Гейша

Глава 1 Сестры

Начало апреля в Киото ни с чем не сравнимо. По берегам реки зацветает вишня, и лесистые горы окутывает легкий розовый туман. По вечерам в парке Маруяма собираются японцы, они неторопливо пьют пиво и саке под ветвями древней плакучей вишни, роняющей нежные цветы неземной красоты.

Апрель считается одним из самых беспокойных месяцев в году в кварталах гейш Киото. Ежедневно в театр Понтотё набиваются зрители посмотреть весенний спектакль гейш «Танец реки Камо». По вечерам чайные домики и рестораны, где клиентов обслуживают гейши, переполняют гости из Токио и других близлежащих городов, стекающиеся в Киото на цветение сакуры и танцевальный фестиваль гейш.

Ночь напролет по широким мощеным набережным реки Камо, освещенным только фонариками расположенных вдоль берега чайных домиков Понтотё, гуляют группы студентов и парочки влюбленных. Река всегда завораживает, а запахи весенней ночи кружат голову. Гейши и их богатые гости смотрят вниз на гуляющую молодежь, которая группками и парами бродит вдоль тихой реки. Самое прелестное и ценное в Понтотё – это замечательное расположение квартала. Но если за удовольствие любоваться сказочным видом гейши и их гости вынуждены платить, причем немало, то молодежь все это получает бесплатно.

В некоторых банкетных залах, обращенных к реке, можно воспользоваться сильным биноклем, и гейша игриво предлагает престарелому гостю понаблюдать, как парочки влюбленных потихоньку уединяются под сенью городских мостов. Юная гейша, выглянув в окно из-за плеча седоголовых посетителей и шумно вдохнув весенний воздух, может признаться, что и ей хотелось бы пройтись там с молодым кавалером.

В конце апреля 1978 года в один из таких вечеров, напоенных ароматами весны, можно было уловить запах гари, плывущий над рекой с западного берега Камо. Никто не обратил внимания на тонкую струйку дыма, поднимающуюся над тесно стоящими деревянными домиками квартала, где жили и работали гейши Понтотё. Но к четырем часам утра ревущее пламя уже пожирало сразу несколько домов. Обезумевшие гейши, подхватывая слетающие на ветру ночные кимоно, метались с ведрами к реке и плескали водой на крыши своих домов, пытаясь помешать распространению самой большой в Японии беды – пожара. Когда рассвело, на месте десятка домов дымились развалины и одна юная гейша лежала мертвой.

Ее мама и две сестры сумели выскочить, пока в ядовитом дыму еще можно было дышать, и в сутолоке узкой улочки никто не спохватился, что в доме осталась еще одна девушка. Когда три месяца спустя мне передавали эту историю, одна пожилая гейша говорила, что тот ночной кошмар все еще стоит у нее перед глазами и в ушах звучит жалобный голос, зовущий окасан-маму, хотя у рассказчицы не было уверенности, действительно ли она слышала этот голос, или ей просто показалось.

Владелицу чайного домика называют окасан. Гейша, раньше других дебютировавшая на этом поприще и обладающая статусом старшинства, называется онэсан, старшая сестра. Оба наименования несут на себе печать уважения. Когда речь идет о конкретной старшей сестре, обладающей бо́льшим правом, гейша скажет, что завязала с ней узел, имея в виду особую церемонию породнения двух гейш, сделавшую их сестрами.

В те месяцы, что я провела в «мире ивы и цветов», живя вместе с гейшами, моей онэсан была гейша Итиумэ. Мне тогда было двадцать пять лет, а Итиумэ – двадцать два. То, что она была тремя годами младше меня, никакой роли не играло: у гейш значение имеет не возраст, а опыт. К моменту нашей встречи Итиумэ три года провела как майко, то есть ученица, и полтора года служила уже полноправной гейшей.

В качестве младшей сестры Итиумэ я шла под именем Итигику. У Итиумэ раньше не было младшей сестры, но она очень старалась обучить меня тонкому этикету общества гейш, конечно в пределах того, что сумела узнать сама. «Слепец ведет незрячего», – вздохнула одна из мам, задав нам взбучку, когда мы обе опоздали на мероприятие. Скорее всего, Итиумэ поручили шефствовать над новенькой гейшей-американкой потому, что ее саму не воспринимали всерьез. Но со временем дела у нас пошли куда лучше, чем рассчитывали мамы. Когда мне пришло время покинуть Японию, все говорили, что я оказала на Итиумэ хорошее влияние. Появление младшей сестры, даже такой необычной, как я, дало Итиумэ возможность сделать новый шаг в повышении ответственности как члена сообщества гейш.

Пробыв в Понтотё год в качестве Итигику, я вернулась в Штаты и приступила к написанию работы о гейшах. Дома я очень скучала по своей новой семье, часто звонила им и писала письма. Время от времени от мамы приходили ответные послания с каракулями приписки от Итиумэ. Я страшно жалела, что полгода спустя не смогла побывать на церемонии закрепления уз родства Итиумэ с новой, уже настоящей младшей сестрой. В то время гейши Понтотё затеяли проводить тщательно подготовленные вечеринки для вовлечения в свою компанию новых учениц. Окасан прислала мне коллективное фото участников подобной встречи, на котором я нашла знакомое лицо с надменно отстраненным выражением и узнала в нем молоденькую первокурсницу по имени Мидори, которая занималась классическим танцем и собиралась стать майко.

