Геймер. Книги 1-4

Глава 1 ТАЙНАЯ КНИГА

— Многие спорят, как правильно отрубать голову: чтобы она падала наземь или оставалась висеть на тоненьком куске кожи. Приверженцы последнего метода считают, что отсеченная полностью голова сразу же покатится в сторону от тела, и может… шутка ли сказать, докатиться до высоких гостей, присутствующих на сэппуку. Это обстоятельство может испортить впечатление от увиденного, опозорив самурая, которому было положено следить за порядком проведения церемонии. Если совершающий сэппуку — владетельный даймё, для проведения ритуала ему следует отвести помещение в замке. Это не относится к тому случаю, если поступило распоряжения свыше считать приговоренного к сэппуку даймё изменником и предателем. Предатель, если он является представителем древнего рода и князем, по высочайшему повелению должен окончить свою жизнь в менее почетном месте, в саду, на лужайке возле замка, где для этой цели будет сооружен специальный настил. Если, согласно приговору, он должен совершать сэппуку в одиночестве, для него могут воздвигнуть небольшую беседку или отгородить настил ширмами. На церемонии обязательно должен присутствовать самурай, совершающий кайсаку, то есть помогающий даймё расстаться с жизнью, а также как минимум три наблюдателя. Один из которых может быть самурай, приготавливающий церемонию. Наблюдатели необходимы для того, чтобы доложить о произошедшем во всех подробностях и доставить голову покойного в качестве доказательства смерти. Впрочем, я начал говорить о том, как именно следует отсекать голову, так чтобы она не была до конца отделена от тела и повисала на куске кожи или полностью была отсечена от шеи. Точного ответа на этот вопрос не существует. Что же до меня, то я всегда рубил головы, отсекая их полностью, — произнеся это, Кияма Укон-но Оданага, господин Хиго, Сацумы и Осуми, член Совета регентов Японии из династии Фудзимото, глава даймё-христиан Японии, кивнул, как бы еще раз подтверждая сказанное, и поклонился, коснувшись циновки лбом, когда его собеседник склонился перед ним в поклоне, преисполненном благоговейного почтения.

— Я надеюсь, вы все записали верно, Такеси-сан? — Кияма снова сел на пятки, выпрямив спину, рыжий отблеск закатных лучей освещал его неподвижное лицо, делая даймё похожим на статую медитирующего Будды. В такой позе он мог находиться часами, при этом ни один мускул лица не двигался, тело оставалось в полном покое.

— Все до последнего слова. — Такеси засуетился напротив своего сюзерена, мелко кланяясь. — Не извольте беспокоиться. Потомки будут благодарны вам за эти разъяснения.

— Я хотел бы попросить тебя поработать со мной над еще одной книгой. — Кияма прикрыл веками глаза, заранее предвкушая удивление своего секретаря. Долгие годы, проведенные рядом с этим человеком, сделали свое дело, и Кияма мог не смотреть на старого Такеси, для того, чтобы в точности воссоздать выражение его лица с запавшими щеками и глазами навыкате, как у выброшенной прибоем на берег рыбы. И то, как неловко он смахивает с лица пот своей безобразной культей, похожей на рачью клешню.

Гости Кияма и его челядь неизменно приходили в восторг от однорукого секретаря, умудряющегося выводить идеальные по своей красоте и гармонии иероглифы левой рукой, в то время как большинство знакомых Кияма не могли похвастаться и третью талантов однорукого.

— Но мы еще не закончили «Наставления для отроков, воспитывающихся в самурайских семьях»… — Худенький, тщедушный Такеси, должно быть, наконец-то разозлился, Кияма втянул ноздрями воздух с явственным запахом свежего пота.

Повисла пауза.

— Неужели вы хотите бросить сей труд, которого ожидают его высочество, а также великий сёгун? У вас был шанс составить свои «Наставления» первым, обессмертив свое имя… — Такеси невольно прикрыл ладонью рот, опасаясь, что наговорил лишнего.

— Мы будем работать над двумя рукописями одновременно. — Кияма снова замолчал, смакуя наступившую тишину. — Я бы хотел попросить тебя помогать мне в составлении тайной рукописи. Рукописи, о которой никто не будет ничего знать, кроме нас с тобой.

— О, это великая честь для меня. — Такеси снова поклонился, ткнувшись лбом в белоснежное татами и застыв в этой позе полной покорности.

— Признаться, я и затеял писать свои «Наставления» только для того, чтобы никто не подглядел, чем мы занимаемся на самом деле. Шпионы, без сомнения, сообщат нашим врагам, что мы продолжаем работать над текстом «Наставлений», в то время как мы будем делать две книги одновременно. Как тебе такой план? — Кияма открыл глаза, весело поерзав на седельной подушке.

— Прекрасный план, господин даже убедил других даймё написать аналогичные книги, так что теперь все будут уверены, что вы поддерживаете состязания, в то время как… А о чем будет ваша тайная книга?

— Не о чем, а о ком. — Кияма улыбнулся уголками губ. — Признаться, я долго думал, приглядывался к тебе, прежде чем решился посвятить тебя в курс дела.

— Семь поколений моих предков честно служили роду Фудзимото, — захлебнулся в обиде Такеси. Его лицо побелело, а затем словно налилось кровью, на лбу выступила испарина.

— Да, да, я знаю, твои предки и ты сам во все времена были безупречными воинами, — произнося это, Кияма старался не смотреть на культю секретаря, уперев взгляд в прислоненную к стене китайскую ширму с пионами, — но, не скрою, я все же не мог довериться тебе без особой проверки. Поэтому сорок лет назад я и взял тебя в секретари. Сорок лет — немалый срок для проверки верности. Не так ли? — Он усмехнулся, хлопая себя ладонями по коленям.

— Вы знаете меня всю жизнь, господин. Не сорок — а шестьдесят лет. Позволю себе напомнить, что я единственный из детей, обучающихся вместе с вами владению мечом, оставшийся после этих уроков в живых и не будучи при этом сильно искалеченным. — Лицо Такеси из красного сделалось почти черным, так что Кияма невольно подумал, а не случится ли с его секретарем удар.

— Простите меня, господин, мне кажется, я наговорил лишнего. — Такеси снова утер пот со лба.

— Да, да, действительно шестьдесят лет. — Впервые Кияма казался растерянным. — А я, признаться, и не вспомню, каким ты был ребенком. Кажется, что всю жизнь ты был старым тощим дурнем, таскавшимся за мной со своим письменным прибором. — Даймё усмехнулся. — Извини за старого дурака, но я давно уже думаю о тебе как о друге.

— Это великая честь для меня! — Заерзал Такеси. — Признаюсь, я опасался, что вы действительно сочтете меня старым и сошлете в одно из ваших отдаленных поместий. Работа над «Наставлениями» подходит к концу, а я так привык к вашей милости, что лучше уж без разрешения совершу сэппуку, чем соглашусь добровольно покинуть вас. — Такеси снова низко поклонился. — Я обучал грамоте вашего сына и надеялся, что вы доверите мне обучение внуков. Как раз сегодня я хотел просить вас об этом. Но теперь, когда мы будем работать сразу же над двумя книгами, я снова чувствую себя молодым и сильным, я…

— Кстати, все хотел спросить тебя, почему ты не женился?

За седзи мелькнула тень, и тут же кто-то поскребся у входа.

— Заходи, Хана-тян, — пригласил служанку Кияма.

Девушка бесшумно открыла дверь и, войдя в комнату, утвердила перед даймё и его секретарем крошечный столик, на который другая служанка молча поставила бутылочки саке и чашечки. Встав на колени, Хана налила хозяину и затем Такеси, вопросительно поглядев на даймё.

— Можете идти. Не дети, сами справимся. — Кияма проводил служанок взглядом, дождавшись, когда девушки прикроют седзи.

— Так почему ты не женился, старый хрыч? Неужели тебе жалованья мало? Или всю жизнь собирался чужих детей грамоте обучать? Теперь, небось, поздно тебе обзаводиться семьей. Силы уж не те, да и твой стручок, поди, давно уже не тот, что в молодости. Признайся, небось, уже давно и что делать-то с ним позабыл? — Кияма отпил из своей чашечки, с удовольствием потягивая напиток. — Впрочем, ученые занятия ревнивы, они не допускают, чтобы человек расходовал себя на жену и детей.

— Ваша правда. — Такеси снова низко поклонился, оставаясь в таком положении и украдкой смахивая слезу. — А о чем ваша новая книга? Точнее о ком?

— Я хотел бы написать о человеке, прошедшем через время и появившемся здесь, в чуждой ему стране, чужом времени, чтобы изменить ход истории, или… — Кияма задумался.

— Что значит «прошедшем через время»? — не понял Такеси.

— Я буду диктовать тебе о человеке, пришедшем из будущего.

— Но так не бывает! Простите меня. — Такеси подавился саке и был вынужден откашляться. — Наше учение говорит о том, что нет будущего и нет прошлого, одно сплошное настоящее.

— Я посвящу тебя в тайну, о которой сейчас знают только в ордене «Змеи». — Кияма перешел на шепот, его лицо по-прежнему оставалось почти что неподвижным, но рука сделала движение, изображающее в театре змею.

Такеси кивнул, вытаращив на господина глаза.

— Как ваш секретарь, я, разумеется, слышал об этом ордене, но не знаю…

— Орден «Змеи» — это люди, умеющие проникать в любое время и любое место на нашей земле. Они могут заслать своего воина в древний Китай, где он, поддерживаемый членами ордена, живущими в том времени, будет представлен ко двору императора. Впоследствии он займет важный пост и будет влиять на политику страны.

— Но откуда в древнем Китае возьмутся люди ордена? — На краткий миг Такеси показалось, что господин тронулся рассудком.

— Я же уже сказал, они пронизывают мир вдоль и поперек, и если им необходимо подготовить государственный переворот в какой-либо стране, они ищут человека, который сможет стать во главе бунта. И если его нет в той стране, его берут из другой. А если его нет ни в одной другой стране, его берут из другого времени. «Змеи» есть повсюду.

— Но может ли быть представлен ко двору императора человек, явившийся из другого времени? — усомнился Такеси. Его старые ноги давно уже устали, но он не смел подняться или поменять позу.

— Ты смотришь в самый корень. — Кияма довольно крякнул, подливая себе саке. — Посторонний никогда не сможет встать у власти, где все места распределены между сыновьями правящей элиты. Но для того и орден, чтобы взявшийся неведомо откуда чужестранец был бы принят в один из влиятельных домов и назван сыном и наследником. После чего он уже может явиться ко двору императора.

— А куда девается их наследник? — Такеси все еще не мог поверить в реальность происходящего.

— Наследник может умереть от болезни или быть убитым во время путешествия. Обычно берут человека никому не известного, например, воспитанного где-нибудь в провинции. Много ты знаешь юношей, которых родители впервые представляют ко двору сегуна? Ты знаком со всеми домочадцами мелких даймё? Конечно же нет.

— О ком вы собираетесь писать? — Такеси налил себе немного саке, не зная, как скрыть внезапно охватившее его возбуждение, его руки ходили ходуном, голова старчески тряслась.

— Я назову его имя чуть позже. — Кияма проникновенно посмотрел в глаза Такеси. — О нем и еще обо мне. — Он снова замолчал, ожидая вопросов, и поскольку Такеси ничего не спросил, затравленно глядя на своего господина, продолжил: — Ты не можешь владеть мечом, потому что сын твоего господина, будучи еще ребенком, случайно покалечил тебя.

— Вы отсекли мне кисть, если быть точным, — Такеси кивнул, — но все это в прошлом. Вы мой господин, и я должен…

— Потом, когда тебе и сыну твоего сюзерена было по шестнадцать лет, он изнасиловал твою невесту, и она покончила с собой. — Темные глаза Кияма впились в хлипкую фигурку секретаря.

— Я просил тогда разрешение у вашего благородного отца совершить сэппуку, но он отказал мне. Решил, что одной рукой я не смогу правильно вспороть себе живот. Так что нет смысла и позориться. Он был великим знатоком традиций.

— А потом в двадцать я взял тебя к себе секретарем, и мы стали, наконец, друзьями. Так или нет?

— Да, и я очень благодарен вам за это.

— Ты никогда не думал поквитаться со мной за то горе, что я тебе причинил?

Такеси молчал.

— Значит, думал. — Кияма бросил на пол чашку, и она покатилась по татами. — Почему не убил?

— Вы мой природный господин, мы все в вашей власти, — машинально произнес Такеси. Его огромные, навыкате глаза при этом застыли, сам он словно пребывал в трансе. — Все что ни сделает господин — правильно. И наше дело принимать с покорностью и смирением.

— Ты мог жить рядом с чудовищем, искалечившим тебя и убившим твою любовь?! — Кияма на секунду отвернулся.

— Я и сам не знаю, как это произошло… Я очень виноват перед вами, господин. Я достоин смерти. — Такеси поставил на столик свою чашку. — Вы испытывали меня, господин, и я оказался недостойным ваших милостей. Теперь я готов признаться, что после смерти Эрики я целыми днями молился, чтобы вы умерли. А потом вы и вправду заболели, и я испугался, что вы умрете, и ваш род прервется. Я и сам был готов умереть вместе с вами или еще лучше за вас. Я чувствовал свою вину, видел, как вы страдаете. И ничего уже не мог сделать. Когда проказа покрыла ваше лицо и руки, когда… — Он задохнулся, закашлявшись. — О, я мечтал умереть вместе с вами. Как мечтал! — Лицо старика осветилось, глаза сияли. — Я бинтовал себя вашими бинтами, я пил из вашей чашки и ел вашими палочками. Но не заболел. А потом, вы приняли христианство и заставили всех нас креститься. Мне было больно чувствовать себя изменником Будды и его бодхисатв. Но я понял, что принесу жертву, отказываясь от веры наших предков. Христос велел прощать, и я искренне простил вас. И вот вы не только поправились, а и изменились! Ваша мать не так могла прочувствовать изменения, произошедшие с вами, ваши женщины не так поняли это, как ощутил это я. Вы предстали перед нами совершенно другим человеком. Вы стали христианином, вы перестали убивать и насиловать направо и налево. Вы стали заботиться о своей земле, о своем доме, о славе предков! Вы взяли меня, калеку, своим секретарем и ни разу не унизили меня тем, что я не могу поднять меча. Вы стали совершенно другим человеком, не проклятием рода Фудзимото, как называли вас за глаза с самого детства, а его благословением. Вы стали другим…

— Я и есть другой. — Кияма поспешно поднялся, успев заткнуть ладонью рот Такеси и повалив его при этом на пол. — Молчи, пожалуйста, молчи, или я буду вынужден убить тебя на месте. Сейчас я уберу руку, и ты будешь молчать и выслушаешь мою исповедь. — Такеси моргнул в знак согласия.

Медленно Кияма убрал руку, готовый в любой момент перерезать секретарю горло откуда-то взявшимся у него ножом когай.

Глава 2 ИСПЫТАНИЕ ДЛИНОЮ В СОРОК ЛЕТ

— Так вот, я — воин ордена «Змеи», родившийся в далеком будущем в стране, о которой ты ничего не слышал. Я не японец и не имею никакого отношения к славному роду династии Фудзимото. Поверь мне — это правда. Бывают самозванцы на престол, но самозванцы, утверждающие, что не имеют никаких прав на этот престол, самозванцев на нищету или лютую смерть… — Он улыбнулся, все еще готовый в любой момент наброситься на Такеси. — Наш орден заменил меня на скончавшегося от проказы настоящего Кияма. Волей судьбы я действительно очень похож на покойного, да и его лицо слишком долгое время скрывали бинты и маска, чтобы домочадцы успели забыть, каким он был. Христианство было ловкой отговоркой, с одной стороны — чудо, с другой — ты сам сказал, что после моего «волшебного исцеления» я изменился и стал другим человеком. Я развелся с женой, так как почти невозможно обмануть женщину, разделявшую с тобой ложе, и прогнал всех наложниц, я должен был заменить всех ближайших слуг, так как они могли узреть различия и заподозрить неладное, но я пожалел одного тебя, калеку, так как узнал, что мой предшественник сделал с тобой и твоей девушкой. Я не мог вернуть тебе любимую, не мог излечить твою руку, и я, конечно же, боялся, что ты захочешь отомстить мне. Но я так отчаянно нуждался в друзьях… Теперь ты знаешь, что настоящий Кияма умер в мучениях, как ему и следовало за его злодеяния. Я же совсем другой человек — считай началом нашего знакомства день, когда выздоровевший Кияма впервые покинул самостоятельно свою комнату. И не обращай внимание, что я так похож на твоего обидчика. Я не он — он не я.

— Значит, вы не Кияма Укон-но Оданага, господин Хиго, Сацумы и Осуми? Настоящий Кияма, член Совета регентов Японии, глава даймё-христиан Японии, скончался? Так? — Старик выглядел растерянным, но необыкновенно заинтересованным. Это был хороший знак.

— И так, и не так. — Фальшивый Кияма погладил черную с проседью, похожую на серебряную дорожку луны бороду. — Кияма Укон-но Оданага, господин Хиго, Сацумы и Осуми, из династии Фудзимото, действительно умер в двадцать лет. Но вот членом Совета регентов Японии и главой даймё-христиан Японии стал не он, а именно я. Так что какая-то польза роду Фудзимото от меня все же была. Что же до тебя, друг мой, то, признаюсь, я все время пытался как-то загладить его вину перед тобой. Но что тут сделаешь?..

— Вы могли заставить меня жениться, — подумав, сказал Такеси. Теперь он не сидел на пятках, а полулежал там, где его оставил лже-Кияма. — Я бы высказал протест, но не посмел ослушаться. А потом, быть может, я привык к своей жене, и у нас сейчас были дети и внуки.

— Не знаю. — Лже-Кияма пожал плечами. — Я думал, что ты верен своей возлюбленной.

— Если вы пошутили надо мной, господин, выдумали сказку, чтобы я раскрыл перед вами свое сердце, считайте, что вам это удалось. — Такеси вздохнул. — Признаюсь, это я и только я повинен в том, что вы… или тот, настоящий Кияма… заболел проказой. Считаю своим долгом признаться, что это я купил у прокаженного некоторые его вещи и подсунул вам. То есть вам или тому, настоящему Кияма. — Такеси выдержал взгляд господина. — Я действительно отомстил обидчику. Отомстил подло и очень жестоко. И нет мне прощения ни на этом, ни на том свете.

— Понимаю, ты не мог поднять меча и…

— Мог! — Лицо секретаря из пунцового сделалось бледным. — Моя левая рука натренирована не менее, нежели была правая. Много раз я думал, как рубану сверху вниз, и тело молодого господина развалится на две части. Я во второй раз совершил предательство. Мне не следовало так думать, не следовало травить господина. Я должен был служить роду Фудзимото, как служили ему семь поколений моих предков. Но я ничего не мог с собой поделать, я подумал, что меч — это очень быстро. И что вы, то есть он, умрет, не мучившись. Я хотел, чтобы он страдал, невыносимо страдал… Убейте меня, господин!

— Ты поступил правильно. — Кияма ухмыльнулся. — И я рад, что все наконец разрешилось. Ты отомстил, убив обидчика, я же твой друг. И в доказательство дружбы я посвящу тебя в тайны и сделаю одним из нас, одним из членов ордена «Змеи». — Даймё плеснул в чашку секретаря саке, но поскольку руки старика сильно тряслись, заботливо поднес напиток к его губам.

Немного успокоившись, Такеси, пошатываясь, вышел из покоев своего сюзерена.

— Вам нездоровится, — остановила его принесшая столик служанка.

— Просто выпил лишку, — улыбнулся Такеси. — Наш господин, он сильный, как Суса-но-о-но микото, а я слабый, ветхий, пара чашечек могут с ног свалить.

За его спиной зашуршало, и первая заметившая хозяина девушка почтительно встала на колени.

— Отдыхай, старый пьяница, — добродушно похлопал его по плечу Кияма, — через несколько дней я соберусь с мыслями, вызову тебя в замок и расскажу о нем. — Даймё повернулся ко все еще коленопреклоненной служанке и, когда та подняла голову, погладил ее по щеке. — Позови ко мне мою младшую наложницу, — весело попросил он, все еще вглядываясь в почти что черные глаза оробевшей перед ним девушки. И когда та поспешно поднялась и убежала исполнять приказание, Кияма вплотную приблизился к лицу своего секретаря.

— Через несколько дней ты узнаешь, кто тот другой, что явился сюда из грядущего, из… — Он махнул рукой и вернулся в свои покои, оставив ошарашенного Такеси в одиночестве.

Глава 3 ДЕРЕВЬЯ НЕ СПЯТ НАД РЕКОЙ

Как же прекрасны ночи в Японии, боже, как же они прекрасны! Луна нынче похожа на лодочку с бойко задранным носом, джонка, да и только. Плывет она в черном-пречерном море в окружении прекраснейших в мире звезд. А звезды все как на подбор огромные, окруженные какими-то чудными ореолами, точно лики ангелов небесных нимбами.

В такие ночи ясно понимаешь, что Бог действительно есть. Неважно — японский это бог или какой еще. Кто-то ведь должен был создать всю эту красоту.

Капельки росы на кустах светятся в лунном или звездном свете. В каждой свой оттенок, своя история, своя тайна. Внизу поблескивает вода. Змеится черно-серебряная шкура величественной змеи-реки, выгибается, вьется, унося в неведомые дали наши сны и мечты, все, о чем думают люди, смотрясь в ночные реки.

Царица-ночь закрывает бархатной накидкой Хоро мир, чтобы влюбленные могли наконец остаться в одиночестве.

В богатых домах еще горит свет, отчего сами дома кажутся прозрачными, за их стенами — театр теней. Разыгрываются величественные драмы этого времени.

В прошлый раз, в прошлой далекой жизни, в недосягаемом сейчас прошлом, или будущем, если смотреть отсюда, из семнадцатого века, Ал бывал в Иокогаме в составе русской делегации. Тогда река была украшена синими огнями, расположенными в ночи во всю длину набережной, подобно удивительным бусам. А вот там по правому берегу тянулась аккуратненькая аллейка с деревьями, ветви и стволы которых были перевиты гирляндами с белыми лампочками. Под деревьями в гранитной набережной были сооружены крошечные квадратные прудики с красными карпами. Прудики соединялись канальчиками, что давало возможность огромным рыбам переплывать из одного насиженного местечка в другое.

Сейчас весь правый берег покрывал густой лес, а не те хиленькие деревца…

Ал снял с головы кожаную тесемку, позволяющую держать волосы в подобии самурайского пучка, помотал головой с длинными светлыми волосами.

Когда-то давно, шестнадцать лет назад, он, двадцатидевятилетний питерец, жил себе, не зная забот. Играл в компьютерные игры, тусовался с игровиками и инсталляторами, занимался конным спортом, дзюдо, учился владеть холодным оружием. И мечтал, страстно мечтал оказаться однажды в Японии начала семнадцатого века, в период становления третьего сегуната Эдо бакуфу — сегуната великого Токугава, о котором писал в свое время Джеймс Клавелл.

Говорят же — бойтесь желаний своих, ибо они исполняются. Впрочем, Ал не боялся. Не боялся брать у мужа сестры сомнительный эликсир, якобы способный перенести его в эпоху своего кумира, не боялся затем делать первые шаги в этом мире. На шее его висел амулет с обратным билетом, поэтому он не боялся почти ничего.

То есть, наоборот, теперь, когда Ал обжился и привык в Японии, он боялся как раз возвращаться. Он любил и был привязан к своей растолстевшей от частых родов жене Фудзико, обожал четверых детей, двое из которых были его родными.

Боялся оставлять их одних, боялся, что кто-то, видя его счастье, может попытаться разрушить его. Смертельно боялся за жену, когда вдруг начались преждевременные роды, и тройня застряла у нее поперек живота. Тогда, ходя вокруг дома и пытаясь по отдельным звукам понять, что же у них там на самом деле происходит, Ал мучительно страдал оттого, что больно ей. В этот момент он с охотой поменялся бы местами с любимой женщиной, но Бог — ни японский, ни русский — не дал ему такой возможности.

Потом вышел замковый доктор и предложил выбрать из двух одинаково ужасных вариантов один: либо он достанет детей из чрева, разрезав их внутри на куски, и спасет этим самым Фудзико, либо вскроет ей живот и вытащит еще живых детей, но тогда уже не будет возможности спасти любимую.

Умирая от жалости к еще не рожденным, но уже таким дорогим им детям, Ал все же приказал спасать любимую женщину. И, чудо, по кускам удалось вытащить только двоих первых девочек, третьего, пацана, доктор аккуратно повернул, после чего Амакаву благополучно появился на свет божий, а Фудзико осталась жива.

С тех пор они стали жить всемером, не считая слуг и частенько наведывавшегося проведать внучек и правнуков деда Фудзико и Тахикиро Хиромацу. Семеро — это он сам, Фудзико, старший приемный сын Минору, дочка Гендзико (оба ребенка на самом деле дети Фудзико от первого брака, официально его дети), дочка Марико, сын Амакаву и наложница Ала и одновременно с тем сводная сестра Фудзико Тахикиро. Крепкая и дружная семья.

Еще один ребенок, родившийся на следующий год после Марико, умер в младенчестве. И о нем почти не вспоминали.

Ал отлично знал, что готов жизнь отдать за своих домашних, и даже за старого брюзгу и убийцу каких мало Хиромацу, но одновременно с этим он не переставал думать о возможности возвращения.

Глава 4 САД НАСЛАЖДЕНИЙ

Госпожа Осиба склонила красивую головку на грудь спящего юноши. Ее новый любовник был поистине прекрасен, стройный и обворожительный, точно женщина, вакасю обладал потрясающим голосом и исполнял женские роли в театре Кабуки. Осиба погладила нежную кожу юного красавца, устраиваясь удобнее. Прошлая ночь была волшебна, и они творили настоящие чудеса. Светила луна, благоухали пионы под окном, в саду пели птицы, а в соседнем домике спала ее крохотная дочь, которую не могли не привлечь доносящиеся из беседки звуки.

Когда госпожа Осиба была маленькой, она всегда подсматривала за матерью и старшими сестрами. А смотрела ли Юкки? В какой-то момент ей показалось, в домике напротив кто-то подвинул амадо, но она не была уверена. Ночь любви могла заставить маленькую больную Юкки выбраться наконец из своего чудного сна, проснуться и вновь стать нормальным ребенком.

Нет, Осиба выругала себя. Нельзя думать о Юкки как о ненормальном ребенке. Нет, ее Юкки не дурочка, не умалишенная. Она заколдованная принцесса, которую обязательно расколдуют не сама мама, так какой-нибудь святой человек, к которым Осиба время от времени возила Юкки, но пока все было безрезультатно.

А ведь еще совсем недавно, буквально два года назад Юкки была таким красивым и живым ребенком! Такой красивой, что многие считали, что вскоре она перещеголяет родную мать.

Госпожа Осиба вздохнула. Теперь уже немудрено и перещеголять, после несчастья с дочерью она потеряла почти половину своих некогда роскошных волос, утратила сон и аппетит, была вынуждена покинуть свет и уединиться с маленькой Юкки в отдаленном имении мужа.

Нет, несмотря на свои сорок семь лет, она все еще блистала красотой и о ней помнили как о возлюбленной самого Тайку и матери его наследника Хидэёри. Ее муж Дзатаки, которому после отъезда любимой жены хоть и пришлось делить ложе с многочисленными наложницами, до сих пор был неравнодушен к Осибе. Время от времени навещает ее или просит приехать хотя бы ненадолго в Эдо, где он должен был находиться вблизи своего брата сёгуна Токугава-но Иэясу.

При воспоминании о сыне Осиба невольно сжалась, чуть было не разбудив любовника. Ее сын, ее ненаглядный Хидэёри так и не получил наследство своего великого отца, а ее нынешний муж не мог поднять мятеж с целью возвращения власти сыну Тайку, так как дал клятву сегуну Токугава-сан, став его преданным вассалом.

Не мог помочь и орден «Змеи», в котором госпожа Осиба состояла с самого детства. Не хотел помочь сыну Хидэёри, так как считал его недостаточно сильным и способным удержать власть в своих руках, и не мог или не хотел помочь последней надежде Осибы — Юкки.

Впрочем, с орденом всегда было непросто общаться, они выходили на связь когда хотели сами, и что бы ни делала Осиба, ей не удавалось по своему желанию выманить их на разговор, а как бы славно было. Хотя воины «Хэби» могут оказаться где угодно, в любой провинции, под любым именем, под любой личиной. А значит, почти невозможно предположить, что они не знают о несчастье, постигшем девочку из правящей династии. Возможно, они чего-то выжидают, у них пока нет возможности вмешаться или их посланцев следует ожидать с минуты на минуту.

Осиба услышала шаги в саду и поняла, что служанка готовит ванну для Юкки. Осиба не боялась оставлять дочь одну, так как ее личная служанка спала на пороге домика, в котором постелили на эту ночь Юкки.

Одна мудрая монахиня, к которой Осиба возила дочь, предположила, что девочку могли бы пробудить к жизни прекрасные вещи, такие, от которых замирает сердце и хочется плакать, смеяться, хлопать в ладоши или танцевать. Девочку следовало поразить чем-нибудь необыкновенным.

Поразмыслив над советом святой женщины, Осиба пришла к выводу, что такое лекарство могло бы действительно излечить Юкки, после чего мать начала приглашать в дом известных музыкантов и танцовщиц, садовники наполнили сад изумительными цветами, и легкокрылые бабочки, разведенные здесь китайским мастером садов, порхали с цветка на цветок, вдруг раскрываясь перед глазами изумленных людей, сверкая лазурью своих огромных крыльев. В ручейках плескались золотые и алые рыбы, и черные черепахи высовывали свои змеиные головы из воды в поисках подачки.

Несмотря на то что Осиба уже месяц как жила во всем этом великолепии, ее сердце то и дело замирало при виде прекрасного цветка или севшей на рукав кимоно стрекозы с огромными глазами и прозрачными крыльями. Ее душа то взлетала к небесам, то толкала прекрасную женщину писать любовные стихи, но вся эта красота, все эти чудеса совершенно не трогали маленькой девочки, для которой собственно и затевалось все это.

Юкки жила в этом чудесном месте не видя, не понимая, не осознавая окружающей ее красоты. Ее хорошенькое личико оставалось безучастным и к изысканным лакомствам, и к роскошным шелкам кимоно. Ее не радовала музыка, не интересовали танцовщицы, не забавляли представления театра. Ее вообще ничего не интересовало в этом мире. Да и видела ли она что-нибудь из того, чем окружила ее любящая мать?

Два года в этом аду. Два года с дочкой, больше напоминающей роскошную дорогую куклу, чем шестилетнего ребенка. Осиба была в отчаянии.

Два года назад, когда она и Юкки отправлялись в храм Канон на Белой горе, на них напали разбойники. Мать и дочь ехали в одном паланкине, и Осиба пыталась закрыть собой девочку, мешая ей разглядеть происходящее. Но Юкки все равно все видела. Один за другим падали их самураи, сраженные разбойниками. Их паланкин сначала несколько раз тряхнуло, после чего он завалился на землю и загорелся. Мать вытащила дочь, и вместе они бросились к ближайшей канаве, откуда и наблюдали за происходящим.

Двое самураев из их личной охраны бились около брошенного паланкина, который вдруг запылал, отменяя ночь. Осиба слышала, что это родные братья, должно быть, от этого их движения и казались такими слаженными и точными. Один наносил разящий удар сверху вниз, и другой тут же прикрывал его, обрушивая свой меч на подоспевших негодяев, носильщик попытался бежать, но получил стрелу между лопаток, другие валялись под кустами, в ужасе глядя на картину побоища. Начальник охраны, стоя посреди поля боя, отстреливал ронинов из лука, Осиба пожалела, что рядом с отважным героем нет никого, кто мог бы прикрывать его щитом.

Где в этот момент были их служанки, Осиба не знала, да и не хотела знать.

Один из разбойников обошел мать и дочь с тыла, метнув в них пику, но в последний момент один из братьев ловко прыгнул к ним, успев принять смертельный удар на себя. В это же время пораженный смертью брата самурай пропустил удар меча, разрезавший его живот. Осибе показалось, что она слышит, как вывалившиеся кишки шлепнулись к ногам смертельно раненного охранника.

В этот же момент их начальник охраны был сражен стрелой в спину. Он беспомощно выгнулся, пытаясь вытащить острие, но ему это не удалось. Отчаявшись справиться с настигшей его бедой, самурай выпустил в разбойников еще две стрелы, после чего упал в дорожную пыль.

Казалось, что уже ничто не сможет спасти их, когда вдруг неожиданно на помощь пришли самураи клана Касиги, совершающие ежевечерний обход территории. Кто-то помог Осибе подняться, не веря в собственную удачу, она прижимала к сердцу, как ей казалось тогда, сомлевшую от страха четырехлетнюю дочь. Их вместе с уцелевшими самураями и двумя служанками доставили во владение Касиги, к тогда еще здравствующему Ябу-сан, где они могли отдышаться и провести время, пока муж Осибы Дзатаки не пришлет за ними.

Всю дорогу Осиба несла девочку сама, не доверяя никому свое сокровище и не чувствуя усталости. Когда они вошли в просторную залу, и обступившие Осибу служанки приготовили футон для малышки, девочка впервые открыла глаза, но не произнесла уже ни единого слова, не узнала матери.

Осмотревший Юкки местный доктор не обнаружил никаких видимых повреждений и предположил, что девочка вскоре оттает сама собой, но вот уже два года, как Юкки оставалась прежней — замороженной или заколдованной. Она ходила, когда ее брали за руку, ела, когда кормили, покорно позволяла одеть или помыть себя, но при этом ее хорошенькие глазки оставались пустыми и безучастными, ручонки были холодными, а в крошечном тельце, казалось, еле-еле теплилась жизнь.

Напрасно монахи возносили молитвы Будде, напрасно колдуны пытались извлечь ее душу из бездны, куда та угодила, девочка так и не очнулась для жизни и счастья.

Теперь Осиба пыталась всколыхнуть разум дочери по-другому, каждую ночь она приглашала к себе юношей, с которыми она и ее служанки переплетали ноги, музыка перемешивалась с любовными стонами, страстный шепот переходил в крик, услышав который кошки начинали интенсивно флиртовать друг с другом, рыбы и черепахи высовывали свои удивленные морды из озера, а ночные птицы слетались на крыши, наблюдая за хитросплетением ног, танцев на футонах.

И одна только маленькая девочка продолжала хранить ледяное молчание, по-прежнему не видя и не слыша ничего вокруг.

Глава 5 ГОЛОВА НА МОСТУ

Распрощавшись с Кияма, Такеси выбрался из замка и направился к себе домой. На самом деле он мог заночевать и в самом замке, где у него были две крохотные комнатки, но сегодня он спешил как никогда остаться наедине со своими мыслями.

Дома не было еды, да и служанка, должно быть, уже сделала уборку и ушла к своему полюбовнику гончару, но Такеси не волновали такие мелочи, как голод.

Он спешил, бежал прочь из замка, так что рукава его кимоно развевались по ветру.

Машинально он раскланивался со знакомыми, отвечал на приветствия и снова спешил, бежал без оглядки, прося Будду и Христа лишь об одном, чтобы те помогли ему как можно скорее покинуть эти места и остаться совершенно одному наедине с собственными мыслями.

Когда Такеси бежал через мост, на нем начали было ссору два служивших в замке самурая, оба в голубых кимоно с белыми крестами, они уже обнажили клинки и встали друг напротив друга в угрожающих позах, когда мимо них, громко топая деревянными гэта, пробежал сухопарый старик в развевающемся на ветру кимоно и смешно выныривающими из-под него тощими коленками.

Зрелище так увлекло одного из драчунов, что он, забыв обо всем на свете, обернулся, разглядывая странную, смешную картину. Мгновение, и его голова продолжала ухмыляться, гулко стукнувшись о доски моста и покатившись в сторону бежавшего Такеси, словно все еще продолжала любопытствовать, с чего это обычно такой степенный секретарь самого даймё нынче ведет себя точно умалишенный.

Такеси невольно подпрыгнул, перескакивая через голову, и, буркнув что-то себе под нос, побежал дальше, немало не беспокоясь о все еще стоящем с окровавленным мечом убийце.

Тот же не нашел ничего более уместного, как вежливо поклониться секретарю, пробормотав традиционные слова приветствия.

Меж тем к мосту уже спешила стража, но даже это не заставило Такеси остановить свой сумасшедший бег. Перебежав через мост и сунув пропуск под нос начальника стражи, Такеси закашлялся и, привалившись к будке стражников, потребовал немедленно вызвать для себя паланкин. Обычный паланкин, в котором он мог бы немедленно отправиться домой.

При слове «обычный» лицо начальника стражи просветлело, и он тут же велел растолкать носильщиков, чтобы немедленно доставить высокого начальника, куда тому заблагорассудится. Дело в том, что в распоряжении стражи на тот момент был как раз только самый обычный паланкин, в то время как секретарю великого даймё, без сомнения, полагался паланкин парадный, украшенный христианским крестом Кияма и синтоистскими охранными надписями. И прикажи Такеси-сан подать ему роскошный паланкин, начальнику стражи пришлось бы несладко.

Забравшись в паланкин, Такеси плотно задернул занавески, оставшись наконец наедине с самим собой.

Вокруг слышались привычные для этого времени суток уличные звуки. Расхваливали свои товары торговцы, зазывалы приглашали горожан посетить дешевые чайные домики, звенели струны сямисэна.

Такеси обхватил голову руками, пытаясь слиться с мирным покачиванием, равномерным стуком шагов и представляя себя сидящим в ореховом додзё дворца, зал, который он особенно любил.

Без всякого сомнения, следовало успокоиться и все как следует обдумать.

Итак, сегодня был очень насыщенный день, одна новость громоздилась на другую, и Такеси следовало разобраться, какая из них более важная и нужная в данный конкретный момент. Он продышался, слегка успокоив сердцебиение.

Итак, господин оказался фальшивкой. Это первое, что сейчас следовало принять. Кияма Укон-но Оданага, господин Хиго, Сацумы и Осуми, член Совета регентов Японии из династии Фудзимото, глава даймё-христиан Японии оказался самозванцем, которого следовало сдать властям, с тем, чтобы последние могли судить его и казнить.

Такеси кивнул своим мыслям. Получалось, что теперь его первейший долг — написать донос сегуну или принцу.

— Но если меня вызовут в суд, как я докажу там свою правоту? Мое слово против слова этого лиса-оборотня. Кому поверят? Ясно кому — лже-Кияма и поверят. — Такеси сжал единственный кулак. — Бесполезно. Кто станет слушать старого калеку, у которого нет никаких доказательств, кроме его самурайского слова? Что делать? — Такеси напрягся, стирая с лица выступившую испарину, за закрытыми занавесками становилось душно. — А кто помогал лже-Кияма занять место настоящего господина? Орден «Змеи». Вот если бы изловить несколько «гадов» и допросить их с пристрастием, явно кто-нибудь проболтается о том, что произошло на самом деле в доме Фудзимото. И тогда проклятый оборотень не избегнет справедливой кары.

И тут Такеси застонал, словно от боли. С новой убийственной силой до него дошло то, во что он не посмел поверить, находясь вблизи фальшивого Кияма, то, что он убил своего природного господина, которому служили семь поколений его, Такеси, предков.

Много лет Такеси благословлял Будду и ставил свечи в христианском храме Христу за то, что те спасли от лютой смерти Кияма. За то, что они не позволили его слепой ненависти погубить молодого господина.

Такеси снова застонал, не в силах справиться с охватившим его отчаянием.

— Господин погиб из-за меня! Не просто из-за меня. От моей руки, будь она проклята!!!

Неожиданно паланкин остановился, носильщики аккуратно поставили его на землю, один из них отодвинул занавеску и осведомился, не заболел ли господин? Должно быть, Такеси вскрикнул так громко, что его услышали на улице.

— Все нормально, живот немножко крутит, — нашелся Такеси, вновь сделав непроницаемое лицо. — Поторапливайтесь, ребята, да смотрите, не уроните меня, а то плохо вам всем будет.

— Не извольте беспокоиться, до вашего дома рукой подать. — Паланкин качнулся, носильщики быстро водрузили его себе на плечи, и вскоре Такеси снова слышал равномерный стук их соломенных сандалий.

Остановившись у дома Такеси, носильщики помогли секретарю выбраться из паланкина, после чего один из парней осведомился, не нужно ли вызвать доктора, и, получив отказ и несколько мелких монет, ребята откланялись и убрались прочь.

Пустой дом встречал Такеси недружелюбно задвинутыми внешними седзи амадо. Уходя, служанка всегда закрывала их, дабы не искушать воришек.

У порога Такеси сбросил гэта, даже не подумав поставить их на специальную полочку. В одних носках таби он прошел в дом, где первым делом разобрался с амадо, открыв их и давая доступ свежему воздуху.

Теперь можно было обдумать создавшееся положение. Конечно, после того как Такеси признал, что убил господина, ему оставалось покончить с собой. Но если он покончит с собой прямо сейчас, никто не узнает о чудовищном заговоре! И фальшивый Кияма продолжит занимать место главы династии Фудзимото. И именно этого старый Такеси никак не мог допустить.

Следовало раскрыть заговор, узнать имена всех «змей» и передать их властям. А для этого Такеси, хочешь не хочешь, придется продолжать жить, изображая из себя верного служаку, секретаря и помощника.

Такеси поморщился от такой перспективы, но был вынужден признать, что это лучшее, что он сможет сделать. Только работая над тайной книгой Кияма, у него появится возможность выяснить имена всех заговорщиков, проникнуть в суть их измены, вызнать, кто из владетельных даймё еще, кроме рода Фудзимото, растит в своих семьях коварных змеенышей.

И тут Такеси осенило: ведь как раз об этом и собирался поведать ему лже-Кияма, он хотел рассказать о каком-то человеке, прибывшем из далекого будущего, который явился в Японию для того, чтобы повлиять на ход ее истории. Человек, по всей видимости, более значимый для ордена «Змеи», нежели сам фальшивый Кияма. Человек, способный изменить самою Японию!

Такеси задохнулся, представляя масштаб заговора, который ему предстоит раскрыть.

Даже если проклятый Кияма и разгадает раньше времени его план, день за днем он будет переписывать страницы новой книги подменщика и передавать их надежному человеку, когда же Кияма прикажет арестовать старого секретаря, его единственная рука сумеет упредить супостата, нанеся ему сокрушительный удар, или он убьет себя. Как убьет? Об этом Такеси подумал заранее, нет, он не тешил себя мыслью, что ему дадут время совершить сэппуку, разрезав себе живот, как это принято у мужчин, поэтому год за годом тренировался, как с быстротой молнии проткнет себе горло, как это делают женщины.

Пусть такая смерть для мужчины и самурая будет менее почетной, но все же это лучше, чем сгинуть в пыточном подвале замка.

Теперь Такеси был почти что счастлив. Он расстроит планы ордена «Змеи», раскрыв их заговоры, и тем самым хотя бы немного сможет оправдаться перед своей совестью за убийство господина.

Главное теперь делать вид, будто бы ничего не произошло, помогать лже-Кияма, записывая под диктовку его признания. Главное, узнать имя главного шпиона в Японии. Не известного никому и опасного члена ордена «Змеи».

Глава 6 ДОРОГА К САДУ КАМНЕЙ

Идею вылечить Юкки, показывая ей лучшие из известных и знаменитых садов камней, высказал настоятель дзенского монастыря Канон, господин Дзагару, находящегося недалеко от усадьбы, в которой Токугава Осиба жила теперь с дочкой.

— Странно, почему именно сады камней? — попыталась ухватиться за слабую надежду госпожа. На самом деле ей было необходимо встретиться с несколькими даймё, которые вполне могли поддержать войну ее старшего сына против власти сегуната, а расположенные в известных монастырях сады, как всем известно, наилучшее место для таких встреч. Неужели старый Дзагару-сан каким-то образом пробрался в ее тайные думы и теперь пытается подстроить Осибе хитроумную ловушку. — Почему именно сады камней?

— Дело в том, что настоящий сад камней содержит в себе целую вселенную. — Настоятель лучезарно улыбнулся посетительнице, отчего той вдруг показалось, что даже его бритая голова вдруг засветилась, подобная полированному шару. Вообще настоятель нравился Осибе, нравились его оранжевые шелковые одежды, и золотистая, вечно лоснящаяся кожа, которая казалась бы уродством у кого угодно, но только не у этого невысокого, шустрого человечка с мечтательными рыбьими глазами и тощими, вечно суетящимися ручонками. Казалось, что Дзагару-сан рос только до тринадцати, четырнадцати лет, после чего вдруг сразу же стал старым и святым. Впрочем, Осиба прекрасно знала историю монаха, который прежде служил Тайку, курируя шпионов и контролируя работу доносчиков в Осаке.

Когда-то его слава гремела, и многие поговаривали, что вскоре доход начальника шпионов превысит десять тысяч коку, после чего нечестивцу придется кланяться, точно природному князю. Но чуда не свершилось, сначала умер Тайку, и куратор доносчиков поступил в распоряжение коменданта осакского замка господина Исидо, и затем, когда в 1603 году император назначил Токугава Иэясу сёгуном, Дзагару-сан был вынужден бесславно оставить дела и удалиться в монастырь. Где он, правда, в самые короткие сроки получил сан настоятеля.

Впрочем, Осибе было безынтересно копаться в грязных делишках бывшего ищейки. При этом она регулярно отправляла подношения храму Канон, в котором он служил, и время от времени посещала сам храм или принимала у себя господина настоятеля.

— Да, сад камней хранит в себе вселенную, и если мы сумеем достучаться до вашей прелестной дочери, и она примет в себя сад, вместе с ним она примет в себя целую вселенную. — Какое-то время оба молчали. Каждый думал о своем, а на ветках карликового клена заливалась невидимая глазу птица.

— У нас в Японии сады камней впервые появились в префектуре города Нара в шестом-седьмом веках. — Он называл даты на европейский манер, как со времени начала правления Токугава вошло в моду. Кашлянув со значением, господин Дзагару продолжил: — Тогда как сама традиция разведения садов камней пришла к нам из Китая.

— Китай — весь мир, — прошептала Осиба, после чего слова настоятеля еще какое-то время звенели где-то вне ее, точно капли дождя по крыше. Не желая слушать более, Осиба продолжала вежливо улыбаться, время от времени кивая головой в знак согласия, а на самом деле удаляясь все дальше и дальше, закрываясь от собеседника семислойным занавесом.

Вчера ее муж Дзатаки прислал письмо, в котором просил оставить, наконец, Юкки на попечение преданных служанок или добрых монахинь и вернуться к нему в Эдо. При этом чувствовалось, что супруг теряет терпение, пытаясь по-хорошему вразумить жену, оставить больного ребенка с тем, чтобы продолжать жить с ним и поскорее родить долгожданного наследника, который привнесет смысл в их беспросветную жизнь и продолжит род.

Разумеется, от Осибы не укрылась тайная угроза, сквозившая из письма, как дыра, оставленная влетевшей стрелой. Дзатаки хочет получить мужского наследника, раньше говорил, что единственное его желание — иметь ребенка от нее, от любимой женщины, теперь, когда он стареет… а она, законная жена, проводит время в их поместьях, Дзатаки не теряет времени, вокруг него полно ловких, наглых, готовых пойти на любую подлость, лишь бы сделаться матерью наследника Дзатаки-но Токугава, брата и правой руки самого сегуна, баб. «Не глупи, Осиба!» — кричал за правым плечом ее личный ангел-хранитель. Орал так, что уши закладывало. Но не доорался же.

Привычным движением Осиба отстранилась от ангела, желавшего ей только добра, но тот еще успел предостеречь ее, мол, была уже красавица Осиба наложницей самого Тайку и матерью его наследника. Жаль, просчиталась, отец умер рано, ребенок родился поздно, так поздно, что не успел войти в возраст, чтобы принять под свое крыло все, что собрал для него, воюя за каждый жирный или худой кусок, незабвенный Хидэёси — Тайку.

Потом судьба снова улыбнулась ей, или ангел-хранитель, всесильный кудесник, подсобил, наслал на брата Токугава-но Иэясу любовный дурман. Как наслал? Зачем? Осиба ни сном ни духом не знала, не ведала. Да только вновь повезло ей выйти замуж за второе теперь уже лицо в государстве. Родить ему дочь, прекраснее которой свет не видел, и теперь…

По уму, теперь же следовало надавать по щекам служанкам, чтобы ленивицы быстрей собирали ее пожитки, накричать на вечно полусонных носильщиков, забраться в паланкин и лететь к своему законному супругу, пока одна из его сук не ощенилась долгожданным приплодом. Пока не отняли у нее право называть себя единственной женой и любимой женщиной Дзатаки.

Все так и следовало делать, а не ставить на кон свою уже раз разбитую и собранную по частям жизнь. Но отказаться от Юкки! При одном воспоминании о проклятом письме Осибу пробивал озноб, а руки непроизвольно сжимались в кулаки. Оставить дочь, как неудачную попытку счастья, чтобы вновь оказаться в его постели! Чтобы рожать ему других — здоровых детей! Чтобы улыбаться и больше уже никогда не вспоминать о несчастном ребенке?! О заколдованной девочке?! О маленькой Юкки, дороже которой у прекрасной Осибы не было никого на целом свете.

Осиба так побледнела, что настоятель был вынужден чуть тронуть ее за плечо.

— Что-нибудь не так, Осиба-сан? — участливо поинтересовался он, снизу вверх заглядывая ей в глаза.

— Простите меня, это солнце… — Осиба попыталась было раскрыть веер, но он неловко соскользнул со шнурка и полетел на землю. Настоятель оказался проворнее, подхватив драгоценный веер, он вернул его прелестной хозяйке, незаметно дотронулся до ее пальцев. Рука прекрасной Осибы была холодна, точно лед.

Через пару дней они собрались в дорогу, так как госпожа Осиба уверяла, что совершенно здорова, и господин Дзагару посчитал за честь сопровождать ее в путешествие по своим самым любимым садикам. Почему не тронулись в путь сразу же? Глупый вопрос — ну надо же было дать шанс гонцам доставить как можно быстрее письмо с нижайшей просьбой о встрече нужным людям.

В паланкине супруги даймё Токугава-но Дзатаки хранились две шкатулки с дарами, которые Осиба собиралась передать храмам, в которые они явятся на поклонение богам. Кроме того, самураи тащили несколько рулонов замечательной шелковой ткани, которая должна была порадовать строгих настоятелей, чьего расположения желала добиться прекрасная паломница.

К радости Осибы, старый монах не вел себя с маленькой Юкки, как с больным ребенком, как раз наоборот, вместо того чтобы спокойно ехать в своем паланкине, Дзагару-сан шел рядом с паланкином, в котором сидели Осиба и Юкки, и, не сводя глаз с хорошенькой девочки, рассказывал о садах камней.

Юкки глядела сквозь монаха погасшими глазами, но, казалось, каким-то образом слышала его. Несколько раз Осибе почудилось, что девочка даже кивнула монаху, так, как будто пыталась участвовать в разговоре.

— Поначалу «сады камней» разбивались вокруг естественных озер, иногда они включали в себя похожие на зеркала рисовые поля, — учил он Юкки. — Маленькая госпожа знает, что зимой божества обитают в горах, а летом поддерживают своей силой рис? — Он весело рассмеялся и состроил Юкки рожу. Но девочка осталась безучастна.

— Существует несколько школ построения садов камней, — продолжал как ни в чем не бывало настоятель. — Одна из старинных рукописей, дошедших до нас, утверждает, что сад не сад без горбатого китайского мостика, лучше нескольких, и скальной насыпи, символизирующей гору Сумэру! — Настоятель вдруг защелкал соловьем, бросая уморительные взгляды на безучастную малышку. И, встретившись глазами с Осибой, продолжил, весело семеня рядом с паланкином: — Когда в Японии появился буддизм, эталоном красоты начали признавать неяркую, как бы подернутую дымкой красоту, нежную, точно сон, и естественную, как небо, солнце, крылья бабочки. — Он отвлекся на секунду, пытаясь поймать соломенной шляпой кумагаи голубую в крапинку бабочку омурасаки, как раз в этот момент вздумавшую кружить вокруг старого монаха и даже усевшуюся на его посох. — Причем высшие идеалы красоты и гармонии мастера искали именно в природе и ее единении с человеком, — закончил он фразу, в каком-то изумительном прыжке достигнув наконец цели и сцапав беззащитное насекомое. — Маленькой госпоже, — пояснил он, раскрывая ладонь перед безучастной Юкки и выпуская на волю лазурную бабочку, одну из тех, которые, согласно легенде, способны сотворить целый мир. — Ведь это только так считается, что мир сотворил бородатый или, наоборот, бритый мужчина, очень ему это нужно. Мир иллюзий сотворила движением своих крыльев, постоянным неуловимым перелистыванием своих волшебных крыльев, словно страниц летящей, невесомой книги, крошечная бабочка омурасаки.

Когда по глазам вдруг хлестнула легкокрылая лазурь, вылетевшая из рук маленького монаха, у Осибы екнуло сердце, а один из носильщиков подвернул ногу, отчего паланкин резко дернулся, теряя и тут же восстанавливая равновесие.

— Здесь дорога достаточно широкая, и вы могли бы сесть в свой паланкин, — вежливо предложила Осиба, когда их наконец перестало болтать и носильщики остановились, опустив его на землю и спешно подзывая смену. — Здесь мы могли бы проехать рядом, не прерывая столь замечательной беседы.

— Ваша правда, ваша правда, ах ноги, ноги… — засуетился Дзагару-сан, после чего он велел носильщикам подать его паланкин. Отодвинув задние шторки, Осиба увидела, как к ним приближаются четверо новых носильщиков. Тело уже достаточно занемело от долгого сидения, поэтому Осиба решила немного размяться.

Выбравшись из паланкина, мать и дочь присели у дороги пописать, и настоятель встал рядом с ними, распахнув полы кимоно и отодвинув набедренную повязку, он извлек оттуда тщедушный членчик и, нимало не смущаясь скудностью своего орудия, пустил веселую золотистую струйку. Лицо его при этом сделалось мечтательным, тем не менее, даже писая, он ни на секунду не останавливал свой увлекательный рассказ.

— Благодаря философии буддизма, менялись не только рисунки на кимоно и прически придворных дам, менялись не только стихи, но и облик садов! — Закончив писать, настоятель вернул на место набедренную повязку и, запахнув кимоно, весело подмигнул все еще тужившейся девочке. — Рядом с насыпью появились три камня, — доверительно сообщил он красной от напряжения Юкки, — большой, средний и малый, символизирующие буддийскую триаду — их наличие делало сад не просто местом времяпрепровождения, но и способствовало медитации. Что же вы, дети мои, все не насретесь, да не насретесь! Даже совестно, — обратился он наконец с назиданием к присевшим в нескольких шагах от господ носильщикам и охранникам. — Стыдно смотреть. Господа давно уже сделали свои дела, а слуги гадят так, словно едят в несколько раз больше, нежели благородная супруга даймё! Или настоятель храма Канон! — Он состроил озабоченную гримасу. — Нехорошо, дети мои. Нехорошо в присутствии тщедушного старца хвалиться своей способностью к очищению организма, в то время как он заметно мучается геморроем. Хотя… молодость, молодость… — Он махнул рукой. — Отдыхать не будем, до города Нара, куда мы, собственно, и направляемся, каких-нибудь, — он посмотрел на небо, — два часа пути. Так что, детушки, не томите. Не успеете до захода солнца, придется заночевать прямо на дороге…

Глава 7 АМАКАВУ

Прощание затягивалось, поочередно Ал поговорил сначала с пятнадцатилетней Гендзико. Должно быть, предвкушая разлуку с отцом, девочка могла по целым дням сидеть на берегу крошечного искусственного озера, тихонько водя кисточкой по листу рисовой бумаги. Тонкая, нежная и неизменно грустная Гендзико напоминала печального молодого лебедя, который не успел еще познать радость полета, а уже тоскует по чему-то призрачно утраченному.

Девочка писала стихи, и, как утверждал дед Хиромацу, весьма приличные стихи. Впрочем, Ал не планировал для дочери карьеру придворной дамы. Что же до настоятельных просьб Фудзико подумать о замужестве старшей дочери, он их и слушать не хотел. Ну, выскочит малышка в пятнадцать, следовательно, в шестнадцать или около того родит первенца, а потом пошло-поехало, каждый год по ребятенку, а в результате — истощение организма, болезни, преждевременная старость и смерть где-нибудь в возрасте тридцатника.

Второй, уже по традиции, к отцу подлетела Марико, милашка, толстушка с вечно стоящими дыбом волосами и большим отцовским европейским, а не японским носом и битыми коленками. Рядом со строгой, прекрасной Гендзико девчонка как будто бы и не собиралась прощаться с буйным детством. Веселая и беззаботная, словно птичка, Марико носилась по деревне с другими ребятишками или скакала на коне рядом с наложницей Ала Тахикиро, которой тоже дома не сиделось.

Расцеловавшись с дочками, Ал велел им позвать всех домочадцев и слуг. Когда же все собрались и, поприветствовав хозяина дома, чинно расселись на подушках и просто на полу, Ал сообщил наконец, зачем звал.

— Как вы знаете, в горах появилась новая банда, которая нападает на крестьян и отбирает у них рис. Я не вмешивался, пока дело касалось только соседей, но вчера, как вы знаете, пострадали амбары наших крестьян.

Все согласно кивнули. Лица слушателей казались напряженными. Еще бы, земля принадлежит крестьянам, а все, что на ней произрастает, — господам. Стало быть, не защитишь крестьянские амбары, самому придется затягивать поясок.

— Поэтому я отправляюсь прямо сейчас на поиски разбойников, оставляя присматривать за нашими самураями Тахикиро-сан. — Ал повернул голову в сторону сидящей на пятках наложницы, и та с готовностью поклонилась ему, ткнувшись лбом в циновку.

В комнате становилось душно, и хозяйка дома была вынуждена отправить двоих служанок полностью раздвинуть внешние ставни амадо.

— Да простит меня господин муж, но не хотите ли вы сказать, что вы отправляетесь один против целой шайки головорезов? — Фудзико смотрела на мужа, как на идиота, нервно покусывая нижнюю губу. — Хозяйка чайного домика в Иокогаме, мама Микаку, которая приезжала на прошлой неделе торговать у рыбаков двух красивых девочек — сестренок-шестилеток, и зашла поприветствовать меня, рассказывала, что новая банда не похожа на обычных разбойников, что крадут все, что плохо лежит. — Фудзико обмахивалась бумажным веером с изображением рыбок, ее лицо взмокло от пота и сделалось красным. — Мама-сан, конечно, лично не видела этих новых разбойников, но несколько ее клиентов, которые видели их собственными глазами, рассказывали, что те одеваются в черные или темно-серые одежды, их лица и кисти рук замотаны тряпками, сандалии стерты до такого состояния, что их шагов совершенно не слышно. Кроме того, в отличие от местных головорезов, эти все на лошадях, которым они перевязывают морды, чтобы те не ржали в ночи. И заматывают копыта тряпками, чтобы шли тихо. Они нападают на деревни только в глубокой ночи, сразу же забираются в дом к старосте, и он уже отдает им весь запас риса, шелка и вообще всего, что только есть в деревне. Все знают, что старосте грех перечить. Вот все и слушаются.

— А если крестьяне откажутся отдавать рис по требованию старосты? — обгрызая ноготь среднего пальца, поинтересовалась Марико.

— Тогда их убьют, а кто же хочет быть убитым.

— Самурай не отдал бы разбойникам зерна, ведь рис — собственность господина! — перебил мать Амакаву.

— Все так, — Фудзико сокрушенно покачала головой, обижаясь на своевольного отпрыска, — но в том-то и дело, что крестьяне и самураи — это как день и ночь. — Она посмотрела на Ала, ища в нем поддержку, и вдруг сама смутилась тем, что первая перебила мужа.

— Я беру с собой десяток Хироши-сан, вместе с ним самим, — кивнув жене, продолжил Ал. — Остальные находящиеся в деревне самураи должны продолжать тренировки и охранять вас. Думаю, мы провозимся не больше пары недель, так что не стоит беспокоиться.

— Возьмите с собой хотя бы одного повара и пару массажистов, — не выдержала супруга, — кроме того, за две недели вам не один раз понадобятся услуги цирюльников и, возможно даже… — Но она не закончила, остановленная протестующими жестами мужа.

— Повара ладно, но все остальное… — Ал возмущенно повел плечами. — Я беру с собой самураев, а не разнеженных тростниковых женщин. Зачем нам массажисты и парикмахеры? Вы бы еще сказали взять с собой музыкантов и танцовщиц!

— Господин совершенно прав, — Фудзико отвесила поклон мастера словесных баталий, — самураю не достойно мечтать о роскоши, но он обязан думать о своем сюзерене. А вашему сюзерену Токугава-сан вы можете понадобиться в любой момент, причем живым и здоровым. Должно быть, господин еще не забыл, как мучился со спиной, после того как заснул в прошлом году на голой земле у ручья? Что же до цирюльника, то в городе или деревне самураи должны оставаться самураями. Тем более самураи господина!

При воспоминании о проклятом радикулите Ал поморщился.

— Хорошо, Фудзико-сан. Вы совершенно правы. — Кивнул он ей после минутной паузы. Ради нашего сегуна, ради даймё? Токугава, которому я верно служу… В общем, давайте ваших массажистов и… — он затравленно глянул на молча торжествующую жену, — и цирюльников, что б их.

Отчего-то во всех словесных битвах неизменно побеждала она — внучка и дочка даймё, самурай из рода Усаги, его жена Фудзико.

Ал встряхнул головой, словно скидывая с себя овладевший им морок.

— Я собрал вас для того, чтобы объявить, что в мое отсутствие я поручаю наш дом и всех, кто в нем находится, заботам моего сына Амакаву. Вчера ему исполнилось тринадцать лет, и я хочу, чтобы все слушались его так, словно это мои собственные распоряжения.

Все согласно поклонились Алу и затем Амакаву.

Говоря это, Ал избегал встречаться глазами со старшим Минору, официально являющимся его приемным сыном и не имеющим права наследовать за Алом. Но на самом деле давным-давно уже ставшим дороже его родных детей. Много раз, ругая себя за то, что не в состоянии любить всех одинаково, Ал снова и снова ловил себя на том, что своим врожденным благородством, верностью и готовностью пожертвовать ради приемных родителей своей жизнью и честью Минору превосходит всех, кого он знал.

Это был удивительно красивый и статный шестнадцатилетний юноша, носивший два меча у пояса и уже принесший клятву верности своему сюзерену. С детских лет Минору был лучшим другом Ала, они вместе охотились, тренировались на плацу, брали коней и уезжали на всю ночь куда-нибудь к реке, где разбивали с самураями небольшой лагерь. Неизменно в отсутствие Ала Минору находился подле матери, помогая ей следить за младшими детьми и управляться со слугами, и вот теперь Ал невольно предавал своего лучшего друга, любимого, хоть и не родного сына.

Впрочем, Минору всегда знал, что все будет именно так. И наследником Ала окажется не он, а Амакаву. Знал и безропотно принимал это.

Когда Ал со свитой удалились, Амакаву толкнул плечом Минору, так, что тот качнулся, нечаянно ступив ногой в лужу.

— Какой же ты неуклюжий, Минору. — Он смерил брата презрительным взглядом. — Надо быть аккуратнее с хозяйским добром. Сначала тзори в грязи, затем кимоно… — Амакаву поцокал языком. — Вот что, братец, сдай-ка ты для начала оружие.

Минору побледнел, но подчинился. Отец был уже далеко и не мог вступиться за него, к тому же Ал приказал во всем слушаться Амакаву. А значит, Амакаву теперь главный и, по японским законам, имеет право сделать с ним, Минору, все что угодно.

Нехотя он вытащил из-за пояса оба меча и с поклоном протянул их брату.

— Ты еще и не обучен хорошим манерам. — Амакаву торжествовал. — Встань на колени и протяни мечи так, как это и подобает слуге.

Минору опустился на колени и, не поднимая глаз на брата, протянул оружие. В груди его при этом горело, сердце бешено стучало. Точно пьяный он оставался какое-то время в коленопреклоненной позе, мечтая только об одном, не свалиться в обморок, опозорив себя.

— Что ты делаешь, Амакаву?! — наконец не выдержала Гендзико. — Зачем ты унижаешь Минору. Он самурай, а самурай не может показаться без мечей! Вот приедет отец, я ему все расскажу!

— Отец сказал, что теперь главный здесь я. — Амакаву прищурился, смакуя ощущение вседозволенности.

— Я все равно расскажу маме. — Гендзико невольно покраснела, ежась под взглядом брата и для чего-то сильнее запахивая на груди кимоно, словно хотела завернуться в него полностью, спрятать не только шею, но и голову.

— Мама мне не указ. — Амакаву рассмеялся, его колени начали дрожать, и это ему не понравилось. — А ты, Гендзико, пойдешь со мной. — Он облизал губы и, подойдя к девочке на негнущихся ногах, обнял ее за талию.

— Не трогай меня. Ты — недомерок! — Гендзико попыталась оттолкнуть брата, но Амакаву вцепился в нее, точно клещ.

— Я хозяин дома — ты должна мне подчиняться.

— Оставь ее! — Рука Минору инстинктивно скользнула к поясу — оружия не было. — Пожалуйста, Амакаву, не трогай Гендзико! — Минору сжал кулаки, все еще не решаясь поднять руку на вдруг обретшего божественную власть младшего брата.

— Не бойся, я не сделаю ей больно. — Амакаву отступил, увлекая за собой сестру. Рядом с высокой, тонкой Гендзико он выглядел как неказистый краб рядом с изящной рыбкой. — Вы все обязаны сохранять молчание. Никто не должен узнать, что сейчас произойдет. Это приказ, за ослушание — смерть.

Марико заплакала, Минору подскочил к Амакаву и с силой вырвал из его рук плачущую сестру.

— Покушение на сюзерена! — взвыл униженный Амакаву. — Я приказываю тебе, Минору Грюку, отправляться в казарму и сидеть там вплоть до дальнейших моих распоряжений! Понял?!

Амакаву хотел бы сослать брата в яму для преступников, но, как назло, Ал не держал в деревне никаких тюрем, так что пришлось ограничиться казармой.

— Отправляйся немедленно, или опозоришь свою семью и приемного отца во веки веков, — процедил сквозь зубы Амакаву.

Минору потоптался еще какое-то время на месте и был вынужден удалиться. Все его существо при этом протестовало. Следовало поднять шум, позвать Фудзико, отправить гонца вслед за отрядом Ала, но все это было вопиющим нарушением установленных правил.

Хотя что бы это дало? По опыту общения с Амакаву, Минору знал, что спорить с братом бесполезно. Что же до мамы, то отец сам передал всю власть в руки своему сыну, и попадись теперь Фудзико под горячую руку Амакаву, возможно, тот приказал бы обезглавить и ее.

Глава 8 ПРИКАЗ

Испытывая душевные страдания от того, что вынужден оставить свою семью в час опасности, и еще от того, что идет по деревне без мечей, Минору как-то добрался до казармы, где забился в угол, стараясь предаться медитации.

Трещали цикады, от жары в домах были раскрыты не только внешние ставни амадо, но и внутренние фусима. Хотя даже это не спасало от духоты. Минору лежал на футоне, думая о том, что еще приготовит для него вдруг получивший неограниченную власть брательник.

«Ну и пусть я умру, — думал юноша, подложив под голову кулак. — Моя смерть докажет отцу мою преданность. Я сумею умереть с честью, не опозорив ни его, ни своего имени. Хотя поймет ли отец?»

Несмотря на то что Ал воспитывал Минору чуть ли не с его рождения, и юноша вполне привык называть отцом голубоглазого, как сиамская кошка, светловолосого иноземца, которого многие за глаза называли Золотым Варваром, он все же понимал, насколько сильно самурай и хатамото самого великого сёгуна Токугава, Арекусу Грюку, отличается от настоящих японцев. На самом деле отца звали Алекс Глюк, но практически никто в Японии не мог произнести иноземную букву «л», вот и получалось неблагозвучное Арекусу Грюку. В отличие от остальных, Минору произносил имя отца чисто, кроме того, знал английский и немного понимал родной язык отца, на котором тот обычно разговаривал, думая, что остался один. Знать родной язык своего приемного отца Минору считал делом чести, так как отец мог заскучать без родной речи, и тогда он, Минору, высказал бы перед ним свои скромные познания.

Отец же был действительно странным, например, будучи хорошим воином, он не любил лить человеческую кровь просто так. И в то время, когда другие отцы посылали своих детей тренироваться в искусстве отсекания голов, практикуясь на узниках, Ал отослал Минору учиться в Такамацу Иаи, так называемому искусству внезапного нападения. Дело, конечно, хорошее и с главой рода не поспоришь, но только в то время, когда друзья по играм уже отсекали головы своим первым собакам и воодушевленно посматривали в сторону пленников, он, Минору Грюку, еще и курицы не обезглавил!

При неприятном воспоминании Минору передернуло. Конечно, уважая рост Минору и его нехилое телосложение, никто не осмеливался сказать гадость ему прямо в лицо, но за спиной наверняка шептались.

В ночном воздухе носились похожие на крики чаек голоса стражи. По заведенному обычаю время от времени они громко окликали друг дружку. Причем, несмотря на то что сейчас семья Алекса Глюка жила в деревне, а самураи охраны привыкли дежурить на стенах замка, в деревне они не оставляли этого обычая, чинно прогуливаясь по чистеньким улицам с таким видом, словно дежурят на стенах неприступной крепости замка сера Глюка, на высоте самой луны…

Минору уже засыпал, когда сменившийся стражник разбудил его, потрепав за плечо.

— Минору-сан, Минору-сан, очнитесь, пожалуйста. Амакаву-сан приказал передать, что на второй день молодой луны вы должны совершить сэппуку.

Минору сел, протирая глаза. Но принесший дурную весть самурай не собирался исчезать, как это и положено странным или страшным снам.

— Амакаву хочет, чтобы я покончил с собой? — Минору попытался скрыть охвативший его ужас, но, по всей видимости, не смог.

Самурай сочувственно покачал головой. Теперь Минору признал его, это был молодой, недавно поступивший на службу к отцу самурай из весьма уважаемого рода, которого рекомендовал ему письмом сам даймё Кияма — глава даймё-христиан. Юноше было около двадцати, и он был последователем Христа.

— Я могу что-то сделать для вас? — Он казался смущенным и растерянным, пожалуй, не меньше, нежели Минору.

— Спасибо. Ничего. — На самом деле Минору хотелось потребовать, чтобы этот парень сейчас же, немедленно скакал к отцу, но такая его реакция на происходящее могла обесчестить и его, и принесшего весть самурая. Поэтому Минору решил смириться с судьбой и не пытаться искать спасения. — Пусть будет, что должно быть, — произнес он, отвернувшись к стене.

— Могу ли я хотя бы пойти к вашей уважаемой матушке, чтобы доложить о происходящем ей? — Самурай был явно озадачен отсутствием желания спасти себя. — Приказ, конечно, отдан, но формально он отдан не главой рода. Еще можно бороться, — попробовал он убедить Минору.

— Если бы заместитель вашего господина приказал вам совершить самоубийство, вы сделали бы это? — Лежа спиной к собеседнику, Минору было проще скрыть свои чувства.

— Конечно. — Самурай-христианин размашисто перекрестился, но это движение осталось незамеченным Минору.

— Отец говорил, что Христос не одобряет самоубийства.

— А мой отец говорит, что мы сначала японцы, а потом христиане, — высокомерно изрек самурай. — Мы молимся в католических соборах, мы исповедуемся и носим крест. Но при этом мы ничем не отличаемся от остальных верноподданных нашего императора и нашего сегуна.

— Отец еще говорил, что христианство не разрешает иметь наложниц и любовниц, что христиане не спят с мальчиками, что…

— Наш священник тоже говорил все это, но он еще добавлял, что никто и даже он сам не святы. Все мы грешим. И они грешат… — Он запнулся. — Так я, того, схожу к Фудзико-сан, или?..

— Спокойной ночи. — Минору не хотелось оставаться в одиночестве, но столь спокойно, чинно и благородно отпуская слугу, он был почти счастлив уже из-за того, что сумел в такой тяжелой ситуации сохранить свое лицо.

Глава 9 ТАЙНАЯ ВСТРЕЧА

— Но не все так просто в традиционных садах, как это кажется на первый взгляд, мало расчистить место, разложить камни, насыпать горки, провести живописные ручейки или вырыть пруд. Все это, конечно же, будет красиво и достойно восхищения соседей, но не стоит забывать, что хороший сад строился как храм, в котором не безразлично, с какой стороны света делать дверь и где размещать алтарь. — Настоятель помог Осибе перебраться через ручеек, а затем бережно взял на руки Юкки. При этом казалось, что он обнимает не ребенка, а драгоценную вазу эпохи Минь, что некогда держал в руках сам основатель династии легендарный Хонг-Ву. От монаха исходила такая нежность, что на какое-то время Осибе показалось, что эта энергия почти что материальна. Маленькая Юкки была словно укутана розовым облаком нежности. Ее глаза смотрели в глаза старого монаха с удивлением и любовью. Впрочем, это впечатление было обманчивым, девочка по-прежнему не видела и не слышала ничего вокруг себя.

