. Те же посетители первого в истории киносеанса вряд ли бы шарахнулись при виде подходящего поезда, стоя на вокзальном перроне. Но наблюдать все это, уютно устроившись за столиком в кафе, — да и при желании повторить зрелище… И — даже дух захватывало — точно так же, по желанию, увидеть вообще все, что только заблагорассудится!.. Среди многочисленных эпитетов, которыми современники наградили чудесное изобретение, слово «фантастическое», право же, ничем особенным не выделялось в ряду прочих.
Поэтому неудивительно, что молодое искусство (тогда, пожалуй, в большей степени — изобретение) открыло для себя мир научной фантастики необычайно рано. Пионер кинофантастики Жорж Мельес ввел эту литературу на экран еще в прошлом веке, а в начале нынешнего уже имел в своем активе несколько (!) НФ лент. Правда, Мельес рассматривал творчество писателей-фантастов, и в первую очередь своего великого соотечественника и современника Жюля Верна, лишь как склад реквизита для постановки очередного киноаттракциона…
Итак, основы были заложены на заре существования кинематографа. Позже, когда в нем четко разграничились искусство и коммерческое производство, научная фантастика нашла тёплый прием в основном у второй, а не первой киноипостаси.
В 50-е годы, например, американское кино испытало первый шок от повального увлечения научно-фантастическим «материалом». Свою роль сыграло и время, на которое пришелся пик популярности, — «послеатомное» и «предкосмическое». Однако выбор режиссеров и продюсеров в основном ограничивался чудовищами, пришельцами (чаще всего — теми же чудовищами, только прибывшими на эффектных «летающих тарелочках»), роботами (и снова чудовищами — металлическими). Отдельные исключения лишь подтверждали правило. Не научная фантастика во всем ее богатстве, а лишь самая непритязательная часть этой литературы была принята на вооружение киноиндустрией.
Это был киножанр в худшем смысле слова. В смысле жестко заданной схемы, трафарета: парад масок, аттракцион, где свою ловкость и изобретательность демонстрировали в первую очередь не режиссеры и актеры, а постановщики комбинированных съемок, костюмеры, парикмахеры и конструкторы макетов… Рождались нескончаемые «сериалы» с похождениями того или другого привычного персонажа, и зрители — в массе своей подростки — шли в кинотеатр, предвкушая встречу с хорошо знакомым. Фантастика на глазах превращалась в обыденность. Да и зритель у этого киножанра складывался свой собственный, вычисленный заранее, и хотя ряды энтузиастов кинофантастики были немалочисленны, назвать подобную киноаудиторию представительной трудно.
Такое замыкание американской кинофантастики на своего зрителя во многих чертах оказалось сродни ситуации в мире американской же (в основном) фантастики литературной. Однако проблемы жанра, ограничившего себя в добровольном литературном «гетто» (так критики оценивали ситуацию с англоязычной science fiction в 40—50-е годы), усугубились некоторыми новыми специфическими проблемами, как только речь зашла о ее киновоплощении.
Чтобы понять их, следует вспомнить о проблеме перевода. В данном случае — перевода литературной фантастики на язык кино.
В кукольный театр ходят в основном дети. Им просто в силу специфики их детского восприятия гораздо легче принять условные правила игры — маленькие зрители воспринимают их без всякого внутреннего «самонажима». Можно ли поставить в кукольном театре «Гамлета» или «Жизнь Галилея»? Мне это представляется в высшей мере сомнительным.
Дело не в том, что искусство кукольников примитивно, «не доросло» до классики; просто оно обладает той степенью условности, которая поломает замысел Шекспира или Брехта. Вероятно, и в театральном искусстве нет ничего невозможного, и какой-нибудь сверхизобретательный режиссер сможет заставить и кукол произносить бессмертное «Быть или не быть?». Но очевидно, что подобная интерпретация потребует от зрителя такого внутреннего напряжения, такой меры самодисциплины для внутреннего приятия этого действа, что все его, зрителя, душевные силы уйдут как раз на борьбу с самим собой…
Но и это еще, оказывается, полбеды. «Гамлет» и «Жизнь Галилея» все же создавались для сцены, пусть не кукольной, но — сцены. Попробуем теперь представить себе адекватное сценическое переложение «Войны и мира» или «Фауста». Как ни напрягай фантазию, как ни выуживай из памяти примеры удачных театральных инсценировок эпических литературных полотен, потери при переводе «с литературного», согласимся, неизбежны (притом, что, скажем, «Фауст» — формально тоже произведение драматическое).
Проблемы не новые. И на пути их частичного разрешения несколько удачных первых шагов как раз сделало кино. Но вот в случае с литературой научно-фантастической застопорило даже и могущественный в техническом отношении кинематограф.
Если бы проблемы сводились только к масштабам изображаемого. Действительно, ведь научно-фантастическая литература необычайно раздвинула пространственно-временные рамки традиционной реалистической прозы. Причем раздвинула не просто количественно — на миллионы лет в прошлое и на бесконечность — в будущее, на невообразимые расстояния, также измеряемые годами, но световыми… Изменились масштабы качественные. Эта литература ставит порой вопросы, над которыми никогда до того не задумывался ни один писатель, — вроде «свободы воли у искусственного мозга», «экологической ответственности землян» или же сверхактуальной проблемы выживания всей человеческой цивилизации. Но камень преткновения, повторяю, все-таки не в этом.
Оказалось, что дело заключено в таком на первый взгляд парадоксальном качестве научной фантастики, как реализм — понимаемый, впрочем, весьма своеобразно.
Реализм фантастики особого рода. Он принципиально — принципиальнее, чем в любом другом виде художественной прозы, — зиждется на недоговоренности. Писателю-фантасту вольно бросить одну-единственную направляющую фразу типа: «армада гигантских звездолетов приближалась к ослепительно сияющему голубому солнцу», — и каждый читатель представит себе эту сцену по-своему, в меру, так сказать, собственной «испорченности» научной фантастикой. Как никакой другой вид литературы, научная фантастика обладает способностью «включать воображение у своего объекта воздействия — читателя.
Иное дело — кино. Здесь все приходится «делать руками»: и звездолеты (причем не один, а всю армаду), и голубое солнце (и не жалостно «коптящее», а именно ослепительно сверкающее). И все до предела реальным, чтобы кинозритель ни на секунду не усомнился в том, что именно «армада гигантских звездолетов» приближается не к чему-либо, а к «ослепительно сияющему голубому солнцу».
Тут впору задуматься самому талантливому режиссеру. Однако, даже миновав Сциллу, он все-таки рискует просмотреть Харибду. Ведь не менее важно не переборщить с этой «фантастической реалистичностью» деталей, а то сработанные аксессуары окажутся настолько необычными, фантастическими в полном смысле слова, что полностью завладеют воображением зрителя. И тому уже ничего другого не останется, как удовлетворять свое любопытство, разглядывая диковинные картинки на экране. Ни на сюжет, ни на психологические коллизии просто не хватит времени и чистоты восприятия — мимо сознания пройдут, не задевая его, те мысли и чувства, которые хотел донести до зрителя режиссер-постановщик.
Итак, две крайности. С одной стороны — пресловутый «картон» декораций или вообще принципиальный отказ от какого бы то ни было «НФ антуража» (но в последнем случае нечего и говорить о какой-то специфической кинофантастике. Только вот как можно было поставить «2001» в реально-земной обстановке?). С другой стороны — «сверхэкзотика» декораций и макетов, самих по себе интересных и увлекательных, но делающих совершенно «излишним» что-либо остальное…
Такова вкратце проблема. И даже не одна — множество. Но вот что интересно: многие кажутся принципиально нерешаемыми, по крайней мере априори ставят в тупик даже искушенного режиссера, а научно-фантастические ленты все равно выходят на экран. И, повторю, уж не кинофантастике жаловаться на отсутствие успеха и признания у зрителей!
Как это объяснить? Дело ли в поразительной интуиции отдельных умельцев, отыскавших свой проход между скалами, в пещерах которых обитали, согласно гомеровскому эпосу, чудища Сцилла и Харибда? Или в том, что не только в кинофантастике — абсолютно везде наличие крайностей одновременно свидетельствует о присутствии какой-то золотой середины?
По крайней мере после триумфа «2001» в 1968 году и спустя почти десять лет, когда успех выпал на долю «Звездных войн», критика словно вспомнила о еще одном необходимом ингредиенте успеха — таланте. Потому что, хотя оба названных фильма и полярны по ряду параметров, и в том, и в другом случае за дело брался мастер. И делал свое дело вдумчиво, обстоятельно, на совесть, не отмахиваясь высокомерно от «технических сложностей», о которых речь шла выше.
Фильм Кубрика и по сей день, на мой взгляд, остается непревзойденной вершиной западного научно-фантастического кинематографа — непревзойденной прежде всего по органическому сочетанию зримой фантастичности антуража, комбинированных съемок и тому подобного с подлинной мыслью, которую он не только не затенил, но и как-то особенно подчеркнул. С точки зрения техники картину далеко оставили позади такие ленты, как «Звездные войны», «Боевой крейсер "Галактика"», «Чужой». Это и понятно, время шло, и техника съемок тоже не стояла на месте. Однако все перечисленные ленты все-таки принадлежат кинематографу развлекательному («Чужой» — в меньшей степени), в то время как Кубрик и Кларк прежде всего проводили в сознание зрителя какую-то свою «космическую философию». «2001» весь наполнен символами, явными или зашифрованными, построен на игре ассоциаций, филигранен по соблюдению чувства меры. Блистательно поставленное действо не превратилось в один лишь увлекательный киноаттракцион, явив пример настоящего произведения искусства, глубокого, образного и многозначного.
И увы, открыло дорогу самой беззастенчивой спекуляции.
Раз даже такая сложная, «элитарная» лента вызвала настоящий взрыв массового интереса к кинофантастике, то какой же успех сулит подстроенный на «НФ волну» конвейер массового кинопроизводства! В воздухе запахло прибылями, которые не снились продюсерам традиционных «жанровых» кинолент, — и научно-фантастические фильмы стали появляться один за другим.
Вместе с тем наряду с коммерческой разработкой вновь открытой «золотой жилы» продолжались (и были стимулированы волной моды на научную фантастику) и серьезные художественные поиски. И сегодня описать современное кино-НТ-изобилие одним только словосочетанием «массовая культура» было бы по меньшей мере несправедливо.
От будущего к «ретро»
Какие же направления кинофантастики (речь у нас пойдет о фильмах западных) наиболее успешно разрабатывались в 70-е годы?
Во-первых, это собственно научная фантастика. То есть традиционные проблемы, хорошо знакомые преданным читателям этой литературы, но отныне заполонившие экран: космос, роботы и тому подобные старые, испытанные «лошадки» научной фантастики (в англоязычной литературе ей соответствует специальный термин «hard-core», или «твердая» НФ).
Мне лично самым пока интересным примером подобного рода представляется лента режиссера Ридли Скотта «Чужой» (1979). Фильм поставлен с предельным реализмом, нарочитой «заземленностью» деталей. Сюжет сводится к нехитрой и отнюдь не новой истории об инопланетном чудовище, проникшем на борт земного звездолета и планомерно пожирающем весь экипаж… Однако главное в фильме — не сюжетные перипетии (снятые, впрочем, весьма захватывающе), а скорее — общий дух, настроение, поднимающее картину над уровнем средних, донельзя трафаретных приключенческих боевиков.
«Среди звезд нас ждет Неизвестное»… Крылатую фразу Станислава Лема можно поставить эпиграфом к «Чужому». Ведь герой, точнее — злодей фильма, по сути, никакой не злодей. «Он» просто — чужой, несчастный инопланетный «младенец», вылупившийся на свет в чужеродном, страшном для него мире земного космического корабля. И движет его поступками, представляется мне, не врожденная (а в традиционной фантастике часто и совершенно иррациональная) жестокость, не жажда крови — простые страх и голод. И еще — эволюцией выработанное совершенство в выживании…
В чем постановщики фильма постарались на совесть, так это в отработке мельчайших деталей, в целостном продумывании всей ситуации (а такое комплексное мышление и отличает работу настоящего научного фантаста). Звездный грузовик «Ностромо» ничем не напоминает своих многочисленных «собратьев» из иных научно-фантастических лент — выдраенных до блеска, без единой царапины на корпусе, точно океанских лайнеров, только что спущенных со стапелей на воду. «Ностромо» уныл, сумрачны и темны его коридоры и отсеки, словно специально предназначенные для того, чтобы скрывать в своей тени инопланетных монстров. Приемы «готического кино» с его обязательными, дух захватывающими темными и пустынными замками и часовнями? Не совсем так. Просто постановщикам пришло в голову то, что пропустили их коллеги. Действительно, зачем космическому грузовику, который ведут автоматы (экипаж основное время пребывает в анабиозе), внутренняя иллюминация?.. Все в корабле функционально, а следовательно — достоверно.
Но «Чужой» во многих отношениях фильм выдающийся. В большинстве же «космических» фантастических лент звездолеты надраены как традиционные русские самовары из меди; звезды несутся прямо на зрителя (хотя любой мало-мальски разбирающийся в физике человек способен понять, что быть такого не может), и грохот от взрывов космических кораблей не уступает по громкости канонаде военных фильмов…
Другим важным и перспективным направлением современной кинофантастики стала социальная утопия. А чаще — ее оборотная сторона, второе лицо Януса: антиутопия.
Казалось бы, чего проще! Нет нужды строить дорогостоящие декорации, поставленной цели можно добиться за счет сравнительно экономных приемов. Экранная утопия-антиутопия допускает большую меру условности, но и в большей степени зависит от качества литературного первоисточника. Это — кинематограф идеи, а не зрительного образа; потому-то наиболее значительные ленты в этом субжанре — «Зеленый Сойлент» (1973) Ричарда Флейшера, «Заводной апельсин» (1971) Стэнли Кубрика, «Десятая жертва» (1966) Элиа Петри — основой имели значительные же произведения мировой фантастики — соответственно романы Гарри Гаррисона, Энтони Берджесса и Роберта Шекли.
Экранных антиутопий уже отснято немало, значительно реже постановщики обращаются к такой ипостаси научной фантастики, как фантастическая сатира. Можно указать два ярких примера, решенных в фантасмагорическом, «черно-юмористическом» стиле: это уже упоминавшийся «Доктор Стрейнджлав» Кубрика и остроумный гротеск выдающегося американского актера и режиссера Вуди Аллена «Спящий» (1973).
Самой полноводной «струей» в потоке современной западной (в основном американской) кинофантастики стала в 70-е годы, без сомнения, ретрофантастика. С одной стороны, это новое кинопрочтение старых фантастических произведений, а с другой — новое «научно-фантастическое» прочтение старых и не очень старых приемов и тем реалистического кинематографа.
Мода на «ретро» в американской культуре последних десятилетий вполне объяснима в контексте жесточайших социально-экономических потрясений 60—70-х годов. Когда действительность ужасна, непостижима и угрожает самому существованию человека, бегство в воображаемое «тихое и мирное» прошлое в сознании многих всегда было и остается лучшей панацеей против «футуршока». Кино не могло не уловить общее настроение своей аудитории — и повалила лавина «вторых серий» «Кинг-Конг-II». «Супермен-II», «Флэш Гордон-II», «Бак Роджерс в XXV веке» и им подобных старых, частью позабытых НФ комиксов (и, в частности, их ранних киноверсий), многим из которых минуло полвека.
Причем абсурдность и предельная трафаретность этих примеров невзыскательного чтива для подростков теперь, с помощью сверхсовременной техники съемок, приобрели даже оттенок внешней респектабельности. Технические возможности современного кинематографа — компьютерная техника при съемках космических «батальных сцен», виртуозно разработанная техника грима и изготовления «почти живых» масок, целые конструкторские бюро, специализирующиеся на создании макетов машинерии будущего, и прочее — необычайно высоки. И от соблазна хоть краем глаза увидеть «будущее», достоверное и реальное, не сможет устоять даже искушенный взрослый — как бы наивно не выглядели сопровождающие этот киноаттракцион сюжеты.
В погоне за все новыми и новыми аттракционами постановщики научно-фантастических коммерческих лент активно используют «подсказки» предшественников. Так, полюбившаяся зрителям еще с 30-х годов гигантская горилла Кинг-Конг не только вдохновила постановщиков «второй серии» (значительно более «современной»), но и, видимо, подтолкнула мысль и авторов серии фильмов, начатой экранизацией известного романа Пьера Буля «Планета обезьян». И если первый фильм серии, снятый в 1968 году режиссером Франклином Шаффнером, сохранил — по крайней мере в общих чертах — социально-критическую, сатирическую направленность литературного первоисточника, то последовавшие продолжения превратились по сути в знакомую нам коммерческую разработку жилы. Ею, этой золотоносной идеей, в данном случае оказалась обезьянья маска, из которой без зазрения совести принялись «выжимать» все, что могли…
И все-таки «ретрофантастика» принесла на гребне коммерческого успеха свой собственный шедевр, перевернувший все бытовавшие представления о технических возможностях кинематографа. Речь идет о фильме Джорджа Лукаса «Звездные войны».
Лукас — режиссер серьезный, и, несмотря на кажущуюся наивную бездумность его картины, поставлена она по-своему серьезно. Только вот ставил режиссер не научно-фантастическую ленту о далеком будущем, не фильм-предвидение, а самую настоящую киносказку. Справедливо уразумев, что даже для современного мальчишки — а тем более взрослого! — следует чуть-чуть переодеть героев и слегка отреставрировать старые замки…
Критики, обвинявшие Лукаса в пессимистических взглядах на будущее, в котором-де «по-прежнему все напропалую воюют или в лучшем случае торгуют», просто не поняли замысла постановщика. Не обратили внимания на одну существенную деталь — фразу, вынесенную в эпиграф, возникающую на экране еще до первоначальных титров: «Давным-давно, в очень далекой галактике…»
Есть в «Звездных войнах» и Прекрасная Принцесса, которую держит в заточении в «заколдованном замке» Злой Волшебник; присутствует, разумеется, и традиционный Джонушка-дурачок, смело выходящий на смертный бой со злодеем; и, наконец, Добрый Волшебник, помогающий нашему герою… В финале Добро, естественно, побеждает (впрочем, не совсем — оставив материал постановщикам следующих неизбежных серий!). Дерутся в фильме действительно много и разнообразно: на лазерных мечах и на аннигиляторах-бластерах, используя легкие космические истребители и невообразимых размеров звездные «крейсеры»; наконец, появляется целая искусственная планета-база, способная разнести на атомы планету естественную…
Однако стоит задуматься вот над чем. И в «Трех мушкетерах» дрались отчаянно, и трупов хватало — однако кому, интересно, придет в голову обвинять Александра Дюма в «пропаганде насилия»? Звездные битвы, с максимальной визуальной достоверностью показанные на экране Лукасом, — это все-таки из разряда мальчишеских драк на деревянных палках-мечах, драк понарошку, где падают замертво по уговору и добро всегда побеждает… Со своей сверхзадачей — воздвигнуть своеобразный кинопамятник детству — детству собственному и научной фантастики (когда весь этот балаган воспринимался абсолютно серьезно) — Джордж Лукас справился отлично.
Успеху фильма в немалой степени способствовала и определенная отстраненность режиссера от своего детища, — отстраненность, местами переходящая в неприкрытую иронию по отношению ко всему происходящему. Интересно, что первую же пресс-конференцию Лукас открыл многое объясняющей фразой: «И я, и мои друзья прекрасно осведомлены о том, что в космосе взрывы происходят бесшумно! А теперь — ваши вопросы, господа…»
Но все хорошо, что хорошо в меру. А у фильма Лукаса, повторяю, продолжения должны были последовать с роковой неизбежностью. Видимо, режиссер рано понял, какого джинна выпустил на волю. Единственное, что он сделал, это объявил грандиозную программу дальнейшей разработки месторождения (суперсерия из девяти фильмов, по фильму каждый третий год — с тем расчетом, чтобы символически завершить этот беспрецедентный киномарафон к 2001 году!), а сам устранился, оставив за собой только общее руководство всей этой деятельностью.
Серия, кстати, так и осталась неосуществленной, все свелось к «скромной» трилогии. Следующий фильм, «Ответный удар Империи» (1980), по уровню трюков оставил далеко позади серию первую. А еще спустя три года последовала завершающая (пока!) лента «Возвращение Джедая» — и стало ясно даже самым ярым поклонникам Лукаса: ничего нельзя эксплуатировать сверх меры.
Нет, постановочная фантазия не иссякла, да и техника съемок неуклонно совершенствовалась; даже на кое-какие сюжетные находки следовало бы обратить внимание. Но… игра есть игра, она утомляет и требует… новой какой-нибудь! Простое количественное накопление: звездолеты все больше и совершеннее, чудовищ все больше и все более уродливых, уникальных трюков с использованием наиновейшей аппаратуры — тоже «перевыполнение плана», — все это нового качества, увы, не дало.
Видимо, прежде других это понял сам Лукас (хотя по кассовым сборам никакого спада не намечалось, скорее наоборот), «закрывший» серию и надолго замолчавший как режиссер.
Еще незавиднее была творческая судьба тех постановщиков, которые слепо переняли опыт «Звездных войн» — будь то фильм Глена Ларсона «Звездный крейсер "Галактика"» или совсем уж откровенная калька с фильма Лукаса — японское «Послание из космоса»: в них, кроме технического совершенства, не осталось практически ничего.
Одна занятная деталь. Лихой космический контрабандист Хан Соло из «Звездных войн» уютно чувствует себя в кресле пилота звездолета, однако не расстается с ковбойским поясом, к которому так и просятся открытые кобуры шестизарядного кольта (кобура есть, но в нее вкладывается ручной бластер). Но это не вызывает в зрителях протеста: незримо присутствующий за кадром Лукас в этих эпизодах откровенно улыбается. А вот полковник Кейн из фильма Глена Ларсона — эдакий бравый вояка времен американской Войны за независимость, во френче с серебряным позументом и неизменным стеком в руке — увы, «подан» без тени иронии. Что вызывает иронию, но уже в зрительном зале.
Отработанные киномотивы вообще оказались для постановщиков современных научно-фантастических лент сущим кладом. Нет нужды ломать голову над сценарием, прорабатывать отдельные сцены и эпизоды — все это уже апробировано предшественниками; все проблемы отныне сводятся к выбору подходящего гардероба и постройке макетов.
Японцы, например, в фильме «Провал во времени» (1980, режиссер Косен Сайто) вторично оживили самурайский боевик, сообразив столкнуть средневековую военную хитрость с современными солдатами, которые вместе с танком, катером и вертолетом (не говоря уж о гранатах, автоматах и пулеметах) неведомо каким образом очутились в XVI веке. Другой достаточно подробно разработанный сюжет — спортивный — почти без изменений перенесен в будущее в фильме «Роллерболл» (1975) известного американского режиссера Нормана Джюисона. Правда, Джюисон пытается добавить в традиционный спортивный «боевик «толику социального критицизма, рассказав трагическую историю гладиаторов будущего. Однако фантастичность фильму придает не сюжетная канва и не психологические коллизии, ничем не отличающиеся от тех, что развиты в любом фильме о боксерах или автогонщиках, а сама выдуманная и тщательно воплощенная на экране игра будущего — «роллер-бол л».
Не забыт и вестерн. В 1973 году популярный писатель Майкл Крайтон, автор нашумевшего НФ бестселлера «Штамм Андромеда», удачно дебютировал как режиссер научно-фантастического фильма «Мир Дикого Запада», где удачно совместил два испытанных магнита читательской популярности — вестерн и фантастику. Популярнейший киноактер, который на сей раз даже не снял привычной ковбойской одежды, — Юл Бриннер — предстает в необычной для себя роли робота-ковбоя. Ибо разыгранный на экране сюжет представляет собой кукольный театр, имитацию жизни Дикого Запада, где загримированные роботы среди декораций «как в кино» ублажают праздных туристов… В этой картине — фактически полной и беспощадно обнаженной демифологизации вестерна — удачно сочетается реальное и фантастическое, причем Крайтону счастливо удалось избежать соблазнов «научно-фантастической экзотики». В результате он так и не перешагнул черты, за которой искусство превращается в «шоу», а мысль в этой самой «экзотике» тонет без следа…
По-видимому, и «ретрофантастика» в талантливых руках способна заиграть по-настоящему. Тем не менее удачи в этом субжанре (как и во всей кинофантастике) исчисляются на сегодняшний день единицами. К таким удачам относятся и два последних научно-фантастических фильма Стивена Спилберга — «Тесные контакты третьего рода» и «Э. Т. (Инопланетянин)».
Спилберг, один из самых одаренных молодых американских кинорежиссеров, в своем творчестве постоянно экспериментировал «на грани фантастики». Его дебют — фильм «Дуэль» (1971), в котором зритель с неослабевающим вниманием следит за совершенно фантастическим по духу поединком… двух автомобилей! Уже в этой первой картине Спилберг формулирует тему всего последующего творчества: встреча с Неизвестным — а какая другая тема лучше подходит к научной фантастике!
Но если в «Дуэли» и последовавшем за ней кассовым рекордсмене — «Челюстях» встреча с Неизвестным таит в себе угрозу и само оно олицетворяется механическим (загадочный бензовоз в «Дуэли»), или «естественным» (гигантская акула в «Челюстях») чудовищем, то в «Тесных контактах третьего вида» (1977) все наоборот. В этом фильме Неизвестное принимает образ инопланетян, спускающихся на Землю в гигантском космическом корабле (равного которому пока не было в кинофантастике) и несущих людям не меч, а мир. Библейские параллели в фильме налицо, в частности мессианская идея нисходящей с небес благодати. Причем нисходящей только на избранных: встречают пришельцев в Америке, и на комбинезонах первой партии исследователей, которые должны отправиться в космос на корабле пришельцев, отчетливо изображен американский флаг… Однако не заметить знаменательный сдвиг в исходных установках американской кинофантастики (Контакт с Неизвестным — это не обязательно Контакт со Злом) было бы несправедливо.
Идея космического миротворчества (а очевидно, что все «космическое» в произведениях кинофантастики — лишь отражение «земного») достигла своего высшего выражения в последнем фильме Стивена Спилберга — «Инопланетянин» (1982). Но это уже пошли 80-е годы — годы триумфа и нараставших проблем в американском фантастическом кино, и разговор об этих годах пойдет особый.
По наезженной колее
Если сравнивать положение западной кинофантастики в 60—70-х годах с ситуацией в 80-х, то различие очевидно. Последнее десятилетие перед западным научно-фантастическим кино (основу его по-прежнему составляла американская продукция) уже не стояла задача завоевать зрителя; вопрос был только в том, как поддержать устойчивое лидирующее положение в киномире. Нельзя сказать, что зрители смотрели исключительно фантастику, но ее смотрели больше, чем фильмы других жанров. Из года в год в десятке самых кассовых фильмов с завидным постоянством одно, от силы — два последних места милостиво оставлялось для любовной мелодрамы, исторического фильма, приключенческого боевика; все остальные позиции «резервировала» для себя фантастика.
Правда, нарисованная выше картин и верна, если принимать в расчет только соображения кассовые. Подлинных художественных шедевров этот жанр дал столько же, сколько и другие жанры кино: единицы. Но увлечь десятки, сотни миллионов зрителей своими сказочными аттракционами фантастическое кино смогло надолго — почти на десятилетие, и это о многом говорит. Фантастические чудеса современного трюкового кинематографа удалось поставить на хорошо отлаженный конвейер, после чего выяснилось, что опасность перенасыщения рынка не грозит по крайней мере в ближайшие годы. Зритель истосковался по чудесам, а фантастическое кино предложило ему сразу же богатый и разнообразный ассортимент.
У читателя может сложиться впечатление, что в 90-е годы научно-фантастическое кино на Западе насквозь пронизано коммерцией и выше звездных «пиф-паф» не поднялось. Это не совсем так.
Коммерческий элемент с необходимостью присутствовал — постановка фантастических лент по-прежнему обходится дорого (цена фильма в 40–50 миллионов долларов никого ныне не удивляет), и вложенные деньги необходимо было вернуть, опустошив карманы кинозрителей. Но и, несмотря на безусловную «кассовость» каждого очередного фантастического фильма, все в, конечном счете зависело от режиссера, от его замыслов и творческих задач. (Кубрик ведь тоже ставил дорогую «кассовую» ленту…)
Поэтому сначала имеет смысл поговорить хотя бы бегло о кинофантастике серьезной, тех кинолентах, которые задумывались как произведения искусства, а не просто «коммерция», пусть результат этих художественных поисков не всегда оказывался удачным.
После успеха «Чужого» Ридли Скотт обратился к экранизации известного романа крупнейшего американского писателя-фантаста (недавно скончавшегося) Филиппа Дика «Снятся ли роботам электроовцы?». Название фильма Скотта можно перевести как «Бегущий по лезвию ножа» либо просто «Ловец» (1982). Герой его, сыгранный популярным артистом Харрисоном Фордом, действительно занят ловлей и уничтожением… андроидов, прекрасно замаскированных под живых людей. В перенаселенном, испытавшем столько социальных катаклизмов будущем (а по отдельным намекам можно предположить, что где-то на окраинах Галактики идут свирепые колониальные войны, а Америка либо завоевана, либо «мирно покорена» выходцами из Азии и т. п.) андроиды превратились в угнетенное меньшинство. К ним, существам вне закона, относятся как к неграм, индейцам, евреям в не столь уж отдаленном нашем земном прошлом…
Они же — хотят просто жить. Их вылавливают и беспощадно уничтожают, а вдобавок ко всему в тело андроида встроены своего рода «часы», которые выключаются, когда истекает «срок работы». Андроидов производят на конвейере как функциональные механизмы, а живут они — думают, чувствуют — как люди; отсюда и неизбежный психологический конфликт, трагическая драма, выделяющая фильм Скотта из потока картин-поделок на тему «гонки за вышедшим из-под контроля роботом».
Правда, требовался еще Ридли Скотт — режиссер серьезный и по сравнению со многими американскими коллегами неторопливый. Нужен был его талант профессионального художника-дизайнера, строгого и точного в каждой визуальной детали, чтобы построить на экране Лос-Анжелес начала третьего тысячелетия, образ страшного «антигорода» будущего, равного которому в фантастическом кино не было. Наконец, не было бы удачи и без художественных образов, а не масок, которыми полон западный фантастический экран.
Другой фильм на сходную тему — «Андроид» (1983) режиссер Арон Линштадт тоже, видимо, задумывал как нечто серьезное. И отдельные символические эпизоды — вроде того, в котором андроид, не подозревающий, что он «механический», в растерянности смотрит видеокассету с фантастической классикой — фильмом Фрица Ланга «Метрополис», — эту серьезность подчеркивают. Однако, если Ридли Скотт работал с добротным литературным материалом, постановщик «Андроида» «додумать» до конца свой фантастический мир, похоже, не сумел…
Но в таком случае удач можно было ожидать на другом направлении: экранизации заведомых книг-бестселлеров. Однако и здесь постановщиков не всегда ожидал гарантированный успех.
После ажиотажа, вызванного сообщением, что Артур Кларк вопреки всем сделанным до того заявлениям все-таки собирается писать продолжение к «2001: космической одиссее», можно было безошибочно предсказать скорое кинопродолжение. Так и случилось, причем на сей раз все шло «по правилам»: сначала был написан роман, а потом по нему снят фильм (с картиной Стэнли Кубрика, напомним, ситуация была как раз обратной).
Однако фильм «2010: одиссея-2» (1984) режиссера Питера Хаймса, знакомого нашему зрителю по «Козерогу-1», — произведение добротное, солидное, хорошо смотрится, но и только. Ни впечатляющие космические «пейзажи» в окрестностях Юпитера, ни потрясающая точность технических деталей, ни популярный актер Рой Шейдер в главной роли, ни даже добавочная «экзотика» — экипаж советского космического корабля (на сей раз без частой в таких случаях «развесистой клюквы») — ничего к действительному кинособытию не привело. Лишь в финале, когда таинственный Сверхразум Вселенной взрывает Юпитер, превращая его во второе солнце нашей системы, и «вифлеемская звезда» освещает дорогу ко всеобщему миру и взаимопониманию на Земле, с экрана словно «дохнуло» философским размахом и мистической непостижимостью старого фильма Стэнли Кубрика… В остальном же получилась рациональная, добротная и в политическом отношении доброжелательная «производственная лента» о буднях космонавтики в недалеком будущем.
И к режиссеру Дэвиду Линчу, объявившему, что он собирается экранизировать роман «Дюна» Фрэнка Херберта, успех тоже вроде бы должен был прийти сам собой. Одна только популярность литературного первоисточника (все последние книги из разросшейся серии о планете Дюна неизменно становились лидерами в списках бестселлеров) должна была, как говорится, «вывезти»… Однако не получилось. Кажется, постановщик не справился с масштабами, заданными автором в его эпопее, простирающейся по мирам и векам, с беспрецедентным по детальности описанием природы, истории и социального устройства иного мира. Отдельные эпизоды удались, съемки впечатляющие — в общем это «хорошо смотрящийся» научно-фантастический фильм. Однако он, видимо, будет мало понятен тем, кто не читал романа; слишком много требует объяснений «за кадром» и подсказок — какое же это кино?..
Из всех американских кинорежиссеров, в последние годы обратившихся к научной фантастике, Роберт Олтмен занимает, безусловно, одно из самых заметных мест. Автор многих экспериментальных, «странных» лент, он вряд ли может быть назван «коммерческим» режиссером, и его научно-фантастическая притча «Квинтет» (1979) тоже заметно выбивается из потока «среднефантастической» кинопродукции.
…Апокалипсическая картина замерзающего, медленно деградирующего мира чем-то напоминает тревожные образы «Сталкера» Андрея Тарковского. Сложных метафор, поэтической недосказанности хватает в обеих лентах, что и понятно: их делали художники, «визионеры», а не мыслители. Как, отчего произошла на Земле глобальная катастрофа, зритель так никогда и не узнает. И не проникнет в тайну изощренных правил «игры на выживание». Этот ритуал, которому предаются последние обитатели занесенной снегом гостиницы, поддерживает какое-то подобие цивилизованной жизни в угасающем, последнем ее прибежище (где людей с каждым днем все меньше, зато растут стаи бродячих псов, питающихся заледеневшими трупами…).
Ясно, однако, что Игра — это наша жизнь, правила которой гибнущее человечество так и не сумело постичь. Сюжетно сумбурная, но поэтически точно выверенная картина-диагноз американского режиссера — произведение мрачное, но правдиво-жестокое. Замерзает не только мир нашей цивилизации, неизлечимо выморожены души людей. Герои фильма (а в нем занята целая плеяда замечательных актеров во главе с Полом Ньюменом) доживают, даже не пытаясь противостоять наступающему холоду вокруг них и в их душах.
Западная фантастика, за исключением разве что редчайших образцов, социальным оптимизмом никогда не отличалась. И все-таки в широком диапазоне отчаяния и пессимизма к самой, вероятно, крайне черной границе спектра примыкает своеобразный жанр антиутопии.
Собственно, и «Ловец», и «Квинтет» — тоже образы «антибудущего». Но все-таки традиционно с антиутопией мы связываем произведения, идущие от таких знаменитых книг-предшественниц, как «Мы» Евгения Замятина, «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли и «1984» Джорджа Оруэлла (все три совсем недавно нашли наконец широкого читателя и у нас в стране). Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы предрекать появление в (реальном) 1984 году очередной экранизации «одноименного» романа Оруэлла.
Теперь, когда в нашей литературной критике наступил период взвешенного, трезвого анализа трех классических антиутопий, с особым интересом знакомишься с последней экранизацией романа, осуществленной молодым режиссером Майклом Редфордом.
Его фильм снят в добротной реалистической манере (даже съемки проходили в том самом районе Лондона, что указал писатель), и вся «фантастичность» обусловлена не спецэффектами — фильм по меркам современной кинофантастики может показаться даже аскетичным, — а фантасмагорией, творящейся на экране. Это общество, в котором война означает «мир», планируемая нищета — «процветание», где в министерстве любви — застенок, а истина ежедневно, ежечасно переписывается согласно новейшим указаниям «сверху». Впрочем, в том обычно и состоит страшная притягательность антиутопий, которым больше везет с аудиторией, чем их сестрам-утопиям, что все изображенное в принципе возможно. В том числе и в доброй старой Англии, где долгое время предпочитали видеть в романе Оруэлла лишь памфлет, обращенный против социализма…
Во время одного из Московских международных кинофестивалей наш зритель смог познакомиться с другой яркой антиутопией, правда выполненной в совсем иной манере. Это фильм английского режиссера Терри Гиллиама «Бразилия» (1987) — эксцентричный, иногда смешной, но чаще замогильно-страшный фарс. Очевидно, режиссер отталкивался не только от романа Оруэлла, но пытался передразнивать и его киноверсию, о которой только что шла речь. Правда, в отличие от сдержанного гнева, загнанного внутрь ужаса, которым пронизан фильм Майкла Редфорда, в «Бразилии» царит черный юмор, сардонический смех над всеми — правыми и неправыми, своими и чужими…
Как бы то ни было, эти фильмы пока остаются самыми яркими и запоминающимися примерами кошмаров, которые мучают западных режиссеров (обратившихся к фантастике не с целью развлечь зрителя, но поразмышлять о будущем человеческого общества). Кошмары, что и говорить, переданы впечатляюще. А вот что до столь же ярких позитивных примеров того, что может вдохновить, то говорить здесь особенно не о чем: их попросту нет.
Разумеется, коль скоро отсутствует большая философская идея, представления о том, куда пойдет в своем развитии человеческое общество (в тех фильмах, о которых только что шла речь, это путь в тупик, в пропасть, в никуда), на смену приходят идеи-эрзацы, идеи-подмены. Утешительные, сами по себе обычно добрые, светлые и гуманные, эти идеи — вот беда! — слишком «гипотетичны», нереальны, чтобы, основываясь на них, предложить действенный рецепт изменения нашей жизни на грешной Земле.
К таким квазиидеям — первоначально только в научной фантастике, но, к сожалению, чем дальше, тем все чаще и сильнее в окружающей нас жизни — относится упование на помощь со звезд.
Космические пришельцы в таких картинах добры и мудры. Они способны установить дружеский контакт и взаимопонимание — если не с нами, то хотя бы с нашими детьми («Инопланетянин» Стивена Спилберга) или со стариками, как в фильме «Кокон» (1985) Рона Хоуарда. В этих двух картинах, по замыслу бесконечно далеких от какой бы то ни было «футуристичности» — действие в них развертывается в наши дни, но все это могло бы произойти вчера или завтра, — представлен, пусть и неявно, некий идеал. По крайней мере контакт с добрыми и мудрыми пришельцами оказывается идеалом в сравнении с десятками, сотнями фантастических лент, где инопланетяне, напротив, иррационально-жестоки и агрессивны.
Странное дело… «Позитивный идеал» обнаруживается в картинах, авторы которых используют все свое мастерство и недюжинную изобретательность, чтобы любой ценой увести зрителя от «контакта» с повседневной действительностью! Не перестраивать ее, а бежать от нее в мир сказочный, лишь по моде века облаченный в космические одежды…
В таких картинах не люди, а их небесные гости несут надежду, добро, взаимопонимание, столь редкие в мире людей. Хорошо хоть, что не просто даруют их, как боги — ничтожным смертным, но и стараются пробудить аналогичные чувства в людях. Несчастный инопланетный «чебурашка», герой фильма Спилберга, поначалу производит впечатление отталкивающее: уж больно необычен, даже уродлив в глазах землян его внешний облик. Но когда познакомишься с ним поближе, симпатии, сердца сидящих в зрительном зале завоеваны полностью и навсегда. Маленькому инопланетянину, попавшему в беду, сочувствуешь, переживаешь за него, и душа действительно преисполняется чего-то светлого и чистого. Когда в финале герой, избежав все уготованные ему «злыми взрослыми» (тоже повторяющийся мотив в кинофантастике последних лет) неприятности, вместе со своим маленьким земным другом взмывается в небо — прямо на велосипеде, навстречу поднимающейся неестественно огромной Луне! — в зрительном зале обильно текут слезы.
Как мало, оказывается, нужно нам в этом мире, всего-то — понять и полюбить другое существо… И лишь одна мысль огорчает, она приходит позже, когда непосредственное чувство растроганности проходит и мы в состоянии оценить фильм в ряду других научно-фантастических картин. Неужели для того, чтобы возродить в себе самих столь естественное человеческое, необходима подсказка с небес? А сами что — не сможем?..
По мысли небогато и неоригинально, но — «работает». Ведь многие, сидящие в зрительном зале, ждут помощи как раз оттуда, из «горнего мира», где традиционных богов ныне, в прямом следовании моде, сменили инопланетные кумиры, «гуру» и мессии. Достаточно вспомнить очаровательного Йоду — наставника космических рыцарей Ордена Джедай из фильмов Лукаса, многие другие приметные образы из кинофантастики последнего десятилетия, чтобы почувствовать: все это не случайно.
В условиях духовного голода по «позитивному идеалу» совершенно естественно было ожидать триумфального похода на киноэкран другой полноводной составляющей современной западной фантастики — фэнтэзи. Это по сути волшебная сказка для взрослых, иллюзорный, воображаемый мир, где «работает» магия, где принципиально отсутствует воображаемый мостик, связывающий мир, созданный в голове автора, с миром нашим, реальным (в научной фантастике, куда бы нас ни занесла фантазия писателя, подобный мостик всегда подразумевается).
Так и случилось: фэнтэзи в последнее десятилетие буквально заполнила экраны. Феномен требует, на мой взгляд, особого разговора, так как, несмотря на внешнюю близость фэнтэзи и научной фантастики, жанры отличаются кардинально. И в этом по необходимости беглом обзоре я лишь намечу некоторые типичные направления, по которым сегодня развивается жанр фэнтэзи в кино.
Это прежде всего чистая литературная сказка — с ее добрыми и злыми волшебниками, единорогами, заколдованными принцессами и тому подобным. Один из самых интересных примеров такого рода — четвертый фильм уже знакомого нам Ридли Скотта «Легенда» (1985). И на сей раз режиссеру удалось создать красивое, точное в деталях и тщательно продуманное, почти живописное «полотно». Но интерес новая лента может вызвать лишь у любителей фэнтэзи, ибо никакого «послания» — социального, нравственного, эстетического, — обращенного к современникам, картина не несет.
Далее — фэнтэзи, условно говоря, «историческое». Часто временем-местом действия выбирается далекое прошлое — не реальное историческое, а скорее прошлое легенд и мифов. Литературное прошлое, одним словом. Так, в «Экскалибуре» (1982) Джона Бурмена цикл легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола еще дополнительно мифологизирован, «достроен» воображением режиссера-постановщика, отчего древняя Англия становится на экране страной поистине сказочной, какой-то даже «инопланетной». Пример прямо противоположного — «исторической фантастики», построенной на строгом следовании историческим фактам (насколько вообще можно говорить о наших знаниях, скажем, о быте неандертальцев), — это фильм французского режиссера Жан-Жака Анно «Борьба за огонь» (1982).
Фэнтэзи — жанр предельно целомудренный и аполитичный, но в «горячее времечко», в разгар борьбы за «свободу безграничного самовыражения» и жестких политических коллизий в мире (результатом которых явилась и известная «политизация», причем в сторону поправения американского общества), и в этой невинной области начались поиски и призывы разрушить все и всяческие табу. Появились «революционные» образцы эротической фэнтэзи — это «Испытания Гвендолин» (1984, режиссер Джаст Джэкин, до того «прославившийся» съемками картины «Эмманюэль»), а также новая версия «Тарзана — повелителя обезьян» (1981), в которой секс-звезда Бо Дерек гораздо чаще появляется в кадре и гораздо «менее одета», чем сам Тарзан…
Что касается политики, то в последние годы и фэнтэзи превратилась в арену жаркой идеологической дискуссии — после того, как режиссер Джон Миллиус в «Конане-варваре» (1982) заново «открыл» для миллионов кинозрителей ницшеанский культ сильной личности. Разумеется, дикарь Конан с руками по локоть в крови, не отягощенный интеллектом, но ощущающий особую прелесть в кровавой резне, ведет ее без передышки ради «освобождения угнетенных»… Впрочем, к этому я еще вернусь чуть позже.
Пользуясь случаем, хотел бы устранить одно досадное недоразумение, которое вольно или невольно создано в восприятии читателей некоторыми нашими авторами, пишущими о современной западной кинофантастике. После прочтения статей и рецензий может сложиться представление о кинофэнтэзи как о чем-то «плохом», нам чуждом или как минимум художественно неполноценном. Разумеется, художественные и идейные недостатки присущи кинолентам, сделанным в жанре фэнтэзи, в той же мере, как и научно-фантастическим фильмам, детективам, вообще любому жанру. Но точно так же «случаются» удачи, и замалчивать их было бы несправедливо.
Нередко постановщики фильмов фэнтэзи обращаются к первоклассному литературному материалу, и, даже если экранный вариант не всегда получается адекватным первоисточнику, говорить о несерьезности, художественной невзыскательности не приходится. В качестве примера могу привести экранизацию одного из лучших произведений Рэя Брэдбери — романа «Чувствую, что Зло грядет» (1983), а также многие экранизации произведений Стивена Кинга, с которым наш читатель успел познакомиться в последнее время. Сегодня в Америке Кинг — гарантированный «поставщик бестселлеров», поэтому практически все его произведения довольно быстро находят дорогу на экран. И многие фильмы — «Кэрри» (1976, режиссер Брайн Де Палма), «Кристина» (1983, режиссер Джон Карпентер), «Воспламеняющая взглядом» (1984, режиссер Марк Лестер), не говоря о шедевре Стэнли Кубрика «Сияние» (1980), — представляют бесспорные достижения (по крайней мере в жанре, который выбрал Стивен Кинг).
С другой стороны, произведения этого плодовитого писателя принадлежат все-таки не совсем фантастике — возьмем ли мы ее «научную» часть или фэнтэзи, — а жанру пограничному. В большей мере Кинг склоняется к литературе, которую в США называют «horror literature» (буквально: литература ужасов); соответственно и фильмы по его произведениям могут быть отнесены к кинофантастике с оговорками.
Из других «пограничных» произведений можно назвать впечатляющую, с фантазией снятую рок-оперу «Стена» (1982, режиссер Алан Паркер) популярной группы «Пинк Флойд». Сочетание особого «видеодизайна», мультипликации, игровых эпизодов, не лишенных элементов НФ антиутопии, а также музыкального шоу открыло такие возможности кинофантастики, о которых ранее мало кто подозревал. К интересным экспериментам в этой области я бы отнес не во всем удачный, но зрелищный фильм «Трон» (1982, режиссер Стивен Лисбергер), созданный с использованием компьютерной графики.
Но вернемся к собственно научно-фантастическому кино. Одна из самых любопытных и о многом говорящих тенденций в нем, отмеченных в самые последние годы, — это появление целой вереницы лент пародийных и комических. В некоторых фильмах пародия перерастает в язвительно-злую карикатуру, но чаще авторы просто добродушно скалят зубы над коллегами по фантастическому цеху. Что и говорить, фантастический экран на своем недолгом веку перевидал столько всего, что простое дальнейшее увеличение наработанных приемов неизбежно должно было прискучить. Чтобы «спасти» научно-фантастическое кино от неизбежного процесса стагнации, на помощь пришел спасительный юмор.
Собственно, он никогда не был чужд писателям-фантастам; и фантастическое кино хоть с запозданием, но также открыло для себя его возможности. Авторы многих популярных кинолент 80-х годов настроены конечно же несерьезно. Они балагурят, одновременно посмеиваясь над коллегами, которые снимают всю эту кинофантастику на полном серьезе. Создание искусственной идеальной женщины двумя подростками, обуреваемыми понятными возрастными проблемами («Эта наука!», 1985, режиссер Джон Хьюз); путешествие в прошлое с целью… помочь знакомству собственных же родителей («Назад в Будущее», 1985, режиссер Роберт Земекис); вполне современная научная контора по борьбе с духами, привидениями и прочей нечистью, буквально «доставшей» ньюйоркцев («Духоловы», 1984, режиссер Айвен Рейтман); решенная в откровенно юмористическом ключе «страшная» история о нашествии каких-то загадочных чудищ на провинциальный американский городок («Гремлины», 1984, режиссер Джо Данте)… Авторы этих фильмов, а также «проголосовавшие» за них зрители словно бы напомнили, что кинофантастики стало слишком много и от нее начинают уставать…
Подтверждением этому служит и тенденция к бесконечным (вначале, правда, не предполагавшимся таковыми) сериалам и продолжениям. Явление в американском коммерческом кинематографе, конечно, не новое, но в жанре кинофантастики на глазах превращающееся в подлинный бич — если оценивать перспективы этого жанра с точки зрения самых вдумчивых и серьезных его поклонников, а не руководителей «индустрии развлечений».
Джордж Лукас, как уже было сказано, смог вовремя остановиться. Он основал своего рода фирму по производству специальных трюков — компанию «Индастриал лайт энд мэджик», которая на договорной основе выполняет многочисленные заказы киностудий на создание фантастического антуража… Но фактический уход режиссера от дел (притом, что Лукас охотно выступает продюсером, автором сценария многих лент, снятых его коллегами) вовсе не означал беззастенчивой разработки счастливо открытой им золотой жилы.
Точно так же после успеха «Чужого» следовало ждать продолжения — и появился фильм «Чужие» (1986, режиссер Джеймс Камерон). А поскольку и эта лента прошла с успехом (что не всегда случается с фильмами-продолжениями), то уже планируются «Чужие-II», и, бог знает, сколько это еще будет продолжаться… Идея, удачно найденная японцами в «Провале во времени», была с энтузиазмом подхвачена американской киноиндустрией, в результате чего на свет явились и другие «провальные» ленты типа «Бигглза» (1986, режиссер Джон Хау) или известной советскому зрителю картины Джона Карпентера «Секретный эксперимент» (1984). Грандиозный успех спилберговского «Инопланетянина» вызвал немедленное продолжение темы в фильме того же режиссера — «Человек со звезды» (1985), тоже прошедшем в советском прокате. Наконец, это становящиеся воистину бесконечными серии о Супермене, Безумном Максе, экипаже звездолета «Энтерпрайз» (сериал «Звездный путь»)…
Нельзя не упомянуть и о такой тенденции западного (прежде всего американского) научно-фантастического кино, как его неуклонная политизация. В кратком обзоре невозможно, да и нет необходимости подробно останавливаться на откровенно антисоветских фильмах — типа «Третьей мировой войны», «Красного рассвета» или телесериала «Америка», благо о них много писали, во всяком случае намерения постановщиков таких фильмов сомнений не вызывают (оговорюсь только, что в случае с «Америкой» не все так просто, хотя результат, может быть, и вопреки желаниям авторов, все-таки представляется однозначным). Но и когда «вторжение» политики — преимущественно правого толка — в кинофантастику не столь заметно, оно все-таки ощутимо и только подтверждает чрезвычайную эффективность этого вида искусства в сфере социальной.
Режиссер Джон Миллиус может сколько угодно распространяться в печати на тему о том, что его экранный варвар Конан «далек от политики» (хотя постановщик фильма и не скрывал, что увлечен идеями Ницше и даже… Гитлера!), — следующим фильмом Миллиуса стал «Красный рассвет» (1984), и этим все сказано. Видимо, от режиссера ждали именно такой — грубой, топорной, оскорбительно-злой антисоветской «агитки», и ждали именно в то время. Другой пример — посложнее. Большинство последних фильмов из серии о супершпионе Джеймсе Бонде весьма близки к научной фантастике — это «Лунный гребень», «Осьминожка», «Только для твоих глаз», «Право на убийство» и некоторые другие. Но от того, что тупой антикоммунизм времен «холодной войны» уступил место элегантным намекам на неких международных террористов, против козней которых бесстрашный агент 007 воюет рука об руку с «агентами КГБ» (апофеозом станет награждение Бонда орденом Ленина, который вручит советский генерал Гоголь — так сказать, за «вклад в общее дело»), ведь общая направленность серии прогрессивной не стала. Как не может убедить и притворное сочувствие руководству СССР, которому, оказывается, тоже трудно противостоять нажиму собственных генералов-«ястребов» («Осьминожка», 1983, режиссер Джон Глен)…
Правда, справедливости ради стоит отметить чувство юмора и подчеркнутую «несерьезность», с которой авторы очередного боевика о похождениях агента 007 развлекают зрителя (и делают это, надо признать, на редкость умело и профессионально). Увы, тенденция до предела реалистично, без тени иронии показать на экране зверства «красных оккупантов», которые лишены «расслабляющей» карикатурности (парадоксально, но, думаю, просмотры «Красного рассвета» прошли бы у нас в стране под несмолкаемый хохот зрителей, настолько это грубо и нелепо), на сегодняшнем американском экране доминирует. И полностью, кажется, завладела телевидением, достигнув своеобразного пика в телесериале «Америка», о котором у нас много писали.
Тем ценнее редкие исключения. Это и общий пафос добротно сделанной ленты «2010: одиссея-2», в которой русские астронавты вызывают в общем-то симпатию, а рука, протянутая над космической бездной представителем одной великой державы представителю другой, символизирует и «мостик дружбы», который с таким трудом возводят правительства и народы СССР и США дома, на Земле. Это и фильм, который благодаря советскому телевидению нет необходимости пересказывать: «На следующий день» (1983, режиссер Николас Майер). Таких примеров становится все больше, и, хотя нельзя пока говорить о каком-то переломе, сам факт роста тоненького ручейка «исключений» из общего правила дает надежду.
…Мой обзор ограничен западной кинофантастикой. О советской, о ее редких — пока только в прошлом — взлетах (чего стоят хотя бы два киношедевра Андрея Тарковского — «Солярис» и «Сталкер») и о ее нынешних робких шагах — разговор обстоятельный и особый. Однако в заключение хочу рассказать об одном эпизоде, свидетельствующем, во-первых, о совместных усилиях кинематографистов разных стран по возведению «мостика взаимопонимания» через ядерную пропасть. А во-вторых, о странной, парадоксальной актуальности кинофантастики.
В майские дни 1987 года Москва принимала участников и гостей VII конгресса международной организации «Врачи мира за предотвращение ядерной войны». На этом представительном форуме нашлось место и для писателей-фантастов. Тема «круглого стола», который мне выпала честь вести, была обозначена так: «Научная фантастика и ядерная реальность». И закономерно во всех выступлениях прозвучала мысль об активизации роли современного научно-фантастического кино. Дискуссию подстегнуло и то обстоятельство, что в день открытия конгресса по советскому телевидению прошла премьера картины «На следующий день», а в заключительный день работы конгресса организаторы устроили показ и обсуждение советского фильма «Письма мертвого человека».
Надо было видеть лица врачей, услышать их выступления, их вопросы присутствовавшим там же, на конгрессе, режиссеру Константину Лопушанскому и автору сценария Вячеславу Рыбакову! Люди, приехавшие в Москву по архисерьезному, предельно конкретному делу — выработать профессиональные, медицинские рецепты выживания человечества, обращались к кинематографистам, к фантастам — как к коллегам. Вместе делающим одно общее дело.
Споры вокруг нынешнего «бума» кинофантастики имеют под собой более чем солидную основу. Нежданное-негаданное, стремительное, всесокрушающее вторжение этого enfante terrible в мир устоявшихся представлений, планируемых зрительских пристрастий и обычно безошибочного в своей интуиции могущественного западного кинобизнеса не заметить невозможно. Куда дальше, если новый киножанр подмял под себя и фактически вытеснил на кинорынке вестерн — в США, где он казался незыблемым и символическим, как сама статуя Свободы! Так что феноменологически придется однозначно констатировать: в кинематографе наступил звездный час научной фантастики.
Правда, тотчас последуют неизбежные оговорки. Не во всем кинематографе, а только в основном в коммерческом. Не собственно научной фантастики, а в научно-фантастической адаптации старых добрых киножанров (сказка, авантюрный боевик, тот же вестерн). Да и само понятие «звездный час», видимо, тоже указывает на преходящий характер этого взлета научной фантастики на экране…
Тем не менее оговорки не меняют главного. Сотни миллионов зрителей во всем мире жаждут кинофантастики. И сам дух времени диктует именно такое направление «вектора желаний».
Ведь те же миллионы на всех исторических этапах развития кинематографа жаждали любовных мелодрам, комедий, мюзиклов, вестернов, детективов, фильмов ужасов, сексуальной «клубнички». И для их удовлетворения по сей день делаются в изобилии фильмы-трафареты. Однако ни одна подобная струя коммерческого кинематографа ныне и мечтать не может о том, чтобы составить конкуренцию кинофантастике. Были, разумеется, свои кассовые рекордсмены и в киномелодраме — «История любви», и в кинодетективе — «Французский связной»; а «гангстерская сага» режиссера Фрэнсиса Копполы «Крестный отец» вообще органично соединила два, казалось бы, несоединимых, но по отдельности перманентных «магнита» зрительских интересов — гангстерский боевик и семейную сагу. Но… все поблекло, как только явилась золушка-фантастика.
На сей раз она материализовалась в облике «Звездных войн» режиссера Джорджа Лукаса. За пять лет проката доход от картины достиг астрономической цифры в один миллиард долларов. Этот столь ценимый в Америке «аргумент» разом заткнул рот скептикам и снобам: такого в истории кино еще не бывало…
Явление требовало объяснений. Первые броско-пренебрежительные реплики типа «детская сказочка XX века» выразили именно пренебрежение, но никак не понимание. Детское восприятие мира не обязательно примитивнее взрослого (по крайней мере не во всем; а уж по части проницательности дети порой дадут взрослым сто очков форы), да и жанр сказки не так прост, как может показаться. Кроме того, пока феномен налицо — ведь уловил же что-то этакое, витавшее в воздухе Джордж Лукас, раз десятки миллионов его сограждан валом повалили на созданную им киносказку, — по крайней мере в описании его разумнее отбросить и пренебрежительность иных представителей «высокой» кинокритики, и расхожие трафареты в оценках.
Может быть, если не с точки зрения эстетической, то уж с социальной во всяком случае «бум» западной кинофантастики знаменует собой явления отнюдь не «детские». Тем более не отвлеченно-сказочные…
Успех «Звездных войн» мгновенно высветил в памяти успех другой научно-фантастической картины, вышедшей за десятилетие до того: про бесспорный киношедевр Стэнли Кубрика «2001: космическая одиссея» сказать «детская сказочка» — отнялся бы язык у самого взыскательного киногурмана. Как бы иной зритель или критик ни отнесся к сложному, зашифрованному посланию Кубрика (написавшего сценарий в соавторстве с известным писателем-фантастом Артуром Кларком), фильм был почти единогласно признан одним из самых значительных кинособытий последних десятилетий. Он будил мысль, восторгал или, наоборот, пугал, бередил какие-то неясные ассоциации — да просто по многим параметрам был «отличным кино»!
Кроме того, ставили кинофантастику и Франсуа Трюффо — «451° по Фаренгейту», и Стэнли Креймер — «На берегу», и Элиа Петри — «Десятая жертва»; наконец, тот же Кубрик со своим научно-фантастическим фарсом «Доктор Стрейнджлав». Хотя все указанные ленты (а список, разумеется, можно продолжить) и не имели «сногсшибательного» успеха, но все-таки появлением своим существенно подкосили расхожий тезис о будто бы обязательной принадлежности кинофантастики к «массовой культуре».
Итак, непонятно пока, в чем именно, но триумфальное восхождение кинофантастики на «трон» королевы кинематографа оказалось глубоко закономерным.
Из всех искусств — самое фантастичное!
И все же — в чем причина успеха? Версии высказываются разные; я же подробнее остановлюсь на той, что показалась мне самой интересной и более убедительной. Согласно ей, причина такого успеха научной фантастики на экране — даже не в фантастичности самой реальности, окружающей человека конца XX века; есть причина и внутренняя: поистине фантастические изобразительные возможности современного кинематографа.
«Волшебный иллюзион» XX века просто как бы возвратился на круги своя. Ведь начал тогда еще «великий немой» с фантастического аттракциона, с удивительного зрелища, заставлявшего ошеломленного зрителя затаить дыхание. И в более поздние времена кино не порывало связей с миром фантастического. Знаменитые образы-маски Франкенштейна, Дракулы, Джекила-Хайда обеспечивали постоянный контакт с кинозрителем, ожидавшим от самого фантастического из искусств прежде всего — чуда, иллюзии, тех грез (или страхов), которые служили бы контрастом повседневной обыденности.
28 декабря 1895 года на бульваре Капуцинов в Париже произошло событие, разом изменившее все в мире искусств: предприимчивые братья-французы Луи-Жан и Огюст Люмьеры продемонстрировали завсегдатаям одного из тысяч парижских кафе свое новое изобретение. «Синематограф» потряс воображение первых кинозрителей. Когда на белой материи появилось движущееся изображение поезда, подходившего к вокзальному перрону, в кафе началась паника — паровоз, казалось, вот-вот въедет в помещение, настолько велика была иллюзия достоверности происходящего.
Какая-то фантастика. Хотя, если задуматься, ею оказалась самая что ни на есть реальность, знакомые картинки, правда, картинки движущиеся, картинки, неожиданно ожившие. Те же посетители первого в истории киносеанса вряд ли бы шарахнулись при виде подходящего поезда, стоя на вокзальном перроне. Но наблюдать все это, уютно устроившись за столиком в кафе, — да и при желании повторить зрелище… И — даже дух захватывало — точно так же, по желанию, увидеть вообще все, что только заблагорассудится!.. Среди многочисленных эпитетов, которыми современники наградили чудесное изобретение, слово «фантастическое», право же, ничем особенным не выделялось в ряду прочих.
Поэтому неудивительно, что молодое искусство (тогда, пожалуй, в большей степени — изобретение) открыло для себя мир научной фантастики необычайно рано. Пионер кинофантастики Жорж Мельес ввел эту литературу на экран еще в прошлом веке, а в начале нынешнего уже имел в своем активе несколько (!) НФ лент. Правда, Мельес рассматривал творчество писателей-фантастов, и в первую очередь своего великого соотечественника и современника Жюля Верна, лишь как склад реквизита для постановки очередного киноаттракциона…
Итак, основы были заложены на заре существования кинематографа. Позже, когда в нем четко разграничились искусство и коммерческое производство, научная фантастика нашла тёплый прием в основном у второй, а не первой киноипостаси.
В 50-е годы, например, американское кино испытало первый шок от повального увлечения научно-фантастическим «материалом». Свою роль сыграло и время, на которое пришелся пик популярности, — «послеатомное» и «предкосмическое». Однако выбор режиссеров и продюсеров в основном ограничивался чудовищами, пришельцами (чаще всего — теми же чудовищами, только прибывшими на эффектных «летающих тарелочках»), роботами (и снова чудовищами — металлическими). Отдельные исключения лишь подтверждали правило. Не научная фантастика во всем ее богатстве, а лишь самая непритязательная часть этой литературы была принята на вооружение киноиндустрией.
Это был киножанр в худшем смысле слова. В смысле жестко заданной схемы, трафарета: парад масок, аттракцион, где свою ловкость и изобретательность демонстрировали в первую очередь не режиссеры и актеры, а постановщики комбинированных съемок, костюмеры, парикмахеры и конструкторы макетов… Рождались нескончаемые «сериалы» с похождениями того или другого привычного персонажа, и зрители — в массе своей подростки — шли в кинотеатр, предвкушая встречу с хорошо знакомым. Фантастика на глазах превращалась в обыденность. Да и зритель у этого киножанра складывался свой собственный, вычисленный заранее, и хотя ряды энтузиастов кинофантастики были немалочисленны, назвать подобную киноаудиторию представительной трудно.
Такое замыкание американской кинофантастики на своего зрителя во многих чертах оказалось сродни ситуации в мире американской же (в основном) фантастики литературной. Однако проблемы жанра, ограничившего себя в добровольном литературном «гетто» (так критики оценивали ситуацию с англоязычной science fiction в 40—50-е годы), усугубились некоторыми новыми специфическими проблемами, как только речь зашла о ее киновоплощении.
Чтобы понять их, следует вспомнить о проблеме перевода. В данном случае — перевода литературной фантастики на язык кино.
В кукольный театр ходят в основном дети. Им просто в силу специфики их детского восприятия гораздо легче принять условные правила игры — маленькие зрители воспринимают их без всякого внутреннего «самонажима». Можно ли поставить в кукольном театре «Гамлета» или «Жизнь Галилея»? Мне это представляется в высшей мере сомнительным.
Дело не в том, что искусство кукольников примитивно, «не доросло» до классики; просто оно обладает той степенью условности, которая поломает замысел Шекспира или Брехта. Вероятно, и в театральном искусстве нет ничего невозможного, и какой-нибудь сверхизобретательный режиссер сможет заставить и кукол произносить бессмертное «Быть или не быть?». Но очевидно, что подобная интерпретация потребует от зрителя такого внутреннего напряжения, такой меры самодисциплины для внутреннего приятия этого действа, что все его, зрителя, душевные силы уйдут как раз на борьбу с самим собой…
Но и это еще, оказывается, полбеды. «Гамлет» и «Жизнь Галилея» все же создавались для сцены, пусть не кукольной, но — сцены. Попробуем теперь представить себе адекватное сценическое переложение «Войны и мира» или «Фауста». Как ни напрягай фантазию, как ни выуживай из памяти примеры удачных театральных инсценировок эпических литературных полотен, потери при переводе «с литературного», согласимся, неизбежны (притом, что, скажем, «Фауст» — формально тоже произведение драматическое).
Проблемы не новые. И на пути их частичного разрешения несколько удачных первых шагов как раз сделало кино. Но вот в случае с литературой научно-фантастической застопорило даже и могущественный в техническом отношении кинематограф.
Если бы проблемы сводились только к масштабам изображаемого. Действительно, ведь научно-фантастическая литература необычайно раздвинула пространственно-временные рамки традиционной реалистической прозы. Причем раздвинула не просто количественно — на миллионы лет в прошлое и на бесконечность — в будущее, на невообразимые расстояния, также измеряемые годами, но световыми… Изменились масштабы качественные. Эта литература ставит порой вопросы, над которыми никогда до того не задумывался ни один писатель, — вроде «свободы воли у искусственного мозга», «экологической ответственности землян» или же сверхактуальной проблемы выживания всей человеческой цивилизации. Но камень преткновения, повторяю, все-таки не в этом.
Оказалось, что дело заключено в таком на первый взгляд парадоксальном качестве научной фантастики, как реализм — понимаемый, впрочем, весьма своеобразно.
Реализм фантастики особого рода. Он принципиально — принципиальнее, чем в любом другом виде художественной прозы, — зиждется на недоговоренности. Писателю-фантасту вольно бросить одну-единственную направляющую фразу типа: «армада гигантских звездолетов приближалась к ослепительно сияющему голубому солнцу», — и каждый читатель представит себе эту сцену по-своему, в меру, так сказать, собственной «испорченности» научной фантастикой. Как никакой другой вид литературы, научная фантастика обладает способностью «включать воображение у своего объекта воздействия — читателя.
Иное дело — кино. Здесь все приходится «делать руками»: и звездолеты (причем не один, а всю армаду), и голубое солнце (и не жалостно «коптящее», а именно ослепительно сверкающее). И все до предела реальным, чтобы кинозритель ни на секунду не усомнился в том, что именно «армада гигантских звездолетов» приближается не к чему-либо, а к «ослепительно сияющему голубому солнцу».
Тут впору задуматься самому талантливому режиссеру. Однако, даже миновав Сциллу, он все-таки рискует просмотреть Харибду. Ведь не менее важно не переборщить с этой «фантастической реалистичностью» деталей, а то сработанные аксессуары окажутся настолько необычными, фантастическими в полном смысле слова, что полностью завладеют воображением зрителя. И тому уже ничего другого не останется, как удовлетворять свое любопытство, разглядывая диковинные картинки на экране. Ни на сюжет, ни на психологические коллизии просто не хватит времени и чистоты восприятия — мимо сознания пройдут, не задевая его, те мысли и чувства, которые хотел донести до зрителя режиссер-постановщик.
Итак, две крайности. С одной стороны — пресловутый «картон» декораций или вообще принципиальный отказ от какого бы то ни было «НФ антуража» (но в последнем случае нечего и говорить о какой-то специфической кинофантастике. Только вот как можно было поставить «2001» в реально-земной обстановке?). С другой стороны — «сверхэкзотика» декораций и макетов, самих по себе интересных и увлекательных, но делающих совершенно «излишним» что-либо остальное…
Такова вкратце проблема. И даже не одна — множество. Но вот что интересно: многие кажутся принципиально нерешаемыми, по крайней мере априори ставят в тупик даже искушенного режиссера, а научно-фантастические ленты все равно выходят на экран. И, повторю, уж не кинофантастике жаловаться на отсутствие успеха и признания у зрителей!
Как это объяснить? Дело ли в поразительной интуиции отдельных умельцев, отыскавших свой проход между скалами, в пещерах которых обитали, согласно гомеровскому эпосу, чудища Сцилла и Харибда? Или в том, что не только в кинофантастике — абсолютно везде наличие крайностей одновременно свидетельствует о присутствии какой-то золотой середины?
По крайней мере после триумфа «2001» в 1968 году и спустя почти десять лет, когда успех выпал на долю «Звездных войн», критика словно вспомнила о еще одном необходимом ингредиенте успеха — таланте. Потому что, хотя оба названных фильма и полярны по ряду параметров, и в том, и в другом случае за дело брался мастер. И делал свое дело вдумчиво, обстоятельно, на совесть, не отмахиваясь высокомерно от «технических сложностей», о которых речь шла выше.
Фильм Кубрика и по сей день, на мой взгляд, остается непревзойденной вершиной западного научно-фантастического кинематографа — непревзойденной прежде всего по органическому сочетанию зримой фантастичности антуража, комбинированных съемок и тому подобного с подлинной мыслью, которую он не только не затенил, но и как-то особенно подчеркнул. С точки зрения техники картину далеко оставили позади такие ленты, как «Звездные войны», «Боевой крейсер "Галактика"», «Чужой». Это и понятно, время шло, и техника съемок тоже не стояла на месте. Однако все перечисленные ленты все-таки принадлежат кинематографу развлекательному («Чужой» — в меньшей степени), в то время как Кубрик и Кларк прежде всего проводили в сознание зрителя какую-то свою «космическую философию». «2001» весь наполнен символами, явными или зашифрованными, построен на игре ассоциаций, филигранен по соблюдению чувства меры. Блистательно поставленное действо не превратилось в один лишь увлекательный киноаттракцион, явив пример настоящего произведения искусства, глубокого, образного и многозначного.
И увы, открыло дорогу самой беззастенчивой спекуляции.
Раз даже такая сложная, «элитарная» лента вызвала настоящий взрыв массового интереса к кинофантастике, то какой же успех сулит подстроенный на «НФ волну» конвейер массового кинопроизводства! В воздухе запахло прибылями, которые не снились продюсерам традиционных «жанровых» кинолент, — и научно-фантастические фильмы стали появляться один за другим.
Вместе с тем наряду с коммерческой разработкой вновь открытой «золотой жилы» продолжались (и были стимулированы волной моды на научную фантастику) и серьезные художественные поиски. И сегодня описать современное кино-НТ-изобилие одним только словосочетанием «массовая культура» было бы по меньшей мере несправедливо.
От будущего к «ретро»
Какие же направления кинофантастики (речь у нас пойдет о фильмах западных) наиболее успешно разрабатывались в 70-е годы?
Во-первых, это собственно научная фантастика. То есть традиционные проблемы, хорошо знакомые преданным читателям этой литературы, но отныне заполонившие экран: космос, роботы и тому подобные старые, испытанные «лошадки» научной фантастики (в англоязычной литературе ей соответствует специальный термин «hard-core», или «твердая» НФ).
Мне лично самым пока интересным примером подобного рода представляется лента режиссера Ридли Скотта «Чужой» (1979). Фильм поставлен с предельным реализмом, нарочитой «заземленностью» деталей. Сюжет сводится к нехитрой и отнюдь не новой истории об инопланетном чудовище, проникшем на борт земного звездолета и планомерно пожирающем весь экипаж… Однако главное в фильме — не сюжетные перипетии (снятые, впрочем, весьма захватывающе), а скорее — общий дух, настроение, поднимающее картину над уровнем средних, донельзя трафаретных приключенческих боевиков.
«Среди звезд нас ждет Неизвестное»… Крылатую фразу Станислава Лема можно поставить эпиграфом к «Чужому». Ведь герой, точнее — злодей фильма, по сути, никакой не злодей. «Он» просто — чужой, несчастный инопланетный «младенец», вылупившийся на свет в чужеродном, страшном для него мире земного космического корабля. И движет его поступками, представляется мне, не врожденная (а в традиционной фантастике часто и совершенно иррациональная) жестокость, не жажда крови — простые страх и голод. И еще — эволюцией выработанное совершенство в выживании…
В чем постановщики фильма постарались на совесть, так это в отработке мельчайших деталей, в целостном продумывании всей ситуации (а такое комплексное мышление и отличает работу настоящего научного фантаста). Звездный грузовик «Ностромо» ничем не напоминает своих многочисленных «собратьев» из иных научно-фантастических лент — выдраенных до блеска, без единой царапины на корпусе, точно океанских лайнеров, только что спущенных со стапелей на воду. «Ностромо» уныл, сумрачны и темны его коридоры и отсеки, словно специально предназначенные для того, чтобы скрывать в своей тени инопланетных монстров. Приемы «готического кино» с его обязательными, дух захватывающими темными и пустынными замками и часовнями? Не совсем так. Просто постановщикам пришло в голову то, что пропустили их коллеги. Действительно, зачем космическому грузовику, который ведут автоматы (экипаж основное время пребывает в анабиозе), внутренняя иллюминация?.. Все в корабле функционально, а следовательно — достоверно.
Но «Чужой» во многих отношениях фильм выдающийся. В большинстве же «космических» фантастических лент звездолеты надраены как традиционные русские самовары из меди; звезды несутся прямо на зрителя (хотя любой мало-мальски разбирающийся в физике человек способен понять, что быть такого не может), и грохот от взрывов космических кораблей не уступает по громкости канонаде военных фильмов…
Другим важным и перспективным направлением современной кинофантастики стала социальная утопия. А чаще — ее оборотная сторона, второе лицо Януса: антиутопия.
Казалось бы, чего проще! Нет нужды строить дорогостоящие декорации, поставленной цели можно добиться за счет сравнительно экономных приемов. Экранная утопия-антиутопия допускает большую меру условности, но и в большей степени зависит от качества литературного первоисточника. Это — кинематограф идеи, а не зрительного образа; потому-то наиболее значительные ленты в этом субжанре — «Зеленый Сойлент» (1973) Ричарда Флейшера, «Заводной апельсин» (1971) Стэнли Кубрика, «Десятая жертва» (1966) Элиа Петри — основой имели значительные же произведения мировой фантастики — соответственно романы Гарри Гаррисона, Энтони Берджесса и Роберта Шекли.
Экранных антиутопий уже отснято немало, значительно реже постановщики обращаются к такой ипостаси научной фантастики, как фантастическая сатира. Можно указать два ярких примера, решенных в фантасмагорическом, «черно-юмористическом» стиле: это уже упоминавшийся «Доктор Стрейнджлав» Кубрика и остроумный гротеск выдающегося американского актера и режиссера Вуди Аллена «Спящий» (1973).
Самой полноводной «струей» в потоке современной западной (в основном американской) кинофантастики стала в 70-е годы, без сомнения, ретрофантастика. С одной стороны, это новое кинопрочтение старых фантастических произведений, а с другой — новое «научно-фантастическое» прочтение старых и не очень старых приемов и тем реалистического кинематографа.
Мода на «ретро» в американской культуре последних десятилетий вполне объяснима в контексте жесточайших социально-экономических потрясений 60—70-х годов. Когда действительность ужасна, непостижима и угрожает самому существованию человека, бегство в воображаемое «тихое и мирное» прошлое в сознании многих всегда было и остается лучшей панацеей против «футуршока». Кино не могло не уловить общее настроение своей аудитории — и повалила лавина «вторых серий» «Кинг-Конг-II». «Супермен-II», «Флэш Гордон-II», «Бак Роджерс в XXV веке» и им подобных старых, частью позабытых НФ комиксов (и, в частности, их ранних киноверсий), многим из которых минуло полвека.
Причем абсурдность и предельная трафаретность этих примеров невзыскательного чтива для подростков теперь, с помощью сверхсовременной техники съемок, приобрели даже оттенок внешней респектабельности. Технические возможности современного кинематографа — компьютерная техника при съемках космических «батальных сцен», виртуозно разработанная техника грима и изготовления «почти живых» масок, целые конструкторские бюро, специализирующиеся на создании макетов машинерии будущего, и прочее — необычайно высоки. И от соблазна хоть краем глаза увидеть «будущее», достоверное и реальное, не сможет устоять даже искушенный взрослый — как бы наивно не выглядели сопровождающие этот киноаттракцион сюжеты.
В погоне за все новыми и новыми аттракционами постановщики научно-фантастических коммерческих лент активно используют «подсказки» предшественников. Так, полюбившаяся зрителям еще с 30-х годов гигантская горилла Кинг-Конг не только вдохновила постановщиков «второй серии» (значительно более «современной»), но и, видимо, подтолкнула мысль и авторов серии фильмов, начатой экранизацией известного романа Пьера Буля «Планета обезьян». И если первый фильм серии, снятый в 1968 году режиссером Франклином Шаффнером, сохранил — по крайней мере в общих чертах — социально-критическую, сатирическую направленность литературного первоисточника, то последовавшие продолжения превратились по сути в знакомую нам коммерческую разработку жилы. Ею, этой золотоносной идеей, в данном случае оказалась обезьянья маска, из которой без зазрения совести принялись «выжимать» все, что могли…
И все-таки «ретрофантастика» принесла на гребне коммерческого успеха свой собственный шедевр, перевернувший все бытовавшие представления о технических возможностях кинематографа. Речь идет о фильме Джорджа Лукаса «Звездные войны».
Лукас — режиссер серьезный, и, несмотря на кажущуюся наивную бездумность его картины, поставлена она по-своему серьезно. Только вот ставил режиссер не научно-фантастическую ленту о далеком будущем, не фильм-предвидение, а самую настоящую киносказку. Справедливо уразумев, что даже для современного мальчишки — а тем более взрослого! — следует чуть-чуть переодеть героев и слегка отреставрировать старые замки…
Критики, обвинявшие Лукаса в пессимистических взглядах на будущее, в котором-де «по-прежнему все напропалую воюют или в лучшем случае торгуют», просто не поняли замысла постановщика. Не обратили внимания на одну существенную деталь — фразу, вынесенную в эпиграф, возникающую на экране еще до первоначальных титров: «Давным-давно, в очень далекой галактике…»
Есть в «Звездных войнах» и Прекрасная Принцесса, которую держит в заточении в «заколдованном замке» Злой Волшебник; присутствует, разумеется, и традиционный Джонушка-дурачок, смело выходящий на смертный бой со злодеем; и, наконец, Добрый Волшебник, помогающий нашему герою… В финале Добро, естественно, побеждает (впрочем, не совсем — оставив материал постановщикам следующих неизбежных серий!). Дерутся в фильме действительно много и разнообразно: на лазерных мечах и на аннигиляторах-бластерах, используя легкие космические истребители и невообразимых размеров звездные «крейсеры»; наконец, появляется целая искусственная планета-база, способная разнести на атомы планету естественную…
Однако стоит задуматься вот над чем. И в «Трех мушкетерах» дрались отчаянно, и трупов хватало — однако кому, интересно, придет в голову обвинять Александра Дюма в «пропаганде насилия»? Звездные битвы, с максимальной визуальной достоверностью показанные на экране Лукасом, — это все-таки из разряда мальчишеских драк на деревянных палках-мечах, драк понарошку, где падают замертво по уговору и добро всегда побеждает… Со своей сверхзадачей — воздвигнуть своеобразный кинопамятник детству — детству собственному и научной фантастики (когда весь этот балаган воспринимался абсолютно серьезно) — Джордж Лукас справился отлично.
Успеху фильма в немалой степени способствовала и определенная отстраненность режиссера от своего детища, — отстраненность, местами переходящая в неприкрытую иронию по отношению ко всему происходящему. Интересно, что первую же пресс-конференцию Лукас открыл многое объясняющей фразой: «И я, и мои друзья прекрасно осведомлены о том, что в космосе взрывы происходят бесшумно! А теперь — ваши вопросы, господа…»
Но все хорошо, что хорошо в меру. А у фильма Лукаса, повторяю, продолжения должны были последовать с роковой неизбежностью. Видимо, режиссер рано понял, какого джинна выпустил на волю. Единственное, что он сделал, это объявил грандиозную программу дальнейшей разработки месторождения (суперсерия из девяти фильмов, по фильму каждый третий год — с тем расчетом, чтобы символически завершить этот беспрецедентный киномарафон к 2001 году!), а сам устранился, оставив за собой только общее руководство всей этой деятельностью.
Серия, кстати, так и осталась неосуществленной, все свелось к «скромной» трилогии. Следующий фильм, «Ответный удар Империи» (1980), по уровню трюков оставил далеко позади серию первую. А еще спустя три года последовала завершающая (пока!) лента «Возвращение Джедая» — и стало ясно даже самым ярым поклонникам Лукаса: ничего нельзя эксплуатировать сверх меры.
Нет, постановочная фантазия не иссякла, да и техника съемок неуклонно совершенствовалась; даже на кое-какие сюжетные находки следовало бы обратить внимание. Но… игра есть игра, она утомляет и требует… новой какой-нибудь! Простое количественное накопление: звездолеты все больше и совершеннее, чудовищ все больше и все более уродливых, уникальных трюков с использованием наиновейшей аппаратуры — тоже «перевыполнение плана», — все это нового качества, увы, не дало.
Видимо, прежде других это понял сам Лукас (хотя по кассовым сборам никакого спада не намечалось, скорее наоборот), «закрывший» серию и надолго замолчавший как режиссер.
Еще незавиднее была творческая судьба тех постановщиков, которые слепо переняли опыт «Звездных войн» — будь то фильм Глена Ларсона «Звездный крейсер "Галактика"» или совсем уж откровенная калька с фильма Лукаса — японское «Послание из космоса»: в них, кроме технического совершенства, не осталось практически ничего.
Одна занятная деталь. Лихой космический контрабандист Хан Соло из «Звездных войн» уютно чувствует себя в кресле пилота звездолета, однако не расстается с ковбойским поясом, к которому так и просятся открытые кобуры шестизарядного кольта (кобура есть, но в нее вкладывается ручной бластер). Но это не вызывает в зрителях протеста: незримо присутствующий за кадром Лукас в этих эпизодах откровенно улыбается. А вот полковник Кейн из фильма Глена Ларсона — эдакий бравый вояка времен американской Войны за независимость, во френче с серебряным позументом и неизменным стеком в руке — увы, «подан» без тени иронии. Что вызывает иронию, но уже в зрительном зале.
Отработанные киномотивы вообще оказались для постановщиков современных научно-фантастических лент сущим кладом. Нет нужды ломать голову над сценарием, прорабатывать отдельные сцены и эпизоды — все это уже апробировано предшественниками; все проблемы отныне сводятся к выбору подходящего гардероба и постройке макетов.
Японцы, например, в фильме «Провал во времени» (1980, режиссер Косен Сайто) вторично оживили самурайский боевик, сообразив столкнуть средневековую военную хитрость с современными солдатами, которые вместе с танком, катером и вертолетом (не говоря уж о гранатах, автоматах и пулеметах) неведомо каким образом очутились в XVI веке. Другой достаточно подробно разработанный сюжет — спортивный — почти без изменений перенесен в будущее в фильме «Роллерболл» (1975) известного американского режиссера Нормана Джюисона. Правда, Джюисон пытается добавить в традиционный спортивный «боевик «толику социального критицизма, рассказав трагическую историю гладиаторов будущего. Однако фантастичность фильму придает не сюжетная канва и не психологические коллизии, ничем не отличающиеся от тех, что развиты в любом фильме о боксерах или автогонщиках, а сама выдуманная и тщательно воплощенная на экране игра будущего — «роллер-бол л».
Не забыт и вестерн. В 1973 году популярный писатель Майкл Крайтон, автор нашумевшего НФ бестселлера «Штамм Андромеда», удачно дебютировал как режиссер научно-фантастического фильма «Мир Дикого Запада», где удачно совместил два испытанных магнита читательской популярности — вестерн и фантастику. Популярнейший киноактер, который на сей раз даже не снял привычной ковбойской одежды, — Юл Бриннер — предстает в необычной для себя роли робота-ковбоя. Ибо разыгранный на экране сюжет представляет собой кукольный театр, имитацию жизни Дикого Запада, где загримированные роботы среди декораций «как в кино» ублажают праздных туристов… В этой картине — фактически полной и беспощадно обнаженной демифологизации вестерна — удачно сочетается реальное и фантастическое, причем Крайтону счастливо удалось избежать соблазнов «научно-фантастической экзотики». В результате он так и не перешагнул черты, за которой искусство превращается в «шоу», а мысль в этой самой «экзотике» тонет без следа…
По-видимому, и «ретрофантастика» в талантливых руках способна заиграть по-настоящему. Тем не менее удачи в этом субжанре (как и во всей кинофантастике) исчисляются на сегодняшний день единицами. К таким удачам относятся и два последних научно-фантастических фильма Стивена Спилберга — «Тесные контакты третьего рода» и «Э. Т. (Инопланетянин)».
Спилберг, один из самых одаренных молодых американских кинорежиссеров, в своем творчестве постоянно экспериментировал «на грани фантастики». Его дебют — фильм «Дуэль» (1971), в котором зритель с неослабевающим вниманием следит за совершенно фантастическим по духу поединком… двух автомобилей! Уже в этой первой картине Спилберг формулирует тему всего последующего творчества: встреча с Неизвестным — а какая другая тема лучше подходит к научной фантастике!
Но если в «Дуэли» и последовавшем за ней кассовым рекордсмене — «Челюстях» встреча с Неизвестным таит в себе угрозу и само оно олицетворяется механическим (загадочный бензовоз в «Дуэли»), или «естественным» (гигантская акула в «Челюстях») чудовищем, то в «Тесных контактах третьего вида» (1977) все наоборот. В этом фильме Неизвестное принимает образ инопланетян, спускающихся на Землю в гигантском космическом корабле (равного которому пока не было в кинофантастике) и несущих людям не меч, а мир. Библейские параллели в фильме налицо, в частности мессианская идея нисходящей с небес благодати. Причем нисходящей только на избранных: встречают пришельцев в Америке, и на комбинезонах первой партии исследователей, которые должны отправиться в космос на корабле пришельцев, отчетливо изображен американский флаг… Однако не заметить знаменательный сдвиг в исходных установках американской кинофантастики (Контакт с Неизвестным — это не обязательно Контакт со Злом) было бы несправедливо.
Идея космического миротворчества (а очевидно, что все «космическое» в произведениях кинофантастики — лишь отражение «земного») достигла своего высшего выражения в последнем фильме Стивена Спилберга — «Инопланетянин» (1982). Но это уже пошли 80-е годы — годы триумфа и нараставших проблем в американском фантастическом кино, и разговор об этих годах пойдет особый.
По наезженной колее
Если сравнивать положение западной кинофантастики в 60—70-х годах с ситуацией в 80-х, то различие очевидно. Последнее десятилетие перед западным научно-фантастическим кино (основу его по-прежнему составляла американская продукция) уже не стояла задача завоевать зрителя; вопрос был только в том, как поддержать устойчивое лидирующее положение в киномире. Нельзя сказать, что зрители смотрели исключительно фантастику, но ее смотрели больше, чем фильмы других жанров. Из года в год в десятке самых кассовых фильмов с завидным постоянством одно, от силы — два последних места милостиво оставлялось для любовной мелодрамы, исторического фильма, приключенческого боевика; все остальные позиции «резервировала» для себя фантастика.
Правда, нарисованная выше картин и верна, если принимать в расчет только соображения кассовые. Подлинных художественных шедевров этот жанр дал столько же, сколько и другие жанры кино: единицы. Но увлечь десятки, сотни миллионов зрителей своими сказочными аттракционами фантастическое кино смогло надолго — почти на десятилетие, и это о многом говорит. Фантастические чудеса современного трюкового кинематографа удалось поставить на хорошо отлаженный конвейер, после чего выяснилось, что опасность перенасыщения рынка не грозит по крайней мере в ближайшие годы. Зритель истосковался по чудесам, а фантастическое кино предложило ему сразу же богатый и разнообразный ассортимент.
У читателя может сложиться впечатление, что в 90-е годы научно-фантастическое кино на Западе насквозь пронизано коммерцией и выше звездных «пиф-паф» не поднялось. Это не совсем так.
Коммерческий элемент с необходимостью присутствовал — постановка фантастических лент по-прежнему обходится дорого (цена фильма в 40–50 миллионов долларов никого ныне не удивляет), и вложенные деньги необходимо было вернуть, опустошив карманы кинозрителей. Но и, несмотря на безусловную «кассовость» каждого очередного фантастического фильма, все в, конечном счете зависело от режиссера, от его замыслов и творческих задач. (Кубрик ведь тоже ставил дорогую «кассовую» ленту…)
Поэтому сначала имеет смысл поговорить хотя бы бегло о кинофантастике серьезной, тех кинолентах, которые задумывались как произведения искусства, а не просто «коммерция», пусть результат этих художественных поисков не всегда оказывался удачным.
После успеха «Чужого» Ридли Скотт обратился к экранизации известного романа крупнейшего американского писателя-фантаста (недавно скончавшегося) Филиппа Дика «Снятся ли роботам электроовцы?». Название фильма Скотта можно перевести как «Бегущий по лезвию ножа» либо просто «Ловец» (1982). Герой его, сыгранный популярным артистом Харрисоном Фордом, действительно занят ловлей и уничтожением… андроидов, прекрасно замаскированных под живых людей. В перенаселенном, испытавшем столько социальных катаклизмов будущем (а по отдельным намекам можно предположить, что где-то на окраинах Галактики идут свирепые колониальные войны, а Америка либо завоевана, либо «мирно покорена» выходцами из Азии и т. п.) андроиды превратились в угнетенное меньшинство. К ним, существам вне закона, относятся как к неграм, индейцам, евреям в не столь уж отдаленном нашем земном прошлом…
Они же — хотят просто жить. Их вылавливают и беспощадно уничтожают, а вдобавок ко всему в тело андроида встроены своего рода «часы», которые выключаются, когда истекает «срок работы». Андроидов производят на конвейере как функциональные механизмы, а живут они — думают, чувствуют — как люди; отсюда и неизбежный психологический конфликт, трагическая драма, выделяющая фильм Скотта из потока картин-поделок на тему «гонки за вышедшим из-под контроля роботом».
Правда, требовался еще Ридли Скотт — режиссер серьезный и по сравнению со многими американскими коллегами неторопливый. Нужен был его талант профессионального художника-дизайнера, строгого и точного в каждой визуальной детали, чтобы построить на экране Лос-Анжелес начала третьего тысячелетия, образ страшного «антигорода» будущего, равного которому в фантастическом кино не было. Наконец, не было бы удачи и без художественных образов, а не масок, которыми полон западный фантастический экран.
Другой фильм на сходную тему — «Андроид» (1983) режиссер Арон Линштадт тоже, видимо, задумывал как нечто серьезное. И отдельные символические эпизоды — вроде того, в котором андроид, не подозревающий, что он «механический», в растерянности смотрит видеокассету с фантастической классикой — фильмом Фрица Ланга «Метрополис», — эту серьезность подчеркивают. Однако, если Ридли Скотт работал с добротным литературным материалом, постановщик «Андроида» «додумать» до конца свой фантастический мир, похоже, не сумел…
Но в таком случае удач можно было ожидать на другом направлении: экранизации заведомых книг-бестселлеров. Однако и здесь постановщиков не всегда ожидал гарантированный успех.
После ажиотажа, вызванного сообщением, что Артур Кларк вопреки всем сделанным до того заявлениям все-таки собирается писать продолжение к «2001: космической одиссее», можно было безошибочно предсказать скорое кинопродолжение. Так и случилось, причем на сей раз все шло «по правилам»: сначала был написан роман, а потом по нему снят фильм (с картиной Стэнли Кубрика, напомним, ситуация была как раз обратной).
Однако фильм «2010: одиссея-2» (1984) режиссера Питера Хаймса, знакомого нашему зрителю по «Козерогу-1», — произведение добротное, солидное, хорошо смотрится, но и только. Ни впечатляющие космические «пейзажи» в окрестностях Юпитера, ни потрясающая точность технических деталей, ни популярный актер Рой Шейдер в главной роли, ни даже добавочная «экзотика» — экипаж советского космического корабля (на сей раз без частой в таких случаях «развесистой клюквы») — ничего к действительному кинособытию не привело. Лишь в финале, когда таинственный Сверхразум Вселенной взрывает Юпитер, превращая его во второе солнце нашей системы, и «вифлеемская звезда» освещает дорогу ко всеобщему миру и взаимопониманию на Земле, с экрана словно «дохнуло» философским размахом и мистической непостижимостью старого фильма Стэнли Кубрика… В остальном же получилась рациональная, добротная и в политическом отношении доброжелательная «производственная лента» о буднях космонавтики в недалеком будущем.
И к режиссеру Дэвиду Линчу, объявившему, что он собирается экранизировать роман «Дюна» Фрэнка Херберта, успех тоже вроде бы должен был прийти сам собой. Одна только популярность литературного первоисточника (все последние книги из разросшейся серии о планете Дюна неизменно становились лидерами в списках бестселлеров) должна была, как говорится, «вывезти»… Однако не получилось. Кажется, постановщик не справился с масштабами, заданными автором в его эпопее, простирающейся по мирам и векам, с беспрецедентным по детальности описанием природы, истории и социального устройства иного мира. Отдельные эпизоды удались, съемки впечатляющие — в общем это «хорошо смотрящийся» научно-фантастический фильм. Однако он, видимо, будет мало понятен тем, кто не читал романа; слишком много требует объяснений «за кадром» и подсказок — какое же это кино?..
Из всех американских кинорежиссеров, в последние годы обратившихся к научной фантастике, Роберт Олтмен занимает, безусловно, одно из самых заметных мест. Автор многих экспериментальных, «странных» лент, он вряд ли может быть назван «коммерческим» режиссером, и его научно-фантастическая притча «Квинтет» (1979) тоже заметно выбивается из потока «среднефантастической» кинопродукции.
…Апокалипсическая картина замерзающего, медленно деградирующего мира чем-то напоминает тревожные образы «Сталкера» Андрея Тарковского. Сложных метафор, поэтической недосказанности хватает в обеих лентах, что и понятно: их делали художники, «визионеры», а не мыслители. Как, отчего произошла на Земле глобальная катастрофа, зритель так никогда и не узнает. И не проникнет в тайну изощренных правил «игры на выживание». Этот ритуал, которому предаются последние обитатели занесенной снегом гостиницы, поддерживает какое-то подобие цивилизованной жизни в угасающем, последнем ее прибежище (где людей с каждым днем все меньше, зато растут стаи бродячих псов, питающихся заледеневшими трупами…).
Ясно, однако, что Игра — это наша жизнь, правила которой гибнущее человечество так и не сумело постичь. Сюжетно сумбурная, но поэтически точно выверенная картина-диагноз американского режиссера — произведение мрачное, но правдиво-жестокое. Замерзает не только мир нашей цивилизации, неизлечимо выморожены души людей. Герои фильма (а в нем занята целая плеяда замечательных актеров во главе с Полом Ньюменом) доживают, даже не пытаясь противостоять наступающему холоду вокруг них и в их душах.
Западная фантастика, за исключением разве что редчайших образцов, социальным оптимизмом никогда не отличалась. И все-таки в широком диапазоне отчаяния и пессимизма к самой, вероятно, крайне черной границе спектра примыкает своеобразный жанр антиутопии.
Собственно, и «Ловец», и «Квинтет» — тоже образы «антибудущего». Но все-таки традиционно с антиутопией мы связываем произведения, идущие от таких знаменитых книг-предшественниц, как «Мы» Евгения Замятина, «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли и «1984» Джорджа Оруэлла (все три совсем недавно нашли наконец широкого читателя и у нас в стране). Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы предрекать появление в (реальном) 1984 году очередной экранизации «одноименного» романа Оруэлла.
Теперь, когда в нашей литературной критике наступил период взвешенного, трезвого анализа трех классических антиутопий, с особым интересом знакомишься с последней экранизацией романа, осуществленной молодым режиссером Майклом Редфордом.
Его фильм снят в добротной реалистической манере (даже съемки проходили в том самом районе Лондона, что указал писатель), и вся «фантастичность» обусловлена не спецэффектами — фильм по меркам современной кинофантастики может показаться даже аскетичным, — а фантасмагорией, творящейся на экране. Это общество, в котором война означает «мир», планируемая нищета — «процветание», где в министерстве любви — застенок, а истина ежедневно, ежечасно переписывается согласно новейшим указаниям «сверху». Впрочем, в том обычно и состоит страшная притягательность антиутопий, которым больше везет с аудиторией, чем их сестрам-утопиям, что все изображенное в принципе возможно. В том числе и в доброй старой Англии, где долгое время предпочитали видеть в романе Оруэлла лишь памфлет, обращенный против социализма…
Во время одного из Московских международных кинофестивалей наш зритель смог познакомиться с другой яркой антиутопией, правда выполненной в совсем иной манере. Это фильм английского режиссера Терри Гиллиама «Бразилия» (1987) — эксцентричный, иногда смешной, но чаще замогильно-страшный фарс. Очевидно, режиссер отталкивался не только от романа Оруэлла, но пытался передразнивать и его киноверсию, о которой только что шла речь. Правда, в отличие от сдержанного гнева, загнанного внутрь ужаса, которым пронизан фильм Майкла Редфорда, в «Бразилии» царит черный юмор, сардонический смех над всеми — правыми и неправыми, своими и чужими…
Как бы то ни было, эти фильмы пока остаются самыми яркими и запоминающимися примерами кошмаров, которые мучают западных режиссеров (обратившихся к фантастике не с целью развлечь зрителя, но поразмышлять о будущем человеческого общества). Кошмары, что и говорить, переданы впечатляюще. А вот что до столь же ярких позитивных примеров того, что может вдохновить, то говорить здесь особенно не о чем: их попросту нет.
Разумеется, коль скоро отсутствует большая философская идея, представления о том, куда пойдет в своем развитии человеческое общество (в тех фильмах, о которых только что шла речь, это путь в тупик, в пропасть, в никуда), на смену приходят идеи-эрзацы, идеи-подмены. Утешительные, сами по себе обычно добрые, светлые и гуманные, эти идеи — вот беда! — слишком «гипотетичны», нереальны, чтобы, основываясь на них, предложить действенный рецепт изменения нашей жизни на грешной Земле.
К таким квазиидеям — первоначально только в научной фантастике, но, к сожалению, чем дальше, тем все чаще и сильнее в окружающей нас жизни — относится упование на помощь со звезд.
Космические пришельцы в таких картинах добры и мудры. Они способны установить дружеский контакт и взаимопонимание — если не с нами, то хотя бы с нашими детьми («Инопланетянин» Стивена Спилберга) или со стариками, как в фильме «Кокон» (1985) Рона Хоуарда. В этих двух картинах, по замыслу бесконечно далеких от какой бы то ни было «футуристичности» — действие в них развертывается в наши дни, но все это могло бы произойти вчера или завтра, — представлен, пусть и неявно, некий идеал. По крайней мере контакт с добрыми и мудрыми пришельцами оказывается идеалом в сравнении с десятками, сотнями фантастических лент, где инопланетяне, напротив, иррационально-жестоки и агрессивны.
Странное дело… «Позитивный идеал» обнаруживается в картинах, авторы которых используют все свое мастерство и недюжинную изобретательность, чтобы любой ценой увести зрителя от «контакта» с повседневной действительностью! Не перестраивать ее, а бежать от нее в мир сказочный, лишь по моде века облаченный в космические одежды…
В таких картинах не люди, а их небесные гости несут надежду, добро, взаимопонимание, столь редкие в мире людей. Хорошо хоть, что не просто даруют их, как боги — ничтожным смертным, но и стараются пробудить аналогичные чувства в людях. Несчастный инопланетный «чебурашка», герой фильма Спилберга, поначалу производит впечатление отталкивающее: уж больно необычен, даже уродлив в глазах землян его внешний облик. Но когда познакомишься с ним поближе, симпатии, сердца сидящих в зрительном зале завоеваны полностью и навсегда. Маленькому инопланетянину, попавшему в беду, сочувствуешь, переживаешь за него, и душа действительно преисполняется чего-то светлого и чистого. Когда в финале герой, избежав все уготованные ему «злыми взрослыми» (тоже повторяющийся мотив в кинофантастике последних лет) неприятности, вместе со своим маленьким земным другом взмывается в небо — прямо на велосипеде, навстречу поднимающейся неестественно огромной Луне! — в зрительном зале обильно текут слезы.
Как мало, оказывается, нужно нам в этом мире, всего-то — понять и полюбить другое существо… И лишь одна мысль огорчает, она приходит позже, когда непосредственное чувство растроганности проходит и мы в состоянии оценить фильм в ряду других научно-фантастических картин. Неужели для того, чтобы возродить в себе самих столь естественное человеческое, необходима подсказка с небес? А сами что — не сможем?..
По мысли небогато и неоригинально, но — «работает». Ведь многие, сидящие в зрительном зале, ждут помощи как раз оттуда, из «горнего мира», где традиционных богов ныне, в прямом следовании моде, сменили инопланетные кумиры, «гуру» и мессии. Достаточно вспомнить очаровательного Йоду — наставника космических рыцарей Ордена Джедай из фильмов Лукаса, многие другие приметные образы из кинофантастики последнего десятилетия, чтобы почувствовать: все это не случайно.
В условиях духовного голода по «позитивному идеалу» совершенно естественно было ожидать триумфального похода на киноэкран другой полноводной составляющей современной западной фантастики — фэнтэзи. Это по сути волшебная сказка для взрослых, иллюзорный, воображаемый мир, где «работает» магия, где принципиально отсутствует воображаемый мостик, связывающий мир, созданный в голове автора, с миром нашим, реальным (в научной фантастике, куда бы нас ни занесла фантазия писателя, подобный мостик всегда подразумевается).
Так и случилось: фэнтэзи в последнее десятилетие буквально заполнила экраны. Феномен требует, на мой взгляд, особого разговора, так как, несмотря на внешнюю близость фэнтэзи и научной фантастики, жанры отличаются кардинально. И в этом по необходимости беглом обзоре я лишь намечу некоторые типичные направления, по которым сегодня развивается жанр фэнтэзи в кино.
Это прежде всего чистая литературная сказка — с ее добрыми и злыми волшебниками, единорогами, заколдованными принцессами и тому подобным. Один из самых интересных примеров такого рода — четвертый фильм уже знакомого нам Ридли Скотта «Легенда» (1985). И на сей раз режиссеру удалось создать красивое, точное в деталях и тщательно продуманное, почти живописное «полотно». Но интерес новая лента может вызвать лишь у любителей фэнтэзи, ибо никакого «послания» — социального, нравственного, эстетического, — обращенного к современникам, картина не несет.
Далее — фэнтэзи, условно говоря, «историческое». Часто временем-местом действия выбирается далекое прошлое — не реальное историческое, а скорее прошлое легенд и мифов. Литературное прошлое, одним словом. Так, в «Экскалибуре» (1982) Джона Бурмена цикл легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола еще дополнительно мифологизирован, «достроен» воображением режиссера-постановщика, отчего древняя Англия становится на экране страной поистине сказочной, какой-то даже «инопланетной». Пример прямо противоположного — «исторической фантастики», построенной на строгом следовании историческим фактам (насколько вообще можно говорить о наших знаниях, скажем, о быте неандертальцев), — это фильм французского режиссера Жан-Жака Анно «Борьба за огонь» (1982).
Фэнтэзи — жанр предельно целомудренный и аполитичный, но в «горячее времечко», в разгар борьбы за «свободу безграничного самовыражения» и жестких политических коллизий в мире (результатом которых явилась и известная «политизация», причем в сторону поправения американского общества), и в этой невинной области начались поиски и призывы разрушить все и всяческие табу. Появились «революционные» образцы эротической фэнтэзи — это «Испытания Гвендолин» (1984, режиссер Джаст Джэкин, до того «прославившийся» съемками картины «Эмманюэль»), а также новая версия «Тарзана — повелителя обезьян» (1981), в которой секс-звезда Бо Дерек гораздо чаще появляется в кадре и гораздо «менее одета», чем сам Тарзан…
Что касается политики, то в последние годы и фэнтэзи превратилась в арену жаркой идеологической дискуссии — после того, как режиссер Джон Миллиус в «Конане-варваре» (1982) заново «открыл» для миллионов кинозрителей ницшеанский культ сильной личности. Разумеется, дикарь Конан с руками по локоть в крови, не отягощенный интеллектом, но ощущающий особую прелесть в кровавой резне, ведет ее без передышки ради «освобождения угнетенных»… Впрочем, к этому я еще вернусь чуть позже.
Пользуясь случаем, хотел бы устранить одно досадное недоразумение, которое вольно или невольно создано в восприятии читателей некоторыми нашими авторами, пишущими о современной западной кинофантастике. После прочтения статей и рецензий может сложиться представление о кинофэнтэзи как о чем-то «плохом», нам чуждом или как минимум художественно неполноценном. Разумеется, художественные и идейные недостатки присущи кинолентам, сделанным в жанре фэнтэзи, в той же мере, как и научно-фантастическим фильмам, детективам, вообще любому жанру. Но точно так же «случаются» удачи, и замалчивать их было бы несправедливо.
Нередко постановщики фильмов фэнтэзи обращаются к первоклассному литературному материалу, и, даже если экранный вариант не всегда получается адекватным первоисточнику, говорить о несерьезности, художественной невзыскательности не приходится. В качестве примера могу привести экранизацию одного из лучших произведений Рэя Брэдбери — романа «Чувствую, что Зло грядет» (1983), а также многие экранизации произведений Стивена Кинга, с которым наш читатель успел познакомиться в последнее время. Сегодня в Америке Кинг — гарантированный «поставщик бестселлеров», поэтому практически все его произведения довольно быстро находят дорогу на экран. И многие фильмы — «Кэрри» (1976, режиссер Брайн Де Палма), «Кристина» (1983, режиссер Джон Карпентер), «Воспламеняющая взглядом» (1984, режиссер Марк Лестер), не говоря о шедевре Стэнли Кубрика «Сияние» (1980), — представляют бесспорные достижения (по крайней мере в жанре, который выбрал Стивен Кинг).
С другой стороны, произведения этого плодовитого писателя принадлежат все-таки не совсем фантастике — возьмем ли мы ее «научную» часть или фэнтэзи, — а жанру пограничному. В большей мере Кинг склоняется к литературе, которую в США называют «horror literature» (буквально: литература ужасов); соответственно и фильмы по его произведениям могут быть отнесены к кинофантастике с оговорками.
Из других «пограничных» произведений можно назвать впечатляющую, с фантазией снятую рок-оперу «Стена» (1982, режиссер Алан Паркер) популярной группы «Пинк Флойд». Сочетание особого «видеодизайна», мультипликации, игровых эпизодов, не лишенных элементов НФ антиутопии, а также музыкального шоу открыло такие возможности кинофантастики, о которых ранее мало кто подозревал. К интересным экспериментам в этой области я бы отнес не во всем удачный, но зрелищный фильм «Трон» (1982, режиссер Стивен Лисбергер), созданный с использованием компьютерной графики.
Но вернемся к собственно научно-фантастическому кино. Одна из самых любопытных и о многом говорящих тенденций в нем, отмеченных в самые последние годы, — это появление целой вереницы лент пародийных и комических. В некоторых фильмах пародия перерастает в язвительно-злую карикатуру, но чаще авторы просто добродушно скалят зубы над коллегами по фантастическому цеху. Что и говорить, фантастический экран на своем недолгом веку перевидал столько всего, что простое дальнейшее увеличение наработанных приемов неизбежно должно было прискучить. Чтобы «спасти» научно-фантастическое кино от неизбежного процесса стагнации, на помощь пришел спасительный юмор.
Собственно, он никогда не был чужд писателям-фантастам; и фантастическое кино хоть с запозданием, но также открыло для себя его возможности. Авторы многих популярных кинолент 80-х годов настроены конечно же несерьезно. Они балагурят, одновременно посмеиваясь над коллегами, которые снимают всю эту кинофантастику на полном серьезе. Создание искусственной идеальной женщины двумя подростками, обуреваемыми понятными возрастными проблемами («Эта наука!», 1985, режиссер Джон Хьюз); путешествие в прошлое с целью… помочь знакомству собственных же родителей («Назад в Будущее», 1985, режиссер Роберт Земекис); вполне современная научная контора по борьбе с духами, привидениями и прочей нечистью, буквально «доставшей» ньюйоркцев («Духоловы», 1984, режиссер Айвен Рейтман); решенная в откровенно юмористическом ключе «страшная» история о нашествии каких-то загадочных чудищ на провинциальный американский городок («Гремлины», 1984, режиссер Джо Данте)… Авторы этих фильмов, а также «проголосовавшие» за них зрители словно бы напомнили, что кинофантастики стало слишком много и от нее начинают уставать…
Подтверждением этому служит и тенденция к бесконечным (вначале, правда, не предполагавшимся таковыми) сериалам и продолжениям. Явление в американском коммерческом кинематографе, конечно, не новое, но в жанре кинофантастики на глазах превращающееся в подлинный бич — если оценивать перспективы этого жанра с точки зрения самых вдумчивых и серьезных его поклонников, а не руководителей «индустрии развлечений».
Джордж Лукас, как уже было сказано, смог вовремя остановиться. Он основал своего рода фирму по производству специальных трюков — компанию «Индастриал лайт энд мэджик», которая на договорной основе выполняет многочисленные заказы киностудий на создание фантастического антуража… Но фактический уход режиссера от дел (притом, что Лукас охотно выступает продюсером, автором сценария многих лент, снятых его коллегами) вовсе не означал беззастенчивой разработки счастливо открытой им золотой жилы.
Точно так же после успеха «Чужого» следовало ждать продолжения — и появился фильм «Чужие» (1986, режиссер Джеймс Камерон). А поскольку и эта лента прошла с успехом (что не всегда случается с фильмами-продолжениями), то уже планируются «Чужие-II», и, бог знает, сколько это еще будет продолжаться… Идея, удачно найденная японцами в «Провале во времени», была с энтузиазмом подхвачена американской киноиндустрией, в результате чего на свет явились и другие «провальные» ленты типа «Бигглза» (1986, режиссер Джон Хау) или известной советскому зрителю картины Джона Карпентера «Секретный эксперимент» (1984). Грандиозный успех спилберговского «Инопланетянина» вызвал немедленное продолжение темы в фильме того же режиссера — «Человек со звезды» (1985), тоже прошедшем в советском прокате. Наконец, это становящиеся воистину бесконечными серии о Супермене, Безумном Максе, экипаже звездолета «Энтерпрайз» (сериал «Звездный путь»)…
Нельзя не упомянуть и о такой тенденции западного (прежде всего американского) научно-фантастического кино, как его неуклонная политизация. В кратком обзоре невозможно, да и нет необходимости подробно останавливаться на откровенно антисоветских фильмах — типа «Третьей мировой войны», «Красного рассвета» или телесериала «Америка», благо о них много писали, во всяком случае намерения постановщиков таких фильмов сомнений не вызывают (оговорюсь только, что в случае с «Америкой» не все так просто, хотя результат, может быть, и вопреки желаниям авторов, все-таки представляется однозначным). Но и когда «вторжение» политики — преимущественно правого толка — в кинофантастику не столь заметно, оно все-таки ощутимо и только подтверждает чрезвычайную эффективность этого вида искусства в сфере социальной.
Режиссер Джон Миллиус может сколько угодно распространяться в печати на тему о том, что его экранный варвар Конан «далек от политики» (хотя постановщик фильма и не скрывал, что увлечен идеями Ницше и даже… Гитлера!), — следующим фильмом Миллиуса стал «Красный рассвет» (1984), и этим все сказано. Видимо, от режиссера ждали именно такой — грубой, топорной, оскорбительно-злой антисоветской «агитки», и ждали именно в то время. Другой пример — посложнее. Большинство последних фильмов из серии о супершпионе Джеймсе Бонде весьма близки к научной фантастике — это «Лунный гребень», «Осьминожка», «Только для твоих глаз», «Право на убийство» и некоторые другие. Но от того, что тупой антикоммунизм времен «холодной войны» уступил место элегантным намекам на неких международных террористов, против козней которых бесстрашный агент 007 воюет рука об руку с «агентами КГБ» (апофеозом станет награждение Бонда орденом Ленина, который вручит советский генерал Гоголь — так сказать, за «вклад в общее дело»), ведь общая направленность серии прогрессивной не стала. Как не может убедить и притворное сочувствие руководству СССР, которому, оказывается, тоже трудно противостоять нажиму собственных генералов-«ястребов» («Осьминожка», 1983, режиссер Джон Глен)…
Правда, справедливости ради стоит отметить чувство юмора и подчеркнутую «несерьезность», с которой авторы очередного боевика о похождениях агента 007 развлекают зрителя (и делают это, надо признать, на редкость умело и профессионально). Увы, тенденция до предела реалистично, без тени иронии показать на экране зверства «красных оккупантов», которые лишены «расслабляющей» карикатурности (парадоксально, но, думаю, просмотры «Красного рассвета» прошли бы у нас в стране под несмолкаемый хохот зрителей, настолько это грубо и нелепо), на сегодняшнем американском экране доминирует. И полностью, кажется, завладела телевидением, достигнув своеобразного пика в телесериале «Америка», о котором у нас много писали.