Мидори с детства мечтала служить майко и ходить в длинном расшитом кимоно и в сандалиях на высоких деревянных каблуках с колокольчиками. Очень многим жизнь майко представляется слишком старомодной, тоскливой и полной ограничений; втайне даже некоторые майко сами придерживаются того же мнения. Но Мидори смотрела на вещи иначе, и такая жизнь была ее заветной мечтой. Владелицы чайных домиков Понтотё ставили ее всем в пример и надеялись со временем увидеть в ней великую гейшу. В беседах с мамами я часто обсуждала Мидори.

Число майко в последние годы стало угрожающе сокращаться. За пару лет до моего появления в Понтотё майко практически исчезли вовсе. Когда я приехала в общину в 1975 году, учениц было всего четыре. Мидори под профессиональным псевдонимом Ититоми предстояло стать пятой. Даже в Киото кандидатке в гейши совсем необязателен опыт майко, однако истинными гейшами считались лишь те, кто проходил весь традиционный путь обретения почетной профессии.

Настоящая мать Мидори была когда-то гейшей из близлежащих кварталов Миягава-тё, где существовала одна из шести самых известных в Киото общин-ханамати. Меня удивляло, что Мидори не стала гейшей в родном районе. Но такие вопросы не принято задавать прямо, зато их можно было обсудить с моей окасан – бывшей гейшей, хозяйкой престижной гостиницы и столпом общины Понтотё – за чашкой чая днем или закусывая после банкета в ее кабинете в доме «Мицуба».

– Ты ведь пишешь работу о гейшах, Кикуко, – сказала мама, назвав меня уменьшительным японским именем, – значит, тебе нужно знать, что такое Миягава-тё. Существует выражение «двойная регистрация» – как раз этим и занимаются участницы таких общин. Их, конечно, можно называть гейшами, но они не только танцуют для клиентов, а делают еще кое-что[3].

– Поэтому Мидори не захотела там работать? – догадалась я.

– Вообще-то, идея принадлежала ее матери, – ответила окасан. – И на мой взгляд, это правильное решение. В моем детстве, чтобы стать здесь гейшей, нужно было родиться в Понтотё, ныне же требовать такое немыслимо. Гости любят, чтобы на банкете их обслуживали майко. Мы все-таки в Киото, не в каком-нибудь захолустье: здесь саке тебе наливает молоденькая майко, такого нет больше нигде. Приезжие из Токио специально просят пригласить учениц. Но майко на всех не хватает, их теперь мало. Так что, если кто-то вроде Мидори хочет работать в Понтотё, зачем ей оставаться в Миягаве, когда она может дебютировать у нас? Подготовка и обучение здесь лучше, а клиентура классом выше.

Так, еще будучи в старшем классе второй ступени средней школы[4], Мидори покинула родной дом в Миягава-тё и поселилась в заведении «Хацуюки» в Понтотё. В шестнадцать лет она стала любимицей двух других гейш, живших там же. Итиумэ была примерно того же возраста, что и Мидори, а вторая из ее новых подруг, Итихиро, – много старше, почти на двадцать лет.

Наставницей-окасан для Мидори стала бывшая гейша, пятидесятипятилетняя хозяйка дома «Хацуюки». Как и большинство владелиц чайных домиков Понтотё, эта женщина превосходно владела этикетом, манерой разговаривать, умением держаться, навыками классического танца и музыки – всем тем, что обязана знать и уметь гейша, – и Мидори получала знания из первых рук. Уже гейшей в возрасте двадцати с небольшим лет окасан Мидори заимела своего патрона; как обычно, мужчина был значительно старше ее. Она стала его любовницей, покинула сообщество действующих гейш и обрела значительную свободу. Когда покровитель умер, она осталась с маленьким сыном на руках и скромной суммой денег, которых едва-едва хватило на покупку маленького чайного домика в том же самом Понтотё, где женщина работала гейшей и где у нее сохранились старые связи в общине. Так она пошла по второму кругу жизни гейши, руководя своим чайным домиком «Хацуюки», потихоньку обрастая собственной клиентурой и переходя к воспитанию молодых гейш. Мне нравилось бывать в ее доме, где меня всегда радушно встречало шумное и деловитое сообщество женщин. Сын хозяйки, единственный родной ей по крови человек, бывал там нечасто. Однажды я поинтересовалась, что это за молодой человек, каких тут обычно не встретишь, направился на второй этаж с видом хозяина, и меня познакомили с ним.

В мире гейш мужчинам принадлежит ночь, но днем полновластными хозяйками выступают женщины. Сын владелицы чайного домика был одним из очень немногих мужчин, проживающих в квартале гейш, однако старался как можно больше времени проводить со своими приятелями подальше от удушающей, как он считал, женской атмосферы дневного Понтотё.

