Жак де Моле

Исповедь

Вам есть в чем признаться суду? — спросил председатель у подозреваемого.

— Нет. Я ничего не совершал! — прокричал в отчаянии Эскен.

Председатель кивнул, и два служителя, взяв под руки перепуганного человека, отвели его в подвал, где располагалась камера пыток.

Как попал этот слабый человек и бывший тамплиер в руки правосудия — история не знает. Ясно одно, что совесть его была нечиста. Однако многие историки считают, что именно признания Эскена де Флойрана и послужили началом одного из самых знаменитых судебных процессов в истории человечества.

Появление в рядах некогда монолитного по своему составу ордена таких людей, как Эскен де Флойран, было обусловлено самим временем. К сожалению, тамплиеры не могли избежать общей деморализации, которая к началу XIV века охватила все монашеские ордена; среди них появилось немало людей бессовестных, искателей приключений, готовых на всякое преступление, которое сулило им какую-нибудь выгоду.

Всевозможные крестьяне: земледельцы, пастухи, свинопасы, ремесленники, домашняя прислуга — были за последнее время приняты в большом количестве в орден и в конце концов составили в нем девять десятых. Правда, они отличались от рыцарей тем, что носили коричневую одежду вместо белой, но в своих сношениях с внешним миром они были настоящими членами ордена, облеченными неприкосновенностью и пользующимися всеми привилегиями.

От этого, бесспорно, страдала дворянская чистота и гордость храмовников, что и должно было выявиться в неизбежном предательстве. Люди низкого звания, находящиеся в качестве служителей, жаловались, что их знатные братья относятся к ним с презрением и притесняют их. Часть храмовников, носящих коричневую одежду, жаждала всеми правдами и неправдами проникнуть в разряд тех, кто имел право носить белую тунику.

Так, в статутах приводится следующий случай: один рыцарь был принят как потомок знатного рода; но его земляки из простой зависти заявили, что он не был сыном благородного человека. Тамплиера специально вызвали из Антиохии на капитул, где была установлена истинность этого заявления. С провинившегося сняли белый плащ и надели на него коричневый. Наставник, принявший его, был в это время в Европе. Когда он вернулся в Сирию, от него потребовали отчета в этом деле. Наставник объяснил, что действовал согласно приказаниям, полученным им от своего командора из Пуату. Ввиду того, что он считался хорошим рыцарем, его оправдали, а в противном случае и он лишился бы белой одежды.

Однако не всегда подобные расследования давали успешный результат, и толпа случайных людей буквально наводнила орден: коричневые проникали в разряд белых, а некоторые белые вели себя хуже коричневых.

Кроме того, за долгую и бурную историю ордена к началу XIV века много старых его членов было изгнано за дурное поведение. Эти люди ничего не теряли, удовлетворяя свое мщение. Появилось также много отступников, изгнание которых было вопросом времени. Наплодилось к тому же и немало развратников, всегда готовых по первому предложению королевских законников дать свидетельские показания, какие угодно и о чем угодно.

Храм разрушал себя сам, расплачиваясь таким образом и за свою гордыню, и за свою слишком уж активную жизнь у всех на виду. Белый плащ тамплиеров оказался слишком запятнанным коричневой грязью.

А по пятам ордена все последние годы шел королевский легат Гийом де Ногаре. Он собирал на всякий случай показания ненадежных людишек.

Однако жемчужиной его «коллекции» были признания Эскена де Флойрана. Они и стали началом бесчисленных томов будущих обвинений.

По законам тогдашнего судопроизводства ни о какой презумпции невиновности и речи не могло быть. Раз Адам и Ева совершили некогда первородный грех, то печать его неизбежно ложилась на каждого, а следовательно, любой из смертных был виновен уже с самого рождения, и поэтому признавать его первоначальную невиновность, как это делали проклятые римские язычники, не имело никакого смысла.

По мнению одного из идеологов инквизиции, Парамо, первым инквизитором был Бог, а образцом инквизиторского судопроизводства можно считать осуждение Адама и Евы.

Приведем лишь небольшой отрывок из «Молота ведьм» — книги, написанной двумя учеными монахами, Яковом Шпенгером и Генрихом Инститорисом. Упомянутые монахи в сотрудничестве с демонологами Нидером и де Лепином выработали систему правил, при помощи которых инквизиторы могли обнаруживать виновных. По мнению историков, это была одна из самых гибельных книг, которые когда-либо знавала всемирная история. Она стала катехизисом инквизиции, и с тех пор смертоносные костры запылали по всей Европе. В течение двух с лишним столетий на эти костры было возведено около 9 миллионов человек.

Итак, что же писали монахи Яков и Генрих по поводу презумпции невиновности:

Если бы было возможно одарить природу человека безгрешием, что, однако, не исключено, то Вселенная не была бы совершенной. А совершенство ее заключается в том, что все возможные блага созданий даны им.

Создав человека, Бог дал ему свободную волю. Ему свойственно по желанию приступить к работе и оставить ее, бояться падения или не бояться. Так как иметь возможность грешить — значит иметь возможность по своему желанию отдаляться от Бога, то поэтому ни человек, ни ангел не могут приобрести по своей природе совершенство безгрешности. Бот не мог этого им дать вместе со свободой воли. Свободу воли и безгрешность по своей природе столь же трудно совместить человеку в его несовершенстве, как указать что-нибудь, что было бы и мертво и живо в одно и то же время».

Считалось, что истязание плоти помогает освободиться душе от власти дьявола. Пытки были официально признаны в 1252 году папой Иннокентием III. Они воспринимались юристами того времени как особое искусство, не лишенное изящества и требующее знаний в области психологии и богатой интуиции у того, кто пытался добиться истины, поджаривая человека на медленном огне или выворачивая ему суставы на дыбе. Вся процедура была рассчитана до мелочей и имела целью сломить сопротивление даже очень сильного человека, обладающего крепким здоровьем и железной волей. В идеале палачи должны были добиться признания в ереси даже у самого святого Антония, не говоря уже о простом смертном.

Так, поначалу подозреваемому лишь показывали орудия пыток, детально знакомя его при этом с тем или иным нехитрым устройством. Уже одно подобное знакомство вносило в душу осужденного страшное смятение.

Если первая превентивная мера не помогала, то перед подозреваемым открывалась перспектива пройти все этапы этого дьявольского представления, в котором главным действующим лицом был, конечно, сам истязаемый. Палачи почти всегда относились к нему с особым почтением, как хороший скульптор, который был обязан подготовить и полюбить тот материал, из которого ему предстояло высечь или вылепить свое творение.

Эскен оказался настолько слаб, а вина его была столь очевидна, что он возопил о пощаде и признался во всех грехах как свершенных, так и воображаемых, лишь увидев дыбу. Отметим, что это нехитрое приспособление с воротом, прикрепленным к потолку, и веревкой не считалось гвоздем программы, которую всегда готовы были продемонстрировать в полной мере славные мастера цеха палачей.

От испуга Эскен вдруг впал в транс и с трудом уже мог различать, где кончается реальность, а где начинается то состояние священного бреда, в который, по замыслу инквизиторов, и должен был впасть каждый, кто имел случай познакомиться с их страшным искусством.

В этот бред испытуемый чаще всего впадал уже в тот момент, когда он оставался наедине с собой в камере. Часы, проведенные после пытки или после обычного предварительного устрашения, считались, может быть, самыми важными. Непосредственно ни боли, ни страха уже не было, но их неизгладимый след начинал производить в душе самую важную работу. Страх перед болью давал душе особую возможность увидеть происшедшее в ином, неземном, мистическом свете.

И тогда наступал час писцов. Они записывали все бредовые и невероятные показания. Такие признания не стал бы рассматривать ни один даже самый предвзятый современный суд. Но дело в том, что инквизиция как раз такие откровения на уровне видений и считала истиной. И чем необычнее с точки зрения здравого смысла, чем таинственнее и парадоксальнее были подобные признания, тем большее удовлетворение испытывал и палач, и сам инквизитор.

Оставшись наедине с самим собой, Эскен вдруг почувствовал некое чужеродное присутствие. В бреду он решил, что это сам дьявол проник сквозь толстые тюремные стены. Эскен уже ясно видел, как душа его пылает в адском огне. Он бросился на колени и стал молиться.

— Исповедуйся, исповедуйся, сын мой, — произнес вдруг мрачный голос, который донесся из противоположного угла камеры. — Милость Господа нашего не знает границ.

Эскен замолчал на полуслове, чувствуя, как холодный пот покрыл все его тело. Он медленно обернулся в ту сторону, откуда донесся этот замогильный голос. Там ничего нельзя было различить, кроме густого непроницаемого мрака. Священный бред как естественное последствие общения со святой инквизицией набирал силу. Сейчас из темного угла должен был явиться сам сатана и унести душу Эскена в ад.

— Кто?! — закричал тамплиер во весь голос, сам удивляясь себе. — Кто говорит со мной из тьмы? Явись! Я жду!

И вновь мертвая тишина. И вновь бедный Эскен изо всех сил пытался разглядеть хоть что-нибудь.

— Отвечай! — закричал заключенный. — Кто ты: демон или ангел?

«Демон или ангел», — успел записать скриптор, который сидел у слухового окна с противоположной стороны тюремной стены и аккуратно фиксировал важные показания подсудимого. Его первое признание, сделанное под угрозой пытки, не удовлетворило судью, и душа инквизитора начала испытывать страшные мучения. Судье вдруг показалось, что он сам готов подпасть под обаяние дьявольских чар, и поэтому инквизитор решил записать слова заключенного уже тогда, когда его подопечный по всем законам должен был впасть в состояние откровения.

— Отвечай! — не унимался Эскен.

— Я всего лишь бедный храмовник, втайне обвиненный своими братьями, — отозвался невидимый собеседник.

Эскен встал с колен и медленно пошел на голос.

Скриптор не мог записывать реплики того, чей голос для него просто не существовал. Душа грешника путешествовала сейчас по своим, только ей ведомым лабиринтам и закоулкам. Переписчик лишь фиксировал реальную часть разговора, то есть слова Эскена, и больше ничего. Завтра инквизитор обязательно напомнит заключенному об этом странном разговоре с призраком и потребует признаний.

Когда Эскен скрылся в тени, то смог различить во тьме фигуру старика, больше похожего на мертвеца. Лишь немигающие, глубоко посаженные глаза смотрели на заключенного из Темноты, излучая странный свет. Голос вновь произнес:

— Не бойся меня, сын мой. Я не кто иной, как дряхлый старец, который давно уже не видел дневного света. Назови мне свое имя.

— Эскен… Эскен де Флойран.

— Каковыми бы ни были грехи твои, сын мой, они все равно не идут ни в какое сравнение с тем, что свершили наши братья по ордену. Ордену Храма. Не бойся. Ничего не бойся, ибо всегда приятно осознавать, что есть грешники куда виновнее тебя перед ликом Божьим, — произнес старец, и глаза его, казалось, стали светиться еще больше. — Приблизься ко мне, сын мой. Мне осталось слишком мало жить на этой земле. Небо послало мне тебя. Я должен рассказать тебе нечто очень важное.

— Как же я могу принять вашу исповедь? — слабым дрожащим голосом возразил было Эскен. — Я не являюсь капелланом. Я могу впасть в грех.

Эти слова скриптор записал с особым вниманием и даже выделил их. Инквизитор обязательно спросит у заключенного, о каком грехе шла речь во время ночного разговора с тем, кто явился из мрака.

— Бог простит и это, сын мой, — произнес старик. — Он всегда всех прощает.

Эскену показалось, будто время прекратило свой бег. Сейчас он находился в другом мире. Святые отцы рассказывали о подобном опыте общения с потусторонними существами. Перед ним сидел не человек, а его тень. Старик был настолько дряхлым, что напоминал истлевший лист пергамента. Одно неловкое движение, и от этого свидетельства прошлого ничего не останется. Если это действительно был тамплиер, то по своему древнему виду он должен был помнить еще самого основателя ордена Гуго де Пейна. Призрак заговорил:

— Я брат Тьерри. Я хочу исповедаться перед тобой. Я один из самых старых тамплиеров. Все мои ровесники уже давно в могиле. Да, я воин Христов, может быть, самый верный на свете.

