Жажда

Глава 3 Если ты живешь в башне, это еще не значит, что ты принц

Поездка оказывается совсем не такой ужасной, как я думала.

То есть приятной ее не назовешь, но дело тут скорее в том, что я нахожусь в пути уже целый день и мне просто хочется наконец очутиться в таком месте, где можно задержаться на большее время, чем требуется для пересадки с одного рейса на другой. Даже если это место – всего-навсего сиденье снегохода, на котором мне надо проделать долгий и длинный путь.

А если бы это место оказалось к тому же еще и теплым и откуда-то издалека до меня не доносился бы вой здешних диких зверей, то я бы вообще тащилась от восторга. Но сейчас все мое тело ниже талии полностью онемело.

Я пытаюсь понять, как можно вернуть чувствительность моему заду, когда мы внезапно резко сворачиваем с тропы (да, да, это именно тропа, причем в самом широком смысле этого слова) на нечто вроде плато, расположенное на склоне горы. И только когда мы проезжаем по очередной роще, я наконец вижу, что впереди горят огни.

– Это и есть частная школа Кэтмир? – кричу я.

– Ага. – Мэйси немного снижает скорость, объезжая деревья так, будто наша поездка – это слалом-гигант. – Мы будем на месте минут через пять.

Слава богу. Если бы мне пришлось ехать дольше в такой мороз, я бы, наверное, напрочь отморозила несколько пальцев ног, несмотря на мои двойные шерстяные носки. Конечно, все знают, что на Аляске холодно, но могу сказать, что холод тут вообще несусветный, к тому же я была к нему не готова.

Вдалеке опять слышится вой, но теперь, когда мы выехали из леса на открытое место, все мое внимание приковывает к себе не он, а огромное здание, приближающееся с каждой секундой.

Вернее, не просто здание, а целый замок, поскольку это явно не похоже на современный архитектурный стиль. И совершенно не похоже ни на одну из когда-либо виденных мною школ. До того как отправиться в путь, я пыталась погуглить частную среднюю школу Кэтмир, но, судя по всему, она настолько элитарная, что сведения о ней так и не просочились в Гугл.

Во-первых, она чертовски велика… и занимает чертовски много места. Отсюда кажется, что возведенная перед этим замком кирпичная стена охватывает половину горы.

Во-вторых, она чертовски красива – о подобной архитектуре мне доводилось слышать только на занятиях по искусству. У нее стрельчатые арки, изящные контрфорсы, затейливо украшенные окна.

А в-третьих, когда мы подъезжаем ближе, я начинаю гадать, обман ли это зрения или же я правда вижу горгулий, самых настоящих горгулий, высеченных в верхней части стен. Я понимаю, что это всего лишь мое разыгравшееся воображение, но я бы погрешила против истины, если бы сказала, что мне не пришла в голову мысль о том, что, когда мы наконец прибудем в Кэтмир, там нас будет ждать Квазимодо.

Мэйси останавливается перед громадными воротами и набирает код. Несколько секунд спустя ворота распахиваются и мы едем дальше.

Чем ближе мы подъезжаем к зданию школы, тем более сюрным кажется мне все вокруг. Как будто я попала в фильм ужасов или в картину Сальвадора Дали. Частная школа Кэт-мир выглядит как замок из готического романа, но вокруг нее все-таки нету рва, а вход не охраняет огнедышащий дракон. Перед нами тянется всего-навсего длинная извилистая подъездная дорога, похожая на подъездную дорогу любой закрытой частной школы из тех, что я видела по телевизору – если не считать того, что эту дорогу покрывает снег. Правда, теперь это меня уже не удивляет. В конце дороги виднеются грандиозные и чрезвычайно нарядные двери.

Старинные, антикварные двери замка.

Я трясу головой, чтобы прочистить ее. Ну, в самом деле, что теперь вообще представляет из себя моя жизнь?

– Как я тебе и говорила, в поездке сюда нет абсолютно ничего страшного, – произносит Мэйси, остановив снегоход, полозья которого вздымают облако снежной пыли. – Мы не увидели даже американского северного оленя, не говоря уже о волках.

Она права, так что я просто киваю и пытаюсь сделать вид, будто не потрясена.

Будто у меня не сжимается сердце, а мой мир не перевернулся вверх тормашками – во второй раз за месяц.

Будто со мной все путем.

– Давай отнесем твои чемоданы к тебе в комнату и распакуем их. Это поможет тебе успокоиться и снять напряжение.

Мэйси слезает со снегохода, затем снимает шлем и шапку. Сейчас я впервые вижу ее с непокрытой головой и не могу не улыбнуться при виде ее шевелюры, выкрашенной в радужные цвета. Прическа у нее короткая, с разной длиной волос, и, казалось бы, после трех часов в шлеме эти волосы должны были слипнуться и приклеиться к голове, но нет, они выглядят так, словно она только что вышла из салона красоты.