Деловая активность здесь продолжается с шести вечера до раннего утра. Длинный и узкий, как нора угря, квартал Понтотё пылает розовыми неоновыми огнями баров и ресторанов вперемежку с более скромными одноцветными вывесками чайных домиков. На улице полно людей, из окон заведений слышатся протяжные мелодии сямисэна[5] и голоса веселящихся мужчин. К утру многие из них нетвердой походкой, поддерживаемые гейшами или хозяйками заведений, плетутся от дверей баров до такси. Клиенту – как и туристу, случайно забредшему сюда в эти часы, – Понтотё представляется особым миром, созданным для мужских удовольствий. В этом и суть: заставить мужчину чувствовать себя королем.

Мало кто из вечерних посетителей знает, что́ представляет собой этот мир днем, и едва ли догадывается, как выглядит квартал гейш, когда клиенты расходятся по домам. Даже у постоянных покровителей гейш обычно весьма туманное понятие о жизни профессиональной общины этих женщин, все члены которой тесно связаны названным родством. Владелицы чайных домиков, где работают гейши, – настоящие предпринимательницы и антрепренерши. Гейши – их дочери, вся личная и профессиональная жизнь которых построена на отношениях младших и старших сестер. Здесь существует несколько должностей и для мужчин, чьи услуги необходимы в профессиональной деятельности Понтотё: это парикмахеры, мастера-портные по кимоно, наемные бухгалтеры. Остальные мужчины в квартале гейш, если они не клиенты, в дневное время суток занимают весьма неопределенное и шаткое положение.

Японский мужчина приучен к тому, чтобы женщина его обслуживала. Это, конечно, нельзя считать абсолютным стандартом отношений полов в стране, но японцы-мужчины в таком порядке ничего необычного не усматривают. Культ мужественности требует, чтобы женщина, по крайней мере формально, занимала подчиненное положение, и власть мужчины подкрепляется множеством обычаев и правил. А значит, самолюбие мужчины, обитающего в среде гейш, постоянно уязвлено: изысканные манеры и утонченное обслуживание предназначены только для клиентов.

Потакание мужскому самолюбию, которое считается главным навыком гейши, не распространяется на членов семьи. Если говорить о деловой стороне мира чайных домиков, реальным и признанным авторитетом там обладает не мужчина, а мать, сестра, дочь или жена (гейша не может выйти замуж, но мама имеет такое право). Клеймо позора на ребенке гейши, всегда внебрачном, мальчикам сносить тяжелее, чем девочкам. Практически во всех известных мне случаях сыновья гейш выражают протест против своего положения своеволием и распутством. В то время как девочка легко вживается в обстановку общины, мальчика ждет череда беспрестанных унижений. Это, вероятно, единственная область жизни в Японии, где рождение дочери всегда предпочтительнее.

Однако наша героиня, окасан «Хацуюки», любила и баловала своего флегматичного сынка. Она лелеяла надежду, что со временем юноша женится на разумной и способной девушке из «мира ивы и цветов», которая возьмет на себя управление чайным домиком, когда сама окасан отойдет от дел. Например, бывшая гейша станет идеальной хозяйкой заведения. Если же избранница не сумеет управлять делами, никаких шансов унаследовать предприятие у сына не будет. Даже при большом желании стать во главе такого дела мужчине не дозволяется. По моему мнению, окасан напрасно возлагала надежды на своего сонного сыночка. Уж лучше бы положилась на одну из дочерей, пусть даже на такую озорницу, как Итиумэ, думала я.

Простота и сердечность Итиумэ сделали ее всеобщей любимицей, а ее легкая манера общения привела к большой популярности у гостей заведения. Ребячливый смех и незатейливые шутки в два счета растапливали лед чопорной церемонности в начале встречи или вечеринки. Дурашливость и кажущееся легковерие вовлекали гостей в шаловливую игру, они снова и снова испытывали наивность девушки, пока осознание того, что ее дурачат, не накатывало волной обиды и разочарования на ее личико, производя уморительное впечатление. Она обиженно надувала губки, а окружающие просто покатывались со смеху. Если Итиумэ подозревала подвох, переубедить ее было невозможно; она не слушала ни маму, ни старшую сестру, которая дергала ее сзади за рукав. При этом все делалось без всякой задней мысли, и многие считали ее просто глупышкой.

Через несколько месяцев после моего отъезда из Японии моя окасан сообщила по телефону, что Итиумэ значительно подтянулась, став старшей сестрой Мидори. Чувство ответственности, когда с тебя берут пример, оказало на девушку самое благотворное влияние. При этом окасан намекнула, что у Итиумэ появился мужчина. И я вспомнила, как старшая гейша рассуждала при мне, что главная беда Итиумэ состоит в ее девственности: когда в девушке пробудится сексуальность, это поможет избавиться от детской пугливости, бестолковости и раздражающей мужчин скованности. Итиумэ и Мидори, помнится, вспыхивали от таких нотаций, но опытная гейша упорно продолжала их поучать. Как бы то ни было, время брало свое. И, как рассказывала окасан, Итиумэ расцвела и все шло как надо.