Старик вновь замолчал. Действительно, голос его становился все слабее и слабее. Эти передышки ему были просто необходимы.

— Я хорошо помню день моего вступления в орден. Мне кажется, что это было только вчера. «Господин мой, вот предстал я перед Господом моим и перед братьями моими и молю вас: ради Спасителя нашего, Иисуса Христа, ради Пречистой Девы Марии примите меня в свое братство и дайте мне кров и приют в доме вашем». Произнося сии слова, я стоял коленопреклоненным перед своим наставником, одетым во все черное, а рядом стояли братья в белых мантиях с вышитыми красными крестами. «Возлюбленный брат, — ответил мне наставник. — Сейчас вы способны увидеть жизнь ордена лишь с внешней стороны: прекрасные лошади, богатая сбруя, обильные угощения за столом да добрый, приветливый нрав. Но вы ничего не ведаете о тех суровых заповедях, которыми живет орден и по которым вы, человек, считающий себя господином своих поступков и желаний, обязаны будете превратиться в раба, полностью отказавшегося от своей воли и принадлежащего только другим. Самым тяжким наказанием для вас будет никогда и ничего не делать в соответствии только с вашей собственной волей. Например, если вам очень захочется остаться в Триполи, или в Антиохии, или в Армении, то по первому приказу вы обязаны будете отправиться в Пуйи, на Сицилию, в Ломбардию, во Францию, в Бургонь или в Англию, а также во многие другие земли, где у ордена есть свои владения. А если вам захотелось отдохнуть и поспать, то орден разбудит вас, а если пришла охота бодрствовать, то орден вполне может приказать вам остаться в постели. Какое место вам предназначено будет за столом и что подадут на обед — это все только заботы ордена, но не ваши. А теперь еще раз внимательно вглядитесь в тех братьев, что стоят рядом с вами, и задайте себе откровенный вопрос: способны ли вы выдержать все эти трудности, а главное, способны ли полностью отказаться от собственной воли?»

«Да, господин мой, — не задумываясь ответил я, — я вынесу все, что будет угодно Господу нашему ниспослать мне в качестве испытаний».

Мне казалось, что произнесенные слова сами слетели с моих уст.

На этом старик вновь замолчал, и огромные глаза его на какое-то мгновение погасли. Затем он заговорил вновь:

— Я был рыцарем свиты сенешаля ордена, брата Гийома. В одной из битв в Святой Земле стрела пронзила ему бок. Мне удалось вытащить своего друга с поля боя и поместить его в покоях нашей крепости.

Умирая, он сделал признание, которое перевернуло всю мою душу до основания и которое я нынче должен передать тебе. Т ак слушай. Мы, рыцари Храма, как никакой другой орден, должны хранить веру в сердцах своих. Много лет приходилось нам странствовать по землям ислама. Подобные испытания не могли пройти бесследно. И наши

Магистры пришли к идее создать некий план, в соответствии с которым все земли христианского мира должны уподобиться Святой Земле. Они решили основать древнюю власть жрецов, которая была известна еще в Египте. За спиной короля и его министров страной и миром станут управлять жрецы, посвященные, члены нашего ордена, которые и будут направлять общую жизнь людей в том направлении, в каком они сочтут нужным. Но для осуществления этой цели ордену следовало уничтожить власть королей и церкви.

На следующий день на допросе Эскен поведал инквизитору о своем ночном собеседнике и получил отпущение грехов. Гийом де Ногаре не преминул воспользоваться этими показаниями.

Королевский совет в Мобиссоне

Итак, мессир де Мариньи, какие новости?

— Ни одной плохой, ваше величество. Я только что из Парижа. Бунт усмирен. В Тампле после вашего отъезда все по-прежнему. Рыцарям еще раз был обещан протекторат папы.

Филипп сидел сейчас в своем любимом кресле, рассматривая на противоположной стене фламандский ковер, который украшал покои в Мобиссонском аббатстве. Король собрал своих верных слуг накануне государственного совета, чтобы обсудить с ними важные дела. При словах Мариньи Филипп резким движением вскочил с кресла и заходил широким решительным шагом из угла в угол. Затем он остановился перед своим камергером, которого с недавних пор начал называть суперинтендантом королевства, и пристально посмотрел на Мариньи.

— Мы должны заставить Магистра подчиниться королевской власти! — неожиданно громко произнес Филипп. Выдержав небольшую паузу, властитель Франции продолжил: — Глупый старик. Он все еще хочет играть в эти игры и считает себя совершенно независимым. Что ж, придется показать ему, кто является истинным правителем в этой стране. Я слышал, будто тамплиеры собирались после падения Святой Земли сделать мое королевство своей резиденцией. Тевтонские рыцари покинули Восток, чтобы основать свое государство среди язычников на северо-востоке Европы. Может быть, тамплиеры хотят сделать нечто подобное по отношению к югу Франции, чтобы быть поближе к Риму? Не случайно их подозревали в сношениях с катарами?

— Сир, я думаю, что это досужие домыслы, — неожиданно вмешался в разговор Гийом де Ногаре.

— Почему вы так уверены?

— По вашей милости, являясь вашим представителем при папском престоле еще в правление еретика Бонифация VIII, могу сказать, что подробнейшим образом изучил дела инквизиции относительно катар. И мне не удалось обнаружить никакого намека, даже самого слабого, на то, что эти отношения могли иметь место.

— Хорошо, хорошо! Я вам верю, Ногаре. Но слухи тоже не возникают без причины. Кому, как не нам, знать об этом.

И король вновь принялся расхаживать по комнате.

— План, который я собираюсь обсудить сейчас с вами, по моему разумению, должен быть осуществлен как можно скорее и любой ценой. Надо наказать этих возгордившихся предателей. Это по вине тамплиеров было сорвано взятие крепости Ас-калон. Тогдашний Магистр, желая разграбить город с помощью только своего ордена и тем самым получить наибольшую добычу, приказал завалить пролом в стене, и победа буквально уплыла из рук христиан. А вспомните Фридриха II! Император был настолько недоволен поведением тамплиеров во время крестового похода, что решил изгнать их из Сицилии и конфисковать владения рыцарей. Я уж не говорю о Людовике Святом, моем славном деде. Тамплиеры и тогда решили устроить торг за его спиной.

— Сир, — желая подлить масла в огонь, начал Ногаре. Известие о том, что король скрылся во время денежного бунта в замке Тампль, сильно его озадачило. Ногаре даже стал подумывать о побеге. Филипп вполне мог выследить своего легата и обнаружить приверженность последнего ереси катар. Но кажется, все опасения были напрасными. Во время бунта король был сам напуган, и его появление в Тампле объяснялось лишь игрой слепого случая. А сейчас повелитель хочет просто выместить свое унижение на тех, кто стал невольным свидетелем королевского позора. — Сир, позвольте напомнить вам о возмущениях самой Церкви относительно непристойного поведения некоторых служителей ордена Храма. В качестве собирателей податей рыцари принимают в свои ряды всех кого ни попадя, лишь бы платили соответствующий вступительный взнос. Так вот, один из таких служителей — неграмотный мирянин, ведущий беспорядочный образ жизни, — избил в кровь викария одной церкви.

— Спаси и сохрани! — быстро перекрестился король, моментально впадая при подобных «страшных» рассказах в свою обычную набожность. — И дальше, дальше что было?

— А дальше он совершил еще более дерзкий проступок, — продолжил легат, радуясь, что нащупал нужную тему и сумел завладеть вниманием короля. — Когда епископ запретил провинившемуся присутствовать при богослужении, пока он не очистится, собиратель податей, пользующийся как храмовник привилегией неприкосновенности, силой заставил священника отслужить обедню. Говорят, что епископ совершенно случайно избежал позорного избиения. А вспомните Иннокентия III. Папа часто говорил, что его апостольский слух постоянно возмущается жалобами на поступки рыцарей.

— Напомните, напомните мне об этом, Ногаре. Я вижу, что не зря сделал вас послом в Риме. Вы сумели узнать там немало полезного.

Ногаре любезно поклонился и продолжил:

— Папа Иннокентий III говорил, что рыцари Храма, нарушая божеский закон, позоря Церковь, с вызывающей надменностью злоупотребляют огромными привилегиями, которые были представлены им. Они дают свой крест всякому бродяге, который соглашается платить им ежегодно два или три денье, и думают, что подобные служители могут выполнять обязанности духовенства и имеют право на христианское погребение даже тогда, когда над ними тяготеет отлучение от Церкви. Совращенные таким образом демоном, они, в свою очередь, совращают души верных.

— Спаси и сохрани! Спаси и сохрани! — вновь начал осенять себя крестным знамением Филипп Красивый.

Мариньи, чувствуя, что уступил Ногаре пальму первенства в своем влиянии на короля, решил вступить в разговор и продемонстрировать свои познания и в этой области, а не только в том, что касалось финансов.

— Сир, я знаю, что при своем основании орден еще не проявлял никаких признаков опасной ереси. Сам святой Бернар благословил рыцарей. Все началось с того, когда один из Магистров попал в плен к вавилонскому султану. Он получил свободу при условии, что введет в орден антихристианские обряды. А еще я слышал, что в первые времена два тамплиера ездили верхом на одной и той же лошади. В одной из битв сидевший спереди поручил себя Христу и был тяжело ранен; другой поручил себя тому, кто лучше поможет ему, и остался невредим. Этот второй был, говорили, демоном, принявшим человеческий образ; он сказал своему раненому другу, что если бы он захотел уверовать в него, то могущество и богатство ордена увеличились бы. Тамплиер дал себя совратить, и с этого дня нечестие и заблуждения воцарились среди храмовников.

— Наивно, Мариньи, но вполне в народном духе. Можно распространить как слух. Позаботьтесь об этом, — отметил король. К этому моменту Филипп уже перестал ходить из угла в угол. Он застыл посреди комнаты, обдумывая что-то очень важное. — Дорогой Ногаре, я поручил вам как-то допросить этого перебежчика. Забыл, как его звали…

— Эскен де Флойран, сир.

— Вот-вот. Расскажите, что поведал вам этот Эскен.

Ногаре с трудом сейчас сдерживал охватившее его радостное волнение. Неужели все складывалось именно так, как он хотел? Допрос состоялся уже давно, в 1304 году, то есть два года назад, и Гийом даже решил, что король забыл о своем поручении. Но вот все сомнения позади. Филипп не на шутку заинтересовался делом храмовников. А тогда, в июне 1304 года, король Франции демонстративно подтвердил все привилегии тамплиеров и, несмотря на признания Эскена де Флойрана, в октябре того же года издал указ, которым рыцарям Храма предоставлялись новые привилегии, да еще в горячих выражениях восхвалялись их заслуги перед христианским миром. Тогда Ногаре потерял всякую надежду в скором времени расправиться с ненавистными рыцарями с помощью короля. Значит, что-то очень существенное, что-то очень важное заставило Филиппа изменить свое отношение к ордену. Подул ветер удачи, и теперь остается лишь молиться Богу Света всех катар, чтобы ветер этот не изменил направления. Теперь держись, последний бастион папства! Пожалуй, ему, Гийому де Ногаре, удастся все-таки раздуть очистительный пламень мести и сжечь в нем сначала тамплиеров, а затем и все остальное.

— Сир, — произнес вслух королевский легат и поперхнулся, — Сир! Упомянутый вами Эскен де Флойран говорил на допросе, что орден давно вынашивал план упразднения королевской и папской власти. Утратив свои владения в Святой Земле, они решили подчинить себе весь христианский мир, установив повсюду власть жрецов, которые бы правили за спиной короля и его министров. Роль жрецов орден решил взять на себя.