Тем ценнее редкие исключения. Это и общий пафос добротно сделанной ленты «2010: одиссея-2», в которой русские астронавты вызывают в общем-то симпатию, а рука, протянутая над космической бездной представителем одной великой державы представителю другой, символизирует и «мостик дружбы», который с таким трудом возводят правительства и народы СССР и США дома, на Земле. Это и фильм, который благодаря советскому телевидению нет необходимости пересказывать: «На следующий день» (1983, режиссер Николас Майер). Таких примеров становится все больше, и, хотя нельзя пока говорить о каком-то переломе, сам факт роста тоненького ручейка «исключений» из общего правила дает надежду.
…Мой обзор ограничен западной кинофантастикой. О советской, о ее редких — пока только в прошлом — взлетах (чего стоят хотя бы два киношедевра Андрея Тарковского — «Солярис» и «Сталкер») и о ее нынешних робких шагах — разговор обстоятельный и особый. Однако в заключение хочу рассказать об одном эпизоде, свидетельствующем, во-первых, о совместных усилиях кинематографистов разных стран по возведению «мостика взаимопонимания» через ядерную пропасть. А во-вторых, о странной, парадоксальной актуальности кинофантастики.
В майские дни 1987 года Москва принимала участников и гостей VII конгресса международной организации «Врачи мира за предотвращение ядерной войны». На этом представительном форуме нашлось место и для писателей-фантастов. Тема «круглого стола», который мне выпала честь вести, была обозначена так: «Научная фантастика и ядерная реальность». И закономерно во всех выступлениях прозвучала мысль об активизации роли современного научно-фантастического кино. Дискуссию подстегнуло и то обстоятельство, что в день открытия конгресса по советскому телевидению прошла премьера картины «На следующий день», а в заключительный день работы конгресса организаторы устроили показ и обсуждение советского фильма «Письма мертвого человека».
Надо было видеть лица врачей, услышать их выступления, их вопросы присутствовавшим там же, на конгрессе, режиссеру Константину Лопушанскому и автору сценария Вячеславу Рыбакову! Люди, приехавшие в Москву по архисерьезному, предельно конкретному делу — выработать профессиональные, медицинские рецепты выживания человечества, обращались к кинематографистам, к фантастам — как к коллегам. Вместе делающим одно общее дело.
Геннадий Прашкевич
Великий Краббен
Залив Доброе Начало вдается в северо-западный берег острова Итуруп, между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10,4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной части восточного берега.
Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9,3 мили к NNO от мыса Кабара. Речка Тихая — мелководная и извилистая, долина ее поросла луговыми травами и кустарниками. В полную воду устье речки доступно для малых судов.
Тетрадь первая
Доброе начало
Богодул с техническим именем. Сказкин как философ. От Бубенчиково до Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. По канаве и к кассе. Новоявленный врачеватель. Сирота Агафон. Вечерние беседы на острове. «Эй, организмы! Рыба!»
В морском деле слово «верп» обозначает вспомогательный якорь. Тот самый якорь, который завозят на шлюпке с кормы судна для стягивания его с мели или для перетягивания на другое место. Не знаю, чем руководствовался отец Сказкина, выбирая сыну такое имя, единственное, что его оправдывает, это то, что в год рождения Верпа по улицам наших городов разгуливали Рутений с Алтаем, Дуб с Алгебриной, Каир с Гвоздикой, а при желании можно было познакомиться с девушкой Гипотенузой или с капризной Ревдитой, что расшифровывалось как «революционное дитя». Так что Верп Иванович Сказкин, богодул с техническим именем, влип еще не в самую худшую историю. Подумаешь, считал он, Верп так Верп. Все же не Дизель и не Гасп. И вообще главное — это иметь характер, а с характером ему повезло.
Каждое утро мой Верп, мой Верп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «Жук», бывший кладовщик магазина № 17 (того, что в селе Бубенчиково, где мальчишки звали Сказкина дядей Якорем), бывший плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза «Муравьевский», бывший ночной вахтер крупного научно-исследовательского института (Новоалександровск), наконец, бывший интеллигент («в третьем колене» — добавлял он сам не без гордости), а ныне единственный рабочий полевого геологического отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, — каждое утро он будил меня одним и тем же расстраивающим меня словосочетанием:
— Почты нет!
А ее и не могло быть. В принципе.
Случайное судно, понятно, могло явиться из тумана, но для того, чтобы на борту этого судна оказалось письмо для Верпа Ивановича или, что предпочтительнее, для меня, Тимофея Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, должно было случиться достаточно многое: во-первых, кто-то должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет с тихоокеанской стороны к берегам острова Итуруп, во-вторых, кто-то должен был знать, что именно в это время Верп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к морщинистому лбу, выйдет на плоский берег залива Доброе Начало, и, в-третьих, кто-то такое письмо должен был написать!
Не умножайте сущностей, говорил великий Оккам.
И в самом деле. Кто, скажем, напишет тому же Сказкину? Его пятнадцатилетний племяш Никисор? Не думаю. Никисор, несомненно, был рад пожить в стороне от дяди… Елена Ивановна Сказкина, ныне Елена Ивановна Глушкова? Не думаю. Скажите ей: «Почему бы вам не черкнуть Сказкину?», и она нисколько не постесняется: «Пусть ему гидра морская пишет!» Ну, а что касается меня, на лето я принципиально прерываю всякую переписку.
Несмотря на все вышесказанное, Верп Иванович Сказкин каждое утро, независимо от погоды и настроения, будил меня фразой:
— Почты нет!
Произносил он два этих слова отрывисто, четко, как морскую команду. Не размыкая век, я сразу лез рукой под раскладушку, на ощупь искал припрятанный там сапог.
Но сегодня привычный жест (рука под раскладушку) ничуть не тронул Сказкина. Он не хихикнул довольно, не отступил за дверь, не выскочил на потное от росы крылечко. Нет! Он ничего этого не сделал. Более того, он повторил:
— Почты нет!
И добавил значительно:
— Начальник, вставай! Я что хошь сделаю! «Сделаю!»
Это меня потрясло. Сказкин и — сделаю! Это Сказкин-то, с его любимой приговоркой: «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!»
«С таких вот вещей, — сказал я себе, — и начинается путь к поповщине».
Не открывая глаз, слушая, как орет за окном ворона, укравшая у нас позавчера полтора килограмма казенных жиров (из-за отсутствия холодильника Сказкин хранил жиры, обернув их в промасленную бумагу, прямо в близтекущем ручье), я даже перестал искать сапог. Что означало это странное «сделаю»? Что приключилось с Верпом Ивановичем?
Прошедшая ночь, ничего не скажешь, выдалась бессонная. Свирепая, мертвая духота лежала на берегах залива Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от узких ее ленивых струй, как никогда, попахивало болотом. Воздух над пляжем дрожал, как над перекаленной жаровней. Бамбуки пожелтели, курились едкой желтой пыльцой, гигантские лопухи съежились. Стены нашего старого домика взялись влажными пятнами, старые обои отвисли. Над каменными плечами вулканов висело смутное небо. Вторую неделю солнце сжигало остров. Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, стекла в котором я давно вынул — для свежести. Душная горячая тишина облепила остров, и даже волны шли к берегу душные, не приносящие прохлады и свежести, они лениво вздыхали.
— Начальник, вставай! — повторил Верп Иванович. — Я что хошь сделаю!
И я открыл глаза.
Верп Иванович Сказкин, первая кепка острова, обладатель самой крупной на острове головы, стоял передо мной навытяжку, как рядовой над раненым маршалом. Был он в длинных синих трусах, в застиранном тельнике и босой. Обнаженные кривые ноги Сказкина казались еще круглее от того, что были обвиты наколотыми на них сизыми гидрами. «Мы устали!» — так было начертано на каждой гидре, но выглядели они достаточно хищно. Руки Верп Иванович прятал за спину.
— Ну ладно, — сказал я. — Что приволок, добытчик? Что на сегодня нам выбросил океан? Лук в головках? Консервные банки? Банановую пастилу?
Сказкин глухо хмыкнул:
— Говядину.
Я даже не усмехнулся.
В самом деле, где ее тут взять, говядину? На ближайшие тридцать миль, а в сторону Американского континента еще больше, не было тут никаких коров, ну а ту единственную, белую, рогатую, что содержал смотритель сейсмостанции, наш хозяин Агафон Мальцев, даже Сказкин не решился бы так назвать.
— Показывай! — приказал я. И ужаснулся от увиденного.
В огромной ладони Верпа Ивановича, выполненной наподобие совковой лопаты, лежал бесформенный кусок сырого мяса. Противоестественный темный кусок, даже обрывок шкуры на нем сохранился, будто животное и впрямь было растерзано на куски.
— Кто?!
Сказкин пожал покатыми, как у гуся, плечами.
— Неужели корова Агафона?
— Других тут нет.
— Но кто? Кто мог сделать такое? Верп Иванович хмыкнул.
Застиранный тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хмыкнул он, конечно, в мой адрес, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (Сказкин был в том твердо уверен) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда порядочный человек вполне мог что-то откусить от жизни, то есть от бывшей белой коровы Агафона Мальцева. Сказкина переполняло чувство превосходства, Сказкин презрительно, даже высокомерно, пожимал плечами, Сказкин снисходил: «Ладно, мол, лежи! Пока у тебя есть Сказкин, с голоду не пропадем!» И, не выдержав этого высокомерия, духоты, неожиданности, я наконец встал, добрел до умывальника, грустно забренчал его теплым медным соском.
— Я вот в Пирее однажды двух греков встретил, — гудел за моей спиной снисходительный Сказкин. — Один виски нес, целый ящик, другой на тебя походил…
Я дотянулся до полотенца. «Ох Верп! Ох родимый!»
За окном слоистая полоса теплого утреннего тумана зависла над темным заливом, резко деля мир на земной, с его тяжелыми пемзовыми песками, оконтуренными вдали щеткой бамбука, и на небесный — с пронзительно-душным небом, выцветшим от жары, как любимый, не снимаемый никогда тельник Сказкина.
— Ну?! — потребовал я разъяснений. Сказкин хитро подмигнул:
— Нашел — спрячь! Отнимут.
Сказкин считал себя философом, но мне сейчас было не до того.
— Агафон уже знает?
По праву удачливого добытчика Верп Иванович вытянул сигарету из моей пачки и укоризненно покачал большой головой:
— Да что ты, начальник! Это если бы к нам забрела чужая корова… А то единственную и ту забили!
— Кто забил? — не отставал я.
— Начальник, спешишь! — нахмурился Сказкин. — А спешишь, значит, не понимаешь. А люди, начальник, они везде одинаковые, что в Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, кивни: «Хау ду ю ду?», любой ответит: «Хау!», если ты добродушен. Меня вот за что боцмана любили? За то, что и палубу выскребу, и к подвигу завсегда готов.
— Сказкин, — сказал я, — вернемся к фактам. На столе лежит кусок мяса, и вид у него странный. А принес мясо ты. Объясни, что случилось с коровой бедного Агафона?
— Акт оф готт! — перешел Сказкин на иностранный язык. — Акт оф готт! Действие бога.
Расшифровывалась ссылка на бога так.
Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него дешевые китайские сорта), Верп Иванович решил прогуляться. Душно, невмоготу, какой сон! Так и шел Верп по плоским пескам, меня видел в окошечке. Даже подумал: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой — гаси свечу, сливай воду». Топает так по бережку, по пескам и обо всем понимает — и о начальнике, не умеющем беречь свечи, и о звездах, такие они дикие и непричесанные, и вообще о каждом шорохе в ночи, а больше всего о том, почему вдали, как сирена, взревывает корова Агафона. Ей, корове, как никому, спать следует. Она, дура, обязана копить молоко Агафону. Так ведь нет. Ночь уже, а она вопит под вулканами. Решил: «Пойду вмажу ей меж рогов». Подобрал бамбучину — и ходу! Запилил аж за речку Тихую, на дикие пляжи. До этого, правда, позволил себе посидеть на мостике — поиграл бамбучиной со снулыми горбушами. Там хорошо: комаров нет, и от Елены Ивановны (бывшей Сказкиной) далеко.
Так он, Сказкин, шел по пляжу, а пляж перед ним изгибался по логарифмической кривой, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкину уже захотелось домой (да и корова давно смолкла), он вдруг увидел такое, что ноги под ним будто окаменели.
Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него страх, Сказкин минут пять бубнил что-то про какой-то вертлюжный гак.
Гак этот, якобы пуда на два весом, совсем нетронутый ржавчиной, валялся в песке. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у моря вещь дает чашку немытых сухофруктов, Верп Иванович сразу решил: гак — Агафону. И не за чашку немытых сухофруктов, а за две. И не сухофруктов — гречки.
И опомнился.
При чем тут в сущности гак? Ведь в воде перед ним, омываемая ленивым накатом, валялась, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой родинкой на белом лбу, прямо как у индийской принцессы.
«Не повезло медведю… — вслух подумал Верп Иванович, хотя если по справедливости, то не повезло, скорее, корове. Впрочем, медведю тоже не повезло, решил все же Верп Иванович. Ведь медведя этого горбатый Агафон найдет хоть на дне моря и задавит собственными руками.
А потом проникло в голову Верпа Ивановича ужасное сомнение: ни один медведь-муравьятник, а только такие и обитают на островах, никогда не решится напасть на корову Агафона: рога у нее что морские кортики и нрав — в хозяина.
Сказкина сковал страх.
Слева — океан, бездна, тьма. В бездне этой что-то шевелится огромное, пыхтит, ухает. Справа — глухой бамбук, ужас. Страх.
Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного места. Кусок мяса, правда, ухватил. Сказкин, он свое откусает.
— Что же она, дура, — хмыкнул я, жалея корову, — на мине, что ли, подорвалась?
— Ну, начальник! — укорил Верп. — После войны тральщики вычесали тут каждую банку. В лоцию чаще заглядывай. Если и есть тут опасности, то только такие, что не учтены лоцией.
— Акула?
— Да где ж это слыхано, — возмутился Верп, — чтобы акула коров гоняла по суше?
— Ну что же, — подвел я итог. — Значит, не медведь. Значит, не мина. Значит, не акула…
Сказкин замер.
— …значит, Верп, ты!
— Начальник!
— Хватит! Проваливай! Сам объясни случившееся хозяину. Тебе везет. Вон он, Агафон. Сам к нам топает.
Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и хозяин поселка, используемого рыбаками под бункеровочную базу, был горбат. Впрочем, горб нисколько не унижал Агафона. Он, конечно, пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук — они, как часто бывает у горбунов, стали хрупкие, веснушчатые; сгладил характер. Лицо обветренное, морское, не знающее морщин, а белесые, навыкате, глаза постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон, всегда помнит нечто такое, о чем другим и вспоминать не след. И сейчас, выкатив влажные свои нежные глаза, Агафон первым делом поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «И мир на виду, — пояснял он, — и мне помощь. Вот буду где один, в распадке там или в бамбуках, и станет мне, не дай бог, плохо, так по шуму приемника меня и найдут — по песенке Пугачевой». — «Ерунда! — не верил Агафону Верп Иванович. — Ну неделя, ну две, и сядут твои батарейки!» — «А я их часто меняю», — ответствовал Агафон.
— Коровы нет, — пожаловался с порога Мальцев. — С ночи ушла, а я за ней бегай!
— Да уж так. Чему мы в этой жизни хозяева? — лицемерно вздохнул Сказкин.
— А ты, Верп, утречком вроде как с океана шел. Не встретил корову?
— Да уж так. Встретил, — еще лицемернее вздохнул Верп. А я не выдержал, обернулся и, чтобы не тянуть, не мучить человека, ткнул кулаком в сторону стола:
— Твоя корова?
«…На этом, — негромко сообщила «Селга», стоявшая у ног Агафона, — мы заканчиваем свой концерт. До новой встречи в эфире!»
И смолкла.
Однако не насовсем.
Где-то через минуту из таинственных недр «Селги» послышалось явственное икание. «Прямо как маяк-бипер», — определил позже Сказкин.
Агафон, не веря, волоча ногу, приблизился к столу, растопыренными, как у краба, глазами уставился на лоскут белой, выполосканной водой шкуры:
— Моя!
— Ну вот, а ты ходишь! — совсем уж лицемерно обрадовался Сказкин. — И чего ходишь? Вся тут!
— Да кто ж ее так? — выдохнул наконец Агафон.
— Да уж не знаю. Такую и встретил. Агафон ошеломленно молчал.
— Ты не переживай, — утешал приятеля Сказкин. — Тебе на транспорте морячки другую доставят. Не такую, как эта, лучше. Добрее, спокойнее, молочнее. Будет травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говорил, что с этой замучился.
— Осиротели! — взвыл Агафон. — Осиротели! Сперва отняли собак, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?
— Почему в одиночестве? — возразил Сказкин. — Знаешь, сколько живности в океане? Ты вот сядь на берегу, к тебе кто-нибудь обязательно выплывет!
— Мне чужого не надо, — плакался Агафон. — Мне без молока, Верп, тяжелее, чем тебе без бормотухи.
И потребовал решительно:
— Веди! Я эту историю так не оставлю.
Пока мы брели по жаре по убитым плотным пескам, Агафон, не замолкая ни на минуту, в гроб и в ночь клял тяжкую жизнь на островах, всех шалых собак и коров-придурков. Вот были у него две дворняги, безродные, как полагается, даже без кличек, как, кстати, и корова, но при них, при собаках, у него и жизнь по-другому шла. Он даже в бамбуки уходил без «Селги». Но однажды, еще до нашего прихода, дворняги куда-то смотались, и с тех пор ни духу о них, ни слуху.
— Да ну, — не верил Сказкин. — Зверь хорошего человека не бросит. Я о зверье, Агафон, все знаю — конюхом был. Просто ты запустил свой участок, Агафон, чертом на берегу попахивает.
Но попахивало не чертом, а водорослями, гнилью, йодом. Душной сыростью попахивало. Длинные перфорированные листья ламинарий скользко путались под ногами, туманно отсвечивали на песке влажные луны медуз, голотурии валялись как полопавшиеся сардельки.
— Вот… — шепотом сказал Сказкин.
Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто тут специально устроили бойню. Куски раздробленных белых костей, обесцвеченные водой обрывки мяса и шкуры. Печально торчал из воды острый рог. Вокруг коровьей головы суматошно возились крабы. Некоторые, нажравшись, сидели в стороне, огорченно помахивали клешнями — вот, дескать, и в пасть-то уже ничего не лезет.
Полосу белого пляжа, такого низкого, что, поднимись вода на сантиметр, и его затопило бы целиком, тяжело, мерно подпирал океан — белесый вблизи, темный на горизонте, где воды его смыкались с обесцвеченным небом.
Ни души.
Лишь вдалеке, там, откуда мы пришли, вился дымок над домиком Агафона.
Небо, тишь, ленивый накат, равнодушие бамбуков. И океан, великий, как смирение.
— Осиротили! — вскричал Агафон, вступая в мягко всасывающуюся в песок воду.
Мы невольно замерли.
Показалось: сейчас вскинется над берегом липкое щупальце осьминога, сейчас рванется оно под небо, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из мира грешного сироту Агафона Мальцева.
Но ничего не случилось.
Страшно ругаясь, Агафон шугнул крабов, выловил из воды тяжелую голову. Он уже понял, не Сказкин тут виноват, не под силу Сказкину такое. Видно, тут впрямь вмешалось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран так и определяют: «акт оф готт» — действие бога.
Сказкин обрадовался. Сказкин ценил отношение товарищей. Уж кто-кто, а он, Сказкин, знал: далеко не все в нашей жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Он, Сказкин, и в мой Пятый Курильский попал в некотором смысле благодаря все тому же действию бога. Не дал мне шеф лаборанта (все были заняты), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), вот я и оказался на Курилах один как перст. Где взять рабочего? Путина — все взрослые мужчины ушли в море. Пришлось мне застрять в поселке Менделеево (Кунашир). Пил чай, вытирал полотенцем потное лицо, терпеливо присматривался к очереди, штурмующей авиакассу. Если мне суждено найти рабочего, то только здесь.
Погода не баловала — с океана ползли душные туманы. Иногда с Сахалина прорывался случайный борт, но забрать он не мог и десятой доли желающих, вот почему толпа перед кассой не убывала — люди селились в пустых бараках, варили чай, делали шашлыки из горбуши и нерки, готовили икру-пятиминутку.
Центром этой бивачной жизни, понятно, оставалась очередь. Здесь, в очереди, завязывались короткие романы, здесь, в очереди, рушились долгие дружбы, здесь, в очереди, меняли детективы на икру, икру на плоские батарейки, батарейки на детективы. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой — попасть на материк, ибо очередь состояла из отпускников. Потому-то ни один из тех, к кому я обращался с предложением подработать, отправившись со мной на Итуруп хотя бы на месяц, понять меня не мог. «Подработать? — удивлялся такой вот непонимающий. — Да я тебе оплачу два месяца, помоги только улететь!»
Я не обижался. Я понимал курильских отпускников.
Сказкин возник в порту на восьмой день моего там пребывания. Подошел к извилистой очереди человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в большой кепке, сбитой на стриженый затылок, в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван, на его месте светлел невыцветший квадрат, в который Верп Иванович время от времени привычно прятал руку.
Не поздоровавшись, не спросив, кто тут крайний, Сказкин хмуро пробился к крошечному окошечку кассы, выходящему прямо под открытое небо. Но именно там, у окошечка, Сказкина взяли под локотки два крепких небритых корешка, отставших от своего МРС — малого рыболовного сейнера.
— Ты, организм, куда?
— На материк, — хмуро ответил Сказкин.
Небритые корешки хмыкнули, им нравилось вот так, на глазах у всех, чинить справедливость. С нарушителями спокойствия поступали тут просто: влажной губкой стирали с ладошки номер и отправляли в самый конец очереди.
— Тут все на материк, — подмигнул один из корешков. И строго потребовал: — Покажь ладошку!
Сказкин спрятал руку в несуществующий карман.
— Да болен я. Лечиться лечу.
Очередь зашумела. Народ на островах отходчив и жалостлив. В сложном климате люди стараются не ожесточаться.
— Ишь, прижало мужика…
— Не говори. Глаза-то, глаза…
— И трясет его…
— Бывает… До борта бы хоть дожил…
Уловив сочувствие, Верп Иванович одним движением освободился от растерявшихся корешков. Из правого (существующего) кармана он вынул деньги и паспорт, вложил все это в окошечко кассы, как в банк.
— Справку! — донеслось из окошечка.
— Верп Иванович снова полез в карман (существующий), а самые сердобольные уже передавали по цепочке:
— Если он в Ригу, адресок дам… Вдова живет… Отдохнет…
— Если в Мариуполь, на базе могу устроить…
— Возьмет билет, пришлите его в пятый барак… Чаем напоим. Но тут донесся голос кассирши:
— Ты чё мне даешь? Ты чё мне даешь? Ты что, меня принимаешь за дуру?
Воспрянувшие духом корешки перегнулись через плечо Сказкина.
— Тут по-иностранному, — сообщил тот, что был помоложе.
— По-иностранному? — загудела очередь. — Значит, влип организм, значит, серьезно. Простое так бы и написали — бронхит, мол. У нас попусту не пугают… Чего там рыбачки говорят? «Мозжечковый»?.. Это что-то с головой, значит… «Тремор?» А это не знаю…
Но старший, наиболее небритый рыбачок, уже рванул на груди тельняшку:
— Братишки! Да это же богодул!
— А-а-а… — мгновенно разочаровалась очередь. — С такой болезнью годами живут, годами надоедают ближним. Тоже герой! Шугните его от кассы!
В один миг Сказкина, как куклу, переставили в конец очереди.
…Два дня подряд Южные Курилы были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша уехала в поселок, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой. Я подошел.
По дну канавы, выбрасывая перед собой то правую, то левую руку, по-пластунски полз Верп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, лампасы на штанах потускнели, и пахло от него тем, чем и должно пахнуть от богодула — местным квасом.
— На материк? — спросил я. Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
— Лечиться?
Сказкин снова кивнул, продолжая свое неумолимое движение. Полз он, конечно, к кассе, таился от уже несуществующей, но все еще пугающей его очереди.
Целеустремленность Сказкина мне понравилась. Я медленно шел по краю канавы, стараясь не осыпать Сказкина песком.
— Хочешь вылечу?
Сказкин молча кивнул. Тем не менее его интересовали условия. Я охотно перечислил. Свежий воздух. Хорошее питание. Физический труд. Порядочное общество. Никакой выпивки. Оплата работ только по возвращении.
Так Сказкин попал в Пятый Курильский…
Утешая осиротевшего Агафона, Верп Иванович три дня подряд варил отменный компот.
— Тоже из моря? — намекал я.
Верп Иванович отставлял в сторону эмалированную кружку и значительно пояснял:
— Через Агафона.
— Смотри, Сказкин, — сердился я. — Устрою проверку. Узнаю, что ты сменял сапоги на сухофрукты, уволю!
— Да ну, — отпирался Сказкин. — Я ведь говорил, нашел в песках гак. Через гак и компот кушаем.
Над островом цвел душный, томительный август.
С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Тонкие лучики нежно отражались в ленивых волнах залива. Глотая горячий чай, пахнущий дымом, я откидывался спиной на столб, под которым был установлен кухонный стол. Я отдыхал. Полевой сезон, собственно, был закончен. Мною владело прекрасное чувство хорошо исполненного долга.
— Собаки, говорю, ушли, — бухтел рядом Агафон. — Ушли себе, пропали без вести.
— Так и есть, без вести, — сочувствовал Сказкин. — У нас было с балкера «Азов» медведь ушел. Его танцевать научили, он за столом в переднике сиживал. Кажется, чего надо: плавай на судне, изучай мир. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились — нет организма. Ушел.
— Вот я и говорю, — бухтел Мальцев. — Ушли, и ни духу ни слуху.
— Может, плохо кормил?
— Ты чё? — удивился Агафон. — Чё я их кормить буду! Сами должны кормиться!
Так они вели свои нескончаемые беседы, осуждали и жалели собак, поминали с удивлением белую корову, а я лениво следил за звездой, купающейся в заливе. «Хорошо бы увидеть судно. Любое судно. Хоть на Корсаков, хоть на Петропавловск, лишь бы выбраться с острова».
Судно нам было необходимо, ведь кроме снаряжения владели мы пятью ящиками образцов — сваренными пемзовыми туфами, вулканическим песком с крохотными лапилли, кусками обсидиана, зазубренными, как ножи, обломками базальтов, тяжелых, как мертвая простокваша.
Я гордился: время прошло не зря, мы славно поработали, будет что показать шефу. Ведь это мой шеф, именно он утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, неровный гребень которой торчал далеко в стороне от домика Агафона.
Я гордился: есть о чем поговорить с шефом. Теперь-то я докажу, что все эти пемзы расплевала в свое время именно Львиная Пасть, а не лежащий за нею изрезанный эрозией вулкан Берутарубе.
Гордясь собою, я видел огнедышащий конус, прожигающий алым пламенем доисторическое низкое небо, густо напитанное электричеством. Гордясь собой, я видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых массивов, проваливающихся в освобожденные магмой полости. А потом мертвый кратер, ободранные взрывом стены, и над всем этим доисторические белые ночи, доисторические серебристые облака.
У ног Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».
Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом каменной молотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где есть кресло, а не скамья, где шапочка пены стоит не над воронками сумасшедших ручьев, а над чашками крепкого кофе. Полный тоски и августовского томления, я уходил к подножию вулкана Атсонупури, бродил по диким улочкам давным-давно заброшенного поселка. Как костлявые иероглифы, торчали повсюду сломанные балки, в одичавших садах яростно цвел выродившийся крыжовник. Забравшись на какую-то чудом сохранившуюся вышку, я видел вдали призрачный горб некрасивой горы Голубка.
Это она так называлась — Голубка.
Походила она не на голубку, походила она на тушу дохлого динозавра.
С мрачных склонов, как пряди спутавшихся седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады. И весь этот мир был моим!
Радуясь, я повторял себе: это мой мир, я в нем хозяин, я в нем владею всем.
Но на таких мыслях мы и срываемся.
Несчастная корова Агафона Мальцева, как оказалось позже, была даже не первым звонком. Мы зря не обратили внимания на рассказ Мальцева о пропавших собаках. Мир вовсе не так прост, как нам иногда кажется. И я никогда не забуду, как хрипел и вопил Верп Иванович Сказкин, прервавший однажды нашу долгую беседу с Агафоном как раз о том, как сильно мир покорен нами и как мало в сущности осталось в нем неизвестного.
А Верп Иванович хрипел и вопил, он размахивал руками и издали хотел нам дать знать об опасности, хотя мы и не сразу поняли, о чем он вопит.
А вопил он одно:
— Эй, организмы! Рыба!
Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп, между полуостровами Клык и Челюсть. Северная оконечность полуострова Клык — мыс Клык — находится в 11,5 мили к NNO от мыса Гневный, а западная оконечность полуострова Челюсть — мыс Кабара — расположен в 3 милях к NO от мыса Клык. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые. Входные мысы приметны и окаймлены надводными и подводными скалами. В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено, глубины в его средней части колеблются от 46 до 100 метров. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.
Тетрадь вторая
Львиная пасть
Карты. Тоска по точности. Русалка как перст судьбы. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Проверка на человека. Капроновый фал и каша из гречки. Явление.
Август пылал как стог сена.
Когда надоедал чай, надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда время окончательно останавливалось, я выкладывал перед собой карты.
Нет, нет!
Увлекал меня не пасьянс, увлекали меня не покер, и не «дурак», как бы он там ни назывался — японский, подкидной, астраханский; я аккуратно раскладывал на столике протершиеся на сгибах топографические карты и подолгу сравнивал линии берегов с тем, что запомнилось мне во время наших отнюдь не кратких маршрутов.
Мыс Рока.
Для кого-то это широкий язык, кажущийся с моря островом, а для меня — белые пемзовые обрывы и дождь, который однажды держал нас в палатке почти две недели. Дождь не прекращался ни на секунду, он шел днем, он шел ночью. Плавник пропитался влагой, тонул в воде, не хотел возгораться. Раз в сутки Верп Иванович не выдерживал и бегал на берег — искать куски выброшенного штормом рубероида. На вонючих обрывках этого горючего материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться с взбесившейся природой, Верп Иванович неуклонно сводил все разговоры к выпивке, но я так же неуклонно возвышал его до бесед о природе.
Мыс Рикорда.
Для кого-то это штришок, означающий отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки сползали к фальшборту, но на берегу не было спасу от комаров, и мы предпочитали спать на наклонной палубе.
Всматриваясь в карту, я видел длинную, кулисами построенную цепь островов, безупречный пик вулкана Алаид, тонущий в сизой дымке; заостренные вершины Онекотана; дальше — Харимкатан, похожий на разрушенный город; Чиринкотан, узкий, как конец перевернутой воронки, и рассыпанные базальтовые столбы архипелага Ширинки.
Темные скалы, кудрявые ивицы наката, призрачные лавовые мысы — человек на краю суши часто бывает один, но он никогда не бывает там одиноким. Плавник касатки, взрезавший поверхность бухты, мертвенный дрейф медуз, рыжая пыльца бамбуковых рощ, взметенная в воздух, — все это часть твоей жизни, ты дышишь океаном и в унисон ему — это твое дыхание гонит волну от Южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.
А еще (и это я особенно сильно ощущал в те дни) нигде так не тянет к точности, как на берегу океана. Безмерность его вод заставляет тебя найти, выделить, выхватить из бессчетности волн одну, пусть не самую мощную, но все же конкретную волну и любоваться ею, пока она не разобьется о берег.
Вглядываясь в карты, следя за извилистыми линиями изобат, я почти не слышал гневных раздоров Агафона и Сказкина.
Слова, слова.
Он, Сказкин, видите ли, разглядел в океане чрезмерно большую рыбу! А кто из нас, спрашивается, не видел чего-то подобного при благоприятных для того обстоятельствах? Верп Иванович всегда относился к тем людям, которые, дай им волю, могут узреть даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша суша.
— Выключи! — кричал Верп, пиная ногой икающую «Селгу».
— Ага, правды боишься! — терзал его Агафон. — Не мог ты видеть такую большую рыбу!
Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие глянцевым пустынным загаром, любовался дикими розами разломов, длинной дождевой тенью над ледниковыми мельницами, предгорными шельфами, столовыми горами, плоскими, как ряд перевернутых ведер, вновь и вновь видел вересковые пустоши и гигантские ирисы на плече вулкана Чирип.
Кто это упрекал язык науки в сухости?
— Пить надо меньше! — ревниво звучал над вересковыми пустошами голос Агафона Мальцева.
— Начальник! — в отчаянье взывал ко мне Верп. — Ты нас слышишь, начальник?
— А ему не надо слышать тебя, — ревниво бухтел Агафон. — Ему не надо слышать тебя. Он начальник.
Усилием воли я вновь замыкался на собственных мыслях, но голос Сказкина звенел, как механическая пила, голос Верпа Ивановича срывал меня с плоскогорий, бросая в мутные и душные будни.
— Я не козел! — ревел Верп Иванович. — Я на балкере «Азов» сто стран прошел. Я, Агафон, океан знаю с таких вот!
Немножко Верп привирал, но с океаном, точнее, с первым и не очень точным о нем представлением, а еще точнее, с самыми первыми и не очень внятными его представителями маленький Верп Сказкин впервые столкнулся сразу после окончания средней школы, когда из родного села Бубенчиково его вместе с другими корешами-призывниками доставили на грузовике прямо в районный центр.
Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил юного Верпа в самое сердце. И совсем доконал его белый транспарант с алыми буквами:
Цирк
Русалки
Это было как перст судьбы.
С младенческих лет, подогреваемый рассказами деда Евсея, прошедшего однажды под парусом через большое озеро Синюки, юный Верп Сказкин грезил о море.
Море, считал юный Верп, окружено дикими камышами, как Нюшкины болота, что начинаются сразу за их сугубо континентальным Бубенчиковым. В море, считал юный Верп, впадают разные реки, и каждая из них раз в десять шире и глубже родной речки Чушкиной, что режет на два отдельных луга знаменитые на все село Потаповы лужки. А в камышах вокруг моря, считал юный Верп, живут не кряквы и кулички, а несказанные в своей дикости и жестокости существа, как-то: русалки, морские змеи, киты и спруты. Вот почему, увидев цирк, юный Верп, не колеблясь, приобрел входной билет.
На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аквариум. В аквариуме, хорошо различимые, призывно изгибаясь, ходили в приповерхностном танце самые настоящие русалки, с виду совсем как бубенчиковские девки, только с хвостами вместо ног и с яркими лентами вместо лифчиков. Последнее юного Верпа несколько смутило, но все смотрели, и он тоже стал смотреть.
А потом он поднял взор.
Там, вверху, тоже было интересно.
Веселый клоун в дурацких, как у Верпа, штанах уезжал под самый купол в железной клетке, прутья которой были толсто обмотаны паклей, обильно смоченной в бензине. Этот умник, конечно, решил там покурить, он вытащил из кармана расшитый кисет, кремень и стальное кресало. Верп, не раз бывавший в районной МТС, хорошо знал свойства горючих веществ, а потому робко оглянулся на соседа — дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме. Сосед добродушно улыбнулся, дал Верпу конфету и даже полуобнял: дескать, не тушуйся, сморчок, здесь дело знают! И в этот момент клетка вспыхнула. Клоун с веселым криком бросился к дверце, а дородный сосед юного Верпа, задыхаясь от смеха, пояснил: «Ишь! Он к русалкам хочет!»
Юный Верп тоже смеялся, но почему-то ему было страшно. Там, наверху, дверцу, похоже, заело, и клоуну хотелось не к русалкам, а просто из клетки. Но все в зале смеялись, и Верп тоже смеялся. Он вовсе не хотел прослыть простачком из Бубенчиково.
Утверждая себя, юный Верп продолжал смеяться и тогда, когда все в зале умолкли. Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали клетку. Теперь смех юного Верпа звучал неуместно, и дородный его сосед, не оборачиваясь, пухлой ладонью зажал Верпу рот. Оказавшийся на арене пожарник с маху ударил топором по тросу. Объятая огнем клетка рухнула наконец в аквариум. Русалок вместе с водой выплеснуло в зал. Одна упала рядом с дородным соседом, и юный Верп успел разглядеть, что хвост у нее был пристегнут.
Убедившись, что отчаянный клоун не сгорел и не утонул, зал разразился восторженным ревом, но Верп больше не смеялся. Юный Верп Сказкин раз и навсегда понял, что море — его судьба. Настоящее море — без фальши, без русалок с пристяжными хвостами. Пусть горят корабли, пусть взрываются толстые, как колбасы, танкеры, он, Верп Сказкин, выйдет сухим из любой беды. Ему было хорошо мечтать. Ведь тогда он еще только мог быть будущим боцманом балкера «Азов», будущим матросом портового буксира типа «Жук», будущим плотником «Горремстроя», будущим конюхом и так далее, и так далее…
— Рыба! Большая рыба! — орал рядом Сказкин. — У меня, Агафон, глаза, как перископы, я в любом бассейне отыщу корчму.
Я эту рыбу, как тебя, видел. В гробу и в полукабельтове. Три горба и шея как гармошка.
— А фонтанчики? — хитро щурился Агафон.
— Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А вот горбы, они были.
— Это, Верп, гложет тебя болезнь.
— Вышла моя болезнь! — ревел Сказкин. — С потом трудовым вышла!
— Ну, тогда осложнения, — догадался Мальцев. — Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо.
— Осложнения! — взорвался Верп. — А корову, мой Агафон, осложнения слопали?
Не желая участвовать в бессмысленном споре (мало ли что могло пригрезиться Сказкину), я уходил на берег залива.
Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся валах впрямь мнилось что-то загадочное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело всплескивало. Касатка? Дельфин? Вон вроде скользнул плавник. А вон другой, третий. При желании их можно было принять и за горбы рыбы.
«Поссорятся мужики, — подумал я. — Надо их развести на время».
Вдали возвышался неровный гребень кальдеры. Вот и свожу туда Сказкина, решил я. Так я и объявил:
— Хватит баклуши бить. Завтра, Сказкин, заглянем с тобой прямо в Львиную Пасть.
— О господи, начальник! — задохнулся Сказкин. — Где ж это ты льва отыщешь?
Я ткнул пальцем в дальний гребень кальдеры:
— Видишь? Туда и полезем.
— Это же в гору.
— Дело есть дело, — отрезал я. А завистливый Агафон вздохнул:
— Пруха тебе идет, Верп. Я вот, считай, полжизни прожил под этой горой, а ведь умру и не узнаю, что там за ней такое лежит.
— «Пруха»… — презрительно фыркнул Верп. И я ему посочувствовал.
В самом деле, будь у Верпа Ивановича характер помягче, он бы и сейчас топтал своим балкером все моря Мирового океана. Но случилось так: однажды после очень долгого, чуть ли не двухгодичного отсутствия явился Сказкин в родное Бубенчиково. Решительный явился, прямой. Все, сказал Елене Ивановне, причаливаю! Но Елена Ивановна, ставшая за это время Глушковой, ответствовала: «Да уж нет. Ты плыви дальше, Верпик. А я уж давно причалила к нашему участковому».
Бить милиционера Сказкин не стал. Однако пуховики, привезенные из Канады, распылил бельгийским пылесосом, а сам пылесос порубил в куски африканским топориком.
Это был неверный ход. По ходатайству участкового визу Верпу Ивановичу прикрыли, и, покинув Бубенчиково, он снова отправился на Восток.
Свободу узникам Гименея!
Душная ночь.
Душное утро.
Гигантские, в рост человека, лопухи, небо, ссохшееся как рыбий пузырь.
На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого — стланик плотно, как капкан, прихватывал то одну, то другую ногу.
— Ничего, — подбадривал я Сказкина. — Скоро выйдем на берег, пойдем вдоль воды. Пару часов туда, пару обратно. Ну, а к пяти вернемся.
Сказкин не верил.
— Мы еще и на гребень не поднялись.
— Тушенку взял? Ты взял банку тушенки? — отвлекал я его от мрачных мыслей.
— Зачем? Сам же говоришь, к пяти вернемся.
— А фал капроновый взял?
— Зачем… — начал Сказкин и вдруг умолк.
Совсем недалеко от нас, метрах в десяти, не более, по каменным растрескавшимся глыбам, взревывая, пронесся медведь-муравьятник. Перед тем как исчезнуть в бамбуках, он обернулся и моргнул сразу обоими глазами, будто хотел нас предупредить.
— Чего это он?
— Ох, начальник!
Я быстро обернулся к воде.
Среди мокрых камней, злобно вспарывающих набегающие на берег долгие волны, на взрытой в отчаянной борьбе гальке валялись обрывки изодранного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим куски шкуры, зверь этот был не каким-то там сосунком, это был нормальный, видавший виды секач, с которым, как и с коровой Агафона, никакой муравьятник связываться бы не стал.
— Начальник, — шепотом позвал Верп.
Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал несколько шагов к месту побоища.
— Не ходи, не ходи, начальник, — заклинал Верп. Я отмахнулся.
С крутой глыбы, нависающей над водой, можно было всмотреться в океанскую бездну.
Мутноватые пленки, солнечные ломающиеся блики, смутный лес водорослей, как инеем, покрытый бесчисленными воздушными пузырьками… И что-то огромное… Смутное…
Я отпрянул.
Впрочем, не чудовище это было, а останки давно затонувшей шхуны. Она обросла водорослями, палуба стала зеленой, как лужайка, из люков стремительно выплывали стаи рыбешек.
— Начальник, — умолял Верп. — Вернись. Я же ничем не смогу помочь.
От этого его шепота, от кружащей голову бездны, от смутных бликов, отсветов, отражений дикий холодок тронул мне спину, уколол корни волос. Пусто. Тревожно. Душно.
Уродливо, как укроп, стояли на гребне плоские вершины пиний.
Вверх не вниз, сердце не выскочит.
Отдышались мы на плече кальдеры. Ловили воздух запаленными ртами, не смотрели друг на друга. Сивуч!
Отдышались.
Сказкин пришел в себя, забормотал негромко:
— Агафона бы сюда, а, начальник? Ты только глянь, красота какая. За такую красоту нужно брать гречкой, не сухофруктами.
Сказкин был прав.
Округлый, просторный лежал перед нами колоссальный цирк, заполненный столь прозрачной водой, что присутствие ее угадывалось лишь по белой кайме наката да по темной, спроецированной в глубину тени плывущего одиноко бревна.
Замерев, забыв о закушенной в зубах папиросе, Верп Иванович машинально сунул зажженную спичку обратно в коробок. Через секунду спички взорвались. Сказкин вскрикнул, отпрянул от провала в бездну.
— Ты смотри! — рассердился я.
Гигантские клешни узких мысов почти смыкались на Камне-Льве, торчавшем в узком проливе, соединяющем кальдеру с океаном. Островок действительно походил на гривастого льва. Это сходство потрясло Сказкина:
— К пяти вернемся, скажу Агафоше: козел! Жизнь прожил, а истинной красоты не видел.
Он успокоился, сел в траву, перемотал портянки. Покатые его плечи быстро двигались — слабые зачатки будущих крыл. К Львиной Пасти Верп Иванович сидел уже спиной, он быстро привыкал к красивому. Но непонятно кем изодранный в клочья сивуч его нервировал. Из-под ладони он высматривал дымок над далеким домиком Агафона:
— Сидит ведь, козел, чаи гоняет, а на участке, ему вверенном, зверье давят. — Он взглянул на меня: — У нас, в Бубенчиково, к примеру, жил кот. Шерсть стопроцентная, драчлив, как три пьяных грека. Но и он крупных существ не трогал. Мышь там, понятно, ну, птица… Но чтобы сивуча!
— Сказкин, — прервал я его. — Ты говорил, у тебя не глаза, а телескопы. Глянь вон туда… Ниже, ниже…
— Во, глядь! — восхитился Верп. — Рыба!
Но не рыба это была. Не бывает на свете таких огромных рыб, не валяются огромные рыбы на пляжах.
На другой стороне кальдеры, за зеркалом невероятных прозрачных вод, лежало на камнях что-то огромное, уродливое, длинное, и Верп Иванович откровенно радовался тому, что между нами лежат эти прозрачные воды.
— Ишь, нажрался сивучинки, — неодобрительно хмыкнул Верп. — Небось ему чебуреки снятся.
Почему именно чебуреки, Сказкин не пояснил. Но события последнего времени — загадочно пропавшие собаки Агафона Мальцева, убитая у моря его же корова, наконец, сивуч — все это вдруг обрело некоторую систему.
А Сказкин бухтел:
— Ну, рыба, глядь! А? Не рыба, а прямо змей. Будь я один, я бы и не поверил.
— Почему ты говоришь — змей?
— А как надо? — удивился Верп. — Это же гад морской, не иначе. У нас на балкере «Азов» старпом такого встретил в Атлантике. Чуть заикой не стал. При его-то весе!
— Сколько ж такой гад весит?
— Не гад, а старпом, — обиделся Сказкин. — Тебе бы с таким встретиться!
— А я уже встретился! — счастливо ответил я. — Вон он лежит. Далеко лежит. На том берегу лежит.
— И хорошо, что не на этом.
— Ну, эту проблему мы решим, — пообещал я.
— Как? — сразу насторожился Сказкин.
— А просто, — сказал я. — Спустимся на берег и пошлепаем к этому чуду.
— Ты что, начальник? — отступил от обрыва Верп. — Ты как хочешь, а я не полезу вниз.
— Деньги кто тебе платит?
— Ты что, начальник? — не унимался Верп. — Он что, этот гад, он твой, что ли?
— Наш он, Верп Иванович! Наш!
— Наш? — удивился Сказкин. — Это, значит, и мой тоже?
— И твой тоже.
— А вдруг он не наш? Вдруг он заплыл из нейтралки? Вдруг он вообще из чужих вод?
Я не ответил.
Я понимал, как дико мне повезло, и пристально всматривался вдаль.
Змееподобное существо все так же неподвижно лежало на грубом каменистом берегу.
Я подполз к самому краю кальдеры, но сиреневая дымка размывала очертания, не давала возможности рассмотреть неизвестное существо. Вроде бы шея длинная… Вроде бы ласты… Или не ласты?.. Нет, похоже на ласты… А вот горбов, о которых спорил Сказкин с Агафоном, я не видел, хотя тело чудовища было непомерно вздуто.
— Хоть бы уж шевельнулся, — посетовал я. — В движении жизнь яснее.
— Не надо. Пускай лежит.
— Почему?
— Да потому, что незачем он нам, — отрезал Сказкин, оценивая крутизну стен, круто падающих в кальдеру. — Он же низшая форма жизни.
— А ты?
— Я человек, — обиделся Верп Иванович.
— Сейчас проверим.
— Как это?
— А просто. Пройдем по гребню, вон туда, к мысу Кабара. Там высота метров восемнадцать, не больше. Ты фал взял? Взял фал, спрашиваю?
— Я не пожарник. Я не буду лазать по фалу.
— Ладно, — махнул я рукой. — Полезу я. Ты меня подстрахуешь.
— А обратно?
Я молча вскинул рюкзак на плечи.
— А говорил, к пяти вернемся, — заныл Верп. — И зачем он тебе? Спит, и пусть спит.
Замолчал Сказкин только на мысе Кабара.
Мыс обрывался в кальдеру почти отвесно, но высота его тут действительно не превышала пятнадцати метров. Вдали, почти перед нами, торчал Камень-Лев. Длинная скала не позволяла отсюда видеть диковинного зверя.
— Поднимись повыше, — попросил я Сказкина. — Взгляни, что там этот делает.
— Да ну его, — уперся Верп. — Лежит и лежит. Чего гада дразнить без дела?
Фал, захлестнутый за мощный обнаженный корень пинии, полетел вниз. Я удивился: конец его завис примерно в метре от берега.
— Не может быть, — не поверил я. — Со склада мне выдали двадцать пять метров, а тут этого никак нет.
— Всякое бывает, — неуверенно заметил Сказкин, не глядя на меня. — Я вот в Бубенчиково…
— Он что, усох этот фал?
— А чё? — нагло сплюнул Верп Иванович. — По такой жаре и не такое бывает. Агафон вон, смотри, живет один, а обуви у него девять пар — одна для туалета, другая для прогулок, третья…
— Хватит! — я сгреб Сказкина за грудки. — Обменял? Продал? Агафону? За компот?
— Да какой компот, какой компот, — отбивался Сказкин. — Гречку кто ел?
— Гречку, черт побери! Я тебе покажу гречку!
— Не для себя, начальник, не для себя!
— Ну ладно, организм, — отпустил я Сказкина. — Вернемся, поговорим.
— Да ладно…
Проверяя прочность фала, я погрозил Сказкину:
— Не вздумай смыться, как тот медведь. Оставишь одного в кальдере, отыщу и на том свете!
Не будь узлов, предусмотрительно навязанных мною на каждом метре, я бы сжег обе ладони. Но фал пружинил, держал. Перед лицом маячила, покачиваясь, базальтовая стена, вспыхивали звездочками кристаллики плагиоклазов, а высоко надо мной, над каменным козырьком обрыва, укоризненно покачивалась голова Сказкина в кепке, закрывающей чуть не полнеба.
— А говорил, к пяти вернемся, — крикнул он, когда я завис над берегом.
— И есть хочется, — укорил он меня, когда я уже нащупал под ногой круглый валун.
И вдруг завопил:
— Полундра!
Вздрогнув от этого вопля, я выпустил из рук фал и шлепнулся на камни. Осыпь зловеще зашуршала, поползла вниз. Меня опрокинуло на спину и развернуло лицом к воде.
И я увидел!..
Из пронзительных вод, стоящих низко, как в неполном стакане, из их прозрачных студенистых пластов, искривленных преломлением, из просветленных, как оптика, бездн всплывало, неслось на меня нечто чудовищное, грозное, бледное, как студень или глубоководная медуза, и одновременно жирно, черно отсвечивающее, как нефть или антрацит.
Вскочить на ноги, вцепиться в фал, попытаться выскочить на гребень кальдеры?
Нет, я просто не успевал. Это чудовище сдернуло бы меня с фала как букашку.
Вскрикнув, я вскочил и бросился бежать по каменистому неровному берегу, надеясь найти укрытие за каким-нибудь каменным мысом. Не может быть, чтобы берег нигде не расширялся, не может быть, чтобы обрывы так и тянулись тесным кольцом вокруг всей бухты.
Я бежал и шептал про себя: не может быть, не может быть, не может быть. Камни так и летели из-под моих ног. И вот странно, даже в этот момент, когда ничто в мире уже не интересовало меня так, как неведомая опасность за моими плечами, я машинально, без всякой на то нужды, успел все же отметить, что и камни вокруг, и сонная вода, и небо над головой одинаково осветлены уже невысоким, но все еще ровным и теплым солнцем.
Островок Камень-Лев находится в 1 миле к W от мыса Кабара. Издали он напоминает фигуру лежащего льва. Берега островка очень крутые. На южной оконечности имеется остроконечная скала. В проходе между островком Камень-Лев и мысом Кабара лежит группа скал, простирающаяся к мысу на 6 кабельтовых. Самая высокая из скал приметна белой вершиной. В проходе между этой скалой и мысом Кабара глубина 27 метров.
Тетрадь третья
Я назвал его Краббен
Откровения Вергилия. Трагедия островка Уицсанди. Счастливчик Гарвей. Один в ночи. Сказкин куражится. Ночная клятва. Еще раз о большом риске. Гимн Великому змею. «Где ты нахватался седых волос?»
Успех не доказывают. Успех, он всегда успех.
Походил ли я на человека, которому действительно крупно повезло, на большого прушника, как обычно говорил Сказкин, — не знаю, но сама мысль, что мы с Верпом Ивановичем воочию встретили легендарного Морского змея, обдавала мое сердце торжественным холодком.
Великий Морской змей, воспетый авантюристами, поэтами и исследователями! Его называли Краббеном. Его называли Гарвеном. Он был известен и как Анкетроль. Его наделяли, и весьма щедро, пилообразным спинным гребнем — такой гребень легко ломал шпангоуты и борта кораблей; мощным хвостом — такой хвост одним движением перешибал самую толстую мачту или бушприт; огромной пастью — в такую пасть запросто входил самый тучный кок с пассажирского судна; наконец, злобным гипнотическим взглядом — такой взгляд низводит к нулю волю самого крепкого экипажа.
С океана на океан, обгоняя морзянку, несутся слухи о Краббене.
Сегодня он в пене и брызгах восстает, как Левиафан, из пучин Тихого, а завтра его горбы распугивают акул Индийского.
Однако далеко не каждому удается увидеть Краббена, далеко не каждому попадается он на глаза. Фавориты Краббена — это, как правило, судовые священники, рыбаки, морские офицеры, иногда случайные люди, почти никогда не всплывает он под взгляды атеистов и океанографов.
Он страшен, он мстителен — Морской змей.
Вспомним Лаокоона.
Этот жрец оказался единственным троянцем, не поверившим в уход хитроумных греков. В деревянном коне, утверждал Лаокоон, могут прятаться чужие воины.
«И чудо свершилось, — писал Вергилий. — В море показались два чудовищных Змея. Быстро двигались они к берегу, и тела их вздымали перед собой волну. Высоко были подняты их головы, украшенные кроваво-красными гребнями, в огромных глазах билось злобное пламя…» Эти-то гиганты, выбравшись на сушу, и заставили Лаокоона, а вместе с ним и его ни в чем не повинных сыновей замолчать навсегда.
Легенда?
Конечно.
Но ведь сотни людей утверждают: он существует — Морской змей! Мы его видели!
Но видеть мало. Надо иметь доказательства.
Когда в июле 1887 года моряки со шхуны «Авеланж» столкнулись в заливе Алонг с двумя мрачными морскими красавцами, каждый из которых был в длину не менее двух десятков метров, никто морякам все равно не поверил. Блеф. Массовая галлюцинация! Наученный горьким опытом и страшно разобиженный недоверием, капитан «Авеланжа» разумно решил, что лучшим доказательством существования Морского змея может стать только сам Змей. Однако Змей этот больше не встретился на маршрутах вышеуказанной шхуны.
В 1905 году горбатую спину Краббена видели у берегов Бразилии известные зоологи Э. Мийд-Уолдо и Майкл Никколс. Некоторое время Змей даже плыл рядом с судном, милостиво позволив зарисовать себя. Но рисунок не документ, и чтобы там ни утверждали такие защитники Морского змея, как датский гидробиолог А. Бруун или доктор Дж. Смит, первооткрыватель кистеперой рыбы латимерии, считавшейся безвозвратно вымершей, жизнь Морского змея почему-то активнее всего протекает все же больше в области морского фольклора, чем в области точных знаний.
Не меняют дела и относительно недавние встречи.
В 1965 году некто Робер ле Серек, француз, как это видно из имени, высадился с друзьями на крошечном необитаемом островке Уицсанди (северо-восточное побережье Австралии). После трехдневной бури, которая, собственно, и загнала друзей на остров, Робер ле Серек обнаружил в полукабельтове от берега на небольшой глубине весьма удивительное животное. Голова его была огромна — в длину почти два метра, тело покрыто черной кожей, изборожденной многими складками, на широкой спине зияла кровоточащая рана. Выглядел Краббен совсем дохлым, но, когда французы приблизились, медленно раскрыл чудовищную пасть. Оставив попытки наладить с чудищем более тесный контакт, Робер ле Серек занялся фотографированием. Его снимки вызвали в научном мире настоящую сенсацию.
Легенды. Рисунки. Фотографии.
Но кто он — таинственный Морской змей, могучий Гарвен, загадочный Анкетроль, великий Краббен?
Далеко не каждый свидетель, даже самый удачливый, имеет возможность рассказать о личной встрече с Краббеном. Например, счастливчик Гарвей со шхуны «Зенит». Его шхуна буквально столкнулась с Морским змеем. Друзья Гарвея видели, как счастливчик моряк вылетел за борт, плюхнувшись прямо на гигантскую спину дремлющего в волнах Краббена. Длину Краббена моряки определяли потом чуть ли не в двадцать пять метров, и некоторое время счастливчик Гарвей сидел на спине этого морского мастодонта, торжествующе восклицая: «Я поймал его!»
К сожалению, Краббен проснулся…
Первое описание Краббена (по Олафу Магнусу) звучит как гимн: «Змей этот долог, толст, массивен и весь снизу доверху покрыт блистающей чешуей». Похоже, он и бессмертен — никто никогда не встречал его трупов. И уж конечно, он прожорлив: жрет, не переставая, и растет, растет. При опасности, говорят, он умеет свертываться ежом, а может развивать поразительную скорость. Понятно, что и вооружен Краббен неплохо: клыки, шипы, когти, гребни. Когда как-то за чаем я пересказывал все вышеизложенное Агафону Мальцеву, Сказкин меня поддержал. «Точно, как в букваре!» Природа, продолжил Сказкин, явно кому-то подражая, природа, она в общем-то всегда справедлива. Изобретенное ею оружие она равномерно распределяет по разным видам. Одному достаются когти, другому — клыки, третьему — рога.
Третьим за столом сидел Агафон.
Он страшно обиделся.
Но все это было позже. Гораздо позже.
А в тот день, точнее, в ту ночь (ибо пришел я в себя по-настоящему только ночью) я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от возбуждения и свежего ветерка, налетающего на пещеру с залива.
Умножая знания, умножаешь печали.
К сожалению, мы слишком поздно осознаем правоту простых истин.
Меня знобило.
Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, и еще дальше — в домик Агафона, к кружке горячего чая.
Меньше всего мне хотелось повторить пресловутый триумф счастливчика Гарвея…
В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями, восстал из глубин, я был уже в сотне метров от него. Летели из-под ног камни, осыпался песок.
Но Краббен не торопился.
Он оказался не глуп и расчетлив.
Он (несколько позже объяснил мне Сказкин) очень точно определил то место, в котором теоретически я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту. Вот почему пещера, столь счастливо выручившая меня, Краббена разгневала.
Он так страшно возился в воде, недалеко от входа в пещеру, что я решился выглянуть наружу только в потемках.
Было тихо и пусто.
Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы эти казались туманными звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в зыбких глубинах, преломлялся свет смутной Луны.
Как отблеск костра.
Впрочем, костер, причем настоящий, должен был, конечно, пылать на гребне кальдеры. Но Сказкин исчез, Сказкин сбежал, Сказкин не поддержал близкого человека.
Один.
Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на нее не хватало. Я видел часть заваленного камнями берега, теряющиеся в полумраке базальтовые стены. Краббен, казалось мне, таился где-то неподалеку.
«Сказкин, Сказкин…» — с горечью повторял я.
Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом и составлял необыкновенный отчет.
Морской змей. Это ли не открытие?
Но фал оказался коротким, а Верп Иванович бежал с поля боя, а Краббен караулил меня, затаясь в воде.
«Сказкин, Сказкин…» — с горечью повторял я.
Сказкину я мог простить многое — его речевые преувеличения, его мелкое хищничество, его неверие в прогресс, его великодержавность по отношению к Агафону Мальцеву. Я мог простить Сказкину даже испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, когда твоего прямого начальника гонит по узкому пляжу невероятный хищник, прыгать по гребню и с наслаждением вопить и свистеть: «Давай, начальник! Давай!» — этого я Сказкину простить не мог.
А ведь Сказкин и вопил, и свистел. А ведь он оставил меня одного, даже не развел на гребне костра. Не для тепла, конечно. Хотя бы для утешения.
Ушел, скрылся Сказкин.
Остались луна, ночь, жуткое ощущение Краббена.
Из призрачных глубин, мерцающих, как экран необъятного дисплея, поднялась и зависла в воде непристойно бледная, как скисшее снятое молоко, медуза. Хлопнула хвостом рыба. Прошла по воде рябь.
Краббен умеет ждать.
Не знаю почему, но я чувствовал это.
«Не трогай в темноте того, что незнакомо…
Не трогай!
Я забыл эту заповедь, я коснулся незнакомого, и вот результат — мой мир сужен до размеров пещерки, зияющей в отвесной стене источенных ветром вулканических шлаков.
Один.
Печальный амфитеатр кальдеры поражал высокой художественностью выступов, трещин, теней. Вот жуткая гидра, приготовившаяся к прыжку, вон черный монах в низко опущенном на лицо капюшоне, вон фривольная русалка, раздвигающая хвостом водоросли…
«Сюда бы Ефима Щукина…» — подумал я.
Ефим Щукин был единственный скульптор, оставивший на островах неизгладимый след своего пребывания.
Островитяне хорошо знают гипсовых волейболисток и лыжниц Ефима Щукина — их плоские груди, жилистые животы, совсем не женские бедра. Но что было делать Щукину? Ведь лыжниц и волейболисток он лепил с мужчин. Разве позволит боцман Ершов, чтобы его супруга вошла хотя бы на час в какую-то подозрительную мастерскую? Разве позволит рыбинспектор Попов, чтобы его дочь, сняв с себя самое необходимое, восседала перед скульптором в несколько рискованных позах?
И так далее.
Ночь тянулась медленно. В лунной тишине, в смутной тревоге. Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас будили меня. Я свешивал голову с карниза, всматривался: тут Краббен? Это его спина блестит столь жирно и отвратительно?
Пусто.
Так пусто и тихо было вокруг, что я начал сомневаться: да полно, был ли тот Краббен?
Вдруг вторгался в сон Сказкин.
«Начальник! — шумел он. — Ты послушай, как нас, больных, водят за нос. Я, больной в стельку, прихожу к врачу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом. Вам, дескать, ждать придется. Вы, дескать, не совсем удачно пришли. К нам едет гость, профессор из Ленинграда, он нашего шефа повезет в Ленинград! А я, начальник, сами знаете, человек больной, я уточняю, кто тут пациент — я или ее шеф и кому из нас кого следует ждать. Ну и, понятно, щиплю ее за высокий бок. Секретарша, конечно, в крик. Псих, дескать! Издевается, спрашивает, а сколько это будет два да еще два? А на шум ее шеф выглядывает. Дескать, чего? А я-то ничего, а секретарша правды хочет, тычет в меня серебряным пальчиком, это, дескать, кто? Хочет, чтобы шеф психом меня назвал. А шеф человек умный и занятый, у него в голове рассеянность, он слышит секретаршу, а отвечает на свой вопрос. Профессор, дескать, говорит ей. Ну все как есть перепутал. Тут я ее еще раз ущипнул. Вот тебе два и два, цыпа!» Сказкин, он свое откусает!
Просыпаясь, избавляя себя от непрошеных сновидений, от одной паршивой мыслишки я избавиться все же никак не мог.
Вот какая была мыслишка.
Верп Иванович держался уже два месяца. Организм у него очистился от болезни основательно. Но ведь известно, как долго может прятаться в потемках нашего подсознания этакая мелкая мыслишка, вздорная и убогая, но при первом же благоприятном обстоятельстве разрастающаяся до ядерного облака. Увидев, что начальник прыгнул в пещеру, а значит, какое-то время будет в безопасности, ничем не докучая ему, Верп Иванович мог поддаться опасной мыслишке, обменять, скажем, казенные сапоги на дрожжи, и тогда…
Я-то знал, как Сказкин умеет куражиться.
Перед отходом на Итуруп, когда снаряжение уже было загружено на борт попутного сейнера, Верп Иванович внезапно исчез. Вот только что бухтел, шумел, ершился, шумно радовался, как ему хорошо будет в отрыве от корешей, и вот нигде его нет!
Разыскивая Сказкина, с таким трудом нанятого в отряд, я обошел все злачные места островного центра. «Да, — говорили мне. — Был Сказкин. Был, но давно ушел».
Понимая, что разыскать Сказкина я вряд ли смогу, я положился на волю провидения и прикорнул в гостинице рядом с телефоном. Все равно Сказкина одного на борт сейнера не пустят.
Длинный звонок раздался ночью.
— Начальник! — голос Сказкина был нетверд. — Начальник, поздравь! Отход я отметил!
— Ты на ногах? — заботливо спросил я.
— На ногах, — строго сообщил Сказкин. — Но опираюсь на окружающие предметы.
— Где же ты на них опираешься?
— Не знаю, начальник. Потому и звоню, что не знаю.
— Но где-то ты есть!
— Я есть, — согласился Сказкин. — Я есть в будке.
— В какой? В сторожевой? В собачьей? — начал раздражаться я. — Или все-таки в телефонной?
— Она такая… — задумался Верп Иванович. — Она вертикальная. Совсем вертикальная будка.
— Уже хорошо, — поощрил я Сказкина. — Ты не торопись. Ты же знаешь, торопливостью судьбу не сломишь. В таких случаях важно точно определиться. Что там вокруг тебя?
— Металл и стекло, — гордо ответил Сказкин. — Правда, стекло разбитое.
— А что ты видишь из будки? Строения или лес? Или, может, кладбище? Дай точную примету. Пусть одну, но точную.
— Есть примета! — восторженно вскрикнул Верп Иванович. — Есть!
— Так говори.
— Воробей! Он сидит прямо передо мной!
— Ну, ну! Там перед тобой дерево или куст? Если дерево, то какое?
— Да махусенькое! — расчувствовался Сказкин. — И воробей махусенький! Клюв прямо как шильце!
— Ты еще укажи мне длину коготков! — не выдержал я. И впрямь услышал:
— Ничтожные!
«Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, — вспомнил я слова древней книги, — следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, следует учиться ими управлять. Как ни необъятна работа, связанная с самоусовершенствованием, надо учиться ни в чем не отступать. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, следует учиться не пугаться ее!»
Я глянул вниз.
Может, рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он давно ушел в нейтральные или в чужие воды? Я бы смог спрыгнуть на пляж, добраться до фала и в одно мгновение забраться на недосягаемую для Краббена высоту.
«А если он не спит? Если он затаился? Если вон та вон глыба — это вовсе не глыба? Если он терпеливо ждет, когда наконец я полезу к фалу?..»
Малоприятные, пугающие мысли теснились в моей голове. Но вот ведь странность! И пугаясь, и страшась, и переживая, мысленно я проигрывал в мозгах и нечто приятное.
Музей.
Огромный музей современной природы. Зал.
Гигантский зал, отведенный для одного, зато совершенно исключительного экспоната. Медная табличка. На табличке текст.
«Краббен тихоокеанский. Единственный известный в наше время вид. Открыт и изловлен в водах кальдеры Львиная Пасть младшим научным сотрудником СахКНИИ Т. Н. Лужиным и полевым рабочим Пятого Курильского отряда В. И. Сказкиным».
«Сказкиным! — возмутился я. — Трус проклятый!»
И, подумав, поставил перед своим именем — доктор геолого-минералогических наук, а имя Сказкина стер совсем. Гречка и фал. Я объясню тебе разницу! Очень хотелось есть.
Конец двадцатого века, не без удивления думал. Венец творения, царь природы, блокирован в пещере какой-то доисторической тварью!
«Скоро утро, — сказал я себе. — Почему не рискнуть? Не может быть, чтобы я не обошел по прямой этакого громилу. Мне бы ухватиться за фал».
«Рискни!»
Но понятие риска тоже было связано в моем сознании с именем Верпа Ивановича Сказкина.
«Ух, риск! — явственно услышал я уханье Верпа Ивановича. — Ух, риск! Я парень рисковый!»
Причудливо всплывали в моей памяти детали различных рассказов Сказкина о присущем его натуре риске. Израсходованные казенные деньги, оборванные линии электропередачи, заснеженный, завьюженный сахалинский городок Чехов, где Верп Иванович уже однажды соприкоснулся с большой наукой — помогал сейсмологу Гене Веселову настраивать осциллограф.
Буря смешала землю с небом…
Вьюга крутила уже неделю. Два раза в день на осциллографе надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумье — где поесть? Столовые не работали (из-за пурги), да Сказкин и Веселов и не могли пойти в столовую — они давно и прочно всем задолжали, потому что уже пятнадцать дней не могли получить командировочные.
Пурга.
Кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры, снятой Веселовым и Сказкиным, возвращался поздно и навеселе. Будучи холостяком, пурги он не страшился и проводил вечера у своих корешей — за ломберным столиком.
Возвращаясь, дядя Гоша ставил на пол баночку консервированной сайры. Этим он поддерживал пса, жившего у него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: «Псам, как шпионам, необходим фосфор. И заметьте, я хоть и беру консервы на комбинате, но именно беру, а не похищаю. Другой бы попер с комбината красную икру или рыбу, а я беру сайру, всего одну баночку, для Индуса, бланшированную, но нестандартную, ту, что все равно бы пошла в брак».
И Сказкин и Веселов охотно поели бы нестандартной сайры, даже небланшированной, но дядя Гоша, будучи навеселе, их терзаний не замечал. В наше время чтоб голодали!.. Он терпеливо ждал, когда Индус вылижет банку, а потом гасил свечу: «Зачем потолок коптить? Потолок не рыба».
Все ложились.
Сказкин иногда проверял, не осталось ли чего в баночке у Индуса, но пес хорошо справлялся. А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает, что надо бы для него прихватывать две баночки, дядя Гоша гордо пояснял: «Одна баночка — это одна баночка, а две баночки — это две баночки. Надо понимать разницу».
Дом у дяди Гоши был чист, как его совесть, и гол.
Сказкин и Веселов, организмы, как известно, белковые, слабели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отобрал и унес куда-то в пургу рукавицы, пришлось Сказкину свои рукавицы пришить к рукавам, как работать без них в таком климате?
В горисполком Сказкин и Веселов тоже давно не заглядывали — они задолжали и там; знакомых в городе не имелось; пурга не стихала — назревала катастрофа.
Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и отобрать у пса баночку сайры, в холодных сенцах раздался слабый вскрик.
Держась руками за стенку, Сказкин немедленно бросился на помощь товарищу.
В сенцах, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой замазученной мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий окорок пуда на полтора. С одной стороны он был плоский, темный, с другой стороны выпуклый и походил на большую мандолину.
Окорок вкусно пах.
Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселов долго смотрели на окорок.
Потом был принесен нож, то ли Сказкиным, то ли Индусом, и каждый получил по большому куску окорока. Индус тоже. «Хватит тебе питаться одним фосфором, — заметил Сказкин. — Ты не шпион, а пес, можно сказать, друг человека». А оробевшему интеллигенту Гене Веселову Сказкин веско заметил: «Получим деньги, за все рассчитаемся».
А пурга набирала силу. Город занесло под третий этаж. Очень скоро Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны. «Горячее, — строго пояснял он, двигая белесыми бровками, — горячее, оно полезно».
Иногда он добавлял: «В меру».
Кастрюльку с бульоном Сказкин прятал под кроватью дяди Гоши. Если ночью хотелось пить, терпели. Опять же и экономия. Оба повеселели, и Веселов, и Сказкин. Индус с ними подружился.
Однако всему приходит конец.
Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселов к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно таяла. Теперь окорок и впрямь напоминал мандолину — по пустотелости.
И настал день, пурга кончилась.
Выкатилось из-за треугольной сопки ржавое ледяное солнце, празднично осветило воскресший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он добродушно улыбался:
«Живем, мужики! У меня где-то есть окорок. Мы его сейчас почнем».
Слова дяди Гоши повергли всех в оцепенение. Даже Индус привстал и виновато отвернулся.
Первым в сенцы двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив с ног, его обошли Индус и Сказкин.
Зная инфернальный характер пса, Верп Иванович, как бы не выдержав веса окорока, обронил на пол эту пустотелую штуку, а Индус (они теперь крепко были повязаны) подхватил окорок и бросился в бесконечные заснеженные огороды, залитые кровавым с пересыпа солнцем.
Взбешенный дядя Гоша выскочил на крыльцо с ружьем.
— Убью! Корейцам отдам! Сниму шкуру! — кричал он Индусу.
Он и впрямь передернул затвор, но ружье у него вырвал Сказкин.
«Это он молодец, это он вовремя, — подумал обомлевший от всего происходящего Веселов. — И пса спасет, и честь упасет нашу».
Но к крайнему изумлению Гены Веселова, Сказкин, вскинув ружье, прицелился прямо в пса.
— Что ты делаешь? — завопил Веселов, толкая Сказкина под руку.
Только тогда, голосом, полным раскаяния, Верп Иванович шепнул: «А что, если пес расколется?»…К утру и луна исчезла.
Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман, просто была и вот уже нет ее, растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями кальдеры угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шары, поблескивали они в наэлектризованном воздухе.
«Прощелыга! — тосковал я по Сказкину. — Фал обменял на гречку!»
Недоступным казался мне крошечный домик сироты Агафона. На печке, сооруженной из разрубленной металлической бочки, пекутся лепешки, пахнет свежезаваренным чаем; на столике, как маяк-бипер, икает «Селга».
А тут?
Шорох текущих шлаков. Шорох осыпающихся песков. Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
Слова старинной морской песни прозвучали в этой обстановке несколько неожиданно, но уместно.
«Эту курву мы поймаем, — отчетливо расслышал я, — ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!»…
Я даже привстал.
«Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем будто знамя…»
Угадав обращение, я торжествующе закончил: «…Змей!»
Это не было галлюцинацией.
С тозовкой в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем застиранном тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Верп Иванович Сказкин — бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший конюх и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден собственной храбростью.
— Начальник! — время от времени вскрикивал он. — Почты нет! Ты где, начальник?
— Тише, организм!
Верп Иванович дерзко усмехнулся:
— У меня тозовка!
Имея вооружение, пусть и не главного калибра, он презирал страх.
Он шел по своей земле, по своей суше, по своему берегу; он, венец эволюции, снисходительно сплюнул в сторону медузы, на миллионы лет отставшей от него в своем развитии. Верп Иванович был прекрасен.
Но в смутной глубине призрачной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях, уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение, и, зная, что это может быть, я рявкнул:
— Полундра!
В следующий момент пуля с треском раскрошила базальт над моей головой. Без какого-либо интервала рядом, на выступе, миновав рыхлую осыпь, с разряженной тозовкой в руках и с рюкзаком за плечами, возник Верп Иванович.
— Чего орешь? — сказал он. — Сам вижу. Но, взглянув вниз, подобрал ноги:
— Он нас не достанет?
— Почему он? — обиделся я. — У него теперь имя есть. Я дал ему имя — Краббен.
— Какой большой! Он хотел меня укусить?
— Он есть хочет. — Я рылся в рюкзаке. — Где хлеб?
— Он что, ест и хлеб?
— Не говори глупостей. Краббен питается активными формами. Ты ведь был у Агафона? Где Агафон?
— Как где? Дома. Вот, я тозовку у него взял. Я поперхнулся:
— И ничего не сказал о Краббене?
— Что я, трепач? Взял ружьишко — и к тебе. Без Агафона, сами управимся. Мы мясо можем ему на вес сдать.
— Какое мясо?!
Сказкин поднял на меня глаза и, не отвечая, ахнул:
— Начальник! Ты где нахватался седых волос? Я промолчал.
О чем говорить?
Вон на песке валяется полутораметровая сельдяная акула.
Час назад ее не было, а сейчас валяется. Шкуру сельдяной акулы не проткнешь и штыком, а тут она вспорота, как консервная банка. Это оценил даже Сказкин. Теперь и до него дошло, в какую историю мы влипли. Ведь о том, где мы находимся, не знает даже Агафон, а Краббен, рассерженный появлением Сказкина, уж постарается нас отсюда не выпустить.
Сказкин вздохнул. Но он вовсе не каялся. Он даже не искал оправданий:
— Я же о тебе думал!
Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водяной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее вершимы гор, опускается к их подножию. Если вершины гор, окаймляющие залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.
Тетрадь четвертая
Терять необещанное
Второе пришествие. Раковина, неизвестная науке. Человек-альбом. Мастер из Находки. Гнусли. Кстати, о проездном. Плач в ночи. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе и прочие. Удар судьбы. Пятак в туалете
Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не исчез — за мрачным горбатым кекуром слышались глухая возня и всплески.
Нервно зевнув, Верп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник на спине задрался, на задубевшей коже Сказкина обнажилось таинственное лиловое имя — Лиля. Вязь сложного рисунка терялась под тельником: какие-то хвосты, ласты и псевдоподии. Все это выглядело так, будто Сказкина вечно душили какие-то неизвестные гады.
— Туман будет.
Гребень кальдеры, правда, курился. Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, стекалась в плотные, плоские диски.
— Скорее бы уж.
— Почему? — заинтересовался Сказкин.
— А ты глянь вниз.
Верп Иванович глянул и ужаснулся:
— Какой большой!
— Уж такой, — кивнул я не без гордости.
То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, уходил к Камню-Льву. Солнце било в глаза, я видел лишь черное тело, веретеном буравящее воду. На ходу плоская голова Краббена раскачивалась, он как бы кивал: я сейчас, я ненадолго, я скоро вернусь! На всякий случай я предупредил Сказкина:
— Он вернется.
— Да ну его. Пусть плывет.
— Ты молчи, — приказал я. — И глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь — как он голову держит, как работает ластами, какого он цвета…
— Да они там все такие, — туманно заметил Сказкин.
Я промолчал. Я был занят наблюдениями. Краббен на скорости входил в крутой разворот.
— А нам за него заплатят? — поинтересовался Сказкин.
— А ты его поймал?
— Упаси господи! — перекрестился Верп Иванович и возликовал: — Он уходит!
— Как уходит?
— А так. Своим ходом. Как умеет, наверное.
Я и сам уже видел: Краббен не развлекается, Краббен пересекает залив вовсе не бесцельно. Только цель его явно находилась не здесь, а где-то в стороне от кальдеры, скорее всего — в океане. А там попробуй его найди.
Я был в отчаянии.
Осыпав кучу песка, я с рюкзаком, Верп с тозовкой, мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк не казался мне таким безжизненным.
Камни. Вода. Изуродованная сельдяная акула.
— Да брось, начальник, — радовался неожиданному освобождению Верп Иванович. — Ты же видел Краббена, чего тебе еще?
— «Видел» — это не документ. «Видел» — это не доказательство. Чем мне доказать, это «видел»?
— Акт составь, — деловито предложил Верп. — И я подпишу, и Агафон подпишет. Агафон, если ему отдать старые сапоги, что хошь подпишет.
Я отвернулся.
На борту корвета «Дедалус», когда он встретил в Атлантике Морского змея, было почти сто человек. А разве им поверили? Почему же поверят акту, если его подпишут бывший конюх и боцман Сказкин и островной сирота Агафон?
— Да что он, последний? — утешал меня Верп. — Ну, этот ушел, другой появится. Это как в любви, начальник. Я как-то раз в Гонконге…
— Отстань!
— Да ладно. Я ведь это к тому, что на Краббене мир углом не сошелся. Вот, видишь, раковина лежит под ногами? Может, она тоже никому не известная, как этот Краббен, а?
Раковина, поднятая Сказкиным, была совсем обыкновенная — тривиальная крученая гастропода, но Верп Иванович не унимался:
— А ты вернешься — проверь. Обязательно проверь. А вдруг эту раковину еще никто не открыл, ты первый?
Он счастливо зевал, он улыбался, он понимал, что раковина не может его укусить, и волны к его ногам катились сонные, длинные — океан еще не проснулся.
Сказкин нагнулся, подбирая очередную, тоже, на его взгляд, еще неоткрытую раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой широкой незагорелой коже, я увидел не только лиловое имя.
— Снимай!
— Ты что, начальник? — опешил Верп Иванович. — Я же не на медкомиссии.
— Снимай!
Сказкин, озираясь, послушался.
Не спина у него была, а лист из альбома. Человек-альбом.
Хорошо, если Никисор, племяш Сказкина, ходил с Верпом Ивановичем в баню только в самом невинном детстве, незачем мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, непристойных русалок, сцепившихся из-за бородатого моряка.
Но главным на спине Сказкина было все же не это.
Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди распущенных гидр, кружащихся, как лебеди на странноватых полотнах Эшера, среди пальм, раскинувших веера острых листьев, под сакраментальным святым «Не забуду…» (в этой общеизвестной клятве неизвестный творец допустил грубую орфографическую ошибку: «…в мать родную!»), по широкой спине бывшего интеллигента в третьем колене, выгнув интегралом длинную шею, широко разбросав конечности, несся, поднимая бурун, наш исчезнувший за Камнем-Львом Краббен.
— Краббен! — завопил я.
Эхо еще не отразилось от скал, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел, они растворились в движении; тельник развевался за спиной Сказкина, как внезапно пробившиеся из-под лопаток крылья.
— Стой, организм! Сказкин остановился.
Левая щека Сказкина дергалась.
Сказкин крепко прижимал к груди тозовку — сразу двумя руками.
— Я же не про настоящего! Я про того, который плавает по твоей спине. Кто его наколол?
— Один кореец в Находке, — Верп Иванович затравленно озирался.
— Это же Краббен!
— Ну, Краббен! Пусть Краббен! — совсем рассердился Сказкин. — Только тому корейцу в Находке все равно, что колоть. Поставь ему пузырек, тогда получишь, что хочешь.
— Но ведь, чтобы так точно наколоть Краббена, его надо увидеть!
— Начальник! — укоризненно протянул Сказкин. — Я тебе уши прожужжал, я тебе коий раз твержу: старпом с «Азова» видел такую штуку. Я сам однажды в Симоносеки…
Договорить Сказкин не успел. Левая щека его вновь задергалась, одним прыжком он достиг входа в пещеру.
— Да стой ты!
Но Верп Иванович, свесив ноги с козырька, уже бил прицельно в мою сторону. Пули с визгом неслись над головой, шлепали в воду. Прослеживая прицел, я обернулся.
Без всплеска, без единого звука, разваливая слои вод, из темных глубин на меня поднимался Краббен.
Он был велик, огромен и походил на змею, продернутую сквозь тело неимоверно раздувшейся черепахи. Мощные ласты развернулись как крылья, трехметровую гибкую шею украшала плоская голова. Круглые немигающие глаза пылали тем сумасшедшим огнем, который прячется под пеплом отгоревшего, но все еще дышащего жаром костра.
Черный, мертво отсвечивающий, Краббен был чужд окружающему. Он был из другого мира, он был совсем другой, совсем не такой, как мы со Сказкиным, или пинии на гребне, или чайки, орущие над кальдерой. Он явно был порождением неизвестного мира. Даже от воды, взбитой ластами, несло мертвой тоской.
Лежа на полу пещеры, зная, что до нас он не дотянется, я попытался его зарисовать. Пальцы дрожали, грифель карандаша крошился.
— Шею держит криво, — удовлетворенно сообщил Сказкин.
— Стар?
— Не скажи. Это я его. Считай, он у нас контуженный.
— Из твоей-то тозовки?
— А правый ласт? — убеждал меня Сказкин. — Ты взгляни, взгляни, правый ласт работает не в полную силу. Так и запиши себе, это Сказкин поранил зверя. Не баловства ради, еще оштрафуют, а защищаясь, и для науки, для большой пользы ее.
Опираясь на ласты, Краббен тяжело вполз на берег.
Он был огромен. Он был тяжел. Камни впивались в его дряблую, свисающую складками шкуру. Мертвые судороги молнией сотрясали все его огромное тело. Фонтан брызг долетел до пещеры. Сказкин, отпрянув, вновь схватился за тозовку.
— Отставить!
Краббен напрасно пытался дотянуться до нас.
Рушились камни, шипели струи песка, несло снизу взбаламученным илом, падалью, смрадом. Несколько раз, осмелившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в пасть, но тут же отступал перед его мощным напором.
— Чего он? — прячась, спрашивал Сказкин.
— Сам спроси.
Будто поняв тщету своих неимоверных усилий, Краббен расслабился, упал на камни, лежал, бугрился на берегу, как уродливая медуза. Все те же странные судороги короткими молниями сотрясали его горбатое тело. Плоская широкая голова дергалась, из пасти обильно сочилась слюна. Низкий протяжный стон огласил долгие берега Львиной Пасти…
— Тоже мне, гнусли! — презрительно сплюнул Верп Иванович.
Стенания Краббена, пронзительные, жуткие, тоскливо неслись над мертвой, как в аду, водой.
— Чего это он? — беспокоился Сказкин.
— Нас оплакивает.
— Сам долгожитель, что ли?
— Все мы смертны, Верп Иванович, — несколько лицемерно пояснил я. — Правда, одни более, а другие менее.
— Вот бы записать гада на пленку, — вздохнул Сказкин. — Записать, а потом врубить на всю мощность. Рано утречком. Агафоше на побудку.
Нервно зевнув, он почему-то добавил:
— Я, если вхожу в автобус, сразу объявляю, дескать, у меня проездной. Особенно если автобус без кондуктора.
Забившись в дальний угол пещеры, Верп Иванович поносил Краббена, а с крытых, грубо вздернутых над водой стен кальдеры уже струился белесоватый туман. Опускаясь вниз, он сгущался, и низкий стон Краббена, полный доисторической тоски, ломался в тысяче отражений.
Я думал, вспоминал.
Мир океанов глубок — леса смутных водорослей, неясные тени. Что мы знаем о тех глубинах? Почему им не быть миром Краббена? Действительно.
Кто воочию наблюдал гигантских кальмаров, кто может рассказать об их образе жизни? А ведь на кашалотах, поднимавшихся с больших глубин, не раз находили следы неестественно крупных присосок.
Кто видел того же трехпалого, загадочного обитателя тропических болот Флориды и прибрежной полосы острова Нантакет? А ведь с его следов давно сняты гипсовые слепки.
Кто видел огромного червя с лапками, так называемого татцельвурма? А ведь о нем рассказывают многие жители Альп. За последние годы собрана не одна сотня свидетельств, уверенно утверждающих: да, татцельвурм похож на червя, да, у татцельвурма большая голова с выпуклыми глазами, да, у него действительно есть лапки, пусть и короткие.
А мокеле-мбембе — тварь, внешне напоминающая давным-давно вымерших динозавров? Разве не утверждают угандийские охотники, что мокеле-мбембе еще и сейчас водится в бескрайних, плохо исследованных болотах Внутренней Африки? Стоит, наверное, напомнить, что на воротах храма, посвященного древневавилонской богине Иштар, среди множества поразительных по своей реалистичности изображений можно видеть странного зверя сируша, ничего общего не имеющего с известными нам животными, зато весьма напоминающего по своим очертаниям все того же мокеле-мбембе.
А кто видел третретретре — животное ростом с теленка, с круглой головой и почти человеческими ушами? Но аборигены Мадагаскара категорически утверждают, что третретретре — их современник и сосед и уши у него действительно человеческие.
Кто, наконец, встречал дипротодонтов, заселявших когда-то Австралию? Но поговорите с местными золотоискателями. Каждый второй раз или два встречал в пустынных центральных районах самого южного материка неких зверей, весьма напоминающих непомерно огромных кроликов.
А разве не выловил из океанских глубин доктор Дж. Смит диковинную рыбу латимерию, считавшуюся вымершей уже много миллионов лет назад?
Мы привыкли к тесноте городов, к реву машин, к кажущейся доступности мира — садись в самолет, и ты уже в Австралии! Мы привыкли общаться с животным миром на уровне зоопарков, а с растительным — на уровне ботанических садов, а мир, как это ни странно, все еще обширен, и непрост, и загадочен, и в этом мире кроме гор, лесов, пустынь и болот есть еще океаны.
Я страшно жалел, что я не человек-амфибия, что я не могу нырнуть, не могу последовать древним путем Краббена. Туман.
— А сколько он может стоить? — не унимался Сказкин. Я не ответил.
Я слушал плач Краббена.
— Наверное, много, — сам себе ответил Сказкин. — У меня столько нет, никогда не было, никогда не будет.
Я молчал, слушал плач Краббена. Мысленно я шел за ним в ночном океане.
Безмолвие звезд, мертвые вспышки люминофор. «И гад морских подводный ход…» Кто он? Откуда? Куда плывет?
— Никогда! Совсем никогда! — плакался рядом Сказкин. — Совсем никогда, начальник, не быть мне миллионером. У меня ведь, знаешь, все удобства во дворе. А я как приду в те удобства, в тот домик с сердечком на дверце, так сразу вижу — лежит там в углу пятак. Пылью покрылся, позеленел, весь в паутине, а я, начальник, все никак не подберу тот пятак…
Туман.
— А говорил, к пяти вернемся… Туман.
Но, как из гигантской трубы, вынесло из кальдеры прогретый солнцем туман. Призрачно высветились кошмарные обрывы, и почти сразу откуда-то издалека, как стрекот швейной машинки, донесся, пришел, поплыл в воздухе томительный, ни на что не похожий звук.
— Господи! — забеспокоился Сказкин. — А если это еще один Краббен, только летающий? Сколько живу, не ведал таких страхов.
Я прислушался:
— Вертолет.
Не мы одни это поняли.
Потревоженный новым звуком (возможно, доисторические враги вот так вот, с воздуха, когтили его, кусали, лапали), Краббен неуклюже сполз в воду, оттолкнулся от бурого валуна и медленно, без единого всплеска, ушел в глубину — черная туманность, уходящая в светлую бездну.
— Уходит! — заорал Верп Иванович. Но я и сам видел.
— Вот гад, — погрозил я вертолету, разматывающему винты над кальдерой, — не мог зайти со стороны моря.
— Ну да, — возразил Верп. — Это же МИ-1. Там бы его ветром снесло.
Свесив с каменного козырька босые ноги, Сказкин удовлетворенно шевелил пальцами. Он уже не боялся Краббена. Он уже не сердился на Агафона. Это же Агафон уговорил летчика заглянуть к нам. Мог бы и не уговаривать, а ведь уговорил.
Только я был в отчаянии.
Краббен уходил, и, похоже, навсегда.
Вот он прошел мимо белой скалы, загаженной чайками, поднял грудью вал, разбившийся о камни, вскинул над водой плоскую голову…
Он уходил.
Навсегда, навсегда, навсегда…
Вертолет, ревя и раскачиваясь, завис над берегом. Серебряный круг винта, рыжий ругающийся пилот. Я был в отчаянии. Я терял Краббена. Навсегда!
— Ты чего, начальник? — пытался утешить меня Сказкин. — Ну ушел и ушел. Что его, держать на веревке? Я тебя лучше сведу с тем мастером из Находки. Он за пузырек такого же наколет тебе…
Мыс Большой Нос является северным входным мысом залива Доброе Начало и западной оконечностью вулкана Атсонупури. Мыс представляет собой скалистый обрывистый утес черного цвета и является хорошим радиолокационным ориентиром. На мысе гнездится множество птиц. Мыс Приглубый. К S и NO от мыса в 1 кбт от берега лежат надводные и подводные скалы.
Тетрадь пятая
Запоздалые сожаления
«Почему это так, начальник?» Ученый совет СахКНИИ. «Как там с базисфеноидом?» Хам Гусев. Несколько слов о глубинной бомбе. Удачливые рыбаки с «Цуйо-мару». Гинзбург против Шикамы. О почте — в последний раз
Глупо стоять перед несущимся на тебя табуном.
Надо или уходить, или самому вставать во главе табуна, вести его.
К сожалению, встать перед Краббеном я не мог. Я даже не мог еще раз его увидеть, хотя и заставил сердитого рыжего пилота сделать пару кругов вокруг Камня-Льва.
Рыжий пилот злился: он доставил Агафону Мальцеву почту и припасы, если бы не просьба Агафона поискать нас, он никогда бы не полез на МИ-1 в такую дыру, как Львиная Пасть.
Сказкин хохотнул:
— На пару слов, а? Выйдем?
К счастью, под нами был океан, необозримый, плоский — никак не выйдешь. Да и знал я эти сказкинские — на пару слов. Выведет так человека, а потом неделю ходит с синяками.
Потеряли, горестно думал я. Не успели встретить, и вот уже потеряли. Чем я докажу, что видел Краббена? Пропавшими собаками? Несчастной коровой? Наколками корейца из Находки?
Сказкин счастливо толкал меня локтем в бок:
— Слышь, начальник, почему так? Придешь, скажем, к Агафону, а он рыбу чистит. И лежит среди пучеглазых окуней такая тварюшка — хвост как щипцы, голова плоская, и вся она в тройной колючке, как противопехотный еж. Ну, не бывает таких рыб, а ведь лежит перед глазами тварюшка. «Где поймал?» — «Сама, говорит, залезла в сетку. Здесь. У бережка». — «Ты мне не гони тюльку. У бережка!» А Агафон: «Да точно! Я про рыб никогда не вру!» И чувствую, правду говорит Агафон, и вижу, лежит передо мной тварюшка, а верить не могу. Почему так?
— Рыбка-то, правда, была?
— Да неважно, начальник. Другое важно. Заглянешь вечерком в кафе, возьмешь вес, заметишь для разговору: «Рыбу вчера поймал. На хвосте уши, на глазах козырьки, под животом парус». Обязательно найдется такой, скажет: «А-а-а, брали мы таких под островом Мальтуса. Вкуса нет, и вообще…» А видно — не брал, и знают — я не ловил. Ну почему так, начальник?
Я вздохнул.
Мне вдруг увиделось: Верп Иванович он тоже устал, под глазами залегли густые тени.
«А ведь вернулся, пришел ко мне, — простил я все Сказкину. — Боялся Краббена, а шел, нес тозовку…»
Не знаю, почему уж там не верят в выловленную рыбку. Верп Иванович не рыбка, это он доказал, и я ему крепко верил.
Пилот немножко мешал.
Бухтел, как заводной:
— Мальцев-то не прост, а? Он ваши вещички уже перенес на склад. Если вернетесь, дескать, снова получите, ну, а не вернетесь, чего пропадать вещичкам?..
«Ладно… — сказал я себе, пережевывая тугой кусок вяленого кальмара. — Как говорит Сказкин, акт оф готт, действие бога. Краббен ушел. Но ведь существует он, существует, ведь я его сам видел! Так что надо искать, надо собирать факты, а уж потом придет время, и факты эти можно будет истолковать.
И истолкуют! — хмыкнул я, прислушиваясь к ровному реву двигателя. — Еще как истолкуют!»
Очень живо представил я ученый совет нашего института.
Я, младший научный сотрудник Тимофей Лужин, делаю сообщение. Собаки пропавшие, растерзанная корова, несчастный сивуч, наколка на спине Верпа Ивановича…
Эффект, понятно, ошеломляющий.
Кто первый прервет молчание?
Я не сомневался — кто. Конечно, Олег Бичевский.
«Ясно… — скажет он и подозрительно поведет носом. — Кое-что о Краббене и я слышал. Кое-что даже читал. В популярных изданиях. Скажем, «Химия и жизнь», хороший журнал… — И, уже не глядя на меня, переведет взгляд на доктора Хлудова: — Павел Владимирович, может, все же поговорим о снаряжении? Я новую палатку просил, а мне подкидывают б/у, сплошные обноски».
«Правда, Тимофей, — вмешается и хам Гусев. — У нас тут дел по уши, а ты лезешь со своим Краббеном».
Хуже всех, впрочем, поведет себя Рита Шляпкина.
Рита — палеонтолог. Все древнее — это по ее части. И человек она, не в пример Гусеву, воспитанный. Она не хихикнет, не сошлется на популярные издания. Она вежливо заметит:
«Тимофей Николаевич, а кроме ваших записей, у вас еще что-нибудь есть? Ну, скажем, рисунки? Или фотографии?»
«Рисунок есть, но плохонький. Я камеру с собой не брал. Мы ведь думали, к пяти вернемся».
«А свидетели? Кто-то же с вами был в кальдере?»
Тут все, конечно, насторожатся. Гусев изобразит особое внимание. Они же знают, что я отвечу.
«Да был. Полевой рабочий. Имя у него странное — Верп».
«А-а-а, дядя Якорь! — нагло хохотнет Гусев. — Богодул с техническим именем! Он как там? Не бросил пить?»
«Тимофей Николаевич, — снова вмешается в разговор настырная и вежливая Рита Шляпкина. — Вот скажите. Вы этого Краббена видели в упор, чуть ли не в трех метрах от себя, даже, говорите, в пасть ему заглянули. Это редкий случай. Мне, как палеонтологу, интересно… — Тут она переведет дыхание и коротко добьет меня: — Вот эта самая пасть вашего Краббена, в которую вам удалось заглянуть… Считается, что нёбо у плезиозавров было сильно видоизменено, оба птеригоида встречались друг с другом под базисфеноидом, расходились, оставляя небольшую интерптеригоидную впадину, а затем снова сходились. Вы можете это подтвердить?.. Ах да, этот ваш Краббен ревел, пускал слюну… Тогда, может быть, вы внесете некоторую ясность в вопрос с ластами? Считается, что у плезиозавров они были очень длинные, так как при значительной гиперфалангии у этих существ никогда не бывало гипердактилии… Ах да, условия наблюдений не совсем нормальные… Понимаю…»
Нет, лучше не выставлять себя на посмешище, лучше помалкивать. Верить и помалкивать. Помалкивать и, конечно, ждать.
Я глянул вниз и увидел под собой дымок над домиком Агафона.
Потом мы увидели и самого Агафона — сирота суетливо спешил к посадочной площадке.
— Слышь, начальник, — обрадованно шепнул Сказкин, — а ведь Краббену, считай, повезло.
— С чего вдруг?
— Да узнай Агафоша, что Краббен поселился по соседству, он бы нашел способ добыть небольшую глубинную бомбу, он бы втихомолку глушанул этого зверя. Доказывай потом!
Я сплюнул. Юмор Сказкина мне не понравился. Я мрачно предупредил:
— За фалом пойдешь сам. Фал казенный. Мне за него отчитываться.
P. S. У каждого в шкафу свои скелеты. Так говорят англичане. Считаю, они правы.
Я не сделал сообщения на ученом совете, никому не рассказал о Краббене.
Да и сейчас я не взялся бы так подробно восстанавливать все случившееся в кальдере Львиная Пасть, если бы не сообщение, обошедшее недавно чуть ли не все газеты мира.
Вот это сообщение.
«Промышляя скумбрию в районе Новой Зеландии, экипаж японского траулера «Цуйо-мару» поднял с трехсотметровой глубины полуразложившийся труп неизвестного животного. Плоская голова на длинной и гибкой шее, четыре огромных плавника, напоминающие ласты, мощный хвост — никто из опытных рыбаков с «Цуйо-мару» никогда не встречал в океане ничего подобного.
Догадываясь, что необычная находка может иметь большое значение для науки, представитель рыболовной компании господин М. Яно набросал карандашом схематический рисунок животного, а также сделал ряд цветных фотографий.
К сожалению, разогретая жаркими солнечными лучами туша начала испускать зловонный жир. Запах был настолько сильным и неприятным, что грозил испортить весь улов «Цуйо-мару», к тому же судовой врач заявил, что в подобных условиях он снимает с себя ответственность за здоровье вверенного ему экипажа. В результате загадочную находку выбросили за борт, замерив, правда, основные параметры: длина животного около семнадцати метров, вес около трех тонн».
Находка рыбаков вызвала горячие споры.
Иосинори Имаидзуми, генеральный директор программы зоологических исследований при японском Национальном музее, со всей ответственностью заявил: в сети «Цуйо-мару» попал совсем недавно погибший экземпляр плезиозавра. Эти гигантские морские ящеры обитали в земных морях примерно около ста миллионов лет назад и считаются сейчас полностью вымершими.
К мнению профессора И. Имаидзуми присоединился и известный палеонтолог Т. Шикама (Йокогамский университет).
Японским ученым усиленно возражает парижский палеонтолог Леонар Гинзбург. Рыбаки «Цуйо-мару», утверждает он, выловили, скорее всего, останки гигантского тюленя, существовавшего на Земле еще совсем недавно (по сравнению с эпохой существования плезиозавров) — каких-то двадцать миллионов лет назад.
Некоторые известные ученые настроены более скептически. И рептилии, и тюлени, утверждают они, могут размножаться только на суше, к тому же и у тех, и у других отсутствуют жабры, а значит, они вынуждены периодически появляться на дневной поверхности океанов. Почему же представитель столь крупных живых существ впервые попадает в руки ученых?
«Древние плезиозавры, — говорит профессор Иосинори Имаидзуми, — действительно откладывали яйца на берегу и не могли долго обходиться без атмосферного воздуха. Но если эволюция их доживших до наших дней потомков продолжалась, они вполне могли приобрести некие новые черты, благоприятствующие их нынешнему образу жизни. Известно, например, что ихтиозавры, современники плезиозавров, еще в меловом периоде перешли к живорождению, а современная американская красноухая черепаха может пребывать под водой чуть ли не неделями».
Совершенно иначе оценил находку японских рыбаков Карл Хаббс, сотрудник Океанографического института имени Скриппса. «Кто из рыбаков не слышал и не рассказывал сам легенд о морских змеях, краббенах и анкетролях? Я не верю экипажу «Цуйо-мару». Они пошли на поводу у морского фольклора!»
Как бы то ни было, рыболовная компания, которой принадлежит траулер «Цуйо-мару», приказала всем своим экипажам в случае повторной подобной находки лучше выбросить за борт весь свой какой угодно богатый улов, но в любом случае доставить на берег загадочное животное. Несколько траулеров постоянно курсируют сейчас в водах, омывающих берега Новой Зеландии.
P.P.S. Итак, сейчас апрель.
Примерно месяц назад я отправил на Восток несколько писем. Одно профессору Иосинори Имаидзуми, второе Агафону Родионовичу Мальцеву, третье В. Сказкину. Я-то знаю, чей труп нашли японские рыбаки, я-то понимаю, что мой рассказ, пусть и с запозданием, должен быть изложен для специалистов и, конечно, впрямую связан с находкой предполагаемого плезиозавра или доисторического тюленя.
От Агафона вестей пока нет. Но это неудивительно — когда еще доберется до Доброго Начала шхуна «Диана», на борту которой вместе с моим письмом плывут на Итуруп две отличные дворняги. А Сказкин ответил сразу. Здоров, не пьет, помнит меня, радуется школьным успехам своего племяша Никисора, а за рассказы о Краббене, в общем-то достаточно незатейливые, его, Сказкина, били пока что всего только три раза. Правда, один раз легкостью. Это такой полотняный мешочек, для тяжести заполненный песком.
«В последнее время, — пишет Верп Иванович, — отечественное производство освоило выпуск легкостей из литой резины, но до Итурупа они еще не дошли».
Что же касается профессора Иосинори Имаидзуми, то профессор пока молчит.
Впрочем, я настроен оптимистически. Почта будет.
Кому-кому, а уж профессору Иосинори Имаидзуми вовсе не должна быть безразлична судьба великого Краббена. Лучше испытать стыд ошибки, чем прослыть равнодушным. Вот почему я не теряю надежд, вот почему я с бесконечным терпением жду конверта, на марках которого машут крыльями легкие, как цветы, и такие же длинноногие японские журавлики.
Лишь бы в эти дела не замешалась политика.
Залив Доброе Начало вдается в северо-западный берег острова Итуруп, между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10,4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной части восточного берега.
Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9,3 мили к NNO от мыса Кабара. Речка Тихая — мелководная и извилистая, долина ее поросла луговыми травами и кустарниками. В полную воду устье речки доступно для малых судов.
Тетрадь первая Доброе начало
В морском деле слово «верп» обозначает вспомогательный якорь. Тот самый якорь, который завозят на шлюпке с кормы судна для стягивания его с мели или для перетягивания на другое место. Не знаю, чем руководствовался отец Сказкина, выбирая сыну такое имя, единственное, что его оправдывает, это то, что в год рождения Верпа по улицам наших городов разгуливали Рутений с Алтаем, Дуб с Алгебриной, Каир с Гвоздикой, а при желании можно было познакомиться с девушкой Гипотенузой или с капризной Ревдитой, что расшифровывалось как «революционное дитя». Так что Верп Иванович Сказкин, богодул с техническим именем, влип еще не в самую худшую историю. Подумаешь, считал он, Верп так Верп. Все же не Дизель и не Гасп. И вообще главное — это иметь характер, а с характером ему повезло.
Каждое утро мой Верп, мой Верп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «Жук», бывший кладовщик магазина № 17 (того, что в селе Бубенчиково, где мальчишки звали Сказкина дядей Якорем), бывший плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза «Муравьевский», бывший ночной вахтер крупного научно-исследовательского института (Новоалександровск), наконец, бывший интеллигент («в третьем колене» — добавлял он сам не без гордости), а ныне единственный рабочий полевого геологического отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, — каждое утро он будил меня одним и тем же расстраивающим меня словосочетанием:
— Почты нет!
А ее и не могло быть. В принципе.
Случайное судно, понятно, могло явиться из тумана, но для того, чтобы на борту этого судна оказалось письмо для Верпа Ивановича или, что предпочтительнее, для меня, Тимофея Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, должно было случиться достаточно многое: во-первых, кто-то должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет с тихоокеанской стороны к берегам острова Итуруп, во-вторых, кто-то должен был знать, что именно в это время Верп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к морщинистому лбу, выйдет на плоский берег залива Доброе Начало, и, в-третьих, кто-то такое письмо должен был написать!
Не умножайте сущностей, говорил великий Оккам.
И в самом деле. Кто, скажем, напишет тому же Сказкину? Его пятнадцатилетний племяш Никисор? Не думаю. Никисор, несомненно, был рад пожить в стороне от дяди… Елена Ивановна Сказкина, ныне Елена Ивановна Глушкова? Не думаю. Скажите ей: «Почему бы вам не черкнуть Сказкину?», и она нисколько не постесняется: «Пусть ему гидра морская пишет!» Ну, а что касается меня, на лето я принципиально прерываю всякую переписку.
Несмотря на все вышесказанное, Верп Иванович Сказкин каждое утро, независимо от погоды и настроения, будил меня фразой:
— Почты нет!
Произносил он два этих слова отрывисто, четко, как морскую команду. Не размыкая век, я сразу лез рукой под раскладушку, на ощупь искал припрятанный там сапог.
Но сегодня привычный жест (рука под раскладушку) ничуть не тронул Сказкина. Он не хихикнул довольно, не отступил за дверь, не выскочил на потное от росы крылечко. Нет! Он ничего этого не сделал. Более того, он повторил:
— Почты нет!
И добавил значительно:
— Начальник, вставай! Я что хошь сделаю! «Сделаю!»
Это меня потрясло. Сказкин и — сделаю! Это Сказкин-то, с его любимой приговоркой: «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!»
«С таких вот вещей, — сказал я себе, — и начинается путь к поповщине».
Не открывая глаз, слушая, как орет за окном ворона, укравшая у нас позавчера полтора килограмма казенных жиров (из-за отсутствия холодильника Сказкин хранил жиры, обернув их в промасленную бумагу, прямо в близтекущем ручье), я даже перестал искать сапог. Что означало это странное «сделаю»? Что приключилось с Верпом Ивановичем?
Прошедшая ночь, ничего не скажешь, выдалась бессонная. Свирепая, мертвая духота лежала на берегах залива Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от узких ее ленивых струй, как никогда, попахивало болотом. Воздух над пляжем дрожал, как над перекаленной жаровней. Бамбуки пожелтели, курились едкой желтой пыльцой, гигантские лопухи съежились. Стены нашего старого домика взялись влажными пятнами, старые обои отвисли. Над каменными плечами вулканов висело смутное небо. Вторую неделю солнце сжигало остров. Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, стекла в котором я давно вынул — для свежести. Душная горячая тишина облепила остров, и даже волны шли к берегу душные, не приносящие прохлады и свежести, они лениво вздыхали.
— Начальник, вставай! — повторил Верп Иванович. — Я что хошь сделаю!
И я открыл глаза.
Верп Иванович Сказкин, первая кепка острова, обладатель самой крупной на острове головы, стоял передо мной навытяжку, как рядовой над раненым маршалом. Был он в длинных синих трусах, в застиранном тельнике и босой. Обнаженные кривые ноги Сказкина казались еще круглее от того, что были обвиты наколотыми на них сизыми гидрами. «Мы устали!» — так было начертано на каждой гидре, но выглядели они достаточно хищно. Руки Верп Иванович прятал за спину.
— Ну ладно, — сказал я. — Что приволок, добытчик? Что на сегодня нам выбросил океан? Лук в головках? Консервные банки? Банановую пастилу?
Сказкин глухо хмыкнул:
— Говядину.
Я даже не усмехнулся.
В самом деле, где ее тут взять, говядину? На ближайшие тридцать миль, а в сторону Американского континента еще больше, не было тут никаких коров, ну а ту единственную, белую, рогатую, что содержал смотритель сейсмостанции, наш хозяин Агафон Мальцев, даже Сказкин не решился бы так назвать.
— Показывай! — приказал я. И ужаснулся от увиденного.
В огромной ладони Верпа Ивановича, выполненной наподобие совковой лопаты, лежал бесформенный кусок сырого мяса. Противоестественный темный кусок, даже обрывок шкуры на нем сохранился, будто животное и впрямь было растерзано на куски.
— Кто?!
Сказкин пожал покатыми, как у гуся, плечами.
— Неужели корова Агафона?
— Других тут нет.
— Но кто? Кто мог сделать такое? Верп Иванович хмыкнул.
Застиранный тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хмыкнул он, конечно, в мой адрес, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (Сказкин был в том твердо уверен) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда порядочный человек вполне мог что-то откусить от жизни, то есть от бывшей белой коровы Агафона Мальцева. Сказкина переполняло чувство превосходства, Сказкин презрительно, даже высокомерно, пожимал плечами, Сказкин снисходил: «Ладно, мол, лежи! Пока у тебя есть Сказкин, с голоду не пропадем!» И, не выдержав этого высокомерия, духоты, неожиданности, я наконец встал, добрел до умывальника, грустно забренчал его теплым медным соском.
— Я вот в Пирее однажды двух греков встретил, — гудел за моей спиной снисходительный Сказкин. — Один виски нес, целый ящик, другой на тебя походил…
Я дотянулся до полотенца. «Ох Верп! Ох родимый!»
За окном слоистая полоса теплого утреннего тумана зависла над темным заливом, резко деля мир на земной, с его тяжелыми пемзовыми песками, оконтуренными вдали щеткой бамбука, и на небесный — с пронзительно-душным небом, выцветшим от жары, как любимый, не снимаемый никогда тельник Сказкина.
— Ну?! — потребовал я разъяснений. Сказкин хитро подмигнул:
— Нашел — спрячь! Отнимут.
Сказкин считал себя философом, но мне сейчас было не до того.
— Агафон уже знает?
По праву удачливого добытчика Верп Иванович вытянул сигарету из моей пачки и укоризненно покачал большой головой:
— Да что ты, начальник! Это если бы к нам забрела чужая корова… А то единственную и ту забили!
— Кто забил? — не отставал я.
— Начальник, спешишь! — нахмурился Сказкин. — А спешишь, значит, не понимаешь. А люди, начальник, они везде одинаковые, что в Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, кивни: «Хау ду ю ду?», любой ответит: «Хау!», если ты добродушен. Меня вот за что боцмана любили? За то, что и палубу выскребу, и к подвигу завсегда готов.
— Сказкин, — сказал я, — вернемся к фактам. На столе лежит кусок мяса, и вид у него странный. А принес мясо ты. Объясни, что случилось с коровой бедного Агафона?
— Акт оф готт! — перешел Сказкин на иностранный язык. — Акт оф готт! Действие бога.
Расшифровывалась ссылка на бога так.
Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него дешевые китайские сорта), Верп Иванович решил прогуляться. Душно, невмоготу, какой сон! Так и шел Верп по плоским пескам, меня видел в окошечке. Даже подумал: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой — гаси свечу, сливай воду». Топает так по бережку, по пескам и обо всем понимает — и о начальнике, не умеющем беречь свечи, и о звездах, такие они дикие и непричесанные, и вообще о каждом шорохе в ночи, а больше всего о том, почему вдали, как сирена, взревывает корова Агафона. Ей, корове, как никому, спать следует. Она, дура, обязана копить молоко Агафону. Так ведь нет. Ночь уже, а она вопит под вулканами. Решил: «Пойду вмажу ей меж рогов». Подобрал бамбучину — и ходу! Запилил аж за речку Тихую, на дикие пляжи. До этого, правда, позволил себе посидеть на мостике — поиграл бамбучиной со снулыми горбушами. Там хорошо: комаров нет, и от Елены Ивановны (бывшей Сказкиной) далеко.
Так он, Сказкин, шел по пляжу, а пляж перед ним изгибался по логарифмической кривой, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкину уже захотелось домой (да и корова давно смолкла), он вдруг увидел такое, что ноги под ним будто окаменели.
Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него страх, Сказкин минут пять бубнил что-то про какой-то вертлюжный гак.
Гак этот, якобы пуда на два весом, совсем нетронутый ржавчиной, валялся в песке. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у моря вещь дает чашку немытых сухофруктов, Верп Иванович сразу решил: гак — Агафону. И не за чашку немытых сухофруктов, а за две. И не сухофруктов — гречки.
И опомнился.
При чем тут в сущности гак? Ведь в воде перед ним, омываемая ленивым накатом, валялась, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой родинкой на белом лбу, прямо как у индийской принцессы.
«Не повезло медведю… — вслух подумал Верп Иванович, хотя если по справедливости, то не повезло, скорее, корове. Впрочем, медведю тоже не повезло, решил все же Верп Иванович. Ведь медведя этого горбатый Агафон найдет хоть на дне моря и задавит собственными руками.
А потом проникло в голову Верпа Ивановича ужасное сомнение: ни один медведь-муравьятник, а только такие и обитают на островах, никогда не решится напасть на корову Агафона: рога у нее что морские кортики и нрав — в хозяина.
Сказкина сковал страх.