Гейша, как правило, в качестве своего конька выбирает какой-то один вид искусства из всего того, чем ей полагается овладеть в процессе обучения. У Итиумэ таким коньком был классический японский танец. Она исполняла сольный номер в танцевальной пьесе на сюжет знаменитой легенды о Додзёдзи, которую готовили к весеннему фестивалю Понтотё. Моя окасан прислала мне снимки с генеральной репетиции пьесы: Итиумэ позировала, держась за тесемки широкополой красной с золотом шляпы, символизирующей Додзёдзи. Это был ее первый выход на сцену как профессиональной танцовщицы, и глаза всех старших гейш и мам неотрывно следили за ней. Первые отзывы были благоприятными. Так что мою юную старшую сестру Итиумэ, судя по всему, ждало большое будущее, и ей предстояло стать мамой и руководительницей общины.

Май, а также октябрь – месяцы самой кипучей жизни Понтотё. Дважды в год, в трехнедельный период цветения сакуры и еще в течение трех недель, когда краснеют листья клена, гейши Понтотё в местном зале собраний ставят свои спектакли. Они называются «Камогава-одори» («Танец реки Камо») и исполняются через каждые шесть месяцев начиная с 1872 года, с единственным перерывом на время Второй мировой войны. В эти дни вся община приходит в крайнее возбуждение. В танцах участвуют практически все женщины Понтотё. Если гейши не танцуют, то составляют вокальное сопровождение танцев или играют на сямисэне. Молодые майко обычно выбирают более простые танцы, показывая больше себя, нежели играя театральную роль, которую отводят опытным гейшам. Однако характерные и бросающиеся в глаза наряды майко неизменно фигурируют на красочных афишах и рекламных плакатах праздника.

Главными рецензентами и самыми строгими критиками представлений выступают мамы чайных домиков, сами бывшие гейши. Они ежедневно собираются в зале во время репетиции своих дочерей и обсуждают их успехи. Даже гейши-пенсионерки, маленькие сухие дамы в строгих синих и серых нарядах, тихо живущие в задних комнатках чайных домиков, ныне перешедших к их дочерям, тоже пытаются танцевать. Они снуют между первыми рядами зала и кулисами сцены и не покидают репетиций до самой последней минуты, когда им надо возвращаться к своим обязанностям в чайном домике, которые состоят в том, чтобы подмести порог для входящих в дом первых посетителей. Здесь толпятся и дети – маленькие девочки обступают длинные столы гримерной и наблюдают, как их мамы превращаются в сказочных принцесс, важных самураев, священников или демонов.

В программу фестиваля обязательно входят драматические сценки, представляющие собой фрагменты постановок театра кабуки. В этом случае мужские роли исполняют сами гейши. Такая инверсия внушает особый интерес, потому что в традиционном театре кабуки все роли, включая женские, исполняют исключительно мужчины.

Знакомые мне гейши были большими поклонницами театра кабуки и знали всех актеров. Тесная связь и дружба актеров театра кабуки и гейш уходят корнями в глубокое прошлое и ведут свое начало от зарождения обеих профессий, у которых много общего. И те и другие относятся к сфере развлекательного предпринимательства. И, что любопытно, в течение веков отношение к ним менялось одинаково. У истоков лицедейство кабуки считалось примитивным и почти низкопробным, а гейш в девятнадцатом столетий могли посещать даже бедные студенты. Со временем у этих видов искусства появились тонкие ценители, рос их престиж, приобщение к ним становилось все дороже и требовало особой утонченности вкуса и немалых средств. Таким образом, оба старинных вида развлечений стали священным символом японской культурной традиции.

Общность этих искусств подтверждается весьма показательным фактом частых случаев брака между актерами кабуки и гейшами. До недавнего времени любовные связи между гейшами и театральными актерами служили главной темой скандальных журналов и светских сплетен, хотя ныне на первые роли вышли кинозвезды и эстрадные кумиры. Разговоры между представителями обеих профессий крутятся вокруг танца. У них одни и те же хореографы, один и тот же репертуар, их игра выражает одинаковые чувства. Актеры кабуки тем не менее редко ходят отдохнуть и развеяться в чайные домики. Старейший актер театра кабуки Оноуэ Куроэмон замечает: «Там очень скучно: мы говорим только о работе. Если мне хочется отдохнуть, я никогда не хожу к гейшам».

Понтотё до одиннадцати часов дня обычно выглядит самой тихой улицей в Киото. Работая до поздней ночи, гейши спят долго. Но во время танцевальных фестивалей вечерняя работа идет своим чередом, а дни заполняют бесчисленные репетиции и участившееся посещение разных уроков. Так что в апреле и в сентябре уставшие гейши в 10 утра, в такую неслыханную рань, уже на ногах и мужественно шагают в зал на репетицию. Мало кто щадит свои силы и сокращает рабочие часы по ночам. Большинство считают делом чести не показывать усталости и разбитости в течение горячих недель изнурительных представлений и бурных застолий.

Как выяснилось, вечером 27 апреля Итиумэ собрала друзей на праздник. Как мне потом рассказывали, гости, проявив заботу, уговорили ее пораньше отправиться спать: она много выпила, а на следующий день ей предстояло выступать, и ей нужно было как следует отдохнуть. Когда около трех часов ночи вспыхнул пожар, Итиумэ крепко спала. Она, наверное, слишком поздно очнулась от криков «Пожар!» или от пылающего огня, потому что ее обгоревшие останки нашли возле лестницы. В газетах сообщалось, что она задохнулась в дыму.