— Прошу вас обоих, как самых верных моих слуг, возьмите это дело ц свои руки, и немедленно. На ожидания уже нет времени. Начните немедленно осуществлять наш план. Залепите уши воском. Не слушайте ни папу, ни придворных. Не принимайте у себя никаких просителей, которые начнут появляться у ваших дверей от лица Святого престола или самих рыцарей. Будьте неколебимы. Найдется немало языков, готовых упрекнуть нас в том, что мы действуем не ради справедливости, а преследуем другие цели. План мой прост и понятен. Я решил, что если под мою крепость роют подкоп, чтобы взорвать стену, то следует рыть навстречу и плану храмовников противопоставить свой собственный. Надо в один день внезапно арестовать всех тамплиеров, которых удастся отыскать на территории моего королевства.

— Как?! — в один голос воскликнули глиняные человечки Филиппа Красивого и повскакали с мест.

Королю понравилось, что он так удачно смог дернуть своих марионеток сразу за все ниточки. Ему удалось удивить даже тех, кто претендовал на талант читать мысли повелителя Франции.

— Да! Именно так. Сегодня на большом совете я отдам приказ об аресте тамплиеров. Но, чтобы достичь цели, надо быть осторожным и предусмотрительным, поэтому то, что услышит совет, будет лишь частью плана. Вам же как своим преданным слугам я доверяю само его исполнение и наделяю вас огромными полномочиями.

— Но, сир, — обрел наконец голос Мариньи, — разве у нас достаточно сил, чтобы провести подобные аресты?

Король вновь зашагал по комнате. Если он вылепил этих уродцев из глины и сделал своими слугами, то это их дело придумывать, как осуществить его, Филиппа, самые смелые замыслы. Ногаре прочитал эту мысль во взгляде своего повелителя и понял, что настал его час.

— Смею заверить вас, дорогой мессир Мариньи, что подобной силой мы располагаем.

При этих словах король остановился и, стоя спиной к своим собеседникам, стал терпеливо ждать продолжения. Увидев, с каким вниманием король отнесся к его словам, Ногаре понял, что фраза, брошенная между прочим из простого желания утереть нос королевскому камергеру, может сейчас либо погубить его, либо помочь вознестись на недосягаемую высоту.

Филипп стоял и ждал продолжения, а Ногаре думал, как ему вывернуться. «Что погубило катар? — рассуждал лихорадочно легат. — Катар погубило то, что их назвали еретиками. Какая ирония судьбы! Теперь и тамплиеров следует обвинить в том же самом. Надо лишить их ореола святости и защитников христианства. И тогда против рыцарей ополчится весь христианский мир. От испуга предателей станет все больше и больше, и орден начнет разрушаться изнутри, превращаясь в колосса на глиняных ногах».

Не выдержав затянувшейся паузы, король повернулся к своему легату.

— У вас дурная манера, Ногаре, замолкать на самом интересном месте. Итак, я слушаю. О какой силе вы собирались поведать нам?

— Эта сила превосходит мощь любой армии. Она может сломить сопротивление десяти таких орденов, как храмовники. Я имею в виду Матерь нашу Святую церковь.

— Так, так. Предлагаете, как и в случае с безбожным папой Бонифацием VIII, объявить тамплиеров еретиками?

— Предлагаю просто собрать воедино показания свидетелей и отправить храмовников на костер. Сир, перед нами простая юридическая проблема, и больше ничего. Я недаром получил степень доктора права в Монпелье. Что-что, а подобный процесс я смог бы организовать и запутать всех в юридических тонкостях, в которых не очень-то разбираются наши враги. Отныне ведь я могу считать тамплиеров нашими врагами?

— Можете, можете, — медленно произнес король.

Филипп вплотную подошел к своему легату и положил ему руку на плечо. Голем оказался хитрее и умнее, чем он предполагал.

— Мстите за то, что вас отлучили от Церкви?

— Меня отлучил еретик, а значит, этот акт юридически не имеет силы.

— Тогда зачем вам это?

Вопрос был задан напрямую и требовал немедленного ответа. Не рассказывать же, в самом деле, внуку Людовика Святого о своей приверженности ереси катар и об очистительном пламени. Впрочем, на какое-то мгновение в душе легата родился соблазн прокричать королю прямо в лицо все, что он думает на самом деле, а там — будь что будет.

Филипп заметил странный блеск во взоре своего слуги и понял, что Ногаре недоговаривает чего-то самого главного. Однако не стал настаивать. К этому можно вернуться и позднее. Глиняный человечек возомнил себя слишком самостоятельным. Пусть потешится. Предложенный ход в этой сложной политической интриге был действительно великолепен: заменить назревающую гражданскую войну простым судебным процессом. Но такая мысль достойна лишь головы короля, а не его слуги.

За этим карликом нужен глаз да глаз. Пусть поможет расправиться с храмовниками, а там и его можно будет вернуть в прежнее состояние.

— Что ж! Подготовьте все для будущего процесса.

— Как будет угодно вашему величеству.

— Сегодня на совете я лишу архиепископа Нарбоннского звания хранителя королевской печати и передам эту должность вам, Ногаре.

Филипп бросил быстрый взгляд в сторону Мариньи и увидел блеск зависти и злобы, который на секунду прожег зрачки верного камергера. «Сначала битва титанов, сначала тамплиеры, а потом позабавлюсь борьбой карликов, — подумал король. — Нет, власть — это не только бремя, но и прекрасное развлечение. Хоть так можно бороться с бессонницей и ночными кошмарами».

Карлики остались за тяжелой дверью и слышали лишь, как король произнес: «Пишите, мессир Майард. Сего дня 14 сентября года одна тысяча триста седьмого от рождества Христова я, король Франции, приказываю арестовать всех тамплиеров, которые окажутся на территории моего королевства».

И больше уже ничего нельзя было разобрать в поднявшейся буре голосов и в грохоте падающих на пол тяжелых кресел.

Арест

«С горечью и обидой в сердце видим мы эти ужасные, достойные всяческого порицания примеры отвратительнейших преступлений, слушаем историю чудовищных злоумышлений, мерзких позорных деяний, поистине дьявольских, чуждых роду человеческому».

Этой фразой начинались тайные предписания Филиппа Красивого, обращенные к бальи и сенешалям на территории всей Франции. Предписания эти были разосланы 14 сентября 1307 года, чтобы указанные чиновники предприняли соответствующие меры для арестов тамплиеров во всем королевстве.

Король сообщал своим слугам, что, к его удивлению и ужасу, люди «истинно верующие и достойные» поведали ему о преступных деяниях членов этого ордена, которые «оказались волками в овечьей шкуре» и как бы вторично распяли Иисуса Христа, поистине причинив ему «куда более жестокие страдания, чем те, которые он уже претерпел на кресте». Эти люди, считаясь честными христианами, на самом деле во время приема в братство трижды отрекались от Иисуса Христа и трижды плевали на Святое распятие. Затем, полностью сняв мирскую одежду, они нагими представали перед кем-либо из старших братьев, отвечающих за их прием в члены ордена, и тот человек целовал их пониже спины, в пупок и в губы «самым бесстыдным образом, однако в полном соответствии с нечестивым уставом этого ордена».

Более того, по обету они затем обязаны были потворствовать преступным плотским утехам с другими членами ордена или сами должны были стать содомитами, «когда их просили об этом, от них требовали этого, и у них не было ни малейшей возможности отказаться».

И наконец, «эти нечистые люди отказывались от чаши со святой водой» и совершали подношения идолам.

Тамплиеры своими порочными словами и делами «оскверняли нашу землю, загрязняя ее развратом, стирая с лица ее Божью росу и отравляя чистый воздух, которым мы дышим».

«Сперва, — признавался король в своем предписании, — я сомневался в справедливости всех этих обвинений, полагая, что доносчики и распространители столь отвратительных и невероятных слухов вполне могли действовать по злобе, из зависти, в припадке гнева или же побуждаемые алчностью, а не из одного лишь желания защитить истинную веру и справедливость». Однако же обвинения были столь многочисленны, аргументы столь правдоподобны, что это вызвало у короля «достаточно серьезные опасения и подозрения».

А потому он встретился с папой и созвал на совет королевскую курию, куда входили прелаты и бароны, чтобы всесторонне рассмотреть этот вопрос и докопаться до истины. В результате всех дискуссий, подкрепленных к тому же просьбой о помощи Гийома де Пари, назначенного папой инквизитором Франции, «взывавшего к силе нашей руки», король издал указ о повальных арестах тамплиеров и содержании их в тюрьме до церковного суда. Их имущество, как движимое, так и недвижимое, подлежало конфискации и отправке — без изъятия! — на хранение в королевскую казну.

Считалось, что даже если некоторые рыцари окажутся невиновными — а это было вполне вероятно, — то судебное расследование все равно пойдет им на пользу, ибо все тамплиеры оказались чересчур сильно скомпрометированными.

Заканчивалось тайное предписание следующими словами: «Мы, кого Господь поместил на сторожевую башню королевского величия, чтобы мы имели возможность оттуда защищать вероучение Святой церкви и всеми силами стремились множить ряды истинно верующих, приказываем приступить к осуществлению данного предписания на утренней заре 13 октября в пятницу».

С этого момента история ордена полна, с одной стороны, всевозможных тайн, а с другой — поведение самих тамплиеров поражает своей демонстративной нерешительностью. Создается впечатление, будто храмовники, зная о готовящихся массовых арестах, и не собирались ничего предпринимать.

За несколько недель до арестов сенешали короля беззастенчиво проникали на территории, принадлежащие ордену, чтобы заняться описью имущества, которое в скором времени должно было отойти в казну. Во избежание подозрений предлагалось то же самое сделать и по отношению к другим орденам под тем предлогом, что настала пора платить церковную десятину. Однако лишь слепой не видел истинной причины подобной активности.

Наконец папа Климент V накануне арестов сам вызвал к себе высших сановников ордена. Папа сообщил им об обвинениях. Тамплиеров предупреждали и в явном виде давали понять, что во Франции им больше делать нечего, а оставаться в Париже просто опасно. Но иерархи спокойно возвратились к себе в Тампль и начали покорно ожидать, когда их придут арестовывать.

И еще одна очень важная деталь, которая, скорее, не проясняет, а лишь усугубляет общую атмосферу таинственности вокруг всех описываемых событий.

Так, накануне своего ареста, 12 октября, Жак де Моле присутствовал на погребении жены брата короля Шарля де Валуа Екатерины и имел честь держать шнурок балдахина. Магистра предупредили. Предупредили явно и тайно. Папа сам поведал ему о тех обвинениях, которые возводили на орден слуги короля, а сенешали и бальи начали уже проводить опись имущества. В этой ситуации надо было предпринимать какие-то контрмеры — призывать к оружию братьев, объявлять осадное положение и в боевом порядке покидать Париж и Францию. Нечто подобное и совершили, например, храмовники Испании, когда очередь дошла и до них. Так, несмотря на арест Магистра Арагона и захват крепости Пенискола, король Хайме II не смог добиться полного успеха. Крупные и стратегически важные замки Испании по-прежнему были в руках тамплиеров, которые быстро укрепили свои позиции, намереваясь оказать вооруженное сопротивление. Миравет, Монсон, Аско, Кантавьеха, Вильель, Кастельоте и Чаламера не сдавались. Эти крепости были неприступными для мавров и для короля. Военные действия завершились лишь два года спустя, когда храмовники сами неожиданно выразили желание сдаться на милость папы.

Напомним, что военная мощь ордена намного превосходила и по численности и по мастерству пятитысячное войско Филиппа Красивого, которое проигрывало одну битву за другой в сражениях с англичанами.

Но вместо этого Магистр принял приглашение короля, сделав вид, что ничего не происходит. В этом поведении чувствуется сознательная готовность принести себя в жертву.