Что, как я теперь вижу, вполне соответствует остальному ее обличью – ее идеально сочетающиеся друг с другом куртка, сапоги и зимний полукомбинезон смотрятся, словно прикид модели с обложки какого-то модного журнала, издающегося в здешней аляскинской глуши.

А вот я наверняка выгляжу сейчас так, будто пару раундов дралась с рассвирепевшим северным оленем. И проиграла. Причем с разгромным счетом. Во всяком случае, чувствую я себя именно так.

Мэйси быстро сгружает с саней мои чемоданы, и на сей раз я беру два из них. Но успеваю пройти только несколько шагов по очень длинной пешеходной дорожке, ведущей к внушительным парадным дверям, когда начинаю чувствовать, что мне трудно дышать.

– Это из-за высоты, – объясняет Мэйси, беря у меня один чемодан. – Мы поднялись сюда довольно быстро, и, поскольку ты приехала к нам из города, находящегося на уровне моря, тебе понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть к здешнему разреженному воздуху.

От мысли о том, что здесь я не смогу нормально дышать, у меня, похоже, начинается паническая атака, которую я сдерживала целый день. Закрыв глаза, я делаю глубокий вдох – настолько глубокий, насколько я вообще могу вдохнуть на такой высоте – и пытаюсь предотвратить ее.

Вдох, пятисекундная задержка дыхания, выдох. Вдох, десятисекундная задержка дыхания, выдох. Так, как меня учила мать Хезер. Доктор Блейк – психотерапевт, и в последнее время она дала мне немало рекомендаций по борьбе с паническими атаками, которые мучают меня с момента гибели моих родителей. Но я отнюдь не уверена, помогут ли мне ее советы теперь.

Однако я не могу стоять здесь вечно, подобно одной из горгулий, глядящих на меня сверху. Тем более что я даже с закрытыми глазами чувствую, как встревожена Мэйси.

Я делаю еще один глубокий вздох, открываю глаза и смотрю на мою двоюродную сестру с улыбкой, хотя мне совсем не весело.

– Играй роль, пока роль не станет тобой, – это все еще актуально, да?

– Все будет хорошо, – говорит она, сочувственно глядя на меня. – Просто постой здесь и отдышись. А я поднесу твои чемоданы к дверям.

– Не надо, я вполне могу сделать это сама.

– Нет, кроме шуток, мне это нетрудно. Просто постой здесь минутку, успокойся и расслабься. – Она поднимает руку, делая мне знак постоять и подождать. – Нам некуда спешить.

По ее просящему тону я понимаю – лучше не спорить, и не вступаю в спор. Тем более что из-за панической атаки, которую я пытаюсь преодолеть, мне стало еще труднее дышать. А посему я просто киваю и смотрю, как Мэйси по одному переносит мои чемоданы к парадным дверям школы.

И тут мое внимание привлекает красное пятно, мелькнувшее где-то наверху.

Оно появляется и исчезает так быстро, что я совсем не уверена, в самом ли деле оно там было. Однако вот оно мелькает опять. Что-то красное, на миг показавшееся в освещенном окне самой высокой из здешних башен.

Я не знаю, кто это был, не знаю, важно ли это вообще, но продолжаю стоять и смотреть. Гадая, покажется ли этот человек еще раз.

Ждать мне приходится недолго.

Я не могу разглядеть его ясно – до окна далеко, вокруг темно, к тому же картину искажает оконное стекло – но мне кажется, что я вижу волевой подбородок, темные волосы и то ли красную толстовку, то ли красный пиджак на фоне освещенной комнаты.

Это совсем немного, и у меня не было никаких причин обращать на это внимание и тем более сосредоточивать его на этой красной то ли толстовке, то ли пиджаке, однако я вдруг обнаруживаю, что мой взгляд был прикован к окну башни так долго, что за это время Мэйси успела поднять все три моих чемодана на высокое крыльцо.

– Ну как, ты готова попробовать еще раз? – кричит она, стоя у дверей.

– О да, само собой. – Я начинаю подниматься по лестнице, состоящей примерно из тридцати ступенек, стараясь не обращать внимания на головокружение. Горная болезнь – это еще одна штука, о которой мне никогда не приходилось беспокоиться в Сан-Диего.

Фантастика.

Я бросаю на окно башни еще один, последний взгляд, но, как я и ожидала, того, кто смотрел на меня из него, там больше нет. На миг меня пронзает не поддающееся объяснению разочарование. Но оно не имеет смысла, и я отбрасываю его прочь. Сейчас мне надо беспокоиться о куда более важных вещах.

– Потрясное место, – говорю я моей двоюродной сестре. Она открывает одну из дверных створок, и мы заходим внутрь.

И вот так штука – я полагала, что этот замок с его стрельчатыми арками и затейливыми каменными украшениями здорово впечатляет, если смотреть на него снаружи, но теперь, когда я вижу его изнутри… Теперь, когда я вижу его изнутри, у меня возникает такое чувство, будто мне немедля следует сделать реверанс. Или хотя бы расшаркаться. Да, круто. Просто офигеть.