Глава 2 Киото

Через неделю после пожара состоялись похороны Итиумэ, а еще неделю спустя – заупокойная служба. Помимо венков с черно-белыми лентами к гробу и могиле Итиумэ на имя ее мамы-воспитательницы пришла телеграмма от президента США Джеральда Форда.

В ноябре 1974 года Джеральд Форд стал первым президентом США, посетившим Японию. Для японцев событие имело историческое значение, и визит обставили с государственным размахом: аудиенция у императора, обеды с премьер-министром и тысячи школьников с флажками по всем пунктам и местам вояжа президента по стране, достойным внимания высокого гостя. Посещение Фордом Киото, колыбели древней японской культуры, нельзя было представить без банкета с участием гейш.

Президента в сопровождении кавалькады черных лимузинов провезли мимо городского зоопарка, храма Хэйан и доставили к ресторану «Цуруя» на гористой восточной окраине Киото. За несколько лет до этого здесь чествовали королеву Англии Елизавету во время такой же поездки по Японии. Меню, с почтением и чувством собственного достоинства предложенное в ресторане как американскому президенту, так и королеве, состояло из рыбы – сырой, вареной, жареной и так далее, согласно правилам официального японского гостеприимства, – но, чтобы угодить вкусам иностранцев, японские блюда подавались вперемежку с говядиной из Кобе и тэмпурой – хорошо прожаренными в масле овощами с дарами моря.

На обеде с президентом Фордом присутствовали гейши из трех общин Киото – Гион, Понтотё и Камиситикэн. Хотя здесь они перечислены именно в таком порядке, все три считаются общинами высшего разряда. Во всех случаях, когда официально представляют город Киото или традиции всей страны, чтобы не обидеть ни одно из трех почтенных сообществ гейш, их избранниц дипломатично приглашают вместе. Дамы из высококлассных общин и их мамы хорошо знают и уважают друг друга, а к коллегам из трех «низших» общин относятся свысока.

Перед входом в ресторан «Цуруя», где проходил банкет, секретная служба обыскала всех гейш, несмотря на их высокое положение. Газетчики и телевизионщики ползали по татами, соперничая друг с другом в поисках удачных кадров того, как президент орудует палочками для еды или как гейша-ученица подливает ему в чашечку саке.

В это время я была в Калифорнии и заканчивала тезисы будущей диссертации о гейшах как социальном институте Японии. Поэтому с особым интересом рассматривала фотоснимки нашего президента в журнале «Тайм» и не пропускала телерепортажи о его визите в Японию; мне было забавно наблюдать за Фордом, когда он оказался в окружении чопорных майко. Почти ровно через год я сидела в покоях своей окасан в ее гостинице в Киото и спрашивала, помнит ли она пребывание Форда в Японии.

– Перед моим приездом сюда, – пояснила я, – у нас передавали теленовости, и президент Форд был снят в обществе майко из Киото. Вы не знаете, окасан, где проходил тот банкет?

– Ну конечно, помню. Ты тоже там бывала: это ресторан «Цуруя». А одна из этих майко – твоя старшая сестра Итиумэ.

– Невероятно! Значит, я видела Итиумэ еще до того, как впервые услышала о Понтотё. Ее видела вся Америка!

Я отправилась к себе и стала перебирать газетные вырезки, которые привезла с собой. Несомненно, эта полнощекая смущенная девушка и есть Итиумэ. При первой же встрече с ней я спросила, что она думает о том банкете и о президенте Форде. Она ответила, что ей удалось всего один раз налить в его чашечку саке, а после этого она уступила место другой гейше.

– Мне было очень жарко под всеми этими лампами, – добавила она.

Майко, вообще-то говоря, на больших торжественных банкетах ведут себя скромно. Будучи ученицами, они еще только постигают искусство гейш, и у большинства пока нет достаточного опыта и умений, без чего невозможно чувствовать себя непринужденно среди важных государственных мужей, заморских гостей или тех и других вместе. Девушкам не требуется блистать остроумием, они просто сидят смирно, словно раскрашенные прелестные куколки. Прекрасно, если майко сумеет показать себя не только красивой, но и умной в общении, но правила не требуют от нее умения поддерживать застольную беседу: это дело уже гейши в возрасте. Благодаря многолетней практике опытная гейша может легко и непринужденно вовлечь гостя в приятный для него разговор, пусть ей и приходится тщательно красить волосы, чтобы придать им здоровый блеск молодости.

На банкетах обычно присутствуют молодые гейши и старые; смысл состоит в том, что нарядно разодетые и разукрашенные юные майко составляют праздничный фон, а взрослые гейши развлекают. Но у клиентов бывают свои предпочтения, так что от случая к случаю комбинации гейш могут варьироваться. Некоторые мужчины не видят в майко индивидуальности («у всех одно и то же накрашенное лицо!») и вместо них приглашают настоящих гейш. Другим нравится романтика ушедших веков, и они любят оказаться в окружении девичьих фигурок, какие изображаются на старинных гравюрах. Но даже в таком случае без опытных гейш, хотя бы нескольких, на серьезном мероприятии не обойтись. Во-первых, майко всегда должны быть под присмотром, а во-вторых, разговоры семнадцатилетних девушек обычно интересны разве что их сверстникам.