Слева — океан, бездна, тьма. В бездне этой что-то шевелится огромное, пыхтит, ухает. Справа — глухой бамбук, ужас. Страх.
Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного места. Кусок мяса, правда, ухватил. Сказкин, он свое откусает.
— Что же она, дура, — хмыкнул я, жалея корову, — на мине, что ли, подорвалась?
— Ну, начальник! — укорил Верп. — После войны тральщики вычесали тут каждую банку. В лоцию чаще заглядывай. Если и есть тут опасности, то только такие, что не учтены лоцией.
— Акула?
— Да где ж это слыхано, — возмутился Верп, — чтобы акула коров гоняла по суше?
— Ну что же, — подвел я итог. — Значит, не медведь. Значит, не мина. Значит, не акула…
Сказкин замер.
— …значит, Верп, ты!
— Начальник!
— Хватит! Проваливай! Сам объясни случившееся хозяину. Тебе везет. Вон он, Агафон. Сам к нам топает.
Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и хозяин поселка, используемого рыбаками под бункеровочную базу, был горбат. Впрочем, горб нисколько не унижал Агафона. Он, конечно, пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук — они, как часто бывает у горбунов, стали хрупкие, веснушчатые; сгладил характер. Лицо обветренное, морское, не знающее морщин, а белесые, навыкате, глаза постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон, всегда помнит нечто такое, о чем другим и вспоминать не след. И сейчас, выкатив влажные свои нежные глаза, Агафон первым делом поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «И мир на виду, — пояснял он, — и мне помощь. Вот буду где один, в распадке там или в бамбуках, и станет мне, не дай бог, плохо, так по шуму приемника меня и найдут — по песенке Пугачевой». — «Ерунда! — не верил Агафону Верп Иванович. — Ну неделя, ну две, и сядут твои батарейки!» — «А я их часто меняю», — ответствовал Агафон.
— Коровы нет, — пожаловался с порога Мальцев. — С ночи ушла, а я за ней бегай!
— Да уж так. Чему мы в этой жизни хозяева? — лицемерно вздохнул Сказкин.
— А ты, Верп, утречком вроде как с океана шел. Не встретил корову?
— Да уж так. Встретил, — еще лицемернее вздохнул Верп. А я не выдержал, обернулся и, чтобы не тянуть, не мучить человека, ткнул кулаком в сторону стола:
— Твоя корова?
«…На этом, — негромко сообщила «Селга», стоявшая у ног Агафона, — мы заканчиваем свой концерт. До новой встречи в эфире!»
И смолкла.
Однако не насовсем.
Где-то через минуту из таинственных недр «Селги» послышалось явственное икание. «Прямо как маяк-бипер», — определил позже Сказкин.
Агафон, не веря, волоча ногу, приблизился к столу, растопыренными, как у краба, глазами уставился на лоскут белой, выполосканной водой шкуры:
— Моя!
— Ну вот, а ты ходишь! — совсем уж лицемерно обрадовался Сказкин. — И чего ходишь? Вся тут!
— Да кто ж ее так? — выдохнул наконец Агафон.
— Да уж не знаю. Такую и встретил. Агафон ошеломленно молчал.
— Ты не переживай, — утешал приятеля Сказкин. — Тебе на транспорте морячки другую доставят. Не такую, как эта, лучше. Добрее, спокойнее, молочнее. Будет травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говорил, что с этой замучился.
— Осиротели! — взвыл Агафон. — Осиротели! Сперва отняли собак, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?
— Почему в одиночестве? — возразил Сказкин. — Знаешь, сколько живности в океане? Ты вот сядь на берегу, к тебе кто-нибудь обязательно выплывет!
— Мне чужого не надо, — плакался Агафон. — Мне без молока, Верп, тяжелее, чем тебе без бормотухи.
И потребовал решительно:
— Веди! Я эту историю так не оставлю.
Пока мы брели по жаре по убитым плотным пескам, Агафон, не замолкая ни на минуту, в гроб и в ночь клял тяжкую жизнь на островах, всех шалых собак и коров-придурков. Вот были у него две дворняги, безродные, как полагается, даже без кличек, как, кстати, и корова, но при них, при собаках, у него и жизнь по-другому шла. Он даже в бамбуки уходил без «Селги». Но однажды, еще до нашего прихода, дворняги куда-то смотались, и с тех пор ни духу о них, ни слуху.
— Да ну, — не верил Сказкин. — Зверь хорошего человека не бросит. Я о зверье, Агафон, все знаю — конюхом был. Просто ты запустил свой участок, Агафон, чертом на берегу попахивает.
Но попахивало не чертом, а водорослями, гнилью, йодом. Душной сыростью попахивало. Длинные перфорированные листья ламинарий скользко путались под ногами, туманно отсвечивали на песке влажные луны медуз, голотурии валялись как полопавшиеся сардельки.
— Вот… — шепотом сказал Сказкин.
Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто тут специально устроили бойню. Куски раздробленных белых костей, обесцвеченные водой обрывки мяса и шкуры. Печально торчал из воды острый рог. Вокруг коровьей головы суматошно возились крабы. Некоторые, нажравшись, сидели в стороне, огорченно помахивали клешнями — вот, дескать, и в пасть-то уже ничего не лезет.
Полосу белого пляжа, такого низкого, что, поднимись вода на сантиметр, и его затопило бы целиком, тяжело, мерно подпирал океан — белесый вблизи, темный на горизонте, где воды его смыкались с обесцвеченным небом.
Ни души.
Лишь вдалеке, там, откуда мы пришли, вился дымок над домиком Агафона.
Небо, тишь, ленивый накат, равнодушие бамбуков. И океан, великий, как смирение.
— Осиротили! — вскричал Агафон, вступая в мягко всасывающуюся в песок воду.
Мы невольно замерли.
Показалось: сейчас вскинется над берегом липкое щупальце осьминога, сейчас рванется оно под небо, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из мира грешного сироту Агафона Мальцева.
Но ничего не случилось.
Страшно ругаясь, Агафон шугнул крабов, выловил из воды тяжелую голову. Он уже понял, не Сказкин тут виноват, не под силу Сказкину такое. Видно, тут впрямь вмешалось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран так и определяют: «акт оф готт» — действие бога.
Сказкин обрадовался. Сказкин ценил отношение товарищей. Уж кто-кто, а он, Сказкин, знал: далеко не все в нашей жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Он, Сказкин, и в мой Пятый Курильский попал в некотором смысле благодаря все тому же действию бога. Не дал мне шеф лаборанта (все были заняты), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), вот я и оказался на Курилах один как перст. Где взять рабочего? Путина — все взрослые мужчины ушли в море. Пришлось мне застрять в поселке Менделеево (Кунашир). Пил чай, вытирал полотенцем потное лицо, терпеливо присматривался к очереди, штурмующей авиакассу. Если мне суждено найти рабочего, то только здесь.
Погода не баловала — с океана ползли душные туманы. Иногда с Сахалина прорывался случайный борт, но забрать он не мог и десятой доли желающих, вот почему толпа перед кассой не убывала — люди селились в пустых бараках, варили чай, делали шашлыки из горбуши и нерки, готовили икру-пятиминутку.
Центром этой бивачной жизни, понятно, оставалась очередь. Здесь, в очереди, завязывались короткие романы, здесь, в очереди, рушились долгие дружбы, здесь, в очереди, меняли детективы на икру, икру на плоские батарейки, батарейки на детективы. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой — попасть на материк, ибо очередь состояла из отпускников. Потому-то ни один из тех, к кому я обращался с предложением подработать, отправившись со мной на Итуруп хотя бы на месяц, понять меня не мог. «Подработать? — удивлялся такой вот непонимающий. — Да я тебе оплачу два месяца, помоги только улететь!»
Я не обижался. Я понимал курильских отпускников.
Сказкин возник в порту на восьмой день моего там пребывания. Подошел к извилистой очереди человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в большой кепке, сбитой на стриженый затылок, в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван, на его месте светлел невыцветший квадрат, в который Верп Иванович время от времени привычно прятал руку.
Не поздоровавшись, не спросив, кто тут крайний, Сказкин хмуро пробился к крошечному окошечку кассы, выходящему прямо под открытое небо. Но именно там, у окошечка, Сказкина взяли под локотки два крепких небритых корешка, отставших от своего МРС — малого рыболовного сейнера.
— Ты, организм, куда?
— На материк, — хмуро ответил Сказкин.
Небритые корешки хмыкнули, им нравилось вот так, на глазах у всех, чинить справедливость. С нарушителями спокойствия поступали тут просто: влажной губкой стирали с ладошки номер и отправляли в самый конец очереди.
— Тут все на материк, — подмигнул один из корешков. И строго потребовал: — Покажь ладошку!
Сказкин спрятал руку в несуществующий карман.
— Да болен я. Лечиться лечу.
Очередь зашумела. Народ на островах отходчив и жалостлив. В сложном климате люди стараются не ожесточаться.
— Ишь, прижало мужика…
— Не говори. Глаза-то, глаза…
— И трясет его…
— Бывает… До борта бы хоть дожил…
Уловив сочувствие, Верп Иванович одним движением освободился от растерявшихся корешков. Из правого (существующего) кармана он вынул деньги и паспорт, вложил все это в окошечко кассы, как в банк.
— Справку! — донеслось из окошечка.
— Верп Иванович снова полез в карман (существующий), а самые сердобольные уже передавали по цепочке:
— Если он в Ригу, адресок дам… Вдова живет… Отдохнет…
— Если в Мариуполь, на базе могу устроить…
— Возьмет билет, пришлите его в пятый барак… Чаем напоим. Но тут донесся голос кассирши:
— Ты чё мне даешь? Ты чё мне даешь? Ты что, меня принимаешь за дуру?
Воспрянувшие духом корешки перегнулись через плечо Сказкина.
— Тут по-иностранному, — сообщил тот, что был помоложе.
— По-иностранному? — загудела очередь. — Значит, влип организм, значит, серьезно. Простое так бы и написали — бронхит, мол. У нас попусту не пугают… Чего там рыбачки говорят? «Мозжечковый»?.. Это что-то с головой, значит… «Тремор?» А это не знаю…
Но старший, наиболее небритый рыбачок, уже рванул на груди тельняшку:
— Братишки! Да это же богодул!
— А-а-а… — мгновенно разочаровалась очередь. — С такой болезнью годами живут, годами надоедают ближним. Тоже герой! Шугните его от кассы!
В один миг Сказкина, как куклу, переставили в конец очереди.
…Два дня подряд Южные Курилы были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша уехала в поселок, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой. Я подошел.
По дну канавы, выбрасывая перед собой то правую, то левую руку, по-пластунски полз Верп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, лампасы на штанах потускнели, и пахло от него тем, чем и должно пахнуть от богодула — местным квасом.
— На материк? — спросил я. Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
— Лечиться?
Сказкин снова кивнул, продолжая свое неумолимое движение. Полз он, конечно, к кассе, таился от уже несуществующей, но все еще пугающей его очереди.
Целеустремленность Сказкина мне понравилась. Я медленно шел по краю канавы, стараясь не осыпать Сказкина песком.
— Хочешь вылечу?
Сказкин молча кивнул. Тем не менее его интересовали условия. Я охотно перечислил. Свежий воздух. Хорошее питание. Физический труд. Порядочное общество. Никакой выпивки. Оплата работ только по возвращении.
Так Сказкин попал в Пятый Курильский…
Утешая осиротевшего Агафона, Верп Иванович три дня подряд варил отменный компот.
— Тоже из моря? — намекал я.
Верп Иванович отставлял в сторону эмалированную кружку и значительно пояснял:
— Через Агафона.
— Смотри, Сказкин, — сердился я. — Устрою проверку. Узнаю, что ты сменял сапоги на сухофрукты, уволю!
— Да ну, — отпирался Сказкин. — Я ведь говорил, нашел в песках гак. Через гак и компот кушаем.
Над островом цвел душный, томительный август.
С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Тонкие лучики нежно отражались в ленивых волнах залива. Глотая горячий чай, пахнущий дымом, я откидывался спиной на столб, под которым был установлен кухонный стол. Я отдыхал. Полевой сезон, собственно, был закончен. Мною владело прекрасное чувство хорошо исполненного долга.
— Собаки, говорю, ушли, — бухтел рядом Агафон. — Ушли себе, пропали без вести.
— Так и есть, без вести, — сочувствовал Сказкин. — У нас было с балкера «Азов» медведь ушел. Его танцевать научили, он за столом в переднике сиживал. Кажется, чего надо: плавай на судне, изучай мир. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились — нет организма. Ушел.
— Вот я и говорю, — бухтел Мальцев. — Ушли, и ни духу ни слуху.
— Может, плохо кормил?
— Ты чё? — удивился Агафон. — Чё я их кормить буду! Сами должны кормиться!
Так они вели свои нескончаемые беседы, осуждали и жалели собак, поминали с удивлением белую корову, а я лениво следил за звездой, купающейся в заливе. «Хорошо бы увидеть судно. Любое судно. Хоть на Корсаков, хоть на Петропавловск, лишь бы выбраться с острова».
Судно нам было необходимо, ведь кроме снаряжения владели мы пятью ящиками образцов — сваренными пемзовыми туфами, вулканическим песком с крохотными лапилли, кусками обсидиана, зазубренными, как ножи, обломками базальтов, тяжелых, как мертвая простокваша.
Я гордился: время прошло не зря, мы славно поработали, будет что показать шефу. Ведь это мой шеф, именно он утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, неровный гребень которой торчал далеко в стороне от домика Агафона.
Я гордился: есть о чем поговорить с шефом. Теперь-то я докажу, что все эти пемзы расплевала в свое время именно Львиная Пасть, а не лежащий за нею изрезанный эрозией вулкан Берутарубе.
Гордясь собою, я видел огнедышащий конус, прожигающий алым пламенем доисторическое низкое небо, густо напитанное электричеством. Гордясь собой, я видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых массивов, проваливающихся в освобожденные магмой полости. А потом мертвый кратер, ободранные взрывом стены, и над всем этим доисторические белые ночи, доисторические серебристые облака.
У ног Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».
Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом каменной молотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где есть кресло, а не скамья, где шапочка пены стоит не над воронками сумасшедших ручьев, а над чашками крепкого кофе. Полный тоски и августовского томления, я уходил к подножию вулкана Атсонупури, бродил по диким улочкам давным-давно заброшенного поселка. Как костлявые иероглифы, торчали повсюду сломанные балки, в одичавших садах яростно цвел выродившийся крыжовник. Забравшись на какую-то чудом сохранившуюся вышку, я видел вдали призрачный горб некрасивой горы Голубка.
Это она так называлась — Голубка.
Походила она не на голубку, походила она на тушу дохлого динозавра.
С мрачных склонов, как пряди спутавшихся седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады. И весь этот мир был моим!
Радуясь, я повторял себе: это мой мир, я в нем хозяин, я в нем владею всем.
Но на таких мыслях мы и срываемся.
Несчастная корова Агафона Мальцева, как оказалось позже, была даже не первым звонком. Мы зря не обратили внимания на рассказ Мальцева о пропавших собаках. Мир вовсе не так прост, как нам иногда кажется. И я никогда не забуду, как хрипел и вопил Верп Иванович Сказкин, прервавший однажды нашу долгую беседу с Агафоном как раз о том, как сильно мир покорен нами и как мало в сущности осталось в нем неизвестного.
А Верп Иванович хрипел и вопил, он размахивал руками и издали хотел нам дать знать об опасности, хотя мы и не сразу поняли, о чем он вопит.
А вопил он одно:
— Эй, организмы! Рыба!
Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп, между полуостровами Клык и Челюсть. Северная оконечность полуострова Клык — мыс Клык — находится в 11,5 мили к NNO от мыса Гневный, а западная оконечность полуострова Челюсть — мыс Кабара — расположен в 3 милях к NO от мыса Клык. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые. Входные мысы приметны и окаймлены надводными и подводными скалами. В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено, глубины в его средней части колеблются от 46 до 100 метров. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.
Тетрадь вторая Львиная пасть
Август пылал как стог сена.
Когда надоедал чай, надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда время окончательно останавливалось, я выкладывал перед собой карты.
Нет, нет!
Увлекал меня не пасьянс, увлекали меня не покер, и не «дурак», как бы он там ни назывался — японский, подкидной, астраханский; я аккуратно раскладывал на столике протершиеся на сгибах топографические карты и подолгу сравнивал линии берегов с тем, что запомнилось мне во время наших отнюдь не кратких маршрутов.
Мыс Рока.
Для кого-то это широкий язык, кажущийся с моря островом, а для меня — белые пемзовые обрывы и дождь, который однажды держал нас в палатке почти две недели. Дождь не прекращался ни на секунду, он шел днем, он шел ночью. Плавник пропитался влагой, тонул в воде, не хотел возгораться. Раз в сутки Верп Иванович не выдерживал и бегал на берег — искать куски выброшенного штормом рубероида. На вонючих обрывках этого горючего материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться с взбесившейся природой, Верп Иванович неуклонно сводил все разговоры к выпивке, но я так же неуклонно возвышал его до бесед о природе.
Мыс Рикорда.
Для кого-то это штришок, означающий отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки сползали к фальшборту, но на берегу не было спасу от комаров, и мы предпочитали спать на наклонной палубе.
Всматриваясь в карту, я видел длинную, кулисами построенную цепь островов, безупречный пик вулкана Алаид, тонущий в сизой дымке; заостренные вершины Онекотана; дальше — Харимкатан, похожий на разрушенный город; Чиринкотан, узкий, как конец перевернутой воронки, и рассыпанные базальтовые столбы архипелага Ширинки.
Темные скалы, кудрявые ивицы наката, призрачные лавовые мысы — человек на краю суши часто бывает один, но он никогда не бывает там одиноким. Плавник касатки, взрезавший поверхность бухты, мертвенный дрейф медуз, рыжая пыльца бамбуковых рощ, взметенная в воздух, — все это часть твоей жизни, ты дышишь океаном и в унисон ему — это твое дыхание гонит волну от Южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.
А еще (и это я особенно сильно ощущал в те дни) нигде так не тянет к точности, как на берегу океана. Безмерность его вод заставляет тебя найти, выделить, выхватить из бессчетности волн одну, пусть не самую мощную, но все же конкретную волну и любоваться ею, пока она не разобьется о берег.
Вглядываясь в карты, следя за извилистыми линиями изобат, я почти не слышал гневных раздоров Агафона и Сказкина.
Слова, слова.
Он, Сказкин, видите ли, разглядел в океане чрезмерно большую рыбу! А кто из нас, спрашивается, не видел чего-то подобного при благоприятных для того обстоятельствах? Верп Иванович всегда относился к тем людям, которые, дай им волю, могут узреть даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша суша.
— Выключи! — кричал Верп, пиная ногой икающую «Селгу».
— Ага, правды боишься! — терзал его Агафон. — Не мог ты видеть такую большую рыбу!
Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие глянцевым пустынным загаром, любовался дикими розами разломов, длинной дождевой тенью над ледниковыми мельницами, предгорными шельфами, столовыми горами, плоскими, как ряд перевернутых ведер, вновь и вновь видел вересковые пустоши и гигантские ирисы на плече вулкана Чирип.
Кто это упрекал язык науки в сухости?
— Пить надо меньше! — ревниво звучал над вересковыми пустошами голос Агафона Мальцева.
— Начальник! — в отчаянье взывал ко мне Верп. — Ты нас слышишь, начальник?
— А ему не надо слышать тебя, — ревниво бухтел Агафон. — Ему не надо слышать тебя. Он начальник.
Усилием воли я вновь замыкался на собственных мыслях, но голос Сказкина звенел, как механическая пила, голос Верпа Ивановича срывал меня с плоскогорий, бросая в мутные и душные будни.
— Я не козел! — ревел Верп Иванович. — Я на балкере «Азов» сто стран прошел. Я, Агафон, океан знаю с таких вот!
Немножко Верп привирал, но с океаном, точнее, с первым и не очень точным о нем представлением, а еще точнее, с самыми первыми и не очень внятными его представителями маленький Верп Сказкин впервые столкнулся сразу после окончания средней школы, когда из родного села Бубенчиково его вместе с другими корешами-призывниками доставили на грузовике прямо в районный центр.
Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил юного Верпа в самое сердце. И совсем доконал его белый транспарант с алыми буквами:
Цирк
Русалки
Это было как перст судьбы.
С младенческих лет, подогреваемый рассказами деда Евсея, прошедшего однажды под парусом через большое озеро Синюки, юный Верп Сказкин грезил о море.
Море, считал юный Верп, окружено дикими камышами, как Нюшкины болота, что начинаются сразу за их сугубо континентальным Бубенчиковым. В море, считал юный Верп, впадают разные реки, и каждая из них раз в десять шире и глубже родной речки Чушкиной, что режет на два отдельных луга знаменитые на все село Потаповы лужки. А в камышах вокруг моря, считал юный Верп, живут не кряквы и кулички, а несказанные в своей дикости и жестокости существа, как-то: русалки, морские змеи, киты и спруты. Вот почему, увидев цирк, юный Верп, не колеблясь, приобрел входной билет.
На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аквариум. В аквариуме, хорошо различимые, призывно изгибаясь, ходили в приповерхностном танце самые настоящие русалки, с виду совсем как бубенчиковские девки, только с хвостами вместо ног и с яркими лентами вместо лифчиков. Последнее юного Верпа несколько смутило, но все смотрели, и он тоже стал смотреть.
А потом он поднял взор.
Там, вверху, тоже было интересно.
Веселый клоун в дурацких, как у Верпа, штанах уезжал под самый купол в железной клетке, прутья которой были толсто обмотаны паклей, обильно смоченной в бензине. Этот умник, конечно, решил там покурить, он вытащил из кармана расшитый кисет, кремень и стальное кресало. Верп, не раз бывавший в районной МТС, хорошо знал свойства горючих веществ, а потому робко оглянулся на соседа — дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме. Сосед добродушно улыбнулся, дал Верпу конфету и даже полуобнял: дескать, не тушуйся, сморчок, здесь дело знают! И в этот момент клетка вспыхнула. Клоун с веселым криком бросился к дверце, а дородный сосед юного Верпа, задыхаясь от смеха, пояснил: «Ишь! Он к русалкам хочет!»
Юный Верп тоже смеялся, но почему-то ему было страшно. Там, наверху, дверцу, похоже, заело, и клоуну хотелось не к русалкам, а просто из клетки. Но все в зале смеялись, и Верп тоже смеялся. Он вовсе не хотел прослыть простачком из Бубенчиково.
Утверждая себя, юный Верп продолжал смеяться и тогда, когда все в зале умолкли. Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали клетку. Теперь смех юного Верпа звучал неуместно, и дородный его сосед, не оборачиваясь, пухлой ладонью зажал Верпу рот. Оказавшийся на арене пожарник с маху ударил топором по тросу. Объятая огнем клетка рухнула наконец в аквариум. Русалок вместе с водой выплеснуло в зал. Одна упала рядом с дородным соседом, и юный Верп успел разглядеть, что хвост у нее был пристегнут.
Убедившись, что отчаянный клоун не сгорел и не утонул, зал разразился восторженным ревом, но Верп больше не смеялся. Юный Верп Сказкин раз и навсегда понял, что море — его судьба. Настоящее море — без фальши, без русалок с пристяжными хвостами. Пусть горят корабли, пусть взрываются толстые, как колбасы, танкеры, он, Верп Сказкин, выйдет сухим из любой беды. Ему было хорошо мечтать. Ведь тогда он еще только мог быть будущим боцманом балкера «Азов», будущим матросом портового буксира типа «Жук», будущим плотником «Горремстроя», будущим конюхом и так далее, и так далее…
— Рыба! Большая рыба! — орал рядом Сказкин. — У меня, Агафон, глаза, как перископы, я в любом бассейне отыщу корчму.
Я эту рыбу, как тебя, видел. В гробу и в полукабельтове. Три горба и шея как гармошка.
— А фонтанчики? — хитро щурился Агафон.
— Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А вот горбы, они были.
— Это, Верп, гложет тебя болезнь.
— Вышла моя болезнь! — ревел Сказкин. — С потом трудовым вышла!
— Ну, тогда осложнения, — догадался Мальцев. — Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо.
— Осложнения! — взорвался Верп. — А корову, мой Агафон, осложнения слопали?
Не желая участвовать в бессмысленном споре (мало ли что могло пригрезиться Сказкину), я уходил на берег залива.
Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся валах впрямь мнилось что-то загадочное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело всплескивало. Касатка? Дельфин? Вон вроде скользнул плавник. А вон другой, третий. При желании их можно было принять и за горбы рыбы.
«Поссорятся мужики, — подумал я. — Надо их развести на время».
Вдали возвышался неровный гребень кальдеры. Вот и свожу туда Сказкина, решил я. Так я и объявил:
— Хватит баклуши бить. Завтра, Сказкин, заглянем с тобой прямо в Львиную Пасть.
— О господи, начальник! — задохнулся Сказкин. — Где ж это ты льва отыщешь?
Я ткнул пальцем в дальний гребень кальдеры:
— Видишь? Туда и полезем.
— Это же в гору.
— Дело есть дело, — отрезал я. А завистливый Агафон вздохнул:
— Пруха тебе идет, Верп. Я вот, считай, полжизни прожил под этой горой, а ведь умру и не узнаю, что там за ней такое лежит.
— «Пруха»… — презрительно фыркнул Верп. И я ему посочувствовал.
В самом деле, будь у Верпа Ивановича характер помягче, он бы и сейчас топтал своим балкером все моря Мирового океана. Но случилось так: однажды после очень долгого, чуть ли не двухгодичного отсутствия явился Сказкин в родное Бубенчиково. Решительный явился, прямой. Все, сказал Елене Ивановне, причаливаю! Но Елена Ивановна, ставшая за это время Глушковой, ответствовала: «Да уж нет. Ты плыви дальше, Верпик. А я уж давно причалила к нашему участковому».
Бить милиционера Сказкин не стал. Однако пуховики, привезенные из Канады, распылил бельгийским пылесосом, а сам пылесос порубил в куски африканским топориком.
Это был неверный ход. По ходатайству участкового визу Верпу Ивановичу прикрыли, и, покинув Бубенчиково, он снова отправился на Восток.
Свободу узникам Гименея!
Душная ночь.
Душное утро.
Гигантские, в рост человека, лопухи, небо, ссохшееся как рыбий пузырь.
На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого — стланик плотно, как капкан, прихватывал то одну, то другую ногу.
— Ничего, — подбадривал я Сказкина. — Скоро выйдем на берег, пойдем вдоль воды. Пару часов туда, пару обратно. Ну, а к пяти вернемся.
Сказкин не верил.
— Мы еще и на гребень не поднялись.
— Тушенку взял? Ты взял банку тушенки? — отвлекал я его от мрачных мыслей.
— Зачем? Сам же говоришь, к пяти вернемся.
— А фал капроновый взял?
— Зачем… — начал Сказкин и вдруг умолк.
Совсем недалеко от нас, метрах в десяти, не более, по каменным растрескавшимся глыбам, взревывая, пронесся медведь-муравьятник. Перед тем как исчезнуть в бамбуках, он обернулся и моргнул сразу обоими глазами, будто хотел нас предупредить.
— Чего это он?
— Ох, начальник!
Я быстро обернулся к воде.
Среди мокрых камней, злобно вспарывающих набегающие на берег долгие волны, на взрытой в отчаянной борьбе гальке валялись обрывки изодранного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим куски шкуры, зверь этот был не каким-то там сосунком, это был нормальный, видавший виды секач, с которым, как и с коровой Агафона, никакой муравьятник связываться бы не стал.
— Начальник, — шепотом позвал Верп.
Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал несколько шагов к месту побоища.
— Не ходи, не ходи, начальник, — заклинал Верп. Я отмахнулся.
С крутой глыбы, нависающей над водой, можно было всмотреться в океанскую бездну.
Мутноватые пленки, солнечные ломающиеся блики, смутный лес водорослей, как инеем, покрытый бесчисленными воздушными пузырьками… И что-то огромное… Смутное…
Я отпрянул.
Впрочем, не чудовище это было, а останки давно затонувшей шхуны. Она обросла водорослями, палуба стала зеленой, как лужайка, из люков стремительно выплывали стаи рыбешек.
— Начальник, — умолял Верп. — Вернись. Я же ничем не смогу помочь.
От этого его шепота, от кружащей голову бездны, от смутных бликов, отсветов, отражений дикий холодок тронул мне спину, уколол корни волос. Пусто. Тревожно. Душно.
Уродливо, как укроп, стояли на гребне плоские вершины пиний.
Вверх не вниз, сердце не выскочит.
Отдышались мы на плече кальдеры. Ловили воздух запаленными ртами, не смотрели друг на друга. Сивуч!
Отдышались.
Сказкин пришел в себя, забормотал негромко:
— Агафона бы сюда, а, начальник? Ты только глянь, красота какая. За такую красоту нужно брать гречкой, не сухофруктами.
Сказкин был прав.
Округлый, просторный лежал перед нами колоссальный цирк, заполненный столь прозрачной водой, что присутствие ее угадывалось лишь по белой кайме наката да по темной, спроецированной в глубину тени плывущего одиноко бревна.
Замерев, забыв о закушенной в зубах папиросе, Верп Иванович машинально сунул зажженную спичку обратно в коробок. Через секунду спички взорвались. Сказкин вскрикнул, отпрянул от провала в бездну.
— Ты смотри! — рассердился я.
Гигантские клешни узких мысов почти смыкались на Камне-Льве, торчавшем в узком проливе, соединяющем кальдеру с океаном. Островок действительно походил на гривастого льва. Это сходство потрясло Сказкина:
— К пяти вернемся, скажу Агафоше: козел! Жизнь прожил, а истинной красоты не видел.
Он успокоился, сел в траву, перемотал портянки. Покатые его плечи быстро двигались — слабые зачатки будущих крыл. К Львиной Пасти Верп Иванович сидел уже спиной, он быстро привыкал к красивому. Но непонятно кем изодранный в клочья сивуч его нервировал. Из-под ладони он высматривал дымок над далеким домиком Агафона:
— Сидит ведь, козел, чаи гоняет, а на участке, ему вверенном, зверье давят. — Он взглянул на меня: — У нас, в Бубенчиково, к примеру, жил кот. Шерсть стопроцентная, драчлив, как три пьяных грека. Но и он крупных существ не трогал. Мышь там, понятно, ну, птица… Но чтобы сивуча!
— Сказкин, — прервал я его. — Ты говорил, у тебя не глаза, а телескопы. Глянь вон туда… Ниже, ниже…
— Во, глядь! — восхитился Верп. — Рыба!
Но не рыба это была. Не бывает на свете таких огромных рыб, не валяются огромные рыбы на пляжах.
На другой стороне кальдеры, за зеркалом невероятных прозрачных вод, лежало на камнях что-то огромное, уродливое, длинное, и Верп Иванович откровенно радовался тому, что между нами лежат эти прозрачные воды.
— Ишь, нажрался сивучинки, — неодобрительно хмыкнул Верп. — Небось ему чебуреки снятся.
Почему именно чебуреки, Сказкин не пояснил. Но события последнего времени — загадочно пропавшие собаки Агафона Мальцева, убитая у моря его же корова, наконец, сивуч — все это вдруг обрело некоторую систему.
А Сказкин бухтел:
— Ну, рыба, глядь! А? Не рыба, а прямо змей. Будь я один, я бы и не поверил.
— Почему ты говоришь — змей?
— А как надо? — удивился Верп. — Это же гад морской, не иначе. У нас на балкере «Азов» старпом такого встретил в Атлантике. Чуть заикой не стал. При его-то весе!
— Сколько ж такой гад весит?
— Не гад, а старпом, — обиделся Сказкин. — Тебе бы с таким встретиться!
— А я уже встретился! — счастливо ответил я. — Вон он лежит. Далеко лежит. На том берегу лежит.
— И хорошо, что не на этом.
— Ну, эту проблему мы решим, — пообещал я.
— Как? — сразу насторожился Сказкин.
— А просто, — сказал я. — Спустимся на берег и пошлепаем к этому чуду.
— Ты что, начальник? — отступил от обрыва Верп. — Ты как хочешь, а я не полезу вниз.
— Деньги кто тебе платит?
— Ты что, начальник? — не унимался Верп. — Он что, этот гад, он твой, что ли?
— Наш он, Верп Иванович! Наш!
— Наш? — удивился Сказкин. — Это, значит, и мой тоже?
— И твой тоже.
— А вдруг он не наш? Вдруг он заплыл из нейтралки? Вдруг он вообще из чужих вод?
Я не ответил.
Я понимал, как дико мне повезло, и пристально всматривался вдаль.
Змееподобное существо все так же неподвижно лежало на грубом каменистом берегу.
Я подполз к самому краю кальдеры, но сиреневая дымка размывала очертания, не давала возможности рассмотреть неизвестное существо. Вроде бы шея длинная… Вроде бы ласты… Или не ласты?.. Нет, похоже на ласты… А вот горбов, о которых спорил Сказкин с Агафоном, я не видел, хотя тело чудовища было непомерно вздуто.
— Хоть бы уж шевельнулся, — посетовал я. — В движении жизнь яснее.
— Не надо. Пускай лежит.
— Почему?
— Да потому, что незачем он нам, — отрезал Сказкин, оценивая крутизну стен, круто падающих в кальдеру. — Он же низшая форма жизни.
— А ты?
— Я человек, — обиделся Верп Иванович.
— Сейчас проверим.
— Как это?
— А просто. Пройдем по гребню, вон туда, к мысу Кабара. Там высота метров восемнадцать, не больше. Ты фал взял? Взял фал, спрашиваю?
— Я не пожарник. Я не буду лазать по фалу.
— Ладно, — махнул я рукой. — Полезу я. Ты меня подстрахуешь.
— А обратно?
Я молча вскинул рюкзак на плечи.
— А говорил, к пяти вернемся, — заныл Верп. — И зачем он тебе? Спит, и пусть спит.
Замолчал Сказкин только на мысе Кабара.
Мыс обрывался в кальдеру почти отвесно, но высота его тут действительно не превышала пятнадцати метров. Вдали, почти перед нами, торчал Камень-Лев. Длинная скала не позволяла отсюда видеть диковинного зверя.
— Поднимись повыше, — попросил я Сказкина. — Взгляни, что там этот делает.
— Да ну его, — уперся Верп. — Лежит и лежит. Чего гада дразнить без дела?
Фал, захлестнутый за мощный обнаженный корень пинии, полетел вниз. Я удивился: конец его завис примерно в метре от берега.
— Не может быть, — не поверил я. — Со склада мне выдали двадцать пять метров, а тут этого никак нет.
— Всякое бывает, — неуверенно заметил Сказкин, не глядя на меня. — Я вот в Бубенчиково…
— Он что, усох этот фал?
— А чё? — нагло сплюнул Верп Иванович. — По такой жаре и не такое бывает. Агафон вон, смотри, живет один, а обуви у него девять пар — одна для туалета, другая для прогулок, третья…
— Хватит! — я сгреб Сказкина за грудки. — Обменял? Продал? Агафону? За компот?
— Да какой компот, какой компот, — отбивался Сказкин. — Гречку кто ел?
— Гречку, черт побери! Я тебе покажу гречку!
— Не для себя, начальник, не для себя!
— Ну ладно, организм, — отпустил я Сказкина. — Вернемся, поговорим.
— Да ладно…
Проверяя прочность фала, я погрозил Сказкину:
— Не вздумай смыться, как тот медведь. Оставишь одного в кальдере, отыщу и на том свете!
Не будь узлов, предусмотрительно навязанных мною на каждом метре, я бы сжег обе ладони. Но фал пружинил, держал. Перед лицом маячила, покачиваясь, базальтовая стена, вспыхивали звездочками кристаллики плагиоклазов, а высоко надо мной, над каменным козырьком обрыва, укоризненно покачивалась голова Сказкина в кепке, закрывающей чуть не полнеба.
— А говорил, к пяти вернемся, — крикнул он, когда я завис над берегом.
— И есть хочется, — укорил он меня, когда я уже нащупал под ногой круглый валун.
И вдруг завопил:
— Полундра!
Вздрогнув от этого вопля, я выпустил из рук фал и шлепнулся на камни. Осыпь зловеще зашуршала, поползла вниз. Меня опрокинуло на спину и развернуло лицом к воде.
И я увидел!..
Из пронзительных вод, стоящих низко, как в неполном стакане, из их прозрачных студенистых пластов, искривленных преломлением, из просветленных, как оптика, бездн всплывало, неслось на меня нечто чудовищное, грозное, бледное, как студень или глубоководная медуза, и одновременно жирно, черно отсвечивающее, как нефть или антрацит.
Вскочить на ноги, вцепиться в фал, попытаться выскочить на гребень кальдеры?
Нет, я просто не успевал. Это чудовище сдернуло бы меня с фала как букашку.
Вскрикнув, я вскочил и бросился бежать по каменистому неровному берегу, надеясь найти укрытие за каким-нибудь каменным мысом. Не может быть, чтобы берег нигде не расширялся, не может быть, чтобы обрывы так и тянулись тесным кольцом вокруг всей бухты.
Я бежал и шептал про себя: не может быть, не может быть, не может быть. Камни так и летели из-под моих ног. И вот странно, даже в этот момент, когда ничто в мире уже не интересовало меня так, как неведомая опасность за моими плечами, я машинально, без всякой на то нужды, успел все же отметить, что и камни вокруг, и сонная вода, и небо над головой одинаково осветлены уже невысоким, но все еще ровным и теплым солнцем.
Островок Камень-Лев находится в 1 миле к W от мыса Кабара. Издали он напоминает фигуру лежащего льва. Берега островка очень крутые. На южной оконечности имеется остроконечная скала. В проходе между островком Камень-Лев и мысом Кабара лежит группа скал, простирающаяся к мысу на 6 кабельтовых. Самая высокая из скал приметна белой вершиной. В проходе между этой скалой и мысом Кабара глубина 27 метров.
Тетрадь третья Я назвал его Краббен
Успех не доказывают. Успех, он всегда успех.
Походил ли я на человека, которому действительно крупно повезло, на большого прушника, как обычно говорил Сказкин, — не знаю, но сама мысль, что мы с Верпом Ивановичем воочию встретили легендарного Морского змея, обдавала мое сердце торжественным холодком.
Великий Морской змей, воспетый авантюристами, поэтами и исследователями! Его называли Краббеном. Его называли Гарвеном. Он был известен и как Анкетроль. Его наделяли, и весьма щедро, пилообразным спинным гребнем — такой гребень легко ломал шпангоуты и борта кораблей; мощным хвостом — такой хвост одним движением перешибал самую толстую мачту или бушприт; огромной пастью — в такую пасть запросто входил самый тучный кок с пассажирского судна; наконец, злобным гипнотическим взглядом — такой взгляд низводит к нулю волю самого крепкого экипажа.
С океана на океан, обгоняя морзянку, несутся слухи о Краббене.
Сегодня он в пене и брызгах восстает, как Левиафан, из пучин Тихого, а завтра его горбы распугивают акул Индийского.
Однако далеко не каждому удается увидеть Краббена, далеко не каждому попадается он на глаза. Фавориты Краббена — это, как правило, судовые священники, рыбаки, морские офицеры, иногда случайные люди, почти никогда не всплывает он под взгляды атеистов и океанографов.
Он страшен, он мстителен — Морской змей.
Вспомним Лаокоона.
Этот жрец оказался единственным троянцем, не поверившим в уход хитроумных греков. В деревянном коне, утверждал Лаокоон, могут прятаться чужие воины.
«И чудо свершилось, — писал Вергилий. — В море показались два чудовищных Змея. Быстро двигались они к берегу, и тела их вздымали перед собой волну. Высоко были подняты их головы, украшенные кроваво-красными гребнями, в огромных глазах билось злобное пламя…» Эти-то гиганты, выбравшись на сушу, и заставили Лаокоона, а вместе с ним и его ни в чем не повинных сыновей замолчать навсегда.
Легенда?
Конечно.
Но ведь сотни людей утверждают: он существует — Морской змей! Мы его видели!
Но видеть мало. Надо иметь доказательства.
Когда в июле 1887 года моряки со шхуны «Авеланж» столкнулись в заливе Алонг с двумя мрачными морскими красавцами, каждый из которых был в длину не менее двух десятков метров, никто морякам все равно не поверил. Блеф. Массовая галлюцинация! Наученный горьким опытом и страшно разобиженный недоверием, капитан «Авеланжа» разумно решил, что лучшим доказательством существования Морского змея может стать только сам Змей. Однако Змей этот больше не встретился на маршрутах вышеуказанной шхуны.
В 1905 году горбатую спину Краббена видели у берегов Бразилии известные зоологи Э. Мийд-Уолдо и Майкл Никколс. Некоторое время Змей даже плыл рядом с судном, милостиво позволив зарисовать себя. Но рисунок не документ, и чтобы там ни утверждали такие защитники Морского змея, как датский гидробиолог А. Бруун или доктор Дж. Смит, первооткрыватель кистеперой рыбы латимерии, считавшейся безвозвратно вымершей, жизнь Морского змея почему-то активнее всего протекает все же больше в области морского фольклора, чем в области точных знаний.
Не меняют дела и относительно недавние встречи.
В 1965 году некто Робер ле Серек, француз, как это видно из имени, высадился с друзьями на крошечном необитаемом островке Уицсанди (северо-восточное побережье Австралии). После трехдневной бури, которая, собственно, и загнала друзей на остров, Робер ле Серек обнаружил в полукабельтове от берега на небольшой глубине весьма удивительное животное. Голова его была огромна — в длину почти два метра, тело покрыто черной кожей, изборожденной многими складками, на широкой спине зияла кровоточащая рана. Выглядел Краббен совсем дохлым, но, когда французы приблизились, медленно раскрыл чудовищную пасть. Оставив попытки наладить с чудищем более тесный контакт, Робер ле Серек занялся фотографированием. Его снимки вызвали в научном мире настоящую сенсацию.
Легенды. Рисунки. Фотографии.
Но кто он — таинственный Морской змей, могучий Гарвен, загадочный Анкетроль, великий Краббен?
Далеко не каждый свидетель, даже самый удачливый, имеет возможность рассказать о личной встрече с Краббеном. Например, счастливчик Гарвей со шхуны «Зенит». Его шхуна буквально столкнулась с Морским змеем. Друзья Гарвея видели, как счастливчик моряк вылетел за борт, плюхнувшись прямо на гигантскую спину дремлющего в волнах Краббена. Длину Краббена моряки определяли потом чуть ли не в двадцать пять метров, и некоторое время счастливчик Гарвей сидел на спине этого морского мастодонта, торжествующе восклицая: «Я поймал его!»
К сожалению, Краббен проснулся…
Первое описание Краббена (по Олафу Магнусу) звучит как гимн: «Змей этот долог, толст, массивен и весь снизу доверху покрыт блистающей чешуей». Похоже, он и бессмертен — никто никогда не встречал его трупов. И уж конечно, он прожорлив: жрет, не переставая, и растет, растет. При опасности, говорят, он умеет свертываться ежом, а может развивать поразительную скорость. Понятно, что и вооружен Краббен неплохо: клыки, шипы, когти, гребни. Когда как-то за чаем я пересказывал все вышеизложенное Агафону Мальцеву, Сказкин меня поддержал. «Точно, как в букваре!» Природа, продолжил Сказкин, явно кому-то подражая, природа, она в общем-то всегда справедлива. Изобретенное ею оружие она равномерно распределяет по разным видам. Одному достаются когти, другому — клыки, третьему — рога.
Третьим за столом сидел Агафон.
Он страшно обиделся.
Но все это было позже. Гораздо позже.
А в тот день, точнее, в ту ночь (ибо пришел я в себя по-настоящему только ночью) я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от возбуждения и свежего ветерка, налетающего на пещеру с залива.
Умножая знания, умножаешь печали.
К сожалению, мы слишком поздно осознаем правоту простых истин.
Меня знобило.
Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, и еще дальше — в домик Агафона, к кружке горячего чая.
Меньше всего мне хотелось повторить пресловутый триумф счастливчика Гарвея…
В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями, восстал из глубин, я был уже в сотне метров от него. Летели из-под ног камни, осыпался песок.
Но Краббен не торопился.
Он оказался не глуп и расчетлив.
Он (несколько позже объяснил мне Сказкин) очень точно определил то место, в котором теоретически я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту. Вот почему пещера, столь счастливо выручившая меня, Краббена разгневала.
Он так страшно возился в воде, недалеко от входа в пещеру, что я решился выглянуть наружу только в потемках.
Было тихо и пусто.
Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы эти казались туманными звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в зыбких глубинах, преломлялся свет смутной Луны.
Как отблеск костра.
Впрочем, костер, причем настоящий, должен был, конечно, пылать на гребне кальдеры. Но Сказкин исчез, Сказкин сбежал, Сказкин не поддержал близкого человека.
Один.
Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на нее не хватало. Я видел часть заваленного камнями берега, теряющиеся в полумраке базальтовые стены. Краббен, казалось мне, таился где-то неподалеку.
«Сказкин, Сказкин…» — с горечью повторял я.
Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом и составлял необыкновенный отчет.
Морской змей. Это ли не открытие?
Но фал оказался коротким, а Верп Иванович бежал с поля боя, а Краббен караулил меня, затаясь в воде.
«Сказкин, Сказкин…» — с горечью повторял я.
Сказкину я мог простить многое — его речевые преувеличения, его мелкое хищничество, его неверие в прогресс, его великодержавность по отношению к Агафону Мальцеву. Я мог простить Сказкину даже испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, когда твоего прямого начальника гонит по узкому пляжу невероятный хищник, прыгать по гребню и с наслаждением вопить и свистеть: «Давай, начальник! Давай!» — этого я Сказкину простить не мог.
А ведь Сказкин и вопил, и свистел. А ведь он оставил меня одного, даже не развел на гребне костра. Не для тепла, конечно. Хотя бы для утешения.
Ушел, скрылся Сказкин.
Остались луна, ночь, жуткое ощущение Краббена.
Из призрачных глубин, мерцающих, как экран необъятного дисплея, поднялась и зависла в воде непристойно бледная, как скисшее снятое молоко, медуза. Хлопнула хвостом рыба. Прошла по воде рябь.
Краббен умеет ждать.
Не знаю почему, но я чувствовал это.
«Не трогай в темноте того, что незнакомо…
Не трогай!
Я забыл эту заповедь, я коснулся незнакомого, и вот результат — мой мир сужен до размеров пещерки, зияющей в отвесной стене источенных ветром вулканических шлаков.
Один.
Печальный амфитеатр кальдеры поражал высокой художественностью выступов, трещин, теней. Вот жуткая гидра, приготовившаяся к прыжку, вон черный монах в низко опущенном на лицо капюшоне, вон фривольная русалка, раздвигающая хвостом водоросли…
«Сюда бы Ефима Щукина…» — подумал я.
Ефим Щукин был единственный скульптор, оставивший на островах неизгладимый след своего пребывания.
Островитяне хорошо знают гипсовых волейболисток и лыжниц Ефима Щукина — их плоские груди, жилистые животы, совсем не женские бедра. Но что было делать Щукину? Ведь лыжниц и волейболисток он лепил с мужчин. Разве позволит боцман Ершов, чтобы его супруга вошла хотя бы на час в какую-то подозрительную мастерскую? Разве позволит рыбинспектор Попов, чтобы его дочь, сняв с себя самое необходимое, восседала перед скульптором в несколько рискованных позах?
И так далее.
Ночь тянулась медленно. В лунной тишине, в смутной тревоге. Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас будили меня. Я свешивал голову с карниза, всматривался: тут Краббен? Это его спина блестит столь жирно и отвратительно?
Пусто.
Так пусто и тихо было вокруг, что я начал сомневаться: да полно, был ли тот Краббен?
Вдруг вторгался в сон Сказкин.
«Начальник! — шумел он. — Ты послушай, как нас, больных, водят за нос. Я, больной в стельку, прихожу к врачу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом. Вам, дескать, ждать придется. Вы, дескать, не совсем удачно пришли. К нам едет гость, профессор из Ленинграда, он нашего шефа повезет в Ленинград! А я, начальник, сами знаете, человек больной, я уточняю, кто тут пациент — я или ее шеф и кому из нас кого следует ждать. Ну и, понятно, щиплю ее за высокий бок. Секретарша, конечно, в крик. Псих, дескать! Издевается, спрашивает, а сколько это будет два да еще два? А на шум ее шеф выглядывает. Дескать, чего? А я-то ничего, а секретарша правды хочет, тычет в меня серебряным пальчиком, это, дескать, кто? Хочет, чтобы шеф психом меня назвал. А шеф человек умный и занятый, у него в голове рассеянность, он слышит секретаршу, а отвечает на свой вопрос. Профессор, дескать, говорит ей. Ну все как есть перепутал. Тут я ее еще раз ущипнул. Вот тебе два и два, цыпа!» Сказкин, он свое откусает!
Просыпаясь, избавляя себя от непрошеных сновидений, от одной паршивой мыслишки я избавиться все же никак не мог.
Вот какая была мыслишка.
Верп Иванович держался уже два месяца. Организм у него очистился от болезни основательно. Но ведь известно, как долго может прятаться в потемках нашего подсознания этакая мелкая мыслишка, вздорная и убогая, но при первом же благоприятном обстоятельстве разрастающаяся до ядерного облака. Увидев, что начальник прыгнул в пещеру, а значит, какое-то время будет в безопасности, ничем не докучая ему, Верп Иванович мог поддаться опасной мыслишке, обменять, скажем, казенные сапоги на дрожжи, и тогда…
Я-то знал, как Сказкин умеет куражиться.
Перед отходом на Итуруп, когда снаряжение уже было загружено на борт попутного сейнера, Верп Иванович внезапно исчез. Вот только что бухтел, шумел, ершился, шумно радовался, как ему хорошо будет в отрыве от корешей, и вот нигде его нет!
Разыскивая Сказкина, с таким трудом нанятого в отряд, я обошел все злачные места островного центра. «Да, — говорили мне. — Был Сказкин. Был, но давно ушел».
Понимая, что разыскать Сказкина я вряд ли смогу, я положился на волю провидения и прикорнул в гостинице рядом с телефоном. Все равно Сказкина одного на борт сейнера не пустят.
Длинный звонок раздался ночью.
— Начальник! — голос Сказкина был нетверд. — Начальник, поздравь! Отход я отметил!
— Ты на ногах? — заботливо спросил я.
— На ногах, — строго сообщил Сказкин. — Но опираюсь на окружающие предметы.
— Где же ты на них опираешься?
— Не знаю, начальник. Потому и звоню, что не знаю.
— Но где-то ты есть!
— Я есть, — согласился Сказкин. — Я есть в будке.
— В какой? В сторожевой? В собачьей? — начал раздражаться я. — Или все-таки в телефонной?
— Она такая… — задумался Верп Иванович. — Она вертикальная. Совсем вертикальная будка.
— Уже хорошо, — поощрил я Сказкина. — Ты не торопись. Ты же знаешь, торопливостью судьбу не сломишь. В таких случаях важно точно определиться. Что там вокруг тебя?
— Металл и стекло, — гордо ответил Сказкин. — Правда, стекло разбитое.
— А что ты видишь из будки? Строения или лес? Или, может, кладбище? Дай точную примету. Пусть одну, но точную.
— Есть примета! — восторженно вскрикнул Верп Иванович. — Есть!
— Так говори.
— Воробей! Он сидит прямо передо мной!
— Ну, ну! Там перед тобой дерево или куст? Если дерево, то какое?
— Да махусенькое! — расчувствовался Сказкин. — И воробей махусенький! Клюв прямо как шильце!
— Ты еще укажи мне длину коготков! — не выдержал я. И впрямь услышал:
— Ничтожные!
«Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, — вспомнил я слова древней книги, — следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, следует учиться ими управлять. Как ни необъятна работа, связанная с самоусовершенствованием, надо учиться ни в чем не отступать. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, следует учиться не пугаться ее!»
Я глянул вниз.
Может, рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он давно ушел в нейтральные или в чужие воды? Я бы смог спрыгнуть на пляж, добраться до фала и в одно мгновение забраться на недосягаемую для Краббена высоту.
«А если он не спит? Если он затаился? Если вон та вон глыба — это вовсе не глыба? Если он терпеливо ждет, когда наконец я полезу к фалу?..»
Малоприятные, пугающие мысли теснились в моей голове. Но вот ведь странность! И пугаясь, и страшась, и переживая, мысленно я проигрывал в мозгах и нечто приятное.
Музей.
Огромный музей современной природы. Зал.
Гигантский зал, отведенный для одного, зато совершенно исключительного экспоната. Медная табличка. На табличке текст.
«Краббен тихоокеанский. Единственный известный в наше время вид. Открыт и изловлен в водах кальдеры Львиная Пасть младшим научным сотрудником СахКНИИ Т. Н. Лужиным и полевым рабочим Пятого Курильского отряда В. И. Сказкиным».
«Сказкиным! — возмутился я. — Трус проклятый!»
И, подумав, поставил перед своим именем — доктор геолого-минералогических наук, а имя Сказкина стер совсем. Гречка и фал. Я объясню тебе разницу! Очень хотелось есть.
Конец двадцатого века, не без удивления думал. Венец творения, царь природы, блокирован в пещере какой-то доисторической тварью!
«Скоро утро, — сказал я себе. — Почему не рискнуть? Не может быть, чтобы я не обошел по прямой этакого громилу. Мне бы ухватиться за фал».
«Рискни!»
Но понятие риска тоже было связано в моем сознании с именем Верпа Ивановича Сказкина.
«Ух, риск! — явственно услышал я уханье Верпа Ивановича. — Ух, риск! Я парень рисковый!»
Причудливо всплывали в моей памяти детали различных рассказов Сказкина о присущем его натуре риске. Израсходованные казенные деньги, оборванные линии электропередачи, заснеженный, завьюженный сахалинский городок Чехов, где Верп Иванович уже однажды соприкоснулся с большой наукой — помогал сейсмологу Гене Веселову настраивать осциллограф.
Буря смешала землю с небом…
Вьюга крутила уже неделю. Два раза в день на осциллографе надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумье — где поесть? Столовые не работали (из-за пурги), да Сказкин и Веселов и не могли пойти в столовую — они давно и прочно всем задолжали, потому что уже пятнадцать дней не могли получить командировочные.
Пурга.
Кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры, снятой Веселовым и Сказкиным, возвращался поздно и навеселе. Будучи холостяком, пурги он не страшился и проводил вечера у своих корешей — за ломберным столиком.
Возвращаясь, дядя Гоша ставил на пол баночку консервированной сайры. Этим он поддерживал пса, жившего у него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: «Псам, как шпионам, необходим фосфор. И заметьте, я хоть и беру консервы на комбинате, но именно беру, а не похищаю. Другой бы попер с комбината красную икру или рыбу, а я беру сайру, всего одну баночку, для Индуса, бланшированную, но нестандартную, ту, что все равно бы пошла в брак».
И Сказкин и Веселов охотно поели бы нестандартной сайры, даже небланшированной, но дядя Гоша, будучи навеселе, их терзаний не замечал. В наше время чтоб голодали!.. Он терпеливо ждал, когда Индус вылижет банку, а потом гасил свечу: «Зачем потолок коптить? Потолок не рыба».
Все ложились.
Сказкин иногда проверял, не осталось ли чего в баночке у Индуса, но пес хорошо справлялся. А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает, что надо бы для него прихватывать две баночки, дядя Гоша гордо пояснял: «Одна баночка — это одна баночка, а две баночки — это две баночки. Надо понимать разницу».
Дом у дяди Гоши был чист, как его совесть, и гол.
Сказкин и Веселов, организмы, как известно, белковые, слабели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отобрал и унес куда-то в пургу рукавицы, пришлось Сказкину свои рукавицы пришить к рукавам, как работать без них в таком климате?
В горисполком Сказкин и Веселов тоже давно не заглядывали — они задолжали и там; знакомых в городе не имелось; пурга не стихала — назревала катастрофа.
Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и отобрать у пса баночку сайры, в холодных сенцах раздался слабый вскрик.
Держась руками за стенку, Сказкин немедленно бросился на помощь товарищу.
В сенцах, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой замазученной мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий окорок пуда на полтора. С одной стороны он был плоский, темный, с другой стороны выпуклый и походил на большую мандолину.
Окорок вкусно пах.
Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселов долго смотрели на окорок.
Потом был принесен нож, то ли Сказкиным, то ли Индусом, и каждый получил по большому куску окорока. Индус тоже. «Хватит тебе питаться одним фосфором, — заметил Сказкин. — Ты не шпион, а пес, можно сказать, друг человека». А оробевшему интеллигенту Гене Веселову Сказкин веско заметил: «Получим деньги, за все рассчитаемся».
А пурга набирала силу. Город занесло под третий этаж. Очень скоро Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны. «Горячее, — строго пояснял он, двигая белесыми бровками, — горячее, оно полезно».
Иногда он добавлял: «В меру».
Кастрюльку с бульоном Сказкин прятал под кроватью дяди Гоши. Если ночью хотелось пить, терпели. Опять же и экономия. Оба повеселели, и Веселов, и Сказкин. Индус с ними подружился.
Однако всему приходит конец.
Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселов к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно таяла. Теперь окорок и впрямь напоминал мандолину — по пустотелости.
И настал день, пурга кончилась.
Выкатилось из-за треугольной сопки ржавое ледяное солнце, празднично осветило воскресший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он добродушно улыбался:
«Живем, мужики! У меня где-то есть окорок. Мы его сейчас почнем».
Слова дяди Гоши повергли всех в оцепенение. Даже Индус привстал и виновато отвернулся.
Первым в сенцы двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив с ног, его обошли Индус и Сказкин.
Зная инфернальный характер пса, Верп Иванович, как бы не выдержав веса окорока, обронил на пол эту пустотелую штуку, а Индус (они теперь крепко были повязаны) подхватил окорок и бросился в бесконечные заснеженные огороды, залитые кровавым с пересыпа солнцем.
Взбешенный дядя Гоша выскочил на крыльцо с ружьем.
— Убью! Корейцам отдам! Сниму шкуру! — кричал он Индусу.
Он и впрямь передернул затвор, но ружье у него вырвал Сказкин.
«Это он молодец, это он вовремя, — подумал обомлевший от всего происходящего Веселов. — И пса спасет, и честь упасет нашу».
Но к крайнему изумлению Гены Веселова, Сказкин, вскинув ружье, прицелился прямо в пса.
— Что ты делаешь? — завопил Веселов, толкая Сказкина под руку.
Только тогда, голосом, полным раскаяния, Верп Иванович шепнул: «А что, если пес расколется?»…К утру и луна исчезла.
Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман, просто была и вот уже нет ее, растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями кальдеры угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шары, поблескивали они в наэлектризованном воздухе.
«Прощелыга! — тосковал я по Сказкину. — Фал обменял на гречку!»
Недоступным казался мне крошечный домик сироты Агафона. На печке, сооруженной из разрубленной металлической бочки, пекутся лепешки, пахнет свежезаваренным чаем; на столике, как маяк-бипер, икает «Селга».
А тут?
Шорох текущих шлаков. Шорох осыпающихся песков. Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
Слова старинной морской песни прозвучали в этой обстановке несколько неожиданно, но уместно.
«Эту курву мы поймаем, — отчетливо расслышал я, — ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!»…
Я даже привстал.
«Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем будто знамя…»
Угадав обращение, я торжествующе закончил: «…Змей!»
Это не было галлюцинацией.
С тозовкой в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем застиранном тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Верп Иванович Сказкин — бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший конюх и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден собственной храбростью.
— Начальник! — время от времени вскрикивал он. — Почты нет! Ты где, начальник?
— Тише, организм!
Верп Иванович дерзко усмехнулся:
— У меня тозовка!
Имея вооружение, пусть и не главного калибра, он презирал страх.
Он шел по своей земле, по своей суше, по своему берегу; он, венец эволюции, снисходительно сплюнул в сторону медузы, на миллионы лет отставшей от него в своем развитии. Верп Иванович был прекрасен.
Но в смутной глубине призрачной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях, уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение, и, зная, что это может быть, я рявкнул:
— Полундра!
В следующий момент пуля с треском раскрошила базальт над моей головой. Без какого-либо интервала рядом, на выступе, миновав рыхлую осыпь, с разряженной тозовкой в руках и с рюкзаком за плечами, возник Верп Иванович.
— Чего орешь? — сказал он. — Сам вижу. Но, взглянув вниз, подобрал ноги:
— Он нас не достанет?
— Почему он? — обиделся я. — У него теперь имя есть. Я дал ему имя — Краббен.
— Какой большой! Он хотел меня укусить?
— Он есть хочет. — Я рылся в рюкзаке. — Где хлеб?
— Он что, ест и хлеб?
— Не говори глупостей. Краббен питается активными формами. Ты ведь был у Агафона? Где Агафон?
— Как где? Дома. Вот, я тозовку у него взял. Я поперхнулся:
— И ничего не сказал о Краббене?
— Что я, трепач? Взял ружьишко — и к тебе. Без Агафона, сами управимся. Мы мясо можем ему на вес сдать.
— Какое мясо?!
Сказкин поднял на меня глаза и, не отвечая, ахнул:
— Начальник! Ты где нахватался седых волос? Я промолчал.
О чем говорить?
Вон на песке валяется полутораметровая сельдяная акула.
Час назад ее не было, а сейчас валяется. Шкуру сельдяной акулы не проткнешь и штыком, а тут она вспорота, как консервная банка. Это оценил даже Сказкин. Теперь и до него дошло, в какую историю мы влипли. Ведь о том, где мы находимся, не знает даже Агафон, а Краббен, рассерженный появлением Сказкина, уж постарается нас отсюда не выпустить.
Сказкин вздохнул. Но он вовсе не каялся. Он даже не искал оправданий:
— Я же о тебе думал!
Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водяной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее вершимы гор, опускается к их подножию. Если вершины гор, окаймляющие залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.
Тетрадь четвертая Терять необещанное
Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не исчез — за мрачным горбатым кекуром слышались глухая возня и всплески.
Нервно зевнув, Верп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник на спине задрался, на задубевшей коже Сказкина обнажилось таинственное лиловое имя — Лиля. Вязь сложного рисунка терялась под тельником: какие-то хвосты, ласты и псевдоподии. Все это выглядело так, будто Сказкина вечно душили какие-то неизвестные гады.
— Туман будет.
Гребень кальдеры, правда, курился. Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, стекалась в плотные, плоские диски.
— Скорее бы уж.
— Почему? — заинтересовался Сказкин.
— А ты глянь вниз.
Верп Иванович глянул и ужаснулся:
— Какой большой!
— Уж такой, — кивнул я не без гордости.
То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, уходил к Камню-Льву. Солнце било в глаза, я видел лишь черное тело, веретеном буравящее воду. На ходу плоская голова Краббена раскачивалась, он как бы кивал: я сейчас, я ненадолго, я скоро вернусь! На всякий случай я предупредил Сказкина:
— Он вернется.
— Да ну его. Пусть плывет.
— Ты молчи, — приказал я. — И глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь — как он голову держит, как работает ластами, какого он цвета…
— Да они там все такие, — туманно заметил Сказкин.
Я промолчал. Я был занят наблюдениями. Краббен на скорости входил в крутой разворот.
— А нам за него заплатят? — поинтересовался Сказкин.
— А ты его поймал?
— Упаси господи! — перекрестился Верп Иванович и возликовал: — Он уходит!
— Как уходит?
— А так. Своим ходом. Как умеет, наверное.
Я и сам уже видел: Краббен не развлекается, Краббен пересекает залив вовсе не бесцельно. Только цель его явно находилась не здесь, а где-то в стороне от кальдеры, скорее всего — в океане. А там попробуй его найди.
Я был в отчаянии.
Осыпав кучу песка, я с рюкзаком, Верп с тозовкой, мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк не казался мне таким безжизненным.
Камни. Вода. Изуродованная сельдяная акула.
— Да брось, начальник, — радовался неожиданному освобождению Верп Иванович. — Ты же видел Краббена, чего тебе еще?
— «Видел» — это не документ. «Видел» — это не доказательство. Чем мне доказать, это «видел»?
— Акт составь, — деловито предложил Верп. — И я подпишу, и Агафон подпишет. Агафон, если ему отдать старые сапоги, что хошь подпишет.
Я отвернулся.
На борту корвета «Дедалус», когда он встретил в Атлантике Морского змея, было почти сто человек. А разве им поверили? Почему же поверят акту, если его подпишут бывший конюх и боцман Сказкин и островной сирота Агафон?
— Да что он, последний? — утешал меня Верп. — Ну, этот ушел, другой появится. Это как в любви, начальник. Я как-то раз в Гонконге…
— Отстань!
— Да ладно. Я ведь это к тому, что на Краббене мир углом не сошелся. Вот, видишь, раковина лежит под ногами? Может, она тоже никому не известная, как этот Краббен, а?
Раковина, поднятая Сказкиным, была совсем обыкновенная — тривиальная крученая гастропода, но Верп Иванович не унимался:
— А ты вернешься — проверь. Обязательно проверь. А вдруг эту раковину еще никто не открыл, ты первый?
Он счастливо зевал, он улыбался, он понимал, что раковина не может его укусить, и волны к его ногам катились сонные, длинные — океан еще не проснулся.
Сказкин нагнулся, подбирая очередную, тоже, на его взгляд, еще неоткрытую раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой широкой незагорелой коже, я увидел не только лиловое имя.
— Снимай!
— Ты что, начальник? — опешил Верп Иванович. — Я же не на медкомиссии.
— Снимай!
Сказкин, озираясь, послушался.
Не спина у него была, а лист из альбома. Человек-альбом.
Хорошо, если Никисор, племяш Сказкина, ходил с Верпом Ивановичем в баню только в самом невинном детстве, незачем мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, непристойных русалок, сцепившихся из-за бородатого моряка.
Но главным на спине Сказкина было все же не это.
Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди распущенных гидр, кружащихся, как лебеди на странноватых полотнах Эшера, среди пальм, раскинувших веера острых листьев, под сакраментальным святым «Не забуду…» (в этой общеизвестной клятве неизвестный творец допустил грубую орфографическую ошибку: «…в мать родную!»), по широкой спине бывшего интеллигента в третьем колене, выгнув интегралом длинную шею, широко разбросав конечности, несся, поднимая бурун, наш исчезнувший за Камнем-Львом Краббен.
— Краббен! — завопил я.
Эхо еще не отразилось от скал, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел, они растворились в движении; тельник развевался за спиной Сказкина, как внезапно пробившиеся из-под лопаток крылья.
— Стой, организм! Сказкин остановился.
Левая щека Сказкина дергалась.
Сказкин крепко прижимал к груди тозовку — сразу двумя руками.
— Я же не про настоящего! Я про того, который плавает по твоей спине. Кто его наколол?
— Один кореец в Находке, — Верп Иванович затравленно озирался.
— Это же Краббен!
— Ну, Краббен! Пусть Краббен! — совсем рассердился Сказкин. — Только тому корейцу в Находке все равно, что колоть. Поставь ему пузырек, тогда получишь, что хочешь.
— Но ведь, чтобы так точно наколоть Краббена, его надо увидеть!
— Начальник! — укоризненно протянул Сказкин. — Я тебе уши прожужжал, я тебе коий раз твержу: старпом с «Азова» видел такую штуку. Я сам однажды в Симоносеки…
Договорить Сказкин не успел. Левая щека его вновь задергалась, одним прыжком он достиг входа в пещеру.
— Да стой ты!
Но Верп Иванович, свесив ноги с козырька, уже бил прицельно в мою сторону. Пули с визгом неслись над головой, шлепали в воду. Прослеживая прицел, я обернулся.
Без всплеска, без единого звука, разваливая слои вод, из темных глубин на меня поднимался Краббен.
Он был велик, огромен и походил на змею, продернутую сквозь тело неимоверно раздувшейся черепахи. Мощные ласты развернулись как крылья, трехметровую гибкую шею украшала плоская голова. Круглые немигающие глаза пылали тем сумасшедшим огнем, который прячется под пеплом отгоревшего, но все еще дышащего жаром костра.
Черный, мертво отсвечивающий, Краббен был чужд окружающему. Он был из другого мира, он был совсем другой, совсем не такой, как мы со Сказкиным, или пинии на гребне, или чайки, орущие над кальдерой. Он явно был порождением неизвестного мира. Даже от воды, взбитой ластами, несло мертвой тоской.
Лежа на полу пещеры, зная, что до нас он не дотянется, я попытался его зарисовать. Пальцы дрожали, грифель карандаша крошился.
— Шею держит криво, — удовлетворенно сообщил Сказкин.
— Стар?
— Не скажи. Это я его. Считай, он у нас контуженный.
— Из твоей-то тозовки?
— А правый ласт? — убеждал меня Сказкин. — Ты взгляни, взгляни, правый ласт работает не в полную силу. Так и запиши себе, это Сказкин поранил зверя. Не баловства ради, еще оштрафуют, а защищаясь, и для науки, для большой пользы ее.
Опираясь на ласты, Краббен тяжело вполз на берег.
Он был огромен. Он был тяжел. Камни впивались в его дряблую, свисающую складками шкуру. Мертвые судороги молнией сотрясали все его огромное тело. Фонтан брызг долетел до пещеры. Сказкин, отпрянув, вновь схватился за тозовку.
— Отставить!
Краббен напрасно пытался дотянуться до нас.
Рушились камни, шипели струи песка, несло снизу взбаламученным илом, падалью, смрадом. Несколько раз, осмелившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в пасть, но тут же отступал перед его мощным напором.
— Чего он? — прячась, спрашивал Сказкин.
— Сам спроси.
Будто поняв тщету своих неимоверных усилий, Краббен расслабился, упал на камни, лежал, бугрился на берегу, как уродливая медуза. Все те же странные судороги короткими молниями сотрясали его горбатое тело. Плоская широкая голова дергалась, из пасти обильно сочилась слюна. Низкий протяжный стон огласил долгие берега Львиной Пасти…
— Тоже мне, гнусли! — презрительно сплюнул Верп Иванович.
Стенания Краббена, пронзительные, жуткие, тоскливо неслись над мертвой, как в аду, водой.
— Чего это он? — беспокоился Сказкин.
— Нас оплакивает.
— Сам долгожитель, что ли?
— Все мы смертны, Верп Иванович, — несколько лицемерно пояснил я. — Правда, одни более, а другие менее.
— Вот бы записать гада на пленку, — вздохнул Сказкин. — Записать, а потом врубить на всю мощность. Рано утречком. Агафоше на побудку.
Нервно зевнув, он почему-то добавил:
— Я, если вхожу в автобус, сразу объявляю, дескать, у меня проездной. Особенно если автобус без кондуктора.
Забившись в дальний угол пещеры, Верп Иванович поносил Краббена, а с крытых, грубо вздернутых над водой стен кальдеры уже струился белесоватый туман. Опускаясь вниз, он сгущался, и низкий стон Краббена, полный доисторической тоски, ломался в тысяче отражений.
Я думал, вспоминал.
Мир океанов глубок — леса смутных водорослей, неясные тени. Что мы знаем о тех глубинах? Почему им не быть миром Краббена? Действительно.
Кто воочию наблюдал гигантских кальмаров, кто может рассказать об их образе жизни? А ведь на кашалотах, поднимавшихся с больших глубин, не раз находили следы неестественно крупных присосок.
Кто видел того же трехпалого, загадочного обитателя тропических болот Флориды и прибрежной полосы острова Нантакет? А ведь с его следов давно сняты гипсовые слепки.
Кто видел огромного червя с лапками, так называемого татцельвурма? А ведь о нем рассказывают многие жители Альп. За последние годы собрана не одна сотня свидетельств, уверенно утверждающих: да, татцельвурм похож на червя, да, у татцельвурма большая голова с выпуклыми глазами, да, у него действительно есть лапки, пусть и короткие.
А мокеле-мбембе — тварь, внешне напоминающая давным-давно вымерших динозавров? Разве не утверждают угандийские охотники, что мокеле-мбембе еще и сейчас водится в бескрайних, плохо исследованных болотах Внутренней Африки? Стоит, наверное, напомнить, что на воротах храма, посвященного древневавилонской богине Иштар, среди множества поразительных по своей реалистичности изображений можно видеть странного зверя сируша, ничего общего не имеющего с известными нам животными, зато весьма напоминающего по своим очертаниям все того же мокеле-мбембе.
А кто видел третретретре — животное ростом с теленка, с круглой головой и почти человеческими ушами? Но аборигены Мадагаскара категорически утверждают, что третретретре — их современник и сосед и уши у него действительно человеческие.
Кто, наконец, встречал дипротодонтов, заселявших когда-то Австралию? Но поговорите с местными золотоискателями. Каждый второй раз или два встречал в пустынных центральных районах самого южного материка неких зверей, весьма напоминающих непомерно огромных кроликов.
А разве не выловил из океанских глубин доктор Дж. Смит диковинную рыбу латимерию, считавшуюся вымершей уже много миллионов лет назад?
Мы привыкли к тесноте городов, к реву машин, к кажущейся доступности мира — садись в самолет, и ты уже в Австралии! Мы привыкли общаться с животным миром на уровне зоопарков, а с растительным — на уровне ботанических садов, а мир, как это ни странно, все еще обширен, и непрост, и загадочен, и в этом мире кроме гор, лесов, пустынь и болот есть еще океаны.
Я страшно жалел, что я не человек-амфибия, что я не могу нырнуть, не могу последовать древним путем Краббена. Туман.
— А сколько он может стоить? — не унимался Сказкин. Я не ответил.
Я слушал плач Краббена.
— Наверное, много, — сам себе ответил Сказкин. — У меня столько нет, никогда не было, никогда не будет.
Я молчал, слушал плач Краббена. Мысленно я шел за ним в ночном океане.
Безмолвие звезд, мертвые вспышки люминофор. «И гад морских подводный ход…» Кто он? Откуда? Куда плывет?
— Никогда! Совсем никогда! — плакался рядом Сказкин. — Совсем никогда, начальник, не быть мне миллионером. У меня ведь, знаешь, все удобства во дворе. А я как приду в те удобства, в тот домик с сердечком на дверце, так сразу вижу — лежит там в углу пятак. Пылью покрылся, позеленел, весь в паутине, а я, начальник, все никак не подберу тот пятак…
Туман.
— А говорил, к пяти вернемся… Туман.
Но, как из гигантской трубы, вынесло из кальдеры прогретый солнцем туман. Призрачно высветились кошмарные обрывы, и почти сразу откуда-то издалека, как стрекот швейной машинки, донесся, пришел, поплыл в воздухе томительный, ни на что не похожий звук.
— Господи! — забеспокоился Сказкин. — А если это еще один Краббен, только летающий? Сколько живу, не ведал таких страхов.
Я прислушался:
— Вертолет.
Не мы одни это поняли.
Потревоженный новым звуком (возможно, доисторические враги вот так вот, с воздуха, когтили его, кусали, лапали), Краббен неуклюже сполз в воду, оттолкнулся от бурого валуна и медленно, без единого всплеска, ушел в глубину — черная туманность, уходящая в светлую бездну.
— Уходит! — заорал Верп Иванович. Но я и сам видел.
— Вот гад, — погрозил я вертолету, разматывающему винты над кальдерой, — не мог зайти со стороны моря.
— Ну да, — возразил Верп. — Это же МИ-1. Там бы его ветром снесло.
Свесив с каменного козырька босые ноги, Сказкин удовлетворенно шевелил пальцами. Он уже не боялся Краббена. Он уже не сердился на Агафона. Это же Агафон уговорил летчика заглянуть к нам. Мог бы и не уговаривать, а ведь уговорил.
Только я был в отчаянии.
Краббен уходил, и, похоже, навсегда.
Вот он прошел мимо белой скалы, загаженной чайками, поднял грудью вал, разбившийся о камни, вскинул над водой плоскую голову…
Он уходил.
Навсегда, навсегда, навсегда…
Вертолет, ревя и раскачиваясь, завис над берегом. Серебряный круг винта, рыжий ругающийся пилот. Я был в отчаянии. Я терял Краббена. Навсегда!
— Ты чего, начальник? — пытался утешить меня Сказкин. — Ну ушел и ушел. Что его, держать на веревке? Я тебя лучше сведу с тем мастером из Находки. Он за пузырек такого же наколет тебе…
Мыс Большой Нос является северным входным мысом залива Доброе Начало и западной оконечностью вулкана Атсонупури. Мыс представляет собой скалистый обрывистый утес черного цвета и является хорошим радиолокационным ориентиром. На мысе гнездится множество птиц. Мыс Приглубый. К S и NO от мыса в 1 кбт от берега лежат надводные и подводные скалы.
Тетрадь пятая Запоздалые сожаления
Глупо стоять перед несущимся на тебя табуном.
Надо или уходить, или самому вставать во главе табуна, вести его.
К сожалению, встать перед Краббеном я не мог. Я даже не мог еще раз его увидеть, хотя и заставил сердитого рыжего пилота сделать пару кругов вокруг Камня-Льва.
Рыжий пилот злился: он доставил Агафону Мальцеву почту и припасы, если бы не просьба Агафона поискать нас, он никогда бы не полез на МИ-1 в такую дыру, как Львиная Пасть.
Сказкин хохотнул:
— На пару слов, а? Выйдем?
К счастью, под нами был океан, необозримый, плоский — никак не выйдешь. Да и знал я эти сказкинские — на пару слов. Выведет так человека, а потом неделю ходит с синяками.
Потеряли, горестно думал я. Не успели встретить, и вот уже потеряли. Чем я докажу, что видел Краббена? Пропавшими собаками? Несчастной коровой? Наколками корейца из Находки?
Сказкин счастливо толкал меня локтем в бок:
— Слышь, начальник, почему так? Придешь, скажем, к Агафону, а он рыбу чистит. И лежит среди пучеглазых окуней такая тварюшка — хвост как щипцы, голова плоская, и вся она в тройной колючке, как противопехотный еж. Ну, не бывает таких рыб, а ведь лежит перед глазами тварюшка. «Где поймал?» — «Сама, говорит, залезла в сетку. Здесь. У бережка». — «Ты мне не гони тюльку. У бережка!» А Агафон: «Да точно! Я про рыб никогда не вру!» И чувствую, правду говорит Агафон, и вижу, лежит передо мной тварюшка, а верить не могу. Почему так?
— Рыбка-то, правда, была?
— Да неважно, начальник. Другое важно. Заглянешь вечерком в кафе, возьмешь вес, заметишь для разговору: «Рыбу вчера поймал. На хвосте уши, на глазах козырьки, под животом парус». Обязательно найдется такой, скажет: «А-а-а, брали мы таких под островом Мальтуса. Вкуса нет, и вообще…» А видно — не брал, и знают — я не ловил. Ну почему так, начальник?
Я вздохнул.
Мне вдруг увиделось: Верп Иванович он тоже устал, под глазами залегли густые тени.
«А ведь вернулся, пришел ко мне, — простил я все Сказкину. — Боялся Краббена, а шел, нес тозовку…»
Не знаю, почему уж там не верят в выловленную рыбку. Верп Иванович не рыбка, это он доказал, и я ему крепко верил.
Пилот немножко мешал.
Бухтел, как заводной:
— Мальцев-то не прост, а? Он ваши вещички уже перенес на склад. Если вернетесь, дескать, снова получите, ну, а не вернетесь, чего пропадать вещичкам?..
«Ладно… — сказал я себе, пережевывая тугой кусок вяленого кальмара. — Как говорит Сказкин, акт оф готт, действие бога. Краббен ушел. Но ведь существует он, существует, ведь я его сам видел! Так что надо искать, надо собирать факты, а уж потом придет время, и факты эти можно будет истолковать.
И истолкуют! — хмыкнул я, прислушиваясь к ровному реву двигателя. — Еще как истолкуют!»
Очень живо представил я ученый совет нашего института.
Я, младший научный сотрудник Тимофей Лужин, делаю сообщение. Собаки пропавшие, растерзанная корова, несчастный сивуч, наколка на спине Верпа Ивановича…
Эффект, понятно, ошеломляющий.
Кто первый прервет молчание?
Я не сомневался — кто. Конечно, Олег Бичевский.
«Ясно… — скажет он и подозрительно поведет носом. — Кое-что о Краббене и я слышал. Кое-что даже читал. В популярных изданиях. Скажем, «Химия и жизнь», хороший журнал… — И, уже не глядя на меня, переведет взгляд на доктора Хлудова: — Павел Владимирович, может, все же поговорим о снаряжении? Я новую палатку просил, а мне подкидывают б/у, сплошные обноски».
«Правда, Тимофей, — вмешается и хам Гусев. — У нас тут дел по уши, а ты лезешь со своим Краббеном».
Хуже всех, впрочем, поведет себя Рита Шляпкина.
Рита — палеонтолог. Все древнее — это по ее части. И человек она, не в пример Гусеву, воспитанный. Она не хихикнет, не сошлется на популярные издания. Она вежливо заметит:
«Тимофей Николаевич, а кроме ваших записей, у вас еще что-нибудь есть? Ну, скажем, рисунки? Или фотографии?»
«Рисунок есть, но плохонький. Я камеру с собой не брал. Мы ведь думали, к пяти вернемся».
«А свидетели? Кто-то же с вами был в кальдере?»
Тут все, конечно, насторожатся. Гусев изобразит особое внимание. Они же знают, что я отвечу.
«Да был. Полевой рабочий. Имя у него странное — Верп».
«А-а-а, дядя Якорь! — нагло хохотнет Гусев. — Богодул с техническим именем! Он как там? Не бросил пить?»
«Тимофей Николаевич, — снова вмешается в разговор настырная и вежливая Рита Шляпкина. — Вот скажите. Вы этого Краббена видели в упор, чуть ли не в трех метрах от себя, даже, говорите, в пасть ему заглянули. Это редкий случай. Мне, как палеонтологу, интересно… — Тут она переведет дыхание и коротко добьет меня: — Вот эта самая пасть вашего Краббена, в которую вам удалось заглянуть… Считается, что нёбо у плезиозавров было сильно видоизменено, оба птеригоида встречались друг с другом под базисфеноидом, расходились, оставляя небольшую интерптеригоидную впадину, а затем снова сходились. Вы можете это подтвердить?.. Ах да, этот ваш Краббен ревел, пускал слюну… Тогда, может быть, вы внесете некоторую ясность в вопрос с ластами? Считается, что у плезиозавров они были очень длинные, так как при значительной гиперфалангии у этих существ никогда не бывало гипердактилии… Ах да, условия наблюдений не совсем нормальные… Понимаю…»
Нет, лучше не выставлять себя на посмешище, лучше помалкивать. Верить и помалкивать. Помалкивать и, конечно, ждать.
Я глянул вниз и увидел под собой дымок над домиком Агафона.
Потом мы увидели и самого Агафона — сирота суетливо спешил к посадочной площадке.
— Слышь, начальник, — обрадованно шепнул Сказкин, — а ведь Краббену, считай, повезло.
— С чего вдруг?
— Да узнай Агафоша, что Краббен поселился по соседству, он бы нашел способ добыть небольшую глубинную бомбу, он бы втихомолку глушанул этого зверя. Доказывай потом!
Я сплюнул. Юмор Сказкина мне не понравился. Я мрачно предупредил:
— За фалом пойдешь сам. Фал казенный. Мне за него отчитываться.
P. S. У каждого в шкафу свои скелеты. Так говорят англичане. Считаю, они правы.
Я не сделал сообщения на ученом совете, никому не рассказал о Краббене.
Да и сейчас я не взялся бы так подробно восстанавливать все случившееся в кальдере Львиная Пасть, если бы не сообщение, обошедшее недавно чуть ли не все газеты мира.
Вот это сообщение.
«Промышляя скумбрию в районе Новой Зеландии, экипаж японского траулера «Цуйо-мару» поднял с трехсотметровой глубины полуразложившийся труп неизвестного животного. Плоская голова на длинной и гибкой шее, четыре огромных плавника, напоминающие ласты, мощный хвост — никто из опытных рыбаков с «Цуйо-мару» никогда не встречал в океане ничего подобного.
Догадываясь, что необычная находка может иметь большое значение для науки, представитель рыболовной компании господин М. Яно набросал карандашом схематический рисунок животного, а также сделал ряд цветных фотографий.
К сожалению, разогретая жаркими солнечными лучами туша начала испускать зловонный жир. Запах был настолько сильным и неприятным, что грозил испортить весь улов «Цуйо-мару», к тому же судовой врач заявил, что в подобных условиях он снимает с себя ответственность за здоровье вверенного ему экипажа. В результате загадочную находку выбросили за борт, замерив, правда, основные параметры: длина животного около семнадцати метров, вес около трех тонн».
Находка рыбаков вызвала горячие споры.
Иосинори Имаидзуми, генеральный директор программы зоологических исследований при японском Национальном музее, со всей ответственностью заявил: в сети «Цуйо-мару» попал совсем недавно погибший экземпляр плезиозавра. Эти гигантские морские ящеры обитали в земных морях примерно около ста миллионов лет назад и считаются сейчас полностью вымершими.
К мнению профессора И. Имаидзуми присоединился и известный палеонтолог Т. Шикама (Йокогамский университет).
Японским ученым усиленно возражает парижский палеонтолог Леонар Гинзбург. Рыбаки «Цуйо-мару», утверждает он, выловили, скорее всего, останки гигантского тюленя, существовавшего на Земле еще совсем недавно (по сравнению с эпохой существования плезиозавров) — каких-то двадцать миллионов лет назад.
Некоторые известные ученые настроены более скептически. И рептилии, и тюлени, утверждают они, могут размножаться только на суше, к тому же и у тех, и у других отсутствуют жабры, а значит, они вынуждены периодически появляться на дневной поверхности океанов. Почему же представитель столь крупных живых существ впервые попадает в руки ученых?
«Древние плезиозавры, — говорит профессор Иосинори Имаидзуми, — действительно откладывали яйца на берегу и не могли долго обходиться без атмосферного воздуха. Но если эволюция их доживших до наших дней потомков продолжалась, они вполне могли приобрести некие новые черты, благоприятствующие их нынешнему образу жизни. Известно, например, что ихтиозавры, современники плезиозавров, еще в меловом периоде перешли к живорождению, а современная американская красноухая черепаха может пребывать под водой чуть ли не неделями».
Совершенно иначе оценил находку японских рыбаков Карл Хаббс, сотрудник Океанографического института имени Скриппса. «Кто из рыбаков не слышал и не рассказывал сам легенд о морских змеях, краббенах и анкетролях? Я не верю экипажу «Цуйо-мару». Они пошли на поводу у морского фольклора!»
Как бы то ни было, рыболовная компания, которой принадлежит траулер «Цуйо-мару», приказала всем своим экипажам в случае повторной подобной находки лучше выбросить за борт весь свой какой угодно богатый улов, но в любом случае доставить на берег загадочное животное. Несколько траулеров постоянно курсируют сейчас в водах, омывающих берега Новой Зеландии.
P.P.S. Итак, сейчас апрель.
Примерно месяц назад я отправил на Восток несколько писем. Одно профессору Иосинори Имаидзуми, второе Агафону Родионовичу Мальцеву, третье В. Сказкину. Я-то знаю, чей труп нашли японские рыбаки, я-то понимаю, что мой рассказ, пусть и с запозданием, должен быть изложен для специалистов и, конечно, впрямую связан с находкой предполагаемого плезиозавра или доисторического тюленя.
От Агафона вестей пока нет. Но это неудивительно — когда еще доберется до Доброго Начала шхуна «Диана», на борту которой вместе с моим письмом плывут на Итуруп две отличные дворняги. А Сказкин ответил сразу. Здоров, не пьет, помнит меня, радуется школьным успехам своего племяша Никисора, а за рассказы о Краббене, в общем-то достаточно незатейливые, его, Сказкина, били пока что всего только три раза. Правда, один раз легкостью. Это такой полотняный мешочек, для тяжести заполненный песком.
«В последнее время, — пишет Верп Иванович, — отечественное производство освоило выпуск легкостей из литой резины, но до Итурупа они еще не дошли».
Что же касается профессора Иосинори Имаидзуми, то профессор пока молчит.
Впрочем, я настроен оптимистически. Почта будет.
Кому-кому, а уж профессору Иосинори Имаидзуми вовсе не должна быть безразлична судьба великого Краббена. Лучше испытать стыд ошибки, чем прослыть равнодушным. Вот почему я не теряю надежд, вот почему я с бесконечным терпением жду конверта, на марках которого машут крыльями легкие, как цветы, и такие же длинноногие японские журавлики.
Лишь бы в эти дела не замешалась политика.
Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий
Летающие кочевники
На попутной машине Марков добрался до поворота на Сельцы, дал шоферу полтинник и выпрыгнул из темной кабины. Мороз был градусов пятнадцать. Марков сразу понял это, когда почувствовал, что слипаются ноздри. Он знал эту примету: если ноздри слипаются, значит, ниже десяти. Грузовик заворчал, буксанул задними колесами в обледеневшей колее и ушел за поворот, оставив горький на морозе, едкий запах бензинового перегара. Марков остался один. Он радовался этой минуте: попутка скрывается за поворотом, остается только тихий, заваленный снегом лес, да сугробы вокруг, да серое низкое небо над головой, а он один, с рюкзаком и ружьем за спиной, мороз пощипывает щеки, воздух восхитительно свеж и вкусен, а впереди — две недели охоты, целых две недели молчаливого леса, и следов на снегу, и тягучих зимних вечеров в теплом домике лесника, когда ни о чем можно не думать, а только радоваться здоровью, снегу, спокойным добрым людям и размеренному течению дней, похожих друг на друга.
Марков встал на лыжи, поправил за плечами рюкзак и, перебравшись через кювет, вошел в лес по невидимой, но знакомой тропинке, ведущей к дому лесника Пал Палыча. Некоторое время он еще слышал гудение грузовика, а потом и оно стихло, только поскрипывал и шелестел под лыжами наст, да где-то вдалеке каркали вороны.
До домика было километров восемь. Следов было немного, но Марков знал, что Пал Палыч не оставит его милостями и все еще будет: и следы, и тетерева, с грохотом вылетающие из-под снега, и выстрелы, и то до боли острое, азартное ощущение, когда точно знаешь, что попал, и огромная птица тяжело ухает в сугроб, и кажется, что земля вздрагивает от удара.
Обычно дом Пал Палыча встречал Маркова приветливым шумом. Зычно гавкал, гремя на весь лес цепью, здоровенный Трезор. «Цыц, бешеный!» — грозно кричала на него бабка Марья, мать Пал Палыча; и вдруг ни с того ни с сего принимался орать петух. Но на этот раз все было тихо, и Марков даже подумал, что дал вправо, как вдруг открылась полянка, и он увидел дом. Он сразу почувствовал, что случилась какая-то беда. Калитка была распахнута, двор пуст, стояла странная и недобрая тишина.
Он все еще не понимал, откуда это ощущение беды, а потом сразу понял: слишком много распахнутых дверей. Дверь в дом была раскрыта настежь, и дверца курятника была сорвана и валялась в стороне, и дверь хлева тоже, и почему-то была раскрыта дверь на чердак. Одно из окон в доме разбито, будка Трезора перевернута, по всему двору разбросаны рыжие перья, а истоптанный снег забрызган красными пятнами. Сдерживая дыхание, Марков торопливо снял лыжи и пошел в дом. В доме все двери тоже были распахнуты, а разбитое окно тянуло морозом, но было еще тепло. Марков позвал: «Эй, хозяева!» — но никто не откликнулся, да он и не ждал, что откликнутся. В комнатах было как всегда чисто и прибрано, но в сенях валялся на полу большой тулуп.
Марков вышел во двор, покричал, приставив ладони ко рту, и обежал дом вокруг. Из-под ног у него выскочил полосатый старухин кот Муркот и, ощетинив шерсть, опрометью взлетел на крышу курятника. Марков остановился и позвал его, но кот посмотрел косо и, прижав короткие уши, так злобно и яростно затянул «уа-уа», что сразу стало ясно, кот тут видел такое, что не скоро успокоится и поверит в чьи-нибудь добрые намерения.
Обойдя вокруг дома, Марков встал на лыжи, сбросил рюкзак и перезарядил ружье. Патроны с «двойкой» он выбросил прямо в снег, а в стволы загнал «нулевку», самое солидное, что у него было. Он не сомневался, что совершено преступление, и, как ни дика была эта мысль, ничто другое не приходило ему в голову. Теперь он видел, что через калитку протащили по снегу что-то тяжелое, пачкающее кровью, и видел, что след этот тянется по поляне и исчезает за деревьями. Вокруг было множество следов, они показались Маркову какими-то странными, но не было времени разбираться. Он взял ружье наизготовку и пошел рядом с жуткой бороздкой, где в развороченном снегу расплывались красные пятна. «Сволочи, — думал он с холодной ненавистью, — зверье…» Все ему было совершенно ясно: в свое время Пал Палыч задержал злостного браконьера, и тот, вернувшись после отсидки, явился с пьяными дружками отомстить, они и убили Пал Палыча и его мать, а потом протрезвели, перепугались и уволокли трупы в лес, чтобы спрятать. Он отчетливо видел заросшие хари и налитые водкой глаза и думал, что стрелять будет не в ноги, а как на фронте.
У самых деревьев след разделился. Вправо потянулась цепочка странных следов, и, когда Марков понял, что это такое, он остановился озадаченный. Это были следы босых ног. Там, где наст выдержал и не провалился, можно было отчетливо видеть отпечатки голых ступней. Это казалось необъяснимым, и некоторое время Марков колебался, не зная, что делать, но потом все-таки пошел дальше вдоль запачканной кровью борозды. Она тянулась, петляя между кустами, зеленые ветви елей над нею выпрямились, освобожденные от снежных шапок. Иногда борозду пересекала цепочка следов босых ног. Потом Марков заметил впереди какое-то движение и остановился, судорожно стиснув ружье.
Впереди в кустах кто-то был — кто-то живой, пестрый, яркий, словно раскрашенная кукла. Он сразу замер, и Марков не мог как следует рассмотреть его. Сквозь заснеженный лапник просвечивали желтые и красные пятна. И Маркову казалось, что он слышит тяжелое дыхание. Он шагнул вперед и хрипло крикнул: «Кто вы? Стрелять буду». Никто не отозвался. Потом краем глаза Марков заметил какое-то движение слева и резко повернулся, выставив перед собой ружье.
Прямо на него из-за деревьев выбежал удивительный человек. Если бы этот человек был в полушубке или в ватнике и держал в руках топор или ружье, Марков автоматически упал бы боком в снег, выбросив на лету перед собой двустволку, и хладнокровно расстрелял бы его. Но человек был гол, весь размалеван красным и желтым, а в руке у него была длинная заостренная палка. Марков, открыв рот, смотрел, как он бежит, с необыкновенной легкостью выдергивая ноги из снега. Затем человек замедлил бег, весь изогнулся и, дико крикнув, метнул в Маркова свое копье. Марков инстинктивно присел и, не удержавшись на скрещенных лыжах, опрокинулся на бок. Он был очень удивлен и испуган, и тем не менее странный полет копья даже тогда поразил его. Брошенное с силой, оно отделилось от руки размалеванного человека и медленно поплыло по воздуху. Оно отстало от бегущего, а потом, все набирая скорость, обогнало его и пронеслось над головой Маркова с вибрирующим свистом. Марков еще слышал, как оно с треском врезалось в чащу, словно по кустам дали очередь разрывными пулями, но тут на Маркова навалились со всех сторон. Крепкие маленькие руки схватили его за лицо, опрокинули на спину, он почувствовал резкий неприятный запах, жестокий удар в подбородок, рванулся, и его оглушили.
Очнувшись, он обнаружил, что лежит в снегу под деревом. Слышались незнакомые голоса, какие-то неопределенные звуки, скрип. Неприятно и остро пахло. Он сразу все припомнил и сел, опершись спиной о ствол. Перед ним была обширная поляна, и на ней — полно народу. У Маркова запестрело в глазах. Всюду сновали, крича во все горло, маленькие, голые, размалеванные яркими красками люди. Рядом с Марковым такой же человек кричал и размахивал копьем. А на другом конце поляны грузно лежало в снегу длинное серое сооружение, похожее не то на ковчег, не то на огромный, чуть расплывшийся огурец. Один конец сооружения был тупо срезан как корма корабля. Другой был заострен и приподнят.
Марков зачерпнул снегу и потер лоб и щеки. Он был без шапки и ватника, ружье куда-то пропало. Человек, стоявший рядом, повернулся к Маркову и что-то сказал, зябко шевеля губами. Вид у него был дикий и свирепый — широкое скуластое лицо, расписанное желтыми зигзагами, щетинистые жесткие волосы, большие злые глаза. Видно было, что он сильно замерз и челюсти у него сводит от холода.
— Что вам надо? — сказал Марков. — Кто вы такие?
Человек снова сказал что-то злым гортанным голосом, затем ткнул Маркова копьем. Копье было тяжелое, тупое, без всякого наконечника. Марков с трудом встал на ноги. Его сразу затошнило, закружилась голова. Человек снова выкрикнул несколько слов и снова ткнул его копьем, не сильно, но очень решительно. Марков, стараясь выиграть время, пока перестанет мутить, послушно пошел вперед, а человек двинулся за ним по пятам, время от времени постукивая его копьем то справа, то слева, указывая направление. Он гнал Маркова, как вола, а Марков чувствовал себя совершенно разбитым и никак не мог собраться с мыслями. Отчаянно болела голова.
Возле галеры Марков остановился и, обернувшись, посмотрел на своего погонщика. Тот что-то проорал, погрозил копьем и отошел в сторону. Тут все на поляне разразились отчаянным воем, страшным визгом заверещала свинья, и Марков увидел, как ее волокут к борту галеры. Свинью подняли на руках и перевалили в узкую щель, которую Марков сначала не заметил. Люди на поляне перестали орать и размахивать копьями, сгрудились в толпу и тоже подошли к галере. Марков поймал себя на том, что пытается сосчитать их. Он насчитал три десятка маленьких размалеванных и еще четырех рослых людей с серой кожей. С рослыми обращались неуважительно: на них замахивались, кричали, то и дело подбегали к ним и толкали или пинали ногами, а те только, жмурясь, прикрывали лица и шли, куда их толкают. Это было тем более странно, что они как на подбор были здоровенные мужчины с огромными мускулами…
Гвалт стоял, как на вокзале во время эвакуации. Голова Маркова раскалывалась на части, так что он даже плохо видел. Он ощупал темя — там была огромная мягкая шишка, а влажные волосы слиплись и смерзлись.
Серокожих рослых постепенно подогнали к галере и построили в ряд возле Маркова, и это ему очень не понравилось, тем более что десяток маленьких копейщиков столпились напротив них в нескольких шагах, крича друг на друга и тыча пальцами в Маркова и рослых. Марков поглядел на своих соседей. Вид у них был забитый и удрученный, так что надеяться на них не приходилось. Тут Марков обнаружил свой ватник. Он был на одном из маленьких, пожалуй, на самом маленьком и размалеванном с головы до ног. Этот малыш кричал больше всех, яростно подпрыгивал, замахивался на других и пихался. Его слушались, но не очень. В конце концов он ударил кого-то древком по голове, подбежал к рослым, схватил одного за руку и потащил за собой. Тот слабо упирался, тихонько скуля. Все завопили, но потом разом смолкли и уставились на Маркова. Малыш в ватнике бросил рослого, подскочил к Маркову и схватил его за рукав. Марков рванулся и высвободился. Все заговорили, замахали руками и неожиданно полезли в галеру. У Маркова отлегло от сердца. Трое рослых забрались последними, с трудом протиснувшись в узкую щель.
Поляна опустела. Около галеры остались только малыш в ватнике, выбранный им верзила, стоявший понуро в тихом отчаянии, и Марков. Малыш обежал галеру кругом, посмотрел на небо, окинул взглядом поляну и верхушки деревьев и вдруг заорал диким голосом, уставив копье в грудь рослому. Тот стал пятиться, уперся спиной в борт, не сводя глаз с копья, а малыш все наступал на него, оттесняя к корме. Марков тоже попятился к корме. За кормой все остановились, и малыш снова принялся прыгать, бесноваться и орать во все горло. Марков никак не мог понять, чего он хочет.
— Чего ты орешь? — спросил он. Малыш заорал еще громче. Марков оглянулся на рослого. Рослый, расставив ноги, всем телом давил на широкую серую стену галеры, нависавшую над ними. Видно, он пытался сдвинуть ее с места, и это показалось Маркову таким же бессмысленным, как если бы он пытался передвинуть двухэтажный дом. Но рослый не видел в этом ничего бессмысленного; он натужно кряхтел, упираясь в корму грудью и напряженными руками. Тогда Марков тоже уперся в корму.
Корма возвышалась над головами метра на три. На ощупь она не была деревянной, а скорее была сделана из какого-то минерала — серого, пористого, покрытого темными потеками. Малыш уперся копьем и тоже навалился. Все трое пыхтели от напряжения, толкая и упираясь, словно вытаскивали из грязи буксующую машину. Марков хотел уже бросить эту дурацкую затею, как вдруг почувствовал, что корма подается. Он не поверил себе. Но корма подавалась, она уходила от него, и ему пришлось переступить, чтобы не упасть. У него было такое ощущение, словно он сталкивал в воду тяжелый плот. Малыш крикнул. Рослый остановился. Марков еще раз переступил и тоже остановился.
Это было необычайное зрелище: огромная неуклюжая галера медленно ползла на брюхе по снегу, воздух постепенно наполнился скрипом. Рослый, косясь на малыша, стал медленно обходить корму. Малыш прикрикнул на него и ударил Маркова древком по плечу. Марков отскочил и развернулся. Малыш тоже отскочил и выставил перед собой копье. Движения у него были стремительные и хищные. А рослый вдруг перестал красться и со всех ног пустился бежать за уползающей галерой. Галера ползла все быстрее.
Тогда малыш прыгнул в сторону и, обогнув Маркова, тоже помчался за галерой. Марков все еще не понимал, что происходит. Галера увеличивала скорость. Малыш обогнал рослого, подпрыгнул и ухватился за края щели. Навстречу ему протянулись руки, его схватили под мышки и потянули внутрь. Рослый взвизгнул, рванулся и ухватился за его ноги. Малыш ужасно заорал и выронил копье. Галера уже не ползла, она скользила по воздуху, и скорость ее стремительно нарастала. С шумом рухнуло дерево, стоявшее на пути. Марков смотрел вслед. Это было жутко и грандиозно: огромное неуклюжее сооружение, грубое и угловатое, уходило в небо, все круче задирая нос. Некоторое время ноги рослого еще болтались в воздухе, затем его тоже втянули в щель. Марков услыхал ревущий свист, словно летел реактивный самолет. Галера свечой уходила к тучам и скоро скрылась. Рев затих. Марков остался один.
Он обвел глазами поляну. Растоптанный снег, красное пятно на снегу, широкий прямой овраг. Он пощупал темя. Было очень больно, и он застонал, надо было добираться до жилья, а он не знал, где находится, и даже не пытался сориентироваться, так у него все перемешалось в голове.
Пошел снег, стало темнее. Держась за голову и постанывая на каждом шагу, Марков побрел вдоль борозды, оставленной галерой. Он увидел копье, брошенное малышом, и поднял его, пытаясь рассмотреть, хотя от боли слезами застилало глаза. Копье было тяжелое, черное, шершавое. Опираясь на него, Марков пошел дальше. Снег падал все гуще, и все сильнее болела голова, и скоро Марков перестал соображать, куда он идет и зачем.
Пал Палыч с шумом допил чай из блюдца, подставил свою огромную расписную чашку под самовар и, повернув краник, смотрел, как закрученной струйкой бежит кипяток.
— Викинги, говоришь?.. — сказал он негромко.
Бабка Марья стучала топором, колола лучину для растопки. В доме было тепло, разбитое окошко заткнули тулупом. Марков сидел за столом, подперев рукой забинтованную голову.
— Плохо, брат, — сказал Пал Палыч. — Я как вернулся, увидел твой рюкзак, сразу подумал — плохо…
— Почему же плохо? — слабым голосом сказал Марков. — Наоборот! Открытие, Пал Палыч! Открытие!
— Н-да-а, — неопределенно прогудел Пал Палыч, отводя глаза и наливая в блюдце чай.
— Я думаю так, — продолжал Марков слабым голосом. — Прилетели они издалека, не знаю откуда, но есть у них там, наверное, дерево или какой-нибудь минерал с особенными свойствами. И стали они строить летающие корабли. Смелые, черти!.. — Он сморщился от тошноты.
Пал Палыч со стуком поставил блюдце на стол.
— Как это у тебя получается, Олег Петрович, — сказал он. — Не знаю, не знаю… Дикари голые, по воздуху летают и, значит, свиней воруют… Неувязочка! Брось ты про это думать, Олег Петрович. Выпей-ка ты еще чайку с малиной. Водки я тебе, пожалуй, больше не дам, пусть голова заживет, а чаек пей. Боюсь, не прохватило бы тебя…
Марков переждал, пока прошла тошнота.
— Надо немедленно сообщить в Москву, — сказал он. — Прямо в Академию наук. А что касается голых дикарей… Сто тысяч лет назад, Пал Палыч, наши предки, такие же вот дикари, сколотили первый плот и поплыли на нем вдоль берега. Они тоже не знали, почему плот плавает, почему дерево не тонет. Сто тысяч лет оставалось до Архимеда, да что там — многие не знают этого и сейчас. А предки плавали, строили плоты, потом лодки и — плавали. Ведь закон Архимеда понадобился только для тех, кто строил железные корабли, а деревянные прекрасно плавали и без закона. Так и эти… Им наплевать, почему этот материал летает по воздуху. Построили корабль, набились в него и пошли добычу искать.
— Н-да, — сказал Палыч. — Ты, Олег, вот что… Не хотел я тебе говорить, да, видно, надо сказать. Бред это у тебя, померещилось тебе.
Марков непонимающе уставился на него.
— Как это — бред?
— Так вот. Лесиной тебя оглушило. В беспамятстве ты все с себя посрывал, в одной тельняшке по лесу бродил. Ружье где-то бросил, так я его и не нашел…
— Постой, постой, Пал Палыч, — сказал Марков. — А дом пустой как же? А кровь на снегу? А следы?.. Окно выбито, все двери открыты… И кот Муркот…
Пал Палыч крякнул и почесал в затылке.
— Надо же, — сказал он, глядя веселыми глазами. — Как это у тебя все переделалось!.. Свинью я колол, Олег, свинью!.. А она у меня вырвалась и — с ножом — через двор да в лес! Я за ней, поскользнулся — в стекло въехал локтем… Понял? Трезора с цепи спустил, мать выскочила, тоже за свиньей побежала… Ведь верно, мать?
— Что это ты? — сказала бабка Марья.
— Свинью, говорю, колол! — заревел Пал Палыч.
— А?
— Свинью, говорю!
— Нет уж ее, — сказала бабка, качая головой. — Нет уж свинки…
— Ничего не понимаю, — сказал Марков.
— А тут и понимать нечего, — сказал Пал Палыч. — Академии наук тут не нужно. Вернулся я со свиньей, гляжу — твой рюкзак. Я по следу. Нашел сначала место, где тебя пришибло. Потом лыжи нашел. А потом уже к вечеру гляжу — сам идешь, за деревья держишься, я было подумал, что обобрали тебя…
— Где это было? — спросил Марков.
— А километрах в пяти к северу, где мы с тобой в прошлом году зайца гоняли.
Марков помолчал, стараясь вспомнить.
— А копье? — спросил он. — Было при мне копье? Пал Палыч посмотрел на него, словно раздумывая.
— Ничего при тебе не было, — сказал он решительно. — Ни копья, ни ватника. Так что брось ты это, забудь…
Марков медленно закрыл глаза. Голова, успокоившись было, снова начала болеть. «А может, и правда — бред», — подумал он.
— Пал Палыч, — сказал он, — дай-ка ты мне еще водки. Боюсь, не засну теперь.
— Болит? — спросил Пал Палыч.
— Болит, — сказал Марков.
Летучий корабль… Летучие викинги… Не бывает такого и быть не может… Первые люди на первом плоту… Чепуха, поэзия…
Он, кряхтя, перебрался на лавку, где ему постелили.
Когда гость заснул, Пал Палыч, накинув полушубок, прихватил инструмент и вышел во двор прилаживать дверцу курятника. За ночь прошел снегопад, солнце было яркое, снег во дворе сверкал девственной белизной. Пал Палыч работал со злостью и два раза стукнул себя молотком по большому пальцу, так что из-под ногтя выступила кровь. К нему подошла мать, пригорюнилась, подперла щеку рукой.
— Курей-то опять заводить будем, Пашенька? — сказала она.
— Заведем, — угрюмо ответил Пал Палыч. — И курей заведем, и свинью. Не впервой. У Москаленковых щенок хороший есть — надо взять… — Он встал и принялся отряхивать снег с колен.
— Чисто немцы — энти-то, — сказала бабка, всхлипнув.
— При немцах ты б в погребе не отсиделась, — сказал Пал Палыч. — Да и мне бы не уйти… Ты вот что, мать… Ты об этом никому ни слова, и особенно про палку, что я принес, а ты сожгла.
— Да я же не знала, Пашенька!.. Палка и палка.
— Ладно — сожгла и сожгла. А рассказывать все равно не надо. До Олега Петровича дойдет — очень обидится, а я его обижать не хочу. А чтобы он на тебя сердился, тоже не хочу. Поняла?
— Да, поняла, — сказала бабка. — А палка-то, ох и красиво же она горела, эта палка! И красным, и синим, и зеленым — ну чисто изумруд!.. А кто же это были, Пашенька? Неужели опять немцы?
— Викинги! — сказал Пал Палыч сердито. — Викинги это были, дикие, понятно?
Вячеслав Рыбаков
Носитель культуры
Тугой режущий ветер бил из темноты, волоча длинные струи песка и пыли. От его постоянства можно было сойти с ума; на зубах скрипел песок, от которого не спасали ни самодельные респираторы, ни плотно стиснутые губы. С вершин барханов срывались мерцающие в лунном свете шлейфы песка, переносимые ровными потоками ветра.
Дом уцелел каким-то чудом. Его захлестывала пустыня; в черные, казалось, бездонные проломы окон свободно втекали склоны барханов, затканные дымной пеленой. Видно было, как у стен плещутся, вскидываясь и тут же опадая, маленькие смерчи.
На пятом этаже в трех окнах подряд сохранились стекла.
— Это может быть ловушкой, — проговорил инженер.
«Крысиных следов не видно», — подумал музыкант, и сейчас же шофер сказал:
— Крысиных следов не видно.
— Ты шутишь? — качнул головой инженер. — На таком грунте, при ветре? Они продержатся полчаса.
Долгая реплика не прошла инженеру даром — теперь ему пришлось отвернуться от ветра, наклониться и, отогнув край марлевого респиратора, несколько раз сплюнуть. Плевать было трудно, нечем.
— Войдем в тень, — предложил пилот, почти не размыкая губ. — Мы как мишень. Там обсудим.
— Что? — пробормотал шофер. — Обсуждать что? Глянь на луну.
Мутная луна, разметнувшаяся по бурому небу, касалась накренившегося остова какой-то металлической конструкции, торчащей из дальнего бархана.
— Садится, — сказал друг музыканта. Он очень хотел, чтобы уже объявили привал. Ремни натерли ему плечо до крови.
— Именно, — подтвердил шофер. — Скоро рассвет. Все одно день-то переждать надо.
— Приметный дом, — проговорил пилот задумчиво.
— Пять дней их не встречали, — ответил шофер.
— Отобьемся, — сказал друг музыканта. — Вам ведь доводилось уже.
Пилот только покосился на него, усмехаясь полуприкрытыми марлей глазами.
— Устали мы очень, — сообщила мать пилоту, и тот, помедлив, решился:
— Оружие наизготовку. Первыми — мы с шофером, в десяти метрах парни, затем вы с дочерью. Инженер замыкает. Вперед.
Музыкант попытался сбросить автомат с плеча так же четко, как и все остальные, но магазин зацепился за металлическую застежку вещмешка, и оружие едва не вырвалось из рук. Музыкант только плотнее стиснул зубы и ребром ладони перекинул рычажок предохранителя. Пилот и шофер уже удалились на заданную дистанцию; из-под их ног взлетали темные полосы песка. Увязая выше щиколотки, наклоняясь навстречу ветру, музыкант двинулся за первой двойкой, стараясь ставить ноги в следы пилота. Рядом он чувствовал надежную близость друга, сзади тяжело дышала мать. С автоматом в руке музыкант казался себе удивительно нелепым, игрушечным — какой-то несмешной пародией на «зеленые береты». Никогда он не готовил своих рук к этому военному железу, но вот чужой автомат повесили ему на плечо, и теперь палец трепетал на спусковом крючке. Идти было очень трудно. Они вошли в окно. Пилот отстегнул с пояса фонарик.
— Дверь, — коротко приказал он, левой рукой держа наизготовку автомат.
Инженер и шофер прикладами пробили дверь, намертво завязшую в наметенном песке. Сквозь неровную пробоину пилот направил луч света в открывшуюся комнату и сказал:
— Вперед.
Музыкант, а затем его друг вошли в пробоину, навстречу своим тусклым, раздутым теням, колышущимся на стене.
— Все нормально, — сообщил музыкант, еще водя дулом автомата из стороны в сторону. Здесь было тише, и песка на полу почти не оказалось. В комнату втиснулись остальные.
— На лестницу, — сказал пилот. — Порядок движения прежний.