Не знаю, на что мне смотреть в первую очередь – на высокий потолок с его изысканной люстрой из черного хрусталя или на огонь, ревущий в камине, который занимает немалую часть правой стены вестибюля.

– Клево, правда? – с ухмылкой говорит Мэйси, подойдя ко мне сзади.

– Так клево, что нет слов, – соглашаюсь я. – Это просто…

– Знаю, волшебно. – Мэйси поднимает брови. – Хочешь увидеть побольше?

Еще бы. Я все еще не в восторге от перспективы учебы в этой аляскинской школе-пансионе, но это вовсе не значит, что мне не хочется осмотреть замок. Потому что это самый настоящий замок, с каменными стенами и изысканными гобеленами, которыми я хочу полюбоваться, остановившись по дороге в следующее помещение, являющее собой нечто вроде зала отдыха для учеников.

Единственная проблема заключается в том, что чем глубже мы заходим, тем больше учеников попадается на нашем пути. Одни из них стоят маленькими группами, разговаривая и смеясь, в то время как другие сидят за несколькими исцарапанными деревянными столами, склонясь над книгами, смартфонами или экранами ноутбуков. В дальнем углу на красно-золотых диванах, с виду антикварных, сидят шестеро парней, играющих в игровую приставку, соединенную с огромным телевизором, меж тем как еще несколько учеников стоят вокруг и смотрят.

Только когда мы подходим ближе, до меня доходит, что они смотрят вовсе не на видеоигру. И не в свои книги. И даже не на экраны смартфонов. Все они глядят на меня, пока Мэйси ведет меня по центру комнаты – и не просто ведет, а демонстрирует меня им.

У меня сжимается сердце, я опускаю голову, чтобы скрыть смущение. Я понимаю, что все хотят рассмотреть новую ученицу, тем более что она приходится племянницей директору школы, но как бы хорошо я ни понимала их чувства, от этого мне отнюдь не легче переносить изучающие взгляды всех этих чужаков. Особенно если учесть, что мои волосы жутко примяты шлемом.

Мне приходится прикладывать такие большие усилия, чтобы избегать зрительных контактов и продолжать кое-как дышать, что я не могу произнести ни слова, но, когда зал отдыха оказывается позади и мы выходим в длинный извилистый коридор, я наконец говорю Мэйси:

– Поверить не могу, что ты в самом деле учишься здесь.

– Здесь учимся мы обе, – с улыбкой напоминает она.

– Да, но… – Я только что прибыла сюда, и мне никогда еще не приходилось чувствовать себя так некомфортно, как сейчас.

– Но что? – спрашивает она, изогнув брови.

– Все это нелегко переварить. – Я вглядываюсь в великолепные витражи, красующиеся в наружной стене, и в затейливую резьбу по камню, украшающую сводчатый потолок.

– Верно. – Она замедляет шаг, чтобы я смогла ее догнать. – Но здесь наш дом.

– Здесь твой дом, – шепчу я, изо всех силах стараясь не думать о доме, оставшемся в Сан-Диего, где самыми причудливыми вещицами были ветроловки моей матери, подвешенные на парадном крыльце.

– Наш дом, – отвечает она, доставая телефон и отправляя кому-то короткое сообщение. – Вот увидишь. Кстати, папа хочет, чтобы я предоставила тебе выбор относительно твоего размещения.

– Размещения? – переспрашиваю я, оглядывая замок, и в голове моей проносятся мысли о привидениях и оживающих рыцарских доспехах.

– Ну, дело в том, что на этот семестр все комнаты на одного уже распределены. Папа сказал мне, что мы могли бы кое-кого переселить, чтобы все-таки раздобыть для тебя такую комнату, но я очень надеялась, что вместо этого ты, быть может, предпочтешь поселиться вместе со мной. – На секунду на ее лице появляется улыбка, полная надежды, но быстро гаснет, и она продолжает: – Но мне вполне понятно, что тебе, возможно, хочется побыть одной после…

Она замолкает, как и все до нее. Это достает меня, как доставало всякий раз прежде. Обычно я игнорирую такие вещи, но на сей раз я не могу удержаться от вопроса:

– После чего?

Хотя бы на сей раз мне хочется, чтобы эти слова произнес кто-то другой. Возможно, тогда это покажется мне более реальным и менее похожим на ночной кошмар.

Вот только у Мэйси перехватывает дыхание, и она становится белой, как лежащий снаружи снег. Нет, это определенно будет не она. И с моей стороны нечестно ожидать, что это скажет именно моя кузина.

– Прости, – шепчет она, и вид у нее такой, словно она вот-вот заплачет. Нет, туда мы с ней не пойдем. Только не теперь, когда единственное, что не дает мне распасться на куски, – это мой горячий нрав и мое умение отделять важное от второстепенного.