— Самое древнее руководство по садово-парковой архитектуре Японии, известное нам, датируется одиннадцатым веком, — продолжил Дзагару-сан, поставив Юкки на землю и ласково погладив ее по щеке. — Его автор Татибана-но Тосицуна писал: «Чтобы обеспечить благополучие, вода должна протекать с востока, проходить под полом дома и уходить на юго-запад. Тогда воды Голубого Дракона смоют всех злых духов с дома и сада и унесут их к Белому Тигру». — Он показал в сторону домика, возле которого стояли два самурая, которые вежливо приветствовали настоятеля. — Для построения сада камней особо учитывалось месторасположение и включение его в общий ландшафт. Ведь сад должен был отражать картину мира, где камни символизировали горы, препятствующие нашествию злых духов. — Настоятель опустился на корточки перед Юкки, глаза его при этом светились задором. — Посмотрите, Юкки-тян, какие славные у нас тут горы, а вы — прекрасная волшебница, богиня, которая летает над этими горами. — Он простер руку в сторону небольшого овального озера. — Это великий океан, а извилистые ручейки — реки. Когда мы с сестрой были маленькими, мы играли в точно таком же саду, наш отец заказал мастеру скопировать этот сад. Мы играли в куклы, у нас были куклы императора и императрицы, придворных дам и самураев. — Говоря это, настоятель держал тоненькую ладошку Юкки в своих темных, шершавых руках. Его глаза, казалось, могли пронзить самое существо девочки до дна, высвечивая, выжигая притаившуюся в уголках ее души тьму.

Осиба напряглась, ожидая неизбежного чуда, но снова ничего не произошло.

Мимо них по ручейку с трудом протискивалась на мелководье крупная серая рыбина. Она отчаянно загребала по дну плавниками, как безногий инвалид костылями, пытаясь перетащить через опасное место свое объемное тело.

— Сад должен был воспроизводить в малых масштабах космическую схему мироздания — мандолу. — Монах выдохнул и оторвал наконец взгляд от кукольного личика Юкки. Со страданием во взгляде он посмотрел на Осибу. Та опустила голову, пытаясь сдерживать слезы. Жена даймё, невестка сегуна и мать наследника Тайку она не имела права показывать своих чувств при посторонних.

Дзагару-сан вздохнул и как ни в чем не бывало продолжил свой рассказ, увлекая по дорожкам маленькую Юкки. На расстоянии от них следовали служанки и самураи охраны.

Осиба оглянулась, приметив неподалеку от озерца беседку, в которой угадывалась грузная фигура даймё Юя, сына покойного ныне члена Совета регентов даймё Оноси, с которым у нее была назначена встреча. Сразу же после того, как они вошли на территорию монастыря Дайбуцу, Осиба встретилась с настоятелем, передав ему подарки. Старый пройдоха, которого Осиба знала еще девчонкой, как обычно принимал посетителей не поднимаясь со своего ложа, откуда, как поговаривали паломники, ему виден целый мир. Должно быть, не желая кланяться даже даймё, настоятель уже много лет притворялся тяжелобольным, тем не менее он всегда был безукоризненно вежливым и не отказывал приезжавшим к нему господам, особенно если те были щедры к монастырю и лично к нему, тайно встречаться в его садах, где подслушать их разговоры было практически невозможно.

Именно хворый, вечно лежащий на своей постели настоятель за чашечкой чая и богоугодной беседой и передал Осибе, что ее уже два дня как дожидается высокий гость, который, так же, как и она, вдруг возжелал поклониться святым местам, и вот как раз сейчас, помолившись в храме, он, должно быть, спустился во внутренний охраняемый садик, где практически в полном одиночестве, всего-то каких-нибудь два телохранителя, теперь медитирует где-нибудь у воды.

Нужно было под любым предлогом оставить ненадолго добрейшего настоятеля храма Канон господина Дзагару, Юкки и слуг, чтобы переброситься парой слов с Юя-сан.

— Сначала садики появились у императора, у его ближайших вельмож и, естественно, в монастырях. Но потом они начали возникать уже повсеместно. Садики с искусственными озерами вроде этого разбивались во внутренних садиках домов, так что с улицы такие уголки красоты могли быть и незаметными. Обычно под садик отводились внутренние дворики, расположенные за стенами дома, огражденными крытыми переходами, и совсем незаметные для прохожих. У вас дома ведь тоже есть такой садик? Да? — Монах снова попытался завладеть вниманием девочки. — Раньше на такие садики обычно выходили окна хозяйки дома и ее служанок. Оттого нередко придворных красоток называли по имени цветов: госпожа Хризантема, госпожа Пион, госпожа Светлая Лилия. Императорские сады отличались прежде всего размерами, в водоемах начали разводить рыбу, которую император, члены его семьи, придворные и гости могли ловить с лодки или из специального домика посреди озера. В дни праздников слуги пускали по воде чашечки с саке, поставленные на деревянные подносики. В одном монастыре близ Киото я видел сад, в котором монахи устраивали исключительно религиозные церемонии, в центре озера возвышалась статуя Будды на лотосе, и музыканты могли плавать вокруг него, сидя в живописных лодках, как его бодхисатвы.

Поняв, что Дзагару-сан на нее не смотрит, Осиба отстала, якобы поправляя ремешок сандалии, и когда один из самураев охраны хотел задержаться около хозяйки, она весело отмахнулась от него, мол, делай, что должен делать, и не шпионь за мной. Когда компания завернула за ближайший куст, супруга даймё Дзатаки быстро вернулась назад, где возле беседки ее уже ждал высокий мужчина с раньше времени постаревшим лицом и глубоко посаженными глазами, посреди которых горбатым утесом торчал острый носик, выдававший в нем северную кровь его матери. Не без интереса Осиба приметила, что запястья опального даймё были покрыты черной шерстью, как у людей с Хоккайдо. Почему-то это не отпугнуло красавицу Осибу, а наоборот, наполнило ее душу давно забытым волнением и жаром. Точно таким же звериным мехом было покрыто все тело покойного Тайку. Правда Хидэёси-сан был маленьким с противным обезьяньим личиком, цепкими, острыми глазками и безобразными зубами. Он был самым некрасивым или, даже можно сказать, безобразным мужчиной из тех, кого она знала. Но одновременно с тем, если остаться с ужасным правителем Японии в одной постели и закрыть глаза…

Если забыть, что великий Тайку на самом деле ничем не отличается от сидящей в клетке под замком черной обезьяны… то… лучше любовника, чем покойный Хидэёси, у нее никогда в жизни не было и быть не могло.

Неожиданно Осиба подумала, что, быть может, этот мрачный, волосатый, совершенно некрасивый мужчина, возникший сейчас в ее жизни и заставивший ее вспомнить свои самые интимные переживания с Тайку, может быть, столь же хорош в постели, как покойный правитель Японии, поставивший на колени перед собой владетельных даймё, самураев, крестьян и вообще всех.

— Я рада, что вы приняли мое приглашение, тем более что это приглашение не столько мое, как моего сына. — Осиба встряхнула красивой головкой, отгоняя любовный морок. — Простите, что я так сразу приступила к делу, но вы и сами видите, насколько я стеснена во времени. — Она лучезарно улыбнулась Юя-сан, прикидывая, сколько тому могло быть лет. — Я хочу от вас только одного, вашего ответа «да» или «нет». — Ее глаза сияли, улыбка, которая так шла Осибе, делала ее моложе по меньшей мере лет на пятнадцать.

Увлеченный разглядыванием стоящий перед ним красавицы, Юя невольно чувствовал робость.

«А ведь это может быть ловушка, — с тревогой думал он. — Кто она? С одной стороны, мать лишенного престола Хидэёри, который теперь желает вернуть себе наследие отца, с другой — жена брата сегуна. На чьей стороне госпожа Осиба в данный момент?»

— Мой сын ждет! — Осиба оглянулась, отмечая, что ее компания ушла далеко вперед.

— Я отвечу вам в самое ближайшее время, после того как соберу совет даймё моих ханов. — Юя понимал, что Осиба будет злиться на него, но ничего не мог решить без своих ближайших сановников. За «да» следовало платить столько же, если не больше, чем за «нет». А наследник некогда знаменитого даймё Оноси и так слишком много уже потерял в своей жизни.

— Вы не хотите вернуть себе все то, что имел ваш отец, и приумножить его владения? — Осиба подняла красивые брови, отчего сразу же стала еще более привлекательной, чем показалась Юя вначале.

— Вы не так меня поняли, сиятельная госпожа. — В этот момент Юя ненавидел сам себя. — Я всего лишь прошу вас о небольшой отсрочке, немного времени, за которое я смогу понять, какими — силами располагаю в данный момент. На что могу рассчитывать.

— Ну? — Осиба снова покосилась на дорогу, по которой ушли монах и ее дочка, и посмотрела в глаза Юя-сан. Нет, он больше не походил на покойного Тайку. Тот не стал бы думать и томить ее ожиданиями. Тайку делал. Рассуждали другие.

— Сам я, разумеется, говорю вам «да», — наконец нашелся Юя, — но сколько самураев я смогу предоставить к моменту начала войны? Во главе какого войска я встану? Передайте своему уважаемому сыну, что я верен ему, но все эти вопросы… я должен решать их на совете вместе с моими людьми. — Он опустил глаза на свои гэта и тут же поднял на Осибу покрасневшее от стыда лицо. — Я присоединюсь к восстанию, даю вам честное слово. Но сейчас… я тронулся в путь сразу же после получения вашего послания, к слову, оно застало меня, когда я с семьей совершал паломничество недалеко отсюда. Должно быть, вы знали об этом. — Он снова смутился. — Для окружающих желание паломников посетить еще один храм не выглядит подозрительным. Вы должны понять, все мы, опальные кланы, вынуждены проверять и перепроверять… Все мы опасаемся шпионов сегуната, сеть шпионов, раскинутая по всей Японии, даже сейчас я не могу быть уверен в том, что нас не подслушивают, что о нашей встрече никто и ничего не узнает…

— С семьей. — Лицо Осибы буквально на глазах теряло свою жесткость, глаза засветились спокойным и ровным огнем, на щеках под белилами пробился румянец. — Пришлите ко мне одного из членов вашей уважаемой семьи, чтобы я могла быть уверена в том, что вы не измените данного мне слова и не предадите моего сына.

— Заложника? — Лицо Юя исказила мука. — Мой старший сын Мисру уже отправился к Токугава-сан в качестве заложника. До него там был мой младший брат… У меня остался только внук Тико, да еще две крошечные доченьки, от третьей жены. Должно быть, вы слышали, госпожа, что две мои предыдущие жены отошли в мир иной, первая, подарив мне наследника Мисру, а вторая, умерев от болезни. Моя третья жена родила только двух девочек-близняшек, и доктор говорит, что она уже не сможет подарить мне других детей. В то время как Мисру не может без личного разрешения Токугава-сан покинуть замка в Эдо. Остается только внук Тико, к которому я очень привязан, Осиба-сан, на сегодняшний день девятилетний Тико — единственный реальный наследник. Если я потеряю и его, некому будет продолжить наш род.

— Пришлите внука, и я буду уверена, что вы не передумаете. — Осиба нервно бросила взгляд в сторону второго озерца, куда должны были отправиться Дзагару-сан и Юкки, и приметила одного из своих самураев, который, не желая мешать ей, сидел на корточках возле большого валуна, готовый в любой момент кинуться на обидчиков госпожи, защищая ее жизнь и честь. — Наш разговор не закончен, уважаемый Юя-сан, — Осиба помахала рукой ожидающему ее самураю, — сообщите мне, как только пройдет ваш совет, но не ждите начала войны. Мы ведем не явную, но тайную войну. Ведем, а не будем вести. Война уже начата, и от того, как быстро вы станете нашим союзником или нашим врагом, зависит судьба вашего клана. — Она лучезарно улыбнулась Юя-сан и, грациозно подобрав полы кимоно, поспешила за своей компанией.

«Интересно, как бы поступил покойный Тайку, если бы его будущий союзник отказался прислать ему внука в заложники? — подумала было Осиба, глядя на безоблачное, чистое небо. — Похитил бы, да и дело с концом, — ответила она сама себе. — Нужно меньше думать, Осиба, меньше думать и больше делать. Вот так и никак иначе».

Вместе с самураем Осиба быстро нагнала, казалось, не заметившего ее отсутствия Дзагару, хотя возможно ли, чтобы он что-то не замечал? Не замечал человек, в обязанности которого долгие годы входили слежка и шпионаж?.. Впрочем, не важно. Если и заметил — не подал вида.

Все вместе они спустились к колодцу, возле которого стояли деревянный ковшичек и пара чашек, услужливый настоятель набрал в ковшик немного воды и, пошевелив губами в благодарственной молитве, налил воду в чашечки и подал с поклоном Осибе и Юкки. За девочку чашку взяла служанка, которая, нежно обняв малышку, привычным уже движением поднесла край чашечки к ее алому ротику.

Когда капелька воды попала в рот Юкки, девочка глотнула и начала пить.

— Мне кажется, Осиба-сан, что ваша дочь все слышит и понимает, однажды ее душа сжалась и спряталась в крохотную ореховую скорлупку, в которой она сразу же заблудилась, точно в лабиринте духов, и теперь никак не может отыскать дорогу домой.

— Как же найти эту дорогу? — Осиба уже не могла сдерживать рыдание, поэтому отвернулась от настоятеля.

— Я почему-то думаю, что Юкки вернет в этот мир что-то необычное. Что-то такое, что сможет поразить ее воображение, заставив мысли крутиться, а мозг работать. — Лицо монаха сделалось печальным. — Я боюсь, что наши тихие прогулки и рассказы о вселенных, спрятанных в садах, ничто для такой крепкой скорлупы, в которой оказалась ваша дочка. Для того чтобы принять всю глубину подобной теории, необходимо быть открытым и прозрачным. Юкки же все еще удерживает в ее убежище поразивший ее два года назад ужас. Она не может воспринять красоту цветка, озера или игру бабочек, потому что, прежде чем показывать ей все это, необходимо разрушить саму скорлупу. Сейчас, возможно, она слышит нас, отдаленно, как если бы находилась за семислойным занавесом. И если вы хотите пробиться к дочери, вам придется достучаться до ее тюрьмы. И… — монах напрягся, — да простит меня Будда! Разбить ее тюрьму! Продолжим же наши прежние практики. Завтра мои люди раздобудут для вас с Юкки более сильное лекарство. И если сердце ее не может разбудить нежная музыка, мы будем бить в металлические барабаны, и пусть льется кровь!

Сказав это, он вымыл лицо водой из колодца и, не говоря больше ни слова, направился в сторону паланкинов.

Осиба отметила, что после неудачной попытки воскресить мозг и душу Юкки, его походка уже перестала быть прыгающей, а спина вдруг сгорбилась, точно настоятель вдруг постарел и утратил сам вкус к жизни.

Глава 10 ГЛАВНОЕ СОБЫТИЕ В ЖИЗНИ САМУРАЯ

Побрившись и переодевшись в чистое кимоно, Ал надел на шею шнурок с медальоном, подаренным Кияма, со змеей, кусающей свой собственный хвост. Любопытная вещичка для Японии начала семнадцатого века, нечего сказать.

На рассвете Ал получил через одного из своих самураев письмо от Фудзико и теперь пытался сообразить, что делать. Во-первых, Фудзико не та женщина, что будет докучать своему благоверному, отправляя ему письмо за письмом, или, как это делали дуры в XXI веке, беспрестанно названивать своим мужьям на мобильники или заваливать ничего не значащими SMS-ками.

Подумаешь, большое дело, мужик поехал леса прочесывать в поисках распоясавшегося быдла, которое за неимением более полезного занятия крадет чужой рис и убивает крестьян.

За то время, что они были женаты, Ал много раз выступал со своими самураями под знаменами Токугава, и были эти путешествия и более опасными, и более длительными. Но Фудзико никогда не писала ему без веского на то повода. Как правило, строго раз в месяц отчет о доходах и расходах, когда был рядом, высылала чистую одежду и белье, что-нибудь вкусное из дома. Когда был в длительных походах, приходилось покупать себе все самому. Но это…

Ал раскрыл деревянную шкатулку и, достав листок, еще раз пробежал его глазами:

Какое еще событие? Не планировалось никаких событий, когда он еще вчера уезжал из дома. А были бы, Фудзико обязательно сообщила. Это же ее обязанность. А свои обязанности она всегда выполняла с маниакальной дотошностью.

Не зная, как поступить, Ал отдал приказание немедленно паковать походные футоны и складывать шатры. Возле речки двое самураев секли головы пойманным разбойникам. Тащить их в деревню на дознание не было ни желания, ни времени.

Строго говоря, случись Алу выступать в суде по делу отловленных ронинов, он не смог бы доказать, что именно они безобразили в его владениях. Тем не менее практика истребления разбойников была такая: нашел банду, уничтожил банду. Ту, другую? Будда разберет. Случайно порешил разбойников, мешавших жить не тебе, а соседу, не извиняться же, в самом деле. Знать, придется вновь седлать коней и выслеживать головорезов. Покончил с одной бандой, свято место пустым не бывает, через малое время освободившаяся ниша заполнится новыми отморозками. И так все время.

За казнью наблюдали самураи десятка, аплодируя удачным ударам и отмечая, какой из разбойников перед смертью держался лучше. Впрочем, все ронины были молодцы, все, наверное, бывшие самураи. Все молча стояли на коленях, не сводя глаз со своих палачей.

В другое время Ал, без сомнения, пожалел бы смельчаков, отпустил их под честное слово или взял себе в отряд. Но… вечно эти «но». Не привыкший к подобной жестокости, поначалу Ал действительно старался расставаться с разбойниками по-человечески, получал от них клятву, что те больше не полезут на его землю и не поднимут оружие против клана Грюку или его сюзерена Токугава, даже давал немного денег на первое время. Но потом те же самые ронины с тараканьей дотошностью лезли на его территорию, уничтожая безвинных крестьян и воруя все, что не прибито.

А что им было делать? Службы нет, жрать охота, почти у всех жены, дети… А на другой территории разбойничают другие шайки. Полезешь грабить на чужую территорию — убьют, и к гадалке не ходи. За этим воровская братия во все времена зорко следила. Не просто убьют, с особой жестокостью убьют. А если семью найдут — и тех порешат не задумываясь. Приходится нарушать слово и продолжать грабить, но на этот раз уже более ожесточенно, чтобы и свидетелей не осталось.

Тогда Ал начал набирать из пойманных ронинов себе новых самураев. И поначалу все шло более или менее сносно. Бывшие разбойники приносили клятву верности, получали два меча и комплект одежды. И так продолжалось до тех пор, пока жена Ала Фудзико не попросила, чтобы ей немедленно разрешили совершить самоубийство, так как она не в состоянии оплатить содержание новых самураев. И поскольку она не справляется со своими обязанностями, ей нужно умереть.

После этого Ал стал более осмотрителен в плане благотворительности. Разбойников же он, страдая душевно, разрешил убивать, но только через расстреляние. Тогда снова в дело вмешалась Фудзико, утверждавшая, что вновь пришло время ей делать сэппуку, так как денег на пули нет. Впрочем, не оказалось лишних денег на стрелы, и никто не захотел сооружать виселицу, так как дерево также стоило немалых денег, и брезгливые самураи отказывались по нескольку раз использовать одну и ту же веревку, утверждая, что не их дело возиться с падалью. Оставался последний и, собственно, единственный в Японии способ — смерть через отсечение головы.

Так что Ал был вынужден признать, что воз и ныне там, с отсечения головы начали, отсечением головы и закончили.

— Позвольте обратиться, Грюку-сан. — Начальник десятка Хироши поспешно опустился перед Алом на колени.

— Одежды тебе не жалко. — Ал отвел глаза от подчиненного, продолжая вяло рассматривать казнь.

— Могу ли я поговорить с вами об одном очень важном для меня деле? — Хироши поднялся, отряхнув пыль с кимоно.

Несколько неказистый самурай Хироши был зачислен в отряд Ала одним из первых шестнадцать лет назад и все это время был при нем, так что порой Алу казалось, что он знает его как облупленного. И вот же… Ну какие у Хироши могут быть важные дела?

Ал окинул подчиненного внимательным взглядом, надеясь догадаться, зачем тот явился. И ничего не придумав, кивнул, чтобы тот говорил.

— Не хотелось бы, чтобы нас подслушали. — Хироши опасливо оглянулся на весело обсуждавших казнь самураев. Один из них поднял с земли голову разбойника и громко, явно, чтобы слышал господин, делал никому не нужный физиогномический анализ убиенной личности.

Ал отвернулся, сглатывая слюну, шестнадцать лет в Японии не сильно закалили его характер, и при виде отрубленных голов у него, как и сразу же по прибытии, по спине бежал легион предательских мурашек и неудержимо влекло блевать.

— Не беспокойся, никто не подслушивает, они сейчас заняты более интересным делом. — Ал невольно поморщился. — Что-нибудь с десятком?

— Не извольте беспокоиться. С десятком как раз все нормально. — Хироши нерешительно потупился, неловко переступая с ноги на ногу.

— А с чем не нормально? С разбойниками — так это уже не наша проблема. — Ал воздел глаза к небу. Это его проблема.

— Да нет, с разбойниками тоже все как нужно. На рассвете, слава Будде, троих положил. День вроде как удался. — Он улыбнулся. И тут же лицо его залила краска. — Я, собственно, о другом. Вы знаете, что моя семья происходит из известного самурайского рода, и мы состоим в родстве с родом Фудзимото?

Ал согласно кивнул. Один из ронинов попытался сбежать, и тут же получил стрелу между лопаток. Ал невольно несколько раз хлопнул ладонью о ладонь, местная традиция — аплодисменты по каждому поводу.

— Я… — Хироши снова замолк, собираясь с силами. — Я хотел попросить вас развестись с вашей наложницей Тахикиро-сан и отдать ее мне! — наконец выпалил он, заливаясь потом.

— Развестись? — Ал стрельнул глазами в сторону беззаботно развлекающихся людей, не слышат ли они, и снова посмотрел на Хироши. — Развестись?! Отдать тебе?! Вот что удумал! А она как к этому относится?

— Госпожа ничего не знает. Я пришел сам, меня и казните. — Десятник затрясся и попытался снова кинуться на колени перед своим командиром, но Ал остановил его.

— Тахикиро и ты?! — В первый момент Ала захватило желание немедленно выхватить меч и разобраться с обидчиком, но тут же он вспомнил свою боевую подругу, и сердце сжалось. Тахикиро никогда по-настоящему не была его наложницей. Идея отдать Алу сразу же двух сестер Фудзико и Тахикиро принадлежала Иэясу, спорить с которым было бесполезно и, главное, небезопасно.

Поначалу Тахикиро так ненавидела Золотого Варвара, что поклялась отрезать ему причиндалы, если тот попытается насильно затащить ее в постель. Так что несколько лет Ал жил с Тахикиро как с младшей сестрой или, скорее, как с младшим братом. Так как девушка была замечательным воином, она вскоре стала правой рукой Ала.

Потом, уже когда у них с Фудзико родилась Гендзико, однажды на маневрах они с сестренкой Тахикиро перебрали испанского вина, и вдруг как-то оказались на одном футоне. А на следующее утро Ал проснулся от ужаса, боясь не обнаружить на месте своего хозяйства. Слава богу, оказалось, что Тахикиро давно уже не питала к нему ненависти. Фудзико же смирилась с неизбежным.

И вот теперь Ал узнал, что, оказывается, Тахикиро любима еще кем-то!

Тяжело дыша, Ал смотрел на своего десятника, дрожа от гнева и одновременно с тем понимая, что на самом деле давно уже следовало позволить свободолюбивой, необузданной воительнице жить так, как ей того захочется. Просто его никогда по-настоящему не интересовал вопрос — что хочет она.

— Ты любишь Тахикиро-сан? — все еще не в силах справиться с сердцебиением, выдавил из себя Ал.

— Любовь — слово варваров. — Хироши смотрел в лицо Ала, ожидая его решения. — Я не знаю, что такое любовь. Но когда я смотрю на Тахикиро, я весь горю изнутри. А когда ее нет, я снова смотрю на нее. — Хироши понурился. — Я все время говорю с госпожой Тахикиро. А она отвечает мне. Я понимаю, что госпожа не обычная женщина. Не из тех, кто будет рада быть только хозяйкой дома. Она не станет следить за тем, чтобы крестьяне вовремя приносили деньги и чтобы повар готовил именно то, что нравится мужу. Но все это ерунда. Мне нужна Тахикиро-сан такой, какая она есть. Резкая, властная, такая, что и по зубам, если заслужил, может. И головы рубит, как песню поет. Я бы не хотел, чтобы она когда-нибудь изменилась, стала другой. Тахикиро-сан — стихия, можно ли изменить стихию? Пройдут века, а стихия останется сама собой. Тахикиро-сан — горный дух или ветер. Кто поймает ветер?..

— Поэтому ты до сих пор не женат? — неожиданно догадался Ал.

— Я хотел бы всегда быть рядом с госпожой Тахикиро. Чтобы засыпать с нею рядом, просыпаться и видеть ее, и… Когда вы отсылаете ее с поручением, я словно не дышу, не живу. Моя душа летит за Тахикиро-сан, так что мне становится трудно даже выполнять обычную работу. Я весь с ней…

— Понял, понял. — Ал посмотрел на Хироши уже без ненависти. — Что ж, я поговорю с Тахикиро, и если она согласится…

— Она может и обидеться… — предупредил Хироши, теперь на лице его отпечаталась озабоченность. — Вы только как-нибудь… как-нибудь… — Некоторое время десятник изучал свои сандалии, подыскивая слова, и наконец, подняв на Ала несчастные глаза, простонал: — Поаккуратнее только, господин. Один Будда знает, какие демоны порой вселяются в Тахикиро-сан. Как бы, не ровен час, она и вас не порешила, попадись вы ей под горячую руку… А ведь вы наш природный господин и…

— Не дрейфь, она своих не трогает, — усмехнулся Ал и, совсем уже расслабившись, шлепнул Хироши по плечу. — Поговорить поговорю, а уже дальше сам разбирайся. Может, в храм ее поведешь, а может, и бежать с моих земель придется.

— От нее все стерплю! Пусть бьет! Пусть вообще убьет! Главное, чтобы со мной была! — Поклонившись командиру, Хироши бросился к своему коню. — Позвольте, вперед полечу, упрежу уж.

— Лети, лети. — Ал только пожалел, что не спросил мнения десятника по поводу таинственного послания Фудзико: «Мой муж и господин! Имею честь пригласить Вас на торжественное и самое главное событие в жизни нашего приемного сына Минору Грюку, которое состоится во второй день новой луны в нашем доме в деревне Иокогама. Преданная вам Фудзико».

Ал оглянулся в поисках того, с кем можно было бы поговорить о письме.

Совершенно юный ронин с густой, длинной челкой, как у ребенка, и подростковыми прыщами встал на колени перед самураем Ала. Лицо пленника было спокойным, словно он накурился травки. Хотя глаза совсем недавно явно были на мокром месте.

«Торжественное и самое главное событие в жизни нашего приемного сына Минору», — перечитал Ал еще раз. Минору родился в середине июля, сейчас май, значит, речь не о дне рождения. Тогда что же? Женитьба? Но кто дал разрешение на такой важный шаг, когда он, хозяин дома, в отъезде?

Ал взглянул в глаза юному ронину, и его сердце сжалось.

Кто мог отдать приказ в отсутствие отца семейства? Тот, кто выше его — Токугава. Но сёгун в Эдо и не собирался в ближайшее время наведываться к своему хатамото. Кто тогда? Жена? У нее нет таких полномочий. Тогда? И тут Ала осенило: приказ мог отдать тот, кого он сам же оставил за себя, а значит, его родной сын Амакаву.

При воспоминании о сыне что-то недоброе зашевелилось в груди Ала, он быстро поднялся и, махнув рукой самураю, изготовившемуся отсечь парню голову, чтобы повременил, подошел к юному ронину. Присутствие парнишки явно помогало Алу сосредоточиться.

— Как тебя зовут? — обратился он к пленнику. Раскосые глаза блеснули ненавистью, пересохшие губы шевельнулись, но Ал не услышал ни звука. — Дайте ему воды, — распорядился он.

Кто-то поднес к губам приговоренного тыквенную бутылочку с водой. Пленник сделал глоток, мутно поглядывая на своих мучителей.

— Как вас зовут? — повторил вопрос Ал.

— Гёхэй, господин. — Пленник смотрел не на Ала, а как бы поверх его головы, будто бы беседовал не с человеком, а с его небесным покровителем, как известно, находящимся над правым плечом.

— Давно разбойничаете?

— Недавно. — Парень склонил голову, глядя в землю. — Мой хозяин с Амори… сёгун издал приказ, чтобы все христиане в нашей префектуре немедленно отреклись от Христа, наш господин отказался, попросив помощи у главы даймё-христиан Кияма из рода Фудзимото. Он отправил гонца, но тот не вернулся. Меж тем явилась комиссия от сегуна, нашего господина приговорили к сэппуку и всех, кто не отрекся, убили. Тех же, кто был буддистами или успели отречься, все равно изгнали. Там теперь новый даймё, у него свои люди, а мы… — Он покраснел. — Извините нас, пожалуйста, за причиненное в хозяйстве беспокойство. Честное слово, очень стыдно, но…

— Я понимаю. — Ал потрепал малолетнего преступника по густым волосам, самостоятельно разрезав веревки на его руках. — Как вы считаете, — Ал наклонился к самым глазам ронина, — какое событие в жизни самурая можно считать самым главным в его жизни?

— Смерть, — выдохнул юноша.

— Смерть?! — Ал отпрянул от парня, некоторое время приходя в себя. — Смерть можно назвать торжественным событием?

— Можно, если это сэппуку, которую самурай делает в соответствии с приказом своего сюзерена и в присутствии специальных свидетелей. — Юноша не мигая смотрел на Ала, ожидая, что произойдет дальше.

Но Ал уже и так все понял, велев отпустить парня, он первым бросился к лошадям и, ничего не объясняя, понесся в сторону деревни.

Глава 11 ПУТЬ СЛЕПЦОВ

— Однажды шли по горной дороге слепцы, в левой руке у каждого из них был дорожный посох, правой они держались за плечо впереди идущего, первый слепец вел остальных, так как сказал всем, будто бы отлично знает дорогу. Все время слепцы плакали и тряслись от страха, так как боялись упасть на дно пропасти и больше уже не выбраться оттуда. — Кияма сделал паузу, давая своему секретарю время записать услышанное, и когда Такеси поднял на него воспаленные от бессонных ночей наедине с рукописями глаза, тут же продолжил диктовать. — При этом никто из слепцов понятия не имел, с какой стороны опасная пропасть, а где ровная земля. И вот они шли и шли, молясь, трясясь и писая себе на ноги, когда подошвам их сандалий приходилось соскальзывать, и слепцы на какое-то время теряли равновесие, громко крича, цепляясь за ветхие одежды друг друга, от чего и у тех, кто чуть было не упал, и у тех, кто просто был рядом, пот лил градом и по спинам бегали мурашки. — Кияма улыбнулся, предвкушая финал. — Так вот, они шли себе, шли, пока вдруг не случилось то, чего они все, собственно, и ожидали. Один из слепцов упал в пропасть. Поняв, что они потеряли товарища, слепцы опустились на четвереньки и подползли к краю пропасти, рассуждая, как низко упал их собрат и можно ли будет вытащить его при помощи своих посохов или связав вместе одежду. И тут они услышали голос упавшего: «Не переживайте за меня, когда я был среди вас, я тоже всего боялся и не знал, куда можно ступить, чтобы не упасть. Теперь я упал, и мне уже больше нечего бояться. Я свободен. Быстро прыгайте ко мне, и вы тоже освободитесь от страхов и забот. Вы тоже будете свободны!» — Кияма огладил бороду, проникновенно глядя в глаза секретаря. — Я часто думал над этой притчей и вот что решил: всю нашу жизнь мы чего-то боимся, о чем-то заботимся, и только в решительный момент принятия своей смерти мы обретаем подлинную свободу. Потому что мертвому уже не нужно трястись за свою жизнь, не нужно думать, как сделать следующий шаг. Мертвому или посчитавшему себя мертвым не нужно заботиться о пропитании, ему не нужна любовь, не нужна семья. Когда последователи черного Будды Амида, или синоби, свершают над собой ритуальный похоронный обряд, после него они считают себя бесплотными духами, оставленными на этой земле для того, чтобы… — Кияма задумался. — Знаете, что, Такеси-сан, мне еще нужно подумать над этой темой, ведь последователи Будды Амида — это наемные убийцы и шпионы очень высокой квалификации, и, наверное, здесь следует сказать о том, что они избирают жребий служению своему хозяину… А кто у них хозяин? Или заданию, данному хозяином… М-да. — Кияма почесал затылок. — Предположим, что хозяин в этом монастыре — их настоятель. Но сам факт, что своих самураев он отдает на время и за деньги… Ладно, попробуем по-другому, — он посмотрел в потолок, — самурай умирает для собственной жизни, чтобы ничего не отвлекало его от служения своему господину. Поэтому, когда самурай умирает во второй раз, он освобождается от бренной оболочки и всего с нею связанного. Упавший слепец освободился от страхов за свою жизнь, потому что самое страшное с ним уже произошло.

— А что было с остальными слепцами? — не отрываясь от работы, спросил Такеси.

— С другими? — Кияма задумался. — А напиши, что, услышав истину, они все попадали в пропасть, чтобы освободиться.

— А от кого тогда вы узнали эту историю? — не отставал докучный секретарь.

— Тогда напиши, что кто-то последовал за первым слепцом и обрел свободу в смерти, а кто-то испугался и теперь ходит по свету, боясь всего на свете и завидуя упавшим в пропасть. Все! Хватит на сегодня.

— Будем ли мы еще работать над вашей второй книгой? — Такеси старался не поднимать глаз на Кияма, все существо его мгновенно напряглось, как тело готовой к броску кобры.

— Душно. Устал. В другой раз. — Кияма взял в руки веер и, демонстративно обмахиваясь, подошел к окну.

— Как скажете, господин. В другой так в другой. — Такеси собрал письменные принадлежности, наблюдая за тем, как поблескивают непросохшие еще листы. С того дня, как старый Такеси впервые услышал о тайной рукописи, прошло более двух недель, но Кияма отчего-то медлил.

Почему медлил? Такеси буквально ощущал, как проходит жизнь, а он ничего не может узнать. После того единственного раза, когда Кияма признался в своем самозванстве, он не сказал более ни одного слова об ордене «Змеи». Как будто ничего и не было.

Долгими одинокими ночами Такеси перебирал в памяти всех друзей своего даймё и не мог остановиться ни на ком конкретно, распознав шпиона. Сам Кияма сказал, что для того, чтобы воин ордена «Змеи» мог беспрепятственно занять чужое место, это место для него следовало сначала освободить. Буквально — убить наследника и вместо него предъявить другого. Глупость, как будто бы семья, жена и слуги не в состоянии уличить негодяя в подлоге!

В случае с Кияма все было более чем грамотно: вылечившийся чудесным образом прокаженный, лица которого давно уже никто не видел. Кроме того, сразу же разведшийся с женой и поменявший все свое окружение. Следовало искать похожие истории, но ничего похожего как раз и не было.

Так что оставалось предположить, что пришлый «змий» внедрился в какой-нибудь захудалый род, но тогда каким образом он собирается влиять на историю Японии?

Или… У Такеси закружилась голова. Или речь шла о Тайку? Безродном крестьянине, о котором никто ничего толком не знал и который сумел собрать вокруг себя армию и впоследствии сделаться главой государства?

Но если так, заговор приобретал поистине невероятные масштабы, с которыми Такеси было не справиться, даже если бы рядом с ним теперь стояли его не рожденные дети, даже если бы весь клан Фудзимото поднялся против лже-Кияма и ордена «Змеи».

Голова Такеси шла кругом, руки предательски тряслись. Он встряхнул еще раз последний, уже просохший листок и попробовал прикоснуться к нему ладонью.

— Сегодня ко мне подошел начальник стражи, — неожиданно голос даймё прервал поток мыслей Такеси, — я спросил его, как дела в наших владениях, и он рассказал, что совсем недавно у вдовы нашего казначея госпожи Ёсидо пропал девятилетний сын. Ты что-нибудь слышал об этом?

— Сын? — Такеси заморгал, не в силах сразу же переключиться на новую тему.

— Значит, тоже не слышал. Начальник стражи сказал, что вдова обратилась лично к нему. И я сначала было подумал, что парнишка мог связаться с дурной компанией, отправиться играть на деньги в один из чайных домиков или связаться с уличными девками, сам знаешь, как сейчас выглядят подростки, в двенадцать лет они все уже испытывают на крепость свой нефритовый жезл и вообще. Девятилетний же мог увязаться за ребятами постарше. М-да… Помню, Умино выглядел и в четырнадцать сущим сопляком. А эти нынешние… А потом передо мной вдруг как-то сразу нарисовалась картина праздника «Цветения сакуры», на котором присутствовали еще живой тогда казначей, его жена и дети. Я вспомнил мальчика, и с размаха саданул сам себя по лбу. Ну надо же — ищу дурные наклонности там, где не ребенок, а Будда на лотосе. Или, что я говорю, юный Иисус! Понимаешь, я несколько раз беседовал с этим мальчиком, и уверяю тебя, что более благонамеренного отрока свет не видел! Мальчик словно специально создан для монашества. Я так и сказал его духовному отцу, да и матери тоже. А что, послали бы его учиться в Рим, сколько я уже отправлял юношей, все теперь служат в наших храмах. Куда уж лучше, чем терпеть этих немытых варваров. Возьми хотя бы Омари, как его теперь? Отец Марк. Да. Поставил несколько храмов на Симобаре. Даймё Кониси Юкинага на него не нарадуется, хотя как самурай он бы точно долго не протянул. Не та порода, а вот по христианской части…

— Вы не думали, что ребенок постоянно растет и изменяется, быть может, на празднике «Цветения сакуры» он действительно был само совершенство, красота и кротость, но уже через несколько месяцев его плоть возмужала и желания изменились? Это ведь тоже нельзя упускать из вида. — Такеси уже просушил листки и теперь неловко укладывал их в широкую папку единственной рукой.

— Возможно, но тут я вспомнил еще вот о чем, буквально месяц назад мне докладывали о странных убийствах, произошедших одно на кладбище и второе на складе местного торговца пряностями. В обоих случаях фигурировали мальчики приблизительно одного возраста — десяти и, кажется, двенадцать лет. Оба были из весьма уважаемых самурайских семей, оба очень хороши и оба похищены из своих домов. Когда стража, совершая обход, случайно наткнулась на первого мальчика, они не придали этому особого значения, так как посчитали убитого ребенком эта. Но потом один из стражников обратил внимание, что мальчик очень чистенький и ухоженный, так что он никак не мог быть ребенком этих отродий. — Кияма нервно повел плечами. — Конечно, наша религия внушает нам относиться ко всем сословиям с одинаковым почтением, но эта…

— Я понимаю вас. — При воспоминании о грязных людишках Такеси и самого передернуло. — Конечно, ребенок из самурайской семьи ничем не напоминает ребенка из семьи эта.

— Вот именно! Наш священник отец Иоанн предположил, что оба мальчика были убиты согласно какому-то сатанинскому обряду, и я был вынужден приказать искать злодеев. Но…

— Я помню это дело. — Такеси помрачнел, понимая, что господин погрузился в свои воспоминания и уже не расскажет сегодня ничего о таинственном воине ордена «Змеи».

— Я связал эти два преступления в одно, наши люди осмотрели оба трупа и обнаружили и другие сходства. Оба мальчика подвергались перед смертью пыткам, обоих связывали, об этом говорят следы от веревок на запястьях и ногах, оба были заколоты кинжалами. — Лицо Кияма светилось азартом. — Быть может, сын покойного казначея — третья жертва неведомых разбойников? — предположил он.

«И все-таки таинственный воин ордена „Змеи“ — легендарный Тайку», — с тоской подумал Такеси. Он чувствовал себя старым и невероятно уставшим. Теперь ему меньше всего хотелось говорить о мертвых мальчишках.

— Быть может, мы все-таки начали бы вашу вторую книгу? Я стар и могу умереть, так и не выполнив вашей воли? — жалобно осведомился он.

— Отдыхай, Такеси-сан. Не знаю, хватит ли у меня сил рассказать тебе обо всем… Возможно, я только зря растормошил тебя. Для этой книги мне нужен особенный настрой. А тут такое! — Он картинно взмахнул рукой, отвернувшись от секретаря.

«Он передумал! Кияма никогда не расскажет мне об ордене „Змеи“. Он боится своих хозяев, а значит, скоро отдаст приказ обезглавить меня, избавиться от единственного свидетеля. Одержимый демоном страха человек не способен рассуждать трезво. Кияма сначала убьет меня, боясь моего предательства, а потом сообразит, что у него не было более верного человека, человека, которого он знал и проверял целых сорок лет. Что делать? Ждать, когда князь пришлет за твоей головой? Или попытаться самому убить князя. — Такеси лихорадочно размышлял, елозя здоровой рукой по поясу, под которым хранилась коробочка с ядом. — Если великий воин „Змеи“ — сам Тайку, я никогда не сумею раскрыть этот заговор. Кто я и кто Тайку? Муравей против военного диктатора, которого боялся весь мир. Могу ли я что-нибудь сделать в этой ситуации? Нет. Если я буду ожидать, что ситуация каким-то образом разрешится сама, я ничего не достигну, и Кияма заберет мою жизнь раньше. Остается одно — убить Кияма».

Даймё стоял к секретарю спиной, не ожидая удара. Впрочем, еще несколько дней назад старый Такеси был вынужден признать, что никакого удара самозванцу он нанести и не сможет.

Это саке заставило его хвастаться, будто бы его левая рука не менее сильна, нежели правая. На самом деле Такеси хоть и приучил левую руку держать меч, но тренировался редко, и решись он сейчас наброситься на князя, тот успел бы спастись, а то и прибить напавшего на него слугу.

За спиной секретаря послышался шорох раздвигающихся сёдзи, и служанка Хана внесла поднос бон с уже поставленными на него бутылочками саке и чашечками. Поклонившись спине князя, девушка поставила бон перед подушкой Кияма и вышла за угощениями.

Не веря своей удаче, Такеси извлек из-за широкого пояса крошечную коробочку с ядом и подсыпал его в чашку Кияма. Конечно, господина следовало предать суду или хотя бы зарубить мечом, но… что поделаешь, когда в доме заводится крыса, тут уж не до церемоний. Проклятую тварь придется отравить.

Вечером того же дня неожиданно слегла личная служанка Кияма Хана. Девушка жаловалась на резь в желудке и внезапную сухость во рту. Предполагая, что служанка могла перегреться на солнце, управляющий кухонными делами отправил ее в комнату, занимаемую несколькими девушками, и чуть позже послал к ней врача. Который и обнаружил ее мертвой.

Глава 12 ДИВНЫЙ СВЕТ

В замке, в который переселились Осиба и Юкки, был устроен показательный бой, на который Осиба велела пригласить не профессиональных борцов, а крестьянских сыновей и юношей, служащих носильщиками паланкинов. Привыкшая наблюдать простонародные бои с ранней юности, жена Дзатаки отлично понимала преимущество боев, проводимых простыми, но сильными и горячими парнями перед обученными воинами.

Самураи слишком много тренировались, от чего их движения были преимущественно однотипными и быстро надоедали взыскательной Осибе. В то время как напоенные для такого случая саке деревенские парни умели бить смачно, быстро становились жестокими и неотвратимыми. Правда, и бились они, что называется, до первой крови, пугаясь содеянного и мгновенно трезвея.

Перед боем госпожа угощала борцов доброй порцией саке, чтобы хотя бы ненадолго укротить их плебейский страх. Желая подлить масла в огонь, она обещала победителю огромный, по деревенским меркам, приз, что не могло не распалять задиристых юношей.

Выступать молодые люди должны были в одних набедренных повязках с волосами, заплетенными в косу или зажатыми в высокий хвост. Желая удивить Юкки, Осиба специально велела расположить их подушки как можно ближе к настилу, на котором должно было происходить сражение. Здесь можно было не только отчетливо видеть каждый удар, но и чувствовать запах юных разгоряченных тел. Этот запах будоражил воображение Осибы, заставляя сердце выпрыгивать из груди, а глаза сиять веселым пламенем. Правда, было и другое: от чрезмерных усилий молодые люди обычно начинали подпускать ветры, и иногда весьма даже зловонные, но это даже добавляло некоторой животной сути драке, делало ее до отвращения подлинной.

Юкки села на свою подушку, положив красивую головку на руку матери и готовая уснуть в любую минуту. Как обычно, ее мысли витали совершенно в других небесах.

— Не спи, моя принцессочка. Только не спи, — потормошила дочку Осиба. — Скоро, очень скоро ты очнешься, и я уже никогда и никуда не отпущу тебя, моя дорогая.

За ними устраивались придворные дамы и замковые слуги. Возле Осибы и Юкки встали два самурая, в обязанности которых входила защита госпож от возможного нападения со стороны импровизированного ринга. Как-никак пьяные, разгоряченные боем простолюдины могли наделать глупостей. Поэтому в задачу стражи входило, чтобы эти глупости не стали непоправимыми.

С каменными лицами стража уселась на подушки, молчаливые и готовые сокрушить любого, кто только попробует посягнуть на жизнь, честь или здоровье хозяйки замка и ее дочери.

Гонг возвестил о начале боя, и церемониймейстер вызвал на ринг первую пару борцов, один из которых был крестьянским сыном из ближайшей деревни, грузный и весьма толстый юноша, на две головы выше любого воина замковой стражи, его живот свисал много ниже набедренной повязки, отчего создавалось впечатление, будто бы он голый.

При виде великана начальник стражи послал к Осибе еще двоих стражников и посадил пару лучников в отдалении, на случай крайней надобности.

Осиба пожирала глазами массивное молодое тело, больше похожее на тело какого-то животного или бога, нежели на тело юноши. Расхваливая бойцов, церемониймейстер сообщал о том, что силач помогал отцу и односельчанам таскать мешки с зерном, для чего его нередко брали у родителей торговцы. Лицо парня было преглупое, с двойным подбородком, к тому же оно лоснилось, поблескивая в свете зажженных фонарей, отчего имело сходство с подгорелой лепешкой. Его умственные способности, а точнее их полное отсутствие, было еще больше заметно, потому что здоровяк постоянно улыбался, кивая всем и каждому, точно китайская кукла.

Ноги были длинными, мощными и одновременно с тем кривыми, задница походила на две подушки и отчего-то была прыщавой. Противником ему поставили юношу среднего, если не сказать низкого роста с заметным рельефом мышц и темной кожей, как это бывает у крестьян, принужденных день-деньской работать в поле. Ноги молодого человека были короткими, но вполне крепкими, кроме того, он казался шустрым и смелым. Набедренная повязка была завязана достаточно туго, так что Осиба невольно то и дело бросала заинтересованные взгляды, пытаясь представить себе спрятанное под узкую тряпку хозяйство молодого борца.

Зная пристрастия своей хозяйки, пару раз во время проводимых в замке представлений хитрый церемониймейстер подговаривал борцов срывать друг с друга набедренные повязки, чем несказанно веселил зал.

«Может, устроить закрытый поединок вообще без набедренных повязок? — подумала было Осиба, но тут же спохватилась. — Во время боя мужчины редко возбуждаются настолько, чтобы на их жезлы было приятно посмотреть».

Новый удар гонга возвестил о начале сражения. Борцы разошлись по углам, и затем с диким криком верзила полетел в сторону своего противника, намереваясь смять его первым же ударом. Тот только и успел, что отскочить, позволяя толстяку растянуться на ринге, и как только жирдяй грохнулся на пол, произведя невообразимый шум, бросился ему на спину и, схватив за волосы, начал стучать головой великана об пол.

Несколько мощных ударов отозвались сладкой болью внизу живота Осибы, она поглядела на Юкки и обомлела: личико девочки порозовело, глаза не могли оторваться от картины избиения.

И тут Юкки засмеялась, возбужденно обнимая мать и показывая в сторону расквашенного носа верзилы.

— Ты видишь?! Ты понимаешь?! — Осиба прижала к себе девочку, но та со смехом отстранилась от нее, боясь упустить хоть что-нибудь.

Церемониймейстер дал сигнал к прекращению боя, поднимая противников и раскрывая алый веер над головой победителя.

Из глаз Юкки уходил свет.

Осиба увидела это, заглянув в лицо дочери, и тут же закричала, чтобы бой был продолжен. Ничего не понимающий церемониймейстер пригласил вторую пару бойцов, но теряющая дочь Осиба вновь закричала, чтобы он вернул только что отработавших бойцов.

Плохо обтерев кровь, верзила вновь встал против своего более везучего противника, наклонив корпус вперед и хлопая ладонь об ладонь, желая испугать этим удачливого парня, но уже не стремясь нанести удар первым.

Но и победитель прошлого боя не спешил лезть в драку. Он медленно приближался к толстяку на полусогнутых ногах, подманивая его рукой. Лицо Юкки ощутимо теряло свет жизни, глаза — затуманились и погасли. Не в силах потерять дочь еще раз, Осиба закричала, чтобы они поспешили. Ее поддержали следящие за боем придворные дамы. Сбитый с толку таким напором великан сделал выпад, присев и ловко схватив при этом поединщика за талию, одним рывком подняв его над головой. В зале зааплодировали, Осиба смотрела на дочь, к которой вдруг снова каким-то чудным образом начала возвращаться жизнь.

Меж тем великан выпрямил руки и завертелся на месте вместе со своим противником. В какой-то момент он издал хриплый вопль и швырнул поединщика об пол. Казалось, ничто уже не спасет бойца, но вдруг тот с ловкостью бродячего акробата перевернулся в воздухе и, приземлившись, точно кот на лапы, заехал ногой по причиндалам противника. Толстяк взвыл от боли и согнулся пополам. Радостная Юкки засмеялась, сжимая крошечными пальчиками ладонь матери.

Чувствуя, что победа близка, великан обездвижен, его противник зашел сзади и накинулся на свою жертву, захватывая одной рукой горло и другой пытаясь выколоть поединщику глаз. Жирдяй взвыл от боли, пытаясь повернуться и одновременно силясь руками сорвать с себя парня. В то время как тот вдруг обхватил необъятную талию великана пятками и со всего размаха саданул ладонями по ушам противника.

Оглушенный поединщик рухнул на ринг, из его ушей текла кровь.

Церемониймейстер во второй раз поднял веер над головой победителя, и тут же дивный свет оставил маленькую Юкки.

Осибу трясло, она потребовала поднять великана и заставить его биться еще раз, но тот находился в глубоком обмороке. Пришлось вызвать следующую пару, но девочка больше уже не оживала.

Досмотрев представление до конца, Осиба разрешила отсчитать победителям обещанную сумму, не обделив и пострадавших, после чего забрала Юкки и покинула место боя.

Монахи были правы, ее Юкки не была безумной или больной, она вполне могла вернуться, и Осиба была готова устраивать бои хоть каждый день, лишь бы ее маленькая доченька снова стала прежней.

В тот же вечер в фамильном замке Фудзимото в провинции Хиге даймё Кияма вызвал к себе умирающего от нетерпения секретаря Такеси, но вместо того чтобы сообщить ему наконец имя действующего в Японии шпиона ордена «Змеи», замучил старика стихотворными играми и светскими беседами, в которых старый слуга был не силен.

Желая украсить приятный вечер обществом дам, Кияма пригласил двух своих наложниц, которые поочередно играли на сямисэне и придумывали продолжение предложенных даймё стихотворных фраз.

После стихосложения начались истории по заказу, сначала в шкатулку были сложены личные вещи всех участников игры, две заколки от дам, изящный кинжал от Кияма и скромный веер от Такеси. Ведущий садился ко всем спиной, в то время как его помощник извлекал из шкатулки один из предметов и спрашивал, на какую тему владелец этой вещи должен рассказать историю.

Несчастный секретарь обливался потом, справедливо полагая, что нипочем не справится с полученным заданием, в то время как все остальные участники игры с ходу ловили заказанные им темы и, ни сколько не стесняясь, рассказывали свои истории.

Такеси отчаянно страдал, понимая, что не может соответствовать столь изысканному обществу. Что, несмотря на то что он всю жизнь прожил в замке клана Фудзимото, тем не менее он не был в состоянии поддержать светской беседы, не получал удовольствия от нежной музыки, остроумных шуток князя, красоты его дам. Изысканный вечер превратился в пытку для старого Такеси, мечтавшего лишь об одном, чтобы его поскорее отпустили домой.

Кияма же с легкостью справился с данным ему заданием, это была изумительная история о человеке, которого преследовали готовые разорвать его на части демоны.

Человек этот бежал долго-долго, но демоны не отставали. Когда он добрался до самого края земли, то перевалился через край и, схватившись за корень какого-то дерева, решил было, что спасся. Руки его были достаточно сильны, потому что он был воином и привык упражняться с тяжелым мечом тати. «Сейчас либо я дождусь, что стерегущие меня наверху демоны уберутся подобру-поздорову, либо попытаюсь спуститься вниз, до моста, где можно будет хотя бы упереться ногами».

Но как только он так решил, внизу раздалось рычание, и бедняга увидел поджидающего его внизу дракона. Чудовище распахнуло зловонную пасть с огромными зубами, ожидая, когда человек свалится туда.

Несчастный снова взглянул вверх — там его ждали демоны. Вниз — голодный дракон. Ну что ты тут будешь делать?! Кияма обвел собравших тревожным взглядом.

Вдруг человек увидел рядом с собой кустик земляники с красными, сочными ягодами. Он протянул руку, сорвал ягоду и быстро положил ее в рот. Лицо Кияма разгладилось, озаряемое улыбкой.

Господи! Какая же она была сладкая — эта земляника!!!

Все зааплодировали.

После Кияма свои истории рассказывали его дамы, Такеси не слушал их, изумляясь тем, с каким изяществом даймё пересказал старую притчу, которую Такеси слышал еще в детстве и которая прежде не производила на него столь глубокого впечатления.

Наконец Господь как будто внял молитвам несчастного, Кияма почувствовал усталость.

Он зевнул, лениво ожидая, как из шкатулки будет извлечен последний предмет — веер Такеси. Задание, которое досталось секретарю, было практически невыполнимым: рассказать о том, какие бывают жены. Это ему-то — человеку, который никогда в жизни не был женат!..

Такеси бросил полный отчаяния взор в сторону князя, и тот, снисходительно улыбнувшись, сказал, что ответит за него сам.

— Жены делятся на убийц, воровок, госпож, друзей и служанок! — изрек он, устало поднося к губам чашечку с чаем. И когда в комнате настала гробовая тишина, лицо даймё вдруг скисло, уныло он поглядел на пораженных и одновременно с тем заинтригованных подобной фразой женщин. — Но это, признаюсь, такая длинная и сложная тема, я ведь должен пересказать слова самого Будды, а к этому мне лучше подготовиться. Так что предлагаю начать с этой истории наш следующий вечер.

Все вежливо поклонились князю, благодаря его за изысканное удовольствие. Не отстал от других весьма довольный, что все наконец закончилось, Такеси.

Когда секретарь хотел уже откланяться и убраться восвояси, даймё вдруг попросил Такеси задержаться.

С замиранием сердца секретарь ждал, что теперь-то уж Кияма откроет ему свою тайну, но тот только предложил выпить с ним как самурай с самураем. Ожидая, пока однорукий старик разольет саке по чашечкам, Кияма вышел на балкон, наблюдая картину заката и напевая легкомысленную песенку.

Вернувшись, он поблагодарил Такеси за отличный вечер и первым, не смакуя, осушил свою чашку с ядом, растворенном в дорогом саке.

На этот раз секретарь видел собственными глазами, как его враг проглатывает яд, и не отправился к себе домой, решив наутро пронаблюдать за агонией Кияма. Яд, используемый Такеси, был достаточно сильным, изготовивший его врач уверял, что в основе препарата лежит трупный яд, взятый из желчного пузыря дохлой рыбы фугу, которая и сама является жуткой отравой, а тут еще и трупное разложение.

Даже прикасаться к этому яду считалось небезопасным, так как ходило поверье, будто бы страшный яд способен проникнуть в организм даже через кожу.

Допив свою чашечку, Кияма посмотрел на секретаря мутными очами и вдруг ни с того ни с сего обнял его, обильно орошая горючими слезами.

Не зная, что делать, и уже чувствуя, как смертельный яд из глаз даймё переливается на его щеки и шею, Такеси ощутил приближение собственной смерти.

— Друг мой, — заливался пьяный князь, — Господь даровал мне истинного друга, друга, рядом с которым я счастливо жил столько лет и рядом с которым помру.

Решив, что его раскусили, Такеси затрясся, пытаясь освободиться от медвежьих объятий даймё.

— Друг мой, — Кияма отер покрасневшее от слез лицо, — друг мой…

— Я слушаю вас, господин. — Такеси затаил дыхание, ожидая, что Кияма вот-вот разродится своей последней исповедью.

— А давай еще по одной, друг? — предложил Кияма и поставил перед своим отравителем пустую чашку.

Глава 13 В ЯПОНИИ ВСЕ ПО-ЯПОНСКИ

— Гендзико теперь не выйдет замуж. Это я виновата, господин, я недостойна жить! — Фудзико встала на колени, склонив голову.

— Как она? — Ала трясло. Первое, что он хотел сделать после того, как услышал страшную весть, броситься к старшей дочери, но как раз в этот момент у нее был деревенский доктор, и Ал не стал мешать осмотру.

— Она самурай. — Фудзико грузно поднялась с пола, сначала встав на одно колено и затем с усилием подняв свое отяжелевшее от частых родов тело. — Не желаете принять ванну? Переодеться с дороги?

— К черту ванну. Как моя дочь?! — Мысль о том, что пришлось пережить Гендзико, жгла изнутри, причиняя нестерпимую боль. — Мы живем в прозрачных домах, почему никто не пришел к ней на помощь? Почему?..

— Вы оставили вместо себя своего старшего сына Амакаву, он отдал приказ Гендзико. Приказы не обсуждаются.

Ал сжал кулаки. Как обычно выходило, что виноват во всем он.

— Что мне теперь делать? — Ал заглянул в глаза жены, обнаруживая, что совсем недавно та плакала. Сейчас ее глаза были сухи, голос тверд.

— Ваш приемный сын Минору готов пожертвовать собой и жениться на Гендзико. — Фудзико выпалила это без колебания, счастливо улыбнувшись.

— Но Минору и Гендзико — родные брат и сестра! — От неожиданности Ал сел на пол. — Это ваши дети, моя дорогая, ваши и вашего первого мужа. Или что-то не так?

— Вы приказали мне забыть об этом, вот я и забыла. Никто ни о чем не догадался, — весело рассмеялась Фудзико. — Вы признали Гендзико нашей с вами законной дочерью, а Минору — все знают, что вы усыновили его шестнадцать лет назад. Никто кроме нас с вами не знает о реальной степени их родства. Впрочем, ничего страшного и не произойдет, ничего непоправимого, я имею в виду. Минору женится на ней, только чтобы покрыть грех брата. Это его долг. А через год вы дадите ему новый приказ развестись, и тогда Гендзико выйдет вторично замуж. Мне кажется, это отличный план!

— Какой план? — Ал услышал за дверью шорох и, чинно присев на подушку, велел служанке войти. — Моя дочь, быть может, не переживет случившегося? Может, она вообще умрет! — продолжил он, когда служанка, налив ему саке, покинула комнату, плотно задвинув за собой фусима.

— Ваша дочь действительно заболела, но она непременно выживет. Ведь она самурай. Мы же должны подумать о ее чести, о вашей чести…

— А Минору? — Ал обхватил голову руками. — Если бы я не успел, Минору был бы сейчас мертв! Как это отразится на нем?!

— Минору исполнял приказ. Уверена, что если бы дело дошло до сэппуку, он показал бы всем свою душу! Я горжусь им! — Фудзико снова победно улыбнулась, подсаживаясь к Алу, чтобы налить ему еще саке.

— А Амакаву? — Ал чувствовал себя беспомощным. — Что мне делать с Амакаву?

— Все что считаете нужным. — Лицо Фудзико напряглось. — Он безропотно примет любое наказание. Даже смерть!

— Смерть! — Ал выхватил бутылочку с саке из рук жены и влил содержимое себе в горло. — Я должен казнить своего родного сына?

— Не казните. Это ваше право. Сошлите его в ссылку, отправьте в войско Токугава. Пусть остается там, пока все не уладится, или сошлите Гендзико! — Лицо Фудзико вновь озарила счастливая улыбка. — Ну конечно, формально Гендзико выполнила приказ, но, по сути, она утратила свою девичью честь, а значит, опозорила вас, ее отца, и свою семью. Значит…

Но Ал уже вскочил и, с силой толкнув седзи, так, что те вылетели из специальных крепежей, выбежал из дома.

В Японии существуют только японские выходы, в Японии, как ни бейся, тебе будут кланяться, вежливо улыбаться, но сделают все по-японски. По-японски — значит, таким образом, каким нормальный человек не решил бы ни за что на свете. Ал выхватил меч и, нимало не стесняясь, принялся выполнять боевые приемы, круша зеленую изгородь, с такой любовью высаженную здесь прежним садовником.

По-японски было бы правильнее казнить теперь Амакаву за его проступок, а после Фудзико — за то, что не вмешалась и не защитила дочь. Потом…

Ни один приказ, который он считал принципиальным, по сути, не выполнялся, то есть выполнялся, но чисто по-японски.

Хотелось выть.

Расправившись с изгородью, Ал скинул с себя пропотевшее кимоно и продолжал какое-то время рубить воздух.

— Жизнь не сложилась, не удалась! — Дзинь, дзинь, дзинь, меч встретился с поддерживающими изгородь металлической проволокой. «Сгинь, сгинь, сгинь!» — звучало в голове Ала. — Послать всех куда подальше, выпить эликсир, снова оказаться дома. Забыть про эту бездарную никчемную жизнь в Японии, про свои надежды и чаянья.

Дзинь! Дзинь! Дзинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Хотелось кричать во весь голос, но своими криками он мог разрушить священное ва соседей. Хотелось кататься по земле, молотя ее руками. Но таким своим поведением он подорвал бы свой собственный авторитет, навсегда опозорив свое имя.

— Нет, валить отсюда надо. Куда подальше, домой, в Питер. Все насмарку. Все впустую. За каким чертом меня вообще занесло в Японию? Хотел увидеть настоящего Токугава-сан, познакомиться с кормчим Адамсом. Где они теперь?

Ал остановился, стирая с лица крупные капли пота, в голове пульсировало, перед глазами поплыли красные круги.

— Зачем все? Мечты, надежды. Любимая жена, дом, впервые свой дом, дети… — Ал беспомощно покосился на замерших на крыльце Фудзико и приемного сына Минору и, не глядя отдав подбежавшей служанке меч, пошел в сторону домика, в котором размещалась ванна.

Когда-то давно, страшно подумать — шестнадцать лет назад, желая испытать судьбу, Ал принял эликсир общества «Хэби» и оказался в Японии начала семнадцатого века. В это почти невозможно поверить, он и сам не раз думал, что умер или сошел с ума, но здесь он был не один, кроме Ала в Японии находился его старый приятель, такой же игровик-реконструктор, как и сам Ал, кореец Ким, здешнее имя Кияма.

Шестнадцать лет Ал носил на шее медальон с изображением змеи, подаренный ему Кияма, в котором крылся билет обратно. И вот теперь пришло время воспользоваться им.

«Надо будет выяснить точнее, удастся ли вернуться в тот же день и час, когда принял эликсир, или нет».

Ал скинул набедренную повязку, позволяя служанке потереть себе спину щелоком.

Если «нет», получится, что я вернусь в Россию сорокапятилетним бомжом, а мне это надо?

Ал поморщился и, отстранив служанку, забрался в горячую воду. Подобная перспектива его не только не прельщала, а пугала. Здесь, в Японии, прошла его молодость, здесь у него семья, служба. Здесь он имеет все: расторопных слуг, верных самураев, готовых ради него лезть хоть черту в зубы. Здесь он на своем месте, а что он будет делать там?

Вернет ли свою квартиру? Вряд ли, за шестнадцать лет все продано и деньги прожиты. Сесть на шею сестре Аленке? А жива ли она? Попытаться пристроиться к какой-нибудь бабенке? На это тоже нужно время и силы. Нужен Интернет, сайты знакомств, а есть ли они еще? Есть ли там, в далеком пугающем будущем, Россия? Или вместо православных церквей давно возвышаются мусульманские мечети?

Он так давно не был там, что…

Ал омыл лицо горячей водой. Нужно было собраться с мыслями, посоветоваться. Медальон привычно покоился на груди, Ал погладил рисунок со змеей. Нужно ехать к Кияма. Именно к нему.

На секунду его сердце сжалось, подумалось, что до сих пор Кияма выходил на связь с ним по собственной воле и не чаще чем раз в пять лет, со всеми полагающимися в таких случаях предосторожностями. Так как об их встрече могли донести Токугава-сан, и тогда… даже приняв решение убраться из Японии, Ал не мог подставить свою семью и друзей.

«Кстати, а с семьей-то что делать? Забрать с собой? А сумеют ли они прижиться в двадцать первом веке? Даже если и сумеют, будет ли у Кияма достаточное количество эликсира? И на что он будет содержать их там?»

Все эти вопросы оставались без ответа, Ал закрыл глаза, быстро воображая перед собой экран монитора. Вот если бы можно было сейчас поболтать в чате с Кияма. Прочитать сводку новостей и понять, стоит ли тащить с собой жену и детей.

Жену и детей? Он представил себе, как его сыновья зарубят там кого-нибудь. Кого-то, кто элементарно толкнет их в метро или скажет бранное слово. К гадалке не ходи, ни один самурай, если он, конечно, самурай, а не слякоть, не простит такого. Они тоже не простят. Представил, как их затем осудят за это. Нет, они никогда не научатся жить вполсилы. Не сумеют прощать оскорбления, не согласятся расставаться с самурайскими мечами…

При воспоминании об Амакаву его сердце вновь сжалось. Надо же было воспитать двоих приемных как нормальных людей, и получить за все это собственного сына подонка!

Он поднялся, перелез через высокий край офуро. Взял приготовленное служанкой полотенце.

«Амакаву следует изолировать от общества. Как угодно, но тварь, изнасиловавшая собственную сестру, не должна оставаться дома, где кроме него живут молодые девушки и женщины, где вообще люди живут! Пусть отправляется служить своему сёгуну, пусть охраняет дальние границы, пусть делает что хочет, с глаз долой, из сердца вон! Хотя, легко сказать, из сердца вон, легко сказать, прогнать собственного ребенка. Легко сказать, да трудно сделать».

С другой стороны, он и сам не собирался оставаться в деревне. Не мог видеть жену, не желал не только прикасаться к ней, но даже отдавать приказания.

На секунду Ал снова увидел ее озаренное внезапной догадкой толстое с двойным подбородком лицо, когда она предложила выгнать из дома свою родную дочь. Дочь, перед которой Ал должен теперь всю жизнь на коленях просить прощение, что не сумел ее защитить. Что невольно отдал ее — беззащитную — в руки развратного братца. Он скрипнул зубами.

Неожиданно решение пришло само собой. Уехать немедленно. Оставить дом на Минору и Фудзико. Услать Амакаву, еще лучше — лично препроводить до гарнизона, где подонок будет тянуть лямку, а затем с Гендзико предстать перед Кияма. И будь что будет.

Конечно, это было самым странным решением, и, наверное, правильнее было забрать у Фудзико свою родную дочь Марико, но Ал вдруг осознал, что все его дети — не важно, приемные они или свои — остро нуждаются в Японии. Они родились японцами, были воспитаны как японцы, им положено служить здесь, жениться и выходить замуж. Не вписывается только он сам и его маленькая Гендзико, для которой с недавнего времени этот мир закрыт.

А значит, они уйдут вместе.

Однако убраться сразу же не представлялось возможным, Гендзико валялась на своей циновке, мучимая сильным жаром. То забываясь тревожным сном, то просыпаясь от кошмаров, она виновато смотрела в глаза отца, мучаясь от стыда, и всякий раз пытаясь встать на колени и ткнуться лбом в пол, как того требовал обычай.

Ожидая выздоровления старшей дочери, Ал подготовил письмо с просьбой о зачислении Амакаву в один из отдаленных замков Токугава. Сопровождать племянника вызвалась наложница Ала Тахикиро, верная спутница на полях сражений и армейская жена.

Не желая волновать ее перед дорогой, Ал скрыл разговор с Хироши, ожидая более удобного случая.

На следующее утро после принятия яда Кияма не смог встать на утреннюю молитву, ночью ему неожиданно сделалось плохо, и легкая тошнота, на которую он не обратил внимание с вечера, к утру перешла в неукротимую рвоту. С отвращением и неприязнью князь наблюдал извергающиеся из себя массы, невольно удивляясь, сколько, оказывается, в человеке разного дерьма. К утру, не умея чем-либо помочь себе, Кияма послал за замковым доктором, который предположил пищевое отравление и велел постоянно поить князя зеленым чаем. Впрочем, о каком чае могла идти речь, когда Кияма мог открыть рот только для того, чтобы извергнуть из себя очередные массы блевотины.

К полудню рвота прекратилась как-то сама собой, после чего немало расстроенный состоянием господина доктор приготовил для него безвкусный рисовый отвар, который должен был как-то разобраться с попавшей в организм сиятельного пациента отравой и заодно защитить желудок.

Вместе с другими слугами и домочадцами, поднятыми по тревоге, Такеси ходил туда-сюда по коридорам замка, раздражая тем самым дежуривших самураев и надеясь хотя бы краешком глаза взглянуть на предсмертные муки Кияма.

К обеду доктор велел жене даймё, его наложницам и сыну с невесткой отправляться в храм и молиться за здоровье главы рода Фудзимото.

Немного пришедший в себя после событий бессонной ночи Кияма подписал несколько важных указов, отдал распоряжение насчет пошива новой формы для своих самураев и продиктовал несколько записок друзьям, среди которых было зашифрованное послание в орден «Змеи». Гонцы, которым не разрешили ни попрощаться с семьями, ни переодеться в более удобную дорожную одежду, тут же были посажены на коней и в паланкины, чтобы немедленно тронуться в путь. Те из гонцов, которых судьба посылала в провинциальные или горные районы, должны были скакать на лошадях, что, конечно, получалось быстрее, но зато и хлопотнее, нежели ехать в удобном паланкине.

К ужину Кияма неожиданно появился в сосновом зале, где ужинали его безутешные родственники. Даймё был очень бледен, под глазами у него почернело, щеки ввалились, а нос слегка вытянулся и заострился. Тем не менее он опирался на руку своей младшей и самой любимой наложницы, которая, по словам Кияма, как раз и вернула его к жизни. В подтверждение своих слов он нежно похлопывал зардевшуюся от смущения Кики по животу, уверяя, что после благотворного воздействия на его организм девушки он тоже оставил ей подарочек, и через положенные девять месяцев она, безусловно, родит ему сына.

Все поздравили Кияма и Кики.

На закате того же дня около деревни Хатадзюку, практически на подворье храма Соун, в дальних складских помещениях были обнаружены тела трех недавно убитых подростков. Все мальчики были чисто вымыты, все были достаточно красивы и ухожены. У всех на теле остались следы от веревок. Все перед смертью претерпели различные пытки и все были умерщвлены при помощи колющего или режущего оружия.

Учитывая, что двое из троих были вскоре опознаны как дети местных крестьян, пропавших несколько дней назад, дело могло никогда не дойти до даймё Кияма, в чьих владениях, собственно, и произошли убийства, но в последний момент, когда тела детей уже хотели по обычаю сжечь, находящийся по поручению в Хатадзюку конюх даймё опознал одного из мальчиков как сына покойного ныне казначея господина Кияма.

После опознания погребение было отменено, и все три тела были аккуратно уложены в паланкины и отправлены прямехонько в замок Фудзимото, где их должен был осмотреть лично начальник замковой охраны даймё Кияма Муцумура-сан.

Глава 14 ТАХИКИРО

Не имея собственных детей, Тахикиро давно уже привыкла к ребятам Ала и Фудзико, считая их чуть ли не своими собственными, и вот такое невезение. Амакаву…

Тахикиро сплюнула, бросая недружелюбный взгляд на племянника.