Чтобы хоть в какой-то мере разобраться в причинах столь странного поведения доблестных рыцарей Храма, обратимся к списку арестованных. Но прежде напомним, что к 1307 году орден серьезно изменился в сравнении с первыми славными годами своего существования. Два цвета боролись между собой: белый и коричневый. Причем коричневый все больше и больше начинал доминировать в ордене. Напомним, что коричневое одеяние носили в братстве не рыцари, не воины, а люди низкого происхождения — в основном крестьяне. Так вот. Признание в некоторых, а то и во всех преступлениях, перечисленных в королевском указе от 14 сентября 1307 года, было получено от 134 из 138 тамплиеров, допрошенных в Париже. Стойко сопротивлялись пыткам и всевозможным издевательствам лишь четверо. Но о них мы поведем особый разговор, дабы не сгладить впечатления о высоком и непобедимом духе этих людей, которых просто забыли предупредить заранее, что надо сдаваться и начинать признаваться во всех грехах. Эти четверо безнадежно и бессмысленно отстаивали честь ордена и свое человеческое достоинство. Но в этом бессмысленном упорстве четырех рыцарей давала знать о себе та неистребимая сила, присущая рыцарям Храма еще в былые годы, которая и должна была в конечном счете направить челн после мучительного акта самоочищения и самосожжения к светлым, как казалось тамплиерам, и грандиозным по своему замыслу целям.

Вот коллективный портрет тех, кто торопливо произносил свои признания и проклинал под страхом пыток тот час, когда они вступили в орден. Вот она, коричневая грязь, комья земли, от которых надо было очистить белую тунику с красным крестом — символом мученичества.

Признания были получены как у руководителей ордена — Жака де Моле, Великого Магистра, и Гуго де Пейро, генерального досмотрщика, — так и у самых скромных его членов, например у Рауля де Грандевиля, хранителя плугов в приорстве тамплиеров в Мон-Суассоне. В 73 случаях по показаниям свидетелей на парижском и других заседаниях суда можно довольно точно определить социальный статус подсудимых: 15 из них были рыцарями, 17 — священниками (или капелланами) и 41 — служителями (или «сержантами»). Из других протоколов следует, что почти наверняка еще 28 обвиняемых были служителями, хотя и остальные 38 — известны только их имена — вряд ли обладали высоким социальным статусом. Средняя продолжительность их пребывания в ордене составляла 14 лет, а средний возраст вступления в орден был около 29 лет. В подобных обстоятельствах можно было бы вообще забыть о четверке стойких рыцарей, ни в чем не желавших признаваться, — столь впечатляющим был перечень полученных признаний и столь далеко идущие последствия он имел, безусловно подтверждая «серьезные подозрения» обвинителей даже в тех случаях, когда подозрениям этим явно не хватало объективной определенности.

Большая часть тамплиеров, состоящая в основном из так называемой коричневой братии, старалась изобразить себя невинными жертвами жестокой системы, справиться с которой им было не под силу. Признаваясь, что с ними совершали развратные действия, подсудимые утверждали, что участвовали в этих действиях против своей воли.

105 человек признались в том, что отречение от Иисуса Христа было в той или иной форме им навязано, но многие взяли на вооружение расхожую формулу: они поступали так «ore et non corde», то есть только на словах, ибо в сердце своем веру в Господа сохранили.

123 человека признались, что плевали на Распятие или на землю возле него или на различные изображения распятого Христа по приказу тех, кто принимал их в орден, однако некоторые утверждали, что плюнули в сторону или же просто притворились, что плюнули.

В 103 случаях подсудимые утверждали, что их целовали в неприличные места, обычно пониже спины и в пупок. Есть и некоторые вариации: один тамплиер, например, получив приказание поцеловать приора в пупок, решил этого не делать, потому что «живот у него был весь в струпьях от чесотки», и всего лишь коснулся живота носом.

В 102 протоколах имеются прямые и косвенные указания на то, что гомосексуальные связи между членами ордена поощрялись, хотя некоторые свидетели всего лишь «слышали от других» о том, что у братьев общие постели. Лишь трое тамплиеров признались, что на самом деле имели гомосексуальные связи с другими братьями, и один из них, Гийом де Жиако, служитель в доме Великого Магистра, показал, что, будучи на Кипре, имел сексуальные сношения с де Моле по три раза за ночь.

Что же касается идолопоклонства, то парижские слушания мало это прояснили. Всего 9 человек понимали, о чем идет речь; все они видели какую-то голову — от одного до двенадцати раз, — которой поклонялись тамплиеры во время своих собраний в таких далеких друг от друга городах, как, например, Париж и Лимасол. Голова выглядела по-разному: то с бородой, то ярко раскрашенная, то из дерева, то из серебра, то позолоченная, а то вдруг с четырьмя ногами — двумя спереди и двумя сзади. Наиболее четкое описание дал разговорчивый служитель ордена Рауль де Жизи. Он видел эту голову семь раз на различных собраниях братства, где иногда председательствовал Гуго де Пейро. Когда голова показывалась, все присутствующие падали ниц, поклоняясь ей. Выглядела голова жутко и была похожа на демона: стоило Раулю ее увидеть, как его охватывал страх и он едва мог сдерживать дрожь. Однако же, по словам рассказчика, в душе он никогда ей не поклонялся.

С некоторыми вариациями та же тема повторялась и на слушаниях в провинциях. В Каоре, например, большая часть свидетелей согласилась с показаниями того, кого допрашивали первым, — горожанина Пьера Донадери, сына местного буржуа. Его принимали в орден лет 30 назад. Во время обряда посвящения, происходившего в часовне, он, отойдя в сторону, снял с себя мирскую одежду и надел платье тамплиера, после чего, вернувшись к приору, обнаружил, что тот стоит «на четвереньках, подобно зверю», а он, Пьер Донадери, должен поцеловать его пониже спины и в пупок, а потом плюнуть на крест и многократно отречься от Бога.

Прошло не очень много времени, и подобные же признания стали делать рыцари, высшие иерархи ордена. Уже белая братия принялась чернить себя и поливать грязью белый хитон, словно совершая обряд самобичевания.

А 24 октября было сделано признание и самим Жаком де Моле. Он сообщил инквизитору Гийому де Пари, что был принят в орден сорок два года назад в Боне, в диоцезе Отён, Умбертом де Пейро, Магистром Англии, и Амори де ла Рошем, Магистром Франции. И признался далее, что после того, как он дал множество клятв относительно соблюдения обычаев и законов ордена, его плечи окутали плащом тамплиера, и приор Умбер де Пейро приказал принести бронзовый крест, на котором было изображено Распятие, и велел ему (Моле) отречься от Иисуса Христа, чье изображение держал перед ним. Он нехотя подчинился; потом ему велели плюнуть на Распятие, но он плюнул на пол. Когда его спросили в суде, сколько раз он плевал на Распятие, он поклялся, что плюнул только один раз и помнит это очень хорошо.

Зачем нужно было старому Магистру (в это время ему уже было за шестьдесят) чернить себя и делать подобные признания? Если он действительно раскаялся, то почему нельзя было произнести подобные признания сразу после ареста, почему понадобилось 10 дней передышки?

Впрочем, некоторые историки склонны объяснять неожиданное признание Магистра тем, что де Моле был совершенно сбит с толку, насмерть перепуган и, казалось, абсолютно утратил почву под ногами, ни разу не проявив себя в тот ответственный момент как сколько-нибудь решительный руководитель. Причину подобного состояния историки видят в том давлении, которое оказывали на Магистра королевские чиновники.

Во-первых, никто из историков, стремящихся представить портрет разбитого и замученного старика, сам и в глаза не видел де Моле. О человеке нельзя судить лишь по репликам, записанным на допросе инквизиции, где нет и не может быть никакой объективности.

Во-вторых, историки сами оказываются под влиянием собственного метода, основанного лишь на сборе фактов, не учитывая того, что описываемая эпоха была полна тайн и мистицизма.

Человек, стоящий во главе самого могущественного ордена, вряд ли мог напоминать обыкновенного испуганного старика. Магистр был воином, и напугать его мало что могло после тех крестовых походов, в которых он принял самое активное участие. Скорее всего, безразличие де Моле, его готовность произнести любое признание были продиктованы тем, что Магистр на этом этапе своей славной жизни осознал, что он успел-таки сделать нечто очень важное, нечто такое, с чем не может сравниться ни позор, ни физические муки, ни смерть. Что же касается «коричневых», то они спасали свою жизнь как могли и поэтому отвечали с готовностью на все вопросы инквизиции, прибавляя и от себя немало.

Накануне ареста произошло еще одно очень важное событие, и событие это не поддается никакому разумному объяснению с точки зрения современной исторической науки.

Вот как пишет об этом событии историк-реалист, для которого просто не существует никакой мистики: «Основная масса арестов планировалась как одновременный и внезапный налет на утренней заре 13 октября, в пятницу. Эта операция, успешно позаимствовав многое из опыта прошлых лет, когда проводились конфискации имущества евреев и ломбардцев, прошла весьма удачно, была повсеместно четко скоординирована и подготовлена в обстановке строгой секретности. Нескольким тамплиерам удалось скрыться — согласно официальным источникам, их было человек двенадцать, но, по всей видимости, их было примерно в два раза больше, — однако из них лишь один, Жерар де Вильи, приор Франции, был действительно крупной фигурой; к тому же для некоторых, например для рыцаря Пьера де Букля, это была лишь временная отсрочка. Два других, Жан де Шали и Пьер де Моди, бежавшие вместе, были позднее опознаны, хотя и надели жалкие лохмотья». (Малькольм Барбер. «Процесс тамплиеров»).

Как мы видим, реалист не придает этому событию никакого особого значения. Это всего лишь незначительный эпизод. Основная масса тамплиеров была захвачена врасплох и оказалась деморализована. Однако далеко не всех беглецов удалось поймать. Большая часть из них растворилась в воздухе, и при этом, как утверждают историки-мистики, беглецам, как и в случае осады крепости Монсегюр, удалось кое-что прихватить с собой.

По мнению историков, которые пытаются смотреть на описываемые события с эзотерической точки зрения, несмотря на строжайшую секретность, тамплиеры все-таки были предупреждены о готовящихся арестах. Они заранее решили избавиться от священных для ордена книг, пергаментов и реликвий, и вечером 12 октября, то есть ровно за день до ареста, три повозки, груженные сеном, в сопровождении сорока рыцарей покинули пределы Парижа.

Магистр, чтобы не привлекать к этому кортежу внимание, в этот же вечер принял участие в похоронах жены брата короля. Король думал, что он усыпил бдительность старика де Моле, а де Моле сделал все, чтобы король из подозрительности, которая вполне могла возникнуть в случае отказа прийти на похороны, не закрыл ворота Парижа раньше дня повальных арестов. И три телеги с секретным грузом спокойно смогли выехать из-под самого носа обманутого Филиппа Красивого (Патрик Ривьер. «Тамплиеры и их тайны»).

Этот исход упоминает даже Нострадамус в одном из своих пророчеств. Действительно, 13 октября 1307 года почти все храмовники на территории Франции были схвачены, а имущество конфисковано. Но хотя Филиппу Красивому и удалось, как ему казалось, достигнуть эффекта внезапности, его истинный интерес, его подлинная цель — несметные сокровища ордена неожиданно исчезли.

Птичка в последний момент выпорхнула из гнезда. Сокровищам тамплиеров суждено было стать неразгаданной тайной, мифом. Те далеко не простые три повозки с сеном, на которые никто не обратил внимания, по слухам, благополучно достигли побережья у города Ла-Рошель, где стоял на якоре небольшой флот, принадлежащий опальному ордену. Груз разместили на восемнадцати галерах, о которых с этого момента уже никто ничего не слышал. Скорее всего, корабли беспрепятственно покинули бухту, потому что ни в одном отчете не было зафиксировано, что хотя бы один из них попался на глаза королевским чиновникам. Флотилия растворилась в утреннем тумане, словно призрак.

Что увозили с собой эти корабли? Опять, как и в Монсегюре, древние книги, пергаменты и что-то еще, относящееся к священным реликвиям. Золото и серебро в расчет не шли, хотя и их тоже хватало в трюмах. Корабли исчезали из виду, превращаясь в маленькие, еле различимые точки на горизонте. А оставшиеся на берегу братья должны были принять мучительную смерть, как некогда приняли ее катары.