И я ни за что не откажусь ни от первого, ни от второго. Только не здесь, не перед моей кузиной и не в присутствии всех этих учеников. И не теперь, когда их взгляды говорят о том, что в здешнем зоопарке я для них самый новый и интересный зверь.

А потому вместо того, чтобы упасть в объятия Мэйси, чего я отчаянно хочу, вместо того, чтобы позволять себе думать о том, как мне недостает моего дома, моих родителей и моей прежней жизни, я отстраняюсь и изображаю на лице самую лучезарную из моих улыбок.

– Почему бы тебе не проводить меня в нашу комнату?

Тревога в ее глазах нисколько не убывает, но к ней определенно прибавляется радость.

– В нашу комнату? Правда?

Мысленно я глубоко вздыхаю и говорю «прощай» моей мечте об уединении и покое. Это оказывается не так уж трудно, ведь за последний месяц я потеряла куда больше, чем такая штука, как личное пространство.

– Конечно, правда. Жить в одной комнате с тобой – это просто супер.

Один раз я уже расстроила ее, что отнюдь не в моем стиле. Как и изгнание кого-то из учеников из его или ее комнаты. Последнее не только было бы сущим хамством и отдавало бы семейственностью, но и настроило бы всех против меня, что определенно не входит в мои планы.

– Класс! – Мэйси ухмыляется и на миг крепко обнимает меня. Затем смотрит на свой смартфон и картинно закатывает глаза. – Папа все еще не ответил на мое сообщение – он все время забывает проверять свой телефон. Послушай, подожди тут, а я схожу за ним. Я знаю, что он хотел увидеть тебя сразу после нашего прибытия в школу.

– Я могу пойти с тобой…

– Грейс, пожалуйста, просто посиди тут и подожди. – Она показывает на два кресла во французском провинциальном стиле XVII–XVIII веков, которые стоят по краям маленького, изысканно украшенного шахматного столика, поставленного в нише справа от лестницы. – Уверена, что ты вконец измоталась, и я легко разберусь с этим сама, честное слово. Отдохни минутку, пока я буду ходить за папой.

Поскольку она права – у меня болит голова и мне по-прежнему трудно дышать, – я просто молча киваю и плюхаюсь на ближайшее кресло. Я неимоверно устала, и мне хочется одного – откинуться на спинку и на минуту закрыть глаза. Но я боюсь, что если сделаю это, то засну. А я ни за что не стану так рисковать – мне совсем не улыбается стать девушкой, которая пустила на себя слюни, заснув в коридоре в свой самый первый день в школе… или в любой другой.

Скорее не из настоящего любопытства, а для того, чтобы не дать себе задремать, я беру в руку одну из стоящих передо мной шахматных фигур. Она искусно вырезана из мрамора, и, когда до меня доходит, на что именно я смотрю, у меня округляются глаза. Фигура представляет собой великолепное изображение вампира, включающее в себя традиционный черный плащ, грозное лицо и оскаленные клыки. Это настолько хорошо сочетается с атмосферой замка в стиле готических романов, что не может не забавлять. К тому же сделан вампир с необычайным искусством.

Заинтригованная, я протягиваю руку и беру одну из фигур, стоящих на противоположной стороне доски. И едва не разражаюсь смехом, когда понимаю, что это дракон – свирепый, величественный, с огромными крыльями. И невероятно красивый.

Как и весь этот комплект шахматных фигур.

Я ставлю этого дракона обратно на столик и беру другого. Вид у него менее свирепый, но с этими своими полузакрытыми сонными глазами и сложенными крыльями он выглядит еще более изысканно. Я внимательно рассматриваю его, любуясь искусной проработкой всех деталей. Все в нем, начиная с идеально выполненных кончиков крыльев и кончая аккуратно вырезанным изгибом каждого из когтей, свидетельствует о том, с каким тщанием работал тот, кто изготовил эту фигуру. Я никогда не увлекалась шахматами, но, возможно, такой их комплект изменит мое отношение к этой древней игре.

Поставив на столик фигуру дракона, я опять протягиваю руку к другому краю доски и беру с нее королеву вампиров. Она прекрасна, у нее длинные струящиеся волосы и прихотливо украшенный плащ.

– На твоем месте я был бы с ней осторожен. Она умеет больно кусаться. – Кто-то, говорящий низким рокочущим голосом, произносит эти слова так близко, что я чуть не падаю со своего кресла. Вскочив, я со стуком роняю шахматную фигуру, резко поворачиваюсь с неистово бьющимся сердцем – и оказываюсь лицом к лицу с самым потрясающим парнем, которого когда-либо видели мои глаза. И дело не только в том, что он привлекателен… хотя этого у него определенно не отнять.