Ну чем не жилось парню? Было также непонятно, отчего Алу не пришло в голову зарубить мерзавца тут же во дворе, вместо того чтобы вымещать гнев на не в чем не повинной изгороди. К чему понадобилось отправлять опозорившего себя самурая продолжать бесчестить свой род, да еще не куда-нибудь, а в ставку своего сюзерена?!

Хотя, возможно, господин втайне надеется, что его нерадивый, принесший в дом позор отпрыск сгинет где-нибудь по дороге. Но в этом случае ему следовало уточнить свой приказ.

Тахикиро не любила разгадывать загадки, но с другой стороны, не имея ясного приказа казнить Амакаву, она не могла даже толком подстроить ловушку, окруженная двумя десятками сопровождавших их самураев, каждый из которых почел бы за честь прирезать ее, защищая наследника своего господина.

Они проехали мимо нескольких рисовых полей, не встретив там никого, свернули мимо ручейка, по берегам которого крестьяне недавно высадили молодые деревца, где, спешившись, были вынуждены идти какое-то время, расталкивая камышовые заросли. Тахикиро бывала здесь во время военных действий Токугава-сан против враждебных ему даймё, и поэтому немного помнила дорогу, кроме того, у нее с собой была отличная походная карта, благодаря которой она рассчитывала пройти напрямки, сэкономив таким образом время.

Ближайшей остановкой предполагалось сделать небольшую деревеньку, где за малые деньги можно было найти себе угол и ужин.

Конечно, самураи могли заночевать и в поле, подумаешь, большое дело, где кинуть свой футон, но, раз уж по дороге есть деревня, к чему скупиться?

На конях были только Тахикиро и Амакаву, остальные шли всю дорогу пешком, производя при этом забавный звук тренькающей бамбуковой брони. Перед выездом Тахикиро лично проверила, чтобы ее люди взяли с собой пару луков, короткие, удобные в походе щиты и, естественно, чтобы прикрыли шлемами свои непутевые головы.

«Мужчины, они как дети, — рассуждала про себя Тахикиро. — Думают, раз лето, птички поют, в траве жучки возятся, бабочки летают, то и злых людей поблизости не окажется. Наивные. Погибнут сами — их дело, но если не защитят сына хозяина — не будет им покоя и на том свете!»

Тахикиро и ее люди выбрались наконец из зарослей камыша. Оглаживая шею коня, воительница кивнула Амакаву, мол, давай наперегонки, и на рысях они взлетели на холм. За ними, перейдя на бег, следовали вооруженные до зубов самураи. Бамбуковые латы стукались о щиты, мешки с продовольствием, луки и колчаны, полные стрел, били по спинам.

Отвернувшись от своих людей, Тахикиро придержала жеребца, приказывая Амакаву сделать то же самое. Шагом они вошли в необычно тихую деревню, где по улицам уныло бродила только старая шелудивая сука да летала мошкара.

— Не похоже, чтобы разбойники, — подумав, сообщил один из сопровождающих их самураев. — Разбойники все вынесли бы отсюда, людей порезали, а дома сожгли. Может, люди сами куда-то запропастились? Может, староста за какой-нибудь надобностью вызвал их, может, они все вместе рыбу ловят или строят что-нибудь для господина, а?..

— Ага, с грудными детьми и стариками. — Тахикиро напряглась. — Может быть, ну ее — деревню, переночуем в поле или в лесу, а то кто его знает, что-то тут не так, птицы-то не поют, может, зараза какая… может, колдовство.

Но колдовства не было, вдруг один из самураев Тахикиро выгнулся, точно лук, и завалился на бок с торчащей из груди стрелой.

Без команды трое самураев тотчас же прикрыли Амакаву и Тахикиро щитами. Прижимая к земле отчаянно отбивающегося племянника, Тахикиро слышала топот множества ног и звяканье клинков.

— Лук мне, дайте же мне лук! — вскрикнула она, все еще прижимая Амакаву и пытаясь разглядеть, что же происходит.

В считаные секунды они оказались окружены грязными оборванцами, вооруженными длинными ножами и мечами. Ближайший от нее самурай, приняв на щит удар коротким мечом, тут же кольнул противника длинным выпадом и, увеличив между ними расстояние, выбросил перед собой деревянный щит, ломая противнику ребра.

Почти все ронины были одеты в лохмотья, хотя взгляд Тахикиро быстро приметил троих или четверых, одетых в черные ладные кимоно без каких-либо гербов самураев. Эти были при двух мечах, и их лбы, в отличие от прочей голытьбы, были чисто выбриты. Ни дать ни взять — настоящие самураи. Впрочем, не до разглядывания было.

Неожиданно один из самураев, защищающий Тахикиро и Амакаву, упал, открывая перед Тахикиро зрелище боя. Другой ее защитник, закинув щит на спину, теперь схлестнулся на мечах с высоким и худым ронином.

Амакаву вырвался из рук Тахикиро и, выхватив меч, отбил направленный в сторону воительницы клинок, резанув вторым мечом поперек горла не успевшего отразить удар разбойника.

Желая остаться неуязвимым, бородатый ронин попытался кольнуть Тахикиро копьем, прикрываясь ее собственным конем. Он наносил короткие быстрые уколы, после чего прятался за круп перепуганного животного. Одновременно другой бандит попытался срубить ей голову, резанув воздух возле горла. Тахикиро мгновенно отстранилась, приседая и одновременно нанося удар снизу вверх и как бы накалывая ронина на свой клинок.

Она успела перекатиться в сторону, давая смертельно раненному врагу место для падения. Как вдруг что-то громадное рухнуло сверху на нее, придавливая невероятной тяжестью.

Обливаясь лошадиной кровью, Тахикиро попыталась выбраться, но это было невозможно. В тот же момент один из ронинов саданул Амакаву по спине, на какое-то время выбив из легких воздух. Амакаву не удержался на ногах и полетел носом в пыль. Прикрывший его было самурай не успел встать между ронином и сыном господина, как невидимый лучник сразил его стрелой в глаз.

Тахикиро почувствовала сильную боль в руке, когда кто-то вытащил ее, полумертвую, из-под уже остывшего трупа коня. Вокруг была непроглядная ночь.

Плеснув воительнице в лицо водой, ронин помог ей подняться и, показав, в какую сторону следует идти, чтобы предупредить о случившемся господина, всунул ей в руку чей-то меч.

— Кто ты такой? — Тахикиро не верила в собственную удачу.

Но незнакомец только подталкивал ее к зарослям камыша, через которые она с отрядом проезжала еще днем.

— А где Амакаву? В отряде был мальчик. — Она схватила своего спасителя за грязную одежду, понимая, что сейчас ее сил едва хватает, чтобы самой не упасть к ногам ронина, а не то чтобы удержать его.

— Парень жив.

Судя по голосу, ее спаситель был не старше Амакаву. Тахикиро пригляделась, его лоб еще не был выбрит. Хотя, если он не был самураем, ему и не полагалась самурайская прическа.

— Он единственный, кто остался в живых, остальные…

Тахикиро и без него поняла, что случилось с остальными.

— Почему ты спасаешь меня? — продолжала она цепляться за грязную одежду разбойника.

— Ты ведь служишь Арекусу Грюку?

Борясь с невероятной головной болью, Тахикиро нашла в себе силы кивнуть.

— Я должник Арекусу Грюку. Он пощадил меня, и теперь я должен вернуть ему должок.

— Как твое имя?

— Передайте господину Грюку привет от ронина Гёхэя. Возможно, он запомнил меня. Во всяком случае, из всех разбойников он пощадил только меня.

— Пойдем со мной к моему господину, он примет от тебя клятву верности, и ты будешь носить два меча, как это и положено самураю. — Тахикиро чувствовала, что если парень отпустит ее, одна она не пройдет и несколько шагов, голова раскалывалась. — Не возьмет — будешь служить мне. Я добро помню.

— Я постараюсь догнать вас, госпожа. В любом случае, я явлюсь к вашему господину и доложусь по полной форме. А пока я должен вернуться к этим людям и попытаться спасти сына господина.

— Он не ранен? За него потребуют выкуп?

— Я не знаю. — Не без труда ронин отцепил пальцы воительницы от своего грязного рукава. — Вчера к нам присоединились какие-то самураи, наш главный не говорит, из какого они клана. На кимоно нет гербов. Ну ни одного. Эти люди хорошо платят за юношей. Особенно за юношей из самурайских семей. Не знаю, кому они понадобились, но я и сам вынужден прикрывать лицо шляпой, а то, боюсь, как бы меня тоже не продали этим черным.

— Самураи в черных кимоно? — Тахикиро качнуло, но она устояла на ногах. — Узнай, куда они повезут Амакаву. Для чего им вообще мальчики. Хоть что-то, имя хозяина, из какой провинции.

— Как я сделаю это? — Ронин хотел было уйти, но слова Тахикиро остановили его.

— Как, как? В каждой провинции свой говор, неужто никто из этих молодчиков за время пребывания у вас рта не раскрыл? Расспроси об их службе? При замке служат или при усадьбе? Какие деревни ближе. Что рядом: река или бухта? Горы? Да мало ли что еще. Начни с того, какую рыбу они предпочитают на обед? Ответят, соображай: речная она, озерная или из моря? Дальше крути… Соберешь сведения, найдешь нас при иокогамском порту, деревня Андзиро или замок Грюку, меня Тахикиро зовут. Ко мне иди. Меня не будет, ищи Грюку-сан или Фудзико-сан — супругу его. В общем, захочешь, отыщешь.

— Спасибо. — Гёхэй поклонился Тахикиро и тут же боязливо скорчился, застигнутый внезапно появившейся из-за облаков луной. — Прощайте, Тахикиро-сан. Дорогу без труда найдете, сначала через камыши, а там уже рукой подать. Вы только по самой дороге не ходите, как бы эти черные чего не пронюхали, в погоню не пошли.

На прощание спаситель слегка подтолкнул Тахикиро в спину, так что она чуть было не свалилась в камышовые заросли.

Надо идти, надо успеть передать о случившемся господину, надо уйти как можно дальше, пока они не спохватились, что меня нет. Запекшаяся лошадиная кровь отвратительно воняла и стягивала кожу лица, о край кимоно, где эта самая кровь успела запечься, можно было порезаться.

Тахикиро спустилась к ручью, где, упав на колени, долго пила воду. Хотелось лечь и поспать, но она боялась, что когда рассветет, разбойники могут обнаружить ее. Поэтому, кое-как умывшись, она побрела в непроглядной темноте, качаясь и то и дело спотыкаясь о невидимые в ночи корни деревьев.

Глава 15 ГОЛУБАЯ СТРЕЛА

Для показательного выступления перед своим даймё, его семьей и челядью на плац были выведены несколько десятков молодых самураев, каждый из которых спешил произвести самое благоприятное впечатление на своего сюзерена.

Кияма, его сын Умино, невестка и ее придворные дамы располагались на специальном помосте, откуда было удобно наблюдать за происходящеим.

Первым испытанием по традиции была стрельба из лука. Поочередно юноши натягивали тетиву, целясь в сделанные из соломы чучела. Потом вдруг чучела словно ожили, начав передвигаться по специальным лебедкам, так что воинам пришлось поражать движущиеся мишени.

Произведшие выстрел самураи коротко кланялись зрителям, после чего возвращались на изначальные позиции.

После новичков свои таланты демонстрировали мастера. Таковых в отрядах Кияма было трое. Старшему пятьдесят, он происходил из рода самого Накамуры и носил точно такое же имя, как и его легендарный предок Накамура Кита. Среднему сорок два, кличка Муцу (как сразу же догадался Кияма, не настоящее имя, скорее название провинции, откуда явился стрелок). Но Муцу так Муцу, Кияма не привык разбрасываться мастерами и не задавал лишних вопросов, хотя лично для себя отправил в провинцию Муцу агента с приказом разузнать, кто таков мастер-лучник и чем знаменит? Очень скоро выяснилось, что новый лучник никакой не Муцу, а выходец из довольно-таки известной самурайской семьи Авадзитё, сбежавший из своего клана после того, как укокошил собственного братца, оказавшегося более удачливым в любви, нежели он. Узнав, что его невеста встречается с его же старшим братом, Авадзитё Оми выследил любовников, и когда те собирались лечь в постель, выпустил в братца через седзи сразу же шесть стрел! Подвиг из разряда невозможных, и оттого он казался Кияма столь прекрасным и впечатляющим. Впрочем, прекрасным его признали и старейшины рода, которые, испытывая трепет перед явленным им искусством, не посчитали возможным лишать Японию столь сильного лучника, отчего и не стали преследовать Авадзитё Оми, дав ему возможность исчезнуть.

Кияма несколько раз пытался приблизить к себе таинственного Муцу, но тот постоянно был грустным и недовольным, так что даймё вскоре был вынужден отступить. Вечно же плохое настроение лучника объяснялось как раз тем, что после достославного подвига, который он явно совершал в состоянии некой одержимости, он ни разу не выпустил из лука сразу же шесть стрел.

Младшему из участников соревнования мастеров было всего двадцать. Танака Судара — самурай из его клана, предки которого много лет служили Фудзимото. Таким образом, все три участника принадлежали к известным самурайским семьям, все, даже юный Танака, имели учеников и, занимая офицерские должности, исправно подготавливали стрелков.

Первым испытанием для этих лучников были выпущенные из больших плетеных корзин голуби, причем птицы выпускались сразу же из трех корзин. Трое мастеров-лучников одновременно вскинули луки и… Кияма много раз наблюдал это испытание, и всякий раз изумлялся скорости, с которой его лучшие лучники выпускали стрелу за стрелой.

— У каждого из троих испытуемых стрелы окрашены в свой цвет, у старшего Накамура-сан они голубые, у Муцу-сан — красные и у младшего Танака-сан — белые, — благожелательно пояснил Кияма взволнованно уставившемуся на происходящее внуку Судатё. — Когда стрельба закончится, самураи подсчитают поразившие цель стрелы и объявят, кто победил. Только отличный лучник может выпустить сразу же три стрелы, да так быстро, что ты нипочем не увидишь, как это происходит. — Он улыбнулся раскрасневшемуся от возбуждения мальчику. — Поэтому в каждой из корзин находятся по три голубя, но стрел у лучников, разумеется, намного больше, ведь есть и такие, которые, поразив свою птицу, успевают подстрелить еще и пару-тройку других голубей.

Поскольку данное состязание в замке Кияма происходило не в первый раз, даймё давным-давно разработал простое правило для определения победителя среди лучников. Подсчитывались только стрелы, оказавшиеся в тушках голубей. Неважно, если одного голубя пронзили сразу же несколько стрел, каждый мастер должен получить по заслугам, и не имеет никакого значения, что стрела одного из них вошла в сердце птицы, а другая только рассекла крыло. Любое ранение привело бы к тому, что птица — неважно, живая или мертвая — свалилась бы к ногам победителей. А значит, стрела в теле — зачет. Вылетела — кляни свою удачу. Стрелы для этого состязания тоже были особенными, с рогатиной на хвосте, чтобы застревали в телах птиц.

Публика разразилась аплодисментами и радостными восклицаниями, когда на плац свалилась последняя птица и все лучники по очереди отдали строгие, но не лишенные определенной кичливости поклоны зрителям. Какое-то время молодые самураи собирали поверженных птиц, а в воздухе летали пух и перья.

После подсчета стрел начальник охраны замка, избранный по случаю смотра судьей, во всеуслышание объявил победителя этого года. Не без наслаждения Кияма отметил, что, как и почти во все прошлые разы, победил старший из героев Накамура Кита. Это был хороший знак — пока твои ровесники держат за хвост удачу, она будет улыбаться и тебе. Всегда, когда победа сопутствовала старшему из лучников, весь последующий год у Кияма оказывался удачным. Именно с ним, с Накамура-сан, Кияма невольно олицетворял себя, на него была главная ставка и все его надежды.

Впрочем, поздравляя победителя, которому даймё по такому случаю вручал небольшой памятный подарок — в этом году китайский нож с драконами в специальном ореховом ларце, на крышке которого были вырезаны иероглифы победы, — Кияма вдруг был отвлечен неуместными возгласами.

Он повернул голову, пытаясь определить природу странного явления, когда увидел небывалый знак: неведомо откуда взявшаяся в замковом дворе рыжая лиса с зажатым в зубах голубем летела прочь с плаца, сияя необычно ярким по этому сезону мехом.

Все произошло так быстро, что ни один из лучников не успел вскинуть свой лук и пристрелить воришку.

«Это знак! — мелькнуло в голове у Кияма. — Но только знак чего?»

— Вы видели, дедушка, лиса украла голубя с голубой стрелой!

Кияма растерянно глянул в лицо Накамура и впервые прочитал в нем не решимость, а обреченность. Всем известно, что лучники необыкновенно суеверны, разумеется, Кияма никому никогда не говорил, что всей душой болеет за Накамура-сан, но, по всей видимости, и Накамура Кита тоже верил в какие-то приметы. И украденная из-под самого его носа стрела была одной из таких.

— Хороший враг эта лиса! — Желая взять ситуацию в свои руки, громко прокомментировал произошедшее Кияма. — Приятно иметь дело с врагом, который может оказаться сильнее и хитрее тебя. Большая честь! Необходимо в ближайшие дни отправиться на охоту и показать лисичке, кто здесь хозяин. — Он усмехнулся, позволяя сыну тоже высказаться.

— Если охота окажется удачной, я подарю самураю, поразившему лису, пару испанских пистолетов, которые я приобрел еще во времена «черного корабля», — сообщил тот.

Все приветствовали слова Умино криками радости и одобрения. Тем не менее остальные соревнования в этот день прошли из рук вон плохо. Мечники, сражающиеся друг с другом деревянными мечами, уже не чувствовали поддержки зала, так как все только и могли думать что о лисице, чудным образом пробравшейся в замок.

Всем было ясно, что ни один нормальный зверь посреди бела дня не полезет в жилище людей, ни один — если только это не лиса-оборотень, злой демон, явившийся навредить клану.

Оторвавшись от созерцания учебного боя, Кияма весело посмотрел на сидящую под зонтиками невестку и ее придворных дам. Толстушка Фусако была покладистого нрава, но совсем не походила на знатную особу, внучку ныне покойного даймё Оноси. Она плохо разбиралась в стихах и тех очаровательных мелочах, которые обычно отличают действительно знатную даму от крестьянки или торговки овощами. Впрочем, она была милой и доброй и за пять лет брака родила Умино троих детей.

Все зонтики как на подбор были радостно летних цветов, с бабочками, огромными пионами, ручейками и даже радугой. Кимоно, пояса оби и веера тоже были очень яркими и праздничными.

Так что Кияма невольно подумал, что в последнее время он редко балует домашних маленькими праздниками, не говоря о том, что они давно не были ни при дворе принца, ни в замке сегуна.

Об этом следовало подумать, общение с сильными мира сего могло помочь сыну и его потомкам в дальнейшем стать настоящим Когэ. Почему бы и нет? Все княжеские рода когда-то пребывали в бедности, возделывали свои рисовые поля, ловили рыбу, и все, кто теперь кичится своим высоким положением, будут со временем сброшены с пьедестала истории и втоптаны в грязь.

«Да, сыну пора делать карьеру, пора показать себя настоящим мужчиной, пора…» — Кияма было приятно фантазировать о будущем, эти фантазии несли краткую передышку, сходную с той, что время от времени дарят людям сны.

В снах человек может забыть свои печали, на краткий миг став счастливым. Печаль Кияма, как вода из-подо льда, точилась из знания того, что не пройдет и пятнадцати лет, как его род будет стерт с лица земли, и рожденные сейчас в счастье и довольстве дети, возможно, никогда не увидят лиц собственных детей. Да что там пятнадцать лет, судьба уже начинала затягивать свою петлю вокруг шеи клана Фудзимото, вокруг всех христиан Японии.

Даймё нахмурился, вспоминая последние донесения его подданных, чуть ли не ежедневно приходящие из разных частей страны. Везде в той или иной степени происходило одно и то же: желающий единолично контролировать импорт из варварских стран сегунат стремился извести католические миссии, изначально поставившие на ноги всю происходящую сейчас в Японии торговлю, весь ввозимый импорт! А заодно с миссиями вытравить и всех христиан.

Пока еще Токугава не отдал жесткого приказа всем христианам отречься от веры, официально храмы славили Господа, и католические священники в оранжевых шелковых одеждах буддийских монахов продолжали исповедовать и причащать прихожан, венчали, творили таинство крещения, читали проповеди. Пока еще во владениях Кияма и почти всех даймё-христиан все оставалось по-старому. Хотя то из одной, а то из другой провинции начинали поступать тревожные известия. То тут, то там самураи сегуната в коричневых кимоно закрывали христианские храмы и казнили отказавшихся отречься от веры христиан. Уже брели по дорогам оставшиеся без хозяев ронины, готовые пополнить собой воровские и разбойничающие шайки.

Слухи на длинных, быстрых ногах летели по всей Японии, обрастая по дороге новыми подробностями и невероятными деталями.

Кто-то радовался переменам, говоря, что пришедшая из-за океана вера только вредит интересам Японии, мешая самураям сосредотачиваться на исполнении долга, кто-то был на стороне христиан.

Впрочем, ясного приказа, в котором сегун бы официально запретил христианство на всей территории Японии, пока не поступало, и воины сегуната, вооруженные приказом Токугава, пока истребляли новую веру в небольших, отдаленных от Эдо провинциях. Но о таких своих действиях великий сегун, понятное дело, не распространялся на всю Японию. И до поры до времени оставалось только гадать, что на самом деле происходит. Что происходило в Эдо — главном городе Токугава? Где, по слухам, не осталось ни одного христианина, что творится в портовых городах и прилегающих к ним деревнях? Повсюду уже скакали убийцы Токугава с приказом отречься от христианства или умереть. Уже летели головы пришлых священников и их прихожан, а Кияма забрасывали просьбами вмешаться в происходящее или взять братьев по вере под свое покровительство.

Да, Кияма чувствовал всей кожей неизбежный кризис. И если даже Токугава будет верен мирному соглашению, подписанному с Кияма и покойным Оноси, его сын, этот мрачный, вечно всех подозревающий в измене Хидэтада, все равно сотрет христиан с лица земли.

Впрочем, Кияма отнюдь не был магом или пророком. Просто живя некогда в эпоху, названия которой он и сам не знал, да и не было в то время никакого специального названия у XXI века, он изучал историю Японии XVII века, и теперь, что называется, сверялся с написанным.

— Вы сегодня мрачны, отец? — Неожиданно раздавшийся за спиной голос отвлек Кияма от скорбных дум. — Продолжается недомогание? Вам плохо?

Кияма с нежностью посмотрел на сына — похудевший, высокий и совсем не красивый, он теперь уже не напоминал некогда ковыляющего по замку малыша, которого так любил старый Кияма. Теперь перед даймё стоял его наследник и друг, его сын, подаривший внуков, наполнивших древний замок смехом и непрекращающимися шалостями. Вспомнив о внуках, Кияма снова помрачнел.

— Твоя правда, живот по-прежнему крутит. — Он озабоченно поцокал языком. — Должно быть, съел что-то не то или… а впрочем, старость не радость.

— О какой старости идет речь? — Со своего места поднялась невестка. — Вы молоды и по-прежнему весьма привлекательны, вы способны осчастливить множество женщин, которые были бы благодарны вам за самый ничтожный знак вашего внимания.

Кияма усмехнулся, вспоминая любовные утехи с младшей наложницей.

— Ерунда. Не придавайте, пожалуйста, значения. Уже все прошло. — Он ласково поглядел на Фусако, отмечая, что та изменила прическу. — Скажите лучше, как вам понравился текст, который я передал вам вчера со служанкой.

— О, как раз об этом стихотворении я хотел бы поговорить с вами особо. — Сын вежливо поклонился дамам, предлагая всем занять свои места на разложенных на открытой веранде подушках. — Я хотел бы поблагодарить вас, отец, за то удовольствие, которое вы доставили нам всем этим произведением.

Кияма невольно отметил, что, говоря «за всех», Умино избегает смотреть в сторону ничего не понимающей в литературе жены.

«Да, ему бы девушку потоньше да пообразованнее», — отметил про себя Кияма.

— Ваш внук Судатё подготовил сюрприз. — Умино помог малышу пробраться ближе к деду. — Ну же, расскажи нам стихотворение, которое ты выучил утром.

Все зааплодировали.

Цветок склонился над цветком —

Юная девушка прикоснулась губами к лепесткам

и выпила ароматную росу.

«Цветок склонился над цветком?» —

Повторил монах и, смутившись,

уткнул взгляд в чашку для подаяния.

Все это Судатё произнес на одном дыхании и, залившись краской, бросился на шею матери.

— Прежде, чем я что-то скажу по существу дела. — Умино перехватил взгляд отца и отчего-то тоже густо покраснел, так, будто сумел прочесть тайные мысли главы рода. — Позвольте узнать, кто написал это великолепное произведение? Чтобы мы могли воздать ему по достоинству. — Умино оглянулся, ища поддержки у разноцветных зонтиков и вееров, качающихся в странной синхронности и согласии, точно перед отцом и сыном сидели не женщины, а какой-то огромный яркий и, главное, разумный цветочный куст.

Заняв свое место, Кияма какое-то время обмахивался веером с изображением солнца, все выжидающе смотрели на него.

— Боюсь, что будет неправильным открывать вам имя автора этого произведения, — наконец сообщил он, весело оглядывая притихшее собрание. — Потому что, если я скажу вам, что текст сей принадлежит самому Будде, вы, чего доброго, разместите его на алтаре, где будете на него молиться, возжигая благовония.

Он сделал паузу, позволяя собравшимся проникнуться глубиной его мысли.

— Я говорю так, потому что хотя мы и христиане, мы должны уважать религию наших предков. Впрочем, если я скажу, что стихотворение принадлежит перу одного из апостолов или патриарху веры, вся разница в том, что вы немедленно поместите его в домашнем храме. — Он задумался. — Если я скажу, что написал это стихотворение сам, — глаза Кияма засверкали веселыми огоньками, — вы, конечно же, будете поздравлять меня и хвалить за литературный талант. Вы станете читать его малышам, добиваясь их почтения к автору. И заставите старших детей учить данное произведение наизусть, — он подмигнул Судате. — Если я открою вам, что стихотворение принадлежит известной куртизанке из одного из чайных домов Эдо, которую я посещал, когда был на Совете сегуната, вы будете наперебой советовать моему сыну последовать по моим же стопам. Если же я отвечу, что стихотворение написал наш повар или массажист — вы посмеетесь и забудете о нем. Какой же смысл мне говорить вам, кто автор этого стихотворения?

Добившись нужного эффекта, Кияма низко поклонился своей семье и, сославшись на неотложные дела, отправился в свой кабинет, где в который раз принялся за изучение привезенных с собой исторических материалов, с единственной целью — любым способом отвести удар от семьи.

Кроме того, в Хиго творились странные вещи: только-только отыскали тело бедного сына казначея, и тут же пропали еще три мальчика — все как на подбор красавчики и умницы, все из самурайских семей. Но если даже о самурайских детях удавалось узнавать с пятого на десятое, что же говорить о пропавших детях крестьян и торговцев? Что говорить о детях эта, которые также могли быть похищенными. Об этом следовало подумать особо. И не то чтобы Кияма было какое-то дело до детей голытьбы, просто расследование не продвигалось ни на шаг, лишенное каких бы то ни было подробностей самих похищений.

Узнать бы, как выглядят проклятые похитители, как они выманивают мальчиков, что сулят, куда приглашают, и если детей опаивают и вывозят силой, то как их провозят мимо многочисленных постов самураев?

Задумавшись над этим, Кияма издал спешный приказ самураям, охраняющим границы его владений, а также самураям стражи, осуществляющим ежедневные обходы рынков и наиболее оживленных кварталов, обращать внимание на детей, которых их родители или слуги пытаются увезти или унести спящими.

При этом следовало обращать внимание на мальчиков от восьми до шестнадцати лет.

Всех уснувших в пути отроков строжайше было приказано будить и допрашивать, кто они, откуда и с кем путешествуют.

Было такое ощущение, что лиса-оборотень, похитившая голубя с голубой стрелой в сердце, повадилась теперь таскать человеческих детей.

Вызвав к себе Такеси-сан, Кияма распорядился разослать приказ по всем постам, однорукий секретарь лучше самого даймё знал, как это следует сделать, чтобы получилось быстрее. Кроме того, он продиктовал несколько писем соседним даймё, справляясь в них, не происходит ли что-то подобное в их родовых вотчинах. Опасаясь, как бы во владениях клана Фудзимото не началась паника, Кияма велел не оповещать гонцов о том, что было написано в посланиях. Они должны были только передать послание, не прибавляя ничего от себя, не разнося сплетни и не высказывая никому не нужные предположения.

Теперь следовало только ждать.

Отправившиеся с поручениями гонцы Кияма Хадано-сан и Мано-сан должны были пройти через долину Одавара вверх по течению реки Сукумо, где, пройдя через поселки Юмото, Хатадзюку, они оказывались в первом пункте назначения, храме Соун, где должны были передать послание даймё настоятелю храма. Далее их пути расходились в разные стороны, и почтенный Хадано-сан должен был, миновав чайный домик в горах, что у озера Надзунано, выйти на прямую дорогу к монастырю Хаконэ, куда следовало доставить второе письмо. Путь же более молодого и выносливого воина Мано-сан лежал от деревни Юмото через поселки Тоносава, Мияносита, Сококура, Кига, Миягино, он должен был перебраться через горную вершину Нагао, и затем спуститься уже вниз к реке Кисэгава, и двигаться вдоль ее течения к городу Нумадзу. Этот путь считался окольным, им редко пользовались знатные самураи и тем более путешествующие в паланкинах господа, впрочем, и разбойники не любили эту дорогу, так как ею пользовались одни только лесорубы. А с лесорубов что взять?

Поэтому еще в поселке Юмото, по предварительной договоренности со старостой, Мано-сан должен был оставить свой паланкин, переодеться в одежду, больше подходящую мещанину или торговцу, и в сопровождении своих носильщиков и самураев отправиться в пеший путь.

Впрочем, до расставания было еще далеко, и пока друзья вполне могли натешиться разговорами.

На закате первого дня пути гонцы Кияма и их носильщики могли наблюдать странную картину: двое всадников в черных одеждах без гербов, растянув рыболовную сеть, ловили в поле отчаянно улепетывающего от них мальца. При этом ребенок так орал, что его крик, собственно, и привлек двух соскучившихся от монотонного топанья носильщиков самураев.

— Как вы думаете, уважаемый Хадано-сан, — попытался привлечь внимание попутчика из своего паланкина Мано-сан, служивший у Кияма главным специалистом по общению с крестьянами из деревень, расположенных в долине Одавара, диалект и обычаи которых он знал в совершенстве, — во что такое играют эти люди? — Он показал в сторону догоняющих мальчика черных самураев. — Клянусь сандалиями Девы Марии, я был бы не прочь погоняться вот так же с ними.

— Ваша правда, любезный Мано-сан, — усмехнулся его приятель, шестидесятилетний смотритель внутренних покоев князя, — размяться было бы в самый раз. Тем не менее мне кажется, что эта потеха только для этих господ, и они не согласились бы уступить вам одну из своих лошадей, чтобы вы могли проявить свою сноровку. Да и после долгого сидения на одном месте, мне кажется, катание в седле — весьма сомнительное удовольствие для вашего геморроя.

— Как жаль. — Мано-сан пропустил упоминание о своем раннем геморрое.

Меж тем наездники все же словили парня и, набросив на него сверху сеть, быстро замотали ее, после чего поволокли за собой.

— Мне думается, что это вовсе никакая не игра, — неожиданно пришел к выводу Мано-сан. — Я думаю, самураи местного даймё просто поймали за городом воришку и теперь тащат его на суд.

— Тогда хорошо, что мы не встряли. Просто небесные покровители заступились, за шиворот схватили и не пущали. Так ведь, не ровен час, можно и опозориться. — Хадано-сан захихикал. — Предложить местным стражникам поиграть с ними. Хе-хе, а игра-то — поимка беглого преступника.

Таинственные стражники с орущим и бесполезно упирающимся мальчиком прошли недалеко от гонцов Кияма, когда Хадано-сан снова высунул голову из паланкина и помахал рукой Мано-сан, привлекая его внимание.

— Вы заметили, уважаемый Мано-сан, — затараторил он, едва только перехватив вопросительный взгляд своего спутника. — Они ходят во всем черном, должно быть, и день и ночь в черном! Под палящим-то солнцем! Однако…

— А вы обратили внимание, что на кимоно этих стражников, или кто они на самом деле, нет гербов?!

— Вот как? — Старый Хадано-сан почесал длинную, подстриженную на китайский манер бороду. — Ну и зоркие же у вас глаза, уважемый Мано-сан.

Они обсуждали еще около получаса возможные причины, по которым одетые в одинаковые форменные кимоно самураи не имели никаких знаков своих хозяев, после чего их дороги разошлись. — Хадано-сан поехал к монастырю Хаконэ, а переодевшийся в одежду мещанина и завернув голову тряпкой Мано-сан и его люди отправились в нелегкий путь по окружной дороге к городу Нумадзу.

Глава 16 ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО КАПЕЛЬ СМЕРТИ

Опасаясь навредить Фудзико и детям, Ал объявил, что возвращается с Гендзико в замок, велев жене временно оставаться в деревне. К слову, в деревне она была вынуждена жить как раз из-за Ала, которому по долгу службы приходилось следить за работой по строительству порта в Иокогаме и одновременно с тем помогая англичанам вести торговлю в Японии. Великое дело, если разобраться, и весьма прибыльное.

В 1611 году британская Ост-Индская компания отправила в Японию судно «Клоув», целью которого было установление торговых сношений между двумя странами. Оказавшись в Японии в 1613 году, они первым делом потребовали встречи с легендарным Алексом Глюком и, заручившись его поддержкой, получили патент, разрешающий торговлю на всей территории Японии. Это сотрудничество оказалось обоюдно выгодным и принесло Алу славу, почести и немалые барыши.

Великобритания получила от Такугавы разрешение организации английской фактории под управлением Ричарда Кокса, Ал же приобрел неограниченный доступ во все английские укрепления, склады, мог совать свой нос в судовые журналы и бухгалтерские ведомости. Он контролировал англичан, мешая им обирать японцев, и одновременно с тем был гарантом соблюдения мирных торговых соглашений.

Впрочем, надо отдать должное Кияма, ведь это он взял с собой в Японию реальный учебник по истории и мог подсказать Алу мудрые решения, при помощи которых тот мог выказать себя перед Токугава-сан незаменимым советником и одновременно не нарушить хрупкое равновесие истории. На последнем особенно настаивал орден «Хэби» — орден «Змеи», с которым Ал не собирался вступать в споры и разногласия.

Последнее, что должен был передать для него Кияма, была дата смерти великого сегуна и покровителя Ала. К сожалению, авантюрно ворвавшись в Японию, Ал не сподобился узнать об этом из энциклопедий и теперь пожинал плоды собственной недальновидности.

Он знал только одно — после смерти великого сегуна ему останется только забиться в какую-нибудь дыру и сидеть там, не высовываясь лишний раз на поверхность.

Понимая, что из этого путешествия он может и не вернуться, Ал старался проводить больше времени с Минору, подготавливая его к роли главного в доме. Как обычно, приемный сын радовал. Его ответы были точными, решения, которые Минору находил на трудные загадки отца, не по-юношески мудрыми, так что Алу невольно начинало казаться, что Минору старше и опытнее его. В любом случае он уже был самураем, и теперь ему оставалось только научиться заменить Ала, когда тот покинет Японию.

Морщась от вновь начавшейся тошноты и страдая от озноба, Кияма выслушивал отчеты своих осведомителей, которые могли пролить свет на странное исчезновение мальчиков в провинции Хиго. Но пока мало что удалось выяснить. Кто-то не видел и не слышал вообще ничего стоящего, кто-то рассказывал, будто бы в городе пошли слухи о похищении мальчиков из самурайских семей от девяти до тринадцати лет. Но пока было ровным счетом не за что зацепиться.

Кроме двадцати постоянно работающих в городе слухачей и столько же следунов Кияма, по одному на каждый район города, присутствующих сейчас на совете, на седельных подушках чинно устроились комендант замка, управляющий, начальники внутренней и внешней охраны, а также сотники, несшие свою нелегкую службу в городе и прилегающих деревнях.

Принимать такое большое собрание пришлось в главном зале замка, куда по приказу управляющего Мицусигэ-сан были доставлены фонари с восковыми свечами, одна из стенок фонарей была красная, что должно было напомнить собравшимся о страшной участи безвинных детей провинции Хиго княжества.

Всего, согласно беглому и весьма приблизительному подсчету, пропавших за последний месяц детей насчитывалось девять человек, хотя совершенно не обязательно, что все они были похищены с — целью убийства, как это произошло с тремя мальчиками, найденными в местечке Хатадзюку возле храма Соун. Дети могли исчезнуть и сами собой, уйти из дома, для того чтобы присоединиться к одной из местных шаек, влюбиться и бежать вместе с предметом своей страсти или просто увязаться за старшими и проводить теперь время в веселых кварталах.

На всякий случай во все чайные домики тут же были отправлены самураи внутренней охраны замковых ворот, целью которых были повсеместные проверки всех комнат и розыск пропавших.

Описания пропавших детей были розданы также патрулирующим в городе стражникам. Кроме того, Кияма вызвал своего секретаря, которому были продиктованы письма к соседям, так как невозможно было исключить и тот факт, что похитители до него отметились у кого-нибудь из знакомых, а уж потом перебрались на земли клана Фудзимото.

Раздав необходимые приказы, Кияма велел постелить ему прямо в зале, даже не пытаясь добраться до собственных апартаментов, и тут же улегся на футон, обливаясь потом: его знобило, перед глазами плавали круги. Глаза отчаянно болели, поэтому Кияма потребовал чтобы слуги вынести все фонари, оставшись в одиночестве и полной темноте.

За окном пели цикады, где-то в замке были слышны шаги и шарканье раздвигающихся и сдвигающихся седзи, люди отходили ко сну, произнося вечерние молитвы, отдавая последние распоряжения, готовясь к ночи любви. Руки Кияма беспокойно шарили по одеялу, которым он был накрыт, в поиске незримой опоры. Однажды, будучи еще ребенком, Кияма, или тогда еще Ким, угодил в яму, откуда его вытащил отец, бросив веревку.

— Где ты теперь, отец? Где кто-нибудь, способный бросить веревку? Способный вытащить из черной ямы смерти в этот мир?

Кияма отчаянно боролся со смертью, не желая унимать разрывающую его тело боль, так как видел в ней добрый знак.

«Когда закончится боль — я тоже закончусь, — решил он. — Господи, дай мне знак, останусь ли я на этой земле, или пора передавать дела в ордене преемнику?» — вопрошал даймё черный потолок, когда боль с удвоенной силой впилась ему в печень.

— Я буду жить! — превозмогая себя, решил Кияма и ненадолго потерял сознание.

Оставшись под предлогом, что его услуги могут пригодиться господину, Такеси велел постелить ему под дверью Кияма, и вскоре тот действительно позвал его к себе.

Взяв в руки крошечный масляный светильник, Такеси на коленях вполз в зал, где совсем недавно проводился важный совет, и дотащился до постели господина.

— Что-то я совсем сдал, старый друг, — слабо улыбнулся ему Кияма. — Мороз нынче, просто сил нет. Прикажи-ка служанкам подать мне хибати.

Такеси тут же поднялся и на полусогнутых, стараясь не поворачиваться к господину спиной (что считалось неприличным), подскочил к двери, высунув голову, передал приказ дежурившему у покоев господина самураю. Тот бросился к комнате служанок, а Такеси вытащил из-за пояса флягу с отравленным саке и, приблизившись к ложу Кияма, поднес ее к губам даймё.

— Выпейте, господин, это согреет вас. — Дрожа всем телом, секретарь прижал горлышко английской фляги к горячим от непрестанного жара губам князя.

Кияма часто дышал, обливаясь липким потом, его дыхание сделалось зловонным. Преодолевая отвращение, Такеси помог даймё приподняться и вновь приложил горлышко бутылки к губам Кияма, раздвигая их. Зубы даймё несколько раз стукнулись о металлический ободок фляги, после чего Кияма начал заглатывать отраву. Сделав несколько глотков, он отдышался, вытирая губы.

— Спасибо, Такеси-кун, я, кажется, согрелся. Иди теперь спать, Господь воздаст тебе за твою доброту.

На последних словах князя Такеси выпустил из рук фляжку, облившись ядом.

Выходя от господина, старик снова столкнулся со служанками, в руках одной из которых была грелка хибати.

— Что это у вас со штанами, господин секретарь? — рассмеялась девушка. — Никак обмочили? — Она захихикала, ожидая, пока другая служанка отодвинет для нее седзи. — Должно быть, наш даймё рассказал вам что-нибудь смешное, раз вы упустили чашечку саке.

Такеси растерянно посмотрел на свои штаны и поспешно прикрыл отвратительные пятна руками.

— Не бойтесь, я никому не скажу, помойтесь и идите спать, — вежливо предложила девушка, после чего встала на колени перед седзи. Дверь нежно отъехала в сторону, и девушка привычно ткнулась лбом в пол, испрашивая разрешение войти.

Глава 17 В ДЕРЕВНЕ МИЯСУ

Тахикиро очнулась в небольшом сарае в поле, куда, должно быть, добрела ночью. Причем в сарае она была не одна, кто-то стягивал с нее одежду, тянул, тряс, так что слышался хруст разрываемой — ткани.

— Какого черта! — Тахикиро приподняла голову и увидела двух крестьянских парней, которые уже сорвали с ее ног сандалии и лишили ее штанов, пытаясь теперь развести ноги и изнасиловать. Оба мужика были красными от возбуждения и страха. Их руки то и дело срывались с пропитанных лошадиной кровью одежд воительницы. При этом они были настолько глупы, что не подумали — сначала поискать какое-нибудь оружие. А оружие-то было наготове.

Быстро сев, Тахикиро выбросила перед собой меч, кольнув одного из крестьян в плечо, и тут же вновь занесла меч и чиркнула второго насильника по горлу. Получилось чудно, так как мужики даже не подумали закрыться, должно быть решив, что девушка потеряла много крови и не сумеет противостоять им.

Булькая собственной кровью, второй нападавший присел, извергая на себя горячие потоки крови.

— Тебе добавить? — Тахикиро гневно воззрилась на раненного в плечо крестьянина. Но тот мог только скулить, с ужасом поглядывая на бешеную бабу, только что убившую его брата и ранившую его самого.

— Если хочешь жить, быстро отведи меня к старосте вашей деревни! — прикрикнула на него Тахикиро, голова которой отозвалась такой болью, словно вчера она не билась с ронинами, а перебрала саке.

— Я все сделаю, все сделаю, госпожа. — От звуков командного голоса крестьянин немножко опомнился и теперь ползал перед Тахикиро в более привычной ему позе — на коленях, намереваясь облобызать ее голые ноги.

Преодолевая тошноту, Тахикиро поднялась и, натянув на себя штаны, приказала крестьянину обуть ее. Голова болела так, что воительница не могла даже подумать о том, чтобы наклониться, не потеряв при этом сознания.

Вместе с крестьянином она добралась до небольшой, но чистенькой деревеньки с крошечными садиками. Аккуратненькие бамбуковые изгороди были невысокими и, судя по цвету дерева, сделанными совсем недавно.

Возле одного из домов были развешены рыбацкие сети, возле которых старик в одной набедренной повязке заделывал свежие прорехи.

При виде залитых кровью Тахикиро и крестьянина рыбак вежливо поклонился, после чего продолжил заниматься своим делом, всем своим видом демонстрируя, до какой степени он не спешит навязывать незнакомой госпоже свою помощь. Впрочем, о помощи его никто и не собирался просить, пройдя несколько домов после домика рыбака, они вышли на небольшую площадку, по всей видимости, являющуюся центром деревеньки. Дом старосты был выше и шире всех остальных домов, из-за добротной изгороди весело выглядывала карликовая сосенка, тут же был разбит очаровательный садик.

Деревенька явно не была бедной, что радовало.

Постучавшись у калитки, они не долго ждали появления девушки-служанки, следом за которой на стук вышел толстенький кривоногий человечек, длинные волосы которого были завязаны в пучок. Фигура старосты напоминала собой грушу и больше подошла бы его жене, но отчего-то досталась именно ему.

Узнав, кто такая Тахикиро, он тут же пригласил ее в дом, подгоняя служанок, чтобы те быстрее сделали ванну для госпожи. Тут же был вызван деревенский лекарь.

Сняв с себя окровавленную одежду, опираясь на руку прислуживающей ей служанки, Тахикиро позволила девушкам смыть с себя кровь, после чего погрузила свое исстрадавшееся без горячей воды тело в глубокую сидячую ванну. Служанка массировала какое-то время ее плечи, в то время как другая подливала в чашечку свежезаваренный чай.

Через четверть стражи к дамам присоединился староста, который заверил госпожу, что деревня выделяет ей паланкин и две смены носильщиков, которые в два дня домчат ее до Иокогамы. Впрочем, никто не собирается прогонять ее прямо сейчас, и если госпожа пожелает, она может остаться в деревне столько времени, сколько ей это буден нужно.

Староста подобострастно улыбался, зазывая воительницу откушать с дороги и отдохнуть в его доме или по соседству у следящего за порядком в деревне самурая, Хёбу-сан. Правда, в настоящий момент самого Хёбу-сан не было дома, так как он отправился с докладом к даймё этих мест Кияма из рода Фудзимото, но дома всегда его жена и слуги.

«Ага. Стало быть, я немного заплутала и теперь нахожусь на землях Хиго», — отметила про себя Тахикиро.

Желая произвести на гостью приятное впечатление, староста самолично проверил чистую одежду, которую служанки принесли Тахикиро на смену ее безнадежно испорченной форме, постоянно кланяясь и сетуя на нищету и невозможность принять наложницу самого Арекусу Грюку, хатамото великого сегуна, надлежащим для нее образом.

Конечно же, Тахикиро хотелось вылежаться в гостеприимном доме старосты, но она должна была передать весть о пленении сына хозяина и поэтому согласилась только поесть, после чего сразу же собиралась забраться в паланкин. Ее голова невыносимо болела, но делать было нечего. Деревенский лекарь дал ей какие-то травы, которые тут же были заварены и поданы Тахикиро в небольшой чашечке.

После приема лекарства Тахикиро сделалось лучше, она позволила девушкам натереть себя ароматными маслами и, переодевшись и поблагодарив гостеприимного старосту, села в свой паланкин. Провожать ее, как знатную даму, явилась вся деревня, включая четырех лохматых собак, принадлежавших, по всей видимости, местным охотникам.

Когда носильщики — четыре крепких деревенских парня — подняли легкий паланкин с сидящей там Тахикиро, староста неожиданно остановил их, подбежав к ней.

— Простите меня, госпожа, — он повалился на колени перед паланкином воительницы, — простите меня, госпожа, но я, старый дурак, совсем не умею производить дознания. Этим обычно занимается Хёбу-сан. — Он повинно склонил голову перед ничего не понимающей Тахикиро. — Только что крестьянин, которого вы изволили ранить мечом, признался, что он и его брат собирались совершить низость по отношении к вам! — Он ткнулся лбом в дорожную пыль. — Нет за это мне прощения, нет прощения всей деревне, рядом с которой могло произойти такое! Подскажите, госпожа, могу ли я что-нибудь сделать для того, чтобы хоть немного оправдаться перед вами за допущенную грубость и неуважение к вашей персоне?

Тахикиро с нежностью посмотрела на ползающего перед ней в пыли старосту. Ей нравился этот добрый, гостеприимный человек, заботы которого вернули ее к жизни, тем не менее ей следовало позаботиться и о собственной чести, а значит, и о чести своего господина и мужа.

Она наморщила лоб, некоторое время взвешивая в уме вину деревни и ее помощь ей, и наконец приняла нелегкое решение.

— Деревня ни в чем не виновата. Если бы ваши люди изнасиловали меня, мне бы пришлось прислать сюда самураев, которые изрубили бы всех жителей, включая грудных младенцев и стариков. Но поскольку насилия не произошло, — она задумалась, чувствуя повисшее в воздухе напряжение, — я разрешаю вам… господин староста, у вас есть большой котел? Очень большой.

— Есть! — Староста поднял на Тахикиро немало заинтересованный взгляд.

— Ну, тогда сварите того, кто остался в живых. — Тахикиро зевнула, изящно прикрывая рот ладонью. И, не пускаясь в дальнейшие разъяснения, задвинула занавески. Носильщики тронулись с места.

Глава 18 СТАРЫЙ ДРУГ

Проводить Ала с дочкой в додзе, где их обещал принять Кияма, вышел сам управляющий замком Мицусигэ-сан, что уже была большая честь для незваного гостя.

— Обычно господин принимает гостей в своих личных покоях, — доверительно сообщил он Алу, украдкой оглядывая изящную фигурку Гендзико, — но эта неделя выдалась невыносимо жаркой, и там, — он показал наверх, — сущий ад. — Даймё примет вас в зале для медитации, самом прохладном и милом зале этого замка. — Он улыбнулся. — Надеюсь, что стихия воды дружественна легендарному кормчему, командиру отряда «Акула»? — Царедворец вежливо поклонился Алу. — Ваш визит — великая честь для нашего замка.

Они прошли по узкому коридору с ровно подогнанными друг к другу белоснежными татами и спустились на несколько ступенек вниз, где дежурившие самураи вежливо отодвинули золотистую — занавеску, открывая перед гостями небольшое прохладное помещение, по стенам и потолку которого дивным образом перекатывались серебристые волны.

— Какое чудо! — откровенно восхитилась Гендзико, рассматривая диковинку.

Все трое прошли в додзе, где уже были разложены удобные седельные подушки, а за окном светилось небольшое искусственное озеро, около которого росли несколько деревьев, ветви и кроны которых плотно прилегали к каменным стенам.

— Это любимое место нашего господина, да и мое тоже, — управляющий с удовольствием втянул в себя влажный воздух. — Извольте полюбопытствовать, со стороны садика исходит приятная прохлада, здесь можно просто сидеть часами и смотреть на воду. Жаль, что вы прибыли сейчас, а не через две недели. — Он подошел к окну и показал на круглые плоские листья лотосов. — Очень скоро появятся розовые и белые бутоны, и тогда можно сидеть здесь и час за часом дожидаться, когда они переполнятся жизненной силы и… обычно это происходит так: щелчок, еще, еще. Чудо — все они открываются практически одновременно. — Управляющий зажмурился, сжав кулаки, — щелк, щелк, щелк, его пальцы резко раскрылись наподобие лепестков цветов, лицо светилось радостью. — Когда на ваших глазах распускаются лотосы, и вы видите то, чего не видел до вас ни один смертный… открытие цветка — это как откровение Всевышнего… Впрочем, простите, кажется, я совсем заболтал вас. Если вид озера кажется вам слишком… слишком… — он не смог подобрать нужного слова, — я могу закрыть седзи, — он задвинул внутренние ставни, так что теперь отблески солнца на воде весело побежали по прозрачной рисовой бумаге. — Прошу вас, будьте как дома, господин молится сейчас во внутреннем храме и просил меня развлекать вас. Хотя… не хочу показаться навязчивым. Прошу вас, устраивайтесь поудобнее, и если вам что-то понадобится, снаружи стоит пост. Скажите самураям, и они пришлют к вам служанок. — Управляющий низко поклонился гостям и исчез за занавеской с изображением змеи — гербом ордена «Хэби».

Сидя на пятках, Ал раздумывал над произошедшим, Гендзико располагалась за его спиной, ожидая появления великого даймё, и, по всей видимости, плохо представляя, что ее ожидает. Впрочем, она привыкла думать, что всецело принадлежит отцу, от воли которого зависит и жизнь ее, и смерть.

А впрочем, какая разница. Последнее время девушка много думала о том, что даже если отец и откажет ей в привилегии добровольно уйти из жизни, на этот раз она ослушается его и все же покончит с собой. Это решение было новым для обычно послушной и кроткой девушки, оно будоражило, подгоняя бегущую по жилам резвую, молодую кровь, так что бледное лицо Гендзико вдруг осветил румянец.

Когда в коридоре послышались шаги, Ал и Гендзико как по команде низко склонились перед вошедшим Кияма, ткнувшись лбами в циновки.

Кияма повторил их движение, застыв на полу на несколько секунд в согбенном положении. Удивительно, в его возрасте мало кто был способен на такую прыть. Но самому Кияма сейчас, когда вдруг внезапно отступила мучившая его много дней боль, хотелось гнуться и сгибаться. Хотелось двигаться, прыгать и тренироваться с мечом. Хотелось вновь ощутить всю полноту жизни.

За те пять лет, что они не виделись, Кияма, казалось, не постарел ни на один день. Крепкий старик с длинной черной бородой, середина которой была совершенно белой, словно опущенный меч. Его желтоватое, слегка отечное лицо с узкими щелками глаз напоминало лицо самого Будды, сходство увеличивалось, когда Кияма был в стельку пьян или актерствовал перед своими вассалами и послами других государств. В обычной жизни этот светлый образ начисто разрушался его веселыми, разбойничьими глазами, более подошедшими уличному актеру или предводителю нищих ронинов, нежели благородному даймё, главе даймё христиан.

Сегодня вместо традиционного кимоно на Кияма были надеты темная парадная накидка и широкие, неудобные штаны хакама. В руках был традиционный веер.

— Должно быть, ситуация, с которой ты приехал ко мне, Алекс, действительно такой важности, что ты не побоялся привести сюда своего ребенка? — Кияма говорил по-русски с расстановкой, должно быть, давно не упражнялся в этом языке, так что теперь ему приходилось подыскивать слова.

— Ким, у меня беда, — начал было Ал, но Кияма поманил рукой смиренно дожидающуюся Гендзико и, когда та подошла ближе, нежно погладил ее по щеке, отчего девушка невольно зарде-лась.

— Как прекрасно твое чадо, Арекусу Грюку, — произнес по-японски Кияма, добродушно глядя в глаза Гендзико. — Сколько тебе уже лет, дитя мое?

— Пятнадцать… — Девушка с опаской поглядела на отца.

— Кияма-сан — мой давний друг, — помог ей Ал, — если со мной что-нибудь случится, он заменит тебе отца. Так что, как говорится, прошу любить и жаловать.

— Это великая честь для меня. — Гендзико грациозно склонила перед даймё свою лебединую шею.

— Твоя дочь — редкая красавица. Я начинаю чувствовать себя моложе в присутствии столь изысканной дамы. — Кияма огладил бороду. — Прошу тебя, на все время, что ты будешь находиться в моем замке, чувствуй себя здесь, точно в своем родном доме. Распоряжайся всеми слугами. Вы ведь погостите? — Он поглядел на Ала, и тот был вынужден кивнуть.

— Вот и хорошо. Твой отец учил тебя верховой езде? — поинтересовался Кияма.

— Да, конечно. — Гендзико снова зарделась.

— Что ж, в таком случае на завтра я объявляю соколиную охоту в честь нашей дружбы и очаровательной Гендзико-сан. — Он подмигнул девушке. — Сейчас мои служанки покажут тебе твои комнаты, там ты помоешься, переоденешься и немного отдохнешь, а чуть позже мы вместе с твоим отцом зайдем за тобой, чтобы побродить вместе по моему новому саду. Позже будет пир, который я устрою в его и твою честь.

Гендзико восторженно кивнула, и тут же Кияма хлопнул в ладоши, вызывая служанку.

Когда Гендзико скрылась из виду, Кияма тяжело вздохнул и, поднявшись сам, принес себе и гостю саке. На этот раз даймё уже не выглядел помолодевшим и веселым. Он поставил столик перед Алом и налил по полной чашке.

— Можешь ничего не говорить. — Кияма старался не смотреть в сторону Ала. — Я оставлю у себя Гендзико и позабочусь, чтобы она никогда не встретилась со своим братом.

Кияма залпом выпил содержимое чашечки, виновато глядя на Ала.

Ал осушил свою чашку.

— Если не возражаешь, я бы предложил тебе отдать твою Гендзико моему старшему сыну в качестве второй наложницы… — Он неуверенно покосился на бутылку, и Ал, не заставляя себя просить, плеснул в чашки.

— Я хотел спросить тебя, Ким, — Алу никогда не нравилось саке, но Кияма не подумал предложить гостю вина. — Что, если я захочу вернуться обратно? — Рука Ала скользнула под кимоно, вытащив оттуда подарок Кияма — амулет со змеей.

Наблюдавшему за действиями Ала Кияма на секунду показалось, что тот вынул из груди сердце.

— Ты же уже пользовался эликсиром, принимаешь, задумываешь, где хочешь очутиться, и… Ты твердо решил?

Ал медлил с ответом.

— Дети выросли, Минору возглавит род, Амакаву… — Он поморщился то ли от саке, то ли от воспоминаний. — Не хочу его видеть, пусть служит где-нибудь подальше… Конечно, торговля с Англией… — При воспоминании о работе он оживился. — Не хотелось бы все вот так бросать на полпути, но… всех дел не переделаешь. А я… я не могу здесь оставаться, Ким! Я не стал японцем! Я не могу обезглавить собственного ребенка. А раз так, мне нет места здесь. В моем доме меня вечно будут презирать. Мои самураи будут плевать мне вслед. Я не выдержу такого позора, Ким!

— Я понимаю. — Кияма казался задумчивым. — Я вообще удивляюсь, как ты сумел продержаться здесь столько лет, и… я стал уважать тебя.

Оба замолчали.

— Мент родился, — ухмыльнулся Ал. — Какой дома год?

— Да какой пожелаешь. Ты мог бы, конечно, вернуться в тот год, когда отправился сюда, но как ты объяснишь, отчего постарел на 16 лет? Мой тебе совет, выбери другой город, где тебя никто не знает, я дам тебе золота. Ты устроишься, где захочешь.

— А как будет здесь? — Ал беспомощно развел руками. — Ты ведь так и не сказал мне, Ким, когда умрет Токугава. Я помню только, что сразу же после смерти Токугава-но Иэясу власть в стране достанется его сыну, после чего все его приверженцы будут отстранены от дел, а значит, мне будет уже нечего делать. Наверное, и торговлю с Англией у меня отберут…

— Все так, все так. — Кияма задумался, опускаясь напротив Ала на свою подушку. — Уже решил, куда девать семью, на случай если новый правитель захочет поквитаться с тобой?

Ал побледнел, но сумел взять себя в руки.

— Еще дома я читал, что Хидэтада-сан не был расположен к Адамсу, место которого я занял, перестал поощрять его, давать новые посты, но это ведь еще не изгнание. Не казнь для всей семьи…

— Согласно реальной истории, тот, чье место ты теперь занимаешь, не покидал Японию, разве что ездил по торговым делам в Таиланд. Он продолжал служить на своем месте, и это вполне всех устраивало. Ты же хочешь исчезнуть, оставив Фудзико и детей без помощи. Согласись, что умереть и иметь могилу и исчезнуть — не одно и то же. Впрочем, все решаемо. — Кияма похлопал по ляжкам ладонями, восстанавливая кровообращение. — Ты уже сказал Гендзико, что она может доверять мне как тебе. Теперь ты напишешь письмо жене о том, что вынужден спешно уехать куда-нибудь на Хоккайдо, а она должна немедленно приехать с детьми и слугами ко мне, так как ваша дочь с этого момента — невеста моего старшего сына. А дальше уже либо они решат жить в своем замке, и тогда мы будем охранять их, либо, еще лучше, переедут сюда, и я, слово чести, не позволю волосу упасть с их голов. Если хочешь, я могу вообще спрятать их в одном из своих дальних замков, так что даже ветер их не обнаружит, не говоря уже о шпионах Токугава.

— Когда Токугава умрет? — Ал выглядел человеком, прошедшим весь путь от Иокогамы до Хиго пешком.

— Скоро уже, скоро. В следующем году.

— Ты помнишь все наизусть или периодически штудируешь лекции по истории?

— Хочешь посмотреть исторический материал? — Глаза Кияма сузились в две блестящие щелки.

Ал кивнул.

— Смотри. — Кияма подошел к стене и, поколдовав немного перед ней, отодвинул одну из кедровых панелей, извлек оттуда пожелтевшие от времени, распечатанные на принтере листы. — Конечно, с собой не разрешается брать ничего такого, — извиняющимся тоном начал Кияма, — но я ведь не на один день собирался… мало ли что…

— Я никому ничего не скажу. — Ал благоговейно принял драгоценные листки, на которых было прописано будущее Японии.

— На букву «Т». — Кияма поспешно опустился рядом с Алом на колени, точно школьник, заглядывая ему через плечо. — Никто, никто в целом мире не знает об этом тайнике. Ни жена, ни дети… вообще никто…

— Отвали, свет загораживаешь. — Ал невольно отстранился от ставшего вдруг невероятно суетным Кима. — Токугава Иэясу (1542–1616), — прочел он, чувствуя, как кровь бросилась к голове, в висках стучало, сердце торопилось к своему первому инфаркту. — 1616-й — это же совсем скоро! А какой месяц не сказано? Гадство!

— Ну, ты многого хочешь, скажи спасибо, что хоть это удалось добыть. — Кияма выглядел недовольным.

— «Основатель династии сегунов Токугава». — Ал перелистнул несколько страниц и, увидев портрет жирного японца в черном кимоно со смешной шапочкой на голове, не смог признать в нем старого Иэясу. Должно быть, портрет был сделан позже. — «Сёгунат Токугава (Токугава бакуфу) или Эдо бакуфу — феодальное военное правительство Японии, основанное в 1603 году Токугава Иэясу и возглавляемое сёгунами из рода Токугава. Окончил свое существование в 1868 году».

— Историки назовут это время периодом Эдо, — мечтательно вздохнул Кияма. — Эдо ведь потом переименуют в Токио? Верно? Ты был в Токио?

Ал кивнул, продолжая вчитываться в скупые энциклопедические строки.

— А вот я не был… — Кияма снова было приложился к бутылке, но она оказалась пустой, поэтому князю пришлось позвать служанку, и вскоре перед ними были выставлены напитки и угощение. — Позже поедим вместе с Гендзико. Ты ведь, помнится, мясоед. Я велел зажарить фазана и перепелок. А пока, может, расскажешь мне об Эдо двадцать первого века?

— У тебя есть эликсир, в чем дело, отправляйся куда хочешь, — отмахнулся Ал.

— Что, я его тут канистрами держу? — обиделся Кияма, — Свой медальон я тебе передал, а чтобы получить новую порцию, нужно писать в орден, объяснять необходимость перемещения… — Он махнул рукой. — Да и что я потерял в этом вашем Токио? Народишко все тот же, только торгаши перерезали всех самураев. Что, не так? Думаешь, если эта одеть в шелковое кимоно, посадить в паланкин с гербом или за руль «лексуса» он перестанет быть эта? — Кияма хотел сплюнуть, но постеснялся в собственном доме. — Нет, лучше чем здесь, мне нигде не будет, любопытно только.

— «Токугава Иэясу являлся ближайшим сподвижником и последователем Ода Нобунага и Тоетоми Хидэеси», — продолжал читать Ал.

— Ну, это мы знаем. — Кияма подошел к окну, отодвинул седзи. — Погляди, Ал, какой нынче замечательный закат.

Ал поднялся и встал рядом с Кияма. Рыжее солнце плавало на волнах озера.

— Знаешь что, Ким, — Ал почувствовал, как на глаза ему навернулись слезы, — а уйду-ка я прямо сейчас. Сообщу о нашем решении Гендзико, чиркну пару строк Фудзико и…

— Что ж, раз ты решил… — Кияма не отрываясь смотрел на воду. — Ничего не поделаешь. Странно это как-то, — он застенчиво улыбнулся Алу. — Годами, можно сказать, не виделись, сидели каждый в своем замке, а сейчас расстаемся, словно близкого человека теряю. Тоже мне — игровик! Ни кольчугу толком сковать, ни мечом пользоваться, одна радость — высокий рост да светлые патлы бабам на забаву! Король Артур! Хиппи недобитый!..

— «Мы не хиппи, мы не панки, мы стиляги, мы с Гражданки!» — парировал Ал. — На самом деле все время, что я находился здесь, я всегда расспрашивал о тебе, Ким.

— А я так просто неотступно следил за тобой. Раз в месяц шпион голубей присылал. Сколько денег извел, ужас…

Они понимающе посмотрели друг на друга и вдруг, неожиданно для себя, крепко обнялись.

Ал решил не оставаться на праздничный пир, устраиваемый Кияма теперь уже в честь помолвки Гендзико и Умино. Конечно, немного резал сам факт, что Гендзико выйдет замуж не по любви, но, с другой стороны, «любовь», как поговаривали здесь, варварское чувство. А Гендзико Грюку должна была быть довольна уже и тем, что выходит замуж за сына одного из самых богатых и уважаемых даймё.

Спешно повидав успевшую искупаться и наложить косметику Гендзико, Ал сообщил ей свое решение, которое девушка приняла с неожиданным спокойствием и смирением. Осознав, что ее муж из прекрасного самурайского рода, Гендзико приободрилась и, не задумываясь более ни о чем, дала согласие, к немалому неудовольствию Ала, не поинтересовавшись возрастом или внешностью будущего мужа, не испросив разрешения поглядеть на него хотя бы одним глазом.

Но Ал понимал, что это лучшее, что могло произойти. Сославшись на важные государственные дела, Ал поручил дочь заботам Кияма и вернулся в зал для медитации, чтобы там, в полном одиночестве, принять заветный эликсир.

Глава 19 ТИКО

Мальчик открыл глаза и огляделся. Вокруг него были каменные стены, напротив — дверь с внимательными, заинтересованными глазами. Мальчик тряхнул головой, соображая, что на самом деле это не дверь с глазами, а кто-то смотрит на него через крохотную щелку.

— Я сын Мисру, внук даймё Юя и правнук покойного даймё Оноси, — сообщил мальчик любопытным глазам, — меня нельзя держать здесь. — Он подумал немножко, поправляя железный обруч, крепче крепкого опоясывающий его поверх кимоно. Сзади к обручу была приделана короткая цепь, удерживающая мальчика на ложе. — Если вы не отпустите меня, мой отец придет сюда со своими самураями и заберет ваши головы! — попытался он напугать с интересом наблюдающие за ним глаза.

Но ответа не последовало, только глаза на двери на секунду исчезли и вместо них появились другие. Новые глаза смотрели не на мальчика, а как бы сквозь него.

— Меня зовут Тико, — мальчик слегка поклонился новым глазам. — Слушайте, мне девять лет, я не сделал ничего плохого, честное слово. — Он проникновенно посмотрел в новые глаза. Эти вторые почему-то казались Тико знакомыми, но он не мог припомнить, где и когда мог их видеть. — Моя матушка заплатит вам за мою жизнь. Пощадите меня, я единственный ребенок в семье… — Мальчик заплакал.

Глаза посмотрели вверх, скользнули по серым, неприветливым стенам и наконец встретились с глазами Тико.

За дверью послышался приглушенный шепот. Глаза смотрящего теперь выглядели более заинтересованными, но с Тико по-прежнему никто, похоже, не собирался разговаривать.

— Я писать хочу, — пожаловался Тико, — мне, право, совестно делать это на собственной постели. Прошу вас, снимите с меня цепь, чтобы я мог отойти в сторонку. — Он молитвенно сложил руки. — Ну что вам стоит? Я же не сбегу…

Глаза в окошечке исчезли, луч от факела блеснул на стене, и все пропало. Тико только услышал удаляющиеся шаги.

Он не помнил, как заснул, хотя во сне ему снилась дверь с глазами, глаз было много, и все они внимательно вглядывались в самое сердце мальчика. А на следующее утро он вдруг проснулся в просторной комнате, одна из стен которой представляла собой бамбуковую решетку. Обруча не было, цепи тоже, и Тико сразу же поднялся и, подойдя к решетке, попытался просунуть сквозь прутья голову. Он находился в длинном коридоре с высокими, расположенными под потолком окнами, откуда лился серебристый свет. Напротив друг друга вдоль по коридору располагались точно такие же клетки, как и та, в которой оказался Тико.

— Если я сплю, то это очень странный и плохой сон, — решил мальчик. — Если я умер, мое посмертие ужасно. — Он стоял некоторое время, силясь разглядеть обитателей других камер-клеток, но ничего не получилось.

Не зная, что бы еще предпринять, он завыл по-собачьи, слушая возникшее эхо.

— Эй, ты чего шумишь? — где-то рядом раздался недовольный мальчишеский голос. — Спать мешаешь.

Тико припал к решетке, пытаясь разглядеть говорящего.

Где-то в глубине камер раздалось шуршание, и за решеткой клетки напротив Тико появился юноша в коричневом кимоно и с длинной челкой, как у него самого.

— Ты кто такой? Сегодня привезли? — Парень окинул Тико насмешливым взглядом, наверно, решил держаться с ним, как взрослый с ребенком. Но Тико нисколько не обиделся такому отношению, как раз напротив, он был рад-радешенек уже оттого, что оказался в этой тюрьме не один.

— Я Тико из рода Мусумото, — вежливо представился он. — Мой отец — даймё Мисру, внук даймё Юя и правнук покойного даймё Оноси, мне девять лет. Я христианин. А как зовут вас?

— Я Амакаву Грюку, сын Арекусу Грюку, хатамото самого сёгуна Токугава-но Иэясу, держал путь из Иокогамы в Эдо, куда отправился для того, чтобы вступить в личный отряд Токугава в качестве вакато. По дороге на нас напали ронины, я дрался и убил несколько человек, а потом меня оглушили чем-то и я… Ну, в общем… — Амакаву было неприятно признавать, что попал в позорный плен. — А когда и где взяли тебя?

— Личный отряд! Не врешь? — Тико прищелкнул языком. — Я видел Токугава прошлым летом, — сообщил он после минутной паузы. Особо гордиться ему было нечем, Оноси проиграл в войне, встав на сторону злейшего врага Токугава Исидо, от расправы семью спасло вмешательство сына Тайку Хидэери, который лично знал Юю — деда Тико. Благодаря его своевременному заступничеству род некогда знаменитого даймё и члена Совета регентов Оноси не был уничтожен, хотя и пребывал в забвении, живя в оставленных им сёгунатом владениях на севере страны.

— Я уже вышел из того возраста, когда врут, чтобы не получить по заднице, — глубокомысленно сообщил новый знакомый, пытаясь припомнить, что говорил отец об даймё Оноси и его потомстве, но сведений было катастрофически мало.

Тико спокойно стоял у решетки, не мешая Амакаву сосредоточиться. В отличие от нового приятеля, он сразу же вспомнил Арекусу Грюку, или Золотого Варвара, как называли его в семье.

— Так, значит, мы… — Амакаву пытался вспомнить какие-нибудь факты прошедшей войны, блеснув знаниями перед незнакомым мальчиком, но ничего не получалось.

Помог ему Тико.

— В смысле, что в «Войне Провинций», как ее теперь стали называть, наши кланы сражались на разных сторонах. — Он просительно посмотрел на Амакаву, опасаясь, что тот сейчас уйдет в свою камеру, оставив его одного.

— Мой отец победил, — наконец-то нашелся Амакаву.

— Ваша правда. — Тико опустил голову. — Но ведь война давно кончилась? Не так ли?

— Мой отец победил, сражаясь под знаменами Токугава, а твой проиграл. Вот. — Амакаву торжествовал.

— Тогда мой отец был еще восьмилетним ребенком. — Тико сделалось неприятно, и он отошел в глубь своей камеры и сел на охапку гнилой соломы, служившей ему ложем.

Амакаву вернулся на свое место. Какое-то время оба напряженно молчали, первым начал Амакаву.

— Так давно тебя пленили? — делая вид, что ему это неинтересно, скучающим тоном осведомился из своего угла он.

— Может, дня два, а может, и раньше. — Тико задумался. — Меня сначала держали в другой камере, каменном мешке с глухой стеной и тяжелой дверью с прорезью для глаз, чтобы наблюдать.

— За чем наблюдать? — не понял Амакаву.

— За мной. — Тико пожал плечами. — Откуда мне знать?

— Били? — участливо осведомился Амакаву.

Тико задумался: сказать, что не били, было как-то неудобно, самого Амакаву взяли с боем, а он что же, не самурайского рода?!

— Мы сразились, но врагов оказалось больше, — наконец нашелся он. — Не помню, как меня взяли, должно быть, съездили чем-то по затылку. Я даже не видел. Вы не знаете, для чего нас здесь держат? — спросил он, прилагая усилия, чтобы голос не дрожал. — Я кушать хочу.

— Я здесь недели две, — Амакаву вновь подошел к решетке, — за это время многого навидался, но что касается кормежки, могу сказать, что кормить кормят, хотя… — Он махнул рукой.

— А кто нас пленил и зачем? — Тико почувствовал, как комок слез сдавил горло, а в глазах защипало. — Я домой хочу.