Если король и Церковь хотели представить храмовников, этих хранителей заветной реликвии, еретиками, то здесь уже ничего нельзя было изменить. Слишком велико было значение того, что увозили сейчас тамплиеры в открытое море навстречу стихиям, которые словно ждали этого дара и покорно сами усмирялись перед малой флотилией утлых суденышек. То, чем владели храмовники, не вписывалось ни в одну из земных религий. Возможно, поэтому инквизиторы ничего не могли понять в обрядах рыцарей Храма. Судьи увидели лишь то, что могли увидеть, — грех содомии, столь распространенный почти во всех монастырях средневековья, а коричневая братия с радостью поддерживала любое обвинение, заботясь лишь о сохранении своей жизни. Орден должен был сбросить с себя всех этих мелких людишек, как сбрасывают балласт, который не позволяет оторваться от земли и все тянет и тянет вниз.

Взять хотя бы поцелуй in posteriori parte spine dorsi (в место пониже спины). Некоторые эзотеристы считают, что тамплиеры исповедовали индийские доктрины. Поцелуй в указанное место должен был пробудить змея мудрости Кундалини, космическую силу, которая находится в основании позвоночного столба, а после пробуждения достигает шишковидной железы, и с ее помощью во лбу должен открыться третий глаз, способный видеть во времени и пространстве.

…А корабли все плыли и плыли, все отдалялись и отдалялись от мира людей. Море и небо держали эти суденышки в своих ладонях, будто догадываясь, что то, что везли сейчас в одном из трюмов тамплиеры, не могло долго принадлежать людям с их королями, папами, бальи, сенешалями, крепостями и тюрьмами, а главное, с их представлениями о Боге как о чем-то таком далеком от людей и столь не похожем, как представлялось людям, ни на одну из частей своих, рассыпанных по миру в виде различных религий.

То, что везли сейчас тамплиеры и что получили они по наследству от других посвященных, не могло принадлежать Филиппу Красивому. Не готов был властитель Франции даже к тому, чтобы взглянуть на священную реликвию, не говоря уже о том, чтобы владеть ею. Тамплиеры берегли ее для другого короля, который должен был появиться в будущем.

Процесс

Гийом де Ногаре прекрасно разбирался во всех юридических тонкостях, которые нужно было учитывать для успешного проведения как суда светского, так и заседания инквизиции. Он прекрасно знал, что вся процедура должна быть разбита на три части: 1) как надо начать такой процесс; 2) как надо его вести; 3) как надо его закончить и произнести приговор.

Филипп Красивый в этом вопросе всецело полагался на своего легата и рассчитывал, что в ближайшее время дело будет закрыто, а собственность тамплиеров, коль так и не удалось найти сокровища, перейдет в королевскую казну.

Первый вопрос о том, как и с чего начинать, был для Ногаре уже решенным. Как указано в «Extravagantia de accusatione, denuntiatione et inquisitionе», процесс по делам веры может начаться по троякому основанию.

1) Если кто-либо предъявит перед судьей кому-либо обвинение в ереси или в покровительстве еретикам. При этом такой обвинитель обязан быть готовым к представлению доказательств. Если он таких доказательств не сможет представить, то он может претерпеть наказание за ложные сведения.

2) Если обвинение предъявляется денунциатом (доносителем), который не ручается за достоверность своих показаний и не берется их доказывать. Он утверждает лишь, что доносит на еретика, движимый рвением к вере или желанием избегнуть отлучения за сокрытие ереси или наказания, которым грозит светский судья.

3) Если до слуха инквизиторов дошла молва, что в таком-то и таком-то городе имеются еретики, занимающиеся тем-то и тем-то. Это — обвинение путем инквизиции. В этом случае инквизитор начинает действовать не по указанию какого-либо обвинителя, а по своему собственному почину.

Ногаре прекрасно понимал, что по крайней мере по двум причинам процесс против тамплиеров имеет все юридические основания. Во-первых, у королевского легата было обвинение денунциата Эскена де Флойрана. Во-вторых, главный инквизитор Гийом де Пари был в то же время капелланом короля и поэтому на него вполне можно было рассчитывать как на человека, который от лица инквизиции способен выдвинуть обвинение против всего ордена.

Законность в этом смысле была полностью соблюдена. Правда, оставалось лишь одно весьма трудное препятствие. Дело в том, что тамплиеры напрямую подчинялись папе Клименту V. Без его согласия как высшего духовного лица во всем христианском мире сам процесс мог потерять всю свою законность.

Насчет папы ходили разные толки. До того как он получил этот титул, он носил имя Бертран де Го и был незаметным архиепископом в Бордо.

Виллани с наивностью летописца рассказывает о тайной встрече в лесу, которая произошла между Филиппом Красивым и будущим папой римским Климентом V недалеко от Сен-Жан-д'Анжелини: «Вместе они присутствовали на мессе, а затем тайно удалились. Первым начал король: «Послушайте, архиепископ, в моей власти возвести вас на папский престол, если, конечно, я пожелаю этого. Давайте договоримся: если вы обещаете мне исполнить шесть необходимых услуг, о которых я буду иметь честь просить вас, то я, со своей стороны, заверяю вас в полном успехе предстоящих выборов, что должно еще раз продемонстрировать мое могущество».

После чего король показал прелату соответствующие письма нескольких архиепископов, где подтверждалась возможность выборов его в папы. Гасконец, обуреваемый страстями, воочию убедился, в какой мере он зависит от короля в своей борьбе за папский престол, в радости упал властителю Франции в ноги и произнес: «Монсиньор, с этого момента я вижу, что вы милосердны и великодушны. Вы хотите совершить по отношению ко мне необычайное добро в ответ на то зло, которое я позволили себе по отношению к вам (до этого разговора Бертран де Го находился в открытой оппозиции к королю). Вы должны повелевать, а мне остается лишь повиноваться, и так будет вовеки». Филипп милостиво поднял гасконца с колен, поцеловал его в губы и сказал: «Шесть услуг, о которых шла речь, будут следующими. Первое: вы вновь должны примирить меня с Церковью и добиться прощения за те прегрешения, которые я совершил, арестовав папу Бонифация VIII. Второе: вы снимете отлучение от Церкви с меня и с моих приближенных. Третье: вы передадите мне право в течение пяти лет собирать церковную десятину по всей стране, и эти деньги пойдут на войну с Фландрией. Четвертое: вы постараетесь стереть из памяти людей все деяния ненавистного мне Бонифация VIII. Пятое: вы сделаете своими кардиналами мессира Жакобо и мессира Пьеро дела Колонна, с помощью которых вы сможете подчинить себе всех остальных кардиналов и сделать из них моих лучших друзей. О шестой же милости я не собираюсь сейчас распространяться в силу ее необычности и секретности. Но уверяю вас, час близок, и мы обязательно поговорим и об этом».

Архиепископ обещал королю исполнить все в точности и совершил клятву Corpus Domini. В доказательство своей преданности гасконец в качестве заложников передал королю и двух своих племянников. Король со своей стороны также дал клятву и пообещал, что он сделает так, чтобы архиепископа обязательно выбрали в папы».

Впоследствии папа изъявил желание короноваться 14 ноября 1305 года, то есть ровно за два года без одного дня до даты повальных арестов рыцарей Храма. Выполнению шестой тайной услуги был отведен относительно небольшой срок.

Эта коронация, как пишет хронист, была отмечена страшными предзнаменованиями. Климент был провозглашен новым папой в церкви Сен-Жюст в Лионе кардиналом Наполеоном Орсини. После окончания церемонии торжественная процессия вышла из собора и двинулась по узким улочкам, забитым народом. Папа ехал на белом коне, которого вели за поводья с одной стороны брат короля Шарль Валуа, с другой — Жан, герцог Бретонский. Непосредственно за папой ехал сам Филипп Красивый. Неожиданно под тяжестью множества зевак отвалился кусок старой городской стены и упал прямо на тех, кто возглавлял процессию. Жан Бретонский был смертельно ранен, Шарль Валуа серьезно пострадал, а папу сбросило с лошади, и тиара оказалась втоптанной в грязь.

Восемь дней спустя на банкете, устроенном папой, приглашенные кардиналы и гости о чем-то серьезно поругались, завязалась драка, в которой один из братьев Климента V был убит.

Учитывая эти обстоятельства, Ногаре почти был уверен, что папа не выступит с явным протестом против воли того, кто возвел его на престол.

Однако следовало как можно быстрей добиться массовых признаний тамплиеров.

Для этого арестованных держали отдельно друг от друга, чтобы они не имели возможности общаться и договариваться относительно показаний. Почти всех храмовников посадили на хлеб и воду, многих лишали постели и сна, иногда подсылали к ним шпионов, которые должны были еще до начала допросов расположить заключенных к тому, чтобы они добровольно во всем признались.

По годами отработанной схеме велась психологическая обработка тех, кто еще совсем недавно считал себя просто недосягаемым для закона. Ногаре отлично знал, как подготавливать повальные признания. Еще в детстве ему рассказывали об этом бабка и мать, чьи мужья были заживо сожжены на кострах инквизиции.

Позаботился королевский легат и о том, чтобы в состав судей вошли люди, хорошо знающие каноническое и гражданское право, а также владеющие искусством богословской аргументации. Это были все те же сокурсники Ногаре, с которыми он вместе делил тяготы и невзгоды студенческой жизни в далеком от Парижа Монпелье. Каждый с охотой согласился не предложение друга, которому столь благоволила фортуна и который без меры был обласкан королевскими милостями.

Умение вести допрос было главным достоинством инквизитора, и некоторые опытные судьи составили руководства для начинающих, в которых содержались длинные ряды вопросов, предназначенных для еретиков. Здесь можно было видеть, как развивалось и совершенствовалось особого рода тонкое искусство, состоящее в умении расставлять сети обвиняемым, ставить их в тупик и заставлять противоречить самому себе. Инквизиторы, сплошь однокашники Ногаре, вовсю прибегали к диалектике, полной софизмов, подобно тому как они это делали, будучи студентами в Монпелье, на схоластических диспутах.

И в то же время друзья Ногаре жаловались на двоедушие своих жертв, тамплиеров, обвиняя их в лукавстве и вовсю порицая иногда удачные усилия рыцарей, направленные на то, чтобы не обвинить самих себя. Схоластика и знания диалектики, которые были хороши для инквизиторов, воспринимались не иначе как дьявольский промысел, если к этим же приемам пытались прибегнуть заключенные рыцари.

Законники под предводительством Ногаре выступили против славного рыцарского ордена, который хотя и оброс «коричневой грязью», но все-таки сохранил еще остатки боевого духа. Получалось, что смелость, мужество и доблесть должны были погибнуть в умело расставленных юридических ловушках плешивых, с брюшком и с хитрыми злыми глазками людишек, которых выкопал из грязи сам наскоро слепленный королевской рукой Голем-Ногаре.

Такого вызова и такой войны рыцари никак не ожидали и действительно поначалу были просто обескуражены. Магистр же вместе с другими высшими иерархами ордена пребывал первое время в состоянии оцепенения. Но это объяснялось тем, что де Моле ждал известий о благополучном исходе от тех, кто плыл сейчас на галерах в открытое море, унося с собой одну из величайших тайн мира. Это было гораздо важнее, чем суетный процесс, затеянный королем, чье проявление алчности де Моле прекрасно видел, когда оставил Филиппа Красивого наедине с сундуками, полными золота и серебра.

Обвиненный в ереси имел мало шансов доказать свою невиновность. Допрос вел сам инквизитор с помощниками, а краткое изложение процесса записывалось судебным клерком. Главной целью было любым способом доказать вину. Обвиняемому не разрешалось иметь адвоката, даже если бы он смог его найти, да и свидетели давали показания в его пользу неохотно, опасаясь обвинения в соучастии. Те, кто давал показания против обвиняемого, могли оставаться анонимными на том основании, что иначе их могли запугать, так что зачастую обвиняемый в лучшем случае мог лишь прочитать краткое изложение их показаний.