Они вышли на лестницу. Напряжение стало спадать; отдых неожиданно оказался совсем близким.
— Крысиных следов не видно, — проговорил шофер.
Тонкий слой песка покрывал ступени, смягчая звук шагов. В выбитых окнах завывал ветер, где-то билась неведомо как уцелевшая форточка.
— Интересно все-таки, мутанты это или пришельцы? — спросил друг музыканта, обращаясь к инженеру. — Что по этому поводу говорит наука? — Автомат он нес в левой руке, держа за ремень, а правую ладонь, оберегая плечо, подложил под лямку вещмешка.
— Разговорчики, — не оборачиваясь, бросил, шедший на полпролета выше пилот.
— Как он мне надоел, — шепнул, наклонившись к уху музыканта, его друг. — Буонапарт…
— А ты представь, как мы ему надоели, — так же шепотом ответил музыкант. — Едим, как мужчины, а проку меньше, чем от женщин…
— Прок, прок… Какой теперь вообще может быть прок? Протянуть подольше в этом аду?
Музыкант молча пожал плечами.
— А зачем?
— Чтобы спокойно было на душе, — помолчав, ответил музыкант. Он задыхался на долгом подъеме, сердце уже не выдерживало.
— Чтобы спокойно было на душе, надо оставаться собой. И когда берешь, и когда даешь. Не насиловать ни других, ни себя. Не обманывать принесением большего или меньшего количества пользы… прока, как ты говоришь… Оставаться собой — максимум, что человек вообще может.
— И максимум, и минимум, — вставил все слышавший инженер. — Смотря по человеку.
— «Не измени себе, — ответил друг музыканта, — тогда ты и другим вовеки не изменишь»… Старик Шекспир в этих делах разбирался лучше нас всех, вместе взятых.
— Разговорчики, — повторил пилот. — Наш этаж. Налево. Они влетели в квартиру, готовясь встретить засаду, ощетинясь стволами автоматов. В окна, прикрытые грязными стеклами, жутко заглядывала раздувшаяся, словно утопленник, луна. Мебель вполне сохранилась; на большом рояле, в узкой хрустальной вазе, стоял иссохший, запыленный букет.
— Крысиных следов не видно, — опять сказал шофер.
— Отдых, — произнес пилот долгожданное слово и первым содрал респиратор с лица, хлестнув грязной марлей по колену. На брюках остался рыжий след, облако пыли взвилось в черный, спокойный воздух.
— Хорошо без ветра, — сказала мать, — будто домой пришли. — Она вздохнула. — Как хочется дом-то иметь!
— Потерпите еще несколько дней, — мягко проговорил пилот и ободряюще тронул женщину за локоть.
— Ты нам сыграешь? — спросила дочь.
— Если этот «Стейнвей» сохранился так хорошо, как кажется… — ответил музыкант, стараясь говорить спокойно. Он не мог отвести взгляда от рояля. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании.
— Можно будет сыграть в четыре руки, — предложил друг музыканта.
— Потом, потом, — сказал пилот. — Сначала еда. Отдых. Они все очень хотели есть. А еще больше — пить. На зубах скрипел песок.
— Правда, что они не трогают носителей культуры? — спросил друг музыканта, жуя ломоть консервированного мяса.
— Теперь все носители культуры, — пробормотал музыкант и тут же почувствовал щекой испытующий взгляд пилота.
— Да, конечно, — согласился друг музыканта поспешно, — но я имею в виду… действительно… ну вот хотя бы такого, как он. — Он указал на музыканта.
— Не знаю, — ответил пилот угрюмо.
— Кажется, правда, — с набитым ртом сообщил инженер, слизывая с пальцев маленькие крошки мяса. — Они вообще ведут себя очень, очень странно. Та группа… погибшая… мне рассказывали. — Он наконец сделал глоток, и речь его стала внятной. — Сам я не знаю, я в них только стрелял. И не без успеха.
— Мы в курсе, — уронил пилот.
— Опять хвастаться начал? — Губы инженера растянулись в добродушной широкой улыбке, тусклый жирный блеск прокатился по ним. Инженер коснулся губ языком, потом вытер ладонью. И не заметил даже… — Я хотел только сказать, — ладонь он вытер о рукав другой руки, — что та группа с ними много встречалась в первые дни.
— Г-а-адость!.. — вырвалось у шофера.
— Погодите, — прервала мать, внимательно слушавшая инженера, — дайте ему рассказать.
— Да что рассказывать, — ответил тот, отвинчивая колпачок помятой фляги. — Так… легенды. Говорили, будто они телепаты. Говорили, будто они и устроили все это… Много говорили. Удивительно быстро плодятся легенды, когда вокруг бардак.
— А я еще ни одной крысы не видел, — сказал спокойно музыкант.
— И не дай тебе бог, парень, — ответил пилот. Инженер, отпив, бросил ему флягу. Внутри фляги булькнуло.
— Я своими глазами видел, — проговорил инженер, — в той последней стычке, когда только я, наверное, и ухитрился уйти… я рассказывал, да? Один мужик им сдался. Спятил, наверное. Остальных-то они вроде перебили всех, а этого куда-то повели… А детей они, кажется, крадут. Трое детишек в группе были — мы и ахнуть не успели, никто не предполагал. — Пилот отдал ему флягу, он отпил еще один маленький глоток и аккуратно завернул колпачок. — Где мой мальчик… где мой мальчик, только что играл здесь… — Его передернуло.
— Хватит, — сказал пилот угрюмо. Инженер опять улыбнулся и кивнул.
Пилот извлек из планшета сложенную карту, расстелил ее, отодвинул стул. Они уже отвыкли пользоваться мебелью — на полу казалось безопаснее, спрятаннее.
— А может, они их сохраняют? — опасливо косясь на пилота, вполголоса спросила мать.
— Кого? — не понял инженер.
— Ну… носителей этих.
— Зачем?
— Для культуры! — вдруг захохотал шофер. Пилот, не обращая на них внимания, вглядывался в карту, обеими руками упираясь в пол.
Инженер перестал улыбаться, глаза его свирепо сузились.
— Знаешь, друже, — проговорил он, помедлив. — Те, для кого сохраняют культуру другие, чрезвычайно быстро ее трансформируют. По своему образу и подобию. — Он опять вытер губы ладонью. — Не для крыс сохранять Баха.
— Ну, это-то уж… — непонятно сказала мать. — Уж об этом-то не нам…
Наступило молчание. Инженер, невесело посвистывая, подождал немного, потом перекатился по полу поближе к пилоту и тоже уставился на карту. Мать пытливо, оценивающе глядела на музыканта. Музыкант делал вид, что не замечает этого взгляда, потому что не понимал его, и смотрел на мужчин, водящих по карте пальцами и перешептывающихся о чем-то, очевидно, не слишком радостном; в руке пилота появился курвиметр. Мать встала, а следом за нею и дочь; одна за другой они молча вышли из комнаты. Шофер, рассеянно глядя им вслед, громко высасывал из зубов застрявшие кусочки мяса.
Светало. Стекла стонали от ветра.
Музыкант поднялся — никто не обернулся на его движение. Подошел к роялю, отложил прислоненный к вращающемуся табурету автомат, сел, бережно отер пыль с крышки и поднял ее указательными пальцами. Ну и пальцы, подумал он с болью. Он стыдился своих загрубевших рук, они темнели чужеродно на фоне стройного ряда клавиш. Это напоминало надругательство — садиться сюда с такими руками. Но других рук у него не было.
— Еще километров сто двадцать, — тихо проговорил пилот. Инженер что-то невнятно пробормотал, ероша волосы. Шофер нерешительно начал:
— Женщины…
— Женщины — наше будущее, — резко сказал пилот. — Женщины должны дойти.
— А если там то же самое, что здесь? — спросил, вставая, друг музыканта.
Ему долго никто не отвечал.
— Там река, — произнес инженер наконец.
— Там была река, — стоя вполоборота к ним, ответил друг музыканта.
— Тогда пойдем дальше, — сказал пилот. — За рекой предгорья, и никаких городов. Долины должны были уцелеть, — он сдерживался и лишь мял, тискал курвиметр в скользких от нервного пота пальцах, — и люди тоже. Люди тоже. А крысы базируются на города, значит, там их меньше или совсем нет.
Друг музыканта кривовато усмехнулся — странно и в то же время очень соответственно времени было видеть на молодом, еще не вполне оформившемся лице усмешку желчного, изверившегося старика.
— Уступи, — попросил он, подходя к роялю, и музыкант послушно встал.
— Ну и пальцы, — сказал его друг, присев на краешек табурета.
— Ага, — обрадованно закивал музыкант, — я тоже об этом думал. Жуть, правда?
— И раньше-то не слушались…
— Практики мало. Когда мне бывало плохо, я только этим и лечился. — Он осторожно, боясь нарушить сон рояля, погладил клавиши. — И все равно — все время страх, как бы не сфальшивить…
— А я не хочу бояться! Не хочу лечиться этим, приравнивать творчество к таблеткам, к клизмам!.. Творчество — это свобода. То, что я делаю, должно получаться сразу. Как взрыв, как вспышка! А если не получается — лучше совсем ничего…
Он умолк, и тогда они услышали приглушенный голос инженера.
— Я посчитал. Конечно, у меня никаких приборов, все на глаз. Но ты видишь, как она выросла. Судя по удлинению видимого диаметра, она упадет месяца через четыре.
— То есть наши поиски земли обетованной вообще лишены смысла? — вдруг охрипнув, спросил пилот.
— Н-ну, — помялся инженер, — не совсем… Все же лучше быть там. Во-первых, вероятность того, что луна грохнет прямо нам на головы, сравнительно невелика, а во-вторых, лучше залезть в горы, чтобы не захлестнуло потопом, когда океан пойдет… Хотя, конечно… — Он помолчал. — Тектонически эти горы очень пассивны, что тоже нам на руку.
Шофер длинно и замысловато выругался.
— Да, ты меня сильно обрадовал, — проговорил пилот. — Четыре месяца… Успеем.
— Бульдозер… — пробормотал друг музыканта. — Дорвался до власти. Теперь будет нас гнать, пока не загонит до смерти, а зачем?.. Сыграем в четыре руки?
— Потом, — сказал музыкант, чуть улыбаясь. — Наверное, женщины уже спят.
— Пора и нам, — сказал пилот, услышав его слова, и стал неторопливо складывать карту, начавшую уже протираться на сгибах. За окном разгоралось белое мертвое зарево, словно из-за горизонта натекал расплавленный металл. — Чья очередь дежурить первый час?
— Моя, — сказал шофер. Пилот с сомнением посмотрел на него, потом на друга музыканта. — Моя, моя.
— Занавесить бы чем-нибудь окна, — опустив глаза, пробормотал друг музыканта.
Шофер хохотнул и добавил:
— Горячую ванну и духи от этого… от Диора.
— Вам не понять, — вступился музыкант, — он очень чутко спит. Я и сам такой, а вы — нет.
— Спать, спать, — сказал пилот.
— Еще не хочется, — смущенно сказал музыкант. — Как-то… все дрожит. Давайте я подежурю, а?
Инженер, ухмыляясь, развалился на полу, широко раздвинув длинные ноги и подложив под голову вещмешок.
— Пойди лучше погуляй перед сном, — пошутил он. — Соловья послушай в ближайшей роще… цветочки собери…
Музыкант улыбнулся и, сам не зная зачем, послушно вышел из комнаты.
Сразу в коридоре, в электросварочном свете сумасшедшего утра он увидел прислонившуюся к стене дочь.
— Что ты тут? — испуганно спросил он.
— Слушаю, что вы говорите, — ответила она без тени смущения. — Не могу спать так сразу. Слишком устала.
— Ах, ты… — Он осторожно провел ладонью по ее склеившимся от пота и грязи волосам. Она испуганно отпрянула:
— Нет, нет, я противная, пыльная… не надо.
— Что ты говоришь такое…
— Нет-нет, — она вытянула руки вперед, защищаясь, словно он нападал, — правда… Мы дойдем до реки, — мечтательно произнесла она, — до чистой прохладной реки, и сами станем чистыми и прохладными, вот тогда… господи, как я устала. Если бы все на меня не оглядывались, я бы уже умерла.
— Я теперь буду идти затылком вперед, хочешь? — серьезно предложил он, и она наконец улыбнулась — едва заметно, но все же улыбнулась. Он взял ее за руку.
— Я слышала, что пилот говорил о нас, — тихо произнесла она, глядя в пол, и пальцы ее задрожали в руке музыканта. — Мы ваше будущее, да?
— Как всегда.
— Он ведь очень хороший человек, правда?
— Правда. Теперь нет плохих. Это слишком большая роскошь — быть плохим.
— Ты странно говоришь. Думаешь, чем нам хуже, тем мы лучше? А вот мама говорит, все хорошие да добрые, покуда делить нечего.
— А ты сама как думаешь?
— Мама права, наверное… Только я думаю, люди вообще не меняются — уж какой есть, такой и будет, что с ним ни делай.
— Люди меняются, — ласково, убеждающе проговорил он. — В людях очень много намешано, самого разного, и это разное все время друг с другом взаимодействует, а наружу — то одно выскочит, то другое…
…Не спалось. Комнату заливал раскаленный белый свет, нечем было дышать; в густом мертвом воздухе плясала пыль. Пот жег мозоли и ссадины, ныли натруженные мышцы. Мужчины ворочались, расстегивали пуговицы, наконец пилот сел и обхватил колени руками, пустым взглядом уставясь в пустое окно. И тогда музыкант спросил:
— Хотите, я сыграю?
Молчание длилось минуту. Прямоугольник слепящего окна отражался в неподвижных глазах пилота.
— Сыграй, — сказал пилот потом.
За роялем музыканту стало страшно. Это казалось кощунством — играть здесь. Здесь можно было только стрелять и есть, и брести через барханы — до конца дней.
— Сейчас, подождите, — взмолился он. — Я не знал, что это так трудно — сделать первое движение…
На него смотрели. Он вдруг увидел, что в дверях стоят и мать, и дочь и тоже ждут. Он вспомнил ее завороженный взгляд и почувствовал, что сможет все. Еще час назад она была для него лишь насмерть уставшей, почти незнакомой молчаливой девочкой — и вдруг оказалось, она настолько нуждается в нем. Он опустил пальцы на клавиши. Ему показалось, будто он опустил пальцы на ее хрупкие плечи. Рояль всколыхнулся, по комнате проплыл широкий, медлительный звук. Такой нездешний… Он словно прорвался из прежней жизни, которая теперь казалась приснившейся в неправдоподобно сладком сне. Он доказал, что она не приснилась, что она была, что она может быть. Он мягко огладил задубевшие лица; он вкрадчиво протек в уши и заколебался там, затрепетал, зашевелился, как ребенок в материнском чреве, готовясь к жизни и пробуя силы… И существование вновь получило смысл; впервые за последние недели музыкант понял, что действительно остался жив. И останется жить дальше. Чистая река и светозарные вершины гор были совсем рядом. А если кипящий океан все же доберется до нас, я поставлю ее у себя за спиной, думал музыкант, и первый удар приму на себя…
Когда он перестал играть, все долго молчали. Он испуганно озирался, ему сразу снова показалось, что он некстати вылез со своей игрой… Полгода назад мне за такой класс голову бы оторвали, смятенно подумал он, и вдруг увидел слезы на глазах пилота.
— Этот мальчик стал бы музыкантом, — проговорил инженер и снова лег, заложив руки за голову. — Э-э!..
Музыкант покраснел. Его друг поднялся, подошел к нему и хлопнул по спине.
— Нормально, — сказал он как профессионал профессионалу. — Нормально, хотя раньше ты играл чище.
Но никто не плакал, слушая, когда я играл чище, подумал музыкант. Он был потрясен. Он все смотрел на пилота. Вслух он сказал:
— Еще бы. Почти месяц уже не работал.
— Да, пальчики того…
— Жаль, дальше идти надо, — вздохнула мать. — Так славно было бы тут остаться… жили бы себе…
— Спасибо, парень, — сказал пилот, зачем-то застегивая пуговицу на воротнике рубашки. — Это было неплохо. Ладно. Всем спать.
— Тс-с! — вдруг прошипел шофер, сидевший ближе всех к окну. Все замерли. Стало совсем тихо, лишь ветер гудел снаружи.
— Что? — шепотом спросил пилот потом.
— Показалось?.. — еще тише пробормотал шофер. — Вроде как мотор…
Все уже стояли, пилот схватился за автомат. Пригибаясь, шофер мягко подбежал к окну.
— Ничего, — сказал он чуть спокойнее и распрямился, заглядывая вниз. Было видно, как он вздрогнул, как исказилось его лицо.
— Следы!!! — свистящим шепотом выкрикнул он.
— Боже милостивый!.. — простонала мать, прижимая к себе дочь.
Все приникли к окну. След гусениц был отчетлив, видимо, машина только что прошла. На глазах ветер зализывал его струйчатыми потоками.
— Спокойно, — сказал пилот. — Парни — к окнам! Ты здесь, ты в кухню. Вести наблюдение, стрелять без команды. Боеприпасы экономить! Женщины — в столовую — она от лестницы дальше всего. У нас один автомат, будете в резерве. Мы с инженером выглянем. Шофер — у двери, при необходимости прикроешь. По местам! Может, ничего страшного. Может, они ехали мимо! Сними с предохранителя, не забудь, — совсем спокойно сказал он музыканту.
— Не забуду, — ответил тот. Его колотило.
— Вперед.
Мужчины вышли. Музыкант двинулся было за ними из комнаты и вдруг налетел на завороженный взгляд дочери. Глаза ее были огромными и темными, и дрожали ее губы, которых он так и не поцеловал.
— Ты обещал… — выдохнула она. — Помнишь? Ты обещал!
— В столовую! — крикнул он, срываясь. У него подкашивались ноги, в висках гулко била кровь.
Он с трудом открыл дверь на кухню. В лицо ему хлестко, опаляюще ударил колючий воздух дня, не прикрытого ни стеклом, ни респиратором. Осторожно, стараясь двигаться мягко, как шофер, музыкант подобрался к окну.
Прямо под ним, в десятке метров от стены дома, стоял, чуть накренившись на склоне бархана, бронетранспортер грязно-зеленого цвета, на корпусе которого коробились застарелые, покрытые пылью камуфляжные пятна. Из кузова слаженно, по три в ряд, выпрыгивали громадные крысы в мундирах, таких же грязно-зеленых, как и присвоенный ими человеческий механизм.
На несколько секунд музыкант забыл, зачем он здесь. Все было так реально и нелепо, что казалось театром. Приоткрыв чуть улыбающийся рот, музыкант наблюдал высадку. С автоматами наперевес крысы сомкнутым строем двинулись к дому. Только тогда музыкант с изумлением вспомнил, что крыс необходимо убивать. Это тоже было нелепо и тоже напоминало дешевый спектакль. Но и это надо было сыграть хорошо, по максимуму.
— Все сюда! — крикнул музыкант, обернувшись внутрь квартиры. — Они тут, подо мной!
Зажав автомат под мышкой, он лихорадочно, путаясь дрожащими пальцами, отстегнул с пояса гранату и, едва не забыв выдернуть чеку, аккуратно спустил ее на строй крыс.
Взрыв ударил по ушам, утробно встряхнув землю и дом; взлетели песок и мелькающие в его облаке клочья тел.
— Сюда! — крикнул музыкант снова. В кухню влетел шофер, на ходу отстегивая гранату, держа на отлете отстающий автомат.
— Вот!.. — выкрикнул музыкант и успел увидеть, как что-то блеснуло в смотровой щели транспортера. — Осторожно! — крикнул он, отшатываясь от окна. Шофер, пластаясь над подоконником, метнул гранату, и в этот миг по потолку тяжело хлестнула пулеметная очередь. Посыпалась штукатурка, дом снова встряхнулся в грохоте, музыкант присел и не сразу понял, что случилось, — накрепко притиснув к лицу обе ладони, шофер сделал несколько неверных пятящихся шагов и повалился на спину, вразнобой дергая ногами и как бы всхлипывая. Из-под его судорожно сжатых, иссиня-белых пальцев вдруг стало сочиться красное. Пророкотала еще одна очередь, от деревянной рамы брызнули в разные стороны щепки. Музыкант растерянно сидел на корточках, втянув голову в плечи, и смотрел, как кровь заливает руки шофера и пол вокруг его головы. Ноги шофера бессильно вытянулись и замерли.
— Эй… — позвал музыкант.
И только тогда до него дошло.
Едва сумев распрямиться, на ватных ногах музыкант двинулся вперед, выставив прямо перед собой трясущийся ствол автомата, но пулемет снова зарокотал, воздух у окна снова наполнился невидимым, но ощутимым, горячим железом. Сухой треск автоматных очередей вдруг послышался и совсем с другой стороны — с лестницы. Тогда, вдруг очнувшись, музыкант рванулся в ванную — там тоже было маленькое оконце, почти под потолком, — встал на борт ванны и высунулся наружу. На песке валялись трупы и куски от них, а из транспортера, уже не так браво, еще лезли крысы. Поймав ряд треугольных усатых голов в прорезь планки, музыкант нажал на спуск. Да чем же все это кончится, вдруг пришло ему в голову. Задергавшийся автомат обдал его пороховым духом, проколотила по ушам короткая очередь, а когда грохот прервался, стало слышно, как с сухим звоном скатываются в ванную и катаются там, постепенно замирая, выброшенные в сторону гильзы. Ряд кренящихся по ветру фонтанчиков пыли стремительно пробежал мимо крыс, идущих от транспортера, глухо вскрикнула от случайного попадания броня, и долгий улетающий визг рикошета напомнил звук лопнувшей струны. Первой же очередью удалось свалить трех крыс, и они бессмысленно задергались на песке, раскидывая лапки и молотя хвостами. Остальные опрометью бросились в мертвую зону, к дому. Музыкант едва успел нырнуть внутрь — пулемет хлестнул по оконцу ванной. Не переставая вопить что-то несусветно победное, музыкант метнулся к лестнице, но опоздал — пилот, волоча неподвижные ноги, за которыми оставался кровавый след, вполз в прихожую и стал, стискивая зубы, поворачиваться головой к дверям.
— Остальные?! — прохрипел он. — Женщины?!
Музыкант наклонился было к нему, но пилот рявкнул: «Держи дверь!» Музыкант кивнул, стремительно высунулся на лестницу, не глядя, полоснул вниз долгой очередью и, уже стреляя, увидел, как, перепрыгивая через неподвижное тело инженера, проворно бегут снизу несколько крыс, неловко стискивая лапками непропорционально большие автоматы. Им, наверное, с нашим оружием очень неудобно, сочувственно подумал музыкант. Пронзительно пища, крысы шарахнулись в стороны, прячась за изгибом стены. Музыкант опять завопил и дал еще очередь, не позволяя крысам высовываться; возле самого его лица пропел и тяжко впаялся в потолок посланный откуда-то снизу ответ. Музыкант отшатнулся. Он испытывал скорее удивление, чем страх, и все не мог понять, чем это кончится и как же они теперь ухитрятся перебить крыс и дойти до реки. А почему я один? Что там, в квартире? Он снова нажал на спуск; автомат, дернувшись, вышвырнул пулю и захлебнулся, и музыкант понял, что магазин опустел. Он захлопнул лестничную дверь и потащил к ней гардероб, стоявший у стены прихожей.
— Рожок! — крикнул он, надрываясь; в глазах темнело от усилий. — Кто-нибудь, скорее, рожок!
Снаружи, дырявя дверь, полоснула очередь, другая — музыканта спас гардероб. Да неужто никого уже не осталось?! Как же она? Разве ее тоже могли убить?
— Кто-нибудь! — прорычал он, задыхаясь; сердце колотилось и в горле, и в мозге, и в коленях.
— Не могу! — донесся сквозь гул захлебывающийся тонкий голос. — Мама не пускает!..
Музыкант оттолкнулся от гардероба, склонился над пилотом. Пилот не шевелился, окостеневшие пальцы сжимали цевье. Музыкант отомкнул рожок с его автомата — там тоже было пусто.
Как во сне, медленно, гардероб словно бы сам собой поехал назад, навстречу музыканту, в глубь квартиры. В полной растерянности музыкант стоял посреди коридора, судорожно вцепившись обеими руками в бессмысленный автомат. В открывшийся проем хлынули крысы. Да чем же все это кончится, в последний раз подумал музыкант, пытаясь принять вырвавшуюся вперед крысу на штык. Удар отбили. Музыкант увидел, что к нему неспешно подплыло длинное, тусклое трехгранное лезвие, прикоснулось, замерло на какую-то долю секунды и погрузилось. Его собственные руки, по-прежнему держащие автомат, болтались где-то ужасающе далеко. С изумлением он успел почувствовать посреди себя невыносимо чужеродный предмет, от которого резкой вспышкой расплеснулась во все стороны горячая боль, успел наконец-то испугаться и понять, чем все кончилось, — и все кончилось.
Его друг к этому моменту еще не сделал ни одного выстрела. Он был один — наедине с полузанесенным следом транспортера и роялем, на котором играли пять минут назад. Он слышал стрельбу, крики, топот, взрывы, чувствовал заполнившую квартиру пороховую гарь. Потом совсем рядом, в прихожей, чей-то голос страшно прокричал: «Рожок! Кто-нибудь, скорее, рожок!» Друг музыканта не шевельнулся, руки его стискивали готовый к бою автомат. Он оцепенел. Когда в дверях мелькнули нелепые фигуры крыс, затянутые в зелено-серые униформы, в душе у него что-то лопнуло.
Он отшвырнул автомат как можно дальше от себя и закричал:
— Нет!!! Не надо!!! — И вдруг в спасительном наитии пошел навстречу влетевшей в комнату крысе в черном с серебряными нашивками мундире, широко разведя руки и выкрикивая: — Носитель культуры! Носитель культуры!
Топорща усы, крыса в черном резко, отрывисто пропищала какие-то команды и опустила автомат.
— Оставайтесь на вашем месте, — приказала она. — Вам ничто не грозит.
Друг музыканта послушно остановился посреди комнаты. Крыс виднелось не больше десятка. Могли бы отбиться, вдруг мелькнуло в голове, но друг музыканта прогнал эту мысль, боязливо покосившись на того, в черном, — вдруг и впрямь телепаты…
Ввели женщин. Первой шла дочь, завороженно уставившаяся куда-то в сторону лестничной двери; ее легонько подталкивала в спину мать, приговаривая:
— Не смотри, маленькая, не смотри… Что уж тут поделаешь. Не судьба…
— Вы носитель? — строго пропищала главная крыса.
— Да, — сипло выговорил друг музыканта. — Я музыкант.
— Это хорошо. — Командир крыс перекинул автомат за спину, и у друга музыканта подкосились ноги от пережитого напряжения. Не помня себя, он опустился на пол. Командир внимательно смотрел на него сверху маленькими красноватыми глазками.
— Вы предаетесь нам? — спросил он.
Не в состоянии сказать хоть слово, друг музыканта лишь разлепил онемевшие губы, а потом кивнул.
— Это хорошо, — повторил командир и наклонил голову набок. — Вы будете пока жить здесь этот апартамент. Воду мы пустим через половину часа через водопровод. Ни о чем не надо беспокоить себя.
Мать облегченно вздохнула.
— Во-от и слава богу, — сказала она. — Наконец-то заживем, как люди…
— Трупы мы уберем сами, — командир подошел к роялю. Друг музыканта вскочил — его едва не задел длинный, волочащийся по полу розовый хвост. Он почувствовал болезненное, нестерпимое желание наступить ногой на этот хвост, поросший редкими белыми волосками, и поспешно отступил подальше.
— Покидать апартамент можно лишь в сопровождений сопровождающий. Мы выделим сопровождающий через несколько часов. Пока вы будете здесь под этот конвой.
— Да мы уж нагулялись, не беспокойтесь, — сказала мать. — Калачом наружу не выманишь.
— Выходить иногда придется, чтобы оказать посильную помощь при обнаружении другие люди, — ответил командир. — Например, чтобы довести до них нашу гуманность и желание сотрудиться…трудничать. — Он перевел взгляд на друга музыканта. — Это хороший инструмент?
— Очень хороший.
— Поиграйте.
— С удовольствием, — сказал друг музыканта. В дверях толпились крысы.
— Прискорбно жаль, — проговорил командир задумчиво, — что так много людей не понимают относительность моральных и духовных ценностей в этот быстро меняющийся мир. За иллюзия собственного достоинства готовы убивать не только нас, не и себя. Дорогостоящая иллюзия! Теперь, когда так тяжело, особенно. Мы поможем вам избавляться от этого вековечного груза.
— Вы ведь и поесть нам небось принесете, правда? — спросила мать. — Вот и слава богу… А там, глядишь, и детишки пойдут… — Как добрая бабушка, хранительница очага, она сложила руки на животе, оценивающе оглядывая друга музыканта, и того затошнило. Эта потная, перепуганная шлюшка, из-за которой он уже начал было завидовать другу, теперь казалась ему отвратительной. И однако, выхода не было, спать придется с ней, не с матерью же…
Дочь судорожно согнулась, сунула кулак в рот и страшно, гортанно застонала без слез. Из коридора вскинулись автоматные стволы, а потом нехотя, вразнобой опали.
— Что ты, маленькая? Не надо… — сказала мать. Но дочь уже выпрямилась. Из прокушенной кожи на кулачке сочилась кровь.
— Нет, мама, уже все, все… — выдохнула она. — Уже все, правда, все ведь… правда… что же тут поделаешь…
— Дети подлежат немедленной регистрации и передаче в фонд сохранения, — сказал командир, тактично дождавшись, когда она успокоится. — Впрочем, хорошо зарекомен…довавшие себя перед администрацией люди будут допускаться в воспитание. Прошу к рояль.
Первый звук показался другу музыканта удивительно фальшивым. Он вздрогнул, искательно глянул в сторону командира и, словно извиняясь, пробормотал, чувствуя почти непереносимое отвращение к себе:
— Загрубели руки…
Какое падение, подумал он с тоской. Ну что ж, падать так падать. Что мне еще остается? И он добавил самым заискивающим тоном, на какой был способен:
— Вы уж не взыщите…
Крыса в черном смотрела на его руки спокойно и внимательно. Только бы не сбиться, думал друг музыканта, беря аккорд за аккордом. Он играл ту же вещь, что звучала здесь только что. Все равно вчетвером или даже втроем мы не дошли бы до реки, думал он. А если бы дошли, там оказалась бы та же пустыня. И если бы там даже были кисельные берега, что бы стали мы делать? Как жить? Да если б даже и сумели что-то наладить, скоро упадет луна, и этому-то уж мы ничего противопоставить не сможем. Остается надеяться лишь на крыс, они-то придумают выход. Вначале казалось, будто пилот знает, что делает, но он был всего лишь беспомощным маньяком, не сумел вывести нас из этой западни… Интересно, о чем думал тот, когда играл? У него было такое лицо, будто он на что-то надеется. А на что надеяться в этом аду, в этом дерьме? На пилота? На крыс? Господи, а ведь я, быть может, последний музыкант-человек. Самый лучший музыкант на планете… Самый лучший! Только бы не наврать… не сфальшивить! Ну… ведь получается, черт бы вас всех побрал. Нравится вам, а? Нравится?! Ведь получается! Ну, что ты стоишь, тварь, что молчишь, я кончил…
— То, как вы играете, пока не хорошо, — сказал командир и наставительно поднял короткую лапку, выставив указательный коготок прямо перед носом друга музыканта. — Вам следует чаще тренировать ваши пальцы.
Когда бурая луна перестала распухать от ночи к ночи и стало очевидно, что орбита ее каким-то чудом стабилизировалась, когда приметный дом, одиноко рассекший льющийся над пустыней и руинами ветер, постепенно заполнился изможденными, иссохшими, подчас полубезумными людьми, друг музыканта репетировал уже по девять-десять часов в сутки. С автоматом на груди он сидел на вращающемся табурете, ревниво озирался на теснившихся поодаль новых и, как расплющенный честолюбивой матерью семилетний вундеркинд, долбя одни и те же гаммы, мечтал о том, что вечером, завтра, а может, хотя бы послезавтра, слегка усталый после очередной операции, но, как всегда, безукоризненно умытый и затянутый в чернь и серебро, придет его властный друг — возможно, вместе с другими офицерами, взглядом раздвинет подобострастную толпу и, то задумчиво, то нервно подрагивая розовым хвостом, будет слушать Рахманинова или Шопена.
Дочь, не щадя ни себя, ни будущего ребенка, который начинал уже нежно разминаться и потягиваться в ее набухшем, как луна, чреве, ночи напролет проводила в окрестных развалинах, едва ли не до кипения прокаленных свирепым дневным полыханием, и рылась в металлической рухляди, в человеческих останках, разыскивая для мужа, опасавшегося хоть на миг отойти от рояля, недострелянные обоймы. Ближе, чем на пять шагов, друг музыканта никого не подпускал к инструменту; даже случайные посягательства на невидимую границу он ощущал физически, как если бы кто-то явно враждебный неожиданно проводил в темноте холодной мокрой тряпкой по его коже, — и его тренированные пальцы в панике падали с белоснежных клавиш «Стейнвея» на спусковой крючок «инграма». По людям он стрелял без колебаний.
Василий Головачев
Беглец
Вертолет снизился до километра и, накренившись, пошел по кругу.
— Видите желтое пятно? — показал пилот. — Это и есть знаменитая Драконья пустошь. Посередине — Клык Дракона.
Клык представлял собой совершенно гладкий каменный палец диаметром около полусотни метров и высотой чуть выше двухсот. Палец был окружен обширным песчаным оазисом, который с трех сторон охватывала тайга, а с четвертой ограждали пологие, израненные фиолетово-синими тенями бока Салаирского горного кряжа.
— Давай вниз, — предложил Березин, — на макушку. Сядешь?
Пилот кивнул, отдал штурвал, и вертолет провалился вниз, взревев моторами у самой вершины скалы.
С двухсотсорокаметровой высоты Драконья пустошь казалась бесконечной пустыней, ровной и гладкой до удивления. Ни камня, ни кустика, ни бархана Березин на ней не заметил, несмотря на свой двенадцатикратный бинокль. Негреющий желток осеннего солнца над горизонтом и белесый пустой небосвод довершали картину мертвого спокойствия, царившего в природе. Ветер и тот стих, словно боясь вспугнуть тишину.
Березин ткнул ногой коричневый монолит, испещренный сеткой мелких трещин, вообразил себя со стороны и усмехнулся. Клык Дракона был отличным постаментом для памятника, он и сам казался монументом забытым эпохам горообразования, памятником времени, сгладившего бока, но не способного стереть его до основания…
Счетчик Гейгера и дублирующий дозиметр Березин включил еще в воздухе, но они молчали — повышенной радиации над Драконьей пустошью не было. Но что-то же было, если его, эксперта Центра по изучению быстропеременных явлений природы при АН СССР, послали сюда в командировку.
— Ты случайно не знаток местных легенд? — спросил Березин, подходя к краю площадки. — Больно место интересное, интригующее, предки не могли не украсить его легендой.
— Алтайцы говорят — дурная здесь земля. Зверь вокруг пустоши не живет, люди тоже не селятся с давних времен. По преданию, в этих краях обосновался дракон, дыханием своим иссушающий сердца людей.
— Поэтично… и загадочно. Радиоактивности нет, обычный фон, и это очень странно! Потому что два дня назад…
Два дня назад в районе Салаира разразилась магнитная буря с центром в зоне Драконьей пустоши, а спутники отметили здесь еще и источник радиации, появляющийся, как оказалось после анализа, и исчезающий примерно раз в год. Березин вылетел к Салаиру сразу же, как только в Центр пришла телеграмма из Бийска, но, выходит, пока он собирался, источник радиации снова исчез.
— Очень странно, — повторил Березин задумчиво.
Пилот выглянул из кабины, на лице его, хмуром от природы, отразилось вдруг беспокойство.
— Ничего не чуешь? Мне почему-то хочется смотаться отсюда, и побыстрей.
От этих слов Березину стало не по себе, пришло ощущение неуютности, и ему внезапно показалось, что в спину ему пристально смотрит кто-то чужой…
Впечатление было таким острым и реальным, что он невольно попятился, озираясь и чувствуя, как потеют ладони. На многие километры вокруг не было ни единой живой души, но ощущение взгляда не проходило, усиливалось и наконец стало непереносимым.
— А, ч-черт, поехали!
Березин ретировался под сомнительную защиту вертолета, влез в кабину и захлопнул дверцу.
— Ага! — пробормотал пилот. — Тоже проняло?
Вертолет взмыл в воздух, под ним мелькнули и ушли вниз отвесные бока скалы, затем они сменились желто-оранжевой, ровной как стол поверхностью песков. Клык Дракона отдалился…
— Сядем на песок? — спросил Березин, все еще глядя на таинственный каменный останец, странный каприз природы, воздвигшей идеальный обелиск в центре песчаного массива. Уж не работа ли это человеческих рук? Но — кто, когда и, главное, зачем?
Пилот отрицательно мотнул головой.
— На песок нельзя.
Спустя несколько минут вертолет завис над узкой полоской земли возле стены леса и спружинил на лапы.
Только теперь Березин обратил внимание, что лес, начинавшийся всего в полусотне метров, был какой-то странный — сухостой. Корявые стволы переплелись безлистыми ветвями, создавая мертвую серую полосу вдоль песчаного пляжа, насколько хватал глаз. Живой, зеленый лес начинался за этой полосой не сразу, а как бы с уменьшением той силы, что засушила его у опушки.
Березин с недоумением разглядывал колючую поросль высохшего кедрового стланика, подумал — не пролетала ли здесь недавно саранча. От этих мыслей его оторвал пилот, и он поспешил на зов.
— Смотри. — Пилот подобрал камень и забросил на недалекую песчаную гладь. Камень упал и исчез, словно нырнул не в песок, а в воду. Пилот кинул еще один — результат тот же.
— Зыбун.
— Зыбун? — удивился Березин. — То-то песок такой гладкий, ни барханов, ни ряби… зыбун! На все два десятка километров?
— Факт! Когда начинается ветер, такое впечатление, будто песок течет, сам видел. Ну что, будешь брать свои пробы?
— Непременно. А завтра заберем помощника, перевезем палатку и все необходимое. Чувствую, придется позагорать с неделю.
Березин энергично принялся за работу.
А через час, когда он взял необходимые пробы грунта, сделал замеры радиационной обстановки и собрался отнести приборы к вертолету, горизонт вдали, над центром песчаной плеши, вдруг вспыхнул лиловым пламенем, песчаная равнина встала дыбом, спустя несколько секунд прилетел жаркий вихрь, обрушился на лес и принес с собой гул и желтую мглу.
Воздушная волна отбросила Березина глубоко в колючие заросли сухого леса. Пока он выбирался, царапая тело об острые сучья, рев слегка утих, словно отдалился. Теперь он напоминал шум водопада, слышимого с недалекого расстояния.
— Жив? — окликнул Березин пилота.
— Очень может быть, что и нет, — мрачно отозвался тот, невидимый из-за плотной пелены пыли.
Березин пробрался на голос, зажимая нос платком, обошел смутно видимую тушу вертолета и сел рядом.
— Что это было?.. Ох и запах, чуешь? Будто выгребную яму опорожнили…
— Чую. — Пилот закашлялся. — Вертолет, к сожалению, повалило, придется теперь попотеть, пока поставим на лапы. А рвануло как раз в районе Клыка, недаром меня тянуло выбраться оттуда.
— Метеорит? Или неудачные испытания баллистической? Пилот пожал плечами, снова закашлялся, прикрывая рот ладонью.
— К чему гадать? Подождем, пока осядет пыль, поставим вертолет на ноги и слетаем.
Желтая мгла рассеялась настолько, что стали видны лес, пустыня и зеленоватое небо. В той стороне, где прогремел неожиданный взрыв, все еще погромыхивало, и в небо ввинчивался черный с синим столб дыма, подсвеченный снизу оранжевым. Дым с глухим ворчанием распухал в плотное облако, расползавшееся в свою очередь по пескам.
— Чему там гореть? — пробормотал пилот, глядя на тучу из-под козырька руки. — Ведь скалы одни да песок…
Березин постоял рядом, напрягая зрение, вспомнил о своем бинокле, кинулся было в кабину и неожиданно заметил невысоко над песком движущееся черное пятно. Оно медленно, плавно плыло по воздуху, заметно снижаясь на ходу, и было в его очертаниях нечто необычное, притягивающее взор.
Не сговариваясь, они бросились к тому месту, где должно было пристать пятно, и, еще не добежав, Березин решил, что это… человек, одетый в черный комбинезон!
Плыл он в очень неестественной позе метрах в трех от земли, словно ничего не весил, и пролетел бы мимо, если бы пилот, отломивший на бегу длинный сук, не остановил неуклонное скольжение незнакомца. Тело человека в черном медленно обернулось вокруг конца ветки и вдруг тяжело рухнуло на землю, будто оборвав те невидимые нити, которые поддерживали его в воздухе.
Березин обошел тело и нагнулся, всматриваясь в лицо незнакомца. И насторожился. Лицо упавшего с неба, несомненно, принадлежало не человеку: круглое, с безупречными овалами глаз, открытых, но темных, без проблеска мысли, с прямым, едва выступавшим носом, маленьким — пуговкой — ртом, чрезвычайно густыми бровями… Человек — или?.. Впрочем, что значит «или»?
— Чудной какой-то, — буркнул пилот, встречая взгляд Березина.
И тут с глаз незнакомца исчезла темная пелена, через несколько мгновений они стали прозрачными, наполнились «электрическим» сиянием. Незнакомец неуловимо быстро переменил позу, точно перелился из положения «лежа» в положение «сидя», некоторое время не сводил своих странных глаз с облака пыли и дыма на горизонте, потом непонятная гримаса исказила его лицо, и низкий, чуть ли не уходящий в инфразвук, раздался голос:
— Кажется, это последняя ошибка!
В этом голосе было столько неподдельной человеческой горечи, что Березин проглотил вертевшиеся на языке вопросы и молча стоял рядом, мучаясь от сознания своей беспомощности и наступившего косноязычия. Выручил пилот.
— Кто вы?
Незнакомец повернул голову.
— Землянин, — отреагировал он на вопрос, будто ждал его. — Можете называть меня Иным, если хотите определенности. Веселенькая ситуация, не правда ли?
— Ситуация, конечно, того… — обрел дар речи Березин. — Но на человека вы мало… в общем-то… да и летать без всяких приспособлений люди еще не научились.
Незнакомец с видимым интересом оглядел Березина, потом пилота и улыбнулся. Во всяком случае гримаса его была похожа на улыбку.
— Я не сказал — человек, я Иной, землянин, и только. Прилетевший словно погас, неожиданно лег, вернее, перетек в лежачее положение и продолжал уже лежа:
— Кроме того, я — беглец.
Березин посмотрел на растерявшегося, как и он сам, пилота, лихорадочно соображая, что предпринять. Обстановка складывалась исключительная, и, хотя он и был подготовлен к неожиданностям — год работы экспертом в Центре приучил его ко всему, — такого поворота событий не ожидал.
— Что предлагаешь делать? — быстро спросил он, отводя пилота в сторону и понижая голос. В принципе в этой ситуации решать должен был именно он, но Березин задал вопрос специально, для самоутверждения, для проверки правильности собственного решения.
— Ты понимаешь, кого мы встретили? Это же типичный пришелец! Черт бы побрал заезженный термин!
— Я понимаю. Его надо в Москву… — робко предложил пилот.
— Не успеете, — вмешался Иной; как видно, слух у него был отменный. — Время моей жизни истекает минутами, я успею лишь ответить на ваши вопросы и объяснить, кто я такой.
Березин слушал Иного с неопределенным чувством — нечто среднее между иронией, изумлением и тревогой. Поверить до конца в реальность происходящего мешал стереотип пессимиста, реагирующего на все стандартным: «Не может быть!»
По словам странного пришельца, двести миллионов лет назад на Земле существовала цивилизация, по какой-то причине (по какой — Иной уточнить не захотел) исчезнувшая в веках. Лишь немногие, в том числе и он сам, успели бежать в будущее, найдя миллионы лет спустя новую цивилизацию, современную, молодую, горячую и… небезопасную.
— Да, небезопасную, — повторил Иной. — К сожалению, у нас не было выбора. Вы, люди, — диэнерги. Вы излучаете сразу два вида энергий: разрушения и созидания! Вам неведомо, что источниками излучений являются ваши эмоции: энергии разрушения — зло и ненависть, созидания — доброта и любовь. Источник один — эмоции, но виды энергии разнятся так же, как ваши машины для созидания отличаются от машин для разрушения. Вы даже не подозреваете, что обладаете исполинской мощью, способной творить вселенные! И тратите эту силу поистине с безумной щедростью, но, главное, абсолютно бесполезно, даже не замечая ее существования. Кроме редких случайных проявлений — телепатии, например, телекинеза, бесхирургической терапии. Взамен над чувствами начинает преобладать трезвый расчет, и появляются на свет атомные бомбы, напалм, боевые лазеры и генераторы смерти.
Иной замолчал.
— Почему же наша цивилизация небезопасна? — спросил задетый за живое Березин, когда молчание затянулось. — Неужели из-за совершенствования орудий истребления?
— Не только, есть кое-что поважней: в последнее время наши… назовем их приборами, стали фиксировать нарастающую волну бессмысленных трат энергии разрушения, а мы достаточно опытны, чтобы понимать, к чему это ведет.
— Равнодушие? — догадался Березин, мрачнея.
— Равнодушие. Природа не терпит пустоты, и, не встречая сопротивления, гипертрофически растет безликая энергия равнодушия, которую очень просто обратить в энергию разрушения… к чему пришли и мы за двести миллионов лет до вашего рождения. Моим товарищам повезло больше, многих из них инвертор времени выбросил в более спокойные века, а я ошибся при настройке, ошибся дважды. Уже само бегство было ошибкой. — Голос Иного понизился до шепота. — Трагической ошибкой, за которую придется платить небытием.
— А взрыв? — не удержался пилот, не в пример Березину слушая с жадным интересом и поверив пришельцу сразу и безоговорочно.
— Инерция времени была слишком велика, когда я попытался остановиться, — прошептал Иной. — Меня «занесло», инвертор времени захлебнулся. — Он перевел взгляд на редеющую мглу на горизонте. — Конец. Точка.
Клык Дракона уже не возвышался над пустыней.
Через четверть часа им удалось поставить вертолет на лапы, и пилот снял переборку за сиденьями, куда они с превеликим трудом поместили Иного: тело нежданного беглеца из прошлого оказалось необычайно тяжелым. Он не сопротивлялся, только сказал:
— Вы напрасно возитесь со мной, помочь мне не в силах никто. Я не гуманоид. Да-да, не человек, а видимый мой облик, все эти «руки» и «ноги» — порождение вашей фантазии, как и мой «русский» язык. Вы и видите-то меня, должно быть, по-разному.
Березин не удивился, только кивнул, его уже трудно было чем-нибудь удивить, к тому же беспокоила одна мелочь.
— Излучение зла, — сказал он, кое-как умащиваясь над поверженным пассажирским сиденьем и формулируя вопрос. — Это условность?
— Разумеется, — отозвался Иной. — Градации энергии эмоций вообще условны. Излучение имеет спектр, и каждая эмоция дает свою полосу. Все же, какая ирония судьбы, не перестаю удивляться: вы, величайшие из творцов, не знаете своей огромной творящей силы!
«Огромной силы — это верно, — подумал Березин, перед мысленным взором которого промелькнули картины человеческой деятельности. — Но одновременно и страшной силы! Если, конечно, все это не шутка и не розыгрыш гипнотизера… или бред больного. Хотя на больного Иной не похож… Сколько еще у человека злобы и ненависти, равнодушия и зависти! Может, и права эволюция, что не раскрыла нам сразу всего нашего могущества. Прежде надо научиться излучать в одном диапазоне — доброты, отзывчивости, любви. А пока к нам бегут из бездны прошлого — не все потеряно! Еще есть время что-то исправить, учесть опыт прапредков. Кстати, а действительно ли они владеют излучением эмоций? И в чем это выражается?
— Иной, объясните, что это значит — управлять энергией доброты, энергией эмоций? — проговорил Березин и покраснел от досады на самого себя: он совсем забыл, в каком положении находится пришелец. — Извините, мы, наверное, вас, утомили?
Иной коротко ответил: «Нет», — и молчал с минуту. Фыркал мотор, пилот, не вмешиваясь в беседу, несколько раз выскакивал из кабины и возился наверху. Наконец он запустил двигатель, и кабина задрожала от вибрации ротора.
Потом раздался невыразительный голос (голос ли?) беглеца:
— Пожалуй, можно рискнуть и дать вам знание собственной радиации доброты, я прозондировал вас достаточно глубоко. Но… предупреждаю, дар этот не всегда может принести вам счастье, пользоваться им надо осторожно. Вы уверены, что сможете воспользоваться этим знанием не только для себя? И не во вред другим?
Березин пожал плечами, не зная, что сказать в ответ.
— Рискнем, — повторил Иной.
Глаза его налились белым сиянием, у Березина внезапно закружилась голова, и он судорожно ухватился руками за поручень в носу кабины. И в это время тело Иного стало вдруг распухать и распадаться черным дымом. Дым заполнил кабину, перехватил дыхание.
Березин ударил ногой в дверцу и вывалился из кабины на землю, задыхаясь от кашля. Отползая на четвереньках от вертолета, из которого, как из кратера вулкана, валил дым, он увидел по другую сторону отчаянно ругавшегося пилота, проворно отбегавшего к песку.
Двигатель продолжал работать, лопасти вращались и прибивали струи дыма к земле. «Он умер! — метались лихорадочно мысли. — Неужели такова его смерть? Он был прав, спасти его мы бы все равно не смогли… И все же это несправедливо…»
Глаза начали слезиться, кашель выворачивал внутренности наизнанку, голова гудела, и Березин, судорожно загребая землю руками, отползал от вертолета все дальше и дальше…
— И тут я потерял сознание окончательно, — Березин облизнул сухие губы и замолчал.
— Да-а… — пробормотал Пугаев, избегая смотреть на больного. — Очень интересно… и, знаешь, правдоподобно, черт возьми! Однако вынужден тебя огорчить — все это тебе привиделось! Или почудилось, показалось, померещилось, выбирай любую формулировку.
— Расспросите пилота, он подтвердит.
Пугаев нахмурился, встал со стула, поправил сползающий с плеч халат и подошел к окну палаты. Сказал глухо:
— Пилот погиб. Когда взорвался этот проклятый газовый мешок, вертолет, очевидно, бросило о землю и двигатель взорвался…
— Газовый мешок? — прошептал Березин. — Взорвался двигатель? Не может быть!
— К сожалению, может. Тебя подобрали в глубине сухого леса, а он… пилота нашли в песке слишком поздно.
— Что за газовый мешок?
— Подземные пустоты, заполненные газом. Наверное, раньше газ просто просачивался в районе Драконьей пустоши понемногу, отпугивал зверей и людей, а когда мешок взорвался, волна газа окатила все вокруг пустоши на десятки километров, отсюда и твои галлюцинации — надышался! Ты же рядом был. Надо же придумать — излучение зла, радиация доброты…
Березин посмотрел на свои забинтованные руки. Галлюцинации? Ничего этого не было? Не было странного беглеца из невообразимо далекой эпохи, по имени Иной, не было их разговора?.. И вдруг Березин вспомнил: «Я дам вам знание собственной радиации доброты». Что хотел сказать Иной? Ведь он был, был!
— Разбинтуйте-ка мне руки, — попросил Березин тихо. Пугаев оглянулся с недоумением.
— Что? Зачем?
— Разбинтуйте, прошу вас, мне самому не справиться.
— Ты с ума сошел! — Пугаев с тревогой посмотрел в глаза Березину. — Зачем это тебе? Врач меня из окна выбросит, когда увидит, несмотря на то что я твой начальник.
— Авось не выбросит, вы быстро.
Пугаев помедлил, пожал плечами и стал неумело разбинтовывать руки пострадавшего, пропахшие антисептикой, в желтых и синих пятнах ушибов и ссадин.
— Ну и что дальше?
Березин тоже смотрел на свои руки, лицо его осунулось, стало строже и суровей.
А затем Пугаев увидел, как руки Березина внезапно посветлели, порезы и ушибы на них исчезли, словно с рук смыли краску.
Березин без сил откинулся на подушку, пятнистый от волнения, полежал немного, отдыхая и весело глядя на побледневшего начальника, потом неожиданно подмигнул ему и… медленно воспарил над кроватью…
Александр Шалимов
Зеленые дьяволы сельвы
— Зеленые дьяволы, босс. Рабочие отказываются идти туда…
По холеному розовому лицу Арчибальда Кроу промелькнула брезгливая гримаса. Однако он сдержался. Неторопливо протянул массивную, унизанную перстнями руку, поправил листок перекидного календаря, завернутый струей воздуха от бесшумного вентилятора, подрегулировал скорость… «Проклятая жара, кондиционеры выходят из строя, а эта штуковина только раздражает». — Он покосился на сверкающий никелем корпус вентилятора.
После бессонной ночи Кроу все раздражало — и обжигающее утреннее солнце, и влажная духота в саду, и тепловатый душ, и эта кажущаяся прохлада в кабинете. Ничего себе прохлада! На термометре, который держит бронзовый фавн, торчащий среди телефонных аппаратов, — двадцать девять по Цельсию. Конечно, поменьше, чем снаружи, но, стоит пошевелиться, и кожа становится липкой от пота. Он распрямил спину, с отвращением почувствовал, что рубашка уже прилипает к лопаткам.
«И этот идиот, — Кроу вскинул глаза на темно-коричневое морщинистое лицо Лопеса, — опять несет какую-то блевотину…»
Лопес поймал взгляд босса и открыл рот, чтобы продолжать, но Кроу не позволил. Постучал торцом серебряного «Паркера» по полированной черни стола, не глядя на Лопеса, негромко спросил:
— Напомните-ка, пожалуйста, сколько я плачу вам?
— Я… — начал Лопес и осекся, уставившись в лицо хозяина.
— Вы болван, Лопес, — возможно мягче сказал Кроу, — вонючий, нудный болван! Начинаю думать, что ошибся в вас. Кажется, я уже говорил, меня не интересуют ваши отношения с рабочими. Меня интересует древесина, в частности вот эта. — Кроу снова постучал «Паркером» по столу. — В понедельник вы получили все необходимые указания. Ваши рубщики должны были начать от устья Утаяли и двигаться левым берегом. Ширина фронта вырубки два километра. Ну, а вырубив все ценное, вы должны были сжечь сельву до следующего притока Риу-Негру… Как, кстати, он называется?
— Боа-Негру… Но…
— И никаких «но»… Разве вы забыли, что я не меняю приказов?
— Там, на Боа-Негру, деревня, хозяин… Индейцы… йаномами… Около сотни…
— Ну и что?
— Женщины, много детей…
— Ну и что?
— Говорят, это их земля… И лес по Утаяли, по Боа-Негру… Говорят, губернатор штата приказал не трогать лес и деревню. У них бумага есть…
— Определенно я ошибся в вас, Лопес. — Кроу задумчиво покачал головой. — Сколько у вас рабочих?
— Было тридцать…
— Почему было?
— Убили троих… Вчера… Ночью сбежали еще трое… Они говорят — зеленые дьяволы. Говорят, видели… Боятся, босс…
— У вас нет оружия? Ты, например, зачем на себя столько нацепил? — Кроу указал «Паркером» на пистолетные кобуры, оттягивающие широкий кожаный пояс Лопеса.
— Их пуля не берет, босс. — Лопес наклонился ближе к столу, округлил глаза, переходя на шепот.
— Дурень! — Кроу откинулся в кресле. — И не придвигайся, пожалуйста, от тебя чесноком разит… Господи, какие идиоты… Электроника, интегральные схемы, компьютеры, космические полеты — и «пуля не берет». Кого сегодня пуля не берет… Ты же грамотный человек, Лопес. Учился… Читаешь газеты, разговариваешь по телефону, смотришь телевизор. У тебя в лесном лагере радиопередатчик, ты умеешь им пользоваться… Ну, чего молчишь? Я ведь не ошибаюсь? Учили тебя?
— Три года… Ходил в школу католической миссии… Потом надо было работать…
— Видишь, три года. Тоже кое-что… Так почему все-таки «пуля не берет» этих… как ты их называешь?
— Зеленые дьяволы сельвы… Я не знаю… Люди говорят…
— И ты пробовал?
— Чего?..
— Пулей… Хотя бы вот из твоих пушек.
— А их я не видел…
— В этом все дело, Лопес. Болтун ты и трус к тому же!.. И ни слова больше! Немедленно возвращайся к своим дурням, и чтобы работали. Понял?
Лопес, не поднимая головы, мрачно кивнул.
— Отправляйся! Завтра приеду, посмотрю, что вы там наработали. Прихвачу с собой Одноглазого с его парнями. Они быстро наведут порядок. Рубщиков еще подошлю. Но — смотри в оба… Будут опять разбегаться, головой ответишь.
— К вам человек из города, отец Антонио.
В проеме двери, сквозь раздвинутую бамбуковую занавесь, на пастора глядела широкая улыбающаяся физиономия Чико.
— Пригласи его сюда, мой мальчик.
Пастор осторожно опустил на дощатый пол извивающуюся серебристую ленту, которую держал двумя пальцами за плоскую треугольную голову. Змея скрылась в одной из трещин между неплотно подогнанными досками пола.
— Все отдала? — Чико прищурился, приглядываясь к фаянсовому блюдечку на столе.
— На этот раз все. — Пастор аккуратно отодвинул блюдечко от края стола и прикрыл стеклом.
— Еще принести?
— Попозже. Я скажу. А теперь позови того сеньора из города.
— Он не сеньор, отец Антонио…
Голова Чико исчезла, стебли бамбука сомкнулись, заслонив дверной проем. Послышался удаляющийся топот босых ног и звонкий голосок Чико, обращенный к кому-то на центральной площадке селения:
— Сюда, это сюда… Отец Антонио ждет…
Шаги у входа, шепот Чико, потом деликатный стук в дощатую стенку возле двери.
— Да-да, входите, пожалуйста. — Пастор поднялся из-за стола. Бамбуковый занавес раздвинулся, пропуская гостя — невысокого коренастого человека в светлых шортах и голубой безрукавке с большой репортерской сумкой через плечо. Из-за плеча посетителя выглядывала настороженная мордочка Чико.
— Мне надо видеть пастора Нуньеса, — сказал, наклонив голову, человек в шортах и бросил вопросительный взгляд на вошедшего следом Чико.
— Я — Антонио Нуньес. — Пастор протянул руку.
— О-о, — гость пытался скрыть удивление, — так вы и есть пастор… Извините, но я думал… Меня зовут Тун Читапактль, я журналист — корреспондент центральной газеты штата.
— Вы, вероятно, думали увидеть благообразного седого старца в черной сутане, — улыбнулся пастор, пожимая руку гостя, — а вас встречает худой длинноногий парень с копной рыжих волос, в потертых джинсах и сандалиях на босу ногу, к тому же небритый… Просто мы с ним, — пастор указал на Чико, присевшего на пол у двери, — не ждали сегодня гостей. Однако прошу садиться. — Он указал на грубо сколоченные табуреты возле стола. — А что касается сутаны — тут она не служит делу… Надеваю ее, когда отправляюсь к нашему епископу. Но это случается не часто. Признаюсь вам, дорогой сеньор, даже службу тут веду в джинсах — у меня есть еще одни, поновее — и вот в такой рубашке на выпуск. Слово правды, обращенное к простым людям, не нуждается в красивых одеждах. Не так ли?..
— Вероятно, вы правы, хотя… — журналист оглядел более чем скромную обстановку комнаты, — хотя, кажется, не все соглашаются с вами… Но вы становитесь популярным. Люди говорят о вас, ставят в пример другим… Поэтому наша газета хотела бы рассказать о вас…
— Что ж, если правду, в добрый час.
— Я приехал именно затем, чтобы узнать правду.
— Тогда надо, вероятно, начинать с них, — пастор указал на Чико.
— Именно так я и поступаю. Я уже побывал в соседнем селении. Теперь хотел бы побеседовать с вами.
— Пожалуйста…
— Но с глазу на глаз, если позволите…
— Вот как? У меня ведь нет секретов от них. — Пастор снова указал на Чико. — Но если вы настаиваете… Чико, мой мальчик, поймай пару хороших рыб и попроси Марианну приготовить их.
Бросив тревожный взгляд на журналиста, Чико молча выскользнул наружу.
— Вы ведь не откажетесь пообедать со мной, сеньор? — продолжал пастор, поворачиваясь к своему собеседнику.
— Благодарю. И называйте меня просто Тун, отец мой.
— А вы меня — просто Антонио.
— Еще раз благодарю.
— Тун — это ведь не здешнее имя? — Пастор с интересом разглядывал коричневое, словно выточенное из древесины каобы, лицо гостя.
— Нет… Мой отец с Юкатана. Он из народа майя.
— А ваша матушка?
— Она с Ориноко, из Колумбии. Тоже индеанка.
— Но вы теперь бразилец.
— Я учился в Манаусе.
— И стали журналистом. Индеец-журналист. Нечто новое в здешней действительности.
— Как и пастор в джинсах, живущий в сельве вместе со своей паствой.
— Пожалуй… Новое, которое так необходимо тут, но… приходит с трудом… Увы…
— Скажите… Антонио, ваш сосед… он… не становится слишком бесцеремонным?
Пастор испытующе глянул на своего собеседника:
— Кого вы имеете в виду, Тун?
— Американца, конечно, этого Кроу… Арчибальда Кроу-младшего.
— А-а, — пастор помрачнел и опустил глаза. — Ну конечно… Вам известно кое-что о здешних делах?
— Еще бы… Я подготовил большой материал, но он не пошел. Главный снял. Сказал — недоказательно. Они там расшаркиваются перед боссами с Севера. А этот Кроу… — Тун покачал головой и умолк.
— Да-да… Я тоже писал епископу. Он велел не вмешиваться… в политику. Прочитал мне суровую нотацию. Повторил несколько раз, что у служителей церкви тут задачи иные…
— Что вам точно известно… Антонио? Пастор развел руками.
— Точно?.. Пожалуй, мало… Слышал, что говорили люди. А говорили страшное… И не только на исповеди. Земли по Риу-Негру арендовал у федерального правительства еще отец нынешнего Кроу — Арчибальд Кроу-старший. Я его никогда не видел. Говорят, он был плохой человек и кончил плохо, но я ничего точно не знаю и не могу судить. Все происходило до моего приезда. Вот вы видели этого мальчика — Чико, моего воспитанника. Ему четырнадцать лет. Он единственный, кто уцелел… Когда ему было три года, говорят, что люди Кроу-старшего уничтожили его деревню и убили всех его родичей. Он один спасся чудом, — пастор прерывисто вздохнул, — и живет у меня с шести лет. Сначала был совсем дикий — молчал, бросался на людей и пытался кусаться. Потом начал отходить… Я научил его читать, писать. Сейчас он — как все вокруг, но…
— Он что-нибудь помнит? Мог бы рассказать?
— Послушайте, Тун… В вас тоже индейская кровь. Вы же должны понимать… Разве такое забывается? Я не знаю, что там у него внутри. — Пастор постучал себя по виску. — Я никогда не спрашивал об этом и никогда не спрошу, если он сам не скажет. Повторяю, сейчас он — как все, но я-то знаю, каким он был. И поэтому не хочу и не позволю говорить с ним… о его прошлом. Пусть все останется как есть. Виновник злодейства, вероятно, понес кару…
— Но ведь он был не один?
— Главный виновник… И бог покарал его.
— А если преступление повторится?
— Нет… Невозможно… Теперь такое невозможно. Мир становится другим.
— Едва ли вы сами верите в то, что сейчас сказали… Что могло измениться за одиннадцать лет?.. Вместо одного Кроу тут у вас под боком другой. Еще неизвестно, пастор, кто из них хуже. В нынешнем мире люди вообще не становятся лучше… Я имею в виду тех, у кого деньги, сила, власть… Судьбы отдельных людей для них совсем ничего не значили и не значат. Особенно тут, в сельве, за сотни миль от больших городов.
— Не знаю… Я ничего не знаю об этом и не могу судить.
— Вот, точно так же мне говорили в других селениях. А ведь знают… И молчат… И вы знаете…
— Нет.
— Знаете… Не можете не знать, если прожили тут столько лет. В сельве по Риу-Негру тогда было уничтожено не одно индейское поселение, а несколько: пять, может быть, десять… Со всеми обитателями… Ваш Чико, вероятно, единственный, кто тогда уцелел. Вообразите, один трехлетний ребенок из сотен, может быть, из тысячи варварски истребленных, ни в чем не повинных людей. А дьяволы, сотворившие все это, живы и благоденствуют.
— Откуда вам это известно?
— Кое-что узнал, кое о чем догадываюсь. Но мне нужны улики — неопровержимые доказательства… Какие — вам известно… Ваш Чико одно из них.
— Нет… Мне очень жаль… Вы… вы обманули меня… Тун энергично замотал головой:
— Клянусь, сказал правду. Меня послали к вам, и я буду писать о вас, но у меня была и другая мысль — моя собственная. Не удержался, темперамент подвел — сразу выложил все. Теперь вы вправе прогнать меня, но… прежде подумайте о людях, которые живут тут рядом с вами, о тех, кому вы желаете добра.
— Хотите сказать — им угрожает опасность?
— Боюсь, да…
— Постойте, Тун, дайте мне подумать. У меня в голове все перемешалось.
Пастор поднялся со своего табурета, сгорбившись и покусывая пальцы, принялся шагать по узкому свободному пространству между деревянным топчаном в дальнем углу и столом, за которым сидел Тун. Журналист мысленно считал: пять шагов в одну сторону, пять обратно и снова — пять и пять… Худой и длинный, с низко опущенной головой, бледным, с запавшими щеками лицом, на котором тонкий хрящеватый нос, казалось, касался узкого подбородка, он вдруг напомнил Туну Дон Кихота. Журналист мысленно усмехнулся: пожалуй, это находка — именно Дон Кихот. Можно так и назвать очерк: «Дон Кихот на пороге XXI века». Да и с чем еще сравнить его подвиг: в атомно-космический век уйти в сельву, чтобы нести учение Христа детям каменного века — последним могиканам неолита в стремительно сокращающихся под натиском цивилизации амазонских дебрях.
Резко остановившись, пастор снова присел на табурет и устремил на журналиста испытующий, тревожный взгляд.
Тун молчал, не отводя глаз. Тяжело вздохнув, пастор тихо сказал:
— До меня доходили слухи, но я не верил. Впрочем, и сейчас не верю… Ведь если действительно случилось все то, о чем вы говорите, должны сохраниться следы — кости людей, могилы, пожарища. Даже в сельве поселения не исчезают бесследно. Тем более если случилось недавно. Ваши… предположения можно проверить.
Тун усмехнулся:
— Вам известно, зачем старому Кроу понадобились здешние леса? Кроу и другим… Таких концессий в Амазонии сотни, если не тысячи. Федеральное правительство в недалеком прошлом раздавало их щедро и по дешевке. А срок — на пятьдесят и на сто лет…
— Да, я знаю… Им нужна древесина ценных пород. Кроу на арендованных землях построил мебельные и бумажно-целлюлозные фабрики. Самая большая в Карвуэйру — в двухстах километрах отсюда.
— Дело не в древесине, вернее, не только в ней. Вот посмотрите. — Тун раскрыл свою репортерскую сумку, вытащил наклеенную на полотно цветную карту, развернул.
— Смотрите, — повторил он, — здесь штат Амазонас — весь целиком до границ Венесуэлы, Колумбии и Перу. Некогда его полностью покрывала амазонская сельва — самый большой и самый богатый разнообразием растительности лесной массив планеты. Выруб сельвы начался давно — стране нужны были управные земли. Однако длительное время выруб происходил медленно, а кое-где сельва даже успевала восстанавливаться. Ситуация изменилась примерно четверть века назад. Новая техника позволила резко ускорить наступление на сельву. В восточной части штата количество лесов уже заметно уменьшилось; теперь под ударом оказалась сельва к западу от столицы штата. Смотрите, это Манаус, а вот тут — в пятистах километрах к северо-западу, по Риу-Негру, — земли, арендованные династией Кроу. Пятьдесят тысяч квадратных километров сельвы. Ваше селение тоже тут, в непосредственной близости от его владений. Вам понятно?..
Пастор наклонился над картой, внимательно разглядывая узор знаков. Кивал головой, словно находя в этой вязи подтверждение своим мыслям. Потом спросил, коснувшись пальцем карты:
— Эта карандашная штриховка? Вы ее нанесли? Тун молча кивнул.
— И что она означает?
— Вырубы. На заштрихованных площадях сельвы больше нет. Она превращена в мебель, бумагу, в доллары Арчибальда Кроу и других.
— Господи, — пастор перекрестился, — никогда не предполагал, что уже столько вырублено.
— В штате Амазонас — около сорока процентов — две пятых того, что было. В других штатах еще больше.
— Но ведь это же просто безумие какое-то… И оно продолжается, ускоряется… Впрочем, нет, не безумие… Тут совсем другое. Для одних — бизнес, очень прибыльный бизнес… Другие называют это тягчайшим преступлением, хотя не существует законов, карающих за подобные преступления. Уничтожение сельвы лишает людей главного, без чего жизнь существовать не может, — кислорода для дыхания. Амазонская сельва — огромная, самая большая на Земле фабрика кислорода. Она, если угодно, — «легкие» атмосферы, «легкие» всей биосферы Земли — всего живого. Ныне эти «легкие» стремительно съедает рак цивилизации. Фирма Кроу и ей подобные — раковые клетки в организме биосферы. Это, так сказать, по большому счету… Однако преступление на том не кончается. Вам известно, Антонио, во что ныне превращены эти заштрихованные площади, на которых всего десять — пятнадцать лет назад простиралась девственная амазонская сельва?
— Ну… я знаю, теперь на месте сведенных лесов управные земли. Туда переселяют фермеров… Но я не думал, что леса исчезают так быстро. Насколько надежны ваши данные, Тун?
— К сожалению, — губы журналиста искривила гримаса отвращения, — вполне надежны. Штриховка нанесена по материалам аэрофотосъемок и съемок со спутников. Здесь, — Тун постучал ладонью по карте, — данные двухмесячной давности. На сегодняшний день заштрихованную площадь следовало бы еще увеличить. И вот тут, — он коснулся пальцем одного из изгибов голубой нити Риу-Негру, — она уже подступает вплотную к вашим краям, пастор.
— Вы подразумеваете вырубы Кроу?
— Именно…
— Но граница его концессии определена: она где-то южнее…
— Вот именно — «где-то там». Никто ее не переносил на местность. Да это и едва ли возможно в условиях сельвы. Тут все определяют сроки концессии, а не территория. Пятьдесят тысяч квадратных километров — площадь немалая; всегда возможны варианты…
— Здешние земли отведены местным индейским племенам, — возразил пастор. — Я сам видел документ, подписанный губернатором штата.
— На местности границы резервации никак не обозначены?
— Не знаю, не думал об этом… Однако в документе они оговорены.
— Так ведь то слова. А слова остаются словами. При желании им можно придавать разный смысл. Как уже бывало не раз. Особенно вдалеке от исполнительной власти.
— Вы пугаете меня, Тун.
— Нет… Я приехал помочь вам и вашей пастве. И вам не следует мешать мне; более того, вы тоже должны мне помочь. Соединив усилия, мы, может быть, добьемся чего-то… В противном случае возможен произвол… Снова произвол. Арчибальд Кроу-младший — фигура значительная и хорошо знает свою силу. У него влиятельные друзья в Манаусе и в столице.
— Вы полагаете, люди Кроу могут заставить нас покинуть эти места?
— Это один из возможных сценариев. Могут сжечь здешнюю сельву, что обычно и делают, вырубив предварительно наиболее ценные породы деревьев. Могут, наконец, поступить так, как поступили одиннадцать лет назад с родичами Чико…
Пастор замотал головой:
— Нет-нет, невозможно. Теперь такое невозможно… Они же христиане.
— О ком вы говорите, Антонио?
— О тех… О молодом Кроу… О его людях…
— Черт побери! О-о, простите меня, ради бога, пастор… Люди Кроу — христиане!.. Послушайте же… Индейские деревни к югу от Риу-Негру, о которых я уже упоминал, — их было несколько, не менее пяти — были сожжены напалмом; жители, кто не сгорел заживо, были убиты — все поголовно, даже грудные младенцы. Это дело рук людей Кроу… Вы говорите — должны сохраниться следы… Не осталось следов… Эти люди… Нет… эти чудовища научились не оставлять их. Ценные сорта деревьев были вырублены, остальное предано огню. Там теперь действительно управные земли, фермы, плантации, дороги, фабрики, даже аэродромы. Современная цивилизация с ее благами — на месте девственной сельвы, которую населяли дикари, обитавшие в каменном веке. И поверьте мне, тех, кто ныне живет на землях империи Кроу, не тревожит судьба обитателей исчезнувшей сельвы. И бесполезно искать доказательства свершенного зла… Люди повсюду селятся на былых могилах, а в почвах, на которых выращивают свой хлеб, всюду есть прах былых жертв — жертв старости, болезней, войн, тирании, преступлений…
— Кажется, мы с вами поменялись ролями, Тун, — тихо сказал пастор. — То, что вы сейчас говорите, скорее пристало бы говорить мне, призывая к христианскому смирению и всепрощению.
— Нет… Вы готовы на этом остановиться, а я готовлюсь к дальнейшей борьбе. Боюсь, мы находимся на противоположных позициях по отношению к злу. И сожалею, что не сумел убедить вас.
— Не знаю… Я должен подумать… Но прошу: не задавайте ваших вопросов Чико. Можете обещать мне это?
— Вы лишаете меня возможности собрать доказательства преступления.
— Нет-нет… Продолжайте ваш поиск. Ради бога… Но мальчика оставьте в покое. Обещайте!
— Хорошо… Пусть пока будет по-вашему. Но вы тоже подумайте, пастор. Обстоятельства могут измениться, и тогда…
— Вот тогда мы и продолжим разговор.
— Если не будет поздно.
— Все в руках господа, Тун.
— Разумеется. Однако господь любит, когда ему помогают… — Сказав это, Тун подумал, что пастор может обидеться. Пастор, однако, не выразил недовольства. Он лишь покачал головой, усмехнулся и, приподняв жалюзи, высунулся в окно. Несколько раз втянув носом воздух, он сообщил, что рыба дожаривается, и пригласил Туна разделить с ним трапезу.
Большой белый катер Арчибальда Кроу пришвартовывался у деревянного причала в устье Утаяли вскоре после полудня, когда солнце еще находилось в самом зените. Кроу в элегантном белом костюме, белых туфлях и белом тропическом шлеме первым шагнул на причал, небрежно кивнул низко склонившемуся Лопесу и внимательно оглядел берег. На обширной расчищенной площадке под могучими густолиственными фикусами, веерными равеналами и цветущими цезальпиниями[3] лежали аккуратные штабеля темных стволов со свежеснятой корой. Невдалеке, в густых зарослях, надрывно гудел трактор. Подъехал тяжело нагруженный лесовоз, и двое полуобнаженных рабочих возле небольшого подъемного крана торопливо принялись за разгрузку.
У причала работа, кажется, спорилась… Кроу подумал, что вчерашний «втык» образумил Лопеса.
Обернувшись к своему спутнику, который неторопливо вылезал из рубки, придерживаясь за высокий борт катера, Кроу бросил:
— Сегодня тут порядок, Хьюго… Может, и зря привез вас?
Спутник Кроу молча пожал мощными плечами. Это был крупный, широкоплечий мужчина, массивного телосложения, в больших темных очках, закрывавших половину лица. Его голова была непокрыта, жидковатые светлые волосы гладко зачесаны назад, высокий медно-красный от загара лоб наискось, от виска к виску, пересекала темная лента шрама. Выгоревшая безрукавка защитного цвета и короткие шорты, так же как и непокрытая голова, свидетельствовали о давней привычке к экваториальному солнцу. Во всей его массивной фигуре, неторопливых движениях, мускулатуре спортсмена-тяжеловеса, на обнаженных руках и ногах, в тяжелом, почти квадратном подбородке и презрительно опущенных углах тонких губ было что-то от центурионов Древнего Рима, что-то надменно-угрожающее, внушавшее одновременно и уважение, и страх, и неизбежность безусловного повиновения.
Кроу подумал об этом и где-то в глубине снова шевельнулась противная мысль, которой он старательно избегал, что ему как раз и недостает той убежденности в собственном превосходстве и неоспоримости права поступать по-своему, которой наделен Хьюго. Взгляд Кроу, обращенный к «вернейшему, незаменимому и пожизненному», как было написано в завещании отца, «помощнику и другу семьи», выразил сложные чувства. Промелькнули, быстро сменяя друг друга, восхищение, зависть, тревога, брезгливость, сомнение… Видимо сосредоточившись на последнем, Кроу нахмурился и поспешил отвернуться.
Лопес украдкой переводил настороженный взгляд с лица босса на выраставшую над причалом массивную фигуру Одноглазого.
Прозвище Одноглазый давно и прочно прилипло к Хьюго, после того как девочка-индеанка в одном из борделей Манауса выколола ему левый глаз шипом драцены. Именно поэтому Хьюго постоянно носил большие темные очки в черепаховой оправе, инкрустированной золотом.
Заметив, что босс отвернулся, Лопес поспешил приветствовать Хьюго еще более униженно, чем самого Кроу.
Хьюго поставил ногу в высоком шнурованном башмаке на доску причала, надавил, пробуя прочность дерева и, не обращая внимания на подскочившего Лопеса, отвернулся с коротким распоряжением кому-то внизу, в катере.
Лопес протянул руку, чтобы помочь Одноглазому перейти на причал, но Хьюго, не поворачивая головы, пробормотал «пшел» и переступил на причал второй ногой. Доски заскрипели и прогнулись под его тяжестью. Кроу с опаской глянул вниз на темную, медленно струящуюся воду Утаяли, оглянулся на Хьюго, предупредил:
— Подождите-ка там… Я сначала сойду.
Когда, сопровождаемый Лопесом, он преодолел двадцатиметровый дощатый настил причала, Хьюго Одноглазый подал знак кивком головы, и на причале один за другим появились шестеро в полувоенной тропической униформе, с пистолетами у пояса и автоматами на груди. Они рысцой сбежали на берег, и за ними неторопливо проследовал Хьюго, тяжело ступая большими шнурованными башмаками на толстой подошве.
Кроу уже сидел в плетеном кресле у стола под легким полотняным тентом. Стол был заставлен бутылками и разноцветными китайскими термосами. Лопес осторожно наливал в высокий хрустальный бокал прозрачную зеленоватую жидкость. Кроу призывно махнул рукой. Хьюго подошел, присел на свободное кресло с другой стороны стола. Лопес поставил хрустальный бокал перед Кроу и протянул Одноглазому бутылку с зеленой жидкостью. Тот мельком глянул на этикетку и отрицательно качнул головой.
— Напрасно, — заметил Кроу, сделав глоток из хрустального бокала, — божественная штука. Особенно в такую жару.
Он снял свой белый пробковый шлем и принялся вытирать платком лоб и шею.
— Джин с тоником, два к одному, Лопес, — объявил Одноглазый и, скрестив на груди мощные руки, откинулся в кресле.
— И это напрасно, — процедил Кроу, потягивая из своего бокала, — не понимаю, неужели вам не жарко, Хьюго?
— Жарко, — последовал ответ, — что из того?
— По обыкновению выпендриваетесь, хотя тут ни к чему. Хьюго презрительно усмехнулся и пробормотал что-то неразборчивое.
— Не понимаю по-немецки, уже не раз говорил вам, — наставительно заметил Кроу.
— Это не немецкий… У вас нет никаких способностей к языкам, — проворчал Хьюго в промежутке между большими глотками джина. — Вы и по-португальски едва говорите, — продолжал он после краткого молчания, — а, между прочим, ваш фатер превосходно объяснялся на десятке… нет, на двенадцати языках, не считая вашего родного американского.
— Английского, Хьюго.
— Черта с два! Какой там английский. Вы изобрели свой американский язык, вернее — полублатной жаргон… Образованные англичане вас давно перестали понимать…
— Ладно. Потрепались — и хватит, — голос Кроу стал отрывистым и резким. — И кончайте пить, Хьюго. К делу. Докладывайте, Лопес.
— О чем?
— Все о том же… Вы полагаете, мы приехали полюбоваться вами?
— Сегодня вышли на работу…
— Я это уже заметил. Где валят?
— Сегодня у самой реки.
— А на севере?
— Людей не хватает, босс.
— Крутишь, Лопес. Тут на площадке вижу только фернамбуковую[4] древесину. Где махагониевые стволы? Фабрикам сейчас нужно махагониевое дерево. Тебе говорили…
— Махагони[5] тут мало, босс. — Лопес тяжело вздохнул. — Совсем мало…
— Мало внизу у реки, где рубишь. Махагони на севере, ближе к водоразделу.
— Нет, босс, махагони по Риу-Негру везде мало.
— Вот так это выглядит, Хьюго, — сказал Кроу, разглядывая носки своих изящных белых туфель.
— Откуда они приходили? — поинтересовался Одноглазый, протягивая руку к бутылке с джином.
— Не надо, Хьюго, — попросил Кроу и тоже потянулся к бутылке.
— Успокойтесь, Арчи, — Хьюго завладел бутылкой и плеснул в свой стакан немного джина.
— Я повторяю: откуда они приходили, Лопес?
— Кто, сеньор?
— Твои партизаны.
— Не было партизан. — Лопес испуганно замотал головой.
— Ну, тогда индейцы?
— Нет-нет, не они…
— Кто же тогда побил твоих людей? Или они сбежали, а ты просто наврал боссу, чтобы не работать на этом берегу? Ну-ка давай, как на исповеди, Лопес.
— Клянусь, сеньор. Все правда… Они убили троих… Мои люди видели… Они спрятались, потому и остались живы. Потом рассказали мне…
— Где те, кто видел? Зови их сюда.
— Не могу, сеньор. Они… очень испугались тогда… Ночью убежали… Теперь не знаю где.
— Вот так это выглядит, Хьюго, — повторил Кроу. — Уж как-нибудь постарайся разгадать ребус… Что касается меня, то я…
— Подожди, — прервал Одноглазый. — Что говорили те, кто потом сбежал?
— Они очень испугались, сеньор. Сначала не хотели ничего говорить. Только кричали — зеленые дьяволы, тут есть зеленые дьяволы… Мы их сейчас видели…
— Ты когда-нибудь слышал о таких? — поинтересовался Кроу.
— Ну и что дальше? — спросил Хьюго, игнорируя вопрос шефа.
— Потом они сказали, как было на северной делянке… Солнце заходило, они возвращались в лагерь; те трое еще обрубали ветви у последней фернамбуки. Вдруг они услышали крики и шум и увидели… дьяволов… Они падали с неба, а может, с верхушек деревьев, я не знаю… Те трое — у фернамбуки — громко кричали… Наверное, хотели убежать и вдруг упали.
— Так все сразу и упали, — брезгливо сморщился Кроу. — Ты действительно очень плохо придумал, Лопес.
— Подожди, Арчи, — повысил голос Хьюго. — Это совсем не так просто, как ты воображаешь. Ну, дальше, Лопес.
— У них, наверно, не было никакого оружия, и вроде они ничего не сделали тем, у фернамбуки. Может, они убивают глазами? Те, кто видел, так говорили… Потом они схватили тела и исчезли…
— Как исчезли? Куда? — снова вмешался Кроу. — Бред какой-то!..
Хьюго глянул на него, шевельнул бровью, но ничего не сказал и снова повернулся к Лопесу.
— Улетели, наверно, или ушли по верхушкам деревьев, — не очень уверенно продолжал Лопес. — Люди так говорили… Они не хотели смотреть… Побежали скорее в лагерь.
— Бред сплошной, — повторил Кроу. — А по-твоему, Хьюго?
— Какие они, на что похожи и сколько их было? — спросил Хьюго, словно не слыша вопроса Кроу.
Лопес почесал голову:
— Зеленые дьяволы сельвы, сеньор. — Он щелкнул языком, прищурился. — Люди о них разное болтают… Сеньор, может, слышал?.. Я сам их никогда не видел. Те парни, которые убежали, много смотреть боялись. Солнце зашло, сразу потемнело… Говорили — большие, побольше человека, с крыльями, зеленые, как листья. Прыгают высоко и летают… Еще говорили — было их пять или шесть…
— Похоже на каких-то обезьян? — Кроу с трудом сдерживал негодование; поведение Хьюго начинало бесить его. — Неизвестные науке крупные обезьяны — такое ведь возможно, не правда ли? А зеленый цвет — приспособляемость к природной среде. Есть же зеленые гамадрилы… Ну, а добрая половина рассказанного выдумка и бред… А по-твоему? Впрочем, я не убежден, что все это не выдумки, — заключил Кроу, переходя на французский.
На этот раз Хьюго счел нужным ответить:
— Это мы без особого труда выясним. Если выдумка — зачем? С какой целью? Одна линия поведения. Если не все выдумка — другая линия. Если что-то действительно было, остается узнать, кто эти «шутники»? Отвлекаясь от возможной чертовщины, я бы скорее предположил проделки не обезьян, неизвестных науке, а известных науке здешних индейцев. Мы их считаем дикарями, но они далеко не во всем дикари. В здешней сельве сохранились кое-где их стойбища, от которых давно пора избавиться.
— Об этом мы поговорим позже, — кивнул Кроу. — Но что ты имел в виду, упомянув «возможную чертовщину»?
— Да так, ничего особенного… Я слышал о дьяволах сельвы — зеленых или каких-то других. В этой легенде меня заставляет задумываться лишь одно обстоятельство: почему она появилась совсем недавно?
— Как недавно?
— Лет пять — семь, не больше.
Лопес, внимательно слушавший разговор, закивал головой:
— Так, так, сеньоры. Люди заговорили о них на Верхней Амазонке, Журуа, Мадейре, Жапуре[6] лет семь-восемь назад. Говорят, что зеленые дьяволы не трогают рыбаков и охотников, нападают только на тех, кто вырубает сельву. Не на отдельных лесорубов, а на большие вырубы, где много людей. По Мадейре их прозвали защитниками сельвы, сеньоры. Ну, а тут, по Риу-Негру, они, наверно, появились впервые. Мне тут раньше не доводилось слышать о них.
— Чушь какая-то, — вспылил Кроу, — «защитники сельвы»! От чего «защитники»? От прогресса, цивилизации? Придумают же… Идиоты!
— Ну, от чего защитники — понятно, — заметил Хьюго. — Непонятно, кто ими командует… Вот это выяснить заманчиво. Твои люди осматривали место, где видели дьяволов? — обратился он к Лопесу.
— Нет, — Лопес испуганно замотал головой.
— А ты сам?
— Н-нет…
— Там, может, валяются трупы твоих рабочих?
— Нет… Они утащили их… Я говорил.
— Я ему еще вчера сказал, что он трус, — вставил Кроу.
— Понятно, — сказал Хьюго, поднимаясь. — Придется прежде всего посмотреть то место. Ты пойдешь с нами, Арчи?
— Нет, пожалуй, — Кроу показал на свой костюм, — не хочу переодеваться. Подожду вас тут. Посмотрю пока, что они заготовили для отправки.
— Понятно, — повторил Хьюго, и его тонкие губы под большими темными очками сложились в подобие усмешки. — Ну, а ты поведешь нас, — обратился он к Лопесу.
— Да, сеньор, — упавшим голосом пробормотал Лопес. — Возьмем еще рабочих?
— Не надо. Пойдут мои парни.
— Можно проехать часть пути на тракторном прицепе, сеньор.
— Дело. Подгони сюда… И не трясись ты, как скунс, Лопес. С моими парнями никто тебя не съест, кроме них самих, конечно, если проголодаются…
Хьюго, его парни и Лопес возвратились перед заходом солнца. К удивлению Кроу, с ними был еще кто-то. Пока они слезали с тракторного прицепа, Кроу внимательно разглядывал незнакомца. Это был высокий худощавый человек лет пятидесяти, загорелый, бородатый, в белом полотняном костюме, длинных — до колен — коричневых сапогах и широкополой соломенной шляпе, украшенной голубой лентой. Он опирался на тонкую трость с массивной металлической рукояткой.
— Бьерн Карлсон, — представился он, подходя к Кроу и снимая шляпу, — доктор экологии, представитель ЮНЕСКО при Амазонской миссии в Манаусе. Рад с вами познакомиться, мистер Кроу. Много наслышан о вас и вашей фирме…
— Не могу сказать того же о вашей миссии, мистер Карлсон, — усмехнулся Кроу. — Впервые о ней слышу.
— Мы здесь только начинаем, — скромно пояснил Карлсон, — у нас еще все впереди, как и в экологической науке… Но, — он тоже усмехнулся, — надеюсь, еще услышите о нас.
— Как вы очутились тут? — Кроу хотел добавить: «На арендованных мною землях», но почему-то остерегся.
— Видите ли… Мне пришлось принять участие в небольшой экспедиции, организованной моими друзьями… бразильскими ботаниками. Мы разбили наш лагерь недалеко отсюда. Мои друзья задержались в маршруте, а я воспользовался любезным приглашением господина Биттнера и не отказал себе в удовольствии навестить вас.
— Они разбили лагерь в том самом месте, куда мы направлялись, — хмуро пояснил Хьюго, — именно там, а не где-нибудь еще… Забавно, Арчи, не так ли?
— Мы прилетели сегодня в полдень, — кивнул Карлсон. — Тот ваш выруб показался нам удобной площадкой для посадки вертолета. Мы не предполагали, что работы еще продолжаются, тем более что… — он замолчал и развел руками, — не знаю, как точнее выразиться…
— Профессор удивлен, что мы тут рубим сельву, — тонкие губы Хьюго сложились в язвительную усмешку. — Там и здесь у реки, в общем — на этом берегу Риу-Негру. Он утверждает — здесь какие-то резервации…
— По-видимому, произошла ошибка, — поспешно сказал Кроу. — Все эти земли на длительный срок арендованы у федерального правительства еще моим отцом. Мы потом все легко уточним, а пока предлагаю поужинать. Ужин уже сервирован в салоне катера. Прошу вас, профессор. Пошли, Хьюго, а твои ребята пусть ужинают на берегу.
— Я, пожалуй, тоже останусь тут, — проворчал Одноглазый. — У Лопеса наверняка найдется местная водка… — Лопес закивал поспешно. — Ну, вот, значит — порядок. Мы с профессором уже успели поднадоесть друг другу. А ты, Арчи, побеседуй с ним. Профессор — занятный человек: он датчанин, недавно был в Париже — наверняка расскажет тебе массу интересного.
Карлсон испытующе взглянул на Хьюго, но промолчал. Хьюго усмехнулся, кивнул Карлсону и, сопровождаемый Лопесом, направился к столу под тентом, возле которого уже собрались его парни.
Кроу провел Карлсона в салон катера, извинился, что исчезнет на минуту, а сам снова сошел на берег и разыскал Хьюго.
— Нашли вы там что-нибудь? — тихо спросил он у своего помощника.
— Того, что искали, не нашли, — ухмыльнулся Хьюго, наливая себе в стакан зеленоватую местную водку, — абсолютно ничего, кроме этой странной экспедиции. Поговори, поговори с ним, Арчи. Только не очень… приоткрывайся. Он, конечно, приятный человек, культурный, умный, может, даже… чересчур умный, но мне он не нравится. С детства не терплю слишком умных, приятных и культурных, — он залпом проглотил водку, — датчан… Твое здоровье, Арчи!
Ужин прошел натянуто. Снаружи доносились возбужденные голоса, взрывы хохота, а за столом в салоне собеседники перебрасывались лаконичными, ничего не значащими фразами. Не помогло и шампанское… Кроу так и не удалось разговорить датчанина. Лишь после кофе, когда они поднялись с сигарами на мостик катера, Карлсон сказал:
— Изумительная ночь. Люблю ночи на экваторе. Особенно в сельве. Этот ее шорох, таинственный, зовущий… Слышите? И аромат… Какая симфония запахов… И звезды над самыми кронами деревьев…
Кроу глянул вверх, хотел сказать, что звезд сегодня почти не видно, но вместо этого поинтересовался:
— А вам уже приходилось бывать в здешних краях?
— Да… — Карлсон скрестил руки на груди и о чем-то задумался.
— Именно тут, на Риу-Негру? — попробовал уточнить Кроу.
— Да… В других местах тоже… И ужасно жаль, — он испытующе взглянул на Кроу, — жаль, что эта девственная сказочность стремительно исчезает под напором нынешней предприимчивости. Нет, «жаль» не то слово… Уничтожение тропических лесов — преступление, мистер Кроу, преступление перед человечеством. Особенно тут, в Амазонии. Эти леса — «легкие» Земли.
— Людям нужны места, где жить, — заметил с улыбкой Кроу, — нужны пахотные земли, чтобы выращивать хлеб, а всему человечеству нужна древесина, целлюлоза… Людей на Земле, если не ошибаюсь, уже более пяти миллиардов.
— Да-да, конечно… Но во-первых, не следует рубить сук, на котором сидишь, а во-вторых, выруб амазонской сельвы не приносит ожидаемых благ. Почвы на месте вырубленной и выжженной сельвы очень быстро теряют плодородие и не дают ожидаемых урожаев. Фермеры, осевшие на таких землях, быстро разоряются и бегут отсюда. В близкой перспективе, после того как будут вырублены здешние леса, сюда придет пустыня.
— Ну, не думаю, что дело обстоит столь трагично, — попробовал возразить Кроу. — Люди же и позаботятся, чтобы эти земли не оскудели.
— А люди ничего не смогут сделать. Это не в их силах… На опустыненной территории сельву не возродить. Тут сейчас совершается трагическая ошибка. Одна из многих, сделанных в двадцатом веке. Не исключено — самая трагическая…
— Не понимаю, — нахмурился Кроу.
— Ну, почему же? Это так просто. Таких лесов больше нет нигде. Не забывайте, мистер Кроу, от пояса тропических лесов ныне на Земле едва ли сохранилась одна треть… Две трети уже уничтожены безвозвратно, главным образом за минувшие сто — сто пятьдесят лет. В последние десятилетия темпы сведения лесов угрожающе растут. Если так будет продолжаться дальше, уже в начале следующего века лесов на Земле не останется. Поступление кислорода в атмосферу резко сократится, а наша промышленность и особенно транспорт потребляют его все больше и больше. В крупных городах кислорода уже не хватает для дыхания людей. Впрочем, недостаток кислорода еще не самое страшное. Прежде чем люди и животные начнут задыхаться от недостатка кислорода, в атмосфере резко возрастет количество углекислого газа. Когда вы выжигаете сельву, углерод, содержащийся в растительных тканях, превращается в углекислый газ, а он главным образом поступает в атмосферу. Когда же на место уничтоженных лесов придет пустыня, в углекислый газ превратятся и органические вещества почв, ибо при опустынивании почвы разрушаются. Так вот, углекислоты, которая перейдет в атмосферу за счет сведения тропических лесов и разрушения тропических почв, будет вполне достаточно, чтобы средняя температура на Земле поднялась на три — три с половиной градуса из-за парникового эффекта. Слыхали о таком?
— Слышал что-то… — Кроу пожал плечами.
— Углекислота в атмосфере играет роль стекла или полиэтиленовой пленки в парниках: пропускает извне солнечное тепло, а обратно от земли тепла не пропускает. Чем больше в воздухе углекислоты, тем сильнее парниковый эффект — то есть тем выше среднегодовая температура, тем теплее климат. Повышение температуры, о котором я говорю, неминуемо приведет к таянию полярных льдов. За последнее десятилетие оно уже усилилось. Все более крупные айсберги отделяются от льдов Антарктиды и уплывают в океаны, где постепенно тают. Сокращение полярных льдов даже на одну треть повысит уровень Мирового океана на десять — двенадцать метров. Представляете? Это будет означать еще один потоп — второй после библейского и не менее серьезный по последствиям, ведь в зоне затопления окажется большинство крупнейших городов и даже целые страны. Придется переселять миллиарды людей, а цивилизации в целом будет причинен урон труднопоправимый…
— Хотите сказать, что я могу оказаться в числе виновников такого потопа? — засмеялся Кроу.
— А вы уже в их числе, — без улыбки ответил Карлсон. — Мы сегодня пролетали над вашей концессией на том берегу. Вы оголили огромную территорию. Сверху страшно смотреть. И на юго-востоке уже началось разрушение почв.
— Там начинал еще мой отец. — Кроу небрежно махнул рукой. — Я слышал — там плохие почвы.
— Почвы тут везде плохие, — Карлсон сделал ударение на последнем слове, — плохие — если уничтожить сельву.
— Я не совсем понимаю, господин Карлсон, — Кроу нахмурился. — Зачем вам понадобилось читать мне эту… лекцию?
— Я это делаю всюду, где встречаю людей, от которых зависит судьба здешних лесов, — спокойно сказал Карлсон. — Такова моя обязанность, как эколога и представителя ЮНЕСКО.
— Извините, но тут вы находитесь на моей земле, — Кроу с трудом сдерживал нарастающее возмущение.
— Ну, не совсем, — Карлсон миролюбиво усмехнулся, — однако я думаю, нам не стоит дальше продолжать этот разговор. Уже поздно, и к тому же я ваш гость…
— Хорошо… Мы можем продолжить его завтра, — Кроу закусил губы. — А сейчас объясните все-таки, что значит «не совсем»? Как это понимать? Не совсем моя земля?
Карлсон с любопытством взглянул на своего собеседника. Прежде чем отвечать, он вынул изо рта сигару и приготовился стряхнуть пепел в воду, но в этот момент совсем близко за бортом катера раздался громкий смех, и в темноте послышался хриплый голос Хьюго:
— Эй, Арчи, не заводись, я же предупреждал тебя… Доктор Карлсон, вы не обращайте внимания. У Арчи больные нервы… От здешней духоты… Я надеюсь, доктор Карлсон, вы не сказали Арчи про журналиста?
— Нет, — покачал головой Карлсон.
— Ну вот и прекрасно, а то бы он совсем расстроился…
— Что еще за журналист? — Кроу бросил подозрительный взгляд на Карлсона, но, прежде чем тот успел ответить, снова отвернулся. — Эй, Хьюго, где ты там? Какой журналист?
— Завтра, завтра, — донеслось издали, — спокойной ночи, Арчи.
— Нет, я хочу знать сегодня! Вернись, Хьюго! Послышался смех, треск веток под тяжелыми шагами, потом голос Хьюго откуда-то из чащи прибрежных кустарников:
— Арчи, я пьян… Боюсь свалиться в воду… Ты ведь не хочешь, чтобы я утонул? Доктор Карлсон все знает про этого паршивого журналиста… А если коротко: он тоже ищет зеленых дьяволов и тебя… И всем, кого встречает, рассказывает, что ты дерьмо и хочешь присвоить чужую землю… Но ведь это совсем не так, Арчи… Всем известно, кто ты есть… И доктору Карлсону тоже… Спокойной ночи, джентльмены.
— Пьяный скот, — крикнул в темноту Кроу. — Не вздумай возвращаться на катер, пока не проспишься… Сколько раз я просил тебя… Извините его, доктор Карлсон, и меня извините… Здешняя духота действительно действует на нервы… Кстати, там, где сельва вырублена, воздух становится суше… Там легче дышать… — он тяжело перевел дыхание. — Ночлег для вас приготовлен в каюте за салоном. Первая налево… Желаю спокойной ночи. А мне придется выйти на берег. Боюсь, как бы эти пьяницы не натворили чего-нибудь…
На следующее утро Карлсон распрощался тотчас после завтрака. Он мягко отклонил предложение Кроу посетить его фазенду[7] и не возвращался больше в их беседе ни к экологии сельвы, ни к вырубам на левобережье Риу-Негру… Кроу, которому не терпелось продолжить вчерашний разговор и уточнить кое-что, тем не менее не рискнул это сделать. Он испытывал какую-то необъяснимую робость перед Карлсоном, хотя и не хотел в том себе признаться. Карлсон его и раздражал, и одновременно чем-то привлекал и настораживал…
«Странный человек, — думал Кроу, глядя вслед уходящему датчанину, — что ему тут понадобилось? Дело, конечно, не в приглашении Хьюго. И без него появился бы здесь или на фазенде… В свое время отец совершил тактическую ошибку. Надо было арендовать земли выше по Риу-Негру. Отсюда слишком близко до столицы штата… Вот и появляются всякие Карлсоны, ботанические экспедиции, журналисты. Где-то в верховьях Риу-Негру были земли Фигуранкайнов — видимо, тоже большое поместье… К ним туда так просто не доберешься… Впрочем, о Фигуранкайнах — после краха их нью-йоркской фирмы — ничего не слышно. Может, и здесь их не осталось… Надо бы разузнать… На этом берегу, видимо, все-таки придется свернуть работы. Не сразу, конечно, но придется. Дело не в зеленых дьяволах, о которых без конца твердит этот дурень Лопес, и даже не в журналистах, и не в Карлсоне, но так будет вернее… Потом можно и возвратиться, если ситуация изменится. А пока…»
Приглядевшись, Кроу обнаружил, что Карлсон уже исчез из виду. Странно, даже не захотел, чтобы его подвезли. До их лагеря не меньше двенадцати километров. Идти три часа. Смелый он человек… Три часа одному в сельве. Несмотря на влажную жару, Кроу почувствовал холодок за плечами. В сельве всякое может случиться…
Он вдруг вспомнил о Хьюго: «Интересно, куда они все подевались? Никого не видно. Дрыхнут, наверное, после вчерашнего… Подонки! Хьюго последнее время совсем обнаглел. Давно пора от него избавиться… Если бы не прошлое… — Кроу тяжело вздохнул. — Слишком многое ему известно. Даже отец побаивался этого типа. Конечно, фирма обязана ему многим… И все же… Об этом придется подумать… Рано или поздно их пути разойдутся. Лучше пусть раньше… Надо только найти ему замену».
Кроу вернулся в салон, взял сигару, раскурил, продолжая размышлять: «Таких людей, как Хьюго, в его окружении, по-видимому, больше нет. Значит, придется искать. У Фигуранкайнов, помнится, был управляющий. Звали его Цвикк. Вот этот подошел бы. О нем можно узнать в Манаусе… — Он бросил взгляд на часы. — Уже десять… Куда, однако, все подевались?» На берегу возле штабелей фернамбуки, палаток, деревообрабатывающей техники и подъемного крана никого не было видно. Кроу подошел к двери салона и прислушался. Не слышно ни голосов, ни шума трактора.
Он уже собрался сойти на берег и заглянуть в лагерь, но в это время на дальнем конце поляны, там, где начиналась дорога, ведущая на северный выруб, появились три фигуры. Кроу пригляделся, узнал Хьюго и двух его парней. Они шли не торопясь — Хьюго впереди, парни следом: последний заметно прихрамывал.
Возле палаток они задержались: стали о чем-то совещаться. Потом Хьюго махнул рукой и направился к причалу, а парни один за другим скрылись в палатке.
Уже ступив на причал, Хьюго разглядел Кроу, стоящего в дверях салона; он остановился, вскинул правую руку:
— Хайль, шеф!
— Зайди-ка, — Кроу не счел нужным отвечать на идиотское приветствие. — Надо поговорить.
По тонким губам Хьюго промелькнула усмешка. Кроу успел заметить ее и нахмурился:
— Заходи, заходи… Времени мало. Скоро отплываем.
— Так я пойду предупрежу ребят.
— Успеешь.
Дождавшись, когда Хьюго подойдет к борту катера, Кроу спустился в салон. За спиной он слышал потрескивание деревянных ступеней под тяжелыми шагами своего помощника.
В салоне Кроу присел у стола, указал Хьюго место напротив. Хьюго опустился в кресло и хлопнул в ладоши. Из буфетной выглянула курчавая голова боя.
— Пива!
— Может быть, ты все-таки сначала выслушаешь меня! — возмутился Кроу.
— Я могу это делать одновременно, — спокойно сказал Хьюго, — пить пиво и слушать тебя. Я ничего не пил с утра и, между прочим, уже прошагал два десятка километров. Я хочу пить…
Появился курчавый черный бой с подносом в руках. На подносе стояли бутылка пива и хрустальный бокал с кусочками льда. Хьюго взял бутылку с подноса, поднес к губам и, запрокинув голову, принялся пить прямо из горлышка. Бой замер на месте, не отрывая взгляда от ритмично двигающегося вверх и вниз кадыка Хьюго. Покончив с пивом, Одноглазый облегченно вздохнул, вытер губы тыльной стороной левой руки и, положив пустую бутылку на поднос, который продолжал держать бой, коротко приказал:
— Еще…
Кроу ждал, подперев подбородок ладонью и постукивая пальцами по крышке стола.
Бой принес еще несколько бутылок пива, поставил на стол и принялся осторожно наливать пиво в бокал со льдом. Затем он пододвинул бокал Хьюго и вопросительно взглянул на Кроу. Тот отрицательно покачал головой.
— Проваливай, — сказал Хьюго, отхлебывая из бокала. Когда бой исчез, он повернулся к Кроу:
— Ну?
— Послушай, Хьюго, — начал Кроу возможно спокойнее, — тебе не кажется, что ты ведешь себя вызывающе?
— Нет.
— Я имел в виду — по отношению ко мне… Ты забываешься. То, что ты позволил себе вчера, да и сегодня тоже…
— Ты позвал меня, чтобы сказать это?
— Нет! — крикнул Кроу. — Я вообще не собирался говорить на эту тему, если бы ты… Но теперь говорю: ты играешь с огнем. И это может кончиться плохо. Я уже предупреждал…
— У тебя совсем разболтались нервы, Арчи, — голос Хьюго стал мягким, почти бархатным, — наверное, и сегодня опять не спал?.. Тебе решительно надо отдохнуть… Поезжай в Манаус или в Ресифе, даже в Рио… И не беспокойся ни о чем. Здесь все будет в порядке, как при тебе, или даже лучше…
— Прекрати свое шутовство, — голос Кроу опять сорвался на крик. — Давай говорить серьезно.
Лицо Хьюго словно окаменело. Он отодвинул недопитый бокал с пивом, пригладил волосы и молча скрестил руки на груди.
Кроу вдруг сразу остыл. Не то чтобы его испугала реакция Хьюго… Просто он подумал, что в сущности ничего серьезного не произошло. Вчера Хьюго напился «до скотства», такое с ним бывало и раньше… Сегодня? В общем тоже ничего особенного не случилось. Хьюго хам по натуре и не скрывает этого и никогда не скрывал. Отец в таких случаях говорил: «Надо принимать его таким, какой он есть…» А то, что связывает Хьюго с семьей Кроу, гораздо важнее…
— Знаешь, не обижайся, старина, — сказал Кроу, опустив голову. — В чем-то мы оба не правы. Не в этом главное. Главное — дело… К нему и вернемся… Как ты оцениваешь здешнюю ситуацию?
— Конечно, авантюра, но ее следует довести до конца.
— То есть?
— Вырубить тут все, что можно, до самого водораздела. Там, выше, хорошая древесина. Лучше этой, — Хьюго показал пальцем в окно. — Вырубить, остальное выжечь, как обычно, а потом… потом, смотри…
Хьюго достал из кармана скомканный носовой платок, развернул. На белой ткани матово поблескивали округлые желтоватые чешуйки и зерна размером с чечевицу и помельче.
— Что это? — не понял Кроу.
— Посмотри получше.
— Золото?
— Оно самое. И кажется, его тут немало.
— Как ты ухитрился? Где?
— Тс-с. Не надо громко, Арчи. Это Карлсон… Никакие они не ботаники… Геологи. Я это понял еще вчера — у них в лагере. Там лежали образцы золотосодержащих руд. Они ищут золото, это ясно. А Лопеса одурачили. Я теперь убежден, что его рабочие сами нашли здесь золото, распустили слух о дьяволах сельвы и сбежали, чтобы потом вернуться, когда тут никого не будет.
— Невероятно! — Кроу покачал головой. — Наши люди всюду искали золото на том берегу. У отца одно время работала целая группа геологов.
— Знаю… Там не было… А на этой стороне есть. Понимаешь теперь, как важно закрепиться тут?
— Да, но граница концессии действительно проходит…
— Проходит там, где мы с тобой ее проведем, Арчи. На том берегу тоже не все было точно. Теперь там плантации. Пойди докажи, откуда там твой фатер начал вырубать сельву.
— Так что будем делать?
— Порядок! Я уже начал… Геологи-ботаники сейчас сматывают удочки. Если, конечно, успеют… Там у них возле самого лагеря неприятность. Сельва загорелась… Дождя давно не было, так что сам понимаешь… Конечно, пропадет часть хорошей древесины. Но, думаю, не очень много. Барометр падает. К ночи соберется гроза. Ночью все погаснет. Пожары в этих местах — дело обычное…
— Но как же ты… — ошеломленно пробормотал Кроу. — Даже не посоветовался…
— Зачем? Железо надо ковать, пока горячо. Утром я проверил место, откуда исчезли твои рабочие. Там вблизи протекает ручей. Вот это оттуда, из того ручья. — Хьюго указал на золотые крупинки. — «Ботаники» там еще не успели побывать. Значит… Значит, надо было ускорить их отлет. Пожар ко времени.
— Но они, вероятно, знают про здешнее золото?
— Про это едва ли… Это рассыпное золото из ручья. А у них в лагере образцы руд из золотоносных жил. Где-то они наткнулись на жильное месторождение. Где, мы пока не знаем… Но я надеюсь, удирая сейчас от пожара, они растеряют взятые образцы и позабудут, откуда взяли. А мы потом постараемся все выяснить… О нашем золоте из ручья наверняка знают сбежавшие рабочие. С ними не будет проблем. Они обязательно вернутся, и тогда, — Хьюго выразительно прихлопнул ладони — растер в них воображаемого комара, — наше от нас не уйдет, Арчи.
Кроу слушал внимательно, не отрывая взгляда от черных очков Хьюго. «Кажется, Хьюго снова все решил сам, и ему — Кроу — остается лишь припечатать новую инициативу Одноглазого своим согласием? Ситуация, правда, прояснилась: тут его заслуга бесспорна. Перспективы обнадеживающие… — Кроу бросил беглый взгляд на золотые крупинки, поблескивающие на столе. — Найти золото было мечтой отца, но на том берегу Риу-Негру золота не оказалось… И вот теперь эта мечта — мечта их семьи — может быть, близка к осуществлению… И снова благодаря Хьюго. Что за ирония судьбы!
— Ты все это ловко устроил, — сказал Кроу, когда Хьюго замолчал и принялся за пиво. — Я, правда, опасаюсь за приятелей Карлсона… Кстати, его самого ты, очевидно, встретил, когда возвращался сюда?
Не отрывая от губ бокала с пивом, Хьюго отрицательно качнул головой.
— Как же так? Он ушел за час до вашего появления.
— Мы никого не встретили, — заверил Хьюго, оставляя пустой бокал и протягивая руку к следующей бутылке.
— Нет, невозможно, — Кроу нахмурился. — Ему некуда было деться. Там прорублена одна дорога.
— Повторяю — мы никого не встретили, — в голосе Хьюго послышалось раздражение. Он помолчал немного, отхлебнул пива и добавил уже совершенно иным тоном: — А в сущности какое нам дело до этого датчанина! Мало ли что с ним могло приключиться. Сельва есть сельва…
— Так что теперь следует делать? — спросил Кроу. Хьюго уловил в вопросе шефа неуверенность и усмехнулся:
— А ничего особенного. Ты собирался возвращаться на фазенду. Поехали… Я тут оставлю пару своих парней. Они присмотрят за Лопесом… и за порядком. Если хочешь, могут даже заняться поисками Карлсона…
— А ты?
— Я же сказал — поеду с тобой. Я ведь отвечаю за твою безопасность. Ну, а потом мне тоже придется заняться поисками… журналиста, который нам с тобой тут совершенно ни к чему… Не так ли, Арчи?
К вечеру поднялся ветер, и запах дыма усилился. В хижину, отведенную Туну Читапактлю, заглянул встревоженный отец Антонио:
— Это пожар, Тун. Сельва горит. И где-то не очень далеко… В поселке одни женщины и дети. Мужчины еще не вернулись…
Тун отложил бумаги. Встал из-за стола. Вышел наружу. Глянул вверх. В темнеющем небе высоко над кронами деревьев ветер гнал к северу серовато-белые рваные облака. Раскидистые кроны раскачивались на ветру и глухо шумели.
Запрокинув голову, Тун, не отрываясь, глядел на уносимые ветром причудливые облачные клочья. В них было что-то угрожающее. «Кажется, и там дым…»
— Странный запах, — заметил, принюхиваясь, Антонио, — вы не находите? Словно бы отдает керосином.
— Пожалуй, — Тун опустил голову, нахмурился, — значит, рапалм. Сельву подожгли.
— Что вы, Тун… Невозможно… И зачем?
— То самое, о чем я вам говорил… Когда должны вернуться мужчины?
— Завтра, — подсказал неизвестно откуда взявшийся Чико.
— Придется уходить на тот берег, — сказал Тун. — Река должна остановить пламя.
— Но поселок сгорит, — всплеснул руками Антонио.
— Да, по-видимому. Надо спасать людей.
— Тут нет лодок. На них ушли мужчины.
— Сделаем плот, женщин и детей перевезем на плоту. Пошли, Чико.
— Я сейчас прибегу помогать вам, — крикнул Антонио, — только выпущу змей, которых сегодня принес Чико.