— Когда меня притащили сюда, здесь было человек шесть, всем по десять-тринадцать лет или около того. — Голос Амакаву дрогнул. — Каждую ночь они кого-то убивают, а вот там, на восточной стене, есть балкон, на него приходят двое — оба завернутые в черные покрывала. Жуть. Один повыше, другой совсем маленький, просто карла, и оба смотрят на то, что происходит внизу. А потом берутся за руки и уходят.

— Где балкон? — Тико подошел к решетке, и Амакаву показал рукой направление.

— Сейчас не очень видно, свет из окон мешает, но ночью, когда зажжены фонари и факелы…

— Вижу. — Колени Тико затряслись, по лицу покатились слезы. — Нас тоже убьют?

Амакаву молчал.

— Я не хочу умирать. — Тико сжал кулаки. — Скажи, мы ведь выберемся отсюда?

Амакаву пожал плечами.

— Постой. — Тико лихорадочно соображал. — Ты сказал, что убивают каждую ночь и что ты находишься здесь уже две недели.

— Ну да, — подтвердил Амакаву, сделав трагическое лицо. Ему самому казалось, что в этот момент он похож на Хатимана, бога, покровительствующего военным.

— А почему тогда убили всего шесть человек? — Тико впился глазами в лицо Амакаву.

— Ну, — Амакаву выглядел смущенным. — Я же сказал, что их было шесть, когда я здесь только появился, а потом приводили и других… А впрочем, не каждую ночь убивают, иногда по несколько дней эти двое не наведываются, иногда только пытают. Вот, парню одному все пальцы отрезали. Как он визжал!..

Мальчики молча вернулись на свои подстилки.

— Знаешь, я бы, наверное, тоже визжал, — наконец честно признался Тико. — Очень не люблю боли.

Амакаву хотел сначала высказать что-то о сыне и внуке поверженных врагов, но потом решил не подливать масла в огонь.

— Я, наверное, тоже, — признал он.

— Когда тебя будут резать, я закрою уши и сделаю потом вид, будто бы ничего не слышал, — благородно предложил Тико.

— Тогда я тоже. — Амакаву посмотрел в сторону клетки Тико с уважением.

— Значит, не враги? — с надеждой в голосе задал мучивший его вопрос мальчик.

— Друзья. — Амакаву подлетел к решетке и отсалютовал Тико. Растроганный Тико отдал салют Амакаву.

Глава 20 ОБРАТНЫЙ БИЛЕТ

Нет, не так он представлял свой последний день в Японии, наверное, по уму, следовало попариться в баньке, в последний раз посетить какой-нибудь чайный домик, провести ночь с очаровательной девушкой… Всякий раз, поругавшись с женой, Ал мечтал, как будет возвращаться домой, но обычно повод оказывался недостаточно сильным. Поэтому он забавлялся тем, что представлял, как будет прощаться со своими владениями, отдавать последние распоряжения в порту, налаженная торговля с Англией, дело его жизни, требовала, чтобы Ал назначил себе замену, отдал распоряжения… Он рассчитывал увидеть в последний раз своих друзей, Иэясу, может быть, даже посетить монастырь, в котором нашел свое последнее земное пристанище дед Фудзико и Тахикиро, все еще бодрый и сварливый как тысяча чертей Хиромацу, он мог бы сделать тысячу дел и… вновь никуда не отправиться.

Потому что кто-то непременно косвенно отговорил бы его от столь решительного шага. Как это было в прошлый раз, когда Ал уже совсем было отчаялся сделать что-либо сносное в консервативной Японии, отчаянно мешал наследник Тайку Хидэёри, который, засев в своем осакском замке, планомерно и со вкусом гадил Токугава-сан и его сторонникам. Ну да, ну да, парень родился слишком поздно, и к моменту смерти отца не мог стать компаку, а свято место пусто не бывает, и если бы император не назвал в 1603 году Токугава-сан сегуном, это место занял бы кто-то другой, например, сбежавший в неведомые края комендант осакского замка даймё Исидо.

Не повезло Хидэёри, не повезло. Но только потерянного, как известно, не воротишь, и если верить истории, наследники Токугава-но Иэясу, как нечего делать, будут держать власть в стране еще пару славных веков.

Ал снял с шеи тяжелый амулет со змеей и, перекрестившись, отвинтил невидимую крышечку.

«Вот так все и должно было закончиться, — пронеслось у него в голове, — пришел ни с чем, и уйду ни с чем».

Он встряхнул амулет, как бутылочку саке, и, запрокинув голову, попытался вылить содержимое себе в глотку. На язык выкатилась одна отвратительного вкуса капля, и эликсир иссяк.

В полном непонимании Ал смотрел некоторое время на пустой амулет, который носил много лет на шее, и крыл его давно позабытыми матюгами.

С другой стороны, ему вдруг сделалось смешно, что он, достигший невероятных для европейца вершин, имеющий все, о чем только может мечтать человек, вдруг окажется в Питере обыкновенным заурядным и не интересным никому бомжом. Как он будет валяться пьяный и никому не нужный за ларьками на Сенной, теша прохожих и себя рассказами о паланкинах, чайных церемониях и гейшах.

Как будет жалеть, что оставил дома добрую, покорную жену и четверых детей. Бросит дело, которому отдал шестнадцать лет жизни. Да, здесь Ал был нужен и необходим, он был первым советником великого Токугава Иэясу, изобретателем и политиком.

Мужчина может считать себя состоявшимся только тогда, когда он полностью обеспечивает жизнь и комфорт своей семье, когда у него есть свое дело, в котором он бог и король, когда у него, несмотря на достаток и устойчивое положение в обществе, есть куда расти.

Ал отодвинул закрывающую дверь занавеску, в коридоре ему поклонились дежурившие самураи. Попросил, чтобы его провели во двор, и, оказавшись там, велел сопровождающему его самураю атаковать.

— Быть может, господин желает, чтобы я принес учебные мечи, — попытался отвертеться юноша, который явно слышал о золотоволосом варваре такое, после чего его не тянуло скрестить с ним мечи.

— Ну тащи. — Ал сделал несколько приседаний, восстанавливая кровообращение. Он чувствовал себя прекрасно. Теперь Гендзико будет пристроена, Амакаву пойдет служить, а Минору и Марико, останутся с ним, как и Фудзико. Все сложилось. Все нормально. Даже если Токугава даст дуба, не казнят же его в самом деле. Ну, отберут замок, дадут взамен что-нибудь другое, или сам купит. Можно будет поселиться у Кима или убраться в Англию, где его примут как национального героя, и он получит титул пэра. Жизнь удалась!

Юный самурай вернулся с четырьмя деревянными мечами, которые он с поклоном протянул Алу.

Ал не глядя взял два меча, один из которых привычно сунул за пояс. Другой крутанул в руке, проверяя вес и балансировку, после чего принял оборонительную стойку.

Самурай пригнулся и, выставив перед собой меч, приготовился к атаке: первым нападать на гостя считалось дурным тоном. Ал двумя руками завел меч себе за голову и с резким выдохом рубанул перед собой, так, как раскалывают топором пень. Юный самурай закрылся мечом, одновременно отбрасывая противника. Ал, не удержав равновесия, опрокинулся на спину. Его меч с глухим треском разломался, однако Ал и не собирался отступать, уже в полете выхватив второй меч и выбрасывая его вперед перед собой. Так что кинувшийся на него было самурай невольно налетел на эту неприятную преграду.

«Хорошо, меч не настоящий, кишки бы вылетели за милую душу», — только и успел подумать Ал, вскакивая на ноги. Он был уже готов продолжать бой, в то время как юный самурай после полученного удара еще не мог разогнуться.

— Голова с плеч, — объявил Ал, сделав мечом движение в воздухе.

Раздались аплодисменты и слова одобрения собравшихся во дворе самураев.

Ал хотел было протянуть поединщику руку, но тот поднялся сам, красный от стыда и все еще держащийся за живот.

С балкона второго этажа за Алом наблюдали Гендзико, Кияма и еще несколько не известных Алу самураев и дам.

— Я вижу, вы еще не уехали, — дружелюбно обратился к Алу Кияма, — если ваш отъезд можно отложить, быть может, вы все же присоединитесь к пиру в честь вашей дочери и моего сына?

Ал оправил кимоно, думая о том, что у него с собой нет гербовой одежды. Среди самураев, наблюдавших за учебным поединком Ала, стояли прибывшие с ним самураи.

Глава 21 ТЮРЬМА

Еду действительно вскоре принесли, из-за своей решетки Тико наблюдал за тем, как открылась дверь в тюремный коридор и одетый в полотняные штаны и куртку самуи старик подкатил к мальчикам тележку со съестным.

Истекая слюной и мечтая только об одном — как можно скорее набить брюхо, Тико, однако, не потерял присутствия духа и попробовал даже вежливо заговорить со служащим, но не получил в ответ ни одного слова. Просовывая сквозь прутья решетки чашечку с пшенкой, сырую рыбку и чашку с соусом, старик только мычал, отчего Тико предположил, что тот немой.

Какая досада.

Старик сначала обслужил новенького и затем подошел к клетке, за которой томился Амакаву. Тико заметил, что его приятелю еще дали маленький серый хлебец, и заскучал.

Амакаву же, вместо того чтобы радоваться лишнему куску хлеба, смотрел теперь на него с ужасом, не решаясь отломить кусочек.

— Нам не дали палочек. Как есть? — спросил Тико, расставляя кушанья возле своей постели.

— Руками. Они боятся, что мы используем палочки как оружие. — Амакаву все еще смотрел на свой хлеб, трясясь всем телом. — Разве ты не знаешь, что Токугава-сан с давних пор служат Синоби?

Тико пожал плечами и, аккуратно взяв рыбку за хвост, отщипнул от нее кусочек нежного мяса.

— Почему ты не ешь? — спросил он, опасаясь лишний раз глядеть в сторону друга. — Не голоден, тогда дай мне!

Амакаву посмотрел на Тико глазами, полными ужаса.

— Я боюсь, мне сегодня что-нибудь отрежут, — выдохнул он, продолжая пристально разглядывать хлеб. — Это за грехи мои. Воистину. За грехи! — Он заплакал.

От неожиданности Тико подавился. И бросив еду, подошел к решетке.

— Почему ты думаешь… — Он не смог подобрать слов.

— Потому что перед тем как изувечить человека, они дают ему немного дополнительной еды, чтобы у него были силы выдержать пытки. А перед тем как убить, приносят чашечку саке. — Амакаву затрясся, подтягивая колени к подбородку и обхватывая их руками. — Я никогда уже не увижу маму!

— Обязательно что-то отрежут? — Тико косился на нетронутую еду, думая о том, что, наверное, невежливо есть, когда тебе говорят о таком несчастье. С другой стороны, живот уже подворачивало от голода. — Зачем отрезать-то?

— Ну ты, брат, даешь! — возмутился такому невежеству Амакаву. — Отрезают палец и затем посылают его родителям.

— А почему палец? — Тико отошел от решетки и снова сел на свою постель, запуская руку в чашку с кашей. — Не лучше ли голову? Когда наши самураи поссорились с самураями господина Таномы, он наш сосед, был бой, и всем, кто не был зарублен во время сражения, отдали приказ покончить собой. Потом отцу прислали такие ящички с головами наших самураев, тех, что показали свою храбрость во время сэппуку, похвалили. Потом отец собрал всех наших людей и попросил гонцов еще раз рассказать о доблести павших. Головы героев возложили на алтарь… — Тико обмакнул в соус кусочек рыбьего мяса и с наслаждением положил его в рот.

— Части тела присылают родственникам для того, чтобы содрать с них деньги, мол, не заплатите, получите своего сына по частям. А заплатите, вернем все, что от него останется. А если прислать голову… без головы человек не живет… Мне это отец рассказывал.

— Дедушка говорил, что платить за пленников — вздор и выброшенные деньги. — Тико доел пшенку, запив ее остывшим чаем.

— Мой бы отец, наверное, заплатил. — Амакаву сглотнул, силясь не заплакать. — Раньше заплатил бы, до того, как я… — Он запнулся и, сев на свое место, быстро принялся есть. — После того как я подвел его.

— А моя мама точно отдала бы за меня все свои деньги. — Тико посмотрел на Амакаву, глотая слезы. — Раз такое дело, брат, надо хотя бы подумать о том, чтобы умереть достойно, не опозорив свои семьи.

Когда комендант замка Фудзимото Мицусигэ-сан доложил своему князю, что из храма Соун, что возле деревни Хатадзюку, были доставлены тела убиенных мальчиков, Кияма сразу же решил не привлекать к этому делу Ала. Бедолаге и так досталось выше крыши. Поэтому взяв с собой одного только однорукого Такеси, которым он пользовался как записной книжкой, Кияма лично отправился на осмотр тел.

Мальчики не были подвержены сексуальному насилию, но следы пыток и некоторая схожесть жертв указывали на почерк негодяя.

Дорогой тела подгнили, вонь буквально резала глаза, но даймё мужественно не показывал, как ему плохо, стараясь выглядеть бодрым и веселым.

Выйдя из часовенки, где ему показывали тела, он велел немедленно предать их огню, дабы не распускать заразу, и тут же, уже не стесняясь Такеси, проглотил красноватую пилюлю, последнюю в небольшой ореховой шкатулке, которую Кияма извлек до этого из рукава.

— Последняя, — показав на странную штуку, прокомментировал он. — Теперь даже не знаю, как дальше.

— Из будущего? — У Такеси защемило в груди. Так вот почему плохо действовал яд! Почему старый черт Кияма оказался таким двужильным. Такеси вдруг захотелось припечатать со всей силы старого даймё кулаком в нос, но он вовремя сдержался, тряся головой.

— Я уже давно написал в орден, просил выслать мне целителя, — Кияма глотнул из фляжки, которую обычно носил с собой, — да вот боюсь, что не успеет он. Как думаешь, Такеси-кун, успеет или не успеет?

— На все воля Бога, — попытался улизнуть от ответа Такеси. — Успеет, конечно же успеет. — Он опустил взор на собственную флягу с отравленным саке, думая, как бы теперь навязать князю новую отраву. Впрочем, пока что даймё не гнал его от себя, времени до заката еще было более чем достаточно для того, чтобы Кияма не один раз решился промочить горло. Да и о проклятом противоядии из будущего тоже не следовало забывать, кто его знает, как оно действует и насколько времени его хватит, быть может, одну стражу, а может, и все три…

В любом случае у него оставалось достаточно времени для того, чтобы попытаться еще раз отравить Кияма и успеть покончить с собой.

Глава 22 СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

Фудзико написала мужу в замок сразу же после того, как из деревни Миясу в паланкине была доставлена Тахикиро с известием о том, что отряд попал в засаду и Амакаву пленен. К сожалению, воительница не могла добавить к сказанному ни одного слова, а только рвалась в бой, пытаясь убедить сестру, что сумеет отыскать похитителей и отбить мальчика.

Где искать? Как искать?!

Фудзико отправила гонцов к Алу и в монастырь к деду Хиромацу. Хиромацу появился первым. Огромный, похожий на здоровенный валун, он грузно выбрался из седла и с неожиданной прытью для своего богатырского телосложения оказался на земле. При этом его могучий конь чуть не рухнул от изнеможения. Было видно, что бывший главнокомандующий войсками Токугава гнал его всю ночь.

— Коня вытереть и не поить, — не глядя бросил он прислуге, проследовав в дом, где на пороге его уже ждали Фудзико и Тахикиро, под глазами последней набрякли багровые мешки крови, на лбу красовался здоровенный синяк.

Следом за Хиромацу на худенькой лошаденке в яблоках трусил лупоглазый коротышка с паучьими лапами и сильно ввалившимися, как у рыбы камбалы, щеками, представившийся монастырским лекарем.

Медицинский осмотр и разговор решили совместить, так как Хиромацу не собирался тратить лишнего времени. Услышав о приезде прадеда, с рыбалки спешно воротились оставшийся за отца Минору и его новый слуга и оруженосец Гёхэй, тот самый, которого Ал пощадил во время казни разбойников. Он явился в Иокогаму через три дня после того, как туда была доставлена Тахикиро, и сразу же был зачислен личным слугой и оруженосцем Минору. Все эти дни юноши были неразлучны, кроме того, Гёхэй был свидетелем пленения Амакаву, поэтому Фудзико разрешила ему присутствовать на семейном совете, с той лишь оговоркой, что он должен был сидеть у дверей, а не рядом с прочими господами. Впрочем, оттуда он мог все самым наилучшим образом видеть и слышать.

На обязательном присутствии Гёхэя настоял также Хиромацу, рассчитывающий как следует допросить парня о шайке.

Собравшись в самой большой комнате дома, доктор велел пострадавшей полностью раздеться, после чего приступил к своим профессиональным обязанностям.

Потребовав, чтобы Тахикиро пересказала все, чему она лично была свидетельницей, Хиромацу то и дело перебивал ее, задавая вопросы и почесывая гладковыбритый подбородок. Привыкшие к зрелищу нагих тел (в Японии бани общие) юноши почти не реагировали на обнаженные прелести Тахикиро. Скорее их интересовали многочисленные синяки и ссадины, обильно покрывающие ее упругое тело.

Когда Тахикиро закончила свой рассказ и доктор дал ей лекарства, попросив не беспокоить пострадавшую хотя бы пару дней, Хиромацу велел ей пересказать все еще раз, и еще раз, как только она закончила. После чего пришла очередь давать отчет Гёхэю.

Фудзико старалась не мешать беседе, впрочем, она и не собиралась куда-либо уходить: поручив приготовление чая служанке, она старалась не пропустить ни одного слова, так, словно в скором времени ей следовало отвечать урок. Когда все было сказано и пересказано и все выпили уже не по одной чашечке зеленого чая, незаметно подкралось время обеда, и служанки принесли из кухни еду.

Во время обеда деревня вновь огласилась конским топотом, и, опоясавшись двумя мечами, Минору и Гёхэй вышли на крыльцо встречать гостей, в то время как старик Хиромацу остался сидеть посреди комнаты, подобный соляному столбу. Вскоре все разрешилось, и служанки открыли калитку самураям, которых Фудзико отправляла с посланием в замок. Поклонившись хозяевам, самурай, которому была поручена доставка письма, вытащил из рукава послание Фудзико, которое она тотчас опознала по бумаге, и сообщил, что ни господин, ни его самураи в замок не приезжали. Повисла недобрая пауза.

Гонцы были приглашены в дом, где еще раз повторили все сказанное перед Хиромацу.

В подтверждение сказанного был предъявлен начальник замковой стражи, который согласился скакать в деревню, вместе с прибывшими от Фудзико самураями, для того, чтобы подтвердить, что после того, как господин отправился в Иокогаму всей семьей, больше он не показывался в замке.

— Одно из двух, либо Арекусу-сан и моя правнучка Гендзико-сан попали в руки разбойников, которых в округе в изобилии, — крякнув, озвучил всеобщие мысли Хиромацу, — либо они изначально отправились в другое место. В какое?

Все молчали.

— Он мог отправиться к своему сюзерену… — предположил Минору.

— Тогда бы он столкнулся с нами. — Тахикиро позволила служанке нанести мазь на свое отекшее лицо, стараясь при этом не морщиться или как-то по-другому не выдавать, что ей больно. — Я бы встретилась с ним, не когда мы ехали в Эдо, так на обратном пути.

— Нам нужно немедленно вернуться в замок Грюку, — наконец принял решение за всех Хиромацу. — Отец и старшая дочь пропали, Амакаву в плену, сейчас мой долг как старшего сохранить остальную семью, что невозможно сделать, живя в деревне. — Он прокашлялся, оправляя на себе монашескую одежду, состоящую из широких штанов и куртки с завязками, на которой у него по обычаю сияли два меча.

— Мой муж велел нам ждать его возвращения в деревне! — попыталась возразить Фудзико, но Хиромацу тотчас остановил ее гневным взглядом.

— Мы не знаем, где он. Что с ним стряслось. Быть может, очень скоро он попытается связаться с нами, и тогда мы должны будем бросить наши силы ему в помощь.

— Еще остается Амакаву? — попыталась вступиться за племянника Тахикиро. — Отправляйтесь в замок, а я возьму десяток самураев и поскачу туда, где я потеряла Амакаву. Быть может, там мне удастся сориентироваться на месте и отыскать следы разбойников.

— Нет, тетя, будет правильнее, если за Амакаву поедем я с Гёхэем, — подал голос до этого молчавший Минору. — Пусть Хиромацу-сан отправляется в замок, где можно будет организовать оборону или подготовить самураев для освобождения отца, мы же постараемся отыскать разбойников и вызволить брата.

Они спорили до самого вечера, Минору старался доказать Хиромацу, что разделение необходимо, Хиромацу стоял на том, что в трудную минуту все члены семьи должны быть едины, как собранные в кулак пальцы. Минору требовал дать ему десяток самураев, Хиромацу настаивал на том, что долг Минору — выполнять приказ отца и защищать мать и маленькую Марико.

Поздно ночью, когда все спали, Минору и Гёхэй, сунув в дорожные мешки кое-какие припасы, найденные на кухне, вывели из деревни коней, ноги которых были замотаны тряпками.

— Нас проклянут, Минору-сан. — Голос Гёхэя казался печальным, но в нем не слышалось страха или упрека молодому господину.

— Пусть проклянут. Мы не сможем помочь нашей семье, сидя за стенами замка, а сейчас еще есть возможность отыскать Амакаву.

Глава 23 ПЕРЕД ЗАКАТОМ

Утром Ала разбудил шум за дверью. Спорили трое, низкий тихий мужской голос явно что-то пытался вежливо втолковать дежурным по этажу самураям, его поддерживало слабое подтявкивание второго пришельца, который, как показалось Алу, должен был время от времени выглядывать из-за спины первого, бросая свое веское слово и тут же прячась в тень спутника. Третий спорщик говорил длинными предложениями, смысл которых никак не доходил до Ала, при этом было понятно, что если первые двое — просители, третий явно как раз просимого им и не собирался отдавать. Держи карман шире. Три тени колыхались, отдавая поклоны, приближаясь и отдаляясь от полупрозрачных седзи. Три, но Ал чувствовал кожей, что на самом деле их там никак не меньше десятка, просто стоящие в отдалении от двери люди не принимают участия в разговоре, ожидая приказа. Ал насчитал как минимум четыре источника света, маячивших за спинами незваных гостей. Учитывая, что огонь в них был неяркий, это могли быть фонари с восковой свечой внутри.

«Что за напасть!»

Некоторое время Ал лежал, вслушиваясь в голоса и пытаясь разобрать причину, по которой ему мешают спать, но ничего не смог понять. В пустых коридорах замка жило недурственное эхо, из-за которого слова многократно дробились, превращаясь в причудливую музыкальную какофонию. Наконец он узнал голос своего десятника Хироши и окликнул его. Тут же дверь отъехала в сторону и в образовавшейся щели появилась голова Хироши с аккуратно выбритым лбом и как обычно застенчивым выражением лица.

— Доброе утро, — приветствовал он Ала, не заходя внутрь комнаты, — простите, что побеспокоили, даже неловко как-то, господин спит, а мы тут… — Он оглянулся, словно пытался убедиться, что его собеседники еще там. — Мне кажется, дело безотлагательной важности. — Он скосил глаза на стоящую рядом с ним тень. — Кияма-сан просил вас срочно прибыть в его покои. — Произнося все это, Хироши здорово смущался, так как, заслоняя собой проход в комнату хозяина, он не мог опуститься на колени, как того требовали правила, и теперь страдал не только от того, что Ал мог счесть его невежливым, но и от того, что подобная небрежность происходит в присутствии начальника охраны даймё Кияма.

— Пусть подождут меня за дверью. — Ал откинул накидку и позвал жестами Хироши, помочь навертеть оби.

За седзи кашлянули.

— Господин начальник замковой стражи просил напомнить, чтобы вы сразу же надели камисимо, — пояснил Хироши, — так как после визита к Кияма-сан вы отправитесь в храм, уже не возвращаясь к себе. Ваша одежда давно уже готова. Вот. — Он выглянул за дверь и, подозвав служанку с коричневым свертком, вернулся к своему господину. Кроме чистой свежей одежды Ал получил белоснежную набедренную повязку и носки с отделенным большим пальцем. Наскоро обтерев тело господина после сна водой с благовониями, девушки причесали Ала и помогли ему облачиться в церемониальную одежду.

Завтрак был уже готов, но Ал решил поесть после встречи с Кияма. За дверью давно уже переминался с ноги на ногу начальник замковой стражи, и Ал не хотел заставлять его ждать слишком долго. Они поклонились друг другу, после чего в окружении почетного караула от князя и прихватив с собой пятерых своих самураев (если бы он не взял их, молодцы могли бы посчитать такое отношение к ним обидой и затем долго дуться на своего господина, страдая душевно), Ал отправился к Кияма.

Должно быть, опасаясь покушения, Кияма каждую ночь менял свои апартаменты, путая вражеских шпионов. Так что на этот раз перед Алом открылась огромная комната, в которой обычно даймё проводил свои совещания с управляющими его земель или офицерами войска. Зал поражал пустотой и тишиной, длинный, с высоким потолком, окнами-амбразурами, каменным полом и деревянными перекрытиями. Он был явно непригоден для того, чтобы здесь мог жить кто-либо.

Впрочем, князь был явно не обижен, и специально для него на эту ночь самураи застлали восточную часть зала белоснежными татами и расставили фонари, на случай, если господин захочет поработать ночью.

— Как ты, Ким? — спросил Ал по-русски, опускаясь на колени перед ложем друга.

— Если честно, хреново. — Кияма слабо улыбнулся. — То ли съел что-то не то, то ли время пришло предков навестить.

— Брось. — Ал напряженно смотрел на белое с синяками под глазами лицо старого друга, на его раздувшийся живот, появившиеся на руках и шее фурункулы. — Твои предки еще не родились, куда спешить?

— Ты прав, прав. — Кияма приподнялся на локтях, пытаясь усесться. — Никогда ничем не болел, вот и расклеился… — Он сел на пятки, прикрыв ноги накидкой. — Я, собственно, вот о чем, дети-то наши, мне кажется, понравились друг другу.

— Гендзико на седьмом небе от счастья! — улыбнулся Ал. — Спасибо тебе.

— Этот зал не слишком располагает к откровенной беседе, — Кияма неприязненно повел плечами, — пойдем-ка в мой личный кабинет, балкон там выходит прямехонько на сад, мы будем разговаривать и вдыхать цветочные ароматы.

Ал поднялся, ожидая, что Кияма сейчас кликнет служанок одеваться, но тот только накинул на плечи накидку и, вежливо пропуская перед собой гостя, повел его в другую комнату.

Они прошли на лестницу, причем князь выбрал не главную, а черную лестницу для прислуги, и, спустившись на пару пролетов, оказались в коридоре, застланном татами. Около каждой двери стояли вооруженные воины, которые приветствовали даймё.

Когда они входили в кабинет, служанка как раз приготовила постель и теперь ждала, когда хозяин устроится поудобнее, чтобы укутать его мягкой накидкой.

Крохотная комнатка была очень светла, два ее окна, выходящие на восток и юго-восток, открывали вид на крохотный садик, полностью засаженный разноцветными цветами, некоторые из которых располагались причудливыми узорами, радуя глаз.

— Здесь нет ни одного дурно пахнущего цветка, ни одного растения, способного вызывать насморк или головную боль. — Кияма позволил Алу осмотреться и, подойдя к окну, выходящему на изящный балкончик, теперь давал свои разъяснения.

— Не боишься, что балкон так низко от земли, второй этаж — семечки для шпионов и тайных убийц? — Ал как завороженный смотрел на буйство красок за окном.

— Это внутренний садик, он охраняется семью постами самураев, через которые обычному шпиону не пройти, если же это не обычный воин, а синоби… — Кияма присвистнул. — Синоби вряд ли что-то может остановить. Так что и переживать не стоит. — Он скривился от внезапно поразившей его боли и был принужден опереться о стену.

Ал помог ему добраться до постели.

Какое-то время оба молчали. Ал старался смотреть в сторону открытого окна, за которым благоухал сад, болезненное, похожее на маску трупа лицо Кияма пугало его, наводя на скорбные мысли. А ведь еще совсем недавно Ким принимал его во всем блеске своей славы, пышущий здоровьем и силой. Впрочем, теперь он понимал, что это была лишь видимость. Временное улучшение, дающееся умирающему, короткий отдых перед смертью. Что же за болезнь гнетет его, от чего человек может состариться за несколько дней? Рак? Цирроз? И как все это лечить в семнадцатом веке?

— Меня не станет, возможно, наши дети проживут вместе еще пару-тройку лет. — Кияма смотрел в потолок, думая о чем-то своем.

— Пару-тройку? — Ал напрягся, нехорошее предчувствие стайкой мурашей поползло по позвоночнику.

— Ах да, ты же не знаток истории, — усмехнулся Кияма, губы которого начинали уже приобретать покойницкую синеву.

— Ким, о чем это ты?! — Ал впился взглядом в помутневшие глаза приятеля.

— Я обманул тебя, Ал. — Кияма выдержал взгляд. — Ты хотел, чтобы я спас Гендзико, а я столкнул ее, а заодно и тебя в новые проблемы. Ты, должно быть, уже слышал о том, что три года назад на Кюсю все вассалы Токугава, являющиеся христианами, получили безоговорочный приказ отречься от их религии?

— Что-то слышал… — Ал задумался. Постепенно до него начало доходить то, что пытался сказать ему Кияма. — Но это касается лишь личных вассалов Токугава-но Иэясу и только на Кюсю. Я слышал, что это сделано, чтобы сосредоточить торговлю с иностранными державами в одних руках — руках сёгуна. В то время как прежде этим вопросом в основном занималась христианская община Японии.

— Но все мы его вассалы. — В голосе Кияма прозвучала горечь, а за окошком внезапно потемнело, и пошел дождь.

— Дело не только в отказе от Христа? Так? — Ал слушал дождь, бьющий по листьям деревьев в саду, шелестящий по внешним ставням амадо в соседних комнатах, звенящий на каменном балкон-чике.

— В 1616 году, то есть уже через год, почти сразу же после смерти Токугава-но Иэясу число открытых для торговли с иностранцами портов уменьшится буквально до двух — Нагасаки и Хирадо, что к северо-востоку от Кюсю. — Кияма поморщился от резкой боли в животе, по его лицу стекали крупные капли пота, старому даймё вдруг сделалось холодно, пальцы ног онемели, но Ким и не думал растирать их. Все его существо рвалось поскорее передать Алу мучившее его знание. — В 1622 году сегунат казнит сто двадцать миссионеров и новообращенных. — Новый болезненный приступ заставил Кияма согнуться, Ал помог другу улечься в постель.

— Может, доктора кликнуть? — Ал попытался подняться, но Кияма удержал его, схватившись за рукав куртки.

— Слушай сюда. Я умираю и должен рассказать тебе все, что случится после моей смерти, потому что теперь это не только мои проблемы, это проблемы Гендзико, а значит, и твои.

— Ошибаешься, уважаемый! — Ал был взбешен. — Сейчас я заберу Гендзико и вместе мы отправимся в мой замок и…

— Это ты ошибаешься, — лицо Кима сделалось зловещим, — Гендзико теперь замужняя женщина, а замужняя женщина принадлежит своему мужу, отец, равно как все ее другие родственники, не имеет больше над ней ровно никакой власти. Мы в Японии, брат.

Ал сжал кулаки. Больше всего на свете в этот момент ему хотелось дать Киму в его толстую княжескую морду.

— Успокойся, если хочешь, попроси принести себе выпивку и выслушай меня. — Кияма скрестил мощные руки на груди. — В 1624 году будет запрещена торговля с Испанией.

Ал присвистнул. С испанцев он имел твердый процент, не много, буквально на содержание пятидесяти самураев. Основной доход давали контакты с англичанами. Но все равно это была неприятная информация.

— А в 1629 году будут казнены тысячи христиан! Тысячи — это значит с семьями, женами, наложницами, детьми… с нашими детьми и внуками, Ал!.. Христиане в этой стране обречены, выживут сейчас, погибнут в течение пятнадцати лет — это к гадалке не ходи.

Какое-то время Ал смотрел на Кияма невидящими глазами. Борясь с единственным желанием — зарубить предателя на месте.

— Ты все это время искал, как отомстить мне? И отомстил?! — Ала трясло.

— Нет, Ал. Считай, что таким ужасным манером я попросил у тебя помощи. — Кияма смотрел на Ала с надеждой. — Хочешь, на колени встану.

— Я и сам перед тобой на коленях. Мы в Японии, кретин. — Хотелось ходить из угла в угол, но тень на седзи могла привлечь внимание замковых слуг и навлечь их на недобрые мысли.

— Ну прости меня, приятель. Сам посуди, что мне было делать? Я, глава даймё-христиан, все это время знал, что мои друзья, подданные, моя семья будут уничтожены. Знал даже, когда это произойдет, и ничего не мог с этим поделать. — Он печально вздохнул, на глаза навернулись слезы. — При этом я всегда был воином ордена «Змеи», я ратовал за то, что история не должна быть изменена, а теперь… Стал бы ты помогать мне спасать моих детей после того, как я сам пилил тебя за то, что ты пытаешься действовать вразрез с реальной историей? Что, если ты изменишь хотя бы малость, история может свернуть со своего пути, и в результате мы получим апокалипсис раньше положенного срока, и вместо двух уничтоженных городов в Японии в двадцатом веке погибнет целый мир!

— Дерьмовый же ты христианин, даймё, если не желаешь конца этого света, пришествия сына Божьего и начала царства Господня на земле. — Ал не знал, чем бы еще подколоть умирающего Кима.

— Дерьмовый, — согласился Кияма. — Что поделаешь, я люблю этот свет и не стремлюсь на тот. Старики не терпят что-либо менять. — Он затих на какое-то время, слушая дождь. — Я хочу, чтобы ты помог мне, Алекс, помог хотя бы вывезти из страны мою семью с твоей Гендзико. Устрой моего Умино по торговому ведомству и отошли его перенимать опыт куда-нибудь подальше. Пусть поищет себе счастья в Таиланде или Англии. Какая разница — главное, чтобы он и его дети были живы и здоровы. В 1635 году все равно выйдет указ о запрете японцам покидать пределы страны и о запрете уже выехавшим возвращаться, так что у него уже не будет шанса быть обезглавленным по приговору японского суда. Да, они потеряют родину и будут сожалеть об этом, но зато сохранят свои жизни…

— Значит, все кончено, через двадцать лет Япония будет закрыта на более жесткий замок, чем было до этого?

Кияма лежал на своем ложе с видом легендарного пророка, безошибочно вещая о будущем.

— С 1636 года только на островке Дедзима в гавани Нагасаки останутся португальцы. — Кияма смотрел на совершенно белый потолок над ним, точно читая оттуда.

— Что за черт, нет такого островка! — Ала аж подкинуло на месте. — Что ты врешь, Ким!

— Насыпной, искусственный остров. Так написано в учебнике истории. — Ким пожал плечами. — Нет, что за беда, создай. Хочешь знать, что будет дальше?

Ал кивнул, невольно изумляясь памяти старого приятеля.

— В 1637 году в Симабара, что на острове Кюсю, вспыхнет восстание, которое поднимут христиане. Восстание будет жестоко подавлено, и после него все не отрекшиеся христиане казнены. Не веришь мне, посмотри документы. — Кияма отогнул свою циновку и вытащил оттуда несколько пожелтевших компьютерных распечаток, которые Ал уже видел у даймё.

Ал схватил листки и с жадностью начал вчитываться в них:

— «Восстание имело как религиозные, так и экономические причины. Оно произошло в областях, население которых было обращено в христианство», — прочел он.

— Прежде в Симабара правил мой друг даймё Кониси Юкинага. Очень хороший христианин и весьма добрый человек. Очень любил свою собачку, маленькая такая, верткая, плешивенькая. Дрожала всем телом — трусиха несчастная, а Кониси-кун в ней души не чаял. Он строил церкви и монастыри. По его приказу все его подданные в одну ночь обратились в католичество, а кто не обратился, был казнен. Хорошее было время! — Кияма довольно потянулся на постели, по всей видимости, боли на время отпустили его, хотя лицо было по-прежнему бледным. — Я знал, что золотой век в Симабара закончится вместе с Кониси Юкинага, поэтому я просил его уделять больше внимания воспитанию его наследника Мацукара Сигехару, который был ближайшим родственником Кониси-сан, но при этом не являлся его сыном. Но Кониси все время отговаривался, мол, он и сам еще не стар, и Господь еще подарит ему детей не с женой, так с наложницами… Меж тем время шло, он заболел и умер, и бразды правления перешли Мацукара-сан.

— И чем тебе не понравился этот Мацукара? И вообще, какой смысл — дал документы, а теперь мешаешь читать?! — Ал недовольно отложил бумагу в сторону.

— Потом почитаешь, да и что там могли понаписать спустя столетия? — Кияма кашлянул, озорно подмигивая Алу. При этом его лицо исказила уродливая гримаса трупа.

Так что Ал поспешил отвести взгляд.

— Мацукара сейчас правит в бывшей вотчине Кониси. Разумеется, я сразу же заслал к нему своих шпионов, и вот что можно сказать со всей определенностью, — Кияма проникновенно посмотрел на Ала, — он очень сильно повысил налоги. Мои люди утверждают, что неоднократно были свидетелями жестоких пыток, которые бытуют в тех местах. Мацукара, например, обвязывает не уплативших ему должное крестьян соломой и затем поджигает. Он забирает жен и детей крестьян и заставляет их ублажать себя в своем замке, но это ладно, многие так поступают. Но при этом он избивает несчастных, отрезает им носы и уши. Отнимает одежду и заставляет голыми возвращаться домой, через земли, где свирепствуют разбойники!

Ала передернуло.

— Сам понимаешь, рано или поздно народ не выдержит таких издевательств и восстанет. Если конкретнее, в 1637 году и восстанет, вот те крест. — Кияма размашисто перекрестился. — Впрочем, ты, наверное, не завтракал. Сказать, чтобы принесли сюда?

Ал отрицательно помотал головой, после рассказов о зверствах даймё Мацукара есть не хотелось.

— Восстание начнется 17 декабря 1637 года во владениях Мацукура Сигехару на Кюсю. Затем перекинется, словно пламя с крыши одного дома на забор другого, на острова Амакуса. Да. Обрати внимание, руководить ими будет шестнадцатилетний пацан Амакуса Сиро. Другое имя — Масуда Токисада. Впрочем, как говорит история, перед самым восстанием он возьмет себе христианское имя Джером (Иероним).

— Шестнадцать лет в 1637 году, получается, что парень еще даже не родился. С чего ты взял, что он вообще появится на свет?

— Появится, дай срок, — лицо Кияма сделалось жестоким. — Если история не врет, в 1621 году и родится. Поймать бы мамочку да сделать ей принудительный аборт! Сучке драной!

— Мама-то тут при чем?! — возмутился Ал.

— Ладно. Запоминай — я так понял, что Сиро должен родиться в семье одного из вассалов Мацукура Сигехару или какого-то другого даймё тех мест. Имена родителей не известны, вроде бы сохранилась легенда, будто бы мать Сиро называли носастой, но это и все…

— Негусто, — вздохнул Ал. — Как прикажешь искать его с такими приметами?

Кияма пожал плечами.

— Есть сведения, будто бы он мог ходить по воде и извергать изо рта огонь… Перед тем как переместиться сюда из будущего, я читал в Интернете, что в 1991 году бывший мэр Ояномати на аудиенции у папы римского попросил канонизировать Сиро, так как тот погиб как мученик. Но, насколько я помню, ответа от папы, устного или письменного, не последовало. Я пытался говорить с орденом «Змеи» по поводу восстания в Симабара, надеясь хоть как-то смягчить участь христиан в Японии. Все напрасно. Они говорят, что если не будет этого восстания, не будет и последующего мира в Японии. — Он махнул рукой.

В это время за потолочной обшивкой что-то заскрипело и заворочалось.

— Что это?! — Ал вскочил с места и со всего размаха вонзил меч в потолок над головой Кима. На его крик в комнату влетели трое самураев охраны, которые, быстро оценив обстановку, принялись тыкать в потолок своими мечами и пиками. За обшивкой послышался новый шорох и возня, казалось, будто какой-то злой дух мечется теперь по потолку, стремясь ускользнуть от острых клинков.

Не обращая внимания на своего умирающего даймё, самураи с остервенением протыкали и рубили потолочную обшивку, осыпая полумертвого Кияма крошевом.

Первым опомнился Ал, он опустил меч, вслушиваясь в доносившиеся сверху звуки, его примеру последовали другие стражники.

На потолке прошуршало ближе к окну, после чего звуки прекратились.

— Может, кошка забралась? Или лиса? — переглядываясь, выдвигали свои предположения незадачливые стражники. При упоминании о лисе все сделали отводящие неприятности знаки. В памяти вспыхнула картинка лисицы, уносившей голубя с голубой стрелой.

— Вы закончили? — Кияма выглядел спокойным. — С безразличным видом он отряхнул с головы крошево и жестом властителя отпустил своих воинов.

— Это был шпион? Ким! Разве мог шпион проникнуть за обшивку потолка? — Ал снова сел рядом с больным другом, стряхивая с его ночного кимоно пыль.

— Шпион синобе. Почему бы и нет? — Кияма пожал плечами. — Даймё Токугава служат ниндзя, ты не знал?

— Почему же, знал… — Ал насупился. Когда-то, еще в самом начале своего знакомства с Иэясу, он организовал два передовых самурайских отряда «Сокол» и «Акула», набрав для этой цели, как он сам считал, нищих ронинов. Подготовка в отряде шла бойко, новобранцы быстро осваивали новые для них техники боя.

Уже после получения Токугава-сан должности сегуна он как-то признался Алу, что под видом бесхозных ронинов прислал ему самых сильных в империи ниндзя. Неудивительно, что те так быстро учились, постигая новые знания.

— Шпион или кошка, какая, в сущности, разница. — Кияма отряхнул накидку и завернулся в нее. — Пусть хоть сам Токугава забрался ко мне на потолок с целью подслушать наши секреты. Кто здесь кроме нас с тобой знает русский? — Он ухмыльнулся. — Кстати, будет спрашивать, зачем ты ко мне приезжал, расскажи о Гендзико. Тут врать не надо, он все равно знает. А потом сообщи, что она вышла замуж за моего сына. Так, мол, и так, нужно же было куда-то пристроить. А почему у его милости совета и разрешения не спросил? — Кияма почесал бороду. — Так скажи, что был в ужасе, утратил контроль над собой. Токугава невысокого мнения о варварах и легко согласится, что ты, мой друг, хоть и самурай, но все же не японец. — Он пощелкал языком.

— От корейца слышу, — окрысился Ал.

— Что же до восстания в Симабара, то лично меня оно интересует в той связи, что оно будет стоить жизни многим людям! — Он задумался. — Если интересно, Терадзава Хиротака, правитель Нагасаки, направит на подавление восстания три тысячи самураев, и почти все они падут 27 декабря 1637 года, от всей армии уцелеют каких-то двести человек.

Ала передернуло.

— 3 января 1638 года сегунат пришлет своих воинов, которые дадут отпор восставшим, убив еще тысячу человек. После чего повстанцы отступят в Симабара, где осадят и возьмут полуразрушенный замок Хара. Тогда правитель Нагасаки возьмет пятьсот своих лучших самураев и еще восемьсот самураев из Омура, и все вместе они направятся в Симабара. Они расположатся лагерем в полумиле от замка и откроют огонь из пушек, снятых с кораблей. Кроме этого, с моря замок атакуют голландские торговые суда. Кстати, особо отличится некое голландское судно «Де Рюп», хотя, возможно, это и не важно для нашей истории. 3 февраля защитники замка совершат ночную вылазку в лагерь сегуната, где вырежут две тысячи профессиональных воинов. Впрочем, после этой дерзкой акции кольцо вокруг замка сожмется, так что восставшие уже не будут иметь возможности пополнить запасы пищи и боеприпасов. А 10 марта воины сегуната получат подкрепление. — Кияма вздохнул. — Замок был буквально утыкан крестами и христовыми знаменами, а эти палили по ним, как по… — Он махнул рукой. — То есть еще будут палить.

— Сколько же их всего там было? — Ал мрачнел с каждой минутой, невольно подсчитывая павших.

— Тридцать тысяч восставших, которым после 10 марта противостояла двухсоттысячная армия сегуната. Это я прочитал еще дома. 12 апреля сегунат пойдет на решающий штурм, захватив внешние стены со всеми оборонительными боевыми постами. При этом будет потеряно десять тысяч воинов. Восстание будет подавлено пятнадцатого числа того же месяца, и тут же будет обезглавлено тридцать семь тысяч восставших и тех, кто им сочувствовал, включая детей и женщин. — Кияма вздохнул. — Крепость Хара будет сожжена, разрушена и буквально стерта с лица земли. А христианство — христианство в Японии будет отменено!

Какое-то время Кияма молчал.

— Ты говорил об этом восстании в ордене? Что они думают?

— Они говорят, что после этого восстания более чем двести лет до 1860-х годов в Японии не будет ни одного крупного вооруженного конфликта и десять поколений самураев забудут, что такое война. Они говорят, что это восстание на пользу, что когда в страну с устоявшейся религиозной системой начинают внедрять новую, начинаются кровопролития, но лично я так не думаю! Долгие годы я жил, уговаривая себя, что все, что должно случиться, непременно случится, но теперь, когда у меня выросли дети, появились внуки… — Он жалобно посмотрел на Ала. — Я не прошу тебя удавить это восстание в зародыше, тем более что все, что ни делается, к лучшему, и мир, пусть полученный и такой ценой, лучше непрекращающейся войны. Прошу тебя, спаси хотя бы наших детей! Спаси тех, кого еще можно спасти, увези их подальше от Кюсю, отправь в другие страны и… уезжай сам.

— Помнишь лозунг: «Наши дети будут жить при коммунизме»… — Кияма, не сдерживая себя, отвернулся от Ала и сплюнул на стену.

— При сюрреализме! — Ал сунул за пазуху листки и вышел от Кияма. Следовало сначала подумать самому, а уж потом встречаться с представителями ордена «Змеи» и просить обратный билет домой.

Глава 24 УКРАДЕННЫЙ НОЖ

Несмотря на страх перед неведомыми господами, приказывающими для своего удовольствия пытать безвинных пленников, Тико с замиранием сердца ждал того дня, когда они явятся, чтобы приступить к своей страшной забаве. Целыми днями, а иногда даже и ночами Амакаву в красках рассказывал о таинственных зрителях, закутанных в черное, которые взирают на пытки и казни с балкона над входом, и палачах с непроницаемыми точно маски лицами, о криках и стонах, от которых кровь леденеет в жилах…

Слушать все это было невыносимо, и одновременно с тем образ таинственных господ наполнял душу маленького Тико необъяснимой сладостью.

На следующий день после знакомства с Амакаву молчаливые самураи в одинаковых черных кимоно, без гербов, притащили троих мальчиков, двое из которых были крестьянские дети и один сын купца, все трое приблизительно от восьми до десяти лет, все рыдали, сетуя на судьбу и умоляя тюремщиков отпустить их домой. Эта шумная компания мешала приятелям разговаривать, но благодаря постоянно стонущим и плачущим соседям оба мальчика вдруг почувствовали себя людьми высшего сословия. Еще бы — дети из семей самураев не имели права вести себя, словно обыкновенные крестьяне. Эта мысль отрезвляла, запрещая сетовать на судьбу, леденя мозг, высушивая слезы, запрещая себе малейшую слабость.

Первым делом Амакаву объявил простолюдинам кто здесь кто, заставив их встать на колени в своих клетках и приветствовать его и господина Тико, как это и подобает. При этом он говорил так убедительно, что привыкшие безоговорочно подчиняться самураям крестьянские дети не подумали даже о том, что Амакаву сидит в точно такой же клетке, как и они сами, и нипочем не доберется до них, реши они оказать неповиновение.

Через день после доставки в тюрьму детей стражники доставили еще двоих пленных, один из которых был ранен в плечо, его одежду пропитала кровь, лицо было белее белого.

Увидев пленника, лицо Амакаву вытянулось, он открыл было рот, как будто намереваясь что-то сказать, но в следующее мгновение перехватил удивленный взгляд Тико и отвернулся.

— Показалось, что они тащат покойника, — с деланым спокойствием сообщил Амакаву своему новому приятелю. — Видал, сколько крови? — Он присвистнул, стараясь держаться развязнее. — Не то чтобы я боялся мертвецов, но просто провоняет же, оставь его здесь.

Раненый самурай бросил взгляд на беседующих за своими решетками мальчиков и, отвернувшись, поплелся к подстилке в углу камеры. Со своих мест мальчикам это было не видно, но куда еще мог направиться потерявший уйму крови человек?

На вид самураю было лет пятнадцать, его тонкие аристократичные черты лица выдавали древнюю благородную кровь. Мальчик, поступивший вместе с раненым, был его личным слугой, о чем сразу же и поведал остальным узникам. В отличие от хозяина, он не носил еще самурайскую прическу, так что Тико решил про себя, что ему лет четырнадцать. Да и мог ли такой человек мечтать когда-нибудь стать признанным воином, исполняющим законы самураев? Когда он столь скверно себя вел? Не стесняясь, чуть что брякался на колени, цеплялся за одежду тащивших его стражников, умоляя не разлучать его с пострадавшим господином. При этом он выл похлеще глупых крестьян и унижался так, что тюремщики впервые не выдержали и, примерно попинав смутьяна ногами, бросили его в камеру, в которую до этого был посажен его господин.

Наблюдая за унижениями слуги, Амакаву невольно отвернулся, ощущая неловкость. Тико же мог думать только об обильно сочащемся кровью плече раненого.

Заметив недовольную физиономию Амакаву, мальчик-слуга лучезарно улыбнулся ему, вытащив из-за пазухи украденный у стражников кинжал.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросил его Тико, камера которого находилась ближе к решетке, за которой теперь поселились господин со своим слугой, и который видел, как ползающий на коленях перед тюремщиками парень стянул кинжал с пояса стражника.

— Драться. — Парень рассмеялся и, сняв с себя кимоно, отрезал от него рукав, разделяя его на одинаковые полосы. После он приблизился к своему пострадавшему господину (как раз в этот момент тот потерял сознание) и, ловко раздев его, сделал перевязку.

Глава 25 ЖИТЕЙСКОЕ

«Однажды охотник выследил оленя и хотел застрелить его, но только он натянул тетиву, как рядом с ним оказался сам Будда, который стал умолять его не убивать прекрасное животное.

— Если ты убьешь оленя, в следующей жизни ты тоже родишься оленем, — сказал Просветленный. — Это закон кармы, против которого не может пойти даже Будда. Но разве ты, неразумный охотник, хочешь в следующем воплощении превратиться в оленя?

Охотник посмотрел на Просветленного с интересом. Да и было на что посмотреть: он был очень красив и прилично одет, от его лица исходило дивное сияние, а от тела — божественные ароматы. Недолго думая, охотник поднял лук и нацелился в глаз Будде.

— Что ты делаешь?! — закричал Просветленный, безуспешно пытаясь отстраниться от убийцы голыми руками.

— Ты же сам рассказал о законе кармы, — резонно заметил охотник. — Если я убью Будду — в следующем воплощении я стану Буддой!»

По традиции каждый третий, шестнадцатый и тридцатый день лунного цикла в замке клана Фудзимото устраивался литературный вечер. На этот раз выпала очередь главе рода начинать его какой-нибудь историей или стихотворением. Кияма же славился как замечательный рассказчик, у которого на всякий случай найдется сказка или поговорка, кроме этого, он обожал рассказывать различные истории и не собирался упускать возможности блеснуть своими литературными талантами, даже пред разверзшейся под ногами бездной смерти.

Поэтому он попросил доставить его в открытый зал на верхнем этаже замка на носилках, где члены семьи любили читать друг другу стихи, наблюдая небесные светила. Что, однако, не сильно омрачило маленький семейный праздник.

Впрочем, сегодня Кияма рассчитывал не только говорить, но и слушать, так как маленькая наложница сына, очаровательная Гендзико обещала прочитать написанное ею накануне стихотворение, да и Умино, общаясь с очаровательным созданием, словно снова почувствовал тайный голос поэзии, и теперь целыми днями писал что-то, будто наверстывая упущенное.

«Любопытно, что могут сделать с мужчиной изящные женские ручки, — не без удовольствия думал Кияма, попивая свежезаваренный чай. — Женившись на толстушке Фусако, Умино словно стеснялся своего дара, стараясь больше времени проводить на охоте или объезжая отцовские владения с самурайским дозором».

От слуг Кияма знал доподлинно, что Умино потерпел фиаско, пытаясь еще в начале отношений с Фусако писать ей стихи. Глупая женщина не понимала тонкостей поэзии. Прекрасный, тонкий Умино, должно быть, «обломался», как говорили в далеком будущем, и начал вянуть. Его лоб прорезали ранние морщины, глаза погасли, выражение лица сделалось сухим и сосредоточенным. Теперь же он словно заново напитывался дивными соками молодости, расцветая с новой женой.

— Какой удивительный рассказ. — Умино поднес к губам крохотную чашечку, в которую перед этим служанка налила охлажденный чай. — Даже не знаю, как и относиться к нему, ведь Будда… разве Будду кто-нибудь когда-нибудь убивал?

— Будда отравился грибами, — Ал взял с квадратного блюда кусочек яблока и надкусил его, — мне жена рассказывала.

— Я думаю, все дело тут не в Будде. — Кияма хитро подмигнул внимательно слушавшему его собранию. — Не в Будде, а в охотнике. — Он выдержал паузу, ожидая вопросов.

— Что же такого было в этом ужасном охотнике, готовом поразить стрелой самого Будду?! — Фусако вытаращила глаза на тестя, чем несказанно порадовала его.

— Тем, что даже если принять, что Будда был индусом, охотник явно… — Он отхлебнул из своей чашки, после чего весело поставил ее на поднос рядом с собой. — Японцем.

Все засмеялись.

— Только японец может исполнить правило «Увидел Будду — убей Будду». Не потому что явленный Будда будет фальшивкой, как любое сказанное слово. Подлинный Будда может быть только в твоем сердце, а потому что… — Он весело подмигнул восторженно улыбающейся Гендзико. — Потому что? Ну, кто-нибудь рискнет продолжить фразу. Почему я утверждаю, что охотник был японцем и самураем? А?

— Потому что он воспринял правило «Увидел Будду — убей Будду» как безоговорочный приказ! — выдохнула Гендзико.

Все зааплодировали.

Кияма с удовольствием потирал бороду.

— «Увидел Будду — убей Будду», — повторил он и отключился.

Осиба и Юкки в сопровождении верных им самураев отправились поклониться золотой статуе Дайбуцу (Большой Будда), в Котокуин. Именно там, в Храме Разводов, защищенная покровительницей всех женщин милостивой Канон, у Осибы было назначено свидание сразу же с тремя даймё, которые должны были присоединиться к Хидэёри.

Кроме того, было просто необходимо поклониться императору Одзина (посмертное имя Хатиман), чья статуя установлена в синтоистском храме Цуругаока Хатимангу, и получить там благословение от священника для Хидэёри.

Когда-то сегун Минамото сделал этот храм своим семейным. Он рассчитывал, что Хатиман будет благоволить его военным подвигам. Впрочем, так и было. Храму же поклонялись все прибывшие на Миуру военные, а также отпрыски самурайских родов, только что вступающих на путь служения своему сюзерену.

Ходили легенды, будто бы в полнолуние возле храма Цуругаока Хатимангу ночью можно увидеть тонкий силуэт танцовщицы Сидзуку, которую, согласно легенде, сегун Минамото заставил танцевать на крытой площадке перед храмом. Сидзуку была весьма известной танцовщицей и любовницей брата сегуна Ёсицунэ, убитого перед этим по его же приказу.

Осиба поежилась, представляя, что призрачная танцовщица возможно, не ограничивается в своих выступлениях только храмом Цуругаока Хатимангу, а вполне может являться и в других храмах, и даже, возможно, в ближайших замках, а также на постоялых дворах.

Это была не самая приятная мысль, поэтому Осиба переключилась на храмовые праздники, которые ей удалось посмотреть еще в детстве, на одном из них молодые и ловкие самураи лихо скакали на конях, стреляя по мишеням. Было очень весело, и маленькая Осиба в восторге хлопала в ладоши. После соревнований в меткости и верховом искусстве было устроено представление театра. Но сейчас Осиба никак не могла вспомнить, что же именно показывали тогда.

Дорога была долгой, и начальник охраны специально подобрал такой маршрут, чтобы дамы могли отдыхать на самых красивых постоялых дворах, какие только ни встретятся им на пути. Из-за этого дорога, конечно, делалась длиннее, но зато путники почти не уставали, то и дело радуясь крошечным водопадикам или замечательным зеленым изгородям, созданным руками талантливых садовников.

Когда до Камакуры оставалось каких-нибудь два дня пути, они остановились на постоялом дворе в местечке Митаку.

Вечером Осиба велела служанкам помыть и приодеть Юкки, после чего они отправились в беседку, откуда открывался особенно очаровательный вид, наблюдать за полной луной. Время, конечно, было позднее, и рядом с беседкой расположилась охрана, но Осиба давно уже привыкла не замечать этих людей, отгораживаясь от них мысленным занавесом.

Тихо сидя на подушках, Осиба вдыхала ароматы курильниц, отпугивающих москитов, нежно поглаживая крохотную ручку Юкки. Как обычно, девочка оставалась безучастной к красотам природы или нежности матери, но Осибу это не смущало и уже не очень сильно расстраивало, несколько раз ее маленькая Юкки пробуждалась для этого мира, пусть и не надолго, но это было, а значит, будет вновь. Надо только запастись терпением, надо убедить Дзатаки оставить их в покое, и когда Юкки очнется по-настоящему, ее можно будет предъявить законному родителю.

В храме Энгакудзи, который также следовало посетить, каждый вечер и начало ночи монахи и паломники занимались дзенской медитацией. И сейчас Осиба надеялась словить разлитую в теплом ночном воздухе тонкую субстанцию чистой энергии. Уже совсем скоро, буквально завтра, можно будет лицезреть зал Сяридэна в храме. И еще можно будет показать дочке знаменитый колокол «Оганэ». Когда Осиба была девочкой, этот самый колокол произвел на нее неизгладимое впечатление.

И еще, на вершине холма построен очаровательный чайный домик, и если подняться туда, где мир ив и прекрасноликие гейши сводят с ума самураев и даймё, от самого чайного домика должен простираться великолепный вид. Да! Ради этого стоило ехать на Миуру, в Камакуру.

В Японии все очень близко, а на Камакуре особенно, ведь и сама Камакура необыкновенное, особенное место. И после того как закончишь любоваться замечательным видом, открывающимся с холма, достаточно спуститься вниз, для того, чтобы оказаться в Храме Разводов, где у нее намечена встреча. Все складывалось как нельзя более удачно. Осиба чувствовала себя сильной и весьма везучей. Хотя можно ли говорить что-то определенное о жизни и карме? И то, что сегодня кажется незыблемым, завтра обратится в прах!

Нужно будет обязательно навестить храм Дзэниараи Бэнтэн дзиндзя, где в священном источнике путники омывают деньги, так как существует предание, что омытые в храме деньги утраиваются. Разумеется, Юкки, как и многих других детей ее сословия, не интересуют деньги, но все малыши обожают омытые монеты, продающиеся в храме. Сама Осиба с детских лет хранила прилагаемый к связке монет документ о проведении омовения.

Надо будет посетить буддийский храм Рюкодзи, в котором чуть было не казнили праведного монаха Нитирэна. Сейчас на месте несостоявшейся казни построен храм. Когда палач занес свой меч над головой святого, вдруг с ясного неба ударила молния, которая, попав в меч, испепелила нечестивого палача.

Осиба поцеловала девочку в затылок, и тут неожиданно Юкки повернула к матери личико, ее рука при этом вздрогнула, пальчики нежно сжали ладонь матери.

— Мама, я хочу домой, в наш зверинец в замке. Поедем сейчас? — произнеся это, девочка словно лишилась остатка сил, вяло склонив головку на материнскую грудь, глаза ее при этом из живых и блестящих сделались мутными, как у давно сдохшей рыбы.

— В зверинец так в зверинец. — Осиба бережно взяла на руки Юкки и понесла ее в дом.

На следующее утро они повернули в сторону замка.

Глава 26 ТАЙНА В ТАЙНЕ

Как должна выглядеть война, точнее ее самое начало? Огромное поле и два стоящих напротив друг друга войска. Палит солнце, самураи мокнут под своей броней, постепенно теряя разум от жары, духоты, тяжелого оружия и доспехов. На головах военачальников — устрашающих размеров рогатые или ушастые шлемы, такие огромные, словно на плечах этих достойных мужей не голова в способном защитить ее удобном головном уборе, кажется, что там не голова вовсе, а злобный горный дух с распростертыми ручищами — зазеваешься, непременно схватит. Вот какие шлемы.

Кто-то носит на себе бамбуковую дешевую броню, на ком-то — кожа с нашивками, кто-то вынужден жариться под кольчугами и панцирями, и это под палящим японским солнцем!

Две армии, одна напротив другой, между ними — поле раздора, кто его первый пересечет, тот дурак. Дурак или великий воин, о котором еще будут слагать легенды. Судьба покажет, память человеческая донесет до потомков, впрочем, никто не говорит, что кто-то вообще уцелеет после сражения. В Японии и без этих смельчаков полно народа, а бабы исправно рожают. Свято место пусто не бывает, а что более святое, чем воинская слава.

Впрочем, за что воины идут в бой, им не говорят. Служите, значит, служите, те, кто перед тобой — враги, руби или будь зарубленным. За спиной — друзья. Во все времена так было. Так и не иначе.

И вот стоят две армии, а между ними поле непаханое, луга заливные. Стоят и злобно переругиваются друг с другом, поминая уважаемых родителей и особливо все самое срамное и стыдное из их жизни. Руганью ругаются наипоследней, долго готовиться нужно для такого вступления, не одну чашку саке выпить в случайных компаниях, не одного простолюдина поучить хорошим манерам бамбуковой палкой, да заодно у него нужных слов и понабраться.

Все может решить одна меткая фразочка относительно уважаемой мамочки стоящего напротив тебя героя, и желательно шашней этой самой мамочки с какой-нибудь невинной животиной, в результате которой, в смысле переплетения ног, означенный воин и появился на свет. Прости, Господи Иисусе Христе, прости, Будда! В мирное время нипочем такой гнусности не сказал бы, а сейчас можно, сейчас нужно и весьма полезно. Потому как, лишившись ума, озлобленный противник побежит к вам с поднятым мечом и спекшимся мозгом. Побежит, клацая броней, что есть сил, и дай Будда, силы эти оставит во время бега, потому что броня на нем тяжелая, и оружие тяжелое, а если он, горячая головушка, еще и умудрится воспользоваться здоровенным мечом тати, что иногда в человеческий рост размером отливается, считайте, что до вас добежит полутруп. Жара-то нешуточная, утки в воздухе зажариваются, не то что одетый в броню самурай, который яко краб между двух пластин железных сварится и, не добежав до вас, рухнет.

То-то облегчение для служивого человека видеть, как обессиленный противник, добежав до цели, не то что мечом рубануть, «мяу» сказать не может. Спасибо, Будда, спасибо, Иисус, научили, надоумили. Спасибо! Благодетели!..

Поэтому выдержка, острый язык и знание оскорблений на войне ой как приветствуются, с таким оружием можно без особого труда победу одержать.

После того как самые отчаянные глупцы с мест сорвутся и огребут на свои плечи все возможные проблемы, можно и за дело приниматься, рубить или становиться обрубком.

А там лучники бьют на расстояние, их прикрывают пешие воины со щитами, прорывается конница, и вот уже авангард неприятеля смят и можно по трупам добраться до вторых укреплений, третьих. Авангард — это ерунда, кто же нормальных людей в авангард ставит, впереди — всякий сброд из недавно нанятых ронинов, которых можно терять бессчетно, все сюрпризы в середине, но до нее попробуй добраться.

Мелькают мечи, флажки на спинах воинов, хорошо, если бы на стороне одного даймё бились самураи в единой утвержденной свыше форме, чтобы завсегда видеть, где свои, а где чужие. Хорошо пожелать, только как сделать? Когда, может, в последний момент подойдет союзник и встанет рядом с тобой плечом к плечу, выставив своих самураев. Флажки — не такое дорогое удовольствие, как новая форма! Да и зачем смертникам форма — только портить.

К тому же союзники — дело известное, если не предали в первом же бою, считай повезло, и боги, каким бы ты ни молился, к тебе благоволят. Зачем самураям-союзникам такая же форма, как у твоих самураев, когда союзник с тобой ровно столько, сколько ему выгодно, или, если быть еще более точным, пока ему не поступило более выгодное предложение.

Союзник, он же заляжет на доверенной ему позиции, а потом вдруг точно ошалел, разворачивается на 180 градусов и бьет уже по тебе. Красота! Это значит, к нему во время боя пришло предложение спешно перейти на сторону твоего врага, и для подтверждения своего добровольного желания сотрудничать он теперь за твоей головой горазд охотиться. За союзниками следует наблюдать особо и при первом же подозрении в измене изничтожать нещадно.

Впрочем, изничтожишь его, как же, противник, он, как и ты, не пальцем деланный, не в мешке для мусора выношенный, сам норовит тебя первым в измене изобличить, да и покарать по всем правилам военного времени.

Поэтому во все времена союзников не допускают до охраны святая святых, например, замка, который за всеми этими линиями обороны стоит запрятанным, или до штаба — шатра, где военный совет стратегию разрабатывает.

Не такую войну вел наследник Тайку Хидэёри с сегунатом. Да и где ему и его союзникам выйти в открытом бою против многомиллионной армии самого Токугава-но Иэясу? Единственное, чем мог насолить своим врагам Хидэёри, были внезапные нападения самураев на деревни союзников Токугава, где они под видом обыкновенных разбойников отбирали у крестьян рис и вообще все, что найдут.

Во всех случаях схема была приблизительно одинаковая: нападали глубокой ночью, когда народ видит десятые сны, все воины в черной одежде, голова, лицо и кисти рук замотаны черной материей, чтобы в темноте быть совершенно невидимыми. Отряды появлялись неожиданно и достаточно быстро. Буквально под покровом ночи сошли с гор, держа в поводу лошадей с завязанными мордами, чтобы не ржали, тихо вошли в деревню, собака гавкнула, хрясь — собака-то еще, может, и стоит на ногах, а голова ее в канаве брехать на чужих людей пытается, только у нее что-то не шибко получается.

В деревне первым делом отыскать самый большой дом. Если деревня бедная, дом с оградой — это дом старосты, если богатая, можно, конечно, нарваться и на охрану, но это когда у командира отряда головы на плечах нет, и он не может заранее людишек подослать, носом покрутить, разузнать да выведать, что и где находится.

Отыскали дом старосты, а дальше уже все проще, чем рыбу сырую в соус макать да есть, ведь у него, у старосты, завсегда ключи от амбара или подпола имеются. И где что можно взять, он знает, главное, посильнее напугать, посулить детей порубить, над женой надругаться, самого рук, ног лишить, он и сдаст хозяйское добро.

Другой вариант — не только получить прибыль, противника оставить без прибытка, но еще и поссорить между собой врагов. Раздобываешь форму самураев одного даймё, надеваешь их на своих людей и посылаешь аккурат к его соседу, где эту форму отлично знают. Дальше все обычно: отобрать все, что можно отобрать, поубивать или покалечить, кто будет поперек дороги вылазить, и в горы.

Крестьяне, ясное дело, тут же к своему даймё в ноги кинутся, мол, спасите, сосед ваш последнего ума лишился, на прямой грабеж пошел. Пусть гневные петиции шлет ни в чем не повинному соседу, пусть злится. А вы тем временем отыщите форму его самураев, опять же наденьте на своих людей и прямехонько спровадьте их к его соседу, как бы в ответ на оскорбление. А там не долго ждать, что они и сами сцепятся.

Хорошо работает, многократно проверено. Сам Токугава-но Иэясу в былые времена не гнушался, что же Хидэери мордой крутить?

И главное, для таких дел много людей и не надобно. Не надо войну объявлять, клятвы, даденные ранее, разрывать. Живи себе спокойно в осакском замке, вроде как мирный человек, никого не трогая, законы соблюдая, сегуну верен, а на самом деле…

Нет, не зря Осиба, мать его, в паломничества зачастила, почитай уже во всех храмах ее паланкин приметили, опасно, однако.

Не случайно орден «Змеи» всполошился, потому как давно замечено, что у многих рыцарей ордена дети в семьях растут зачастую более талантливые, нежели их родители. И коридоры времени ныне сделались словно сито, не из-за готовящейся войны ли? Еще от чего-то?

Можно, конечно, попробовать спросить у Осибы, но только скажет ли? Знает ли она? Ведает?

Знала бы, чем наградил ее всесильный Будда, пожалуй, еще бы и в торг вошла, ведь это самураям торговаться завсегда стыдно было, но жене самурая во все времена пасть за честь мужа не зазорно. Только вот не знает она ничегошеньки. Пока не знает…

Глава 27 ПОСЛЕДНИЕ КАПЛИ

Со дня приезда Ала и его дочери в замок Кияма прошла неделя, за которую даймё невероятно сдал, казалось, какая-то страшная болезнь или проклятие терзают тело и душу несчастного. Впрочем, сила духа не оставляла князя, и он, превозмогая боль, продолжал вникать в наиболее сложные и требующие особого догляда дела, оставив каждодневную рутину сыну.

Наблюдающий болезнь даймё местный лекарь колебался несколько дней, опасаясь навредить его светлости чрезмерной поспешностью. Но, в конце концов, был вынужден признать, что великий Кияма на самом был умышленно и, по всей видимости, не единожды был отравлен. Это сообщение он сделал лично даймё, который, выслушав лекаря, попросил его не распространяться до времени относительно своих предположений. После чего он вызвал в свои покои начальника стражи, которому всецело доверял, поручая провести расследование, и тут же велел позвать к себе Ала.

— Пожалуй, яд — это единственное объяснение происходящему, — опираясь на подушки, сообщил он другу.

— В замок проник шпион и подсыпал в еду отраву! Ты думаешь на того синоби, которого мы услышали ползающего за обшивкой потолка?

— Неизвестный шпион, который умудрился несколько раз незаметно проникать в замок и всякий раз подсыпать мне яд? — Лицо даймё исказило подобие улыбки. — Это кто-то из моих людей.

Ал выдержал взгляд Кияма, стараясь не выказывать перед умирающим охватившего его чувства.

— Теперь остается только одно, — Кияма хлопнул в ладоши, прося служанку принести ему воды, — только одно, еще перед твоим приездом я послал гонца в орден, сообщив им о постигшем меня недуге. Думаю, они найдут, как вытащить меня. — Он криво ухмыльнулся.

— Они обязательно спасут тебя, Ким. Вот увидишь.

— Во всяком случае, в их распоряжении могут оказаться противоядия, изобретенные в грядущих веках. — Ким заметно приободрился, его глаза прояснились, а на лице появились красные пятна, заменяющие несчастному румянец. — Может, еще и в больничку меня отправят. Кто знает, может, еще увижу на старости лет наше с тобой время? — Он подмигнул Алу. — Я, конечно, привык здесь… но боюсь, что тут никто не сумеет нормально прочистить мой организм. Да и анализ крови еще не изобретен. — Он оперся спиной о стену. — Обычно после моего письма куратор из ордена приезжал на десятый день. Так что, учитывая неотложность дела, его можно ожидать в любой момент… два дня — это не много, доживу как-нибудь.

На следующий день после переезда Фудзико с сестрой, дочерью, дедом, слугами и охраной в замок Глюка, или как местные жители называли его — замок Грюку, Фудзико получила послание от Совета сегуната с приказом Токугава, предписывающим всем находящимся на землях Арекусу Грюку христианам незамедлительно отречься от их веры. За спиной посланца стояли сотни три вооруженных до зубов самураев, которые были представлены как уполномоченные сегунатом наблюдатели.

Не зная, может ли она принимать столь серьезные решения в отсутствие мужа, Фудзико попыталась объяснить ситуацию самураям, но те вежливо напомнили ей, что ее муж является не просто подданным, но и хатамото Токугава, а значит, его первейший долг — выполнять все распоряжения сегуна.

Отречение должно было проходить на площадке напротив замка, после чего «наблюдатели» собирались обойти все деревни, принадлежащие замку, с тем, чтобы ни один христианин не смог уйти от возмездия. Все отказавшиеся подчиниться приказу сегуна должны были быть изрубленными на том же самом месте, где был произнесен отказ.

Понимая, что муж не одобрит такого на своих землях, Фудзико отдала свой собственный приказ, согласно которому все христиане, не пожелавшие отречься от своего бога, должны были спешно покинуть земли Арекусу Грюку, не проходя официальную процедуру отречения, состоящую в топтании христианского креста.