Однако в нем есть и нечто большее, нечто особенное, мощное, ошеломляющее, хотя я понятия не имею, что это может быть. Ясное дело, это из-за его лица – такие лица любили воспевать поэты XIX века. Оно слишком пронзительно, чтобы его можно было назвать прекрасным, и в то же время так великолепно, что иначе его все-таки не назовешь.

Высоченные скулы.

Полные красные губы.

Острый подбородок.

Гладкая, алебастровая кожа.

А глаза… они похожи на бездонный черный обсидиан и, кажется, могут видеть все, не показывая ничего. К тому же их обрамляют до неприличия длинные и густые ресницы.

И, что еще хуже, взор этих всеведущих глаз сосредоточен сейчас на мне, и мне вдруг становится страшно – а вдруг этот парень может видеть все то, что я так упорно стараюсь скрыть? Я хочу опустить голову, отвести глаза, но не могу, ибо нахожусь в плену его взгляда, зачарованная исходящим от него магнетизмом.

Я с усилием сглатываю, чтобы восстановить дыхание.

Но у меня ничего не выходит.

Он приподнимает один уголок рта в кривой улыбке, которая отдается в каждой клеточке моего тела. Причем эта его самодовольная ухмылка ясно говорит о том, что он отлично понимает, какой эффект производит на меня. И, что еще хуже, наслаждается им.

Меня охватывает раздражение и растапливает лед бесчувствия, который сковывал мое сердце с тех самых пор, как мои родители погибли. Я пробуждаюсь от оцепенения, которое одно только и не давало мне выть белугой весь день от несправедливости того, что произошло. От боли, ужаса и беспомощности, которые целиком заполнили мою жизнь.

Это неприятное чувство. И тот факт, что его пробудил во мне именно этот парень с его самодовольной ухмылкой и холодными глазами, которые упорно держат мои собственные глаза в плену и в то же время требуют, чтобы я не слишком приглядывалась, бесит меня еще больше.

Именно гнев в конце концов дает мне силы оторвать взгляд от этих его глаз. После чего я начинаю лихорадочно искать, на чем бы сосредоточиться теперь.

К сожалению, он стоит прямо передо мной, так близко, что загораживает от меня помещение.

Делая все, чтобы не встречаться с ним глазами, я пытаюсь смотреть куда угодно, только не на его лицо. И вместо лица мой взгляд упирается в его длинное стройное тело. О чем я тут же начинаю жалеть, поскольку черные джинсы и футболка только подчеркивают его плоский живот и твердые, рельефные бицепсы. Не говоря уже о широченных плечах, которые, собственно, и не дают мне видеть все остальное.

А если добавить к этому еще и густые черные волосы, пожалуй, чуть длинноватые, так что они падают ему на лицо и ласкают его невероятно красивые скулы, становится ясно, что мне остается только одно – сдаться. И признать, что, несмотря на свою гадкую ухмылку, это парень до жути сексуален.

А еще немного ядовит, на редкость необуздан и невероятно опасен.

Когда все это наконец доходит до меня, из моих легких вылетает даже то небольшое количество кислорода, которое мне удалось закачать в них на этой высоте. Что злит меня еще больше. С каких это пор я превратилась в героиню любовного романа? В новенькую, впавшую в экстаз при виде самого обольстительного и недосягаемого парня в школе?

Ну, нет, обойдется.

Твердо решив подавить всю эту хрень в зародыше, я заставляю себя еще раз посмотреть на его лицо. И на сей раз, когда наши взгляды встречаются, понимаю, что, даже если я вдруг начала вести себя как банальная дура из слезливого романа, это совершенно неважно.

Один взгляд – и мне становится ясно, что этот темноволосый парень с непроницаемыми глазами, явно готовый посылать всех и вся, не может быть героем ничьего романа. И уж подавно героем моего.

БОЛЬНО КУСАТЬСЯ

УМЕЮТ НЕ ТОЛЬКО

КОРОЛЕВЫ ВАМПИРОВ

Твердо решив, что эта дуэль взглядов, немного отдающая демонстрацией его превосходства, должна прекратиться, я пытаюсь отыскать хоть что-то, чтобы разрядить напряжение. И прихожу к выводу, что лучше всего просто-напросто ответить на то, что он мне сейчас сказал.

– Кто умеет больно кусаться?

Он протягивает руку, берет со столика фигурку королевы и показывает ее мне:

– По правде говоря, она далеко не милашка.

Я воззряюсь на него:

– Это же просто шахматная фигура.

Его черные обсидиановые глаза блестят.

– Ну, и что с того?

– А то, что это всего лишь шахматная фигура, вырезанная из мрамора. Она никого не может укусить.

Он склоняет голову, как бы говоря: почем знать?

– Есть тьма чудес на небе и в аду, Гораций, не снившихся философам твоим.

– На небе и земле, – машинально поправляю его я.

Он вопросительно выгибает одну угольно-черную бровь, и я продолжаю:

– Цитата звучит так: «Есть тьма чудес на небе и земле, Гораций, не снившихся философам твоим»[3].