К полуночи плот был готов. Десяток пальмовых стволов скрепили веревками и лианами. Никто в селении не спал. Женщины и дети уже собрались на берегу. Малыши дремали за спинами матерей, дети постарше испуганно жались у самой воды. Вокруг слышался кашель. Селение уже заволокло дымом. Дым стлался и над рекой. На востоке взошла луна, но сквозь дым ее свет почти не доходил до земли. Зато с юга по небу надвигалось багровое зарево, и во мраке сельвы между темными стволами деревьев уже появились красноватые просветы. Оттуда, из глубины сельвы, все явственнее доносились угрожающий гул и треск.
— Надо грузиться, — сказал Тун. — За один раз всех не заберем. Придется возвращаться.
— Вы с Чико плывите с первой группой, — предложил Антонио, — а я останусь с теми, кто не поместится. Первыми пусть плывут дети и женщины с малышами.
— Распорядитесь, отец мой. — Тун взял в руки длинную доску, чтобы использовать ее вместо весла. — Вас они лучше послушаются.
В суматохе посадки никто не обращал внимания на противоположный берег. Тун, разместившийся со своим веслом на дальнем конце плота, первым глянул туда и ахнул. Там между стволами деревьев уже плясали языки пламени. Он указал на них Антонио, и оба, как по команде, повернулись в противоположную сторону. Тут стена огня находилась в нескольких сотнях метров от поселка и неумолимо приближалась.
В отчаянии Антонио воздел руки к небу.
— Господи, ты же видишь, что происходит. Помоги нам, помоги этим несчастным.
Дети на плоту подняли крик. Им начали вторить женщины на берегу.
— Сажайте на плот всех, — крикнул Тун, — всех до одной. Попробуем выплыть на середину реки и удержаться там.
— Плот не выдержит.
— Сажайте.
Крики на берегу вдруг смолкли.
— Быстрее на плот. — Антонио махнул рукой. — Все на плот, быстрее.
Однако никто не двинулся. Женщины, сбившись в кучу, смотрели куда-то вверх.
Антонио тоже глянул вверх и остолбенел. Что это? Он бредит или… свершается чудо? Большие крылатые существа беззвучно кружили на фоне багрового зарева над кронами деревьев. Это не были птицы. И они не суетились… Они совершали широкие спокойные виражи, приближались к самой стене огня и снова возвращались к реке, а стена огня с каждым их приближением темнела, опадала, угасала почти на глазах. Редел и дым, он словно растворялся в ночном воздухе.
На плоту тоже затихли. Теперь все — и Антонио, и дети, и женщины, и Тун с Чико на плоту — не отрывали взглядов от удивительных крылатых созданий, беззвучно кружащих над рекой и горящей сельвой.
«Чудо, господи, чудо! Хвала тебе, господи!» — билась мысль в голове ошеломленного Антонио, а где-то совсем рядом возникала, прорывалась другая мысль, которую Антонио не хотел, не имел права допустить. Не отрывая взгляда от свершавшегося в небе, он пытался вспомнить слова молитвы и не мог.
Пламя пожара угасало. Они потушили его. Потушили у самого края поселка. Но как? Каким способом? Этого Тун Читапактль понять был не в состоянии. Он невольно подумал о тайнах, которыми владели его далекие предки. Мысленно усмехнулся. Нет, здесь совсем другое… Наверху уже никого не было видно. Тун опустил голову, потер затекшую шею. Огляделся. Дети на плоту продолжали зачарованно глядеть вверх. Никто не произносил ни слова. За поселком, в сельве, откуда еще совсем недавно надвигалась стена пламени, темно. На противоположном берегу огня тоже не видно. Небо чуть багровело далеко на юге, а над головой сквозь узор ветвей и листьев ярко светила почти полная луна. Серебристые пятна лунного света, пробившегося сквозь неподвижную листву, лежали на земле и на крышах хижин. Серебристой дорогой бесшумно струилась у ног река.
— На берег, сходите на берег, — обратился Тун к женщинам и детям на плоту. — Возвращайтесь в свои хижины. Беда миновала.
Поглядывая наверх, они молча покидали плот. Так же молча расходились по поселку. В тишине слышался лишь шорох шагов.
Привязав плот к воздушным корням лаурелии, росшей возле самой воды, Тун и Чико подошли к отцу Антонио. Он стоял, подобно изваянию, на залитой лунным светом утоптанной площадке между деревьями. Склоненная голова касалась молитвенно сложенных ладоней.
— Не будем мешать, — шепнул Тун. — Он молится.
— Нет-нет, друзья мои, — со вздохом отозвался Антонио, медленно поднимая голову, — не молюсь, хочу понять…
— Если бы я верил в чудеса… — начал Тун.
— Я верю в них, — поспешно сказал Антонио. — Но сегодня… Чудеса творит бог, силы добра. Или нам все это привиделось?
— Привиделось или нет, но пожар погас.
— Это были дьяволы сельвы, — убежденно заявил Чико. — Зеленые дьяволы сельвы. Значит, они добрые. Почему они тогда?.. — он не кончил и, закусив губы, глянул исподлобья на пастора.
— Зло не может творить добро, — растерянно пробормотал Антонио. — Ты ошибся, мой мальчик. — Он положил руку на курчавую голову Чико. — То не дьяволы сельвы…
— Тогда кто?
— Я не знаю.
— Попробуем выяснить это завтра, — сказал Тун, — может быть, узнаем, чем они сбили пламя.
— Просто захотели — и огонь погас.
— Если так, им не обязательно было появляться и летать над поселком, Чико. Они летали довольно долго. Они чем-то воздействовали на огонь.
— Рассказы о них я считал легендой, — Антонио говорил совсем тихо, словно обращаясь к самому себе, — стала ли легенда явью или это сон, бред, галлюцинация? Или Всевышний захотел испытать нас?
— Нам следует отдохнуть, — сказал Тун, — до рассвета еще есть время. Пожар погас, и пока нам ничто больше не угрожает. А утром поглядим, подумаем…
Перед рассветом Туна разбудил шорох дождя. Капли шуршали в листве, все громче постукивали по крыше и в спущенные деревянные жалюзи. Потом послышались раскаты грома и нарастающий шум ливня.
«Дождь, пожалуй, смоет все следы», — подумал Тун и снова заснул.
— Все сгорело, босс, — Лопес всхлипнул, — ничего не успели спасти. Машины, палатки, инструменты, все пропало…
Выглядел Лопес жалко. Лицо в копоти, усы и брови опалены, одежда в дырах, пояса с пистолетами нет.
Кроу уже знал о пожаре. Утром сообщили по радио из поселка на правом берегу Риу-Негру. Кроу приказал послать катера, оборудованные противопожарными устройствами, но их на месте не оказалось. Ночью их вызвали тушить еще один лесной пожар где-то в противоположном направлении — в стороне Манауса.
Теперь вот явился Лопес. Стоя посреди кабинета хозяина, он переступал с ноги на ногу и со страхом глядел на Кроу.
— Все там погасло? — спросил Кроу, постукивая пальцами по столу.
Лопес пожал плечами.
— Все вроде… Дождь утром был сильный. Если бы не дождь, нам бы не выбраться оттуда. Тоже сгорели бы.
— Леса много пропало?
— Много, сеньор… Огня было, как воды в Риу-Негру, стеной шел, — лицо Лопеса искривила судорога.
«Неужели из-за Хьюго? — думал Кроу. — Называется, выкурил друзей Карлсона! Эта идиотская затея, пожалуй, обойдется в несколько миллионов… И сам опять куда-то исчез… С утра не могут разыскать… А его дурни и этот кретин Лопес ничего не сумели сделать».
— Проспал пожар? — Кроу с отвращением взглянул на Лопеса. — К самому лагерю огонь подпустили? Опять перепились с вечера?
— Клянусь, сеньор! Я ни в чем не виноват! Огонь пришел, как молния. Никогда такого не было. Клянусь!
— Ты мне надоел, Лопес. И не оправдал моих ожиданий. Мне не нужны такие работники. Считай, что ты уволен с сегодняшнего дня. Стоимость потерь с тебя удержат, а не хватит, пойдешь в тюрьму.
Кроу не без оснований ждал, что Лопес испугается еще больше, начнет упрашивать не увольнять его, но ничего такого не произошло.
Лицо Лопеса словно окаменело, постоянно прищуренные глаза совсем исчезли в складках век. Тыльной стороной ладони он обтер уголки губ и негромко, раздельно сказал:
— Не спеши, босс… Лопес нужный человек. Лопес кое-что знает…
— Что такое? — угрожающе протянул Кроу. — Да ты соображаешь, тварь, с кем разговариваешь?
— Не спеши. — Губы Лопеса искривила усмешка. — Знаю, что говорю. Спроси Одноглазого…
— Ах вот что! — Кроу вспомнил, что Лопеса ему рекомендовал Хьюго. — Но ты ошибаешься. Хозяин здесь я.
— Знаю, босс. — Лопес сглотнул набежавшую слюну. — Я не про то… Я тоже боюсь Одноглазого, как и ты… И не верю ему, как и ты… Пожар его дело, но…
— Да ты ошалел, — прервал Кроу, но тут же сообразил, что лучше дать Лопесу выговориться. Поэтому заключил вопросом: — С чего ты взял?
— Знаю, босс. Все знаю… Одноглазому помогли зеленые дьяволы. Это они пригнали ночью огонь…
«Совсем ошалел, — решил Кроу, осторожно выдвигая ящик стола, где лежал заряженный пистолет. — Если только он двинется ко мне…»
Лопес предостерегающе выставил руку:
— Не спеши, босс… Ты в тот раз говорил — надо стрелять. Я стрелял…
— В кого? — Кроу положил руку на пистолет.
— В зеленого дьявола… Они там были ночью. Гнали огонь на нас… Люди рассказывали — зеленые дьяволы гасят огонь в сельве. Эти гнали огонь на нас. Я стрелял одного…
— Ну? — теперь с пистолетом в руке Кроу уже не опасался Лопеса.
— Попал, видно… Он крикнул и стал падать, кувыркался. — Лопес показал пальцем, как падал дьявол. — Падал и кричал: «Хьюго, Хьюго»…
— И вы подобрали его? Лопес развел руками:
— Как подберешь? Упал в огонь. Но потом был дождь. Огонь потух. Что-нибудь осталось. Я знаю то место, босс.
— А люди Хьюго? Они видели?
— Один там остался… Тоже стрелял, после меня. Но, — Лопес опустил голову, — дерево с огнем упало. Не успел отбежать. Другого мы привезли. Совсем плохой. Весь обгорел. Много раненых, обгорелых, шеф. Надо в больницу.
— Больница далеко. — Кроу потянулся к телефону. — Я скажу своему доктору. Он посмотрит. Поможет кому не поздно. Где твои люди?
— На барже… Едва дотянули катером.
— Пусть выгружают. Распорядись и приходи сюда. Доктор подойдет.
— Надо плыть, босс.
— Я подумаю.
— И не надо говорить Одноглазому.
— Иди-иди и возвращайся быстрее.
— Я уезжаю, Антонио. Мне надо как можно быстрее попасть в Манаус. Если бы вы согласились отпустить со мной Чико…
— Я уже сказал — нет. Да он и не захочет покинуть меня.
— А если нам отправиться в Манаус втроем?
— Зачем? Для меня все случившееся — чудо.
— Чудес не бывает, Антонио.
— Мы оба и все обитатели поселка были свидетелями чуда. Я, конечно, сообщу о чуде епископу. Может быть, теперь он отпустит немного денег и нам удастся соорудить тут небольшой храм в память о чуде.
— Чудо, чудо! Вы же интеллигентный человек, Антонио!
— Не стоит продолжать наш спор, Тун. Мы оба интеллигентные люди, но я служитель церкви, а вы — атеист. Я уже понял — нам не разубедить друг друга. Возможно, моя позиция кажется вам недостаточно аргументированной, но и у вашей нет никаких вещественных доказательств. Вы не нашли ничего.
— Перед рассветом прошла гроза. Был сильный дождь. И кроме того, я не имел возможности сделать анализы почвы, обугленной растительности. Кто знает, что могли бы показать анализы.
— Здешние индейцы относятся к племени йанамами. Севернее их соплеменники еще кочуют по сельве. Эти осели недавно, но еще остаются собирателями, охотниками, следопытами сельвы. Чутье никогда не подводило их, в сельве они не ошибаются. Я побывал с ними на пожарище, прошел вдоль границы, где стена огня вдруг остановилась. Они слушали, нюхали, смотрели, ложились на землю, пробовали на вкус обгорелые ветви и плоды. Затем сказали твердо — тут был огонь, и ничего больше. Только огонь, который сам погас.
— Но почему?
— Этого они не знают. Причины для них не существует. Был огонь — и погас. Это все.
— А для нас с вами, Антонио?
— Для меня — свершилось чудо. Тун покачал головой:
— Я бессилен… Придется ехать одному. И у меня нет никаких доказательств, нет свидетелей. Не знаю даже, захочет ли шеф публиковать мои репортажи. «Чудо над сельвой?» Кому это сейчас надо?
— У вас есть и многое другое.
— И во всем не хватает доказательств. Разумеется, я постараюсь вернуться сюда как можно скорее с телеоператором, но я боюсь… Я почему-то боюсь оставлять вас тут одного, Антонио.
— Разве я один? Со мной Чико и все они. Господь однажды оборонил нас — не оставит и дальше в беде.
— Мне очень не по душе уезжать одному, но сейчас это совершенно необходимо. Жаль, что не хотите ехать со мной.
Пастор улыбнулся, развел руками:
— Я же говорил…
В полдень Тун Читапактль покинул селение. Двое охотников, вооруженные луками и короткими копьями, взялись проводить его до устья Боа-Негру, откуда можно было добраться почтовым катером или вертолетом до Карвуэйру. Все обитатели селения во главе с вождем и отцом Антонио собрались на берегу. Когда долбленая лодка с тремя путешественниками отошла от берега, все, как один, подняли руки в прощальном приветствии, а вождь высоко подбросил вверх украшенное яркими перьями копье и, ловя его, крикнул:
— Дети Луны желают тебе удачи на твоей охотничьей тропе, брат наш Тун. Возвращайся и всегда найдешь здесь еду и кров.
Тун, не отрываясь, глядел назад, на отдаляющийся берег. Он пробыл тут совсем недолго, но, видимо, оставил частицу сердца в этом лесном селении, укрытом под пологом сельвы. Щемящая боль утраты не покидала его. Он уже догадывался, что в ней заключено предчувствие, но еще не знал, кому угрожает опасность — ему ли или тем, кого покидает. Последним он разглядел на берегу под раскидистыми ветвями огромной лаурелии Антонио. Лодка уже исчезала за поворотом реки, когда отец Антонио высоко поднял правую руку и осенил уплывающих широким крестом.
А спустя два часа над селением появился большой зеленый, в бурых пятнах вертолет. Он пролетел над самыми кронами деревьев, и какой-то человек в больших темных очках выглянул в приоткрывшуюся дверь и бросил вниз белый сверток. Сверток упал на землю между хижинами. Первыми к нему подбежали малыши. Антонио, вышедший наружу на гул вертолета, тоже увидел сверток. Он хотел крикнуть, чтобы дети не трогали его, но в этот момент сверток вспыхнул ослепительным пламенем. Раздался оглушительный грохот, дети исчезли в огненном вихре, а ближайшие хижины разметало в стороны. Антонио тоже бросило на землю, что-то горячее резко ударило его по лицу. Поднявшись на колени, он провел ладонью по щекам, увидел кровь. Мелькнула мысль: «Я ранен…» Тут он вдруг почувствовал, что возле колен шевелится что-то живое. Он глянул: это была совсем маленькая коричневая детская ручка — только ручка от пальцев до предплечья. Миниатюрные пальчики еще конвульсивно двигались — сжимались и разжимались. Антонио закричал пронзительно, дико, исступленно и, оглушенный собственным криком, уже не слышал, как отовсюду несутся крики, мольбы, стоны…
Вертолет приземлился на выгоревшую поляну в нескольких сотнях метров от селения. Хьюго вышел первым. За ним высыпались его парни в пятнистых шлемах и комбинезонах, с автоматами поперек груди. Хьюго оглянулся на них, широко расставил руки. Пригнувшись и направив перед собой автоматы, парни побежали вниз к селению постепенно расширяющейся цепью.
— В деревню без меня не входить, — крикнул им вслед Хьюго, — глядеть в оба. Живыми взять только рыжего пастора и этого ублюдка с репортерской сумкой. Вы со мной, — кивнул он двум оставшимся, — от меня ни на шаг. А ты, — Хьюго повернулся к пилоту, — давай еще раз вверх и сбрось пару «конфеток». Потом вернешься и жди тут.
Прилетев в Манаус, Бьерн Карлсон решил прежде всего поговорить с Цвикком. Они познакомились полтора года назад, когда Карлсон только приступал к своей миссии в Амазонии. Из всех бизнесменов штата Мигель Цвикк тогда произвел на Карлсона наиболее благоприятное впечатление. Потом они встречались еще не раз, и Карлсон смог убедиться, что Цвикк, безусловно, порядочный человек и на его слово можно положиться. Карлсон начал даже подозревать, что Цвикк — один из немногих здесь его единомышленников… Правда, временами Цвикк надолго исчезал из Манауса, но на этот раз, к счастью, оказался в городе. Они договорились встретиться вечером того же дня в отеле «Хилтон», где у Цвикка было бюро фирмы и личные апартаменты.
Цвикк ожидал Карлсона в холле, крепко пожал руку и пригласил поужинать в ресторане на крыша отеля.
— Там наверху попрохладнее, — сказал Цвикк, пропуская Карлсона вперед, когда открылись двери скоростного лифта. Вслед за ними в кабину лифта вошли еще несколько человек. Поднимались молча. Цвикк вытирал клетчатым носовым платком круглое розовое лицо и короткую шею.
«Здоровяк, — думал Карлсон, поглядывая на крупную, плотную фигуру своего спутника. — Наверняка за шестьдесят, а держится молодцом. В здешнем-то климате…»
Наверху, на открытой веранде ресторана, действительно было прохладнее. С юго-востока от широкого, осеребренного луной разлива Амазонки дул освежающий ветер. Внизу тысячами светляков горели и переливались огни и разноцветные неоны Манауса, над головой искрились неяркие звезды. Усаживаясь за столик в дальнем углу веранды, Бьерн Карлсон отыскал глазами Южный Крест. Он висел невысоко над горизонтом и при полной луне не казался таким ярким, как неделю назад в сельве.
Цвикк, закончив переговоры с официантом, испытующе глянул на Карлсона и покачал головой:
— Вам, видно, досталось в этой поездке, Бьерн. Высохли еще больше.
Карлсон усмехнулся, провел ладонью по впалым щекам и бороде, кивнул:
— Было… Попали в небольшую переделку.
— Лесные пожары? — Цвик нахмурился. — По левым притокам Риу-Негру?
— А вы откуда знаете, Мигель?
— Я все знаю. — Маленькие, глубоко посаженные глазки Цвикка хитро блеснули.
— Это был поджог. Лес подожгли напалмом.
— Стоило соваться в такие места! Чего вы там не видели?
— Боюсь, сельву подожгли именно потому, что мы там появились, — Карлсон не отрывал внимательного взгляда от лица Цвикка.
— Догадались, значит…
— Этого не знаю. Я там повстречал любопытных людей — некоего американского бизнесмена и… вероятно, его компаньона…
— Американского бизнесмена звали Кроу? Арчибальд Кроу, Арчибальд Кроу, не так ли?
— Вот именно, а его компаньона — Хьюго Биттнер.
— Это уже серьезно! — Цвикк коснулся пальцем губ.
Официант подкатил к их столику трехъярусную тележку, заставленную бутылками и блюдами со всевозможными закусками. Принялся сервировать стол.
— Цены на нефть падают, — говорил Цвикк, внимательно разглядывая этикетки на бутылках, которые расставлял официант. — Нет, амиго, эту замените. — Он указал на одну из бутылок.
Официант торопливо переставил бутылку на тележку.
— Не тот год, — продолжал Цвикк, обращаясь к Карлсону, — я заказал ром, произведенный двумя годами раньше. А у этого, — он кивнул на оставленную бутылку, — особый привкус, который мне не по душе. Так вот, я и говорю: мы в Бразилии перевели наш автотранспорт на алкоголь, который вырабатываем из сахарного тростника, а нефть дешевеет. Не пришлось бы снова возвращаться к бензину.
Официант укатил тележку. Цвикк разлил в бокалы густое красное вино. Поднял свой бокал.
— Выпьем за успех вашего благородного предприятия, Бьерн. Карлсон тоже поднял бокал:
— Нашего общего, Мигель! Я ведь не ошибаюсь?
— Ну, как сказать, — Цвикк усмехнулся. — Вы хотите спасти амазонскую сельву?
— Хочу сохранить для будущих поколений.
— А я, — Цвикк вздохнул, — хотел бы наладить тут рациональное хозяйствование.
— Сохраняя тропические леса, не так ли?
— В основном да. Восстанавливая то, что вырубается.
— Значит, мы союзники.
— До определенной границы. — Цвикк отпил глоток вина и, разглядывая бокал на свет, продолжал: — Вы настаиваете на сохранении девственной сельвы, во всяком случае значительной части ее, так сказать, в первозданном состоянии. Я преобразую сельву. Я беру от нее все ценное, что она может дать, и снова выращиваю тут лес, но лес, состоящий из наиболее ценных пород — ценных для человека. Однако это уже не ваша сельва, Бьерн, это вторичный лес, как в Европе, в Штатах. Экология, столь важная для вас, нарушается весьма существенно. Так что не знаю, — Цвикк снова глотнул вина, — союзники мы или противники.
— Моя роль и роль моих коллег в нынешнем сложном, мягко говоря, мире довольно затруднительна, — помолчав, заметил Карлсон. — Вероятно, мы основательнее, чем кто-либо на Земле, убеждены, что сведение лесов обернется для человечества ужасающей катастрофой, все последствия которой сейчас даже трудно предвидеть. С другой стороны, мы понимаем, что дальнейшее развитие прогресса и так называемой цивилизации мы не остановим. Рано или поздно все еще уцелевшие тропические леса будут вовлечены в орбиту хозяйственной деятельности. И не только тропические, это относится и к канадским лесам, и к советской Сибири. Я лично вижу выход в создании обширных заповедных территорий, резерваций, заказников, национальных парков — называйте как угодно. В них должны сохраниться первичные леса со всеми их экологическими связями. Ну не со всеми, конечно, такое теперь уже просто невозможно, с большинством связей. На остальной территории придется допустить рациональное хозяйствование. Рациональное, то есть прежде всего умное, дальновидное, рассчитанное не на сегодняшнюю прибыль, а на долговременное сотрудничество с природой. Таким образом, Мигель, вы — наш союзник, а вот Кроу…
Карлсон замолчал и покачал головой.
— Если бы Кроу был одинок! — Цвикк долил вина в бокалы. — В Амазонии сейчас тысячи таких, как Кроу. Десятки миллионов гектаров сельвы ныне принадлежат американцам или арендованы ими на длительные сроки. Идет настоящий грабеж. Вывозится не только ценная древесина, но и золото, драгоценные камни, редкие металлы. Для этого в амазонской сельве создана целая сеть секретных аэродромов. Думаю, их тут не меньше тысячи. Федеральное правительство, а тем более власти штатов, особенно Амазонии, справиться с этим бедствием совершенно не в состоянии. Здешние земли распродавались оптом и в розницу еще при диктатуре военных…
— Которая может возвратиться?
Цвикк внимательно поглядел на своего собеседника:
— Не исключено… Недавно один из генералов в интервью газете «Трибуна де импренса» сказал примерно так: «В определенный момент армия вынуждена будет выйти из казарм. Не знаю, когда, не знаю, кто ее выведет… Но если правительство будет продолжать действовать как теперь, армия может вмешаться еще до очередных выборов»… Разумеется, американцам это было бы на руку. Не только Кроу и ему подобным, но и тем — в Вашингтоне, Нью-Йорке, Чикаго.
— Тогда положение безвыходное, Мигель?
— Ну, я так не думаю… Военные если и придут, то лишь на время. Вы же знаете Латинскую Америку. Чехарда диктатур и конституционных правительств здесь дело обычное. Тут надо полагаться на себя, на собственные силы и возможности. Прямым — законным — путем добиться справедливости, утвердить здравый смысл тут почти невозможно, даже и при конституционном правительстве. Здесь все продолжает решать сила. Кроу и его соотечественники не изобрели ничего нового. Они воспользовались лишь традиционными методами старых бразильских фазендейро.
— Разве вы не американец, Мигель?
— Помилуй бог! Я бразильский подданный, я родился в Эквадоре.
— Но вы не похожи на латиноамериканца.
— А что такое латиноамериканец? Кого только среди нас нет. Во мне, например, кровь эквадорских индейцев. Отец был наполовину поляк, наполовину индеец.
— Вы говорите, здесь все решает сила, — Карлсон сделал долгую паузу. — Вы в этих краях давно. Ваша фазенда где-то в самой глубине сельвы? Скажите, Мигель, зеленые дьяволы — кто они такие или… что они такое?
На широком лице Цвикка появилось выражение искреннего удивления.
— Так ведь это легенда. Легенда местных индейцев — йаномами и других.
— Возможно, когда-то существовала такая легенда. Недавно она воскресла (или ее воскресили), и я убежден, вы не можете не знать об этом.
— У местных племен множество всевозможных легенд, Бьерн. Есть и более удивительные… Например, о летающих тарелках…
— А они не связаны между собой?
— Вам лучше поговорить с этнографами…
Официант снова подкатил свою трехъярусную тележку — на этот раз с горячими блюдами. Цвикк опять заговорил о ценах на нефть, о «золотой лихорадке», все шире распространяющейся в Бразилии.
— Знаете, Бьерн, сколько сейчас золотоискателей в Амазонии? Не меньше восьми миллионов. В основном — безземельные крестьяне, безработные… Чтобы стать золотоискателем, достаточно иметь таз, лопату и немного продовольствия… Золотоискатели проникают в самую глушь амазонской сельвы. Тысячами гибнут от болезней, от укусов ядовитых насекомых и змей. Ну, а те, кому повезет, празднуют победу тут, в Манаусе… Манаус не только столица штата, это «столица» амазонских золотоискателей. Город наводнен мошенниками, спекулянтами, преступниками. Ради золота, которое здесь скупают, построен новый аэродром, теперь тут могут приземляться любые самолеты. Выросли десятки новых банков, организована телексная связь с «большим миром», образовались армии частных детективов, телохранителей, проституток. А вы говорите о резервациях, заповедниках в сельве… Кому этим заниматься? Власти Манауса едва-едва справляются с делами и бедами в самом городе. За его пределами они бессильны. Там истинные хозяева — фазендейро и авантюристы вроде Хьюго Биттнера, который, кстати, и не Биттнер совсем.
— Вы знаете этого человека?
— Знаю кое-что о нем, не все, конечно… Личность яркая, загадочная и весьма опасная. Такому не стоит перебегать дорогу.
— Я убежден — именно он и его люди подожгли сельву на левобережье Риу-Негру.
— Не вздумайте сказать это кому-нибудь, кроме меня. Его отлично знают в Манаусе, у него есть друзья, а человеческая жизнь тут стоит меньше, чем самая маленькая крупинка золота.
— А здешняя полиция?
Цвикк добродушно рассмеялся, махнул рукой:
— Принимайтесь-ка лучше за еду, Бьерн. Эти тарелки и блюда с подогревом, но и они недолго сохраняют мясо горячим… А мясо бразильской игуаны теряет свой аромат, если остынет…
За кофе датчанин вернулся к интересовавшей его теме:
— Однако — дьяволы сельвы… Вы ведь так ничего и не сказали… Что о них известно?
— С чего вы взяли, будто мне что-то известно? — пожал плечами Цвикк.
— Не хотите сказать… Жаль.
— Нет, не то… От легенд мало проку, а если точнее, бьюсь об заклад, вам тоже кое-что должно быть известно… Вы немало побродили по здешней сельве.
— Хотите скажу, что думаю обо всем этом?
Цвикк оставил чашку с недопитым кофе, прищурился:
— Любопытно.
— Это вполне реальные существа: специально тренированные боевики или достаточно совершенные биороботы, использующие летательные аппараты нового типа…
— Интересная гипотеза…
— Да, пока гипотеза, и, вероятно, от вас зависит, станет ли она теорией… Так вот, Мигель, я продолжаю: дьяволами управляет некий таинственный центр, неплохо оснащенный современными техническими средствами, и находится он где-то в глубине Амазонии. Возможно, центр поставил себе задачу сохранить амазонскую сельву или в крайнем случае замедлить ее разрушение, до тех пор пока люди наконец сообразят, на что замахнулись…
— Ну-ну, продолжайте, — кивнул Цвикк, так как Карлсон вдруг замолчал.
Однако датчанин поднялся из-за стола и поманил кого-то рукой:
— Сюда, сюда, Тун… Это Тун Читапактль. Он из здешней газеты, — объяснил Цвикку, когда журналист, прижимая ладони к груди, приблизился к их столику. — А может быть, вы знакомы?
— Немного, — кивнул Цвикк, внимательно глядя на Туна.
— Простите меня, мистер Карлсон, — тихо сказал Тун, и по его бесстрастному коричневому лицу скользнула гримаса боли, — я искал именно господина Цвикка… и вас… Мне говорили… Но позвольте мне присесть…
— Да-да, конечно, — Карлсон торопливо пододвинул кресло. — Вам нехорошо?
— Пустяки… Случилось несчастье, большое несчастье, — Тун говорил совсем тихо, обращаясь теперь только к Цвикку. — Они… уничтожили ту деревню… всех. Пастора Нуньеса — тоже, детей… По реке плыли трупы, и мы вернулись… Но там был только огонь. Нас выследили и охотились на нас, как на диких зверей… Мои провожатые — ребята из той деревни — погибли. Я вырвался… Сам не знаю как, но сумел… Я обязан рассказать обо всем… За мной идут по следу. Люди Одноглазого… Полчаса назад в меня стреляли, но я опять ушел от них… Вот… — Он оторвал ладонь от груди и показал Цвикку.
На пальцах была кровь.
— Вы ранены? — всполошился Карлсон. — Надо срочно вызвать врача.
— Нет, — Тун снова прижал руку к груди. — Все равно через несколько минут меня убьют или арестуют… Я… Я только что… застрелил Одноглазого. Он сидел внизу в холле — дожидался конца охоты. Я убил его как бешеного пса… Возьмите мои бумаги, сеньор, тут все написано, как было…
Тун с трудом вытащил из внутреннего кармана куртки несколько мелко исписанных листков. Протянул Цвикку.
На бумаге темнели пятна крови.
Цвикк неторопливо свернул протянутые листы, сунул в карман. Поднялся из-за стола. Подозвал официанта.
— Помогите нам отвести этого парня ко мне в апартаменты и сразу вызовите врача. Ужин закончим у меня.
— Слушаюсь, сеньор.
Втроем они попытались приподнять Туна, но тело журналиста вдруг отяжелело, и голова бессильно упала на грудь.
— Понесем его, — предложил Цвикк.
У дверей, ведущих на веранду, послышался какой-то шум, и тотчас там появились несколько фигур в белых костюмах и больших темных очках с автоматами наготове.
Поводя автоматом, один из вошедших громко крикнул:
— Никому не шевелиться. Или перестреляем всех… Нужен только один из вас. Не шевелиться…
На веранде воцарилась гробовая тишина. Официанты превратились в изваяния. Глаза всех, кто сидел за столиками, были устремлены на приближающиеся белые фигуры с автоматами.
Цвикк легонько потянул Карлсона за рукав и заставил немного отодвинуться от кресла, в котором полулежало тело Туна. И отодвинулся сам.
Обходя зал, белые фигуры постепенно приближались к их углу.
— Эге, вон он там! — послышался чей-то крик, и тотчас возле их столика очутились трое, наставив стволы автоматов на Цвикка, Карлсона и неподвижное тело Туна.
— Здесь, шеф, но он не один, — крикнул тот, что держал под прицелом Цвикка.
Неторопливо подошел четвертый с опущенным автоматом. Внимательно оглядел Цвикка, Карлсона, скользнул взглядом по неподвижному телу Туна.
— Отойди, — приказал официанту.
Трясущийся официант сделал несколько шагов в сторону.
— Знаешь его? — спросил незнакомец Цвикка, кивнув на журналиста.
— Не более чем вас, сеньор, — спокойно ответил Цвикк.
— А как он оказался за вашим столиком? Цвикк молча пожал плечами.
— Прибежал… подсел к столу… сеньоры позвали меня, — пробормотал сзади официант.
— Заткнись там. Совсем не знаете? — Шеф банды не отрывал настороженного взгляда от Цвикка.
— Я же сказал…
— Спрашиваю потому, что меня вы должны бы знать, сеньор Цвикк.
— Ну, если вы меня знаете, уже хорошо, — прищурился Цвикк. — Впрочем, если приподнимете очки, может, и я узнаю…
— В другой раз! Извините, что помешали ужинать, сеньоры.
Это он виноват, — говоривший указал на Туна. — А ну, посмотри, — приказал одному из бандитов, — жив еще или…
— Падаль. Уходил с моей пулей.
— Ладно… Забери сумку и документы.
— Кроме сумки, ничего нет, шеф.
— Тогда пошли. Чао, сеньоры!
Банда исчезла. Веранда постепенно оживала.
Карлсон бессильно опустился в кресло. Закрыл лицо руками. Цвикк осторожно коснулся его плеча:
— Я послал официанта за полицией. Придется принять версию, подсказанную официантом. Вы слышите, Бьерн? Ни слова о документах, которые успел передать этот бедняга. Я понимаю, у вас ко мне теперь куча вопросов. Постараюсь все объяснить немного позднее…
Чико с трудом пробирался через сожженный лес. Он не ощущал боли от ожогов. Боль превратилась в пылающий огонь, который постепенно сжигал его тело. Остатки обгоревшей одежды он давно сбросил. Одежда причиняла боль невыносимую, а так — оставшись нагим — он еще мог двигаться. В его мозгу жила лишь одна мысль: «Отомстить… Отомстить за отца Антонио, за остальных… Отомстить белым дьяволам, спустившимся с неба. Белым дьяволам сельвы, которые второй раз за его недолгую жизнь принесли муки и смерть всем, кого он знал. И он отомстит… Справедливый бог, про которого так часто говорил отец Антонио, не даст ему умереть, пока он — Чико — не встретит белых дьяволов… У него нет оружия, его руки сожжены, но у него еще остались крепкие зубы. Справедливый бог поможет ему… Надо только не останавливаться, идти вперед, пока ноги несут его полусожженное тело. Надо идти туда, откуда восходит солнце. Там находятся поселения белых. Там он отомстит за отца Антонио, за всех…»
— Зачем вы придумали все это, Лопес? Зачем, черт вас побери, вам понадобилось тащить меня сюда? — спросил Кроу, усаживаясь на складной стул, поставленный Лопесом в тени полуобгоревшей лаурелии, которая росла недалеко от того места, где раньше находился причал.
— Клянусь вам, сеньор…
— Я уже устал от вашего вранья, Лопес. Вы хотели убедить меня, что тут все потеряно из-за вашего ротозейства?
— Клянусь, сеньор, все было, как говорил… Он был тут, лежал… Я показал место, где он упал. Все горело кругом, не горели только его крылья. Человек Одноглазого тоже видел… Стрелял, потом хотел подбежать, дерево упало… Ты видел, он там лежит, а дьявола нет, нет крыльев, ничего нет… Я не знаю почему. Не знаю, сеньор, но клянусь святыми дарами, говорю правду.
— Мы еще побеседуем обо всем этом, когда вернемся… Иди поторопи, чтобы побыстрее собрали, что там осталось от этого парня… Пусть грузят на катер, и поплывем. Сколько времени потеряли зря!
— Клянусь, сеньор…
— Проваливай, говорю…
Кроу остался один. Подумал, что, наверно, стоило бы перейти на катер, но не хотелось смотреть, как будут грузить останки погибшего. Здесь, в тени, зной почти не ощущался. От реки задувал влажный ветерок.
Кроу снял пробковый шлем, пригладил волосы. Мысли снова вернулись к словам Лопеса. Здравый смысл подсказывал, что Лопес все-таки наврал. Но зачем? Кроу поплыл сюда с единственной целью — показать этому наглецу Хьюго, что и он — Кроу — кое-что может. Без помощи Хьюго… Даже и не «кое-что», а вот сумел добыть легендарного дьявола сельвы. Интересно, как бы повел себя в этом случае Хьюго? Кроу усмехнулся, но тут же снова помрачнел. «А что, если Хьюго все знает об этих дьяволах? Ведь если Лопес кое в чем прав… И поведение самого Хьюго подозрительно. Все эти его исчезновения… В самые ответственные моменты… Вот хотя бы теперь… Третий день неизвестно где. И не предупредил…»
Шорох в ветвях лаурелии заставил Кроу приподнять голову. То, что он увидел, было так страшно, что он оцепенел. Он не успел ни двинуться, ни закричать… Лишь когда лишенное кожи чудовище прыгнуло на него и у самого лица блеснули оскаленные белые зубы, Кроу заскулил чуть слышно…
— Ужасный конец, — сказал Карлсон, откладывая газету. — Живому перегрызли горло… Ужасно, даже и в том случае, если все обвинения в его адрес справедливы…
— Но ведь вы читали последнюю корреспонденцию Туна, — пожал плечами Цвикк.
— Читал, однако многое остается неясным.
— Дьяволы сельвы?
— Хотя бы… Но не только…
— Автор корреспонденции, в которой описана гибель Арчибальда Кроу, называет дьяволами сельвы индейцев. Их трагедия его не волнует. Он твердит о непреодолимых инстинктах каменного века. Он даже не пытается размышлять о том, что жестокость никогда не порождала ничего, кроме жестокости… А ведь по существу жестокость нашего времени ничуть не уступает той, что известна в прошлом. Среди нас живут люди, способные уничтожить все человечество.
— И все-таки, Мигель, дьяволы сельвы — кто они?
— Для меня лично истинные дьяволы сельвы — это ныне покойный Арчибальд Кроу, это его приспешник и опекун Хьюго и еще многие подобные им.
— Ну, а те, которых описал Тун?
— Те — ваши помощники… Только они не всегда успевают справляться со своими обязанностями, которые добровольно на себя возложили. Как и вы, Бьерн… Я думаю, вам еще предстоит встретиться с ними… Они сами придут к вам в нужный момент…
Сергей Смирнов
Проект «Эволюция-2»
Я увидел его сразу, как поднялся на край скалы и глянул вниз, на широкую ледяную реку. Его нельзя было не заметить: день был ясен, солнце стояло в зените, ледник сиял матовой белизной — и бурая фигура на нем казалась каким-то болезненно-инородным предметом…
Две недели я бродил кругами по горам, зная, что он должен появиться… Снежный человек… гоминоид… йети… Вот он, передо мной — и впервые я не удивился встрече. Я лишь почувствовал страшную усталость и не смог пересилить себя — присел на гранитный выступ. Я чувствовал себя человеком, которому попала в руки карта с указанием, где зарыты сокровища… который рыл яму многие годы, не веря в обман, — и вот наконец наткнулся… на позеленевший грош.
Больше тридцати лет, каждый год, я ухожу на поиски… и возвращаюсь несолоно хлебавши. Еще четверть века назад мог бы похвастаться тем, что я видел. Теперь поздно: и раньше вряд ли бы мне поверили, а теперь — и подавно. Слишком уж много чудес повидал. Да, теперь я наверняка единственный в своем роде очевидец, видевший лох-несское чудище, снежного человека, мокеле-мбембе…
Трижды передо мной над водами Лох-Несса появлялась горбатая спина и змеиная голова на длинной шее… Я терпеливо дожидался урочного часа, и, когда озерная гладь начинала колыхаться, расходясь кругами от темной живой массы, я замирал, затаив дыхание, и сердце билось часто и гулко… Я не бегал по берегу, ища новых очевидцев, свидетелей моего открытия, даже не брал с собой фотоаппарат — мне он не был нужен… У меня была иная цель, хотя заведомо знал, что там, в Шотландии, вряд ли сумею ее достичь, все равно я не жалел времени и средств, чтобы организовать поездку. Тогда мне было достаточно увидеть и удивиться.
То же стремление толкало меня в Тропическую Африку. Мне удалось увидеть мокеле-мбембе, динозавра из африканских сказаний… Когда затрещали кусты, будто сквозь чащу ломился бегемот или слон, я попросил проводников отойти и оставить меня одного. Они уставились на меня, как на самоубийцу:
— Мокеле! — махнул рукой старший, пригибаясь и делая страшные глаза. — Если мы вернемся без вас, нам не миновать окон с решетками.
Я протянул ему заранее написанное письмо и крупную сумму денег.
— Скоро вернусь, — заверил я проводника. — А если что случится со мной, то эта бумага гарантирует вам спокойную жизнь.
Медлить было нельзя, и я ринулся сквозь кусты в направлении треска. Я был уверен, что если к реке пробирается именно он, а не бегемот или какая-нибудь действительно уцелевшая с мезозоя нечисть, то это чудовище меня не тронет. Мокеле, живущий на родине своего легендарного прототипа с середины тридцатых годов двадцатого столетия, для людей неопасен… Уже у самого берега я увидел громадную тушу. Неуклюже переваливаясь с боку на бок, он добрался до воды и не сошел, а сразу целиком, как валун, завалился в реку с шумным всплеском — и мигом исчез в мутной глубине… или растаял…
Я стоял, завороженно глядя на расходящиеся в стороны волны… «Это он! — пришла ко мне запоздалая мысль. — Конечно, он!»
Только тут я вспомнил о рассованных по карманам пробирках и кинулся к берегу… Поздно. Я вернулся домой в Москву с пустыми руками.
За четверть века я облазил весь Памир, бывал на Тибете и в Гималаях. Дюжину раз мне везло: я настигал существо, зовущееся «снежным человеком» — и всякая новая встреча заставляла меня замирать с раскрытым ртом. Я ни разу не снял его на пленку: у меня никогда не было желания кого-либо убеждать в его существовании или хвастаться званием очевидца. Я искал иное, но тайна всегда ускользала от меня.
И вот я перестал удивляться: я почувствовал, что очередная встреча вновь кончится неудачей…
В наследство мне досталось завидное здоровье: сейчас, в начале седьмого десятка, я еще способен карабкаться по скалам, хотя уже и не так проворно, как в молодости, могу переносить большие высоты. Еще на десяток лет меня хватит — и кого-нибудь из своих «старых знакомых» я успею повидать вновь. Но кому нужен очевидец, который молчит, пусть даже из благородного помысла, ибо доказательств того, о чем он должен рассказать людям, у него до сих пор нет… Вот что гнетет меня. Пока я не раскрою секрета, пока мои коллеги не перестанут пожимать плечами, утверждая, что в привезенных мною с гор образцах «нет ничего особенного», а, напротив, растерявшись, раскроют рты, — до того дня нечего завидовать мне, очевидцу, единственному, быть может, ныне человеку, посвященному в тайну всех этих необычных созданий.
…Маттео Гизе. Так звали их создателя… Специалисту в области микробиологии это имя должно быть знакомо… Выходец с юга Италии. Низкорослый, коренастый. Густая черная шевелюра со спадавшей на лоб тонкой, чуть завивающейся прядкой. Карие, очень живые глаза. Таким я его запомнил. Он часто заразительно хохотал и жестикулировал, как дирижер джазового оркестра. Ему бы больше солидности, заносчивый холодный взгляд — и он, пожалуй, стал бы необыкновенно схож с тем маленьким корсиканским капралом, который полтора века назад устроил в Европе кровавую бойню…
Я познакомился с ним летом двадцать девятого года. Мне, студенту Московского университета, в ту пору было чуть больше двадцати, и я только-только начинал постигать тайны микробиологии. Маттео Гизе был старше меня лет на пятнадцать, еще весьма молод, но о нем уже во всеуслышание уважительно отзывались западные корифеи моей науки.
Он приехал в Москву с группой европейских специалистов по приглашению Академии наук и посетил нашу лабораторию. Он вошел к нам подтянутый, в кремовом пиджаке, светлых клетчатых брюках и белоснежных ботинках. Его лицо было бронзовым от загара, а улыбка — столь ослепительна и артистична, словно он готовился предстать перед огромным залом, до отказа заполненным поклонниками его таланта. Едва поздоровавшись, он сорвался с места, невесомой танцующей походкой промчался по лаборатории, оставляя за собой аромат дорогого одеколона… Он заглянул всюду, едва ли не во все наши пробирки, микроскопы, установки, а осмотрев все, захлопал в ладоши и выпалил:
— Брависсимо!
Мне подумалось, что этот человек шагнул к нам в лабораторию прямо с набережной Неаполя или Рио-де-Жанейро.
Все изъяснялись с ним на немецком, я немного знал итальянский и, рискнув ублажить «маэстро», к слову прочел ему несколько строк из современного поэта, соотечественника Гизе, Марио Пратези. От восторга Гизе вскочил, едва не опрокинув стул… Мне стало не по себе, а Гизе с той минуты начал рассказывать о своих исследованиях, обращаясь только ко мне, и тем поставил меня в неловкое положение перед руководством института, где я носил пока чин лаборанта.
В ту пору слова «ген» и «генетика» еще не считались для нас запретными, и, помню, мы весь вечер проговорили о законах наследственности и перспективах их практического использования. Именно тогда, в июне двадцать девятого, я впервые услышал от Гизе словосочетание «генная инженерия», то самое словосочетание, что ныне на языке у моих коллег и, быть может, всего через каких-нибудь два десятка лет будет определять одну из ведущих отраслей науки, а то и промышленности.
Вновь я встретился с профессором Гизе в конце тридцать четвертого года в Лондоне, на Международном конгрессе. Между нашими встречами я прочел полтора десятка его статей: он занимался влиянием радиоактивности на культуры бактерий.
Он первым заметил меня и подлетел с такой быстротой, будто боялся, что я успею провалиться сквозь землю.
— Здравствуй, дорогой большевистский коллега! — выпалил он на родном языке так, что все, кто оказался в тот момент в холле гостиницы, замерли и изумленно посмотрели в нашу сторону.
Крепко пожав мне руку, он отошел на шаг, оглядел меня с головы до ног и потрогал лацкан моего пиджака.
— О! Костюм солидного человека, умеющего произвести впечатление. Галстук… туфли… Все с большим вкусом. — Он подмигнул мне и громко расхохотался. — Ты еще совсем молод, но, вижу, рано пошел в гору… Это самое верное начало. В гору надо идти смолоду и сразу, пока хватает дыхания, отдавать все силы на подъем… надо сразу подняться как можно выше… И не оглядываясь, дорогой мой красный синьор, ни в коем случае не оглядываясь. Иначе собьется дыхание или потеряешь запал… или, того хуже, испугаешься высоты… Потом, после сорока, уже можно позволять себе привалы, выбирать тропы полегче, чтобы вели в обход отвесных скал… А в шестьдесят, даже если не успел добраться до самой высокой вершины, уже имеешь полное право повернуться к ней спиной, сесть на краю и поболтать ножками, бог простит.
Он снова расхохотался, а когда успокоился, спросил меня о моих успехах. Я раскрыл было рот, но он не дал мне сказать и слова.
— Я читал, читал. Очень хорошо для начала! — быстро проговорил он и, увидев, что я не понял его, назвал две статьи, написанные мною в соавторстве с моим учителем.
Я, конечно, был польщен и в ответ рискнул высказать свое мнение о его работах, о всех работах профессора Гизе, которые довелось прочесть. Он слушал меня очень внимательно, кивал, но вдруг стал загадочно улыбаться… Я говорил одно, но думал о другом, меня волновал его странный взгляд… Наконец он поднял руку, вежливым жестом останавливая мой панегирик.
— Вы нравитесь мне, синьор Булаев, — сказал он с неожиданной серьезностью, перейдя вдруг на «вы». — Я завистлив и не люблю никаких мнений. Но вы мне нравитесь. Многие люди честны, но мне не нравится самолюбивая, заносчивая честность. Я — за простую честность… Я вижу ее в вас… Простите меня за идиотский вопрос: вы случайно не агент ЧК? — Он так и произнес эти две буквы, аккуратно, с расстановкой, с мягким итальянским «ч».
Я опешил.
Он улыбнулся и махнул рукой:
— Не берите себе в голову… эту мою выходку… Вы уедете домой, в свою Россию… канете в свою тайгу, и никто не узнает о том, что я вам скажу… если только вы не агент ЧК… Мне, честно говоря, опротивела Европа: в ней слишком тесно, слишком людно, чтобы даже говорить на ухо и не бояться… Я рос в бесхитростной семье, а теперь мне слишком многое приходится скрывать… Я порядком устал.
Он подвинулся ко мне и зашептал, стараясь не жестикулировать:
— Я предупреждаю вас, коллега, не читайте больше мои статьи… Не приведи господи, собьют они вас с пути праведного… я бы и перекрестился сейчас, но боюсь — поздно… Все эти статейки… хм… как бы это лучше сказать?.. Камуфляж… маскарад…
Он прикрыл лицо руками, изображая карнавальную маску.
Я смотрел на него с недоумением, и он грустно вздохнул.
— Вы не бывали в Шотландии? Я покачал головой.
— Появится возможность, обязательно посетите эти прекрасные ландшафты. Особенно — озеро Лох-Несс. Запомните: Лох-Несс.
Он замолчал и долго смотрел мне в глаза, словно призывая догадаться о чем-то…
Желая поскорее отделаться от роли ничего не понимающего собеседника, я улыбнулся — вероятно, весьма принужденно — и сказал:
— Вы говорите загадками, синьор Гизе, но, я надеюсь, вы не намекаете мне на то, что вот-вот бросите микробиологию и станете агентом итальянской разведки в Шотландии. Странно было бы встретить вас в клетчатой юбочке.
Гизе взорвался хохотом, но быстро осекся и снова посерьезнел.
— Нет, — ответил он, — этого не случится. Я люблю свою науку. Скажу вам по секрету, передо мной открываются колоссальные перспективы. Мне дают такие огромные средства и штат, как если бы я не с пробирками возился, а строил «Титаник». Меня приглашают в Берлин и предлагают лабораторию, где все будут меня слушаться беспрекословно.
Весть эта меня не обрадовала, я хотел было смолчать из такта, но Гизе так располагал к откровенному разговору, что я не сдержался:
— Вы хорошо представляете себе, на кого вам придется работать?
Он долго пристально смотрел мне в глаза, словно пытаясь найти в них осуждение… или презрение.
— У вас, красных, с пеленок на уме одна политика, — сказал он беззлобно. — Меня же тошнит от первых страниц газет… Вот так-то, синьор коллега. Между прочим, законы наследственности, теория относительности… и всемирное тяготение тоже — все они и при капитализме, и при вашем архизамечательном социализме остаются таковыми, какие они есть.
Во мне вскипела обида, и я добавил, плохо скрывая сарказм:
— И при фашизме тоже?..
Гизе помолчал, но обиды в его глазах я не заметил. Он лишь снисходительно улыбнулся и кивнул:
— И при фашизме. Тоже… К тому же не забывайте, что у меня дома правит лучший друг немецкого ефрейтора… Я выбрал из двух зол то, на котором можно больше заработать. Я имею в виду знание, а отнюдь не деньги, коллега.
Я немного растерялся и не нашел ничего лучшего, как привести еще один довод, не самый сильный из тех, какие можно было бы найти:
— Я с трудом представляю себе, что нацистам нужна какая-нибудь иная микробиология, кроме военной… Как насчет выведения смертоносных бацилл, синьор Гизе?.. Гипотетическому агенту ЧК хотелось бы узнать поподробнее…
— Они тоже не дураки, — усмехнулся Гизе. — Не те, которые пришли к так называемой власти, а те, которые реально управляли и будут управлять страной… Выпусти чуму, и ее вернет ветер. А кто сеет ветер, пожнет бурю. От чумы немцы умирают так же запросто, как русские, итальянцы и все прочие… двуногие… Повторяю, коллега, я не политик, и перспектива наконец поработать в свое удовольствие меня вполне устраивает… Судить же станем по плодам… Впрочем, что вам цитировать: Евангелие вы тоже не уважаете.
Третья, и последняя, наша встреча состоялась четыре с половиной года спустя, тоже в Европе. Это был Париж, начало февраля тридцать девятого года.
В один из вечеров ко мне в номер постучал мальчик-посыльный и передал мне небольшой, хорошо запечатанный конверт. Вскрыв его, я обнаружил в нем две рождественские открытки, исписанные беглым угловатым почерком.
«Синьор Булаев! Простите меня, ради бога, за то, что доставляю Вам беспокойство. Но Вы — тот самый человек, который волею небес избран моим душеприказчиком. Молю Вас, не откажите! Я долго думал, прежде чем решиться на это, понимая, что в наше мрачное время уже одним дальним знакомством с Вами рискую навести на Вашу судьбу темную несмываемую тень.
Я молю Вас завтра в пять пополудни быть в кафе «Все цветы». Как войдете, садитесь справа за ближайший к выходу столик, причем — лицом к двери. (За этот столик редко кто садится, но будет все же лучше, если Вы явитесь загодя.) Надолго я Вас не задержу. Ради всего святого, когда увидите меня, сделайте вид, что мы не знакомы и Вы меня не замечаете. Храни Вас Мадонна! Искренне Ваш Г.».
Постскриптумом письма была строка из Марио Пратези.
Я долго колебался, боясь, что могу стать жертвой некой хитроумной провокации. Тучи над Европой сгущались, все были насторожены, и никаких безобидных объяснений столь странному приглашению мне в голову не приходило.
Однако я все же решил пойти в условленное место… я предупредил своего коллегу, с которым приехал в Париж, в Пастеровский институт, сказав, что собираюсь уйти на пару часов в кафе «Все цветы», куда меня пригласил один старый парижский знакомый, сотрудник института, но к ужину обязательно вернусь.
Я взял такси, высадился за квартал до кафе, прошелся по всем близлежащим магазинам и за десять минут до встречи уселся за указанный в открытке столик.
Я волновался и не нашел ничего лучшего, как только замаскироваться с помощью газеты и большой чашки черного кофе. Второй, соседний стул я намеренно загромоздил своими покупками.
В семнадцать ноль-ноль на матовом стекле двери обрисовалась тень в широкополой шляпе, дверь распахнулась, и на порог ступил Маттео Гизе.
Я едва узнал его. Он страшно похудел и осунулся. Я вспомнил, что раньше у него всегда была легкая улыбка на губах. Теперь губы его были совершенно неподвижны и плотно сжаты. Поля шляпы были отогнуты вниз и почти полностью скрывали глаза. Одет он был как всегда шикарно, но на этот раз весьма небрежно.
Поначалу я даже не сообразил, заметил он меня или нет… Я вообще пребывал в полнейшем неведении, и сердце мое бешено колотилось.
На пороге кафе Гизе замешкался, словно бы пытаясь понять, туда ли попал, и, расстегнув плащ, достал из кармана пиджака футляр для очков.
В этот миг что-то звякнуло… Доставая футляр, Гизе как бы невзначай вынул из кармана связку ключей и уронил их прямо у ножки моего столика. Я едва успел сообразить, что не должен нагибаться за его ключами.
Гизе засуетился, надевая очки — в очках я видел его впервые, — затем долго разглядывал пол вокруг и наконец заметил потерю. В левой руке он держал свернутую трубкой газету, и, как только он нагнулся за ключами, из нее выскользнул круглый сигарный футляр… Профессор тут же откатил его краем газеты мне под ноги.
Я все это видел, на миг ужаснулся тому, что итальянец и вправду впутал меня в какую-то темную историю, интересующую по меньшей мере чью-то контрразведку, но отступать было некуда — и я прижал футляр носком ботинка.
Гизе между тем поспешил к стойке и, пробыв в кафе всего несколько минут, вышел без оглядки. Вероятно, он изобразил спешащего человека, которому уже не обойтись без чашки кофе.
У меня разболелась голова. Просидев еще минут десять, я огляделся и, не заметив ничего подозрительного, откатил футляр к стулу, нагруженному покупками. Собирая свертки, я ронял их на пол и таким образом исхитрился нагнуться за тайной передачей.
До гостиницы я добрался без приключений на городском транспорте… Впрочем, в дороге меня не оставляло ощущение, что за мной следят. Я пытался успокоить себя мыслью, что если бы явка была раскрыта, то разумнее всего было брать нас обоих на месте с поличным…
В сигарном футляре я нашел плотно свернутый лист бумаги с машинописным текстом через один интервал, несколько фотографий и еще одну рождественскую открытку, исписанную тем же почерком, что и те, что были присланы мне накануне.
Первым делом невольно я перебрал фотографии. Одна из них была групповой: посреди какого-то лабораторного помещения были сняты пятеро: трое в белых халатах, остальные — в черной форме офицеров СС… Знаков отличия я не знал, но по солидным фигурам предположил высокий ранг… Среди «белых халатов» был и Маттео Гизе. Все непринужденно, с оттенком делового довольства, улыбались… Остальные фотографии были портретами незнакомых штатских личностей с нордическими чертами лица.
Открытка содержала следующие слова: «Я думал послать Вам эти фотографии и свое письмо прямо в гостиницу и не устраивать Вам все эти шпионские трюки, которые, несомненно, произвели на Вас угнетающее впечатление, но не решился. Быть может, я оказался не прав, но мне трудно убедить себя, что я глупее их».
Я могу похвастать хорошей памятью: прошло больше тридцати лет с того вечера, а я помню текст письма, которое прочел всего дважды, почти наизусть:
«Уважаемый синьор Булаев!
Однажды я осознал, что одного лишь Вас, красного атеиста, я могу сделать своим исповедником, — и я страшно удивился своему открытию. Когда-то Вы прочитали строки из Марио Пратези. Это — одно из моих любимых стихотворений. Тогда я сразу признал, что Вы могли бы стать мне близким другом… К тому же я пришел к выводу, что только вы, русские, не подавленные фрейдизмом, не угнетенные мелочностью, благополучием и риторикой, — только вы будете способны изгнать из Европы вселившегося в нее дьявола. Вы сделаете то, что уже не под силу всем католикам, праведным и грешным, прочитай они хором хоть тысячу молитв. Помоги Вам господи!
Я случайно узнал, что Вы приехали в Париж, и понял, что это — мой последний шанс.
Последнее десятилетие объектом моих интересов были не бактерии, а простейшие, особенно колониальные формы. Главная тема моих трудов и размышлений осталась незыблемой: наследственность и радиоактивность.
Сразу перейду к существу дела, ибо пишу не мемуары Нобелевского лауреата, а скорее отстукиваю короткий сигнал SOS (хотя спасти мою душу сможет теперь, по-видимому, только та служба, что некогда унесла из лап Мефистофеля душу старика Фауста).
Итак, мне страшно повезло. Волею чистого случая я сделал открытие… С помощью направленного воздействия мне удалось вывести формы простейших, которые были способны невероятно быстро размножаться и при определенных, заданных, условиях образовывать самые невероятные виды и объемы колоний. Когда формирование колонии завершалось, то размножение обычно сходило на нет.
Если Вас уже охватило сладостное предвкушение, вынужден Вас разочаровать: я не предлагаю Вам быть своим наследником, синьор Булаев. Я не сообщу Вам ни вида простейших, ни способа воздействия. Ныне я ни на миг не сомневаюсь, что мое открытие может принести человечеству только зло, какой бы партии ни достались его плоды. Простите мне мое классовое невежество. Я унесу свою тайну в могилу, чтобы не делить ни с кем вину и честно предстать с ней на Страшном Суде.
Итак, передо мной открылась фантастическая перспектива: за кратчайший срок повторить, смоделировать появление на планете многоклеточных организмов. Эта идея приводила меня сразу и в восторг, и в содрогание. Легко ли было не поддаться искушению? Вы — истинный ученый. Вы меня поймете. Реальные последствия таяли в тумане розовых грез и предвкушения славы. Я чувствовал себя демиургом, запускающим на Земле новый виток эволюции.
Мне не хватало новейшего оборудования и кое-каких средств. Меценат нашелся на удивление скоро. Сдается мне, что приборы и штат покладистых подчиненных я получил прямо из рук Сатаны… У меня оставался еще шанс опомниться, но этот тип, как ни странно, предложил обыкновенные чернила, и я подписал контракт. Он был представителем некоего германского концерна. Имя не имеет значения, наверняка оно вымышленное. Само заведение, финансируемое концерном, было секретным, и я обязан был хранить тайну ведения своих работ («до окончательного результата» — так было записано в контракте, и это меня обнадежило). Это произошло в конце двадцать девятого года. Мне было предложено еще некоторое время гастролировать по Европе и писать статьи на любые темы, кроме главной.
Мое предприятие получило в секретных документах наименование «Проект „Эволюция-2"», что, признаюсь, подстегнуло мое честолюбие.
Спустя два года после начала разработок я уже был готов к проведению натурных испытаний. Я сообщил своему начальству, что, хотя колонию «первого поколения сборки» легко дестабилизировать или уничтожить, полной гарантии контроля и изоляции быть не может, поэтому эксперименты целесообразно вести за пределами Европы: например, в глухих районах Африки или Латинской Америки. «Представитель концерна» в ответ на мои предостережения вкрадчиво улыбнулся и заговорил со мной эпическим тоном, весьма свойственным современным германским нибелунгам.
— В мировом фольклоре, — начал он, — есть много упоминаний о драконах и других чудовищах. Силен не тот, кто их побеждает мечом, а тот, кто сможет их приручить, стать их хозяином. Итак, первая попытка… В стороне от материка, в горах Шотландии, есть озеро Лох-Несс, весьма глубокое и таинственное. Ходят легенды, что в нем живет и прячется некое чудовище. Я предлагаю вам (предложение прозвучало тоном приказа) сделать старые слухи достоверными…
Так была проведена операция под кодовым названием «Гидра-I». Вскоре в европейских газетах появилась фотография «озерного змея». Вы видели ее? Если нет, то непременно когда-нибудь увидите.
Вслед за «Первой Гидрой» родилась «Вторая» в африканских дебрях, в тех самых краях, где, по преданию, живет существо, похожее на динозавра, — мокеле-мбембе.
Легко догадаться, что моих «чудовищ» можно увидеть, сфотографировать, наконец попросту испугаться. Но поймать их, не зная секрета, отнюдь не легче, чем поймать солнечный зайчик. Колония собирается и распадается сама собой, а команда «сборки» известна только мне. Я не завидую энтузиастам, которые уже ринулись на поимку моих драконов.
Последним этапом работы с простейшими «первого поколения сборки» было моделирование устойчивой человекоподобной формы. Я не хотел спешить, но такое условие диктовал контракт.
Новая серия экспериментов была развернута уже при Гитлере.
Передо мной оставалось одно серьезное препятствие: необходимость наличия большого водоема. «Гидра-1» может существовать только в воде, «Гидра-II» способна выбираться на сушу, но — на очень короткий промежуток времени. Удача, дьявольская удача продолжала сопутствовать мне, и вскоре я сумел получить вид, способный жить и «собираться» на льду или на снегу.
Узнав об этом, «представитель концерна» пришел в восторг.
— О, это феноменально! — воскликнул он. — Воин, встающий из толщи льда. Вот она, арийская истина! Ваше исследование, герр профессор, лучшее доказательство теории «вечного льда» и происхождения разума.
Все они, наци, помешаны теперь на мистическом бреде проходимца Горбигера.
Меня представили фюреру. Клянусь, он именно такой, какой бывает на трибуне: чудовищная, ожившая и порвавшая ниточки марионетка. Крошка Цахес — его младший братишка. Когда по ночам меня одолевают кошмары и я начинаю бродить по темной комнате, мне в голову лезет подозрение, что он, этот одержимый, ведущий нацию, а то и весь мир к катастрофе, всего лишь произведение одного из моих коллег, гением своим и силой темного духа осмелившегося сразиться с самим Творцом.
Итак, была разработана новая операция — «Зубы дракона» (надеюсь, Вам известна эта древняя легенда об армии бесстрашных смертников-головорезов, вырастающих из посеянных в землю драконьих зубов). Однако даже это название (какой намек, какое предостережение!) не образумило меня.
Операция началась. Место действия: Гималаи, Тибет.
Для меня остается загадкой, с какой стати практическому немецкому уму понадобилась вся эта азиатская оккультная мишура. Впрочем, я никогда не задумывался об этом всерьез: не хватало времени.
Меня включили в состав одной из тибетских экспедиций, курируемых самим фюрером. Когда посреди белого ледника медленно поднялась в рост бурая фигура, двое моих спутников (на групповой фотографии они в форме), откинув меховые капюшоны, зааплодировали.
— Шлем! — засмеялся один из них. — Ему не хватает стального шлема и арийского меча.
— Лучше, если вместо меча у него вырастет «шмайсер», — добавил второй нибелунг.
Все это время, вплоть до прошлой осени, я работал не покладая рук. Я был одержим. Я не замечал, что на площадях горят библиотеки, и не обращал внимания на хриплый, истошный лай, доносившийся из всех радиоточек. Я работал, синьор Булаев. Я просто работал.
Но небеса были милостивы, ниспослав мне, правнуку ослепшего Фауста, еще один, последний шанс.
Это случилось в сентябре прошлого года в Нюрнберге. Волею случая (случая?), то есть не имея на то никакого желания, я попал на почетные трибуны стадиона, где проходило массовое нацистское торжество.
И я прозрел!
К каждому почетному месту бесплатно прилагался отличный цейсовский бинокль.
Когда пять тысяч светловолосых мальчиков и девочек, выстроившихся на арене, дружно крикнули «хайль!» и выбросили вперед руки, я невольно поднес к глазам бинокль — и разглядел их лица!
Синьор Булаев! Меня прошило током! Рубашка прилипла к моей спине, а язык — к нёбу, и галстук показался мне затянувшейся удавкой. «Боже!» — прошептал я и прикрыл веки. Но я вновь поднял их и в линзах с перекрестиями узрел то же самое. Это не было страшным сном, это я видел наяву. Их глаза, синьор Булаев, я не в силах описать.
Когда строй на арене смешался и спустя всего несколько мгновений из бесформенной человеческой массы стала образовываться тысячеголовая свастика, быстро принимая строгий геометрический вид, я чуть не застонал и выронил бинокль.
Вот он — плод моей работы! Вот она — моя идея в ее законченном мировом воплощении. Я оказался тлей перед кастой «микробиологов», оперировавших не культурой клеток, но несравненно большим — культурой нации… Превратить нацию в бесформенную массу одноклеточных и, воздействуя на человеческое сознание радиацией идеи мирового расового господства, объединить всех в одно колоссальное безмозглое чудовище!
Меня трясло.
Синьор Булаев! Я всегда бежал политики, но оказалось, что наука — не более чем отражение политики на низшем уровне организации коллективного мышления. Теперь меня в этом не разубедить.
Я едва добрался до дома, до своего прекрасного особняка, арендованного для меня концерном. Мне дали двухнедельный отпуск.
Не стану рассказывать Вам о перерождении моей души и моих целей, ведь я пишу не дневник параноика, предназначенный для личного психиатра, а письмо коллеге (может статься, это последнее письмо, которое я успею написать в своей жизни).
Мне осталось выполнить одну задачу: сокрушить монстра, которого сам же и создал (как видите, я вполне укладываюсь в рамки литературного образа, что будоражил умы европейских романтиков начала прошлого века). Я — единственный, кто знает все секреты «технологии», и мне ничего не стоило внести в культуру «второго поколения сборки» то, что я называю «фактором нестабильности». В скором времени вся эта нечисть начнет дохнуть, не оставляя хозяевам ни одного шанса на реконструкцию. Главного секрета воздействия на аппарат наследственности, я подчеркиваю, не знает никто, никакие описания методик не позволят даже самым головастым биологам и физикам рейха восстановить всю технологическую цепь. Я, поверьте, сумею заморочить им головы. Я, сын сицилийского кузнеца, крепко державшего под языком секреты своего дела, — я невольно замаскировал и свой секрет, кормивший и мое тело и мое честолюбие. Сицилийцы умеют скрывать от хозяев свои мысли, синьор Булаев, за это я могу поручиться.
Скоро «Проект „Эволюция-2"» рухнет, как глиняный истукан. Этим, быть может, я заслужу себе прощение на небесах. В конце концов один раскаявшийся грешник дороже десяти праведников, не так ли?
Моя последняя затея будет стоить мне головы, в этом я не сомневаюсь ни на миг. Вас я оставляю на Земле среди живых единственным честным человеком, знающим правду о Маттео Гизе и способным, я надеюсь, замолить его грехи добрыми делами на ниве микробиологии (не смейтесь над этим приступом сентиментальности и патетики: помните, что по сути дела я прощаюсь с жизнью). Я не решаюсь возложить на Вас задание уничтожить обеих «Гидр» и «Зубы дракона», хотя сделать это в принципе не трудно: достаточно одной канистры керосина и немного терпения, чтобы дождаться, пока колония примет форму. Сам я не успею это сделать. Но боюсь, как бы мое желание не было принято Вами за последнюю волю покойного. Вы — честный человек, и у Вас может хватить ума угробить годы в охоте за призраками. Молю Вас, занимайтесь своим делом. «Гидры» и «Зубы дракона» вполне безобидны: без специфического воздействия извне они не способны эволюционировать. Полагаю, что за несколько десятилетий они исчерпают «потенциал наведенной изменчивости» и вымрут или вернутся к состоянию «дикого вида».
Если Вас все же будет преследовать желание взглянуть на моих «детишек», могу дать Вам совет: ищите их в периоды активного Солнца. Что же касается адресов, то они Вам известны.
В заключение небольшой комментарий к фотографиям. Эти люди — великие злодеи. За военных и политиков я не отвечаю. С этими же имею честь обсуждать едва ли не ежедневно научные проблемы рейха. В их руках германская химия, они хотят превратить человечество в стадо кроликов. Запомните их лица и имена, написанные на оборотах карточек.
Если придет День Возмездия еще на Вашем веку, то военным и политикам вряд ли удастся скрыться, ведь они были на виду. Этим типам гораздо легче уйти в тень. Запомните их и помогите каре господней настичь их.
Прощаюсь с Вам коротко, ибо не люблю слезных лобызаний и напутственных речей.
Будьте счастливы!
Сон не шел ко мне ночью. Я много думал над этим письмом. Утром я одним из первых постояльцев спустился в ресторан позавтракать, а вернувшись в номер, замер на его пороге в оцепенении. Пока я отсутствовал, здесь был учинен тайный обыск. Он был произведен умело, однако своим вниманием я имею право хвастать так же нескромно, как и памятью.
Я кинулся к своему плащу, висевшему в прихожей, — и похолодел. Сигарный футляр, куда я вновь упрятал фотографии и письмо, исчез из его кармана.
Увы, я не был профессионально подготовлен к хранению разведданных и, вернувшись вечером в гостиницу, забыл об осторожности… Вероятнее всего, именно мой просчет стоил профессору Гизе жизни. Моя вина мучит меня до сего дня с той же силой, что и в то безрадостное утро.
Мой поезд отходил в тот же день вечером, и мне в голову не пришло ничего лучшего, как только найти повод и отсидеться до самого отъезда на территории советского посольства. Я понимал, что этот ход не сможет спасти меня от роковых «неприятностей», и на вокзале меня едва не тошнило от страха… Однако мне было позволено тихо сесть в поезд и уехать в Москву. Дома мне сказали, что я постарел лет на десять.
Вероятно, парижские агенты абвера, забрав письмо и фотографии, решили, что «утечка» без документов и технологических секретов не столь опасна, чтобы устраивать на вокзале какой-либо серьезный инцидент, тем более что уезжал я вместе с советником посольства.
Спустя пару месяцев я наткнулся в одном западном микробиологическом журнале на имя профессора Гизе, обведенное черной рамкой. Сообщалось, что Маттео Гизе скоропостижно скончался во Фридрихсхафене в результате сердечного приступа… До конца года я не находил в себе сил сесть за серьезную работу.
После войны я встречал имена, сообщенные мне профессором, в списках нацистских преступников. Один из них заслужил виселицу. Еще трое отделались длительными тюремными заключениями. Остальные, в том числе и те, кто был на фотографиях в эсэсовской форме, исчезли в глубинах Латинской Америки и по сей день столь же неуловимы, сколь и «детишки» Маттео Гизе.
Я вновь невольно переворошил свою память, пока спускался по уступам на ледник, стараясь не терять из виду неуклюжую человекоподобную фигуру. Она, грузно переваливаясь с боку на бок, двинулась вверх по склону, но это не обеспокоило меня: «идти» быстрее черепахи «йети» не сможет… если только этот йети не настоящий… Впрочем, из всех «снежных людей», которых мне удалось разыскать в периоды активного Солнца, не попался ни один настоящий, с хребтом, мышцами и видящими свет глазами. Я разуверился в том, что прототип колонии существует в действительности.
Я предвидел, что вновь не успею взять пробу из оформившейся колонии: как случалось и раньше, я пропустил момент «сборки» и начал преследовать «форму» за считанные мгновения до распада.
Когда я сократил расстояние до двухсот метров, «форма» уже по колено «провалилась» в лед. Движение ее прекратилось. «Снежный человек» словно тонул в зыбучих песках.
Бежать по леднику возраст уже не позволял… Когда я настиг колонию, она уже успела раствориться во льду. Я разозлился и отшвырнул прочь вынутые из карманов пробирки. Распавшаяся «форма» ничем не отличалась от скопления широко распространенных жгутиковых.
Я перевел дыхание. Передо мной на леднике осталось только коричневое пятно, след тупиковой «второй эволюции» человеческого разума.
Андрей Столяров
Чистый город
Около указателя машина остановилась. На квадратной табличке белело: «Озерное — 8 км».
Васька просунулся в дверцу и сказал:
— А может, он там?
— Что ему там делать? — спросил Павел.
Аня ответила неуверенно:
— А вдруг он в самом деле в Озерном? Ну — заехали. Не удалось купить продуктов в городе или…
— У тебя вообще слова нет, — сказал Павел. — Тебя для чего взяли?
Аня надула губы и привалилась к кабине.
— Подумаешь, начальник…
— А у меня в Озерном братан, — сообщил Васька. — Можно было бы… — Он щелкнул пальцем по горлу. — И заночевать. Нет?
Васька был местный, ничего не боялся и ездил в любом состоянии.
— Какие будут указания, шеф?
— В город, — коротко распорядился Павел.
— Эх… — разочарованно вздохнул Васька. Видно было, как ему не хочется тащиться тридцать километров до города, а потом еще девяносто обратно.
Машина, горячо урча, двинулась — ушла колесами в воду, завалилась на бок. Аня напряженно вцепилась одной рукой в борт, а другой — Павлу в рубашку.
— Нет, я точно выпаду. Держи меня, Паша…
Павел обхватил ее за плечи и, вывернув запястье, посмотрел на часы. Время шло к обеду. Ясно, что вернуться сегодня не удастся. Придется ночевать в городе.
Это было плохо: ребята вторую неделю сидели на одной каше — без соли и хлеба. Отказали батарейки у приемника. Кончался бензин. Десять дней назад Павел отправил Кирьяка в город — запастись необходимым и дать телеграммы в институт, как идет работа. Отправил на двое суток, и с тех пор — ни слуху ни духу.
— А может, он заболел? — сказала Аня.
— Не балабонь, — ответил Павел, сползая на дно задравшегося к небу грузовика.
— Или не перевели деньги, — Аня сползла вслед за ним. Все это — заболел, сломалась машина, не отпускают продукты с базы — обсуждалось не один десяток раз.
— Или сломалась машина, — сказала Аня. — Наверное, сломалась, если бы заболел, то прислали бы Петра. А то — ни того, ни другого.
Петр — второй шофер, который повез Кирьяка.
— Ты зачем поехала? — спросил Павел. — Зачем? Сидела бы в лагере. А поехала — молчи. Без тебя тошно.
— По-о-жа-алуйста, — сказала Аня и отпустила его. Тут же стукнулась локтем о борт. — Ой, Пашка! Я все-таки буду за тебя держаться. Ужас… Наверное, по всему телу синяки.
Теперь они оба лежали на дне кузова. Хорошо, что захватили спальники. Машину качало, как на волнах. Даже сквозь шум мотора было слышно, какие слова произносит Васька в кабине.
Павел думал, что если они не возвратятся быстро: сегодня-завтра, то дело может обернуться плохо. В длительных экспедициях вообще трудно до самого конца удержать ровные отношения. А в этих условиях тем более. Ребята на пределе. Последние дни ходят — огрызаются. Вчера Михай сцепился с Витькой — орали, размахивали руками. Еле их развели. И главное, из-за чего — из-за ерунды: кто больше выдавил репеллента. Чем кончаются такие истории — известно. Тайга, четыре палатки, карабины. Постреляться, конечно, не постреляются, на это ума хватит, а вот устроить грандиозный мордобой могут вполне. А это — ЧП, которое отразится прежде всего на Павле. Ведь как бывает: раз поцапались в полевых условиях, два — и пошли разговоры. И уже вызывают в дирекцию. И режут группу. Оглянуться не успеешь, как придется выезжать одному.
— А может, его срочно вызвали в институт? — сказала Аня.
— Ты хоть думаешь, что говоришь? Что он — все бросил и уехал?
— А может… — начала Аня.
— А может, наконец помолчишь? — сказал Павел.
Затормозили у бензозаправки на самом краю города. Васька вылез и поскреб затылок.
— Вот это да-а…
Станция была пуста — ни одной машины. Темно поблескивало стекло кабины под козырьком. Справа и слева стояли два ярко-красных счетчика. Асфальт был залит солнцем.
Павел тоже слез — размяться, подал руку Ане, она лихо прыгнула вниз.
Васька барабанил по стеклу.
— Маруська!.. Хватит спать! — пояснил: — Маруська Кобышева меня знает, и неоднократно… — Застучал снова: — Маруська!..
За стеклом было тихо.
— А какой сегодня день? Аня пожала плечами.
— Чтоб я знала…
— Неужели воскресенье? — сказал Павел. — Не может быть, чтобы воскресенье. Вчера считали — двадцать шестое, понедельник. И календарь есть.
Васька загрохотал по раме в полную силу: — Ау!.. Есть кто живой? — Обернулся к Павлу: — Ни хрена никого нет. Какая будет команда, шеф?
Павел задумался.
— Имей в виду — обратно бензина не хватит. Один бак пустой, а во втором на дне.
— В крайнем случае стрельнем у шоферов…
— Это, конечно, можно, — с сомнением сказал Васька. — Шакалы они здесь… — И полез в кабину.
Машина выехала с заправки. По обеим сторонам потянулись дома — невысокие, четырехэтажные, серого кирпича. Тротуар был обсажен хилыми тополями. Они имели унылый, засохший вид. Даже вчерашний дождь не смыл пыль с жестких листьев.
На улицах никого не было. Это удивило Павла. Предположим, сегодня все-таки воскресенье и городок небольшой, но чтобы — ни единого человека…
— Как пусто, — сказала Аня. — Они тут вымерли, что ли…
Наверное, та же мысль пришла и Ваське, потому что он неожиданно дал громкий и длинный гудок. Белые занавески в окнах не шелохнулись. Из парадных никто не выглянул.
Машина вылетела на площадь — большую, пыльную. В центре ее высился памятник, отливающий металлом, флаг на здании с колоннами обвис — ветра не было. Вплотную к тротуару стояли три легковые машины без водителей, и еще один «Москвич», развернувшись, загородил проезжую часть — Васька погудел возмущенно.
Они свернули за угол и остановились у техникума. Здесь была база. Васька сразу же выскочил, закричал:
— Видали, видали!
Павел спрыгнул, чувствительно ударился подошвами об асфальт, спросил:
— У вас здесь всегда так людно?
— Понимаешь, елки-палки! — возбужденно сказал Васька. — Понимаешь: ничего не понимаю… Куда все подевались? Субботник какой-нибудь в колхозе? Или что — елки-палки…
— А не наша ли машина? — спросил Павел.
Дальше по улице, метрах в пятидесяти, стоял грузовик.
— Наш, елки-палки! ОМН—42–41. — Васька кинулся туда, добежал, прильнул лицом к стеклу и замахал руками — никого нет.
— Я слезаю, — сказала Аня.
— Подожди, — ответил Павел. Васька вернулся.
— Ну дела, елки-палки!..
— Ты хоть бы потише, — сказала Аня, — я все-таки женщина.
— Виноват, елки-палки, — сказал Васька и схватил Павла за рукав: — Ты смотри, смотри, шеф, резина у него какая — видишь, колеса просели, на одних костях стоит. Довели «Зилок». Ну, Петруха… ну шоферила…
— Сейчас все выясним, — Павел приказал Ваське: — Пойдешь со мной… — Ане: — От машины не отлучаться.
— А вы надолго?
— Ни в магазин, ни в парикмахерскую — никуда!
— Не очень-то командуй, — сказала Аня.
Павел толкнул дверь, она была открыта. Васька пошел за ним, крутил головой:
— Ну напарничек у меня, елки-палки… Ну водила безрогий…
Аня не решалась слезть с машины, так и сидела в кузове. Увидела их, обрадовалась.
— Ой, ребята, наконец! Я так боялась, так боялась… Кругом — никого. Тишина какая-то противная. Честное слово, показалось, что вы тоже уйдете и больше уже не вернетесь…
Тут она разглядела их лица, спросила тише:
— Что случилось, ребята?
— Дай-ка закурить, — сказал Павел Ваське. Васька полез в карман — не тот, полез в другой — опять не тот, вытащил мятый «Беломор», пальцы не могли схватить папиросу, сказал:
— Надо сваливать. Слышишь, шеф, надо рвать отсюда…
— Ну что случилось? — Аня перевесилась через борт: — Вы мне скажете или нет, Паша!
— Не кричи, — посоветовал Павел. Васька с испугом воззрился на него и завертелся, озираясь.
— Мальчики… — жалобно сказала Аня.
— Там никого, — ответил Павел. — Вообще никого. Ни дежурного, ни вахтера… Радио молчит, телефоны не работают…
У Ани расширились глаза.
— Сегодня воскресенье, — шепотом сказала она. — Вот, поэтому…
Павел сморщился, как от лимона. Васька все вертелся.
— Прекрати! — Тот дернулся, лязгнули зубы, но ничего — остановился, напряг голубые глаза.
— Все. Едем, — сказал Павел.
— Куда?
Павел мотнул головой на здание с колоннами.
— Ага! — Васька кинулся в кабину.
— Стой! — Павел показал на передний грузовик. — У него бензин есть?
Васька посмотрел в ту сторону и сказал:
— Я один не пойду.
— Что же это такое? — сказала Аня. — Что же тут происходит?.. Бензин все-таки налили. В грузовике оказался полный бак. Через площадь ехали медленно. Казалось, что гул мотора разносился по всему городу.
Аня сказала, что пойдет с ними — не может сидеть одна. Павел махнул рукой — ладно.
Вестибюль был тих, темен, лампочка не горела. По мраморной лестнице они поднялись на второй этаж. Аня вскрикнула — на площадке лежали две кучки серой тонкой пыли.
— Замолчи, — сквозь зубы сказал Павел и, видя, что ее трясет, приказал грубо: — Заткнись, тебе говорят!
Это подействовало. Аня замолчала. Только старалась держаться к ним поближе — за спиной.
— Там, в техникуме, тоже такие, — сдавленно сказал Васька. Они прошли по длинному коридору. Из больших окон лилось горячее солнце. Воздух был душным, неживым. Все двери были распахнуты, все комнаты пусты. Везде — аккуратные, ровные конусы серой пыли.
Коридор кончался приемной: по стенам стояли стулья, справа от дверей находился столик с телефоном. Павел поднял трубку. Там была тишина. Ни гудка, ни слабых тресков, показывающих, что аппарат работает, — ничего.
— Что-что? — спросил Васька.
Павел пощелкал выключателем на стене.
— Нет тока.
Аня сразу же закусила кулак, дышала громко.
— Надо найти междугородную, — сказал Павел. — Или ехать прямо на станцию.
Васька вдруг дернул щекой, повернулся и, как деревянный переставляя ноги, двинулся к выходу. Павел окликнул его. Васька не оглянулся, не ответил — зашаркал по лестнице. Ботинки у него были в пыли. Аня тянула Павла за рукав: — Я боюсь, боюсь, боюсь…
Он смотрел — что еще можно сделать. Аня тащила:
— Пойдем, Паша, пойдем… Тишина действовала на нервы.
Они вышли на улицу. Аня держала его за руку, дрожала. Васька стоял, прижавшись спиной к стене, дышал через нос — глубоко, кадык бегал по горлу. Было очень солнечно.
— Надо ехать на станцию, — сказал Павел. Васька замотал головой.
— Нет-нет-нет, — сказала Аня.
— Только без истерики, — сказал Павел.
Васька полез в кабину, остервенело хлопнул дверцей.
— Садись!
— Дура, куда собрался? — сказал Павел.
— Садись!
Видно было, что он уже ничего не соображает — нагнулся вперед, вцепился в баранку.
Аня уже забралась в кузов. Павел подумал и тоже сел. В конце концов без машины оставаться нельзя.
Грузовик с грохотом полетел по улице. Дома стояли тихие, пустые. На тополях не шевелился ни один лист. Проскочили бензоколонку, выехали на тракт. Павел ничего не сказал. Васька смотрел вперед стеклянными глазами. Соломенные волосы его слиплись от пота.
К Озерному подъехали уже вечером. Деревня открылась в низине, прижатая лесом к белой, дымящейся воде.
Васька внезапно затормозил на спуске — Павел даже стукнулся головой — протер стекло, вглядываясь, выскочил одним движением.
Солнце, уже багровое, остывающее, садилось на горизонте в черную кромку. Небо темнело. По озеру протянулась малиновая дорожка.
— Ну что вы? — крикнула Аня сверху.
До деревни было метров двести. Прекрасно различались широкая, чистая улица с одноэтажными домами, палисады вокруг них, кирпичное здание правления.
Васька вдруг хватил кулаком по дверце. В кабине забренчало.
Деревня была совершенно пуста. В домах не было света.
— Сволочь, сволочь, — невнятно сказал Васька. Павел почувствовал озноб.
Аня слезла, спросила тихо: — Почему остановились? — прижалась к его спине: — Паша, Паша…
В деревню их не затащишь, понял Павел. Ночевать в лесу тоже не годится. Так. Будем осторожно, очень осторожно пробираться к лагерю.
— Я боюсь, ребята, — сказала Аня. — Давайте уедем отсюда. Она большими глазами смотрела в сторону пустой деревни. Васька выругался длинно и тоскливо, повернулся к Павлу.
— Это что же… это же, значит, везде так… А?.. Везде?..
— Откуда я знаю…
— Нет, ты скажи: что же мы, одни остались?..
Лицо у него дергалось. Он взял Павла за рубаху — крепко, не вырваться.
— Это — бомба. Бросили бомбу. И все люди в порошок. Я читал: люди погибают, а дома целые.
Павла замутило, он сказал зло:
— Надо возвращаться в лагерь.
— Ой, смотрите, смотрите! — крикнула Аня, показывая на лес.
Солнце село. Как-то сразу стало темно. И лес засветился слабым, голубоватым сиянием. Им были пропитаны земля, стволы елей, воздух над острыми верхушками. Глина на дороге светилась. Дома в деревне стояли в холодном ореоле.
— Все! — одним горлом сказал Васька. — Все. Конец.
Рубаха на нем сияла. Он стал снимать ее — отскакивали пуговицы. Стащил — показалась голубая кожа. Дико посмотрел кругом, сказал: — Сволочь, сволочь! — и побежал вниз, к озеру. Споткнулся, упал, всхлипнул, побежал дальше — к голубой воде.
— Уедем отсюда. Паша — не молчи! — попросила Аня. Она подняла к глазам мерцающие пальцы.
— Сейчас, Аня, сейчас, — торопливо сказал Павел. Тоже побежал к озеру по белой траве.
Васька стоял по колено в воде, пригоршнями захватывал со дна песок, тер им руки, грудь, поднял голову:
— Не отходит, сволочь…
— Надо ехать, Вася, — сказал Павел. Аня что-то кричала от машины.
— Куда ехать? — прохрипел Васька. — Везде, везде — так! Руки до локтей у него были ободраны, из ссадин в ртутную воду сочилась светящаяся голубоватая кровь…
Сергей Лукницкий
Молотом взмахнул кузнец
Собравшиеся студенты ждали выступления Прокурора. Ждали долго, переговаривались, хлопали пустыми капсулами из-под соков.
К исходу времени, еще не выходящего за рамки приличия для опоздания, разнеслась весть: «Приехал».
Едва Прокурор Галактики занял свое место на кафедре, как воцарилось привычное молчание. Студенты третьего (последнего) курса Академии Времени и Пространства приготовились услышать нечто интересное.
Детективы в последнее столетие перешли в разряд «мертвой» литературы: в жизни преступлений становилось все меньше, поэтому сообщение прокурора обещало быть интересным.
— Общеизвестно, что в последнее время в нашей Галактике совершается мало преступлений, — так начал оратор. — И вы, конечно, знаете, что для прохождения практики студентов криминалистических вузов приходится отправлять в отдаленные районы. Но это не значит, что в пределах досягаемости света мы совсем не проводим расследований. Сегодня я как раз собираюсь рассказать вам нечто занимательное: совсем недавно к нам обратились товарищи из Академии Абсолютного Времени и сообщили, что у них была похищена одна тридцать вторая секунды.
Президент академии сообщил нам, что по предварительным подсчетам тридцать вторая секунды пропала около ста лет назад, но тем не менее мы начали ее поиски — дела по хищениям времени срока давности не имеют. До этого случая нам было известно всего четыре способа хищения времени, и, перебрав их на точнейших компьютерах и просчитав все возможные допуски, мы пришли к выводу, что похитить эту тридцать вторую долю секунды ни одним из известных нам доселе способов просто невозможно.
Надо было отработать версии. И вот опытнейший помощник Прокурора Галактики комиссар юстиции Селена на кронссомобиле отправилась в прошлое столетие. Вы, конечно, еще не видели последнюю модель кронссомобиля? — отвлекся Прокурор. — Могу продемонстрировать. Модель принесена для ознакомления. Она имеет схожесть с велотренажером конца прошлого века. Недавно мне попалась одна старинная книга, кстати изданная в то же время, к которому относится и хищение мига, в которой дано описание машины времени. Содержание этой книги весьма наивно. Там, например, написано, что на машине времени можно поехать в мезозой поохотиться. И в это верили, были такие чудаки. А ведь для эпохи мезозоя нас еще нет и ружей наших тоже. Так что пуля, выпущенная из супергана, скажем, в диплодока, нисколько бы ему не повредила. Пуля для него еще просто не существует. И сам диплодок может пройти по охотнику и его машине времени и не причинить им вреда. Их просто нет. Это самый простенький парадокс времени. Единственное, что можно сделать, это сфотографироваться с диплодоком. Получается как при наложении двух негативов.
Совсем недавно мы расследовали дело в отношении такого охотника.
Он поехал в кронссомобиле охотиться на бронтозавров. Нашел гигантскую особь. Кто-то пошутил: бронтозавры вымерли, потому что люди из будущего приезжали на них охотиться. Убить бронтозавра он, конечно, не смог, потому что оружие было изобретено лишь через миллионы лет, но, когда он прилетел в свое время, обнаружил, что изрикошетил свою квартиру. Не забавно ли это: через миллионы лет на том месте, где стоял бронтозавр, будет стоять его дом? Еще хорошо, что он ничего не повредил, никого не ранил и не убил. Мы завели на него дело по другому поводу — вы знаете, какое тягчайшее преступление — стрелять, человечество давно отказалось от подобных действий.
Так что не верьте, пожалуйста, что можно отправиться на машине времени и поговорить с Сократом, или Апулеем, или Лермонтовым — ерунда, их можно увидеть, но изменить историю с помощью машины времени, пусть даже самой совершенной, мы бессильны, потому что все, что должно было случиться в соответствии с Теорией Относительности, уже случилось, а мы можем быть только безмолвными свидетелями бурных событий. Одна наша сотрудница как-то отправилась посмотреть на Л. Н. Толстого, произведения которого она знает наизусть. И что же она увидела: худощавого, бородатого старика, который что-то сердито выговаривал двум сидящим перед ним дамам. Из их разговора гостья из будущего поняла, что перед ней автор «Казаков». Ее разочарование было таким сильным, что она чуть не сошла с ума. Теперь перед тем, как отправиться в прошлое, наши сотрудники, в особенности историки, проходят специальную подготовку на крепкость, что ли… Историки склонны стилизовать события, личности.
Но мы отклонились от темы. Вы, конечно, спросите: а зачем человечеству эти похищенные мгновения? Представьте себе, сколько всего в пересчете за пройденное столетие было бы сделано, если бы миру вдруг вернули эту тридцать вторую секунды, сколько открытий было бы совершено, сколько книг написано, сколько людей удалось бы спасти от болезней, от смерти, от никчемушных поступков!
Так мы думали сперва. Но потом все оказалось сложнее. Комиссар юстиции Селена на кронссомобиле отправилась в прошлое столетие для того, чтобы установить причину хищения мгновения. Для этой цели она взяла с собой прибор — хронограф. Для чего он служит? Ну, например, где-то в очень далеком от нас времени остался обломок какого-то камня, нужный нам сегодня для наших криминалистических исследований. Произвести необходимые измерения там на месте, в той эпохе мы не можем, мы можем лишь снять его на видеопленку или старое доброе фото. Но этого мало. Нам нужно измерить этот камень, так вот хронограф и служит для того, чтобы показать нам, где этот камень находится сегодня. Вот посмотрите, видите этот камень? — Прокурор вынул из кармана и повертел перед слушателями увесистый камень. — Именно им был убит Архимед в Сиракузах. А ведь многие столетия мы были убеждены, исследуя воспоминания, что в Архимеда попала стрела, а по литературным источникам выходило, что он был заколот кинжалом. Увы, в гениального ученого попал камень. И вот он перед вами. Сегодня мы замерили силу удара и убедились, что уже в те времена, к сожалению для человечества, существовала метательная техника. А проследить во времени путь этого камня нам помог вот этот самый прибор — хронограф. Устройство этого прибора удивительно просто: хронограф фиксирует изменение местонахождения камня загоранием красной лампы, а экран показывает, куда он уходит. Вот, например, этот камень неоднократно гулял чуть ли не по всей Европе. Его обнаружили, конечно, случайно, а знаете, где мы его обнаружили? Не поверите. Его использовали в качестве гнета для квашеной капусты в одной из деревень Европы. И хозяева капустной бочки не подозревали, каким камнем они пользуются, а если бы и знали — не поверили — это естественно.
Должен вам сказать, что хищение времени — это наиболее сложное для раскрытия преступление, потому что зафиксировать можно лишь сам факт похищенного времени, а пережить его вновь нельзя, потому что его уже нет. Оно похищено, и на том месте, где была похищена одна тридцать вторая секунды, машину времени просто тряхнет, и это, увы, единственное доказательство того, что подтверждает правильность догадок ученых. К сожалению, только недавно ученые смогли научиться измерять похищенное время, в то время как похищать его уже умеют давно.
Но вот почему я заговорил о камне, который попал в Архимеда. На том месте во времени, где зиял провал в одну тридцать вторую секунды, наш хронограф показал любопытную вещь, а именно умная машина выбросила около ста тридцати фотографических снимков, сделанных в разных ракурсах за следующее мгновение за этой самой тридцать второй секунды!
Прокурор пустил фотографии по рядам.
— На всех снимках вы видите перед собой только беспорядочные полосы всех оттенков спектра, и только на одной фотографии ясно виден какой-то допотопный агрегат более чем столетней давности.
Мы проделали массу опытов и установили, что сто тридцать отпечатков оказались испорченными, потому что их испортила неимоверно яркая вспышка, столь яркая, будто солнце опустилось на землю, а последний более или менее уцелел, потому что фотографируемый объект находился на большой глубине под землей. По интенсивности вспышки мы установили, что предмет находился на глубине около двадцати метров.
А теперь посмотрите внимательно на то, что здесь изображено. Как объяснили сами ученые, вероятнее всего — прибор для изучения недр. Мы тоже так подумали тогда и не ошиблись. Это старинный прибор конца двадцатого века. Назывался он «недроход» — машина, работающая на нейтронном топливе и движущаяся под землей. Очень неповоротливый, но необходимый для своего времени. Похож на космический корабль только внешне, на самом деле это гибкая гигантская трубка, построенная на манер червя, которая заглатывает землю и, пропуская ее через себя, движется. Как вы знаете, в начале нашего века гений ученых изобрел новый тип недроходов, значительно более экономичный. Он просто захватывает перед собой пласт земли, разлагает его на атомы и молекулы, используя «проглоченную» землю как топливо, и движется уже в пустоте как космический корабль.
Благодаря следственному эксперименту мы выяснили следующее: это действительно был недроход, и вот что осталось от него. Он был оплавлен каким-то немыслимым катаклизмом, который и произошел в эту самую искомую одну тридцать вторую секунды и, вероятно, вызвал ту самую вспышку. Вот перед вами оплавленная субстанция. Каким образом она стала такой — мы не знали бы, если…
Прокурор обвел взглядом присутствующих. Отхлебнул морса из стакана, стоящего на кафедре.
— И вот тут начался самый интересный момент нашего расследования. Я имею в виду — законченного расследования. С помощью хронографа нам удалось установить, что в пространстве, а точнее, на том самом месте, где произошел, будем говорить, взрыв, находились крупнейшие центры множества стран по хранению оружия.
Что такое оружие, вы, конечно, знаете из истории. Современная наука филология связывает происхождение слова «оружие» со словом «руж», что по-французски означает «красный, кровавый». Во времена Великого Несовершенства Мира оружие, которое сегодня не применяется ни в одной области человеческих знаний и отношений, служило (даже страшно об этом говорить) орудием смерти людей. Так во всяком случае написано в старинных книгах. Быть может, это все догадки ученых или фантазии литераторов…
Так вот, один из арсеналов такого оружия и находился в том самом месте, где произошел гигантский взрыв.
Комиссар юстиции Селена выдвинула по этому поводу интересную версию.
Судя по хронометрическим данным, за несколько секунд до катаклизма над планетой Земля взметнулись два колоссальных разноцветных грибообразных облака. От этих облаков воспламенились деревья, травы, не говоря уже о строениях и людях. Так древние авторы прошлого века в своих фильмах ужасов пытались напугать и в то же время показать человечеству, что оно должно делать и что будет, если оно не прекратит наконец играть с огнем.
Мы с вами без труда можем посмотреть кадры из такого вот фильма-предупреждения, и вы знаете, что ничего из того, что там показывается, не произошло.
Но криминалист на то и криминалист, чтобы допустить невероятное.
Прокурор понизил голос:
— А вот то, что я скажу вам теперь, относится к разряду строжайших всегалактических тайн. Начиная свой самостоятельный путь борцов за справедливость, вы обязаны овладеть этой тайной.
У нас есть данные и к тому же проанализированные доказательства тому, что война, которой так боялось и так не хотело Человечество, все-таки началась. Все, что вы видели на экране фантастических фильмов, было в реальности — падали оплавленные здания, испарялись горы и моря, реки превращались в огненные русла, нигде не было места ничему живому.
Вы можете спросить, почему эта война неизвестна истории. У нас есть ответ на этот вопрос…
Оказывается, гениальные люди бывают в каждом поколении, а не раз в тысячелетие, как удобнее считать, просто их гениальность может не раскрыться в той ипостаси, которая сегодня необходима человечеству. Так вот, в миг начала войны человечеству был необходим гений, который бы сумел предотвратить уже начавшуюся катастрофу. И человечество — не знаю только, за какие заслуги, — его получило.
Этот человек (я имею в виду гения) не погиб при первом же ударе, и он был гениален настолько, что не растерялся, его действия совпадали с желанием миллиардов жителей Земли и галактик. Такое ощущение, что в этом человеке синтезировалось материальное желание всех людей планеты — жажда мира. Биологи поддержали нашу версию. Желание — это тоже частицы материи… Вопрос в том: кто мог быть тем человеком, способным воспроизвести и реализовать добрый порыв человечества? Знаете, гений добра на нашей планетке — это явление не такое частое.
Как бы то ни было, но такой человек нашелся. Мы установили его личность и узнали, что он находился недалеко от недрохода, потому что проследили тот момент, как он забрался в эту подземную машину. Он повел недроход под основную ядерную базу и взорвался там вместе с ним, но гениальность его, конечно, не в этом. Правда, я глубоко убежден, что далеко не всякому доводится пожертвовать собой во имя чего-то истинного и светлого, пусть даже такого, что облагодетельствует Вселенную. Гений его в том, что он сумел разложить секунду на составные части и уничтожить ту тридцать вторую секунды, которая понадобилась, чтобы нажать кнопку (ту самую, описанную сотнями писателей).
Кнопка и пальца прикосновенье,
Разинуты рты, дышать тяжело,
И сто километров — одно мгновенье,
И пол-океана вулканом взмело.
Не было как раз именно этого мгновения, оно-то и было уничтожено.
Ну а теперь, — Прокурор обвел глазами аудиторию, — теперь осталось только сказать о последствиях этого похищения. Подумайте, ведь время было похищено не только на ядерной базе, где уже пошли ввысь ядерные ракеты, но и в целом секторе Галактики. Иначе время, как вы знаете, не похитишь.
Вот и все. Что остается добавить? Только то, что человечество из-за этого похищения недополучило многое. Не родились дети, которые должны были родиться именно в это мгновение, взмахнувший молотом кузнец не ударил по наковальне, замерла цивилизация. Большинство людей, конечно, ничего не заметили, но в центре, который ведал началом ядерного катаклизма, с людьми произошла необыкновенная психологическая реакция.
Все без исключения работавшие там намертво забыли о своей работе в этом центре. Такой массовый психоз наблюдался не только на этой базе, но и на других, потому что началась цепная реакция. Люди бежали с баз и никогда не смогли вспомнить, чем они занимались. Им казалось, что их сознание проснулось уже после этого катаклизма.
Это событие описано в нашей истории, но там подробно не говорилось о том, как именно наступила эпоха Мира, сменившая эпоху Безумия.
И еще последнее, — закончил свой рассказ Прокурор Галактики. — Человек, совершивший все это для человечества, остался жив! Он ведь, как вы понимаете, все это проделал именно в эту одну тридцать вторую долю секунды. Да, он остался жив, но, так же как и остальные свидетели, он не помнит, что произошло. Парадокс, не правда ли? Сейчас еще живы на свете его внуки. Но я не буду называть ни профессии, ни имени, ни народ, к которому относил себя этот человек. Каждый имеет право попробовать быть гением и героем.
Я нахожу, что его имя лучше оставить неизвестным. Хотя бы потому, что все равно нам никто не поверит, что человек этот не божественного происхождения.
Прокурор как-то неожиданно закончил свое сообщение, он допил морс и сошел с кафедры. Вся аудитория молчала.
Ну а через несколько минут молчание аудитории сменилось шумом из-за того, что кто-то объявил об отмене следующей лекции по звездной химии, так как звездочет с химиком по рассеянности последнего залетели на окраину Вселенной и обнаружили, что она имеет предел…
Феликс Дымов
Полторы сосульки
По случайной исторической прихоти Семихатки и впрямь состоят из семи шестисотэтажных домов. Почти на два километра ввысь город порос садами. Он сводит с ума цветущими вишнями и каштанами.
Я не был в Семихатках три года. Собственно, я нигде не был три года — месил ледянку. Или по-научному: совершал исследовательский дрейф внутри ледяной каверны. При всем желании это жизнью не назовешь. Недаром стаж засчитывают там год за четыре.
Улица все время идет вниз. В аллее под каштанами зябко, пахнет грибами, тут никогда не поймешь, какое время года. Зато в цветущем вишеннике вечная весна. Пронизанные солнцем лепестки парят в воздухе — белые, с нежными разводами и розовыми прожилками… Подобный цвет появился у льда на стосемидесятый день пути — у места, которое я обозначил Горячей балкой. Казалось, не каверна пересекает жилу, а жила медленной цветовой волной течет по ледяной стенке из начала в конец пузыря. Именно там вымыло из склона приземистый валун, практически готовый постамент: утвердись поверх — и готовый памятник. Я не удержался, прикрепил на вершину валуна кресло, выбил надпись: «Ледовик Вадим Лыдьва» и дату — начало дрейфа. Потом уселся в кресло, принял подобающий вид, подпер рукой щеку. Камера-автоспуск зафиксировала этакую мужественную статую в гребенчатом шлеме, в ребристом скафандре, в унтах с реактивными дюзами и с навечно примороженной к губам улыбкой. Снимок я вложил в капсулу, начертал Жаннин адрес и выстрелил через четырехкилометровую толщу льда. Капсула зашипела и исчезла, оставив в потолке черную дырочку, источающую пар. Два дня дырочка, не затягиваясь, отступала в хвост каверны. На третий — утонула в твердой розовой глубине.
…Вечноцветущий вишенник оборвался внезапно — словно истаял под полупрозрачной глыбой арки. Мы с Жанной вышли на цветной асфальт и очутились на тихой короткой улочке. По одну ее сторону кофейные автоматы тонко благоухали турецким кофе. В другую сторону я старался не смотреть: еще не встречались среди ледовиков ненормальные, которые бы после дрейфа ели мороженое! Я невольно повернул к автоматам, но Жанна отрицательно покачала головой — шесть чашечек кофе на двоих мы уже выпили по дороге.
Улочка втекла на эскалатор — широкий, круто задранный, без перил. Не могу восстановить к нему привычки, невольно передергиваю плечами.
…Когда три года назад мы шли к Источнику, эскалатор тоже тащил нас, только не вверх, как здесь, а вниз, все вниз, бесконечно вниз, и я точно так же ежился — из-за жутких километров над головой, к которым притерпеться невозможно. Мы протаяли и вновь наморозили позади себя сотни перегородок. Еще бы! Академик Микулина больше всего на свете опасается за Источник: вот уже одиннадцать лет со дня открытия он исправно выдает нам раз в неделю по свеженькой каверне. Небольшой, метров на двести, пузырек отделяется от горловины Источника с ворчливым «пых!». Но мы не обращаем внимания на его дурной характер. И прежде чем ему отправиться в странствия по складкам векового антарктического льда, втискиваемся внутрь, когда пузырь проползает над люком стартовой камеры. Таинственными, неповторяющимися маршрутами гуляет в толще торосов каверна, непоседливая пустота в тверди. Ну а мы, наблюдатели-ледовики, по очереди болтаемся в ней…
…Жанна сжала мой локоть и указала на неторопливого, седого человека с пришаркивающей походкой. После трехлетнего затворничества все в мире выглядит одинаково знакомым. Или одинаково незнакомым. Но этого человека я, по-моему, никогда не видел и вопросительно поднял бровь.
— Это же Ермилов! — укоряет жена.
— Вот так да! Не узнать Ермилова! — бормочу я без тени смущения, не представляя себе, кто такой Ермилов. Льды великие, да мало ли Ермиловых на свете? С одним, помнится, я даже в школе учился. Но это не тот. Не мой. Мой лет на сорок моложе. Да и не похож.
Фамилия между тем рождает невнятные воспоминания. Головная боль. Бум. Бревно под ногами гладкое, скользкое, чуть дрожит. Стараясь поустойчивее утвердиться, припечатываю ступню. Напротив пританцовывает вертлявый, конопатый, обезьянистый — его всю перемену никто не может сбить. Вся надежда на меня, бугая. Снежанка среди зрителей болеет молча, вроде бы нехотя. И неизвестно за кого. А вот Кутасова — та глаза зажмурила и колдует на весь зал:
— Ну Лыдик же! Ну родненький! Ну дай ему!
Эх, любую бы половинку этой фразы — да в Снежанкины уста!
Позади каждого из нас — подмена. Правда, за мной целая вереница, а за обезьянистым — один Митька Мезон, да и тот безнадежно заскучал. Если уж я этого непобедимого не достану, фиг Митьке выгорит сегодня хоть с кем-нибудь сразиться. Мне никак нельзя уступить, ведь среди зрителей Снежана!
Балансирую левой рукой, обманные движения делаю тоже левой. Правую берегу для удара. Мимо пролетает ладонь моего друга-соперника. Отклоняюсь. Теперь чуть толкнуть в незащищенное плечо…
Зачем-то я поднял глаза. Знал, что на Обезьяныша нельзя смотреть, все время остерегался. И вот забылся, взглянул. И поплыл в растерянности: передо мной качалось в воздухе мое собственное лицо — закушенная губа, взъерошенная бровь, мокрая челка, капельки пота на переносице. А я уже ничего не могу поделать.
Толкнул себя. Себя! Потерял равновесие…
И со всего маху шибанулся головой в бум.
Бум-м! Тихое гудение в долгой-предолгой ночи.
И меня снова, в точности как тогда, в шестом классе, окутал мрак. С трудом выдираюсь из него. И осознаю себя сидящим на скамье на Семейной набережной. Видимо, несколько минут пути я упустил. Нет ни кофейных автоматов, ни Ермилова. Жанна, ничуть не обеспокоенная, живо повествует про Отелло. Бедняжка, она не догадывается, что я убегал от нее в детство!
После дрейфа я еще не вернулся к норме — полностью воспринимать человеческую речь. Выхватываю отдельные фразы. И то, чувствую, зашкаливает. Зря Жанна про Отелло. Отелло сейчас нам ни к чему, не умещается он во мне. Мавр связан с голым солнцем, с небом, от которого я отвык… Вышел вчера на балкон. И отступил: показалось, сиолитовая решетка вот-вот растает на жаре, как ледяная, и я рухну вниз с пятисот сорокового этажа…
Не знаю, на каком этаже Семейная набережная. На третьем. Или на сотом. Город выстроен каскадами, все его мостики-карнизы-террасы утопают в деревьях. Ни один ярус не затеняет расположенного ниже. По вполне натуральным склонам и пандусам хорошо зимой скатываться на санках. А то и просто кубарем, на чем повезет.
На скамье у парапета пусто, неощутимый вихрь гоняет по сиолиту белый лепесток. Следом, со всхлипом засасывая воздух, семенит урна. За нашими спинами дышит и светится река. Над головами тлеют желтые каштановые свечи. В точности такие, как сосульки Зыбучего плато. Округлые, упитанные, свисали они с пористого потолка, сквозь который каверна просачивалась без остатка. Пол дыбился, скручивался, грозил сомкнуться с потолком. И я метался, пригибаясь, чтобы не сбить сосульки шлемом (почему-то мне казалось в тот момент чрезвычайно важным — не сбить сосульки!), лихорадочно зашвыривал разбросанные вещи в танк…
Оттопырив нижнюю губу, Жанна дохнула на полировку парапета, пальцем вывела на затуманенной глади: «Мир в себе». МИР В СЕБЕ. Девиз ледовиков.
Потому что каждая каверна — это индикатор тайны, вещь в себе, переворот в физике изученного-переизученного льда. Гляциологи лишь руками разводят из-за его сумасшедшей упругости и прочих несуразных свойств. А у нас и на это времени не остается. Шутка ли, пятьсот семьдесят две каверны за одиннадцать лет! Это же пятьсот тридцать четыре дрейфа, семь пропавших без вести наблюдателей, два испарившихся робота класса «Мохо» и километровая воронка на месте стационарной зимовки Антар. Это по меньшей мере тысяча тайн, включая самую главную — Источник, невесть откуда взявшийся, пускающий раз в неделю пузыри…
А еще потому, что ледовики уносят с собой в дрейф всю-всю нашу Землю. Вот и получается — МИР В СЕБЕ.
…У Снежанки красивая редкая фамилия: Белизе. Она не захотела ее менять. Кожа у Снежанки на щеках и на шее белая, просвечивающая. Зато глаза черные, с тяжелым влажным высветом. И волосы черные, электрические: проведешь ладонью — в ладони горсть искр. До шестого класса я притягивал из-под парты магнитом ее косички, и они послушно ползли ко мне как живые. А в шестом классе я нечаянно заглянул в ее глаза…
…Ночь перед вылетом к Источнику выдалась душная, синяя, разрываемая телевизионными проблесками далеких зарниц. Не ощущалось никакого движения воздуха — как в аквариуме. Пахло молодой листвой и грозой. Тучи цепляли боками распахнутое окно, оставляя в комнате быстро тающие клочья тумана. Но свежести не несли. Даже подушка была жаркая и тяжелая. Я ткнулся носом в сгиб Жанниного локтя, перламутрово белеющий в темноте. Кожа у Жанны всегда сухая и прохладная. Сам я обливался потом и все отодвигал и отодвигал от жены свое липкое тело.
— Закрой окно, молния влетит! — попросила Жанна.
— И застанет тебя в таком виде… — Я тихо провел пальцем по ее ключице. Груди у Жанны маленькие, по-восточному широко расставленные, ложбинка между ними едва угадывается. Темно. Но мне сейчас достаточно и зарниц.
Жанна распрямила руку, впадина на внутренней стороне локтя пропала. А кожа перламутровая, прохладная, со слабым мятным привкусом…
— Прожили старик со старухой шесть лет и два месяца, и не дал им бог детей, — Жанна повернула ко мне тревожное лицо, опахнула ресницами бездонный с тяжелой искрой взгляд — «Слышь, старый, — говорит бабка, — сходил бы в лес, березовую чурочку вырезал. Я, слышь, в тряпицу заверну, вынянчу…»
— Подумал старик, подумал, — подхватил я, окуная ладонь в ее волосы, — вышел ночью во двор, чтоб соседские ребятишки не укараулили, на смех не подняли, да и слепил бабке Снегурочку. Белую, стройную, совсем живую…
— Вот еще, Снегурочку! — Жанна фыркнула и придвинулась. — Довольно с нас одной Снежаны!