Давая своим людям возможность убежать, Фудзико тут же повелела устроить в замке роскошный пир для посланцев Токугава-сан, перед которым все пришлые самураи приняли ванну, массаж и по желанию воспользовались услугами женщин.

После пира все были с удобством размещены в комнатах замка, с тем, чтобы с рассветом следующего дня приступать к своим обязанностям. Таким образом отважная женщина дала христианам Арекусу Грюку целые сутки на то, чтобы они могли покинуть опасные для них места и попытаться укрыться в горах.

Хотя о каких безопасных местах могла идти речь? Сегунату была подчинена вся Япония — все ее острова, все были вассалами великого Токугава, а вассалы должны были выполнять приказ или умереть.

Глава 28 РАЗ ВНЕДРЕНЕЦ, ДВА ВНЕДРЕНЕЦ

Гуляя возле каменных ворот замка рода Фудзимото, Ал поджидал посланцев ордена «Змеи», бросая в ров камешки. Как обычно толпящиеся возле ворот самураи не обращали на него ровным счетом никакого внимания.

Начальник стражи был предупрежден, что Кияма-сан ожидает важного гостя, так что все были начеку. Зная, что люди из ордена обычно тратили не менее десяти дней для того, чтобы добраться до Хиго, Ким предполагал, что и в этот раз не обойдется без проволочек. Но вопреки предположениям, куратор прибыл не через два дня, а тем же вечером. Сначала Ал увидел на дороге, ведущей к замку, небольшое облачко, которое вскоре превратилось в приближающийся открытый паланкин. Паланкин несли на своих плечах взмокшие от усталости носильщики, их сменщики и охрана — самураи в количестве тридцати человек, все как на подбор в бамбуковой броне, бежали возле паланкина, весело брякая броней и оружием.

Когда гости достигли первых ворот, навстречу им вышел дежурный офицер, в голубом кимоно с белым крестом на груди. Он церемонно приветствовал грозно вставшую перед паланкином стражу. Один из офицеров охраны гостя чинно, словно ему и не пришлось бежать всю дорогу, подошел к открытому паланкину и, получив от «куратора» пропуск, предъявил его офицеру Кияма. Тот неспешно принялся за чтение, то и дело поглядывая на прибывшего гостя и его сопровождение.

— Проклятие, — ругался по-русски Ал, — их князь умирает, а они понапрасну задерживают врача!

Наконец все формальности были соблюдены, и носильщики внесли на мост паланкин, в котором восседал невысокий сухопарый старик в охристой накидке с гербами в виде сидящего сокола и — черных шароварах. На лбу «куратора» красовалась «метка вежливости», так называли темную мозоль, появляющуюся на лбах людей, слишком часто отбивающих поклоны. Его охрана была одета в одинаковые красноватые кимоно с черными поясами, украшенными пятью знаками сокола, в руках гости несли тонкие пики с закрепленными на них флажками с тем же гербом.

«Куратор» сидел с совершенно прямой спиной и застывшим лицом, его лоб был тщательно выбрит, на темени красовалась крохотная шапочка, крепящаяся особым ремешком под подбородком. Ал невольно отметил, что хотя гость и ехал в открытом паланкине, а его люди поднимали ногами тучи пыли, лицо врача оставалось чистым. Это могло говорить только об одном — хитрюга проделал весь путь в седле и только на заключительном этапе перелез в паланкин, оставив коней под охраной на каком-нибудь постоялом дворе.

На коленях новоприбывшего возлежал меч тати, который гость придерживал рукой. Как и все находящиеся у ворот самураи, Ал приветствовал гостя поклоном, и тот, стрельнув глазами в сторону светловолосого иностранца в коричневом кимоно с пятью гербами клана Токугава, ответил тем же. После чего самураи клана Фудзимото выстроились по бокам от паланкина, образовывая почетный караул. Таким образом, сам паланкин и его охрана оказались в центре моста, в то время как воины Кияма разместились по краям, как бы прикрывая приезжих от возможного нападения.

Пропустив перед собой гостей с полагающимся им эскортом, Ал пристроился позади всех. Его сердце ликовало, потому что теперь-то его друг уже с гарантией не сыграет в ящик и останется жив! А он сможет наконец заняться их общими делами. Как минимум пристроит Умино по торговому ведомству и отошлет его со всей семьей подальше от предстоящей заварушки.

Миновав наружные стены и перебравшись через мост, «куратор» прошел через второй пост, где был вынужден снова предъявлять пропуск.

Не желая присутствовать на всех церемониях, Ал свернул с главной дороги и пробрался в замок по лестнице для слуг. Сбросив на ходу сандалии и кивнув бдительным стражам, он несколькими прыжками поднялся по лестнице, ведущий на второй этаж, и, перепугав там служанку, оказался перед дверью второго этажа, где ему пришлось немножко приосаниться и чинно пройти мимо поста.

Кияма, конечно же, снабдил своего приятеля всеми внутренними паролями и пропусками, но Ал прекрасно понимал, что пропуска пропусками, а самураи — люди нервные, и ворвись он таким макаром на особо охраняемый этаж князя, его как минимум сначала зарубили бы на месте, а уж потом начали выяснять, был ли у него пропуск, сокрушаясь, винясь перед даймё за чрезмерное усердие.

Поэтому он вздохнул несколько раз, успокаивая дыхание, после чего постучался у дверей и, спокойно назвав пароль, прошел на этаж.

Кияма уже знал о прибытии лекаря, которого он вызвал к себе из Киото, как он заранее сообщил домочадцам. В ожидании его даймё лежал закрытый по самую грудь накидкой, на нем было надето чистое нижнее кимоно, рядом курились ароматические палочки, отгоняющие злых духов и помогающие организму бороться с действием яда.

Увидев Ала, даймё показал ему на приготовленные служанками подушки для гостей, было заметно, что сегодня он чувствует себя особенно плохо.

Стараясь не выдавать охватившего его волнения, Ал похлопал приятеля по плечу и занял свое место, пытаясь представить, как «куратор ордена» поднимается по главной лестнице замка, минуя все новые и новые посты.

— Если он предложит тебе сопровождать меня в будущее, не соглашайся, — Кияма погладил свой вздувшийся живот, спугнув мирно сидящую на нем муху, — твое дело сейчас спасти наших детей.

— Какие проблемы, Ким? Они же могут закинуть нас в любой момент времени, доберемся до дома, вылечим тебя, затем хлебнем холодненького пивка, и обратно в ту же минуту и секунду, что и отбыли. — Он усмехнулся, вслушиваясь в мерные шаги стражников за седзи. — Тебя спасут, даже не волнуйся.

— Не надо быть таким легковерным, — Кияма поморщился от боли, лицо его при этом заметно посерело, — можно подумать, что у тебя с собой уже есть обратный билет, нужен ты им здесь! Так что вполне возможно, что тебя доставят только в один конец, и что тогда? Наши дети будут казнены вместе со всеми остальными христианами либо сразу же после смерти Токугава, либо во время заварушки в Симабара.

— Об этом я не подумал. — Ал почесал в затылке и приосанился, когда за седзи послышались приближающие шаги и дежурный самурай отодвинул дверь, докладывая о прибытии врача.

Невысокий худощавый японец, которого Ал видел в паланкине, прошел в комнату, держа под мышкой расписной китайский ларец, который он поставил на пол, прежде чем встать на колени и ткнуться лбом в белоснежные татами.

Последовали традиционные приветствия, Ал поклонился «куратору» со всей полагающейся в таких случаях вежливостью. Прежде, когда Ал только появился в Японии, эти длинные церемонии изводили его до последней степени, так что он еле-еле сдерживался, чтобы не наорать на неторопливый народец. Теперь же, к своему удивлению, Ал вдруг почувствовал, что именно неспешность прибывшего к больному врача вселяет в последнего уверенность в том, что ему удастся выкарабкаться. И то верно, прибеги сейчас запыхавшийся лекарь, кинься с порога к больному, пожалуй, всполошился бы весь замок, этот же являл собой спокойную уверенность и умиротворение.

— Прежде чем я приступлю к осмотру вашей милости, — кланяясь, «куратор» обратился к вынужденному оставаться в постели Кияма, — я попрошу вас отдать строжайшее распоряжение своим людям, чтобы они не смели войти сюда вплоть до вашего или моего распоряжения. Под страхом смерти!

— Начальника стражи, дежурного, кто там есть? — слабо позвал князь, но за дверью уже ждали его приказаний, и седзи тотчас же отъехали в сторону, предъявив сидящим в комнате мужчинам склонившуюся перед ними фигуру дежурного офицера. — Приказываю вам охранять эти покои и не впускать ко мне никого, пока мы сами не позовем. Понятно? — Кияма сверкнул глазами на молчаливо застывшего перед ним слугу.

— Не извольте беспокоиться, муха не пролетит, — ответствовал стражник. После чего удалился, прикрыв за собой седзи.

— Теперь можно чувствовать себя в безопасности, — произнес на чистом русском «куратор», отирая со лба пот влажной салфеткой, какие обычно выдают в самолетах, и подсаживаясь к Кияма. — Ну, больной, скажите «аааа». Язык давно обложен? Худо дело. — Он стянул с даймё закрывающую его накидку, помог снять кимоно и осмотрел тело, пальпируя вздувшийся, точно у дохлой рыбы, живот. — Плохо дело, уважаемый. — Он взглянул на Ала и, покачав головой, открыл сундучок, в котором оказались несколько гибких отделений с одноразовыми шприцами, ампулами, бутылочками с вакцинами, таблетками и прочей медицинской хренотой. — Для начала поставим капельницу.

Он извлек из сундучка небольшую бутылочку с желтоватой жидкостью, прозрачный полиэтиленовый шлангик, иголку. Подал Алу пару штанкетов с подставкой, показывая, как свинтить нехитрую приспособу.

Отвыкший от подобных штук Ал во все глаза смотрел на то, как «куратор» протирает изгиб руки Кияма, готовя место для ввода иглы.

— По уму, мне бы следовало немедленно отправить тебя в будущее, причем лучше в какой-нибудь продвинутый институт крови в Отто или… с отравлением… в Боткинскую, но… — Он принял из рук Ала готовое устройство и, неспешно установив на нем капельницу и проверив все подсоединения, подслеповато склонился над пациентом. — Вот так, теперь два часа придется поскучать. — Он улыбнулся Кияма, смешивая в чашечке какие-то порошки и быстро взбивая их венчиком.

— Отчего же не отправите? — Ал встряхнулся, отгоняя от себя морок, вызванный видом давно забытых предметов и их запахами. Втихаря он поднял используемую врачом ватку со спиртом и, точно завзятый токсикоман, приложил ее к носу, втягивая сивушные пары.

— А как его, нехожалого-то, отправишь? — удивился в свою очередь врач. — Ну, пошлю я его, например, в институт Отто, а он свалится не в самом институте, а, скажем, на соседней улице, без сознания, один. Да пока его наши люди отыщут, он либо сам дух испустит, либо его машина какая переедет, или местная гопота до нитки обберет, да еще и голову кирпичом проломит. «О времена, о нравы»! Раньше думать было надо, господа хорошие! Да и… — Он попробовал на вкус полученную смесь, влил в нее немного зеленоватой жидкости и снова принялся размешивать.

— Что да и? — не понял Ал.

— Да и отправлю я его сейчас в будущее, а что коли обратно он вернуться не сможет? Мало ли что, умрет человек в дороге, врачи не успеют помочь. Телепортация тоже сил немалых требует, знаешь ли…

— Может и такое быть. — Кияма подложил под голову левую руку, в то время как правая мирно покоилась на подушке с введенной в нее иглой.

— А нам как тогда быть? Как мы объясним народу, куда из закрытого помещения, находящегося, между прочим, под охраной, делся их князь? Будьте покойны, любезнейший Александр, за такое преступление они не только нас с вами живьем сварят, а и наши здешние семьи найдут и поуничтожают. А нам это надо?

При упоминании о семье Ал закашлялся, отворачиваясь от «куратора».

— А капельница-то поможет? — неуверенно попытался продолжить разговор он.

— А кто ее знает. — «Куратор» подал Кияма чашку с напитком, придерживая его голову и буквально вливая лекарство в рот. — Случай уж больно запущенный, кабы раньше… — Он отставил пустую чашку, погладив Кияма по руке.

— Что же, ничего нельзя больше сделать?! — Ал чувствовал свою беспомощность, всей душой страдая от этого.

— А что я могу сделать без анализа крови? Вы хоть желудок ему прочищали?

Ал развел руками.

— Говорят, у него такая рвота, что и само прочистилось уже давно. — Вдруг подумалось, что вот уйдет сейчас Кияма, и он останется совершенно один.

— Остается последнее: вызвать из будущего более толкового специалиста. — Он с тоской поглядел на, казалось, отключившегося от мира Кияма. — Шансы, конечно, не бог весть какие, нашего специалиста, к сожалению, вместе с тушкой сюда не зашлешь.

— Вместе с чем? — не понял Ал.

— Вместе с телом. — «Куратор» вздохнул.

— А нас как-то смогли.

— А его не получится. — Врач потрогал лоб Кияма, прощупал пульс. — Плохо дело, землячок, если Ким у нас прямо сейчас загнется, его родня нам сто процентов дожить до старости не позволит, а как хочется…

Ал посмотрел на маячившую за дверью тень стражника, мысленно оценив дорогу из замка через бесконечные самурайские посты. Шансов и правда не было.

— Наш врач в Афгане подорвался на противопехотной мине, теперь лежит без рук, без ног, но зато голова работает за целый институт и всегда готов прийти на помощь.

— Как же он придет без ног?! — не сдержался Ал. — И вообще не стыдно эксплуатировать калеку?

— Этот калека тебе, здоровому жеребцу, еще фору даст. Да и сам Пашка вылазки любит, мы его обычно закидываем одной лишь душой, а на месте он влетает в первого попавшегося мужика, у которого и руки, и ноги, и вообще все, что нужно, есть. Так что твое дело, сегунский хатамото, отправиться в квадрат, который я тебе укажу, и отыскать нашего врача по приметам, которые назову. Что, скажешь, сложно?

— Какие приметы, если он вселится в незнамо чье тело? — удивился Ал. Слова «куратора» дивным образом напоминали второразрядную фантастику, которую он почитывал от нечего делать, живя в Питере.

— Приметы самые что ни на есть верные. Главное — успеть. Он вселится в любого человека, которого обнаружит первым, выбьет с ходу из него душу и займет оболочку. Но при этом он не унаследует ни памяти этого человека, ни языка, на котором тот должен говорить. Смекаешь? А вот теперь сам рассуди, какого человека тебе следует искать?

Ал задумался, тревожно глядя на приходящего в себя Кияма.

— Должно быть, сумасшедшего, — наконец решил он. — Человека, который жил себе не тужил, а потом вдруг с какого-то перепугу начал говорить на незнакомом языке и не понимать, в какую сторону двери в дом открываются.

— В самую точку, — рассмеялся «куратор», — дело, конечно, непростое и требует немедленного твоего вмешательства, так как мало ли в кого наш доктор вселится и с кем этот кто-то встретится. Может, в крестьянина, который забудет встать на колени перед самураем.

— Секир башка тогда твоему эскулапу, — покачал головой Ал. — Опасное, однако, дельце.

— Опасное, — согласился «куратор», — но ничего другого не остается. Я свяжусь с нашими людьми в будущем, а дальше тебе с самураями искать свихнувшегося мужика или бабу и тащить сюда.

— А что, коль твой Пал Леонидович и правда, того, свихнется, — усмехнулся окончательно проснувшийся Кияма.

— Раньше почему-то ничего, справлялся. — «Куратор» пожал плечами. — А чтобы не перепутать и не тащить в замок клана Фудзимото всех сумасшедших, ты, брат, как кого приметишь, заговори с ним тихонько по-русски. Свой-то язык он не забудет, так что сразу же станет понятно, кто тут псих, а кто наш Айболит.

Глава 29 ЗАКРЫТЫЕ ДВЕРИ

«Дни в тюрьме длинные-длинные, — размышлял Амакаву, валяясь на своей вонючей подстилке и пожевывая соломинку. — Целыми днями лежи себе в углу или ходи взад-вперед по камере, можно еще, конечно, поговорить с Тико или другими мальчиками, хотя о чем говорить? Все и так сотни раз переговорено. Дни в тюрьме долгие».

Хотя так он думал первую неделю своего вынужденного затворничества, не зная, что делать со своим привыкшим к упражнениям с мечом и подвижным играм телом. Потом, когда вдруг приехали хозяева и по ночам начались пытки, он вдруг осознал, что длинные — это ночи, а не дни. Дни в ожидании «Ночного театра» были как раз короткие. Амакаву никак не мог нарадоваться этим дням, невольно наблюдая за тем, как солнце клонится к закату и по стенам из крохотных окошек-бойниц вместо доброго белого света начинает наползать убийственная рыжина. Рыжина заходящего солнышка, которую он так любил, живя дома, теперь наводила на него непреодолимый ужас.

Правда, пытали пока только глупых крестьян и сына торговца, не трогая троих мальчиков из самурайских семей и личного слугу раненого.

Но о нем Амакаву предпочитал даже не думать, опасаясь, что может вдруг проболтаться о том, что ему известно, приставучему Тико, их услышат глупые крестьяне, а дальше больше.

Всякий раз, когда Тико или другие мальчики пытались заговорить с ним о новых узниках, Амакаву надувал щеки и с видом взрослого отчитывал ребят за излишнее любопытство, отсутствие терпения и скромности. Этого хватало на некоторое время, после которого дети снова лезли к нему за разъяснениями.

Слуга раненого самурая тоже играл втемную, без умолку болтая обо всем на свете и не рассказывая ничего по существу. Когда же ребята «припирали его к стенке», умоляя открыть, кто его хозяин и под чьими знаменами он служит, вредный Гёхэй предпочитал отмалчиваться или спешно убегал к якобы зовущему его господину. Впрочем, ребята не могли злиться на не желающего делиться с ними информацией парня, так как все, даже глупые крестьяне, прекрасно понимали, что в этом он усматривает свой долг по отношению к сюзерену.

— Не знаю, как ты, Амакаву, а я бы непременно проболтался в первый же день, — кивая в сторону таинственного Гёхэя, выдал Тико.

Из-за того что раненый самурай все время лежал на своей постели, страдая от жара и то и дело проваливаясь в обморок, и не показывался перед мальчиками, Амакаву волей-неволей приходилось играть роль старшего, показывая остальным узникам пример стойкости и самурайского воспитания. На него смотрел Тико, глядя на его стойкость, меньше выли от страха и боли крестьяне.

Когда с наступлением темноты тюремный коридор освещался факелами и самураи, одетые в черные форменные одежды без гербов, занимали свои посты у камер, Амакаву принуждал себя подходить к решетке и, держась за нее обеими руками, смотреть на все, что будет происходить на специальном выдвижном плацу.

Конечно, он мог не делать этого, а зарыться в тряпки и, заткнув себе уши, стараться спрятаться за семислойным занавесом, как учила его мама, но он знал, что ребята за это геройство признают в нем лидера, что давало ему возможность затем утешать их наставительным тоном, почесывая гладкий, ни разу не пробовавший бритвы подбородок.

Однажды, это было на второй день «Страшного театра», как прозвал происходящее Тико, на глазах Амакаву палач оттяпал сыну торговца сразу же два пальца. Амакаву не видел, как нож прорубил кости, как отделились пальцы, но слышал хруст и крик теряющего от боли сознание мальчика.

Амакаву почувствовал приступ тошноты, камера закружилась перед его глазами, он сделал несколько неровных шагов в сторону горшка, где его вывернуло плохо проваренной пшенкой, которую давали в этот день.

Даже не утерев лица, мальчик шагнул в сторону своей подстилки и, рухнув на нее, сразу же вырубился.

На следующий день он проснулся разбитым, с больной головой, при этом он был уверен, что Тико и остальные, видевшие его слабость и позор, теперь не будут с ним знаться, но получилось все неожиданно хорошо.

— Ты такой сильный, Грюку-сан, — приветствовал его сидящий у своей решетки Тико.

Амакаву криво улыбнулся, ожидая подвоха. Хотелось пить, и он вспомнил, что оставлял себе полкружки воды со вчерашнего дня. Отыскав глазами кружку, Амакаву дотянулся до нее и сделал пару глотков. Воду следовало беречь, но сегодня он надеялся хотя бы немного освежить лицо, поэтому Амакаву смочил край своей одежды и начал обтираться, наводя мало-мальский порядок.

— Я горжусь тем, что знаком с тобой, — снова влез в поток его мыслей Тико, — признаться, после вчерашнего я не спал всю ночь, трясся от страха, а Тахо, ну, которому отрубили пальцы, плакал до утра, только с рассветом и заснул. Да еще этот засранец Касао, из деревни Касуги, обделался и потом всю ночь бегал к ведру. В общем, ужас, что здесь творилось. А ты…

— Что я?! — с вызовом оборвал мальчика Амакаву, заливаясь краской стыда. — С каждым может случиться.

— Нет, не с каждым, — не отставал Тико, — ты сначала с каменным лицом досмотрел «представление» до конца, а потом завалился спать и прохрапел до самого утра. Такое под силу только истинному герою. — Тико вежливо поклонился Амакаву, оставаясь какое-то время в согбенном положении. — Наверное, я никогда не научусь спать, когда рядом будут раздаваться крики и плач, — признал он.

— Поживи с мое, привыкнешь. — Амакаву не верил в свою удачу, все дурное настроение тут же испарилось, точно ночная роса под лучами утреннего солнышка.

В тот день Амакаву был признан героем, и даже слуга раненого парня, этот странный Гёхэй, был вынужден кланяться ему.

«Что будет, когда меня самого начнут резать на куски? — думал Амакаву. — Быть может, я тоже тогда обмочусь и буду выть и плакать. Как же заставить себя не чувствовать боли? Не испытывать страха?»

День прошел в воинской славе, все мальчики выказывали Амакаву свое почтение, восхищаясь его доблестью и самоконтролем, а ночью вновь зажглись огни «Страшного театра».

Глава 30 «СТРАШНЫЙ ТЕАТР»

«Страшный театр», да как его еще назовешь. Уже отгорело небо, правда, мальчики не видели никакого неба, только стены на закате зажигались сначала алым, а затем рыжим, постепенно избавляя мир от излишка жары, утягивая солнечный свет, а вместе с ним и надежду в христианскую преисподнюю, а может быть, и в сам ад.

С наступлением сумерек то в одной, то в другой камере начало постанывать да похныкивать, точно тюрьма вдруг наполнилась неприкаянными, вечно сетующими на несправедливую судьбу духами.

Амакаву хотел было прикрикнуть на ребят, приказав им держаться, как это и подобает мужчинам и самураям, но вовремя вспомнил, что рядом с ним не только самураи, а и глупые, не обученные хорошим манерам крестьяне.

Когда совсем стемнело, а мальчишеское всхлипывание превратилось в нестройную песню печали, в соседних коридорах вдруг послышались ровные шаги идущих в ногу самураев, тяжелая дверь растворилась на варварский манер, и тут же в коридор влетели люди в черном с зажженными факелами. Сразу стало светло точно днем, таинственные самураи, на одежде которых не было ни одного герба, быстро развешивали факелы на стенах, выдвигая настил — коричневый квадрат, на котором обычно производились пытки. На этот раз Амакаву почему-то обратил внимание, что составлен он не из привычных татами, а сделан из полированного дерева. Должно быть, для того, чтобы было легче убирать кровь.

Амакаву скользнул взглядом по спинам строящихся возле помоста самураев и тут же поднял взгляд на балкончик над входом, на котором уже наблюдал в прошлые разы хозяев этого представления, или, как он сам окрестил их, «его постоянных зрителей».

Балкончик был самым незамысловатым, железные черные решеточки, чтобы «зрители» ненароком не упали вниз, за решетками — седельные подушки. То, что «зрители» неизменно были закутаны в черные материи, наводило на мысль, что они опасаются быть узнанными. А если так, то действительно ли все пленники непременно должны расставаться с жизнью? В закутанных фигурах «зрителей» Амакаву виделась возможность спастись бегством или быть отпущенным в награду… За что? Чего именно ждут странные повелители странной тюрьмы? Для чего они мучают мальчиков? И у кого появится хотя бы слабый шанс спастись?

Если бы была возможность поговорить с мучителями, быть может, это дало хотя бы слабую надежду попробовать договориться.

Он сразу же отверг мысль посулить награду за свое освобождение, были здесь и побогаче, и познатнее. Взять хотя бы княжеского сына, Тико. Но если не деньги, тогда что? Амакаву не мог похвастаться красивой внешностью, скажем, такой, какой обладал раненый самурай, даже про себя Амакаву не мог назвать его имени. Он понятия не имел, способен ли он вообще кому-нибудь понравиться, все равно кому — женщине или мужчине. Понравиться настолько, чтобы его было жалко уничтожать, жалко резать на куски. Чтобы он мог представлять собой какую-то ценность, быть кому-нибудь нужным.

Амакаву облизал пересохшие губы и посмотрел на балкончик, на который как раз в этот момент вышли двое: высокий и маленький — совсем карла. Оба по самые глаза завернуты в черный шелк. Вышли из двери, что сразу за балкончиком, сейчас Амакаву явственно видел неровный свет, льющийся из-за этой самой двери. Должно быть, снаружи был оставлен пост, охраняющий местных господ во время их любимого развлечения.

Взгляд его сверлил мучителей, пытаясь проникнуть в их мысли и чувства. Для чего нужно пытать и убивать мальчиков? Только ради удовольствия? Очень даже может быть. Из мести? Но когда человек мстит, обычно он объявляет о своей мести.

Нет, определенно это была не месть. Но что тогда?

Завернутые в черное фигуры приблизились к подушкам, после чего высокий сначала бережно усадил маленького, тело которого поначалу отчего-то словно не хотело сгибаться, точно у плохо сделанной куклы.

Амакаву подумал, что, должно быть, для того, чтобы узнать цель этих ночных представлений, необходимо узнать, кто его мучители. Но как узнать? Парень невольно скосил глаза в сторону клетки, за которой должен был находиться раненый самурай, полезно было бы перемолвиться с ним словечком. Расспросить его мнение о происходящем в тюрьме, о людях, играющих в такие странные и страшные игры.

«Интересно, есть ли среди благородных княжеских родов хотя бы один карла? Как будто нет, а если бы и был, об этом он знал бы, наверное. Такое событие, как карлик в благородном семействе, невозможно скрыть.

Почему „благородное, княжеское“? Да потому что ни один купчина, тем более ни один крестьянин вовек не соорудит такую тюрьму. Каменную тюрьму. Каменную, как замки — тюрьма в замке!»

Обычно во время «представления» Амакаву наблюдал за самими пытками, забывая смотреть на «зрителей», сегодня он решил поступить наоборот.

Высокий «зритель» сделал движение рукой, подзывая одного из самураев, и когда тот подлетел к самому балкончику, тихо произнес приказание, выставив перед собой два пальца и кивнув влево.

«Ага, два пальца — это вторая камера слева». — Амакаву проследил глазами за исполнителем, который, кликнув двоих стоящих ближе всех к нему самураев, озвучил для них приказ хозяина.

Те быстро и резко склонились в поклонах, точно забили лбами по гвоздю, для того чтобы тут же бежать исполнять приказание. Вторая клетка слева, Амакаву наблюдал за тем, как они метнулись в правильно понятом им направлении и вскоре вытащили оттуда упирающегося и жалобно стонущего купчонка.

Мальчика тут же раздели, грубо срывая с него одежду, разложив на помосте и искусно привязав еще не зажившие руки и ноги к специальным кольцам, принялись бить кнутом. При этом Амакаву невольно обратил внимание, что порющий Тахо самурай держал наготове кнут и вышел сразу же после того, как мальчика раздели и положили на помост, то есть он заранее знал свою роль. Уже интересно. Раньше Амакаву ничего такого не замечал, он вообще думал только о тех, кого били и пытали, не рассматривая самих исполнителей.

Вновь увлекшись экзекуцией, Амакаву чуть было не упустил из вида «зрителей», а там было на что поглядеть. Коротышка встал со своей подушки и, подойдя вплотную к решетке, стоял теперь возле нее, ухватившись обеими руками за черные прутья, ну точь-в-точь как сам Амакаву.

При этом второй зритель тоже проявлял признаки активности: не поднимаясь во весь рост, он пододвинул свою подушку к маленькому и теперь обнимал его за талию, да так бережно и нежно, как только мать может обнимать любимое дитя.

Впрочем, какой же родитель позволит своему ребенку наблюдать такое?!

Амакаву снова вперился в коротышку, но теперь он уже не видел в нем злобного карлика, как раз наоборот, если снять все эти тряпки, если забыть, что в данный момент происходит внизу, не слышать стоны и вообще перенести картинку в другое место, перед Амакаву был маленький ребенок. Содрогаясь от внезапно посетившей его догадки, Амакаву перевел взгляд на второго «зрителя» и увидел длинную белую кисть руки с тончайшим запястьем и поблескивающим колечком на пальчике. Несмотря на то что балкончик находился на расстоянии, не меньшим семи кэн, он был уверен, что разглядел правильно. Перед Амакаву, а это он видел с пугающей отчетливостью, были женщина и ее ребенок.

В этот момент на балкончике произошло шевеление, закутанная женщина поднялась с колен и, жестом подозвав к себе главного из самураев, ткнула пальцем в сторону Амакаву.

Мальчик отпрянул от решетки, но двое самураев уже спешили к нему. Внезапно Амакаву оставили силы, ноги сделались ватными. Лязгнул замок, и мальчик чуть было не рухнул на руки своих тюремщиков.

С заплетающимися ногами и побелевшим лицом Амакаву позволил самураям притащить себя на плац под балкон, где только что пороли купчонка. Он встретился глазами с глазами закутанной женщины, не ожидая уже ничего хорошего от своей судьбы. Но из других камер-клеток за ним наблюдали другие мальчики, нужно было держаться достойно, вспомнить героев из рода матери Усаги Фудзико, подвиги отца при взятии Осаки и других укрепленных крепостей, но Амакаву мог только трястись, так что зуб на зуб не попадал.

Один из самураев подскочил к нему и, ударив Амакаву ребром ладони по плечу, поставил его на колени. Другой тем временем достал тонкий нож, приблизившись к стоящему на коленях мальчику, поднял голову к балкону и, дождавшись кивка хозяйки, медленно пронзил кожу на плече мальчика, погрузив острие на полсуна. Амакаву чуть не задохнулся от боли, стараясь не орать при крестьянах. Меж тем самурай еще немного утопил нож, покачивая его из стороны в сторону. Амакаву чувствовал одуряющую боль, по его руке текла кровь, а по спине — горячий пот. Не в силах больше сдерживать стоны, он стиснул зубы, мечтая провалиться в обморок.

Боль была все сильнее, а сознание не спешило покидать его. Амакаву хотел уже заорать что есть силы, когда до его слуха донесся голос, звучащий справа от помоста. Не понимая, что именно было сказано, Амакаву заметил, что его палач извлек из раны лезвие, не продолжая пытки и ожидая дополнительных приказаний.

Радуясь минутке покоя, Амакаву взглянул на «зрительницу», затем проследил за ее взглядом и столкнулся глазами с раненым самураем, который, судя по всему, и остановил представление.

Перед глазами плыло, горло пересохло и жгло огнем, в полубредовом состоянии Амакаву глядел на своего нежданного спасителя, впервые за время пребывания в тюрьме называя его по-настоящему — Минору Грюку.

— Прекрасная госпожа, — начал Минору, держась за раненое плечо и почтительно улыбаясь «зрителям», — я вижу, что вы женщина, и женщина с прекрасным вкусом, из, я уверен, известнейшего самурайского рода. Я вижу это по вашим изысканным манерам и тому развлечению, которому вы предаетесь в этих стенах.

Он сделал паузу, наблюдая за реакцией сидящих на балконе. И поскольку те молчали, продолжил:

— Я хотел бы обратиться к вам с нижайшей просьбой позволить мне занять место этого молодого человека, ибо я должен его благородному отцу. Мое имя Гёхэй, госпожа, благородный отец Амакаву-сан некоторое время назад подарил мне жизнь, и теперь я хотел хотя бы ненадолго продлить жизнь его сыну. — Произнеся это, Минору встал на колени, склонив голову.

«Почему Минору назвал себя именем своего слуги?» Нарвавшись на острый взгляд названого братца, Амакаву вовремя закрыл себе рот ладонью, боясь испортить Минору начатую игру. Тот, безусловно, пытается теперь исполнить свой долг перед приемным отцом и его семьей! Перед его законным наследником, попавшим в тяжелое положение. Скорее всего, Минору и попал сюда никак иначе, как пытаясь прорваться к плененному Амакаву, чтобы вытащить его из страшной тюрьмы или погибнуть вместе.

Амакаву опустил голову, боясь, что хозяева или их самураи, стоящие ближе к плацу, увидят выражение его лица и поймут, что здесь что-то не так.

— Мама, какой красивый самурай! Можно, он будет моим мужем? — раздался вдруг над тюрьмой звонкий голос ребенка, и в следующее мгновение маленький «зритель» сорвал с головы тряпку, встряхнув длинными, прямыми волосами со множеством блестящих заколок. Развеселые умненькие глазки девочки смотрели на участников представления с лукавством. Длинная челка по самому краю была подкрашена золотой пудрой, отчего казалось, что лоб маленькой красотки пересекает золотой венчик. — Ну, когда я вырасту? Можно?

— Как зовут человека, которому ты обязан жизнью? — Видя, что ее дочь открыла себя, женщина тоже сняла тряпку с лица, блеснув сказочной красотой божественной Канон.

— Его зовут Арекусу Грюку, господин Амакаву — его родной сын…

— Арекусу Грюку?! — Осиба невольно прикрыла рот ладонью, сдерживая готовый вырваться крик, с ненавистью поглядывая на бледного Амакаву. О, это имя было ей прекрасно знакомо. С каким бы наслаждением Осиба истребила весь род иноземца, из-за которого она потеряла в свое время шанс сделаться женой Токугава-но Иэясу — нынешнего сегуна и фактического правителя Японии.

Но маленькая Юкки очнулась, и руки матери оказались связанными. Она не могла нарушить хрупкого равновесия, восстановившегося вдруг в сознании ее дочери. Она не имела права рисковать.

Поэтому, приказав вернуть Амакаву в его камеру, она повелела самураям забрать с собой понравившегося Юкки юношу и его слугу, которых следовало помыть, покормить, показать лекарю, после чего поместить под домашний арест в замке.

Все, более она ничего уже не хотела. Улыбающаяся Юкки бежала рядом с красавчиком, заглядывая в его изумительной красоты девичьи глаза с опушками густых ресниц и посылая воздушные поцелуи.

Глава 31 ПАВЕЛ ПЕХОВ

Орден «Змеи», вот ведь странное название, кто сказал, что змеи могут проникать в прошлое или грядущее, хотя никто как будто до сих пор не утверждал обратного, кто их знает, змей-то. Кто проследит за благородными извивами их гибких тел, кто прочитает историю земли в узоре и особенно в блеске драгоценных переливов. Никто не проследит, не разберет божественного откровения в пустом чулке скинутой кожи, а жаль…

Павел Леонидович Пехов служил в ордене с незапамятных времен в основном по своей — медицинской части. Правда, за его особое отношение к ядам случалось ему отправляться в далекие дали с бутылочкой зелья да набором баянов или просто отравленных игл, чтобы попотчевать тамошних князьев да царьков отборнейшей гадостью — произведенной темным гением их же потомков. Раньше мог прийти в прошлое, перетащив сквозь коридоры времени хоть саквояж микстуры, хоть целую переносную лабораторию. Всегда получалось, удача за Павла горой стояла. Теперь нет.

Роковая мина, на которую он нарвался в Афгане, лишила его рук и ног, почти что украла зрение и чуть было не оборвала жизнь, превратив молодого и талантливого врача в бесполезную чурку.

Впрочем, бесполезным Павел Пехов был только с точки зрения бывших соседей и своей жены, решившей, что ничем уже не может помочь инвалиду, и быстро спихнувшей его в интернат.

Здесь бы парню и сникнуть, здесь бы и кликать смерти, пока не докличется, или доползти, перебирая окровавленными культями, до окна и там вывалиться как-нибудь, размазывая свои гениальные мозги по асфальту, но нет же.

Вместо интерната, куда упекла было Павла Леонидовича его обожаемая супруга, Пехов был бережно перевезен в главный госпиталь ордена, где ему перво-наперво восстановили зрение. За что он уже был им несказанно благодарен.

Все-таки не иметь возможность самолично сходить на горшок, поковыряться в носу — это весьма погано, но когда ты вдобавок еще и ни черта не видишь!..

Первое, что он увидел после того, как с глаз сняли давно надоевшую повязку, было миловидное личико медсестры с полными, накачанными гелем губками и здоровенной каштановой косой, чем-то напоминающей хвост анаконды, девушка была не бог весть что, но Павлу она показалась райским видением.

Потом Пехов оглядел предоставленные ему апартаменты: прямо напротив его кровати располагался огромный, во всю стену экран компьютера, вместо привычной «мышки» пришлось осваивать странную указку на длинной изогнутой проволоке, конец которой следовало держать в зубах.

Не самая сложная техника, если разобраться. Человек вообще ко всему может привыкнуть. Первый выход в Интернет, скачивание книги «Три товарища» Ремарка, которую он всегда любил, и самостоятельное прочтение оной вселили в Павла Пехова надежду на то, что он еще сможет жить.

Для того чтобы тело пациента не застывало, раз в день ему делали массаж, после чего укладывали в специальную ванну, где его обрубки массировали струи воды или фонтанчики веселых пузырьков. Врачи следили за прохождением реабилитации пациента, он же осваивал работу на компьютере, радуясь новым возможностям.

Через пару месяцев такой жизни к Павлу в первый раз обратились за консультацией по ядам, и он начал подготовку новой смены, радуясь и такой возможности находиться в потоке и быть полезным другим людям. Появились новые знакомые, медсестра Танечка перешла к Пехову сначала в качестве добровольной сиделки, а затем и как его личная секретарша.

Еще через полгода в ордене была разработана революционная методика отправки в прошлое не тела, а души человека. Техника исполнения сводилась к тому, что диверсант, отправляемый в прошлое, принимал эликсир ордена, после чего концентрировался на определенном времени и месте, где должен оказаться, и затем отвечающий за операцию по транспортировке магистр задерживал его тело в привычной для него реальности, позволяя стремящейся навстречу приключениям душе лететь подобно пуле вперед к неведомой цели. На теории все проходило более чем гладко, на полигоне сотрудники секретной лаборатории демонстрировали аппаратуру в действии несколько десятков раз, но нельзя же проводить такие эксперименты на животных. Нельзя, потому что ни одна даже самая умная крыса, ни одна собака или даже обезьяна не сумеет четко и в деталях представить себе, скажем, шестой век после Рождества Христова. Было необходимо провести опыт на добровольце. Среди претендентов на первый в истории ордена полет души без прилагающейся к ней тушки вызвался Павел.

Когда во время предварительного собеседования, на которое Танечка привезла его привязанным к инвалидному креслу, один из магистров спросил его, не боится ли господин Пехов того, что за его отсутствие и пребывание в другом теле его собственное тело может элементарно испортиться, Павел только горько пошутил, что в том, что магистр называет телом, уже давно нечего портить.

На том и порешили. Конечно, ордену не хотелось терять своего лучшего консультанта, но зато в случае успеха они возвращали себе, утраченного было агента, и это оправдывало риск.

С этого дня Павел занялся более глубоким изучением трав, почвы, травматологии и всего, что могло пригодиться ему на месте, когда под рукой не окажется даже самых элементарных антибиотиков и не будет возможности провести мало-мальские исследования крови.

— Когда ты окажешься там, — наставлял отвечающий за пересылку магистр, — твое дело, не мешкая, занять любое подвернувшееся тело. Конечно, хорошо, чтобы это был не старый мужчина, впрочем…

— Как занять? — пытался выяснить Павел.

— Точно не могу сказать, — нервничал магистр, — полагаю, со всей силой врезаться в выбранное тело, выбивая оттуда душу. Для того чтобы вернуться обратно, тебе необходимо найти наших людей, которые тоже будут искать тебя, прочесывая местность, после выполнения задания они дадут тебе эликсир, и ты передашь им формулы, необходимые для отправки твоей души в ноль координат времени, то есть точку отправки.

— А когда я вернусь в свое тело, та, другая душа вернется в свою законную оболочку? — не отставал Павел. Ответить на этот вопрос не мог никто, скорее всего, сами не знали, да и откуда знать?

Первое внедрение было запланировано в двенадцатый век в Лангедок, Тулузское графство, где Павел должен был спешно осмотреть и по возможности вылечить отравленного неопознанным ядом виконта де Фуа. Павел принял эликсир, после чего вообразил себе средневековую Францию, концентрируясь на окрестностях замка Монсегюр, фотографии развалин которого удалось найти в Интернете. Его тряхнуло, острая боль знакомо пронзила исстрадавшийся желудок, после чего реальность пошла кругами, похожими на плавающую мишень. Раз — и Павел вдруг ощутил себя золотым шариком, который ворвался в самое яблочко чудесной мишени и несется теперь, пронзая все новые и новые ее кольца так, что дух захватывает. Какое-то время продолжался полет. Потом картинка сменилась, Павел увидел под собой облака, так, словно находился в приземляющемся самолете, мгновение — и все заволок туман, потом где-то на невероятной высоте появились береговые очертания, крошечная, точно мультяшная деревенька, лес, горы, горы, горы, Павел внутренне закричал. Реальность приближалась с такой быстротой, что вот уже ветки начали хлестать где-то рядом с тем, что Павел мог бы считать лицом, если бы в этот момент он не был золотым светящимся шаром.

Еще ниже — замелькали крыши домов, садики, ограды, промелькнула собака, он чудом миновал вылетевшую навстречу птицу. Страшно было бы вселиться в птицу. И влетел в чей-то двор с увитой диким виноградом беседкой.

В воздухе снова нарисовалась знакомая мишень, но теперь она была уже меньше, словно кто-то пытался навести его на правильный объект, Павел подчинился, летя к выбранной цели. Мишень оказалась на спине какого-то мужика, удар был безболезненным, но ошеломляющем.

Павел закричал с непривычки, не умея устоять на ногах, неловко замахал вновь обретенными руками и рухнул рядом на бочку с дождевой водой.

Он очнулся, когда какая-то женщина начала поливать ему лицо той же дождевой водой, неуклюже попытался дотянуться до собственного лица, чтобы понять, что чудо произошло, но не рассчитал и отвесил себе звонкую оплеуху.

Женщина о чем-то говорила. Павел буркнул ей в ответ, чтобы отвязалась, та придвинула к нему морщинистое, непривлекательное лицо, вслушиваясь в смысл сказанного.

Павел не знал французского, поэтому решил не рисковать, и молчал, оглядываясь по сторонам и решая, как следует поступить.

А действительно, как дать знак тем, ради которых прибыл сюда? Не сигнальные же ракеты посылать? Впрочем, никаких сигнальных ракет у него и не было. Что тогда?

Что делать? И что, интересно, ждет от него эта старуха? Кто он? Может ли пойти в дом, рядом с которым он находится? Его ли это дом или соседский? И что скажет сосед, если он сейчас вломится к нему?

Догадаться было невозможно, поэтому Павел не нашел ничего лучшего, как изображать, что не до конца очухался. Женщина все возилась вокруг него, пытаясь что-то втолковать на непонятном окающем языке, весьма отдаленно напоминающем французский. Она могла быть его матерью, женой или старой служанкой.

Он позволил отвести себя в дом, разрешил усадить на застланное старым одеялом ложе, непослушными руками сжал ручку большой глиняной кружки, облился. Доставшиеся ему руки были невероятно сильны и принадлежали отнюдь не лоботрясу, только он — Павел — давно забыл, как именно следует пользоваться руками.

Женщина все хлопотала вокруг, то и дело подходя и задавая вопросы, смысл которых был непонятен.

Поэтому, немного посидев и попив молодого винца, он наконец осторожно поднялся на ноги и, держась за стену и за стол, сделал первые пробные шаги. После чего опять сел на ложе. Первое, что следовало сделать на новом месте, это понять, в кого ты превратился, мелькнуло в голове. Он помнил, что на улице находится бочка с водой, которую можно использовать как зеркало, но поначалу решил не рисковать, с интересом разглядывая свои огромные ручищи с узловатыми кривыми пальцами, свои тоже здоровенные ноги, которые можно было ощупать, с восторгом чувствуя, что все ощущения на месте, свой… Но об этом он сейчас совсем не хотел думать.

Бормочущая старуха мешала ему сосредоточиться, собраться с мыслями. Хотя и ее понять можно, человек — муж, брат, сын или кто там еще — вдруг падает во дворе и после этого не может произнести ни слова, тупо пялясь на нее и явно не до конца отдавая себе отчет, где он находится.

Потом он спал, как и был, в одежде, позволив женщине только стащить с себя вонючие сапоги, спал, впервые за долгое время раскинув руки и ноги, и наутро, вот чудо, у него была самая настоящая эрекция, и он был вынужден бежать на двор в поисках сортира.

Его нашли через неделю жизни на новом месте люди графа Тулузского, которые разъезжали по окрестным деревням, опрашивая народ, не происходило ли у них чего-нибудь странного. Должно быть, кто-то сказал, что плотник Жан допился до того, что вдруг онемел, поглупел и вроде как с трудом передвигается.

Плотника Жана тут же отвели к начальнику стражи, одетому в кожаные доспехи с нашитыми на них металлическими бляхами. Долго вглядываясь в широкое глуповатое лицо крестьянина, рыцарь пытался понять, кто перед ним: свихнувшийся плотник или рыцарь его ордена. Наконец, не придя ни к какому решению, начальник стражи поманил к себе крестьянина рукой, перегнувшись через круп коня, приблизил свое лицо к лицу Жана и, обдавая задержанного крепким перегаром, таинственным шепотом произнес:

— «Зенит» — чемпион?

— Воистину чемпион! — обрадовался Павел, после чего начальник стражи крикнул что-то своим людям, и те схватили крестьянина и, связав, доставили его в замок.

Первая миссия, которую безрукий и безногий агент ордена с блеском осуществил в Тулузском графстве XII века, вошла в руководство для подготовки спецагентов, и отвечающие за подготовку операции и непосредственно отправку Павла Леонидовича магистры получили денежные премии и значительные продвижения по службе.

Сам же Павел не мог радоваться перспективе «возвращения домой», возвращения в родное тело, или, точнее, в то, что от него осталось после взрыва памятной мины. Поэтому с этого дня он жил единственной мыслью снова «выйти из себя» и хотя бы на малое время обрести руки и ноги — здоровое тело.

Свое второе назначение Паша получил приблизительно через месяц после первого и выполнил еще лучше предыдущего. В смысле — быстрее. У умирающего, к которому был вызван из грядущего Павел, было не отравление, как его изначально информировали дома, а элементарное несварение желудка. Так что, быстро разобравшись с больным, кстати, им оказался знаменитый Мольер, Павел, а на этот раз он превратился в очаровательного юношу актера, оттянулся по полной программе. Он получил возможность провести около десяти дней в кибитках бродячего театра, занимался любовью чуть ли не со всеми подвернувшимися под руку дамами, оттачивая на них свое былое умение и знание Камасутры.

Потом назначения пошли одно за другим, всякий раз доставляя Паше неизменное удовольствие и возможность вновь чувствовать себя полноценным человеком и всякий раз возвращая его домой к подгузникам и обрубкам.

Глава 32 СВЕТИЛЬНИК

Осиба сидела в своей любимой комнате замка, наблюдая за тем, как рядом с ней спит Юкки.

Сначала девочка попросила отвезти ее в зверинец, как она называла по давнишней привычке подземелье замка, где, как и в былые времена, стояли клетки, но только в клетках сидели узники, и когда ее желание было исполнено, Юкки на некоторое время ожила. Ожила для того, чтобы попросить у матери отдать ей пленника Гёхэя в мужья.

Это было так странно, что Осиба даже не знала, как ей реагировать. С одной стороны, желаниям дочери имело смысл потакать, раз ей от этого становилось лучше, с другой… можно ли выдать замуж дочку даймё без согласия на то ее отца? Можно ли вообще выдать замуж шестилетнюю девочку? К чему приведет этот, с позволения сказать, брак?

Она поднялась и, отодвинув ставни, смотрела какое-то время на поблескивающие в темноте извилистые канальчики в саду. В воде отражались освещенные замковые окна.

Было уже достаточно поздно, но прислуга привыкла к ночной жизни замка, поэтому никто толком не спал, ожидая приказов. Осиба подумала, что пришло время попросить себе чаю, после чего можно смело отпустить прислугу, оставив одну служанку, но что-то не давало ей покоя. Осиба прислушалась ко внутренним голосам, отпуская сознание, и вскоре лицо ее исказила гримаса ненависти, ну конечно, в ее подвале до сих пор находился щенок Арекусу Грюку — злейшего врага Осибы. Благодаря которому Токугава одержал победу, и ей, матери наследника Тайку, пришлось выходить замуж за брата Иэясу Дзатаки, в то время как она метила…

Давным-давно Осиба обещала себе поквитаться с семьей Арекусу, и вот теперь сама судьба привела в ее руки Амакаву.

Что же с ним сделать? Убить? Но если об этом прознает Гёхэй, который так понравился ее дочери? Он может впасть в уныние, поняв, что не исполнил своего долга, а то и покончить с собой. А если погибнет Гёхэй, не прервется ли тогда целебная магия?

Нет, она не может убить проклятого Амакаву, не может, потому что от жизни этого парня, возможно, зависит жизнь ее собственного ребенка, ее жизнь.

Осиба сжала кулаки, вонзая в ладони крепкие, красивые ногти.

Связана, по рукам и ногам связана красавчиком Гёхэем и его колдовскими способностями. А впрочем, пусть и колдовскими. Если Юкки не проснулась, общаясь с просветленными, пусть просыпается от общения с колдунами. Никто не спросит, каким путем ты пришел к цели. Никто не узнает, что было в пути.

Хотя, с другой стороны, образ прекрасного Гёхэя не давал покоя ей самой, и какая разница, что именно влекло ее к этому юнцу, его шелковая кожа, похожие на крылья прекрасной птицы черные смоляные брови вразлет, женские, глубокие глаза или стать настоящего воина? Интересно, каков он в постели, этот мальчик, прекрасный, словно сорок вакасю одновременно, желанный до боли и дрожи в ногах.

Осиба поднялась и прошлась по комнате, стараясь не разбудить Юкки.

Конечно, дочь попросила его себе в мужья, хороший вкус следует поощрять, но ей — Осибе — второй муж без надобности, разве что…

Она рассмеялась такой шаловливой мысли.

Интересно, достаточно ли он уже оправился от ран, чтобы переплести с ней ноги? Согласится или начнет ломаться? С другой стороны, он же сам назвал ее прекрасной госпожой. Что он имел в виду, говоря это?

Осиба приосанилась и, выглянув за дверь, попросила служанку присмотреть за дочкой, отправилась в восточный флигель, где слуги разместили юношу. По дороге она встретила офицера стражи, как раз в этот момент производящего обход постов, и, отозвав его в сторонку, заливаясь краской, попросила под каким-нибудь предлогом забрать ненадолго из комнаты слугу Гёхэя. Последнее время Осиба частенько приглашала в замок вакасю, с которыми она и служанки предавались наслаждениям, так что это просьба не показалась офицеру странной.

С замиранием сердца Осиба смотрела из-за угла за тем, как посланный ею самурай выводит из комнаты неказистого молодого слугу, мальчика с длинной челкой. И когда стихли их шаги, проскользнула в комнату.

Света не было, и Осиба не собиралась зажигать его. Тихо, на цыпочках она подкралась к ложу раненого и, приблизив лицо к темному профилю юноши, втянула ноздрями его запах.

Дыхание красавчика казалось ровным, должно быть, он спал после перенесенных треволнений и страданий. Осиба хотела уже раздеться, но в этот момент юноша зашевелился и сел на постели.

— Не бойся и не поднимай шума. — Госпожа присела рядом с парнем, гладя его по волосам.

— Я не боюсь вас. — Минору попытался подняться, но Осиба остановила его.

— Ты уже играл в постельные игры? — спросила она, сама не зная, какого желает ответа больше, чтобы юноша оказался очаровательным девственником или более-менее опытным мужчиной. И то и другое могло сулить наслаждение.

— Да, я спал несколько раз с крестьянками моего отца. — Несмотря на протесты Осибы, юноша все же поднялся с постели и зажег светильник. Осиба только и успела, что перехватить его и поставить ближе к дверям, чтобы их тени не привлекали внимание стражи.

Юноша стоял какое-то время перед ней, тонкий и прекрасный, он нежно глядел на Осибу.

— А ты хотел бы поиграть со мной? — спросила она с замиранием сердца. Происходило что-то неправильное, не так она должна была прийти и лечь на одну постель с Гёхэем, обняв его и согрев своим теплом, она не должна была его ни о чем спрашивать, а теперь…

— Я люблю вас, госпожа. — Минору-Гёхэй задохнулся и вдруг опустился на колени перед прекрасной Осибой, бывшей наложницей Тайку, женой даймё Дзатаки.

Осиба отступила на шаг и, развязав пояс, позволила ему золотой змеей сползти с ее кимоно. Она перешагнула через ставший не нужным пояс и сняла с плеч дорогое верхнее кимоно цвета крови, оставшись в более простом нижнем. Юноша, казалось, потерял дар речи, когда Осиба расправилась и с нижним кимоно, оставшись в завязанной на тонкой талии юбке.

— Как вы прекрасны, госпожа! Как вы прекрасны! — только и сумел прошептать Минору-Гёхэй. — Как я сумею доказать вам свою любовь?

— Вот сейчас и докажешь. — Осиба засмеялась, скользнув на постель юноши.

Его раненая рука плохо слушалась, к тому же нетерпение делало свое дело, Минору-Гёхэй подергался какое-то время в плену нижнего кимоно и наконец сдался, опустившись рядом с Осибой. Та осторожно распустила шнурки на верхней куртке и штанах юноши, стянула с раненого плеча светлое ночное кимоно и задохнулась в свою очередь, пораженная совершенством линий своего нового возлюбленного.

Более гармоничного и красивого тела ей никогда прежде не приходилось видеть. Совершенно белое, с небольшим рельефом мышц, оно казалось сделанным из тончайшего мрамора, безволосая грудь была украшена парочкой очаровательных розовых сосков, линия живота казалась совершенной, что же до талии, то о такой талии не зазорно мечтать девушке. Не спеша и не портя себе тем самым удовольствия, Осиба провела руками по груди юноши, нежно прижала между пальцами соски, которые сделались под ее пальцами еще более упругими, и, глядя в глаза своему будущему возлюбленному, положила руку на его набедренную повязку. Минору-Гёхей опустил и тут же вновь взмахнул пушистыми ресницами, и Осиба, плавно скользнув рукой, развязала повязку, выпустив на свободу набухший член.

Не доверяя одним только прикосновениям, Осиба посмотрела на оказавшийся в ее руках любовный жезл, справедливо решив, что о таком произведении искусства, случись правде каким-то образом вылезти наружу, вскоре станут мечтать все известные и пока неизвестные ей дамы, начиная с последней служанки и заканчивая знатными дамами из самых лучших самурайских семей, жен даймё, сегуна и даже принца.

Изнемогая от страсти, Осиба припала к груди юноши, покрывая ее щедрыми поцелуями. Достигнув заветного скипетра, она почувствовала себя императрицей, пытаясь захватить заветную игрушку губами, в то время как ее очаровательный любовник вдруг словно очнулся ото сна, сильно и одновременно с тем нежно запустив пальцы в ее распущенные волосы.

Их страсть была недолгой, но вымотала обоих.

— Я хотел бы быть достойным вас, моя госпожа. — Юноша нежно целовал грудь Осибы, лаская ее съежившийся от наслаждения сосок. — Я хотел бы любить вас, как любил Будда!

— Разве Будда любил когда-нибудь женщин? — Осиба гладила дивные волосы своего любовника. — Я хотела сказать, разве он любил женщин, после того как стал Буддой?

— О да. Эту историю рассказывал мне мой прадед. — Минору вовремя остановился, так как в запале чуть не назвал имени Хиромацу, а это бы сразу же погубило всю игру. — Хотите, расскажу?

— Рассказывай. — Осиба устроилась поудобнее, поглаживая бедро своего любовника и предвкушая новые радости, когда он немножко придет в себя и восстановит силы.

— Однажды Будда отдыхал в тени деревьев вместе со своими учениками, — начал Минору-Гёхэй, — мимо них проходили куртизанки, и вдруг одна из них увидела Будду и тотчас влюбилась в него. Будда был дивно красив и привлекателен. Не в силах совладать с овладевшей ею страстью, куртизанка бросилась к Будде, расталкивая пришедших послушать его учеников.

— Я люблю тебя! — восторженно закричала она, бросаясь Будде в объятия.

— Я тоже люблю тебя, — ответил ей Будда, нежно отстраняя от себя женщину.

Его ученики начали переглядываться, еще никогда не было такого, чтобы Будда признавался кому-то в любви.

— Пойдем поскорее в мой дом, где мы будем любить друг друга! — воскликнула женщина.

— Нет, я люблю тебя по-настоящему, а это значит, что я не смогу воспользоваться твоей слабостью. Я еще докажу тебе, что люблю тебя, и тогда мы по-настоящему будем вместе.

— Если ты говоришь, что любишь меня, почему не хочешь овладеть мной прямо сейчас? — возмутилась куртизанка. — Все мужчины, которых я знала, поступали именно так.

— Я уже сказал, мне нужно проверить свои чувства, но я обязательно приду к тебе, когда действительно буду тебе нужен.

Ученики опасались, что Будда действительно уйдет к куртизанке и бросит их, но этого не случилось. Прошел год, другой, третий, и вот однажды, гуляя по городу со своими учениками, Будда остановился, прислушиваясь к чему-то.

— Моя возлюбленная зовет меня! Пришло время, когда я смогу наконец доказать ей свою подлинную любовь! — воскликнул он и побежал по улице в сторону тех самых деревьев, под которыми несколько лет назад встретил куртизанку.

Она действительно была там. Постаревшая, подурневшая, вся в язвах, женщина готовилась умереть на том месте, где впервые понастоящему полюбила. Все ее друзья и родственники давно отвернулись от нее, у бывшей куртизанки не было денег ни на врача, ни на кусок хлеба.

И вот Будда прибежал под дерево и, увидев умирающую женщину, обнял ее.

— Я же сказал тебе, любимая, настанет день, когда я приду к тебе, чтобы доказать свою любовь! — целуя ее, ответил Просветленный. — Когда ты была молода и прекрасна, когда у тебя был свой дом и сколько хочешь денег, тебя мог полюбить и возжелать любой. Я же пришел тогда, когда от тебя все отказались, потому что я по настоящему люблю тебя! Я люблю твою душу, а не бренное тело!

Сказав это, Будда взял женщину на руки и отнес ее в больницу, где ее вылечили.

— Ты считаешь, что истинная любовь — это любовь к душе, а не к телу? — Осиба казалась уязвленной. — Отчего же тогда при нашей первой встрече ты назвал меня прекрасной госпожой? Значит, моя красота тебя все же трогает. Неужели ты думаешь, что тебе было бы приятнее входить в мои пещеры, будь я морщинистой старухой?

— Мне кажется, что тогда я смог бы лучше понять свою любовь, ведь любить красивое тело — это обыкновенно, в то время как находить подлинное удовольствие в общении со старухой или уродиной…

— Ты еще недостаточно вылечился. — Осиба поднялась и, надев на голое тело верхнее кимоно, взяла в узел остальные вещи. Замотать пояс оби без помощи служанки было невозможно, поэтому она просто высунулась в коридор и, заметив неподалеку давешнего стражника, велела ему освободить ей путь, после чего расторопный слуга отправился разгонять дежурившую в это время в коридорах солдатню.

Когда шаги стихли, Осиба с тоской поглядела в последний раз на своего очаровательного любовника, поинтересовавшись, не нужно ли ему прислать девяностолетнюю старуху, что с незапамятных времен жила при кухне, и получив отказ, с достоинством удалилась к себе.

Все существо ее возмущалось предпочтением безобразию красоте, которое только что сделал глупый Гёхэй. Поэтому, желая немножко успокоиться и прийти в себя после полученного оскорбления, она вызвала к себе явившегося за новыми приказаниями начальника стражи и велела ему перебить всех мальчишек, которые были доставлены в ее замок в качестве ночной забавы и теперь сидящих в бывшем зверинце.

После чего легла спать, и сны ее были чудесны.

Глава 33 НОВОЕ ЗАДАНИЕ

Получив назначение в Японию ранней эпохи Токугава, Павел в течение дня перелистывал электронный справочник по Японии, силясь догадаться, какие именно травы, применяемые при отравлении, следует искать, оказавшись на месте. Чем именно мог быть отравлен опытнейший агент ордена, находящийся под неусыпной охраной и, возможно, имеющий в арсенале очищающие кровь средства? Сам не имел, орден бы не оставил его без помощи и поддержки.

Немного смущало отсутствие в Японии скотоводства, так как первая помощь при отравлении — молоко, носящее в себе абсорбирующие свойства. Впрочем, если отравленный агент занимает княжеское положение, следовательно, была бы нужда, может заполучить и женское молоко. Эка невидаль — баб подоить. Бабы во все времена исправно рожали, а стало быть, целебный эликсир, убивающий яды, всегда был под руками.

Павел порылся в энциклопедии ядов, но так и не понял, произрастает ли в Японии крушина, кора которой также могла излечить отравленного. Хотя, с другой стороны, судя по характеру почвы, возможно, там можно было отыскать кровохлебку. Что еще? Уголь из печки, нет печки — из костра. Неприятно, конечно, но зато во все времена выручал.

Он снова поглядел в энциклопедию и, обнаружив, что, оказывается, для своих нужд жители повсеместно использовали глиняную посуду, расплылся в довольной улыбке — будет даймё Кияма жрать у него ложками глину, а потом срать глиноземом, перемешанным с отравой. И пущай срет на здоровье. Что еще? Обильное питье — причем пить зеленый чай, он вообще от всех болезней, рисовый отвар — и противоядие, и обволакивающее действие. Если температура, а как в таких делах без нее, растирать тело уксусом или водкой.

Насчет наличия в Японии XVII века уксуса он был не уверен, зато в существовании рисовой водки — саке сомневаться не приходилось. Так что вроде как все складывалось не так погано, как это можно было себе поначалу вообразить.

Другое дело, что магистр, отвечающий за состояние туннелей времени, то и дело присылал Павлу устрашающего содержания SMS-ки о якобы прогрызенных или, точнее сказать, словно проточенных астральной молью туннелях времени. По словам паникера, тот туннель, который как раз должен был вывести Пашку в токугавский сегунат, был в невероятно плохом состоянии. Магистр кинулся созывать срочную комиссию с целью расследовать, что на самом деле произошло на этом отрезке астрала, но в ордене ему особенно никто не доверял, так как означенный магистр имел склонность рисовать все в черном цвете и ежеминутно предсказывать конец света.

Поэтому Павел с деланым вниманием выслушал комментарии орденского кликуши и тут же благополучно забыл обо всем. Еще не хватало, чтобы из-за дурацких проверок там, в Японии, загнулся один из лучших агентов ордена, а у него, у Пашки Пехова, сорвалась командировочка, в которой он хотя бы ненадолго сможет вновь сделаться нормальным человеком.

Несколько раз за это время его проведала сердобольная медсестра Танечка, которая последнее время прикипела к страдальцу, клещами не отдерешь. Впрочем, Павел подозревал, что девицу более всего в этой истории привлекает как раз не он сам, рубаха-парень, с которым можно поговорить на любую тему, который всегда с удовольствием выслушает девичьи секреты и даже посоветует что-то не самое глупое. Ах, если бы это было так, но последнее время Павел серьезно начал подозревать, что девушку интересует не он сам, а его все усиливающееся в ордене положение. Еще бы, безногий и безрукий калека, не способный обслужить себя в мелочах, отвечал за подготовку других агентов и, вот же чудо из чудес, сам находился на положении самого лучшего и перспективного спецагента ордена! А ведь это какие бабки!

Конечно, содержание Павла со всеми его навороченными компьютерами и насыщенной электроникой комнатой влетало в немалую копеечку, но на счет Пехова регулярно поступали совсем не мизерные суммы, так что если бы Танька заполучила себе страдальца горемычного, у нее появилась бы реальная возможность жить в свое удовольствие королевой и ни о чем особенно не задумываться.

Учитывая все это, Паша Таньку, понятное дело, не гнал, кому же не льстит внимание дородной девки с темной косой в руку толщиной, с накачанными гелем алыми губками и огромными синими с поволокой глазами. С другой стороны, и слишком близко к своей персоне не подпускал, опасаясь, что задурить буйну голову почти что беспомощному мужику эдакая краля может за милую душу, а расхлебывать, в случае чего, придется ему.

Тем не менее сразу же после первых опытов заниматься сексом, находясь в чужом теле, елда Павла начинала свое героическое становление, приветствуя новорожденное солнышко и устраивая побудку самому спецагенту. При этом, вот ведь парадокс, говорят, что если Господь что-то отбирает, то в чем-то другом уж одаривает с избытком. Каждое утро стояк вздыбливал одеяло несчастного калеки, возвышаясь над ним, точно обелиск, при этом неуемный член иногда становился вровень с культями, являя миру странное зрелище пятиконцового существа, а временами и вырастал даже сверх положенного.

Но если, будучи здоровым человеком, Павел без особых проблем справлялся со своим развоевавшимся дружком, то, будучи калекой, ему приходилось несладко.

В один из таких нелегких для Пехова подъемов в его апартаменты тихой сапой прокралась Танечка, при виде которой предатель член, казалось, вырос еще больше. Глаза с поволокой лизнули не соображающее со сна лицо Павла, блеснув из-под пушистых, совершенно черных ресниц блудливой синью.

Втянув в себя запах созревшего мужика, она глубоко вздохнула, отчего ее девичья грудка четвертого призового размера поднялась. Несколько секунд или вечность она смотрела в глаза заранее сдавшему свои позиции Пехову, после чего приблизилась роковой волной, отбросив одеяло и накрывая инвалида шестидесятикилограммовой лавиной страсти.

Глава 34 НОЧНОЙ ЗАМОК

Юкки очнулась ночью в комнате своей матери, впервые за долгое время ей удалось открыть глаза и, увидев что-то знакомое, не потерять это что-то, зацепившись за него взглядом. Это было странно и одновременно волнующе, словно она наконец-то вернулась домой. Откуда? Надолго ли?

Юкки повернулась и увидела спящую у дверей служанку, должно быть, мама приказала ей лечь рядом с дочкой, чтобы та была под присмотром. Девочка снова легла на спину, смотря в потолок.

Когда придет мама? Где она вообще?

Юкки поднялась и, поддерживая полы ночного кимоно, тихо прокравшись мимо служанки, с замиранием сердца приоткрыла седзи. В коридоре было темно, но справа из-за поворота желтел свет фонарика стражника. На какое-то время Юкки застыла, собираясь с мыслями. Наверное, правильнее было бы разбудить служанку и потребовать, чтобы та немедленно отвела ее к маме, но… а Юкки это освоила более чем хорошо, ее пребывание в знакомом, привычном мире могло закончиться в любую минуту, и тогда она либо падала крошечной жемчужиной в черную пустую раковину непроглядного сна, откуда не было выхода, либо перед ее глазами вдруг появлялись горящие круги мишени, вроде тех, в которые стреляют лучники на праздниках, и тогда она превращается в одну из таких стрел и летит навстречу неизведанному. Куда? Зачем? Как долго это может продолжаться? Вопросы без ответов.

Нет, она помнила свои пробуждения, пробуждения от страха, восторга или любопытства, она помнила красный цветок, который вдруг раскрылся на безволосом, блестящем от пота теле незнакомого мальчика. Странно, алый, пленительный цветок раскрылся после того, как в это тело врезалось нечто блестящее. Юкки тогда вздрогнула и проснулась, захваченная дивным зрелищем. Просыпалась всякий раз, когда на людях вырастали удивительные цветы, когда по их спинам начинали змеиться алые живые ручейки или когда она слышала непонятный и одновременно с тем будоражащий шепот и стоны из материнской комнаты.

Иногда Юкки просыпалась просто так ночью дома или во время молитвы в храме, но тогда ее воображение, не захваченное больше ничем, гасло, теряя интерес к окружающему миру, и девочка вновь тонула брошенной в омут жемчужиной, чтобы, сверкнув последний раз таинственным перламутром, быть поглощенной ракушкой-тюрьмой.

Тюрьмой! Юкки задумалась и, добравшись до черной лестницы, спустилась к бывшему зверинцу, где ей удавалось очнуться чаще, нежели в других помещениях замка. Внутреннее чутье или неосознанная память влекли ее в правильном направлении, так что она умудрилась обойти все существующие в этой части замка посты и, спустившись к тюрьме, тихо проникнуть на балкончик, с которого она с матерью обычно наблюдала за ночным представлением, на котором часто распускались диковинные алые цветы.

Вопреки ожиданию, Осибы там не было, но девочка была рада уже и тем, что она прошла такой долгий путь, ни разу не потеряв контроля над собой. Ее волновали мягкость и одновременно с тем надежность белеющих под ногами татами, и когда коридор закончился и началась лестница, холод каменных ступеней обжег ее босые стопы, принося новое полузабытое ощущение. Маленькая Юкки купалась в запахах человеческих тел, слабо доносящихся до нее, когда она проходила мимо спален с чуть приоткрытыми фусима, на мгновение ее насторожил запах чеснока рядом с комнатой стражи, и тут же она учуяла запах страха, боли и отчаяния, доносящийся со стороны тюрьмы.

Выбравшись на смотровой балкон, девочка села на одну из подушек, стараясь быть максимально незаметной, внизу в коридоре горел свет, несколько дежурных факелов, помогающих стражникам наблюдать за узниками. Юкки поглядела в сторону клетки, в которой раньше сидел красавчик Гёхэй, и увидела там другого мальчика, того самого, которого назвали Амакаву. При воспоминании о любимом, как Юкки решила называть красавца самурая, девочке сделалось томно и приятно, захотелось выпить зеленого чая, глядя в его глубокие, блестящие глаза, показать свое новое кимоно или даже станцевать храмовый танец, который перед болезнью она разучивала с матерью.

Девочка посмотрела на Амакаву и вдруг поняла, что он тоже смотрит на нее. Мальчик не просто смотрел, а казалось, прожигал ее взглядом. От страха, что он может выдать ее стражникам, Юкки встрепенулась и хотела уже бежать, но тут пространство вокруг нее закачалось, завибрировало, перед глазами появилась знакомая красноватая мишень. Девочка попыталась закрыться рукавом, чтобы не видеть манящих ее кругов, знакомая тяжесть сдавила плечи и грудь, мешая дышать и словно впечатывая несчастное детское тельце в пол. Не в силах сопротивляться, Юкки упала на подушки, больно ударившись головой о перила балкончика, в то время как ее душа золотой стрелкой вылетела из тела и, врезавшись в огнедышащую мишень, вдруг не полетела как обычно по бесконечным коридорам, а врезалась во что-то плотное.

Это было так странно, что Юкки тотчас замахала руками, пытаясь освободиться, но только рухнула на каменный пол камеры и потеряла сознание.

Обморок длился не долго. Первое, что с удивлением обнаружила Юкки — на ней было не ее привычное ночное кимоно белого цвета, а грязное коричневое кимоно с черным поясом, какие обычно носят самураи сегуна. Это было так странно, что Юкки не сразу сообразила, что и ее руки, ноги и вообще тело какое-то необычное.

— Очередной сон, — решила девочка, осматривая вонючую камеру. — Да еще и решетка закрыта, — констатировала она. — Дурацкий сон.

Девочка хотела уже подняться и более подробно исследовать пространство нового сна, как вдруг обнаружила, что все это время ее правая рука сжимала длинный нож.

— Забавно. — Она посмотрела на нож в своих новых руках, и тут же плечо ответило ей острой болью, от которой у Юкки выступили слезы на глазах, а нож выпал из рук. Сжавшись в комочек, она сидела какое-то время, думая о том, что это несправедливо вот так страдать от чужих ран, и что из этого сна нужно как можно скорее выбираться.

Неожиданно за тюремной дверью послышалось какое-то движение и в коридор ворвались сразу же несколько самураев в черном, обычно участвовавших в ночных представлениях. Следуя указаниям начальника стражи, они быстро распределились по коридору, после чего два самурая отворили дверь в камеру, находящейся напротив той, в которой сидела сейчас Юкки, сверкнули сразу же два меча, раздался истошный крик, потом другой, и в следующее мгновение все закончилось. Со своего места Юкки не могла видеть, как именно умер крестьянский сын, привезенный в замок в этот день, не видела его выражения лица, но все и так было понятно. Один из палачей вышел из клетки сразу же после смертельного удара. Его меч из серебряного сделался алым. Другой еще нанес несколько ударов, должно быть, расчленяя труп.