Как бы тщательно ни планировался банкет, участие гейш может не произвести на иностранцев должного впечатления. На встрече с гейшами обычно происходит конфликт двух культур: с одной стороны, иностранный гость хочет почувствовать себя в «настоящей Японии», с другой – гейша служит истинным воплощением японских традиций, не всегда понятных жителю другого государства. Участие гейш в таких мероприятиях не столько служит удовольствию зарубежных гостей, сколько ставит их в затруднительное положение. Так что замысел привлечь гейш, чтобы и этикет соблюсти, и гостя порадовать, неминуемо сталкивается с противоречием.

К примеру, иностранцы неизменно ахают от удивления, увидев густо накрашенные лица майко в пышных кимоно, а затем такие же наряды гейш, когда те вплывают в зал в своих невообразимых париках. Однако первый восторг и восхищение «невиданным» обликом быстро сменяются противоположными чувствами. Самый распространенный отзыв о гейшах, который можно услышать от американцев: «Они слишком сильно размалеваны, чтобы мне нравиться». Иностранец сочтет танец гейш грациозным и причудливым, но вовсе не эротичным, каким его видят японцы, а традиционная музыка воспринимается гостями как чистая экзотика и ничего больше. Очарование гейши средних лет иностранцу непонятно, если он не владеет японским языком. Даже если она попытается вовлечь его в милую игру наподобие «камень, ножницы, бумага», где знание языка не требуется, иностранец только посмеется над инфантильностью японцев.

Короче говоря, гейша и сегодня продолжает оставаться ярким символом культуры, поскольку без вечера в обществе гейш поездка иностранца в Японию не будет по-настоящему полноценной, однако такое общение редко доставляет ему удовольствие и служит разве что простым удовлетворением любознательности.

Почетного гостя на японском банкете усаживают так, чтобы все присутствующие видели его на фоне высокого, под потолок, украшенного цветами алькова, который называется токонома. В центре токономы вывешивается соответствующий времени года и поводу декоративный свиток и ставится тщательно подобранный букет в красивой вазе. На этом сфокусирована вся эстетика художественного оформления банкетного зала. Почетному гостю не видно, сколь возвышен он в глазах сидящих перед ним, но все же он понимает, что находится в самом центре внимания, и это ему льстит.

Если мероприятие проводится с участием гейш, их главное внимание сосредоточено на ухаживании за человеком, занимающим почетное место. В банкетный зал гейши входят после гостей, когда те уже рассядутся за столами, четким строем по пять женщин (или шесть, если прием многолюден) в каждой группе. Первая группа сразу направляется во главу стола к самым престижным местам. Когда гейши войдут и разместятся среди гостей по всему залу, произносится первый тост, и банкет начинается. Гейши на протяжении всего вечера постоянно перемещаются между гостями, но внимание они уделяют им неодинаковое. Каждая из гейш должна обязательно посидеть возле почетных гостей. Как только это место оказывается незанятым, одна из гейш сразу же направляется туда. Искусство гейши во многом состоит в том, чтобы точно знать, куда и когда ей подойти. Майко не сразу улавливают эти тонкости, и старшие сестры руководят ими.

Итиумэ была одна из майко, поставленных подливать саке президенту Форду, который, естественно, сидел перед токонома. Когда президента снимали репортеры, подошла ее очередь обслуживать его. Конечно, никто из гейш не знал, как в Америке освещается визит Форда в Японию, и когда я показала им снимки, девушки стали дразнить Итиумэ «подружка Форда-сан». Совершенно случайный кадр с Итиумэ рядом с Фордом натолкнул меня на мысль обратиться к президенту с просьбой послать свое соболезнование в день похорон Итиумэ.

Когда я снова приехала в Японию после защиты диссертации, моя окасан, хозяйка гостиницы «Мицуба», встречала меня в аэропорту Осаки со своим сыном Цунэхико. Прошел год, как мы не виделись. Первое, о чем она спросила меня, пока мы ждали Цунэхико, отправившегося за машиной, – не я ли была инициатором телеграммы Форда. Родная мать Итиумэ решила, что это устроила я, ведь никто другой в Америке не знал о существовании какой-то Итиумэ. Бедная женщина все еще находилась в больнице. Потеря дочери, дома и всего состояния стала для нее страшным ударом. «Когда мы увиделись с ней после пожара, – говорила окасан, – ее было не узнать, так резко она постарела».

Едва мы вышли из охлажденного кондиционерами помещения аэропорта, от жаркого и влажного воздуха японского лета сразу перехватило дыхание. В это время года самое распространенное приветствие в Киото – «Мусиацуи нэ?» («Ну и духота, не правда ли?»), при котором мужчины вытирают шею, а женщины промокают влажный лоб большими хлопчатобумажными платками. К тому моменту, когда наконец подъехал на машине Цунэхико, меня радовал даже слабый ветерок из морской бухты.

Уже стемнело. Только в самый последний момент я увидела, что Цунэхико подогнал новенькую «тойоту», последнюю модель этой марки со всеми возможными усовершенствованиями, даже такими, о которых я и не слыхивала. Цунэхико загасил каблуком едва прикуренную сигарету и уложил в багажник мои сумки. «Добро пожаловать в Киото, мусиацуи нэ?» – сказал наш провожатый, отдуваясь, и включил на полную катушку кондиционер.