— А мы ее Юлькой назовем, Июлечкой. Пусть жаркая будет, как июльская гроза, хочешь?
Не поймав ответного взгляда, я потерся щекой о ее подбородок. Она закрыла глаза и откинулась на подушке…
Каштан обронил желтую свечку, падала она долго и вкрадчиво.
Мимо нашей скамьи с озабоченными лицами прошагал детский сад. Мы с Жанной, не сговариваясь, одновременно поднялись, двинулись следом. Перешли мостик. На той стороне, на пляже, малыши сбросили костюмчики, и вода закипела, забормотала-запенилась от золотистых детских тел. Три воспитательницы трогательно клохтали вокруг, непостижимым образом ухитряясь поспевать к каждому. И все же одного проворонили: вольнолюбивое трехлетнее чадо неожиданно прилично плавало. После долгого нырка оно показалось метрах в пятидесяти, у поворота реки. Течение здесь было слабеньким, но за излучиной, помнится, начинался перекат. Мало-помалу чадо продвигалось вперед, плывя на спине, работая одними ногами и в задумчивости посасывая большой палец.
Мгновенно детей выдворили на сушу, закутали в полотенца. Я и молоденькая воспитательница по противоположным берегам кинулись вниз. Я — молча. Она — непрерывно выкликая: «Оля, Оля, баловница, куда направилась? Плыви назад, тебе до обеда еще цветы поливать и не опоздай на спевку. Гляди, про все твои фокусы папе расскажу…»
Такая молоденькая и такая зануда, беззлобно подумал я, прибавляя шаг. Судя по деловому характеру причитаний, не очень-то беглянка тревожит воспитательницу. Привыкли, понимаешь, у себя в мире к беззаботности, мол, ничего плохого ни с кем произойти не может… Или… Или память мне изменила и в действительности за излучиной никакого переката… Весьма шустрая девица эта Оля. Моей Юльке было бы теперь столько же. Почти. Точнее, два года и три месяца. Если бы, конечно, она родилась…
Совсем чуток мы опоздали. За минуту до излучины старик Ермилов извлек беглянку из воды и уже нес на руках навстречу.
«Острая реакция. Острее моей», — автоматически отметил я, глядя, как крепко охватила его руками девчушка. От мокрого тельца рубашка Ермилова напиталась водой. Капельки, наверно, и за шиворот текут. Я непроизвольно покрутил шеей, как бы отодвигая от себя липкий воротник.
— Здравствуйте, — сказал я, когда старик поровнялся со мной. Не иначе, дед с внучкой. Глаза синие, ресницы загнуты одинаково, нос в конопушках. Определенно похожи… — Не тяжело? А то давайте помогу.
— Спасибо, Лыдик. Не беспокойся, справлюсь.
…Характер у каверн непредсказуем. Мы напичкиваем их приборами, лезем внутрь с реактивными унтами и танками. А удалось лишь достоверно измерить скачок магнитного поля на границе двух сред. Ни тебе маршрута, ни причины появления, ни даже свойств. Не говоря уж о самом любопытном: каким образом бродяге пузырю удается раздвигать и бесследно смыкать за собой прессованные толщи льда? И ведь что ни каверна, то новый вопрос, новая тайна. Скажем, моя Малышка — четыреста метров по большой оси. Вылупилась на два дня раньше вычисленного срока. Как назло, мой напарник Рутгарт подвернул ногу, а дублер, естественно, не подоспел. Пришлось рисковать одному. Не скрою, руководитель дрейфа намекнул на мое право переждать цикл, никто еще не уходил в ледовый вояж в одиночку. Но я решил, что за четыре-пять месяцев, обычный срок существования каверны, не похудею. И настоял на своем. Чего в общем-то от меня и ждали. Мог ли кто-нибудь предположить, что Малышка окажется прямо-таки чемпионом-долгожителем? Она гуляла подледными лабиринтами целых три года! Когда я выстрелил наверх последнее донесение, то выяснилось, что я уже месяц полным ходом плыву в полом айсберге по Индийскому океану. Конечно, это наверху выяснилось, я-то там ни сном, ни духом… Высвобождаясь, каверна вдребезги разнесла айсберг. Тогда, разумеется, и для меня все окончилось, еле-еле успел я укрыться в танке. Ох и мороки было перепрограммировать танк для взлета с воды, спаси нас наука от незапланированных приключений!
Бум-м! Вспомнил. Тот Обезьянчик на буме — Толька Ермилов. Он же Тольд Радужка, он же Толлер Клоун. По желанию публики Радужка легко синел, краснел, зеленел, желтел и принимал два десятка иных, не свойственных человеческой коже оттенков. Клоуном же его прозвали за то, что он без труда передразнивал кого ни попадя. У доски учителя поворачивали Тольда носом в угол, иначе он буквально терял облик: в лице Клоуна смешивались все лица соклассников плюс пародийно вылепленная, трепещущая в преувеличенных ужимках маска преподавателя…
— Решено, мы идем на «Отелло»! — прервала мои воспоминания Жанна.
— Хорошо, раз тебе так хочется.
Мне лично все равно. Хоть на Отелло. Хоть на Скаржинского или на Лейта Кенарева, плута с Плутона. Театр вообще-то неплохая штука. Я люблю театр. Жаль только, там много говорят…
— У, полярный медведь, морж толстокожий, совсем одичал во льдах! Скорее бы тебя отогреть… — Жанна поднялась на цыпочки и дохнула теплом куда-то мне за ухо.
Интересно, кто выдумал, что льды холодные? Льды бывают разные. Горячие. Зыбучие. Цветные в крапинку. Есть зеркальные с прищуром. Поющие с эхом. Даже газированные. Даже незамерзающие. Льды раскрываются лишь тому, кто без них так же не может жить, как не может жить альпинист без гор.
Между прочим, Снежанка для некоторых тоже холодная. Почти ледышка.
— Тебе, правда, нравится мое имя? — взяла она меня в оборот уже, кажется, в восьмом классе.
— А тебе?
— Честно? Нет, не нравится. Оно морозное на слух. Кто услышит первый раз — мурашки по спине.
— Брось ты мучиться пустяками! — попытался отмахнуться я. — Имя и имя, чего его расшифровывать? Всю жизнь таскаю свою фамилию Лыдьва — и не ломаю голову, что бы оно такое значило!
— Нет-нет, не спорь. Морозное.
— А для меня так самое жаркое на свете. Снежана Белизе. Тепло, даже горячо. Произнесу ночью — и щеки горят.
— Значит, никогда со мной не озябнешь?
— Никогда! — торжественно пообещал я, не понимая, почему она относится к этому так серьезно, и надеясь свести дело к шутке.
— Докажи, — настаивала Снежана. — Докажи, если такой храбрый!
— Пожалуйста. Клянусь посвятить твоему имени жизнь. Хочешь, уйду в полярники, буду зимовать подо льдом и под снегом?
Может, я поступил и опрометчиво, ведь Источник еще к тому времени не проявился. Но не пожалел ни разу. Со Снежаной тепло…
Две первоклашечки в оранжевых бантах и с такими же оранжевыми, огромными, как арбуз, апельсинами хихикнули:
— Мороженщик! Полторы сосульки!
Слух у меня ой-ой! У Голодной скважины я слышал, как беззвучно заливал ноги жидкий лед. Молочный, клейкий, маслянистый — вроде зубной пасты, — но все же лед под большим давлением, лед, который выжимался из щели и схватывал скафандр, мгновенно смораживаясь в кристаллическую глыбу. Реакция на холоде замедлена. Лишь через секунду я включил обогрев, а затем двигатели унтов — хорошо, не наоборот, меня уже обжало до пояса. Тяжелые круги шли по поверхности. Ленивые жирные буруны вздувались и лопались, обдавая клубами туманного инея. Лед на ходу превращался в скалу и столбом вытягивался следом, постепенно отпуская нагретый скафандр. Потом, уже наверху, после моего возвращения Рут-гарт страшно веселился, изображая в лицах, как разбушевалась тут академик Микулина, прокрутив в полипроекторе мое внеочередное донесение: «Мальчишка, понимаешь! Сонный кукушонок! Размечтался, понимаешь, забыл вставить ленту, проморгал звук!» А звука как раз не было, одно слабенькое сипение: жидкий лед проглатывал и рев унтов, и неизбежный свист просачивающегося пара, и даже, на мое счастье, растерянный скулеж несгибаемого ледовика…
Смущенные моим молчанием и неподвижным взглядом, первоклашки попятились. Я улыбнулся им. И кажется, добил окончательно. Девочки одинаково тряхнули оранжевыми бантами. И катапультировались прочь. Мороженщиками нас называют за веселых пингвинов, вышитых на рукаве. Но я ведь без формы. Не на лбу же у меня профессия нарисована?!
Как-то в шестом или уже в седьмом классе играли кружком в волейбол. После удачной свечки Толька Ермилов этак бочком подшагнул к Белизе, пропел «Ах ты, моя дорогая, ах, золотая!» и качнулся, намереваясь обнять. Не мое, конечно, дело, тогда еще мне Снежанка не нравилась, история на буме случилась гораздо позже, но меня потрясли его… нет, вовсе не его, а какие-то дикие, чужие Ермилову руки: нелепо растопыренные, угловатые, непропорционально короткие и хилые у плеч, будто целиком ушли в толстопалые кисти. Страшная безразличная воля двигала этими руками, им было все равно, лелеять или комкать, ласкать или вытряхивать душу. Собственные Толлеровы руки совсем другие — гибкие, тонкие, пальцы тоже гибкие, тонкие, хоть в иголку вдевай. Уж никак не эти растопорщенные клешни, скорпион над жертвой — вот такая она, зависимая Ермиловская память: за кого зацепится, того Толлер из себя и вылепит! В общем взлетели дурацким чужим жестом эти клешни — и не коснулись Снежанкиных плеч: одна звучно шлепнула хозяина по щеке, другая приклеилась на затылок. И хотя, повторяю, тогда еще мне Снежанка не нравилась, я во что бы то ни стало решил спасти ее от угловатых не ермиловских объятий. Принимая мяч, я удачно вклинился между Ермиловым и Белизе.
Нет, не в седьмом, в шестом это было. Точно, в шестом, в мае…
У театра толпа. Билетов нет. Естественно, «Отелло»! С Ермиловым! Жанна поджимает губы, мрачнеет, лицо ее становится несчастное-несчастное. Жаль ее огорчать. Протискиваюсь к кассе. Шалею от шума и разговоров, особенно от разговоров. Люди слишком быстро думают и много болтают, мне за ними не успеть. Но я тоже включаюсь, сыплю наугад словами. Всем сразу. И никому персонально. «Позвольте пройти… Что вы, девушка, разве я похож на владельца лишнего билета? Вон, по-моему, у того молодого человека есть… Ах, уже спрашивали? И что? Сочувствую… Товарищ администратор, две контрамарочки, пожалуйста, вот мой Золотой пингвин. Разумеется, из брони, если вы не возражаете… Нет, за первый дрейф не дают, за второй награждают серебряным, так что это за третий… Спасибо, оттаиваю. Привыкаю, говорю. Вы очень любезны, за третий дрейф третий ряд, совсем недурно… То есть что я такое говорю, это именно то, о чем я мечтал… Извините, товарищи, опять я… Увы, девушка, он не лишний. Да, вы опоздали примерно на девять лет…»
Фу, вырвался. С облегчением умолкаю. Остальное за меня договорит Жанна…
Поверх голов мелькает седая, гнездышком, шевелюра. Лица не разобрать, но я и так узнаю: Ермилов. Перед ним расступаются, он идет прямо на нас с Жанной. У меня замирает сердце. Чего привязался? Другого места на все шестьсот этажей не нашел? Кем, интересно, доводится сей заплесневелый патриарх моему бывшему однокласснику? А ежели никем не доводится, то как вызнал наши школьные прозвища?
— Жан, как думаешь, удобно провести с собой этого… Ермилова?
— Куда? В театр? — Жанна улыбнулась. — А чего, попробуй. Проводи за кулисы, у занавеса покарауль…
В словах ее какой-то подвох.
— Отчего же не помочь ближнему? — бормочу я, оправдываясь. — Пусть тоже случаю порадуется…
— Да ты, милый, никак всерьез? Ну, знаешь! — Жанна вырывает руку. С минуту вглядывается в меня и начинает хохотать. — Определенно вымораживание способствует раннему склерозу Да тут все собрались ради Ермилова, понимаешь? В том числе и мы с тобой. Понял, чудак?
Я морщусь. Нашла чудака. Да еще прилюдно. Кое-кто вокруг смущается и тактично отворачивается. Не хватало только попасть в свидетели семейной сцены!
Успокоившись, Жанна быстро проверяет уголки глаз. Скашивает нижнюю губу и дует вверх, на глаза, осушая ресницы. Потом подробно объясняет. Дескать, древний Ермилов и есть наш знаменитый актер, волшебник перевоплощения. Я не возражаю. Но и одобрения не выказываю. Пришла же человеку в голову блажь прославляться на старости лет!
…Однажды мою Малышку затянуло в кольцевой туннель. А может, просто закружило на месте. Я понял это, когда изо льда четвертый раз выступил вогнутый гранитный скол, похожий на ракушку. Вытащил я знаковый пистолет. И донышками светящихся дюбелей выбил первое, что пришло на ум: «Привет из Сочи!» Меня болтало мимо этого «привета» двенадцать раз. Думал, никогда не отклеюсь…
…У Тольда Ермилова была препротивная привычка — ораторствовать. И кто его ужалил в ту перемену? Вскочил на парту и заорал:
— Братцы-сестрицы, не могу молчать! У Лыдика не все дома. Он взял распределение в Антарктиду.
Снежанка равнодушно отвернулась к окну.
— Это предательство — уклоняться от экзамена в межзвездную. У него, единственного из всего класса, бесспорный шанс. Никто не давал ему права пренебрегать интересами человечества.
Мой шанс — бычья сосредоточенность. И разумеется, память. Но кого это волнует?
— Ха! — сказал я с вызовом. — Стихия Вадима Лыдьвы — вечная мерзлота, зимовки и штурмовки, заносы и торосы. А также снежное равнодушие. И одиночество. Недаром полярников приравнивают к космонавтам.
— Глупость — твоя стихия. Непроходимый эгоизм! — расчетливо сорвался Ермилов.
Этого ему не следовало говорить. Тем более при Снежанке. Да если бы даже здесь Снежанки и не было…
Соперники почему-то всегда вычисляют друг дружку. Мне, например, никто про Игоря Кулиничева не докладывал. Между прочим, и про Рэрика Зубарева тоже. Правда, ни тот, ни другой меня не беспокоят, Снежанка равнодушна к обоим, я четко улавливаю это ее равнодушие. Другое дело — Тольд Ермилов со своим клоунским проникновением в душу. Тольда я откровенно боюсь. Преданность его прилипчивая, пронзительная, хочешь не хочешь — не устоишь. И подражает Тольд всем так здорово, что невольно начинаешь сам ему подражать. Мне иногда кажется, я и в Снежанку-то из-за Ермилова влюбился. И догадался, что нравлюсь ей, тоже по нему. Достаточно было раз увидеть, как неосторожно совместились в Толлеровом лице оба наших лица. Не думаю, чтобы ему было приятно таскать в себе нас обоих!
А все же зря он про мою глупость сморозил. В иное время я бы и ухом не повел. Но после моей клятвы…
— Спросите лучше, куда он сам документы подал, — предложил я, не скрывая издевки. — Тоже мне, Марсель Марсо!
Я знал, куда бить: на право зваться Марселем Марсо мимы каждый сезон проводят специальный конкурс… Пришлось опустить глаза — взгляда Тольда я бы не выдержал…
В реальность меня вернул шум зала. Места у нас с Жанной хорошие, партер. Можно даже телеувеличитель не ставить. На меня оглядываются. Но неназойливо, вполглаза. Какая ни есть, а слава. До меня в каверне больше полугода никто не хаживал. Тем более в одиночку. Репортеры изводят меня: «Ну а сами вы, Вадим Тарасович, как считаете: наука это или спорт — ваше ледяное отшельничество?» И я теряюсь. Разве одним словом обозначишь? Всего хватает. И науки. И спорта. И подвижничества. И самую малость мистики. Одним словом, рекордный дрейф.
— …Белизе, что вас так привлекло за окном?
«Весна!» — мог бы ответить я за Снежану.
Но за окном помимо весны Обезьяныш. Качается на тоненькой ветке, передразнивает. Тольда выдворил из класса литератор. За подсказку. А где написано, что изображать собой Печорина — подсказка? Разве человек виноват? Литературные портреты сами липнут к нему. Да и попробуй не изображать, если Кутасова битый час бубнит про «героя нашего времени» и про «образ лишнего человека» в творчестве Михаила Юрьевича! Впрочем, сочувствовал я Тольду ровно до тех пор, пока он не начал из-за окна со Снежанкой перемигиваться. А уж тогда разозлился, показал ему кулак. После уроков подождал:
— Слышь, Радуга, я тебе сейчас все цвета перемешаю!
По залу прошелестел шепоток. Оказывается, занавес давно подняли, появился хваленый Ермилов в роли Отелло и вконец меня разочаровал. Держался он не очень уверенно, рядом с венецианцами как-то сразу сник. Все время к чему-то прислушивался. Мямлил. Поминутно озирался. Заглядывал партнерам в глаза. И со светопластикой был не в ладах: прошагал сквозь дерево, вломился в клумбу, оперся на угол дома, продавил его и реплику начал из-за стены, даже не заметив этого… Если это считается новым прочтением шекспировского текста, то, увольте, я человек старой закалки, я к такому не привык. Никакой актерской гениальностью тут не пахло. Пахло серостью. Обыкновенной сценической пошлостью. И конечно же повальным и напрасным ослеплением зрителей. Уж если толпа выдумает себе кумира, то развенчает его не скоро.
Я покосился на Жанну. Жанна затаила дыхание. Сосед слева, наоборот, ворочался и зевал. Кто-то впереди кашлял. Попискивали телеприставки. Вообще в зале было шумно. Может, поэтому я не мог потушить в себе высветы памяти и метался по дням и годам, не особенно задерживаясь на конкретных воспоминаниях.
Совместный заплыв в Черном море людей и дельфинов.
Цветные росчерки ежегодного космического салюта на фоне звезд.
Мама обрадовалась от того, что я никуда с Земли не экзаменуюсь, а попросился в Антарктиду, от дома рукой подать. Зато потом, когда Сережка Петерсен предложил себя в первый дрейф, мама примчалась в стационар при Источнике и на глазах у всех сначала расплакалась, а потом выдрала меня за волосы.
У Жанны за левым ухом две крохотные родинки. Словно двоеточие. Странно, сколько раз сюда целовал, пока заметил…
В четыре года, набив карманы конфетами, я сбежал из детского сада в Беловежский заповедник. Медведи меня не трогали: я кормил их конфетами, они меня — медом.
Отец так и не дозвался меня порыбачить на Бредбери-11 — Жанне долго не давали отпуска, а затем мои три года с Малышкой…
После выпускного бала я подстерег Снежанку и высыпал на нее из винтороллера полный багажник сирени. Она обомлела, шмыгнула носом и отвернулась. А когда заметила, что стебли зазеленили ей плечи белого платья, мы единственный раз в жизни поссорились.
Опять Толька Ермилов — раздвоился, что ли? — мельтешит перед партами и один изображает ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Мы аплодируем: настоящий волшебник перевоплощения. Жаль, формулы ему так зрелищно не удаются, верх достижений — молекула метана…
— …Тоже мне, Марсель Марсо! — тихо сказал я тогда. И опустил глаза, не в силах вынести Толлерова взгляда.
— Ах-ах, на самом деле в актеры? — заахала Кутасова. — Брось, Радужка, несерьезно. У тебя же талант помогать людям, честное слово!
— Без толку его уговаривать! — Я справился с собой и уставился на Ермилова в упор, как на экран. — Пусть идет. Профессия актера — самая безопасная на Земле!
Зачем вслух называть человека трусом?!
И тут наконец на меня снизошло озарение: неуклюжий актеришко на сцене, кумир Семихаток, как раз и есть мой одноклассник, отчего-то немыслимо постаревший. Я порадовался за себя. И пожалел того, кого доконала неточность выбора. Ведь ему сейчас… Ну да, как и мне, тридцать один. Только он не февральский, а августовский. Мы ни разу не праздновали его дня рождения — летом ведь так трудно собрать гостей!
Всем своим тренированным, испытанным перегрузками телом я выпрямился в кресле. И еще раз пожалел человечка на сцене. Уже без зависти, которую, похоже, скрывал от себя всю жизнь.
Я не заметил, в какой миг наступил перелом настроения. И в Ермилове. И во мне. Ермилов заиграл широко, раскованно, заиграл для одного меня и про одного меня, бесстыдно раскрывая притихшему залу мою биографию. Отелло, оказывается, тоже дико, бессмысленно одинок. Как ледовик в каверне: едет, куда везут, посылает миру отчаянные отчеты в капсулах без надежды на то, что их примут. И действует так, будто по-прежнему живет на виду у всех, будто люди способны видеть на четыре километра в глубь льда. Нет отклика ниоткуда, нет надежды на ответ, никакие сигналы не пробиваются в закукленный, оторванный от человечества мирок. Ведь зрители, сопереживая, тоже отделены от него невозможностью вмешиваться в действие. Даже если ложь сокрушает у них на глазах человека. Крохотная ледяная каверна в сердце — и вот она разрастается, пухнет, вот уж поглотила целиком, и ты внутри ее, спеленатый по рукам и ногам ревностью, ненавистью или завистью — все они ранят необратимо.
Характер у каверны коварный. Победить ее можно только один на один. Никто не придет на помощь. Надо жить воспоминаниями. Держать в себе человечество. Непрерывно думать о нем. Сосредоточить его в себе. Не дать расплыться, потерять конкретность, вытечь из сознания. И держать, держать, держать — постоянно чувствовать и держать в памяти всех-всех-всех. Даже тех, кто рождается и умирает на Большой земле без тебя, за период дрейфа.
…Однажды меня разбудила тяжесть. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, не мог повернуть голову к светящемуся циферблату, не мог вытолкнуть из груди ком хрипа и ужаса. Вокруг витал Голос — голос отца. «Нельзя, нельзя прививать себе вакуумный паралич… Не записать ощущений, сердце останавливается, никто никогда не узнает, что мозг перерождается… Потеряв связь с себе подобными, мозг обретает взамен вечность. Но вечность созерцания. Вечность безделья. Человек не имеет права платить такую непомерную цену, это не болезнь, не смерть, это параллельная, чужеродная людям жизнь. Не сметь заражать себя, противоядия не существует! Умоляю, догадайтесь сделать нейтральный срез моего мозга! Вадим, сын! Ты обязан услышать…» Темнота в танке душила меня, и Голос гас. А я по-прежнему не мог пошевелить пальцем, включить свет, ответить на безмолвный крик с Бредбери-11. До сих пор не решаюсь спросить, выловили ли, не утеряли ли ту капсулу с моим донесением о Голосе отца… Хорошо, дочка меня отвлекла, Юлька. Я произвел ее на свет на полтора месяца раньше срока. Вычислил ей ямочку на подбородке, постоянно сжатые кулачки, синие, вечно озябшие ножки в перевязочках, все ж таки недоношенка… Я по минутам расписал Юлькин режим. Попереживал, что у Жанны пропало молоко, и выучился варить кашку. В изобилии усыпал колыбель шарами и погремушками, на первый дочкин зуб подарил серебряную ложечку и Серебряного пингвина… Юлька бы уже топала и плавала не хуже ровесников, не хуже своевольной беглянки Оли. И так же теребила бы родителей, просила почитать на ночь нестрашное… Если б, конечно, родилась.
Без меня на Большой земле не могли обойтись ни встречи, ни проводы. И ни боже мой, мне ни на секунду нельзя было усомниться в том, что погибни я — весь мир погибнет вместе со мной. Иначе не выживешь, иначе умеющие приспосабливаться льды скуют тебя равнодушием, и ты сам станешь их частичкой.
А каверна с мертвыми приборами укатится дальше.
Девиз ледовиков — МИР В СЕБЕ!
Отелло тоже движется в каком-то призрачном собственном мирке. Заговаривает с дожем. С Дездемоной. С Яго. И не слышит их. Не может услышать.
Как дрейфующий ледовик.
У меня-то была теплая ниточка. Снежана. Которой нет у Отелло — Ермилова. Зато Юльки нет ни у него, ни у меня…
Но ведь это же непостижимо — играть для одного человека. Это же неестественно, неэтично, скучно, наконец! Я поерзал в кресле, обеспокоенно огляделся. Ни один зритель на меня не пялился. Зал молчал, зал вымер. В паузах между репликами слышался разрядный шелест светодекораций.
Лишь тогда я догадался, что великий Ермилов лицедействует не для одного меня, он играет одновременно сто десять разных мавров. По числу зрителей в зале.
Каждому отдельно. Каждому отведена на сцене своя роль. Теперь, настроившись, я без труда улавливаю это — в чем, в чем, а в скрытых мировых связях ледовики разбираются получше прочих, даром, что ли, вынашивают в себе целую Вселенную!
Разумеется, когда очень нужно. Когда они в дрейфе.
Я сейчас как бы снова в дрейфе, неожиданно ухнув с головой в разомкнутую Вселенную чужой души. И начинаю, по-моему, постигать моего несостоявшегося друга…
Для Жанны Ермилов незримо страстен, пылок, непомерно предан ей, своей Дездемоне, в не замеченном или не принятом ею одиночестве. Изредка Жаннин Отелло загорается грешной надеждой. Но удачливый соперник снова и снова возвращается из ледового плена. Убить надежду и тем самым спасти Отелло может только ребенок, так и не родившаяся Юлька. Но Юльки нет. Отелло разгромлен, побежден, настала пора проститься. И ничего иного не остается, как задушить Дездемону, задушить в себе самом своими руками — нелепо растопыренными, угловатыми, непропорционально короткими и хилыми у плеч, будто руки Целиком ушли в нетерпеливые толстопалые кисти…
Соседу слева играется другой вариант Отелло: живенький, шустренький, язвительный интриган-толстячок, во всем под стать хитроумному Яго. Проиграв сопернику по очкам, он из мести — пусть никому не достанется! — без лишних слов ликвидирует подружку.
Иной, непохожий Отелло адресован вон тому юноше в фобоске, который, не испытав любви, уже знает разочарование.
И еще сто шесть Отелло достается всем остальным.
Не считая актеров на сцене, всякий раз ожидающих премьеры. И самого Ермилова, разъятого на сто десять неравных частей.
Финал мы досматривали стоя. А Ермилов, Тольд Ермилов, отдавал себя так, будто сцена не сцена и игра не игра, а самая натуральная реальность, будто этот вечер — наипоследнейший в его жизни. Отдавал безвозвратно и щедро. Потому, видимо, что его девизом в отличие от ледовиков было: СЕБЯ — МИРУ! Как же надо любить людей, чтобы вот так вот тратить себя в этой самой мирной и самой безопасной профессии на Земле! Которую когда-то, по моему глупому мнению, он выбрал из трусости.
За кулисы не пускали. Пришлось предъявлять Золотого пингвина. На наш стук из-за двери уборной никто не ответил. Мы вошли.
Ермилов сидел перед зеркалом обмякнув, свесив руки между колен, закрыв глаза. Весь аморфный. Растекшийся в кресле. Расслабленный и непроизвольно нацеленный в белый свет. Может, прошлый, может, будущий — трудно сказать. Во всяком случае не имеющий настоящего времени. Старушка массажистка стирала с его физиономии грим. И еще больше оголяла безликое лицо, которое нуждалось хоть в каком-нибудь макете для подражания — как жидкий лед для кристаллизации нуждается в постороннем предмете. По чужому для нас ермиловскому лику бродили, не закрепляясь, черточки старушечьей маски: выцветшие глаза, заостренный носик, куриные лапки морщин, желтый, как ананасная слива, подбородок. Войдя, мы с Жанной тоже отразились в этом лике. Отразились — и некоторым образом усреднились, просуммировались — как много лет живущие вместе супруги, отброшенные зависимой Толлеровой памятью к неизбежной и пока далекой от нас старости. Но появилось в Ермилове что-то и от Обезьяныша, от юного Тольда Радужки.
— Я знал, что вы придете, — сказал он, не открывая глаз. — Спасибо, Снежана.
С тех пор как я поближе узнал льды, для меня в Жанне почти не осталось девчонки с морозным именем из детства. Для Ермилова, выходит, наоборот. Он трудно поднял голову. Собственная мимика еще к нему не вернулась, движения глаз не поспевали за движениями бровей, губы и морщины вокруг рта жили не в такт, удивленно вздернутая кожа на лбу вообще пока не обрела подвижности. От того Ермилова, с которым мы несколько раз столкнулись перед спектаклем, он уже отличался возрастом: сегодняшний вечер состарил его года на два. Не понимаю, куда у них в театре смотрит техника безопасности? Человек чуть не каждый вечер гробит себя у всех на виду, рискует жизнью, а им и дела нет. Или никто не замечает?!
Я напустил на себя вид, будто любуюсь развешанными по стенам афишами.
— Как я вам сегодня, ребята? — спросил Ермилов бесцветным, отсутствующим голосом. — Не тошно было?
— Молчи, Клоун! — в сердцах оборвал я, хватая его за руку. О многом хотелось спросить этого пришельца из детства. Но он опять слишком походил на меня. Спрашивать его — все равно что спрашивать вслух самого себя. В голове вертелась глупая мудрость: вода принимает форму сосуда, в который налита. Индивидуальный облик Тольда начисто выветрился с его никакого лица.
Девушка-билетер принесла корзину цветов и список ролей на ближайшие спектакли. Как я понял — для утверждения. Ермилов едва пробежал его глазами, странно усмехнулся, чиркнул ногтем поперек страницы и нетерпеливо отбросил:
— Потом-потом. Все потом! Завтра. Сегодня у меня гости. Школьные друзья.
Впитав и тотчас отбросив юные черты билетерши, Тольд снова помолодел, подобрался, упруго и энергично вскочил на ноги. Переохлажденный лед мгновенно кристаллизуется по всему объему.
— Так вот, братцы-сестрицы. Сейчас ко мне — и никаких возражений. Отпразднуем встречу. Заодно, Лыдик, за твой подвиг поднимем тост. И за будущую дочь.
Я вздрогнул.
— Тебе, Снежаночка, помню, сирень к лицу. Извини, не заказал. Но я полагаю, белая роза ничуть не хуже.
Он распотрошил корзину, приколол цветок к платью Жанны.
— Прелестно, не правда ли? И куда я, дурак, раньше смотрел? Не дуйся, не дуйся, Вадим, нам, старикам, позволительно за чужими женами приударить…
Отелло!
— Автомобиль вызывать не будем. Люблю ходить пешком. Подхватил Жанну под руку и устремился к двери.
Он креп на глазах, был очень весел и оживлен. Но меня его превращения не обманывали: Тольд Радужка опять кого-то играл. Я шел за ними по пятам и никак не мог отделаться от подсчетов. Каждому спектаклю два года жизни, пусть даже один… Сколько ж ему осталось? Дурная моя сосредоточенность, действуя помимо воли, подсовывала ответ. Я отмахивался. Упирался. Но совладать с собой не мог. Я всегда слишком хорошо считал…
…Возле столика, на котором был небрежно брошен список ролей, я замедлил шаг. Оглянулся. И отыскал ногтевую Толлерову черту примерно на половине страницы. Список начинался с Сальери.
Подчеркнут был Патрик Мур, комендант Меркурия.
А дальше шли князь Мышкин. Король Лир. Илико — лунный чабан. Лодимир Скаржинский.
И еще одиннадцать ролей, которые Ермилов никогда не сыграет.
Николай Орехов, Георгий Шишко
Отдых у моря
На экране появилась яркая надпись: «6 часов 30 минут. Пора вставать», тут же продублированная громким равнодушным голосом прямо в ухо. Джон поморщился, нехотя сел на кровати, зевнул, глядя на экран, и начал медленно спускаться по лесенке со своего третьего яруса. Экраны на обоих нижних ярусах были еще темными — жена и сын вставали позднее.
Джон ступил на пол, и его экран тут же погас. Он протиснулся вначале в ванную, затем на кухню. Чашка кофе уже дымилась на выдвижном столике кухонного автомата. Джон высосал горячую, горьковатую и абсолютно невкусную жидкость, сплюнул осадок в предупредительно поднявшуюся навстречу раковину-плевку и боком-боком выбрался в коридор. Пора было одеваться и идти на работу.
Народ на мостовой двигался плотной стеной, и пришлось потолкаться. Перебравшись на дальнюю, скоростную полосу, Джон ухватился одной рукой за перила, придерживая другой шляпу. Двадцать три минуты езды, полторы минуты энергичной работы локтями — и толпа коллег внесла его в дверь. Краткие приветствия сослуживцам, отметка о приходе у компьютера, улыбка секретарше шефа, и наконец Джон в своей лаборатории.
Лет пять назад шеф отметил, что Джон плодотворнее всего работает в одиночестве, и, несмотря на острый дефицит площади, выделил ему отдельную комнатку со всем необходимым оборудованием. Его ассистенты, лаборанты и помощники по-прежнему работали в соседней, более просторной, хоть и проходной комнате, и это очень устраивало всех. Шеф ни разу не пожалел о своей расточительности.
Таким образом, на службе у Джона условия были идеальными, но вот дома… Дома жить было просто негде. Несмотря на льготы, площадь квартиры составляла всего двенадцать квадратных метров на троих, причем в нее входил и коридор. Вентиляция и кондиционеры работали плохо, с перебоями, и семья Джона часто просто задыхалась в этой тесноте. Смотреть на это было невыносимо, и Джон постоянно думал лишь об одном: как облегчить жизнь Чарли и Глории? Уехать в места, где посвободнее? Но на это нет денег, хотя его оклад заведующего лабораторией физических свойств пространства и был достаточно высок. Джон постоянно искал выход из сложившегося положения, усиленно думал, прикидывал. И неожиданно ему повезло…
Обойдя своих сотрудников, Джон справился у каждого о работе, роздал указания, кого-то пожурил, кого-то похвалил и ушел к себе, предупредив, что он для всех занят, чтобы ему не мешали…
Тщательно заперев дверь, Джон досконально, по узлам проверил исправность установки и убедился, что все в абсолютном порядке. Можно было начинать. Главное — успеть, пока его не засекло руководство фирмы и пока никто не повторил его открытие. Джон первый, и удача будет с ним! Он взглянул на часы и позвонил жене.
— Глория? Привет… Да, у меня все в порядке, да… Да, бери Чарли и приезжай… Да, в обед, пропуска я заказал, да… Хорошо… Да, жду… Пока!..
Чарли в общем был спокойным и воспитанным мальчиком, но, попав в лабораторию отца, в окружение совершенно незнакомых, разноцветно и сказочно интересных вещей, он мгновенно стал неуправляем, и Глории пришлось крепко держать его за обе руки.
— Ну, сын, ты и хулиган! — с улыбкой сказал Джон. — Но пожалуйста, ничего не трогай руками, а то можешь случайно что-нибудь сломать, и тогда наша мечта никогда-никогда не сбудется. А ведь мы хотим свободы, верно? Поэтому угомонись на минутку, договорились?
Чарли кивнул.
— Отлично! Ну, вот и все. Теперь идите сюда, поднимайтесь и садитесь вот в это кресло. Тут втроем тесновато, но ничего, потерпите, это же в последний раз, скоро у нас будет много места, очень много — сколько душе угодно и еще чуть-чуть! — Джон подмигнул сынишке, помог ему и жене устроиться в кресле поудобнее, взял в руки пульт управления, и сам пристроился рядом с ними. Теперь можно было отправляться в путь — в мир, где светло и просторно, где масса свободного места, где всегда легко и свободно дышится. А самое главное — там нет ничего: ни людей, ни заводов, ни автомобилей. Нет даже дефицита с жильем, как, впрочем, и самого жилья. И благодатное, необыкновенное, райское это место находится совсем рядом — всего двести шестьдесят миллионов лет назад…
Чтобы дома было чуть посвободнее, Джон часто допоздна засиживался в лаборатории. Он занимался по вечерам не только исследованиями по теме, утвержденной руководством фирмы, но и явлениями, вызывающими его личный научный интерес. Как-то раз, изучая всевозможные аспекты взаимодействия электромагнитного и гравитационного полей, Джон нечаянно уронил в рабочую зону экспериментальной установки обычные плоскогубцы. Они тут же, прямо на глазах, стали новенькими и блестящими. Джон повертел плоскогубцы в руках, недоумевая, и не долго думая снова сунул их под излучатель. Плоскогубцы покрылись коричневой смазкой-консервантом и завернулись в папиросную бумагу. А после того как Джон сунул плоскогубцы в рабочую зону третий раз, они — исчезли! Оправившись от шока, выкурив пяток сигарет и пораскинув умом, Джон сделал единственно возможный вывод: он построил машину времени! Довести ее размеры до удобных человеку, встроить пульт дистанционного управления, шкалу времени и прочие мелочи для комфорта было уже делом техники и не составило для Джона особого труда.
После этого Джон засел в библиотеке, где целыми днями мучил персональный компьютер вопросами. Он выбирал время, куда бы ему можно было отправиться вместе с семьей. И Джон, и его семья смертельно устали — от тесноты, от недостатка воздуха, от избытка людей…
Именно поэтому Джон и выбрал палеозой — благодатный климат, умеренная растительность и совсем еще бедный и робкий животный мир. Они съездят туда, осмотрятся. Понравится — останутся навсегда, не понравится — двинутся куда-нибудь еще, дальше или глубже…
Джон окинул взглядом работающую на холостом ходу машину времени, вытер о брюки внезапно вспотевшие ладони, перехватил поудобнее пульт дистанционного управления и решительно нажал кнопку обратного отсчета. Раздался негромкий щелчок, и кресло вместе с Джоном и его семейством исчезло из лаборатории, выпало из естественного хода времени, чтобы оказаться на берегу древнего моря, среди яркого солнечного света и бесконечных безлюдных просторов…
Джон очнулся от того, что кто-то не грубо, но весьма настойчиво тряс его за плечо. Он открыл глаза. Над ним сияло непривычно яркое солнце, под руками явственно чувствовался крупный песок. Джон повернул голову и увидел над собой усталого человека.
— Наконец-то очухались, слава богу! — равнодушным голосом сказал человек. — Ваши имя и фамилия?
Голос человека был точно таким же, что и голос автоматического будильника, каждое утро поднимавшего Джона с постели.
— Джон Яллосон, — машинально ответил он и тут же спохватился: — Но позвольте, что вы…
— Год? — не слушая его, произнес усталый человек.
— Какой год? — не понял Джон.
— Из какого года вы прибыли? — терпеливо повторил человек.
— Две тысячи сто пятого… — медленно произнес Джон. Страшная, но вполне логичная догадка пронзила его. Он рывком сел и огляделся по сторонам.
Да, без сомнений, это был палеозой. По крайней мере именно таким он должен был быть в его представлении. Джон с семейством сидели на прекрасном пляже, неподалеку плескался теплый океан, справа, совсем рядом, росли весьма странного вида деревья.
И по всему обширному пляжу сидели и стояли люди, десятки и сотни людей.
Джон глубоко вздохнул. Он все понял…
— Простите, — обратился Джон к усталому человеку, — а по… по скольку метров у вас здесь выделяют?
— У нас, как и во время палеозойской эры, дают во временное пользование по сорок квадратных метров на человека, — бесцветным голосом объяснил усталый человек. — В мезозое дают по два квадратных километра, но там динозавры… А у нас — сорок квадратных метров на срок не более суток.
— Как это — не более суток? — завопил Джон. — А что же нам делать потом?
— Возвращаться в свое время, — терпеливо отозвался усталый. — А через год можете прилететь снова, еще на сутки. Ну и так далее… Если, конечно, не будет никаких неприятных инцидентов, могущих повлечь за собой временный или постоянный запрет на ваше пребывание здесь…
— Но почему?! — снова завопил пораженный Джон, не обращая внимания на протест жены.
Усталый пожал плечами.
— Почему, почему… Вам вон в двадцать втором веке уже тесно стало, а в тридцать втором, а в сороковом?.. То-то же… К звездам вам небось неохота… Спасибо бы сказали, что столько даем, а они вопят…
И, записав остальные данные, усталый человек удалился, тем же равнодушным голосом пожелав семейству Джона Яллосона приятного отдыха.
Чарли уже прыгал по пляжу. Джон обнял жену, потрепал ее по плечу и расстроенно сказал:
— Ну что ж, Гло… Не получилось, извини… Может, попробуем двинуть дальше?
Она изумленно раскрыла глаза и улыбнулась ослепительной улыбкой, которую Джон уже почти забыл:
— Ну что ты! Зачем? Здесь же отлично, Джонни! Все получилось прекрасно. У нас в распоряжении сто двадцать квадратных метров чудесного пляжа и двадцать четыре часа свободного времени. Ты подумай, это же целое состояние! У нас еще никогда не было такого отпуска и таких прекрасных условий! Идеальное место для отдыха! Воспоминаний о нем нам с тобой хватит на весь год. А через год мы обязательно вернемся сюда, ведь правда?..
Джонни кивнул, и, взявшись за руки, они побежали к воде — вылавливать Чарли, успевшего уже нахлебаться воды еще несоленого океана.
Святослав Логинов
Железный век
Маркграф Раймунд Второй, может быть, более всех коронованных особ приблизился к светлому образу платоновского Государя. История о двух алхимиках, которая сейчас будет рассказана, как нельзя лучше подтверждает это. Взят сей анекдот из мемуаров Николя Пфальца, прозванного за мудрость и нелицемерие Феррариусом, и потому заслуживает полного доверия, чего нельзя сказать о многих иных измышлениях досужих историков.
«Великий Раймунд, — пишет Феррариус, — один день в году посвящал нелишнему занятию — выслушивать всякого, кто придет сообщить ему нечто важное. Строго запрещалось в тот день являться с доносом, жалобой и наветом, ослушникам грозили плети, и, надо сказать, природа человеческая такова, что немалое число просителей бывало изрядно бито». В такой день явились ко двору двое алхимиков: Якоб Септимус и Петр Берг. Более непохожих людей трудно было вообразить. Первый — из проходимцев — был низок ростом и лыс, отвисшие щеки и дряблый подбородок совершенно скрывали шею, опускаясь прямо на плечи, и старая мантия, в которую был облачен алхимик, вечно оказывалась засаленной от такого неприятного соседства. Второй проситель был высок, жилист и угрюм. Даже отправившись во дворец, он не снял прожженного рабочего фартука, может быть, для того лишь, дабы прикрыть то, что было под ним.
И вот эти-то жалкие существа, более напоминающие некрофагов, нежели благородный людской род, объявили, что владеют древним секретом извлечения из земли небесного металла, и в подтверждение сего подали государю некий слиток, в котором графский ювелир тотчас признал истинное и неподдельное железо.
История старая как мир и одинаково печально кончавшаяся во все времена! Но когда государь спросил, что желают алхимики получить за свой секрет и почему они не приобрели этого без его помощи, раз они теперь самые богатые люди в мире, то получил ответ, заставивший некоторых близких власти людей усомниться, действительно ли мошенники стоят перед ними.
— Нам нужно спокойно работать, — сказал Септимус. — Мы ищем покровительства великого Раймунда, дабы избежать тревожных хлопот и скрыться от угроз иных сильных завистников. Обратиться же к тебе, пресветлый государь, нам посоветовала молва, называющая тебя мудрейшим из князей.
— Нам нужно место на берегу реки, разрешение жечь уголь, нужны камни и глина и право брать руды во всех реках и болотах графства, — пробасил Берг.
— А много ли вам нужно изумрудов и бериллов, ведь железо можно получить, только перенасытив бронзу самоцветными камнями? — вкрадчиво спросил маркграф.
— Нам не нужны изумруды, — отрезал Берг, и тогда плети, уже приготовленные, были убраны, а все просимое — предоставлено.
— Это либо очень опытные мошенники, либо благородные безумцы, — пояснил Раймунд своему сыну, которого уже в те годы обучал государственной мудрости, — и в том, и в другом случае будет интересно посмотреть, что они предпримут.
Много недель кряду на берегу речки, протекавшей неподалеку от Маркенбурга, слышался стук и скрежет, поднимались к небу черные столбы дыма. Великан Берг на плечах таскал камни, калил их на костре, бракуя негодные, а из остальных складывал печь. Септимус, словно сказочная жаба, шнырял по самым зловонным болотам, черпал грязь из бездонных трясин, сушил ее и прокаливал в ювелирном тигле.
Опытный в своем деле шпион, приставленный к алхимикам, доносил, что поступки их лишены всякого смысла и что несчастных следует признать бесноватыми и запереть в клетку.
Но государь медлил и ждал. По прошествии некоторого времени алхимики представили еще один драгоценный слиток и предложили приехать и осмотреть печи. Государь благодарил, поздравлял с удачей, советовал продолжить дело, столь удачно начатое, но никуда не поехал.
Прибыл же он в логово алхимиков неожиданно и не предупредив никого, даже ближайших советников. Картина, открывшаяся ему, давно была знакома по обстоятельным доносам. Небо застилал дым, Септимус, в мантии еще более грязной, чем всегда, вертелся около печи, что-то подбрасывал в узкое отверстие, над которым колыхался дымный султан, и в то же время ногой нажимал на большой мех, пристроенный сбоку, и при каждом качании султан плавно вздрагивал. Берг, стоя неподалеку, страшными ударами огромного молота плющил на обугленной колоде серый бесформенный кусок. Звон разносился далеко окрест. Все это было бы очень похоже на печи для выплавки меди, но, когда граф, сопровождаемый всего лишь двумя телохранителями, подъехал и спешился, он увидел такое, что удивление его граничило с ужасом. Молот в руках Берга был не из меди и не из тугого камня. То не была и плотничья киянка из переплетенной северной березы. В руках оборванца благородно сиял железный молот. Он мерно поднимался и опускался, и при каждом ударе из-под него летели искры. А рядом, прямо на голой земле, валялось несколько тяжеловесных слитков, и Раймунду не нужен был ювелир, чтобы понять, что лежит перед ним. Как завороженный смотрел он на могучие размахи драгоценного инструмента. Подошел, вытирая краем мантии грязные руки, Септимус.
— Довольно ли ваше величество нашим усердием? — тихо спросил он.
— О-о!.. — протянул маркграф, не зная, что сказать, а бряцающий удар прервал его, выручив растерявшуюся мысль.
Пораженный маркграф молчал, а молот в руках Берга звучал все тише, наконец он стукнул последний раз, уже не громыхая, а протяжной певучей нотой, и Берг, столкнув в пыль очередной кусок железа, стер со лба пот и подошел к правителю.
— Много ли металла успели изготовить вы? — спросил маркграф, стараясь не произносить рокового названия.
— Мало! — буркнул Берг.
— Мы получили всего двадцать два куска весом от пяти до семи фунтов каждый, — ответил Септимус. — Теперь нам нужны помощники и подмастерья, чтобы выполнять простую работу и учиться мастерству. Мы же хотели бы продолжить поиски и исследования болотных руд…
— Я рассмотрю вашу просьбу, — бросил граф, вскакивая в седло, — а вы пока передайте весь металл казначею и приготовьте инструмент к отправке во дворец. Не исключено, что вам придется переехать туда.
Вернувшись во дворец, государь отдал некоторые приказания. Воля же великого Раймунда исполнялась столь быстро и точно, что порой бывала исполнена прежде, нежели высказана. Не удивляйся тому, простодушный читатель, но знай, что предки наши были мудрее своих потомков.
Так что уже через два часа, спустившись по винтовой лестнице в подземные казематы, маркграф нашел там и выкованные куски железа, и инструмент, и самих алхимиков, связанных по рукам и ногам, с кляпами, вбитыми в растянутые рты.
При виде государя Септимус завозился, елозя скрученными за спиной руками по шершавому камню, а Берг издал носом неопределенный протяжный звук, не то стон, не то задушенный кляпом смех.
— Приветствую тебя, любезный друг, — мягко сказал граф, подходя к Септимусу и касаясь его носком узкого, расшитого серебряной канителью башмака. — Мне крайне жаль, что нам приходится встречаться здесь и при таких прискорбных обстоятельствах. Конечно, я мог бы просто умертвить вас, но разум и совесть не позволяют мне этого. Ты мудрый, мыслящий человек, то, что я назвал бы солью земли, в этом ты равен мне. Да-да, я сам признаю, что мы равны, хотя ты и лежишь в грязи. В конце концов царских путей в геометрию нет, и все мы учили латынь по Теодолету. Внешность обманчива, важна душа, ты, как лицо духовное, знаешь это. Поэтому было бы бесчеловечно убить тебя, не объяснив причин.
Септимус вновь завозился и глухо замычал, вращая глазами.
— Не трудись, друг мой, я и так знаю, что ты можешь мне сказать, — заверил его граф. — Сначала пункты успокоительные. Примо — я верю, что вам открылся способ естественного алхимического получения истинного железа. Эрго — с вас снимаются подозрения в обмане. Секундо — я не вижу в вашем искусстве ничего противоречащего божьим установлениям и противного его воле, с вас снимаются обвинения в чернокнижии. Теперь вы спросите, что послужило причиной столь сурового наказания, и я отвечу: вы невиновны. Единственная твоя беда — чрезмерно пытливый разум, не желающий считаться с некоторыми запретами. Он-то и привел тебя к столь прискорбному концу. Слушай же! Вы хотели облагодетельствовать мир, сделать всех богатыми…
Септимус напрягся и отрицательно замотал головой, а Берг протестующе заревел, словно бык, приведенный на бойню и почуявший запах крови.
— О?.. — удивился государь. — Ты еще разумнее, чем показалось вначале! Значит, ты понимаешь, что железо обесценится и станет простым металлом. Но скажи в таком случае, кому оно будет нужно? Государи обеднеют, торговля нарушится, но во имя чего? Когда-нибудь все вновь придет к норме, и что же выгадают потомки в результате такого потрясения? Финансы расстроены, там, где ныне платят унцию железа, будут отдавать фунт и более золота либо серебра. Сделки затруднятся, и купцы первыми проклянут тебя. А ведь именно на купцах держится благосостояние просвещенного государства. Какие же блага принесет подданным дешевое железо? Медь и олово изгонят его с кухонь и столовых, а золото и серебро — из ювелирных лавок. Подумай, любезный, ведь железо вовсе не красиво и ценится только за свою редкость! И все же есть одна область, где подобное изобретение примут с радостью. Оружие! Ты мирный человек, Септимус, так скажи: тебе не страшно? Я полжизни провел в седле, но все же едва не поседел от мысли, во что превратится мир, полный железа… Бронза, сваренная с должным количеством бериллов, конечно, прочнее и лучше подходит для изготовления пик и секир, но ведь железо будет дешево! Никто больше не станет пахать землю и пасти овец, оголтелые толпы мародеров начнут шататься по стране и рвать друг у друга остатки добычи. Благородное искусство войны отойдет в предание, оружие будет в руках черни, и подлый удар в спину зачтется великим подвигом. И все оттого, что ты, Септимус, обратил свой взор на болота! Может быть, скажешь ты мне, все будет вовсе не так. Многочисленные и хорошо вооруженные войска изгонят бандитов и охранят труд земледельцев, которым орудия из нового материала принесут невиданную пользу и процветание… Увы! Человек подл и неблагодарен, а из кос слишком легко получаются ножи. Чтобы перековать орала на мечи, вовсе не надо быть ученейшим Септимусом.
Лежащий монах только вздохнул чуть слышно и закрыл глаза.
— Ах, не перебивайте же меня! — в нетерпении вскричал Раймунд. — Вам была дана полная возможность говорить в свою пользу, перечислять те области, где сие пагубное открытие могло бы показать себя с хорошей стороны. Теперь буду говорить я! Помимо потрясений преходящих будут утраты невосполнимые. Погибнут старинные произведения гениальных ювелиров. Сделанные из никчемного феррума, кому будут нужны эти украшения? Исчезнут целые ремесла, запустеют цветущие области, никто больше не пойдет в пустыню на поиски упавших небесных камней, одни дикари будут бродить по бесплодным пескам. Зачахнут науки, да-да, твои любимые науки зачахнут! Ныне сотни астрономов сидят у зрительных труб, ожидая появления болида, кому он будет нужен завтра? Опытнейшие и искушенные в арифметических действиях ученые рассчитывают время появления падающих звезд. К чему?! — государь замолчал и отер с чела пот. Алхимики лежали недвижимо.
— Что ж ты молчишь? — спросил государь. — Тебе нечего сказать! Вот потому-то я скрепя сердце решил умертвить тебя и твоего подручного, а заодно и шпиона, он уже мертв. Так что никто не узнает, получили ли вы земное железо и как вам это удалось. Прощай! — с этими словами маркграф вышел. Алхимики словно не заметили его ухода. Септимус лежал, закрыв глаза, а в темных зрачках Берга никто не сумел бы прочесть его мысли, да никого это и не интересовало.
С того дня прошло без малого полгода, когда однажды, ранним утром, государь был поднят с постели перепуганным казначеем. Со слитками и инструментом алхимиков произошло нечто непонятное. Их густо покрывал рыжий налет, наподобие той зеленой пленки, что ложится на старую медь. Раймунд взял в руки удивительный молот Берга. На ладонях остались желтые пятна. Государь презрительно усмехнулся и промолвил:
— Все-таки я оказался прав. Истинное железо не ржавеет. А это, — обратился он к казначею, — вычистить до блеска, набить из него полновесной монеты и тайно пустить в обращение.
И, помолчав, добавил:
— Деньги чеканьте французские.
И эта последняя фраза более всего убеждает историка, что все вышерассказанное является чистой, неприукрашенной правдой.
Александр Силецкий
В тридевятом царстве…
У всех уважающих себя людей имеется ныне хобби. Или что-то вроде того.
Серафим, со звучной фамилией Цветохвостов, также болел увлечением, к службе побочным, и весьма утешался им, когда бывал чем-либо удручен.
А по существу все выходило просто. Мечтал он — и с отменным постоянством! — попасть в тридевятое царство, в тридесятое государство или, выражаясь по-научному, скорее всего в некое, где-то там сопредельное нашему измерению.
Что это такое, он и сам, по совести, не знал. Однако ж вот — мечтал…
Каждый день сидел он в редакции своего субпопулярного журнала и названивал по телефонам, выжимал из авторов статьи, договаривался о фиктивных интервью, принимал посетителей, являвшихся то с жалобами, то с очерками, пухлыми, как иной роман; приходили к нему и разные ревнивые любители науки, желавшие внести в нее посильный, но весомый вклад, ну вроде: «Устранение косоглазия посредством уменьшения силы тяжести, варьируемой в оптимальных пределах наклоном земной оси».
Всякое случалось у Серафима за день, десятки лиц, которых нужно выслушать и успокоить, проплывали перед ним. А если они, не обнаружив должного сочувствия, входили в раж, то к вечеру деликатный Цветохвостов чувствовал себя усталым и разбитым совершенно.
Потому не удивительно, что, возвратясь домой, он усаживался в старенькое кресло под торшером и, попивая крепкий чай с лимоном, целиком отдавался восхитительной мечте о тридевятом царстве, тридесятом государстве, где можно, наверное, хоть временами жить без забот и той суеты, что именуется радостью текущих будней.
И однажды, когда желание попасть в заветную страну достигло высшего предела, он вдруг услышал чей-то голос. — А вот и я, — сказал голос. — Чем могу служить? Серафима точно ущипнули.
Он подскочил в кресле, поперхнулся, пролив на брюки чай, и беспомощно огляделся по сторонам. Но никого в комнате не было.
Зашторенное окно, благо на улице давно стояла осень, было заперто на все шпингалеты, и сквозь него проникал лишь отдаленный гул машин.
Вот те раз, подумал Цветохвостов, доработался… Голоса мерещиться стали…
Он закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, уговаривая себя, что это, дескать, ничего, скоро пройдет, с кем не бывает…
Он и впрямь успокоился, и тогда его мысли вновь обратились к излюбленной теме.
— А вот и я, — раздался тот же самый голос. — Чем могу служить?
Цветохвостов охнул, резко выпрямился и чашку с чаем поставил на пол.
— Ты кто? — спросил он в пустоту. Ему никто не ответил.
— Ты кто такой, я спрашиваю? Молчание.
Серафим нервно поерзал в кресле, чувствуя себя последним идиотом, — случившееся было выше его понимания.
— Ну ладно, — вздохнул он наконец. — Молчишь — и ладно, — и неожиданно добавил: — Только в следующий раз здоровайся со мной.
«Какой еще следующий раз? — с ужасом подумал Серафим. — Зачем?!»
Это событие надолго вывело его из равновесия, и до самого сна он никак не мог успокоиться — ему все казалось, будто кто-то стоит за его спиной и усмехается, и черные тени по углам казались ему живыми, он поминутно испуганно оборачивался, но в комнате никого не было.
Перед сном он согнал с дивана любимого иждивенца, рыжего кота-кастрата, и приготовил себе постель.
Он лег, и кот устроился в его ногах и, хитро прищуривая то правый, то левый глаз, блаженно замурчал, словно давно уже знал разгадку случившегося, да вот только до поры до времени помалкивал и от этого своего молчания испытывал великое удовлетворение, — впрочем, у всех котов такой вид, когда им сытно и тепло…
Серафим потянулся и зевнул.
На мгновение его внезапно снова потянуло в это далекое-далекое, никому не ведомое тридевятое царство, но он разом осекся, вспомнив странный вкрадчивый голос, и, так как думать ни о чем другом не хотелось, невесело обратился к задремавшему коту:
— Видал, Альфонс, что творится? Галлюцинации, страхи… Нехорошо. Наверное, устал, переутомился… А что делать, Альфонс, что делать?..
Он вздохнул и посмотрел на кота.
Тот лежал, подобрав под себя лапы, и зеленый глаз его горел на фоне круглой морды, точно глазок светофора, выпученный в ночную пустоту.
— Глупое ты создание, Альфонс, — добродушно сказал Серафим. — Тебе что ни поведай — все равно… Мозги зажирели у тебя, старина. Давай-ка спать.
Стрелки настенных часов встали точно на полночь, и кукушка прокуковала двенадцать раз, и двенадцать апостолов, будто в хороводе, вышли один за другим из маленького окошка и скрылись бесшумно в соседней дверце.
Свет торшера над головой Цветохвостова мигнул и погас.
Странные сны снились Серафиму.
То ему чудилось, что летит он над какими-то лесами и реками, сам не ведая куда, и вдруг получалось все наоборот: он уже вовсе не летит, а стоит под развесистым деревом с роскошными плодами — он тянулся к ним, однако плоды вместе с ветвями постоянно убегали вверх, и он вырастал вслед за ними, пытаясь догнать, и неожиданно упирался головой в небо — тогда он ударял что есть силы в него, небо трескалось, точно обыкновенный кусок цветного стекла, и солнце, сорвавшись со своей колеи, падало Серафиму в руки.
Он брал солнце, подкидывая его на ладонях, чтобы не обжечься, и нес в неведомо откуда взявшийся дворец — там, посреди золотого зала, стоял хрустальный стол, и Серафим садился за него, положив вместо лампы на краешек, слева, пылающее солнце, и принимался править статью — дурацкую, но, как всегда, необходимую сейчас.
А то начинало сниться Серафиму, будто идет он вдоль пыльной широкой дороги, а по обочине — столбы и на каждом столбе написано одно и то же: «Тридевятое царство, тридесятое государство — 10 верст».
Впереди шагал кот, подняв, как чувствительную радиоантенну, рыжий хвост, и ловил всяческие радиосигналы, которые пронизывали все вокруг и порой даже натыкались на Серафима, отчего тот вздрагивал и непременно задавал коту один-единственный вопрос: «Ну что, Альфонс, что там слышно, в нашем эфире?», а кот отвечал на это: «Помехи, хозяин, помехи» — и судорожно дергал хвостом, меняя диапазон.
И вдруг все исчезло. Мир заполнил нестерпимый звон будильника.
Серафим с ужасом открыл глаза. Пальцы нашарили заветную кнопку и надавили ее. Настала тишина.
Он еще силился вернуться к прерванному сну, где солнце снова засияет на краю стола… Однако — время, время!.. Вечный бич…
Теперь подъем — и за дела!
В редакции небось уже собрались почти все сотрудники, а братец-шеф, мордастый лысый дядька, как заведено, сидит царьком в высоком кресле у окна и с благочестивой рожей рассказывает сальные анекдоты, восторгаясь смущением молоденьких сотрудниц…
Шеф любил начинать день «боевито», каждый раз «по-новому».
Серафим обреченно переступил порог комнаты, и в уши тотчас же ударил громкий хохот, перекрываемый раскатистым уханьем шефа.
Ему вдруг показалось, что это он явился причиной такого веселья, что потешаются над ним, над его маленькой фигуркой в нескладном бежевом костюме, над его непомерно большой головой и тщедушной бородкой, которую он отпустил нарочно, потому что все говорили, будто бы она ему нисколько не идет и, разумеется, вид у нее преглупый…
Адское искушение повернуться и выбежать вон, хлопнув дверью, овладело им.
Но он знал, что никогда и никуда не уйдет, а только с вызовом им улыбнется и скажет всем небрежное «привет!», и быстро, по обыкновению, шмыгнет за свой стол…
Он тихо завозился, вытирая ноги о половичок.
— А вот и Серафим! — гукнул от окна редактор. — Наш шестикрылый Серафим! Конечно, опоздал! Трамвай из-за погоды задержали? Катаклизм произошел?
— Привет! — сказал Цветохвостов и всем отсалютовал.
— Голубчик, — не унимался редактор, — на вас лица сегодня нет.
— Не знаю, — сухо отозвался Серафим. — Я себя чувствую превосходно.
— А может, все-таки — градусник? У вас как будто жар… Хотя, стоп, стоп! Ну, конечно! Просто — красный нос!..
Сотрудники захохотали.
Редактор тоже хохотал, и в эти минуты, похоже, не было на свете человека счастливее его.
Серафим только пожал плечами. А что говорить? О чем?!
О своей сокровенной мечте, или о снах, или об этой дешевой суете, которую на людях надобно воспринимать как дар, ниспосланный свыше?
Да скажи он хоть слово — и они рассмеются вновь: «Ого, Цветохвостов шутит!..»
А какие тут шутки, когда все осточертело и давно уже перестало волновать?..
Он протиснулся к своему месту, и вдогонку ему полетело: «Ну, братцы, за работу — Цветохвостов пришел!», — и новая волна смеха прокатилась по комнате.
Серафим сел за стол и, склонившись над ним, прежде чем взяться за правку текущего материала, задумался, как уже не раз случалось, — о снах, о жизни и вообще бог знает о чем, чему и сам названия не знал, — а вокруг пластами лежали статьи и письма, научные изыскания и жалобы на недосягаемые для жалобщиков инстанции, целые горы всяческого бумажного хлама, предварявшего появление его суетных или, напротив, нарочито спокойных производителей, если угодно — творцов…
Поздно вечером, задержавшись в редакции, усталый и издерганный Серафим вернулся домой.
Сон, виденный минувшей ночью, все не шел из головы.
«Тридевятое царство, тридесятое государство» — очень четко выведена надпись.
И на каждом столбе — десять верст, и сколько ни пройди — одно и то же.
Странно, право…
Плотно поужинав вопреки всем рекомендациям врачей и покормив кота, Серафим уселся как всегда в любимое кресло, взял чашку чаю с лимоном и, хотя еще предстояло немало работы — производственные сроки поджимают! — беспечно задумался, направив мысли в иные края, где властвуют сновидения и каждый их миг обретает свой особый смысл.
Но мало-помалу мысли свернули в сторону, и тогда Серафим привычно, с тихой радостью вообразил себе, как некая волшебная сила подхватывает его и несет, мчит в прекрасные, недосягаемые для всех прочих смертных дали, в которых нет забот и страха перед жизнью тоже нет, в которых все просто и душа свободно-безмятежна…
И так ему захотелось неожиданно туда, в тридевятое царство, в тридесятое государство, так ему стало жаль вдруг самого себя — за собственную слабость и неустроенность в этой суматошной жизни, — что невнятные звуки, схожие с плачем, вырвались внезапно у него помимо воли…
И тогда он услыхал тот самый голос.
— А вот и я, — сказал голос. — Здравствуйте. Чем могу служить?
Серафим сидел не шевелясь и, точно зачарованный, глядел прямо перед собой.
Странный голос звучал второй вечер подряд. И — каждый раз — в такой момент…
— Кто ты? — спросил тихо Серафим. — Откуда? Голос молчал.
«Ах, опять эти идиотские штучки!» — в сердцах подумал Цветохвостов.
А сам подвинул кресло ближе к телефону, чтобы — в случае чего…
— Кто ты такой? — уже немного громче и настойчивее повторил он.
— Кто такой? — переспросил голос. — Я — это я.
— Превосходный ответ! — криво усмехнулся Серафим. — Но теперь, пожалуйста, ответь точно. Ты мне сейчас кажешься или нет?
— Нет.
— Ага, значит, ты никакая не галлюцинация?
— Разумеется.
— Вот как странно!.. Голос — без тела… Кому же ты принадлежишь?
— Тебе.
— Мне?
— Ну да! Можно было сразу догадаться… И тебе, и кукушке, и двенадцати апостолам, и коту — словом, всему, что тебя окружает, чем, по-твоему, ты не похож на других. Я говорю из тридевятого царства.
— Ах вот оно что! Занятно… — произнес Серафим после некоторого раздумья. — Даже очень… Но — оставим это пока. Ты, стало быть, предлагаешь свои услуги?
— Да.
— А что ты можешь?
— Все могу. Могу выполнить любую твою мечту. Даже самую заветную…
«Господи, так вот он на что намекает! — вдруг осенило Серафима. — Любую мечту… Что ж, ладно! Кто бы он ни был — теперь мне все равно…»
— Изволь, — сказал Цветохвостов решительно. — У меня пока нет оснований не верить тебе. В таком случае — перенеси меня в тридевятое царство, в тридесятое государство.
— Ага… — замешкался голос. — Шустрый ты, однако… Да, брат… Так с чего начнем?
— Вот тут я, право, затрудняюсь… А ты — с чего бы посоветовал?
— И не жалко? — сочувственно поинтересовался голос. — Все-таки…
— Да брось! Я только тем ведь и живу! Уже который год… Сам знаешь…
— От тебя потребуется много усилий, — заметил голос. — Ты готов?
— Еще бы! Но — конкретно — что я должен сделать?
— Посмотри вокруг, — мягко и задушевно, будто убаюкивая, начал голос. — Вот твой кот — он умен и любит тебя. Вот кресло, в котором ты мечтаешь по вечерам… Вот старый стол, где на ночь спряталась твоя дневная суета… А вот часы — слышишь, как они мелодично бьют? — и кукушка кукует, волшебная деревянная кукушка, и двенадцать апостолов проходят мимо… Все это — твое, твой маленький мирок. Он тянет к себе, без него ты не можешь и дня прожить. Ты сидишь в нем, глядишь по сторонам, и тебя обволакивают грезы… Ты мечтаешь о жизни иной — так добейся ее!
— Как?
— Есть единственный способ. Не знаю, подойдет ли… Ведь ты человек по натуре робкий, пассивный… И если по совести — зануда редкий…
— Говори!
— Хорошо. Убей этот мир!
— Прости, я… не понимаю.
— Ты погряз в мелочах, приятель. Кот, кукушка, лампа с зеленым абажуром — вот к чему ты бежишь от дневной суеты. Ты обыватель, уважаемый Серафим, и, поверь мне, где-то гордишься этим — только боишься открыто признаться себе… Ну так бей, круши это все, и ты будешь свободен!
— Что — все? — со страхом и непониманием спросил Цветохвостов, зябко поджимая ноги. — Как это — все?! И на работе — тоже?
— Ну, работу ты не тронь. Не в ней сейчас дело. Хотя… Нет, виноват ты сам, пойми же наконец, ты, сотворивший этот гнусный теплый уголок, где можно предаваться прострации и болезненным мечтам!
— Боюсь, — еле слышно прошептал Серафим. — Разрушить — сразу, вдруг?.. То, что строил столько лет, вымучивал, можно сказать…
— Тогда не морочь голову! Мое дело — указать путь к тому, что ты прозвал тридевятым царством. Не хочешь — не надо. Горюй, не спи, всех ненавидь! Закончишь сумасшедшим домом. На здоровье!
— Но с чего же начать? — робко спросил Серафим, скорчившись в кресле еще больше, будто ожидая страшного, оглушающего удара.
— Да с чего угодно!
— А как же тридевятое царство?
— Серафим, стыдись!.. Где твой разум? Царство будет после! Настоящее! Когда всего этого — не будет… Сделай же шаг!
— Ну хорошо. — Серафим со вздохом распрямил ноги. — Положим, ты прав. Значит, за дело?
— Конечно!
Мысли путались в голове.
Стало быть, необходимо? Себя и все вокруг… Чтоб к истине прийти?
Кошмар!..
А вдруг поможет? Камень скинет с души? И потом: даже если ерунда — никто ведь не узнает…
— Я готов! — крикнул он, и сам испугался собственного воодушевления. — Ты убедил меня!
В чем убедил, в чем, почему?! Дурацкая потеха…
Ведь веры в истинность слов, голосом произнесенных, не было, еще манили к себе и выцветшее кресло, и часы с апостолами — не в них ли, в этих деревянных существах, сосредоточена вся вечность небессмысленного бытия?
Но нечто иное зародилось уже средь растерзанных чувств Цветохвостова, вклинилось в сердце, распирало грудь — и сомнения, прежние, угрюмые, и внезапная надежда — все смешалось в его голове и покатилось, нарастая, будто снежный ком, увлекая за собой побочные мыслишки и страстишки, и, наконец, прорвало эту внешнюю, искусственную оболочку, и тогда Серафим заорал страшным голосом:
— Все! Надоело! Хватит!
Он схватил со стола лампу с зеленым абажуром, замер, потом зажмурился и грохнул лампу об пол.
Звук вышел хрустящий, сухой, не слишком громкий и поэтому особенно противный.
Это разозлило Серафима.
Он кинулся к часам и, не раздумывая, повалил их — лишь пружины, распрямляясь, зазвенели, да кукушка глупо, как нерасторопная домохозяйка, выглянула из резного своего оконца, да двенадцать молодящихся апостолов один за другим выкатились, словно на нелепую святую демонстрацию, и тотчас дружно попадали навзничь.
— Давай, давай! — покрикивал голос с упоением. — Так их, так! Себя освобождаешь!
А Цветохвостов уже вцепился в кресло и принялся пинать его, расшатывать, зубами раздирая обивку и топча витые подлокотники.
Потом настал черед стола.
— Ну! — подбодрил голос. — Что ж ты?
Но Серафим стоял, полный нерешимости и жалости, внезапно обуявших его, и молчал. Как? И это тоже? А что останется тогда?
— Где уверенность, где гарантия, что тридевятое царство явится сюда? — хрипло спросил Серафим.
И голос ответил:
— Убей все, что вызывает томление изъязвленной души. Отринь от себя! Тридевятое царство не в том, что ты сгинешь в нем навеки, задохнувшись в своем, недостижимом и абсурдном идеале, а в том, что ты, закончив трудный день, сможешь возрадоваться наконец преодоленным тяготам и мукам и с нетерпением ждать новых, чтоб ощутить себя необходимым всем — и тем, кто потешался над тобой, и тем, кто тебе близок в доле собственных страданий.
— Наверное, ты прав, — устало сказал Серафим.
И тотчас словно бы моторчик заработал в нем — он снова ощутил прилив чудесных сил и даже, что там говорить, какого-то хмельного, безрассуднейшего вдохновенья.
Он рванулся в переднюю, схватил в углу топор, оставшийся от давних, канувших в Лету туристских похождений, и принялся крушить им свой последний бастион — старый письменный стол.
Он точно сошел с ума.
Он заливался жутким смехом, бесноватым, рвущимся помимо чувств и воли, и щепки летели в разные стороны, треск стоял, будя соседей, пугая одиноких стариков, а Серафим, потный и неумолимый, рубил все и кромсал, и топтал, и крошил, упоенный собственной греховностью, которая отныне и навеки причисляла его к лику мучеников и святых — заурядных тружеников тридевятого царства.
А рядом метался кот и выл, ощерясь, с незвериным отчаянием и лютой тоской.
— Ну вот, — произнес голос удовлетворенно, — вот ты и закончил. Ты стал другим.
— Другим? — усмехнулся Серафим, едва переводя дух. — А как же… тридевятое царство?
— Ты миновал десять верст. Ты уже там. Посмотри-ка вокруг. Ты — там!
Серафим огляделся: разруха, беспорядок, изничтожение царили во всем.
— Я не вижу…
— Глупец! Ты поборол себя! — воскликнул голос непреклонно. — Отныне и навсегда в любой мирской детали ты будешь подмечать частицы тридесятого государства. Мир неплох. И улучшать его — тебе, вот этими руками, которыми ты перекроил себя. Иначе жить не стоит!
— Себя… — со вздохом отозвался Серафим. — Наверное, ты прав. Иначе — не стоит. Мир неплох. Конечно!
— Ну, тогда счастливо оставаться!
— Как, ты уходишь?
— Мне пора — дела, дела… Впрочем, ты всегда можешь вызвать меня. Если будет нужда — сродни той, что возникла сегодня…
— Да не звал я тебя!
— Формально — да. Но я слышу голоса души. И этого достаточно. Прощай.
— Прощай, — ответил Серафим и бессильно опустился на обломки стола.
Торшер был вдребезги разбит, и люстра больше не раскачивалась под потолком — в комнате царила ночь.
Цветохвостову после минутной передышки пришлось отправиться на кухню за свечой.
Он запалил фитиль и, прикрывая ладонью пламя, чтобы не погасло, вернулся в комнату.
Развал, кавардак, тоскливо орет перепуганный кот… Ну и дела! Голова идет кругом…
Наверное, и впрямь этот мир совсем неплох. Твой собственный голос не станет лгать…
На глаза Цветохвостову попалась стопка бумаг, соединенных толстой скрепкой. Ну да, конечно, это же та самая статья, которую необходимо было выправить к утру, — о ней-то он забыл совершенно.
Нужно докончить…
Но, господи, как он устал, отдохнуть бы немного, хоть часок соснуть…
Нет, не получится. Время, время!.. Есть ведь на земле дела и поважнее.
Бедлам? Ну что ж… И в нем заключено свое очарованье. Шарм, если хотите.
Это — как взглянуть…
Кот еще раз мяукнул и смолк.
Видимо, и он проникся наконец-то мыслью, что этот мир до ужаса хорош.
— Ну что, Альфонс? — спросил Серафим. — Вот мы с тобой и погорели… Впрочем, какое там, все к лучшему, д-да!.. Ну-ка, что теперь слышно в нашем эфире? — и, тяжело вздохнув, с насмешкой добавил: — Уж теперь-то что-нибудь развеселенькое небось? Понятно… Ах, суета сует, Альфонс, воистину!.. Хотя, разве это суета? Переродились мы с тобой, вот что. За работу, старик, за работу!
Он уселся на пол, придвинул поближе свечу и разложил перед собой окаянную рукопись.
«Железное кольцо страсти все сильнее охватывало и сжимало их обоих, как может схватывать старый медведь вековую сосну…»
Резким движением пера Серафим перечеркнул всю фразу, чтобы на ее месте вписать новую, — и сразу время помчалось, обтекая его со всех сторон, остались забытыми и редакция, и ее посетители, и дневная безалаберная жизнь, а в голове плыли и вспыхивали огненными шарами прекрасные слова и фразы, живой водой струились на бумагу, окропляя каждую ее пядь.
Одной капли хватит на целую страницу, одна капля вдохнет в нее жизнь — он, Серафим, призван холить, одушевляя, мертвое и будет занят этим долгое-долгое время, покуда еще пишут такие статьи, и он их выправит, поставит на ноги, выходит, точно заботливая нянька, и никто не будет об этом знать — пусть, ведь должен же кто-то на земле лакировать дурное, необходимое тем не менее людям, такова его работа, его долг, черт побери, а, как известно, даже великий лакировщик людям должен быть неведом, чтобы они не разочаровались в своих силах, — пусть, бог с ними…
Часы молчали, вдребезги разбитые, и кукушка не куковала, и двенадцать апостолов не шли чередой, за окном стояла иссеченная дождями темень — к тусклому, промозглому рассвету медленно катилась ночь, а кот все сидел на диване и топорщил усы, ловя сигналы из тридевятого царства, тридесятого государства, которое теперь совсем уж рядом, в этом удивительном и прекрасном мире вокруг, и виновато глядел в спину Серафиму — «что поделаешь, помехи, хозяин, помехи…
Борис Пшеничный
Капсула
Он пришел встречать Покровского на вертолетную площадку, но представляться не спешил. Сидел на камне у дальнего края поляны, жевал сухую былинку, перебрасывая ее из одного угла губ в другой, и безучастно наблюдал за высадкой.
Гость неумело выбрался из вертолета, обеими руками принял от пилота невероятных размеров саквояж, не удержал, уронил, сам чуть не упал. Кое-как ухватив саквояж за одну ручку, он уже не пытался его поднять, потащил волоком по траве — лишь бы побыстрее и подальше от свистящих над головой лопастей. Вертолет, казалось, желал того же — побыстрее, подальше и, едва избавившись от пассажира, обрадованно взревел, рывком оттолкнулся от грунта, в горбатом полете, даже не набрав высоты, умчал к горизонту. Оглушенный, встрепанный воздушными вихрями, гость все еще куда-то волок непосильный багаж, оставляя за собой широкую полосу примятой травы. «Чем это так загрузился? Должно быть, приборы», — предположил Карпов, неторопливо направляясь к прибывшему.
Он обманулся в своих ожиданиях. Прежде ему не доводилось иметь дело с учеными. Покровского не знал ни в лицо, ни по фотографиям, и, когда по рации предупредили, что прилетит доктор, физик, профессор да еще громкий лауреат, воображение нарисовало нечто солидное, внушительное, крупногабаритное. А тут: сухонький, тощенький, какой-то недокормленный, а рядом с брюхатой сумкой — совсем гном, сам мог бы в нее вместиться.
— Дайте-ка мне, — предложил, подойдя, Карпов, но опоздал с помощью. При очередном рывке лопнула ручка, тут же, не выдержав варварского обращения, разошлась застежка-молния, и из саквояжа, раскатываясь во все стороны, посыпались консервные банки. («Вот так приборы!») Ничего больше не было. Только консервы. В великом множестве.
Подняв одну из банок, Карпов прочел: «Завтрак туриста».
Профессор-гном бросился собирать, руками и ногами пытался согнать консервное стадо в кучу, но у него ничего не получалось. Банки увертывались, выскальзывали и разбегались еще дальше.
— Да оставьте вы их! — остановил его Карпов. — Никуда они не денутся.
— И правда, — неожиданно легко согласился гость. — Куда им деться!
— Я потом солдат пришлю, подберут, — пообещал Карпов.
— Совсем не обязательно, пусть себе… Не нужны они мне. Это все жена…
Покровский осекся и беспомощно-виновато посмотрел на Карпова: я сморозил глупость, да? Вы уж милостиво простите. Здесь, конечно, не место поминать домашних, как-то вырвалось; хотелось объяснить, откуда — будь они неладны! — эти консервы. Он их и пробовать никогда не пробовал, не знает даже, какие на вкус. Отказывался, сопротивлялся, да женщин разве переспоришь: жена и слышать не хотела, из дома не выпускала — бери, и все! — иначе никуда не поедешь. Почему-то решила, что он здесь с голоду…
— С голоду мы вам умереть не дадим, — Карпов с невольной жалостью взглянул на заморыша-лауреата: много ли такому надо? — А жена знает, где вы и зачем?
Гость не ответил, но вопрос заставил его подобраться, напомнив о чем-то, что одно только и могло занимать его мысли.
— Это далеко отсюда? — напряженно спросил он.
— Не очень. Хотите сразу туда?
— Как вы считаете? Может, пока…
У профессора был такой вид, будто над ним все еще сновали вертолетные лопасти и он не знал, куда от них деться. Даже голову вобрал в плечи.
— Успеется, — сказал Карпов. — Устроитесь, отдохнете, потом можно и туда.
С гостем ему все стало ясно. Уводя его с вертолетной площадки, он пнул в сердцах подвернувшуюся под ноги банку консервов, словно она в чем-то была виновата.
На подходе к лагерю их встретил рослый детина в выцветшей гимнастерке и яростно нагуталиненных сапогах. Приблизившись, он замялся, не зная, к кому обратиться, потом все-таки решил, что гость слишком жидковат, чтобы брать его в расчет, и, развернувшись к Карпову, начал было докладывать. Карпов прервал его:
— Собери, Гуськов, всех, кто есть, — распорядился он и повел Покровского по лагерю.
Собственно, какой там лагерь! На расчищенной от кустарника поляне вразброс стояли три армейские палатки, обложенные понизу подсохшим дерном. Одна — человек на десять, две другие — поменьше. Над самой крайней нависала антенна.
— Там у нас рация, — пояснил Карпов. — Прошу сюда.
Он подвел профессора к ближайшей палатке, откинул полог.
При своем росте Покровский вошел, не сгибаясь, как в дверь.
Избалованный городским комфортом и не бывавший даже в сельской избе, он со жгучим интересом экскурсанта оглядел скудную обстановку походного жилья. Складной пластиковый стол, к нему такой же стул, по бокам две тщательно заправленные раскладушки, и между ними в изголовье — поставленный на попа деревянный ящик, служащий, видимо, тумбочкой.
И все это — надо же! — симметрично расставлено, аккуратно уложено, нигде ни соринки, ни морщинки, ничто не торчало и не выпирало. Солнечный свет и тот, проникая сквозь плотную палаточную ткань, терял природную лучистость, лил ровно, чинно — сплошной охровый плафон.
Покровский мялся у входа, не решаясь пройти: вдруг что-то заденет, сдвинет, не там встанет, нарушит непостижимый для него порядок.
— Не хоромы, конечно, да нам что, гостей не принимать, — Карпов по-своему понял замешательство профессора. — Но, хотите, могу отселиться.
— Нет, что вы! Ни в коем случае! Вдвоем веселее, — поспешил заверить Покровский.
— Что верно, то верно: вместе надежнее. Одному здесь и не уснуть… Да вы проходите, садитесь.
Карпов выдвинул из-под стола единственный стул, сам остался стоять. Покровский и не подумал сесть. Он все еще чувствовал себя как в музее, где за черту не переходить, громко не говорить, руками не трогать.
— Вот как у вас… Своеобразный, я бы сказал, уют, — подвел он наконец итог своим впечатлениям. — Боюсь только, я вам…
Не найдя подходящего слова, Покровский пустился в пространные извинения. Не обессудьте, мол, если ненароком намусорит, наследит. С аккуратностью, видите ли, у него сложные отношения. Скорее даже он неряха. Не по убеждению, нет, чистоту и порядок он уважает, — по натуре такой, не собран и не приучен. На этой почве у него дома частенько случаются недоразумения. Жена-то чистюля, крайняя противоположность, ну и, естественно, конфликты. Но здесь он уж постарается, будет следить. Как положено, по уставу. Устав ведь для всех, для него тоже, хоть он и штатский.
«Что ты можешь знать об уставах? — усмехнулся про себя Карпов. — Жена — вот весь твой устав».
— Вы только, пожалуйста, поправляйте меня, если что не так, не стесняйтесь, — с детской серьезностью попросил Покровский. Он, оказывается, уже думал, как ему втянуться в лагерную жизнь, приспособиться к «железной» воинской дисциплине, и имеет на этот счет кое-какие практические соображения.
Профессор не успел изложить свои соображения. Снаружи послышались команды на построение, топот солдатских сапог, и Карпов повел его знакомиться с личным составом отряда.
До чего же это непристойно, когда все в военной форме, а ты один в цивильном костюме. Стоишь, как голый. И смотрят на тебя, как на голого. В бане проще, там все нагие.
Покровский старался держаться позади Карпова, выглядывая из-за его плеча. Убей бог, если он кого запомнил, хотя в строю было всего шестеро. (Еще один, по докладу Гуськова, находился в наряде.) Обходя шеренгу, каждому пожимал руку, каждого ему называли по фамилии. Фамилии разные, а вот лица… Все казались на одно лицо. Единственное, что он тогда усвоил, — различия в званиях. Те, что в строю, — рядовые, Гуськов — сержант, а Карпов, выяснилось, — майор: звездочки-то на погонах не лейтенантские, покрупнее, — как это он сразу не разглядел!
Его тоже представили. Со всеми учеными степенями и должностями. Но из множества важных титулов на солдат, настороженно разглядывающих неказистого гостя, произвело впечатление лишь «научный эксперт». В таком качестве он прибыл в отряд, и только это имело какое-то отношение к их сегодняшней службе. Затянувшееся представление закончилось.
— Какие вопросы будут к товарищу эксперту? — громко, во весь голос спросил Карпов, словно обращался не к тощенькому строю, а к ротной колонне.
Любопытствующих не оказалось.
— Может, вы желаете что-то сказать? — Майор повернулся к профессору.
— С вашего разрешения. — Покровский посуетился, повертел головой: удачно ли стоит, всем ли будет слышно.
Еще дома он заготовил на такой случай нечто вроде обзорной лекции о так называемых загадочных явлениях природы. Для начала, как ему представлялось, следовало бы напомнить о наиболее нашумевших историях — сколько толков было, к примеру, вокруг Бермудского треугольника, шотландской Несси, НЛО; потом — коротко об экзотике микро- и макромира, включая «очарованные» частицы и «черные дыры», и лишь после этого вести речь о странном объекте, обнаруженном в здешних горах, — еще одной загадке, которая, возможно, стоит всех других, вместе взятых. Важно было подвести слушателей к мысли, что природа не впервые подбрасывает людям совершенно, казалось бы, невероятные вещи, но рано или поздно для них находятся вполне естественные объяснения. Так и с этим «подкидышем»: наука не отступится, пока не узнает, что оно такое и откуда взялось. Закончить свое выступление он намеревался на бодрой ноте: мы, мол, столкнулись с конкретным, хотя и странным физическим телом, ничего сверхъестественного в нем нет, так что не надо поддаваться дикарским страхам и долой всякую мистику.
Однако домашняя заготовка не пригодилась. По дороге в лагерь он успел растерять весь запас оптимизма, а сейчас, под тяжелыми взглядами угрюмых солдат, и вовсе сник. Ему ли, прибывшему, что называется, с корабля на бал, поучать тех, кто уже вторую неделю потеет на этом балу?
— Собственно, у меня только два слова, — торопливо произнес он. — Хотелось бы знать, как вы его называете… ну, этот объект.
— Капсулу, что ли? — уточнил сержант.
— Капсулу? Почему капсула?
— Потому что… — Сержант, похоже, стушевался. — Потому что — капсула. А что еще?
— Так вы считаете, он полый, сосуд? И что, по-вашему, там внутри?
— Бес ее знает. Она же не подпускает к себе.
Договорились выйти через час.
Отправив профессора в палатку отлежаться после перелета, Карпов позвал радиста, велел связаться со штабом округа. Там, должно быть, уже ждут его доклада и наверняка спросят, как показался ему эксперт. Брюзжать не хотелось, да и сказать пока было нечего — рассмотреть друг друга толком не успели. Но вспомнил консервную эпопею, вспомнил, что ученый муж, едва прибыв, уже дважды порывался рассказать о жене, без которой, видать, шагу ступить не может, и не удержался, проворчал в трубку:
— Кого прислали? Его же за ручку надо водить.
Из штаба строго заметили, чтобы он не умничал, без него знают, кого присылать. Для полной ясности дали понять, что старшим у них в отряде теперь научный эксперт, а ему, майору Карпову, надлежит обеспечить работу профессора и без его ведома ничего не предпринимать. Словом, знай сверчок свой шесток.
Все это он выслушал спокойно, без возражений. Начальству бывает виднее, особенно со штабной колокольни. Только ему здесь тоже кое-что видно, и если его мнение ничего не значит, то, хрен с вами, будет помалкивать. Но тогда уж от него многого не требуйте, сами все решайте, и посмотрим, что из этого получится. Для начала вот вам задачка.
— Как быть с консервами? — вне всякой связи спросил он, сожалея, что не видит физиономии говорившего с ним штабного офицера: ох и вытянулась же она!
— Какие еще консервы?
Ах, тебе не понятно? Так я поясню.
— Завтрак туриста.
— При чем тут туристы? Что за чушь? Какой же ты бестолковый, а еще при штабе.
— Консервы так называются. Саквояж лопнул, банки высыпались, валяются.
— Не морочьте мне м…! — Голос штабиста набрал высоту. — Доложите, как положено! Откуда консервы, чьи?
Вот видишь: тебя уже на грубость потянуло. Ты только сразу не срывайся, побереги нервишки. Они тебе еще пригодятся. Мы долго будем разговаривать.
— С профессором прибыли. Жена всучила, чтобы не отощал.
— Хватит болтать!
— Он отказывался, а она на своем. Полный саквояж… Лопнул, не выдержал.
— Да вы спятили!
— Там с полсотни будет. Валяются без присмотра.
— Прекратить! — штабист уже визжал. — Вам сказано: решайте все с экспертом!
— Не могу, он спит. Или прикажете разбудить?
Мембрана хрюкнула, связь прервалась. Когда рация вновь заговорила, вместо нервного штабиста был уже другой. Карпов узнал голос полковника Висковского из политотдела.
— Ты там, Карпов, не валяй дурака. У нас здесь и так поговаривают, что вы все уже того…
— Что, заметно?
— В общем возьми себя в руки и действуй по обстановке. Как на объекте?
— Сейчас сходим, посмотрим… Ваш-то эксперт без смены белья прибыл.
— Опять ты со своими штучками-дрючками.
— Какие дрючки! Он же в штаны наложит. Пусть так и ходит? Закончив разговор, Карпов долго еще сидел у рации. Ну вот, проговорился полковник. Выходит, уже и в округе знают или во всяком случае догадываются, что с ними здесь творится какая-то чертовщина. Кончится тем, что в психушку упекут. А он еще сомневался, на что-то надеялся.
Карпов искоса посмотрел на радиста. Тот усердно ковырял спичками под ногтями. Маникюрничал с таким видом, будто ему ни до чего дела нет. А ведь слышал разговор, слышал, шельма! Самый ушлый народ в армии — связисты. Ничего он них не утаишь. Хотел было предупредить, чтобы не болтал лишнего, потом махнул рукой: а, бесполезно. Такой уж сволочной закон: первыми узнают те, кому не положено знать, и как раз то, что держится в секрете, — и с этим ничего не поделаешь.
— Нашел чем ковырять! Возьми ножницы да подстриги как следует.
Майор вышел из палатки. Была бы дверь — хлопнул бы. Все потому, что радист — единственный в отряде, кто не ходил к капсуле. С ним ничего не делалось, ему ничто не угрожало.
Они прошли лощину, низом обогнули крутой косогор с неожиданным скальным обнажением. Свежая, едва намеченная тропа, вильнув между валунами, снова повела на подъем. Идти осталось немного: взобраться на плечо горы — и там тропа кончится. Дальше никто не ходил. Покровский тащился сзади, отставал, и Карпову приходилось останавливаться, терпеливо ждать. Он уже заметил перемену в спутнике. Поскучнел, попритих уважаемый эксперт. Спотыкаться стал на ровном месте, но пока не догадывается, что с ним. Усталость тут ни при чем. Не с чего было устать, от лагеря километра не прошли.
— Что значит сидячая жизнь, разучился ноги переставлять, — оправдывался, тяжело дыша, Покровский. Он все еще искал какие-то невинные объяснения.
«Глупости, глупости, профессор. — Майор не собирался переубеждать его. — От вертолетной площадки ты шагал веселее».
Вскоре показался невысокий тур, наспех сложенный из камней и веток. Карпов сам соорудил его неделю назад. Это был рубеж, за которым начинало действовать уже вовсю.
Не доходя до метки, он предложил спутнику передохнуть, да и самому нужно было настроиться. Сколько бы ни ходил сюда — все то же. Накатывает волна животного страха, и никакими ухищрениями не унять ее: давит и давит, чем ближе к капсуле, тем сильнее. Пора было предупредить профессора, чтобы не очень паниковал, — на всех так влияет, тут уж никуда не деться, надо перетерпеть.
Объяснять, однако, не понадобилось. Он перехватил встревоженный взгляд: уже? Да, да, оно самое! Умница профессор, сам все понял.
Они подобрались к гребню горы.
Карпов попросил спутника подождать, сам продвинулся еще на несколько шагов и негромко позвал кого-то. Над землей выросла голова в каске. Майор сделал знак рукой, и из невидимого с тропы окопа проворно выбрался солдат. Переговорив о чем-то, они вместе спустились к Покровскому.
— Она вас почувствовала, товарищ майор, заискрила. — Солдат нервно улыбался, глаза его возбужденно бегали.
— Мы тоже ее почувствовали, дала знать. — Карпов ободряюще посмотрел на посеревшего профессора. — Ну что, пойдем знакомиться?
Для Покровского окоп оказался слишком глубоким, скрыл его с головой. Майор подсказал: одну ногу — на уступ, другой упереться в заднюю стенку. Приспособившись, профессор выглянул из-за бруствера.
— Видите? Да не там — прямо, прямо смотрите!
От долгого ли ожидания, от чрезмерного ли волнения, но он пока ничего не видел — только обширную впадину, похожую на ложе высохшего озера. Было лишь ощущение чего-то необычного, нереального, словно открылся другой мир, где нет ничего земного — ни растительности, ни камней, ни почвы — сплошная гигантская чаша с оплавленными краями, отливающая холодным стальным глянцем. А это что? В центре чаши, на самом дне — только сейчас он разглядел — лежало массивное яйцевидное тело. Оно и вправду чем-то напоминало овальную капсулу, а еще больше каплю расплавленного свинца, едва сорвавшуюся и не успевшую изменить форму — округлая снизу и конусом вверх. Но каким же должен быть кран, способный сцедить такую каплю!
Онемевшая нога сорвалась с уступа, Покровский оказался на дне окопа. Попытался вновь высунуться, но Карпов удержал.
— На сегодня хватит. Уходим.
Он потащил профессора вниз, на тропу, за черту, обозначенную туром.
В тот день, как свидетельствовали наблюдатели, а они сменялись каждые четыре часа, капсула вела себя беспокойнее обычного. Она заметно взбухла, чаще искрила. Да и чаша пошла вширь. Лежавшие по ее краям камни оплыли, растеклись, словно глыбы льда на солнцепеке. Но самое скверное — находиться в зоне стало совсем невмоготу. Солдаты приходили с поста издерганные, измотанные, как после тревожной ночи, и тут же заваливались спать.
Покровский искал собеседников, подступал то к одному, то к другому, пробовал разговорить. Его либо молча обходили, либо одаривали таким взглядом, что впору было бежать куда подальше. Чтобы не нарваться на открытую грубость, он надолго скрылся в палатке.
Еще раньше, сразу после визита к капсуле, он попросил майора ознакомить его с журналом наблюдений, а заодно и с копиями донесений, переданных по рации в штаб округа. Бумаг набралось порядочно, и остаток светового дня он корпел над записями.
Занятие, как он вскоре убедился, было не из легких, не роман читать. Приходилось напрягать все свои интеллектуальные способности и в поте лица пробиваться сквозь могучие надолбы армейского бюрократического письма. Немыслимые конструкции и никакого тебе синтаксиса. Слова толпились, как люди, в живой очереди — кто за кем подошел, тот за тем и стоял, разве что не скандалили… Покровский не раз порывался позвать на помощь майора — требовался переводчик, толмач. И все же был удовлетворен — кое-что выудил. Разделавшись с бумагами, почувствовал себя увереннее. Мог теперь говорить о капсуле, не опасаясь попасть впросак.
— Вы, конечно, догадываетесь, почему она сегодня буйствует? — спросил он Карпова, когда они после ужина отправились прогуляться.
Майор вышагивал рядом, пощелкивал ивовым прутом по голенищу сапога. Он не без умысла предложил гостю походить вокруг лагеря. Тот еще не видел здешнего ночного неба, а посмотреть было на что. Вот только заметит он сам или снова тыкать носом: гляди, мол, куда надо и не зевай.
О чем это он спросил? Ах да, все о капсуле. Уж не думает ли профессор, что в армии олух на олухе и олухом погоняет? Да у меня здесь, к вашему сведению или неведению, каждый солдат загодя знал, что она выкинет, едва вы заявитесь.
— Это она из-за вас, в вашу честь, — ответил он запоздало.
Тут и гадать нечего, такой у нее характер: чем больше поблизости людей, тем ей неуютнее, начинает бесноваться. Карпов уже проверял: отводил отряд подальше, и капсула сразу успокаивалась. Похоже, ей было все равно, кто тревожит — военные или штатские, но считать она умела. С прибытием эксперта их стало больше — в этом все дело.
— Будь моя воля, наложил бы карантин. Строжайший. Никого бы не подпускал. Еще лучше — вообще забыть, что она существует. Нет ее — и все! — Майор с силой ударил прутом по голенищу.
Семенивший по правую руку эксперт испуганно отпрянул, перебежал на другую сторону.
— Что вы такое говорите! — запальчиво запротестовал он. — Как это — забыть? Смешно даже. Такое событие! Да мы просто не в состоянии пока понять, с чем столкнулись.
— Вот именно, понять не в состоянии, а лезем. Потом окажется, что капсула с начинкой.
— В каком смысле?
— В любом. Когда ей надоест наша настырность, рванет на весь земной шарик. Шарик, может, останется, а что на нем — к чертям собачьим. Об этом кто подумал?
Такие разговоры, правда в более корректной форме, Покровский уже слышал, сам немало размышлял, что будет, если… Имел на сей счет свое мнение, но ни с кем пока не делился и не собирался делиться — слишком крамольной была мысль. А сейчас прорвало:
— Наивный вы человек, майор. Разве людей остановишь? Ради знаний — на костер шли. Во все времена и поныне. Миром правит Молох познания. Какие бы беды ни грозили — не удержать, не отвратить. Если человечество когда и погибнет, то только из-за своего любопытства.
Он говорил отрывистыми, сжатыми фразами, словно диктовал стенографистке тезисы доклада или статьи, нисколько не заботясь о собеседнике: дойдет до него — хорошо, а нет — разжевывать необязательно. Лишь бы выговориться, выпустить из себя пар.
— Знаете, в чем первородный грех Адама и Евы? В том самом любопытстве. Вкусили плод от древа познания. Боженька строжайше запретил, а они ослушались, вкусили. Под страхом смерти. Да иначе и быть не могло. Жажда знаний сильнее инстинкта самосохранения. В этом — исконная тайна человеческого рода, его изначальная суть. Выше и нет ничего. Не верьте, будто наука служит человеку. Все наоборот: человек служит науке, он ее извечный раб. Мы познаем не ради жизни, а живем ради познания. Улавливаете разницу? Человечество само себе уготовило тотальную ловушку. Без всякой защиты. Достаточно одного случайного шага, неосторожного движения — и ловушка захлопнется. Может, эта капсула — как раз такой случай. Вы абсолютно правы: не знаем, а лезем. Но изменить ничего нельзя, людей не переделать. Мы все от Адама и Евы, дети первородного греха. Потому и лезем, что не знаем. Лезем, чтобы узнать.
Забыв о хлысте, профессор снова перебежал на правую сторону. Отсюда ему лучше было видно лицо Карпова, освещенное косым вечерним светом. Лицо ничего не выражало. Застыло, одеревенело.
— Что вы смотрите на меня филином? — спросил он, встретив слепой взгляд майора.
— И много вас там, — Карпов ткнул прутом в пространство над головой, — таких умных? Или вы один додумались?
— Какая разница — много, мало! Я мог бы всего этого и не говорить. Вы сами начали: наложить бы, мол, карантин, никого не подпускать, забыть. Вот я и пытаюсь вам объяснить: никакой карантин не поможет.
— А вдруг она и в самом деле… — Майор не стал продолжать. Разговор заходил на второй круг, как в сказке про белого бычка. Какой смысл толочь в ступе воду?
Они удалялись от лагеря в сторону капсулы. Узнав тропу, Покровский решил было, что Карпов ведет его к злополучному окопу. От одной этой мысли зябко поежился. Впрочем, может, действительно похолодало. Дело к ночи, роса выпала.
Поднявшись на плоский холм, остановились. Майор перестал хлестать себя прутом, застыл, заложив руки за спину. Покровский насторожился.
— Мы чего-то ждем?
— Не замечаете?
Покровский огляделся. Стемнело уже, окрестности едва просматривались, и хоть бы что-нибудь примечательное.
— Небо, — подсказал Карпов. — Как вам нравится небо?
И что в нем особенного? Небо как небо, каким ему и положено быть поздним летним вечером при ясной погоде. Чуточку, может, светлее, так это понятно: солнце закатилось совсем недавно, недалеко ушло. А где, собственно, оно заходило? Покровский не сразу определил закатную сторону. Что за наваждение! Противоположные края небосклона были освещены почти одинаково.
— Там — она? — показал он в направлении капсулы.
— Она, — подтвердил Карпов.
Прошло с четверть часа. Ночь надвинулась, зачернила запад, и тогда еще ярче обозначилось зыбкое сияние, исходящее из провала гор.
— Распалилась, стерва! — с неожиданной злостью сказал Карпов.
Пока они, задрав головы, пялились на ночное небо, в лагерной службе произошел сбой. Очередной наблюдатель отказался идти на пост. Взбешенный сержант пустил в ход весь арсенал известных ему расхожих слов, но даже всесильное армейское красноречие не подействовало. Повалившись на землю, солдат сцепил под коленями руки и лишь круче сворачивался в калач, когда его пытались коллективными усилиями поднять и поставить на ноги. В конце концов, помянув всех родственников до седьмого колена, сержант отступился, решил дождаться майора. На его памяти такого не было, чтобы кто-то отказался выполнять приказ. Тут недалеко и до трибунала.
Над лагерем еще висел мат-перемат, когда Карпов с профессором вернулись с прогулки. Выяснять пошли в командирскую палатку. Майор только глянул на ошалевшего от страха солдата — какой из него наблюдатель? — и отправил спать. «Завтра разберемся».
Сержант не ожидал такого исхода, набычился: выходит, он зря драл глотку?
— Вот что, Гуськов, — майор посмотрел на него с холодным прищуром. — Ночные наряды отменить. Кто там сейчас? Чихонин? Приведи его, и всем отбой.
Видимо, сержант недопонял или ждал еще каких-то указаний. Он глыбой стоял у входа, упираясь головой в свод палатки.
— Товарищ майор, а как же…
— Выполнять! — осадил его Карпов.
Оказавшись невольным свидетелем этой сцены, Покровский не знал, как вести себя — сидеть отстраненно или вмешаться, да и вправе ли он вмешиваться? Здесь он чужой, заблудший, и ему никогда — тут никаких сомнений — не постичь подноготной той жизни, которой жили люди, носившие военную форму. Он все видел, все слышал, но не рискнул бы судить, кто прав, и тем более взять чью-то сторону. Когда-то и, может, совсем скоро он сам попадет под пресс волевых решений, и ему вот так же будут приказывать, а вздумает возражать — оборвут, окриком поставят на место… Нет, уставы не для него, никакого насилия над собой он не потерпит.
Укладываясь спать, старался не смотреть в сторону Карпова. С трудом выдавил из себя: «Спокойной ночи».
Ему снился огромный, в полнеба, водопроводный кран, свисающий из грозовой тучи. Будто бы быть чему-то ужасному, неотвратимо гибельному. Туча зловеще клубится, ворочается, лохматой тушей наваливается на землю. А он, Покровский, застигнутый ненастьем, лежит на спине посреди голой степи и в немом оцепенении видит, как прямо над ним из непроглядного чрева крана выползает чудовищная капля. Она растет, набухает — сейчас сорвется…
Очнулся со стоном, сел на шаткий край раскладушки. Пульс кроличий, в груди — булыжник. Надо бы дотянуться до пиджака, поискать в карманах таблетки. Будь он дома, жена вызвала бы «неотложку».
— Очень плохо? — спросил из темноты Карпов.
— Не беспокойтесь, со мной бывает. Который час? Блеснул циферблат с подсветкой.
— Четверть первого, ночь еще впереди. Кошмары?
— Да нет, просто на новом месте…
Карпов запалил зажигалку, приблизился к Покровскому, осветил лицо.
— Шалите, профессор. Вам снилась капсула. — Он вернулся на свою раскладушку, лег. — Она и во сне нас достает. Каждую ночь одно и то же… Как это вы рискнули, если мотор не в порядке? Сидели б уж дома.
О снах в донесениях ничего не было. О «моторе» тоже раньше не думалось, да он до последнего дня и не был уверен, что пошлют именно его. В институте, на ученом совете, обговаривали несколько кандидатур, были среди них и помоложе, и здоровьем покрепче. Это потом в каких-то высших кругах окончательно определили, что первым лететь ему. Он не особенно допытывался, почему остановили выбор на нем, хотя и удивился: чем вдруг пришелся? Какое-то объяснение, скорее даже намек, получил случайно, уже на военном аэродроме, перед посадкой в вертолет. Прикативший на зеленой «Волге» генерал, напутствуя, просил соблюдать осторожность, быть осмотрительным; для вящей значимости поднял палец: «Предельно, профессор. Предельно!» Стоявший рядом директор института поспешил заверить: «Чего-чего, а осторожности Павлу Александровичу не занимать». В его словах Покровскому послышалось что-то обидное, унизительное.
Переждав боль в груди, осторожно вполз под одеяло.
— Я трус, — внятно произнес он. — Потому и направили, что трусливее не нашли. На весь институт один такой. Вы слышите?
Майор не отозвался. Заснул, должно быть.
Покровский проспал утро. Проснулся от духоты — солнце уже изрядно накалило палатку. Косо висевший на стуле пиджак напомнил, что ночью пришлось шарить по карманам, искать таблетки. Потер грудь ладонью, прислушался. Вроде бы нормально, ни тяжести, ни боли. Жить можно.
Он уныло посмотрел на идеально заправленную раскладушку майора: произведение искусства, шедевр! Попробовал что-то похожее сотворить со своей постелью — куда там, жалкая поделка.
Пробираясь по палатке, наткнулся на саквояж. Его саквояж! Совершенно целехонький. Стоит себе под столом, туго набитый консервами. Ну, майор! Не забыл ведь, кого-то послал, велел собрать банки, принести, починить ручку, молнию. Каким же нужно быть обязательным, чтобы здесь, в этом заклятом месте, ничего не упустить из виду, даже такую пустяковину! Покровский расчувствовался, думая о Карпове; от вчерашней неприязни не осталось и следа. Надо сейчас же найти его, выразить свою признательность, нет, восхищение! Пусть знает, какой он необыкновенный, просто замечательный человек.
Но почему так тихо?
Он выбрался наружу. Никаких признаков жизни. Залитый солнцем лагерь напоминал декорацию, оставленную после киносъемок. Куда же все подевались?
С нарастающей тревогой заглянул в одну палатку, другую, обошел всю территорию. И когда убедился, что он здесь единственная живая душа, позвал в отчаянии:
— Эй, есть тут кто?
— Есть, есть! Я сейчас.
Голос пришел со стороны, из подступающих к лагерю зарослей.
Вскоре из кустов вышел солдат. Он торопился и уже на ходу застегивал брючные пуговицы. Покровский узнал наблюдателя, которого они с Карповым навещали в окопе. Тут же выяснилось, что зовут его Костей, что он оставлен дневалить, а остальные вместе с майором ушли купаться. Недалеко, примерно в километре, есть озерцо, и, если профессор пожелает, он проводит. Но прежде приказано накормить, так что, пожалуйста, к столу. Каша, жаль поостыла, а кофе — тот в термосе, горячий. Свежего хлеба, сами понимаете, нет, только сухари. И еще галеты. Масла и сахара — сколько угодно, без нормы.
Костю не надо было расспрашивать, сам выкладывал. Говорил и говорил — торопливо, без пауз, сглатывая слова. Лишь изредка, сам того не замечая, неожиданно замолкал и озирался.
— Да вы ешьте, ешьте, пока хочется! — сказал он и оглянулся. Покровский предложил ему присоединиться — за компанию, стал соблазнять консервами — этого добра на всех хватит, не везти же обратно. Костя от всего отказался. Он недавно заправился, и вообще они здесь едят мало, никакого аппетита, в горло ничего не лезет. К тому же на пустой желудок легче, не так мутит.
Поперхнувшись, Покровский уронил с ложки кашу, отодвинул от себя тарелку.
— Что ж это вы? — огорчился Костя. — Вам еще можно, вы у нас всего второй день… Ну, хоть кофе, от него ничего не будет.
Кофе он выпил, хотя как раз кофе был ему противопоказан. Видела бы жена…
С суетливой поспешностью, будто кто гнал его, Костя стал убирать со стола. И делал все шумно — гремел посудой, топал сапогами, без умолку и громко болтал. Но, странно, производимый им шум лишь оттенял гулкое безмолвие лагеря.
— Тихо-то как! — вырвалось у Покровского.
— А вы разговаривайте, больше разговаривайте — и не будет тихо.
— Даже птиц не слыхать.
— Птиц-то нет, улетели. Не заметили разве? — Костя хитренько улыбнулся. — Все зверье поразбежалось. Козявки, мураша не найдете. Тля несчастная и та сгинула.
Покровский повел головой за плечо. Стал озираться.
С Карповым он увиделся час спустя, когда отряд вернулся с озера. Вспомнив, что собирался поблагодарить за саквояж, с этим благим намерением подошел к майору. Но тот даже слушать не стал. Вдруг ощерился, посмотрел недобро. Что за бредни? Какая там, к дьяволу, любезность? Никакого одолжения он не делал и не собирался делать. А что вещички упаковали — так это в путь-дорожку, чтобы поскорее выпроводить. Уже и вертолет вызван. Еще утром, по рации. Так что в шестнадцать ноль-ноль быть на вертолетной площадке.
— Сейчас, — майор посмотрел на часы, — без семи одиннадцать. В вашем распоряжении… Сами посчитайте, сколько еще вам слоняться.
Когда говорят таким тоном, возмущаться, спорить бесполезно. Обескураженный Покровский потребовал связать его со штабом округа.
— Не могу. — Карпов изобразил сожаление. — Рация свернута. Мы уходим отсюда, сматываемся.
Только сейчас Покровский обратил внимание на суету в лагере. Солдаты валили палатки, антенну уже убрали. Появились какие-то ящики, тюки.
— Как же так? — окончательно растерялся он. — Хотя бы предупредили. Я же ничего не успел.
— Это уже ваши заботы.
Свои заботы Покровский ни на кого не перекладывал, но и решать за себя никому не поручал. Никуда он не полетит, пока основательно не разберется. От него ждут обстоятельного доклада, четкой экспертной оценки, а что он сумел узнать? Даже не разглядел как следует. Хорош, скажут, эксперт. Полистал бумажки, прогулялся по тропинке, наслушался солдатских матюков — и все дела? Ах да, еще страху натерпелся, скверный сон увидел. Масса впечатлений! Ученый совет ахнет.
— Да вы ничего больше и не узнаете, — убежденно сказал Карпов. — Она не позволит.
— Я не собираюсь у нее спрашивать.
— Тогда я не позволю, — пообещал майор. Он произнес это спокойно, без тени угрозы или вызова, но почему-то профессору стало не по себе.
— Поймите, — почти просительно сказал он, — мне необходимо побывать там. Хотя бы еще раз.
— Не получится. Никто с вами не пойдет.
— Может, я сам, один?
Видимо, это прозвучало настолько наивно, что Карпов и возражать не стал. Ребенку захотелось дотянуться рукой до луны, пусть тянется, зачем запрещать?
— Гуляйте, профессор, отдыхайте, — сказал он снисходительным тоном старшего и направился к солдатам руководить сборами.
Если бы от взгляда возгорались вещи — гимнастерка на его спине уже бы дымилась.
Стоя посреди разоренного лагеря, Покровский прикидывал, что предпринять. В принципе он волен поступать, как найдет нужным, Карпов ему не указ. Это — в принципе, а реально? Самое реальное пока что — угроза майора: не позволю! Интересно, на что тот решится, если он все-таки надумает идти к капсуле? Арестует? А ведь может, и арестует, такой на все способен. Потом и оправдываться не станет, вынужден был, эксперта берег, в его же интересах. Надо полагать, уже и почву подготовил, донёс начальству, что ночью у профессора сердчишко шалило.
Подошел Костя, поставил к ногам саквояж.
— Вот. Сказано отнести вам.
«Сказано», конечно, майором. Настраивает на скорый отъезд: сиди, мол, на чемоданах и не суетись.
— Постойте! — Профессор ухватил Костю за руку. — Выручите меня. Я собираюсь туда, к капсуле. Не могли бы вы со мной? Только проводить.
Солдат испуганно отдернул руку.
— Нельзя! Она не хочет.
— Да кто сказал, что не хочет? Мы ненадолго: посмотрим — и сразу назад.
— А вдруг сорвется, упадет?
— Вы о чем, Костя? Кто упадет, куда?
— Она же висит, — солдат приглушил голос, будто испугался, что их могут услышать. — Сам видел — висит. Мы подойдем, а она сорвется.