В отличие от светской процедуры церковный инквизиторский суд мог использовать показания любых свидетелей, в том числе лжесвидетелей, преступников и отлученных от Церкви. Обвиняемому же разрешалось лишь назвать имена своих врагов и надеяться, что некоторые из них совпадут с именами свидетелей.

Но главной целью инквизиторов было получение признания из уст самого обвиняемого, ибо, если вина его не была им самим подтверждена, еретик мог быть примирен с Церковью. Если обвиняемый не соглашался признать свою вину, к нему могло быть применено принуждение — сперва тюремное заключение при последовательно ухудшающихся условиях содержания, а вскоре и пытка, сперва ограниченная, то есть такая, при которой нельзя было проливать кровь и наносить непреходящие увечья, а затем палачам разрешались любые изуверства. Времени даже для самой страшной пытки с увечьями отводилось не более часа, однако было немало случаев, когда этот регламент безжалостно нарушался и мучения продлевались до трех и более часов. Например, одного из тамплиеров палачи мучили с 8 до 11, изуродовали ему руку, в результате чего несчастный от перенесенных страданий пытался задушить себя, но ему не дали. Видимо, инквизиторы не были удовлетворены результатами своего допроса и собирались через какое-то время повторить все вновь.

Как только вина считалась установленной, публично выносился приговор в форме «общей проповеди». Еретики, которые «искренне раскаялись», могли быть примирены с Церковью и получали более легкое наказание — от денежного штрафа в случае незначительной вины до длительного тюремного заключения, когда осужденного заковывали в кандалы и сажали на хлеб и воду.

Порой обвиняемый обязан был носить на одежде особую нашивку — свидетельство своего бесчестия, из-за чего над ним нередко издевалась толпа. В некоторых случаях полагалось совершить паломничество.

Те, кто не отрекался от своей ереси, или отказывался от собственных первоначальных признаний, или же вообще не желал признать себя виновным, передавались светскому суду, чтобы он вынес им соответствующий приговор. Обычно их приговаривали к смерти на костре. Инквизиция отстранялась формально от пролития крови. В этом смысле она повторяла суд фарисейского синедриона, который приговорил Христа к смерти, а затем обратился к прокуратору Иудеи Понтию Пилату, с тем чтобы он назначил казнь через распятие. Грязную работу в этой тактике должен был выполнить кто-то другой, а не церковный суд и святая инквизиция, которая во многом копировала действия фарисеев, распявших Спасителя.

Имущество казненных еретиков конфисковывали в пользу короля, а их наследники не имели права занимать общественные должности по крайней мере в течение двух поколений. Остается лишь догадываться, на какие ухищрения должен был пойти Гийом де Ногаре, чтобы скрыть свое еретическое прошлое и подняться столь высоко по иерархической лестнице французского королевства.

Основным местом, где совершались признания и самонаговоры, была камера пыток. Вот она, преисподняя, место боли и страданий, высокого мужества и низкой подлости. Великому Данте и не надо было ничего выдумывать. Достаточно было лишь раз спуститься в подвалы инквизиции, и все круги ада предстали бы перед ним во всем своем грозном и ужасающем величии.

Дантов ад поражает читателя своим зловещим полумраком. Такое же ощущение возникало у каждого, кто попадал в камеру пыток. Всего лишь две свечи освещали огромное мрачное пространство, где в слабом мерцании с трудом вырисовывались контуры приспособлений для пыток, предназначенных для того, чтобы рвать на части человеческую плоть, жарить на огне пятки, с хрустом выворачивать суставы.

Все души в Дантовом аду предстают перед нами абсолютно голыми, и это обстоятельство словно тоже позаимствовано из камеры пыток. Чтобы лишить человека чувства собственного достоинства, перед тем как его начинали пытать, инквизиторы приказывали раздеть свою жертву. Причем раздевали всех без исключения: мужчин, дряхлых стариков, женщин, девственниц, для которых насильственная нагота уже была настоящей мукой.

Но какие орудия пыток обычно находились в этом аду? Начнем с дыбы. Она была первым орудием, которое стали использовать инквизиторы, как только папа Иннокентий III разрешил кромсать и выворачивать наизнанку плоть еретиков. Жертву предварительно раздевали до пояса, лодыжки осужденного заковывали в железо, руки связывали за спиной. Крепкая веревка одним концом привязывалась к запястьям, а другой конец перебрасывался через ворот, закрепленный у самого потолка. Затем палач начинал тянуть свободный конец на себя до тех пор, пока жертва не поднималась над полом на высоту 6 футов. На ноги заключенному приковывались кандалы весом до 100 фунтов. В этой позиции жертве начинали задавать вопросы и предлагали во всем сознаться.

Отказ означал несколько ударов плетью по обнаженной спине. После чего инквизитор вновь предлагал сознаться в ереси. Вновь отказ и вновь сигнал палачу, которому жертва отныне отдавалась в полную власть. Палач тянул на себя веревку, поднимая жертву все выше и выше к потолку. Затем он слегка ослаблял натяжение, и жертва опускалась на несколько футов вниз, и вдруг палач на короткое время отпускал свой конец, и тогда осужденный стремглав летел вниз на каменный пол.

Мучитель успевал в последний момент резко прервать свободное падение, и пола касались лишь тяжелые кандалы. Тело сильно встряхивало, вылетали плечевые суставы, трещали суставы ног, сдавала нервная система, и, как правило, наступал болевой шок. Через короткий промежуток времени пытка повторялась вновь — до тех пор, пока несчастный не признавался во всех грехах или пока не терял сознание.

Пытка дыбой предполагала использование нескольких уровней. Эти уровни чаще всего зависели от степени виновности осужденного и от воли самого судьи. Переход от одного уровня к другому превращался в своеобразный ритуал. Так, все начиналось со слов инквизитора: «Допросим подсудимого при помощи пытки». Эти слова служили сигналом, и палач тут же привязывал жертву к длинному и крепкому канату.

Если судья не добивался нужного признания, то он произносил: «Пусть претерпит муку», что означало лишь поднятие заключенного на небольшую высоту. Не получив признаний и в этой позиции, инквизитор произносил: «Пусть претерпит большую муку», и заключенного поднимали чуть выше, выворачивая ему при этом ключицу, а потом наносили два удара плетью. Слова же: «Пусть претерпит страшную муку» и «очень страшную муку» означали помимо плетей и тяжелые кандалы на ногах.

Все остальные меры применялись к продолжавшим упорствовать еретикам.

Другой излюбленной пыткой инквизиции была «кобыла», или деревянная лошадь. На этом приспособлении, состоящем из деревянного каркаса с днищем, куда клали жертву, и расположенном на крепких ножках или постаменте, имитировали известную в средневековье казнь, когда осужденного за руки и за ноги разрывали на части четыре запряженных лошади. Руки и ноги за лодыжки и запястья привязывали веревками к двум цилиндрам, располагавшимся по противоположным сторонам каркаса. Цилиндры можно было вращать с помощью рычагов.

В этой позиции инквизитор предлагал подсудимому облегчить свою душу чистосердечным признанием. Если ответ был отрицательный, то давался сигнал двум палачам, и они с помощью рычагов начинали вращать цилиндры, растягивая жертву. Иногда для особо упорных пытка осложнялась тем, что руки и ноги жертвы перевязывались острой проволокой, которая закручивалась палачами с помощью палки. Помимо чудовищной растяжки, в результате которой кости выходили из суставов, боль осужденному причиняли и эти проволоки, которые впивались в тело настолько, что резали руки и ноги до кости.

Если подсудимый упорствовал и не произносил желанного признания, то пытка могла продолжаться до тех пор, пока жертва не теряла сознания. Тогда появлялся костоправ. Он вправлял изуродованные суставы, обрабатывал кровоточащие раны, и после этого жертву уносили в донжон, где изуродованное тело бросали на каменный пол, покрытый соломой, и где было полно крыс. После нескольких недель, проведенных на хлебе и воде, стоило ранам хоть немного затянуться, упорствующего еретика вновь отправляли в подвал, и так могло продолжаться годами, пока человек либо не сходил с ума, либо не умирал, либо не произносил нужного признания.

Часто пытка «кобылой» осложнялась пыткой водой. Так, когда измученный заключенный, лежа на дне деревянного каркаса, который после нескольких часов страданий начинал напоминать ему гроб, пытался с трудом перевести дыхание, то именно в этот критический момент лицо несчастного покрывали влажной шелковой тряпкой и в раскрытый рот, предварительно зажав ноздри специальными прищепками, начинали медленно лить воду. У жертвы создавалось полное ощущение, что он тонет. Заключенный пытался вырваться, начинал дергаться и тем самым причинял себе еще большие страдания, теребя старые раны и беспокоя вывихнутые суставы. Удушение приводило к тому, что от напряжения у заключенного начинали лопаться сосуды.

Если с помощью этой пытки также не удавалось достичь нужного результата, то для особо упорных предназначались орудия, знакомство с которыми делало заключенного калекой.

Таков был знаменитый «испанский сапог». Это приспособление представляло собой железный каркас, сделанный действительно в форме сапога. Заключенный помещал по указанию инквизитора обнаженную ногу, от пятки до колена, между двумя распахнутыми половинками. Половинки захлопывались и закрывались на замок, а затем через отверстия с помощью молотка палач с силой вбивал клинья, сделанные из железа и дерева (все зависело от меры вины и упорства заключенного). При каждом сильном ударе клинья не только разрезали кожу, но и дробили кость. Пытка продолжалась до первого признания. «Испанский сапог» делал человека калекой на всю жизнь.

К не менее эффективным орудиям следует отнести и приспособление «дочь мусорщика». Оно состояло из крепких железных обручей, разделенных на две части и соединяющихся между собой при помощи особого запора. Вся конструкция имела очень маленький объем, равный трети нормального человеческого роста. Перед началом пытки заключенного заставляли встать на четвереньки и приказывали до предела сжаться. Затем палач продевал часть обручей через ноги и изо всех сил, упираясь коленями в плечи жертвы, буквально заталкивал человека, словно утрамбовывая мусор, в обручи до тех пор, пока обе части не могли соединиться. Специальный запор тут же закрывался. В таком футляре, где и карлику было бы тесно, тело начинало испытывать самую настоящую агонию.

С помощью «дочери мусорщика» признания выколачивались даже у самых стойких еретиков, и не дольше, чем за сорок минут. Кровь от такого противоестественного сжатия начинала хлестать из ноздрей, рта, из заднего прохода, из-под ногтей пальцев рук и ног. В считанные минуты человек начинал сочиться, как рассохшаяся бочка, и все пять литров отпущенной ему природой крови могли вытечь, как виноградный сок под хорошим гнетом.

И из этой мясорубки с честью смогли выйти лишь четыре рыцаря. Вот их имена: Жан де Шатовийяр, Анри д'Эрсиньи, Жан де Пари и Ламбер де Туази. Известно, что их допрашивали 9 и 15 ноября, причем допрашивали с пристрастием. Но ни один из рыцарей так и не произнес признания. Именно эта четверка и показала своим мучителям, что такое настоящий рыцарь Храма. Эти люди смогли одержать первую победу над сворой королевских законников. Их мужество внесло смятение в ряды инквизиторов.

В составе суда находился старый знакомый Гийома де Ногаре Бернар Ги. После первого допроса, который состоялся 9 ноября, Бернар пришел к Ногаре, молча сел в кресло и долго смотрел в одну точку, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.

Ногаре ни разу еще не видел своего друга в таком состоянии. Часы, проведенные в подвале, подействовали на члена инквизиторского суда крайне удручающе. Это Бернару Ги принадлежали слова, что если внешние доказательства вины недостаточно ясны, то душа инквизитора должна страшно мучиться. Наверное, Бернар и испытывал сейчас подобную душевную муку.