На машине от Осаки до Киото всего минут пятьдесят езды, если придерживаться манеры Цунэхико. Одним из модных дополнений на машине был зуммер, который начинал пищать, когда скорость превышала дозволенный в стране предел в восемьдесят километров в час, и нам всю дорогу пришлось перекрикивать этот писк.

Большинство новостей за тот год, что меня здесь не было, так или иначе касались смертей. Кроме Итиумэ, мы вспоминали патрона Кикугоро – гейши средних лет, у которой я останавливалась в Атами, когда изучала работу этой, в общем-то, низкоранговой, но весьма популярной общины курортных гейш. Кикугоро, взявшая в качестве псевдонима имя известного актера кабуки, давно дружила с моей окасан: покойный патрон, токийский предприниматель, был постоянным гостем в гостинице моей мамы, через него подруги и познакомились. Я знала этого сердечного и великодушного человека, мне было печально узнать о его смерти.

Скончалась от сердечного приступа в сорок три года Куротян (Чернушка), занимавшаяся с нами в кружке любителей коуты (вид лирической песни), куда мы с окасан ходили на уроки пения. В кружке состояли человек пятьдесят, включая гейш, предпринимателей и домохозяек. С некоторыми я встречалась на уроках пения и знала их довольно хорошо, с другими сталкивалась только во время репетиций к праздникам. Я не могла припомнить, о какой Куротян идет речь, потому что в группе было несколько смуглых особ, которых гейши так окрестили, но вздохнула: «Какой ужас, такая еще молодая!»

На подъезде к Киото стали попадаться памятные места, например пагода храма Ниси Хонган-дзи на фоне величественного силуэта самого большого в Киото отеля «Тауэр». Вдали на вершине горы Хиэй поблескивали огоньки. Я давно полюбила Киото за его стройную планировку и четкие границы. Во всех путеводителях по городу говорится, что его ровные широкие улицы, пересекающиеся под прямым углом (в отличие от путаной планировки японских городов более поздней постройки), были возведены в 794 году на голом месте и что строители взяли за образец планировку города Чанъань, столицы великой китайской империи того времени Тан. В то столетие японцы были увлечены культурой блестящего Китая. Сюда, в окруженную круглыми холмами долину Киото, Камму, пятидесятый император Японии, перевел свой двор из города Нара – еще меньшего по размеру, но также построенного по образцу и подобию китайского Чанъаня в 35 милях от Нагано. Императорский дворец возвели на западном берегу реки Камо, и направление улиц, как и в китайском образце, точно сориентировали по северной стене дворца.

Киото лежит на плоской долине, тесно окруженной горами. Подобное местоположение и послевоенная политика, направленная на ограничение роста поселений, привели к тому, что город не рос вширь. В нем нет индустриальных предприятий (вся промышленность сосредоточена в Осаке и других соседних городах), соответственно, не было притока населения и строительного ажиотажа. Главная индустрия Киото – это сам Киото.

В городе запрещено возводить здания более десяти этажей, то есть выше храмовых пагод, которые на протяжении тысячелетия были здесь самыми высокими сооружениями. Безобразную башню отеля «Тауэр» успели поставить до этого запрета, возможно, она и стала тем отрицательным примером агрессивной современной застройки, портящей своим видом естественный ландшафт, сохранение которого и должно ставиться во главу угла градостроительства.

«Потому что Киото расположен на плоской равнине посреди гор» – этим утверждением жители Киото объясняют буквально все. «Бонти я сакаи ни…» – говорят здесь. Киото не такой огромный, как Токио, потому что это бонти, то есть котловина, долина. «В отличие от жителей Токио, слепленных из другого теста, мы делаем так и вот так» – другая излюбленная в Киото поговорка, которой объясняют все различия городов. В Киото липкая летняя духота стелется по земле и стекает на улицы города, потому что Киото – бонти. По той же причине влажной зимой здесь особенно холодно, промерзаешь просто до костей.

Невозможность для города расширяться служит объяснением тому, что Киото весь ушел в свое богатое прошлое. Мне приходилось бывать в таких городах, но я не знаю другого места, где история служит настолько объединяющим и главенствующим началом. Киото – изящный шелковый платочек с искусно подрубленными краями, а Токио напоминает большой истрепанный головной платок, концы которого обмахрились и продолжают расползаться.

Главная дорога Киото идет с южной окраины (ее обычно обозначают железнодорожным вокзалом) к северной, где находится ботанический сад. Дребезжащий, но милый трамвайчик убрали с улиц в 1970-е годы, а остатки рельсового пути, образующие прямоугольник, служат собственно границей города. На восточной стороне рельсы идут по Хигаси-одзи (Большой Восточный бульвар), по Ниси-одзи (Большой Западный бульвар) – на западной, по Кита-одзи (Большой Северный бульвар) – на северной и по Кудзё (Девятая аллея) на юге. Мне всегда казалось, что, перешагнув трамвайные рельсы, отправляешься на экскурсию за город, хотя официальная территория Киото простирается несколько дальше.