В соседних камерах начали кричать и плакать напуганные узники, другие самураи уже открывали клетку со вторым крестьянином, которого на этот раз вытащили в коридор, после чего один из самураев велел ему встать на колени, а когда тот отказался, рубанул сплеча, как обычно колют дрова, рассекая несчастного пополам. Так что голова, левое плечо, половина торса и обе ноги оставались еще несколько секунд стоять, с то время как правая рука и часть грудной клетки отвалились, разрывая живот, откуда вывались, смачно шлепнувшись об пол, кишки.

В тот же момент двое самураев подлетели к ее камере, в замке повернулся ключ, и не помнящая себя от страха Юкки вскочила на крепкие мальчишеские ноги, нанося удар в горло первому же из нападавших. Перед глазами замелькала красная мишень. В лицо Юкки брызнуло горячим, когда она высвободила нож.

Мишень полыхнула огнем, грозно шикая и искрясь. Юкки заняла оборонительную позицию, уже понимая, что сейчас умрет.

Она сделала слабый выпад, меч противника ударил по ее ножу, больно выбивая его из руки. В следующее мгновение девочка увидела над своей головой занесенный меч, и тут же ее душа золотой стрелкой вылетела из тела и проскользнула мимо убийц. Так что напоследок она умудрилась обернуться и увидеть, как падает на пол отрубленная голова Амакаву, на лице которого все еще можно было прочесть ее удивленный взгляд.

Не медля больше ни секунды, Юкки нырнула в красную мишень, пробивая ее в самом центре, но снова ей не удалось скользнуть в спасительные коридоры, так как она столкнулась со следующим препятствием.

Перед ней снова была решетка, мало этого, кто-то пребольно схватил ее за волосы и теперь тащил куда-то по окровавленному полу. Перед глазами снова возникла не успевшая до конца исчезнуть мишень, но девочка никак не могла вылететь из вновь пленившего ее чужого тела. Посмотрев в пол, она увидела ноги, грязные ноги мальчика, в теле которого оказалась она, и ноги мужчины в стоптанных, но чистых сандалиях.

Самурай сильнее потянул ее за волосы, обнажая меч. Перед глазами настойчивее замигала красным огнем мишень. Не раздумывая, она снова кинулась к спасительным кольцам, влетев в них за несколько секунд до того, как палач пронзил ее временное пристанище мечом.

На этот раз Юкки оказалась лежащей на подушках, ее голова болела, как после удара, и к ней с длинным, алым от крови ножом приближался сам начальник стражи.

Юкки надсадно завизжала, с удивлением узнавая свой собственный голос, после чего, лишившись остатка сил, обмякла на руках у заметившего ее на балконе и пришедшего на помощь самурая. Побоище было моментально остановлено, по приказу начальника стражи один из самураев побежал к хозяйке докладывать о необыкновенном происшествии в зверинце.

Глава 35 ТОЛЬКО ВПЕРЕД

— Инструкцию по возвращению помнишь? — Рядом с Павлом копошился магистр, отвечающий сегодня за отправку.

— Угу. Наизусть. — Нетерпеливо заерзал в кресле с проводками Пехов.

— К кому послан, не забудешь? Имя-то больно сложное, как бы чего не…

— Кияма Укон-но Оданага, господин Хиго, Сацумы и Осуми, член Совета регентов Японии из династии Фудзимото, глава даймё-христиан Японии, — без запинки протараторил Пехов. — Ну, что вы меня постоянно проверяете. Я давно уже все выучил. Все знаю. Давай эликсир, и я побег.

— «Я все знаю, разумею, под столом сидеть умею, — съязвил магистр, в который раз проверяя прикрепленные к голове Павла датчики. — Если б знала, разумела, под столом бы не сидела». Сами как себя чувствуете? Уверены, что к телепортации готовы?

— Дежурный по геморрою к отправке в Японию готов! Да куда хочешь готов, начальник, сегодня в Японии народ починяем, завтра — в Австралии, а затем и… — Павел махнул культей.

— Хорошо, хорошо. Рад, что у вас приподнятое настроение. — Он похлопал Пехова по плечу и наконец разрешил ассистентке дать агенту эликсир. — На всякий пожарный, с кем еще в Японии можете выйти на связь?

— Алекс Глюк — чел из Питера. Местные будут называть его Арекусу Грюку. А если я того… не найду Кияма? Или если найду, но он не даст мне порцию на обратную дорогу? — сделав глоток отвратительного на вкус зелья, поинтересовался Пехов.

Голова магистра мгновенно ушла в плечи, глаза остекленели. Остальные участники отправки замерли.

— Вы о чем думаете, Павел Леонидович? — наконец нарушил молчание магистр. — Вы должны концентрировать свое сознание на пункте назначение, мать вашу так! Алла Александровна, не давайте ему эликсир, голубушка, спецагент не готов.

— Да, выпил я уже ваш эликсир, сейчас полечу. — Перед глазами Пехова запульсировала знакомая мишень. Губы привычно зашептали код назначения: — 1616 год, провинция Хиго деревня Миясу.

Считалось более благоприятным перемещаться в небольшой населенный пункт, где хоть и не в первую секунду удавалось отыскать подходящее тело, но зато была надежда, что сразу же после преображения удастся какое-то время отсидеться, пока тебя не найдут те, кто непосредственно и оформлял приглашение.

— Так что там насчет обратного билета? — продолжая наблюдать мишень, спросил Пехов.

— Мы отправляем в прошлое душу, а не тело, а у души нет карманов, в которые можно было бы положить пузырек с эликсиром, Паша, — затараторил магистр, осуществляющий психологическую подготовку спецагентов, — так что, если вы не отыщете Кияма или отыщете, но по какой-либо причине не сумеете получить от него обратный билет, вам останется искать орден «Змеи». Или… или жить там.

Глава 36 СТАРИК-КРЕСТЬЯНИН

Мишень запульсировала с новой силой, пыхая огнем и словно призывая Павла наконец вырваться из бесполезного изуродованного тела. Спецагент напрягся, ощущая на себе давление атмосферы, которая вдруг сошла с ума, стараясь втиснуть его поглубже в кресло, все его оставшиеся мышцы напряглись, пространство ходило ходуном, по лицу тек пот. Павел застонал, понимая, что еще немного, и его жилы не выдюжат. В следующее мгновение пространство выстрелило им в пульсирующую мишень.

Тело Пехова дернулось в последний раз и застыло на кресле с выпученными от боли красными глазами и повисшей на губах слюной.

Сам же Павел на скорости, пробив собой сияющую всеми цветами радуги мишень, скользнул в коридор времени.

Все шло как всегда, он просто летел выпущенной пулей сквозь время и вопреки его движению, отчего скорость воспринималась поистине захватывающей. Несколько раз Павлу казалось, что вот-вот закончится дыхание или ошалевшее от происходящего сердце подведет в самый ответственный момент, но никакого сердца и никаких легких у него уже не было, поэтому все прошло более или менее удачно.

Когда картинка сменилась и он оказался в небе, где внизу сквозь прорези сероватых облаков виднелся кусок географический карты, Пехов пошел резко на снижение, сперва потонув в тумане влажных облаков и затем вдруг вырвавшись на все возрастающей скорости, и припустил к земле. Поначалу ему показалось, что под ним степь с зелеными пригорками, на которых произрастали одинокие кустики чахлого вереска, так что он забеспокоился, туда ли его забросило. Потом он осознал, что еще достаточно высоко, а следовательно, все, что находится на земле, представляется ему в уменьшенном виде.

Еще мгновение, и он увидел игрушечные домики с садиками, озера, ровные прямоугольники зеркальных рисовых полей. Еще ближе.

Мысль. «Если Кияма — христианин, возможно, что он не вегетарианец, как остальные, следовательно, его можно покормить куриным бульоном. Прекрасное средство против отравления, также пригодное для общего восстановления организма после тяжелой болезни».

Мысль отвлекла от реальности, и Павел чуть было не сбил флажок с непонятным гербом у одноэтажного ухоженного дома, хотя мог ли он это сделать, не имея тела? Скользнул по отвесной, потемневшей от времени крыше с загнутым краем, перемахнул через водосток, слетел во двор, мастерски обошел спящего на лавке пса, который как раз поднял морду, должно быть, чувствуя в воздухе что-то необычное. Правильно сделал, что обошел животинку, а то лечи потом Кияма, не имея ни рук, ни ног, ни возможности как-то объяснить существо дела.

В воздухе вновь призывно засветилась мишень. Павел бросился к ее спасительным кольцам, ударившись во что-то плотное и мгновенно застряв в нем.

Крестьянин оступился, точно кто-то пнул его в спину, размахивая руками, переступил через ведро с сорняками, которое он перед этим собирался отнести в компостную яму, и, грохнувшись, растянулся на только что прополотой клумбе, смяв щекой единственное украшение сада — белую королевскую лилию.

Но в следующее мгновение произошло странное, перед глазами Павла снова заблестели огненные полукруги, и он привычно рванулся к ним, оставляя позади себя сраженного внезапным инфарктом садовника.

Павел снова увидел сад и красную раскаленную мишень и рванул к ней, в следующее мгновение врезаясь в новое тело и начисто выбивая из него не подготовленную к подобной интервенции душу.

Глава 37 НОВОЕ ТЕЛО

Вонзившись в пылающую мишень, как опоздавший пассажир в уже закрывающиеся дверцы последнего поезда, Павел ощутил толчок, в следующее мгновение его качнуло. Не удержав равновесия, Пехов влетел в стену дома, пребольно ткнувшись в нее носом, сев тут же на циновку. По губам и подбородку потекло горячее, соленое. Паша утерся рукавом, с радостью отмечая, что одет в широкий светлый балахон с завязками сбоку. Он взглянул на красную полосу на рукаве и почувствовал неладное. В самой руке что-то было не так, не обычно, и одновременно с тем…

Но он не успел сообразить, чем именно его так поразила новая рука, не успел ничего: ни отдышаться, ни осмотреться, ни добраться до какого-нибудь водоема, чтобы поглядеть на свое отражение, ни даже ощупать себя.

Где-то за полупрозрачной стеной дома, в котором он оказался, были слышны голоса на незнакомом языке, разговаривали женщины. Павел напрягся, услышав шаги и тень на седзи. И в следующий момент стена поехала в сторону, как дверка в купе поезда, и на пороге возникла исполинская бабища метра три в высоту. Ожидая увидеть все что угодно, но только не такое чудище, Павел невольно закричал, причем его собственный, неожиданно писклявый голос так поразил спецагента, что он забыл испугаться, когда великанша присела, протягивая к нему руки-грабли.

— Живым не дамся! — выкрикнул Пехов и попытался улизнуть от монстра, но куда тут денешься? Гигантская женщина заслонила собой единственный доступный проход, Пехов огляделся в поисках какого-нибудь оружия, но в комнате вообще ничего не было. Зато он заметил, что потолок над ним тоже очень высокий, и сам дом огромный и пустой. То есть совершенно пустой, как спортзал после ремонта.

Женщина что-то застрекотала, подкрадываясь к Павлу.

«Господи! Куда же меня занесло?!» — Он попытался увернуться, но запутался в надетой на него хламиде и упал бы, не подхвати его великанша.

Обхватив спецагента своими ручищами, великанша победно прижала его к груди, на мгновение показав кривые желтоватые зубы.

«Сожрет», — мелькнуло в голове Пехова. Он уже изготовился нанести удар лбом в нос великанше, как вдруг произошло еще более ужасное. На пороге возник плешивый великан с хищными раскосыми глазками, длинным лицом и маленькими усиками, как у китайского императора. Челюсть великана постоянно двигалась, должно быть, он ел что-то на ходу.

Он что-то сказал женщине, и та, немало не пытаясь защититься от Павла, начала стирать кровь с его лица, плюя при этом на неведомо откуда взявшуюся в ее руках тряпицу и затем обтирая его физиономию. При этом она без умолку говорила, втолковывая что-то второму великану, и одновременно то и дело обращаясь к Пехову.

Голос женщины при этом делался нежным и обволакивающим, так, словно она говорила не с человеком, а с кошкой.

Поняв, что его пока никто не собирается есть, Павел немного успокоился, собираясь с мыслями и пытаясь понять, чего от него добиваются. Все-таки отсутствие языка — это минус.

Меж тем женщина встала, поднимая над полом и самого спецагента, Павел хотел было протестовать, но вовремя взял себя в руки, понимая, что с двумя великанами ему все равно не справиться, и если не паниковать, потом можно будет осмотреться и разработать план побега. Необходимо было как можно быстрее разобраться, в чье тело он, собственно, влетел, в какой мир попал, и дальше уже действовать по обстоятельствам.

Хотелось есть, должно быть, тело, в котором он находился, почувствовало приближение обеда. Павел прильнул щекой к плечу несущей его женщины, думая, что маразм крепчает, и если женщины будут таскать мужиков на руках, вскорости начнется светопреставление. Впрочем, кто сказал, что он влетел в мужское тело?

Павел напрягся и, высвободив руку, изловчился и сунул ее себе между ног. При этом ему пришлось дотронуться до здоровенных грудей женщины, и это ему отчего-то понравилось. Рука скользнула под балахон, продираясь какое-то время через прижатые между им и великаншей ткани, пока не обнаружила искомое и… о ужас, под балахоном на нем не было трусов!!!

Женщина немного отстранила от себя Павла, пытаясь понять, отчего тот вертится, в то время как ее муж вдруг ни с того ни с сего схватил спецагента и, омерзительно скалясь, начал подбрасывать его вверх. Увидав, что земля уходит все дальше и дальше, Паша истошно заорал и вырубился.

Второй посол из Эдо от князя Дзатаки был еще более вежливым, чем первый. Ну просто не посол, а торговец сладостями. Он так долго кланялся Осибе, то и дело застывая в согбенной позе, так нежно льстил ей, что княгиня поняла — все кончено. Ее руки похолодели от страха, глаза погасли.

В изумительном деревянном ларце, покрытом лаком, Осиба нашла вежливое письмо от мужа, который снова просил ее вернуться к нему.

«Официально Дзатаки просит только два раза. На третий он является сам и берет просимое силой, — шевельнулось в голове женщины. — Вот откуда этот вежливый тон, эти приторные комплименты. Дзатаки придет сюда со своими самураями и силой заберет жену в Эдо. Силой разлучит ее с маленькой Юкки, которую он считает сумасшедшей. Зачем в ставке сегуна больной ребенок? Зачем в семье второго в государстве лица маленькая беспомощная Юкки? Девочка, которую нельзя будет ни гостям показать, ни замуж выдать?»

Конечно, она будет защищать своего ребенка, будет просить мужа взять дочку с собой. Неважно, станет ли малышка принимать участие в совместном богослужении, присутствовать на смотрах самураев, официальных встречах, просмотре храмовых танцев. Пусть она не будет участвовать в светской жизни, но пусть она живет где-нибудь поблизости, в тайных комнатах замка, да хоть на половине слуг. Только пусть будет рядом со своей мамой.

Осиба с трудом дождалась, когда посланец отобьет свой последний поклон и удалится в предоставленные ему и его людям комнаты замка, чтобы отдохнуть там и прийти в себя после долгой дороги.

Осиба знала, что если она откажет и на этот раз, если завтра не поедет вместе с придворным мужа, очень скоро ее потащат в Эдо силой.

Сколько времени можно тянуть с ответом? Очень мало. Сразу же после того, как посланник доберется до Эдо (три дня пути), Дзатаки сорвется с места сам или пошлет за ней самураев. Шесть дней. Не много.

Осиба застыла на месте, вглядываясь в видимую только ей даль, пытаясь найти там ответ.

Конечно, можно было отправиться к сыну в Осаку и попросить убежища в самом укрепленном замке Японии. Но примет ли он мать, даже после всего того, что она для него сделала? Захочет ли в открытую биться с кланом Токугава? Согласится ли развязать ради нее войну? Войну явную — не тайную?

Осиба поднялась с места и, оправив похожее на змеиную кожу кимоно, вышла из комнаты и, спустившись на первый этаж, оказалась в саду. Ее лицо пылало внезапным озарением, хотелось бежать или хотя бы ходить, двигаться, все что угодно, только не сидеть на месте.

Конечно же, она, Осиба, развяжет и открытую войну с кланом Токугава. Войну, о которой давно мечтал Хидэёри, в которую на их сторону встанут все те, кому ненавистно правление свалившегося им на головы сегуната. Подумаешь — сегун, ее первый муж Хидэёси тоже мог стать сегуном, и стал бы, согласись старый сегун официально усыновить его. Но последний был мерзким, несговорчивым стариком, который нипочем не согласился бы принять к себе в семью сына простого крестьянина. Пришлось Хидэёри становиться тайку. Сегун, тайку, какая разница — главное, что он был первым человеком в Японии.

Христиане недовольны нынешним сегунатом, христиан притесняет двуличный Токугава Иэясу. Христиан в Японии превеликое множество, так что если хотя бы половина из них решится на мятеж, Японию можно будет залить кровью.

Кровь — вот тот таинственный эликсир, то чудотворное снадобье, которое воскрешает ее дочь, заставляя Юкки хотя бы ненадолго выбраться из плена снов и быть самой собой. Мало крови — малое прозрение, много крови, неиссякаемая река крови, и Юкки будет с ней всегда. Юкки очнется, будет прежней, еще лучше, и тогда, даже если им придется проиграть, перед своей казнью она объяснит все как есть, предъявив Дзатаки здоровую дочь. Сможет ли он казнить ее после того, как узнает правду? Казнить за смерти никому не нужных самураев, места которых в мгновение ока почтут за честь занять бесхозные ронины. Что-что, а люди никогда не кончаются, это она знала доподлинно.

Казнит ли он ее тогда? Да если и казнит, ее жизнь ничто, танец бабочки над крышей горящего дома, а смерть… смерть всего лишь избавляет от страданий.

Приняв решение, Осиба продиктовала несколько секретных писем: Хидэёри, который должен был как можно скорее напасть на отдаленные замки приверженцев нынешнего режима, и в первую очередь на замок Грюку, а также нескольким даймё с предложением присоединиться к заговору. Все послания были вручены гонцам и отправлены в тот же день. Кроме этого, Осиба велела задержать посланца Дзатаки и его людей, которые с этого момента официально считались ее гостями.

Начало открытой войны было положено.

Глава 38 ВСЕ СНАЧАЛА

Кошмар из кошмаров, натуральное кошмарище, лучший агент ордена «Змеи», спецагент Павел Пехов провалил данное ему задание, и теперь, по всей видимости, навсегда застрял в чужом теле. Мало того, теперь он это наконец-то просек, в теле ребенка. И как в такой ситуации можно лечить отравленного даймё Кияма, который, возможно, где-нибудь под боком и ищет его точно иголку в стоге сена, а он!

Павла передернуло. Он сидел на постеленной ему прямо на полу тряпке, переживая провал операции и новое унижение. Только что великанша, теперь он это уже разобрался, его мать. То есть не его — Павла Пехова, мать ребенка, из которого он, подонок, за здорово живешь, выбил душу. Только что эта самая мать, нежно обняв бесштанного спецагента, практически насильно всунула ему в рот свой вонючий сосок. При этом Павел отбивался, сходя с ума от отвращения и унижения. Но жрать все равно пришлось, так как кроме потной груди ничего другого ребенку за завтраком не изволили предложить.

«Сколько же мне лет? — спрашивал себя Павел, не находя точного ответа. — Должно быть, год или даже меньше». Он ходил и даже бегал, время от времени позорно теряя равновесие и плюхаясь на многострадальную задницу, или, не умея рассчитать собственной скорости, влетал куда-нибудь, точно потерявший тормоза внедорожник. Впрочем, все эти умения обязательно придут, нужно только дожить до того времени, когда можно будет самостоятельно выйти из дома и попытаться добраться до Кияма или Алекса Глюка. Других имен членов ордена ему не сказали, так как существовала опасность, что, попади агент в плен, он мог бы под пытками выдать остальных.

По полю с бешеной скоростью летела белая кобылица, весело стуча копытами и ржа так, словно впервые выбралась на свободу. Поднимающееся на небо утреннее солнышко с любопытством смотрело на безрассудную молодую лошадку, недоумевая, что с ней такое произошло. Предположить, что злая оса в попу укусила? А чего тогда кобылица радуется?

А кобылка радовалась тому, что она — молодая белая кобылица, что у нее длинная, развевающаяся на ветру грива, что ноги ее не ведают усталости, а мышцы поют. Радовалась, что можно просто бежать, рассекая ветер, бежать, не думая ни о чем и упиваясь своей силой и удалью. Что рядом нет докучных нянек и строгих самураев, не нужно заниматься с учителями и можно не скучать на долгих придворных церемониях или во время торжественной службы в храме.

Белая лошадка Юкки бежала просто потому, что ей никогда прежде не удавалось вот так свободно побегать по лугу, потому что она видела, что способна убежать далеко-далеко, туда, где ее никто не отыщет. И не заставит вернуться.

Весело ржа, Юкки вдруг приметила, что на самом деле не одна в поле, на расстоянии десяти-пятнадцати цубо от нее находился высокий светловолосый человек в коричневом кимоно с черным поясом, за которым поблескивали два самурайских меча. Увидав ее, незнакомец от удивления присел, хлопая себя по коленкам, и весело позвал белую лошадку.

«Сейчас напугаю!» — подумала Юкки и понеслась на странного светловолосого незнакомца, да так, что тот только и успел что отскочить, не то кобылка, без всякого сомнения, припечатала бы его крепким копытцем прямехонько в высокий белый лоб. Хлоп!

Но удара не последовало, человек ловко отстранился, позволяя Юкки пробежать мимо него, в последний момент повиснув на ее шее. Юкки испуганно дернулась, заржала, зовя на помощь, но незнакомый самурай держал ее что есть силы.

Юкки снова дернулась, поднявшись на передние ноги, она с силой дернула вверх попой, ударяя задними ногами по торсу незнакомца.

Удар получился что надо, и Юкки обрела свободу.

Юкки победно заржала и, минуя невысокие придорожные кустики, вылетела на дорогу, по которой навстречу ей двигалось что-то странное. Огромная пятнистая жаба величиной с комнату ползла себе, издавая скрежещущий звук. Жаба подползла ближе к Юкки-лошадке и повернула к ней похожий на ствол дерева хобот.

«Сожрет!» — решила Юкки, поднявшись от неожиданности на задние ноги и сделав в воздухе свечку.

Жаба остановилась, рыча и постанывая, ее хобот снова дернулся, обнюхивая Юкки, девочка попробовала обежать неповоротливую жабу, но та вдруг снова тронулась с места, подползая к белой лошадке.

— Я дочь и внучка даймё! Меня нельзя есть! — попыталась закричать на жабу Юкки, но вместо слов получилось лишь испуганное ржание.

В следующее мгновение Юкки не увидела, а скорее почувствовала знакомый зов мишени и успела вырваться из тела юной кобылки до того, как танкист навел на нее похожий на мишень прицел и раздался гром среди ясного неба.

Секунда, и на месте, где совсем недавно скакала белая лошадка, дымилась безобразная воронка.

А бог знает как оказавшийся в XVII веке танк как ни в чем не бывало продолжил свое победоносное шествие по Японии. Грохоча и перебирая по ухоженной, не знающей колес экипажей и карет, не знакомой с тяжелыми крестьянскими телегами или кибитками маркитанток дороге танк продвинулся еще около 20 кэн и вдруг растаял в воздухе, словно его и не было.

Не его время, рано еще.

О реальном присутствии танка в эпоху становления сегуната Токугава могли свидетельствовать только следы от гусениц и воронка с ошметками бедной лошадки. Впрочем, кому-кому, а лошадке было уже не до свидетельств.

Глава 39 УРОКИ ЯПОНСКОГО

Днем в деревне произошло нечто из ряда вон, сначала прискакал гонец из замка, парень лет тринадцати от силы, впрочем, все они здесь кажутся моложе своего возраста, прискакал на коротконогом коньке и сразу же поднял кипеж. В это время женщина, считающая себя моей матерью, как раз водила меня на реку, посмотреть, как рыбаки тянут свои сети. Убогое, доложу, развлечение. Вместе с нами шла кривляка-служанка с черными зубами, отрезанным носом и язвительными глазками. К гадалке не ходи, такая только и может, что ядом плеваться, мегера. Но служит исправно, нечего сказать, всю тяжелую работу беспрекословно исполняет. Хозяйка выбрала рыбку, какие-то мерзко пахнущие водоросли, несколько моллюсков, кажется медузу, так безносая все аккуратненько уложила на дно корзины и, продолжая улыбаться, потащила на себе.

Рассчитавшись с рыбаками, мама вволю наболталась с соседками, и мы повернули к дому. Именно тогда я и увидел его. Человека на коне с блестящими на солнце мечами. Как же светились эти мечи на большом расстоянии заметно. Вообще, как я успел уяснить, мечи здесь носят только самураи, мой «отец» самурай Хёбу-сан, отвечающий за порядок в деревне, вроде коменданта и представителя местной власти. Но у него нет коня, нет паланкина, и, если ему куда-то нужно, ходит на своих двоих. Да и дома, надо сказать, он одевается чуть ли не как обычный крестьянин, разве что голову выбривает по-дурацки. Поэтому я сразу же заинтересовался незнакомцем, который мало того что скакал во всю прыть, так еще и одежда на нем была ярко-голубого цвета, мечи и все такое. Желая привлечь внимание женщин, я показал рукой в сторону скачущего всадника.

— Коре ва ума дес, — наставительно произнесла мама. — Ума.

Задачка: ума — это человек, лошадь или человек на лошади, сиречь всадник?

— Ума, — послушно повторил я за «мамой», после чего женщины начали умиляться, обнимая меня и подбрасывая на руках. Забавно, а ведь когда я был реальным младенцем, наверное, все именно так и было. Начинается все с того, что тебя подкидывают на руках сумасшедшие родители, а потом неудержимо тянет в спецназ. Причинно-следственная связь, млин!

— У-ма. — Желая укрепить первый опыт, встряла безносая служанка. Она поставила на землю корзину с полуживой рыбой и вдруг начала скакать вокруг меня, уморительно вертя головой и цокая деревянными гэта. Что вызвало неудержимый хохот всего честного собрания.

«Ага, ума — лошадь», — мысленно занес в свой внутренний словарик я, схватив «мать» за подол кимоно и таща ее в сторону деревни.

Весело вереща, должно быть я распахнул ее одежду больше положенного, женщина устремилась за мной, неловко ковыляя в неудобной обуви. Впрочем, это только сначала я посчитал, что моя нынешняя «мать» великанша и уродина. На самом деле, ничего подобного, и если бы я был в своем, еще не искалеченном теле и нормального роста, очень даже был бы не против пососать грудь такой «мамочки». Красоткой японку, конечно, было сложно назвать, есть у этой нации и более привлекательные личики, но достаточно высокий лоб, широкие скулы и невероятно красивые выразительные глаза. Добавьте к этому крошечный ротик и высокую прическу с цветами, и получится не женщина, а картинка. Выглядела она лет на девятнадцать-двадцать, но у нее уже было трое детей. Причем я средний.

Всей компанией мы устремились в деревню, со своего места я не мог видеть, куда поскакал всадник, и прикинул, что если по уму, ему необходимо сначала отрекомендоваться моему отцу или старосте, а значит, идти следовало в центр, где располагались два главных дома и была площадь, на которой собирался сход.

Я пытался бежать, гремя неудобной, похожей на табуретки деревянной обувью. А «мама» и нагруженная служанка старались поспевать за мной. Со стороны это, должно быть, выглядело презабавно, но вполне естественно. Дите — что с него возьмешь…

Подбежав к нашей калитке, я покрутил головой, ища таинственного всадника, но не увидел даже его лошади. Вот невезуха. А ведь это мог быть человек из ордена, которого прислали за мной.

Приметив какой-то голубоватый всполох в садике старосты, я было заторопился туда, но служанка крепко-накрепко вцепилась мне в плечо.

— Доку? — строго спросила она. — Даме дес. — Выразительный крест руками, означающий на всех языках одно — отказ.

Я вопросительно поглядел на безносую, потом на «маму» и захныкал, изображая из себя разобиженное чадо.

— Ума… — ревел я, входя в роль. — Самурай.

На последнем слове обе женщины чуть было не рухнули на землю, воспользовавшись возникшей паузой, я вырвался и заторопился к дому старосты. Калитка оказалась всего лишь притворена, и я, распахнув ее, нырнул в крошечный садик. Опомнившиеся «мама» и служанка, бросив рыбу, устремились за мной, но где им догнать настоящего десантника?

Впрочем, ноги взрослого и ноги маленького ребенка… меня настигли уже около крыльца, навстречу нам из дома вышли староста, которого я прежде видел в нашем доме, и отец.

Обе женщины начали кланяться, хихикая и, по всей видимости, прося прощения, тогда как отец взял меня на руки и, немного потормошив по своему обыкновению, понес домой. Никакого самурая в голубом я больше не видел. Впрочем, он не показался мне.

Позже, уже у нас в доме, тихо сидя на руках отца и делая вид, будто бы страшно увлечен цветными ракушками, я уяснил одно. Всадник был гонцом из замка, во всяком случае во время разговора с женой и старостой «отец» несколько раз произнес имя «Кияма» и «Фудзимото», при этом выражение его лица сделалось скорбным, на лбу пролегли две суровые морщины. А «мама» вскрикнула, зажав тут же рот ладонью. Что же до простых служанок, они в тот день только и делали, что шептались между собой.

Должно быть, Кияма, не дождавшись моей помощи, помер или собирался помереть в считаные минуты.

Стоп. А какой смысл докладывать деревенскому самураю о том, что его князь собирается отдать богу душу? Стало быть, действительно помер.

«Отец» велел принести курильницу и сам зажег несколько ароматных палочек.

— Даймё Кияма… — Я посмотрел на отца, не зная, как спросить, умер ли его князь или еще жив.

Не ожидавший, что его до этого молчавший отпрыск вдруг заговорит, отец было отпрянул, по привычке схватившись за меч, но я молитвенно сложил ладошки, склонив голову. На самом деле, наверное, было бы уместнее перекреститься: Кияма был христианином, и все его самураи тоже, но не до изысков, когда «родной» папаша из чистого суеверия может запросто порубить тебя в фарш, и ему ничего за это не будет.

Глава 40 ТЕРЯЯ ДРУЗЕЙ

Кияма промучился еще несколько дней, по-детски веря в то, что «куратор» и Ал, обшаривающие окрестные деревни, леса и горы, все же обнаружат присланного орденом врача. Но тот словно сквозь землю провалился. Ни в одной деревне не происходило ровным счетом ничего интересного, так что «куратор» уже начал предполагать, что произошло самое страшное, и направленный орденом на помощь врач упал в реку или угодил в руки разбойников.

Промывание желудка и капельница дали лишь временное облегчение, за время которого Кияма написал завещание и успел исповедоваться перед смертью. Его сын Умино получил точную инструкцию от отца поступать на службу, которую подберет для него Ал. Но Ал был не уверен, что сделавшийся удельным князем Умино захочет следовать последней воле отца.

Желая выказать перед своим господином должное усердие, начальник стражи доложил о проведенном расследовании, предложив вниманию Кияма целый список возможных отравителей, среди которых были все воины стражи, стоящие в последние дни рядом с покоями даймё, все убирающие и обслуживающие даймё слуги, включая поваров.

Отдельным списком шли буддисты, которые, по словам новоиспеченного следователя, только для вида обратились в христианство, а следовательно, могли желать смерти своего господина. Под подозрение также попали все наложницы Кияма и жена его сына за то, что их семьи в незапамятные времена «Войны провинций» были на стороне врагов клана Фудзимото, и его личный секретарь Такеси как лицо, особо приближенное к высочайшей особе.

Изучив список и выслушав пояснения начальника стражи, Кияма поблагодарил его за старания, после чего велел сжечь список.

Перед самым концом Кияма начали скручивать страшные судороги, во время которых замковый доктор был вынужден запихивать ему в рот палку, а четверо самураев держали своего даймё за руки и за ноги, опасаясь, как бы тот не навредил себе.

— Все бесполезно, — наконец признался «куратор» Алу, когда они в очередной раз безрезультатно объезжали квадрат за квадратом Хиго, до этого они вдоль и поперек прочесали земли Сацумы и Осуми. — Все плохо. — Он вздохнул.

Ал думал о своем, покачиваясь в седле и стараясь абстрагироваться от ставшей в последнее время ненавистной для него реальности.

— В ордене отправить человека не телом, а только душой — обычное дело. — Куратор выглядел задумчивым. — Ким — один из самых ценных наших агентов, находящихся в Японии. Будет большим упущением, если мы потеряем его.

— Ким — мой друг! — Ал сглотнул подкативший к горлу комок. — Какое мне дело до ордена и всех вас вместе взятых, если вы не можете помочь? — Он стиснул зубы, понимая, что еще немного и заплачет.

— Я попробовал еще один способ, подумал, что было бы неплохо сохранить его душу, которая отыщет для себя другое тело. Но в тонком мире сейчас происходит что-то страшное… я пытался медитировать и… такое чувство, будто бы та часть астрала, которую обычно использовали в своих странствиях «Хэби», ныне сделалась проходным двором! Кто-то очень сильный постоянно совершает перемещения, за которыми невозможно уследить, — проникновенно начал было «куратор», но Ал дал коню шпор.

Похороны Кияма, согласно его собственному завещанию, должны были состояться утром, пока солнце еще не вошло в свою полную силу, делая жизнь несносной. Еще с вечера его отпел католический священник, один из тех юношей, которых Кияма отправлял лет десять назад учиться в Рим. Тем не менее хоронить главу даймё-христиан по христианскому обычаю в землю никто не отважился. В Японии по-прежнему действовали только японские законы, Кияма должен был быть предан огню, как все остальные.

Церемонией руководил управляющий замка Мицусигэ-сан, который был верен Кияма долгие годы, поджигать похоронный костер по традиции должен его сын Кияма-но Умино, законный наследник всех отцовских ханов.

Последний раз Ал простился с Кимом, после того как покойника обмыли и переодели в белое кимоно для погребения.

В назначенный час, одетый в парадное коричневое кимоно с гербами Токугава в виде мальвы, Ал сунул за пояс два самурайских меча и, сев в приготовленный для него паланкин, принял из рук Хироши, исполняющего по такому случаю роль оруженосца, здоровенный меч тати. Конечно, он мог дойти до места, избранного для церемонии, и своими ногами, но традиция требовала появиться на церемонии, в паланкине.

На широкой площади, на которой должен был вознестись в ясное небо покойный, уже было полно народу, самураи Кияма в голубоватых кимоно с крестами и их жены и дети, пришедшие отдать печальный долг своему князю. За самураями располагались пришедшие на церемонию крестьяне и за ними — торговцы и ремесленники.

Похоже, носильщики заранее знали, куда именно следует поставить паланкин Золотого Варвара, потому что они чинно проследовали сквозь оставленный для прохода между зрителями коридор и заняли почетное место.

Для того чтобы народ не очень сильно напирал, мешая проходу паланкинов высоких гостей, воины стражи выстроились в оцепление.

Занавеси паланкина Ала были раскрыты, с тем, чтобы он видел всех и все видели его. Для самураев клана Фудзимото он, Арекусу Грюку, хатамото самого сегуна, был здесь его законным представителем, что добавляло церемонии торжественности.

Ал чинно оглядывался, время от времени встречаясь глазами со знакомыми и кланяясь им. Вокруг приготовленной для погребального костра площадки уже разместилась сотня паланкинов. И, по всей видимости, это был еще не предел.

Когда-то давно, еще дома, Ал слышал мнение, будто бы буддисты, равно как и христиане, по идее, должны радоваться смерти близкого человека, так как последователи Будды считали, что человеческие печали на этой земле заканчивались со смертью, после которой человек отправлялся в новое странствование, что же до христиан, то если душа покойного была чистой — ему прямая дорога в рай, а это значит, можно только порадоваться за человека.

На похоронах Кияма все были торжественно печальны. Ал уже довольно давно жил с японцами, но не уставал удивляться стойкости и сдержанности этого народа. На церемонии все, даже маленькие дети, молчали. Так что можно было слышать лишь шаги носильщиков по гравию да беззаботное пение птиц.

Неожиданно всеобщее молчание было прервано резкими звуками металлических барабанов, хаотичным звоном множества колокольчиков — все звенели не в лад, разрушая гармонию тихих и торжественных похорон.

В центр площадки стремительно вышли восемь синтоистских монахов, все бритые, в оранжевых шелковых балахонах, обутые в одинаковые сандалии. Монахи несли роскошный паланкин, в котором с каменным лицом восседал маленький, похожий на обезьянку священник. Позади паланкина стройными рядами двигались двадцать монахов с металлическими барабанами, по которым они с остервенением колотили металлическими дубинками, шум был такой, что Ал невольно пожалел о том, что не додумался заткнуть уши воском.

После того как синтоистский священник, прибывший для проведения ритуала, занял свое место, барабаны заиграли немного тише, и одетые в белое восемь синтоистских священников внесли белый холщовый паланкин, в котором со спокойным выражением лица сидел сам даймё Кияма.

Лицо друга было таким довольным и умиротворенным, что Ал невольно купился, в отчаянии предположив, что тот жив. Ким сидел спокойно, с закрытыми глазами, как никогда прежде похожий на Будду. Его одежда была белоснежной, волосы заплетены в самурайский пучок, борода за время болезни сделалась седой.

С трудом оторвав взгляд от лица друга, Ал взглянул на двух священников с пиками, идущими за носилками покойного.

«Да, так хоронят истинного самурая — самурая, чья верность долгу не уступает булату». Ал вздохнул, только тут приметив среди паланкинов, в которых сидели близкие родственники покойного, хорошенькое личико своей Гендзико. Она как раз покинула свой паланкин, занимая место подле мужа и его жены, прекрасная в своей новой печали. Все женщины с распущенными по плечам волосами — знак траура. Все родственники в белых кимоно — белый знак смерти и траура.

Под звон металлических барабанов священник завел какие-то мантры, Ал невольно посмотрел на японских крестоносцев, как он давно уже окрестил самураев, на кимоно которых вместо гербов их господ красовались кресты. Никто из них не крестился, не отворачивался и вообще не проявлял ни малейшего нетерпения к чужой вере. Все были поглощены таинством, все печально-сосредоточены.

Смотря на свою дочь, Ал невольно прикидывал, каким образом должен спасти ее вместе с сыном Кияма, и не находил решения. Получалось так, что пока Кияма был жив, его сын пошел бы за Алом хоть в пекло, теперь же, когда Умино и сам даймё, будет ли он следовать воле отца? Подчинится Алу или пошлет его куда подальше?

Священник голосил еще минут сорок, после которых вдруг словно обрушилась мертвая тишина. Так, что стало слышно, как поблизости жужжат мухи.

Без дополнительных указаний бледный Умино вышел вперед. Кто-то из священников в оранжевом сунул ему в руки незажженный факел. С большим достоинством молодой даймё Хиго, Сацумы и Осуми обошел площадку, подходя к выстроенным там четырем вратам по частям света и останавливаясь возле каждых из них, произнося короткую мантру. По опыту присутствия на множестве похорон Ал знал, что таким образом он проверяет, все ли врата открыты, так как дух покойного волен выбирать путь, по которому его душа покинет этот мир. Обойдя все врата, Умино подошел к паланкину, в котором сидел его отец, где получил от другого священника белую веревку, которую привязал к паланкину, после чего, не оборачиваясь, слегка потянул за нее, принуждая носильщиков-монахов следовать за ним в сторону костра, где они аккуратно поставили паланкин на приготовленные дрова.

Всё. Священники отошли, ожидая дальнейших действий сына покойного. Умино взглянул в последний раз на Кияма, после чего закусил губу и, дотронувшись факелом до углей в жаровне, дождался, когда тот запылает рыжеватым пламенем.

Еще одна молитва, и факел полетел на пропитанные маслом дрова, которые мгновенно вспыхнули, огонь набросился на полотняный паланкин, закрывая Кияма своими красноватыми лепестками.

Сделалось жарко, над костром дрожал воздух, дрова трещали и выстреливали в небо веселыми искрами, Умино подбросил в огонь немного благовоний и отошел на свое место. Дело сделано, теперь очередь за почетными гостями и семьей покойного, один за другим гости подходили к костру, кланялись Кияма и подбрасывали в огонь заранее приготовленные и лежащие поблизости на небольшом белом столике благовония. Ал дождался своей очереди и, с трудом сдерживая слезы, отправил в пламя свою щепотку.

Когда носильщики выносили с площади паланкин Ала, костер еще пылал. Ал думал о Гендзико и о том, что, наверное, теперь ему приличнее отправиться к Токугава-сан, чтобы сообщить печальные новости.

Надо было поговорить с Гендзико, как-то ободрить ее, что ли… Хотя теперь у нее своя судьба, свое гнездо. Узнать, как она вообще, его красавица дочь. Как живется ей с мужем и его женой, не обижает ли ее больше похожая на зажиточную крестьянку, нежели на жену даймё Умино из клана Фудзимото, Фусако. Обо всем нужно поговорить, а то еще когда бог даст свидеться.

Когда Ал проезжал мимо все еще не расходящихся самураев Кияма, в голубых кимоно с белыми крестами, какой-то ребенок на руках матери вдруг потянулся к нему, личико малыша исказилось криком, который потонул в гуле огня. При виде малыша Ал невольно вспомнил Амакаву, когда тот был таким же карапузом, и нехорошее предчувствие зашевелилось у него в груди. Как там теперь его отвергнутый, изгнанный из дома сын? Как вообще его семья — Фудзико, Минору, Марико? Здоровы ли?

Он так давно не был дома.

Ал закусил губу. Нужно было заканчивать здесь и отправляться домой, сначала домой, а уж затем в Эдо. Там и про Амакаву можно будет выяснить, получилось ли из него что, ведь не может быть, чтобы парень оказался совсем пропащим.

Глава 41 ЧЕРНЫЕ САМУРАИ

— До чего распустились разбойники, — ворчал дед Хиромацу, поддерживая рукой длинную оранжевую монашескую хламиду, в который раз он поднимался на стену замка. — Куда смотрит сегун, куда вообще все смотрят, когда нас тут убивают?! — ворчал он, наблюдая с высоты птичьего полета за копошащимися у крепостной стены черными форменными кимоно. — Вот еще и лестниц с собой навезли, или лес моего зятя разорили, нищеброды поганые, чтоб их черти подрали совсем, чтоб им кишки выпустили через задний проход, чтоб они, окаянные, с отцами собственных детей встретились, чтоб их жены на городской площади для наших самураев подолы себе задирали и ноги расставляли пошире. Твари, они и есть твари. И отколь только столько черного дерьма под стены-то набежало. Не иначе, где-то землетрясение шарахнуло, вот эти черные муравьи и повылазили все.

Желая выразить разбойникоам свое презрение, Хиромацу задрал оранжевую хламиду, отодвинул набедренную повязку и помочился со стены.

— Опасно это, однако, господин, — попытался возразить ему стоящий поблизости лучник, — не ровен час, кто-нибудь подстрелит, или… прострелит… — Он отвернулся, не желая показывать Хиромацу ухмылку.

— А ты, милок, на кой здесь поставлен? Вот ты мои сокровища как раз и должен защищать, а то давай в следующий раз нарочно вместе вот так же пописаем врагам на головы, милое дело.

— Милое-то милое, вот только, — он показал в сторону леска, откуда разбойники толкали перед собой деревянную башню на колесах, — не извольте обидеться, господин, но сражение вот-вот начнется. Вон там и там, — он показал на установленные на расстоянии полета стрелы два щита, которых прежде не приметил Хиромацу, — вот там они поставят своих лучших стрелков, которые и будут по нам…

— М-да… — Хиромацу поскреб начавшие пробиваться на макушке волосы, — хорошее прикрытие, отсюда нам их нипочем не свалить. А вот они нас, как я своих служанок, запросто поиметь смогут.

— А то. — Самурай-лучник прицелился, заметив за одним из щитов какое-то движение, но метнувшаяся было рука со стрелой вновь ослабла. — Не поймать. — От напряжения глаза парня покраснели и слезились.

— Иди, что ли, выпей за мое здоровье. — Хиромацу хлопнул самурая по плечу, в это время неподалеку от них вражеская стрела разрезала воздух, и тотчас двое стоящих за Хиромацу лучников одновременно сразили вражеского стрелка, только на мгновение показавшегося над щитом.

Взяв прислоненный к стене лук, Хиромацу натянул его и послал подряд три стрелы, успокаивая возню возле бастилии. Настоящий бой был еще впереди, и пока защитники замка всего лишь отстреливали особенно невоздержанных гостей, а в кухне кипели в разных котлах вода и масло для баньки тем, кто окажется быстрее своих подельников.

Старик Хиромацу оправил монашеское одеяние, на котором красовались самурайские мечи. Как назло, замок Грюку был далеко не самым укрепленным в Японии. Сложенные из грубо обтесанных камней крепостные стены только внешне выглядели неприступными, на самом деле, находясь на территории замка, Хиромацу прекрасно видел все недостатки этого строения. Во-первых, деревянные ворота на железных массивных петлях только с виду походили на серьезное препятствие для осаждающих. Петли были слабо закреплены на камнях, долбани посерьезнее, с мясом вырвутся, падут тяжелые ворота, да еще и народ, за ними стоящий, покалечат.

С другой стороны, удручала западная стена, пробитая и восстановленная еще при прежнем владельце. Дерьмо стена. Все знают, что где стена моложе, там бить и нужно. Следовало раньше сказать об этом зятю, нужно было вообще обшарить каждый сун замка, чтобы жук подкопаться не мог, а сейчас…

Хиромацу вздохнул. Ему-то какая, к черту, разница, где загнуться, а вот Фудзико и малышка Марико, как быть с ними?..

Хиромацу спустился во дворик, проверяя, достаточно ли хорошо самураи завалили ворота с внутренней стороны, когда вдруг рядом что-то жахнуло.

— Мать их во все дыры! — грязно выругался Хиромацу, прочищая глаза от пыли и крошева, рядом с ним самураи тушили крышу сторожевого помещения. — Откуда у этой голытьбы пушки?

Следующий залп ударил по стенам, отбросив Хиромацу в середину дворика. Впрочем, стены, надо отдать им должное, выдержали.

Во двор полетели огненные шары, которые самураи тотчас начали топтать ногами и забивать кто чем мог.

Из кухни несколько самураев вытащили котел с кипятком, но Хиромацу только и мог что отмахнуться от них.

— Пошли назад, уроды! Они и не думают сами лезть на стену, сначала будут накрывать нас пушечными ядрами! — крикнул он, и тотчас сам устремился на стену. Несколько лучников оказались убитыми, но им на замену уже поднимались другие. Над головами на башне вроде тех, где обычно держат почтовых голубей, несколько самураев тушили пламя, Хиромацу увидел стоящих в шеренгу людей с ведрами и тотчас перевел взгляд на площадку перед замком. Под пушечным обстрелом самураи в черном продолжали устанавливать лестницы и бастилии. По восточной стене уже поднимались несколько юрких черных муравьев, посверкивая мечами на поясах.

Хиромацу увидел, как сверху два самурая Ала сбросили одну из лестниц, при этом один из смельчаков пожертвовал жизнью, сраженный стрелой. Несколько появившихся на стене женщин выливали на копошащихся внизу гостей ведра с кипятком. Слышались стоны, крики, ругательства и угрозы. Снова грохнула пушка, затрясся замок, Хиромацу чудом успел поймать чуть было не свалившуюся со стены молодую женщину.

Молодой лучник, объятый пламенем, катался по полу, не давая другим потушить огонь и норовя сбросить кого-нибудь со стены.

Недалеко Марико возилась с молодым самураем, вся грудь которого была обожжена, девушка отважно отрывала почерневшие куски кимоно прямо с кожей, обильно смачивая грудь пострадавшего заранее приготовленным холодным зеленым чаем. Хиромацу хотел прикрикнуть на правнучку, чтобы возвращалась обратно в замок, когда очередной снаряд, ударив в башню, выбил из нее здоровенный кусок, который как раз шлепнулся рядом с отважной девчонкой.

— Пошла в дом, дура! — заорал Хиромацу, но тут внимание его привлекла странная тень, мелькнувшая над его головой. Старик поднял голову и увидел летящую над замком Тахикиро, в руках которой был какой-то плюющийся огнем шар. Расправив шелковые искусственные крылья, изготовленные по чертежу зятя, Тахикиро сделала почетный круг над замком и понеслась на врага.

Нимало не заботясь о собственной жизни, Хиромацу заглянул через стену, чуть ли не перевесившись через нее, взору его предстала отрадная картинка: летящая, подобно ангелу возмездия, молодая женщина сбросила свой страшный груз аккурат на небольшую пушечку и сразу же метнулась в сторону, стремительно набирая высоту.

Бах! Бах! Бах! Ответом ей был столб огня, должно быть, горячая смесь угодила на сложенные рядом с пушкой боеприпасы. И тут же с самого верха башни вылетели еще три смертоносных ангела, каждый из которых нес в своих руках неминуемую смерть.

«Они подпускали противников, чтобы подошли поближе», — догадался Хиромацу, про себя хваля внучку и зятя за отменную подготовку защиты замка. С такими летунами им были не страшны бродячие ронины. Впрочем, откуда у ронинов одинаковая форма? Откуда пушки, лестницы и бастилии? Кто ими командует, кто сумел так хорошо все организовать?

И самое главное, откуда у бродячих воинов, промышляющих грабежом, такая наглость?!

Хиромацу снова выглянул из-за стены, отмечая, что в рядах противника явная паника.

«Это не ронины! Не бесхозные воины, способные только воровать или обижать беззащитных и безоружных крестьян! Это чья-то армия! Кто-то начал против нас военные действия, даже не объявив об этом! Кто?» — Хиромацу хотел было немедленно отправиться к Фудзико и рассказать ей о своих мыслях, когда новый удар сотряс замок, и не удержавшийся на ногах старик полетел вниз по каменной лестнице.

Глава 42 НОВЫЙ ДРУГ

На следующий день после побоища в тюрьме Юкки просыпалась уже несколько раз, правда, были ли эти пробуждения в реальной жизни или в новые сны, оставалось загадкой. Впрочем, какая — разница, все равно эта новая жизнь была более интересная, нежели постоянное сидение во мраке внутренней тюрьмы.

Вообще возможность покинуть собственное тело для того, чтобы стать хотя бы ненадолго кем-то еще, выглядела очень даже завлекательно. Когда еще удастся превратиться в белую лошадку или молодого человека? Правда, юноши и мальчики, в которых до сих пор вселялась душа Юкки, очень быстро погибали, но это ведь только из-за того, что дело происходило в тюрьме. А вот если бы она умудрилась влететь в свободного человека, лучше самурая о двух мечах, еще лучше даймё, все было бы более интересно, и можно было бы попробовать пожить какое-то время в шкуре этого человека. Попробовать, что тот будет есть, искупаться, биться на мечах или скакать на молодом жеребце. Правда, скакать на коне и быть конем или даже молоденькой белой кобылкой — это совсем другое дело.

Юкки лежала какое-то время с закрытыми глазами, стараясь прочувствовать свое тело, такое, какое оно было на самом деле, тело маленькой девочки. Почувствовать, пока снова перед глазами не засветилась призывными огнями алая мишень и не пришлось менять обличие, лишая кого-нибудь жизни.

Юкки попробовала пошевелить пальцами ноги, и это ей удалось, подняла руку и посчитала пальцы. Пока еще руки были ее, и если только бы она поднялась, она поднялась бы сама собой, Юкки дочь даймё Токугава-но Дзатаки. Но она не спешила, слишком много всего происходило вокруг нее, слишком много всего следовало еще узнать, прежде чем объявлять о своем присутствии.

Девочка терпеливо закрыла глаза, когда в комнату, стараясь не производить лишнего шума, вошли несколько служанок, которые начали поднимать ее, протирая личико ароматной водой и расчесывая черепаховым гребнем волосы.

Уже умея достаточно хорошо притворяться, Юкки сидела с кукольным выражением лица, слушая разговоры прислуги.

А служанки совсем не стеснялись болящей девочки, полагая, что та все равно ничего не видит и не слышит. Наивные. Да только за время побудки и приведения ее, Юкки, в порядок она выяснила, что ночное побоище в тюрьме происходило на самом деле. Что из пленников остались живы только три человека: понравившийся ей самурай Гёхэй, его слуга, а также Тико, сын даймё Мисру, внук даймё Юя, которого мама похитила и держала в зверинце в качестве заложника. Пока мальчик был жив и здоров, можно было надеяться на то, что Юя не предаст Хидэёри в его незримой войне с сёгунатом.

Это очень хорошо, что она не выдала своего присутствия, выдала бы — ничего не узнала.

Во время завтрака Юкки продолжала играть свою роль, надеясь только на одно, собрать как можно больше сведений, и уж потом… Больше всего ей хотелось проникнуть в комнату красавчика Гёхэя, точнее не в саму комнату, а в его мысли, его сны…

Юкки и сама не заметила, как снова скользнула в привычный темный сон. Вот ведь, тоже неприятность, всего минуту назад была вполне нормальной здоровой девочкой, а теперь снова вокруг мрачные стены внутренней тюрьмы и нет никакого способа выбраться наружу.

Правда, на этот раз все было каким-то не таким, Юкки явно ощущала чье-то присутствие. И это было необычно. Кто-то еще находился в точке резервации дочки и внучки даймё, кто-то такой же маленький и жалкий, как и она сама.

Не понимая, что бы это могло значить, испытывая страх и одновременно с тем возбуждение, Юкки мысленно пошарила вокруг себя, отпрянув, когда ее призрачные руки дотронулись до чьего-то холодного лица. Вдруг привиделось, что в ее тюрьму проник злонамеренный Тэнгу, хотя можно ли его обнаружить на ощупь?

Напротив Юкки сидел мальчик с более узкими, чем у нее самой, глазами, пухлый и, наверное, неповоротливый, он походил на колобок невыпеченного теста.

Юкки смотрела некоторое время на мальчика, изучая непрошеного гостя, впрочем, мама всегда говорила ей, что это очень неприлично, вот так, без зазрения совести глазеть на незнакомца. Девочка хотела уже отвернуться, когда обнаружила, что все это время мальчик не менее ее самой поглощен разглядыванием собственного тела. Он поднял руку и долго поворачивал ее, сжимая и разжимая пальцы, потрогал мышцы на предплечье, сравнил две руки, выставив их перед собой. Все это было очень странно.

— Как можете вы разглядывать свои руки, когда здесь я — дочка и внучка даймё! — Юкки насупила брови, уперев руки в бока. — Были бы здесь мои самураи!.. — После последней фразы девочка осеклась, кусая губы, какие самураи? Какая дочка и внучка даймё? Когда она и сама не знает, где находится и как попал сюда этот мальчик.

— Я и сам даймё, — грустно улыбнулся мальчик. — То есть был им, когда был живым. — Он хмыкнул и провел под носом ладонью.

— Даймё? Живым? Ну-ка расскажи. — Юкки и сама не понимала, о чем больше хочет послушать — о том, какими землями управлял незнакомый мальчик, или отчего он умер.

— Разрешите представиться, меня зовут, то есть совсем недавно звали Кияма Укон-но Оданага, господин Хиго, Сацумы и Осуми, член Совета регентов Японии из династии Фудзимото, глава даймё-христиан Японии. — Он печально улыбнулся. — Недавно мое тело сожгли на погребальном костре, было очень красиво.

Они помолчали.

— Но даймё Кияма был взрослым, совсем даже стариком? — Юкки не знала, можно ли верить незнакомому мальчику? Наверное, окажись сейчас они вместе в замке ее родителей, она могла бы надуть красивые губки и убежать в сад. Но здесь… нет, она не хотела снова оставаться одна, не хотела перетасовывать в голове события прошлого, в который раз представляя, как она будет счастлива с Гёхэем, а значит, ей не следовало ссориться с Кияма.

— Я и был взрослым. — Он ухмыльнулся. — Можешь называть меня Кимом. Ты ведь не существуешь, так же как и я.

— Это отчего же я, интересно, не существую?! — Юкки бросило в жар.

— Ну, я думал, ты тоже умерла, но, возможно, просто забыла об этом.

— Ничего я не умерла! — Юкки с тоской посмотрела на глупого мальчишку, отчего-то возомнившего себя главой даймё христиан.

— А я точно умер, то есть перед смертью один человек из ордена «Змеи» успел дать мне эликсир, благодаря которому моя душа, должно быть, покинула тело и… — Он присвистнул.

Юкки подсела ближе.

— Когда я делала вид, будто бы сплю, мама часто говорила об ордене «Змеи», она хотела, чтобы орден помог ей вылечить меня. Но никто так и не явился к нам. Никто из ее ордена.

— Ты веришь, что я всего лишь душа? — Ким посмотрел на нее с неподдельным интересом. Как ни странно, в его мальчишески-пухлом теле Юкки явно различала неторопливую манеру взрослого человека, отчего рассказ Кима не казался ей выдуманным.

— Верю. — Юкки пожала плечами. — Только что я просыпалась в своей комнате замка, приоткрыла глаза, кругом служанки, мама… мое тело и сейчас там, с ними. Иногда я просыпаюсь для того мира, где моя семья, иногда нет…

— Ты сказала иногда? — поймал ее на слове мальчик.

— Ну да, иногда я сижу здесь, и вдруг появляется мишень, и я…

— Словно выстреливаешь в нее? Летишь, пробивая круги, а потом коридоры, коридоры и… а потом ничего не было, я оказался здесь, и вот ты…

— Ну да, мишень, потом коридоры, коридоры, а потом я сталкиваюсь с кем-то и становлюсь им. Хочешь, я и тебя научу? Это весело…

Глава 43 ПЕРВЫЕ ШАГИ

«По-японски кошка — нэко, собака — ину, птица — тори, ребенок — кодомо, это меня так называют. Трудно учить язык без переводчика. С существительными еще ничего, глаголы тоже как-то даются, а вот что делать со всем остальным. Как объяснить, например, что ты чувствуешь? Из-за того, что я начал издавать какие-то словеса на японском, самурай, считающий себя моим отцом, показывает меня гостям как какую-то диковинку. Но, может, оно и к лучшему, на крайний случай сойду за вундеркинда, так, может, поскорее и вырасту».

Павел сидел в садике у дома, где его оставила «мама».

«Мама — хаха, — машинально перевел он, — дедушка — оди-сан или оди-тян, если совсем ласково, с надеждой что-то выпросить».

Павел покопался в кустах, куда с вечера снес украденный у отца нож, и, неловко зажав оружие в руке, начал делать упражнения. На самом деле когда-то он очень даже неплохо владел оружием, но теперь все приходилось начинать с нуля. Впрочем, это ведь хорошо, что с нуля, а не со знака минус, когда у тебя нет ни рук, ни ног — что ты тут будешь тренировать? Смешно…

Новое тело не слушалось, но с другой стороны, Павел и не думал унывать, рано или поздно он сделается гибким и сильным, приспособится наносить и парировать удары, научится новому и вспомнит что-то из того, что когда-то знал.

Когда человек перерождается, он теряет память о предыдущих инкарнациях, Павел отлично помнил свою прежнюю жизнь.

Из дома вышла и застыла на пороге с открытым ртом японская мама.

«Нихоно хаха», — вновь автоматически перевел он, пожалев, что не заметил ее раньше. Теперь она видела нож и, без сомнения, заберет его.

«Что бы сделал на моем месте годовалый малыш? — Павел засунул за спину руку с ножом, но после устыдился своего движения. — Так, глядишь, она ринется опять обнимать меня, да еще чего доброго порежется».

На крыльцо вышел «отец», и Павел, опустив голову, подошел к ним, протянув нож.

— Нофу, — подсказал новое слово отец.

«Ага. Нофу — нож».

— Хай. Гоменасай. Да. Извините. — Павел сам не понял, как получилось, что он вдруг самопроизвольно заговорил по-японски.

Отец какое-то время говорил что-то настоятельным тоном, показывая на нож, все еще находящийся в руках Павла, и грозя пальцем. Пехов автоматически выделил знакомые слова: нофу (нож) и дамэ (нельзя). Часто и в разных вариантах звучало слово «доробу».

«Что, интересно, нельзя сыну самурая? Пользоваться оружием? Можно. Ага. Воровать. Воровать — доробу».

— Доробу даме дес ка? Воровать запрещено? — Павел поднял на родителей глаза, наблюдая воочию, как абсолютно нормальные люди начинают сходить с ума.

— Доробу зен зен даме! Воровство совершенно исключается. — Наконец нашелся отец, приседая возле Павла. В его глазах читалось удивление и одновременно с тем уважение. Неожиданно он взял Павла за запястье и, аккуратно разоружив его, поднялся, и, приняв оборонительную позицию, сделал несколько несложных движений.

Павел протянул руку и, когда отец положил на нее нож, попытался проделать то же самое. Дудки. Малышовое тело не собиралось слушаться, но он делал упражнения еще и еще, пока не добился хотя бы приблизительного сходства. Его кимоно промокло от пота, но Павел продолжал и продолжал наносить удары невидимому противнику, время от времени поглядывая на застывших перед ним родителей.

«Они должны понять, что со мной можно как со взрослым. Что мне нужно учиться владению мечом, меня нужно отдавать в конный спорт, помогать мне с изучением языка! Они поймут, не дураки же. Ну и что, что я маленький, что же теперь, ждать, когда состарюсь или отупею?» — Наконец он выдохся, понимая, что больше не может сделать ни одного движения, а простой рисунок боя так и остался невыполненным им.

Увидав, что он закончил, родители и собравшиеся слуги разразились аплодисментами и радостными криками, все бросились поздравлять его, так что Павел сначала ошалел от такого внимания. Они, его первые зрители, как будто даже не заметили огрехов в его тренировке, вместо этого они ликовали уже тому, что их отпрыск впервые взял в руки нож и начал куролесить с ним.

Интересно быть ребенком.

Глава 44 МЕДИТАЦИЯ ХИРОМАЦУ

Потерпев поражение во время штурма замка Грюку, черные самураи Хидэёри напали на его соседа Оми, из клана Касиги, но поскольку Оми с семьей жил в деревенском домике в Андзиро, смести его с лица земли не представляло особой сложности. Первый же залп снятой с голландского корабля пушки начисто разрушил небольшой сарайчик деревенского старосты и развалил крышу дома Оми, легкие седзи с треском разлетелись на фрагменты, попадали на пол несколько фонарей, начался пожар, свалилась центральная балка, придавив жену Оми Мидори, она горела заживо, не в силах выбраться с разбитым позвоночником.

Сам Оми в этот момент был на озере, где общался с рыбаками. Пальба застала его за хозяйственными делами, впрочем, как и все самураи, он был опоясан двумя мечами, так что, поняв, что в деревне происходит что-то из ряда вон, бросился к своему дому, по дороге скликая самураев.

Нападение произошло не ночью, как обычно делали собравшиеся в разбойничьи шайки ронины или как поступали прежде самураи Хидэёри, а посреди бела дня. Тем не менее это никак не помогло Оми. Некоторое время он и его люди безрезультатно метались по деревне, пытаясь понять, с какой стороны подкрался к ним враг. Враг же обошел деревню, встав вокруг нее и разместив четыре пушки по сторонам света. В считаные минуты в деревне не осталось ни одного целого дома или амбара, в пыли и гари корчились искалеченные лошади, с громким лаем бегали очумевшее от ужаса собаки, уцелевшие дети пытались спрятаться в полуразрушенных зданиях, которые падали им на головы.

Когда над деревней Андзиро поднялись столбы черного дыма, которые заметили с дозорной башни замка сера Глюка, спасать деревню было уже поздно. Хиромацу, правда, выехал с замковыми самураями, но когда они поравнялись с прежде богатой деревней, им оставалось только наскоро выразить соболезнования и тут же, вновь сев на коней, помчаться в бесполезную погоню за разбойниками. Но тех и след простыл. Что немудрено было сделать, ведь самураи сына Тайку не представляли собой обычной армии, это были разрозненные отряды, которые могли в одно и то же время нападать на совершенно разные населенные пункты, а потом исчезать в горах малыми группками по нескольку человек. Черные кимоно носили далеко не всегда, скорее, для устрашения или маскировки, если приходилось выступать в ночное время. Впрочем, кимоно — штука легкая, ее можно снять, как змея снимает кожу. А внизу, под черной кожей, кожа другая. Какая? А какая больше нравится. Или какая больше к данной местности подходит. На территории господина Грюку замок приходится осаждать — нет проблем, коричневые кимоно с черными поясами вассалов Токугава, в вотчине покойного Кияма, ныне Умино, — голубые с крестами.

Первым это понял старый Хиромацу, который сразу же после памятного нападения на замок зятя лично осмотрел трупы врагов, под черными кимоно которых с ужасом для себя он обнаружил знакомые коричневые одежды вроде тех, что носил долгие годы сам.

Правда, в случае уничтожении деревни Андзиро были и другие странности, например, аккуратная прежде, ухоженная дорога к деревне с изящным горбатым китайским мостиком, который так любили жена самурая Оми и его мать, — дорога была взрыта и только что не перепахана, а мостик разрушен. Вместо большого удобного дома Арекусу — черный пепел. Казалось, что здесь прошла пешим строем целая стая драконов, вонзаясь острыми кривыми когтями в землю и волоча за собой длинные шипастые хвосты. Таким же манером оказались уничтоженными несколько рисовых полей, превращенных в сплошные лужи жидкой грязи, но самое странное, что ужасные следы совершенно никуда не вели. Они ползли из деревни на 500 моммэ и прерывались, так, словно грозная стая вдруг поднялась в воздух.

Пройдя по следу, но так ничего и не поняв, Хиромацу вернулся к Касиги и, порекомендовав первым делом починить дорогу, был вынужден откланяться, заверив, что со своей стороны сделает все возможное для того, чтобы разбойники были наказаны.

Версию о том, что на замок и деревню напали воины сегуната, Хиромацу сразу же отмел как дурацкую. Если бы Токугава-сан потребовалась голова Арекусу Грюку или головы его домочадцев, нужно было всего лишь послать приглашение в свой замок в Эдо. Поэтому он сразу же сел на коня и, взяв с собой пару десятков самураев Ала, поскакал в сторону Эдо. Токугава должен был узнать об измене от своего первого и самого верного друга.

Ветер развевал оранжевые монашеские одежды, поверх которых Хиромацу велел надеть на себя старую броню, которую он оставил в замке для Амакаву, когда еще только собирался уходить в монахи. Его голову венчал боевой шлем, прошедший вместе со старым воякой, почитай, все сражения, сначала вместе с Ода Нобунага, а затем и с Токугава-но Иэясу.

Копыта коней отстукивали сигнал тревоги. Хиромацу, конечно, было совестно, что он забрал лучших лошадей из замка зятя, но по-другому было нельзя. Оставь он Алу и Фудзико лошадей и не успей предупредить Токугава-сан, следующий штурм замок может и не перенести.

Они миновали заколоченную недавно церквушку, пронеслись мимо синтоистской молельни, не отвесив ни единого поклона. Боги в Японии не дураки, понимают, когда не до них, не сердятся. Перебрались через узкую речушку, погнушавшись ветхим крестьянским мостиком, даже не вылезая из седел, перешли вброд, пронеслись мимо зеркальных рисовых полей, протоптались сквозь ячменные поля, в следующий раз урок деревенскому дурачине, пошто удумал посреди дороги огород городить. И, спешно поднявшись на небольшой бугорок, встали там, обозревая окрестности.

Пока черной пакости поблизости было не видно, хотя разбойники, помнится, были особенно охочи до переодеваний. Вспомнив о том, как самолично стягивал черные, пропитанные кровью, прожженные кимоно с еще теплых покойников и как под ними обнаружилась коричневая форма воинов Токугава, Хиромацу не мог отделаться от мысли, что он упускает что-то очень важное. Что-то такое, без чего бесполезно нестись сломя голову и выжимая последние силы из людей и несчастных животных. Но что? Вообще что такого сверхсрочного мог поведать старый негодный монах сегуну Японии? То, что на землях сегуната творится беззаконие? Безусловно. Что кто-то нагло посреди бела дня напал на замок хатамото самого Токугава-но Иэясу и при этом пользуется формой воинов сегуната? Да, об этом сегуну, безусловно, будет интересно послушать.

Но где гарантия, что он не получал похожих донесений прежде? Кто может подтвердить, что Токугава со своей знаменитой сетью шпионов, разбросанной по всей стране, не знает о том, что происходит у него под носом? Скорее всего, подобные бесчинства творятся повсеместно, и он, дуралей Хиромацу, всего лишь подтвердит уже известное.

Хиромацу закусил ремешок от шлема, как привык делать во время сражения. Ремешок держался у самых губ, поэтому во время драки его лучше было зажимать зубами, в случае ранения это сдерживало крик или стон. А показывать свою слабость при посторонних старый вояка не любил.

Но если Токугава давно знает о происходящем, не глупо ли лететь теперь к нему, сообщая давно попахивающие тухлятиной новости?

Велев дать лошадям отдых, Хиромацу спешился и уселся на свернутый в несколько раз футон, который услужливо положил ему один из самураев Ала.

«Что же я упустил, старый дурак, Железный Кулак. — Хиромацу закрыл глаза, стараясь абстрагироваться от окружающего мира. — Что-то ведь упустил. Черные кимоно, коричневые, ясное дело, кимоно можно надеть любые. Хорошо придумали, точно в театре… Театр… кто у нас любит театр? Токугава и любит, в молодости, помнится, играл, говорят, до сих пор роли наизусть знает. Кто еще? Тайку любил, Осиба, подстилка его, театр обожала, Кияма — так себе, Оноси… — понятия не имею, да и умер он давно, разве что дети и внуки».

Хиромацу позволил внутреннему занавесу отгородить его от окружающей действительности.

«Что я должен понять из этого урока? Понять, кто именно гадит в сегунате? Кто это может быть? Скорее всего, те, кто считают себя обиженными, кто утратил наделы, перестал быть даймё, самураи, лишившиеся хозяев, по своей сути способны собираться лишь в небольшие шайки, грабить крестьян, дабы хоть как-то содержать свои семьи. Бесхозные ронины — не то, тут явно ощутим военный гений. Такой же, как у Токугава-но Иэясу, Ода Нобунага, такой же, как был у Тайку Хидэёси».

Сознание Хиромацу плыло, унося его в неведомые дали, в далекое прошлое, теплой пеленой полупрозрачные занавеси закрывали его от окружающего мира, закутывали коконом, чтобы в результате он смог выбраться из него сияющей бабочкой.

Хиромацу вспомнил Тоётоми Хидэёси таким, каким тот был в молодости. Маленький, похожий на злую обезьяну крестьянин из провинции Овари, тогда еще только Хидэёси, благородную фамилию Тоётоми император пожаловал ему значительно позже. Старше Хиромацу аж на пять лет, с 1536 года, сколько бы сейчас исполнилось, и думать не хочется. Хотя, чего греха таить, много их, долгожителей, в Японии, вроде как войны и междоусобицы неизбывны, а все равно умудряется народ дожить до ста лет, а есть кто и поболее.

Хидэёси рассказывал, как с юности мечтал стать самураем, для чего оставил родительский дом и ходил от одного даймё к другому, нанимаясь, где склады охранять, а где и в заварушке поучаствовать. Заварушки в те времена встречались часто, а охранять, да с этими войнами что ты будешь охранять? Ни у кого ничего толком и не было-то. Счастье улыбнулось безродному крестьянину в тот год, когда он присоединился к Ода Нобунага, юноше, младше его на двадцать лет, но с головой непревзойденного стратега и тактика. Тому самому, который чуть позже подмел под себя пол-Японии, став властителем богатейшей Овари. Ода Нобунага собирал армию, призывая под свои знамена всех, кто только может держать в руках оружие. Почувствовав силу и воинский талант Хидэёси, Ода сделал его генералом. Генералом, которого свет не видел и не увидит никогда.

Хиромацу почесал задницу, устраиваясь удобнее. О ком, о ком, а о Тайку он мог вспоминать часами, да что там часами, днями. Хорошее было времечко! О том, как он построил за одну ночь замок Суномата в 1566-м, такое невозможно даже в мирное время, а тут война… А как он прикрывал тылы Ода Нобунага в битве при Канагасаки, это через четыре года после сказочно отстроенного замка, а «водный штурм» замка Такамацу! На джонках, с половиной не умеющих плавать самураев! А ведь Такамацу — не бедная деревенька, это вам не крестьян разорять, их жен да дочерей пользовать, там лучшая школа искусства внезапного нападения — Иаи.