Он жесточайшим образом наказал сегодня человека, заставив его терпеть боль, которую мог вынести только святой, а в результате подозреваемый так и не был уличен в ереси, несмотря на все старания инквизиции. Получалось, что преступник не тамплиер, а сам инквизитор, раз Господь столь явно дал понять сегодня, что этот несчастный вполне может быть причислен к лику святых, раз смог выдержать все пытки и пройти вслед за великомучениками их тернистыми тропами. В этой ситуации инквизитор сам становился еретиком и, следовательно, бросал вызов Богу. Бернар страдал от осознания собственного бессилия и охвативших его душу сомнений.

— Знаешь, Гийом, — казал он, не глядя на де Ногаре, — он вел себя как святой. В конце допроса, когда мы превысили положенный по уставу час пыток и, чтобы добиться признаний, решили немного поджарить еретику пятки, то он так посмотрел на меня… Помню, заковали его в колодки, смазали подошвы жиром и подожгли. Я видел, Гийом, понимаешь, сам видел, как кожа покрылась волдырями и начала лопаться, а он даже не потерял сознания, он не издал ни единого звука, ни единого вопля, хотя перед этим целый час провисел на дыбе. Он просто смотрел, смотрел нам всем в глаза. И мне стало страшно, Гийом, понимаешь, страшно. Страшно и стыдно.

— Ты ведешь себя как баба. Это еретик, а не святой! Просто он оказался более стойким, чем другие, и больше ничего. Когда его подправят немного костоправы и лекари, мы вновь примемся за дело. На «кобыле» он вряд ли будет долго упорствовать. А мало покажется, так я его сам запихну в «дочь мусорщика», да в придачу примерю на него «испанский сапог».

— Нет, Гийом, боюсь, что он способен выдержать и такое. Я начинаю думать, не ошиблись ли мы с самого начала. Ведь в руки инквизиции попали не мелкие сошки, а храмовники. У нас до этого не было подобных дел. Не спорю, вся эта мелкая сволочь признается и припадает к нашей груди с готовностью раскаявшихся деревенских девок, которые отдались какому-то увальню из простого любопытства и затем прибежали исповедаться. Согласен даже и с тем, что признание самого Магистра обнадеживает в правильности принятого решения. Но ведь Господь готов был пощадить город, даже если бы там нашелся хотя бы один праведник. Может быть, мы столкнулись именно с таким случаем. Может быть, сегодня я пытал праведника, который один способен оправдать весь орден, несмотря даже на слабость Магистра?

— Хочу напомнить тебе, — спокойно заметил Ногаре, — об одиннадцатом акте судьи.

— Отлично помню. В нем рассказывается, как продолжать пытку в затруднительных ситуациях, о признаках, по которым судья узнает еретика и ведьму, и о том, как он должен защищать себя от колдовства.

— К сему добавляются разъяснения о том, как надлежит сломить запирательство обвиняемых, — внушительно добавил Ногаре. Подойдя к книжной полке, королевский легат достал увесистый том и вслух зачитал оттуда: — «Во время допроса под пытками еретики и ведьмы особенно способны околдовывать, как это видно из практики. Нам известны случаи, когда еретики, взглянув первыми на судью и его заседателей, приводили их в такое состояние, что сердца их теряли свою суровость по отношению к обвиняемым, и последние вследствие того бывали выпускаемы на свободу. Итак, когда обвиняемый вводится в камеру суда, нельзя позволять ему войти лицом вперед. Его следует вводить лицом назад, спиной к судьям. При допросе защищай себя крестным знамением и мужественно нападай на еретика. Так с Божьей помощью будут сокрушены силы старого змия. Пускай никто не сочтет за суеверие то, что еретика вводят в камеру суда задом наперед. Ведь канонисты признают допустимым противодействовать суетности суетными средствами.

Предохраняет от колдовства и сбривание волос со всех частей тела подсудимого. Это производится на том основании, на каком осматриваются и обыскиваются одежды еретиков. Случается, что подсудимые для достижения упорного запирательства при пытках носят спрятанные не только в одеждах, но и волосах на теле разные суеверные амулеты. Они носят эти амулеты и на таких местах своего тела, которые мы не решаемся назвать из чувства скромности». Так, здесь уже неинтересно, — прервался легат, а затем продолжил: — Вот, что касается лично твоего случая, Бернар: «Способность упорного запирательства имеет троякое происхождение: 1. Она лежит в прирожденной силе характера. Особенно стойкими оказываются те, которые уже не в первый раз допрашиваются под пытками. Суставы их рук входят после пытки на свои старые места столь же скоро, как и выворачиваются при начале пытки. 2. Эта способность зависит также от употребления вышеуказанных амулетов, спрятанных либо в одежде, либо в волосах на теле. 3. Случается, что это упорство зависит от околдования заключенных еретиков другими еретиками, находящимися на свободе». И вот послушай еще:

«Приведем случай, имевший место в епархии Регенсбурга, когда некие еретики, сознавшиеся в своих колдовских преступлениях и брошенные в огонь, не сгорели, а брошенные затем в воду, не потонули. Видя это, духовенство назначило трехдневный пост для всей своей паствы. Вслед за тем было узнано, что указанные еретики потому не могли быть умерщвлены, что у них под мышкой, между кожей и мясом, были вшиты амулеты. Когда же эти последние были найдены, то огонь тотчас же сжег еретиков».

Видишь, мой дорогой Бернар, как эта полезная книга объясняет нам все причины стойкого упорства еретика, которого ты допрашивал. Тебе лишь следует обрить своего тамплиера наголо, обыскать его по части амулетов и избегать впредь смотреть ему в глаза. Считай, что тебя околдовали, и никакой другой причины я здесь не вижу.

— Пожалуй, ты прав. Я прикажу все это проделать с моим подопечным, а заодно попрошу вводить его в камеру суда спиной, чтобы не видеть этих глаз.

Посидев еще немного и повспоминав былые разгульные годы, проведенные вместе на университетской скамье, друзья заметно повеселели и расстались тепло, поцеловав на прощание друг друга в губы, как это делали мучимые ими тамплиеры и как это было заведено повсеместно в то время, когда мужчинам хотелось выразить свои добрые чувства. Но что было дозволено инквизитору, то не позволялось осужденному, обвиняемому в грехе содомии.

Однако на этом вечер не кончился и к Гийому де Ногаре пришли еще трое судей, которые находились также в растерянности и рассказывали об Анри д'Эрсиньи, о Жане де Пари и Ламбере де Туази, которые, несмотря ни на какие пытки, продолжали упорствовать и отказываться признавать выдвинутые против них обвинения.

Ногаре приказал дать передохнуть узникам не более недели, после чего решил сам принять участие в допросе.

В течение недельной отсрочки Гийом не стал беспокоить короля и не доложил ему о четырех рыцарях.

Поразительный успех королевских чиновников, добившихся столь ярких признаний, не мог быть омрачен упорством четырех упрямцев. Ногаре знал, что ему удалось оставить далеко позади честолюбивого камергера Мариньи, которому просто не хватало ума и образования, чтобы стать достойным соперником в борьбе за королевскую любовь. Все, казалось, указывало на то, что дело тамплиеров вскоре будет закрыто. Филипп сам говорил о Рождестве 1307 года как об окончательной дате.

Временное разрешение финансовых трудностей было достигнуто. Королевские чиновники прибрали к рукам владения тамплиеров, что компенсировало утрату самих сокровищ, и теперь эти чиновники были заняты составлением подробных описей имущества обвиненного в ереси рыцарского ордена.

Однако за пределам Франции большая часть христианского мира осуждала происходящее. То, что король Франции являлся внуком Людовика Святого, само по себе отнюдь еще не свидетельствовало о его личной и политической честности и порядочности, особенно если вспомнить нападение на папу в Ананьи или же вопиющие факты давления, которое Филипп оказывал на конклав перед выборами Климента V.

Более того, финансовые проблемы французского монарха вряд ли были для кого-то секретом. Самовластный захват чужих владений, массовая «порча денег», невыносимые и незаконные поборы — вот что характеризовало его правление.

30 октября, то есть за 10 дней до начала допроса четырех рыцарей, решивших любой ценой отстоять свою честь и честь ордена, король Англии Эдуард II ответил на письма Филиппа относительно арестов тамплиеров следующим образом: он и его совет находят обвинения в «мерзкой ереси», выдвинутые против ордена, достойными «всяческого удивления», а испанский король Хайме II Арагонский писал, что послание Филиппа вызвало у него «не просто удивление, но и тревогу», потому что орден тамплиеров до сих пор оказывал христианскому миру поистине неоценимые услуги в борьбе с сарацинами. Ни один монарх пока не был готов последовать примеру Филиппа.

В этой обстановке докладывать королю о том, что не все тамплиеры сознались в своих прегрешениях, Ногаре не решился. По его мнению, ему отныне следовало самому взяться за дело. Ногаре нравилось, что его король, внук Людовика Святого, не найдя поддержки у христианских монархов, начал искать ее среди известных людей, которые если и не исповедовали прямой ереси, то, по крайней мере, были очень близки к ней. Так, Филипп Красивый неожиданно обратился с письмом к известному каталонскому доктору медицины Арнольду де Вилланова, активно поддерживающему учение францисканцев-спиритуалов о неминуемом конце света и создании на земле нового утопического общества, в котором Дух Святой уничтожит совершенно разложившуюся, пришедшую в упадок Римскую церковь. По его мнению, в сентябре 1307 года, когда и было принято решение об аресте храмовников, Господь решил начать преображение рода человеческого, раз уж даже сами христиане вопиющим образом стали отрекаться от веры в существование Иисуса Христа и мечтать лишь об удовольствиях, богатстве и славе, испытывая не более религиозного рвения, чем варвары или язычники.

Арнольд де Вилланова уверял короля, что в отличие от большинства совсем не удивлен повальными арестами тамплиеров, что единодушен с французским королем относительно безнравственности членов ордена, хотя и не видит в обнаружении подобной ереси благочестивым королем-христианином ничего «чудесного», ибо рассматривает это как прелюдию к раскрытию куда более серьезных преступлений, в том числе и со стороны королей и сеньоров.

По сути дела, францисканец-спиритуалист другими словами и в других выражениях высказал ту же мысль, что и Гийом де Ногаре. Вилланова указывал на то, что в сентябре 1307 года от рождества Христова началось преображение рода человеческого, и Филиппу эта мысль очень понравилась. Следовательно, надо было приложить все усилия к тому, чтобы это преображение осуществилось как можно скорее, и если на пути оказались четыре ничтожные песчинки, которые мешали вращаться жерновам божественного механизма, собирающегося переделать всю человеческую природу, то эти песчинки следовало растереть в пыль, дабы ничто не мешало скорому приближению ожидаемого всеми конца света.

Песчинки

Два брата Жана, брат Анри и брат Ламбер, не принадлежали к высшей иерархии ордена. Они ничего не знали и не могли знать о тайной реликвии, которую вывезли накануне ареста в Ла-Рошель; не знали эти бедные братья и о решении Магистра принести в жертву нынешний состав ордена, чтобы очистить его от коричневой скверны.

Если бы арест не был столь внезапным и если бы братьев не держали в одиночном заключении, то у Магистра была бы возможность предупредить всех и снять с наиболее верных рыцарей обет молчания, который давал каждый неофит, перед тем как становился храмовником. Но такой возможности у де Моле не было. Да и, честно говоря, Магистр столь разуверился в рыцарях, больше занимавшихся хозяйством и мирскими проблемами, нежели укреплением духа, что и не надеялся на их стойкость.

Де Моле был абсолютно уверен, что почти вся братия сдастся без боя. Он даже втайне рассчитывал на подобный исход. Легкая победа должна была усыпить бдительность легатов и самого короля. Успокоенная власть не позаботится о том, чтобы закрыть все порты или послать погоню за небольшой флотилией, спешно покинувшей берега Франции.