– В самом деле? – Выражение его лица не изменилось, но в тоне звучит насмешка, как будто ошибку допустила я, а не он. Но я знаю, что не ошиблась, – в прошлом месяце моя группа продвинутой предуниверситетской подготовки закончила проходить «Гамлета», причем наш учитель обсасывал эту цитату целую вечность. – Пожалуй, моя версия нравится мне больше.

– Несмотря на то что она неверна?

– Именно потому, что она неверна.

Я понятия не имею, как следует отвечать на такое, а потому просто качаю головой. И начинаю гадать, очень ли капитально я заплутаю, если прямо сейчас отправлюсь на поиски Мэйси и дяди Финна. Надо полагать, очень, ведь это здание огромно, но, пожалуй, мне все-таки следовало бы рискнуть. Потому что чем дольше я остаюсь здесь, тем яснее понимаю, что этот парень не только полон загадок, но и внушает страх.

Не знаю, что из этого хуже. И с каждой секундой все больше убеждаюсь, что мне совсем не хочется это узнать.

– Мне надо идти. – Я выдавливаю из себя эти слова, только сейчас осознав, что все это время у меня были стиснуты зубы.

– Да, надо. – Он делает шаг назад и кивком показывает на комнату отдыха, которую мы с Мэйси только что миновали: – Дверь вон там.

Я ожидала не такого ответа, и его слова застают меня врасплох.

– То есть ты хочешь сказать мне: скатертью дорога?

Он пожимает плечами:

– Если уедешь и оставишь эту школу, мне плевать, как ты истолкуешь мои слова. Я не раз предупреждал твоего дядю, что тут тебе будет небезопасно, но ты ему, видимо, не очень-то дорога.

Меня обжигает гнев, и в нем сгорают последние остатки оцепенения и бесчувствия, которыми было объято мое сердце.

– Да кто ты вообще такой? Здешний записной недоброжелатель?

– Недоброжелатель? – Тон у него такой же мерзкий, как и его лицо. – Поверь мне, здесь тебе не светит более доброжелательный прием.

– Значит, вот оно, да? – Я поднимаю брови и раскидываю руки. – Это и есть ваше «добро пожаловать на Аляску»?

– Скорее, добро пожаловать в ад. А теперь вали отсюда.

Он рявкает это так свирепо, что меня охватывает страх. Но в то же время я разъяряюсь донельзя.

– Ты ведешь себя как козел, потому что у тебя в жопе застряла палка? – вопрошаю я. – Или же всегда бываешь таким обаяшкой?

Эти слова слетают с моего языка еще до того, как я осознаю, что собираюсь их сказать. Но я о них не жалею, ведь на его лице отражается потрясение и стирает эту его омерзительную самодовольную ухмылку.

Во всяком случае, на минуту. Затем он открывает ответный огонь:

– Если это все, на что ты способна, то здесь тебе не продержаться и часа.

Я знаю, что мне не стоит задавать этот вопрос, но вид у него такой надменный, что я ничего не могу с собой поделать.

– И что же случится потом?

– Тебя сожрут. – Он не говорит: «Это же элементарно», но определенно подразумевает именно это, отчего я свирепею еще больше.

– Да ну? Ты в самом деле так думаешь? – Я картинно закатываю глаза. – Знаешь что? Выкуси!

– Это вряд ли. – Он меряет меня взглядом. – Думаю, из тебя не вышла бы даже закуска.

Подойдя ближе, он наклоняется почти к самому моему уху.

– Но, быть может, вышел бы быстрый перекус. – Его зубы щелкают, громко, резко, я вздрагиваю, и вместе с тем меня пробирает дрожь.

Что мне не нравится… совсем.

Я оглядываюсь, желая узнать, смотрит ли кто-то еще на всю эту жуткую сцену. Но если прежде все пялились на меня во все глаза, то сейчас все до одного лезут из кожи вон, пытаясь вообще не глядеть в мою сторону. Один долговязый парнишка с густой копной рыжих волос идет по залу, так неуклюже отвернув голову, что едва не врезается в другого ученика.

Так что с тем типом, с которым я веду разговор, все ясно.

Твердо решив овладеть ситуацией, а также самой собой, я делаю большой шаг назад. Затем, стараясь не обращать внимания на мое бешено колотящееся сердце и нервную дрожь, говорю:

– Да что с тобой? Чего тебе не хватает? – В самом деле, он ведет себя как взбесившийся белый медведь.

– Не воображаешь ли ты, что у тебя в запасе есть несколько веков жизни? – На его лице снова играет все та же самодовольная ухмылка – он явно гордится тем, что смог меня достать, и на мгновение, всего лишь на мгновение у меня мелькает мысль о том, как приятно было бы всадить кулак в этот его мерзкий рот.

– Послушай, тебе вовсе не обязательно быть таким…

– Не указывай мне, каким я должен быть, а каким не должен. Тем более что ты понятия не имеешь, во что ты ввязалась.