В Такамацу! А ведь это совсем не низкое местечко, к замку пока по каменной лестнице поднимешься, ни одну мантру прочитаешь. Да и не было в тех местах еще такого наводнения, и в тот год не давал ни Будда, ни какой другой бог. Кто дал? Да сам Хидэёси всесильный и устроил. Как устроил? Про то его надобно было спрашивать. Тогда, теперь уже поздно.

Да, великий был человек Хидэёси, крестьянский сын, таких больше нет. Когда в 1583 году погиб Ода Нобунага в храме Хоннодзи, пал из-за предательства Акэти Мицухидэ, будь он проклят во веки веков, Хидэёси занял его место, получив от императора должность регента-кампаку и «великого министра» дайдзёдайдзин, а также фамилию аристократического рода Тоётоми.

Хиромацу усмехнулся, вспоминая надутые рожи представителей природной аристократии, и с сердцах сплюнул. Кто все вы, а кто он! Безродный Хидэёси объединил под своей рукой раздробленные княжества Японии — Ханы, сделав страну единой. Составил общеяпонский земельный кадастр, который стал основанием для налогообложения населения, провёл изъятие всего имеющегося у крестьян и мещан оружия, открыв так называемую «Охоту за мечами».

После этой памятной «охоты», в которой пришлось участвовать и Хиромацу, мечи было разрешено носить только самураям, а японское общество как-то естественно разделилось на самураев и всех остальных.

Самураи были при оружии, и вся власть была у них — это логично. После самураев шли крестьяне, ниже по иерархической лестнице располагались ремесленники и торговцы. И это правильно, не будет крестьян — не будет еды, можно жить без одежды, без посуды, но без еды не получится. Он это по опыту длительных походов знал. Крестьяне были полезны, хотя кого-кого, а крестьян завсегда было в изобилии, впрочем, он и самураев-то не привык жалеть, не то что безродных…

Горожане, и особенно зажиточные торговцы, получили название «тёнин», им разрешалось жить только в определенных районах, чтобы не расползлись, а то завели манеру, чуть только правитель не по душе, вещички в зубы и мотай в горы или деревню к родственникам. А самураям потом ни перепись совершить, ни нужную лавочку или едальню какую ни на есть отыскать.

Потом Хидэёси взялся за запрет христианского вероучения, а когда гоняться за чужеземными священниками и их паствой показалось скучным, кинулся завоевывать Корею и Китай. Да, лихие были времена, не то что нынешние.

Хиромацу вспомнил, как была красива Осиба, когда Хидэёси назвал ее своей женщиной. Потом на память пришел сын Хидэёси и Осибы Хидэёри — мальчик, для которого отец был готов покорить Китай, покорить целый мир, ребенок, которого он так ждал и которого мечтал сделать правителем всей Японии.

Хотел, мечтал, а вот судьба… да, рано ты ушел к предкам, славный Хидэёси, мальца поднять не успел. Да, мал был Хидэёри, слаба Осиба, силен Токугава, вот и взял верховную власть.

И тут Хиромацу неожиданно проснулся, дернувшись во сне. И не заметил-то, как уснулось. Бывает же. Все как есть встало на свои места, из кокона семислойного вылупилась оранжевая бабочка о двух мечах.

«Вот же, вот же — отгадка, подсказал Будда, спас! Сон ниспослал вещий! Кого больше всего обидели в Японии, как не наследника Хидэёси? Отец Японию в кулак собрал, а сыну кулак этот шишом и вышел. Вот и думай после этого, кто теперь замки сторонников Токугава крушит? Не сам Хидэёри, так его ближайшие сторонники. А как же иначе? Осиба — змея подколодная, Исидо — сбежавший, Будда ведает, в какие края, проклятый род даймё Оноси, которых Токугава из милости в живых оставил. Милость победителя — очень большое оскорбление. И…»

Хиромацу оглянулся и опешил. Должно быть, ниспосланный Буддой сон был настолько глубоким, что пока он спал, вокруг него плясала свою вечную пляску лихая военная смерть. Сейчас в нескольких шагах от Хиромацу тут и там валялись трупы его людей, из которых неведомые убийцы даже успели вытащить свои стрелы, не было ни одной лошади, а костерчик, который недавно запалили его ребята, оказался потушен и угли разбросаны. Хиромацу не обнаружил ни одного вещмешка или оброненного оружия.

Должно быть, его сочли мертвым или вообще не заметили.

Хиромацу заметался по холму, еще совсем недавно казавшемуся таким безопасным и мирным и сейчас покрытому телами павших самураев.

Но если его сочли мертвым — отчего же оставили мечи? Зачем мертвому мечи?

Не в силах найти ответы на эти вопросы, он вышел на дорогу и побрел в сторону Эдо, готовый выполнить свой долг и, пусть и пешим, явиться в Эдо и принести известие Токугава-сан или принять бой и умереть от рук неизвестных врагов.

Глава 45 НЕПОДВИЖНО СИДЯЩИЙ МОНАХ

Говорят, лучший враг — мертвый враг, лучше сказать: правильный враг — мертвый враг. Хидэёри никак не мог приучить себя к мысли уничтожать всех, кто так или иначе оказывался у него на пути.

После того как мать убедила его напасть на замок Арекусу Грюку, и он со всем почтением выполнил ее желание, потерпев при этом поражение, Хидэёри велел своим людям отступать и сам, скинув черные одежды, облачился в платье, более приличествующее торговцу, нежели самураю и тем более сыну Тайку. В таком виде он мог незаметно путешествовать по стране, не боясь быть узнанным врагами.

Война есть война, но кто, например, сказал, что на войне нужно непременно быть во всем честным с противниками? Никто не сказал. Побеждает не всегда сила, часто выиграть удается тому, чья голова лучше соображает.

Отступая через земли Грюку, начальник стражи Хидэёри приметил поднимающихся на холм самураев в коричневой одежде. Они тотчас же залегли в кустах, пытаясь понять, с кем им посчастливилось встретиться.

Очень скоро посланные на разведку самураи доложили, что незнакомцев всего каких-нибудь два несчастных десятка. Ерунда, с Хидэёри было четыре десятка, ко всему прочему им до сих пор удавалось оставаться незамеченными, наблюдая за тем, как незнакомые воины устраиваются на привал.

— Пристрелить всех, — велел Хидэёри, уже жалея, что задержался из-за такого ничтожного отряда. Рассредоточившись вокруг приметного холма, его лучшие стрелки заняли удобные позиции, и вскоре приказ был исполнен. Одновременно из пяти колчанов вылетели стрелы, свалившие сразу же несколько воинов в стане противника. Со стороны наблюдательного пункта сына Тайку было видно, как чужие самураи выгибались, поймав горлом или спиной стрелу. Кричали ли они? Должно быть, какие-то звуки все же издавали, но со своего места Хидэёри ничего не слышал. Все произошло очень быстро.

Отправив своих людей собирать стрелы, сын Тайку не поленился и сам подняться на холм, любопытствуя насчет того, кто же пожаловал в гости. Тут же его самураи выдергивали стрелы из трупов и еще живых людей, добивая мечами раненых.

Кто-то тронул Хидэёри за плечо, привлекая его внимание, и он увидел сидящего посреди побоища монаха, на поясе которого поблескивали два меча, а глаза была закрыты в молитвенном экстазе.

«Любопытно». Вынув из ножен меч, Хидэёри приблизился к незнакомцу, готовый в любой момент отразить внезапную атаку. Человек в оранжевом не двигался.

Хидэёри подошел ближе, пытаясь угадать, дышит ли таинственный монах, воистину, было бы неразумно убивать человека, способного к столь глубокому сосредоточению. Неразумно и крайне расточительно. Много ли еще в Японии подобных людей? На всякий случай он слегка толкнул монаха ногой, но тот остался неподвижным.

Слушая, как под сандалиями трещат прошлогодние ветки, Хидэёри обошел монаха, изучая обстановку, на плечо служителю Будды села лупоглазая стрекоза, в траве прошуршала черная змейка, человек оставался неподвижным, словно статуя. Неожиданно пришло на ум странное стихотворение, которое читал ему Грюку-сан, еще когда Хидэёри был ребенком:

Вновь, на короткое время стихотворения, Хидэёри оказался в детстве, вспомнив игры в осакском замке, учащего его плавать высокого и красивого Токугава-сан и Алекса Глюка, обещавшего взять его к себе на корабль. Не взял. Обманул. Точнее, Хидэёри и сам бы не пошел, кто его знает, что может быть на уме у хитрожопого варвара.

Хотя с ним всегда было интересно, Арекусу Грюку был отменным рассказчиком, но его рассказы не были поучительными, как у приставленных к наследнику Тайку учителей. Токугава даже говорил, что большинство его историй неприличные, и их не подобает слушать готовящемуся управлять целой страной Хидэёри.

«Управлять страной!» Да уж лучше бы тогда он ходил в море вместе с Арекусу, лучше бы больше учился бою на мечах и стрельбе из луков, чем до бесконечности зубрить придворные ритуалы, как следует себя вести, что делать. Все равно в результате предатель Токугава забрал у него все, оставив смехотворно мало — построенный отцом осакский замок, небольшой гарнизон самураев, с которыми невозможно поднять восстание и, скинув предателя, занять его место. Законное место, полагающееся наследнику? Тайку.

Хидэёри еще раз посмотрел на молчаливо сидящего монаха и вдруг узнал его. Как же давно это было — перед ним с бритой головой в монашеских одеждах восседал сам Тода Хиромацу, прозванный в военных кругах Железным Кулаком. Человек, долгое время являющийся правой рукой Токугава-сан и более десяти лет назад ушедший в буддийский монастырь замаливать грехи прошлого.

Долго же ему их замаливать!

Подчиняясь вдруг охватившей его злобе, Хидэёри замахнулся мечом, надеясь одним мощным ударом снести голову врага, но в последний момент что-то привлекло его внимание: внизу, в долине полыхнула какая-то белая вспышка. Хидэёри застыл с занесенным мечом, в то время как его самураи тоже начали всматриваться в странную и красивую картинку: по зеленому лугу летела белая молодая кобылка, весело играя с ветром.

— Хороший знак. — Подумав, Хидэёри опустил меч. Грациозное животное весело гонялось по лугу, уморительно подскакивая, вставая на задние ноги и чуть ли не переворачиваясь через голову. — Живи, старик. — Наследник Тайку в последний раз взглянул на так и не проснувшегося Хиромацу, вдруг представив себя ребенком, чье лишенное души тело — пригоршня осенних листьев — упало на руки каменного изваяния монаха.

Приказав своим людям следовать за ним, он повернулся к Хиромацу спиной и, нимало не опасаясь подлого удара, начал спускаться с холма. Когда они почти что выбрались на дорогу, прозвучал гром. Но дождя не было.

Глава 46 ХИДЭЕСИ

Хидэёси родился в семье крестьянина Яэмона, в деревне Накамура, что в провинции Одавара, в конце зимы пятого или шестого года Тэнбун. Придворные льстецы убеждали Хидэёри в том, что его отец — отпрыск обедневшего самурайского рода, предки которого служили пехотинцами асигару, но Хидэёри знал наверняка, что у него крестьянские корни. Отец никогда не стеснялся признавать это. Признавать, что он, крестьянин из деревни Накамура, сумел поставить на колени всю Японию, в то время как сынки даймё были способны только сочинять стихи и переплетать ноги с женщинами.

Отец рассказывал, что после смерти его отца, деда Хидэёри, его мать вышла замуж во второй раз за злого, жестокого человека, ненавидящего пасынка.

— Отчим был хуже некуда! Я целыми днями ходил с синим опухшим лицом и разбитыми губами. Вот как он меня учил уму-разуму. Хороший был человек! — неожиданно подытоживал он, умиляясь тому, как маленький Хидэёри выпучивал на него глаза. — Отличный человек. Если бы он не бил меня каждый день, разве я додумался бы сбежать из дома и стать самураем? Так и крестьянствовал бы в деревне на нашем наделе, так бы и гнул спину на самураев. Какое-то время я нанимался то к нашему господину, то к его соседям. Соседи обычно более охотно берут к себе воинов, служащих до этого поблизости. Такие ребята отлично знают территорию предполагаемого противника, как пролезть туда незаметно, где стена в замке похуже, и друзья у них есть, и родители. Можно и в качестве шпиона послать, и если убить кого, они лучше сориентируются…

Потом в Суруге началась заварушка, а где воюют, всегда нужны новые самураи, и я, потолковав со своими ребятами, друзей к тому времени уже было с избытком, все такие же, как и я, сорвиголовы, пошли грязь дорожную месить в Суругу, под знамена клана Имагава. Правда, хозяева там больно чопорные были, как же — древний род, клан, свой герб, родственники при дворе спины гнут, крестьян не брали, брезговали. — Отец весело взъерошил челку Хидэёри. — И тебя бы не взяли. Ни за что бы не взяли, светик мой ясноглазый. Пришлось убить какого-то самурая и назваться его именем — Киносита Токитиро. Каково? — Отец смеется. — Вот под таким чудным именем и поступил я в десяток самурая Мацусита Наганори, вассала Имаґава.

— Это не тот самый Мацусита Наганори, из замка Кусано? — спрашивает Хидэёри.

— Он, — отец смеется, прикрыв щербатый рот ладонью, — ровно через пятьдесят лет я нашел и отблагодарил десятника Мацусита Наганори за доброту его и ласку. Это хорошо, когда тебя захочется поблагодарить спустя много лет, много смертей, много дорог… Я пришел к нему и сказал: помнишь меня, бывший десятник Мацусита Наганори? Помнишь желторотого юнца — самурая Киносита Токитиро?

— Помню, господин! — склонился он в поклоне. А сам дрожит — умора, зубы так и клацают. Видать, решил, бедолага, что я его покараю за былую строгость.

— Так вот, теперь, когда я стал тайку, я хотел бы отблагодарить тебя, подарив замок и земли. — Отец проникновенно смотрит в глаза Хидэёри и вдруг снова смеется, и велит выпить с ним как мужчина с мужчиной. Сладковатое саке слегка дымится, пить его горячо и прекрасно. Лицо отца раскраснелось над паром, рядом две женщины подливают саке отцу и сыну, Хидэери не видит их лиц, но да это и не важно.

— Потом в 23 году Тэнбун я ушел от Имагаву и примкнул к Ода Нобунага в ранге носителя сандалий. Я все время думал, как выслужиться перед своим новым сюзереном, как обратить на себя его взор. Подлинным самураем, детям даймё, было некуда расти, сын даймё и сам рано или поздно сделается даймё, а сын военачальника унаследует пост и самураев отца. К чему из кожи вон лезть, а я шел с самого низа, с низа, чтобы мои дети, чтобы мой сын мог наслаждаться вершиной. Знаешь, как приятно порой пописать на головы прохожих? — Отец подмигивает Хидэёри, женщины смеются. — А давай-ка вместе! — Они поднимаются и, выйдя на балкон замка, одновременно писают вниз. Золотистые струи сплетаются, и невозможно уже определить, где капли Хидэёси, а где моча Хидэёри. Все перемешалось, сделавшись единым золотым дождем кратковременного счастья.

— Я думал, как отличиться перед Нобунага, и придумал, моему сюзерену было необходимо срочно поставить замок, и я завершил строительные работы за три дня. Всего за три дня! Небывалое дело! Многие тогда посчитали, что я продал душу какому-нибудь злому божеству! Но в отличие от наших людей, я был крестьянином, хорошо разбирающимся в хозяйственных делах, так что… — Он машет рукой. — Нобунага высоко оценил мои труды и даже назначил меня управителем призамкового города Кийосу, поручив мне как управляющему осуществлять все финансовые операции рода Ода! Небывалое для крестьянина положение в обществе. Но это было еще только начало. В 7 году Эйроку господин одарил меня еще более щедро, разрешив вступить в брак с дочерью его вассала Асано Нагамаси. А еще через два года, в 9 году Эйроку, я за ночь возвел укрепление в болотистом районе Суномата, которое стало главным плацдармом для штурма вражеской цитадели. Я уже имел достаточно высокое положение в обществе и, проведя переговоры с рядом влиятельных генералов противника, переманил их на нашу сторону. Да. — Отец берет с подноса кусочек рыбки, вертит ее какое-то время перед собой, ухватив тонкими палочками хоси, отправляет в рот. — Когда они поверили мне и перешли на сторону Нобунага со всеми своими людьми, лошадьми, с сундуками, полными золота и серебра, и амбарами с зерном, ход войны изменился, мы начали побеждать!

В 11 году Эйроку мы пошли на Киото, где после победы я и Акэти Мицухидэ вдвоем были назначены соправителями столицы.

Позже, в 1570-м, или, как более привычнее, 1 году Генки, вместе с Ода Нобунага мы бились против рода Асакура, властителей северной провинции Этидзен. В это время наш союзник Адзаи Нагамаса перешел на сторону врага, и вместе с Асакурой они попытались взять нашу армию в тиски.

Тогда сюзерен принял решение уходить с основными силами, в то время как я со своим флангом должен был прикрывать их отступление с тыла. В Канагасаки это было, как сейчас помню. Никто не верил тогда, что мы уцелеем, но смерть — путь самурая, и мы дрались как чертовы покойники, для которых смерть уже в прошлом. И мы выжили! Странное дело, до сих пор не пойму как — но выжили. А еще через три года — 1 год Тенсё — мы покорили северную часть провинции Оме и вырезали род Адзаи. Всех, до грудных младенцев и беспомощной старой бабки, живущей в своей личной деревне. Всех! — Отец поморщился, отчего его обезьянье лицо сделалось похожим на старое-престарое дерево.

— В награду за доблесть я получил эти земли и замок Нагахама, в котором сейчас делается ремонт. В то время я еще не имел собственных вассалов, поэтому первое, что сделал, — принял на службу своих родственников из деревни и особо отличил отчима, само его присутствие делало меня злым! А самурай должен быть злым, точно собака. Бешеная собака, которая одна может броситься на целую армию противника, потому что одержима бесом и не думает о своей шкуре. Вот таким меня делал покойный отчим. Потом к замку начали приходить нищие ронины и бывшие вассалы рода Адзаи, оставшиеся без господ, но не пожелавшие покидать насиженные земли. Я принял их почти всех, всех, кто мог смотреть мне в глаза, не опуская головы. Это были сильные и умные люди.

— Но разве они не должны были быть верными роду Адзаи? Ты не боялся, что они отомстят тебе? — спросил Хидэёри.

— Могли, конечно, и отомстить, но я, глупый крестьянин, рассудил так — да, я уничтожил род Адзаи и сделал этих людей бездомными и бесхозными. Да, они могут сколько угодно оставаться верными мертвым, но могут и присягнуть на верность мне. Что возьмет верх — желание прослыть верным мертвым хозяевам? Или потребность содержать свои семьи? Жить в нормальных домах? Иметь жалованье и носить два меча. По сути, самурай — собака, которая не может без хозяина, и если один хозяин умрет, отчего не пойти к другому? Я принял присягу от этих людей и ни разу не пожалел об этом. В 3 год Тенсё состоялась битва при Нагасино, в которой аркебузиры Ода Нобунага покончили со славной и легендарной конницей рода Такеда. После этой победы, буквально через год, я стал помощником генерала Сибата Кацуие, командующего войсками Ода. Теперь против нас был поистине великий и непредсказуемый враг Уесуги Кенсина. При звуках его имени любой, даже самый сильный и опытный полководец, непременно накладывал себе в набедренную повязку или писал на ноги. Я понял, что против Уесуги мне не выстоять, и честно доложил об этом на совете. Но наш командующий поднял меня на смех, назвав подлым трусом. Это был упрямый и невежественный человек, он не понимал, что его упрямство способно положить целую армию и в конечном итоге погубить Ода-сан. Все было напрасно. Я ушел с совета оскорбленным, но не убил себя, как, должно быть, надеялись мои враги, а, забрав своих людей, без разрешения покинул поле боя. — Хидэёси вздохнул. Сидящая рядом с ним женщина, прикрывшись рукавом, украдкой смахнула прозрачную слезу.

— Как я и предсказывал, армия была разгромлена, Ода хотел казнить меня, но передумал, так как знал меня как отличного полководца и верного ему человека. В тот день я говорил с ним один на один в его походном шатре, я объяснил, что не желал гибели своих людей в битве, откуда их могли вынести только мертвыми. Я доказал ему, что бросился бы в бой за него не задумываясь, будь то хоть армия самого дьявола, но не хотел рисковать всем там, где не было ни одного шанса. Великий человек — он понял меня и простил. За свое «предательство» я получил строгий выговор и почитание своих самураев, многие из которых живы до сих пор. — Он замолчал, отхлебывая из чашечки горячее саке. — Дал строгий выговор и назначил командующим войсками.

«Раз ты такой рачительный хозяин, что не хочешь рисковать простыми айсигару, которых можно набрать с избытком в любой провинции, будешь теперь беречь всех моих самураев».

В то время мы должны были выступать против могущественного рода Море с Тюгоку. Потом мы воевали с кланами Акамацу, Бессё и Кодера, продвигаясь от одного завоеванного замка к другому. Когда мы разбивали какого-нибудь даймё, его люди просились служить к нам, и мы увеличивали армию. На отвоеванных землях мы сажали своих ставленников и управляющих, с тем, чтобы они собирали налоги для нужд армии. Одним из важнейших опорных пунктов после битвы с Кодера стал замок Химедзи. В 7 году Тенсё на нашу сторону добровольно перешел клан Укита, что прежде подчинялся Море. Но уже через год нам прищемили хвост в нашем собственном тылу, восстал род Бессё, и мы были вынуждены остановить свое наступление на запад и возвращаться. Почти сразу же мы окружили и осадили замок восставших. Хотя быстрого взятия замка не получилось — мы потеряли целый год на вытравление смутьянов! Только после этого мы смогли продолжить свой поход, покорив для начала Тадзима, что находилась под владычеством Ямана. Это был славный и весьма древний самурайский род, но, должно быть, их древняя кровь с годами сделалась жидкой, и глава рода все не мог решиться на решительные действия, чуть не уморив своих вассалов бездельем. В замке Тоттори они собрались на воинский совет, желая только одного, чтобы их сюзерен был мужчиной и самураем и принял наконец какое-то решение. Но тот молчал. Тогда обиженные подобным поведением вассалы постановили изгнать природного господина и все вместе перешли на сторону Море.

Они думали, что будут сидеть в замке Тоттори вечно, в то время как я и мои люди издохнем от голода и холода под его стенами. Ерунда! Природные аристократы просто не знали, с кем имеют дело, у меня было достаточно денег, чтобы направить своих людей во все прилегающие к замку деревни, где мы скупили весь провиант, после чего оставалось только расположиться лагерем вокруг замка, есть, пить, время от времени простреливать стены и ждать, когда защитники согласятся сдать нам цитадель. Так и произошло. — Хидэёси подмигнул сыну. — Хидэёри, дорогой мой, если когда-нибудь к тебе на службу будет наниматься безродный крестьянин или лукавый торговец, заклинаю тебя, не прогоняй его сразу, кто знает, может быть, именно его знания, знания, не доступные самураям, помогут тебе в решающем сражении.

Хидэёри чувствовал, как по телу разливается приятное тепло, комната ходила ходуном, лицо отца расплывалось в пьяной дымке.

— В десятом году Тенсё я перешел границу провинции Биттю, где осадил замок Такамацу… — Слова отца теперь раздавались точно из глубокого-преглубокого колодца, они дробились эхом, отскакивали от стен, в комнату внесли дополнительный свет, и пьяный Хидэёри разлегся напротив отца на циновке, положив голову на колени одной из придворных дам.

— Замок Такамацу — не простое местечко, очень неудобное для осады, кошмар для штурма, со всех сторон горы, которые закрывают замок так, точно он стоит в каменной чаше. Две реки, во время разлива которых обильно заливаются рисовые поля, и крестьяне каждый год с урожаем. Отличное место для жизни. Зато крайне сложно без разрешения хозяев замка переправиться на другой берег, все простреливается, замок-то на вершине, а вокруг — пустота, не спрячешься. — Хидэёси почесал затылок и, обняв сына, поднял его на руки и отнес на свою постель.

— Что же вы сделали, отец? — сквозь сон попытался продолжить увлекательный рассказ Хидэёри.

— Что-что… перекрыл воду, реки вышли из берегов и затопили долину. Замок оказался крошечным островком, со всех сторон окруженным водой. Правда, дожди еще помогли… — Он бережно уложил сына. — Утомил я тебя совсем, тоже совесть ведь нужно иметь, мальчик пьяненький, а я ему о сражениях толкую, право, совестно…

— Что же было дальше, отец? Как ты стал тайку? — Хидэёри задержал его за рукав, так что правителю, хочешь — не хочешь, пришлось присесть рядом.

— Как-как, Ода-сан был принужден совершить сэппуку. Вот как. В киотском храме Хоннодзи, окруженный десятью тысячами мятежника Акэти Мицухидэ, он покончил с жизнью. — Хидэёси вздохнул. — В то время я как раз штурмовал Такамацу с воды, когда из ставки прискакал гонец с печальным известием о том, что моего сюзерена больше нет в живых. Я зарубил гонца на месте, чтобы он не посмел болтать, ведь если люди узнают, что их командующего больше нет… в общем, от всех скрыл, от своих и тем более от чужих. От имени Ода-сан я заключил мир с родом Море и спешно погнал самураев в сторону Киото. Мы бежали, как черти в аду! Днем и ночью бежали, потому что не я один мог прийти в Киото и принять на себя полномочия, принадлежащие прежде Нобунага. С другого фронта спешил другой его близкий соратник — Токугава-но Иэясу, который, в отличие от меня, был из знаменитого самурайского рода и имел больше прав.

— Я знаю Токугава-сан, знаю, — сквозь сон кивнул Хидэёри. — Он мне кораблик смастерил из скорлупок, и вообще…

— И вообще, — передразнил его отец. — В Киото я явился на три дня раньше, чем твой корабельных дел мастер, славный Токугава! Кто встал раньше, сожрал больше! Слышал такую пословицу? Так вот, у меня было сорок тысяч самураев, и 12 июня 1582 года мы просто смяли войска Акэти Мицухидэ в битве при Ямадзаки. Мицухидэ попытался скрыться всего-то с несколькими десятками самураев. Я не преследовал его и был прав, славный воин был вскоре бесславно убит местными крестьянами, когда грабил их, чтобы раздобыть еды для себя и своих людей, а также найти корм для лошадей. Я не убивал Акэти Мицухидэ, больно надо, армию разбил, отчего же не разбить. Просто невозможно спокойно жить, когда за твоей задницей стоят несколько тысяч вооруженных убийц… вот и пришлось разбить и эту армию. Но народная молва назвала меня мстителем за жизнь Ода, я не возражал.

За эту победу на совете в замке Кийосу, где решался вопрос наследства рода Ода, на мою сторону встали генералы Нива Нагахиде и Икеди Тацуоки. Против меня были Токугава Иэясу и сын Ода — Ода Нобутака. Но с Токугава-сан я договорился, после чего мы вместе склонили Ода Нобутака добровольно уйти из жизни. К слову, мы не предоставили ему большого выбора. После смерти сына Ода остался его трехлетний внук Санбоси, который, понятное дело, не мог править территорией, завоеванной его дедом, поэтому совет отдал мне большую часть владений Ода, и я стал регентом-советником нового главы рода Ода — его маленького внука. Токугава тоже получил немало, и против нас теперь выступал только Сибата Кацуие. Мы сцепились в 1583 году в битве при Сидзугатаке, но у него не было никаких шансов, к тому ж на нашу сторону перешел его союзник Маэда Тосиие. Вместе мы оттеснили Сибату к провинции Етидзен, где он был окружен в замке Китаносё.

Взяв в кольцо крепость, мы недолго осаждали ее, вскоре сам Сибата и его жена совершили сэппуку, и крепость пала, а у меня уже не осталось таких влиятельных врагов.

Я продолжал дело Ода, объединяя разрозненные княжества под своей железной властью, карая неподчинившихся огнем и мечом. Но тут против меня неожиданно выступил мой же союзник Токугава. Мы сшиблись в 1584 году в битве при Нагакуте, где Токугава вдруг одержал верх над твоим стариком! — Хидэёси беззлобно рассмеялся. — Да, я проиграл Токугава-сан, и тот мог принудить меня к сэппуку или казнить, но Иэясу вдруг сам пошел на мирные переговоры, признав себя вновь моим союзником и даже передав мне в качестве заложника своего старшего сына! Все дело в моих крестьянских корнях, мой милый, — остановил он вопрос, готовый сорваться с языка сына, — даже если бы Токугава и убил меня, за моей спиной к тому времени были уже такие богатства, такая большая территория, на которой сидели мои люди, что ему было выгоднее не ввязываться в дальнейшие распри со мной. Я отверг сына Токугава-сан, требуя, чтобы он сам явился в Киото, где я тогда сидел. Пришел и признал свою зависимость лично. Я думал, что если он явится ко мне на поклон, все поймут, что он сдался уже окончательно. Но что ты тут будешь делать, проклятый аристократ решил потопить меня в своих письмах, удушить пустословием. Я выдал за него свою сестру Асахи и отправил к нему заложницей нашу престарелую мать, доказывая таким образом Иэясу, что не намерен убивать его в Киото. Разумеется, он не смог отвергнуть мою сестру — это было бы недопустимым оскорблением. Когда же он увидел мою мать, то понял, что за благо ему самому явиться ко мне, а не терпеть рядом с собой — утонченным аристократом — этих, прямо скажу, вздорных и сварливых крестьянок. После того как Токугава в 1586 году признал свой вассалитет — во, какими словами они выучили меня изъясняться! — я сделался единственным признанным наследником Ода Нобунага. Я стал Тайку!

Глава 47 НОВЫЙ ШАНС

С того дня, как Юкки повстречала в своих снах Кима, они не однократно уже отправлялись на разнообразные вылазки, где быстро вышибали дух из каких-нибудь крестьян, и затем жили некоторое время в их обличье. Однажды Юкки сделалась красивой дочерью торговца, на которую положил глаз молодой самурай, и чуть было не пала жертвой своей несообразительности. Красивая и безродная женщина всегда в опасности.

В последний момент, когда девушка уже еле стонала под грузом придавившего ее потного мужского тела, подоспевший Ким со всего размаха влетел в тело самурая, выбив из него душу. Оказавшись на почти потерявшей сознание Юкки, он ощутил сильное возбуждение, но вовремя сообразил, что к чему, и сполз с девушки, давая ей воздух.

— Отчего же ты не закончил начатого дела? — спросила, отдышавшись, Юкки, ее кимоно было разорвано и вываляно в грязи, под глазом красовался здоровенный фингал.

— Не закончил?! — Ким подскочил на месте, спешно оправляя на себе одеяние голубого цвета со знакомыми крестами. — Неужели ты хотела, чтобы он изнасиловал тебя! Дочь и внучку даймё! — не поверил он.

— Не он, а ты… и при чем здесь какая-то дочка и внучка даймё? — Юкки прищурила здоровый глаз, отчего вдруг странным образом сделалась похожей на свою мать — Осибу. — Где ты видишь дочку и внучку даймё? Здесь только глупенькая дочка торговца и красивый молодой самурай, который, — она покосилась на топорщащееся ниже пояса кимоно Кима, — все еще хочет ее.

— Ну уж не дождешься. — Ким отвернулся от девушки, сокрушаясь, что не может успокоиться по команде. — В следующий раз не зови на помощь.

— В любом случае мое тело не пострадало бы. Ты забыл? Маленькая больная Юкки спокойно пребывает в замке своего отца. И даже если бы сейчас меня изнасиловали с десяток самураев, Юкки осталась бы нетронутой! — Она подняла вверх палец с обломленным ногтем. — Впрочем, спасибо тебе.

Подойдя к небольшому озерцу, Ким встал на колени и, поглядев в воду, к удивлению своему, узнал лицо самурая, чью душу он нынче выбил из тела. Это был молодой человек по фамилии Хёбу, заботам которого была поручена деревня Миясу, недалеко от замка.

— Вот что, — он умылся и, утеревшись рукавом, подал руку девушке, — вот что, Токугава-но Юкки, я хочу тебе сказать. Конечно, мне весело с тобой примерять новые маски, быть сегодня девочкой, а завтра стариком, сегодня собакой, а завтра рыбкой, но пора бы начать жить как нормальные люди живут. Что ты думаешь, Хёбу-сан еще не стар, должность спокойная, опять же земля родная, до замка Фудзимото рукой подать, за семьей приглядеть можно. Что скажешь, Юкки-тян?

— Ты будешь спать с женой этого самурая? — Лицо Юкки исказила недетская обида. — Ты будешь переплетать с ней ноги и забудешь про меня?

— Видишь ли, — он покрутился на месте и, приметив невдалеке стены замка, показал на них. — Много лет я был даймё этих мест и жил там.

— Ну и что, все когда-то кем-то были, — не поняла девочка.

— У меня тут остались друзья: Арекусу Грюку, однорукий секретарь Такеси, я знал его сорок лет, мои самураи — большинство тоже можно назвать друзьями…

— Орден «Змеи», — закончила начатую Кимом мысль Юкки. — Я знаю, моя мама тоже из ордена «Змеи», в свое время она и ее предки с лихвой получали от ордена волшебного эликсира перемещений, отчего теперь, должно быть, я и обрела этот дар. — Она таинственно улыбнулась, так что Ким вдруг захотел ее снова. — Арекусу Грюку. Его сын недавно погиб в тюрьме моей мамы. — Как бы невзначай сказала Юкки, вертя в руках прядь смоляных волос.

— Амакаву?! — не поверил Ким.

— Амакаву, — подтвердила Юкки, — ему отрубили голову. Печально. — Она опустила красивое личико, не упоминая о том, что на самом деле вначале сама вышибла из несчастного душу.

— Надо передать весть Алексу. — Ким насупился. — Вот что, Юкки-сан, ты можешь пойти в деревню вместе со мной, я точно не знаю, есть ли у этого самурая наложницы… жена, думаю, есть. — Он задумался. — Мы выясним это на месте, и ты сможешь стать моей женой или наложницей. Сколько можно жить, не будучи уверенным в том, что произойдет завтра? Где поесть, где протянуть ноги? Я жить хочу.

— Что ж, — Юкки выглядела серьезной, хотя это была серьезность маленькой девочки, которая решила показать себя взрослой и серьезной дамой, — я буду с тобой, пока мне это будет нравиться, а когда надоест…

Она поднялась с земли и, отряхнувшись, последовала за своим новым мужем и господином.

Глава 48 ЛЕТЯЩИЙ АНГЕЛ

По-японски старший брат — какей или аниго, а младший — отоото. Это вызвало путаницу, поначалу я думал, что меня зовут Отоото, во всяком случае, так обращалась ко мне моя старшая сестра. На самом деле меня зовут Мико. Но это пока что детское имя. Я уже вполне смирился с тем, что мне нужно вырастить свое новое тело, с тем, что теперь я японец и самурай. И что когда я вырасту и буду достоин, я получу нормальное, взрослое имя, два меча и сделаю себе самурайскую прическу.

Я каждый день учу слова, хотя и не пытаюсь их записывать, так как нет бумаги, да и вообще, как бы такое поведение годовалого ребенка не показалось окружающим странным.

За время пребывания в этой шкуре я уже выучил уйму слов и даже могу с грехом пополам составлять несложные предложения. Например, каки чо дай (Дай хурму.). Или ваташива номитай (Я хочу пить.). Самурайский меч — катана, нож — нофу, дом — олчи, комната — хэя, много всего знаю.

Я знаю, что мокутэки — это цель, а сойно — талант. Если бы окружающие хотя бы немножко говорили со мной по-английски, можно было бы разузнать массу других полезных слов. А так приходится догадываться. Правда, в японских домах живет уйма народа, и каждый спешит поговорить с ребенком, разъяснить ему то, о чем он спрашивает.

Вчера я сказал «отцу»: Отосан ваташива оширо метай. (Папа, я хочу посмотреть замок.) Он удивился, но выполнил мою просьбу, и, взявшись за руки, мы пошли в сторону замка, там он некоторое время говорил со стоящими на посту самураями, и, в конце концов, нам разрешили пройти во внутренний дворик.

Жаль Кияма, и… даже совестно как-то. Вот я пришел в его замок, а самого Кияма давно нет. На его похоронах я был с родителями и другими самураями и наблюдал за тем, как все происходило. Потом увидал, как мимо меня в открытом паланкине пронесли светловолосого мужика. Я повернулся к «отцу» и спросил его: Даре дес ка? В смысле — кто это?

Каково же было мое состояние, когда он сказал: Арекусу Грюку.

Я заорал ему, чтобы тот поглядел на меня, но какое там…

И вот теперь я чинно бродил с «отцом» по двору, наблюдая за тем, как туда-сюда снуют работающие при кухне слуги, и ничего не мог поделать.

— Арекусу Грюку доко дес ка? (Где Алекс Глюк?) — наконец выдал я заранее составленную фразу.

— Арекусу Грюку? — Удивленно уставившись на меня «отец», произнес длинную фразу, из которой я узнал одно только слово нанде (зачем).

— Митай. (Хочу видеть.) — с достоинством, на которое только может быть способен годовалый ребенок, произнес я, сверля «отца» взглядом.

Снова последовал набор слов. Из которых я ровным счетом ничего не понял.

— Доку дес ка? (Где?) — переспросил я, рассчитывая, что «отец» либо покажет на замок, либо назовет какой-нибудь узнаваемый населенный пункт, и тогда… хотя… что тогда? Кто отпустит маленького ребенка?

— Кайримас, — вздохнул отец. И должно быть, не уверенный, что я что-то понял, махнул рукой в сторону подвесного моста с открывающейся за ним дорогой. — Иокогама.

«Ага. Как раз знакомое слово, тем более что в ордене вроде как говорили, что он проживает в этой самой Иокогаме. Вполне возможно». — Я вспомнил известный японский порт в Иокогаме, Алекс Глюк должен был быть связанным с привозимым в страну импортом, так что все сходится.

После экскурсии в замок мы погуляли еще немножко вокруг рва, где мальчишки удили рыбу, и вернулись домой как раз к обеду.

Итак, можно поздравить себя с тем, что я узнал, где находится Алекс Глюк, но, на мою беду, он был далеко.

Последний дневной переход отделял Ала с его самураями от замка Глюка, предвкушая скорое возвращение домой, лошади ускоряли шаг, то и дело весело ржа и только что не подмигивая своим седокам. Радовались и самураи, десятник Хироши, в предвкушении встречи с Тахикиро, был мрачнее и рассеяннее обычного: как еще отреагирует официальная наложница господина, когда тот предложит ей брак с десятником. Может ведь в сердцах и зарубить суженого.

Ал думал о встрече с Фудзико, по которой уже порядком соскучился. Где она сейчас? По-прежнему сидит в деревне или перебралась в замок? Скоро выяснится, нет даже смысла гадать. В прикрепленных к седлу мешках он вез подарки для Минору, Марико и жены, крошечный подарок на расставание с Тахикиро, как бы сказали японцы, «омой де ниру» (подарок на память).

Ал улыбнулся, представляя себе, какую свадьбу отгрохают для себя Тахикиро и Хироши. Хотя кто ее поймет, Тахикиро…

Неожиданно Ал услышал крик одного из своих самураев и, натянув поводья, остановился, озираясь по сторонам, как человек, которого только что разбудили после чудного сна.

Первое, что бросилось в глаза, был столб дыма, поднимающийся из-за горы. Дым был со стороны замка. Ал дал коню шпор и первым понесся к крепостной стене.

Что там могло произойти? Землетрясение и пожар, хотя нет, землетрясение не такая вещь, которую можно не заметить.

Они вылетели на небольшой пригорок, с которого открывался великолепный вид на замок, и обомлели: какие-то черные самураи осаждали твердыню, подтаскивая к его стенам лестницы и сколоченные из крепкого дерева бастилии.

С Алом было каких-нибудь два десятка самураев, вокруг замка копошилось сотни три черных спин. Шансы были неравны, к тому же каждый ведь знает, что больше всех в бою страдают те, кому приходится выкладываться на бесполезный бег. Нужно было спешно что-то предпринять, что-то придумать.

Ал посмотрел вниз и разглядел на стенах черные потоки гари, воронки, оставленные после падения в этих местах самодельных взрывных устройств, тоже имели место. Значит, осада продолжается уже не первый день. Вдруг над замком взмыл ангел, он облетел почетный круг над позицией врага, чуть не поймав своими матерчатыми крыльми несколько стрел, стремительно поднялся вверх, уходя от лучников, сделал в воздухе петлю и в следующее мгновение обрушил на большое скопление врагов зажигательный подарочек, изящно ложась на крыло и уходя в сторону.

Раздался взрыв, несколько разорванных тел разлетелось по полю боя, а невозмутимый ангел уже нес свой смертельный дар к следующей кучке противников.

— Тахикиро-сан! — выдохнул Хироши, хватаясь за холку своей кобылы.

А прекрасная Тахикиро, нежно помахав кому-то крылами, поднялась в синее с дымными поволоками небо, заметив ее призыв, с самой высокой башни замка отделились еще три крылатых тени, которые со спокойной обреченностью неслись теперь над полем боя, низвергая на противников свои смертоносные заряды.

Самураи Ала так загляделись необычно красивым зрелищем, что чуть не пропустили, когда чья-то меткая стрела сразила одного из летунов, который кувыркнулся в небе и начал стремительно терять высоту, идя на снижение.

В какое-то мгновение Алу показалось, что это Минору, и он закричал от отчаяния, нисколько не стесняясь своего высокого положения.

Раненый воин несся к земле, по всей видимости, стремясь дотянуть до леска, но он уже не мог справиться с крыльями и вскоре грохнулся на землю сразу же за лагерем осаждающих замок самураев. Со своего места Ал увидел, как несколько человек окружили поверженного героя, рубя его мечами.

Это было ужасно еще и от того, что все происходило на расстоянии двух или более полетов стрелы.

Тахикиро сделала круг, исчезнув на некоторое время из поля зрения, и вернулась, вновь нагруженная самодельной взрывчаткой. На этот раз ее уже ждали несколько лучников, но храбрая летунья словно чувствовала стрелы противника, умудряясь подниматься выше всякий раз, когда внизу кто-то только пытался вскинуть лук.

Одновременно прогремел залп пушки, и Ал увидел, как замок заволокло облачко дыма. Тахикиро тут же решительно ушла вверх и оттуда в немыслимом кувырке, подобно пушечному ядру, полетела вниз, набирая скорость. Ал видел, как несколько лучников, прикрывающих пушку, одновременно вскинули луки, но девушку это не остановило. Она продолжала нестись на них, точно идущий на таран истребитель.

Ал зажмурился, когда прозвучал взрыв. А когда открыл глаза, Хироши и его десяток самураев как ветром сдуло.

Нарушив приказ, они летели вниз под горку, готовые вдесятером сразиться с сотнями врагов. Ну что тут будешь делать? С оставшимися самураями Ал бросился вдогонку за сумасбродным влюбленным, когда вдруг откуда ни возьмись с другого холма к замку сорвалась целая коричневая лавина самураев под белыми с золотой мальвой знаменами Токугава.

Глава 49 МАЛЕНЬКИЙ ПЛЕННИК

Мрачный подвал тюрьмы был словно вырван из какого-то круга ада. Холодный и тихий, в нем не было ничего, что напоминало бы присутствие человека, за исключением запаха экскрементов и крови.

Все здесь было сделано таким образом, чтобы единственный узник — маленький Тико из славного рода Мусумото — ощущал себя заживо погребенным в подземелье.

После того как других мальчиков перебили, а его почему-то пощадили, единственными развлечениями ребенка стали разговоры с покойным Амакаву и ожидание прихода тюремщиков. Кто-то, наверное, мог бы сказать, что маленький, прикованный длинной цепью к стене мальчик, скорее, стал бы думать о доме или о том, как ему удастся выбраться отсюда. Но Тико как раз ждал своих тюремщиков, зрителей на балконе, ждал пыток или казней, которые прекратились, когда в тюрьме остался он один. Ждал, потому что только это могло разрушить тишину и одиночество, давившие на мальчика. Поэтому Тико ждал, содрогаясь и одновременно надеясь.

Иногда его спрашивали о его семье, деде Юя-сан, которым восторгались многие, несмотря на то что род Мусумото был опальным. Поначалу, почувствовав недоброе, Тико старался отмалчиваться или говорить, что ничего не знает о делах деда и понятия не имеет, как можно тайком проникнуть в их родовой замок.

Потом, когда других детей перебили, Тико был вынужден проводить целые дни совершенно один. А это для него была худшая из возможных участей, так как мальчик любил разговаривать с другими детьми, рассказывая им что-то интересное и слушая их истории.

Теперь такой возможности не было, и, истосковавшись по общению, Тико готов был выдать любые военные тайны, лишь бы только не оставаться больше в одиночестве. Правда, пока еще он не знал ни одной.

На самом деле система одиночных камер как раз и развязывала языки самым непокорным узникам, так что они больше, чем сидящие в общих камерах люди, были расположены продолжать доверительные беседы со священником или следователем, а значит, появлялся шанс выпытать у них интересующие сведения.

Тико попытался подвигать руками, чувствуя, как железная цепь, которой он опять был прикован к стене, холодит талию.

Равномерно и весьма раздражающе с потолка капала вода. Воздух сделался холодным и липким.

Наконец, где-то в самом сердце темноты, раздался лязг железной двери. Мальчик повернул голову и увидел льющиеся из-за двери неровные полосы света. Затем раздались шаркающие шаги. Свет закачался и поплыл по коридору в сторону Тико, ослепляя его.

— Вы слышите меня, господин Тико? — спросил тюремщик, поравнявшись с клеткой своего единственного узника.

— Слышу, слышу. В глаза-то зачем светить. — Тико отвернулся.

— Госпожа велела отвести вас наверх, нужно помыться, приодеться и в путь-дороженьку.

— Куда я должен ехать? — не поверив в собственную удачу, переспросил Тико.

— Война… — Старик-сторож повесил на стену фонарь и, повозившись с ключами, открыл замок двери. — Выходите, пожалуйста, — вежливо попросил он. — Только, во имя Будды, не пытайтесь сбежать, у дверей стоит самурайский пост, и вас все равно поймают, а может быть, даже и зарубят.

— Война? — Тико не хотелось признаваться, что больше войны его интересует его собственная, пока еще такая короткая жизнь. — Кто воюет и с кем? А я что, тоже пойду на войну?

— Как госпожа прикажет, так и будет. — Сторож склонился над мальчиком, освобождая его. — Я слышал, вы нужны госпоже, чтобы ваш дед не предал ее в предстоящей заварушке. Вы едете в качестве заложника, а не самурая.

— Вы проводите меня к госпоже?

Самурай кивнул. Когда они проходили мимо крошечной комнатки, в которой, по всей видимости, постоянно жил сторож, взгляд Тико упал на шахматную доску с расставленными на ней фигурами, серые против коричневых, с личным гербом Исидо.

Некоторое время назад, принимая в своем замке состарившегося от постоянных терзаний и страхов бывшего коменданта осакского замка, Осиба склонялась к мысли сдать беглеца его главному врагу Иэясу… но после решила не торопиться и спрятала Исидо в своем замке, дав ему незаметную и нехлопотную должноть тюремного сторожа. К слову, о том, что в гостевых комнатах замка содержится тайный узник, шпионы тут же доложили бы сегуну. Что же до никому не известного ронина, которого приняли на службу… до этого никому не было никакого дела.

Так что Исидо жил при замке благоразумно, не привлекая к себе внимания и славя Будду, что его никто не трогает.

Глава 50 ПУТЬ ВОИНА

Трудная задача, не зная языка, что-то втолковать другим людям. Что-то действительно важное. Тем более если ты годовалый ребенок и по определению не можешь сделать ничего хоть сколько-нибудь умного.

Павел изнывал от безделья и невозможности как-то повлиять на свою жизнь. Правда, «родители» практически ничего не требовали от него, он должен был есть, гулять, играть — словом, расти. Он же мечтал только об одном, как можно быстрее добраться до Алекса Глюка, а дальше будь что будет. В любом случае, даже если не удастся вернуться назад, Алекс — русский, а значит, с ним будет проще найти общий язык, он сможет помочь вырастить это новое тело, так, как это будет лучшим для него. На худой конец, он скорее сумеет спрятать его у себя в замке, где можно будет схорониться в случае опасности.

Алекс не будет относиться к нему как к младенцу, и… а впрочем, какая разница. Надо было любым путем прорываться в Иокогаму, а дальше будь что будет.

Павел поднял с земли палку и проделал с ней несколько упражнений, которые показывал «отец», получилось, не бог весть что такое, но что ты тут будешь делать. Тело годовалого ребенка не могло дать необходимой координации движений. Что же — значит, буду развивать гибкость, решил Павел. Говорят, дети мягкие, и из них можно вылепить все что угодно, он, пытаясь сесть на шпагат, прокатывал на языке свежезаученные японские слова.

Нужно было как-то поговорить с «отцом», объяснить ему, что к чему.

Одним из первых он выучил глагол «хочу» — хоши — применительно к существительному и окончание тай к глаголу. Например, если хочешь получить рыбу, можно составить предложение Ваташива сакана-о хоши (я хочу рыбу), глагол всегда на последнем месте, малость невежливо, конечно, но да не беда. Главное, смысл донести. А можно сказать Ваташива сакана-о табетай (я хочу поесть рыбу). Последняя фраза звучала более правильно.

Теперь следовало как-то убедить «отца» отвезти его в Иокогаму к Алексу Глюку. Но что тут скажешь, даже по-русски. Признаться, что у тебя есть важная информация для особы, приближенной к правителю Японии? Это у годовалого ребятенка-то? Бред.

Сказать, что хочешь посмотреть на Иокогаму. Иокогама-о метай. А кого это волнует — хотеть, как известно, не вредно.

Оставалось сыграть на мистицизме. Например, сказаться новым святым, бодхисатвой, помнящим свои предыдущие воплощения. Хотя опять же какой ты бодхисатва, если не знаешь японский? Или стать чем-то вроде ясновидящего.

Последняя идея казалась более перспективной. Вот если бы подобрать слова и рассказать историю, что, мол, видел Алекса Глюка во сне, и тот сказал, чтобы отец немедленно доставил его в Иокогаму, где его ждут почет и уважение. Клюнут ли «предки» на такую приманку? Не факт, конечно, но попытка-то не пытка.

Павел уже понял, что местное население в основном живет от одного сбора налогов до другого, если в деревне появился незнакомец, у кого-то сдохла собака или народился ребенок — эти события будут перетирать, пока на горизонте не появится чего-нибудь новенького, так что, решись он рассказывать сны, слушателей найдется с избытком.

Он снова не удержал равновесия и плюхнулся на задницу прямо посреди садика. Тело, похоже, и не собиралось становиться удобным во всех отношениях инструментом. Безносая служанка Хана со смехом подскочила к ребенку и, обняв, подняла и поставила его на пухленькие ножки.

В это время у калитки залаяла собака, и они увидели, как во двор входит «отец», за которым семенит молоденькая девушка в разорванном кимоно, с синяком под глазом и с всклокоченными волосами.

«Что же это кобель разбрехался, как на чужого?» — Поднял брови Павел и тут же, оттолкнув руку служанки, побежал навстречу. Обычно в этот момент «отец» подхватывал его на руки и подбрасывал над головой. На этот раз «отец» казался рассеянным или даже расстроенным, обняв ребенка, он какое-то время оглядывал сад, словно потерял что-то. Хана низко поклонилась господину и побежала в дом сообщать о возвращении хозяина.

Когда в дверях показалась «мама», Хёбу-сан долго всматривался в ее лицо, словно забыл что-то и теперь пытался вспомнить.

— Вам нездоровится? — осведомилась она, стараясь придать голосу самый мягкий, обволакивающий тон.

— Отчего же, я вполне здоров. Проголодался только. — Он окинул взглядом дом, все еще не решаясь войти. — Чем занимались в мое отсутствие?

— Да вы же отсутствовали всего одну стражу! — всплеснула руками супруга. — Что тут могло произойти, ну служанки явились с покупками, сын ваш занимался в саду как большой, делал упражнения с мечом, то есть с палкой, конечно. Вы бы его похвалили, что ли?

— Сын? — Отец поглядел на ребенка так, словно видел его впервые. — Что же, нашему сюзерену нужны настоящие самураи. Хочешь быть воином, как твой отец?

Павел не понял обращенной к нему фразы, так как «отец» говорил слишком быстро.

— Ваш сын будет самым лучшим самураем, даймё Умино будет рад взять такого славного воина себе на службу. — Она кивнула в сторону замка, так что Павел сумел наконец въехать в смысл сказанного.

— Даймё Кияма-сан щиндаимас (князь Кияма умер), — наконец выдавил он из себя, — има кара даймё Умино (с этого времени даймё Умино).

Получилось, конечно, не бог весть что, но понять можно.

— Хай. Со-десу. (Да. Конечно.) — кивнул отец, с интересом поглядывая на ребенка.

— Ваташива уми мита. (Я видел море.) — выдавил из себя заранее заготовленную фразу.

— Уми? — Отец сделал движения руками, как будто плавал кролем.

— Най. Уми джанай, юмэ. (Не море, сон.) — поправился он. — Ваташива юмэ мита. (Я видел сон.).

— Юмэ? — Отец, должно быть, хотел представить как-то свою спутницу, но Павел ему мешал.

— Хай. Юмэ. (Да. Сон). Ваташива Арекусу Грюку мита. (Я видел Алекса Глюка.) — Он выдохнул, собираясь с мыслями: — Кара ханасу: аната ките, аната ките. (Он сказал: иди сюда, иди сюда.) — Он сделал движения рукой, как будто зовет к себе. — Отоосан! Онигайши масс. Арекусу Грюку ваташини айтай. Хонто айтай. Ваташино као метай. (Отец! Прошу вас. Алекс Глюк скучает обо мне. Правда, скучает. Хочет мое лицо увидеть.) — Он вздохнул, размышляя, что бы еще такое ввернуть из недавно разученного.

— Арекусу Грюку? — вытаращился отец.

— Каминоке широй. (Светлые волосы.) — кивнул сын, подтверждая, что речь идет именно о Золотом Варваре.

— Анатава Арекусу Грюку мита? (Ты видел Алекса Глюка?) Доку дес ка? (Где?)

Павел застыл, не зная, что сказать. Ему на помощь пришла мама. Она говорила какое-то время, показывая в сторону замка и поминая покойного Кияма. Должно быть, хотела, чтобы муж вспомнил роскошные похороны, где их сын Мико мог приметить единственного иноземца, присутствующего на церемонии.

Слушая жену, отец опустился на корточки рядом с сыном, внимательно всматриваясь в его глаза.

Он снова что-то спросил, но Павел не понял ни единого слова. С таким трудом завоеванное было внимание родителей ускользало теперь неведомо куда.

Из кухни прибежала служанка, с поклоном сообщившая о том, что обед готов.

Должно быть, отец спросил, ел ли ребенок, и, узнав, что того уже кормили, потерял к нему всяческий интерес. Вместе с незнакомой женщиной он вошел в дом, где сразу же сел на подушки.

Шанс был упущен. В отчаянии, что его план не сработал, Павел швырнул на землю палку, с которой еще совсем недавно упражнялся, так, словно она была настоящим мечом, и хотел уже отправиться на задний двор, как вдруг отец окликнул его.

Позволив служанке разуть себя, Павел поднялся по ступенькам и сел прямо на пол напротив отца.

— Анатано хаха намае нан дес ка? (Как имя твоей матери?) — шепотом поинтересовался отец.

— Ваташино хаха? Хаха. (Моя мама? Мама.) — Павел почесал затылок. А действительно, должно же ее как-то звать. Получилось неудобно.

— Анатано конзука нан-нин? (Сколько человек в твоей семье?) — вступила в разговор до этого молчавшая девушка. Со стороны это могло выглядеть так, что взрослые устроили ребенку потешный экзамен.

— Ваташино кодзука… — Павел задумался. — Отоосан, — он показал на отца, — хаха, обасан, оджисан, какей то рейши. (Мама, бабушка, дедушка, старший брат и младшая сестра.) — Он утер взмокшее от стараний лицо. Взрослые за столом переглянулись. — Блин, себя-то забыл! — Начал было он по-русски и тут же осекся: — То ваташива.

Но было уже поздно. Неожиданно «отец» сгреб его в железные объятия, так что Павел чуть не выблевал недавно съеденную пшенку. Глаза вытаращились от ужаса и напряжения, легкие не принимали воздух.

— Пусти, тварь! — выдавил он по-русски, отчаянно молотя отца свободными ногами.

— Павел Леонидович Пехов, если не ошибаюсь? — выдохнул ему в лицо «отец» и тут же разжал смертоносные объятия, давая бывшему десантнику глоток свежего воздуха.

Глава 51 В ОКРУЖЕНИИ СВОИХ

Вопреки общему мнению, будто бы крестьян много, точно грязи, можно с уверенностью сказать, что это не так. Много детей может быть у зажиточных даймё или придворных, которые собирают налоги и с этого существуют. А откуда средства на содержание большой семьи у простых крестьян, да и если отыщутся какие-то крохи или добрые родители оставят себе всех детей, которых даст им Будда, возникает вопрос — куда их всех девать, когда они подрастут?

Сын крестьянина должен наследовать надел своего отца, а если у крестьянина несколько сыновей? Как разделить и без того скудный участок земли? Разрезать на несколько частей, чтобы хозяин каждой отдельной части отдельно подох с голоду за компанию со своей новой семьей?

Хорошо плодиться самураям, дети самураев становятся самураями, им не нужно выделять землю, нет коня — пойдет в пехоту, не очень здорово, конечно, но что поделаешь. Нет мечей — тоже не проблема, многие господа сами полностью экипируют своих воинов, самурай живет на всем готовеньком. Умрет самурай раньше положенного срока, ну и слава Будде, отмучился, стало быть.

Воины на земле не переводятся, самураи гибнут и гибнут, а значит, они всегда нужны. Одна и та же семья порой отдает своему сюзерену одного за другим всех своих сыновей, самураи всегда востребованы. Не этому хозяину, так другому. Не получится служить родному клану, пойдет к врагам клана.

Куда хуже с крестьянами. Крестьянин нипочем не может позволить себе растить второго, тем более третьего сына, если, конечно, нет надежды продать их куда-нибудь в чайный домик или отдать в театр Кабуки. Но это большая редкость, счастье и удача.

Поэтому издавна крестьяне взяли себе за правило время от времени делать в своей семье прополку.

Обычно происходит это так: отец семейства забирает от матери новорожденного и уносит его в лес, куда подальше. Убивает его или попросту оставляет зверья дикого дожидаться.

Бросит — и прямехонько домой. Поплачут с женой, повздыхают и ну нового ребятенка заделывать. Так и живут.

Счастье, что Павел влетел в тело мальчика из самурайского рода, счастье, что самурай тот не дрянной асигару пехотинец, а уважаемый человек, род которого поколение за поколением управляет деревней. Не самой тоже бедной деревней. В общем, повезло, нечего и говорить, как повезло!

А теперь еще и Кима встретил.

В тот день они ели строго втроем, Хёбу Мията, выгнав из комнаты и жену, и всю приставучую прислугу, которая так и норовит подслушать хоть пару слов, пока накрывают на стол или подливают в чашечки свежий чай.

Жену самурая Садзуко больше всего интересовало, что за странная девушка пришла с ее мужем и не собирается ли он брать ее в наложницы, прислуга любопытствовала на всякий случай, дети ходили по саду, не понимая, отчего обычно такой добрый и общительный отец сегодня не зовет их к себе. И если он не хочет, чтобы они досаждали гостье, отчего же тогда разрешил Мико сидеть с ними за столом, да еще и есть приготовленную для взрослых еду.

Дети всегда оставались чуть-чуть голодными, чтобы не теряли подвижность и не были сонными. В самурайских семьях из еды каждый получал ровно столько, сколько ему было необходимо для того, чтобы не протянуть ноги. Впрочем, в отличие от крестьянских семей, где детей кормили исключительно пшенкой, в каше, заваренной для детей самурая Хёбу деревни Миясу, встречались белые рисинки.

Этим с давних пор служившая в доме безносая служанка Хана любила похвастаться на рынке.

Белые, похожие на драгоценные жемчужинки в желтоватой пшенке рисинки были показателем достатка семьи. По праздникам несколько раз им доставалось по крошечной порции чистого белого риса, при виде которого старший сын один раз в голос заплакал, так что его пришлось успокаивать.

Однажды это случилось в доме отца Хёбу Мията Хёбу Микота, две молодые служанки, из крестьян, которых старый Хёбу только что взял к себе в дом в качестве служанок для жены, соблазнились на маленькую чашечку риса, которая была приготовлена для домашнего алтаря. Никогда прежде не видев такой роскоши, одна из них тайком стащила чашечку и, запустив в нее три пальца, начала есть рис, вторая, это была Хана, побоялась взять рис с алтаря, но зато отправилась на кухню, где умудрилась вытащить из миски, предназначенной для хозяина дома, почти все белые рисинки.

Поняв, что в доме произошли кражи, Хёбу Микота — старший осерчал на девчонок и тут же отрубил голову служанке, укравшей рис с алтаря. Наколов отрубленную голову на высокую пику, он отправился к дому ее родителей и, воткнув пику посреди двора, запретил трогать ее в течение двух недель. Таким образом он наказал семью, воспитавшую воровку.

Со второй служанкой, выудившей рисинки из его миски, Хёбу Микота обошелся более мягко, он отрезал ей нос и скормил его собакам.

Все в деревне уважали старого Хёбу Микота, считая его самым справедливым человеком на свете, и хоть вид мертвой головы на самурайской пике и пугал соседских детишек, родители водили их к дому наказанных крестьян, показывая на отрубленную голову и объясняя на ее примере, как плохо воровать и что бывает с воришками.

Хану жалели за ее уродство и даже хотели выгнать из деревни, так как ее вид устрашал соседей, но тут за девушку неожиданно вступился сам глава рода, который сказал, что прощает ее за кражу и разрешает жить в его доме, где она будет работать за еду и кров.

С тех пор у семьи Хёбу не было более преданной и верной служанки, чем безносая Хана. Кстати, по-японски имя Хана переводится как цветок или нос. Но звали ли ее так до воровства и последующего наказания или прозвище приклеилось позже, никто уже толком не помнил. Во многих домах служанки вообще живут безымянными, отзываясь на «онна» — женщина. Этого вполне достаточно.

После того как в дом самурайской семьи Хёбу в обличье отца семейства явился Ким, Павел чувствовал себя почти что в безопасности. Теперь он мог учить язык, спрашивая разъяснения. Было немного странно узнать о красивой девушке, пришедшей с «отцом», что на самом деле это всего лишь шестилетняя малявка, впрочем, в плане манер она могла дать фору всем женщинам деревни, хотя больше всего на свете любила играть в куклы с девчонками.

Такое ее поведение нисколько не шокировало окружающих, которые воспринимали новенькую как добровольную няню. По приказу «отца» никто в доме не смел занимать ее какой-либо работой, и она делала все что хочет.

Благодаря Киму Павел наконец получил доступ к самой настоящей катане, мечу, который прежде от него тщательно скрывали. Напрасно, в своей «прошлой» жизни он имел дело и с самурайскими мечами в том числе. Хотя что это были за мечи! Начиная с качества стали и заканчивая оплеткой рукояти…

— Катана, — рассказывал Ким, усевшись на крылечке рядом с Павлом и положив на колени большой самурайский меч, который находящийся в теле годовалого ребенка Павел все равно бы не поднял. — Находясь в ножнах, катана всегда смотрит режущей кромкой вниз, как шашка, а вот сабля, наоборот, — вверх. — Он останавливался, давая возможность собеседнику представить себе картинку.

— Это сделано для того, чтобы, вынимая катану из ножен, можно было сразу же рубить ей. В этом смысле выхватывание — это уже часть замаха. — Быстро вскочив на ноги, Ким одним движением расчехлял меч, становясь в боевую стойку. — Вот, гляди: выхватывание и замах здесь слитны, я выхватываю меч и тем же движением поднимаю его над головой. — Замах, и грозное оружие взлетело над головой самурая. — Саблей так не получится. Потому что сабля предназначена для конников. Саблей совершают режущий удар понизу или вбок. Вот так, одним движением, силу сабля получает за счет скорости лошади. Катана лучше подходит для удара сверху вниз с размаха. То же и шашка, я слышал, что когда-то ее использовала в основном пехотная полиция. Шашка позволяет совершать удар сверху вниз, точно колешь дрова.

Дав несколько ценных уроков Павлу, Ким отправлялся погулять по деревне или пообщаться со старостой, так как вдруг сделавшийся нерадивым управляющий деревней мог показаться окружающим подозрительным.

И так на них уже косились изо всех домов, перешептываясь о том, что Хёбу Мията со своим мальчишкой разговаривают на незнакомом языке, или о том, что он держит в доме наложницу, к которой не прикасается.

Якобы по этой же причине Ким ежедневно обязательно уделял внимание Садзуко, избегая спать с ней, так как в постели она неминуемо обнаружила бы, что он не тот, за кого себя выдает. Но общался он с ней очень вежливо, болтая на разные темы и стараясь даже развлекать ее.

Нужно было поскорее уезжать из этих мест, но Ким все еще не мог решить: писать ли в орден или пытаться сначала отыскать Ала. Да и как ехать без охраны, без помощи, самурай, юная девушка и годовалый младенец. Нанять охрану? На какие деньги? Средств управляющего деревней от силы хватит на деревенских ребят, а какие они бойцы, каждый знает. Бессильна дубина или кулак против самурайского меча.

Вооружишь крестьян — нарушишь закон. Нужно сначала нанять их, сделав самураями, а это те еще средства.

Оставалось уповать на то, что Юкки поможет Павлу вселиться в тело другого человека, но пока что все ее попытки оставались безрезультатными. Возможно, в жилах Кима и Юкки вместе с кровью тек волшебный эликсир общества «Змеи», делавший их более восприимчивыми к подобным перемещениям, потому что на уроках, которые проводила Юкки, Павел ни разу еще не сумел отделить душу от тела, ни разу не летал.

Глава 52 БИТВА ЗА ЗАМОК

Черный столб дыба поднимался аккурат от главной башни и упирался в небо, внизу этого столба были заметны рыжие языки пламени, должно быть, горели ореховая гостиная и крытая галерея стражи на самом верху.

Что творилось на нижних этажах, было не разглядеть, Ал старался не думать, что там размещены самые безопасные комнаты, которые в случае осады должны были занимать Фудзико и дети. Оттуда из небольших окон-бойниц теперь высовывалось пламя и поднимался дым.

Выгодно вклинившись в тыл врагу, Ал рубил направо и налево, придерживая готового взбеситься от ужаса жеребца. Рядом с ним, орудуя одновременно двумя мечами, расчищал себе дорогу к любимой уже безлошадный Хироши. Больше занятые неожиданным наступлением коричневых кимоно черные не сразу отреагировали на малочисленный отряд Ала, что было на руку.

Вломившись в стан противника, конница Токугава прорубала себе просеку, оставляя после себя черные, залитые кровью трупы на земле.

«Слава богу, что мы в коричневом, — невольно мелькнуло в голове у Ала. — В противном случае покрошили бы сейчас вместе со всеми и как звать не спросили».

Дерущийся рядом с ним самурай ловко перерубил стрелу, летящую прямехонько к Алу.

Ал не успел кивнуть воину, как тот пал, сраженный брошенным копьем, конь под ним испуганно заржал и понесся прочь, унося запутавшегося в стременах мертвеца.

Войско Токугава оттеснило черных от восточной стены и теперь прорывалась навстречу Алу.

Неожиданно один из его воинов выронил меч и вывалился из седла, так, что Ал решил, что того поразила стрела.

Что ж, бывает. Оказавшись в гуще сражения, Ал и сам едва успевал отражать направленные на него удары, как вдруг упавший было воин ожил и, хлопая глазами, уставился на Ала.

— Бери меч и дерись! — выкрикнул Ал, смутно догадываясь, что мужик, похоже, контуженый, а контуженый вряд ли может постоять за себя, впрочем, никакого лазарета поблизости не было. Так что Ал развернув, своего коня таким образом, чтобы прикрывать своего самурая, отбил очередной удар, после чего конь его противника отнес того на несколько метров в сторону.

— Оклемался, бедолага? — перекрикивая битву, осведомился Ал у контуженого бойца.

— Ал, это я! — Воин, похоже, и не собирался брать в руки меч, широко улыбаясь, он протягивал руки в сторону своего господина, точно желал обняться с ним.

— Дурка по вам плачет! — ругнулся Ал по-русски, и тут его конь сделал свечку, поймав грудью стрелу. Ал успел соскочить с его спины, не то раненое животное, пожалуй, изломало бы его всего.

— Алекс, так это же я, Ким, — раздалось за его спиной, Ал обернулся и увидел все того же раненого самурая.

— Кажется мне, что ли? Ложись! — скомандовал он, когда раздался пушечный залп и на глазах Ала рухнула западная часть крепостной стены.

— Ёлы-палы, да я это, неужели не понимаешь, в смысле душа моя! Ал! — Последняя фраза прозвучала по-русски, отчего у Ала побежали по спине мурашки. Он резко развернулся и, уже не думая об осторожности, подошел к говорившему.

— Ким?

— Да Ким я, Ким. Куратор обещал доставить мне доктора и сам буквально в последний момент дал мне эликсира, ну чтобы я спасся. Я потом другим человеком стал, а вот теперь задумал к тебе поближе. Только боялся, что не выйдет ни хрена, раз адреса не знаю. И вишь ты, попал в точку. Только вот куда…

— Куда-куда, на поле боя, не видишь, что ли? — Ал пригнул голову, уворачиваясь от летящего в него круглого предмета. Что это было — диск, разновидность звездочки, он не заметил. — Бери меч, или тебе придется подыскивать себе новое тело.

Самурай огляделся и, быстро присев, действительно подобрал оброненный меч, другой все это время преспокойно торчал за поясом, но похоже, соображал он еще из рук вон плохо. Поняв, что Ким ему сейчас не поможет, Ал первым шагнул навстречу бегущему на них воину, отразив его удар мечом и тут же чиркнув по горлу длинным ножом. По неведомой причине Ал не понимал боя двумя мечами, зато с ножами все было куда как проще.

Схватившись за горло, черный самурай забулькал, роняя меч и падая к ногам Ала.

— Я должен тебе сказать, я знаю, кто устроил все это. — Ким занял позицию в шаге за спиной Ала, принимая на себя подоспевшего с другой стороны черного. — Я пришел, чтобы помочь. — Изящно он вскинул над головой меч и, закричав, опустил его на не ко времени подлетевшего к нему противника, рассекая тело до пояса.

— Кто напал на мой замок? — Ал рассек перед собой воздух мечом, освобождая пространство, и тут же придвинулся к Киму. — Кто?

— Хидэёри! — выдохнул Ким, опуская свое оружие на следующего врага.

— Наследник Тайку?! Во гад! — Ал сделал выпад, попытавшись достать противника тонким ножом, но подоспевший Цунанори, юный самурай из отряда Ала, опередил его, отрубив противнику руку.

— Хидэёри и… — Новый залп прозвучал неожиданно, тряхнув землю и опрокинув обоих друзей на землю.

— И кто? Хидэёри и кто?

Ал и Ким одновременно вскочили на ноги, оглядываясь вокруг, кое-где бой еще кипел, но ими пока никто не интересовался. Пытаясь отдышаться, Ал утер рукавом лицо, в шаге от них Цунанори стоял на коленях, обхватив руками голову. Должно быть, уши заложило. Бывает с непривычки.

— Мой замок, — он ткнул в направлении полуразрушенных стен. — Мой дом.

— Сожалею. — Ким подошел к Алу, положив ему руку на плечо.

— Надо поскорее туда попасть.

Юный Цунанори наконец поднялся с земли и, по-женски чуть виляя бедрами, направился к дерущейся кучке людей за спиной Ала и Кима.

— Кто напал на мой замок, Ким? Ты сказал, Хидэёри и… — Ал не отрываясь смотрел на поднимающийся над замком черный дым.

— И… — За спиной Ала раздался звук рассекаемого воздуха, он обернулся. — Ким все так же стоял рядом со своим другом, только на его шее появилась красная полоска, которая начала увеличиваться, губы шевельнулись, выпуская струйку крови. Застывшие глаза выражали крайнее удивление. Секунда, и голова Кима начала неестественно сползать набок, пока не рухнула на землю, покатившись прочь, тело тут же рухнуло, забившись запоздалой дрожью.

Ал поднял голову и увидел Цунанори с окровавленным мечом в руках. Юноша подмигнул Алу, и когда тот в ярости бросился на предателя с обнаженным мечом, вдруг упал замертво.