Если даже в таком маленьком городе с прямыми улицами боишься заблудиться, хорошим ориентиром может служить гора Хиэй, которая высится далеко на северо-западном краю котловины и видна отовсюду. Людей, плохо ориентирующихся на местности, в Японии зовут хоко онти (глухой к направлению). Киото – идеальное место для таких бедолаг, включая меня, которые легко запутываются даже в самом простом плане и не умеют улавливать направление. Меня всегда выручали дальние огни на горе Хиэй, с которыми я чувствовала себя уверенно.

Цунэхико высадил нас перед «Мицубой», типичным для Японии заведением, которым владеет и управляет его мать. Хотя «Мицуба» называется гостиницей, главный доход дает совсем не плата за номера. Основу бизнеса здесь составляет сдача большого и нескольких малых залов под банкеты с участием гейш. «Мицуба» – одно из немногих заведений города, обладающих лицензией местных властей на проведение у себя мероприятий с привлечением гейш. Посторонние постояльцы в гостинице – это в основном давние знакомые хозяйки.

Хотя они платят за номер, хозяйка принимает их скорее из любезности: особого дохода она не получает. Что же касается горничных, те всегда недовольны постояльцами, для которых приходится стелить, а потом убирать постели, приносить им завтрак и приглушать телевизор, когда гости спят. Во время ночных банкетов персонал трудится вовсю, но морщится и ворчит по поводу хлопот, которые доставляют присутствующие днем постояльцы.

«Мицуба» стоит за глухим деревянным оштукатуренным забором с въездными раздвижными воротами. Ворота всегда заперты. Внешне здание выглядит как частный дом, если бы не вывеска «Мицуба» с черными слоговыми иероглифами на светящемся фоне. Приезжим, скорее всего, не придет в голову обращаться сюда в поисках ночлега.

Черепичная кровля над воротами дает достаточно защиты от дождя, чтобы раскрыть зонтик и вынуть содержимое почтового ящика. За воротами ко входу в дом ведет дорожка, обрамленная искусно разбитым садом. Сбоку неприметно разместился небольшой деревянный алтарь.

После долгого отсутствия обитатели «Мицубы» на несколько секунд останавливаются перед алтарем и трижды хлопают в ладоши в знак благодарения божеству дома. Главная служанка, сгорбленная старушка, по утрам выплескивает воду на расставленные по саду камни и вновь наполняет фаянсовые чаши на алтаре свежей водой. Дважды в год, весной и осенью, приходит садовник и восстанавливает первоначальную форму кустов и деревьев, хотя это не мешало бы делать чаще. Сад кажется слишком разросшимся, в нем чувствуется некоторое запустение. Старая служанка постоянно ворчит по этому поводу, сгребая опавшие листья.

Старушка, к которой все обращаются исключительно как обасан (тетушка), живет в одной из крошечных и грязных комнаток для прислуги в пристройке к главному корпусу. Однажды она упомянула о своих внуках, а раз в месяц ходила в свою родовую усадьбу, но никогда не говорила мне, где та находится. Питалась и ночевала обасан в «Мицубе», занималась стиркой, уборкой, готовила еду для других служанок. В ее же обязанности входило раз в день выгуливать мальтийского терьера Ванко.

Если мне нужно было постирать в те дни, пока я жила в гостинице, я вставала пораньше и занимала маленькую старомодную стиральную машину возле комнатки пожилой служанки. Стоило мне на минуту задержаться, прежде чем извлечь из машины чистые вещи, тетушка сама вынимала их и развешивала на веревке, отпуская едкие замечания, когда я пыталась ей помешать. Однажды жарким летом, держа двумя пальцами мое нейлоновое белье, она проворчала:

– Как можно носить такое? В этом же спаришься!

Сама она носила просторные полотняные и накрахмаленные панталоны.

– А вы как можете носить такое? – поинтересовалась я.

Обасан взглянула на меня с прищуром:

– Что ты понимаешь? Накрахмаленное белье не прилипает к телу. Так намного прохладнее.

На все, что делается не так, как в Киото, старушка смотрела неодобрительно. Многое, впрочем, ее и вовсе не интересовало.

При входе в дом на высоте с метр установлен глазок фотоэлемента. Стоит кому-нибудь ступить на мощенный камнем приступок, на кухне трещит звонок. Ко входу устремляется Ванко и начинает бешено тявкать и метаться на полированных половицах передней. В день моего приезда никаких банкетов не проводилось (летом они редко здесь устраиваются), поэтому собачонка была не на привязи – этакий взбесившийся клубок белой шерсти. Из кухни высунула голову тетушка, бросила: «С приездом!» – и, когда я нагнулась подхватить собачку, без особой надобности напомнила мне, что Ванко может напустить лужу, если слишком разойдется.

Комната площадью в четыре с половиной татами[6], отведенная мне на время двухнедельного пребывания здесь, обычно использовалась раз в месяц для уроков пения, когда они проходили в этой части города. Зимой комната легко отапливалась керосиновым обогревателем: объем помещения невелик, и ветер с реки в нее не задувает. Зато летом это становится недостатком. Но здесь установлен кондиционер, который в пять минут превращает номер в холодильник. Я поставила сумки в углу и пошла в большую гостевую ванную, чтобы освежиться после суточного путешествия.