– О, только не это! – Я изображаю испуг. – Это и есть та часть повествования, в которой ты рассказываешь мне про больших и страшных чудовищ, которые обитают в больших и страшных дебрях Аляски?

– Нет, это та часть, в которой я показываю тебе больших и страшных чудовищ, которые обитают прямо здесь, в этом замке. – Он делает шаг вперед, вновь приблизившись ко мне.

И мое сердце снова начинает биться, как бьется пойманная птица.

Мне это не нравится. Совсем.

Мне не нравится, что он взял надо мною верх, не нравится, что, оказавшись рядом с ним, я начинаю испытывать такие чувства, которых никак не должна испытывать к парню, ведущему себя со мной как последняя скотина. И еще больше мне не нравится, что по его глазам я вижу – для него эти мои чувства отнюдь не секрет.

Очень унизительно сознавать, что я так остро реагирую на типа, который явно не питает ко мне ничего, кроме презрения, и я, дрожа, делаю шаг назад. Затем еще шаг. И еще.

Но он идет одновременно со мной, делая шаг вперед при каждом моем шаге назад, пока я не оказываюсь зажатой между ним и шахматным столиком, край которого врезается в заднюю часть моих бедер. И хотя теперь парень стоит ко мне почти вплотную, он склоняется еще ближе к моему лицу, так что теперь я чувствую на щеке его теплое дыхание и прикосновение черных шелковистых волос.

– Что ты… – У меня перехватывает дыхание. – Что ты делаешь? – говорю я, когда он протягивает руку куда-то за мою спину.

Поначалу он молчит, но, когда немного подается назад, я вижу в его руке одну из шахматных фигур, изображающих драконов. Он показывает ее мне, вызывающе изогнув одну бровь, и отвечает:

– Ты сама хотела посмотреть на чудовищ.

Этот дракон выглядит свирепым, глаза его прищурены, одна когтистая лапа поднята, пасть раскрыта, и в ней виднеются острые треугольные зубы. Но это так и так всего лишь шахматная фигура.

– Я не испытываю страха перед трехдюймовым драконом.

– А следовало бы.

– Да ну? – Мой голос звучит сдавленно, потому что, хотя парень и подался немного назад, он по-прежнему остается слишком близко. Так близко, что я опять ощущаю и его дыхание на моей щеке, и жар его тела. Так близко, что стоит мне сделать глубокий вдох, как моя грудь коснется его груди.

От этой мысли меня вновь охватывает трепет. Я не могу отступить, мне просто некуда, но могу немного отклониться назад. Что я и делаю, меж тем как эти его бездонные темные глаза следят за каждым моим движением.

Молчание тянется одну… десять… двадцать пять секунд, прежде чем он наконец прерывает его:

– Если ты не страшишься зловещих ночных тварей, то чего же ты тогда боишься?

Перед моим мысленным взором встает искореженная машина моих родителей, затем я словно наяву вижу их изуродованные тела. В Сан-Диего у них оставался только один родной человек – я. Мэйси и дядя Финн были далеко, поэтому именно мне пришлось ехать в морг и опознавать их останки. Именно мне пришлось увидеть их окровавленными, с раздробленными костями, такими, какими они были до того, как их привел в порядок бальзамировщик в похоронном бюро.

Меня переполняет так хорошо знакомая мне боль, но я опять делаю то, что проделывала все последние недели, – давлю ее в себе. Притворяюсь, что ее нет.

– Мало чего, – отвечаю я так небрежно, как только могу. – Человек мало чего боится, если он уже потерял все, что для него имело значение.

При этих словах он замирает и все его тело так напрягается, что кажется, еще немного – и оно расколется на куски. Даже глаза у него становятся иными – из них вмиг уходит все буйство и остается только оцепенелость.

Оцепенелость и мука, запрятанная так глубоко, что она почти не видна под слоями защитной брони, которыми он ее загородил.

Но я все-таки вижу ее. Более того, я чувствую, как она перекликается с моей собственной болью.

Это чувство ужасно и вместе с тем внушает благоговение. Оно настолько ужасно, что я едва могу вынести его, и внушает такое глубокое благоговение, что я не в силах его подавить.

И я не давлю его в себе. Как не давит его и он.

Вместо этого мы оба стоим, оцепенев. Мы опустошены, и нас объединяют некие узы, которые я чувствую, хотя и не могу постичь их сути, узы, порожденные тем, что пережила я, и тем, что пережил он.

Не знаю, как долго мы стоим так, неотрывно глядя друг другу в глаза, и каждый из нас признает боль другого, потому что не может признаться в своей.

Это продолжается долго, достаточно долго для того, чтобы из меня улетучилась вся моя злость.

Достаточно долго, чтобы я разглядела серебристые искорки в его темных, как полночь, глазах – далекие-далекие звезды, сияющие во мраке, который он даже не пытается скрыть.