Ал был так удивлен произошедшим, что невольно застыл, наблюдая картину непонятной смерти своего самурая. Две пылающие мишени, загоревшиеся почти одновременно, приняли в себя души Юкки и Кима. И они понеслись вместе по коридорам времени и пространства обратно в деревеньку Миясу, где совсем недавно управляющий делами в деревне самурай Хёбу Мията и его юная наложница вдруг упали замертво, точно влюбленные, совершающие синдзю.

Две мишени запылали на оброненных телах, и две души успели влететь в них через несколько секунд, после того как их покинули. Орден «Змеи» всегда прекрасно управлял временем, отправляя своих агентов в тот день, час, минуту и секунду, когда им это было нужно.

— Зачем ты приперлась к замку Ала?! Зачем убила меня?! — бросился на только что ожившую наложницу-Юкки Хёбу-Ким.

— А ты думал, я позволю тебе проболтаться и выдать мою мать?! — Она по-кошачьи смазала Кима ногтями по лицу. — Ты просто предатель, и ничего больше! — рыдала она. — Я научила тебя вышибать души из тел и занимать их самому, а ты при первом же удобном случае сдал моего брата и хотел рассказать этому противному варвару про мою маму! Ненавижу тебя! Ненавижу вас всех! Всех! Всех до одного!

Юкки хотела тотчас покинуть свое тело, но от расстройства не смогла вызвать образ мишени, заливаясь горючими слезами.

Глава 53 НОВАЯ ЦЕЛЬ

После смерти Кияма однорукий секретарь Такеси передал свои дела молодому секретарю Умино. Тем не менее пока он и не собирался переезжать из замка, находя все новые и новые причины оставаться близ семьи своего господина. В замке Такеси жалели, так как однорукий старик не имел собственной семьи, и, прикажи ему наследник Кияма покинуть привычные с детства стены, наверное, старый Такеси умер бы на месте.

Старику по-прежнему не отказывали в крове, он занимал крохотную комнатку во флигеле слуг. Его продолжали кормить, делая вид, что бывший помощник Кияма — очень важное лицо в замке.

Долгими вечерами Такеси сидел в саду или на кухне в компании слуг и рассказывал о своей жизни рядом с главой даймё-христиан. Так что казалось, что если при жизни господина старик отказался от себя, чтобы служить ему, то после смерти Кияма-сан он продолжает верно служить его памяти.

Все бумаги покойного даймё были тщательно разложены по соответствующим ящичкам, описаны и пронумерованы, все, кроме тех, что еще при жизни он отдал Алу. Каждый день Такеси отправлялся в самую сухую комнату замка, выделенную для библиотеки и архива Кияма, и скрупулезно перебирал листок за листком все, что когда-либо диктовал господин. Такеси рассчитывал отыскать между строчек казавшихся ему поначалу безобидными нравоучений, на которые был так падок покойный даймё, имена и приметы других засланных в Японию агентов ордена «Змеи», но ничего не получалось.

Каждый день, выбираясь из архива Кияма с покрасневшими от чтения глазами, Такеси клял себя за то, что, выполнив свой долг и рассчитавшись с проклятым самозванцем, остался жить. Это было недопустимо, но где-то внутри все еще копошилось сомнение, Такеси понимал, что его миссия на этой земле еще не завершена, что что-то он упустил, что-то еще должен сделать. Впрочем, возможно, это ловушка, и на самом деле он должен был всего лишь принять мученическую смерть как наказание за убийство собственного сюзерена.

Так или иначе, Такеси пребывал в сомнениях. Прозрение наступило внезапно, когда он, прогуливаясь в окрестностях замка, решил посетить деревеньку Миясу, в которой водил давнюю дружбу со старостой.

Денек был на загляденье, из-за пушистых точно шапка снега на Фудзи облаков светило ласковое солнышко. Точнее, оно то выглядывало, то снова пряталось в своей мягкой перине, как играющий ребенок, весело щебетали птицы, в поле по колено в воде пропалывали рис крестьяне. Такеси думал об обеде у старосты, на который был приглашен, и от того на душе его сделалось радостно. Впрочем, не только обед привлекал отставного придворного, после того как он отомстил, исполнив свой долг, он понимал, что не сегодня завтра его попросят из замка. И тогда ему останется только пустой городской дом, в котором он и будет доживать остаток своих дней, слушая, как по улице туда-сюда снуют разносчики и торговцы зазывают в свои лавочки прохожих. Дом Такеси находился на оживленной улице как раз перед рынком.

Совсем другое дело поставить дом в деревне, каждый день покупать у рыбаков свежую рыбу и самому выращивать зелень. Да если даже и не выращивать, любой крестьянин с удовольствием продаст все что понравится господину, при этом это будет самый дешевый и одновременно с тем самый свежий товар. Ведь Такеси сможет брать его прямо с грядки.

Дорога в удобном открытом паланкине показалась Такеси приятной, к тому же носильщики были опытными и бежали в ногу, благодаря чему паланкин не сильно трясло.

Когда они подъезжали к деревне, весело залаяли собаки, и сразу же несколько ребятишек вылетели навстречу, чинно приветствуя высокого гостя, на паланкине которого красовались гербы клана Фудзимото.

Носильщики прекрасно знали дорогу к дому старосты, поэтому Такеси добрался туда без проблем. Староста вышел лично встречать гостя, первым делом сообщив, что самурай Хёбу Мията, отвечающий за порядок в деревне, к которому Такеси и должен был обратиться за разрешением поселиться в Миясу, как раз обедает у него.

Довольный таким счастливым стечением обстоятельств, Такеси поспешил в дом, рассчитывая в один день и получить разрешение, и договориться со старостой о начале строительства.

В комнате за накрытым столом сидел высокий молодой самурай с длинным лошадиным лицом и усами, подстриженными на китайский манер. Скорее всего, точно такие усы носили отец и дед управляющего деревней. Длинные, похожие на два мышиных хвостика усы долгое время составляли часть облика настоящего самурая. В былые времена самурай без усов не считался самураем вовсе, так как нос и усы под ним убитого самурая отправлялись в ставку врага как свидетельство о смерти героя и доблести того, кто его, собственно, и укокошил. В те дикие времена отчет перед своими командирами велся не головами, а именно носами, причем нос, под которым не было никаких волос, не засчитывался, так как мог прежде принадлежать женщине. А в чем доблесть войти в деревню, перебить там беззащитных крестьянок и поотрезать им носы? Были и такие нечестные воины, которые пытались всучить своему командиру носы женщин и детей за носы убиенных ими самураев. Что греха таить, конечно же, были.

Поэтому самураям предписывалось особенно тщательно следить за своими усами, как за единственной их частью, которая отправлялась в гости к врагам.

Хёбу Мията, да, Такеси неоднократно видел его прежде в замке. Раньше, правда, он отчего-то не замечал, каким величественным выглядел управляющий деревней Миясу. Какая у него прямая спина и расправленные плечи, какой проникновенный взгляд и эта манера улыбаться уголками губ.

Рядом с самураем сидели две женщины: одна — совсем юная, с высокой прической, заколотой длинной шпилькой, другая — попроще, с плоским лицом и огромными выразительными глазами. Рядом со старостой — его пожилая жена, вся седая, с круглым добродушным лицом с двумя бородавками на правой щеке, и молодая в синей юкате, должно быть дочь. Во всяком случае, она была разительно похожа на мать. Только волосы были иссиня-черными, и на лице не наблюдалось бородавок.

Такеси ощутил легкое головокружение и поспешно опустился на колени, кланяясь, самурай тоже низко поклонился гостю, после чего вновь приосанился на кожаной подушке. Тем временем служанка указала Такеси его подушку, на которую старик тотчас и устроился, украдкой поглядывая на Хёбу-сан.

— Наш господин только что рассказал нам занимательную историю о человеке, преследуемом демонами, — подсаживаясь к столу, сообщил староста. — Наш Хёбу-сан — великолепный рассказчик, мало кому это дано.

Самурай напротив Такеси молча слушал похвалы, полуприкрыв тяжелые веки.

«Вот так же обычно сидел на своей подушке в замке покойный Кияма, — пронеслось в голове Такеси, — как же он похож на Кияма, не лицом, не фигурой, повадками… Не иначе его незаконнорожденный сын!»

— А в самом деле, Хёбу-сан, а не повторите ли вы эту замечательную историю для господина Такеси. Ведь он, Такеси-сан, надо знать, большой ученый и всю жизнь при нашем покойном даймё был. Да смилуются над ними боги!

— Действительно, Хёбу-сан, — поддержала идею старосты одна из женщин, — а почему бы вам не рассказать еще раз об этом бедолаге, которого сверху атаковали демоны, а внизу поджидал с раззявленной пастью дракон?

— Не люблю рассказывать одну и ту же историю по два раза. — Хёбу Мията сидел с закрытыми глаза, точно слушая что-то доступное только ему, сидел и улыбался — не человек а медитирующий Будда! — Впрочем, я мог бы рассказать что-нибудь другое, по желанию присутствующих здесь. — Он обвел внимательным взглядом собравшихся, явно наслаждаясь всеобщим вниманием.

— Вы желаете, чтобы кто-нибудь из присутствующих предложил вам тему? — Староста впился вытаращенными глазами в умиротворенное молодое лицо Хёбу Мията, с изящными, ухоженными усами. — Но это такая честь, такая честь! Право, не знаю. Недостоин такой чести. Вот разве что наш гость, многомудрый Такеси-сан, секретарь покойного Кияма-сан… Да, с его умом и знанием жизни можно интересную тему найти.

— Действительно, Такеси-сан, а придумайте, о чем расскажет нам Хёбу-сан, только не очень сложное, чтобы и женщины могли понять, — рассмеялась жена старосты.

— Расскажите нам о женщинах. — Такеси принял чашечку с чаем, не переставая изучать лицо Хёбу Мията, которое казалось ему одновременно и знакомым и незнакомым.

— О женщинах так о женщинах. Я расскажу вам, как Будда оценивал разные типы жен, достающиеся мужьям. Думаю, что эта тема, так или иначе, будет интересна всем присутствующим. — Он пригубил из своей чашки, скорее не глотнул, а именно коснулся поверхности чая губами, как это любил делать Кияма, и, вдохнув аромат, закрыл глаза. — Мудрые священные книги сохранили для нас наставления для всех жен, — начал он с расстановкой. — В свое время я прочитал их великое множество, но самыми интересными мне показались слова самого Будды, когда один человек попросил его дать наставления для его невестки.

Из-за щелок век мелькнул задорный огонек.

— Будда сказал, что… — он сделал паузу, словно ожидая, что ему помогут, и, не дождавшись, резко повысил голос, как актер театра Кабуки, — жены делятся на убийц, воровок, госпож, друзей и служанок.

Услышав это, женщины начали вскрикивать, закрывая лица рукавами и веерами, а староста от неожиданности громко пустил газы.

— Да, именно так, — подтвердил слова Просветленного Хёбу Мията, — убийцы, воровки, госпожи, друзья и служанки — все в восходящем порядке от самого плохого — жены-убийцы, ненавидящей своего мужа и стремящейся сделать его жизнь адом и в конечном итоге свести его в могилу. Воровки, тайком от мужа отдающейся другому. Госпожи, властвующей над мужем. Друга, с которым мужчины могут поделиться и горем и радостью, получив совет и поддержку. Высшая форма жены, названная великим Просветленным, есть форма «служанка» — женщина-служанка, всегда заботятся о своем супруге, помогает ему. Высшая цель женщины — быть служанкой для своего мужа, — он сделал выразительную паузу, открывая глаза и оглядывая всех присутствующих, — но высшая цель мужчины — стать идеальным слугой для своего господина. Об этом следует не забывать! — Сказав это, Хёбу-сан поднял вверх палец и, поклонившись присутствующим, поднялся со своего места, сославшись на неотложные дела и обещая через одну стражу выслушать Такеси у себя дома, когда тот вдоволь откушает со славным старостой. После чего деревенский самурай и обе его женщины покинули дом старосты.

— Как странно! Речи управляющего вашей деревни напоминают мне речи ученых мужей, которые в свое время я имел честь записывать, — немного подумав, нарушил наступившую тишину Такеси. — Будет очень приятно время от времени беседовать с таким умным человеком.

— Действительно, странно, Такеси-сан, век живи, ума не наживешь. Господина Хёбу я знаю с самого его рождения, повитухой была у его матери, — подливая мужу чая, затараторила жена старосты, — в жизни не видывала, не слыхивала, чтобы он так складно говорил, как теперь. Ну, не говорит — песню поет!

— Действительно, уважаемый, Хёбу Мията всегда был самым тихим и скромным из всей их семьи, никогда слова лишнего из него не выудишь, а тут, почитай с самых похорон нашего даймё, словно кто язык ему развязал! — Хлопнул себя по коленкам староста.

— Или чей-то присобачил. — Толстуха засмеялась, ее дочь подсела поближе к гостю, чтобы налить ему свеженького чайку.

— И то правда, каждый день новая притча, одна мудренее другой, и где он их понабрался, ни разу не вылезая дальше замка? — осмелела старостина дочка. — Не иначе как дух какой в него вселился.

— Добрый дух, — захихикал староста, портя воздух.

— Да уж, добрый, не тот, что сейчас говорит из твоей задницы, старый пьяница, — весело толкнула его в плечо жена.

«Незаконнорожденный сын Кияма! Почему бы и нет, — размышлял про себя Такеси, когда после разговора с Хёбу Мията носильщики подняли его паланкин и дружно побежали по дороге, ведущей к замку. — Незаконнорожденный сын самозванца, все наследство которого составляет небольшая деревенька, ерунда. Подумаешь, большое дело, в чье лоно лже-Кияма впрыснул свое семя, раз это не стало известным другим, этот человек не может представлять опасности для рода Фудзимото. Другое дело — его законный наследник, сын самозванца, чужая кровь, выродок Умино, ставший теперь во главе клана вместо своего отца. Змееныш занял место змея. Умино должен быть убит, не только он, но и его дети. Дети, жена и обе наложницы, так как каждая из них может незаметно для всех носить в себе семя оборотня. Женщины такие коварные!»

Теперь Такеси осознал свою миссию в этой инкарнации — не выследить агентов ордена «Змеи», как он это предполагал вначале, а раз и навсегда покончить с потомками фальшивого Кияма. Рассчитаться, как он уже рассчитался с самим самозванцем.

Не желая тратить лишнего времени и, разумеется, не заходя к Хёбу Мията, Такеси велел носильщикам свернуть в квартальчик, расположенный за улицей торговцев горшками, и, приказав ждать его, вошел в крошечную лавку травника, у которого обычно брал яд.

Глава 54 ПОСЛЕ БОЯ

Соединившись с отрядом сегуната, Ал с остатками своих людей оттеснили наконец неприятеля от ворот, которые открылись перед хозяином и посланцами Токугава. Отмахнувшись от желающего сделать доклад командира, пришедшего ему на помощь отряда, Ал бросился через полуразрушенный двор к догорающей башне, дверь в которую почернела, а ручка и петли накалились. Но Ал этого не почувствовал, он рванул на себя дверь, раз, другой. Видя его безрезультатные попытки, самураи оттеснили господина, рубя дверь своими мечами.

Впрочем, это уже не имело смысла, башня выгорела изнутри, как гелиевая свеча. Когда дерево, из которого была изготовлена дверь, поддалось наконец мечам, перед Алом предстала почерневшая от копоти железная винтовая лестница.

— Осторожно, господин! Лестница может обрушиться в любой момент! — попытался остановить его кто-то, но Ал уже летел вверх, туда, где должны были спрятаться его близкие.

Возле бойниц лежали обезображенные огнем тела людей, которые было невозможно опознать, некоторые прогорели до костей. Но Ал не мог поверить, что среди них Фудзико и его дети. Что им делать у бойниц? Ладно Минору, Минору остался за главного, он мог руководить обороной крепости, мог управлять лучниками, отдавать распоряжения на воротах или организовывать охрану жены отца и господина и его дочери. Где тогда может быть Минору? Везде. Где тогда искать Фудзико и Марико? Переехали ли они в замок или, слава Всевышнему, все еще в деревне?

Ал обежал все помещения башни, в которых еще можно было войти, так как во многих деревянный пол прогорел и провалился. Чуть не свалившись с лестницы и не задохнувшись в едком дыму, он выбрался наконец из башни, прикрывая воспаленные глаза рукавом и душераздирающе кашляя.

Кто-то уложил Ала прямо на землю, кто-то содрал с его ног прожженные сандалии, кто-то поливал голову водой. Ал не видел и не слышал своих спасителей, думая только о своих близких.

Несколько самураев, отправившихся в прогоревшую башню вслед за Алом, оказались более предусмотрительными, нежели их господин. Смочив тряпки водой, они обвязали ими лица, благодаря чему теперь не задыхались, Ала же душил ужасный кашель, из воспаленных глаз обильно текли слезы, впрочем, это были не только слезы после дыма. Не в силах сдерживаться, Ал рыдал, стискивая челюсти, что-то в его голове говорило о том, что он еще не все проверил в замке, что Фудзико и дети могли быть и в других помещениях, могли спрятаться. Что нужно искать до последнего, и даже если он не найдет их или найдет очень похожие трупы, все равно — это еще не конец. Мало ли схожих людей на земле, нужно будет послать людей в Иокогаму, чтобы они справились там о жене и детях. Можно проведать старого Хиромацу в монастыре, семья вполне могла найти себе защиту у отставного вояки, можно было, наконец, отправиться к Токугава-сан и попросить его организовать расследование и поиски. Можно было бы…

Ал и не заметил, что все это время командир отряда сегуната стоял рядом с ним, молодой, чем-то напоминающий Минору юноша топтался рядом с хатамото своего сёгуна, не смея докучать ему, прерывая мысли или воспоминания.

— Представьтесь и докладывайте, — наконец прокашлявшись, глухим голосом попросил Ал.

— Томоаки, командир отряда «Кречет» сегуна, прибыл для защиты вашего замка. — Вытянулся во фрунт юноша.

— Были где-нибудь поблизости или вам послали гонца? — С надеждой осведомился Ал.

— Еще какого гонца, Грюку-сан! Сам легендарный Хиромацу-сан — Железный Кулак прибыл с донесением в Эдо. Да, впрочем, он где-то здесь. Дерется как черт! — Самурай хмыкнул. — Признаться, наш господин приказал всячески оберегать сего грозного монаха, но куда там, Хиромацу-сан прикрепил свою катану на длинное крепкое копье и на полном скаку косил головы врагов, приятно поглядеть. Боюсь, Токугава-сан накажет меня за то, что не вмешался и не запретил ему биться в первых рядах, но, интересно, как бы я это сделал? Думаю, Хиромацу-сан не пощадил бы и мою голову, а она мне еще ох как нужна.

— Господин Хиромацу здесь? — Ал поднялся, с надеждой оглядывая окружающие его руины. Глаза нестерпимо болели, слезились, но все же видели. Это был хороший знак. Не хватало ему еще и ослепнуть.

— Где-то здесь, — командир отряда пожал плечами, — честное слово, сам видел, как он перемахивал через пролом в стене. Это было еще до того, как ворота открылись. — Он почесал в затылке.

— В пролом, так его там могли запросто укокошить. — Ал поднялся и, щурясь и прикрывая воспаленные глаза рукавом, поковылял в сторону изуродованной стены, возле которой валялись груда камней и поваленные деревца.

— Чего не видел, того не видел. На моих глазах его оранжевая хламида скрылась за стенами, это точно. Но чтобы в замке зятя не узнали тестя… Впрочем. — Лицо его сделалось обеспокоенным. — Я, конечно, готов ответить за свое нерадение, если Хиромацу-сан погиб или ранен.

— Подожди отпевать. — Сквозь беспрерывно сочащиеся слезы Ал углядел чудом уцелевшую дверцу в кухонное помещение и устремился туда.

— Так будут какие-нибудь распоряжения? — Командир «Кречета» казался расстроенным.

— Возьми кого-нибудь живьем, допросим. — Ал открыл дверь кухни, предусмотрительно спрятавшись за косяком двери. И застыл, заметив внутри стоящего с мечом молодого человека, почти юношу.

Рядом с Алом, держа меч наизготовку, встал Томоаки.

— Грюку-сан, вы, должно быть, забыли меня? — Юноша весь трясся, меч в его руках вибрировал так, что казалось, соприкоснись он с чем или кем-либо, все будет помолото в фарш.

— Гёхэй? — Наконец припомнил Ал. — Слава богу, где Минору, где Фудзико, где вообще все?

Юноша опустил меч и тотчас и сам обмяк и сполз на пол, точно меч и был той единственной опорой, за которую Гёхэй мог еще держаться. Вместе с Томоаки Ал вытащил сомлевшего парня во двор, где, прислонив его к стене, привел в чувство двумя звонкими пощечинами и глотком саке из походной фляжки.

— Меня прислал сюда мой господин, ваш сын Минору-сан, которому я с недавнего времени служу оруженосцем, — слабым голосом доложил Гёхэй.

— Минору? Он не в замке, а где он? — Ал впился в Гёхэя глазами. На самом деле хотелось расспросить о многом. Как помилованный разбойник умудрился оказаться в услужении у его же сына? Где они были? И где все? Но эти вопросы были второстепенными, и Ал решил оставить их на потом.

— В плену, господин. — Бледное до этого лицо Гёхэя залила краска. — Господин Минору отправился на поиски вашего наследника, господина Амакаву, которого до этого взяли в плен разбойники. Мы почти что настигли их, приняли бой и…

— И Амакаву в плену?! Да что же это?! — Ал всплеснул руками, только тут заметив, что в шаге от него возвышается богатырская фигура японской смерти с бритой головой в оранжевой хламиде и со здоровенной окровавленной косой в руках. — Семья собирается. — Ал горько улыбнулся тестю, и тот ответил ему тем же, обнажая черные пеньки, оставшиеся от зубов.

Глава 55 НОВЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

— Господин Минору обманул коварную Осиба-сан, назвавшись моим, недостойным его, именем.

Начал свою историю Гёхэй после того, как Фудзико и Марико, живые и здоровые, были извлечены из подвала замка, и Хиромацу первым по старшинству рассказал о том, как он привез семью в замок Глюка и как им пришлось принять первый бой. Поскольку замок был разрушен практически до основания и самураи выискивали под обломками раненых и трупы, пришлось спешно расставлять посреди разбитого снарядами двора походный шатер, который возил с собой Томоаки-сан, и располагаться в нем.

— Отправившись на поиски господина Амакаву, мы шли за бандитами, стараясь не отставать от них и одновременно стремясь двигаться как можно незаметнее. Но у нас это не получилось. Мы приняли бой, и господин Минору получил ранение в плечо, убив перед этим троих разбойников.

— А ты, поганец, вроде как целехонек?! — Хиромацу вытащил из-за пояса нож и теперь нацелил его в горло Гёхэю. — Как мог ты сдаться? Как мог опозорить имя своей семьи и своего сюзерена?!

— Когда господин Минору упал на землю раненый, его окружили самураи в черном. Мне было предложено сдать оружие, или они убьют молодого господина. Как я должен был поступить, по-вашему?

— Ты поступил верно, — впервые вступила в разговор Фудзико. Ее грязное, порванное местами кимоно заметно контрастировало с чисто вымытым лицом. Измученная длительной осадой Марико, забыв приличия, буквально лежала на груди отца, боясь хотя бы на секунду разжать объятия.

— Продолжай, Гёхэй, никто тебя не обвиняет. — Ал погладил взъерошенную головку дочери.

— Нас привезли в тюрьму, где мы сразу же увидели господина Амакаву-сан, он был совершенно здоров. — Гёхэй сказал это для Фудзико, у Ала при известии о сыне тоже немного отлегло от сердца. — Должно быть, господин Минору сразу же дал какой-то знак господину Амакаву, потому что они оба все время пребывания в тюрьме делали вид, будто бы не знают друг друга. Мне же было строго-настрого запрещено называть господина Минору его настоящим именем и признаваться, что я знаю господина Амакаву.

Сначала я думал, что Минору-сан боится опозорить свое имя и поэтому назвался моим, но потом я узнал, что, оказывается, Осиба-сан больше всего на свете ненавидит вас, господин, — он смущенно поклонился Алу, — вас и весь ваш род. Когда она приказала подвергнуть господина Амакаву-сан пыткам, Минору-сан попросил ее пощадить его, а пытать или даже убить его. При этом он был таким красноречивым и убедительным, рассказал госпоже мою историю, как я познакомился с вами и вы сохранили мне жизнь. Он так и говорил: «Я, Гёхэй, должен Арекусу Грюку, который сохранил мою жизнь. Позвольте мне теперь вернуть ему долг и умереть вместо его наследника».

— Такое благородство делает честь Минору. — Фудзико прослезилась, ее когда-то толстые щеки теперь обвисли, а глаза из заплывших жиром щелочек сделались двумя дивными озерами.

Ал не мог отвести влюбленного взгляда от своей вдруг ставшей ему настолько дорогой и родной супруги. Но сейчас было не до этого.

— Госпоже тоже понравился Минору-сан, но еще больше он приглянулся дочери госпожи Осибы, маленькой Юкки-сан, которая потребовала, чтобы мама забрала Минору в замок. Шалунья даже сказала, что желает его в мужья!

Услышав о перспективе породниться с Токугава-но Дзатаки, Хиромацу приосанился, поглаживая выбритый подбородок.

— Госпожа тут же забрала нас с господином в замок, а потом мы двинулись в поход, чтобы примкнуть к основным силам ее сына господина Хидэёри.

О Хидэёри Ал успел сообщить Хиромацу и Томоаки еще во время расчищения площадки под походный шатер. Соврал, якобы допросил во время боя кого-то из черных самураев, который, издыхая у него на руках, назвал имя своего господина. О Киме и его странном визите он, понятное дело, распространяться не стал. Теперь же эта информация подтвердилась.

— Только у них вряд ли что-то получится. Хидэёри-сан ведет тайную войну, атакуя земли и замки сторонников сегуната малыми отрядами, а его мать и сестра при этом защищены какими-нибудь двумя сотнями самураев. — Гёхэй оглядел заметно оживившееся собрание. — Господин Минору помог мне бежать во время очередного привала. Он сказал, что стоит только взять их в кольцо и, перебив охрану, пленить Осибу и Юкки, Хидэёри-сан неминуемо сдастся. Потому что он почитает свою мать. Господин Минору сейчас вошел в такое доверие к госпоже Осибе, что та во всем слушается его. Это именно он убедил ее приблизиться к вашему замку во время его осады, чтобы самой наблюдать, как погибнет ее главный враг и его семья. Слушаясь советов Минору, госпожа даже отдала половину своих самураев после того, как возглавивший оборону замка в первый раз господин Хиромацу разбил отряд Хидэёри. Госпожа Осиба сейчас, почти беззащитная, находится в замке «Счастливый соколок», что на территории вашего соседа Касиги, всего-то в каких-нибудь двух часах пути отсюда. Ее сын Хидэёри с ней. Таким образом и сын и мать, можно сказать, у нас в руках.

— Отчего же Минору-сан достиг такого высокого положения при госпоже Осиба? — Хиромацу сверлил Гёхэя пристальным взглядом старого служаки.

Гёхэй покраснел и, опустив голову, замолчал.

— Ну же, парень? Почему мы должны верить тебе, если ты утаиваешь от нас ценную информацию?

— Минору — любовник Осибы. Я не говорил это вам, потому что за связь с замужней женщиной его могут казнить, а я должен защищать своего господина.

— Это не преступление, а военная хитрость, — разобрался в ситуации Хиромацу.

— Неужели Минору сам повел врагов на крепость, за стенами которой скрывается его семья?! — не поверил услышанному Ал.

— Да, господин, подвергая опасности жизнь своих близких, он исполнял свой долг перед сегуном. — Гёхэй поднял глаза на Ала. — К тому же он знал, что вас, господин, нет в замке. Минору-сан ни за что в жизни не стал бы подвергать опасности жизнь своего сюзерена и приемного отца!

Глава 56 ДОМОЙ

Последнее время Юкки проводила все больше времени в теле купеческой дочери, имени которой никто не знал, и все меньше в замке рядом с матерью. Так что для Осибы началась длительная полоса страданий, когда ее девочка могла целыми днями лежать на своей постели почти что не подавая признаков жизни.

Тем не менее Юкки и не думала умирать. И если в самом начале внезапно обретенная возможность вселиться в чужое тело казалась ей захватывающей игрой, теперь она не спешила покидать Кима и Павла уже потому, что они могли в любой момент предать ее, направив силы сегуната на крохотный замок «Счастливый соколок» в провинции, управляемой кланом Касиги, где сейчас, после неудачной осады замка Грюку, разместились Осиба и Хидэёри.

На самом деле замок был что надо, крохотный, неприметный, спрятанный от посторонних глаз в лесу, не сразу и найдешь. Как раз из таких, в каких обычно любила творить свои тайные дела Осиба. Но на этот раз маленький, затерянный в лесах замок не мог спасти жену даймё Дзатаки, не мог, потому что предатель Ким успел сообщить Арекусу о том, что черные самураи пришли по приказу Хидэёри. Тайная война — это одно дело, можно мило улыбаться в лицо своему противнику, делать ему изящные маленькие подарки, а в то же время грабить его деревни, вырезая крестьян и отбирая зерно и вообще все, что подвернется под руку.

Хорошее дело — потом охать и сокрушаться по поводу неизвестных разбойников, высылать соболезнования и красиво переписанные стихи, в каждой строчке которых будет звучать призыв не сдаваться, терпеть, и может быть…

Все, что угодно, может быть, но чтобы один даймё вдруг ни с того ни с сего перестал гадить другому, такого еще не бывало. А если и было — то, наверное, уже давно прозвано чудом, или не поверил никто.

Другое дело, если противник узнает, кто на самом деле начал конфликт? Тем более такой серьезный противник, как Токугава! Долго ли овод может безнаказанно кусать льва? Во всяком случае, до тех пор, пока кто-нибудь из доброхотов не сообщит льву, кто его враг и где его найти.

Юкки огляделась, она находилась в доме деревенского самурая Хёбу Мията, тело которого занял Ким, во дворе болтали о чем-то служанки, Юкки не хотелось вникать в их малопонятные ей разговоры. Да и кому интересно, что кошка стащила со стола рыбу, которую хозяйка велела приготовить на обед, безносой Хане пришлось гоняться за воровкой по саду, а когда догнала, рыба так извалялась в земле, что ее все равно пришлось отдавать все той же кошке. А хозяйка при этом выругала саму служанку, что отлучается из кухни по своим делам. А между прочим, она, Хана, можно сказать, что и не отлучалась из дома, горбун-садовник ей целую неделю подмигивал, а вчера так и сказал, мол, не хочешь Хана-сан просидеть до старости в девках, приходи в хозяйскую баньку, когда я у тебя под окном трижды гавкну собакой. Выйдешь, сделаем все по-быстрому. Понравишься, твое счастье, тогда я, может быть, и стану к тебе захаживать, заживешь нормальной жизнью, можно сказать, как замужняя женщина, завсегда при своем мужике. Не выйдешь, замешкаешься или, скажем, кочевряжиться станешь, так я к твоему отрезанному носику вмиг дорогу забуду, а к твоей соседке как раз и протопчу.

Ну что тут было делать?..

Юкки и сама не заметила, как действительно увлеклась проблемами безносой служанки. Встряхнув головкой, она зажала пальцами уши, стараясь не воспринимать ничего, кроме собственных мыслей. Вскоре плавные волны дыхания увлекли ее в лабиринты сна, Юкки обнаружила перед глазами мишень, и в тот же момент ее душа легко выпорхнула из тела.

Куда лететь, Юкки плохо представляла себе. Тянуло в замок к маме, вскоре перед ее глазами замелькала стремительно ускользающая земля, Юкки перелетела чернеющий внизу лес, поносилась вдоль непонятно каких рек и, наконец заметив впереди крошечный, сложенный из плохо обтесанных камней замок, влетела в первое попавшее окно. Перед глазами запульсировала мишень, Юкки сосредоточилась на данной ей подсказке, одновременно с тем понимая, что здесь, в замке, ей придется действовать очень аккуратно, она приложила усилие для того, чтобы разглядеть кимоно человека, на которого была сейчас направлена огненная мишень, сквозь которую она, Юкки, должна была проскочить, и… о ужас. Это был старший сын Осибы, сводный брат Юкки, Хидэёри.

Юкки отпрянула, отчего мишень расплылась перед глазами, а пространство заволок черный дым.

«Все пропало, — мелькнуло в голове девочки, — я не смогу теперь вселиться даже в кошку, даже в кошку, даже…»

В этот момент мишень словно передумала и запылала перед Юкки с удвоенной силой. Сдерживая себя всеми оставшимися у нее силами, она разглядела женское желтое кимоно и была вынуждена дождаться, пока дама не повернется к ней лицом. Нет, это была не Осиба. Еще не хватало ей, Юкки, убить собственную мать!

Обычная служанка, одна из тех, что много лет заботились о Юкки. Вздохнув, она позволила силе втащить себя в брызжущую огнями мишень. Получив мощный удар в лоб и рухнув на пол, разбрасывая поставленные на поднос чашечки, служанка грохнулась к ногам своей госпожи.

— Что с тобой, Эдока? — раздался голос матери, и Юкки застонала на полу, обтирая кровь с лица.

Какое-то время она молчала, свыкаясь с чужой оболочкой и разглядывая мать. Судя по спокойному тону, Осиба жила в замке в свое удовольствие, нигде не палили пушки, не было слышно стука шагов или звона оружия.

— Я спрашиваю, что с тобой? — Осиба подняла брови, разглядывая пострадавшую служанку. — Ты беременна? В тебя вселился злой дух?

— Простите меня. — Юкки смотрела на мать, не зная, как объяснить ей происходящее, как сделать, чтобы та поверила. Вдруг ни с того ни с сего объявить себя дочерью жены даймё? Глупо! Тогда как?

— Госпожа, у меня есть для вас срочное поручение, — начала она, отпихнув от себя разбитые чашки.

— Вот как? Поручение? От кого? — Осиба подошла к окну, любуясь открывающимся оттуда видом. Странным было уже и то, что безрукая Эдоко не извинилась за побитую посуду. Причина такого невежливого отношения должна была быть очень серьезной.

— Из ордена «Змеи», — наконец нашлась Юкки, боязливо оглядываясь по сторонам.

— Что?! — В одно мгновение Осиба оказалась рядом с дочерью. — Что ты сказала, несчастная?

— Из ордена «Змеи». — Юкки говорила еле слышным шепотом, так что Осиба могла различать слова, только следя за ее губами.

— Что тебе велели передать и почему раньше?..

— Арекусу Грюку знает о том, что черные самураи посланы Хиде…

Осиба предусмотрительно заткнула ей ладонью рот.

«Поняла», — говорили ее глаза.

— Возможно, он уже знает и об этом замке. Нужно бежать!

— Бежать! — Осиба поднялась и прошлась по комнате из угла в угол. — Гёхэй утверждал, что это самый удобный замок, что его никогда не найдут. Выходит, Гёхэй, этот маленький… Скажи мне — Гёхэй предал меня?!

При мысли о прекрасном Гёхэе, которого она так неосмотрительно попросила себе в мужья, сердце Юкки сжалось. Но еще больше она боялась, что мать не поверит или не послушается ее.

— Не следует слушать кого попало, — с достоинством произнесла она, — слушайте меня. Бегите немедленно, уходите в горы, прячьтесь в деревнях, как угодно. Но отряды сегуната не должны обнаружить вас. Если вас поймают, вас всех казнят. Токугава-сан нужна голова вашего сына! Но он не откажется и от вашей головы.

— У меня больная дочь! Отчего ты, Эдока, посланец моего ордена, все это время не обратилась к ним, чтобы они излечили Юкки?

— Госпожа моя. — Какое-то время она собиралась с силами. — Госпожа моя, я и есть ваша Юкки. Я не обращалась в орден «Змеи», потому что… потому что я всего несколько минут в теле этой недостойной служанки, мама! Спрашивайте все что хотите, все, что знала ваша Юкки, и я отвечу на любой вопрос.

— Мерзкая дрянь! — Осиба зажала себе рот ладонью, глаза ее метали молнии.

— Спросите у меня что-нибудь такое, что могла знать только ваша дочь. Только Юкки, а не любая служанка в доме.

— Только Юкки? — Теперь Осиба выглядела озадаченной. С одной стороны, она чувствовала себя летящей в пропасть и готовой при этом, за отсутствием веревки или ветки дерева, уцепиться даже за змею, с другой — она не могла признать, что эта служащая ей много лет служанка теперь ее Юкки.

— Что хранит в резном ларце Юкки? — Осиба впилась глазами в лицо служанки.

— Стихотворение, подаренное отцом. — Юкки зарделась, опустив в смущении глаза. — И еще я положила туда сломанную стрелу одного самурая из Осаки, который приезжал в наш замок на соревнование. Мне тогда очень понравился этот юноша, и я играла, будто бы я принцесса, а он мой принц, прискакавший, чтобы спасти меня из когтей пленивших меня горных духов или драконов. — Она вздохнула. — Там еще была лента, которую я украла у вас. Золотая лента роскошного кимоно, которое вы надевали по большим праздникам. Но вы же никогда не заглядывали в этот ларец. Откуда вам знать о том, что там на самом деле?..

— Заглядывала. — Осиба опустилась на колени перед Юкки.

— Я понимаю, все это очень странно, но Ким, ты знаешь его как Кияма-сан, душа которого так же вылетела из тела, он говорит, что когда целый род, поколение за поколением, служат ордену «Змеи», принимая эликсир, его накапливается в крови все больше и больше, так что вдруг один из отпрысков этого рода становится и сам точно живой эликсир. Я могу вселяться в тела женщин и мужчин, могу в животных, но это не так интересно и очень опасно. Я постоянно путешествую, и Ким…

— Значит, Кияма тоже служил ордену? Так-так…

Какое-то время Осиба думала, Юкки старалась ей не мешать.

— Когда я покину и это тело, чтобы лететь к Киму и разузнать его дальнейшие планы, эта служанка умрет, потому что я выбила из нее душу, когда вселялась в нее, — уточнила на всякий случай Юкки.

— Умрет так умрет. — Осиба напряженно вглядывалась в лицо Эдоки, стараясь разглядеть в ней что-нибудь от ее Юкки. — Ты обязательно должна уйти?

— Иначе я не сумею узнать планы Арекусу Грюку и Кияма, — напомнила она матери.

— А как же моя Юкки? Ты больше не будешь моей маленькой девочкой? — Теперь ее прекрасные глаза наполнились слезами.

— Сейчас я больше нужна вам в таком виде, в котором я живу последнее время. Заберите с собой мое тело или бросьте здесь. Когда все уляжется, я либо вернусь в него — и мы заживем как прежде, либо стану одной из самых красивых ваших служанок. Или дочкой какого-нибудь даймё…

— Ты и так дочка даймё. — Осиба погладила служанку-Юкки по лицу. — Если мы проиграем и нас приговорят к казни, не возвращайся. Сделай все так, как ты можешь, стань самым влиятельным человеком в Японии и забудь про меня.

— Зачем мне забывать вас! Я очень скоро вернусь.

Перед глазами Юкки вновь пульсировала мишень, и, поцеловав руку Осибы, служанка Эдока испустила дух.

Дух Юкки влетел в мишень и, пробив пространство, бросился в новую авантюру.

Глава 57 «СЧАСТЛИВЫЙ СОКОЛОК»

Командующий отряда сегуната, пришедшего на выручку в замок Грюку, отправил гонцов в ставку, прося немедленно прислать еще сил. Замок «Счастливый соколок», в котором по сведениям, полученным от Гёхэя, временно обосновались Осиба и Хидэёри, был действительно крошечным и плохо укрепленным. Для того чтобы взять такую крепость, много людей и не надо, достаточно пару десятков синоби, но Томоаки-сан не собирался отдавать славу вездесущим ниндзя. Еще чего не хватало. Проделать всю черную работу, для того чтобы честь захватить в плен мятежного сына Тайку и его мать досталась кому-то другому.

Хиромацу вынашивал идею лично пленить или, еще лучше, обезглавить проштрафившуюся семейку, после чего можно было бы как бы невзначай отметить перед Токугава воинскую доблесть и самоотверженность внука Минору. То, что Минору считался приемным сыном Ала и Фудзико, давало Хиромацу шанс замолвить словечко за парня, не будучи обличенным в том, что просил за родственника.

По безвременно погибшей или, точнее, пропавшей без вести (ее тело так и не нашли) Тахикиро траура никто не надевал. Замок был разрушен практически до основания, так что не то что белого кимоно, а просто чистого кимоно было днем с огнем не сыскать. Впрочем, никто не торопился читать заупокойные мантры, так как на поле боя ни в тот же день, ни в последующие не удалось отыскать ее тела. Возможно, мощный взрыв разорвал отважную внучку Хиромацу на мелкие кусочки, или молодую женщину взяли в плен.

Один, контуженный рукоятью меча по голове самурай утверждал, что во время боя наблюдал на небе что-то отдаленно напоминающее пылающие круги мишени, но чего только не покажется человеку, которому чуть было не проломили голову.

Хироши не спал ни днем ни ночью, ни на минуту не прекращая поиски, но пока они не дали результатов. Впрочем, это не умерило пыл несчастного влюбленного, который поклялся либо отыскать Тахикиро и жениться на ней, либо до конца дней оставаться неженатым и бездетным.

Ал и Хиромацу тоже искали Тахикиро, но вскоре им пришлось заниматься более насущным делом, следовало подготавливать штурм замка, в котором нашли временный приют Хидэёри и Осиба. Отдавать эту честь амбициозному Томоаки они не собирались.

Подкрепление из Эдо явилось неожиданно быстро, так, словно Токугава заранее приготовил несколько отрядов, которые только и ждали спешного вызова в окрестности Иокогамы.

Так что можно было смело идти в поход против последнего оплота Хидэёри. То, что ни мать, ни сын не успели покинуть замок, было очевидно, так как шпионившие за «Счастливым соколком» люди Ала и самураи из отряда «Кречет» вот уже несколько дней не замечали в замке никакого заметного шевеления.

Осиба и ее сынок зализывали полученные при осаде замка Грюку раны и не собирались пока двигать неведомо куда. Должно быть, они ждали подкрепления от своих союзников, подтверждения, что их ждут в других землях, где им удастся спрятаться. Или, возможно, собирались отступить в Эдо, что было самое худшее, так как если бы Осиба вернулась к своему мужу, она бы могла сказать, что прибыла из своего замка, и никто уже не смог бы уличить ее в том, что она участвовала в мятеже и нападении на замки союзников Токугава. То же сделал бы и ее проклятущий сыночек.

Но это было не единственное опасение старого Хиромацу, в застенках Осибы до сих пор находились оба его внука: Минору, о котором чертова баба думала, что он Гёхэй, и Амакаву. Если Осиба вернется к мужу, она должна будет убить всех заложников.

Хиромацу вздохнул, самое страшное для самурая — показать кому-то, что имешь какие бы то ни было привязанности. Привязанности к своей семье, например. В былые времена Хиромацу не моргнув глазом казнил двоих своих сыновей и зятя, провинившихся перед сюзереном, был готов казнить внука Минору, но… вот тут-то и обнаружилось, что у Железного Кулака, как называли его все вокруг, есть душа. Когда он казнил своего зятя и был готов отрубить голову новорожденному внуку, один из находящихся в гостях у Токугава иноземцев вдруг неведомо для чего украл приговоренного к смерти ребенка.

Тогда Хиромацу не сказал о произошедшем Токугава-сан, скрыл, взяв грех на душу. Железо проржавело, распалось, как подпорченная водой броня, и вот оно — большое, доброе сердце старого воина, все в шрамах, перекачивает кровь и любовь, кровь и любовь, кровь и любовь.

Есть в этом сердце воинская доблесть, есть смелость и отвага. Хиромацу и сейчас встанет под знамена своего сюзерена и будет биться до последнего. Отрубят враги ноги, будет душить проклятых руками, отрубят руки, задавит плечами, вцепится зубами в горло. Вернее его, старого Хиромацу, не было еще человека у Токугава. Но именно он, Хиромацу, шестнадцать лет назад не выполнил приказ, не казнил внука, и вот Минору живет в замке зятя и внучки. Хиромацу, старый предатель и ослушник, любуется на свое потомство, любуется и ни капли не жалеет, что не убил тогда.

Хиромацу даже поежился от таких крамольных мыслей.

В замок «Счастливый соколок» он шел рядом с Алом, подчеркивая, что идут они своим кланом, хотя и в составе сегунатского ополчения, но вместе. У Ала после нападения на замок самураев осталось совсем немного, да и замка больше, почитай что, нет. Хорошо хоть крестьяне на месте. Правда, кто их считает. Нужно детей из плена доставать да замок заново отстраивать, а ведь это какие деньжищи.

Вот ускользнет сейчас змеей подколодной Осиба, и доказывай Арекусу своему сюзерену, что не сам по пьяни развалил свой дом. Пока суд не признает виновного, сегунат никакой компенсации не выплатит. Это уже как заведено.

Можно дорогу из Иокогамы до Эдо вдоль и поперек прошениями обложить, а все равно правды не дождешься…

Замок «Счастливый соколок» находился в нескольких часах ходьбы от замка Грюку. Там давно уже никто не жил, так как прежний хозяин — большой любитель соколиной охоты — предпочитал останавливаться в замке во время соколиной охоты, а нынешний — его племянник Оми-сан — устроил там что-то типа склада. Когда только ведьма Осиба успела приглядеть крошечный, неприметный замок? Непонятно.

Хотя вполне возможно, что его как раз и подсказал Минору, отлично знавший эти места и понимающий, что его приемному отцу будет легче легкого сломить оборону замка «Счастливый соколок», так же легко, как старому Хиромацу расколоть в кулаке орех. Кряк — и все!

Глава 58 НЕБО, КАК ЧИСТОЕ ЗЕРКАЛО

Велев служанке поправить ставни, Такеси ловко всыпал весь яд в чайник, предназначенный для вечернего чаепития даймё Умино и его семьи. В додзе у внутреннего озерца — любимое место Кияма — на этот раз собралась вся его семья. Сын, трое внуков, жена и новая наложница Гендзико. Первая наложница была отравлена Такеси накануне и теперь, должно быть, спокойно отходила где-нибудь в своей комнате.

Руки старика не тряслись, сама процедура подсыпания яда больше не вызывала священного ужаса. Кому-то нужно жить, кому-то необходимо умереть, Будда поймет и сделает исключение в своем раю для невинно уничтоженных. Будде не привыкать.

А значит, Такеси должен убивать.

Справившись со ставнями, девушка подошла к Такеси и, взяв со стола поднос, вышла из кухни, старик ревниво потащился за ней.

— Вас вызывали? — С сомнением покачала головой Хаори. — Как бы господин не рассердился, что вы без приказания.

— Ничего. Я рядом постою. Все равно нужно дожидаться, когда Умино-сан освободится, а захочет выслушать меня во время чаепития, так еще и лучше. — Такеси старался выглядеть беззаботным. — Скоро уеду от вас, так надо же привести все бумаги покойного даймё в порядок.

Возле дверей как обычно стоял пост стражи, они пропустили служанку, велев бывшему секретарю обождать у дверей.

— Ты уж скажи, Хаори-тян, что я дожидаюсь, может, они того, и побыстрее вызовут, — тронул Такеси плечо служанки.

— Не извольте беспокоиться, Такеси-сан. Сразу же и доложу.

Его действительно скоро вызвали.

В додзе возле стола, за которым сидела семья даймё, весело сновали служанки в разноцветных кимоно, одна из них разливала отравленный чай.

— Входите, Такеси-сан. — Умино кивнул головой старому секретарю, одна из девушек положила седельную подушку, приглашая Такеси присесть.

— Покорнейше благодарю. — Такеси ткнулся лбом в пол. Глаза его при этом предательски забегали от чашечки к чашечке, кто попробовал чайку, а кто еще нет.

— Что, почитай, много работы свалилось на вас, как отца не стало? — Умино сдвинул брови. — Тяжелая утрата, для всех тяжелая. — Он с нежностью посмотрел на Гендзико. — Гендзико-тян написала изящное стихотворение, не изволите ли послушать?

— Почту за честь. — Такеси снова низко поклонился.

— Хаори, налей-ка Такеси-кун чая, — попросил даймё, рассматривая лежащий рядом с ним свиток. — Я знаю, что отец всегда советовался с вами по поводу своих стихов. Вот извольте:

Исток позабыт недрами,

а небо, как чистое зеркало.

Капли воды вселенную

показывают в размере уменьшенном. — Прочитал он с расстановкой, победно взирая на собравшихся. — Каково?!

В этот момент Хаори, которой было приказано налить Такеси чая, вдруг ни с того ни с сего споткнулась и с грохотом полетела на пол. К ней подскочили девушки, вскочили до этого мирно сидящие на подушках дети.

Хаори поднялась одним мощным рывком, при этом кимоно на ней треснуло, должно быть, девушка наступила на полу собственной одежды.

— Да. Пусть выпьет чайку. Отравитель проклятый! — выкрикнула она, направляясь к Такеси. — А вы не пейте! Никто не пейте! Чай отравлен. — Она обернулась к семье своего господина и ловко выбила чашку с чаем из рук маленького Аихара, отчего мальчик заплакал.

— Что вы себе позволяете, Хаори! — вскочил Умино.

— Я тебе не Хаори! Я дух даймё Кияма, пришел спасти тебя, сын мой, а заодно и всю нашу семью от этого человека! — Девушка гневно ткнула в Такеси пальцем. — Это он сперва отравил меня, а теперь пришел и за вашими головами. Думаете, что я вру? Что может быть проще? Заставьте его испить своей же отравы! — С этими словами девушка ловко налила в чашку чай и подала его Такеси. — Приятного аппетита, пожалуйте на тот свет.

Умино уставился на Такеси, который обвел взглядом комнату и с достоинством принял чашу с ядом.

В отличие от Кияма, здоровье которого всегда было богатырским, старый больной Такеси сразу же ощутил сильные рези в желудке и свалился на циновку. Увидев его мучения, схватилась за горло жена Умино, Фусако, которую девушки схватили за руки и потащили к озеру, где пригоршнями начали вливать ей в рот простую воду, прикоснуться к отравленным чашкам никто не решился.

Испуганная Гендзико допрашивала детей, не успел ли кто-то хотя бы притронуться к чаю, кто-то из служанок убежал из додзе звать врача, и в крохотный зал ввалились вооруженные мечами стражники.

— Лекаря! Остолопы! Моя жена умирает! — выгнал самураев из додзе даймё.

Служанка Хаори смотрела на Умино глазами его отца.

— Будь счастлив, сын, — произнесла она.

— Ты уже уходишь? Куда? В рай или в ад? — Умино удержал Хаори за длинный рукав кимоно.

— На подмогу к моему другу Арекусу Грюку, ты уж слушайся его, ладно?

— Ваше слово для меня закон.

— Ну а ты, — взгляд в сторону Гендзико, — передать что-нибудь твоему отцу?

— Передайте, что я люблю его больше всех на свете! — Она зарделась и, мельком встретившись взглядами с Умино, поправилась: — Больше всех, кроме мужа, разумеется.

— Передам. — Хаори поклонилась на мужской манер и в ту же секунду рухнула на пол. Душа Кима была уже далеко.

Глава 59 ЮККИ ПРИХОДИТ НА ВЫРУЧКУ

Маленькая девочка в изящном ночном розовом кимоно лежала на своей постели, похожая на драгоценную куклу. Ее смоляные волосы уже убраны замечательными заколками и бантами, губки чуть-чуть увлажнены ягодным напитком, которым её несколькими минутами до этого напоили. Девочка лежала пластом, совершенно неподвижная и от того необыкновенно нежная и хрупкая. Четыре служанки толпились возле маленькой неподвижной госпожи, одна стригла ей ногти, другая готовила дневное кимоно с поясом, третья массировала давно не бегающие по дорожкам в парке изящные маленькие стопы, четвертая готовила крем для лица.

Неожиданно девочка дернулась и села, захлопав глазами. Девушки подняли визг, и тотчас в комнату вошла живущая за стенкой Осиба.

— Мама, я вернулась! — Голосовые связки не слушались девочку, так что она хрипела, так, словно перенесла ангину. Горло действительно болело, впрочем, как и все тело. Но об этом Юкки решила подумать немного позже.

— Доченька моя! — Осиба бросилась к малышке, обнимая ее.

— Почему вы не покинули замок, мама! Я же предупреждала вас! — Кукольное личико напряглось, бровки сдвинулись к переносице.

— Мы не можем покинуть замок, наши союзники еще не подошли, опасно путешествовать без охраны.

— Надо было давно уже бежать отсюда! — Девочка попыталась подняться, но упала на руки матери. Вместе они с величайшей осторожностью добрались до окна. — За лесом стоит воинство сегуната. Мы опоздали! — По щеке Юкки побежала слеза.

— Не стоит плакать. Ты еще сможешь переселиться в любое понравившееся тебе тело. Ты же говорила!

— Я да, а ты? — Лицо Юкки исказила гримаса отчаяния. — Я не оставлю тебя здесь!

— Тебе не стоит думать обо мне. Я прожила хорошую жизнь. — Осиба и не думала плакать или жалеть себя. — Когда они подойдут к замку, я поставлю их перед фактом, что они вынуждают меня совершить самоубийство. Моя кровь падет на их головы. Они не смогут доказать, что это я и мой сын разрушили замок Грюку. Все будет выглядеть так, будто бы мы мирно устроились в этом замке, и нас здесь поубивали всех. Вот! Им потом вовек не отмыться!

— Хиромацу с удовольствием спалит весь замок, так что от нас даже косточек не останется! Отец никогда не узнает, что с нами произошло. Вы ведь не сообщили ему о том, что собираетесь остановиться именно в этом замке?

— Не сообщила. — Осиба смотрела в окно, пытаясь разглядеть за деревьями притаившихся там воинов сегуната.

— У вас есть эликсир? — С надеждой в голосе спросила Юкки. — Если есть, я помогла бы вам убраться отсюда. Мы могли бы перенестись куда угодно во времени и пространстве…

— У меня нет эликсира. Как агента меня должны были использовать только в Японии. — Она закусила губу.

— Я могу рассказать вам, как следует покидать тело и вселяться в другое, — пыталась найти выход Юкки. — Мы могли бы…

— Превратиться в глупую крестьянку, которую сможет изнасиловать и изуродовать любой самурай. — Осиба пожала плечами.

— В жену какого-нибудь даймё, — пожала плечами Юкки.

— Я уже была женой даймё. Все пустое. — Она оторвалась от окна и, пройдя в комнату, села посередине. — Пусть сперва вообще докажут, что я в чем-то повинна. Если Хиромацу убьет меня, Дзатаки ему потом это припомнит. Будет судебный процесс, полетят головы. — Осиба горько усмехнулась. — Неужели ты думаешь, что Токугава пожелает запачкаться кровью Хидэёри или моей? Чтобы против него восстал его брат?

— Токугава далеко, а Арекусу Грюку близко.

— Ага. А я приказала зарубить его сына Амакаву. — Осиба горько вздохнула.

— Отпустите Гёхэя! — почти выкрикнула Юкки.

— Что общего между Гёхэем и Арекусу Грюку?

— Общего? — Юкки хотела уже сказать, что Гёхэй на самом деле никакой не Гёхэй, а сын Арекусу Грюку Минору. Но вовремя прикусила язычок. Эту информацию она узнала от Кима, но теперь было не время отдавать единственный козырь. — Пока я не могу вам этого сказать. Верьте, что так будет лучше. Ну, я очень-очень прошу вас об этом! — Она ткнулась лбом в пол.

— Не делай таких резких движений! Ты с месяц лежала неподвижно. — Осиба посмотрела на застывших с глупыми выражениями лиц служанок.

«Вот ведь, ни слова, небось, не поняли, дуры, а все равно слушают».

Юкки перехватила взгляд матери, и вдруг закатила глаза и шлепнулась на пол. В тот же момент рухнула одна из служанок.

— А вот и я! — вскрикнула она, вскакивая с места в новом обличье.

Бросившаяся было к дочери Осиба от неожиданности села на пол, прикрывая рот ладонью. Служанка сделала несколько замысловатых движений и рухнула в обморок, но тут же словно кто-то пнул другую девушку, и та шмякнулась лицом в стену.

— И снова я! — пропела Юкки голосом только что поверженной ею служанки. — Как прекрасен день! — Вторая служанка так же свалилась на пол, словно ненужная одежда, и, дернувшись, Юкки снова подняла голову. — Я могу стать кем угодно, мама. Пойдем со мной, это весело.

— Я никуда не пойду! — Осиба казалась ошеломленной.

— Позволь мне тогда отпустить Гёхэя, увидишь, что Арекусу не станет мстить тебе, если ты пощадишь этого парня.

— Можешь принять мой образ и делать что хочешь. — Осиба закрыла лицо руками, стараясь успокоиться.

— Если я сделаю так, ты погибнешь. — Юкки виновато улыбнулась. — Скажи самураям, чтобы слушались меня. Я сделаю все сама.

Глава 60 СУД НЕПРАВЕДНЫЙ

Как ни просил Павел Пехов, чтобы Ким взял его с собой на штурм замка, тот только и мог делать, что крутить у виска. Во-первых, сам Ким собирался примкнуть к войску Ала не иначе как бесплотным духом. Так получалось и быстрее, и завсегда новое тело приобрести можно было, он же, Павел, никак не мог научиться перемещаться без эликсира, ну хоть что с ним делай.

Наконец, порешили так: Ким вернется за ним не в этом, так в ином обличье, Павлу же пока не до войны, мало ли что он спецназовец, в настоящее-то время годовалый ребятенок, и все его прежние заслуги не считаются. Такой ни катану не подымет, ни в седле не удержится. Позор, а не самурай.

— Постарайся выжить и вырасти, — попросил у него на прощание Ким, сам он, несмотря на частые отлучки, как-то умудрялся сохранять для себя тело деревенского самурая Хёбу Мията. Да только на долго ли…

После взятия замка Ким надеялся занять тело какого-нибудь богатого даймё, хорошо, конечно, если тело это окажется молодым и сильным, хорошо, если жена его будет красивой и послушной. Или с ней можно будет без особых последствий развестись. Но да не бывает же всего и сразу.

Войска сегуната окружили замок, подбираясь к нему все ближе и ближе. Воины были полны решимости, и, казалось, выйди к ним навстречу сейчас хоть злобный горный дух, хоть многомилостивый Будда, разорвут на клочки.

— Разведчики передавали, что на стенах укреплены две пушки, — сообщил Томоаки, гарцуя перед Алом на вороном жеребце.

— Мы как будто уже прошли расстояние, на котором берет пушка. — Ал пожал плечами. Обстоятельства, как в «Алисе», становились все страннее и страннее, может быть, Гёхэй что-то напутал, и в замке никого нет?

Вдруг ворота замка приоткрылись, и оттуда вышел воин с копьем с нацепленным на него флажком.

— Парламентер! — выдохнул Хиромацу. — Не стрелять! Вообще никому не прикасаться к оружию.

— Быть начеку, — скомандовал Томоаки, — это может быть ловушка.

— Это Минору! — вскрикнул Ал и, дав коню шпор, рванул в сторону сына.

Подъезжая к Минору, Ал прекрасно разглядел, что на мостике возле башни замка перемещаются какие-то фигуры, скорее всего, люди были и у ворот, несколько пар глаз наблюдали за встречей отца и сына через бойницы.

«Отличная возможность укокошить нас обоих», — запоздало метнулось в голове Ала, он немного сбавил хода, пытаясь предугадать, из какого окошка в него будет пущена первая стрела.

— Здравствуй, отец! — Минору выглядел совершенно здоровым.

— Минору! — Ал соскочил с коня и обнял сына.

— Отец! Скажи своим людям, что госпожа Осиба готова добровольно открыть ворота. Не нужно стрелять, брать замок приступом. Вас примут как дорогих гостей.

— Я могу сейчас забрать тебя с собой? — Ал чувствовал, как его бьет дрожь. На всякий случай он развернул коня таким образом, чтобы в случае обстрела он прикрывал их обоих.

— Да. Меня отпустили. Госпожа Осиба просила передать, на случай если вы все же начнете этот никому не нужный штурм, что у нее в гостях находится Хидэёри, сын Тайку, и Тико, сын даймё Мисру, и еще там маленькая дочка Дзатаки.

При упоминании о Юкки он почему-то покраснел.

— Меня послали передать вам вежливое приглашение войти в замок. — Минору поклонился отцу, отчего выражение его лица почему-то сделалось печальным.

Вместе они вернулись к ожидающим их возвращения войскам, вместе двинулись в обратный путь.

— Токугава-сан! — Голос Ала дрожал, когда он через долгих четыре месяца после пресловутого ареста Осибы и Хидэёри дождался наконец обещанной ему с самого начала аудиенции у тяжело больного сегуна. — Токугава-сан. Мой сын Амакаву погиб от рук этой… — Он хотел ввернуть злое словцо, но вовремя сдержался. — Госпожи Осибы. Мой приемный сын Минору был ранен ее людьми! Госпожа Осиба и ее сын Хидэёри напали на мой замок и разрушили его до основания! Отчего же вы отпустили этих преступников, вместо того чтобы судить их по чести?!

— Арекусу-сан, я сочувствую твоему горю. — Токугава полулежал в постели, опираясь спиной на хитрое приспособление, позволяющее ему достаточно долгое время находиться в удобном для него положении. — Но ты не справедлив в своих обвинениях к госпоже Осибе из моего клана. — Токугава сделал ударение на слове «клан» и снова продолжил. — Насколько мне известно, твой сын Амакаву действительно погиб в одном из замков моего брата Дзатаки, но погиб он не от руки госпожи Осибы или ее уважаемого сына. Мы провели тщательное расследование и установили, что вся вина госпожи Осибы заключается в том, что она взяла к себе на службу бесхозных ронинов, которые, не оправдав ее высокого доверия, напились в первый же день службы и впали в такую ярость, что перебили гостей госпожи в замке. Впрочем, на шум сбежалась другая стража, которая и расправилась с этими убийцами. Во всяком случае мой брат Дзатаки, его супруга госпожа Осиба и ее старший сын Хидэёри приносят тебе свои извинения. Что же до твоего приемного сына — Минору, — он действительно был ранен, сойдясь в схватке с людьми Дзатаки, но его, равно как и его слугу, сразу же доставили в замок и лечили со всей тщательностью. Его вина, а не госпожи Осибы, в том, что он зачем-то скрыл от приютивших его свое подлинное имя, поэтому долгое время его держали на нижнем этаже вместе со слугами. И госпоже Осибе пришлось учинить собственное расследование, выясняя, кто он на самом деле. Так что, когда личность твоего приемного сына, заметь, без его помощи, была опознана, он был немедленно переведен в покои для господ.

— Но Минору рассказывает, что они собирали по всей стране мальчиков, которых затем пытали и убивали! Сохранились же его показания!

— Сохранились и другие показания, согласно которым Минору-сан занимался прелюбодеянием с замужней женщиной. Если ты настаиваешь на том, чтобы я дал ход его свидетельству о том, что происходило в бывшем зверинце, мне придется вытащить на свет и прочие факты.

Ал вздрогнул — за связь с замужней женщиной полагалась смертная казнь.

— Теперь о главном, о твоем замке. — Токугава потер переносицу. — Что, сильно потрепали его эти шайки разбойников? Это ваша вина. Твоя и твоих соседей. Что вы не выведете разбойников в вашей провинции?!

— Да я, да мы… — попытался вставить словечко Ал, но Токугава только махнул на него рукой.

— Я уже приказал выделить денег на то, чтобы замок был отстроен в прежнем виде. Мы давно знаем друг друга, Арекусу, сделаем так, словно ничего не было. Замок будет восстановлен в его первозданном виде.

— Но Тико из рода Мусумото, он же тоже показывал, что детей держали в клетках… — Ал казался растерянным.

— Что делать, замок Дзатаки действительно невелик, а в то время туда понаехало такое количество гостей, что многих пришлось расположить очень неудобно. Приходилось даже класть двоих и троих в одной комнате, слуги вообще спали во дворе. Что же до господина Тико, кстати, он теперь тоже носит коричневую форму и опоясывается двумя мечами, ему действительно отвели место в бывшем зверинце, но зато там было прохладно, и, насколько мне это известно, ему повезло занимать одному целую комнату.

Ал опустил голову, настаивать и дальше было бесполезно. Еще когда они с Хиромацу только доставили в Эдо Осибу и Хидэёри, их тут же пересадили из обычных паланкинов в самые дорогие, после чего Ала, Томоаки и Хиромацу оттеснили прибывшие за важными господами кёгэ.

В тот же день Осиба встретилась и помирилась с мужем, а Хидэёри, недолго побеседовав с Токугава, отправился в свой замок в Осаку.

Всё вернулось на круги своя, и только семья Ала утратила сына и кров.

— Учитывая твою помощь в примирении с супругой, — Токугава подмигнул Алу, — Дзатаки сделал тебе сказочный подарок, он попросил меня сообщить тебе лично, что он согласен заключить с тобой договор о женитьбе твоего приемного сына Минору на его дочери Юкки.

— Минору жениться на этой девочке?! — не поверил сказанному Ал.

— Это действительно необыкновенно щедрый подарок, ведь, породнившись с Дзатаки, ты становишься и моим родственником. Признаться, Дзатаки не стал бы выдавать свою красавицу дочь за кого попало, но с этого года твой доход увеличивается на двадцать тысяч коку, я добавляю к твоему наделу деревни Субару и Кирити, из того расчета, чтобы ты выделил сыну десять тысяч коку, после чего он будет внесен в реестр самурайских родов как владетельный даймё и сможет жениться на дочери Дзатаки Юкки. Кстати, Дзатаки до сих пор в моей ставке, и он хотел бы прямо сейчас переговорить с тобой.

Глава 61 СТРАСТИ-МОРДАСТИ

Поблагодарив Токугава-сан, Ал вышел из его покоев словно под хмельком. С одной стороны, никто не ответит за смерть сына, с другой — его любимчик Минору получал такие возможности, о которых Ал не смел прежде даже мечтать.

Догнавший его офицер поклонился, сообщив, что даймё Дзатаки Токугава желает немедленно переговорить с ним.

«Сейчас начнет уговаривать, чтобы я отказался от дара Иэясу», — с тоской подумал Ал.

Дзатаки располагался в южной стороне замка, Ал был без личной охраны, так как доверял Иэясу и никогда не брал с собой охрану для встречи с ним. Впрочем, сильно бы ему помогла охрана в десять человек против целой армии сегуна и его братца?..

На территории Дзатаки был тот же военный порядок, что и везде в замке. Снова замелькали похожие один на другой посты, проверки, вопросы и ответы.

Наконец его привели к последней двери, стоящие на страже у покоев господина самураи сдвинули седзи, позволяя Алу пройти внутрь. Его ждали. Во всяком случае никто не представлял гостя.

Ал встал на колени и, ткнувшись лбом в пол, чинно поздоровался.

Дверь за его спиной сразу же задвинулась. Перед Алом на специальном возвышении сидел даймё Дзатаки, Ал и прежде встречался с братом Токугава-но Иэясу. Такой же высокий, статный, но с заметным брюшком и черной бородой лопатой, такой блестящей и гладкой, что она казалась приклеенной. Брови князя были густыми и сросшимися на переносице, сильно выделялся перебитый когда-то нос. Близко посаженные глаза придавали его лицу несколько хищное выражение, но Ал понимал, что Дзатаки не снизойдет до убийства хатамото своего брата. Во всяком случае в своих покоях пачкаться не станет.

— Токугава-сан передал вам мое решение выдать мою дочь Юкки за вашего сына Минору? — спросил Дзатаки, поигрывая желтым веером.

— Да. Это великая честь для всего моего рода. Мы не достойны такой чести! — скороговоркой выпалил Ал, снова ткнувшись мордой в татами.

— Я поклялся выдать дочь замуж за того, кто излечит ее. Минору справился с этим заданием. Во всяком случае, когда он заговорил с ней, она вдруг очнулась. Это произошло на глазах множества свидетелей. И я хочу выполнить свою клятву.

Ал снова склонился перед даймё, сила которого распространялась по комнате, подобно электромагнитным волнам.

— Теперь ты тоже даймё, и твой сын даймё. Наш сегун не против такого брака, а как я еще могу выразить свое хорошее расположение самому лучшему своему другу?

Ал вздрогнул, с удивлением уставившись на Дзатаки. В какой-то момент показалось, что он утратил способность понимать по-японски.

— Друг? Вы сказали друг?

— А как же еще прикажешь обозвать наши с тобой отношения?! Или ты так возгордился, играя роль короля Артура в Питере, что уже не захочешь породниться со скромным японским князем, братом сегуна?

— Ким?!

Они одновременно сорвались со своих мест, порывисто обнявшись.

— Я достаточно много наобщался с Юкки, еще когда мы оба были бесплотными духами, и потом в деревне Миясу. Это милая, талантливая и очень красивая девочка. Потом, она искренне влюблена в твоего сына и, я думаю, будет отличной партией для него.

— А она знает, что ты занял место ее отца?!

— Дзатаки два раза приглашал Осибу вернуться к нему в Эдо. После чего он мог только заставить ее постричь в монахини или казнить за неверность и непослушание, что не входило ни в планы Осибы, ни в планы Юкки. После того как вы взяли замок, в котором скрывалась Осиба с сыном и дочерью, Юкки предложила мне этот план. Я становлюсь ее отцом, Осиба получает земли, замки, половину всего состояния и, главное, свободу. А Юкки — полюбившегося ей юношу. Особенно в этом раскладе меня радовал сам факт, что я не обязан жить под одной крышей с этой особой. — Его передернуло. — Осиба — могучий враг, с ней можно заснуть целым, а проснувшись — не обнаружить на плечах собственной головы. С Юкки мне почему-то тоже не хотелось бы жить вместе, так что такие дела, брателло. Осиба забрала себе пару провинций своего мужа, мне досталось столько же, я помогу Токугава достроить ваш с Фудзико замок, выделю тебе земли, чтобы ты мог с чистой совестью называть себя даймё. Мы заключим договор о том, что поженим детей, после чего Юкки переедет к вам, чтобы ты мог воспитать ее достойной женой твоего сына. На самом деле мне не хотелось бы общаться с ней, даже на условиях, что она моя дочь и обязана мне подчиняться. Кроме того, я уже забрал из деревни Миясу нашего горе-целителя и его мать. После смерти мужа госпожа Томоаки Садзуко овдовела, и я предложил ей стать моей наложницей. Павел — очень ценный для ордена «Хэби» человек, не знаю, возможно, они потребуют его обратно. Ну а если нет, у него появился отличный шанс начать все с начала!

Юкки и Минору стояли на веранде деревянного дома, куда Ал был вынужден временно перевезти свою семью.

— Когда я стану девушкой, мы сможем пожениться и заниматься этим. — Маленькая красотка состроила игривую гримаску.

— Я подожду, Юкки-сан, обязательно подожду. — Вежливо поклонился своей юной невесте Минору.

— Возможно, ждать придется несколько лет. — Юкки надула красивые губки. — Во сколько у девочки начинаются месячные?

— В тринадцать, четырнадцать, но так рано замуж еще нельзя. Отец говорит, что это может повредить здоровью.

— А ты действительно меня хочешь? — Взгляд девочки был таким жгучим, что Минору невольно отстранился от нее.

— Конечно, хочу, Юкки-тян. Очень хочу. Но я, правда, лучше подожду. — Лицо Минору покраснело, потом пошло пятнами, потому что Юкки прижалась к нему, ласково заглядывая глаза.

— Хочешь прямо сейчас? В этой беседке или в тех кустах, откуда такой красивый вид на реку.

— Хочу, но это невозможно. Твое тело… ты еще не готова.

— А вот та девушка готова? — Юкки кивнула в сторону собирающей на грядке какие-то приправы служанки.

— Да, на вид ей лет пятнадцать.

— Ты считаешь ее привлекательной?

Минору молчал.

— Да, она ничего. Ты хотел бы сегодня переплести с нею ноги? Я ведь понимаю, ты взрослый мужчина, а я девочка, которой еще нужно стать девушкой.

— Да, она, безусловно, мила. — Минору облизал губы. — Но я останусь верным вам. Это правда несложно, достаточно больше изнурять тело с мечом или упражнениями в стрельбе из лука.

— Ты получишь ее прямо сейчас. — Юкки послала Минору воздушный поцелуй, после чего, войдя в свою комнату, быстро легла на постель, перед ее мысленным взором появилась сияющая мишень, и в следующее мгновение она покинула свое маленькое, еще не созревшее для плотской любви тело.

В следующее мгновение девушка в саду вскрикнула и упала на дорожку. Минору перепрыгнул через перила веранды и подскочил к ней.

— Что с вами, милая? — ласково спросил он, заглядывая в глаза приходящей в себя служанке.

— Так в беседке или в кустах с видом на реку, — слабым голосом поинтересовалась Юкки-служанка, после чего влюбленные нежно поцеловались.