Покровский усадил Костю на саквояж, присел перед ним на корточки, затеребил за колени: говори же, говори! Надо было вытрясти из него все, что тот навоображал в суеверном страхе, — пусть даме это будет сплошной бред. С чего он взял, что висит? Не может висеть такая махина. Лежит она, лежит! В центре чаши, на самом дне.
— Так вы из окопа смотрели, сверху, — горячо стоял на своем Костя. — Там — правильно, кажется, что лежит. А я обошел — с того края, где пониже будет. И тоже поначалу не поверил: на весу она, как бы парит, от земли метра два, нигде не касается.
— Вот вы и покажете то место, вместе посмотрим. Мы идем, сейчас же!
Костя заколебался, даже привстал от внутреннего напряжения.
— Майор не разрешит. Он сказал, никто больше туда не пойдет. Покровский тоскливо поискал глазами Карпова, направился к нему. Сборы подходили к концу. Солдаты стаскивали упакованное снаряжение в одну кучу. Здесь же расхаживал майор, весь в заботах и упорно не замечал увязавшегося за ним эксперта.
Есть много способов привлечь внимание, и самый верный — удивить. Приблизившись сзади, Покровский по-петушиному вытянул шею и оглушительно прокукарекал. В самое ухо.
— Что с вами, профессор?! — оторопел Карпов.
— С ума сошел, спятил, как и вы, как все здесь. Я прошу, нет, настаиваю, чтобы вы разрешили тому молодому человеку сопровождать меня. Он не возражает.
— Это кто такой храбрый? — Майор пристально посмотрел на застывшего у саквояжа солдата. — Одного я отправлю с вами на вертолете, по нему госпиталь соскучился. Хотите, чтобы и этого туда же?
Он выбрался на тропу, оглянулся. Пока никого.
Не верилось: ушел, он ушел! Забрался в кусты, а уже оттуда кружным путем — на тропу. Все получилось как нельзя лучше, никто не заподозрил, хотя и видели, — решили, что по нужде. Кругом заросли, даже прятаться не надо, встал в полный рост и пошел.
В лагере, конечно, скоро спохватятся, кинутся искать. Где искать — тоже раздумывать не будут. Но пока туда-сюда, он уже далеко уйдет, догнать и вернуть вряд ли успеют. И все же…
Он пробовал бежать, сразу задохнулся и решил, что шагом будет вернее, только не останавливаться. На ходу сжевал таблетку. На всякий случай. Не доверял своему изношенному сердцу — вон как зачастило, захлюпало, а еще идти и идти. Знакомая дорога всегда короче. Вот уже и ложбина позади.
Горная тропа живописна, но одному лучше не ходить — жутковато. Что только не чудится, не мерещится! Оторопь берет, когда ни птичьих голосов, ни стрекота насекомых.
Теперь он знал, почему так тихо, Костя просветил, однако это ничего не меняло. Напрягая слух и зрение, он настороженно посматривал по сторонам. Было бы, возможно, веселее, появись что-нибудь бегающее, скачущее, ползающее, хоть бы муха пролетела, но нет же — никакого движения. В пустыне больше жизни.
Заметив что-то под ногами, он нагнулся: похоже, червяк или гусеница. Ошибся — всего-навсего скрюченный обломок ветки.
И тут грохнуло!
Где? Что? От неожиданности — одна ошалелость, ничего не понять. Как если бы спал и среди ночи в комнате обрушился потолок. Взрыв? Гром? Обвал? Уже придя в себя, догадался: это там. Там что-то произошло.
Мелькнула сладкая, желанная мысль: не повернуть ли назад? «Куда меня несет, зачем?» Сама затея с визитом к капсуле показалась вдруг пустой, ненужной. Сейчас, пожалуй, он не стал бы противиться, если бы его догнали и повели в лагерь. Послонялся бы часок-другой, а там, смотришь, и к вертолету пора.
Как это Костя сказал? «Нельзя, она не хочет». Может, так и есть — не хочет, и все это ее проделки. Метод у нее сегодня такой: припугнула грохотом, ошарашила и теперь давит на психику, гонит от себя: давай поворачивай, не смей приближаться! И не отступится, будет давить. Что еще она выкинет?
Он не очень удивился, увидев впереди Карпова. Ко всему был готов. Майор поджидал у тура. Стоял на тропе, ноги расставлены, руки на поясе. При оружии, кобура из-под локтя выглядывает. Впрочем, он и раньше был с пистолетом. На физиономии — улыбка во всю ширь. Вот что настораживало — он улыбался.
— Не напугало вас, профессор?
Покровский не ответил. «Что, собственно, должно было напугать — грохот или твое появление здесь?»
— Что это было? — спросил он.
— Оползень. Там все склоны ухнули. Нервничает она, горы рушит.
— Вы ходили туда, видели?
— Зачем мне ходить, я и так знаю.
«Не слишком ли много ты знаешь?» Покровский старался не смотреть майору в лицо, сбивала с толку улыбка. Чему бы улыбаться? Ждет, видимо, когда спросят, каким чудом он здесь оказался. И вправду невероятно, словно джинн из бутылки.
Майор сам объяснил:
— По прямой бежал, поверху. Попотел, правда, а все же успел.
— Можете не рассказывать, мне это не интересно.
— Так считаете? А что, если другой дороги сюда нет — ни поверху, ни понизу, только эта тропа, и тем не менее я здесь?
— Но вы же сами сказали: «по прямой».
— Я много чего могу сказать. Вдруг обманул?
— Зачем? — Покровский не мог уяснить, чего майор добивается.
— Вот, вот, вы еще ничего не поняли.
Майор сошел с тропы, стал обходить профессора по кругу и снова оказался перед ним, загородил дорогу.
— Видите ли, — продолжал он, — место здесь сволочное, всякое может померещиться, самое неожиданное — видение или еще что. Вы и обо мне могли подумать: как же так, Карпов ведь там, в лагере, а этот, что перед вами, выходит, двойник, фантом какой-то. Вот я и хочу, чтобы вас не смущало, как это я впереди очутился, — поверху обошел. Значит, я — настоящий, никакого обмана. Можете пощупать. — Майор протянул руку.
«Да он сумасшедший! — холодея, подумал Покровский. — И улыбка его — от безумия».
— Что вы! — поспешил заверить. — Зачем щупать? Я и так не сомневаюсь.
— Это хорошо, что не сомневаетесь, — майор засмеялся, обнажив зубы. — А я себе уже не доверяю. До галлюцинаций дошло. Все вроде нормально — и вдруг появляется.
— Что появляется? — вырвалось у Покровского.
— Всякое. Вы, например. — Карпов выжидающе посмотрел на эксперта: как тот воспримет. — Только что. Стою я здесь, караулю и вижу: идете. Двинулся было навстречу, а вас уже нет, пропали. То появитесь, то исчезнете. Или сразу двое, в разных местах, и оба — как настоящие. Вот и думай что хочешь. Признаться, я и сейчас не совсем уверен… Можно, потрогаю?
Он приблизился, неуверенно коснулся ладонью плеча. Почувствовав плоть, нервно сдавил пальцами. Покровский не отступил, не уклонился — будь что будет. В безумие майора не верилось, тут что-то другое.
— Убедились? — спросил, высвобождая плечо.
— К сожалению, — непонятно ответил Карпов. — Лучше бы быть вам призраком.
Он стремительно отошел, встал у тура, приняв решительную позу постового, охраняющего сверхсекретный объект. Лицо сразу стало каменно-казенным, глаза смотрели пронзительно и холодно — не глаза, а амбразуры.
— Теперь уходите, — потребовал он. — Слышите? Уходите немедленно!
— Да что случилось? Какая разница, раз я уже здесь. Мне только посмотреть.
— Нет! — майор перегородил собой тропу. — И не пытайтесь.
— Ну хорошо, — как можно спокойнее сказал Покровский. Отчаяние прибавляло ему терпения и выдержки. — Допустим, я уйду, но что это изменит? Завтра прилетит другой, и не один — целые полчища. Ринутся сюда же, и вы ничего, поверьте, не сможете сделать, вас попросту уберут.
— Уберут меня — кто-то другой будет. Или она, — майор показал в сторону капсулы, — еще что-нибудь придумает.
Лицо Покровского покрылось испариной. Вот оно что! Этот маньяк в погонах вообразил себя душеприказчиком капсулы. Он стоит здесь цербером не по своей воле — так, мол, ей надо.
— Это она велела никого не подпускать, да?
Вопрос, видимо, не понравился майору, его передернуло. Люди, стоящие на посту, не любят, когда их расспрашивают.
— Я сам знаю, чего она хочет, — отчеканил он. — Уходите!
— Минутку, майор. Еще один вопрос. — Покровский шагнул навстречу.
— Назад! — угрожающе крикнул Карпов.
— Уйду, сейчас уйду. Хочу только спросить: вы уверены, что там какая-то капсула? Вдруг это всего лишь иллюзия? Вы же сами сказали: место здесь сволочное, всякое может померещиться.
— Так я вам о том же! — неожиданно просветлел лицом майор. — Да вы понять не хотите, прете, как осел. Бежать отсюда надо, и чем быстрее, тем лучше. Все равно ничего не добьетесь, не откроется она. А будете упорствовать — сомнет, раздавит.
— Но почему? Чего ей скрываться?
— Опять за свое. Вот вы — слабый, больной человек, страшно вам, сердце на пределе, — вы можете сказать, чего ради лезете на рожон, что вас сюда гонит? Да, помню, помню: первородный грех, Молох познания, люди так устроены… Она тоже так устроена — быть вечной тайной. Фига в кармане — вот что она такое! И больше никаких вопросов. Бегите, пока не поздно.
Он не успел объяснить, почему будет поздно. Колыхнулась земля, дрогнул воздух. Гребень горы прогнулся, как при сильном взрыве, но самого взрыва не было слышно. Прямо над котловиной, где находилась капсула, высоко в небо взметнулась и зависла, медленно клубясь, не то пылевая, не то грозовая туча. Покровский узнал ее — она привиделась ему прошлой ночью, и сам он словно перенесся в тот зримый, вещий сон, со всеми его видениями и страхами, с предчувствием надвигающейся и уже скорой беды.
— Убирайся! — взревел майор. — Проваливай! Бегом! — Рука потянулась к кобуре.
Покровский заметил жест, понял его значение, но хоть бы что дрогнуло в нем. Если бежать, то только вперед, в гору — туда, где кончается тропа, а с ней и все земное и где вершится нечто неведомое, потаенное, чему и названия нет.
Оттолкнув майора, он устремился к гребню горы.
— Куда? Назад! — неслось в спину. — Стой! Стрелять буду! Профессор на ходу сбросил пиджак, стянул с шеи галстук. Кому это там кричит безумный майор, кого грозится застрелить? Ну, стреляй, стреляй! Хоть всю обойму разряди. Он и с пулей добежит, на локтях доползет. Лишь бы увидеть. Взглянуть только. Одним бы глазом… На исходе тропы, уже у окопа, он споткнулся, неловко упал, успев выставить руки. В груди что-то оборвалось, жалко хлюпнуло, разлилось теплой водицей. Ему еще удалось встать на колени, почти выпрямился и вновь рухнул, схватившись за сердце. «Что же ты, подлое… Стучи же, стучи, работай!»
— Таблетку! — прохрипел он.
Майор бежал, размахивая пистолетом, и был уже в нескольких шагах, но вдруг остановился в растерянности, блуждающим взглядом повел по сторонам.
— Где вы, профессор? Куда пропали? Я вас не вижу. Прислушиваясь, выждал. Снова позвал и, не получив ответа, попятился. Блеск догадки загорелся в его глазах.
— А, понимаю, — сказал, обращаясь к кому-то невидимому. — Так ты со мной опять в прятки? Я ведь знал, что ты меня дуришь, под профессора рядишься. Что ж, давай еще поиграем. Только теперь уж щупать не буду, я тебя по-другому проверю.
Он вскинул пистолет.
— Ну, где ты там? Покажись!
Роберт Шекли
Безымянная гора
Когда Моррисон вышел из штабной палатки, Денг-наблюдатель посапывал в шезлонге, приоткрыв во сне рот. Моррисон осторожно обошел его, чтобы ненароком не разбудить. Неприятностей и так хватало.
Ему предстояло принять делегацию аборигенов, тех самых, что барабанили в скалах. А потом проконтролировать уничтожение безымянной горы. Его помощник, Эд Лернер, находился уже на месте. Но прежде необходимо разобраться с последним происшествием.
Моррисон пришел на строительную площадку в полдень, и рабочие отдыхали, привалившись к своим гигантским машинам, жуя бутерброды и потягивая кофе. Все выглядело обыденно, однако он достаточно долго руководил перестройкой планет, чтобы не заметить дурных признаков. Никто его не поддевал, никто не заводил разговоров. На сей раз пострадал бульдозер «Оуэн». В кабине осевшей на мосты машины дожидались два водителя.
— Как это произошло? — спросил Моррисон.
— Не знаю, — ответил первый водитель, вытирая заливавший глаза пот. — Дорога словно вспучилась.
Моррисон хмыкнул и пнул громадное колесо «Оуэна». Бульдозер мог свалиться с двадцатифутовой скалы — и даже бампер у него не погнулся бы. Это была одна из самых прочных машин. И вот уже пятая выходит из строя.
— Здесь все идет кувырком, — сплюнул второй водитель.
— Вы теряете осторожность, — сказал Моррисон. — Тут не Земля. С какой скоростью ехали?
— От силы пятнадцать миль в час, — ответил первый водитель.
— Ага, — иронически поддакнул Моррисон.
— Святая правда! Дорога будто вспучилась, а потом провалилась…
— Ясно, — сказал Моррисон. — Когда до вас дойдет, что тут не скоростное шоссе? Я штрафую обоих на половину дневного заработка.
Он повернулся и зашагал прочь. Пусть лучше злятся на него, но забудут свой суеверный страх перед этой планетой.
Моррисон направился к безымянной горе. Из лачуги радиста высунулась голова:
— Тебя, Морри. Земля.
Даже на полном усилении голос мистера Шотуэлла, председателя правления «Транстерран стил», был едва слышен.
— Что вас задерживает?
— Происшествия, — коротко доложил Моррисон.
— Новые происшествия?
— Увы, сэр, да.
Наступило молчание.
— Но почему, Моррисон? Спецификации указывают мягкий грунт и терпимые условия. Разве не так?
— Так, — нехотя признал Моррисон. — Полоса неудач. Но мы ее осилим.
— Надеюсь, — сказал Шотуэлл. — Искренне надеюсь. Вы торчите почти месяц, а не то что города — дороги не построили! У нас уже пошла реклама, публика интересуется. К вам собираются ехать люди, Моррисон! Промышленность и предприятия сферы обслуживания!
— Я понимаю, сэр.
— Безусловно, понимаете. Но они требуют готовую планету и конкретные сроки переезда. Если их не дадим мы, то даст «Дженерал констракшн», или «Земля — Марс», или «Джонсон и Герн». Планеты не такая редкость. Это тоже понятно?
С тех пор как начались происшествия, Моррисон с трудом держал себя в руках. Теперь его внезапно прорвало.
— Какого черта вы от меня требуете?! — заорал он. — Думаете, я затягиваю специально? Можете засунуть свой паршивый контракт…
— Ну-ну, — поспешно заюлил Шотуэлл. — Лично к вам, Моррисон, у нас нет никаких претензий. Мы верим — мы знаем! — что вы лучший специалист по перестройке планет. Но акционеры…
— Я сделаю все, что в моих силах, — сказал Моррисон и дал отбой.
— Да… — протянул радист. — Может, господа акционеры сами изволят пожаловать сюда со своими лопатами?..
Лернер ждал на Контрольном пункте, мрачно взирая на гору. Она была выше земного Эвереста. Снег на склонах в лучах полуденного солнца отливал розовым.
— Заряды установлены? — спросил Моррисон.
— Еще несколько часов, — Лернер замялся. Помощник Моррисона был осторожным, низеньким, седеющим человеком и — в душе — противником радикальных перемен. — Высочайшая вершина на планете… Нельзя ее сохранить?
— Исключено. Именно тут нам нужен океанский порт. Лернер кивнул и с сожалением посмотрел на гору.
— Печально. На ней никто не побывал.
Моррисон молниеносно обернулся и бросил на помощника испепеляющий взгляд.
— Послушай, Лернер, я отлично сознаю, что на горе никто не побывал, но ты знаешь не хуже меня, что ее необходимо уничтожить.
Зачем растравлять рану?
— Я не…
— Мне платят не за пейзажи. Я терпеть не могу пейзажи! Мне платят за то, чтобы я приспосабливал планеты к конкретным нуждам людей.
— Ты сегодня нервный, — произнес Лернер.
— Просто воздержись от своих намеков.
— Ну хорошо.
Моррисон вытер вспотевшие ладони о штаны и виновато улыбнулся:
— Давай вернемся в лагерь и посмотрим, что затевает этот проклятый Денг.
Выходя, Лернер оглянулся на безымянную гору, красным контуром вырисовывавшуюся на небосводе.
Даже планета была безымянной. Немногочисленное местное население называло ее Умха или Онья, но это не имело ровно никакого значения. Официальное название появится не раньше, чем рекламщики «Транстерран стил» подыщут что-нибудь приятное на слух для миллионов потенциальных поселенцев. Тем временем она значилась просто как «Рабочий объект-35». На планете находилось несколько тысяч людей и механизмов; по команде Моррисона они станут разравнивать горы, сводить леса, изменять русла рек, растапливать ледяные шапки, лепить континенты, рыть новые моря — словом, делать все, чтобы превратить «Рабочий объект-35» в еще один подходящий дом для уникальной и требовательной цивилизации гомо сапиенс.
Десятки планет были перестроены на земной манер. «Рабочий объект-35» ничем из них не выделялся, тихий мир спокойных лесов и равнин, теплых морей и покатых холмов. Но что-то неладное творилось на кроткой земле. Происшествия, выходящие за пределы любых статистических вероятностей, порождали нервозность у рабочих, а та в свою очередь вызывала новые и новые происшествия. Бульдозеристы дрались со взрывниками. У повара над чаном картофельного пюре случилась истерика. Спаниэль счетовода укусил за лодыжку бухгалтера. Пустяки вели к беде.
А работа — незамысловатая работа на незамысловатой планете — едва началась.
Денг уже проснулся. Он сидел в штабной палатке и, прищурившись, глядел на стакан виски с содовой.
— Как идут дела? — бодро поинтересовался он.
— Прекрасно, — отозвался Моррисон.
— Рад слышать, — с чувством сказал Денг. — Мне нравится наблюдать, как вы, ребята, трудитесь. Эффективно. Безошибочно. Все спорится. Любо-дорого смотреть.
Моррисон не имел власти над этим человеком и его языком. Кодекс строителей разрешал присутствие представителей других компаний — в целях «обмена опытом». На практике представитель выискивал не передовую методику, а скрытые слабости, которыми могла воспользоваться его фирма. И если ему удавалось довести руководителя стройки до белого каления — тем лучше. Денг был непревзойденным мастером в этом деле.
— Что теперь? — живо поинтересовался он.
— Мы сносим гору, — сообщил Лернер.
— Блестяще! — воскликнул Денг. — Ту здоровую? Потрясающе! — Он откинулся на спинку и мечтательно уставился в потолок. — Эта гора стояла, когда Человек рылся в грязи в поисках насекомых и жадно поедал то, чем побрезговал саблезубый тигр. Господи, да она гораздо старше! — Денг залился счастливым смехом и сделал глоток из стакана. — Эта гора высилась над морем, когда Человек — я имею в виду весь благородный вид гомо сапиенс — еще ползал в океане, не решаясь выйти на сушу.
— Достаточно, — процедил Моррисон. Денг посмотрел на него с укоризной.
— Но я горжусь вами, Моррисон, я горжусь всеми вами. Мы далеко ушли с тех пор. То, на что природе потребовались миллионы лет, человек может стереть в порошок в один день! Мы растащим эту милую горку по частям и возведем на ее месте город-поэму из стекла и бетона, который простоит сто лет!
— Заткнитесь! — с перекосившимся лицом зарычал Моррисон и шагнул вперед. Лернер предостерегающе опустил ему на плечо руку. Ударить наблюдателя — верный способ остаться без работы.
Денг допил виски и высокопарно провозгласил:
— Посторонись, Мать-Природа! Трепещите, вы, древние скалы и крутые холмы, ропщи от страха, о могучий океан, чьи бездонные глубины в вечной тишине бороздят жуткие чудовища! Ибо Великий Моррисон пришел, чтобы осушить море и сделать из него мирный пруд, сравнять горы и построить на них двенадцатиполосное скоростное шоссе с комнатами отдыха вместо деревьев, столовыми вместо утесов, бензозаправочными станциями вместо пещер, рекламными щитами вместо горных ручьев, а также другими хитроумными сооружениями, необходимыми божественному Человеку.
Моррисон резко повернулся и вышел. Он почувствовал искушение разукрасить Денгу физиономию и разделаться со всей чертовой работой. Но он не поступит так, потому что именно этого Денг и добивается.
И разве стоило бы так расстраиваться, если бы в словах Денга не было доли правды? — спросил себя Моррисон.
— Нас ждут аборигены, — напомнил Лернер, догнав шефа.
— Сейчас мне не до них, — сказал Моррисон. Но с далеких холмов донеслись свист и бой барабанов. Еще один источник раздражения для его несчастных работников.
— Ладно, — буркнул он.
У Северных Ворот стояли три аборигена и переводчик. Местные жители походили на людей — костлявые, голые, первобытные дикари.
— Чего они хотят? — устало спросил Моррисон.
— Попросту говоря, мистер Моррисон, они передумали, — сказал переводчик. — Они хотят получить назад свою планету и готовы вернуть все наши подарки.
Моррисон вздохнул. Он затруднялся втолковать им, что «Рабочий объект-35» не был «их» планетой. Землей нельзя владеть — ее можно лишь занимать. Суд вершила необходимость. Эта планета скорее принадлежала нескольким миллионам земных поселенцев, которым она требовалась отчаянно, чем сотне тысяч дикарей, разбросанных по ее поверхности. Так по крайней мере считали на Земле.
— Расскажите им снова о великолепной резервации, которую мы подготовили. Их будут кормить, одевать, учить…
Беззвучно подошел Денг.
— Мы ошеломим их добротой, — вставил он. — Каждому мужчине — наручные часы, пара ботинок и государственный семенной каталог. Каждой женщине — губную помаду, целый кусок мыла и комплект настоящих бумажных штор. Каждой деревне — железнодорожную станцию, магазин и…
— Вы препятствуете работе, — заметил Моррисон. — Причем при свидетелях.
Денг знал правила.
— Простите, дружище, — произнес он и отступил назад.
— Они говорят, что передумали, — повторил переводчик. — Буквально выражаясь, они велят нам убираться к себе на дьявольскую землю в небесах. Не то они уничтожат нас ужасными чарами. Священные барабаны уже призывают духов и готовят заклятья.
Моррисон с жалостью посмотрел на аборигенов. Что-то наподобие этого происходило на каждой планете с коренным населением. Те же самые бессмысленные угрозы дикарей. Дикарей, которые отличались гипертрофированным чувством собственного величия и не имели ни малейшего представления о силе техники. Великие хвастуны. Великие охотники на местные разновидности кроликов и мышей. Изредка человек пятьдесят соберутся вместе и набросятся на несчастного усталого буйвола, загнав его до изнеможения, прежде чем посмеют приблизиться, чтобы замучить до смерти булавочными уколами тупых копий. А потом какие закатывают празднования!.. Какими героями себя мнят!
— Передайте, чтобы убирались к черту, — сказал Моррисон. — Передайте, что если они подойдут к лагерю, то на собственной шкуре испытают кое-какие настоящие чары.
— Они пророчат страшную кару в пяти категориях сверхъестественного, — крикнул вслед переводчик.
— Используйте это в своей докторской диссертации, — посоветовал Моррисон, и переводчик лучезарно улыбнулся.
Наступило время уничтожения безымянной горы. Лернер отправился с последним обходом; Денг носился со схемой расположения зарядов. Потом все отошли назад. Взрывники скрючились в своих окопчиках. Моррисон пошел на Контрольный пункт.
Один за другим рапортовали о готовности руководители групп. Фотограф сделал заключительный снимок.
— Внимание! — скомандовал по радио Моррисон и снял с предохранителя взрывное устройство.
— Взгляни на небо, — проговорил Лернер.
Моррисон поднял взгляд. Сгущались сумерки. С запада появились черные облака и быстро затянули коричневато-желтое небо. На лагерь опустилась тишина; замолчали даже барабаны на холмах.
— Десять секунд… пять, четыре, три, две, одна — пошла! — закричал Моррисон и вдавил кнопку. В этот миг он почувствовал на щеке слабый ветерок. И тут же схватился за кнопку, инстинктивно пытаясь возвратить содеянное.
Потому что еще до того, как раздались ужасающие крики, он понял, что в расположении зарядов допущена кошмарная ошибка.
Позже, оставшись в одиночестве в палатке, после того как похоронили мертвых, а раненых отнесли в лазарет, Моррисон попробовал восстановить события. Это была, разумеется, случайность: внезапная перемена направления ветра, неожиданная хрупкость породы под поверхностным слоем и преступная глупость в установлении бустерных зарядов именно там, где они могли причинить наибольший вред.
«Еще один случай в цепочке невероятностей», — сказал он себе… И резко выпрямился.
Ему в голову впервые пришло, что все происшествия могли быть организованы.
Чушь!.. Но перестройка планет — тонкая работа, с виртуозной балансировкой могучих сил. Происшествия неизбежны. Если им еще помочь, они приобретут катастрофический характер.
Моррисон поднялся и стал мерить шагами узенький проход палатки.
Подозрение с очевидностью падало на Денга. Конкурентные страсти могли завести далеко. Докажи он, что «Транстерран стил» некомпетентна, работы проводятся небрежно, в аварийных условиях — и заказ достанется компании Денга.
Но это чересчур очевидно. Доверять нельзя никому. Даже у неприметного Лернера могли быть свои причины. Возможно, стоит обратить внимание на аборигенов и их чары — почем знать, вдруг это было проявление психокинетических способностей.
Он подошел к выходу и посмотрел на разбросанные вокруг палатки, где жили его рабочие. Кто виноват?
С холмов доносился слабый бой неуклюжих барабанов бывших владельцев планеты. И прямо впереди высилась иссеченная шрамами, засыпанная лавинами безымянная гора.
Ночью Моррисон долго не мог уснуть.
На следующий день работа продолжалась как обычно. Денг, подтянутый и собранный, в брюках цвета хаки и розовой рубашке, подошел к колонне грузовиков с химикатами для сведения болот.
— Привет, шеф! — бодро начал он. — Я бы с удовольствием поехал с вами, если не возражаете.
— Извольте, — вежливо согласился Моррисон.
— Премного благодарен. Обожаю подобные операции, — сообщил Денг, забираясь в кабину головной машины рядом с картографом. — Такого сорта операции наполняют меня чувством гордости за человеческий род. Мы поднимаем эту бесполезную болотную целину, сотни квадратных миль, и в один прекрасный день поля пшеницы заколосятся там, где торчал камыш.
— Ты взял карту? — спросил Моррисон у десятника Ривьеры.
— Вот она, — сказал Лернер, передавая карту.
— Да… — громогласно восхищался Денг. — Болота — в пшеничные поля! Дух захватывает! Чудо науки. И что за сюрприз для обитателей болот! Вообразите испуг сотен видов рыб, земноводных, птиц, когда они обнаружат, что их водяной рай внезапно отвердел. Буквально отвердел вокруг них; фатальное невезение. Зато, разумеется, превосходное удобрение для пшеницы.
— Что ж, двинулись, — приказал Моррисон. Денг игриво замахал провожающим. Ривьера влез в грузовик. Флинн, десятник-химик, ехал в своем «джипе».
— Подождите, — сказал Моррисон и подошел к «джипу». — Я хочу, чтобы вы последили за Денгом.
— Последить? — непонимающе уставился Флинн.
— Ну да, — Моррисон нервно потер руки. — Поймите, я никого не обвиняю. Но происходит слишком много случайностей. Если кому-то выгодно представить нас с дурной стороны…
Флинн по-волчьи улыбнулся.
— Я послежу за ним, босс. Не волнуйтесь за эту операцию. Может быть, он составит компанию своим рыбкам под пшеничными полями.
— Без грубостей, — предупредил Моррисон.
— Боже упаси. Я прекрасно вас понимаю. — Десятник нырнул в «джип» и с ревом умчался к голове колонны. Полчаса процессия грузовиков взметала пыль, а потом последний исчез вдали. Моррисон вернулся в палатку, чтобы составить отчет о ходе работ.
И обнаружил, что не может оставить рацию, пока не получит сообщения Флинна. Хоть бы Денг что-нибудь натворил! Какую-нибудь мелкую пакость, доказывая свою вину. Тогда у Моррисона было бы полное право разорвать его на части.
Прошло два часа, прежде чем ожила рация. Кинувшись к ней при звуке зуммера, Моррисон расшиб колено.
— Это Ривьера. У нас неприятности, мистер Моррисон. Головная машина сбилась с курса. Не спрашивайте, как это произошло. Я полагал, что картограф знает свое дело. Платят ему достаточно.
— Что случилось?! — закричал Моррисон.
— Должно быть, въехали на тонкую корку. Она треснула. Внизу грязь, перенасыщенная водой. Потеряли все, кроме шести грузовиков.
— Флинн?
— Мы настелили понтоны и многих вытащили, но Флинн не спасся.
— Хорошо, — тяжело произнес Моррисон. — Высылаю за вами вездеходы. Да, и вот что. Не спускайте глаз с Денга.
— Это будет трудновато, — сказал Ривьера.
— Почему?
— Видите ли, он сидел в головной машине. У него не было ни малейшего шанса.
Атмосфера в лагере была накалена до предела. Новые потери ожесточили и озлобили людей. Избили пекаря, потому что хлеб имел странный привкус, и едва не линчевали гидробиолога за то, что он слонялся без дела у чужого оборудования. Но этим не удовлетворились и стали поглядывать на деревушку аборигенов.
Дикари устроили поселение рядом с рабочим лагерем — скалистое гнездо пророков и колдунов, собравшихся проклинать демонов с неба. Их барабаны гремели день и ночь. У людей чесались руки стереть всю эту братию в порошок, просто чтобы прекратить шум.
Моррисон активизировал работы. Дороги строились и через неделю рассыпались. Привезенная пища портилась с катастрофической скоростью, а местные продукты есть никто не хотел. Во время грозы молния ударила в генератор, нагло обойдя громоотводы, установленные самим Лернером. Возникший пожар охватил поллагеря, а близлежащие ручьи пересохли самым загадочным образом.
Предприняли вторую попытку взорвать безымянную гору. В результате возник обвал, причем в неожиданном месте. Пятеро рабочих, тайком выпивавших на склоне холма, были засыпаны камнями. После этого взрывники отказались устанавливать на горе заряды.
И снова вызвала Земля.
— Но что именно вам мешает? — спросил Шотуэлл.
— Говорю вам, не знаю, — ответил Моррисон.
— Вы не допускаете возможности саботажа? — немного помолчав, предположил Шотуэлл.
— Вероятно, — сказал Моррисон. — Все это никак не объяснить естественными причинами. При желании нам можно сильно нагадить: сбить с курса колонну, переставить заряды, повредить громоотводы…
— Кого вы подозреваете?
— У меня здесь пять тысяч человек, — медленно произнес Моррисон.
— Я знаю. Теперь слушайте внимательно. Правление решило предоставить вам неограниченные полномочия. Для выполнения работы вы имеете право делать все, что угодно. Если надо, заприте пол-лагеря. Если считаете необходимым, уничтожьте аборигенов. Примите все и всяческие меры. Любые ваши действия не будут поставлены вам в вину и не повлекут ответственности. Мы готовы даже уплатить более чем солидное вознаграждение. Но работа должна быть выполнена.
— Я знаю, — сказал Моррисон.
— Но вы не знаете, какое значение приобрел «Рабочий объект-35». По секрету могу сообщить, что компания потерпела ряд неудач в других местах. Стихийные бедствия, не предусмотренные страховкой. Мы чересчур завязли, чтобы бросить эту планету. Вы просто обязаны довести дело до конца. Любой ценой.
— Сделаю все, что в моих силах, — сказал Моррисон и дал отбой.
В тот день взорвался склад горючего. Десять тысяч галлонов Д-12 были уничтожены, охрана погибла.
— Тебе дьявольски повезло, — мрачно проговорил Моррисон.
— Еще бы. — Под слоем грязи и пота лицо Лернера было серым. Он плеснул себе в стакан. — Окажись я там на десять минут позже, и мне крышка.
— Чертовски удачно, — задумчиво пробормотал Моррисон.
— Ты знаешь, — продолжал Лернер, — мне показалось, что почва раскалена. Не может это быть проявлением вулканической деятельности?
— Нет, — сказал Моррисон. — Наши геологи обнюхали здесь каждый сантиметр. Под нами гранитная плита.
— Гмм… Морри, возможно, тебе следует убрать аборигенов.
— Зачем?
— Единственный неконтролируемый фактор. В лагере все следят друг за другом. Остаются только местные. В конце концов, если допустить, что паранормальные способности…
Моррисон кивнул.
— Иными словами, ты допускаешь, что взрыв устроили колдуны?
Лернер нахмурился, глядя на лицо Моррисона.
— Психокинез. На это стоит обратить внимание.
— А если так, — размышлял Моррисон, — то аборигены могут все, что угодно. Сбить с курса колонну…
— Полагаю.
— Так что же они тянут? — спросил Моррисон. — Взорвали бы нас к чертовой матери без церемоний, и все!
— Возможно, у них есть ограничения…
— Ерунда. Слишком замысловатая теория. Гораздо проще предположить, что нам кто-то вредит. Может быть, посулили миллион конкуренты. Может быть, чокнутый. Но он должен быть кем-то из руководства. Кто проверяет схему расположения зарядов, устанавливает маршруты, отправляет рабочие группы…
— Ты что ж, подразумеваешь…
— Я ничего не подразумеваю, — отрезал Моррисон. — А если ошибаюсь, прости. — Он вышел из палатки и подозвал двух рабочих: — Заприте его где-нибудь, да проследите, чтобы он оставался под замком.
— Ты превышаешь свою власть.
— Безусловно.
— И ты не прав. Ты ошибаешься, Морри.
— В таком случае извини. — Он махнул рабочим, и Лернера увели.
Через два дня пошли лавины. Геологи ничего не могли понять. Выдвигались предположения, что повторные взрывы вызвали трещины в коренной подстилающей породе, трещины расширялись…
Моррисон упорно пытался ускорить работы, но люди начали отбиваться от рук. Пошла молва о летающих тарелках, говорящих животных и разумных машинах. Подобные речи собирали множество слушателей. Ходить по лагерю вечером стало опасно. Добровольные стражи стреляли по любой тени.
Моррисон был не особенно удивлен, когда однажды ночью обнаружил, что лагерь опустел.
Через некоторое время в его палатку вошел Ривьера.
— Ожидаются неприятности. Он сел и закурил сигарету.
— У кого?
— У аборигенов. Ребята отправились в их деревню. Моррисон кивнул.
— С чего началось?
Ривьера откинулся на спинку стула и глубоко затянулся.
— Знаете этого сумасшедшего Чарли? Того, что вечно молится? Он побожился, что видел у своей палатки одного местного. По его словам, тот заявил: «Вы сдохнете. Все вы, земляне, сдохнете». А потом исчез.
— В столбе дыма?
— Ага, — Ривьера оскалился. — Вот именно, в столбе дыма. Моррисон знал, о ком идет речь. Типичный истерик. Классический случай.
— Кого они собрались уничтожать? Ведьм? Или пси-суперменов?
— Знаете, мистер Моррисон, по-моему, это их не особенно волнует.
Издалека донесся громкий раскатистый звук.
— Они брали взрывчатку? — спросил Моррисон.
— Понятия не имею. Наверное.
Это дикость, подумал Моррисон. Паническое поведение толпы. Денг ухмыльнулся бы и сказал: «Когда сомневаешься, всегда стреляй. Лучше перестраховаться».
Моррисон поймал себя на том, что испытывает облегчение. Хорошо, что его люди решились. Скрытый пси-талант… кто знает.
Через полчаса до лагеря добрели первые рабочие, молчаливые, понурые.
— Ну? — произнес Моррисон. — Всех прикончили?
— Нет, сэр, — выдавил один из рабочих. — Мы до них даже не добрались.
— Что случилось? — спросил Моррисон, с трудом сдерживаясь. Люди все подходили. Они стояли тихо, опустив глаза.
— Что случилось?! — заорал Моррисон.
— Мы были на полдороге, — ответил рабочий. — Потом сошла лавина.
— Многих покалечило?
— Из нас никого. Но она засыпала их деревню.
— Это плохо, — мягко проговорил Моррисон.
— Да, сэр. — Люди молчали, неотрывно глядя на него. — Что нам делать, сэр?
Моррисон на миг плотно зажмурил глаза.
— Возвращайтесь к палаткам и будьте наготове. Фигуры растаяли во тьме.
— Приведите Лернера, — сказал Моррисон в ответ на вопросительный взгляд Ривьеры. Как только Ривьера вышел, он повернулся к рации и стал вызывать в лагерь все группы. Им завладело недоброе предчувствие, так что, когда через полчаса налетел торнадо, это не застало его врасплох. Он сумел увести людей в корабли, прежде чем сдуло палатки.
Лернер ввалился во временную штаб-квартиру в радиорубке флагманского корабля.
— Что происходит?
— Я скажу тебе, что происходит, — ответил Моррисон. — В десяти милях отсюда проснулась гряда потухших вулканов. Идет мощнейшее извержение. Метеорологи сообщают о приближении приливной волны, которая затопит половину континента. Зарегистрированы первые толчки землетрясения. И это только начало.
— Но что это?! — воскликнул Лернер. — Чем это вызвано?
— Земля на связи? — спросил Моррисон у радиста.
— Вызываю.
В комнату ворвался Ривьера.
— Подходят последние две группы, — доложил он.
— Когда все будут на борту, дайте мне знать.
— Что здесь творится? — закричал Лернер. — Это тоже моя вина?
— Прости меня, — произнес Моррисон.
— Что-то поймал, — сказал радист. — Сейчас…
— Моррисон, — не выдержал Лернер. — Говори!
— Я не знаю, как объяснить. Это слишком чудовищно для меня. Денг — вот кто мог бы сказать тебе.
Моррисон прикрыл глаза и представил себе Денга. Тот насмешливо улыбался. «Вы являетесь свидетелями завершения саги об амебе, которая возомнила себя богом. Выйдя из океанических глубин, сверхамеба, величающая себя Человеком, решила, что раз у нее есть серое вещество под названием «мозг», то она превыше всего. И, придя к такому выводу, амеба убивает морскую рыбу и лесного зверя, убивает без счета, ни капли не задумываясь о целях Природы. А потом сверлит дыры в горах, и попирает стонущую землю тяжелыми городами, и прячет зеленую траву под бетонной коркой. А потом, размножившись несметно, сверх всякой меры, космическая амеба устремляется на другие миры и там сносит горы, утюжит равнины, сводит леса, изменяет русла рек, растапливает полярные шапки, лепит материки и оскверняет планеты. Природа стара и нетороплива, но она и неумолима. И вот неизбежно наступает пора, когда природе надоедает самонадеянная амеба с ее претензиями на богоподобие. И следовательно, приходит время, когда планета, чью поверхность терзает амеба, отвергает ее, выплевывает. В этот день, к полному своему удивлению, амеба обнаруживает, что жила лишь по терпеливой снисходительности сил, лежащих вне ее воображения, наравне с тварями лесов и болот, не хуже цветов, не лучше семян и что Вселенной нет дела до того, жива она или мертва, что все ее хвастливые достижения не больше чем след паука на песке».
— Что это?.. — взмолился Лернер.
— Я думаю, планета нас больше терпеть не будет, — сказал Моррисон. — Я думаю, ей надоело.
— Земля на связи! — воскликнул радист. — Давай, Морри.
— Шотуэлл? Послушайте, мы сматываем удочки, — закричал Моррисон в трубку. — Я спасаю людей, пока еще есть время. Не могу вам объяснить сейчас и не уверен, что смогу когда-нибудь…
— Планету вообще нельзя использовать? — перебил Шотуэлл.
— Нет. Абсолютно никакой возможности. Я надеюсь, что это не отразится на репутации фирмы…
— О, к черту репутацию фирмы! — сказал Шотуэлл. — Дело в том… Вы не имеете понятия, что здесь происходит, Моррисон. Помните наш гобийский проект? Полный крах. И не только у нас. Я не знаю, я просто не знаю. Прошу меня извинить, я говорю бессвязно, но с тех самых пор, как затонула Австралия…
— Что?! — взревел Лернер.
— Да-да, вы не ослышались. Пожалуй, мы должны были заподозрить что-то неладное, когда начались ураганы, однако землетрясения…
— А Марс? Венера? Альфа Центавра?
— Везде то же самое. Но ведь это не конец, правда, Моррисон? Человечество…
— Аллё! Аллё! — закричал Моррисон. — Что случилось? — спросил он у радиста.
— Прервалась связь. Я попробую снова.
— А черт с ними, — выговорил Моррисон. В эту секунду влетел Ривьера.
— Все на борту, — выпалил он. — Шлюзы закрыты. Мы готовы, мистер Моррисон.
Все смотрели на него. Моррисон обмяк в кресле и растерянно улыбнулся.
— Мы готовы… — повторил он.
Лайон Спрэг де Камп
Живое ископаемое
Там, где сливались две реки, раскинулась чудесная равнинная страна с небольшими холмами, зеленая, теплая и влажная.
Сотни бабочек-поденок весело порхали в воздухе, и низкое вечернее солнце сияло на ярких крыльях. Ровное стрекотание цикад изредка прерывали доносящиеся из болота всплески какой-то неповоротливой туши.
Туша внезапно подняла голову и, как перископом, заворочала длинной шеей; зеленые глаза выпучились и расширились еще больше. Она явно осталась недовольна увиденным, так как тяжело встала на четыре колоннообразные лапы и с громкими чавкающими звуками устремилась к зарослям.
Показались два всадника, едущие вверх по течению реки; каждый вел животное, подобное тому, на котором сидел. Достигнув края болота, передний остановился и указал рукой на следы, оставленные слонообразной тушей.
— Гигантский тапир! — воскликнул он. — Ах какой прекрасный был бы экземпляр!
— Неужели? — хмыкнул его товарищ. — А как мы доставим его в Южную Америку? Потащим на веревке?
Первый всадник хрипло рассмеялся.
— Я вовсе не предлагаю сейчас убивать его. Я только хотел отметить, что в музее этот вид совсем не представлен.
Путешественники не были людьми, хотя, безусловно, относились к антропоидам — с длинными пушистыми хвостами и густыми шубами темно-коричневого меха. Скуластое лицо с большими водянистыми глазами, вместо носа — два узких отверстия. Каждый всадник весил килограммов шестьдесят. Современный зоолог по праву отнес бы их к семейству обезьян-капуцинов. Всадникам пришлось бы гораздо труднее классифицировать зоолога, так как в их дни палеонтология только зарождалась и фамильное древо приматов не было разработано.
Бесхвостые круглоухие животные под седлами удивительно напоминали гигантских гвинейских свиней, каковыми в сущности и являлись.
Передний всадник спешился и стал ходить между причудливо разбросанными гранитными глыбами среди стволов сикомор. При каждом его шаге разлетались стаи кузнечиков.
— Чьюи! — позвал он.
Подъехал и соскочил другой всадник. Животные мирно принялись перемалывать густую, высокую траву.
— Смотри, — произнес первый, поворачиваясь к одной из плит. — Поверхности слишком параллельны. Не может быть, чтобы это получилось случайно. По-моему, мы нашли.
— Вы имеете в виду местоположение большого города Людей?
Второй путешественник с явным скептицизмом пинал каменные плиты. Внезапно он высоким голосом произнес:
— Наупутта!
Камень, у которого он остановился, был почти гладким, но, если повернуть его поверхность параллельно солнечным лучам, на ней тенями проявлялись странные штрихи.
Наупутта выхватил из поклажи камеру и сделал несколько снимков, пока Чьюи поддерживал камень. Штрихи были такими:
— Да, это надпись, — заметил Наупутта, убирая камеру. — Настоящая надпись, почти стершаяся. Неудивительно, ведь камень пролежал пять или десять миллионов лет, с тех пор, как вымерли Люди. И песок какой красный… Наверное, полон окиси железа. Люди, должно быть, использовали колоссальное количество стали в своих строениях.
— Вы не знаете, что означает эта надпись? — спросил Чьюи.
В его голосе сквозило почтение, которое испытывали капуцины к цивилизации, так высоко поднявшейся и так бесповоротно исчезнувшей.
— Нет. Специалисты попробуют расшифровать ее по моим фотографиям. Это возможно, если она сделана на одном из известных нам языков Человека. Как жаль, что не сохранилось никого из Людей. Они могли бы ответить на многие вопросы.
— Может быть, — сказал Чьюи. — А может, и нет. Люди могли бы уничтожить нас, если бы предположили, что мы займем их место.
— Пожалуй, ты прав. Я никогда не задумывался над этим. Как хочется забрать камень с собой…
Чьюи хмыкнул.
— Когда вы звали меня в проводники, то говорили, что музею нужно лишь общее исследование. И каждый день, увидев что-нибудь весом в тонну, вам хочется увезти это с собой. Например, вчерашний медведь — он весил по крайней мере полторы тонны!
— Но ведь это новый подвид! — возмутился Наупутта.
— Ну разумеется, — съязвил проводник. — Совсем другое дело! Новые подвиды вовсе не тяжелые — они только кажутся такими. Эх вы, ученые! Ну ладно, я вижу, вы тут целый день собираетесь бродить. Надо разбивать лагерь.
Скоро он вернулся.
— Что ж, место я нашел. Только мы здесь не первые. Неподалеку кострище.
— Значит, не одни мы так далеко углубились в Восточные леса… Кто это может быть?
— Какой-нибудь изыскатель из Колонии. Они не желают полагаться лишь на свои серу и соль и ищут новые ресурсы. Или… А-а-а! — Чьюи в ужасе подпрыгнул. — Змея!
Наупутта тоже подпрыгнул, затем рассмеялся. Он нагнулся и выхватил из камней маленькую рептилию.
— Она совершенно безвредна.
— Не знаю, не знаю, — быстро пятясь, пробормотал Чьюи. — Держите-ка эту гадость от меня подальше!
На следующий день путешественники повернули к востоку, потому что Наупутта хотел перед возвращением добраться до видневшихся на горизонте гор. Здесь им преградила дорогу еще одна река. Когда они почти уже переплыли ее, из подкравшейся сзади черной тучи хлынул ливень, сильный и короткий. Ученый принюхался.
— Что-то горит, — сказал он.
— Либо костер нашего таинственного друга, либо мы прибыли как раз вовремя, чтобы остановить лесной пожар, — согласился проводник и тронул свое животное.
В шорохе заканчивающегося дождя они незамеченными подъехали к капуцину, жарящему на костре пищу.
Треснула ветка, незнакомец обернулся и схватил винтовку.
— Ну? — произнес он бесстрашным голосом. — Кто вы такие?
Исследователи автоматически потянулись за своими винтовками в седельных сумках, но остановились, глядя в неподвижное дуло. Наупутта представил себя и проводника.
— А, ученые охотники за жуками!.. Извините, что напугал вас. Устраивайтесь поудобней. Я Нгуой Цу Чоу, изыскатель из Колонии. Мы… я приплыл сюда на лодке.
— Мы? — повторил Наупутта. Плечи изыскателя тяжело поникли.
— Я только что похоронил товарища. Нарвался на змею. Его звали Яуга, Яуга цу Шрр. Такого хорошего напарника не было ни у одного изыскателя… Простите, вы не могли бы дать мне немного порошка против блох? Мой весь вышел.
Втирая порошок в мех, он продолжал:
— Эта река идет от самых гор. Там великолепная страна — косули, медведи, гигантские кролики, утки…
Он долго еще рассказывал, а потом лег спать и рано утром следующего дня уехал.
После его отъезда Чьюи почесал себе голову.
— Боюсь, что подцепил блох от нашего друга. Но интересно, почему он держал нас на мушке, пока не узнал, кто мы такие?
— Остался один и боялся, — предположил Наупутта. Чьюи продолжал хмуриться.
— Почему он схватился за винтовку, я понимаю — к нему мог подкрасться и лев. Но он держал нас на мушке, даже увидев, что мы — иму. Впрочем, возможно, я просто с подозрением отношусь к обитателям Колонии… Хотите взглянуть на «великую страну»?
— Да, — ответил Наупутта. — Мы можем идти вперед еще неделю и все равно успеем вернуться до холодов.
Несмотря на мех, капуцины были очень чувствительны к холодам, и именно поэтому география, ботаника, зоология и все прочие науки, связанные с путешествиями, заметно отставали по сравнению с другими элементами их цивилизации.
— Описания Нгуоя сходятся с тем, что видел Шмргой со своего воздушного шара, хотя, как известно, пешком ему дальше пройти не удалось. Он приземлился в сорока милях ниже по реке и оттуда спустился к Колонии.
— Скажите, — задумчиво произнес Чьюи, — появятся у нас когда-нибудь машины, летящие по нашему желанию, а не туда, куда дует ветер, как эти шары?
— Лишь когда у нас будет гораздо более легкий двигатель. После того как мы загрузим аппарат полностью — топливом, водой, оборудованием, — взлететь остается столько же шансов, как у гранитной скалы. Существует теория, что у Людей были летательные машины. Они, должно быть, применяли двигатели на минеральных маслах, которые выкачивали из почвы. Они выкачали почти все, оставив нам один уголь.
Это была действительно великая страна, согласились исследователи, увидев ее. Путь оказался нелегким. Им пришлось буквально прорубать себе дорогу сквозь густые заросли. Впереди шел Чьюи, орудуя топором с искусством опытного лесоруба. Каждый удар стали рассекал мягкое дерево. За ним, зажав хвостом поводья первого животного, шел Наупутта.
— Что это за шум? — внезапно спросил он.
В наступившей тишине отчетливо послышались ритмичные глухие удары, доносящиеся, казалось, из-под земли.
— Понятия не имею, — признался Чьюи. — Может быть, стучат стволы? Но ветер слишком слаб.
Они продолжали идти. Неожиданно Наупутта закричал. Чьюи обернулся и увидел, что ученый склонился над какими-то костями.
Десятью минутами позже он все еще изучал их.
— Ну, — нетерпеливо заметил Чьюи, — вы не посвятите меня в тайну?
— Прости. Сам себе не могу поверить. Это кости Человека. Не ископаемые — свежие кости! Судя по дыре в черепе, можно предположить, что его застрелил наш друг Нгуой. Я собираюсь во что бы то ни стало добыть целый экземпляр!
Чьюи вздохнул.
— Когда речь заходит о новых видах, кровожаднее вас не сыскать. Причем утверждаете, что не терпите насилия!
— Ты не понимаешь, Чьюи, — возразил Наупутта. — Если хочешь, называй меня фанатиком. Охота ради забавы возмущает меня до глубины души. Но сохранение и изучение нового вида во имя науки — совсем другое дело!
— О, — только и произнес Чьюи.
Они смотрели на Человека сквозь густые заросли. Он казался им странным существом, почти безволосым; виднелись шрамы на желто-коричневой коже. Сжимая в руке палку, Человек осторожно ступал по мягкой хвое, принюхивался, часто останавливался. Солнце поблескивало в бронзовых волосах на подбородке.
Наупутта нажал на курок, и выстрел оглушающе разорвал тишину. Звук отразился от дальних холмов и вернулся с падением тела.
— Здорово! — воскликнул Чьюи. — Прямо в сердце! И я бы не смог лучше. Но они так похожи на иму…
— Я иду на это во имя науки, — произнес Наупутта, доставая камеру, измерительную ленту, записную книжку и скальпель.
Прошло несколько часов, а он все еще препарировал добычу и делал зарисовки. Чьюи, давно закончивший свою работу, убивал время, хвостом пытаясь подобрать с земли одиночную иголку хвои.
— Я, разумеется, понимаю, как ужасно отсутствие у нас цистерны с формальдегидом, — не выдержал наконец Чьюи. — Но раз ее нет и никогда не было, чего тянуть?
Зоолог иногда раздражал его. Причем он понимал точку зрения ученого, сам был хорошо начитан и питал любовь к естествознанию. Но, целые годы проводя в экспедициях, Чьюи давно уже свыкся с фактом, что всего с собой не возьмешь.
Внезапно он выпрямился и прошипел:
— Тс-с-с!
Футах в пятидесяти из-за веток выглянуло и исчезло человеческое лицо. Волосы на шее Чьюи поднялись. Никогда в жизни не встречал он такой яростной ненависти, сконцентрированной во взгляде.
Ветки шевельнулись, и среди деревьев мелькнула желто-коричневая кожа.
— Лучше поспешите, — встревоженно посоветовал проводник. — Эти твари могут быть опасны.
Наупутта пробормотал что-то насчет нескольких минут. Обычно он был чувствителен к опасности, но в присутствии научного чуда весь окружающий мир съеживался в маленький комочек где-то на задворках мозга.
Чьюи, все чаще вглядываясь в лес, произнес:
— Интересно, почему Нгуой не предупредил нас? Неужели он хотел, чтобы нас съели?.. И зачем это ему?.. Послушайте, вам не кажется, что эти глухие удары становятся громче? Бьюсь об заклад, что Люди подают сигнал. Если Нгуой желал избавиться от нас, то нашел замечательный способ. Он убивает нескольких Людей, а когда они возбуждены и жаждут крови иму, появляемся мы. Надо уходить!
Наупутта торопливо закончил работу. Они упаковали кожу и скелет Человека, навьючили поклажу и тем же путем направились назад, нервно вглядываясь в тени.
Исследователи проехали уже пару миль и немного успокоились, когда в воздухе просвистело что-то массивное. В землю ткнулся грубый деревянный дротик. Чьюи выстрелил в чащу.
Они вышли из зарослей и стали спускаться по косогору в лощину.
— Мне не нравится, что Люди будут выше нас, — заявил Наупутта.
— Другого выхода нет, — сказал Чьюи. — Склоны ущелья слишком круты. Мулы на них с таким грузом не поднимутся.
Внезапно раздались крики. Из леса выскочили безволосые твари и с протяжным завыванием бросились к ним.
Чьюи выругался и спрыгнул на землю. Наупутта последовал его примеру и выстрелил одновременно с проводником; вся лощина наполнилась оглушающим грохотом. Стреляя и перезаряжая оружие, Наупутта думал о том, что он будет делать, когда опустеет магазин.
Люди, вопя от испуга, повернули к спасительным зарослям и исчезли. Двое остались неподвижно лежать на земле, а третий ворочался в кустах малины и выл.
— Не могу смотреть, как он мучается, — произнес Наупутта и выстрелил. Человек затих, но из глубин леса донеслись крики ярости.
— Они не поняли этого акта милосердия, — сухо заметил Чьюи, садясь на мула.
Крики Людей сопровождали их путь, но сами они не показывались.
— Черт побери, — сказал Наупутта низким голосом, не сводя глаз с леса. — Еще бы немного, и… Неужели никто не изобрел винтовку, которая перезаряжалась бы автоматически, чтобы оставалось только нажимать на курок?
Чьюи хмыкнул.
— Да, в прошлом году в Колонии показывали такую винтовку. Я сам попробовал, и она добросовестно работала. Возможно, когда-нибудь они станут практичны, но на сегодняшний день я предпочитаю свою старушку. Вы, вероятно, хотели спросить: что бы с нами стало, если бы Люди продолжали наступать? Я… Смотрите! — Он остановил свое животное. — Наверх смотрите, на скалу!
— Этих глыб на вершине не было, когда мы ехали сюда, — медленно проговорил Наупутта.
— Когда мы будем проезжать самой узкой частью лощины, они скатят их на нас. Сами же будут защищены от выстрелов скалой. На другую сторону реки пути нет. Да и все равно, она так узка, что булыжники нас задавят.
Наупутта задумался.
— Но надо же нам пробраться через это бутылочное горлышко! Через несколько часов стемнеет. Оба замолчали. Потом Чьюи произнес:
— Здесь что-то не так… Я имею в виду Нгуоя и его товарища. Если мы выберемся…
Наупутта оборвал его.
— Слушай! Я переплыву реку и залезу на дерево на той стороне. Тогда я хорошо буду видеть вершину скалы и не дам Людям подойти к валунам, пока ты не проведешь мулов через сужение. А ты найдешь такое же дерево ниже горловины и прикроешь меня.
— Правильно! Когда буду готов, выстрелю три раза.
Наупутта твердо обхватил оружие хвостом и направил животное в воду. Уже на дереве, выбрав удобный упор, он махнул проводнику, и тот повел караван по узкой кромке берега вдоль бурлящих вод.
И разумеется, на вершине скалы появились Люди. В прицеле винтовки они казались еще меньше, чем ожидал Наупутта; практически слишком маленькими, чтобы служить целью. Он дважды выстрелил в скопление копошащихся розовых точек. Двойной грохот отразился от северной стены ущелья. Попал ли он в кого-нибудь, видно не было, но крошечные фигурки исчезли.
Он стал ждать. Солнце давно уже скрылось за горным кряжем, но несколько косых лучей пробивались из-за хребта. В этих лучах клубами дыма носилась мошкара. На юг пролетела вереница гусей.
Услышав три выстрела, Наупутта переплыл речку и направился вниз по течению. Над ним почти вертикально высились темные стены ущелья. В реве порогов он услышал один выстрел, затем другой… Мул вздрогнул, но шел вперед. Стрельба продолжалась. Видимо, сейчас Люди были настроены во что бы то ни стало добиться своей цели. Наупутта считал — семь, восемь… Огонь прекратился, и зоолог понял, что Чьюи перезаряжает винтовку.
Посыпались камни. Колоссальный валун, раздутый словно воздушный шар, появился над его головой, ударился о выступ, пронесся над Наупуттой и упал в воду, окатив его и мула тучей брызг. Наупутта отчаянно ударил животное, и оно устремилось вперед, на повороте чуть не скинув всадника в реку.
Ученый недоумевал, почему Чьюи не начинает стрелять. Он взглянул наверх, и ему показалось, что весь воздух насыщен камнями. Они росли на глазах, и каждый падал прямо на него. Наупутта пригнулся; мелькнула мысль: «Почему же он не стреляет?» Но было уже поздно.
Лавина камней настигла его, и вода сзади забурлила. Один обломок пролетел так близко, что ветер взлохматил Наупутте волосы. Обезумевший от страха мул рванулся вперед. И тут они выехали на солнце, и зигзагообразные прыжки мула перешли постепенно в ровный галоп.
Наупутта подъехал к дереву Чьюи.
Проводник уже спускался, держа винтовку в хвосте.
— Вы не ранены? — закричал он. — Я уж думал, что вам конец. Когда перезаряжал, в казенник попала веточка.
Наупутта хотел его успокоить, но обнаружил, что не может произнести ни звука.
Чьюи поднес к глазам бинокль.
— Быстрее! Надо пройти прорубленную нами тропу прежде, чем они приблизятся к чаще.
Наупутта зевнул, потянулся и сел. Они находились в лагере Нгуоя; Чьюи сидел у костра, держа винтовку на коленях. Оба еще не пришли в себя после бессонного бегства вниз по реке. Они выстроили четырех животных в колонну и поочередно ехали на замыкающем, ожидая атаки. Но хотя глухие барабанные удары продолжались, Люди больше не показывались. В лагере Нгуоя самого изыскателя не было; он явно еще не возвращался.
— Пока вы спали, я думал об этом Нгуое. Мне кажется, он не рассчитывал, что мы вернемся, хотя ничего доказать не могу, — произнес Чьюи. — Любопытно, каким образом его компаньон умер… в такой удобный момент для Нгуоя. Одному вверх по течению не подняться. Но, достигнув цели, спуститься можно без посторонней помощи. Ну а после находки ценнейшего соснового леса этот Яуга оказался явно лишним. По возвращении в Колонию Нгуою ни с кем не придется делить славу и награду за находку.
Наупутта поднял брови и, не произнеся ни слова, начал доставать из тюка лопату.
Через полчаса он исследовал бренные останки Яуги цу Шрр.
— Вот! — воскликнул ученый. — Два отверстия в черепе. Никакая змея их сделать не могла. Тут явно поработала пуля четырнадцатого калибра.
Наступило молчание. Порыв ветра донес слабые ритмичные удары.
— Задержим его? — спросил Чьюи. — До Колонии далеко. Наупутта задумался.
— У меня есть лучшая идея. Пока труп надо снова закопать.
— Ничего незаконного, — твердо сказал Чьюи. Наупутта уложил труп в могилу. Звук ударов приблизился. Среди деревьев раздалось легкое насвистывание.
— Быстро! — прошептал Наупутта. — Набросай сверху листьев. Потом заговори с ним, отвлеки его внимание.
Свист прекратился, и появился изыскатель. Если он и был удивлен путешественникам, то не подал виду.
— Привет! Ну как, удачно съездили?
Он замолчал и принюхался. Исследователи поняли, что упустили одну вещь, которую нельзя спрятать в могиле.
— О, вполне, — откликнулся Чьюи самым дружелюбным тоном и пустился в длинный рассказ о великолепии лощины.
Глухие удары стали еще громче, но этого, казалось, никто не замечал.
— Нгуой, — внезапно спросил Наупутта, — вы не видели в лесу живых Людей?
Изыскатель фыркнул.
— Не валяйте дурака. Люди вымерли миллион лет назад. Как же я мог их видеть?
— А вот нам посчастливилось…
Ученый замолчал. Тишину нарушали только резкие удары. Или были слышны еще и слабые крики?
— Более того, мы только что видели останки вашего компаньона.
Снова наступило молчание.
— Вы собираетесь нам отвечать? — спросил Наупутта. Нгуой ухмыльнулся.
— Конечно. — Он прыгнул к дереву, у которого оставил винтовку. — Вот этим!
Он схватил ружье и нажал на курок.
Раздался металлический щелчок. Наупутта разжал кулак, показывая пригоршню патронов. Затем спокойно взял собственную винтовку и направил ее на изыскателя.
— Чьюи, забери у него нож, топор и остальное снаряжение. Проводник, пораженный решительными действиями своего обычно спокойного и непрактичного товарища, повиновался.
— Теперь, — велел Наупутта, — привяжи мулов к лодке Нгуоя. Мы едем.
— Но… — неуверенно начал Чьюи.
— Объяснять буду позже. Поторапливайся! — прорычал зоолог. Когда путешественники грузились в каноэ, изыскатель пробудился к жизни.
— Эй! — закричал он. — Вы меня не берете? Сейчас сюда придут Люди и меня съедят! Они пожирают даже друг друга!
— Нет, — произнес Наупутта. — Мы не берем тебя.
Лодка отошла от берега, и животные покорно следовали за ней, навьюченные тяжелой поклажей.
— Эй, — заорал Нгуой. — Вернитесь! Я признаюсь! Каноэ набирало скорость.
Среди деревьев началось внезапное движение. Уже знакомые крики Людей смешались с отчаянными воплями изыскателя. Вопли вскоре прекратились, а голоса Людей перешли в ритмичную песнь, которая была слышна долго после того, как лагерь скрылся из виду.
Чьюи, медленно гребя веслом, безмолвно смотрел на воду перед собой. Наконец он повернулся и решительно произнес:
— Это самый подлый поступок в моей жизни. Оставить Нгуоя беззащитным на съедение безволосым тварям… И мне все равно, будь он хоть трижды лжецом.
Выражение убежденности исчезло с лица Наупутты; ученый выглядел разбитым и опустошенным.
— Ты порицаешь меня? Я этого опасался.
— Почему же?
Наупутта глубоко вздохнул и отложил весло.
— Нгуой убил своего партнера и возвращался в Колонию с известием о находке леса. Он хотел убить нас руками Людей, а когда это не получилось, не колеблясь, прикончил бы нас сам, если бы я не разрядил его винтовку. Колония выслала бы целую банду лесорубов. Через несколько лет чудеснейший лес был бы уничтожен, а с ним и вся дикая жизнь, включая Людей, — отчасти на питание, отчасти из самообороны, отчасти потому, что мы любим стрелять.
Наупутта продолжал:
— Считалось, что Человек вымер миллионы лет назад, распространившись перед тем по всему миру. Люди, которых мы видели, вполне могут оказаться последними представителями вида. Для нас они просто бесценны, и мы не пожалеем ничего, чтобы сохранить их. Если мы вернемся в Южную Америку раньше, чем новости о сосновом лесе дойдут до Колонии, я успею нажать кое на кого, чтобы этот район сделали заповедным, и пусть тогда они отправляются за лесом куда угодно. Но если Колония будет первой, у меня не останется ни одного шанса.
Но есть вопрос большего значения, чем Нгуой и Люди.
Известно, что человек был очень расточителен со своими богатствами. Примером является истощение запасов минеральных масел. И обширное вымирание крупных млекопитающих перед последним ледниковым периодом было тоже его деянием, по крайней мере частично. Мы уверены, что он виноват в исчезновении наиболее крупных видов китов, и подозреваем, что именно он истребил почти все виды слонов. Большинство сегодняшних млекопитающих эволюционировало (за пару миллионов лет) из форм, которые в человеческие времена могли уместиться на ладони.
Нам неизвестно, почему человеческий род вымер. Возможно, причиной явилось сочетание войн и болезней; возможно, сыграло роль истощение естественных ресурсов, но мне иногда кажется, что это месть разгневанной природы. Я поставил целью своей жизни не допустить повторения этой ошибки. Теперь понимаешь, почему я должен был так поступить?
Чьюи молчал.
— Пожалуй, да, — наконец проговорил он. — Не скажу, что одобряю… но я буду думать. О, нам пора останавливаться: мулы устали плыть.
Каноэ бесшумно скользило по реке. Стояла жара индейского лета. Белые люди, назвавшие это время года «индейским летом», давно исчезли, так же как и сами индейцы. Представитель гораздо более древнего рода, стрекоза, сверкая на солнце зеркальными крылышками, кружила над кормой. Затем она на миг вдруг застыла и в следующее мгновение пропала из виду.
Альфред Бестер
Выбор
Эта история — предупреждение пустым фантазерам, подобным вам, мне или Адьеру.
Не можно ли вы потратить на одна чашка кофе, достопочтенный сэр? Я есть несчастный голодающий организм.
Днем Адьер был статистиком. Он занимался такими вещами, как таблицы, средние величины и распределения, гомогенные группы и случайные отборы. Ночью же Адьер погружался в сложные и тщательно продуманные фантазии. Либо он переносился на сотню лет назад, не забыв прихватить энциклопедии, бестселлеры и результаты скачек, либо воображал себя в Золотом Веке совершенства далекого будущего. Пока вы, и я, и Адьер очень похожи.
Не можно ль пожертвовать одна чашка кофе, почтенная мисс? Для благословенная щедрость. Я признателен.
В понедельник утром Адьер ворвался в кабинет своего шефа, размахивая стопкой бумаг.
— Глядите, мистер Гранд! Я открыл нечто!..
— О черт, — отозвался Гранд. — Какие могут быть открытия во время войны?
— Поднимая материалы Внутреннего департамента… Вы знаете, что численность нашего населения увеличилась? На три целых девятьсот пятнадцать десятитысячных процента.
— Это невозможно. Мы потеряли столько, что… Должно быть, где-то вкралась ошибка, — пробормотал Гранд, листая бумаги. — Проверьте.
— Есть, сэр, — затараторил Адьер, покидая кабинет. — Я знал, что вы заинтересуетесь, сэр. Вы идеальный статистик, сэр.
Во вторник Адьер обнаружил отсутствие связи между отношением «рождаемость — смертность» и ростом населения. Адьер представил данные шефу, заработал похлопывание по спине и отправился домой к новым фантазиям: проснуться через миллион лет, узнать разгадку тайны и остаться там, в будущем, припав к лону земли и всяким другим, не менее прекрасным лонам.
В среду Адьер выяснил, что в окрестностях Вашингтона численность населения упала на 0,0029 процента. Это было неприятно, и ему пришлось искать прибежища в мечтах о Золотом Веке королевы Виктории, в котором он изумил и покорил мир потоком романов, пьес и стихов, позаимствованных у Шоу, Голсуорси и Уайльда.
Одна чашка кофе, благородный сэр! Я есть бедная личность, нуждающаяся в жалость.
В четверг Адьер проверил Филадельфию. Прирост на 0,0959 процента. Так! Литл-Рок — на 1,1319, Сент-Луис — на 2,092. И это несмотря на полное уничтожение района Джефферсона, происшедшее из-за досадной ошибки военного компьютера.
— Боже мой! — воскликнул Адьер, дрожа от возбуждения. — Чем ближе к центру страны, тем больше прирост численности населения. Но ведь именно центр пострадал сильнее всего! В чем же дело?
Этой ночью он лихорадочно метался между прошлым и будущим, а следующим днем по имеющимся данным начертил на карте США концентрические окружности, цветами обозначая плотность населения. Красный, оранжевый, желтый, зеленый и синий круги образовали идеальную мишень, в центре которой оказался Канзас.
— Мистер Гранд! — вскричал Адьер в высокой статистической страсти. — Ответ таится в Канзасе!
— Поезжайте туда и добудьте этот ответ, — велел Гранд, и Адьер удалился.
Можно ли уделить цена один кофе, дражайшая мадам? Я есть изголодный организм, требующий к себе питания.
Поездки в те дни, надо вам сказать, были связаны с немалыми трудностями. Корабль, шедший в Чарльстон (в северных штатах железных дорог не осталось), налетел на мину. Семнадцать часов Адьер держался в ледяной воде, бормоча сквозь зубы: — Если б я только родился на сто лет раньше!
Очевидно, эта форма молитвы оказалась действенной. Его подобрал тральщик и доставил в Чарльстон. Там Адьер получил почти смертельную дозу радиоактивного облучения в результате рейда, не повредившего, к счастью, железнодорожное полотно. Он лечился на протяжении всего пути: Бирмингем (бубонная чума), Мэмфис (отравленная вода), Литл-Рок (карантин) и, наконец, Лайонесс, штат Канзас.
Выплески лавы из шрамов на земле; выженные дороги; тучи сажи и нейтрализующих веществ; радиоактивное свечение в темноте.
После беспокойной ночи в отеле Адьер направился в местный Статистический центр, вооруженный до зубов всякого рода документами. Увы, центр не был вооружен данными. Снова досадная ошибка военных. Центра просто не существовало.
Весьма раздраженный, Адьер направил стопы в Медицинское бюро, предполагая получить сведения о рождаемости у практикующих врачей. Бюро было на месте, и был даже акушер, который и сообщил Адьеру, что последнего врача забрали в армию восемь месяцев назад. Возможно, в тайну посвящены повивальные бабки, но их списков нет. Придется ходить от двери к двери, интересуясь у каждой дамы, не практикует ли она это древнее занятие.
Адьер вернулся в гостиницу и на кусочке оберточной бумаги написал: «Столкнулся с дефицитом информации. Ждите дальнейших сообщений». Он засунул послание в алюминиевую капсулу, прикрепил ее к единственному выжившему почтовому голубю и с молитвой выпустил его. Потом сел у окна и загрустил.
Его внимание привлекло странное зрелище. На площадь внизу только что прибыл автобус из Канзаса. Эта старая развалина со скрежетом затормозила, открыла двери с большим трудом, и оттуда вышел одноногий мужчина с забинтованным обожженным лицом. Очевидно, это был состоятельный фермер, который мог позволить себе приехать в поисках медицинского обслуживания. Автобус развернулся для обратного пути в Канзас. Тут-то, собственно, и началось странное.
Из ниоткуда… абсолютно ниоткуда… появилась толпа людей. Они выходили из переулков, из-за развалин… они заполнили всю площадь. Здоровые, веселые, счастливые, они болтали и смеялись, забираясь в автобус. Они походили на туристов — с сумками и рюкзаками, ящиками, картонками и даже с детьми. Через две минуты автобус был полон. Когда он тронулся, из салона грянула песня, и эхо ее еще долго блуждало среди разрушенных зданий и груд камней.
— Будь я проклят, — проговорил Адьер.
Он не видел беззаботной улыбки больше двух лет. Он не слышал веселого пения больше трех лет. Это было жутко. Это было невообразимо.
— Эти люди не знают, что идет война? — спросил он себя. И чуть погодя: — Они выглядят здоровыми. Почему они не на службе?
И наконец: — Кто они?
Ночью Адьер спал без сновидений.
Не может ли добрейший сэр потратить одна чашка кофе? Я инороден и слаб голодом.
Ранним утром Адьер за непомерную плату нанял машину, выяснил, что бензин нельзя купить ни за какие деньги, и раздобыл хромую лошадь. Увы, опросы населения ничего не дали. Он вернулся как раз к отходу автобуса на Канзас.
Снова орда веселых людей заполнила площадь. Снова старенький автобус затрясся по разбитой дороге. Снова тишину разорвало громкое пение.
— Будь я проклят, — тяжело прохрипел Адьер. — Шпионы? В ту ночь он был секретным агентом Линкольна, предвосхищающим каждое движение Ли, перехитряющим Джексона и Джон-стона.
На следующий день автобус увез очередную партию таинственных весельчаков. И на следующий. И на следующий.
— Четыреста человек за пять дней, — подсчитал Адьер. — Штат кишит шпионами.
Он начал бродить по улицам, стараясь выследить беззаботных туристов. Это было трудно. Местные жители ничего о них не знали и ими не интересовались. В те дни думали лишь о том, как выжить.
— Все сходится. Лайонесс покидают восемьдесят человек в день. Пятьсот в неделю. Двадцать пять тысяч в год. Возможно, это и есть ответ на тайну роста населения.
Адьер потратил двадцать пять долларов на телеграмму шефу. Телеграмма гласила: «Эврика. Я нашел».
Не можно ли потратить на одна одинокая чашка кофе, дорогая мадам? Я есть не бродяга, но лишенный человек.
Случай представился на следующий день. Как обычно, подъехал автобус, но на этот раз толпа собралась слишком большая. Трое не влезли. Вовсе не обескураженные, они отошли, замахали руками, выкрикивая напутствия отъезжающим, потом повернулись и пошли по улице.
Адьер стрелой выскочил из номера и последовал за ними через весь город, на окраину, по пыльной проселочной дороге, пока они не свернули и не вошли в старый амбар.
— Ага! — сказал Адьер.
Он сошел на обочину и присел на неразорвавшийся снаряд. Ага — что? Ясно только, где искать ответ.
Сумерки сгустились в кромешную тьму, и Адьер осторожно двинулся вперед. В этот момент его схватила пара рук, к лицу прижали что-то мягкое…
Одна одинокая чашка кофе для бедный несчастливец, достойный сэр. Щедрость благословит.
Адьер пришел в себя на койке в маленькой комнате. Рядом за столом сидел и деловито писал седовласый джентльмен с резкими чертами лица. На краю стола находился радиоприемник.
— П-послушайте, — слабо начал Адьер.
— Одну минуту, мистер Адьер, — вежливо сказал джентльмен и что-то сделал с радиоприемником. Над круглой медной плитой посреди комнаты возникло сияние, сгустившееся в девушку — нагую и очаровательную. Она подскочила к столу и затараторила: — Вл-ни-тк-ик-тл-нк.
Джентльмен улыбнулся и указал на дверь.
— Пойдите разрядитесь. Девушка моментально выбежала.
— Вы шпионы! — обвинил Адьер. — Она говорила по-китайски!
— Едва ли. Скорее, это старофранцузский. Середина восемнадцатого века. Простите.
Он снова включил радио. Теперь свечение породило голого мужчину, заговорившего с отчаянной медлительностью:
— Мууу, фууу, блууу, уауу, хауу, пууу.
Джентльмен указал на дверь; мужчина вышел, еле переставляя ноги.
— Мне кажется, — дружелюбно продолжил седовласый джентльмен, — что это влияние потока времени. Двигаясь вперед вместе с ним, они ускоряются; идя против его течения назад — тормозятся. Разумеется, этот эффект через пару минут исчезает.
— Что?! — выдохнул Адьер. — Путешествие во времени?
— Ну да… Вот ведь интересно. Люди привыкли рассуждать о путешествии во времени. Как оно будет использовано в археологии, истории и так далее. И никто не видел истинного его назначения… Терапия.
— Терапия? Медицина?
— Да. Психологическое лечение для тех неприспособленных, которым не помогают другие средства. Мы позволяем им эмигрировать. Бежать. Наши станции расположены через каждые четверть века.
— Не понимаю…
— Вы попали в иммиграционное бюро.
— О, господи! — Адьер подскочил на койке. — Ответ к загадке! Сюда прибывают тысячи… Откуда?
— Из будущего, разумеется. Перемещение во времени стало возможным лишь с… э, скажем, с две тысячи пятьсот пятого года.
— Но те, замедленные… Вы говорили, что они идут из прошлого.
— Да, но первоначально-то они из будущего. Просто решили, что зашли слишком далеко. — Седовласый джентльмен задумчиво покачал головой. — Удивительно, какие ошибки совершают люди. Абсолютно теряют контакт с реальностью. Знал я одного… Его не устраивало ничто другое, как времена королевы Елизаветы. «Шекспир, — говорил он, — испанская Армада, Дрейк и Ралли. Самый мужественный период истории. Золотой век». Я не смог его образумить, и вот… Выпил стакан воды и умер. Тиф.
— Можно ведь сделать прививки…
— Все было сделано. Но болезни тоже меняются. Старые штаммы исчезают, новые появляются. Извините…
Из свечения вышел мужчина, что-то протараторил и выскочил за дверь, едва не столкнувшись с обнаженной девушкой, которая заглянула в комнату, улыбнулась и произнесла со странным акцентом:
— Простите, мистер Джеллинг. Кто этот только что вышедший джентльмен?
— Питерс.
— Из Афин?
— Совершенно верно.
— Что, не понравилось?
— Трудно без водопровода.
— Да, через некоторое время начинаешь скучать по современной ванной… Где мне взять одежду? Или здесь уже ходят нагими?
— Идите к моей жене. Она вам что-нибудь подберет.
В комнату вошел «замедленный» мужчина. Теперь он был одет и двигался с нормальной скоростью. Они с девушкой взглянули друг на друга, засмеялись, поцеловались и, обнявшись, ушли.
— Да, — произнес Джеллинг. — Выясняется, что жизнь — это сумма удобств. Казалось бы, что такое водопровод по сравнению с древнегреческими философами. Но потом вам надоедает натыкаться на великих мудрецов и слушать, как они распространяются про известные вам вещи. Вы начинаете скучать по удобствам и обычаям, которых раньше и не замечали.
— Это поверхностный подход, — сказал Адьер.
— Вот как? А попробуйте жить при свечах, без центрального отопления, без холодильника, без самых простых лекарств. Или наоборот, проживите в будущем, в колоссальном его темпе.
— Вы преувеличиваете, — сказал Адьер. — Готов поспорить, что существуют времена, где я мог бы быть счастлив. Я…
— Ха! — фыркнул Джеллинг. — Великое заблуждение. Назовите такое время.
— Американская революция.
— Э-ээ! Никакой санитарии. Никакой медицины. Холера в Филадельфии, малярия в Нью-Йорке. Обезболивания не существует. Смертная казнь за сотни мелких проступков и нарушений. Ни одной любимой книги или мелодии.
— Викторианская эпоха.
— У вас все в порядке с зубами и зрением? Очков мы с вами не пошлем. Как вы относитесь к классовым различиям? Ваше вероисповедание? Не дай вам бог принадлежать к меньшинству. Ваши политические взгляды? Если сегодня вы считаетесь реакционером, те же убеждения сделают вас опасным радикалом через сотню лет. Вряд ли вы будете счастливы.
— Я буду в безопасности.
— Только если будете богатым, а деньги мы с вами послать не можем. Нет, Адьер, бедняки умирали в среднем в сорок лет в те дни… уставшие, изможденные. Выживали только привилегированные, а вы будете не из их числа.
— С моими-то знаниями? Джеллинг кивнул.
— Ну вот, добрались до этого. Какие знания? Смутные представления о науке? Не будьте дураком, Адьер. Вы пользуетесь ее плодами, ни капли не представляя сущности.
— Я мог бы специально подготовиться и изобрести… радио, например. Я бы сделал состояние на одном радио.
Джеллинг улыбнулся.
— Нельзя изобрести радио, пока не сделаны сотни сопутствующих открытий. Вам придется создавать целый мир. Нужно изобрести и научиться изготовлять вакуумные диоды, гетеродинные цепи и так далее. Вам придется для начала получить электрический ток, построить электростанции, обеспечить передачу тока, получить переменный ток… Вам… но зачем продолжать? Все очевидно. Сможете вы изобрести двигатель внутреннего сгорания, когда еще нет представления о переработке нефти?
— Боже мой! — простонал Адьер. — Я никогда не думал… А книги? Я мог бы запомнить…
— И что? Опередить автора? Но публику вы тоже опередите. Книга не станет великой, пока читатель не готов понять ее. Она не станет доходной, если ее не будут покупать.
— А что, если отправиться в будущее?
— Я же объяснил вам. Те же проблемы, только наоборот. Мог бы древний человек выжить в двадцатом веке? Остаться в живых, переходя улицу? Водить автомобиль? Разговаривать на ином языке? Думать на этом языке? Приспособиться к темпу и идеям? Никогда. Сможете вы приспособиться к тридцатому веку? Никогда.
— Интересно, — сердито сказал Адьер, — если прошлое и будущее настолько неприемлемы, зачем же путешествуют эти люди?
— Они не путешествуют, — ответил Джеллинг. — Они бегут.
— От кого?
— От своего времени.
— Почему?
— Оно им не нравится.
— Куда же они направляются?
— Куда угодно. Все ищут свой Золотой век. Бродяги!.. Вечно недовольны, вечно в пути… Половина попрошаек, которых вы видели, наверняка это лодыри, застрявшие в чужом времени.
— Значит, те, кто специально приезжают сюда… думают, что попали в Золотой век?
— Да.
— Но это безумие! — вскричал Адьер. — Неужели они не видят: руины, радиация, война, истерия? Самое ужасное время в истории!
Джеллинг поднял руку.
— Так кажется вам. Представители каждого поколения твердят, что их время — самое тяжелое. Но поверьте моему слову — когда бы и как бы вы ни жили, где-то обязательно найдутся люди, уверенные, что вы живете в Золотом веке.
— Будь я проклят, — проговорил Адьер. Джеллинг пристально посмотрел на него.
— Будете, — мрачно сказал он. — У меня для вас плохие новости, Адьер. Мы не можем позволить вам остаться здесь — нам надо хранить секрет.
— Я могу говорить везде.
— Да, но в чужом времени никто не будет обращать на вас внимания. Вы будете иностранцем, чудаком…
— А если я вернусь?
— Вы не можете вернуться без визы, а я вам ее не дам. Если вас это может утешить, то знайте, что вы не первый, кого мы так высылаем. Был, помню, один японец…
— Значит, вы отправите меня…
— Да. Поверьте, мне очень жаль.
— В прошлое или в будущее?
— Куда хотите. Выбирайте.
— Почему такая скорбь? — напряженно спросил Адьер. — Это же грандиозное приключение! Мечта моей жизни!
— Верно. Все будет чудесно.
— Я могу отказаться, — нервно сказал Адьер. Джеллинг покачал головой.
— В таком случае вас придется усыпить. Так что лучше выбирайте сами.
— Я счастлив сделать такой выбор!
— Разумеется. У вас правильное настроение, Адьер.
— Мне говорили, что я родился на сто лет раньше.
— Всем обычно это говорят… или на сто лет позже.
— Мне говорили и это.
— Что ж, подумайте. Что вы предпочитаете… прекрасное будущее или поэтическое прошлое?
Адьер начал раздеваться, раздеваться медленно, как делал каждую ночь перед тем, как предаться фантазиям. Но сейчас фантазии предстояло воплотиться, и момент выбора страшил его. Еле переставляя ноги, он взошел на медный диск, на вопрос Джеллинга пробормотал свое решение и исчез из этого времени навсегда.
Куда? Вы знаете. Я знаю, Адьер знает. Он ушел в Землю Наших Дорогих Мечтаний. Он скрылся в прибежище Наших Снов. И почти тут же понял, что покинул единственное подходящее для себя место.
Сквозь дымку лет все времена, кроме нашего, кажутся золотыми и величественными. Мы жаждем будущего, мы томимся по прошлому и не осознаем, что выбора нет… что день сегодняшний — плохой или хороший, горький, тяжелый или приятный, спокойный или тревожный — единственный день для нас. Ночные мечты — предатели, и мы все — соучастники собственного предательства.
Не можно тратить цена одной чашка кофе, достойный сэр? Нет, сэр, я не есть попрошайная личность. Я есть изголодный японский странник оказаться в этот ужасный год. Почетный сэр! Ради вся святая милость! Один билет в город Лайонесс. Я хочу на колени молить виза. Я хочу в Хиросима, назад, в тысяча девятьсот сорок пятый. Я хочу домой.
Фредерик Пол
Ферми и Стужа
В свой девятый день рождения Тимоти Клари не получил торта. Весь этот день он провел у стойки компании ТВА в аэропорту Джона Кеннеди в Нью-Йорке. Иногда Тимоти засыпал ненадолго, потом снова просыпался и время от времени плакал от усталости и страха. За весь день он съел всего несколько засохших пастри из передвижного буфета, кроме того, его ужасно смущало, что он намочил в штаны. Пробраться к туалетам через забитый беженцами зал было просто невозможно. Почти три тысячи человек толклось в зале, рассчитанном лишь на маленькую долю от этого количества людей, и все прибыли сюда с одной только мыслью — скрыться! Забраться на самую высокую гору! Затеряться в центре самой безлюдной пустыни! Бежать! Прятаться!..
И молиться. Молиться изо всех сил, потому что даже у тех немногих, кому случайно удавалось пробиться на самолет и взлететь, не было никакой уверенности, что они смогут укрыться от опасности там, куда отправляется самолет. Распадались семьи. Матери запихивали своих кричащих младенцев на борт самолета и таяли в толпе, где начинали рыдать столь же безутешно.
Поскольку приказа о запуске ракет еще не поступало (по крайней мере о нем не было известно массам), время, чтобы убежать, оставалось. Совсем немного. Ровно столько, сколько необходимо перепуганным леммингам, чтобы заполнить до отказа терминалы ТВА и всех других авиакомпаний. Ни у кого не осталось сомнений, что ракеты вот-вот полетят. Попытка свергнуть правительство Кубы стала отправной точкой бешеной эскалации враждебности, и через некоторое время одна подводная лодка атаковала другую ракетой с ядерной боеголовкой, а это, по всеобщему мнению, служило сигналом того, что ближайшие события могут стать последними.
Тимоти мало что знал о происходящих в мире событиях, но даже если бы ему было о них известно, что бы он стал делать? Плакать, просыпаться от кошмарных снов, мочить в штаны? Однако все это маленький Тимоти делал и не зная о том, что творится в большом мире. Он не знал, где его папа. Он также не знал, где его мама, которая пошла куда-то, чтобы попробовать дозвониться папе, после чего вдруг объявили посадку сразу в три «Боинга-747», и огромная толпа просто смела Тимоти, унеся далеко от того места, где он ждал маму. Но это не все. Мокрый, уже простывший Тимоти чувствовал себя все хуже и хуже. Молодая женщина, которая принесла ему пастри, обеспокоенно приложила руку к его лбу и беспомощно ее опустила. Мальчику нужен был врач. Но врач нужен был еще, может быть, сотне других беженцев, престарелым людям с больным сердцем, голодным детям и по меньшей мере двум женщинам, собирающимся рожать.
Если бы этот ужас закончился и лихорадочные попытки переговоров увенчались успехом, Тимоти, наверно, нашел бы своих родителей, чтобы вырасти, жениться и через несколько лет подарить им внуков. Если бы одна сторона сумела уничтожить другую и спасти себя, то лет через сорок Тимоти, возможно, стал бы седеющим циничным полковником военной комендатуры где-нибудь в Ленинграде. (Или прислугой в доме русского полковника где-нибудь в Детройте, если бы победила другая сторона.) Если бы немного раньше его мать толкалась чуть сильнее, Тимоти попал бы в самолет, который достиг Питтсбурга как раз в тот момент, когда там все начало превращаться в плазму. Если бы девушка, присматривавшая за ним, испугалась чуть сильнее и, проявив чуть больше храбрости, сумела дотащить Тимоти через суматошную толпу к устроенной в главном зале клинике, он, возможно, получил бы там лекарство и нашел кого-нибудь, кто защитил бы его и уберег от опасности. Тогда Тимоти остался бы в живых…
Все так и случилось.
Поскольку Гарри Малиберт собирался в Портсмут на семинар Британского межпланетного общества, он находился уже в посольском клубе аэропорта и потягивал мартини, когда телевизор в углу бара, до того момента никого не интересовавший, вдруг привлек всеобщее внимание.
Люди давно привыкли к глупым проверкам коммуникационных систем на случай ядерной атаки, время от времени проводимым радиостанциями, но на этот раз… На этот раз, похоже, речь шла о реальных событиях! На этот раз говорили всерьез! Из-за непогоды рейс Гарри все равно отложили, но еще до того, как истек срок задержки вылета, власти запретили вообще все полеты. Ни один самолет не покинет аэропорт Джона Кеннеди до тех пор, пока где-то какой-то чиновник не решит, что можно наконец лететь.
Почти сразу же зал начал наполняться потенциальными беженцами. Посольский клуб, однако, заполнился не так быстро. В течение трех часов стюард из наземной службы аэропорта решительно поворачивал от дверей любого, кто не мог предъявить маленькую красную карточку, свидетельствующую о принадлежности к клубу, но, когда в других залах иссякли запасы продовольствия и спиртного, начальник аэропорта приказал открыть двери для всех. Давка снаружи от этого не стала меньше, зато прибавилось толчеи внутри. Добровольный докторский комитет тут же реквизировал большую часть клуба под размещение заболевших и покалеченных давкой, а люди вроде Малиберта оказались втиснутыми в маленький закуток бара. Там его и узнал один из членов администрации аэропорта, который заказывал джин с тоником — скорее, видимо, ради калорий, чем ради градусов.
— Вы — Гарри Малиберт, — сказал он. — Я однажды был на вашей лекции в Нортуэстерне.
Малиберт кивнул. Обычно, когда кто-то обращался к нему подобным образом, он вежливо отвечал: «Надеюсь, вам понравилось», но на этот раз нормальная вежливость как-то не казалась уместной, нормальной.
— Вы тогда показывали слайды Аресибо, — вспоминая, произнес мужчина. — И говорили, что этот радиотелескоп способен передать сообщение прямо до туманности Андромеды, на целых два миллиона световых лет… Если только там окажется такой же хороший принимающий радиотелескоп.
— А вы неплохо все запомнили, — удивленно сказал Малиберт.
— Вы произвели сильное впечатление, доктор Малиберт. — Мужчина взглянул на часы, секунду подумал, потом выпил еще. — Это замечательная идея — использовать большие телескопы для поисков сигналов других цивилизаций. Может быть, мы кого-нибудь услышим, может, установим контакт и уже не будем одни во Вселенной. Вы заставили меня задуматься, почему к нам до сих пор никто не прилетел и мы до сих пор не получили ни от кого весточки. Хотя теперь, — добавил он с горечью, взглянув на выстроенные в ряд охраняемые самолеты снаружи, — возможно, уже понятно почему.
Малиберт смотрел, как он удаляется, и сердце его наливалось тяжестью. Занятие, которому он посвятил всю свою профессиональную жизнь, — поиск инопланетного разума — потеряло, похоже, всякий смысл. Если упадут бомбы — а все говорят, что они вот-вот должны упасть, — тогда поиск инопланетного разума очень долго никого не будет интересовать. Если вообще будет…
В углу бара вдруг загомонили. Малиберт обернулся и, облокотившись о стойку, взглянул на телевизор. Кадр с надписью: «Пожалуйста, ждите сообщений» исчез, и вместо него на экране появилось изображение молодой темнолицей женщины с напомаженными волосами. Дрожащим голосом она зачитала сводку новостей:
— …Президент подтвердил, что против США началась ядерная атака. Над Арктикой обнаружены приближающиеся ракеты. Всем приказано искать укрытия и оставаться там до получения дальнейших инструкций…
Да. Все кончено, подумал Малиберт, по крайней мере на очень долгий срок.
Удивительно было то, что новости о начале войны ничего не изменили. Никто не закричал, не впал в истерику. Искать укрытие в аэропорту Джона Кеннеди просто не имело смысла, никакого убежища, за исключением стен самого здания, здесь не было. Малиберт ясно представил себе необычную в аэродинамическом отношении форму крыши аэропорта и понял, что любой взрыв, происшедший неподалеку, снесет ее начисто и швырнет через залив. А вместе с ней, возможно, и множество людей. Но деваться было некуда.
Передвижные группы телеоператоров все еще работали, одному богу известно зачем. Телевизор показывал толпы на Таймс-сквер и в Ньюарке, застывшие автомобили в заторе на мосту Джорджа Вашингтона, водителей, бросающих свои машины и бегущих к берегу в сторону Джерси. Больше сотни людей вытягивали шеи, пытаясь через головы разглядеть экран, но все молчали, лишь изредка кто-нибудь называл знакомую улицу или здание.
Потом раздался властный голос:
— Я прошу всех подвинуться! Нам нужно место! И кто-нибудь, помогите нам с пациентами!
Это по крайней мере могло принести какую-то пользу. Малиберт сразу же вызвался, и ему поручили маленького мальчика. Тот стучал зубами от холода, но лоб его горел.
— Ему дали тетрациклин, — сказал врач. — Если сумеете, нужно поменять, хорошо? С ним все будет в порядке, если…
«Если с нами все будет в порядке», — подумал Малиберт, заканчивая за врача предложение. Что значит «поменять»? Ответа на вопрос не потребовалось, когда Малиберт обнаружил, что у мальчишки мокрые штаны, и по запаху понял, в чем дело. Он осторожно положил его в широкое кожаное кресло и снял намокшие джинсы и трусы. Разумеется, смены белья вместе с мальчиком ему не вручили. Малиберт решил проблему, достав из кейса свои собственные спортивные трусы, конечно же большие, но, поскольку предполагалось, что они должны сидеть на человеке плотно и в обтяжку, трусы не свалились, когда он натянул их на мальчишку чуть ли не до подмышек. Затем Малиберт разыскал ворох бумажных полотенец и, как сумел, отжал джинсы. Не очень успешно. Тогда он, скорчив физиономию, расстелил джинсы на стуле у бара и сел на них, пытаясь высушить теплом своего тела. Через десять минут он надел их на мальчика, но джинсы были еще слегка влажные.
По телевизору передали, что прекратилась трансляция из Сан-Франциско.
Малиберт заметил, как сквозь толпу к нему пробирается тот самый мужчина из администрации аэропорта.
— Началось, — сказал он, качая головой.
Мужчина оглянулся вокруг, потом наклонился к Малиберту.
— Я могу вытащить вас отсюда, — прошептал он. — Сейчас загружается исландский ДС-8. Никакого объявления не будет; если объявить, его просто сомнут. Для вас, доктор Малиберт, есть место.
Малиберта словно ударило током. Он задрожал и, сам не зная почему, спросил:
— Могу я вместо себя посадить мальчика?
— Возьмите его с собой, — несколько раздраженно ответил мужчина. — Я не знал, что у вас есть сын.
— У меня нет сына, — сказал Малиберт. Но очень тихо.
Когда они оказались в самолете, он посадил мальчишку на колени и обнял так нежно, словно держал собственного ребенка.
Если в посольском клубе аэропорта Джона Кеннеди паники не было, то во всем остальном мире ее хватало. В городах самых сильных государств мира люди прекрасно понимали, что их жизни в опасности. Все, что они делали, могло оказаться тщетным, но что-то делать было нужно. Что угодно. Бежать, прятаться, окапываться, запасаться продуктами… молиться. Городские жители пытались выбраться из метрополисов в безопасность открытых просторов. Фермеры и жители пригородов, наоборот, рвались в более крепкие, по их мнению, более безопасные здания городов… И упали ракеты.
Бомбы, что сожгли Хиросиму и Нагасаки, были словно спички по сравнению с термоядерными вспышками, унесшими в те первые часы восемьдесят миллионов жизней. Бушующие пожары фонтанами взвились над сотнями городов. Ветры скоростью до трехсот километров в час подхватывали машины, людей, обломки зданий, и все это пеплом поднималось в небо. Мелкие капли расплавленного камня и пыль зависли в воздухе.
Небо потемнело.
Затем оно стало еще темнее. Когда исландский самолет приземлился в аэропорту Кеблавик, Малиберт вынес мальчика на руках и по крытому проходу направился к стойке с табличкой «Иммиграция». Здесь собралась самая длинная очередь, поскольку у большинства пассажиров вообще не оказалось паспортов. К тому времени, когда подошла очередь Малиберта, женщина за стойкой уже устала выписывать временные разрешения на въезд в страну.
— Это мой сын, — солгал Малиберт. — Его паспорт у моей жены, но я не знаю, где моя жена.
Женщина утомленно кивнула, сморщила губы, взглянула на дверь, за которой, потея, подписывал документы ее начальник, потом пожала плечами и пропустила их. Малиберт подвел мальчика к двери с надписью «Стиртлинг», что, видимо, по-исландски означало туалет, и с облегчением заметил, что Тимоти по крайней мере может стоять на ногах, пока справляет нужду, хотя глаза его так и оставались полузакрытыми. Лоб у него по-прежнему горел. Малиберт молился, чтобы в Рейкьявике нашелся для него доктор.
В автобусе девушка-гид, которой поручили группу прибывших (делать ей было совершенно нечего, потому что прибытия туристов уже не ожидалось никогда), села с микрофоном на подлокотник сиденья в первом ряду кресел и принялась болтать с беженцами, сначала довольно оживленно.
— Чикаго? Чикаго нет. И Детройта, и Питтсбурга. Плохо. Нью-Йорк? Конечно, Нью-Йорка тоже нет! — строго произнесла она вдруг, и по щекам ее покатились крупные слезы, отчего Тимоти тоже заплакал.
— Не волнуйся, Тимми, — сказал Малиберт, прижимая его к себе. — Никому не придет в голову бомбить Рейкьявик.
И никому не пришло бы. Но когда автобус отъехал от аэропорта всего на десять миль, облака впереди неожиданно полыхнули настолько ярко, что все пассажиры зажмурились. Кто-то из военных стратегов решил, что пришло время для подчистки. И этот кто-то понял, что до сих пор никто не уничтожил маленькую авиабазу в Кеблавике.
К несчастью, ЭМИ[9] и помехи к тому времени сильно ослабили точность наведения ракет. Малиберт оказался прав. Никому не пришло бы в голову бомбить Рейкьявик специально, но ошибка в сорок миль сделала свое дело, и город перестал существовать.
Чтобы избежать пожаров и радиации, они объехали Рейкьявик по широкой дуге. И когда в их первый день в Исландии встало солнце, Малиберт, задремавший было у постели Тимоти после того, как исландская медсестра накачала мальчишку антибиотиками, увидел жуткий кровавый свет зари.
На это стоило, однако, посмотреть, потому что в следующие дни рассвета никто больше не видел.
Хуже всего была темнота, но поначалу это не казалось таким уж важным. Важнее казался дождь. Триллион триллионов частичек пыли конденсировал водяной пар. Образовывались капли. Лил дождь. Потоки, целые моря воды с неба. Реки переполнялись. Миссисипи вышла из берегов. И Ганг, и Желтая река. Асуанская плотина сначала держалась, пропуская воду через верх, но потом рухнула. Дожди шли даже там, где дождей никогда не было. Сахара и та познала наводнения. А темнота не уходила.
Человечество всегда жило, на восемьдесят дней опережая город. Именно на такой срок можно растянуть суммарные запасы продовольствия всей планеты. И человечество вступило в ядерную зиму, имея запасов ровно на восемьдесят дней.
Ракеты полетели 11 июня. Если бы склады располагались по всему миру равномерно, то к 30 августа человечество съело бы последние крохи. Люди начали бы умирать от голода, и умерли бы все через шесть недель. Конец человечеству.
Однако склады расположены неравномерно. Северное полушарие катастрофа застала «на одной ноге»: поля засеяны, но посевы еще не выросли. И ничего не растет. Молодые растения пробиваются сквозь темную землю в поисках света, не находят его и умирают. Солнце заслонили плотные облака пыли, взметенной термоядерными взрывами. Возвращение ледникового периода. Смерть, витающая в воздухе.
Конечно, горы продуктов хранились в богатых странах Северной Америки и Европы, но они быстро растаяли. Богатые страны имели большие стада сельскохозяйственных животных. Каждый бычок — это миллион калорий в белках и жирах. Если бычка забить, сэкономятся еще многие тысячи калорий в виде зерна и кормовых культур, которые могут пригодиться людям. Коровы, свиньи, овцы, козы и лошади, кролики и куры — все они использовались в пищу, позволив растянуть на более долгий срок консервы, овощи и злаки. Мясо никто не рационировал: съесть его нужно было, пока оно не испортилось.
Разумеется, даже в богатых странах запасы продовольствия распределены неравномерно. На Таймс-сквер, понятно, не разгуливают стада и не стоят элеваторы с зерном. Для провода транспорта с кукурузой из Айовы в Бостон, Даллас и Филадельфию потребовались войска. Вскоре им пришлось применять оружие. А еще через некоторое время транспортировать продукты стало просто невозможно.
Первыми ощутили голод города. Когда солдаты вместо распределения продуктов среди жителей стали присваивать их себе, в городах начались волнения и погромы, принесшие новую волну смертей. Но эти люди далеко не всегда умирали от голода. Столь же часто они умирали от того, что голоден был кто-то другой — более сильный и ловкий.
Однако агония не заняла много времени. К концу лета застывшие останки городов стали очень похожи друг на друга. В каждом из них выжило, может быть, по нескольку тысяч тощих, замерзающих головорезов, денно и нощно охраняющих свои сокровищницы с консервированной сушеной или замороженной пищей.
Все реки мира от истоков до устьев заполнились жидкой грязью. Погибшие деревья и травы перестали удерживать землю своими цепкими корнями, и дожди смывали ее в реки. Зимний мрак вскоре сгустился, а дожди превратились в снегопады. Горы, покрывшиеся льдом, торчали на фоне темного неба, словно призрачные стеклянные пальцы. Те немногие люди, что еще остались в Лондоне, могли теперь ходить через Темзу пешком. Пешком стало возможно ходить через Гудзонов залив, Хуанпу и Миссури. Снежные лавины обрушивались на то, что осталось от Денвера. В стоящих на корню мертвых лесах развелись личинки древоточцев. Изголодавшиеся хищники выцарапывали их из древесины и пожирали. Некоторые из этих хищников передвигались на двух ногах. Последние жители Гавайских островов наконец-то возблагодарили судьбу за плодящихся термитов.
Типичный западный представитель человечества — упитанное существо с диетой в две тысячи восемьсот килокалорий на день, которое специально совершает по утрам пробежки, чтобы избавиться от лишнего жирка. Полнеющие ляжки или с трудом застегивающийся пояс повергают это существо в состояние совестливого уныния, однако оно может прожить без пищи сорок пять дней. К концу этого срока никакого жира уже не остается, и организм уверенно принимается за резорбцию белков мышечных тканей. Пухлая домохозяйка или упитанный бизнесмен превращаются в изголодавшиеся пугала. Но даже на этой стадии уход и медицинская помощь могут восстановить здоровье.
Без принятия должных мер становится хуже.
Клеточный распад атакует нервную систему. Начинается слепота. Десны истончаются, и выпадают зубы. Апатия сменяется общей болью, наступает агония, а затем коматозное состояние и смерть. Смерть практически для всех на Земле…
Сорок дней и сорок ночей падал с неба дождь. Температура тоже падала. Исландия замерзла целиком.
С удивлением и облегчением Гарри Малиберт обнаружил, что Исландия неплохо подготовлена к подобному испытанию, будучи одним из немногих мест на Земле, которые, оказавшись полностью под снегом и льдом, могут все-таки выжить.
Землю почти целиком опоясывает череда вулканов, и та часть, что находится между Америкой и Европой, называется Атлантическим хребтом. Большинство этих вулканов под водой, но время от времени, словно фурункулы на руке, вулканические острова показываются над поверхностью океана. Исландия — как раз один из них. Именно благодаря своему вулканическому происхождению Исландия смогла выжить, когда все остальные районы планеты погибли от холода, — ведь холода царили здесь всегда.
Уцелевшие власти определили Малиберта на работу сразу же, как только узнали, кто он такой. Разумеется, вакансий для специалиста по радиоастрономии, интересующегося проблемами контактов с далекими (и, возможно, несуществующими) цивилизациями, не нашлось. Зато нашлось много работы для человека с хорошей научной подготовкой, тем более для квалифицированного инженера, руководившего в течение двух лет обсерваторией в Аресибо. Малиберт выхаживал Тимоти Клари, медленно и молчаливо справляющегося с пневмонией, и попутно занимался расчетом потерь тепла и скоростей прокачки геотермальных вод по трубам.
В Исландии почти везде закрытые строения. И обогреваются они водой из кипящих подземных ключей.
Тепла предостаточно. Но доставить это тепло из долин гейзеров в дома сложно. Горячая вода осталась такой же горячей, поскольку ее температура совсем не зависела от поступления солнечной энергии, но для того, чтобы сохранять в домах тепло при температуре минус тридцать градусов Цельсия снаружи, воды требуется гораздо больше, чем при минус пяти. Да и не только для того, чтобы выжившие люди могли жить в тепле, нужна была энергия. Она требовалась, чтобы выращивать овощи и злаки.
В Исландии всегда было много геотермальных теплиц. Очень скоро из них исчезли цветы, а на их месте появились овощи. Поскольку солнечного света, заставляющего овощи и злаки расти, не было, люди перевели на максимальную мощность геотермальные электростанции, и лампы дневного света продолжали исправно заливать фотонами стеллажи с растениями. И не только в теплицах. В гимнастических залах, в церквах, в школах — везде начали выращивать овощи при помощи искусственного света. Достаточно было и другой пищи: тонны белка блеяли и голодали, замерзая среди холмов. Люди ловили, забивали и свежевали целые стада овец, затем туши замораживали, чтобы они могли храниться до тех пор, пока понадобятся. Животных, которые умерли от холода сами, сгребали по сотне штук бульдозерами и оставляли под снегом, однако на всех геодезических картах места расположения этих куч отмечались очень тщательно.
В конце концов бомбежка Рейкьявика оказалась благословением: ртов, претендующих на продуктовые запасы острова, стало на полмиллиона меньше.
Когда Малиберт не вычислял коэффициенты нагрузки, он руководил работами, не прекращавшимися даже в жуткие морозы. Землекопы, потея от усилий, соединяли в глубоких ледяных норах сжавшуюся от мороза арматуру. Все они терпеливо слушали, когда Малиберт отдавал приказания, те несколько слов по-исландски, которые он знал, практически не помогали ему, но даже землекопы говорили иногда на туристско-английском. Они проверяли свои радиационные счетчики, окидывали взглядом штормовое небо и, возвращаясь к работе, молились. Малиберт сам чуть не зашептал слова молитвы, когда однажды, пытаясь обнаружить похороненное под снегом прибрежное шоссе, он взглянул в сторону моря и увидел серо-белый ледяной торос, который на самом деле оказался вовсе не торосом: какое-то неясное пятно двигалось за пределами освещенной зоны.
— Белый медведь! — прошептал начальник ремонтной бригады, и все замерли, пока зверь не скрылся из виду.
С того дня они всегда брали с собой винтовки.
Когда у Малиберта оставалось время от работы технического советника (не вполне компетентного), занятого проблемой сохранения тепла в Исландии, или от забот (почти некомпетентного, но делающего успехи) приемного отца Тимоти Клари, он пытался вычислить шансы на выживание. Не только их — всего человечества. При огромном объеме суматошно-срочной работы, направленной на спасение оставшихся в живых, исландцы нашли время подумать о будущем и создали исследовательскую группу, в которую помимо Малиберта вошли еще несколько человек: физик из университета в Рейкьявике, уцелевший офицер-снабженец с авиабазы и метеоролог из Лейденского университета, приехавший в Исландию для изучения североатлантических воздушных масс. Они собирались в комнате, где жили Малиберт и Тимоти, и обычно, пока велись разговоры, мальчик молча сидел рядом с Малибертом. Больше всего группу интересовала продолжительность жизни зависших в небе пылевых облаков. Ведь когда-нибудь все взвешенные в воздухе частицы должны выпасть на землю, и тогда мир может быть возрожден. Если, конечно, выживет достаточное число людей, чтобы выжил род человеческий. Но когда? Никто не мог определить это время с уверенностью. Никто не знал, сколь долгой, холодной и смертоносной будет ядерная зима.
— Мы не знаем, сколько всего мегатонн было взорвано, — сказал Малиберт. — Мы не знаем, какие изменения произошли в атмосфере. Мы не знаем степени инсоляции. Мы знаем только, что все будет плохо.
— Все уже плохо, — проворчал Торсид Магнессон, начальник Управления общественной безопасности. (Когда-то это учреждение занималось поимкой преступников, но времена, когда главной угрозой общественной безопасности была преступность, уже прошли.)
— Будет хуже, — сказал Малиберт.
Действительно, стало хуже. Холода усилились. Сообщений со всех концов Земли поступало все меньше и меньше. Члены исследовательской группы вычерчивали различные карты. Карты ракетных ударов, где отмечались ядерные взрывы, — через неделю после войны карты утратили смысл, потому что смертность от холода начала превышать число жертв от ядерных бомбардировок. Изотермальные карты, базирующиеся на разрозненных сообщениях о погодной обстановке тех мест, откуда они еще поступали, — эти карты приходилось обновлять каждый день по мере того, как линия замерзания продвигалась к экватору. Вскоре и эти карты потеряли смысл. Во всем мире наступили холода. Карты смертности, куда заносились процентные соотношения умерших и живых в различных районах планеты, вычисляемые из полученных сообщений, — вскоре эти карты стало просто страшно составлять.
Британские острова умерли первыми. Не потому что их бомбили, а наоборот: там осталось в живых слишком много народу. В Британии никогда не было более четырехдневного запаса продовольствия, а когда перестали приходить корабли, в стране начался голод. То же самое произошло и в Японии. Чуть позже — на Бермудских и Гавайских островах, затем — в островных провинциях Канады, а вслед за ними подошла очередь и самого континента.
Тимми Клари прислушивался к каждому слову.
Мальчик говорил очень мало. После первых нескольких дней он даже перестал спрашивать о своих родителях. На добрые вести он не надеялся, а плохих не хотел. С его простудой Малиберт справился, но в душе у Тимми жила боль. Он ел меньше половины того, что положено бы съедать голодному ребенку такого возраста, да и то только тогда, когда Малиберт его заставлял.
Оживал он лишь в редкие минуты, выкроенные Малибертом для рассказов о космосе. Многие в Исландии знали о Гарри Малиберте и его поиске инопланетного разума. Некоторых эта проблема волновала почти так же сильно, как самого Гарри. Когда позволяло время, Малиберт и его поклонники собирались вместе. Ларс, почтальон (теперь занятый на вырубке льда, поскольку почты не стало), Ингар, официантка из отеля «Лофтляйдер» (теперь она шила тяжелые занавесы для теплоизоляции жилищ), Эльда, учительница английского языка (теперь санитарка, специализирующаяся по обморожениям). Приходили и другие, но эти трое присутствовали чаще других, приходили всегда, когда только могли оторваться от дел. Все они были, можно сказать, фэнами Гарри Малиберта, читали его книги и вместе с ним мечтали о радиопосланиях невероятных инопланетян откуда-нибудь с Альдебарана или о кораблях-мирах, которые понесут через галактические просторы миллионы людей, отправившихся в путешествие на сотни тысяч лет. Тимми слушал и рисовал схемы звездных кораблей. Малиберт дал ему примерные соотношения размеров.
— Я разговаривал с Джерри Уэббом, — пояснил он. — Джерри разработал детальные планы. Тут все дело в скорости вращения и прочности материалов. Чтобы создать для людей, летящих в корабле, искусственную силу тяжести нужной величины, корабль должен быть круглым и вращаться вокруг своей оси. Требуемые размеры — шестнадцать километров в диаметре и в длину — шестьдесят. Цилиндр должен быть достаточно длинным, чтобы на все необходимое в экспедиции хватило места, но не настолько, чтобы динамика вращения вызвала болтанку и изгиб. Одна половина корабля предусматривается для жилья, вторая — для горючего. А на конце. — термоядерный двигатель, который толкает корабль вперед через всю Галактику.
— Термоядерные бомбы… — произнес мальчик. — Гарри? А почему они не разрушат корабль?
— Это уже вопрос для конструктора, — честно признался Малиберт, — а я таких подробностей не знаю. Джерри планировал зачитать свой доклад в Портсмуте. Отчасти поэтому я туда и собирался.
Но разумеется, теперь уже не будет ни Британского межпланетного общества, ни семинара в Портсмуте.
— Скоро ленч, Тимми. Ты будешь есть суп, если я его приготовлю? — обеспокоенно спросила Эльда.
Обещал мальчик поесть или нет, она обычно все равно готовила то, что собиралась. Муж Эльды работал бухгалтером в Кеблавике. К несчастью, он остался поработать сверхурочно как раз тогда, когда вторая ракета доделала то, чего не сделала промахнувшаяся, и у Эльды не стало мужа. От него не осталось ничего, что можно было бы похоронить.