И более чем достаточно, чтобы взять под контроль мое неистово колотящееся сердце. Во всяком случае, до того как он нежно берет в руку одну из моих бесчисленных кудряшек.

И у меня снова перехватывает дух.

Он распрямляет кудряшку, и меня пронизывает жар – мне становится тепло впервые после того, как я открыла дверь самолета Филипа в Хили. Это сбивает с толку, ошеломляет, и я совершенно не представляю, что с этим делать.

Всего пять минут назад этот парень вел себя со мной как последнее чмо. Но теперь… теперь я уже вообще ничего не понимаю. И знаю только, что мне нужно хоть какое-то личное пространство. И сон. И возможность несколько минут подышать.

Подумав об этом, я поднимаю руки и нажимаю на его плечи, пытаясь заставить парня немного отодвинуться назад, чтобы дать мне больше места. Но это все равно что толкать гранитную стену. Он не сдвигается с места.

Во всяком случае, до тех пор, пока я не шепчу:

– Пожалуйста.

Он ждет еще секунду, две, три, пока у меня вконец не туманятся мысли, а руки не начинают трястись, потом наконец отпускает мою кудряшку и делает шаг назад.

После чего запускает руку в свои черные волосы. Его длинная челка расходится в стороны, и становится виден извилистый шрам, тянущийся от середины его левой брови до левого уголка губ. Эта отметина белая и тонкая, едва различимая на его бледной коже, но ее все-таки можно заметить, особенно если смотреть на жутковатый белесый клинышек возле конца его черной брови.

По идее, это должно было бы сделать его менее привлекательным, должно было бы свести на нет тот разительный эффект, который производит его обличье, но вместо этого шрам всего лишь придает ему еще более грозный и опасный вид, превращая из просто очередного красавчика с ангельским лицом в намного, намного более неотразимого падшего ангела, этакого плохого парня с мощной энергетикой… силу которой могли бы подтвердить тысячи историй.

В сочетании с душевной мукой, которую я только что разглядела в его глазах, этот шрам делает его… более человечным, что ли. Более располагающим и еще более ошеломительным, несмотря на исходящую от него тьму. Подобный шрам – это наверняка след, оставшийся от ужасающей, невообразимой раны. Сотни и сотни швов, множество операций, восстановление, занявшее не один месяц, а может быть, и не один год. Мне невыносимо думать, что он так страдал, такого я не пожелала бы никому, тем более этому парню, который выводит меня из равновесия, пугает и волнует, причем одновременно.

Он понимает, что я заметила его шрам, – я вижу это по его сощуренным глазам. По тому, как напряглись его плечи, а руки сжались в кулаки. И по тому, как он опускает голову, чтобы волосы опять упали ему на щеку.

Мне не нравится, что он, похоже, считает нужным скрывать то, что должен бы почитать знаком доблести. Ведь требуется огромная душевная сила, чтобы выдержать такое, перенести и не сломаться, и ему следовало бы гордиться этой силой. А не стыдиться отметины, которую она оставила на его лице.

Я безотчетным жестом поднимаю руку и накрываю ладонью его прочерченную шрамом щеку.

Его темные глаза вспыхивают, и на миг мне кажется, что сейчас он оттолкнет меня прочь. Но в конце концов он, похоже, решает этого не делать. Он просто стоит и не мешает мне гладить большим пальцем его щеку – его шрам – несколько долгих мгновений.

– Мне так жаль, – шепчу я, когда мне наконец удается проглотить застрявший в горле ком. – Должно быть, это было ужасно больно.

Он не отвечает, а просто закрывает глаза и прижимается щекой к моей руке.

Затем отстраняется, отходит, впервые по-настоящему отодвинувшись от меня после того, как подкрался ко мне сзади, – теперь возникает такое чувство, будто с тех пор прошла целая жизнь.

– Я совсем тебя не понимаю, – говорит он мне вдруг, и его голос, от которого веет черной магией, звучит так тихо, что мне приходится напрячь слух, чтобы расслышать эти слова.

– Есть тьма чудес на небе и в аду, Гораций, не снившихся философам твоим, – отвечаю я, нарочно переиначив цитату так, как в начале нашего разговора это сделал он.

Он мотает головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее туман. Делает глубокий вдох, затем медленно выдыхает.

– Если ты не уедешь отсюда…

– Я не могу уехать, – перебиваю его я. – Мне просто некуда ехать. Мои родители…

– Погибли. Я знаю. – Он улыбается мрачной улыбкой. – Что ж, ладно. Если ты не намерена уезжать, то тебе надо будет выслушать меня очень-очень внимательно.

– Что ты имеешь в ви…

– Не поднимай головы. Не смотри слишком уж пристально ни на кого и ни на что. – Он подается вперед и, понизив голос до чего-то, похожего на тихий рокот, заключает: – И всегда, всегда будь предельно осторожной.