Впрочем, де Моле знал, что лично ему и другим иерархам ордена нельзя будет избежать дыбы. Король обязательно натравит на него своих псов, чтобы те выпытали, куда столь внезапно могли исчезнуть сокровища, которые он, Филипп, еще совсем недавно видел своими собственными глазами.

Но пытки, по расчетам Магистра, должны были начаться не сразу. Королю надо было во что бы то ни стало постараться придать происходящему видимость законности. А для этого первый месяц монарх Франции должен потратить на то, чтобы собрать у братьев как можно больше признаний. И для достижения этой задачи в большинстве случаев достаточно простого испуга. Слабость ордена должна была сослужить ему добрую службу.

Как и ожидал де Моле, признания посыпались на головы короля и его верных легатов, словно спелые яблоки в конце августа, когда стоит лишь хорошенько потрясти плодоносное дерево. Но король не знал, что плоды эти червивые и что они, в конце концов, не принесут ему особой радости. Де Моле слышал о повальных признаниях нестойких братьев. С одной стороны, он радовался тому, что его расчет оказался точен и что все получалось так, как он задумал, но с другой — старый Магистр испытывал горечь и стыд за рыцарей. Неужели их души и в самом деле оказались столь слабы?

Обуреваемый противоречивыми чувствами, де Моле ходил из угла в угол своей одиночной камеры. Неделя была на исходе, и он готовился предстать через несколько дней перед самим королем, а затем спуститься, если понадобится, в камеру пыток и отдать свое старое тело на растерзание палачам. Каждый из иерархов поклялся, что ни за что не выдаст курса, по которому шла сейчас флотилия, груженная не только золотом и серебром, но и еще чем-то таким, что во много раз превышало самые алчные грезы даже такого правителя, как Филипп Красивый.

Магистр знал, что во время предстоящих пыток он сможет удивить мир своим мужеством и посрамить палачей. Кажется, именно для этого великомученического подвига Жак де Моле и готовил себя всю свою жизнь, полную битв и бесчисленных лишений. Теперь он ждал боли. Однако голос искушения подсказывал Магистру, что до пыток не дойдет. Во всем этом балагане должна была появиться еще одна марионетка, имя которой папа Климент V.

Король был уверен, что бывший гасконский прелат полностью подчинен ему. Обескураживающая реакция христианских правителей на затеянный монархом процесс не особенно беспокоила Филиппа. Куда важнее было заставить молчать «ручного» папу. Впрочем, и здесь король был самонадеянно уверен в благоприятном исходе. Филипп даже и предположить не мог в своей гордыне, что весь этот спектакль затеян не им, а режиссером куда более могущественным, и поэтому все честолюбивые планы в любую минуту могли рухнуть.

Дело в том, что матерью нынешнего папы римского Климента V — в прошлом архиепископа города Бордо Бертрана де Го — была Ида де Бланшфор, и принадлежала она тому славному роду, из которого и вышел, может быть, наиболее могущественный и влиятельный за всю историю ордена Великий Магистр Бертран де Бланшфор. Получалось так, что папа Климент V, этот верный слуга короля, приходился родственником одному из бывших иерархов ордена, и поэтому заступничество за опальный орден могло стать делом его фамильной чести. На такой поворот событий втайне и рассчитывал Магистр, об этом и шептал ему в левое ухо предательский голос, успокаивая старика относительно пыток и прочего. Голос бормотал, что его, Магистра, подвиг мученичества, скорее всего, и не понадобится. Все обойдется и так, без дыбы, простой беседой с глазу на глаз. Вмешается папа, и главу ордена переведут в другое, более (безопасное место.

Де Моле изо всех сил старался не слушать сладкий шепот искушения и продолжал ходить из угла в угол, мысленно готовя себя к тому, что муки принять все-таки придется. Кому, как не ему, Магистру, и надо показать пример неколебимого мужества и стойкости…

Каково же было удивление де Моле, когда духовник, который по статусу обязан был посещать столь непростого заключенного, шепотом поведал о четырех рыцарях, решивших вынести во имя ордена страшные муки, какие можно встретить лишь в аду.

Получалось так, что четыре простых тамплиера, которые ничего не ведали о грандиозных планах своих иерархов, добровольно взяли на себя защиту чести ордена.

— Как?! Как их зовут?! — не выдержал и прокричал Магистр.

Шепотом ему были названы имена всех четырех, и он, как ни силился, не мог вспомнить в лицо ни одного из них. Тогда Магистр дал волю слезам. Старый рыцарь оплакивал не только этих невинных мучеников, безропотно отдавших свои жизни во славу ордена, но и свою собственную слабость, свое предательское искушение и скрытую потаенную радость, с которой он думал о возможном заступничестве папы.

Братья, судьбы которых оплакивал сам Магистр, страдали поодиночке. Они и понятия не имели, какой эффект произведет на всех их упорное отрицание вины. Они лежали измученные, каждый в своей камере, на гнилой соломе. Братья были обессилены настолько, что не могли даже испить гнилой воды из деревянной посудины, принесенной тюремщиками. Черствый хлеб рядом с деревянной плошкой жадно доедали крысы, и если бы не глухие стоны мучеников, то у этих животных на обед был бы и кусочек мяса, которое так и манило к себе запахом крови: палачи постарались с удвоенным рвением.

Четверо братьев были разного возраста и в орден вступили в разное время. Кто-то дольше, кто-то меньше мог считать себя храмовником. Но, несмотря на разницу в возрасте и различный срок пребывания в рыцарском братстве, покрывшем себя неувядаемой славой в боях в пустынях Палестины, все они имели нечто общее и по праву могли считаться подлинными братьями. В душе каждого из них тлела до поры до времени особая искра, рождая в их сердцах мечту о возвышенном и стремление к подвигу. Эту тайную искру лишь разжег огонь инквизиции, через боль и страдания показав этим людям, чего они по-настоящему стоят.

Когда каждый из четырех рыцарей-мучеников смог прийти наконец в себя, то к ним подослали сокамерников-шпионов. Инквизиция надеялась сломить сопротивление несчастных тем, что в доверительной беседе лжесокамерники сообщили бы братьям о чистосердечном признании самого Магистра. Мол, ваше упорство все равно никому не нужно. Рухнула вся система, и за вас уже никто не несет никакой ответственности. Спасайся, кто может! Зачем упорствовать, если сдались даже те, кого вы считали своим идеалом, образцом для подражания. Одно дело быть как все, хранить верность неколебимому братству, и совсем другое — остаться в дураках и быть обманутым своими же. Ведь известно, что предают только свои. Вы и так показали, но что способны, и так проявили достаточно мужества — больше ничего от вас и не требуется. Признайтесь в том, в чем все признались.

Следует заметить, что в этих задушевных разговорах подсадные утки не упоминали помимо уговариваемого ими брата никого, кто остался верен клятве. Инквизиция стремилась у каждого мученика создать впечатление напрасной исключительности его поступка, истязая несчастного чувством собственного одиночества и ощущением бесполезности совершаемого подвига.

Система не сдавалась и давила, давила, как «дочь мусорщика», а человек с его благородством и идеалами, за которые он готов был претерпеть любые страдания, не вписывался в установленные нормы и поэтому, истекая кровью, сопротивлялся из последних сил. Система убеждала, что предательство — это не подлость, а проявление ума и дальновидности. Королевские легаты изворачивались как могли, прибегая в своих аргументах к самым изощренным приемам богословской диалектики, заменяя белое на черное, добро на зло и наоборот. Они отрабатывали свой хлеб, жирных каплунов, доходные места и все то, что обычно в конце жизни скапливается в подвале как ненужный хлам. Благородных рыцарей и воинов должны были добить нечистые на руку законники, объединенные общим корыстным интересом в одну большую стаю. Эпоха средневековья на этом процессе навсегда уходила в прошлое. Наступало время законников.

Но система ничего не могла поделать с четырьмя свободными людьми, которым было все равно — предал их Магистр или нет. Мало ли кто и по каким причинам не выдержал испытаний. Но они продолжали защищать свой Храм, остались верны вере Христовой и высоким идеалам благородных сердец, удивляя подвигом своим людей и Бога.

Не осознавая того, они хотели задержать уходящее средневековье, где так ценились доблесть и преданность, хотели показать, что Система не все может, что Система ломается и трещит, как рассохшееся колесо, если она натыкается на Рыцаря, еще в юности своей сделавшего свой окончательный выбор, в каком из миров жить ему, а в каком нет.

Надежды Магистра на благотворное вмешательство папы в дело тамплиеров оправдались, хотя и не в полной мере. Однако родственные узы сделали свое дело, и тихий, «ручной» понтифекс, во всем до этого момента слушавшийся короля Филиппа, неожиданно стал вести себя непредсказуемо и даже агрессивно, путая уже налаженную политическую игру.

Так, 27 октября 1307 года, еще до признаний в суде Гуго де Пейро, папа писал королю, что его (короля) предки, «воспитанные в уважении к Церкви», признавали необходимость представлять на рассмотрение именно церковного суда «все, что имеет отношение к религии и вере, поскольку именно к Святой церкви в лице ее пастыря, первого из апостолов, обращено повеление Господа нашего: «Паси агнцев моих». Высказав этот относительно мягкий упрек, папа пишет более грозно: «Сам Сын Божий, жених Святой церкви, пожелал, чтобы, согласно установленному Им закону, Святой престол был главой и правителем всех Церквей». Несмотря на договоренность постоянно обмениваться всеми сведениями, «вы предприняли эту акцию, арестовав множество тамплиеров и захватив их имущество и людей, хотя члены ордена подчиняются непосредственно Римской церкви и нам лично». И поэтому, писал далее папа, он посылает кардиналов, с тем чтобы они внимательно изучили данную проблему совместно с королем Франции. Имущество же, принадлежащее тамплиерам, папа требовал передать посланным кардиналам, действующим от имени Римской церкви.

Так, папа Климент V, чьи предки родом были из Ренне-ле-Шато, где много веков спустя сельский священник Беранжер Соньер наткнется в своих раскопках на некую тайну, решил принять активное участие в разыгравшейся исторической драме, не желая мириться с ролью простого статиста.

Процесс, который король и его верный легат Ногаре собирались закончить к Рождеству 1307 года, стал затягиваться из-за упрямства папы. В общей сложности этому судебному разбирательству суждено было продлиться долгих 7 лет, что дало возможность заключенным рыцарям собраться с духом и начать по примеру своих стойких четырех братьев вести борьбу с королем на его же поле, то есть на поле закона.

Неожиданно выяснилось, что в среде рыцарей были не только банкиры и воины, но и прекрасные юристы, способные, как в шахматы, обыграть и самого Гийома де Ногаре.

В результате настойчивых действий папы Великий Магистр и еще двести пятьдесят тамплиеров были переданы в распоряжение представителей Климента V.

Взбешенный тем, что у тамплиеров появился серьезный шанс на спасение, Филипп Красивый письменно обратился к папе, требуя вынести храмовникам обвинительный приговор, иначе он, король Франции, будет считать и Климента, и его кардиналов еретиками.

Папа ответил, что он готов скорее умереть, чем осудить невиновных. И даже если они все же оказались виновны, но выказали раскаяние, он, папа Климент V, готов был простить их, вернуть имущество и создать для ордена новый устав.

Одобренный поддержкой папы, Магистр словно вышел из долгой спячки и начал действовать. Скорее всего, на него оказал неизгладимое впечатление пример четырех простых рыцарей, которые всем показали, как надо вести себя в подобной ситуации. Стало известно, что более тридцати тамплиеров скончалось под пытками в застенках инквизиции. Получалось так, что против храмовников начали не судебное разбирательство, а полномасштабные боевые действия, и братство понесло первые тяжелые потери. В этой обострившейся ситуации де Моле решил поддержать всех братьев своим отказом от первоначального признания. Великий Магистр, обратившись к услугам некоего юного брата, который сумел втереться в доверие к врагу, стал распространять среди осужденных восковые таблички, которые содержали призыв отказаться от прежних показаний.