Даже с горячей водой из недр земли, прокачиваемой по трубам на полной скорости, в комнате не становилось тепло. Эльда закутала мальчика в одеяло и не отходила от него, пока он не вычерпал ложкой весь суп. Ларс и Ингар сидели, держась за руки, и смотрели, как он ест.
— Было бы здорово услышать голос с другой звезды, — сказал вдруг Ларс.
— Никаких голосов нет, — с горечью заметила Ингар. — Нет даже наших голосов. И в этом заключается разгадка парадокса Ферми.
Когда мальчик перестал есть и спросил, что это такое, Гарри Малиберт объяснил ему как мог подробно:
— Он назван так в честь ученого Энрико Ферми. Мы знаем, что во Вселенной существует много миллиардов таких же звезд, как наше Солнце. А поскольку у нашего Солнца есть планеты, логично предположить, что планеты есть и у других звезд. На одной из наших планет есть жизнь. Это мы, деревья, животные. А раз на свете так много звезд, подобных Солнцу, то наверняка часть из них имеет планеты, где живут разумные существа. Люди. Такие же развитые, как мы, или перегнавшие нас. Люди, которые строят космические корабли или посылают радиосигналы к другим звездам так же, как мы. Ты все пока понимаешь, Тимми?
Мальчик кивнул, нахмурившись, и Малиберт с удовлетворением отметил, что он продолжает есть суп.
— И вот Ферми задался вопросом: «Почему кто-нибудь из них не навестит нас?»
— Как в кино, — кивнул Тимоти. — Летающие тарелки.
— В кино — выдуманные истории, Тимми. Как сказки или «Волшебник страны Оз». Может быть, когда-то нашу планету и посещали существа из космоса, но убедительных доказательств тому нет. Я думаю, что доказательства нашлись бы, если бы они сюда действительно прилетали. Должны найтись. Если таких визитов было много, то хоть один пришелец наверняка выбросил где-нибудь марсианский эквивалент коробки от гамбургеров или использованную сигнальную вспышку. Мы бы нашли эти вещи и доказали, что они изготовлены не на Земле. Однако такого ни разу не произошло. Поэтому на вопрос доктора Ферми есть только три ответа. Во-первых, кроме нас, жизни во Вселенной нет. Во-вторых, жизнь есть, но они решили не вступать с нами в контакт, потому что мы, может быть, пугаем их своими жестокими нравами или еще по какой-нибудь другой причине, о которой мы даже не догадываемся. А третий ответ…
Эльда подала ему знак, но Малиберт покачал головой.
— …третий ответ таков: как только люди доходят в своем развитии до того момента, когда они имеют все, чтобы выйти в космос, то есть когда у них появляются такие развитые техника и технология, как у нас, у них также появляются все эти жуткие бомбы и другое оружие, с которым они уже не в состоянии справиться. Начинается война, и они убивают друг друга еще до того, как по-настоящему вырастут.
— Как сейчас, — сказал Тимми и кивнул с серьезным выражением лица, чтобы показать, что он все понял.
Суп он доел, но вместо того, чтобы убрать тарелку, Эльда, едва сдерживая слезы, обняла его и прижала к себе.
Мир погрузился в полную темноту. Не стало ни дня, ни ночи. Дожди и снегопады прекратились. Без солнечного света, высасывающего воду из океанов, в воздухе не осталось влаги. Потопы сменились леденящими засухами. Даже на двухметровой глубине земля Исландии оставалась твердой, как камень, и землекопы уже не могли копать дальше. Когда возникала необходимость подать куда-то больше тепла, приходилось закрывать здания и отключать в них отопление. Поток пациентов с обморожениями сократился, зато с тех пор, как люди начали ездить к руинам Рейкьявика за медикаментами и продовольствием, к Эльде все чаще и чаще обращались с признаками радиационной болезни. Работать приходилось всем по очереди. Когда сама Эльда вернулась на снегоходе из такой поездки в отель «Лофтляйдер», она привезла Тимоти подарок: несколько плиток шоколада и набор открыток из сувенирного киоска. Шоколад пришлось поделить, зато все открытки достались ему.
— Ты знаешь, кто это такие? — спросила Эльда. С открыток на них глядели огромные, приземистые, уродливые мужчины и женщины в костюмах тысячелетней давности. — Это тролли. В Исландии до сих пор рассказывают легенды о том, что здесь когда-то жили тролли. И они все еще здесь, Тимми. По крайней мере люди так говорят. Многие верят, что горы — это тролли, но слишком старые и слишком уставшие, чтобы двигаться.
— Это все выдуманные истории, да? — серьезно спросил мальчик, и, только когда Эльда убедила его, что они действительно выдуманные, он заулыбался и даже пошутил: — Видимо, тролли победили в этой войне.
— Боже, Тимми!.. — произнесла несколько шокированная Эльда.
«По крайней мере у мальчика сохранилась способность шутить, — уговаривала она себя, — и даже черный юмор лучше, чем вообще никакого». С новыми пациентами жизнь стала для нее немного легче, потому что она мало что могла сделать при радиационной болезни, и Эльда заставляла себя выдумывать все новые и новые развлечения для Тимоти.
Что удавалось ей замечательно.
Поскольку горючее экономили, никаких экскурсий по красотам Исландии-Подо-Льдом, разумеется, не было. Да никто и не увидел бы ничего в нескончаемом мраке. Но когда санитарный вертолет вызвали на восточное побережье, на мыс Стокснес, чтобы доставить на базу ребенка со сломанным позвоночником, Эльда упросила пилота взять Малиберта и Тимми. Сама она летела, как медсестра, для сопровождения больного ребенка.
— Их дом снесло лавиной, — пояснила она. — Стокснес стоит прямо у подножия горы, и посадить вертолет будет, наверное, нелегко. Но мы для безопасности зайдем с моря. По крайней мере при посадочных огнях вертолета будет что-то видно.
Они оказались даже удачливее. Света прибавилось. Конечно, ни один солнечный луч не проникал сквозь плотные облака, где миллиарды частиц, из которых состоял когда-то муж Эльды, перемешались с триллионами триллионов других частиц из Детройта, Марселя и Шанхая. Но в облаках и под ними то и дело загорались змейки и широкие всполохи смутных оттенков: небо заливало то темно-красным, то бледно-зеленым. Северное сияние давало не так уж много света, но, кроме горящих огоньков на приборной доске вертолета, никакого другого света не было вообще. Когда зрачки их расширились и глаза привыкли к темноте, они заметили, как скользит под ними темный силуэт ледника Ватнайёкюдль.
— Большой тролль, — прошептал мальчишка со счастливой улыбкой. Эльда тоже улыбнулась и обняла его.
Пилот поступил именно так, как предсказывала Эльда: над склоном восточного хребта спустился к морю и оттуда уже осторожно направился в маленькую рыбацкую деревню. Когда они приземлялись по сигналам маленьких красных фонариков, прожектор вертолета выхватил из темноты что-то белое в форме блюдца.
— Радарная тарелка, — сказал Малиберт мальчику, показав в ту сторону.
Тимми прижался носом к холодному стеклу.
— Это одна из тех самых, папа Гарри? Такие штуки говорят со звездами?
Ответил ему пилот:
— М-м-м, нет, Тимми, это военная установка.
— Здесь никто не стал бы строить радиотелескопов, Тимми. Мы слишком далеко к северу. Для большого радиотелескопа нужно такое место, откуда можно просматривать все небо, а не только маленький кусочек, который виден из Исландии.
Пока они подвозили и грузили в вертолет носилки с покалеченным ребенком — медленно, мягко и, как могли, осторожно, — Гарри Малиберт продолжал вспоминать далекие точки планеты — Аресибо, Вумеру, Сокорро и многие другие. Все эти радиотелескопы мертвы теперь и наверняка разрушены тяжелыми льдами и резкими ветрами. Раздавленные, снесенные, проржавевшие незрячие глаза, всматривавшиеся когда-то в космос. Эта мысль расстроила Гарри, но ненадолго. Несмотря ни на что, он чувствовал себя счастливым, потому что сегодня Тимоти в первый раз назвал его папой.
В одном из вариантов окончания этой истории солнце наконец вернулось, но слишком поздно. Исландия оказалась последним местом, где люди еще держались, но и в Исландии начался голод. В конце концов на Земле не осталось никого, кто умел бы говорить, изобретать машины и читать книги. Жуткий третий ответ на парадокс Ферми оказался пророческим.
Но есть и другой вариант. В этом варианте солнце вернулось вовремя. Может быть, едва-едва вовремя, но продовольствие еще не иссякло к тому моменту, когда от прикосновений лучей света в каких-то районах планеты зазеленели растения, выращенные из замерзших или сохраненных людьми семян. В этом варианте Тимми остался в живых и вырос. Малиберт и Эльда поженились, и, когда пришло время, Тимоти взял в жены одну из их дочерей. А из их потомков — через два поколения или через двенадцать — один дожил до того дня, когда парадокс Ферми превратился в забавную беспокойную причуду древних, столь же комичную и бессмысленную, как боязнь моряков пятнадцатого века упасть за край плоской Земли. В тот день небеса заговорили, и к нам прибыли наконец жители далеких миров.
А может быть, настоящее окончание этой истории выглядит по-иному, и в соответствии с ним люди Земли все-таки решили не спорить и не драться друг с другом, чтобы не задушила тьма жизнь на планете. В этом варианте человечество выжило, спасло науку и красоту жизни и смогло радостно приветствовать своих братьев со звезд…
Вот так на самом деле и случилось.
По крайней мере хочется в это верить.
Гордон Р. Диксон
Дружелюбный человек
К величайшему изумлению Марка Торена, его кто-то ждал.
Встречавшим оказался приятной наружности молодой человек в спортивной рубашке с распахнутым воротником. Он вынул изо рта трубку, приветливо улыбнулся и указал на дверь, ведущую в уютную комнату.
— Проходите! Устраивайтесь и чувствуйте себя как дома.
Марк озадаченно последовал приглашению. Инструктаж не предполагал подобного приема. Неужели так встречают всех гостей из прошлого?
Он сел и с любопытством огляделся. Комната, обставленная удобной, модной в его дни мебелью, ничем не отличалась от обычной гостиной.
— Кажется, вы удивлены, — сказал молодой человек, опустившись в глубокое кожаное кресло напротив.
Торен смерил его подозрительным взглядом, отметив при этом, что костюмы у них одного покроя.
— Да, удивлен, — сухо произнес Марк. — Отправиться на пятьдесят тысяч лет в будущее и оказаться в привычной обстановке…
Молодой человек усмехнулся.
— Не принимайте близко к сердцу, цивилизация развивается циклически… Между прочим, меня зовут Меркль. А вас?
— Марк Торен. Что вы имеете в виду — «развивается циклически»?
— По кругу, — беспечно ответил молодой человек. — Средневековье — период развития науки и культуры — снова средневековье — снова период развития — и так далее.
Марк нахмурился.
— Странно. С идеей цикличности, конечно, можно согласиться, но, по нашим расчетам, через двадцать тысяч лет в развитии человечества должен был наступить резкий скачок. Именно поэтому, кстати, я и решил отправиться так далеко в будущее. Ни один мой современник даже представить себе не мог, каким станет род людской… — Он внезапно замолчал. — Если не возражаете, я задам вам несколько вопросов.
— Валяйте! — махнул рукой молодой человек, пустив в потолок струю дыма.
— Вы разговариваете на моем языке, — без обиняков начал Марк. — Одеты, как я. Почему?
— Ах, это… — Меркль вздохнул. — Наши приборы позволяют заглядывать на некоторое расстояние по временной оси. Мы узнали о вашем приближении и специально подготовились.
— Столько хлопот ради одного посетителя? — спросил Марк.
— Не так уж и много хлопот, — пожал плечами Меркль. — С нашими возможностями…
— Таким образом, напрашивается вывод, что ваш мир сильно отличается от того, что я вижу здесь.
— В определенной степени. Разумеется, у нас выше уровень развития техники. И в то же время, как я уже говорил, в культурном отношении мы стоим примерно на одной ступени.
— И в то же время, — подчеркнул Марк, пытаясь перехватить бегающий взгляд собеседника, — мне это будет крайне интересно. — Он замолчал, но, не получив ответа, заговорил снова: — Вы не против, если я ознакомлюсь с вашим образом жизни?
— Пожалуйста! — торопливо заверил молодой человек. — Вы, однако, должны понять, что нам сперва необходимо осмотреть вас и ваш транспорт… Всего лишь удостовериться, что ни вы, ни машина не таите никакой опасности.
— Я заверяю… — высокомерно начал Марк, но молодой человек, виновато улыбаясь, перебил его:
— Мы понимаем, что вы не желаете нам зла. Но, к примеру, ваш корабль мог накопить некую латентную энергию, которая при случайном высвобождении грозит взрывом, а вы сами можете оказаться носителем каких-нибудь болезнетворных микробов, иммунитет к которым давно утерян. Тут не на что обижаться. Между прочим, вы в состоянии значительно ускорить всю процедуру, если ответите мне на несколько вопросов.
Марк сделал гримасу:
— Я-то полагал, что все будет иначе, — посетовал он. — Меня снедает любопытство… Ладно, приступайте.
— Во-первых, — сказал Меркль, — просто, чтобы мы убедились в точности показаний приборов… Из какого вы года?
— Из две тысячи сто девяностого. Меркль кивнул.
— И на каком же уровне развития находилась ваша цивилизация?
— Мы довольны успехами. Наши корабли достигли спутников Юпитера, мы прочно обосновались на Марсе и Венере. Широко используется атомная энергия, хотя, надо признаться, высокая стоимость установок все еще ограничивает применение… — он смущенно замолчал. — Вам, должно быть, смешно…
— Вовсе нет! — тут же возразил Меркль. — Продолжайте.
— Ну, в социальном плане, я полагаю, мы все еще находимся на примитивной стадии. Разумеется, мужчины и женщины равноправны, но до сих пор бытует расовая неприязнь, а реальная власть находится в руках промышленников.
— Ясно… — протянул Меркль. — То есть еще тот тип общества, где сильный человек может стать тираном.
— Пожалуй, да, — согласился Торен и внезапно осекся. — А зачем вам это?
— О, просто так, — беззаботно ответил Меркль. — Расскажите мне подробнее о полетах в космос. Значит, говорите, не дальше Юпитера?
— По крайней мере таковы мои сведения, — сказал Марк. — А я бы, наверное, знал.
— Любопытно, — пробормотал Меркль. — Весьма любопытно. Он неожиданно встал.
— Теперь мне надо вас покинуть. Процесс обследования займет несколько дней, но, будьте уверены, не вызовет ни малейшего беспокойства. Располагайтесь, осваивайтесь. Дом находится в полном вашем распоряжении, но за его пределы прошу пока не выходить.
— Хорошо. Я хотел бы только… — Торен замолчал, потому что Меркль уже скрылся за дверью.
После ухода молодого человека Марк надолго задумался. Такой прием сильно отличался от его ожиданий… Впрочем, он тут же посмеялся над собой за склонность к шаблонам мышления.
Далеко не один путешественник во времени покидал XXII век, но до сих пор никто не возвращался. Это был рассчитанный риск, с ним приходилось мириться. Собственно, надеясь на помощь, Марк и выбрал столь далекое будущее.
Куда может уйти человечество за пятьдесят тысяч лет, если учесть его прогресс за пять тысячелетий известной истории? Марк не раз задавался этим вопросом и неизменно приходил к выводу: даже представить невозможно. Меньше всего он ожидал, что, несмотря на развитие техники, образ жизни в общих чертах сохранит прежний вид.
Ответ Меркля был правдоподобен, и все же…
Марк покачал головой и пошел осматривать коттедж, узником которого он на время стал. Комнаты ничем не отличались от жилых помещений XXII века. Необычной была только лестница, ведущая на крышу, откуда открывался вид на лежащую вокруг местность.
Коттедж стоял в одиночестве на холмистой, поросшей травой равнине. Воздух был на удивление чист и свеж, так что видневшиеся в отдалении группки зданий казались необыкновенно контрастными, словно это были не дома, а расположенные неподалеку миниатюрные макеты. Марк сперва удивился тому, что коттедж, в котором его поселили, стоит на отшибе. Он даже решил спросить об этом Меркля, но потом ему пришло в голову, что причиной выбора такого уединенного места служит боязнь распространения возможной инфекции. И все же странно — Меркль не боялся общаться с ним в непосредственной близости. Разумеется, ученым иногда приходится рисковать и подвергать свою жизнь опасности… Марк пожал плечами и спустился по лестнице. «Проверю машину времени, — подумал он, — и немного посплю. Как только мой карантин закончится, дел навалится столько, что может оказаться не до сна».
Но когда он подошел к месту своего обитания, машины времени там не было.
Меркль появился через три дня. Торен не слышал, как он вошел, — молодой человек просто возник на пороге комнаты, в которой состоялась их первая встреча.
— Добрый день, — приветствовал Меркль с дружеской улыбкой. — Как у вас дела?
Марк вскочил с кресла.
— Вы забрали мою машину! — рявкнул он.
— Да, разумеется, — сказал Меркль. — Проще подвезти ее к аппаратуре, проводящей исследования, чем перевозить всю эту аппаратуру сюда. Полагаю, через день-два вам ее вернут.
— Ах, вот как… — растерянно пробормотал Марк. Посетитель оказался не один. Вслед за Мерклем в комнату вошел пожилой худощавый мужчина и почтительно кивнул Марку.
— Марк, я хочу представить вам Терми, одного из наших археологов. Он входит в состав группы, изучающей вашу машину. Кстати, ее нашли очень интересной. Можно сказать, настолько интересной, что Терми обратился ко мне с просьбой… Не согласитесь ли вы потолковать с ним?
Помимо своей воли Марк был польщен. Резкие черты его лица разгладились.
— Пожалуйста. Чем смогу.
— Благодарю вас, сэр, — сказал Терми. — Присядем?
Они сели; Марк подался вперед, обхватив колени руками, всей позой выражая предельное внимание.
— Начну с маленького признания, — заговорил археолог. — Наши сведения о машинах времени весьма урывочны. Самые древние и примитивные известные нам конструкции относятся к эпохе на пятнадцать тысяч лет позже вашей. Вероятно, вскоре после вашего отбытия наступил период научного регресса, и фундаментальные знания, необходимые для создания машины времени, были утеряны. Таким образом, ваша машина оказывается совершенно уникальной и не имеет аналогов среди последующих моделей. Мы даже не совсем представляем ее принцип действия. Вот я и подумал, не поможете ли вы нам сберечь время и усилия.
— С удовольствием, — ответил Марк. — Прошу понять только, что над проблемой путешествия во времени бились и другие исследователи, и моя машина никак не типична. Хотя все они основаны на одном принципе.
Попробую коротко обрисовать картину. Всерьез работа над проблемой путешествий во времени началась благодаря развитию психомеханики. Именно психомеханика установила, что существует определенная связь между человеческим восприятием времени и его реальным ходом. То есть имеется безусловная тенденция реагировать собственным ускорением на то, что человек воспринимает как ускоренное течение времени. Искажатель Макенвальда явился первым прибором для исследования этой реакции путем трехкратного ускорения субъективного восприятия времени подопытного. Совершенно случайно было обнаружено, что неодушевленные предметы, находящиеся в непосредственной близости от испытуемого, также подвергаются эффекту ускорения.
От проблемы искажения субъекта относительно времени оставался один маленький шажок до проблемы искажения времени относительно субъекта. Исследования в этом направлении помогли осуществить «изоляцию от времени».
Нетрудно понять, что, научившись погружать человека в состояние «безвременья», осталось лишь найти способ перемещения его вдоль оси до точки выхода во временной поток, чтобы совершить путешествие во времени. Психомеханика решила эту задачу, используя человеческий мозг как движущую силу.
Терми откинулся на спинку кресла и засмеялся:
— Вы сыграли с нами недурную шутку! Не удивительно, что на вашей машине нет и следов движущей установки! Ведь на самом деле двигатель находится у вас в голове!
— Что-то в этом роде, — смущенно проговорил Марк.
— Хорошо, — заключил Терми, поднимаясь. — Позвольте поблагодарить за любезную помощь, Марк. Я загляну как-нибудь попозже, и мы еще поболтаем. Мне бы многое хотелось узнать от вас, так сказать, получить информацию из первых рук.
Он повернулся к двери. Меркль тоже поднялся, но Торен преградил ему путь рукой.
— Послушайте, Меркль, вы еще не закончили меня обследовать, а? Я в конце концов хочу выйти и посмотреть, что представляет собой ваш мир!
Меркль задумчиво набил трубку.
— Видите ли, дело с вами обернулось куда сложнее, чем мы ожидали. Пока обследование не закончилось. Полагаю, еще неделя, и вы будете свободны от ограничений.
— Целая неделя!
— Может быть, неделя, — ответил Меркль, — может быть, меньше. А теперь простите, мне действительно надо идти.
И, отведя в сторону руку Марка, он скрылся за дверью, прежде чем Марк успел что-либо сказать.
Через секунду Торен опомнился и распахнул дверь. Однако он увидел только, как взмыл в небо маленький летательный аппарат. Марк проследил его взглядом и уныло вернулся в коттедж.
В доме было довольно много книг, но, присмотревшись повнимательнее, Марк не обнаружил ни одной незнакомой для себя. Поэтому время он в основном проводил на крыше, в ласковых лучах солнца, ломая голову над неожиданным приемом, который он встретил в мире будущего.
Только в самом конце недели Марк сообразил, что именно смущает его в этой ситуации. Он определил то чувство, которое беспокоило его с первой минуты.
Дело было в поведении Меркля и Терми. Марк подсознательно ожидал, что люди будущего будут безгранично уверены в себе и в своих действиях. Тем не менее он заметил в них как раз отсутствие этой уверенности.
По идеальной завершенности дома и обстановки, по беспечному отношению Меркля можно было сделать вывод, что они давно и тщательно подготовились к его прибытию. Следовательно, и обследование не должно вызывать затруднений. А оно вызывало. И, судя по всему, немалые.
Поэтому, когда через неделю Меркль вернулся, Торен был преисполнен решимости выяснить все до конца.
— Послушайте, Меркль, я не подвергаю сомнению ваше право принять защитные меры против орд микробов, которых, возможно, я принес с собой. Но нельзя же бесконечно держать меня взаперти! Так немудрено и с ума сойти. Я в конце концов тоже человек!
По какой-то причине слова Марка застали врасплох его собеседника и поразили в самое сердце. Меркль стоял напротив гостя из прошлого, как всегда улыбаясь и безмятежно попыхивая трубкой, но в мозгу у него словно щелкнули выключателем. Он так долго смотрел застывшим взглядом на Марка, что тот испугался, не разбил ли посетителя какой-то странный паралич. Затем, так же внезапно, Меркль очнулся.
— Вы должны оставаться на месте, — отчеканил он. — Вам запрещается сейчас выходить.
— Но!.. — вскричал Марк.
— Простите, — оборвал Меркль и, круто повернувшись на каблуках, почти выбежал за дверь к дожидавшемуся летательному аппарату.
Разозленный и вконец растерянный, Марк мерил шагами гостиную. Теперь он уже не сомневался в том, что его умышленно отрезали от всего мира. По какой причине? Чем же он таким болен, что ему не разрешают осмотреть даже тот город, который виден с крыши коттеджа?.. И из разочарования, разбитых надежд, изматывающего нервы десятидневного вынужденного безделья родился план…
Ночью, осуществляя шальную идею, Марк тайком поднялся на крышу. Ему запретили покидать дом, но дверь оставили незапертой. Стало быть, если они и предусмотрели его ослушание, то рассчитывали, что он просто переступит через порог и, уж конечно, не станет прыгать с крыши…
Марк перелез через низкое ограждение, схватился за поручень, на секунду повис в воздухе и отпустил руки. Он упал на мягкую траву, перекатился через голову и замер.
Все было тихо. Немного погодя он поднялся на ноги и бесшумно двинулся в темноте к светящимся в ночи зданиям.
По его оценкам, до окраины было миль восемь или десять, но по прошествии нескольких минут огни города уже освещали полнебосвода.
Марк опасливо замедлил шаги, но яркость сияния возрастала так быстро, что ему пришлось лечь на землю, чтобы не заметили.
Он полз вперед. На какое-то время маленький холм скрыл город из виду. Марк достиг его вершины и осторожно поднял голову.
Яркий свет ударил в лицо и вызвал вопль звериного ужаса.
Потому что город оказался игрушечной моделью!
Секунду Торен лежал, окаменев, не в силах отвести взгляд. Потом вскочил и бросился вперед. Миниатюрные здания поднимались до груди, ширины крохотных улиц едва хватало, чтобы протиснуться. Марк недоверчиво провел рукой по строениям — все идеально, вплоть до мельчайших деталей.
Но до глубины души его поразил тот факт, что это был макет его родного города, копировавший давно ему известные строения. Не было ни одного незнакомого здания.
Содрогаясь, Торен поднял глаза. За низкорослым городом мерцало бесформенное сияние, начинающееся, словно пелена тумана, у самых окраин. Марк зачарованно подошел к нему, остановился и медленно погрузил руки в клубящееся облако.
Оно поддалось без всякого сопротивления, и руки исчезли. С немым криком Марк отпрянул назад и посмотрел на руки. Они были целыми и невредимыми. Марк постоял, собираясь с духом, а затем, глубоко вздохнув, шагнул вперед сквозь мерцающую завесу.
Вместо мягкой почвы его ноги почувствовали твердую поверхность. Туман рассеялся. Торен разогнал последний дымок рукой и увидел… запустение.
Он стоял на улице, по которой могли гулять гиганты. С обеих сторон возвышались здания — не миниатюрные копии, а громадные сооружения, теряющиеся в ночном небе. Но вековая пыль, гнетущая тишина, зияющие глазницы домов говорили сами за себя. Город был заброшен.
Страх охватил Марка Торена с удвоенной силой. Он почувствовал себя крошечным и затерявшимся, ничтожной мошкой на оконном стекле, которую вот-вот раздавят пальцем. Им овладела безотчетная паника, и он, не разбирая пути, побежал по улице.
Потом, обуреваемый желанием спрятаться, он нырнул в один из подъездов.
— Приветствуем тебя! — раздался зычный низкий голос. Марк в ужасе выскочил на улицу. Голос затих. Марк повернулся и отчаянно бросился в другую дверь.
— Приветствуем тебя! — вновь прогремел голос.
Марк сделал шаг назад, но на этот раз любопытство частично побороло страх, и он остался на месте, прижавшись к стене.
А голос продолжал говорить. Теперь Марк понял, что голос оглушил его не давлением звука на барабанные перепонки — слова отчетливо и резко звучали в глубине мозга.
— Приветствуем тебя, наш гость! — гласили слова. — Откуда бы ты ни пришел, из какого бы далекого мира ты ни явился, приветствуем тебя! Ты стоишь у колыбели человеческой расы.
Эта планета была нашим домом. Здесь мы оторвали голову от земли. Здесь встали на ноги и выпрямились. Здесь выросли и потянулись к звездам. И здесь стоит памятник творениям людских рук. Оглянись по сторонам — ты видишь наследие человечества.
Теперь и мы, последние из оставшихся на Земле, закончили нашу работу и спешим присоединиться к своим братьям. Мы идем не домой, ибо у нас его не будет. Мы переросли нужду в доме; нам доступна вся Вселенная.
Человек не должен цепляться за маленькие планетки, когда ему принадлежат бесконечные пространства космоса. Подобно вольной птице в небе, нам, защищенным и окрыленным мощью своего разума, суждено идти вперед.
Итак, приветствуем тебя. Взгляни на деяния Человека — на его дворцы, его машины и творения его машин. Все это мы оставили — как в свое время оставишь и ты — ради большей свободы, ждущей среди звезд.
Голос замолчал. Марк повернулся, вышел на залитую лунным светом улицу… и замер. Мрачно сомкнув немые ряды, стояли Меркль, Терми и подобные им. Многие блестели в безжалостном сиянии луны, ибо искусственная плоть не прикрывала стыдливо металлических скелетов. Торен понимал, что он должен испытывать страх, но пережитое потрясение не оставило места для страха, и Марк чувствовал лишь жалость.
— Итак, — наконец вымолвил Марк, — вы — создания машин.
— Да, — словно дуновение ветра явился ответ.
— А я — человек. — Жалость внутри него росла, и он мягко спросил: — Чего вы добивались? Что надеялись выведать у меня?
— Мы пытались научиться жизни, — ответил Меркль за всех. — Мы прикованы к Земле, ибо, наделенные способностью мыслить, мы лишены воображения. Воображение увело людей к звездам. Мы думали, что, если удастся вернуться во времена, когда Человек еще учился, мы тоже сможем научиться.
— Но выяснилось, что моя машина для вас бесполезна… Они молчали.
— Почему вы не спросили меня прямо? — недоумевал Марк. — Почему спрятали все это? — Он взмахом обвел рукой здания.
— Потому что ненавидим вас, — бесстрастно сказал Меркль. — Мы не в состоянии понять и оттого ненавидим.
— Но вы не тронули меня, — растерянно начал Марк. И тут все стало ясно. — Вы ничего не можете со мной сделать…
— Да, не можем, — подтвердил Меркль. — И потому ненавидим.
Наступило долгое молчание.
— Простите, — прошептал Марк, — но я ничем не могу вам помочь.
— Вы ничем не можете нам помочь, — произнес Меркль, — и мы ничему не можем у вас научиться. Дом, где вы жили, был гигантским сканирующим устройством. Мы прочитали вас, как книгу, — и ничего не поняли. Мы разобрали вашу машину на атомы и собрали снова, но мы не можем воспользоваться ею. Теперь мы хотим только одного — чтобы вы ушли.
Он поднял руку, толпа расступилась, и Марк увидел машину времени.
— Мы не способны путешествовать во времени, — продолжал Меркль, — но здесь есть устройства, которые могут отрезать нас от вашей эпохи, и мы включим их после вашего ухода. Ваш визит показал, что нам лучше не встречаться. Идите.
Марк словно во сне прошел по коридору из застывших фигур. Не говоря ни слова, он вошел в машину и поднес руку к пульту. Затем какое-то необъяснимое чувство заставило его обернуться, и он снова посмотрел на стоящего рядом Меркля. Под ногами с тихим гулом начали прогреваться генераторы.
— Робот… — почти удивленно произнес Марк.
Между ними заклубился туман исчезающего времени. Сквозь дымку пластиковое лицо Меркля казалось странно искаженным.
— Не проклинайте меня! — закричал дружелюбный человек.
Роберт Силверберг
Как мы ездили смотреть конец света
Ник и Джейн были очень рады, что съездили посмотреть конец света, потому что об этом можно было рассказать на вечере у Майка и Раби. Приятно прийти в гости и рассказать что-нибудь особенное. Майк и Раби устраивали прекрасные вечеринки. Их дом — один из лучших в округе, дом для всех сезонов, всех настроений… столько свободы… камин в гостиной…
Ник и Джейн подождали, пока не собралось достаточно гостей. Тогда Джейн толкнула Ника, и Ник весело сказал:
— Эй, вы, знаете, что мы делали на той неделе? Мы ездили смотреть конец света!
— Конец света? — спросил Генри.
— Смотреть? — удивилась жена Генри, Цинция.
— Как вам удалось? — поинтересовалась Паула.
— Этим с марта занимается «Американ экспресс», — объяснил ей Стэн.
— Да, — поспешно сказал Ник. — Вас сажают в машину, похожую на маленькую подводную лодку, с массой приборов и рычажков за прозрачной перегородкой, чтобы вы ничего не трогали, и засылают в будущее. Заплатить можно обычными кредитными карточками.
— Вероятно, очень дорого, — предположила Марсия.
— Цены быстро снижаются, — заверила Джейн. — В прошлом году такую поездку могли позволить себе лишь миллионеры.
— Что вы видели? — спросил Генри.
— Сперва один серый туман, — сказал Ник. — И что-то вспыхивает. — Все смотрели на него. Он наслаждался вниманием. На лице Джейн было восхищенное любящее выражение. — Затем туман рассеялся, голос по динамику объявил, что мы достигли конца времени, когда жизнь на Земле стала невозможной. А мы сидели в подводной лодке и смотрели. На берег, пустынный берег. И вода такого необычного серого цвета, с розовым оттенком. Взошло солнце. Красное, как иногда бывает на восходе; только оно оставалось таким и в полдень и казалось бугристым и распухшим по краям. Как некоторые из нас, ха-ха. Бугристое и распухшее. И холодный ветер, дующий по берегу.
— Откуда вы знали, сидя в лодке, что дует холодный ветер? — спросила Цинция.
Джейн бросила на нее яростный взгляд. Ник сказал:
— Мы видели, как поднимается песок. И чувствовалось, что холодно. Серый океан. Как зимой.
— Расскажи им о крабе, — подсказала Джейн.
— Да, и краб. Последняя форма жизни на Земле. Конечно, это был не настоящий краб — знаете, что-то двух футов шириной и высотой в фут, с блестящей зеленой броней и, наверное, с дюжиной ног, и еще какие-то усики, и эта тварь медленно двигалась перед нами слева направо. Целый день краб полз по песку. А к ночи издох. Его усики опали, и он перестал двигаться. Начался прилив и унес его. Солнце село. Луны не было. Звезды сидели не на своих местах. По динамику объявили, что мы только что видели смерть последнего существа на Земле.
— Как жутко! — вскричала Паула.
— Вы долго там пробыли? — спросила Раби.
— Три часа, — сказала Джейн. — Там можно провести хоть неделю, если доплатить, но вернут вас все равно через три часа после отбытия.
Майк предложил Нику сигарету с марихуаной.
— Это грандиозно, — сказал он. — Съездить на конец света!.. Эй, Раби, надо поговорить с нашим агентом по путешествиям.
Ник глубоко затянулся и передал сигарету Джейн. Он был доволен собой. Его рассказ явно произвел впечатление. Раздутое красное солнце, краб… Поездка обошлась дороже, чем месяц жизни в Японии, но она стоила своих денег. Он и Джейн были первыми в округе. Это очень важно. Паула смотрела на него с восхищением. Ник знал, что она видит его сейчас в другом свете. Возможно, они встретятся во вторник в мотеле. В прошлом месяце она отказалась, но теперь другое дело. Цинция держала за руку Стэна. Генри и Майк расположились у ног Джейн. В комнату вошел двенадцатилетний сын Майка и Раби.
— Только что передавали новости. Радиоактивные мутантные амебы из-за утечки на государственной исследовательской станции попали в озеро Мичиган. Они заражены тканерастворяющим вирусом, и в семи штатах впредь до особого уведомления необходимо кипятить воду.
Майк нахмурился и сказал:
— Тебе пора спать, Тимми.
Мальчик вышел. Раздался звонок. Раби пошла открывать и вернулась с Эдди и Фрэн. Паула сказала:
— Ник и Джейн ездили смотреть конец света. Они только что рассказывали нам об этом.
— Как! — воскликнул Эдди. — Мы тоже ездили, в среду вечером.
Ник пал духом. Джейн закусила губу и тихо спросила Цинцию, почему Фрэн всегда носит такие яркие платья. Раби сказала:
— Вы все видели? И краба, и солнце?..
— Краба? — переспросил Эдди. — Какого краба? Мы не видели никакого краба.
— Он, наверное, умер раньше, — сказала Паула. — Когда там были Ник и Джейн.
— Вы давно ездили? — спросил Эдди у Ника.
— В воскресенье днем. Мы, пожалуй, были первыми.
— Отличная штука, правда? — сказал Эдди. — Хотя немного мрачновато. Когда последняя гора скрывается в море.
— Мы видели совсем другое, — отрезала Джейн. Майк спросил:
— А как это происходило у вас? Эдди обнял сзади Цинцию.
— Нас поместили в маленькую капсулу с приборами и…
— Это мы уже знаем, — перебила Паула. — Что вы видели?
— Конец света, — ответил Эдди. — Когда все поглощает вода. Солнце и луна торчали на небе в одно время…
— Мы не видели луны, — заметила Джейн. — Ее там вовсе не было.
— Она была на одной стороне неба, а солнце — на другой, — продолжал Эдди. — Луна была ближе, чем обычно. Забавного цвета, почти бронзовая. И кругом один океан. Только в одном месте кусочек земли — эта гора. Гид сказал нам, что это вершина Эвереста. Представляете, плыть в крошечной лодке у вершины Эвереста! Может быть, футов на десять возвышалась. А вода все прибывает. Выше, выше, выше. И над вершиной — хлюп! Не осталось никакой земли.
— Как странно, — сказала Джейн. — Мы тоже видели океан, но был берег, и песок, и медленно ползущий краб, и солнце… Вы видели красное солнце?
— Оно было бледно-зеленым, — сказала Фрэн.
— Вы говорите о конце света? — спросил Том. Он и Гарриет стояли у двери и снимали пальто. Их, вероятно, впустил сын Майка. Том передал свое пальто Раби и сказал:
— О, что за зрелище!
— Так вы тоже ездили? — неприязненно спросила Джейн.
— Две недели назад, — ответил Том. — Позвонил агент по путешествиям и говорит: «Знаете, что мы предлагаем сейчас? Конец распроклятого света!» И мы поехали прямо к ним, в субботу — или в пятницу? — в общем в тот день, во время волнений, когда сожгли Сент-Луис.
— В субботу, — уточнила Цинция. — Помню, я возвращалась домой, когда по радио сообщили, что применяют ядерное…
— Да, в субботу, — подхватил Том. — И вот мы пришли, и нас отправили.
— Вы видели берег с крабом или мир, затопленный водой? — спросил Стэн.
— Ни то, ни другое. Везде лед. Ни гор, ни океанов. Мы облетели весь мир, и он был как сплошной снежный ком. Мы включили прожектор — солнца не было.
— Я уверена, что видела солнце, — вставила Гарриет. — Будто потухший уголек в небе. Но гид сказал, что его нельзя больше увидеть.
— Как же получается, что все видят разное? — спросил Генри. — Ведь конец света должен быть только один.
— А это не надувательство? — спросил Стэн.
Все обернулись. Лицо Ника покраснело. У Фрэн было такое выражение, что Эдди выпустил Цинцию и погладил Фрэн по плечу.
— Я не утверждаю, — неуверенно стал оправдываться Стэн. — Просто предположил.
— Мне все показалось вполне реальным, — сказал Том. — Выгоревшее солнце. И Земля — ледяной шар. Конец распроклятого света.
Зазвонил телефон. Раби пошла отвечать. Ник предложил Пауле во вторник поужинать вместе. Она согласилась.
— Встретимся в мотеле, — сказал он, и она улыбнулась.
Эдди снова обхаживал Цинцию. Генри неважно выглядел и с трудом боролся со сном. Пришли Фил и Изабель. Услышав разговор Тома и Фрэн о конце света, Изабель сказала, что они с Филом ездили туда позавчера.
— Черт побери! — воскликнул Том. — Ну и как ваша поездка? В комнату вернулась Раби.
— Звонила сестра из Фресно. У них все в порядке. Землетрясение Фресно не затронуло.
— Землетрясение? — повторила Паула.
— В Калифорнии, — объяснил ей Майк. — Сегодня днем. Ты не слышала? Разрушен Лос-Анджелес и почти все побережье до Монтерея. Полагают, что оно произошло из-за подземных испытаний новой бомбы в Мохавской пустыне.
— Калифорния всегда страдает от ужасных бедствий, — посетовала Марсия.
— Хорошо еще, что эти амебы не распространились на запад, — заметил Ник. — Каково сейчас было бы в Л-А![10]
— Еще дойдут, — сказал Том. — Два к одному, что они размножаются переносимыми по ветру спорами.
— Как брюшной тиф в прошлом ноябре, — припомнила Джейн.
— Сыпной тиф, — поправил Ник.
— Я рассказывал Тому и Фрэн, — начал Фил, — какой мы видели конец света. Солнце превратилось в новую. Они все очень хорошо продумали. Я имею в виду, нельзя же просто сидеть, ждать и испытывать это — жара, радиация и прочее. Сперва вас привозят в момент за два часа до взрыва, ясно? Уж не знаю, сколько триллиардов лет пройдет, но много, очень много, потому что деревья совершенно другие, с ветками, как веревки, и синими листьями, и еще какие-то прыгающие одноногие твари…
— О, я не верю, — протянула Цинция. Фил не обратил на нее внимания.
— Мы не видели следа людей: ни домов, ни телефонных столбов, ничего. Я думаю, мы вымерли задолго до тех пор. В общем они дали нам некоторое время смотреть на это. Не выходя из нашей машины, разумеется, потому что, как они предупредили, атмосфера отравлена. Солнце стало постепенно разбухать. Мы заволновались, да, Изи? А что, если они просчитались? Такие путешествия — дело новое… Солнце становилось все больше и больше, а потом эдакая штука вроде руки вытянулась у него слева, большая огненная рука, тянущаяся через пространство, все ближе и ближе. Мы смотрели сквозь закопченные стеклышки, как во время затмения. Нам дали две минуты, и мы уже почувствовали жару. А потом мы прыгнули на несколько лет вперед. Солнце опять было шаром, только маленьким, такое маленькое белое солнце вместо привычного большого желтого. А Земля обуглилась.
— Один пепел, — с чувством произнесла Изабель.
— Как Детройт после столкновения профсоюзов с Фордом, — сказал Фил, — только хуже, гораздо хуже. Расплавились целые горы, испарились океаны. Все превратилось в пепел. — Он содрогнулся и взял у Майка сигарету. — Изабель плакала.
— Те, с одной ногой… Они же сгорели! — всхлипнула Изабель. Стэн стал ее успокаивать.
— Интересно, почему все видят разные картины? Замерзание. Или этот океан. Или взрыв солнца.
— Я убежден, что каждый из нас по-настоящему пережил конец света в далеком будущем, — твердо заявил Ник. Он чувствовал, что должен как-то восстановить свое положение. Так хорошо было до прихода остальных! — Конец света не обязательно один, и нас посылают смотреть разные катастрофы. Я ни на миг не усомнился, что вижу подлинные события.
— Надо и нам съездить, — сказала Раби Майку. — Давай позвоним в понедельник и договоримся.
— В понедельник похороны президента, — сказал Том. — Агентство будет закрыто.
— Убийцу еще не поймали? — поинтересовалась Фрэн.
— В четырехчасовом выпуске об этом ничего не говорили, — сказал Стэн. — Думаю, что он сумеет скрыться, как и предыдущий.
— Понять не могу, почему люди хотят быть президентами, — произнес Фил.
Майк поставил музыку. Ник танцевал с Паулой, Эдди — с Цинцией. Генри дремал. Дэйв, муж Паулы, был не в себе из-за недавнего проигрыша и попросил Изабель посидеть с ним. Том танцевал с Гарриет, хотя они были женаты. Она только что вышла из больницы после трансплантации, и он был к ней чрезвычайно внимателен. Майк танцевал с Фрэн. Раби вклинилась между Эдди и Цинцией. Потом Том танцевал с Джейн, а Фил — с Паулой. Проснулась и вышла маленькая дочь Майка и Раби. Майк снова уложил ее спать. Издалека донесся приглушенный взрыв. Ник опять танцевал с Паулой, но, не желая наскучить ей до вторника, извинился и отошел к Дэйву. Раби спросила Майка:
— Ты позвонишь агенту после похорон?
Майк согласился, но Том сказал, что кто-нибудь застрелит нового президента и снова будут похороны.
— Эти похороны уменьшают общий национальный продукт, — заметил Стэн, — потому что постоянно все закрыто.
Цинция растолкала Генри и потребовала, чтобы он свозил ее посмотреть конец света. Генри был смущен. Его фабрику взорвали во время мирной демонстрации, и он оказался в тяжелом финансовом положении.
— Луи и Жанет тоже должны были прийти, — сказала Раби Пауле, — но их младший сын вернулся из Техаса с новой формой холеры.
Фил сказал:
— А одна пара видела, как разлетелась Луна. Она слишком близко подошла к Земле и разорвалась на куски. Один кусок чуть не разбил их машину.
— Мне бы это не понравилось, — сказала Марсия.
— У нас было чудесное путешествие, — сказала Джейн. — Никаких ужасов. Просто большое красное солнце, прилив и краб, ползущий по берегу. Мы оба были глубоко тронуты.
— Наука буквально творит чудеса в наши дни, — сказала Фрэн. Майк и Раби решили съездить на конец света сразу после похорон. Цинция слишком много выпила и нехорошо себя почувствовала. Фил, Том и Дэйв обсуждали состояние рынка. Изабель флиртовала с Майком. В полночь кто-то включил радио. Еще раз напомнили о необходимости кипятить воду в пораженных штатах. Вдова президента посетила вдову предыдущего президента, чтобы обсудить детали похорон. Затем передали интервью с управляющим компанией путешествий во времени. «Дела идут превосходно, — сказал тот. — Наше предприятие даст толчок развитию всей национальной индустрии. Естественно, что зрелища типа конца света пользуются колоссальной популярностью в такие времена, как наши». Корреспондент спросил: «Что вы имеете в виду, сказав «такие времена, как наши»?» Но когда тот стал отвечать, его прервали рекламой. Майк выключил радио. Ник обнаружил, что чувствует себя чрезвычайно подавленным. Наверное, оттого, решил он, что многие его приятели также совершили поездку, а они с Джейн думали, что будут единственными. Он сидел рядом с Марсией и пытался описать ей, как полз краб, но Марсия только хихикала.
Ник и Джейн ушли совсем рано. Наутро из-за забастовки не доставили воскресных газет, а по радио передали, что уничтожить мутантных амеб оказалось труднее, чем предполагалось ранее. Они распространились в соседние озера, и всем в этом регионе надо кипятить воду. Ник и Джейн обсудили планы на следующий отпуск.
— А не съездить ли нам снова посмотреть конец света? — предложила Джейн, и Ник долго смеялся.
Рональд Кросс
Гражданин стереовидения
Любой вам скажет, кого ни спроси, если он не закоснел в привычке смотреть одни и те же программы по одним и тем же каналам на одном и том же языке из одной и той же страны изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год… На чем я остановился? Ах да. Любой настоящий знаток и ценитель, чутко следящий за новинками стереовидения, скажет вам: истинная сила СВ в его неуловимости, постоянной изменчивости, вечном движении. Только вы подумали, что напали на нечто стоящее, и плюхнулись в кресло с кружкой пива в руке, как передача тускнеет, и вы остаетесь в дураках, увязнув в остатках некогда живого и яркого зрелища. Люди слабые скрипят зубами, пьют пиво и стараются не принимать этого близко к сердцу. Сильные же люди скрипят зубами, вскакивают и начинают переключать каналы. Они знают — гений СВ где-то здесь, он не умирает. Он только переходит из одного места в другое. И сильный не удовольствуется малым, он преодолеет все и найдет настоящую жемчужину. Но как легко, однако, забывается, что и эта передача может вскорости измениться. Да вы и сами не прочь забыть об этом ее свойстве, забыть и поселиться в ней навсегда.
Именно так получилось на прошлой неделе с Испанией. Я влюбился в Испанию, в ее холодный аристократизм, ее изысканность и грацию с легчайшим, но неизбежным налетом мужественной трагичности — так солнечный луч, пронизывающий кубок сангрии[11], рождает кровавый отблеск.
Теперь я смотрел исключительно испанские программы. Нелепые комедии казались мне очаровательными своей наивностью и простодушием. Бесконечные дневные сериалы в моем представлении были исполнены с высокой искренностью в передаче страданий, столь свойственной испанскому характеру. В приключенческих передачах прямота и мужественность сочетались с благородной сдержанностью. На всех актерах и актрисах лежала печать угрюмой гордой красоты. Я любил их. Я любил испанское стереовидение. Я забывал обо всем.
И вот после трех недель интенсивного изучения испанского языка (даже во время сна мы проигрывали учебные записи) моя жена Сильв и я стали участниками пышной стереоцеремонии и получили испанское гражданство. Церемония была великолепной, и первые дни жизни на испанский лад казались восхитительными. Бодрое цоканье моих черных блестящих сапог по новым плиткам, покрывающим пол в нашей гасиенде. Первый животворный глоток сангрии на закате. Темные (недавно подкрашенные) глаза Сильв в обрамлении густых черных ресниц, устремленные на меня поверх изящного веера — черной бабочки, трепещущей в матовой (недавно отбеленной) руке.
Слова СВ-комментаторов о возможной войне с Шотландией я уже не мог отделить в своих мыслях от приключенческих фильмов, исполненных истинно мужского духа. Да, признаюсь, эти передачи волновали меня. Тревожили нечто, вновь зародившееся в моей душе, взывали к тому гордому, мужественному, сугубо испанскому чувству, которое нашептывало мне на ухо: «Испания противостоит всему миру».
И вот, нагруженный аппаратурой для тайного наблюдения — камерами, микропередатчиками, биноклем и прочим, — я впервые за много недель вышел на улицу. Помню, яркий свет и запахи буквально оглушили меня. «Выходить из дому — противоестественно для человека», — подумал я и сразу же упрекнул себя. Испанцу не к лицу такие мысли!
За домом был холм, и я, сгибаясь под своей ношей, начал подъем. Стоит добраться до вершины, думал я, и мне удастся без труда установить наблюдение за домом соседа. Ему об этом никогда не узнать, если только он не запасся одним из новых детекторов электронной слежки фирмы «Смайд энд Саммерз», а мне доподлинно известно, что такого детектора у него, к счастью, быть не может. На прошлой неделе по СВ прошла реклама этих приборов, и с тех пор во всей нашей округе только я установил в доме такой детектор. Об этом сообщил мне представитель фирмы. Так что все складывалось благополучно.
И вот я взбираюсь по крутому склону. Нещадно печет калифорнийское солнце, тяжелый груз оттягивает плечи. Моя цель — шпионить за ближайшим соседом, чей дом буквально прилепился к моему.
Испанец шпионит за шотландцем в Бербанке. Как ни странно, это не показалось мне нелепым. Испанцы лишены чувства юмора. Позже я понял, что это, безусловно, одно из слабых мест в суровом характере испанца. Но в то время такая мысль не приходила мне в голову.
Я взбирался на холм, продираясь через сухой ползучий кустарник. Шипы и колючки впивались в носки, забивались в туфли. Кожа зудела. В горячем воздухе висела пыльца. Я как будто погрузился в воду. Густую горячую воду. Чем ближе я подбирался к вершине, тем чаще приходилось останавливаться. Через каждые два шага я приседал на корточки, опускался к этим злобным колючим плетям и, хрипя, давился огромными глотками горячего звенящего воздуха. Бешено колотилось сердце. Голова раскалывалась.
Помню, я оглянулся, и мне почудилось, что все оставшееся там, внизу, отодвигается дальше и дальше, пока тесный ряд крошечных кукольных домиков не показался мне чем-то из другого мира, населенного другими существами. «Как они примитивны», — подумал я. Мысленно я видел Паркенса и себя самого: мы медленно выходили из игрушечных домов и в нелепом танце двигались по крошечным дворикам. На нем — шотландская юбка, на мне — одеяние испанского вельможи. Я моргнул. Видение исчезло. Сердце забилось ровнее — скоро мне предстояло узнать, каким обманщиком может быть мое сердце.
Когда я добрался до вершины и начал устанавливать приборы, во мне зашевелились сомнения. Почему я это делаю? Потому лишь, что видел на прошлой неделе, как Паркенс и его жена разгуливали в шотландских юбках? И потому только, что мы («мы» — значит Испания) собираемся воевать с ними («с ними» — значит с Шотландией)? Но ведь этот увалень — мой ближайший сосед. И самое большее, в чем его можно упрекнуть, это дурной вкус. Пусть даже отвратительный вкус.
Подобные мысли проносились в моей голове, когда я неожиданно понял, что со мной происходит. Тревожные сигналы о неблагополучном состоянии организма все настойчивее проникали в сознание, вытесняя все прочие мысли. Натиск этих сигналов был бы еще стремительнее и успешнее, не старайся я изо всех сил подавить их. Я не желал понимать их значение.
И вдруг все стало предельно ясно. Левую руку охватила глухая нарастающая боль. Я уже не карабкался на холм, но дыхание не успокаивалось. Голову сжимал обруч. Все это, однако, было мелочью в сравнении с медленной, удивительно тупой болью, неумолимо заполняющей грудь. Неожиданно я осознал, что какое-то время двигаюсь согнувшись в три погибели. Теперь я ложился, нет, я падал в чахлую траву, в ядовитые колючки. Прямо здесь, в эту минуту, меня поразил сердечный приступ!
Спокойно. Никакой паники. В наше время от сердечного приступа не умирают. Домашний компьютер примет сигналы тревоги от датчика, вживленного в мой организм, и автоматически передаст его на ближайший дежурный вертолет скорой помощи. Врач прилетит через считанные секунды, ну пусть минуты.
Время ползло в призрачном тумане боли.
Как же я довел себя до такого состояния? В сорок пять лет сохранить это дурацкое старомодное натуральное сердце из стопроцентного мяса, черт бы его побрал! Сорок пять лет — и все тот же живой насос. Чего я ожидал — чуда? Минута сменяла минуту, каждая — сгусток боли, каждая — комок страха.
Кто только не давал мне советов! «Немедленно обзаведись искусственным сердцем из суперпластика. Насос экстра-класса! Гарантированный срок безотказной работы — полторы жизни! Послужит вам и вашему сыну!!!» Ха-ха. «А вот модель с двумя дублирующими системами. Откажет одна (что, мягко говоря, абсолютно невероятно) — мгновенно включается запасная, и вы в полной безопасности ждете, пока сигнал вашего датчика достигнет…»
«Зачем, ведь мне только сорок три» — так, бывало, объяснял я свой отказ. Кроме того, мне совершенно необходима новая стерео-стена в ванной, а сын давно мечтает о глиссере. Разве что через год. А там, глядишь, еще через год. И вот мне сорок пять, и я умираю от сердечного приступа.
Умираю? Да, умираю. Умираю. Умираю. Умираю. Слово это билось в мозгу, сливалось с потоком времени, становилось временем, становилось болью. Все превратилось в одно ужасное целое. Сейчас, в этот самый момент, я умираю на вершине холма, в колючих кустах, в пекле и боли… Сейчас, в этот самый момент…
Видимо, я потерял сознание или по крайней мере переключился в иную его сферу, где единственной реальностью были боль и смерть, ибо совершенно не помню, как и когда ко мне подключили кабели экстренной помощи. Я очнулся оттого, что кто-то тряс меня. Это был Паркенс, мой сосед.
— Вы меня слышите, Уикерс? Отлично. Я говорю, все обойдется. Я подключил вас к своему сердцу. Неплохой экземпляр, знаете ли. Новая модель — супернасос из суперпластика. Какое-то время он справится с двойной нагрузкой. Нам остается спокойно лежать и ждать. Скорая прилетит с минуты на минуту. Лежите тихо, не шевелитесь — вот так, хорошо. Лучше не разговаривать.
— Вам не больно? — Я пытался вспомнить, как подключаются к чужому сердцу, но не мог сосредоточиться. Что-то вроде электрического заряда от его супернасоса…
— Ощущение довольно странное, — признался он, — я бы сказал, не из приятных. — Он тоже лежал и выглядел не вполне здоровым.
А может быть, его сердце управляет моим на расстоянии? Вот и кабель. Он закреплен на моей груди и идет к нему… Буду чаще смотреть учебные программы, пообещал я себе. Я знал, что нарушу это обещание, но по крайней мере оно позволило мне отвлечься, подумать о чем-то другом.
— Как вы меня нашли?
— Очень просто, — сказал он. — У меня новый детектор. Фирма «Смайд энд Саммерз».
— «Смайд энд Саммерз», — произнес я с таким возмущением, что задохнулся от боли. — Они уверяли, что я — единственный во всей округе, у кого… — Голос изменил мне.
— Не верьте всему, что говорят по стерео, — сказал Паркенс.
— Где эта чертова скорая? Они обязаны долетать за десять минут.
— Не верьте всему, что говорят по стерео, — повторил Паркенс. — Постарайтесь не разговаривать. Лежите себе и отдыхайте. Только, если можно, ответьте на один вопрос. На кой черт вам понадобилось следить за моим домом? Можете сказать? Только не напрягайтесь.
— Испано-шотландская война, — пробурчал я.
— Ах вот как, — сказал он. — Понятно. Все эти юбки, волынки. Ну-ну, расслабьтесь, Уикерс, я не шотландец и никогда не был шотландцем. Умеете хранить тайну? — Он внимательно посмотрел мне в глаза, словно ища ответ на свой вопрос. Потом проворчал: — Вряд ли. Ну да ладно, слушайте. Я вообще не являюсь гражданином какой-либо страны. Зачем эти хлопоты? Какая разница? Я просто смотрю любую программу из любой страны, но при этом — вот что важно — не позволяю себе чересчур увлечься. Кто знает, что я буду смотреть завтра? Или через неделю? По-моему, меня смело можно называть гражданином стереовидения.
Потом мы оба лежали в ожидании скорой, которая появилась только через полтора часа.
— У меня был перерыв на обед, — беспечно сказал врач-пилот, спускаясь по трапу вертолета и ковыряя в зубах тонким медицинским инструментом, назвать который я затрудняюсь — во всяком случае не скальпелем.
Через час, опираясь на плечо соседа, я уже спускался к моей милой маленькой гасиенде. В моей испанской груди уверенно билось новое сердце, а в кармане тесных испанских панталон лежал счет на чудовищную сумму.
Чем же окончилась вся эта история? Войну отменили. По СВ передали, что с Шотландией удалось договориться по некоторым пунктам. Но я-то знаю, дело не в этом. Просто воевать становится очень трудно. Только представьте, за сколькими людьми во всех странах нужно следить! Принадлежность к нации потеряла всякое значение. Так стоит ли серьезно относиться к тому, что одна страна повздорила с другой, когда достаточно тронуть кнопку переключателя каналов, и — рраз! — вы оказываетесь в новом мире. Я думаю, все мы — граждане стереовидения. И еще я думаю, что Паркенс совсем не глуп. Он спас мне жизнь.
Испанское СВ мне уже надоело, и я отказался от испанского гражданства. Пока я просто выжидаю — пусть все идет своим чередом. Не позволяю себе увлечься. Сижу в своем старом продавленном кресле, потягиваю пиво и перескакиваю с канала на канал — вольный ковбой, который, бросив поводья, бездумно движется по необъятным просторам стереовидения. Подожду еще, а там видно будет.
Кит Рид
Автоматический тигр
Он купил эту игрушку для своего троюродного брата Рэндольфа. Рэндольф был настолько богат, что в тринадцать лет мог позволить себе бегать в коротких штанишках. Бедняк Бенедикт не питал надежд на наследство дядюшки Джеймса, но все равно не пожалел денег. Последние несколько раз, гостя в роскошном мрачном доме, он беспомощно съеживался под пронзительным взглядом водянистых глаз дядюшки и впредь не собирался ехать туда безоружным. Дорогой подарок Рэндольфу — внуку старика — обеспечит ему по крайней мере какую-то долю уважения. Но Бенедиктом двигало не только это. Какое-то странное, волнующее чувство овладело им с той самой секунды, как он взглянул на темную витрину невзрачного магазина игрушек.
Его внимание сразу привлекла расположенная в гордом уединении коробка с черно-оранжевым рисунком и яркой надписью через всю крышку: «Королевский бенгальский тигр». В инструкции говорилось, что ребенок может управлять игрушкой, подавая команды в маленький микрофон. Год назад нечто подобное показывали по телевидению. «Тот, в чьи руки попадет игрушка, может ею гордиться», — уверяла надпись на коробке. В детстве Эдвард Бенедикт был лишен дорогих игрушек, что объяснялось не его нежеланием, а исключительно тяжелым положением семьи. А потому он понятия не имел, что заплатил за тигра в десять раз больше, чем за любую механическую игрушку. Впрочем, даже если бы он и знал, это бы его не остановило. Он ни капли не сожалел, что потратил месячный заработок. Тигр произведет впечатление на мальчика, рассуждал он. Кроме того, у него натуральный мех. И властно манили зловещие глаза на коробке.
Больше всего ему хотелось потрогать игрушку. Но продавец смерил его ледяным взглядом и набросился на коробку с листом плотной бурой бумаги и шпагатом. Бенедикт не успел даже попросить доставить покупку на дом и безропотно принял ее в руки, потому что совершенно не выносил скандалов. Всю дорогу в автобусе он думал о тигре. Как всякий мужчина, волею случая оказавшийся с игрушкой, он знал, что не устоит перед искушением.
Его руки дрожали, когда он положил коробку в угол гостиной.
— Только взгляну… — бормотал Бенедикт. — А потом снова запакую для Рэндольфа…
Он развернул бумагу и поставил коробку так, чтобы картинка с тигром была у него перед глазами. Не желая торопить события, он приготовил себе еду, потом убрал грязные тарелки и уселся поодаль. В сгущающихся сумерках рисунок притягивал его с неумолимой силой, и Бенедикту казалось, что он и тигр — нечто гораздо большее, чем человек и игрушка, дар и даритель. А пристальный взгляд нарисованного зверя становился все более властным, и наконец Бенедикт встал и развязал шпагат.
Коробка раскрылась, и он опустил руки, разочарованно глядя на невзрачную кучку меха. Ему даже пришла в голову мысль, что на фабрике при упаковке произошла ошибка. Но когда он тронул мех кончиком ботинка, раздался щелчок, стальной каркас встал на место, и Бенедикт отпрянул, невольно затаив дыхание.
Перед ним возник тигр в натуральную величину, ничем не отличающийся от тех исполненных грации хищников, которых Бенедикт видел в городском зоопарке. Его глаза, искусно освещенные изнутри маленькими электрическими лампочками, горели янтарным огнем; жесткие торчащие усы, как в панике заметил Бенедикт, были выполнены из найлона. Словно выйдя из джунглей, тигр неподвижно стоял в ожидании команды и только яростно хлестал длинным, черно-золотым полосатым хвостом.
Огромный зверь занимал половину комнаты. Бенедикт в страхе попятился к дивану и сел. Сгущались сумерки. Скоро во мраке комнаты единственным источником света остались пылающие янтарные глаза. Тигр стоял в углу, размахивал хвостом и не спускал с Бенедикта свирепого взгляда. Глядя на него, Бенедикт непроизвольно сжимал и разжимал пальцы, а в голове стучала мысль о микрофоне и командах…
Казалось, сам воздух был наэлектризован, как будто там, в углу, появился мощный заряд энергии… Бенедикт слегка шевельнулся и ногой притронулся к какому-то предмету. Это был микрофон. Какое-то время Бенедикт сидел неподвижно, наблюдая за тигром. Наконец, уже глубокой ночью (а может, под утро), странно счастливый, поднес микрофон ко рту и робко выдохнул.
Тигр шевельнулся.
Эдвард Бенедикт медленно поднялся и, призвав на помощь все самообладание, сумел овладеть своим голосом.
— К ноге, — сказал он.
Гордо, величественно тигр исполнил команду.
— Сидеть, — выдавил из себя Бенедикт, бессильно привалившись к двери, все еще не в состоянии поверить.
Тигр сел. Даже сейчас он был ростом с человека, и даже сейчас, в расслабленной позе, под лоснящейся шкурой чувствовалась пружинистая мощь.
Бенедикт подал в микрофон команду и восхищенно замер, когда тигр поднял лапу и прижал ее к своей груди. Он был таким огромным, таким сильным, таким послушным, что Бенедикт в неожиданном приливе уверенности сказал: «Пойдем гулять», — и открыл дверь. Минуя лифт, он прошел к черному ходу в конце коридора и побежал по лестнице, преисполненный восторга, а сзади по грязным ступенькам бесшумно скользил тигр.
— Шшш… — приказал Бенедикт, остановившись в подъезде, и тигр покорно замер.
Бенедикт выглянул на улицу. Все кругом застыло в абсолютной, нереальной тишине, которая бывает только в ранние предрассветные часы.
— Иди за мной, — прошептал он и ступил во мрак.
Тигр следовал за Бенедиктом по пятам, растворяясь в тени всякий раз, когда неподалеку раздавался шум машины. Наконец они подошли к парку, и там, на его асфальтированных аллеях, тигр стал заметно беспокоиться, потягивая лапами, словно застоявшаяся лошадь. Бенедикт с внезапной горечью понял, что часть тигра все еще принадлежит джунглям, что ему надоело лежать в коробке и не терпится размяться.
— Давай, — неохотно разрешил Бенедикт, почти убежденный, что больше никогда его не увидит.
Зверь прыжком сорвался с места, пулей долетел до маленького пруда, взвился в воздух и исчез в зарослях на другой стороне.
Оставшись один, Бенедикт опустился на скамейку и стал вертеть в руках микрофон. Да, больше он ему не понадобится, это ясно. Он думал о наступающем уикэнде, когда ему придется убито извиняться: «Я купил Рэндольфу игрушку, дядя Джеймс, а она убежала…», о потраченных впустую деньгах… Но, вспоминая тигра, проведенное вместе время, колоссальный заряд энергии, хоть раз ожививший его квартиру, он понял, что деньги потрачены не зря. Тигр… Зачем ему возвращаться теперь, когда в его распоряжении целый парк, целый мир? И все же, горя желанием увидеть его снова, Бенедикт не мог удержаться от отчаянной просьбы и снова приник к микрофону.
— Вернись, — взмолился он шепотом. — Вернись. — И добавил: — Пожалуйста.
Он напряженно замер, пытаясь уловить какой-нибудь шорох, какой-нибудь слабый звук, но все было тихо и недвижно. Неожиданно из зарослей появилась гигантская тень, низким грациозным прыжком приблизилась к скамейке и остановилась у его ног.
— Ты пришел, — прошептал Бенедикт дрогнувшим голосом. И королевский бенгальский тигр, с пылающими, как угли, глазами, положил лапу ему на колено.
— Ты пришел, — повторил Бенедикт и после долгого молчания робко опустил руку на голову тигра. — Нам пора, — пробормотал он, заметив, что начало светать. — Идем… — Он запнулся, поймав себя на фамильярности. — Идем, Бен.
И зашагал домой, почти побежал, испытывая неимоверный восторг от близости тигра, следующего за ним длинными мягкими прыжками.
— Теперь надо спать, — сказал он тигру уже в квартире. А потом, когда Бен свернулся калачиком в углу, позвонил на службу и сказался больным. Счастливый и уставший, Бенедикт растянулся на диване, впервые в жизни не боясь запачкать мебель обувью, и заснул.
Когда он проснулся, пора уже было ехать в гости к дядюшке. В углу все так же лежал тигр, теперь неподвижный, но загадочным образом живой, изредка помахивающий хвостом.
— Привет, — нежно проговорил Бенедикт. — Привет, Бен. Он улыбнулся, и тигр поднял голову. Если до тех пор Бенедикт и думал, как упаковать тигра, то, когда величественный зверь вскинул на него свои лучистые глаза, Бенедикт понял, что Рэндольфу придется довольствоваться чем-нибудь другим. Это был его тигр. Обласканный янтарным сиянием, Бенедикт стал собираться. В чемодан полетели чистые сорочки, пижама, аккуратно завернутые в бумагу зубная щетка и бритва.
— Мне надо уехать, Бен, — сказал он, кончив укладываться. — Ты жди, я вернусь в воскресенье вечером.
Тигр внимательно посмотрел на него. Бенедикту показалось, что в светлых глазах скользнул печальный укор, и, спеша поправить свою вину, он добавил:
— Знаешь что, Бен, сделаем так: я возьму микрофон, и, если ты мне понадобишься, я тебя позову. Добираться надо так: сперва до Манхэттэна, через мост Триборо…
Микрофон удобно лег в нагрудный карман, и по каким-то необъяснимым причинам Бенедикт почувствовал себя совсем другим человеком.
— Далась мне эта игрушка для Рэндольфа!.. — В уме он уже готовил отважное обращение к дядюшке Джеймсу: «У меня дома тигр».
В поезде он ловко опередил толпу и занял место у окна. Позже, вместо того чтобы трястись в автобусе или ловить такси, Бенедикт неожиданно для себя позвонил дядюшке и попросил прислать за ним машину.
В затемненном кабинете он так энергично пожал дяде руку, что старик поразился. Рэндольф, сияя исцарапанными розовыми коленками, выпятил подбородок и воинственно спросил:
— Ты опять мне ничего не привез?
На долю секунды Бенедикт смутился, но потом приятная тяжесть микрофона напомнила о себе.
— У меня дома тигр, — пробормотал он.
— А? Что? — потребовал Рэндольф, забираясь ему в карман. — Ну давай, чего там у тебя…
С почти неслышным рычанием Бенедикт рукой шлепнул его по уху. С тех пор поведение Рэндольфа могло служить образцом почтительности. Бенедикту и в голову не приходило, что это так просто.
В воскресенье при прощании дядюшка Джеймс настоял, чтобы Бенедикт взял увесистую пачку облигаций.
— Ты славный малый, Эдвард, — сказал старик, качая головой, словно не в силах этому поверить. — Прекрасный молодой человек…
Широкая улыбка разлилась по лицу Бенедикта.
— Всего доброго, дядя Джеймс. Меня дома ждет тигр.
Едва войдя в свою квартиру, Бенедикт достал микрофон, подозвал тигра и обнял его большую голову. Потом он отступил назад. Тигр казался крупнее, еще более лоснящимся; каждый волосок вибрировал от скрытой энергии. Но изменился не только тигр. Бенедикт долго и придирчиво рассматривал себя в зеркале, изучая искрящееся жизнью лицо и волевой подбородок.
Когда стемнело, они отправились в парк. Бенедикт сидел на скамейке и любовался пружинистой грацией зверя. Отлучки Бена стали короче, и он то и дело возвращался, чтобы положить голову на колени хозяина.
С первым утренним светом Бен снова убежал, двигаясь легкими молниеносными скачками. Он неуловимой тенью помчался к пруду и перемахнул через него с таким изяществом, что Бенедикт от восторга вскочил.
— Бен!
Тигр сделал еще один великолепный прыжок и направился назад. Когда он ткнулся в ноги хозяина, Бенедикт сбросил плащ и с громким ликующим криком припустил по аллее. Он бежал вприпрыжку, упиваясь счастьем и ночью, а тигр следовал за ним невесомыми скачками. Так они кружили по парку, и вдруг перед ними возникла маленькая женская фигурка — руки в ужасе вытянуты вперед, рот открыт в беззвучном вопле. Женщина выхватила из сумочки какой-то предмет, бросила и помчалась к выходу. Что-то больно ударило Бена по носу; тигр затряс головой и попятился. На асфальте лежал кошелек.
— Эй, вы потеряли… — Бенедикт рванулся за ней, потом вспомнил, что придется объяснять присутствие тигра, и остановился. Его плечи на миг поникли, пока Бен не обдал руку жарким дыханием. — Послушай, мы, кажется, напугали ее…
Бенедикт улыбнулся и расправил плечи.
— Ну, как тебе это нравится?.. — Затем с вновь обретенной смелостью он открыл кошелек, выбрал несколько банкнот и положил кошелек на видное место, решив про себя непременно вернуть деньги женщине. — Сделаем вид, что это ограбление. Тогда полиция не поверит в тигра… Идем, пора домой.
Бенедикт чувствовал себя таким уставшим, что проспал до полудня, положив голову на атласную спину зверя. Бен стерег его сон, устремив взгляд немигающих глаз вдаль и только негромкими взмахами хвоста нарушая безмолвие.
Бенедикт проснулся в испуге, что опоздал на работу. Затем поймал взгляд янтарных глаз и рассмеялся. У меня есть тигр. Бенедикт зевнул, блаженно потянулся и неспешно приготовил завтрак. Одеваясь, он обнаружил на туалетном столике пачку облигаций, которую сунул ему дядюшка Джеймс, и подсчитал, что они составляют весьма значительную сумму.
Следующие несколько недель он вел праздный образ жизни: днем смотрел новые кинофильмы, а вечера проводил в ресторанах и барах. Он даже побывал на скачках. Все остальное время Бенедикт сидел с тигром. Он посещал все более дорогие и респектабельные рестораны и с удивлением обнаруживал, что метрдотели почтительно ему кланяются, а светские дамы смотрят на него с интересом — безусловно, оттого, что у него дома тигр. Затем настал день, когда Бенедикт пресытился уверенностью, когда ему надоело повелевать официантами. Он как раз истратил остатки средств от продажи облигаций и (не без угрызений совести) деньги из кошелька женщины. Бенедикт начал внимательно читать деловой раздел «Таймс» и однажды выписал некий адрес.
— Пожелай мне удачи, Бен, — прошептал он в микрофон и ушел.
Он вернулся через час, все еще ошеломленно покачивая головой.
— Бен, если б ты только видел… Управляющий умолял, чтобы я согласился, хотя понятия не имел, кто я такой… я загнал его в угол… я был как тигр… — Бенедикт смущенно улыбнулся. — Перед тобой — второй вице-президент «Петтигрю Уоркс».
Глаза тигра сверкали.
В пятницу Бенедикт принес домой первую получку, и в ту же ночь именно он бежал впереди в парке. Он летел вместе с тигром, пока его глаза не заслезились от ветра. И на следующий день побежал, и на следующий… И каждая утренняя прогулка придавала ему сил, бодрости, решительности. «У меня дома тигр», — говорил он себе в трудные минуты и с удесятеренной энергией добивался цели. А в нагрудном кармане лежал микрофон — талисман, залог помощи тигра… Вскоре Бенедикт стал первым вице-президентом.
Но, несмотря на продвижение, несмотря на то что он стал занятым, важным человеком, Бенедикт никогда не забывал об утренней прогулке. Ему случалось незаметно ускользать из шумных компаний в переполненных ночных барах, чтобы повести тигра в парк и бежать рядом с ним — в смокинге, сверкая в темноте белоснежной манишкой. Бенедикт становился увереннее в себе, сильнее, влиятельнее, однако оставался верен другу.
Но однажды ему поручили продать Куинси, основному заказчику фирмы, шестнадцать гроссов.
— Куинси, — заявил за обедом в фешенебельном ресторане Бенедикт, — вам нужно двадцать гроссов.
Месяц назад он дрожал бы от одного вида Куинси — огромного желчного самодура.
— Смелое утверждение! — прогромыхал Куинси. — А с чего вы взяли, что я хочу двадцать гроссов?
На миг Бенедикт растерялся и оробел. Потом в нем зашевелился тигр, и он ринулся вперед.
— Разумеется, нельзя сказать, что вы хотите двадцать гроссов… Они вам просто необходимы!
Куинси взял тридцать гроссов. Бенедикт был назначен генеральным управляющим.
Купаясь в лучах нового титула, Бенедикт решил дать себе отдых и, окрыленный, устремился к двери, когда был остановлен неожиданным шуршанием шелка.
К нему подошла секретарша — темноволосая, с атласной кожей, неприступная. Губы ее призывно раскрылись.
Движимый внезапным порывом, он сказал:
— О Маделейн, сегодня вечером мы поужинаем вместе. Ее голос был мягче бархата:
— У меня встреча, Эдди, — приехал богатый дядюшка из Кембриджа.
Бенедикт презрительно хмыкнул.
— А, тот самый, кто подарил вам норку? Я его видел. Он чересчур толст. — И с неотразимой улыбкой добавил: — Я заеду в восемь.
— Ну что ж, Эдди… хорошо. — Она бросила на него взгляд из-под пушистых ресниц: — Но должна предупредить — не люблю скупых мужчин.
— Ужинать мы, разумеется, будем дома. А потом, может быть, выйдем в город. — Он похлопал себя по карману, где лежал бумажник, и ущипнул Маделейн за ухо. — Приготовь бифштекс.
Вечером, роясь в ящиках комода, Бенедикт с замиранием сердца нащупал какой-то твердый предмет. Микрофон! Должно быть, выпал, когда он утром одевался, и Бенедикт целый день ходил без него. Целый день! Дрожа от облегчения, он схватил микрофон и собрался положить его в смокинг. Впрочем… Бенедикт задумчиво опустил его на место и задвинул ящик. Он больше не нуждался в талисмане. Он сам был тигром.
Вернувшись поздно ночью, возбужденный вином и горячим дыханием Маделейн, Бенедикт, не раздеваясь, рухнул на постель и проспал до полудня. Выйдя в носках в гостиную, он увидел в углу Бена — поникшего, наблюдавшего за ним укоризненным взглядом. Они впервые пропустили прогулку.
— Прости, старина, — уходя на работу, сказал Бенедикт и виновато похлопал тигра по спине.
— Извини, спешу, — с беглой лаской сказал он на следующий день. — Обещал поводить Маделейн по магазинам.
Шло время; Бенедикт все чаще встречался с девушкой и все реже просил прощения у тигра. А тигр неподвижно лежал в углу комнаты и только укоризненно смотрел на него при встрече.
Бенедикт купил Маделейн кольцо.
Мех тигра стал покрываться пылью.
Бенедикт купил Маделейн бриллиантовый браслет.
На груди Бена завелась моль.
Бенедикт и Маделейн отправились на неделю в Нассау. На обратном пути они завернули к торговцу автомобилями, и Бенедикт купил Маделейн «ягуар».
Искусственное волокно, из которого были сделаны пышные усы Бена, стало разлагаться. Волоски поникли, начали выпадать.
Однажды, возвращаясь от Маделейн на такси, Бенедикт впервые внимательно изучил свою чековую книжку. Поездка в Нассау и первый взнос за машину забрали практически все. А на следующий день предстояло платить за браслет. Впрочем, какое это имело значение? Бенедикт передернул плечами — человеку его ли положения беспокоиться о таких пустяках?! Он выписал шоферу чек, щедро добавил пять долларов сверх и отправился спать, остановившись на минуту перед зеркалом, чтобы полюбоваться загаром.
В три утра Бенедикт проснулся со смутным ощущением тревоги и, включив тусклый ночничок, надолго задумался. Денег оставалось мало, куда меньше, чем он ожидал. Предстояло внести деньги на «ягуар» и, если уж на то пошло, погасить задолженность за квартиру… А ведь впереди еще последний взнос за браслет… Ему нужны деньги, и немедленно.
Бенедикт рывком сел на кровати, обхватив колени руками. Он вспомнил женщину, которую они с Беном испугали в тот день, и ему пришло в голову, что деньги можно добыть в парке. Разве не была та случайная встреча самым настоящим ограблением? Он же потратил чужие деньги!.. И он решил повторить попытку, забывая, что тогда с ним был тигр. А натянув полосатый свитер и повязав вокруг шеи платок, он и вовсе забыл про лежавшего в углу Бена и торопливо вышел на улицу, даже не взглянув в сторону тигра.
Было еще темно. Бенедикт бродил по аллеям парка, словно хищная кошка, упиваясь своей грацией и силой. В воротах появилась темная фигурка — его жертва. Он узнал ее — ту женщину, которую они тогда испугали, — взревел и бросился на нее, думая: «Сейчас опять ее напугаю…»
— Эй! — вскричала женщина.
Бенедикт опешил и остановился, потому что она не отпрянула в ужасе, как он ожидал, а стояла спокойно и помахивала сумочкой.
Не отрывая глаз от сумочки, Бенедикт сделал круг и прорычал:
— Давай сюда!
— Прошу прощения, — холодно произнесла женщина, а когда он снова взревел, добавила: — Что с вами, мистер?
— Кошелек! — угрожающе рявкнул он, ощетинившись.
— Ах, кошелек… — Она размахнулась и ударила его сумочкой по голове.
Бенедикт ошеломленно отступил, и не успел он собраться для очередного прыжка, как она негодующе хмыкнула и ушла.
Для поисков новой жертвы было слишком светло. Бенедикт стянул с себя свитер и медленно побрел прочь, недоумевая, почему сорвалось ограбление. Так и не разобравшись в происшедшем, он зашел в ближайшее кафе и позавтракал. Но и там мысль о неудавшемся ограблении не покидала его. «Я не так рычал», — наконец рассудил он, поправил галстук и отправился на работу.
Часом позже появилась Маделейн.
— Мне звонили по поводу платы за «ягуар», — ядовито сообщила она. — Банк вернул твой чек.
— Да? — От взгляда ее холодных глаз Бенедикт оробел. — В самом деле? Я внесу деньги.
— Уж будь любезен, — надменно отрезала Маделейн.
Обычно он не упустил бы возможности — пока в конторе никого не было — укусить ее за ушко, но этим утром она выглядела такой далекой и высокомерной… «Наверное, потому что я небрит», — решил Бенедикт и ретировался в свой кабинет, погрузившись в колонку цифр.
— Плохо, — пробормотал он через некоторое время. — Мне нужна прибавка.
Владельца фирмы звали Джон Гилфойл — мистер Гилфойл или «сэр» для большинства подчиненных. Он терпеть не мог, когда при обращении использовали его инициалы, и Бенедикт частенько делал это назло.
Возможно, потому, что Гилфойл встал утром не с той ноги, а возможно, потому, что Бенедикт забыл прихватить плащ, но нужного эффекта не последовало — Гилфойл и глазом не моргнул.
— Потом, мне некогда, — бросил он.
— По-моему, вы не понимаете. — Бенедикт, расправив плечи, расхаживал по ковру мягкими шагами. На его туфлях засохла грязь, но в душе он еще оставался тигром. — Мне нужны деньги.
— Позже, Бенедикт.
— В любом другом месте я получал бы вдвое больше. Бенедикт свирепо буравил собеседника взглядом, но где-то, очевидно, был изъян — наверное, оттого, что он охрип во время утренней пробежки, потому что Гилфойл не кивнул покорно по обыкновению, а сказал:
— Вы сегодня не очень исполнительны, Бенедикт. Это не к лицу моим служащим.
— «Уэлчел Уоркс» предлагала мне…
— В таком случае почему бы вам не уйти к ним?! — Гилфойл раздраженно хлопнул по столу.
— Я нужен вам, — сказал Бенедикт и по обыкновению выпятил челюсть. Однако неудача в парке потрясла его больше, чем он думал, и интонация получилась неубедительной.
— Вы мне не нужны! — рявкнул Гилфойл. — Вон отсюда, пока я вас не выгнал вообще!
— Вы… — начал Бенедикт.
— Прочь!
— Д-да, сэр…
Совершенно растерянный, он бочком вышел из кабинета и столкнулся в коридоре с Маделейн.
— Относительно взноса за…
— Я… я все улажу, — перебил Бенедикт. — Если позволишь вечером зайти…
— Не сегодня. — Она, казалось, почувствовала в нем перемену. — Я буду занята.
Слишком озадаченный всем происшедшим, он не стал возражать. Вернувшись к себе, Бенедикт погрузился в изучение своей чековой книжки, вновь и вновь ломая голову над цифрами.
Во время обеда он остался сидеть за столом, машинально поглаживая полосатое пресс-папье, купленное в те счастливые дни, и впервые за несколько недель вспомнил о Бене. Он испытал внезапно прилив глубочайшей тоски по тигру. Бенедикт мучился и страдал, но уже не смел уйти из конторы до конца рабочего дня. Домой он поехал на такси, найдя в ящике стола завалявшуюся пятидолларовую банкноту, и всю дорогу думал о тигре: уж Бен-то его никогда не бросит! Как чудесно будет вновь обрести покой и уверенность, гуляя со старым другом по парку!
Не дожидаясь лифта, Бенедикт взбежал по лестнице и влетел в гостиную, по пути зажигая свет в прихожей.
— Бен, — выдохнул он и обнял тигра за шею. Потом прошел в спальню и стал искать микрофон. Микрофон нашелся в шкафу, под кучей грязного белья.
— Бен, — тихо позвал он.
Тигр с трудом поднялся на ноги. Его правый глаз едва светился; левый глаз потух совсем. Хвост слабо дергался, шкура потеряла живой глянец, гордые серебряные усы пожелтели и поникли, побитые молью. Какие-то механизмы внутри, очевидно, проржавели, и при каждом движении раздавался хрип. Тяжело ступая, тигр подошел к хозяину и прижался головой.
— Привет, дружище, — вымолвил Бенедикт, проглотив комок в горле. — Знаешь что, как только стемнеет, пойдем в парк. Свежий воздух… — Он гладил поредевший мех, и его голос срывался. — Свежий воздух быстро поставит тебя на ноги.
С саднящим чувством Бенедикт опустился на диван, взял одну из своих щеток с серебряными накладками и стал расчесывать омертвевшую шкуру тигра. Мех вылезал клочьями, забиваясь в мягкую щетину.
— Все будет в порядке, — печально сказал Бенедикт, страстно желая поверить своим словам. На мгновение в глазах тигра отразился свет лампы, и Бенедикт попытался убедить себя, что они засияли уже ярче.
— Пора, Бен, идем.
Он встал и медленно направился к двери. Тигр поднялся, поскрипывая, и они начали мучительный путь к парку. Через несколько минут они вошли в знакомые ворота, и Бенедикт ускорил шаги, почему-то уверенный, что под сенью деревьев к тигру вернутся былые силы. И сперва это показалось правдой, ибо сострадательная тьма нежно укутала тигра, и тот ожил новой энергией.
Бенедикт помчался длинными сумасшедшими скачками, уговаривая себя, что тигр следует по пятам. Но вскоре он понял, что, если побежит изо всех сил, Бен никогда не сможет его догнать. Тогда он двинулся легкой трусцой, и тигр сперва держался рядом, самоотверженно стараясь не отставать, но не выдержал и этого темпа. Наконец Бенедикт сел на скамейку и позвал его, отвернув лицо в сторону, чтобы тигр не видел его глаз.
— Бен, — сказал он. — Прости меня.
Крупная голова ткнулась ему в ногу, и, когда Бенедикт вновь повернулся к тигру, он увидел, что здоровый глаз зверя благодарно светится, а на его колено легла лапа. Затем Бен поднял на него отважный слепой глаз, подобрался и побежал к пруду с подобием былой грации и мощи. Один раз он оглянулся и подпрыгнул, как бы говоря Бенедикту, что все в порядке, что прощения просить не за что, а потом взвился в великолепном прыжке. Но в воздухе застоявшийся механизм отказал, гордое тело застыло и окаменевшей глыбой свалилось в воду.
Когда туман перед глазами рассеялся, Бенедикт побрел к берегу, яростно вытирая слезы кулаком. Пыль, несколько волосков на поверхности — вот и все, что осталось от старого друга. Бенедикт медленно вытащил из кармана микрофон и кинул его в воду. Он стоял у пруда, пока первый утренний свет не забрезжил сквозь листву. Ему некуда было спешить. С работой было покончено. Придется продать новую одежду, щеточки с серебряными накладками, чтобы расплатиться с долгами, — но это его не очень беспокоило. Казалось только справедливым, что теперь он останется ни с чем.
Норман Спинрад
Творение прекрасного
— Вас дожидается джентльмен по имени Сибаро Ито, — объявил селектор. — Он желает приобрести какой-нибудь ценный исторический памятник.
Не покидая своего кабинета, я навел справки о посетителе через центральный компьютер. Мой мистер Ито оказался не кем иным, как владельцем осакской компании «Грузовые ракеты Ито». Если Сибаро Ито выписывает чек на любую сумму, не превышающую размера государственного долга, то в надежности этого чека можно не сомневаться.
В кабинет легким шагом вошел стройный, начинающий лысеть мужчина в красном шелковом кимоно с черным оби, отделанным парчой. Совершенно уверен, что в ядовитом смоге Осаки мистер Ито щеголяет в наимоднейших европейских костюмах. В нем все было идеально; типичный японский бизнесмен, великолепный образчик той породы, что вытеснила нас с международной арены.
Мистер Ито едва заметно поклонился и вручил мне визитную карточку. Я ответил кивком головы и остался сидеть. Эти игры могут показаться глупыми, но с японцами нельзя вести дело иначе.
Усевшись напротив меня, Ито вытащил из рукава кимоно черный рулон и церемонно водрузил его на стол.
— Мне известно, мистер Гаррис, что вы являетесь знатоком и собирателем плакатов Филморовской студии середины шестидесятых годов, — сказал он. — Молва о вашей славной коллекции достигла даже окрестностей Осаки и Киото, где я имею честь проживать. Позвольте преподнести вам скромный дар. Мысль, что он будет находиться в столь знаменитом окружении, наполняет меня счастьем и навеки делает вашим должником.
Мои руки дрожали, когда я разворачивал плакат. Учитывая финансовые возможности мистера Ито, его «скромный» дар никак не мог быть незначительным. Мой папаша обожал распространяться о тех старых днях, когда всем заправляли американцы… Однако, должен признать, у японского бизнеса есть определенные достоинства.
Но когда я развернул рулон… Я едва не уронил себя в глазах гостя — до того мне захотелось присвистнуть: ибо я держал в руках ни больше ни меньше как самую первую афишу «Благодарных Мертвых»[12] в мягких черно-серых тонах — редчайший экземпляр, совершенно недоступный простым смертным. Я не смел поинтересоваться, каким образом приобрел его мистер Ито. Наступил торжественный момент, когда мы оба с молчаливым благоговением рассматривали плакат, чья красота и историческая ценность отодвинули на второй план те пустяковые преходящие проблемы, которые свели нас вместе.
— Надеюсь, мне представится возможность так же усладить ваши чувства, как вы усладили мои, мистер Ито, — наконец проговорил я.
Вот так нужно строить фразы: вроде бы и благодаришь, и в то же время тактично напоминаешь о деле.
Мистер Ито внезапно смутился, даже потупился.
— Простите за дерзость, мистер Гаррис, но я питаю надежду, что вы в состоянии помочь мне уладить весьма деликатное семейное дело.
— Семейное дело?
— Именно. Я прекрасно сознаю свою бесцеремонность, но вы, безусловно, человек утонченный и благоразумный…
Его самоуверенность таяла на глазах, как будто он собирался просить помощи в удовлетворении какой-то мерзкой страстишки. Я почувствовал на своей стороне неоспоримое преимущество и понял, что сейчас передо мной откроются определенные финансовые перспективы.
— Пожалуйста, не стесняйтесь, мистер Ито. Ито нервно улыбнулся.
— Моя жена происходит из артистической семьи, — начал он. — И ее мать, и ее отец удостоены высокого звания «Гигант Национальной Культуры», о чем они не устают мне напоминать. Хотя я достиг немалых успехов на поприще грузовых ракет, я в их глазах — простой торговец, в эстетическом отношении дикарь по сравнению с их благородной изысканностью. Вы понимаете мое положение, мистер Гаррис?
Я кивнул со всей симпатией, на которую был способен. Японцы потрясающе усложняют себе жизнь! Крупнейший промышленник — и его бросает в пот от одной мысли о своих родственничках-нахлебниках, которых он запросто может купить с потрохами! В то же время он вознамерился утереть нос этим сукиным детям каким-то мудреным восточным путем… Сдается мне, что японцы куда лучше могут заправлять миром, чем собственной жизнью.
— Мистер Гаррис, я желаю купить для своего поместья в Киото видное произведение американской культуры. Откровенно говоря, оно должно быть достаточного масштаба, чтобы напоминать родителям жены о моих успехах в материальной сфере каждый раз, когда их взгляд падет на данное приобретение. А я, будьте уверены, установлю его таким образом, чтобы это происходило весьма часто. Но, разумеется, оно должно обладать красотой и исторической ценностью, доказывая тем самым, что мой вкус не уступает их собственным вкусам. Тогда я вырасту в глазах родственников, завоюю их уважение и восстановлю покой в своем доме. Мне сообщили, что вы являетесь незаменимым советником в этих вопросах, и я горю желанием осмотреть любые творения прекрасного, которые вы сочтете для меня подходящими.
Так вот в чем дело! Он хочет купить что-то достаточно большое, чтобы повергнуть в изумление свою утонченную родню, но не может довериться своему вкусу. И при этом, словно золотая рыбка, купается в море иен! Я буквально не мог поверить в свою удачу.
Сколько же удастся с него содрать?..
— А… какого размера предмет вы имеете в виду, мистер Ито? — небрежно спросил я.
— Я желаю приобрести какой-нибудь выдающийся памятник монументальной архитектуры с тем расчетом, чтобы превратить мои сады в место поклонения его красоте. Следовательно, необходимо произведение классических пропорций. Разумеется, оно должно быть достойно поклонения, иначе все потеряет смысл.
Да, это вам не обычная продажа очередного Говарда Джонсона или бензозаправочной станции. Даже старый «Хилтон» или Зал Почета бейсбольной ассоциации Куперстауна, которые я загнал в прошлом году, пожалуй, были бы мелковаты для этого дела. Собственно говоря, Ито дал понять, что цена не имеет для него значения. Это же мечта всей жизни! Простофиля с неограниченным кредитом сам доверчиво просится в мои нежные ручки!
— Если угодно, мистер Ито, — предложил я, — мы немедленно можем осмотреть несколько вариантов здесь же, в Нью-Йорке. Мой флайер на крыше.
— С вашей стороны в высшей степени любезно нарушить ради меня свои планы, мистер Гаррис. С удовольствием соглашаюсь.
Я поднял флайер на высоту примерно около тысячи футов и повел его над полуразрушенными джунглями Манхаттана. Потом мы снизились до трехсот футов и, залетев со стороны острова Бедло, стали медленно приближаться к статуе Свободы. Я специально не торопился подходить к Обезглавленной Даме — товар всегда надо показывать лицом. Ракурс получился великолепный: огромная зеленая статуя с налетом копоти от зажигательной бомбы поднималась из залива словно поверженный колосс.
Лицо мистера Ито не выдавало никаких эмоций. Он бесстрастно смотрел прямо перед собой.
— Вам, безусловно, известно, что это знаменитая статуя Свободы, — начал я. — Как большинство памятников старины, она доступна любому покупателю, который будет выставлять ее с подобающим уважением. Мне не составит труда убедить Бюро Национальных Ценностей в безупречности ваших намерений.
Мы кружили вокруг острова, чтобы Ито мог осмотреть статую со всех сторон и надлежащим образом оценить ее презентабельность. Однако его лицо оставалось таким же невыразительным.
— Как видите, с тех пор как мятежники взорвали голову фигуры, ничего не изменилось, — продолжал я, стараясь подогреть его интерес. — Тем самым памятник приобрел еще большее историческое значение и покрыл себя неувядаемой славой. Подарок из Франции, он символизирует собой родство американской и французской революций. Расположенная у входа в Нью-Йоркскую гавань, статуя Свободы для многих поколений иммигрантов стала воплощением самой Америки. А нанесенный мятежниками ущерб служит лишь напоминанием, как легко мы вышли из этой переделки. Кроме того, он придает определенный меланхолический настрой, вы не находите? Эмоциональность и тонкая красота соединены воедино в элегантный шедевр монументальной скульптуры. А запрашиваемая цена много ниже, чем можно было бы ожидать. Когда мистер Ито наконец заговорил, он казался смущенным.
— Надеюсь, вы меня простите, мистер Гаррис, так как мои чувства проистекают из глубочайшего уважения к благородному прошлому вашего народа… Но на меня данное произведение искусства действует угнетающе.
— Каким образом, мистер Ито?
Флайер завершил облет статуи Свободы и начал следующий круг. Ито опустил глаза и, отвечая, не отрываясь смотрел на маслянистые воды залива.
— Символизм этого разбитого памятника печалит меня. Статуя олицетворяет собой упадок некогда великой нации. Поместить ее в Киото было бы с моей стороны поступком низменным и постыдным. Я бы осквернил память вашего народа и проявил безграничное чванство.
Ну, что вы на это скажете?! Он, видите ли, оскорблен, потому что считает, что выставить памятник в Японии — значит нанести обиду Соединенным Штатам. Выходит, делая такое предложение, я задеваю его достоинство и намекаю на азиатское бескультурье, тогда как для всякого нормального американца эта распроклятая ломачина — не более чем старая рухлядь, годная лишь на то, чтобы всучить ее иностранцам, которые рады-радешеньки утащить ее к себе. Нет, от этих японцев просто сойдешь с ума! Кого еще можно оскорбить, предлагая сделать то, что они считают унизительным для вас, хотя вы ничего дурного для себя в этом не видите?!
— Надеюсь, я не обидел вас, мистер Ито, — не подумав, выпалил я и чуть не откусил себе язык. Как раз этого и нельзя было говорить! Я действительно обидел его и теперь подлил масла в огонь, поставив его в положение, когда вежливость требовала отрицать это.
— Уверен, что ничего не могло быть дальше от ваших намерений, мистер Гаррис, — искренне проговорил Ито. — Всего лишь волна грусти при мысли о хрупкости величия… Само по себе это ощущение, можно сказать, даже полезно для души. Но видеть памятник постоянно — выше моих сил.
Льстивая японская учтивость или истинные чувства? Кто знает, что эти люди чувствуют на самом деле? Порой мне кажется, что они сами этого не ведают. Но, так или иначе, надо повысить его настроение. Причем быстро. Гмм…
— Скажите, мистер Ито, вы любите бейсбол?
Глаза Ито зажглись, словно маяки. Мрачность исчезла, замененная теплым сиянием неожиданной улыбки.
— Да! — воскликнул он. — Я снимаю ложу на осакском стадионе, но должен признаться, что до сих пор питаю тайное пристрастие к «Гигантам». Как странно, что великая игра заброшена у себя на родине!
— Однако лишь благодаря этому факту я имею возможность предложить то, что несомненно вызовет у вас самую горячую заинтересованность. Летим?
— Безусловно, — ответил мистер Ито. — Здешние окрестности угнетающе действуют на мою нервную систему.
Мы поднялись на высоту пятьсот футов и вскоре оставили покосившуюся груду грязной меди далеко позади. Просто диву даешься, сколько значения ухитряются придать японцы любому старому хламу! Причем нашему хламу, будто у них мало своего собственного. Но уж кому жаловаться, только не мне — я недурно живу благодаря этому.
Мы пересекли Гарлем и на скорости триста миль в час промчались над Бронксом. Не было никакого смысла очищать мили выжженных равнин, и теперь весь район зарос высокой травой, ядовитым сумахом и густым кустарником. Никто там не живет, если не считать патетических группок старых смирных хиппи, не заслуживающих нашего внимания. Эта местность производила удручающее впечатление, и я хотел, чтобы мистер Ито пролетел над ней высоко и быстро.
К счастью, нам было недалеко, и через несколько минут мы уже парили над объектом назначения — единственным сооружением, оставшимся сравнительно невредимым в этом бедламе. Каменное лицо мистера Ито преобразилось. Его осветила счастливая мальчишеская улыбка, и мне стало ясно, что я попал в цель.
— Ух ты! — восторженно воскликнул Ито. — Стадион «Янки»! Древнее ристалище легко отделалось во время мятежа — так, малость обуглилось, ну и кое-где поосыпались внешние бетонные стены. Лежащие вокруг развалины — гигантские груды раздробленного кирпича, проржавевшие стальные конструкции, целые горы рухляди — все поросло кустарником и деревьями, естественно переходящими в дикий природный ландшафт. Более или менее сохранился лишь проходивший по поверхности участок подземки — огненно-рыжий скелет, покрытый мхом.
Бюро Национальных Ценностей обнесло стадион электрифицированной колючей изгородью, которую патрулировал охранник в одноместном скиммере. Я опустился до пятидесяти футов и сделал пять кругов над игровым полем, давая зачарованному мистеру Ито хорошенько насмотреться. Пусть представит себе, как восхитительно будет выглядеть этот шедевр в окружении его садов. Всякий раз, когда наши пути сближались, охранник махал рукой — он, должно быть, изнывал здесь от однообразия и скуки, среди руин и чокнутых хиппи.
— Можем ли мы опуститься? — спросил мистер Ито прямо-таки с благоговейным трепетом. Готово, он попался! Его глаза сияли, как у сладкоежки, которому подарили кондитерскую.
— Разумеется, мистер Ито.
Я медленно подвел флайер к центру стадиона и потихоньку направил его к сплетению высокой травы. Мы словно ныряли в огромный, не имеющий крыши собор, и вокруг нас кольцом смыкались покореженные трибуны — прогнившие деревянные скамьи, укрывавшие в своих темных глубинах сотни птиц. Царила атмосфера какого-то затаенного величия.
Мистер Ито разве что не прыгал от восторга.
— Ах как прекрасно! — вздыхал он. — Какая грациозность! Какое благородство! Какие славные дела свершались здесь в былые дни!.. Дозволено ли нам ступить на это историческое поле?
— Ну конечно, мистер Ито.
Все шло превосходно. От меня не требовалось ни слова. Он продавал себе этот замшелый пустырь куда успешнее, чем это делал бы я.
Мы пошли через бурьяны, вспугивая диких голубей. Необъятность пустого стадиона наводила священный трепет, словно это были греческие руины или Стоунхендж, а не заброшенная бейсбольная площадка. Казалось, трибуны заполнены тенями болельщиков; в воздухе звучало эхо великих деяний, и в каждой темной щели клубились призраки исторических событий.
Мистер Ито, как выяснилось, знал о стадионе «Янки» больше, чем я (и больше, чем я когда-либо хотел знать). Он торжественно вышагивал по полю, таская меня за собой, и демонстрировал свою эрудицию.
— Мемориальные плиты с именами незабвенных героев «Нью-йоркских янки», — провозгласил мистер Ито, замерев возле отметки с полустершимися цифрами «405». Здесь из поля торчали, словно надгробия, три камня, а за ними на стене — пять позеленевших медных табличек. — Легендарные Рут, Гейриг, Димаджио, Мэнтл… Вот тут Микки Мэнтл загнал мяч на трибуны — подвиг, в течение почти полувека считавшийся невозможным. А там Эл Джинфридо остановил прорыв великого Димаджио на знаменитом первенстве мира…
Поразительно, сколько всякой всячины он знал об этой ерунде и какое колоссальное значение все это имело в его глазах! Казалось, нашему обходу нет конца. Я бы, наверное, свихнулся с тоски, если бы меня не утешал тот факт, что он купился с потрохами. Пока Ито объяснялся в любви стадиону «Янки», я убивал время, подсчитывая про себя иены. С него можно содрать миллионов десять, а значит, мне перепадал круглый миллион. Мысль о плывущих в руки денежках помогала мне улыбаться все два часа, в течение которых Ито блаженно лепетал и пускал от удовольствия слюни.
Был уже полдень, когда он наконец насытился и позволил отвести себя к флайеру. Настала пора заняться делом — надо брать его тепленьким, пока он еще не способен к сопротивлению.
— Мне невыразимо приятно наблюдать ваши глубокие чувства к этой изумительной спортивной арене, мистер Ито. Я приложу все усилия для скорейшего оформления документов на собственность.
Мой клиент замер, словно очнувшись от приятных снов, а потом опустил глаза и даже почти незаметно втянул голову в плечи.
— Увы, — проговорил мистер Ито. — Лелеять на своей земле благородный стадион «Янки»!.. Это превосходило бы самые смелые мечты, но подобное самопотворство лишь усугубит мои семейные невзгоды. Родители супруги невежественно считают возвышенное искусство бейсбола завезенным американским варварством, и моя супруга, к несчастью, разделяет их мнение и часто бранит меня за пристрастие к этой игре. Если я приобрету стадион «Янки», то окажусь посмешищем в собственном доме, и жизнь моя станет совершенно невыносимой.
Ну что вы скажете? Наглый сукин сын потратил два часа моего времени, обнюхивая каждый камень на этой помойке, и едва не свел меня с ума болтовней… прекрасно отдавая себе отчет, что брать не будет!! Мною завладело отчаянное желание вколотить его зубы в глотку. Но я вспомнил об иенах, на которые у меня еще оставалась надежда, и остановился на более подходящем ответе: легкая улыбка понимающей симпатии, вздох завистливого сожаления и грустное «увы!»
— Тем не менее — бодро добавил Ито, — я буду вечно лелеять память об этом визите. Считайте меня своим должником, мистер Гаррис.
Это меня доконало.
Дело пахло керосином. Срывалась самая крупная сделка в моей практике. Я показал Ито два лучших образца на своей территории, и они ему не подошли. А если он не подберет ничего по своему вкусу на северо-востоке, оставалась еще масса первосортного товара в других местах. И предостаточно моих коллег, которые не откажутся прикарманить жирный куш.
— Вы, безусловно, устали, мистер Гаррис, — холодно сказал мистер Ито. — Не хочу вас больше беспокоить. Пожалуй, нам пора возвращаться. Если вы подберете для показа что-нибудь еще, мы договоримся о встрече во взаимно удобное время.
Мне нечего было ответить. Я нанес ему тяжкое оскорбление и, кроме того, понятия не имел, что предлагать. Оставалось лишь направить флайер назад и надеяться на чудо. Как только мы достигнем конторы, моя золотая рыбка вильнет хвостом.
Мистер Ито бесстрастно смотрел на унылые ряды многоквартирных домов, не заговаривая со мной и даже не замечая моего присутствия. Багровый свет, льющийся сквозь купол флайера, превращал его круглое лицо в восходящее солнце, как будто прямо с японского флага. Я много лет имею дело с японцами и никак не могу их понять: то они учтиво надменны и превосходят вас во всех отношениях, то вдруг обращаются в глупых сосунков. Сейчас меня постигла неудача, и я, поджав хвост, плелся домой. А рядом сидел разочарованный клиент и всем своим видом показывал, что я — полное ничтожество, а он — пуп Вселенной!
— Мистер Гаррис! Мистер Гаррис! Посмотрите! Это великолепное сооружение!..
Ито кричал. Его глаза восторженно сияли. Широко улыбаясь, он указывал куда-то вдоль Ист-Ривер. Со стороны Манхаттана весь берег был покрыт самыми уродливыми домами, как две капли воды похожими друг на друга. Бруклинская сторона была еще хуже — так называемый промышленный район: низкие угрюмые здания без окон, склады, причалы… Выделялось только одно сооружение, и лишь его мог иметь в виду мистер Ито, — сооружение, связывающее жилой массив Манхаттана с промышленным районом Бруклина.
Мистер Ито показывал на Бруклинский мост.
— Э-э… мост, мистер Ито? — проговорил я, с трудом сохраняя серьезное выражение лица. Насколько мне известно, Бруклинский мост лишь одним образом мог претендовать на историческое значение — он был непременным атрибутом анекдотов столь древних, что они уже не вызывали смеха. Бруклинский мост традиционно продавали всем наивным туристам и простакам — вместе с акциями несуществующих урановых рудников и золочеными кирпичами.
Я не мог устоять против искушения:
— Вы хотите купить Бруклинский мост, мистер Ито?
Это было прекрасно. Теперь, после того как он всласть поизмывался надо мной, я называю его в лицо идиотом, а он ничего не подозревает!
Напротив, Ито жадно закивал, как неотесанная деревенщина из какой-нибудь старой шутки, и выпалил:
— Да, очень! Он продается?
Я заставил себя проглотить смех и, снизившись, подвел флайер к рассыпающейся махине. Меж двух толстых каменных башен были натянуты ржавые тросы, на которых висел мост. Флайеры давно уже сделали подобные сооружения ненужными, но, конечно, никому и в голову не приходило его снести. Там, где тяжелые грязные блоки входили в воду, они были покрыты мерзкой зеленой слизью. Выше этой линии белел вековой нарост гуано. Места, не загаженные чайками, покрывал дюймовый налет копоти. Полотно дороги растрескалось, всюду валялись отбросы, мусор, ракушки. Я был несказанно рад, что кабина флайера герметична — вонь, должно быть, стояла ужасная. Прогнившее, разваливающееся, запакощенное уродство… Словом, как раз то, чего заслуживал мистер Ито.
— Что ж, — молвил я. — Полагаю, я смогу продать вам Бруклинский мост.
— Превосходно! — воскликнул Ито. — Очаровательный вид, не правда ли, мистер Гаррис? Я преисполнен решимости приобрести его, невзирая на цену.
— Не могу назвать никого более достойного, чем ваша высокочтимая особа, мистер Ито, — провозгласил я с предельной искренностью.
Примерно через четыре месяца после того, как последняя секция Бруклинского моста была доставлена в Японию, я получил два пакета от мистера Сибаро Ито: письмо с мини-кассетой и голографическим слайдом и тяжелую посылку размером с коробку из-под обуви в голубой оберточной бумаге.
Благодаря миллиону иен, лежащему на банковском счету, мое отношение к мистеру Ито несколько потеплело. Я решил прослушать кассету и даже не удивился, услышав голос японского друга:
«Приветствую вас, мистер Гаррис. Позвольте еще раз выразить глубокую благодарность за своевременную перевозку Бруклинского моста к моему поместью. Он уже установлен и доставляет всем колоссальное эстетическое наслаждение, а также невыразимо способствует сохранению покоя в моей семье. Я прилагаю снимок этого дивного сооружения, чтобы и вы могли насладиться его красотой. Кроме того, в знак признательности посылаю вам скромный дар. Надеюсь, вы примете его с тем же чувством, с которым я его подношу. Сайонара».
Во мне проснулось любопытство. Я поднялся и вставил слайд в стенной проектор. Передо мной возникла поросшая густым лесом гора с темно-серой раздвоенной вершиной, суровая и торжественная. Серебристая лента воды струилась по расщелине и срывалась на каменное плато. Низвергающийся поток разбивался в небольшом озере, взметая столб брызг, которые образовывали неоседающую дымку. И над ущельем, между пиками, оставляя далеко под собой великолепный водопад, тонкой нитью повис Бруклинский мост. Его громоздкие башни, стоявшие на самом краю пропасти, выглядели изящными и хрупкими по сравнению с грандиозным величием горы. Очищенные каменные блоки блестели каплями влаги; тросы и полотно дороги совсем скрывались за густым плющом. Фотография была сделана на закате: садящееся солнце заливало мост мрачно-оранжевым огнем, светилось бронзой в клубящейся дымке и сверкало алмазными сполохами в воде.
Это было очень красиво.
Наконец, вспомнив про другой пакет от мистера Ито, я заставил себя отвести глаза.
В голубой оберточной бумаге оказался золотистый кирпич. Я разинул рот. Я захохотал. Потом я посмотрел внимательнее.
На первый взгляд это был предмет старых шуток — кирпич, покрытый золотой краской. Только сделан он был из самого настоящего чистого золота.
Я знаю, что мистер Ито хотел мне этим что-то сказать, но что — до сих пор не могу взять в толк.
«Красивая у вас Земля!»
Случайным, даже парадоксальным может показаться соседство фантастических рассказов этого сборника и полных земного реализма работ художника Сергея Сюхина. И действительно, материал о художнике из Архангельска был задуман по принципу контраста двух миров — мира буйной фантазии и знакомого с детства мира малой родины. Но так ли действительно знаком нам этот земной мир и не дальше ли он от нас находится, чем мир космических кораблей, пришельцев, вооруженных бластерами, взбунтовавшихся роботов и стальных городов?
Не раз археологи представляли очередную находку как след космических пришельцев — то это были загадочные рисунки, то знаки на земле, то непонятные нам предметы. Но каждый раз нас ожидало разочарование — это были следы деятельности наших далеких земных предков. Наш век дал нам много: комфорт городского жилья, небывалые скорости, разум компьютеров. Но не слишком ли дорогой ценой платим мы за достижения человечества? Экологические катаклизмы, разрыв с природой, потеря традиционной культуры — вот далеко не весь перечень потерь нашего поколения. Неудивительно, что такие традиционные деревенские предметы, как коса-горбуша или резной конек с кровли русского дома, могут показаться многим загадочными и непонятными.
Сергею с детства знакомы эти предметы, не в музее и не по книгам он изучал их, и он щедро распахивает дверь в этот почти ушедший от нас мир. Этим, наверное, объясняется тяга зрителя к простым по сюжету работам — они, как то «Земляничное окошко» Бредбери, напоминают нам о том, что мы все те же земные люди, что всегда в нас живут те простые радости, когда открытия ожидают нас каждый день.
«Детство» — так назвал Сергей серию литографий. Не так давно это было, в его родной Пучуге, деревеньке, затерянной в архангельских лесах. Но пройдет время, и если не нам, то нашим детям пейзаж северных далей может показаться иллюстрацией к фантастической повести о неизвестной, чистой и зеленой планете.
На художника нельзя выучиться — это дается от бога. И не Абрамцевское художественное училище имени Васнецова, и не Львовский полиграфический институт дали Сергею право называться художником.
«Не приемлю любования развалинами северной деревни, как это бывает у городских художников. Для них это красиво, мило, патриархально, а у меня сердце обрывается, когда каждое лето вижу, что разрушен очередной дом-судьба, так и не отдавший нам свою тайну, а на его месте вырос очередной уродец, продукт нравственного опустошения его создателей». Наверное, в этих словах художника и заключается секрет его творческой энергии. Во время учебы были и эксперименты с цветом, и поиски изобразительных форм, но, решив однажды рисовать только то, что знакомо, понятно и близко, он остается верен себе.
Литография, со всем богатством ее изобразительных возможностей, становится надолго его излюбленной техникой. Появляются серии работ по произведениям его земляка Федора Абрамова. А литографии по сказкам Писахова, представленные на выставке в залах Манежа, привлекают советского и зарубежного зрителя и после экспонирования в Милане навсегда остаются в итальянском музее.
Видно, общечеловеческие ценности привлекают зрителя в небольших по размеру, неярких работах Сергея Сюхина, если не теряются в больших залах Манежа и Центрального Дома художника на Крымской набережной.
Сейчас художник работает над книгами для издательства «Детская литература». Одна книга — «Палей и люлех» — сборник сказок северных писателей, другая — «Легенда о мастере Тынге» — в них художник остается верен северной тематике.
Радостная серия «Детство», тревожные работы к «Дому» Федора Абрамова, пронизанные народным юмором иллюстрации к Писахову — такие разные по тематике работы, но одно их объединяет — любовь к родному краю и желание искренне рассказать зрителю об этой такой знакомой и красивой земле.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги