Жангада; Школа робинзонов: [Романы]

Глава I ЛЕСНОЙ СТРАЖНИК

На плотном, слегка пожелтевшем листе бумаги насчитывалось около сотни таких строк. Человек, державший его в руках, еще раз перечитал написанное и глубоко задумался.

В Бразилии середины 19 столетия еще действовали отряды лесных стражников — так называли агентов полиции, разыскивавших беглых негров. Эту должность установили в 1722 году, а в 1852 году, к началу действия нашей повести, негры уже имели право на выкуп, а их дети рождались свободными. Но рабство еще сохранялось, а следовательно, и нужда в стражниках. И раньше этим промыслом занимались по большей части разные отщепенцы и авантюристы из вольноотпущенников. Теперь же, когда вознаграждение за поимку чернокожего заметно снизилось, малопочтенная лесная полиция и вовсе формировалась из последних отбросов общества. В одном из таких отрядов состоял обладатель тайнописи.

Торрес — так его звали — не принадлежал ни к мулатам, ни к метисам[1] ни к бродягам без роду без племени, как большинство его сотоварищей. Он был белым, родившимся в Бразилии, и даже получил кое-какое образование, чего, впрочем, не требовало его презренное ремесло.

Лет тридцати, среднего росту, крепкого сложения, с резкими чертами обожженного тропическим солнцем лица, с бородой — таков в общих чертах портрет Торреса. Глубоко сидящие под сросшимися бровями глаза бросали быстрые и холодные взгляды, выдававшие, казалось, врожденную злость.

Как и у всех его собратьев, одежда Торреса выглядела неказисто: широкополая кожаная шляпа, грубошерстные штаны, заправленные в высокие сапоги, на плечах порыжелое от непогоды пончо[2], скрывавшее плачевное состояние куртки и жилета.

Сейчас на нем не было ни ружья, ни пистолета, только за поясом «маншетта» да длинный охотничий нож, похожий на саблю. Еще у Торреса имелась «эншада» — нечто вроде мотыги, обычно употребляемой для ловли броненосцев[3] и агути[4], которые во множестве водятся в лесистых верховьях Амазонки[5] (где крупных хищников почти не встречается).

В тот день — четвертого мая 1852 года — бородач был поглощен чтением необычного документа. Ничто не могло отвлечь Торреса от его занятия: ни громкие вопли обезьян-ревунов, которые Сент-Илер[6] удачно сравнивал с гулкими ударами топора дровосека по ветвям деревьев; ни сухое потрескивание колец гремучей змеи, редко, правда, нападающей на человека, но чрезвычайно ядовитой; ни пронзительный крик рогатой жабы, по своему уродству занимающей первое место в классе земноводных; ни даже громкое басовитое кваканье древесной лягушки, которая хоть и неспособна тягаться с волом величиной, зато может сравниться с ним силой голоса.

Торрес не слышал разноголосого гомона обитателей лесов Нового Света. Он сидел под могучим железным деревом, с темной корой. Индейцы используют его для изготовления оружия и орудий труда. Занятый своими мыслями, лесной стражник сосредоточенно рассматривал шифрованный документ, и лицо его кривилось в злобной усмешке.

Не удержавшись, Торрес пробормотал вполголоса несколько слов, которые здесь, в диком уголке девственного леса, все равно никто не мог бы подслушать, а услыхав, не мог бы понять.

— Да, — сказал он, — всего какая-нибудь сотня четко выписанных строк, а между тем я знаю человека, для которого в них заключен вопрос жизни и смерти! А за жизнь платят дорого!

Он кинул на бумагу алчный взгляд.

— Если взять всего лишь по рейсу[7] за каждое слово одной только последней фразы, и то уже получится кругленькая сумма! Эта запись дорогого стоит — в ней подлинные имена участников.

Торрес замолчал и принялся считать в уме.

— Здесь пятьдесят четыре слова! — воскликнул он.— По рейсу за слово — составит пятьдесят четыре рейса. С такими деньгами можно жить припеваючи и ничего не делать — хоть в Бразилии, хоть в Америке. А если потребовать столько же за каждое слово документа! Тогда я считал бы рейсы сотнями! Тысяча чертей! У меня в руках целое состояние, и я буду последним дураком, если упущу его!

Казалось, руки Торреса уже ощупывают сказочное богатство, а пальцы погружаются в груды золотых монет.

Тут мысли его вдруг приняли иное направление.

— Наконец-то я близок к цели! — вскричал он.— И ничуть не жалею о трудностях долгого пути от берегов Атлантического океана до верховьев Амазонки! Ведь могло статься, что нужный мне человек уехал бы из Америки и поселился за тридевять земель отсюда. Как бы я тогда до него добрался? Но нет! Он здесь: стоит мне влезть на вершину высокого дерева, и я увижу крышу дома, где он живет со всей своей семьей!

Снова схватив листок в руки и возбужденно размахивая им, бразилец продолжал:

— Сегодня же вечером буду у него! Сегодня же он узнает, что его честь и жизнь заключены в этих строчках! А когда захочет получить шифр, чтобы их прочитать,— ну что ж, тогда пускай раскошеливается! Если потребую, отдаст за него все состояние, как отдал бы свою кровь. Тысяча чертей! Товарищ, доверивший мне сию бумажку и раскрывший ее тайну, не подозревал, что сделает меня богачом!

Торрес в последний раз взглянул на пожелтевший листок и, бережно сложив, спрятал в медную коробку, служившую ему кошельком.

Все его состояние умещалось в коробочке величиной с портсигар. Он хранил в ней монеты всех граничащих с Бразилией стран: два двойных кондора из Соединенных Штатов Колумбии, каждый стоимостью примерно по сто франков; венесуэльские боливары франков на сто; перуанские соли на такую же сумму; несколько чилийских эскудо, самое большее на пятьдесят франков, и еще кое-какую мелочь. Все вместе они составляли не более пятисот франков.

Несколько месяцев назад Торрес неожиданно оставил должность лесного стражника, поднялся вверх по бассейну Амазонки и, перейдя границу Бразилии, вышел на территорию Перу.

Путешественнику не требовалось много денег на путевые расходы. Он ничего не платил ни за жилье, ни за одежду; пищей его снабжал лес. Ему хватало нескольких рейсов на табак, который он покупал в миссиях[8] или в деревушках, попадавшихся по дороге, и на то, чтобы наполнить горячительным дорожную фляжку. Таким образом он покрыл большое расстояние, почти ничего не тратя.,

Торрес положил коробку в небольшое углубление под корнем. Обычно он держал ее в кармане куртки, но сейчас решил спрятать понадежнее.

Стоял палящий зной. Тяжелый воздух будто застыл в полной неподвижности. Если бы на церковной колокольне в ближайшей деревне имелись часы, они пробили бы два пополудни, и даже слабый ветерок донес бы их бой до Торреса, который находился всего в двух милях от нее. Но бродяге незачем рассчитывать свои действия с особой точностью. Он завтракает и обедает, когда захочется или когда получится, а засыпает, как только его сморит сон. Если для него не всегда накрыт стол, то постель под тенистым деревом готова в любое время.

Бразилец все утро шагал по лесу, а теперь немного перекусил и был не прочь передохнуть, с тем чтобы часика через два с новыми силами пуститься в дорогу.

Однако Торрес никогда не укладывался сразу, без приготовлений: пропускал глоток-другой чего-нибудь покрепче, а потом выкуривал трубочку. Водка возбуждает мозг, а табачный дым навевает туманные грезы. Во всяком случае, так считал Торрес.

Бродяга поднес к губам флягу из выдолбленной тыквы с напитком, известным в Перу под названием «чика», а в верховьях Амазонки чаще именуемый «кайсума». Его приготовляют из сока сладкой маниоки[9], которому дают перебродить. Наш лесной стражник, человек с луженой глоткой, считал необходимым добавлять к чике еще и изрядную дозу тафии[10].

Сделав несколько глотков, он встряхнул флягу и с огорчением убедился, что та почти пуста. Затем, достав короткую трубку, сделанную из древесного корня, набил ее крепким бразильским табаком старинного сорта «петен».

Табак Торреса не имел ничего общего с современным первосортным «скаферлати», но будучи непривередлив в вопросе курева, как и во многих других, достал огниво, высек огня, разжег немного липкого вещества, известного под названием «муравьиного трута», и раскурил трубку.

После десятой затяжки глаза его закрылись, трубка выскользнула из рук, и он уснул или, вернее, впал в забытье, которое нельзя назвать настоящим сном.

Глава II ВОР И ОБВОРОВАННЫЙ

Торрес проспал около получаса, когда под деревьями послышалось легкое шуршание. Казалось, кто-то шел босиком, стараясь ступать осторожно, чтоб его не услышали. Если бы бродяга не спал, он бы сразу насторожился, так как старался избегать нежелательных встреч. Еле слышный шорох затих возле дерева, под которым лежал Торрес.

В лесах Верхней Амазонки водится множество цепкохвостых обезьян: легкие и изящные сахиусы, рогатые сапажу, моносы с серой шерстью, сагуины, с такими уморительными рожами, что порой кажется, будто они в масках. Но из всех обезьян самые своеобразные, бесспорно, гуарибы. У них общительный и совсем не злобный нрав, не то что у свирепых мукур; к тому же в них силен общественный инстинкт. Стая гуарибов дает о себе знать еще издали монотонным гулом голосов — ни дать ни взять церковный хор, поющий псалмы.

Гуариба, называемая в Бразилии также «барбадо», довольно крупное животное. Несмотря на незлобивость ее характера, встреча с такой обезьяной все-таки небезопасна. Ее гибкое и сильное тело свидетельствует о том, что она может сражаться на земле не хуже, чем прыгать по ветвям лесных исполинов.

Гуариба — а это была она — приближалась к спящему мелкими шажками, озираясь по сторонам и беспокойно помахивая хвостом. В могучих руках она держала толстый сук. Должно быть, заметив лежащего под деревом человека, обезьяне захотелось рассмотреть его поближе. Она подошла и с некоторой опаской остановилась в трех шагах.

Бородатое лицо обезьяны исказилось гримасой, обнажились острые, белые, как слоновая кость, зубы, угрожающе поднялся сук. Вид спящего человека явно не вызывал у гуарибы симпатии. Были ли у нее особые причины питать враждебные чувства к представителям рода человеческого? Весьма возможно. Известно, что животные долго не забывают причиненных им обид, и, быть может, эта обезьяна затаила злобу против братьев старших.

Для местных жителей, особенно для индейцев, обезьяны любой породы — лакомая добыча. Охотники преследуют их с особым рвением, и не только из любви к охоте, но и ради мяса.

Как бы то ни было, если гуариба и не думала сожрать лесного стражника, помня, что природа создала ее животным травоядным, то все же она, видимо, твердо решила посчитаться с одним из своих исконных врагов.

Некоторое время обезьяна пристально разглядывала человека, а потом тихонько двинулась вокруг дерева. Медленно и осторожно приближалась она к спящему. Ее свирепая морда не сулила ничего хорошего. Гуариба остановилась у самого ствола и занесла сук над головой спящего...

Луч солнца, проникнув сквозь ветви, скользнул по металлической коробке, лежавшей под выступавшими корнями, ее гладко отшлифованная поверхность блеснула, как зеркало. Обезьяна тотчас отвлеклась. Нагнулась, схватила коробку, попятилась и, поднеся ее к глазам, принялась вертеть в руках, с удивлением разглядывая блестящий предмет. Быть может, еще больше ее удивил звон монет. Как видно, ее пленила эта музыка. Точь-в-точь погремушка в руках у ребенка! Потом она сунула находку в рот, и зубы ее заскрежетали по металлу.

Должно быть, гуариба подумала, что нашла какой-то неведомый плод, вроде громадного миндаля, у которого ядро болтается в скорлупе. Вскоре она поняла свою ошибку, вытащила коробку изо рта и крепко зажала в левой руке, выпустив сук. Падая, дубина обломила сухую ветку.

Торрес в ту же секунду вскочил на ноги.

— Гуариба! — вскричал он.

Схватив лежавшую возле него маншетту, бразилец принял оборонительное положение. Испуганная обезьяна тотчас попятилась, сделала два-три быстрых прыжка и скользнула в чащу.

— Вот что называется проснуться вовремя! — воскликнул Торрес.— Эта образина прикончила бы меня в два счета!

Обезьяна, остановившись шагах в двадцати, будто насмехаясь, отчаянно гримасничала. И тут Торрес увидел у нее в руках свою драгоценную коробку.

— Мерзавка! Убить не убила, а выкинула штуку почище — обокрала! — закричал он. И бросился вслед за проказницей.

Торрес прекрасно понимал, что догнать проворного зверя будет непросто: и поверху и понизу обезьяна бегала быстрее, чем он. Только меткая пуля могла настигнуть ее на земле или на ветке дерева, но где её взять?

Торрес понял, что взять обезьяну можно только обманом. Надо перехитрить умное животное: скрывшись в густой чаще, разжечь его любопытство и заставить вернуться назад — ничего другого не придумаешь.

Торрес проделал все маневры, но безрезультатно: когда человек прятался, хитрый зверь, никуда не двигаясь, терпеливо дожидался его появления. Бродяга выбился из сил, но так ничего и не добился.

— Подлая воровка! — воскликнул Торрес.— Этак, чего доброго, заведет меня обратно к бразильской границе. Если б только заставить ее бросить коробку! Ей, видишь ли, нравится звон золотых монет! У, мерзавка!

И стражник вновь пустился в погоню.

Целый час он гонялся за гуарибой. В конце концов им овладело бешенство, ругаясь последними словами, он извергал на голову воровки потоки угроз и проклятий. Обезьяна отвечала уморительными гримасами. Торрес снова бросался за ней, задыхаясь, путаясь в высокой траве, продираясь сквозь густой кустарник, цепляясь за переплетающиеся лианы, сквозь которые зверь проскакивал со скоростью призового скакуна. Человек же спотыкался о толстые корни в высокой траве, падал, поднимался и снова бежал из последних сил.

Наконец он остановился в полном изнеможении.

— Вот дьявол! Охотиться в зарослях за беглыми неграми и то легче! А все-таки я поймаю эту образину! Я ей покажу!..

Заметив, что лесной стражник прекратил погоню, гуариба остановилась: она тоже устала, хотя и не в такой степени, как Торрес, едва переводивший дух.

Так они простояли минут десять. Обезьяна жевала какие-то корешки, время от времени позванивала над своим ухом монетами в заветной коробке.

Вдруг разъяренный Торрес стал швырять в обидчицу камнями...

Однако надо было что-то делать. С одной стороны, бессмысленно гоняться за гуарибой без всякой надежды ее поймать. С другой — окончательно примириться с нелепой случайностью, погубившей блестящий замысел, признать себя обманутым и одураченным глупой обезьяной — это уже слишком!

Торрес понимал, что с наступлением темноты похитительница без труда скроется от него, а он, измученный и обворованный, пожалуй, не сможет даже найти дорогу в лесной чаще. Погоня увела его на несколько миль в сторону от берега реки, и теперь ему будет непросто вернуться назад.

Торрес заколебался. Он уже готов был отказаться от коробки, но при мысли о похищенном документе душа его загорелась, и он решился на последнюю попытку.

Лесной стражник сделал несколько шагов вперед. Гуариба — столько же шагов назад и остановилась у громадного фикуса, которых так много в бассейне Верхней Амазонки. Обхватить ствол четырьмя руками, вскарабкаться вверх с ловкостью акробата, зацепиться хвостом за горизонтальные ветви в сорока футах над землей и взметнуться на самую вершину дерева — все это для обезьяны сущая забава и дело нескольких секунд.

Усевшись поудобнее на тонких, сгибавшихся под ее тяжестью ветвях, она продолжала прерванную трапезу, срывая плоды, висевшие у нее под рукой. По правде говоря, Торресу тоже не мешало подкрепиться и промочить горло, но — увы! — сумка его была пуста, а флягу он давно осушил до дна.

В бессильной ярости бродяга разразился отборной бранью. Но воровка была всего лишь четвероруким животным, и ее нисколько не трогало то, что возмутило бы существо человеческой породы.

Тогда Торрес принялся швырять в нее камни, обломки корней — все, что попадалось под руку. Неужто он всерьез надеялся ранить обезьяну? Конечно же, нет — он просто не соображал, что делает: от бессильной злобы у него помутилось в голове. Быть может, Торрес думал, что гуариба, перепрыгивая с ветки на ветку, нечаянно выронит коробку или что, не желая оставаться в долгу у противника, возьмет да и запустит коробкой ему в голову. Но плутовка крепко сжимала свою добычу в руке, а еще три руки оставались у нее свободными.

Отчаявшись, Торрес бросил бесплодные попытки.

Вдруг шагах в двадцати послышались звуки человеческой речи. Торрес насторожился и только хотел юркнуть в густые заросли, как раздался громкий выстрел.

Издав вопль, смертельно раненная обезьяна рухнула на землю, не выпуская коробки.

— Черт побери! — вскричал Торрес.— Эта пуля пришлась весьма кстати!

Он выскочил из чащи, не опасаясь, что его заметят, и увидел под деревьями двух молодых людей.

Они оказались бразильцами и были одеты в охотничьи костюмы: кожаные сапоги, широкополые шляпы из пальмового волокна, легкие куртки, стянутые у пояса, более удобные, чем традиционные пончо. По их внешности было нетрудно определить, что родом они из Португалии[11].

Оба держали в руках длинные ружья, какие изготовляются в Испании и немного напоминают арабские, с верным и довольно дальним боем; обитатели лесов Верхней Амазонки хорошо владеют такими ружьями. За поясом у молодых людей виднелись кинжалы, называемые в Бразилии «фока», с которыми охотники бесстрашно нападают на ягуаров и других хищников, довольно многочисленных в здешних местах.

Торрес бросился к трупу обезьяны.

— Благодарю вас, господа! — весело сказал лесной стражник, приподнимая шляпу.— Убив подлого зверя, вы оказали мне неоценимую услугу!

Охотники с недоумением переглянулись, не понимая, за что он их благодарит.

— Вы думали,— это просто обезьяна, господа,— заявил Торрес,— а на самом деле убили хитрого вора.

— Выходит, мы вам помогли, сами того не зная,— ответил младший из охотников,— рад, что выручили вас.

Он наклонился над обезьяной и, не без труда разжав ей пальцы, вынул коробку из сведенной судорогой руки.

— Должно быть, это и есть тот предмет, о котором вы говорили? — спросил он.

— Он самый! — ответил Торрес, жадно схватив коробку; из груди его вырвался вздох облегчения.

— Кого же мне благодарить, господа, за столь меткий выстрел? — спросил он.

— Мой друг Маноэль, военный врач на службе бразильской армии,— представил своего спутника тот, что был помоложе.

— Стрелял действительно я,— возразил на это Маноэль,— но показал мне обезьяну ты, Бенито.

— В таком случае, господа, я обязан вам обоим: как господину Маноэлю, так и господину...

— Бенито Гарралю,— докончил Маноэль.

Лесной стражник сделал большое усилие, чтобы не вздрогнуть, а молодой человек любезно добавил:

— Ферма моего отца Жоама Гарраля всего в трех милях отсюда, и если господин...

— ...Торрес,— подсказал искатель приключений.

— Если господин Торрес пожелает нас навестить, он встретит радушный прием.

— Не знаю, право...— пробормотал Торрес. Смущенный неожиданной встречей, он колебался, не зная, как поступить.— Боюсь, что не смогу воспользоваться вашим приглашением... Из-за происшествия, о котором я вам только что рассказал, потеряно много времени, а до наступления темноты мне необходимо вернуться к берегам Амазонки: думаю спуститься до провинции Пара.

— Возможно, мы с вами и встретимся на этом пути, господин Торрес,— сказал Бенито.— Через месяц мой отец отправится вниз по течению реки со всей семьей.

— Вот как! — живо откликнулся Торрес.— Ваш отец думает пересечь бразильскую границу?

— Да, он намерен пропутешествовать несколько месяцев,— ответил Бенито.— Во всяком случае, мы надеемся его уговорить. Верно, Маноэль?

Маноэль молча кивнул.

— Ну что ж, господа,— заключил Торрес,— весьма возможно, мы и впрямь встретимся по дороге. Но сейчас я, к сожалению, не могу принять ваше приглашение. Тем не менее благодарен за него и считаю себя вдвойне вашим должником.

Торрес поклонился молодым людям, те ответили на его поклон и, повернувшись, пошли в сторону фермы.

Глядя им вслед, бродяга пробормотал:

— Так, значит, он собирается перейти границу!.. Ну что ж, пусть переходит: там мне легче будет держать его в руках! Счастливого пути, Жоам Гарраль!

С этими словами лесной стражник направился к югу, чтобы выйти на левый берег Амазонки кратчайшим путем. Вскоре он исчез в чаще леса.

Глава III СЕМЕЙСТВО ГАРРАЛЬ

Деревня Икитос расположена на левом берегу Амазонки, пятидесяти пяти лье[12] к западу от бразильской границы, приблизительно на семьдесят четвертом меридиане. В этой части великая река носит название Мараньон, ее русло служит природной границей между Перу и республикой Эквадор.

Икитос основали миссионеры[13], как и все небольшие поселения, встречающиеся в бассейне Амазонки. До 1817 года индейцы племени икитос, бывшие когда-то единственными обитателями этого края, селились в глубине страны, довольно далеко от реки. Но однажды, после извержения вулкана, источники на их земле иссякли, и жители были вынуждены переселиться на берег Амазонки. Вскоре их племя слилось с индейцами прибрежной полосы — тикуна или омага. Поэтому население стало смешанным, включая также несколько испанцев и две-три семьи метисов.

Деревня невелика: всего четыре десятка крытых соломой хижин, таких убогих, что только по крышам и можно догадаться, что это человеческое жилье. Селение живописно раскинулось на небольшом плато, возвышающемся футов на шестьдесят над рекой. Наверх ведет лестница из цельных бревен, укрепленных на крутом склоне. Пока не взберетесь по ее ступеням, деревню не увидите. Наверху вы оказываетесь перед легко преодолимой живой изгородью из древовидных кустов, переплетенных гибкими лианами, за которой высятся немногочисленные банановые деревья и стройные пальмы.

В ту пору индейцы племени икитос ходили почти совсем голые. Только испанцы и метисы носили простые рубашки, легкие хлопчатобумажные брюки и соломенные шляпы. Все жили одинаково бедно, почти не общаясь между собой, и собирались вместе лишь тогда, когда колокол миссии сзывал их в обветшалый домик, служивший церковью.

Жизнь в деревушке Икитос, как, впрочем, и в большинстве селений Верхней Амазонки[14], была почти первобытной, но стоило пройти менее одного лье вниз по реке, как на том же берегу открывался вид на богатую усадьбу.

То была ферма Жоама Гарраля, к которой и направлялись двое молодых людей, повстречавших лесного стражника.

Эту ферму, по-местному «фазенду», построили много лет назад в широкой излучине Амазонки, у места впадения в нее притока Риу-Наней. К северу земли фазенды тянулись почти на целую милю вдоль правого берега Руи-Наней, а к востоку — на такое же расстояние вдоль левого берега Амазонки. На западе маленькие речушки, впадающие в Наней, и несколько небольших озер отделяли ее территорию от саванны и лугов, служивших пастбищем для скота.

В 1826 году, за двадцать шесть лет до начала описанных нами событий, Жоам Гарраль впервые вошел в дом усадьбы.

Ее хозяин, португалец по имени Магальянс, зарабатывал на жизнь рубкой леса. Фазенда занимала тогда не более полумили прибрежной земли.

Гостеприимный, как все португальцы старой закваски, Магальянс жил здесь с дочерью Якитой, которая после смерти матери вела дом. Магальянс был настоящим тружеником, упорным и неутомимым, но, когда приходилось иметь дело с торговцами, тут он пасовал. Поэтому фазенда год от году беднела.

Магальянс нашел Гарраля в лесу еле живого от голода и усталости. В груди португальца билось доброе сердце. Он не спрашивал молодого человека, откуда тот пришел, а только спросил, чем можно ему помочь.

Бразилец родом, Жоам Гарраль не имел ни семьи, ни состояния. Несчастья, говорил он, вынудили его покинуть родину без надежды вернуться обратно. Гарраль попросил у хозяина разрешения не рассказывать о постигших его бедах — столь же тяжких, сколь и незаслуженных. Он пришел сюда наудачу, думая устроиться на какой-нибудь фазенде в глубине страны и начать новую жизнь. Молодой человек был умен и образован, весь его облик внушал доверие. Магальянс предложил Жоаму остаться на ферме и помочь ему поднять хозяйство.

У юноши были свои планы. Он хотел устроиться в «серингаль»[15] — на добычу каучука, где умелый рабочий зарабатывал пять-шесть пиастров в день и, если повезет, мог со временем стать фермером. Но Магальянс предупредил, что хотя плата там и высока, но работа — сезонная, то есть всего на несколько месяцев, а это не дает человеку прочного положения.

Португалец был прав. Жоам принял его предложение. Мага-льянсу не пришлось раскаиваться: дела на ферме пошли в гору. Торговля лесом, который он сплавлял по Амазонке в провинцию Пара, при посредстве Жоама Гарраля значительно расширилась. Фазенда постепенно росла и вскоре протянулась по берегу реки до самого устья Наней. Старое жилище перестроили, и оно превратилось в прелестный двухэтажный дом, окруженный галереей, затененный высокими раскидистыми деревьями: смоковницами, мимозами, паулиниями, стволы которых были покрыты сеткой ползучих страстоцветов, увиты бромелиями с пунцовыми цветами, причудливыми лианами.

Поодаль от дома, за гигантским кустарником, прятались жилища слуг — хижины негров, шалаши индейцев — а также разные хозяйственные постройки. Но с берега реки, заросшего тростником и водяными растениями, виден был только красивый хозяйский дом.

Широкая прибрежная луговина, старательно очищенная от кустарника, представляла собой прекрасное пастбище. Животноводство служило еще одним источником дохода, ибо в этой благословенной стране стадо за четыре года удваивается. Продажа шкур забитого скота приносит десять процентов прибыли, а мясо идет в пищу хозяевам и слугам. Кое-где на месте лесных вырубок были возделаны плантации маниоки и кофе. Посадки сахарного тростника вскоре потребовали постройки мельницы для перемалывания выжатых стеблей, из которых потом изготовляли патоку, тафию и ром. Короче говоря, через десять лет после появления Жоама Гарраля ферма Икитос стала одной из самых богатых на Верхней Амазонке. Благодаря правильному хозяйствованию и умению молодого управляющего вести торговые дела благосостояние фазенды росло с каждым днем.

Магальянс хорошо понимал, чем он обязан Жоаму Гарралю. Желая наградить его по заслугам, португалец сначала выделил ему долю доходов со своей фермы, а через четыре года сделал своим компаньоном, пользующимся равными правами и равной долей дохода.

Однако этим дело не ограничилось. Якита, дочь Магальянса, как и он сам, открыла в молчаливом юноше, таком мягком с другими и строгом к себе самому, редкое сердце и недюжинный ум. Она его полюбила. Но хотя Жоам не остался равнодушным к достоинствам прелестной девушки, то ли из самолюбия, то ли из скромности он, похоже, не думал просить ее руки. Несчастный случай ускорил его решение.

Однажды с Магальянсом случилось несчастье: на него упало срубленное дерево. Его перенесли, почти недвижимого, на ферму. Чувствуя, что конец уже близок, он подозвал плачущую Якиту и, соединив руки дочери и Жоама Гарраля, заставил того поклясться, что он возьмет ее в жены.

— Ты вернул мне состояние,— проговорил Магальянс,— и я не умру спокойно, если не упрочу этим союзом будущее моей дочери.

— Я могу оставаться ее преданным слугой, ее братом и защитником, не будучи ее мужем,— возразил Жоам Гарраль.— Я вам обязан всем и никогда этого не забуду; а награда, которой вы одариваете меня, превышает мои заслуги.

Отец настаивал. Близкая смерть не позволяла ему ждать, он требовал обещания, и Жоам Гарраль дал слово.

Яките было тогда двадцать два года, а Жоаму— двадцать шесть. Они любили друг друга и обвенчались за несколько часов до смерти Магальянса, у которого достало сил благословить их союз.

Спустя год после свадьбы Якита подарила мужу сына, а еще через два года — дочь. Бенито и Минья обещали стать достойными внуками старого португальца и достойными детьми своих родителей.

Шли годы. Девочка росла на лоне великолепной тропической природы, получая воспитание и практические знания в доме отца и матери. Чему могли научить ее в монастырской школе Манауса или Белена? Где нашла бы она лучшие примеры семейных добродетелей? Разве вдали от родного дома ее сердце и ум стали бы тоньше и отзывчивее? Если она не станет, как мать, хозяйкой фазенды, все равно сумеет занять достойное положение в любом месте.

Другое дело Бенито! Отец считал нужным дать сыну серьезное образование, какое можно было получить только в больших бразильских городах. К этому времени богатый владелец фазенды имел возможность ни в чем не отказывать своему единственному наследнику.

Мальчика, наделенного от природы пытливым, живым умом и чуткой душой, в двенадцать лет отправили в Белен. Там, под руководством педагогов, юноша учился так усердно, как будто состояние его отца не позволяло ему ни минуты проводить в праздности. Бенито не принадлежал к вертопрахам, считающим, что богатство избавляет от необходимости трудиться; напротив, честный, прямой и энергичный юноша твердо знал: тот, кто уклоняется от выполнения своих обязанностей, недостоин называться человеком.

В первые же годы в Белене Бенито познакомился с Маноэлем Вальдесом, сыном негоцианта из провинции Пара. Сходство характеров и вкусов сблизило их, и вскоре они стали неразлучны. Маноэль был на год старше Бенито. Они с матерью жили на доходы со скромного наследства, доставшегося ей после смерти мужа. После окончания колледжа юноша поступил в медицинский институт. Его всегда влекла военная служба, и он избрал благородную профессию военного врача.

К этому времени, когда мы встретили двух друзей, Маноэль уже закончил обучение и приехал погостить несколько месяцев на фазенде, где обычно проводил каникулы. Молодой человек, с приятными манерами, благородной внешностью и врожденным чувством собственного достоинства, сделался вторым сыном для Жоама и Якиты. Но если он и считал себя братом Бенито, то по отношению к Минье это звание казалось ему недостаточным, ибо вскоре он почувствовал к ней гораздо более нежную привязанность, чем братская любовь.

В 1852 году Жоаму Гарралю исполнилось сорок восемь лет. Благодаря своей воздержанности, умеренным вкусам и скромной трудовой жизни он сохранил силы, хотя многие люди здесь преждевременно старились. Коротко остриженные волосы и длинная борода уже серебрились, придавая ему строгий вид пуританина.

Весь его облик говорил о неподкупной честности, которой славились бразильские купцы и землевладельцы. В этом внешне спокойном и уравновешенном человеке угадывался внутренний огонь, сдерживаемый твердой волей.

А между тем в этом с виду здоровом и преуспевающем человеке замечалась затаенная грусть, победить которую не могла даже нежная привязанность Якиты.

«Почему муж умеет радоваться лишь чужому счастью, но не своему? Какое тайное горе гложет его?» — спрашивала она себя и не находила ответа.

Яките минуло сорок четыре года. В тропической стране, где женщины становятся старухами уже в тридцать лет, она тоже сумела устоять против разрушительного влияния климата. Черты ее красивого лица слегка отяжелели, но сохранили благородство линий классического португальского типа, в котором гордость естественно сочетается с душевной прямотой и открытостью характера.

Бенито и Минья на нежную любовь родителей отвечали столь же горячей привязанностью.

Бенито, веселый, смелый, горячий юноша — ему шел двадцать второй год,— с душой нараспашку и живым непоседливым характером, отличался от своего друга Маноэля, более сдержанного и серьезного. После целого года, проведенного в Белене, вдали от родных мест, для Бенито было великой радостью вернуться в отчий дом, вновь увидеть отца, мать и сестру, вновь оказаться на лоне величественной природы Верхней Амазонки — ведь он завзятый охотник!

Минье только что сравнялось двадцать. У этой прелестной девушки с темными волосами и большими синими глазами, казалось, вся душа отражается во взоре. Среднего роста, стройная, грациозная, она лицом вышла в мать, а характером — чуть посерьезнее брата. Ласковую и приветливую, ее любили все обитатели фазенды. Что до Маноэля Вальдеса — его не стоило и спрашивать о достоинствах девушки: он был слишком заинтересованной стороной, чтобы дать беспристрастный ответ.

Описание семьи Гарраль будет неполным без рассказа об их многочисленных домочадцах.

Шестидесятилетняя негритянка Сибела, отпущенная хозяином на волю, продолжала жить в его доме из привязанности к его семье. В молодости она еще нянчила Якиту. На правах старого члена семьи она говорила «ты» и матери и дочери. Вся жизнь доброй женщины прошла среди этих лесов и полей, на берегу реки, которая служила границей фермы. Она попала в Икитос ребенком (в ту пору еще существовала торговля неграми) и никогда не покидала этого селения: здесь вышла замуж, здесь овдовела и, потеряв единственного сына, осталась служить у Магальянса. Сибела знала только ту часть Амазонки, которая всегда была у нее перед глазами.

Назовем также и хорошенькую веселую мулатку, считавшуюся служанкой Миньи, ее ровесницу, горячо преданную своей юной хозяйке. Звали ее Лина. Этому милому, немного избалованному созданию прощали некоторую вольность обращения, сама же Лина обожала свою госпожу. Своевольная, ласковая и насмешливая, она делала в доме все что хотела.

Работники фазенды делились на две части: индейцы — около сотни человек — работали на ферме за плату, и негры — их было вдвое больше — оставались еще рабами, но дети их рождались уже свободными. В этом отношении Жоам Гарраль опередил бразильское правительство.

Надо сказать, что в бассейне Амазонки с неграми, привезенными из Бенгелы, из Конго и с Золотого Берега, обычно обращались довольно мягко, и, уж во всяком случае, на икитосской фазенде никто не проявлял жестокости в отношении невольников, что зачастую имело место на плантациях в других странах.

Глава IV СОМНЕНИЯ

Маноэль любил сестру своего друга Бенито, и она отвечала ему взаимностью. Когда у молодого врача не осталось сомнений в своих чувствах, он решил открыться Бенито.

— Дружище Маноэль! — тотчас откликнулся восторженный юноша.— Я безумно рад, что ты хочешь войти в нашу семью! Только позволь действовать мне: для начала я переговорю с матушкой. Мне кажется, я могу обещать тебе ее согласие.

Не прошло и получаса, как все было улажено. Бенито не сообщил своей матери ничего нового: добрая Якита давно догадалась о чувстве, зародившемся в сердцах молодых людей.

Десять минут спустя Бенито уже говорил с сестрой. Надо признать, что и здесь ему не пришлось прибегать к красноречию. Едва он произнес первые слова, как головка милой девушки склонилась на плечо брата, и прямодушная Минья воскликнула от чистого сердца:

— Как я рада!

Признание едва не опередило вопрос — ничего другого Бенито и не ожидал.

В согласии Жоама Гарраля тоже никто не сомневался. Но Якита и дети не сразу посвятили его в свои планы, потому что в беседе о предстоящей свадьбе собирались затронуть один важный вопрос, разрешить который, возможно, будет не так-то просто: предстояло решить, где устраивать венчание.

В самом деле, где лучше отпраздновать свадьбу? В жалкой деревенской хижине, служившей здесь церковью? А почему бы и нет? Ведь Жоам и Якита, вступая в брак, получили тут благословение отца Пассаньи, бывшего тогда священником в Икитосе. В ту пору, как и в наши дни, гражданский брак в Бразилии не отделялся от церковного, и одной записи в церковной книге миссии было достаточно, чтобы скрепить союз, не засвидетельствованный государственным чиновником.

Жоам Гарраль, видимо, захочет, чтобы молодые венчались в Икитосе — с большой торжественностью, в присутствии всех обитателей фазенды; но если так, то ему придется выдержать серьезную борьбу со своими домашними.

— Маноэль,— сказала девушка своему жениху,— будь моя воля, я предпочла бы венчаться не здесь, а в Пара. Госпожа Вальдес нездорова и не может приехать в Икитос, а мне не хотелось бы венчаться без нее. Мы с мамой постараемся уговорить отца, чтобы он отвез нас в Белен, к той, чей дом скоро должен стать и моим домом. Вы согласны?

Вместо ответа Маноэль лишь нежно пожал ей руку. Он тоже горячо желал, чтобы мать присутствовала на его венчании. Бенито полностью поддержал их план. Оставалось уговорить Жоама Гарраля.

В тот день молодые люди отправились на охоту; после обеда супруги остались одни в просторной гостиной своего дома. Жоам Гарраль только что вернулся с поля и прилег на диван из плетеного бамбука, когда супруга села возле него.

Якита не сомневалась, что Жоам Гарраль с радостью раскроет объятия новому сыну, достоинства которого он давно узнал и оценил. Но Якита понимала, что убедить мужа покинуть фазенду будет нелегко.

В самом деле, с тех пор как Жоам Гарраль еще юношей пришел в эти края, он никогда ни на один день не выезжал за пределы усадьбы. Хотя Амазонка, медленно катившая свои воды на восток, манила вдаль, хотя Жоам каждый год сплавлял множество плотов в Манаус, Белен и на побережье провинции Пара Гарралю, по-видимому, никогда не приходило в голову поехать вместе с ним.

Все, что производилось на ферме, добывалось в лесах и лугах, владелец фазенды продавал, никуда не уезжая. Можно было подумать, что он не хочет выходить ни мыслью, ни взглядом за пределы созданного им земного рая, где была сосредоточена вся его жизнь.

Поскольку в течение почти двадцати пяти лет Жоам Гарраль ни разу не переходил бразильской границы, то вполне понятно, что его жена и дочь тоже никогда не ступали на бразильскую землю. А между тем обе давно мечтали поглядеть на страну, о которой им так много рассказывал Бенито. Раза два или три Якита пробовала говорить об этом с мужем, но стоило ей заикнуться о том, чтобы покинуть фазенду хотя бы на несколько недель, печальное лицо его еще больше мрачнело, глаза затуманивались, и он говорил ей с мягким укором:

— Зачем нам уезжать из дому? Неужто нам плохо здесь?

И Якита не решалась настаивать — ведь заботливость и неизменная нежность мужа делали ее такой счастливой!

Однако сейчас у нее появился очень веский довод. Разве свадьба дочери не является естественным поводом отвезти девушку в Белен, где ей предстоит жить с мужем? Разве не должна она узнать и полюбить мать Маноэля Вальдеса? Что может Жоам Гарраль возразить против столь законного желания? Ему должно быть понятно стремление Якиты познакомиться с той, которая станет второй матерью ее девочки?

Якита взяла мужа за руку и сказала ласковым голосом, который был лучшей музыкой в жизни любящего супруга:

— Жоам, я хочу поговорить с тобой об одном плане, который составили мы с детьми; я уверена, что его исполнение обрадует тебя не меньше, чем нас.

— О каком плане речь, Якита? — спросил Жоам.

— Маноэль и Минья любят друг друга, они должны обрести свое счастье...

При первых же ее словах Жоам Гарраль порывисто вскочил на ноги. Затем он потупился, будто хотел избежать взгляда жены.

— Что с тобой, Жоам?

— Минья... собирается замуж? — с усилием произнес он.

— Друг мой,— заговорила Якита, и сердце ее сжалось,— разве ты имеешь что-нибудь против их брака? Разве ты сам не замечал, какие чувства питает Маноэль к нашей дочери?

— Да! Скоро год...

Жоам снова сел, не договорив. Усилием воли он взял себя в руки. Непонятное волнение, вызванное словами жены, прошло. Мало-помалу он успокоился и долго молчал, задумчиво глядя на жену. Якита снова взяла его за руку.

— Милый Жоам,— молвила она,— неужели я ошиблась? Разве ты сам не думал, что рано или поздно этот брак свершится и принесет счастье нашей девочке?

— Да...— проговорил Жоам.— Ты права... А эта свадьба... их свадьба, которую все мы предвидели... когда она будет? Скоро?

— Мы сами назначим ее, когда ты захочешь, Жоам.

— И отпразднуем ее здесь... в Икитосе?

Вопрос мужа позволил Яките высказать свое давнишнее желание, впрочем, не без некоторой, вполне понятной робости.

— Послушай, Жоам,— начала она, помолчав.— В связи со свадьбой у меня есть предложение, которое, я надеюсь, тебе понравится. Я не раз просила тебя отвезти нас с Миньей в провинции Нижней Амазонки и в Пара, где мы никогда не бывали. До сих пор заботы о фазенде, требовавшие твоего постоянного присутствия, не позволяли тебе исполнить нашу просьбу. Но теперь они идут так хорошо, как мы и мечтать не могли, и если для тебя еще не настало время полного отдыха, то ты можешь позволить себе передышку— хотя бы на несколько недель.

Жоам Гарраль ничего не ответил, но Якита почувствовала, что рука его дрогнула в ее руке, как будто от внезапной боли. Губы Жоама тронула легкая усмешка, словно он молча приглашал ее закончить свою мысль.

— Жоам,— продолжала она,— такой возможности нам больше никогда не представится. Минья выйдет замуж, покинет нас и будет жить да\еко! Это будет едва ли не первым огорчением, которое доставит нам наша доченька, и у меня уже сжимается сердце, как только я подумаю о близкой разлуке. Так вот, мне хоте\ось бы проводить ее до Белена. Разве тебе самому не кажется, что нам следует познакомиться с матерью зятя, которая заменит дочке меня, с той, кому мы доверим нашу Минью? Да и сама она не хотела бы огорчать госпожу Вальдес, отпраздновав свадьбу без нее. Если бы в ту пору, когда мы поженились с тобой, милый Жоам, твоя мать была жива, ты, наверное, тоже захотел бы, чтобы она присутствовала на нашей свадьбе!

При этих ее словах Жоам Гарраль снова сделал невольное движение.

— Друг мой,— снова заговорила Якита,— как бы мне хотелось вместе с Миньей, нашими двумя сыновьями и с тобой посмотреть твою родную Бразилию, спуститься по этой прекрасной реке до провинций, расположенных на морском побережье! Мне кажется, тогда разлука с дочерью будет не так горька. Вернувшись сюда, я смогу мысленно увидеть ее в том доме, где она найдет вторую мать. Мне не придется представлять ее себе в неведомом краю, и я не буду чувствовать себя совсем чужой в ее новой жизни.

Теперь Жоам пристально поглядел на жену и долго не спускал с нее глаз, по-прежнему не произнося ни слова.

Что происходило в его душе? Почему не решался он исполнить столь естественную просьбу и сказать «да», доставив живую радость своим близким? И тем не менее он колебался.

Якита взяла руку мужа в свою и нежно пожала ее.

— Милый Жоам,— сказала она,— моя просьба— отнюдь не прихоть. Я долго ее обдумывала. Минья, Бенито и Маноэль просят тебя и меня поехать с ними. Я не вижу причин отказывать им. И еще: нам кажется, что лучше отпраздновать свадьбу в Белене. Это пойдет на пользу нашей девочке, введет ее в общество, упрочит ее положение. Если она приедет с родителями, то не будет чувствовать себя одинокой в чужом городе.

На лице Жоама отражалась внутренняя борьба. Он облокотился о стол и закрыл лицо руками, словно желая собраться с мыслями, прежде чем ответить. Якита ощущала тревогу мужа, но не понимала ее. Она почти раскаивалась, что затеяла разговор. Ну что ж, она подчинится любому решению Жоама. Если поездка в Бразилию ему тягостна, откажется от нее и никогда больше не вернется к этому, даже не спросит никогда о причинах непонятного ей отказа.

Прошло несколько минут. Жоам Гарраль встал и молча подошел к двери. Казалось, он бросает прощальный взгляд на прекрасный вид, на уединенный уголок, где он целых двадцать лет оберегал счастье своей жизни.

Потом он медленно вернулся к жене. Лицо его приняло совсем иное выражение: так выглядит человек, который после мучительных колебаний пришел к важному решению.

— Ты права! — твердо сказал он.— Надо ехать. Давай решим когда.

— Ах, Жоам! Милый Жоам! — воскликнула Якита, просияв от радости.— Как я тебе благодарна! И за себя и за детей!

Слезы умиления выступили у нее на глазах, когда муж прижал ее к сердцу.

Между тем у дверей дома послышались веселые голоса. Минуту спустя на пороге появились Бенито и Маноэль, а за ними и Ми-нья, вышедшая из своей комнаты.

— Дети! Отец согласен! — крикнула Якита.— Мы все едем в Белен!

Жоам Гарраль принял пылкую благодарность сына и поцелуи дочери, не произнеся ни слова.

— А когда вы думаете отпраздновать свадьбу, отец? — спросил Бенито.

— Свадьбу?.. Там будет видно...— ответил Жоам.— Мы примем решение в Белене.

— Как я рада! Как я рада! — твердила Минья, совсем как в тот день, когда узнала о предложении Маноэля.— Наконец-то мы увидим Амазонку во всем величии! Ах, отец, большое тебе спасибо!

И восторженная девушка, у которой разыгралось воображение, позвала брата и Маноэля:

— Пойдемте в библиотеку! Возьмем все книги и карты, по которым можно изучить бассейн великой реки,— нельзя же путешествовать вслепую! Прежде чем увидеть, я хочу как можно больше узнать о величайшей в мире реке.

Глава V АМАЗОНКА

На другой день Бенито и Маноэль сидели вдвоем на берегу Амазонки у южной границы фазенды и смотрели, как мимо них медленно катятся воды, которые берут начало высоко в отрогах Анд и, пройдя восемьсот лье, теряются в бескрайних просторах океана.

— Эта самая протяженная река на Земле[16] сбрасывает в море наибольшее количество воды, не меньше двухсот пятидесяти миллионов кубометров в час,— заметил Маноэль.

— И опресняет море на далеком расстоянии от устья,— добавил Бенито,— а силой течения заставляет дрейфовать корабли в восьмидесяти лье от берега.

— Ее мощное русло тянется в длину более чем на тридцать градусов широты, а бассейн с севера на юг занимает не менее двадцати пяти градусов! Недаром у этой реки целых три названия.

— Бассейн! — вскричал Бенито.— Разве можно так называть широкую равнину, по которой течет Амазонка, эту бескрайнюю саванну без единого холма, без единой вершины, ограничивающей горизонт!

— С севера и с юга,— подхватил Маноэль,— словно щупальца громадного спрута, в нее впадают двести притоков, которые, в свою очередь, питаются бесчисленными притоками. Рядом с ними великие реки Европы кажутся жалкими ручейками!

— А пятьсот шестьдесят островов, не считая мелких островков, неподвижных или плавучих, образуют настоящий архипелаг и вполне могли бы составить целое государство!

— Берега Амазонки изрезаны протоками, каналами, лагунами, заливами и озерами, каких не встретишь во всей Швейцарии, Ломбардии, Шотландии и Канаде, вместе взятых!

— Она служит границей между двумя республиками, пересекает самое большое государство Южной Америки[17]. Порой мне представляется, будто через нее весь Тихий океан хочет перелиться в Атлантический!

— А ее устье — настоящий морской залив, посредине которого лежит остров Маражо, насчитывающий более пятисот лье в окружности!

— Сам океан, силясь сдержать напор Амазонки во время приливов, в грандиозной схватке вздымает исполинские валы, называемые «поророку», по сравнению с которыми приливы и прибои в устьях других рек кажутся лишь рябью, поднятой легким бризом.

— Самые крупные суда могут подниматься вверх по ее течению с полным грузом на пять тысяч километров от устья.

— По Амазонке, ее притокам и притокам притоков открывается торговый водный путь через весь север Америки, начиная от Магдалены до Ортеказа, от Ортеказа до Какета, от Какета до Путумайо, от Путумайо до Амазонки — четыре тысячи миль речного пути! Остается прорыть несколько каналов, чтобы величайшая водная система стала еще более совершенной.

— Словом, перед нами самая большая и самая удивительная река в мире!

Молодые люди говорили о «своей» реке с каким-то восторженным исступлением! Ведь они были детьми Амазонки, чьи притоки, почти столь же могучие, как и она сама, стали водными дорогами, бегущими через всю Боливию, Перу, Эквадор, Новую Гренаду, Венесуэлу и все четыре Гвианы: Английскую, Французскую, Голландскую и Бразильскую.

Сколько мы знаем племен, сколько народов, происхождение которых теряется в дали времен! Точно так же и с крупными реками на нашей земле; их до сих пор еще не удалось исследовать до конца. Многие государства претендуют на честь считаться их родиной. Амазонка не составляет исключения. Перу, Эквадор, Колумбия долго оспаривали право считать ее своим детищем.

В наши дни уже признано бесспорным, что Амазонка берет свое начало в Перу, в округе Гуарако, и вытекает из озера Лаурикоча, расположенного приблизительно между одиннадцатым и двенадцатым градусами южной широты.

Тем, кто взялся бы утверждать, что она берет начало в Боливии и низвергается с гор Титикака, пришлось бы доказывать, что настоящей Амазонкой является Укаяли, возникшая из слияния Паро и Апуримака; однако ныне это мнение уже опровергнуто.

Вытекая из озера Лаурикоча, река бежит к северо-востоку на протяжении пятисот шестидесяти миль и поворачивает прямо на восток лишь после того, как принимает в себя воды большого притока— Панте. На колумбийской и перуанской территории, вплоть до бразильской границы, река называется Мараньон, или, точнее, Мараньяо, ибо ее португальское название слегка офранцужено. От бразильской границы до Манауса, где в нее вливается величественная Риу-Негру, река носит название Солимаес, или Солимоенс, по имени индейского племени солимао, остатки которого еще можно найти в прибрежных провинциях. И наконец, от Манауса до впадения в океан это уже Амазонас, или Река амазонок— так назвали ее испанцы, потомки смелого Орельяны[18], из восторженных, но малоправдоподобных рассказов которого они заключили, будто некогда существовало племя женщин-воительниц, живших на реке Ньямунда, одном из средних притоков великой реки.

Уже в верховьях видно, что Амазонка превратится в могучий поток: никакие препятствия, никакие пороги не преграждают ей путь от истоков до того места, где ложе ее слегка сужается, проходя между двумя живописными горными цепями. Пороги разбивают течение лишь там, где река поворачивает к востоку, пробивая себе дорогу сквозь поперечные отроги Анд. Здесь встречаются и водопады, и, если бы не они, река была бы судоходна на всем протяжении— от устья до истоков. И все же, как верно заметил Гумбольдт[19], большая часть реки пригодна для судоходства.

С самого начала у нее нет недостатка в притоках, которые сами питаются водами множества речушек и ручьев. Таковы Чинчипе, впадающая в нее слева, с северо-востока, и Чачапояс — справа, с юго-запада; затем, слева,— Марона и Пастука, а справа — Гуалага, которая теряется возле миссии Лагуны. Следующие притоки — Чамбира и Тигре — впадают слева, с северо-востока, а справа — Гуалага, которая вливается в Амазонку на расстоянии двух тысяч восьмисот миль от Атлантического океана; суда могут подниматься по ее течению более чем на двести миль и проникать в самое сердце Перу. И наконец, там, где кончается верхний бассейн Амазонки, возле миссий Сан-Жоаким д'Омагуас, величественно пронеся свои воды через пампасы Сакраменто, появляется прекрасная Укаяли. Крупная артерия, ставшая полноводной благодаря впадающим в нее многочисленным речкам, вытекающим из озера Чукуито, на северо-востоке Америки.

В нижнем течении притоки Амазонки становятся такими многоводными, что русла европейских рек ни за что не вместили бы такую массу воды.

К красотам этой бесподобной реки следует добавить еще одно качество, каким не обладают ни Нил, ни Миссисипи, ни Ливингстон. Амазонка, вопреки утверждениям малоосведомленных путешественников, протекает в той части Южной Америки, где самый здоровый климат. Ее бассейн постоянно продувают чистые западные ветры. Она несет свои воды не по узкой долине, зажатой высокими горами, а по широкой равнине, простирающейся на триста пятьдесят лье с севера на юг и овеваемой могучими потоками воздуха. Лишь кое-где пересекают ее невысокие холмы.

Профессор Агассис с полным основанием оспаривает распространенное мнение о нездоровом климате этого края. Он считает, что «испарение от постоянного легкого ветерка снижает температуру воздуха, благодаря чему земля не перегревается. Этот освежающий ветер создает в бассейне Амазонки мягкий, можно сказать, морской климат».

Бывший бразильский миссионер, аббат Дюран, также отмечает, что хотя температура здесь не опускается ниже двадцати пяти градусов по Цельсию, зато почти никогда не бывает выше тридцати трех. Перепад, как видим, совсем небольшой.

Имея такие сведения, можно с уверенностью сказать, что в бассейне Амазонки никогда не бывает такой страшной жары, как в азиатских или африканских странах, расположенных в тех же широтах. Широкая долина, служащая реке ложем, доступна морским ветрам, посылаемым ей Атлантическим океаном. Вот почему провинции, которым она дала свое имя, по праву считаются самыми здоровыми и красивейшими уголками на нашей планете.

Не следует думать, что водная система Амазонки малоизвестна. Уже в шестнадцатом веке Орельяна, наместник одного из братьев Пизарро[20], спустился по Риу-Негру до ее слияния с Амазонкой и в 1540 году двинулся вниз по течению великой реки, решившись проникнуть в глубь страны без проводника; после полутора лет плавания, о котором Орельяна рассказал много чудес, он достиг ее устья.

В 1636 и 1637 годах португалец Педро Тексейра[21] поднялся вверх по Амазонке до Напо с флотилией из сорока семи пирог.

В 1743 году Лакондамин[22], измерив длину дуги меридиана под экватором, покинул своих спутников — Бугера[23] и Годена дез Одоне[24], сел на судно, спустился по Чинчипе до ее впадения в Мараньон и достиг устья Напо 31 июля, как раз к моменту появления первого спутника Юпитера, что позволило Лакондамину, этому «Гумбольдту XVIII столетия», определить свои координаты; затем он осмотрел деревни на обоих берегах реки и б сентября прибыл в форт Пара. Это долгое путешествие дало очень важные результаты: было нанесено на карту русло Амазонки и почти доказано, что она сообщается с Ориноко.

Пятьдесят лет спустя Гумбольдт и Бонплан[25] дополнили ценные труды Лакондамина, продолжив карту Мараньона до реки Напо.

С тех пор путешествия по Амазонке и по ее главным притокам не прекращались. В 1827 году течение реки изучал Листер-Моу, в 1834 и 1835 годах — англичанин Смит, в 1844 году— французский лейтенант, капитан судна «Булонез»; в 1840 году — бразилец Вальдез; француз Поль Марко посещал эти места в период с 1848 по 1860 год, великий фантазер, художник Биар,— в 1859 году, профессор Агассис — в 1865 — 1866 годах; в 1867 году здесь побывал бразильский инженер Франц Келлер-Линцегер и, наконец, в 1879 году — доктор Крево; они поднимались по различным притокам и основные из них признали судоходными.

Однако самое замечательное событие, делающее честь бразильскому правительству, произошло 31 июля 1857 года, когда после многих споров между Францией и Бразилией о границах Гвианы, воды Амазонки были объявлены открытыми для судов, плавающих под любым флагом, а чтобы практика не расходилась с высокими принципами, Бразилия заключила договоры с соседними странами, дающие им право беспрепятственно пользоваться всеми водными путями в бассейне Амазонки.

В наши дни пароходные линии прямого сообщения с Ливерпулем обслуживают реку от ее устья до Манауса; другие пароходы поднимаются до самого Икитоса; и, наконец, множество судов, плавающих по рекам Тапажос, Мадейра, Риу-Негру, Пурус, проникают в самое сердце Перу и Боливии. Можно себе представить, какой размах в скором времени получит торговля во всем этом громадном и богатом бассейне, равного которому нет в целом свете.

Однако у заманчивой перспективы есть и своя оборотная сторона: за прогресс обычно расплачивается туземное население. В верховьях Амазонки уже исчезло немало индейских племен, в том числе курисикуру и солимао. Если на Потомайо еще встречаются порой представители племени юри, то ягуа совсем покинули эти места и перебрались на отдаленные притоки, а немногие оставшиеся маоро бросили родные берега и бродят в лесах Жапуры.

Берега реки Тунантен почти обезлюдели, а в устье Журуа кочует лишь несколько индейских семей. Теффе почти опустела, и только у истоков Жапуры сохранились остатки великого племени умаюа. Коари совсем заброшена.

На берегах Пуруса осталась лишь горсточка индейцев мура. Из всего старинного племени манаос уцелело лишь несколько семей кочевников. На берегах Риу-Негру живут одни метисы, потомки португальцев и индейцев, а ведь раньше здесь насчитывалось до двадцати четырех разных народностей!

Таков закон прогресса. Индейцы в конце концов исчезнут с лица земли. Под владычеством англосаксонцев вымерли австралийцы и жители Тасмании. Завоеватели Дальнего Запада уничтожили индейцев Северной Америки. Быть может, настанет такое время, когда арабы будут истреблены французскими колонизаторами.

Однако пора нам вернуться в 1852 год. В ту пору еще не существовало современных нам средств передвижения, и путешествие Жоама Гарраля, с учетом тогдашних условий, должно было занять не менее четырех месяцев.

Вот почему, когда два друга смотрели на величавые воды реки, бегущие у их ног, Бенито задумчиво проговорил:

— Дружище Маноэль, ведь мы не расстанемся с тобой до самого Белена, и значит, поездка покажется нам короткой.

— Разумеется,— отвечал Маноэль,— но, честно говоря, мне она покажется и очень долгой: ведь Минья станет моей женой только в конце путешествия!

Глава VI ПОВЕРЖЕН ЦЕЛЫЙ ЛЕС

Итак, семейство Гарраль было счастливо и довольно — все оживленно готовились к увлекательному путешествию. В эту поездку, рассчитанную на несколько месяцев, отправлялся не только владелец фазенды со своею семьей, но и некоторые работники фермы.

Видя вокруг столько радостных лиц, Жоам Гарраль, должно быть, забыл свои тревоги. Приняв твердое решение, он совершенно преобразился и начал собираться в дорогу с присущей ему энергией. Домашние с неподдельным удовольствием наблюдали его за работой. Подъем духа вызвал прилив физических сил, за несколько недель, оставшихся до отъезда, ему надо было успеть очень многое.

Как мы уже знаем, в те времена воды Амазонки еще не бороздили крупные пароходы: компании судовладельцев только собирались пустить их по реке и ее притокам. Небольшие речные суда, принадлежавшие частным владельцам, обслуживали главным образом прибрежные поселения.

По реке ходили три вида судов: во-первых, уба — пирога, выдолбленная топором или выжженная из целого ствола, с заостренным носом и более тяжелой, полукруглой кормой; она вмещала от одного до двенадцати гребцов и поднимала до трех и даже четырех тонн груза; затем эгаритеа — широкий, грубо сколоченный баркас, посредине которого устраивался навес из листьев, со свободным проходом спереди и скамьей для гребцов; и, наконец, жангада — довольно неуклюжий плот под треугольным парусом, с соломенной хижиной, служащей плавучим домом для индейца и его семьи. Эти три вида суденышек могли перевозить весьма ограниченное количество людей и грузов.

Были там суда и побольше, так называемые вижилинды с тремя мачтами и красными парусами, поднимающие от восьми до десяти тонн груза; в тихую погоду они шли на четырех тяжелых веслах, которыми очень трудно грести против течения. Были и еще большие — коберты, вмещавшие до двадцати тонн, похожие на китайские джонки, с рубкой на корме, небольшой каютой и двумя квадратными парусами разной величины; при противном или слишком слабом ветре индейцы пользовались десятью длинными веслами, которыми гребли, стоя на полубаке, на носу судна.

Но все названные средства передвижения не устраивали Жоа-ма Гарраля. Он надумал воспользоваться этим путешествием для переброски большой партии товаров, ждавших отправки в провинцию Пара, а груз не требовал срочной доставки на место, и Гарраль принял решение, которое могло бы прийтись по душе всем, кроме разве Маноэля. Молодой человек, вероятно, предпочел бы отправиться на самом быстроходном судне, у него имелись на то свои причины.

Каким бы примитивным, даже первобытным, ни казался способ передвижения, избранный Жоамом Гарралем, он позволял взять с собой множество людей и плыть по течению со всевозможными удобствами, ничем не рискуя.

По его плану часть фазенды должна была отделиться от берега и плыть по Амазонке со всеми своими обитателями: хозяином фазенды, его семьей, слугами, работниками, вместе с их домами, хижинами, шалашами.

В окрестностях икитосской фазенды были великолепные леса, можно сказать, неистощимые вообще в центральной части Южной

Америки. Жоам Гарраль прекрасно умел вести лесное хозяйство на своих землях, богатых чрезвычайно ценными и разнообразными древесными породами, которые шли на изготовление мачт и на всевозможные плотничные и столярные работы. Торговля лесом ежегодно приносила ему немалый доход. Ежегодно Жоам Гарраль валил несколько сотен деревьев, связывал плоты из грубо обтесанных бревен, толстых досок и брусьев, составлял громадные плавучие караваны и сплавлял их вниз по течению под надзором опытных плотогонов, хорошо знающих глубины, мели и быстрины реки.

Жоам Гарраль собирался поступить как и в предыдущие годы, только теперь он решил всю коммерческую часть дела поручить Бенито. Нельзя было терять ни часа. Начало июня — самое благоприятное время для отплытия, когда река вздувается благодаря разлившимся в верховьях притокам; затем она начинает понемногу убывать— вплоть до октября.

К работам следовало приступить не мешкая, тем более что на этот раз предстояло сделать плот небывалых размеров. Гарраль решил вырубить половину квадратной мили леса, росшего у слияния Наней с Амазонкой, то есть целый угол прибрежного участка фазенды, и соорудить исполинскую жангаду, плот величиной с небольшой островок.

Вот на такую жангаду, более устойчивую, чем любое местное судно, и более вместительную, чем сто связанных вместе эгаритеа или вижилинд, Жоам Гарраль и решил взойти вместе с домочадцами, а также погрузить на нее товары.

— Как славно он придумал! — Минья с восторгом захлопала в ладоши, узнав о плане отца.

— Да,— сказала Якита,— так мы доплывем до места в полной безопасности и совсем не устанем.

— А во время остановок будем охотиться в прибрежных лесах,— добавил Бенито.

— Пожалуй, это займет слишком много времени,— беспокоился Маноэль.— Не лучше ли нам выбрать какой-нибудь более быстрый способ передвижения?

Путешествие и впрямь предстояло довольно долгое, однако никто не поддержал предложения небеспристрастного Маноэля.

Жоам Гарраль вызвал к себе индейца, управляющего фазендой.

— Через месяц,— сказал он ему,— жангада должна быть готова к отплытию.

— Мы примемся за дело сегодня же, господин Гарраль,— ответил индеец.

Получив приказ от Жоама Гарраля, управляющий со своими рабочими начал с того, что очистил лес от лиан, древовидных растений и зарослей кустарника. Прежде чем браться за пилу и топор, рабочие вооружились резаками — орудием, необходимым для всякого, кто хочет проникнуть в тропические леса. Они представляют собой насаженные на рукоятку широкие, слегка изогнутые клинки длиной в два-три фута; местные жители владеют ими с исключительной ловкостью. С помощью таких резаков рабочие за несколько часов вырубили подлесок, расчистили землю и проложили широкие просеки в густой чаще.

Потом со старых деревьев, увитых лианами, заросших кактусами, бромелиями и мхом, сорвали их покров и обнажили кору. Но вскоре и ее должны были ободрать со стволов, как кожу с живого тела.

Затем весь отряд лесорубов, спугивая бесчисленные стаи обезьян, которым рабочие почти не уступали в ловкости, вскарабкался на деревья и принялся отпиливать могучие ветви, пока не очистил стволы до самой макушки. Скоро в обреченном лесу остались лишь высокие голые столбы, а спиленные ветви и верхушки пошли на местные нужды; вместе со свежим воздухом сюда ворвались потоки света, и солнце проникло до самой земли, которую, быть может, еще никогда не ласкали его лучи.

Каждое дерево в этом лесу было пригодно для крупных плотничных или столярных работ. Будто колонны из слоновой кости с коричневыми обручами, вздымались стройные пальмы высотой в сто двадцать футов, с толщиной ствола у основания в четыре фута, дающие прочную, негниющую древесину; тут же — деревья мары, ценный строевой материал; барригуды, стволы которых начинают утолщаться в нескольких футах над землей и достигают четырех метров в обхвате; они покрыты блестящей рыжеватой корой с серыми бугорками, а тонкие верхушки их переходят в широкий, плоский зонтик; высокие бомбаксы, с гладкими, белыми, прямыми, точно свечи, стволами. Рядом с этими великолепными представителями местной флоры под топорами лесорубов падали на землю куатибы, их розовые вершины возвышаются куполами над всеми соседними деревьями, а плоды напоминают маленькие вазочки, где плотными рядами уложены каштаны; древесина у них сиреневого цвета и идет специально на постройку судов. Было тут и железное дерево разных сортов, особенно ибириратея, с почти черной древесиной, такой прочной, что индейцы делают из нее свои боевые топорики; и жакаранда, еще более ценная, чем красное дерево; и цезальпина, которую можно найти только в глубине старых лесов, куда еще не ступала нога лесоруба. Но всех затмевала пышная сапукайя, высотой до ста пятидесяти футов — подпорками ей служат собственные побеги, вырастающие из воздушных корней в трех метрах от подножия; образуя арки на высоте тридцати футов, они обвиваются вокруг ствола, превращая его в витую колонну с вершиной в виде пышного букета, расцвеченного растениями-паразитами в желтый, пурпурный и белоснежный цвета.

Всю первую половину мая около сотни индейцев и негров трудились не покладая рук и сотворили просто чудеса. Быть может, некоторые добрые люди горько посетовали бы, видя, как вековые исполины падают один за другим под топорами дровосеков; но деревьев там было такое несметное множество — и на берегах реки, и на островах вверх и вниз по течению, до самого горизонта,— что вырубка участка в пол квадратной мили не могла оставить в лесу сколько-нибудь заметной прогалины.

Через три недели после начала работ на мысу между Амазонкой и ее притоком Наней все было вырублено начисто. Жоам Гарраль не велел оставлять даже молодую поросль, которая через двадцать — тридцать лет могла стать таким же лесом. Лесорубы не пощадили ни единого деревца, все было снесено «под гребенку».

Этот участок земли, с двух сторон омываемый водами великой реки и ее притока, предназначался для земледелия: его вспашут, обработают, засеют и засадят, и на следующий год всходы маниоки, кофе, иньяма, сахарного тростника, кукурузы, арахиса покроют почву, еще недавно затененную густым тропическим лесом.

Еще не закончилась третья неделя мая, а все деревья уже рассортировали по качеству древесины и по плавучести и симметрично разложили на берегу Амазонки, где и начнется постройка исполинского плота— жангады, настоящей плавучей деревни. Настанет час, когда река, вздувшаяся от весеннего паводка, поднимет эту громаду и унесет за сотни миль, к побережью Атлантического океана.

Все это время Жоам Гарраль лично руководил всем: сначала на месте вырубки, потом возле реки.

Якита вместе с Сибелой готовилась к отъезду, хотя старая негритянка никак не могла взять в толк, зачем уезжать оттуда, где всем так хорошо.

— Но ты увидишь много такого, чего ты никогда не видела,— твердила ей Якита.

— А будет ли оно лучше того, что мы привыкли видеть? — неизменно отвечала Сибела.

Ну а Минья и ее наперсница Лина больше думали о том, что касалось их самих. Для них речь шла не просто о путешествии: они навсегда уезжали из дому, им следовало предусмотреть тысячу мелочей, связанных с устройством в новой стране, где юная мулатка по-прежнему будет жить возле хозяйки, к которой она так привязалась. У Миньи было тяжело на сердце, но хохотушку Лину ничуть не огорчала разлука с Икитосом. С Миньей Вальдес она заживет нисколько не хуже, чем с Миньей Гарраль. Отучить Лину смеяться можно было, только разлучив их, но об этом никто не помышлял.

Бенито помогал отцу во всех работах, учась управлять фазендой, в которой со временем станет хозяином. А Маноэль делил свое время между домом, где Якита с дочерью не тратили времени зря, и местом вырубки, куда Бенито тащил своего друга чаще, чем тому хотелось. Впрочем, Маноэль, понятное дело, делил свое время очень неравномерно.

Глава VII ВСЛЕД ЗА ЛИАНОЙ

В воскресенье, двадцать шестого мая, молодежь решила немного отдохнуть и развлечься. Погода стояла прекрасная, легкий ветерок с Кордильер смягчал жару. Все манило из дому на свежий воздух.

Бенито и Маноэль пригласили Минью в большой лес, раскинувшийся на правом берегу Амазонки, напротив фазенды, чтобы попрощаться с чудесными окрестностями Икитоса.

Молодые люди решили захватить с собой ружья, но обещали не покидать своих спутниц и не гоняться за дичью — за это поручился Маноэль.

Минья с радостью приняла приглашение. Жоаму и Яките гулять было некогда. Во-первых, план жангады был еще не закончен, а с постройкой плота нельзя было запаздывать; во-вторых, Якита и Сибела, хотя им и помогала вся женская прислуга фазенды, не хотели терять и одного часа.

После завтрака, часов в одиннадцать, двое молодых людей и две девушки отправились на берег— к месту слияния двух рек. Их сопровождал негр-слуга. Все уселись в убу и, проплыв между островами Икитос и Парианта, пристали к правому берегу Амазонки.

Лодка причалила к естественной беседке из великолепных древовидных папоротников, увенчанных на высоте тридцати футов зеленым веером из мелких бархатистых веточек с тончайшим кружевом резных листочков.

— А теперь, Маноэль,— сказала Минья,— я покажу вам наш лес: вы новый человек в верховьях Амазонки, а мы здесь дома. Позвольте же мне выполнить обязанности хозяйки.

— Дорогая,— ответил молодой человек,— вы будете такой же хозяйкой в Белене, как и у себя на фазенде. Там, как и здесь...

— Послушай, Маноэль, и ты, сестрица! — нетерпеливо вскричал Бенито.— Надеюсь, вы пришли сюда не за тем, чтобы обмениваться любезностями. Забудьте хоть ненадолго, что вы жених и невеста!

— Ни на один час, ни на одну минуту! — выпалил Маноэль.

— А если Минья тебе прикажет?

— Не прикажет.

— Как знать! — засмеялась Лина.

— Лина права,— сказала Минья, протягивая руку Маноэлю.— Давайте сделаем так, как хочет мой брат. Итак, мы порываем все связи. На время прогулки мы с вами больше не жених и невеста, я не сестра Бенито, а вы ему не друг!

— Еще чего! — возмутился Бенито.

— Браво, браво! Мы все незнакомы между собой! — подхватила Лина, весело хлопая в ладоши.

— Мы все чужие друг другу и встречаемся в первый раз,— продолжала Минья,— мы здороваемся, знакомимся...

— Сударыня,— проговорил Маноэль, почтительно кланяясь девушке.

— С кем имею честь говорить, сударь? — осведомилась Минья с полной серьезностью.

— С Маноэлем Вальдесом, который будет счастлив, если ваш брат соизволит представить его...

— К черту треклятые церемонии! — вскричал Бенито.— Оставим эту дурацкую затею! Будьте уж лучше помолвлены, друзья мои. Сколько вам угодно! Хоть навсегда!

— Навсегда!..— эхом отозвалась Минья.

Ответ ее прозвучал так непосредственно, что Лина рассмеялась громче прежнего.

Маноэль поблагодарил девушку нежным взглядом за это невольно вырвавшееся слово.

— Если мы наконец пойдем, то будем меньше болтать! Вперед! — крикнул Бенито, желая выручить смущенную сестру.

Однако Минья не спешила.

— Погоди, Бенито,— сказала она.— Ты видел, я была готова послушаться тебя. Ты хотел заставить нас с Маноэлем забыть о нашей помолвке, чтобы мы не портили тебе прогулку. А теперь ты исполни мою просьбу, чтобы не портить прогулку мне. Хочешь ты того или не хочешь, но обещай забыть...

— О чем? — удивился Бенито.

— Забыть, что ты охотник, дорогой братец!

— Как! Ты мне запрещаешь?..

— Я запрещаю тебе стрелять в этих прелестных птичек — попугаев, кассиков, куруку, так весело порхающих по лесу. Запрещаю убивать всякую мелкую дичь, которая нам сегодня не нужна. Вот если какой-нибудь ягуар или другой хищник подойдет слишком близко— тогда другое дело.

— Но...— начал Бенито.

— А не то я возьму Маноэля за руку, мы с ним убежим, заблудимся в лесу, и тебе придется нас разыскивать.

— Тебе, наверное, очень хочется, чтоб я отказался? — спросил Бенито у Маноэля.

— Еще бы! — ответил тот.

— Так нет же! Я не откажусь тебе назло. Идем!

Все четверо в сопровождении негра-слуги вошли под своды высоких дерев — густая листва не пропускала ни одного лучика.

Нет места великолепней, чем эта часть правого берега Амазонки! Здесь в живописном беспорядке растет столько разнообразных деревьев, что на пространстве в четверть квадратной мили можно насчитать до ста различных пород, и каждое из них — чудо растительного царства. К тому же всякий лесник сразу отметил бы, что здесь никогда не работал топор дровосека. Даже спустя столетия после порубки можно без труда обнаружить нанесенные лесу раны. Будь заново выросшим деревьям хоть сто лет, лес все равно не приобретет свой первоначальный вид потому, что меняются породы лиан и других паразитических растений. Местный житель тут никогда не ошибется.

Веселая компания, болтая и смеясь, пробиралась в высокой траве, сквозь кустарники, под ветвями подлеска. Впереди шел негр, и, когда заросли становились особенно густыми, он расчищал путь своим резаком, спугивая мириады пташек.

Минья недаром выступила в защиту порхающих средь листвы птиц: тут встречались самые красивые представители тропического царства пернатых. Зеленые крикливые попугаи-ары казались экзотическими плодами на ветвях лесных исполинов. Многочисленные виды колибри: синегорлые, топазовые, эльфы, с длинными раздвоенными хвостами, пестрели вокруг словно цветы, и казалось, что это ветер перебрасывает их с ветки на ветку. Крапивники, с коричневой каемкой на оранжевых перьях, снежно-белые птицы-колокольчики, черные, как вороны, хохлатые кассики свистели и щелкали не умолкая, и голоса их сливались в оглушительный хор. Тукан длинным клювом долбил золотые грозди гуири; зеленый бразильский дятел кивал узкой головкой в пурпурных крапинках. От них невозможно было оторвать глаз.

Но весь этот крикливый народ умолкал и замирал, как только над вершинами деревьев слышался скрипучий, словно ржавый флюгер, голос светло-рыжего коршуна, прозванного «кошачья душа». Он гордо парил, распустив длинные белые перья на хвосте, но тотчас трусливо прятался, едва в небе появлялась гарпия — самый сильный из живущих в Южной Америке ястребов, метрового роста с необыкновенно высоким и крепким клювом, толстыми ногами, оканчивающимися длинными, когтистыми пальцами. Пышный черный хохол украшает ее белоснежную голову, спина, крылья и хвост — тоже шиферно-черного цвета, брюшко — белое, как и грудь, только с черными крапинками.

Минья уговаривала Маноэля полюбоваться чудесами природы в их первозданной красоте, чего уже не было в более цивилизованных, восточных, провинциях. Но Маноэль больше смотрел на девушку, чем слушал ее. К тому же голоса птиц были порой так пронзительны, что заглушали ее голос. Только звонкий, как колокольчик, смех Лины мог поспорить со всем этим пением, щебетом, свистом, воркованьем, щелканьем, чириканьем, звучавшим со всех сторон.

За час молодежь прошла не больше мили. По мере того как они удалялись от берега, деревья меняли свой облик. Теперь животных приходилось наблюдать не на земле, а в шестидесяти или восьмидесяти футах над землей, где стайки обезьян гонялись друг за другом меж густых ветвей. Солнечные лучи, с трудом пробившись сквозь листву, лишь местами освещали подлесок. Как видно, в тропических лесах солнечный свет не так уж необходим для роста растений. Для деревьев и кустарников, похоже, достаточно одного воздуха, а необходимое им тепло они получают не из атмосферы, а прямо из почвы, где оно накапливается, как в громадном калорифере.

А внизу, в зарослях бромелий, серпантинов, орхидей, кактусов, образующих другой, миниатюрный, лес у подножия большого, столько невиданных насекомых, которых хочется сорвать,— так похожи они на живые цветы! Тут и несторы с синими крыльями из переливчатого муара; и бабочки пейлюс с золотым отливом и зелеными полосками; и десятидюймовые пяденицы, с крылышками-листочками; и пчелы марибунда — точь-в-точь живые изумруды в золотой оправе; целые легионы жуков и светляков с бронзовым щитком и зелеными надкрыльями глаза их светятся желтоватым светом, и с наступлением ночи они мерцают в лесу разноцветными огоньками.

— Вот сколько у нас чудес! — то и дело восклицала восторженная девушка.

— Ты у себя дома, Минья, как ты только что сказала,— заметил Бенито.— Зачем же так хвалиться своими богатствами?

— Смейся, смейся,— возразила Минья.— Я вправе хвалить эти прекрасные творения, верно, Маноэль? Ведь они созданы рукою Божьей и принадлежат всем.

— Пусть себе смеется,— сказал Маноэль.— Он не хочет признаться, что в душе он и сам поэт и не меньше нас любуется их красотой. Но когда у него в руках ружье— прощай поэзия!

— Будь же сейчас поэтом, брат! — попросила девушка.

— Ладно, буду! — проговорил Бенито.— О, волшебная природа!.. и так далее и тому подобное...

Надо, однако, признать, что жертву он принес немалую: в лесу было полно дичи, и Бенито не раз пожалел, что не может воспользоваться ружьем для меткого выстрела.

В самом деле, на открывавшихся кое-где прогалинах нередко виднелись крупные страусы-нанду, ростом в четыре-пять футов. Их сопровождали сериемы — лесные индюки, мясо которых еще вкуснее мяса крупных страусов.

— Вот чего я лишаюсь из-за своего злополучного обещания! — вскричал Бенито, который приготовился было выстрелить, но по знаку сестры опустил ружье.

— Надо щадить серием, они истребляют змей,— заметил Маноэль.

— Тогда надо щадить и змей, потому что они пожирают вредных насекомых; и насекомых, потому что они уничтожают еще более вредных тлей! Если так, надо щадить всех и вся!

Вскоре, однако, молодой охотник подвергся еще более тяжкому испытанию. Теперь лес прямо кишел дичью. То тут, то там появлялись небольшие краксы цвета кофе с молоком, пекари — местная порода кабанов, которых очень ценят любители дичины, агути, заменяющие в Южной Америке зайцев и кроликов, броненосцы, с чешуйчатым, словно мозаичным, панцирем, принадлежащие к отряду неполнозубых.

И право же, Бенито проявил не просто стойкость, а героическую выдержку, когда перед ним промелькнул тапир[26] из породы, называемой в Бразилии «антас». Этот толстокожий зверь, младший брат слона, теперь почти не встречается на берегах Верхней Амазонки и ее притоков и потому так привлекает охотников, а еще больше гурманов, ибо мясо у него вкуснее говядины, в особенности толстый загривок— поистине лакомый кусочек!

Ружье просто жгло руки бедному юноше, но он оставался верен своему обещанию. И все же предупредил сестру, что если на расстоянии выстрела увидит тамандуа — забавного большого муравьеда, добыть которого, как считают охотники, удается только снайперу, то ружье у него выстрелит само.

Но, к счастью, большой муравьед не попался им на глаза, так же как ягуары и кугуары, как их называют в Южной Америке, «онка». Вот кого действительно нельзя подпускать на близкое расстояние.

— Ну что ж,— проговорил Бенито, останавливаясь,— прогулка, конечно, приятная штука, но гулять без всякой цели...

— Как это без цели? — удивилась его сестра.— Мы должны посмотреть, полюбоваться и в последний раз пройтись по здешним местам. Ведь такого леса мы больше нигде не увидим, надо попрощаться с ним!

— А я придумала! — подала вдруг голос Лина.

Бенито с сомнением покачал головой.

— Разве наша сумасбродка Лина может придумать что-нибудь разумное? — пробормотал он.

— Нехорошо смеяться над Линой,— возразила Минья,— когда она старается найти для нашей прогулки цель, без которой тебе так скучно.

— Могу поручиться, что моя выдумка вам понравится,— стояла на своем Лина.

— Что же ты придумала? — спросила Минья.

— Видите вон ту лиану? — Девушка указала на лиану из породы сипо, обвившую ствол громадной мимозы, у которой легкие, как перышки, листочки свертываются от малейшего шума.

— Ну и что? — спросил Бенито.

— Я предлагаю всем идти за этой лианой, пока не найдем ее конец.

— Отличная мысль! — подхватил Бенито.— Мы пойдем за лианой, какие бы нам ни встретились препятствия: заросли, скалы, ручьи, водопады. Мы пойдем вперед, несмотря ни на что...

— А ведь ты прав, Бенито,— засмеялась Минья.— Лина у нас и впрямь сумасбродка!

— Понятно,— ответил ей брат,— ты хочешь сказать, что сумасброд я.

— Ну что ж, давайте будем сумасбродами все, если вам так хочется,— согласилась Минья.— Идем вслед за лианой!

— А вы не боитесь...— начал было Маноэль.

— Какие могут быть возражения! — вскричал Бенито.— Ах, Маноэль, ты бы не спорил, а помчался бы сломя голову, если б у конца лианы тебя ждала Минья!

— Молчу, молчу,— сдался Маноэль.— Не говорю больше ни слова и повинуюсь!

И они отправились за лианой, шаловливые, как дети в дни каникул.

Эта ползучая плеть могла завести их очень далеко, если бы они упорно следовали за ней до конца, как за нитью Ариадны[27], с той разницей, что нить наследницы Миноса помогала Тезею выбраться из Лабиринта, а лиана заводила наших героев все глубже. То была лиана, известная под названием «красная жапиканга», длина которой достигает порой нескольких лье.

Лиана перекидывалась с дерева на дерево, то обвиваясь вокруг стволов, то свисала фестонами с ветвей. Тут она протягивалась от бомбакса к палисандровому дереву, там — от берталеции к пальме баккаба, ветви которой Агассис[28] метко сравнивал с длинными коралловыми палками, усеянными зелеными точками. Затем лиана тянулась среди ту кумов, с такими же причудливо изогнутыми стволами, как у столетних олив, среди дающих каучук фикусов, из семейства тутовых, которых насчитывается в Бразилии не менее сорока разновидностей. Лиана вела к гуальтам — красивым пальмам с гладкими стройными стволами, к диким какаовым деревьям, растущим на берегах Амазонки и ее притоков, к разнообразным меластам, украшенным розовыми цветами или кистями беловатых ягод...

Сколько было остановок, сколько крику, когда веселой компании казалось, что они потеряли путеводную нить! Приходилось снова ее отыскивать и освобождать, распутывая клубок растений-паразитов.

— Вот, вот она! — кричала Лина.— Я ее вижу!

— Ошибаешься,— отвечала Минья,— это лиана другой породы.

— Нет, Лина права! — говорил Бенито.

— Нет, она ошибается! — возражал Маноэль.

И начинался спор с очень серьезными, очень обоснованными доводами, в котором ни одна из сторон не желала уступать. Тогда негр взбирался на одно дерево, Бенито на другое, чтобы точно определить, куда подевалась лиана.

Но нелегко было разобраться в густой путанице переплетающихся растений, между которыми петляла лиана, прячась среди бромелий карата с острыми шипами, орхидей величиной с ладонь, с розовыми лепестками и фиолетовым пестиком, тонких онсидий, запутанных, точно клубок шерсти, попавший в лапы котенку.

А потом, когда лиана вновь спускалась на землю, еще труднее было отыскать ее под покровом плаунов, геликоний с большими листьями, каллиандр с розовыми хохолками, рипсалий, которые обвивали лиану, как изоляционная лента обвивает электрический провод. Невероятно трудно углядеть ее среди кустов больших белых ипомей, под мясистыми стеблями ванили, в зарослях страстоцвета, дикого винограда и других ползучих растений!

Но зато какой радостный вопль раздавался, когда молодежь вновь находила лиану, и с каким энтузиазмом все продолжали прерванный поход!

Так пробирались они не меньше часа, но ничто пока не предвещало близость желанной цели. Порой они пытались встряхнуть толстый стебель, но он не поддавался, и только стаи птиц разлетались в разные стороны, а обезьяны прыгали с дерева на дерево, словно указывая им путь.

Если дорогу преграждала густая чаща, тогда резак прорубал узкий проход, и все устремлялись в него. Если же вставала высокая, заросшая зеленью скала, по которой лиана извивалась, точно змея, они карабкались по ней вверх.

Наконец перед ними открылась широкая прогалина. На ней одиноко стояло большое банановое дерево, овеваемое свежим воздухом, который ему так же необходим, как и солнечный свет. Этот тропический великан, по словам Гумбольдта, «служил человеку еще на заре культуры» и был главным кормильцем жителей жарких стран. Длинная плеть лианы свисала, точно гирлянда, с его высоких ветвей и, пересекая поляну, снова скрывалась в чаще.

— Может, хватит? — спросил Маноэль.

— Нет! — вскричал Бенито.— Мы не остановимся, пока не дойдем до конца!

— Однако нам придется-таки повернуть назад,— заметила Минья.

— О, пожалуйста, пройдемте еще, ну хоть чуть-чуть! — взмолилась Лина.

— Дальше, дальше!..— твердил Бенито.

И компания снова углубилась в лес, который стал теперь немного пореже, что позволяло им идти немного быстрей. К тому же лиана повернула на север, как будто вздумала вернуться к реке, что было им на руку: следуя за ней, можно выйти на правый берег и подняться к переправе.

Через четверть часа все спустились в овраг и остановились перед небольшим притоком Амазонки. Над мостиком из вьющихся растений и сплетенных ветвей «их» лиана, раздвоившись, образовала перила, протянувшиеся на другой берег речушки.

Бенито, шедший все время впереди, уже ступил на зыбкий зеленый мосток. Маноэль попытался удержать Минью.

— Останьтесь! — сказал он.— Пусть Бенито идет, если ему хочется, а мы подождем его здесь.

— Нет, прошу вас, идемте! — упрашивала их Лина.— Лиана уже стала тоньше, мы скоро найдем ее конец!

И, не раздумывая, смело пошла за Бенито.

— Они точно малые дети,— сказала Минья.— Что делать, милый Маноэль, придется идти и нам.

Перейдя мост, который раскачивался под ними, как качели, они снова вошли под сень высоких деревьев.

— Ну что там, виден конец? — спросила Минья.

— Нет,— ответил Бенито,— но теперь нам надо соблюдать осторожность. Видите?..

И Бенито указал на лиану, скрывшуюся в ветвях высокого фикуса. Она вздрагивала, словно кто-то невидимый дергал ее.

— Кто бы это мог быть? — вполголоса спросил Маноэль.— Вдруг какой-нибудь хищный зверь?

Взведя курок, Бенито знаком показал, чтобы они оставались на месте, а сам прошел вперед. Маноэль, обе девушки и негр молча ждали, что будет. Вдруг Бенито громко вскрикнул и бросился к дереву. Все кинулись за ним.

Какое неожиданное и жуткое зрелище!

На конце тонкой, как веревка, лианы, завязанной петлей, болтался человек, дергаясь в последних конвульсиях.

Бенито подбежал к несчастному и одним взмахом ножа перерезал лиану. Повешенный свалился на землю. Маноэль склонился над ним.

— Бедный! — прошептала Минья.

— Господин Маноэль, господин Маноэль, он еще дышит! — закричала Лина.— Сердце бьется!.. Его можно спасти!..

— Это действительно так,— подтвердил Маноэль.— Но еще немного, и все было бы кончено.

Спасенный оказался белым, человеком на вид лет тридцати, бедно одетым и очень истощенным.

У ног его лежала брошенная на землю пустая тыквенная фляга и бильбоке[29] из пальмового дерева, с болтающейся на шнурке черепашьей головкой вместо шарика.

— Повесился... Сам...— растерянно шептала Лина.— Что его заставило?..

Маноэль привел беднягу в чувство. Тот открыл глаза и охнул — так неожиданно и так громко, что Лина невольно вскрикнула от испуга.

— Кто вы, друг мой? — спросил его Бенито.

— Бывший удавленник, я полагаю...

— Как вас зовут?

— Постойте минутку, дайте вспомнить...— Он провел рукой по лбу.— Ага! Меня зовут Фрагозо, с вашего позволения! Если буду в состоянии, могу вас постричь, побрить и причесать по всем правилам моего искусства. Я — цирюльник или, лучше сказать, самый несчастный Фигаро[30] на свете!

— Что это вам вздумалось?..

— Что делать, сударь! — невесело улыбнулся Фрагозо.— Минута отчаяния, о которой потом я, наверно, пожалел бы, если на том свете о чем-нибудь жалеют. Но мне оставалось шагать еще восемьсот лье, а у меня ни гроша в кармане — поневоле раскиснешь!

Лицо у Фрагозо было добродушное и приятное. По мере того как он приходил в себя, становилось ясно, что нрав у парня веселый. Бродячий цирюльник из тех, что ходят по берегам Верхней Амазонки из деревни в деревню и занимаются своим ремеслом, обслуживая негров и негритянок, индейцев и индеанок, которые очень ценят их услуги.

Но бедный Фигаро, одинокий, несчастный, не евший двое суток, заблудился в лесу и в минуту отчаяния потерял голову... Остальное мы уже знаем.

— А теперь, друг мой,— сказал Бенито,— пойдемте с нами на фазенду в Икитос.

— С превеликой радостью! — ответил Фрагозо.— Вы вынули меня из петли — теперь я ваш! Пожалуй, для вас было бы лучше не трогать меня.

— Видите, как хорошо, что мы продолжали прогулку! — сказала Лина, обращаясь к Минье.

— Еще бы! — откликнулась Минья.

— Что ни говорите,— заметил Бенито,— а я никогда бы не подумал, что на конце нашей лианы мы найдем человека!

— Тем более несчастного цирюльника, которому взбрело в голову на ней покачаться,— подхватил Фрагозо.

К нему вернулось его обычное расположение духа, и молодые люди рассказали, как они нашли его. Цирюльник горячо поблагодарил Лину за удачную выдумку, и вся компания отправилась на фазенду, где Фрагозо нашел такой радушный прием, что у него уже не было ни нужды, ни желания повторять свой печальный опыт.

Глава VIII ЖАНГАДА

Половина квадратной мили леса была вырублена. Теперь взялись за дело плотники, которым предстояло сколотить из лежавших на берегу вековых деревьев громадный плот.

Легкая работенка, нечего сказать! Под надзором Жоама Гарраля индейцы — работники фазенды — показывали свое удивительное искусство. За что бы ни брались эти краснокожие — за постройку дома или судна,— во всем они непревзойденные мастера. Орудуя топором да пилой, индейцы обрабатывали такую твердую древесину, что инструменты и те зазубривались. Плотникам приходилось обтесывать бревна, превращать громадные стволы в брусья и балки, распиливать их на доски— и все это без механической пилы, умелыми и терпеливыми руками, обладавшими врожденной ловкостью и сноровкой.

Стволы поваленных деревьев не сбрасывали в реку: Жоам Гарраль придумал иной способ спуска плота. Всю эту груду стволов симметрично разложили на широком плоском берегу и сделали пологий спуск к месту слияния Амазонки и реки Наней. Здесь и начнется строительство жангады — с таким расчетом, что в нужный момент река сама подхватит ее и понесет к месту назначения.

Две великие реки, которые по длине могут поспорить с бразильской водной артерией, Нил и Миссури-Миссисипи. Они пересекают территории, лежащие на разных широтах и, следовательно, в различных климатических поясах. Ведь известно, что Нил течет с юга на север, через Африканский континент, а Миссисипи с севера на юг, через Северную Америку. Амазонка же, напротив, начиная с границы между Эквадором и Перу, где она круто поворачивает к востоку, непрерывно течет между четвертой и второй южными параллелями. Поэтому ее громадный бассейн целиком находится в одинаковых климатических условиях.

В результате здесь всего два времени года, ибо периоды дождей следуют с перерывом в шесть месяцев. На севере Бразилии период дождей начинается в сентябре, а на юге — в марте. Поэтому правые и левые притоки Амазонки вздуваются в разное время, с промежутком в полгода. Вот почему половодье в Амазонке достигает своего высшего уровня в июне и постепенно спадает вплоть до октября.

Все это Жоам Гарраль знал по опыту и решил воспользоваться паводком, чтобы спустить жангаду на воду. Уровень воды в Амазонке колеблется, поднимаясь выше среднего на сорок футов и опускаясь ниже на тридцать футов. Такие амплитуды давали Гарралю полную возможность действовать.

Постройку начали немедленно. На берегу бревна разложили по величине, учитывая и их плавучесть. В самом деле, среди стволов с крепкой и тяжелой древесиной попадались такие, удельный вес которых был почти равен удельному весу воды. Первый ряд бревен не следовало класть слишком плотно, между ними оставляли небольшие зазоры, а затем их скрепляли поперечными брусьями, которые обеспечивали прочность всего сооружения. Брусья привязывали канатом, таким же крепким, как пеньковый. Он делается из пиассавы — волокон особого вида пальмы, очень распространенной на берегах реки,— и широко применяется во всей стране. Пиассава не тонет, не впитывает воду, а изготовление ее очень дешево, вот почему она считается ценным материалом и уже стала предметом торговли со Старым Светом.

На двойной ряд бревен и балок настелили толстые доски, которые должны были служить полом жангады и поднимались на тридцать дюймов над водой. Леса пошло на весьма значительную сумму, и это не мудрено, если учесть, что плот имел тысячу футов в длину и шестьдесят в ширину, то есть составлял площадь в шестьдесят тысяч квадратных футов. Поистине, целый склад древесины.

Все строительные работы велись под неусыпным оком Жоама Гарраля. А когда они закончились, следовало решить, как разместиться на плоту, и к обсуждению этого вопроса привлекли всех, даже нашего друга Фрагозо.

С того дня, когда цирюльника приютила гостеприимная семья фермера, он был счастлив, как никогда прежде. Жоам Гарраль предложил подвезти его до провинции Пара, куда тот направлялся, прежде чем «лиана схватила его за глотку и пригвоздила к месту». Он с благодарностью принял предложение Гарраля и с тех пор старался быть полезен. К тому же он оказался очень сообразительным и, как говорится, мастером на все руки — брался за любое дело, и все у него спорилось. Жизнерадостный, как и Лина, он вечно пел, балагурил, за словом в карман не лез, и скоро все его полюбили. А он был признателен всем, но больше всего почитал себя обязанным юной мулатке.

— Как вы здорово придумали играть в лиану-выручалку! — без устали твердил он.— Прямо скажу— замечательная игра! Хотя, конечно, не каждый раз находишь на конце лианы висящего беднягу цирюльника!

— Это чистая случайность, господин Фрагозо,— смеялась Лина.— Право же, вы мне ничем не обязаны.

— Как это— ничем?! Я вам обязан жизнью и хотел бы продлить ее еще на сто лет, чтобы моя благодарность длилась подольше! Понимаете, вешаться совсем не в моем характере! Если я и попытался, то только по необходимости. Я все обдумал: лучше уж повеситься, чем помереть с голоду, да еще, не успев окончательно помереть, достаться на съедение диким зверям. Эта лиана связала меня с вами, что ни говорите!..

Продолжая беседу в том же шутливом тоне, Фрагозо в душе и впрямь испытывал чувство горячей благодарности юной мулатке, «виновнице» его спасения, а Лина не оставалась равнодушной к пылким речам славного молодого человека, такого же бесхитростного и общительного, как и она сама. По поводу их дружбы Бенито, старая Сибела и другие уже делали шутливые намеки.

Однако нам пора вернуться к жангаде. После тщательного обсуждения все сошлись на том, что надо обставить ее как можно удобнее и уютней, раз путешествие рассчитано на несколько месяцев.

Семья Гарралей — чета старших, дочь, сын, Маноэль и две служанки — должна была занимать отдельный домик. Кроме них, на жангаде требовалось разместить сорок индейцев, сорок негров, Фрагозо и лоцмана.

Такого многочисленного экипажа едва хватало, чтобы обслуживать плот. В самом деле, жангаде предстояло плыть по извилистому руслу реки, среди сотен островов и островков, преграждавших течение реки. Амазонка будет двигать жангаду, но отнюдь не управлять ее движением. Вот зачем необходимы эти сто шестьдесят рук — им придется орудовать длинными шестами, чтобы удерживать громадный плот посредине реки, на равном расстоянии от берегов.

Прежде всего занялись постройкой дома для семьи хозяина на корме жангады. В нем сделали пять комнат и большую столовую. Одна комната предназначалась для Жоама Гарраля с женой, рядом располагалась вторая комната— для Лины и Сибелы, третья — для Бенито и Маноэля; Минья получила отдельную комнату, и далеко не худшую.

Хозяйский дом сколотили из плотно пригнанных досок, пропитанных горячей смолой, что делало их полностью водонепроницаемыми. В фасаде и боковых стенках прорезали окна, и помещение стало светлым и веселым. Входная дверь спереди вела в общую залу. Легкая веранда на бамбуковых подпорках защищала переднюю часть дома от прямых лучей солнца. Весь дом выкрасили светлой охрой, отражавшей, а не поглощавшей солнечные лучи, что обеспечивало прохладную температуру внутри.

Когда постройка дома, сделанного по проекту Жоама Гарраля, подошла к концу, Минья попросила его:

— Отец, теперь благодаря твоим хлопотам у нас есть стены и крыша над головой, позволь же нам устроить все в доме по нашему вкусу! Внешний вид— твоя забота, а внутреннее убранство— женская. Мы хотим, чтобы тебе казалось, будто наш дом переехал с фазенды на плот, и ты не скучал бы по Икитосу.

— Устраивай все по своему желанию, дочка,— ответил Жоам Гарраль с печальной улыбкой, которая нет-нет да и мелькала на его губах.— Я полагаюсь на твой вкус, моя девочка.

— Наш дом сделает нам честь, отец! А как же иначе: ведь мы поедем в прекрасную страну, нашу родину, куда ты вернешься спустя столько лет!

— Да, конечно!..— отвечал ей Жоам Гарраль.— Мы будто возвращаемся из изгнания... из добровольного изгнания. Постарайся же устроиться получше, дочка! Я предоставляю это тебе.

Итак, молодой девушке и Лине, к которым охотно присоединились Маноэль и Фрагозо, было поручено заняться внутренним убранством дома. Обладая некоторым воображением и художественным вкусом, они могли вполне успешно справиться с возложенным на них делом.

Перво-наперво в комнатах разместили самую красивую мебель с фазенды. Ее решили отослать потом обратно с попутным судном. Для плавучего дома подобрали столы, бамбуковые кресла, тростниковые кушетки, этажерки резной работы— словом, все те легкие и веселые вещи, которыми обставляют жилища в тропических странах. Сразу чувствовалось, что работу молодых людей направляет женская рука. Стены жилища не остались голыми — их покрыли штофом, радовавшим глаз. Штоф, однако, был не матерчатый, а сделанный из коры ценных пород деревьев и спадал широкими складками, как будто стены были задрапированы дорогими и мягкими обойными тканями, какими теперь принято отделывать квартиры. На пол бросили пестрые шкуры ягуаров или пушистые обезьяньи меха, в которых тонула нога. На окнах висели легкие занавески из золотистого шелка сумаума. А тюфяки, валики и подушки на кроватях, затянутых пологами от москитов, набили свежим и мягким волокном, которое дает растущий в верховьях Амазонки бомбакс.

Повсюду на этажерках и полочках стояли хорошенькие безделушки, привезенные из Рио-де-Жанейро или из Белена, особенно дорогие для Миньи, так как их подарил ей Маноэль. Что больше радует глаз, чем милые пустяки, дар дружеской руки, которые так много говорят нам, хотя и без слов!

Надо сказать, что, украшая свое жилище, молодые люди соперничали меж собой, стараясь проявить максимум изобретательности и вкуса. В несколько дней убранство комнат было завершено, и всякий, войдя в дом, решил бы, что очутился на фазенде! Никто не пожелал бы себе лучшего постоянного жилища.

Когда они поплывут вниз по великой реке, их дом не нарушит красоты живописных берегов, между которыми пройдет жангада: дом был весь увит зеленью, от основания до конька крыши. Целые заросли орхидей, бромелий, всевозможных ползучих растений в полном цвету посадили в глиняные горшки, скрытые под густым зеленым покровом. Ствол мимозы или фикуса, растущих в девственном лесу, не мог быть украшен более роскошным «тропическим» убором! Сколько причудливо извивающихся стеблей, сколько красных вьюнов, золотистых лоз с разноцветными гроздьями оплетали стены, обвивали столбы, подпиравшие крышу, и вились по карнизам! Чтобы добыть их, стоило только зайти в окружавшие фазенду леса. Громадная лиана поддерживала все эти декоративные растения. Она несколько раз обвивала дом, цепляясь за все углы и выступы, раздваивалась, извивалась, кустилась, пуская во все стороны причудливые побеги, и полностью скрывала постройку, будто упрятанную в гигантский цветущий куст.

Конец лианы заглядывал в окно юной мулатки, и не стоило большого труда угадать, от кого исходил столь трогательный знак внимания. Казалось, чья-то живая рука через приоткрытый ставень подает ей букет всегда свежих цветов.

Словом, все выглядело прелестно. Стоит ли говорить, как радовались Якита, ее дочь и служанка Лина.

— Если хотите, мы можем посадить на жангаде и деревья,— сказал Бенито.

— Как — деревья? — удивилась Минья.

— А почему бы и нет? — заметил Маноэль.— Если перенести их на этот прочный настил вместе с землей, я уверен, они хорошо приживутся, тем более что им не грозит перемена климата: Амазонка все время течет по одной параллели.

— А разве река не уносит каждый день зеленые островки, оторванные течением от берега? — стал рассуждать Бенито.— Они плывут — вместе с деревьями, кустами, камнями, лужайками — вниз по реке и, пройдя восемьсот лье, теряются в Атлантическом океане. Почему бы и нам не превратить нашу жангаду в такой плавучий остров?

— Вам хочется иметь здесь небольшую рощицу, мадемуазель Лина? — спросил Фрагозо, который вообще считал, что ничего невозможного не существует.

— Да, целый лес! — воскликнула Лина.— С птицами, обезьянами...

— ...змеями, ягуарами...— подхватил Бенито.

— ...индейцами, кочевниками! — добавил Маноэль.

— ...и даже людоедами!

— Куда вы, Фрагозо? — окликнула его Минья, видя, что прыткий цирюльник собирается выскочить на берег.

— За деревьями! — не моргнув глазом, отвечал тот.

— Не надо, мой друг,— улыбнулась Минья.— Маноэль подарил мне сад, и с меня довольно! Правда,— добавила она, показывая на дом, утопающий в цветах,— он спрятал наше жилище в роскошном свадебном букете!

Глава IX ВЕЧЕР ПЯТОГО ИЮНЯ

Пока строился хозяйский дом, Жоам Гарраль занимался и устройством служб — кухни и кладовых.

Во-первых, заготовили впрок маниоку съедобную, которую жители тропической полосы употребляют в пищу. Корни эти, напоминающие длинный черный редис, растут клубнями, как картофель. Они содержат в себе вредный сок, который следует выжимать под прессом. Потом корешки сушатся и размалываются либо в муку, употребляемую для разных блюд, либо в крупу тапиоку— в зависимости от вкуса местных жителей.

Что до запасов мяса, то, помимо целого стада баранов, размещенного в специальном хлеву на носу жангады, было приготовлено множество вкуснейших окороков, называемых «пресунто»; рассчитывали также и на ружья молодых людей: на островах и в прибрежных лесах Амазонки попадется немало дичи, а уж они-то не промахнутся!

К тому же и сама река могла обильно снабжать путешественников пищей: креветки здесь такие крупные, что могут сойти за раков; рыба тамбагу славится во всем бассейне Амазонки, вкус у нее даже тоньше, чем у лососины, с которой ее нередко сравнивают; красноперая пираруку достигает размеров осетра, в соленом виде ее продают по всей Бразилии; очень вкусна кандирус, хотя ловить ее небезопасно; пиранья, или полосатая рыба-черт, длиной до тридцати дюймов, большие и маленькие черепахи — все эти дары реки должны были разнообразить стол и хозяев и слуг.

Запаслись и напитками, преимущественно местного производства: в трюмах хранились кайзума или мачачера приятного терпкого вкуса, из вареных корней сладкой маниоки; бразильская водка бейжу; перуанская чика, мацато из Юкайли — продукт сбраживания бананового сока; гарана— нечто вроде слоеных лепешек, напоминающих по цвету шоколадные плитки. Их толкут в порошок и, добавляя в воду, получают прекрасный напиток.

И это еще не все. В тех краях производится темно-фиолетовое вино из сока пальмы ассэ, который бразильцы высоко ценят за несравненный аромат. На борту находилось немалое количество наполненных этим вином фрасок[31], которые, без сомнения, будут опорожнены еще до прибытия в Пара.

На плоту имелся особый погреб — гордость Бенито, главного распорядителя по этой части. Там хранилось несколько сот бутылок хереса, сетюбаля и портвейна. И сверх всего молодой виночерпий припас несколько громадных оплетенных бутылей, наполненных превосходной сахарной водкой — тафией.

Не было забыто и курево. Не какие-нибудь грубые сорта, коими довольствуются жители бассейна Амазонки — табак был получен прямо из Вилла-Белла да Императрис, стало быть, из той области, где собирают самый ценный табак во всей Центральной Америке.

Итак, на корме жангады установили главный дом со всеми службами: кухней, кладовыми, погребами.

В центральной части плота построили жилье для индейцев и негров. Чтобы разместить весь этот народ, пришлось поставить немало хижин и шалашей, что придавало жангаде вид плавучей деревни. И в самом деле, плот был застроен и заселен гуще, чем многие поселки на Верхней Амазонке.

Для индейцев, среди которых трое-четверо семейных, предназначались шалаши или, вернее, навесы на легких подпорках, поддерживающих крыши из пальмовых листьев. Воздух свободно гулял между бамбуковыми шестами и раскачивал висевшие под навесами гамаки. Негры получили привычные для них жилища, которые отличались от индейских шалашей тем, что были плотно закрыты со всех сторон; только в одной стене оставалось отверстие для входа.

Индейцам, привыкшим жить на вольном воздухе и пользоваться полной свободой, жизнь в четырех стенах показалась бы заточением, а негры предпочитали свои ажупы любому другому жилью.

Наконец, на носу находились целые склады для товаров, которые Жоам Гарраль вез в Белен. Под надзором Бенито ценный груз разместили в обширных кладовых так же тщательно, как в трюме корабля. Самую важную часть его составляли семь тысяч арробов[32] каучука, ибо фунт[33] каучука стоил в ту пору три-четыре франка. На жангаду погрузили также пятьдесят центнеров сальсапарели, представляющего важную статью экспортной торговли во всем бассейне Амазонки. К сожалению, это растение встречается теперь все реже, так как сборщики не заботятся о сохранении молодых побегов. На продажу везли также бобы (известные в Бразилии под названием «кумару»), из которых жмут масло разных сортов, сассафрас (из него делают целебный бальзам для лечения ран), тюки красящих растений, ящики с разными смолами и, наконец, изрядное количество древесины ценных пород, чтобы быстро и выгодно сбыть ее в провинции Пара.

Быть может, читатель удивится, узнав, что штат жангады состоял только из тех негров и индейцев, которые поведут плот. А кто же будет охранять путников от возможного нападения враждебных племен с берегов Амазонки?

Ничего такого вовсе не требовалось. Давно прошли времена, когда в Центральной Америке приходилось принимать серьезные меры предосторожности против нападений туземцев. На берегах реки теперь жили мирные индейские племена. Более дикие отступали перед цивилизацией, которая постепенно продвигалась вдоль реки и ее притоков. Приходилось опасаться лишь беглых негров и беглецов из бразильских, английских, голландских или французских каторжных колоний. Но таких людей не много, они бродят по лесам и саваннам небольшими группами, и экипаж жангады в состоянии отбить любую атаку лесных бродяг.

Кроме того, по всему течению Амазонки встречается много застав, построены города и деревни, создано великое множество всевозможных миссий. Теперь уже это не пустынная прибрежная полоса, а развивающийся день ото дня край.

Чтобы закончить описание жангады, остается упомянуть две или три постройки, придававшие ей очень колоритный вид.

На носу возвышалась будка лоцмана. Именно на носу, а не на корме, где обычно помещается рулевой, ибо в таком плавании руль не нужен. Плот был так велик, что даже длинные весла в сотне сильных рук не могли бы изменить его направление. Жангадой управляли с помощью длинных шестов или багров, которыми упирались в дно и таким образом удерживали ее в фарватере или выправляли ее курс, когда она от него отклонялась. Тем же способом плот подводили к пристани или к берегу, когда надо было остановиться. Три-четыре убы и две пироги со всей оснасткой, взятые на жангаду, позволяли без труда держать связь с берегом. Следовательно, роль лоцмана сводилась к наблюдению за фарватером реки, за изменчивым течением, за водоворотами, которых приходилось избегать; кроме того, ему приходилось выбирать бухты для стоянки, что удобнее было делать, находясь на носу.

Если лоцман руководил материальной частью плавучей махины, то ее духовным вождем должен был стать другой человек — отец Пассанья, глава икитосской миссии.

Этот семидесятилетний старец был человек добропорядочный, верный заветам Евангелия[34], сострадательный и отзывчивый. В тех краях, где далеко не все служители церкви подают пример добродетели, он являл собой образец благородного миссионера.

Вот уже пятьдесят лет отец Пассанья жил в Икитосе и, возглавляя тамошнюю миссию, пользовался всеобщей и заслуженной любовью. Именно отец Пассанья обвенчал когда-то дочь Мага-льянса с его молодым помощником. При нем родились дети Гарралей, он их крестил, учил и теперь надеялся благословить их брак.

Почтенный возраст уже не позволял старику выполнять все многотрудные обязанности миссионера. Пришло время уйти на покой. Недавно в Икитос прислали священника помоложе, а сам отец Пассанья решил вернуться в провинцию Пара, чтобы окончить свои дни в одном из монастырей, куда принимали престарелых служителей церкви.

Мог ли он ожидать более благоприятного случая спуститься вниз по реке, чем с семьей Гарралей, которая стала для него родной? Жоам Гарраль отвел ему отдельное помещение, а Якита с дочерью приложили все старания, чтобы обставить его как можно уютнее. Старый священник никогда не пользовался таким комфортом в своей скромной хижине при церкви.

Однако отцу Пассанье этого показалось недостаточно— ему хотелось иметь еще и часовню. И вот на самой середине жангады воздвигли часовенку, над которой возвышалась небольшая колокольня. Правда, маленькая часовня не могла вместить всех пассажиров жангады, зато убранство ее было выше всяких похвал.

И если Жоам Гарраль обрел на плоту второй дом, то отцу Пассанье тоже не приходилось жалеть о своей бедной церковке в Икитосе.

Так выглядело необычное сооружение, которому предстояло спуститься вниз по течению Амазонки. Оно оставалось на берегу, ожидая, когда река сама поднимет его.

К пятому июня все было готово.

Прибывший накануне лоцман, человек лет пятидесяти, прекрасно знал свое ремесло. Жоам Гарраль высоко ценил Араужо — так звали лоцмана, и не раз посылал его с плотами в Белен, в чем никогда не раскаивался.

Вот уже несколько дней уровень реки повышался каждую минуту; наконец она вздулась и залила берег перед фазендой; однако жангада пока еще плотно сидела на песке.

Хотя все видели, что поток неуклонно прибывает и вскоре достигнет нужного уровня, участники путешествия ждали решающего часа не без волнения. И не мудрено: ведь если по какой-либо непредвиденной причине вода в Амазонке не поднимется достаточно высоко, чтобы сдвинуть с места жангаду, их громадная работа пойдет насмарку, и тогда придется ждать еще несколько месяцев.

Вечером пятого июня будущие пассажиры жангады собрались на площадке, возвышавшейся футов на сто над низким берегом, и с вполне понятной тревогой ждали, когда наступит знаменательный час. Сюда пришли Якита, Минья, Маноэль Вальдес, отец Пассанья, Бенито, Лина, Фрагозо, Сибела, несколько индейцев и негров.

Фрагозо не стоялось на месте — он ходил взад и вперед, спускался к воде, снова взбирался на площадку, делал отметки на вехах и кричал «ура!», когда поднимавшаяся вода покрывала их.

— Она поплывет, обязательно поплывет, наша жангада! — без устали твердил он.— И отвезет нас в Белен! Лишь бы только Амазонка разлилась, а там — хоть конец света!

Жоам Гарраль, вместе с лоцманом и многочисленной командой, оставался на жангаде, готовясь к решительной минуте. Плот привязали к берегу крепкими канатами, чтобы течение не унесло его прежде времени. На берегу собралось человек двести индейцев из окрестностей Икитоса, не считая жителей деревни,— всем хотелось поглядеть на это редкое зрелище. Взволнованная толпа стояла и молча смотрела, затаив дыхание.

К пяти часам пополудни уровень воды поднялся больше чем на фут[35] против вчерашнего, и низкий берег скрылся под водяным покровом.

Вдруг громадное сооружение дрогнуло, но, чтобы оно могло оторваться от суши и всплыть, уровень реки должен был подняться еще на несколько дюймов[36]. В течение часа толчки становились все сильнее. Доски трещали по всем направлениям. Вода делала свое дело, понемногу отрывая бревна от песчаной отмели.

В половине седьмого раздались восторженные крики: жангада наконец всплыла, и течение повлекло ее на середину реки. Но канаты крепко держали махину, она спокойно остановилась у берега, и отец Пассанья благословил ее, как благословил бы перед отплытием любое другое судно, судьба которого отныне в Божьих руках.

Глава X ОТ ИКИТОСА ДО ПЕВАСА

Назавтра, шестого июня, Жоам Гарраль и его близкие простились с управляющим и с рабочими, остававшимися на берегу. В шесть часов утра на жангаду поднялись ее пассажиры, а правильнее было бы сказать — ее жители: каждый вошел в каюту, как в свой новый дом.

Час отплытия наступил. Лоцман Араужо стал на носу, команда, вооружившись длинными шестами, заняла свои места. Жоам Гарраль вместе с Бенито и Маноэлем лично наблюдал за всеми маневрами, пока плот не отчалил.

По команде лоцмана канаты обрубили, шесты уперлись в берег, отталкивая жангаду, и течение тотчас подхватило ее; она поплыла вдоль левого берега, оставив справа острова Икитос и Парианту.

Погода стояла чудесная. Легкий «памперо» смягчал солнечный зной. «Памперо» — летний ветер, дующий в июне и июле с Кордильер; он возникает за несколько сот лье и проносится над необъятной равниной Сакраменто. Если бы на жангаде подняли паруса, она сразу почувствовала бы его силу и движение ее заметно ускорилось бы; но, принимая во внимание извилистое русло реки и крутые повороты, опасные при большом разгоне, пришлось отказаться от этого естественного двигателя.

Протекая по бескрайней равнине, Амазонка имеет едва лишь заметный уклон. Расчеты показали, что от истоков великой реки до бразильской границы понижение русла реки в среднем составляет один дециметр на лье. Ни одна река в мире не имеет такого плавного уклона. Из этого следует, что скорость течения Амазонки при среднем уровне воды достигает не более двух лье в сутки, а в периоды засухи и того меньше. Однако при высокой воде скорость течения увеличивается до тридцати и даже до сорока километров.

К счастью, жангаде предстояло плыть именно в таких условиях, но она была слишком тяжела, чтобы двигаться со скоростью течения, и отставала от него. Если учесть задержки из-за крутых поворотов реки и необходимости огибать многочисленные острова, из-за мелей, которые приходилось обходить, не говоря уже о ночных стоянках, то нельзя было надеяться на скорость больше, чем двадцать пять километров в сутки. К тому же поверхность воды отнюдь не была гладкой. Большие, еще зеленые деревья, обломавшиеся сучья, глыбы земли, поросшие травой, постоянно отрывающиеся от берегов, образуют порой целую флотилию, которая несется по течению и затрудняет движение по реке.

Вскоре плот миновал устье Наней, и оно скрылось за выступом левого берега, покрытого ковром из опаленных солнцем, порыжелых злаков, которые создавали теплый передний план в картине с уходящими за горизонт зелеными лесами. Жангада скоро вышла на быстрину и понеслась между живописными островами, которых от Икитоса до Пукальпы не меньше дюжины. Араужо, не забывая «просветлять» себе зрение и память, ловко маневрировал среди этого архипелага. По его команде с каждой стороны плота одновременно поднимались пятьдесят шестов и размеренно опускались в воду. На это стоило посмотреть.

Тем временем Якита с помощью Лины и Сибелы наводила порядок в доме, а кухарка-индианка готовила завтрак. Минья и оба юноши прогуливались по плоту с отцом Пассаньей, и девушка время от времени останавливалась, чтобы полить из лейки цветы, посаженные перед домом.

— Скажите, отец Пассанья,— спросил Бенито,— знаете ли вы более приятный способ путешествия?

— Нет, сын мой. Право, можно сказать, что мы путешествуем, не выходя из дома.

— И ничуть не устаем! — добавил Маноэль.— Так можно проехать и сотни миль!

— Надеюсь, вы не пожалеете, что отправились в путешествие с нами! — сказала Минья.— Вам не кажется, что мы забрались на зеленый остров, а он со всеми своими цветущими лужайками оторвался от речного ложа и поплыл себе по течению? Разница лишь в том, что остров этот мы сделали сами, своими руками, он принадлежит нам и нравится мне больше всех островов на Амазонке!

— Я прощаю тебе твою гордость, дочь моя,— ответил отец Пассанья.— К тому же я не позволил бы себе бранить тебя при Маноэле.

— Что вы, пожалуйста! — весело отозвалась девушка.— Надо научить Маноэля бранить меня, когда я того заслуживаю. Он слишком снисходителен к моей скромной особе, а ведь у меня немало недостатков!

— Тогда, милая Минья,— проговорил Маноэль,— я воспользуюсь вашим позволением и напомню вам одну вещь...

— Какую же?

— Вы очень усердно занимались в библиотеке фазенды и обещали просветить меня по части географии. Мы в Пара очень мало знаем о Верхней Амазонке. Жангада миновала уже несколько островов, а между тем вы даже и не подумали сказать мне их названия!

— А кто же их знает? — воскликнула Минья.

— Никто,— вмешался Бенито.— Разве можно упомнить сотни названий на наречии тупи? В них сам черт ногу сломит! А вот практичные американцы поступили проще — взяли да и пронумеровали все острова.

— ...как нумеруют улицы в своих городах,— вставил Маноэль.— Честно говоря, мне не очень нравится их цифровая система. Остров Шестьдесят четвертый или остров Шестьдесят пятый ничего не говорит нашему воображению, как и Шестая улица или угол Третьей авеню. Вы согласны со мной, Минья?

— Да, Маноэль, наперекор моему братцу,— ответила девушка.— Но хоть мы и не знаем, как называются острова на нашей великой реке, они все равно очень красивы! Посмотрите, как хороши они под сенью громадных пальм в обрамлении густого тростника, сквозь который едва проскользнет даже узкая пирога. А толстые корни высоких манглий, причудливо изгибаясь, выступают над берегом, словно лапы чудовищных крабов! Но как ни восхитительны эти острова, они неподвижны, не то что наш!

— Наша Минья сегодня в восторженном настроении,— заметил отец Пассанья.

— Ах, я так счастлива, когда вижу, что все счастливы вокруг!

Тут послышался голос Якиты, звавшей Минью в дом, и девушка убежала.

— У вас будет прелестная подруга, Маноэль! — сказал отец Пассанья.— С вами улетит самая большая радость этой семьи, друг мой!

— Милая моя сестренка! — воскликнул Бенито.— Отец Пассанья прав, нам будет очень недоставать ее. А может быть, ты раздумаешь жениться, Маноэль? Еще не поздно! Тогда она останется с нами.

— Она и так останется с вами, Бенито,— ответил Маноэль.— Я предчувствую, что будущее нас всех соединит...

Первый день прошел отлично. Завтрак, обед, отдых, прогулки — все шло так, будто Жоам Гарраль с семьей по-прежнему жили на уютной икитосской фазенде.

За первые сутки жангада благополучно миновала устья рек Бакали, Чочио, Пукальпа — на левом берегу Амазонки, Итиникари, Манити, Мойок и Туйука— на правом, а также одноименные острова. Ночью ярко сияла луна, что позволило не делать остановки, и громадный плот продолжал спокойно скользить по глади великой реки.

Назавтра, 7 июня, жангада проплыла мимо деревни Пукальпа, которую называют также Новым Ораном. Старый Оран, расположенный пятнадцатью километрами ниже по течению, на том же берегу, теперь заброшен, и его жители, индейцы племени майору-на и орехона, переселились в Новый Оран. Трудно найти более живописный уголок, чем это селение на высоком, словно разрисованном красным карандашом берегу, с недостроенной церковкой, с крытыми соломой хижинами в тени высоких пальм и убами, наполовину вытащенными из воды.

Весь день седьмого июня жангада шла вдоль левого берега реки и миновала устья нескольких небольших и неизвестных притоков. Была минута, когда плот чуть не зацепился за далеко выступающий мыс острова Синикуро, но лоцману с его умелой командой удалось благополучно избежать опасности и выйти на середину реки.

Утром 8 июня путешественники проплыли мимо островка Манго, который разделяет приток Напо на два рукава, прежде чем тот вольется в Амазонку. Спустя несколько лет французский путешественник Поль Марко, вслед за Лакондамином, вновь обратит внимание на необычный цвет этого притока, напомнивший ему зеленый опал. Но нашим путникам не повезло: бурлящие потоки, устремившись с восточных склонов Котопакси в устье Напо, перемешали его воды с желтыми водами Амазонки.

По берегу бродили индейцы крепкого телосложения, высокого роста, с длинными развевающимися волосами; в ноздре у каждого была продета пальмовая палочка, мочки ушей оттягивались свисающим до плеч грузом тяжелых колец из древесины ценных пород. Время от времени среди них появлялись женщины. Никто из них не проявил интереса к жангаде.

На плоту боялись, что эти туземцы — людоеды. Стольким прибрежным племенам приписывали такой грех, хотя доказательств каннибализма не было и до сих пор нет!

Через несколько часов на невысоком берегу показалась деревня Белла-Виста. Невысокие банановые деревья склоняли над соломенными крышами свои широкие листья — будто струи воды текли из переполненной чаши. Араужо, следуя новому курсу, направил плот к правому берегу реки. Маневр этот был довольно труден, но опытный лоцман успешно справился с ним. Это позволило пассажирам взглянуть мимоходом на темные воды многочисленных лагун, которые тянутся вдоль всего русла Амазонки, часто даже не сообщаясь с ней. Правда, в небольшую лагуну Оран вода вливалась через широкий пролив; посреди нее виднелась живописная группа островов — побольше и совсем маленькие, а на дальнем берегу Бенито указал место, где прежде находился Старый Оран, от которого теперь мало что осталось.

Следующие два дня, в зависимости от причуд течения, жангада плыла то вдоль правого берега, то вдоль левого, но ни разу ни за что не зацепившись своим деревянным каркасом. Пассажиры ее уже вполне освоились с новой жизнью. Жоам Гарраль предоставил сыну вести дела, а сам, запершись в своей комнате, целыми днями размышлял и писал.

Бенито зорко следил за всем, толковал с лоцманом и проверял правильность взятого курса. Якита с дочерью и Маноэлем большею частью держались вместе, обсуждая планы на будущее или прогуливаясь по жангаде. Жизнь семьи нисколько не изменилась, а Бенито даже не упускал случая поохотиться. Порой ему недоставало лесов Икитоса с их хищными зверями, зато здесь целыми стаями летали над водой птицы и, случалось, садились прямо на жангаду. Если они годились в пищу, Бенито стрелял, и тут уж Минья не возражала, ибо эту дичь подавали к столу; но когда появлялись серые и желтые цапли или розовые и белые ибисы, которые в изобилии водятся на берегах реки, он не трогал их, щадя чувства сестры. Только одной птице не было от него пощады: птице кайарара, из породы поганок[37], которая одинаково ловко плавает, ныряет и летает; голос у нее пренеприятный, она несъедобна, но зато имеет очень ценный пух, которым торгуют на всех рынках в бассейне Амазонки.

Наконец, миновав деревню Омагуа и устье Амбиаку, жангада к вечеру одиннадцатого июня пришла в Певас и причалила к берегу.

До наступления темноты оставалось еще несколько часов, Бенито, взяв с собой расторопного Фрагозо, вышел на берег и отправился поохотиться в чаще, неподалеку от селения. Один агути и один кабиэ[38], не считая дюжины куропаток, пополнили запасы путешественников после этой удачной вылазки.

В Певасе, насчитывающем двести шестьдесят жителей, Бенито рассчитывал выменять кое-какие товары у братьев-миссионеров, которые не брезговали и оптовой торговлей. Но последние только что отправили тюки сальсапарели и запасы каучука в низовья Амазонки, поэтому их склады оказались пусты.

С восходом солнца жангада снова двинулась в путь и прошла между островами Ятио и Кошикинас, оставив справа деревеньку того же названия. На правом берегу путешественники разглядели несколько безымянных притоков. Один раз там ненадолго показалась кучка туземцев с бритыми головами, татуировкой на щеках и на лбу, с круглыми металлическими пластинками в ноздрях и в нижней губе. Они были вооружены стрелами и сарбаканами[39], но не пустили их в ход и не попытались войти в сношения с жангадой.

Глава XI ОТ ПЕВАСА ДО ГРАНИЦЫ

Прошло несколько дней. Плавание продолжалось без происшествий. Ночи стояли такие ясные, что длинный плот спокойно плыл, нигде не причаливая. Казалось, что не жангада скользит вперед, а живописные речные берега бегут назад, будто уходящие за кулисы театральные декорации. Глаз не мог противиться этому обману, и всем чудилось, будто жангада стоит неподвижно между уплывающими берегами.

Плот шел без остановок, и Бенито не мог охотиться на берегу, и тогда наступал черед дня рыбной ловли. В реке водилось множество превосходной рыбы: пако, суруби, гамитана, очень нежные на вкус; большие скаты дуридари, с розовым брюхом и черной спиной, покрытой ядовитыми шипами; целые стаи мелких кандиру из породы сомовых— эта малая рыбешка густо облепляет ноги купальщика, имевшего неосторожность заплыть в их владения.

Воды Амазонки богаты и водяными животными, порой они часами следовали за плотом. Среди них встречались гигантские пираруку длиной в десять — двенадцать футов, покрытые панцирем из широких чешуек с алой каймой. Мясо их ценят туземцы, но наши путешественники их не ловили. Речные дельфины, стада которых резвились вокруг жангады, выскакивали то спереди, то позади плота. Взметая целые фонтаны воды, они оживляли речной пейзаж; солнечные лучи, преломляясь в брызгах, сверкали всеми цветами радуги. Порой было слышно, как дельфиньи хвосты бьют по бревнам.

Шестнадцатого июня жангада, лавируя между берегами, благополучно миновала ряд отмелей, а вечером следующего дня пристала у деревни Мороморос, на левом берегу Амазонки. Сутки спустя она проплыла мимо устьев Атакоари и Коча, затем мимо фуро — канала, соединяющего реку с озером Кабелло-Коча на правом берегу, и вошла в гавань у миссии Коча.

Здесь была страна племени марахуас. Их отличали длинные волосы, рот украшался целым веером пальмовых шипов длиной в шесть дюймов, что придавало лицу кошачье выражение. Поль Марко считает, что так они добивались сходства с тигром, отвага, сила и хитрость которого вызывали у них восхищение. Женщины курили сигары, держа их зубами зажженным концом внутрь. Все, как и почитаемый ими царь амазонских лесов, не имели никакой одежды, если не считать узкой полоски ткани, опоясывающей чресла.

Во главе миссии стоял в ту пору францисканский монах, который посетил отца Пассанью. Жоам Гарраль встретил гостя очень радушно и пригласил его отобедать на жангаде.

В тот день повариха-индианка приготовила обед, делавший ей честь: традиционный бульон, приправленный душистыми травами; лепешки из маниоковой муки, замешанной на мясном бульоне и протертых томатах; дичь с рисом под острым соусом; овощное блюдо с перцем и на десерт — холодный пирог с корицей. Такой обед был бы в диковинку бедному монаху, вынужденному сидеть на скудной монастырской диете. Но францисканец спешил к больному индейцу в Коса. Он поблагодарил гостеприимных хозяев и ушел, унося с собой подарки, для новообращенных членов миссии.

Два последующих дня принесли много беспокойства Араужо. Русло реки мало-помалу расширялось, но островов появлялось все больше, и течение, стесненное этими препятствиями, становилось все быстрее. Пришлось принимать большие предосторожности, чтобы пройти между островами Кабелло-Коча, Тарапот, Какао, и делать частые остановки, чтобы не сесть на мель. В таких случаях вся команда дружно бралась за шесты. Наконец, к вечеру двадцатого июня, на левом берегу реки показалась Нуэстра Синьора-де-Лорето.

Лорето был последним населенным пунктом в Перу, перед бразильской границей. В настоящее время это просто небольшая деревня с двумя десятками домов, расположенных на холмистом берегу, глинистые склоны которого как будто окрашены яркой охрой. Деревню основали в 1770 году миссионеры-иезуиты. Эти края населяют индейцы тикумас. Кожа туземцев красноватого цвета, волосы густые, лица, словно лаковый китайский столик, разрисованы цветными полосами. Одежда как женщин, так и мужчин— лоскутки ткани на груди и бедрах. Теперь на берегах Атакоари насчитывается не более двух сотен краснокожих — жалкий остаток некогда могучего племени с великими предводителями.

Здесь жило также несколько перуанских солдат и два-три португальских купца, торгующих хлопчатобумажными тканями, соленой рыбой и сальсапарелыо.

Бенито высадился на берег, чтобы купить несколько тюков сальсапарели, пользующейся спросом в низовьях Амазонки. Жоам Гарраль, поглощенный своей работой, не пожелал сойти на берег. Якита и Минья тоже остались на борту, в обществе Маноэля. Дело в том, что Лорето «славится» москитами, которые отпугивают всех приезжих, не желающих пожертвовать толику своей крови для насыщения проклятых кровососов.

Маноэль только что рассказал о них своим спутникам, после чего никому не захотелось узнать поближе этих зловредных существ.

— Говорят, что все десять пород москитов, отравляющих жизнь на берегах Амазонки, устраивают здесь слеты. И я склонен верить, не проверяя на своей шкуре. Здесь, милая Минья, вы можете иметь богатейший выбор: москит серый, мохнатый, белоногий, карликовый, трубач, флейтист, жгучий нос, арлекин, большой негр, рыжий лесовик. Впрочем, выбирать будете не вы: они сами изберут вас своей жертвой, и вы вернетесь сюда неузнаваемой! Поистине сии злобные двукрылые охраняют бразильскую границу надежнее, чем бедолаги солдаты — несчастные заморыши, которых мы видим на берегу.

— Но если в природе все имеет свое назначение,— спросила девушка,— то для чего нужны москиты?

— Для блага энтомологов,— ответил Маноэль.— Ей-богу, трудно найти другое, более подходящее объяснение!

Маноэль сказал о москитах истинную правду: когда Бенито, окончив закупки, вернулся на жангаду, его лицо и руки сплошь покрывали красные волдыри; несмотря на кожаные сапоги, насекомые изжалили ему и ноги.

— Прочь, прочь отсюда! — кричал Бенито.— Иначе полчища проклятых кровососов налетят на жангаду и жить на ней станет невозможно!

— И мы привезем их в провинцию Пара,— присовокупил Маноэль,— а там и своих предостаточно!

Не задерживаясь на ночь у этих берегов, жангада отчалила.

От Лорето Амазонка слегка поворачивает на юго-восток и течет между островами Арава, Куяри, Урукутео. Отсюда жангада поплыла по темным водам левого притока Кажару, сливающимся со светло-желтыми струями Амазонки. Вечером двадцать третьего июня, пройдя устье Кажару, плот тихо заскользил вдоль большого острова Жахума.

Ясный закат на безоблачном небосводе предвещал дивную тропическую ночь, каких не знают в умеренном климате. Легкий ветерок освежал воздух. Скоро должна была взойти луна: сумерек не бывает в этих широтах. На небе сияли необычайно яркие звезды. Огромная равнина бассейна реки уходила в безбрежную даль, будто море, и над ней, на высоте двухсот тысяч миллиардов лье, сверкал на севере холодный алмаз Полярной звезды, а на юге— четыре бриллианта Южного Креста.

На левом берегу острова угадывались черные силуэты деревьев. Вот прямые, точно колонны, стволы копаюсов, заканчивающиеся зонтиками-вершинами г вот купы сандисов, из которых добывают густой и сладкий млечный сок, пьянящий, как вино; вот несколько винных деревьев высотой до восемнадцати футов, с трепещущей от малейшего ветерка листвой. Воистину можно сказать: «Какая чудная поэма эти амазонские леса!» И добавить: «Какой торжественный гимн эти тропические ночи!»

Слышались последние вечерние песни лесных птиц: бентивисов, подвешивающих свои гнезда на прибрежном камыше; местных куропаток ниамбу — их песенку из четырех нот повторяют многие пернатые подражатели. Жалобно стонали камичи, кричал зимородок, отвечая на прощальные крики своих собратьев, звонко голосили канинде. Но уже прикорнули в ветвях жакетибы и попугаи ара— их яркие краски погасила спустившаяся ночь.

Команда жангады отдыхала, оставаясь на своих местах. Лоцман стоял на носу, его высокая фигура едва проступала в сгустившемся мраке. Вахтенные застыли в неподвижных позах с длинными шестами на плече, напоминая татарских всадников. Бразильский флаг на носу жангады неподвижно повис на древке: у ветра не хватало силы его развернуть. В восемь часов с колокольни маленькой часовни раздались три удара колокола, возвещавшие начало вечерней молитвы. Затем пробило еще два раза по три удара. Спустя короткое время частый перезвон возвестил окончание вечерни.

Между тем семья Гарралей вышла, как всегда, на веранду подышать свежим воздухом после жаркого июньского дня. Жоам больше молчал, слушая оживленное щебетание молодежи, пока не приспело время ложиться спать.

— Ах, как хороша наша река, наша красавица Амазонка! — воскликнула Минья, не устававшая восхищаться могучим водным потоком.

— И правда, несравненная река,— отозвался Маноэль,— я тоже оценил ее гордую красоту. Сейчас мы плывем по ней, как плыли некогда Орельяна и Лакондамин, и я не удивляюсь теперь, что они оставили нам столь восторженные описания.

— Кстати, не очень правдоподобные,— вставил Бенито.

— Брат,— одернула его Минья,— не смей говорить дурно о нашей Амазонке!

— А я и не говорю о ней дурно, сестренка, хочу лишь напомнить, что о ней сложено немало легенд.

— Да, много, и среди них есть чудесные!

— Что это за легенды? — спросил Маноэль.— Должен признаться, они не дошли до Пара, во всяком случае, я их не слышал.

— Чему же тогда вас учат в беленских школах? — поддела его Минья.

— Теперь я вижу, что ничему! — со смехом признался Маноэль.

— Как, сударь? — спросила Минья с напускной строгостью.— Вы не знаете старых преданий? Например, о том, что на Амазонке время от времени появляется громадный змей Миньокао и что вода в реке поднимается или убывает, смотря по тому, ныряет змей или выходит из воды, так он велик!

— А вы сами видели когда-нибудь этого диковинного Миньокао? — спросил Маноэль.

— Увы, нет! — вздохнула Лина.

— Какая досада! — огорчился за нее Фрагозо.

— Есть у нас еще Маэ д’Агуа,— продолжала Минья,— прекрасная, но страшная женщина: она завораживает взглядом и увлекает в реку неосторожных путников, вздумавших поглядеть на нее.

— О, Маэ д’Агуа в самом деле существует! — воскликнула простодушная Лина.— Говорят, она бродит по берегам реки, как русалка, но, стоит к ней подойти, тотчас исчезает.

— Ну что ж, Лина, когда ты ее увидишь, тотчас позови меня,— пошутил Бенито.

— Чтобы она вас схватила и утащила на дно? Ни за что на свете!

— Она этому верит! — вскричала Минья.

— Но ведь верят же многие и в ствол Манао,— Фрагозо, как всегда, вступился за Лину.

— Ствол Манао? — удивился Маноэль.— Никогда не слышал про такое диво!

— Господин Маноэль,— начал цирюльник с комической важностью,— было бы вам известно, что есть или, как говорят, был когда-то, ствол турумы, который каждый год в одно и то же время спускался вниз по Риу-Негру, останавливался на несколько дней в Манаусе, а затем отправлялся дальше, в провинцию Пара, заходя по пути в каждую гавань, где туземцы благоговейно украшали его флажками. Доплыв до Белена, он останавливался, поворачивал назад, поднимался вверх по Амазонке, затем по Риу-Негру и возвращался в свой лес. Как-то раз его хотели вытащить на берег, но река забурлила, разлилась и ствол не отдала. В другой раз капитан какого-то судна, зацепив багром, попытался тащить его за собой на буксире. Но и на этот раз река разгневалась, оборвала канат, и ствол чудесным образом скрылся.

— А что с ним было потом? — спросила юная мулатка.

— Говорят, в последний раз он сбился с пути,— ответил Фрагозо,— и, вместо того чтобы подняться по Риу-Негру, поплыл дальше по Амазонке и пропал.

— Ах, как бы мне хотелось его увидеть! — мечтательно воскликнула Лина.

— Если мы эту диковину встретим,— сказал Бенито,— мы посадим на нее Лину; ствол увезет ее в свой таинственный лес, и она сделается сказочной наядой.

— А почему бы и нет! — задорно ответила девушка.

— Вот сколько у вас легенд! — проговорил Маноэль.— Должен сказать, ваша река их вполне достойна. Но есть правдивые истории. Я знаю одну такую быль, и если бы не боялся вас опечалить — она очень грустная,— то рассказал бы.

— Ой, расскажите, господин Маноэль! — вскричала Лина.— Я так люблю истории, от которых хочется плакать!

— А разве ты умеешь плакать, Лина? — спросил Бенито.

— Умею, но только сквозь смех.

— Ну, тогда рассказывай, Маноэль.

— Это история француженки, чьи несчастья прославили эти берега в восемнадцатом столетии.

— Мы вас слушаем,— сказала Минья.

— Итак,— начал Маноэль,— в тысяча семьсот сорок первом году двое французских ученых, Бугер и Лакондамин, были посланы в экспедицию для измерения дуги меридиана под экватором. А позже к ним прислали известного астронома, по имени Годен дез Одоне. Астроном отправился в Новый Свет не один: он взял с собой молодую жену, детей, тестя и брата жены. Путешественники благополучно прибыли в Кито. Но скоро на семью дез Одоне посыпались несчастья, и меньше чем за год они потеряли двоих детей.

В конце тысяча семьсот пятьдесят девятого года Годен дез Одоне окончил работу и переехал из Кито в Кайенну. По прибытии туда он хотел вызвать к себе семью, но тут началась война, и ему пришлось добиваться у португальского правительства пропуска для госпожи дез Одоне с чадами и домочадцами.

Теперь трудно в это поверить, но проходили годы, а он все не мог добиться нужного разрешения.

В тысяча семьсот шестьдесят пятом году Годен дез Одоне, отчаявшись, решил подняться по Амазонке и забрать семью из Кито[40]. Однако перед самым отъездом он внезапно заболел и не смог выполнить своего плана. В конце концов хлопоты его все же увенчались успехом, и португальский король дал госпоже дез Одоне разрешение спуститься по реке, чтобы соединиться с мужем. Тогда же было отдано распоряжение, чтобы в миссиях Верхней Амазонки ее ожидала лодка и проводники.

Госпожа дез Одоне была женщина необыкновенно отважная. Она, не колеблясь, отправилась в опасный путь через весь континент.

— Таков долг верной жены, Маноэль,— вставила Якита,— на ее месте я поступила бы точно так же.

— Госпожа дез Одоне,— продолжал Маноэль,— отправилась в Риобамба, к югу от Кито, взяв с собой детей, брата и француза-врача. Им надо было добраться до миссии на бразильской границе, где их ожидало судно и сопровождение.

Сначала путешествие шло хорошо, они благополучно спускались в лодке по притокам Амазонки. Но с каждым днем затруднений и опасностей становилось все больше, к тому же в той местности свирепствовала оспа. Проводники, предлагавшие им свои услуги, через несколько дней сбегали, а последний, не покинувший их, утонул в реке, спасая французского врача. Лодка билась о скалы, сталкивалась с плывущими по реке бревнами и скоро вышла из строя. Пришлось высадиться на берег, и там, на опушке девственного леса, путешественники построили себе шалаши из веток. Врач вызвался пойти вперед вместе с негром-слугой, который никогда не покидал госпожу дез Одоне. Их возвращения ждали много дней... но они так и не вернулись!

Между тем запасы провизии иссякли. Всеми покинутые, путники попытались спуститься по реке Бобонаса на плоту, но потерпели неудачу. Они вернулись на берег и двинулись в путь пешком, сквозь непроходимую чащу. Однако измученным людям такое было уже не под силу. Они умирают один за другим, несмотря на все старания стойкой француженки их спасти. Проходит несколько дней, и погибают все: дети, родные, слуги!

— Бедная...— горестно прошептала Лина.

— Госпожа дез Одоне осталась совсем одна,— продолжал Маноэль,— одна, за тысячу миль от океана, до которого ей надо было добраться. Теперь несчастную мать, своими руками похоронившую детей, вела вперед не материнская любовь — ее поддерживала только привязанность к мужу. Она шла день и ночь и наконец вышла на берег Бобонаса. Здесь ее подобрали доброхоты-индейцы и вывели к миссии. Но она пришла туда одна, а позади остался путь, усеянный могилами.

Из Лорето, перуанской деревни, которую мы проходили недавно, она спустилась по Амазонке, как мы сейчас, и наконец встретилась с мужем после девятнадцати лет разлуки.

— Несчастная женщина! — вздохнула Минья.

— Несчастная мать прежде всего,— сказала Якита.

В эту минуту на корму пришел лоцман Араужо и доложил хозяину:

— Жоам Гарраль, мы подходим к острову Ронд, где пересечем границу.

— Границу!..—машинально повторил Гарраль.

Он встал, подошел к борту жангады и долго смотрел на островок, о который разбивалось течение реки. Потом провел рукой по лбу, будто пытаясь прогнать какое-то воспоминание.

— Границу...— снова прошептал он и невольно опустил голову.

Но через минуту он снова выпрямился. Лицо его выражало решимость выполнить свой долг до конца.

Глава XII ФРАГОЗО ЗА РАБОТОЙ

Старинное испанское слово браза означает «раскаленный уголь». От него произошло слово «бразиль», обозначающее дерево, из которого добывают ценный краситель, издревле бывший предметом торговли с норманнами. Отсюда и пошло название обширной южноамериканской страны, которая пылает под знойным тропическим солнцем, точно громадный раскаленный уголь. Хотя туземцы называют это дерево «ибирапитунга», за ним сохраняется и название «бразиль».

Первыми захватили Бразилию португальцы: в начале XVI века Алвариш Кабрал присоединил ее к португальским владениям. И хотя впоследствии Франция и Голландия тоже водворились в отдельных районах этой страны, она все же оставалась португальской и обладает всеми качествами, какими отличается этот небольшой, но мужественный народ. Теперь она стала одним из самых крупных государств Южной Америки, и во главе ее стоит умный и дальновидный правитель — король Дон Педро.

— Какие у тебя права в племени? — спросил как-то Монтень встретившегося ему в Гавре индейца.

— Право первым идти на войну! — просто ответил индеец.

Известно, что война долгое время служила самой надежной и самой быстрой каретой цивилизации. Бразильцы поступали так же, как упомянутый индеец: они шли в первых рядах по пути цивилизации, иными словами, воевали, защищая и расширяя свои завоевания.

В 1824 году, шестнадцать лет спустя после основания Люзо-Бразильской империи, король Жуан, которого французские войска изгнали из Португалии, провозгласил независимость Бразилии. Оставалось решить с Перу, своим соседом, вопрос о границах нового государства.

Это было непросто. Если Бразилия желала простираться до реки Напо, то Перу претендовала на территорию до озера Эга. Бразилия, выступавшая против вытеснения индейцев с берегов Амазонки испано-бразильскими миссиями, приняла решение захватить остров, расположенный чуть ниже Табатинги, и установить там заставу. С тех пор граница между двумя странами проходит по середине острова Ронд.

Выше этого места, на территории Перу, река, как мы уже упоминали, называется Мараньон, а ниже, на бразильской территории, именуется Амазонкой.

Вечером двадцать пятого июня жангада остановилась перед Табатингой, первым бразильским поселением на берегу Амазонки, у самого устья ее одноименного притока. Жоам Гарраль решил провести здесь не менее суток, чтобы дать отдохнуть экипажу. Отправление назначили на утро 27 июня. На этот раз Якита с дочерью выразили желание сойти на берег и ознакомиться с окрестностями.

Уже несколько лет, как заставу с острова Ронд перенесли в Табатингу, и она стала гарнизонным городком. Гарнизон состоит всего из девяти солдат-индейцев, во главе с сержантом, который и считается комендантом форта. Берег высотой в тридцать футов заменяет крошечному форту крепостной вал. Комендант помещается в двух хижинах, поставленных под прямым углом друг к другу, а солдаты занимают длинный барак в ста шагах от него.

Группа хижин на берегу как две капли воды похожа на другие селения и деревушки, разбросанные по берегам Амазонки; ее отличает лишь бразильское знамя, поднятое на длинном шесте над вечно пустующей будкой часового, да еще четыре бронзовые камнеметные пушечки, готовые обстрелять любое судно, приближающееся к берегу без соблюдения правил.

Что до самой деревни, она разместилась внизу, по ту сторону «крепости». Дорога, вернее, овражек, затененный фикусами и миртами, приводит к ней через несколько минут. Там, на изрезанном промоинами глинистом обрыве, вокруг сельской площади сгрудились десятка полтора хижин, крытых пальмовыми листьями. Население около четырехсот человек, почти сплошь индейцы, в том числе и кочевые.

Окрестности Табатинги очаровательны, особенно близ широкого устья Жавари. На берегу растут красивые деревья, среди которых много пальм; из гибких пальмовых волокон плетут гамаки и рыболовные сети — предметы местной торговли. Это один из самых живописных уголков на Верхней Амазонке.

Есть надежда, что в недалеком будущем Табатинга превратится в крупную гавань, где будут останавливаться бразильские пароходы, идущие вверх по реке, и перуанские суда, спускающиеся в ее низовья. Для английской или американской деревни такого местоположения было бы достаточно, чтобы за несколько лет стать крупным торговым центром.

Разумеется, в Табатинге, расположенной более чем в шестистах лье от океана, морские приливы и отливы не ощущаются. Однако в дни, предшествующие новолунию и полнолунию, громадный водяной вал, называемый «поророку», трое суток вздувает воды Амазонки и гонит их назад со скоростью семнадцать километров в час. Говорят, что в такие дни уровень воды в реке поднимается от устья до самой бразильской границы.

Для Якиты, Миньи и Лины это было первое знакомство с Бразилией, и немудрено, что они придавали ему большое значение.

Прежде чем сойти с жангады, Фрагозо зашел к Жоаму Гарра-лю, и между ними произошел следующий разговор.

— Господин Гарраль,— сказал Фрагозо,— вы приютили меня на фазенде, одевали, кормили, поили — словом, оказали редкое гостеприимство. Я должен...

— Вы мне ровно ничего не должны, друг мой,— прервал его Жоам Гарраль.— Так что не стоит и говорить...

— О, я не о том! — воскликнул Фрагозо.— Ведь я все равно сейчас не в состоянии отблагодарить вас за все. Но теперь мы на бразильской земле, которую мне никогда не довелось бы снова увидеть, кабы не та лиана...

— За это вам надо благодарить только Лину,— снова остановил его Жоам Гарраль.

— Да, я знаю,— ответил Фрагозо,— и никогда не забуду, чем я обязан и ей и вам...

— Можно подумать, Фрагозо, что вы пришли попрощаться со мной! — улыбнулся Гарраль.— Разве вы собираетесь остаться в Табатинге?

— Ни за что на свете, господин Гарраль, раз уж вы позволили мне ехать с вами до Белена, где я надеюсь снова заняться своим ремеслом!

— А коли так, мой друг, о чем же вы хотите меня просить?

— Я хотел только спросить вас, не разрешите ли вы мне немного подзаработать по дороге? У меня уже чешутся руки,— ведь этак можно и сноровку потерять! К тому же горсточка рейсов так приятно звенит в кармане, особенно когда их честно заработаешь! Вы знаете, господин Гарраль, что цирюльник, он же и парикмахер (из уважения к господину Маноэлю я не смею сказать: он же и лекарь), всегда находит себе клиентов в деревнях на Верхней Амазонке.

— Особенно среди бразильцев,— заметил Жоам Гарраль,— потому что туземцы...

— Прошу прощения,— возразил Фрагозо,— особенно среди туземцев! Правда, им не приходи 1ся брить бороду, раз природа поскупилась и лишила их этого украшения, но всегда находятся головы, которые нужно причесать по последней моде. Туземцы очень любят причесываться — и мужчины и женщины! Стоит мне только выйти на площадь в Табатинге с бильбоке в руках,— сначала их привлекает бильбоке: я очень недурно играю,— и не пройдет десяти минут, как меня со всех сторон обступят индейцы и индианки. Надо видеть, как они ссорятся, добиваясь моего внимания! Останься я здесь на месяц, и все племя тикуна было бы причесано моими руками. Тотчас разнесся бы слух, что Горячие Щипцы — так они меня прозвали — снова в Табатинге. Я побывал тут уже два раза, и мои ножницы, право же, творили чудеса! Вот только нельзя слишком часто возвращаться на одно и то же место: сеньорины-индианки не похожи на наших модниц, причесывающихся каждый день. Нет! Уж если индианка причешется, так не меньше чем на год, и целый год всеми силами будет оберегать сооружение, которое я построю из ее волос, и довольно умело, смею вас уверить! Вот уж скоро год, как я не был в Табатинге и, наверное, найду свою хибарку в развалинах. Если вы ничего не имеете против, господин Гарраль, мне хотелось бы еще раз доказать, что я заслуживаю доброй репутации, которой пользуюсь в здешних краях. Но для меня это прежде всего вопрос денег, а не самолюбия, уверяю вас!

— Действуйте, мой друг,— сказал с улыбкой Жоам Гарраль,— но только быстро! Мы пробудем в Табатинге всего один день, а завтра на рассвете отправимся дальше.

— Я не упущу ни минуты,— заверил его Фрагозо.— Только захвачу свои инструменты — и побегу!

— Бегите! И пусть монеты сыплются на вас дождем!

— Этот благодатный дождь никогда особенно не баловал вашего преданного слугу!

И Фрагозо убежал.

Минуту спустя вся семья, кроме Жоама Гарраля, сошла на берег, к которому жангада пристала вплотную. Путешественники поднялись по ступеням изрядно разрушенной лестницы, вырубленной в высоком берегу.

Якиту и ее спутников встретил комендант форта, который хоть и был небогат, однако, отдавая дань законам гостеприимства, пригласил их «откушать» у него в доме. По площади ходили взад-вперед солдаты гарнизона, а из дверей казармы выглядывали их жены, индианки из племени тикуна, с довольно невзрачными ребятишками. Поблагодарив за приглашение, Якита сама пригласила коменданта с женой позавтракать на жангаде. Он не заставил себя долго просить, и встреча была назначена на одиннадцать часов.

А пока Якита с дочерью, служанкой и, разумеется, с верным Маноэлем отправилась погулять в окрестностях форта, оставив Бенито улаживать с комендантом дела по оплате стоянки в порту и таможенных сборов, так как сержант был одновременно и начальником таможни. Закончив дела, Бенито собрался, как всегда, поохотиться в окрестных лесах.

Тем временем Фрагозо покинул жангаду. Но, вместо того чтобы подняться в форт, он отправился в деревню через овражек, тянувшийся справа и выходивший прямо на деревенскую площадь. Он рассчитывал на местное население Табатинги. Жены солдат, конечно, тоже были бы рады отдать свои головы в его ловкие руки, но их мужья не собирались попусту тратить рейсы на причуды своих кокетливых подруг. У туземцев же все было иначе. Веселый цирюльник прекрасно знал, что в индейской деревне и жены и мужья окажут ему самый радушный прием.

По обсаженной густыми фикусами дороге Фрагозо вышел в самый центр Табатинги. Едва знаменитый парикмахер появился на площади, как его тотчас заметили, узнали, окружили... У Фрагозо не было ни барабана, ни бубна, ни трубы, чтобы сзывать клиентов; не было у него и фургона с блестящими медными украшениями, яркими фонарями и зеркалами или громадного пестрого зонта — вообще ничего такого, чем привлекают толпу на ярмарках. У цирюльника было только бильбоке, но зато как ловко плясала в его руке невиданная игрушка! С каким искусством он насаживал головку черепахи, привязанную на шнурке вместо шарика, на шпенек, торчащий из ручки! С каким изяществом заставлял шарик лететь по точно рассчитанной кривой, которую, пожалуй, не могли бы вычислить даже математики, рассчитавшие знаменитую кривую, «по которой собака бежит за хозяином».

На площади собрались все местные жители: мужчины, женщины, старики и дети, в своей неприхотливой одежде: они смотрели во все глаза и слушали развесив уши. Веселый фокусник балагурил и нес разный вздор, наполовину по-португальски, наполовину по-индейски, поглядывая по сторонам с самым разудалым видом.

Он говорил то же, что кричат все балаганные зазывалы, предлагая публике свои услуги,— какая разница, выступает ли испанский фигаро или французский парикмахер? Та же самоуверенность, то же знание человеческих слабостей, те же немудрящие затасканные остроты, фиглярство и изворотливость. А туземцы смотрели и слушали с тем же изумлением, любопытством и доверчивостью, что и зеваки из цивилизованного мира.

Не прошло и десяти минут, как завороженные зрители столпились вокруг нашего Фигаро, устроившегося на площади в «ложе», то есть в лавчонке, служившей еще и кабаком.

«Ложа» принадлежала бразильцу, жителю Табатинги. Здесь за несколько ватемов[41] жители могли получить туземные напитки, чаще всего ассаи,— довольно густой ликер, изготовленный из пальмовых плодов, который пьют из куи[42].

Теперь мужчины и женщины спешили занять место на табуретке перед цирюльником, причем мужчины усердствовали не меньше, чем дамы. Ножницам Фрагозо приходилось бездействовать, ибо не могло быть и речи о том, чтобы остричь эти роскошные густые шапки волос. Но зато его гребню и щипцам, которые уже накалялись на жаровне в углу, предстояла немалая работа.

А наш мастер еще и подзадоривал толпу!

— Друзья мои! — кричал он.— Вы убедитесь, как прочна завивка, только не сомните ее, когда ляжете спать. Она продержится целый год, а ведь это самые модные прически в Белене и в Рио-де-Жанейро! Королевские фрейлины и те причесаны едва ли лучше! И обратите внимание — я не жалею помады!

Что и говорить, помады он не жалел! Правда, за помаду сходило обыкновенное топленое сало, к которому подмешивался сок душистых цветов; смесь застывала что твой цемент!

Воистину волосяные сооружения, созданные рукой Фрагозо, можно было назвать настоящими дворцами, в которых сочетались самые разные архитектурные стили. Локоны, кольца, завитки, косички, кудряшки, начесы, волны, штопоры, букли — всему находилось место. И никакой подделки: ни тебе накладных волос, ни валиков, ни фальшивых шиньонов! Волосы у туземцев не какая-нибудь чахлая поросль, истощенная частыми вырубками, это скорее густой лес во всей его девственной красе и силе. Однако Фрагозо не пренебрегал и украшениями: где-то добавит несколько живых цветов, где-то две-три длинные рыбьи кости, а то приладит медные или костяные побрякушки, принесенные ему местными щеголихами. Модницы времен Директории[43] наверняка позавидовали бы изысканности этих хитроумных причесок, уложенных в три, а то и в четыре яруса, и сам великий Леонар[44], пожалуй, преклонился бы перед мастерством своего заморского коллеги.

Вот тут-то ватемы и рейсы — единственные деньги, на которые жители Амазонки обменивают свои товары,— рекой потекли в карманы Фрагозо, который принимал их с явным удовольствием. Однако вскоре стало очевидно, что до наступления вечера он не успеет обслужить клиентов, которые все прибывали. У входа в «ложу» теперь толпились не только жители Табатинги: весть о приезде Фрагозо мгновенно облетела округу. Туземцы стекались со всех сторон: индейцы тикуна — с левого берега; майоруна — с правого; пришли и те, кто жил на берегах Кажуру, и те, кто поселился в деревнях на Жавари.

На площади выстроился длинный хвост желающих. Счастливцы и счастливицы, побывавшие в руках у Фрагозо, гордо ходили из дома в дом, хвастаясь своими прическами и боясь повернуть головы — совсем как большие дети, какими они и были.

Когда пробило полдень, наш занятый по горло Фигаро не мог улучить минуту, чтобы сбегать позавтракать на жангаду, и ему пришлось ограничиться стаканчиком ассаи, горстью вареной тапиоки и черепашьими яйцами, которые он глотал между делом, продолжая орудовать щипцами.

Кабатчик тоже был не внакладе: каждая прическа тотчас обмывалась напитками из его погребов. Приезд знаменитого Фрагозо — штатного и сверхштатного парикмахера племен Верхней Амазонки — поистине явился для Табатинги крупным событием!

Глава XIII ТОРРЕС

Пробило пять часов. Фрагозо выбился из сил и боялся, как бы ему не пришлось провести здесь ночь.

В эту минуту на площадь вышел человек и, увидев сборище туземцев, подошел к кабачку.

Несколько минут незнакомец внимательно и недоверчиво разглядывал Фрагозо. По-видимому, осмотр удовлетворил, потому что он вошел в кабачок. Вполне приличный дорожный костюм подчеркивал статность его фигуры. Но густая черная борода, которой, как видно, давно не касались ножницы, и отросшие волосы настоятельно требовали вмешательства парикмахера.

— Здорово, приятель! — сказал он, легонько хлопнув Фрагозо по плечу.

Услышав приветствие, произнесенное на чистом бразильском языке, а не на смешанном местном наречии, цирюльник обернулся.

— Соотечественник? — спросил он, продолжая трудиться над непокорным завитком на голове индианки.

— Да,— ответил незнакомец,— соотечественник, который нуждается в ваших услугах.

— С нашим удовольствием, сию минуту! — сказал Фрагозо.— Вот только обслужу даму.

И он закончил прическу двумя взмахами щипцов.

Хотя новоприбывший не имел права занять освободившееся место, он без дальних слов уселся на табуретку, что не вызвало возражений среди туземцев, вынужденных уступить ему очередь.

Фрагозо отложил щипцы и взялся за ножницы, задав традиционный вопрос:

— Что прикажете?

— Подстричь бороду и волосы,— ответил незнакомец.

— Слушаюсь.— И Фрагозо запустил гребень в густые волосы клиента.— Вы прибыли издалека? — заговорил Фрагозо, который не мог работать без того, чтобы не болтать.

— Из окрестностей Икитоса.

— Что вы говорите! Я тоже! — воскликнул Фрагозо.— Я спустился по Амазонке от Икитоса до Табатинги. Разрешите узнать ваше имя?

— Пожалуйста,— ответил незнакомец.— Меня зовут Торрес.

Когда волосы клиента были острижены «по последней моде»,

Фрагозо перешел к бороде, но, взглянув ему в лицо, невольно замер на месте; однако тут же справился с собой и снова заработал ножницами.

— Послушайте, господин Торрес... ваше лицо мне знакомо! Не встречались ли мы где-нибудь с вами прежде? — спросил цирюльник.

— Не думаю,— поспешно ответил Торрес.

— Стало быть, я ошибаюсь.— И Фрагозо опять углубился в работу.

Минуту спустя Торрес вернулся к прерванному разговору.

— На чем вы ехали из Икитоса?

— От Икитоса до Табатинги?

— Да.

— На громадном деревянном плоту, по приглашению достойного хозяина фазенды, который плывет по Амазонке со всей семьей.

— Ах, вот как! — откликнулся Торрес.— Вам повезло, приятель. Вот если бы ваш хозяин согласился взять и меня...

— А разве вы тоже собираетесь спуститься вниз по реке?

— Вот именно.

— До Пара?

— Нет, только до Манауса, там у меня дела.

— Ну что ж, думаю, мой хозяин охотно окажет вам эту услугу.

— Вы уверены?

— Более чем.

— А как зовут владельца фазенды? — небрежно спросил Торрес.

— Жоам Гарраль,— ответил Фрагозо и, отвернувшись, пробормотал про себя: — Ей-богу, я где-то видел его лицо!

— Так вы думаете,— продолжал Торрес,— Жоам Гарраль согласится взять меня с собой?

— Не сомневаюсь! То, что он сделал для такого бродяги, как я, конечно, не откажется сделать и для вас, своего соотечественника.

— Он плывет один на своей жангаде?

— Я же вам только что сказал— со своею семьей, и все они прекрасные люди, уверяю вас. Экипаж состоит из индейцев и негров — работников фазенды.

— А он богат, ваш хозяин?

— Еще бы! Строевой лес, из которого связана жангада, вместе с товарами, которые на ней везут, уже составят целое состояние.

— Значит, Жоам Гарраль только что пересек бразильскую границу вместе с семьей? — переспросил Торрес.

— Ну да,— подтвердил Фрагозо,— с женой, сыном, дочерью и ее женихом.

— Так у него есть дочь?

— Да, и притом красавица.

— И она собирается замуж?

— За славного молодого человека, военного врача из беленского гарнизона.

— Отлично! — сказал Торрес, улыбаясь чему-то своему.— Значит, это что-то вроде свадебного путешествия?

— Путешествие свадебное, увеселительное и деловое,— сказал

Фрагозо.— Госпожа Якита Гарраль и ее дочь никогда не были на бразильской земле, а Жоам Гарраль в первый раз пересек границу с тех пор, как поселился на ферме старого Магальянса.

— Я полагаю, что их сопровождает и кое-кто из прислуги?

— Разумеется. Старая Сибела, пятьдесят лет прожившая на ферме, и прелестная мулатка Лина — скорее подруга, чем горничная молодой хозяйки. Ах, что за милый характер! Какое сердце, какие глаза! И обо всем имеет собственное суждение, например, о лианах...

Сев на своего конька, Фрагозо, наверное, еще долго не мог бы остановиться, если бы Торрес не встал с табуретки, чтобы дать место следующему клиенту.

— Что я вам должен? — спросил он у цирюльника.

— Ничего,— ответил Фрагозо.— Какие могут быть счеты между земляками, встретившимися на границе?

— Однако я хотел бы...— начал Торрес.

— Ладно, ладно, сочтемся потом, на жангаде.

— Не знаю, право, осмелюсь ли я просить Жоама Гарраля принять меня.

— Не робейте! Если хотите, я поговорю с ним, он, без сомнения, будет рад оказать вам услугу.

Маноэль и Бенито, отправившиеся после обеда в город, показались на пороге «ложи», чтобы посмотреть, как идут дела у Фрагозо.

Торрес обернулся и вдруг воскликнул:

— Эге, вот два молодых человека, которых я знаю или, вернее, узнаю!

— Узнаете? — удивленно переспросил Фрагозо.

— Да, разумеется! С месяц тому назад, в икитосском лесу они выручили меня из беды.

— Так ведь это как раз Бенито Гарраль и Маноэль Вальдес!

— Да, помню. Они назвали себя, но я никак не ожидал встретиться с ними здесь.

И Торрес подошел к молодым людям, которые смотрели на него не узнавая.

— Вы не припоминаете меня, господа? — спросил он.

— Погодите...— пробормотал Бенито.— Господин Торрес, если мне не изменяет память? У вас были неприятности с гуари-бой?

— Вот именно! — подтвердил бразилец.— Уже шесть недель, как я иду вдоль Амазонки. Мы с вами пересекли границу в одно и то же время!

— Рад вас видеть,— сказал Бенито.— А вы помните, что я приглашал вас на фазенду моего отца?

— Как же, помню.

— Вам следовало воспользоваться моим приглашением, сударь. Вы могли бы подождать нашего отплытия, отдохнули бы после странствий и добрались бы с нами до границы, избежав многих дней трудного пути.

— Ваша правда.

— Наш земляк не задержится на границе,— вмешался Фрагозо.— Он направляется в Манаус.

— Ну что ж,— заметил Бенито,— если вы посетите жангаду, вы встретите радушный прием, и я уверен, что отец сочтет своим долгом предложить вам место на ней.

— Охотно приду! — ответил Торрес.— И позвольте заранее поблагодарить вас.

Маноэль не принимал участия в разговоре. Он не мешал великодушному Бенито предлагать свои услуги, а сам тем временем внимательно разглядывал Торреса, внешность которого ему не понравилась. В самом деле, во взгляде этого человека не чувствовалось искренности— глаза его так и бегали, будто боялись остановиться на собеседнике. Но Маноэль ничем не выдал своего первого впечатления, не желая повредить нуждающемуся в помощи соотечественнику.

— Господа,— сказал Торрес,— если вы согласны, я готов следовать за вами в гавань.

— Идемте! — ответил Бенито.

Четверть часа спустя все трое ступили на плот. Бенито рассказал отцу, при каких обстоятельствах произошла их первая встреча с незнакомцем, и попросил разрешения довезти его до Манауса.

— Буду очень рад,— промолвил Жоам Гарраль.

— Благодарю вас,— Торрес хотел было протянуть ему руку, но что-то удержало его.

— Мы отплываем завтра на рассвете,— добавил Жоам Гарраль,— и вы можете сейчас же устраиваться на борту...

— О, устроиться мне недолго,— ответил Торрес.— Я путешествую налегке, у меня с собой ничего нет.

— Ну что ж, будьте как дома,— сказал Жоам Гарраль.

В тот же вечер Торрес занял комнату неподалеку от цирюльника.

А Фрагозо, вернувшись только в восемь часов, подробно рассказал юной мулатке о своих подвигах. В тот день слава знаменитого цирюльника еще больше возросла в бассейне Верхней Амазонки.

Глава XIV ВНИЗ ПО РЕКЕ

На рассвете 27 июня команда отдала швартовы, и жангада вновь заскользила вниз по течению реки.

Теперь на борту стало одним пассажиром больше. Откуда взялся этот человек? Никто не знал. Куда он направляется? По его словам, в Манаус.

Приняв путника на борт, Жоам Гарраль поступил как всякий добропорядочный хозяин, окажись тот на его месте. На безлюдных просторах Амазонки в ту пору, когда большие пароходы еще не бороздили ее воды, было очень трудно найти быстрый и надежный способ передвижения. Суда ходили нерегулярно, и путешественникам приходилось пробираться сквозь леса чаще всего пешком. Так странствовал и продолжал бы странствовать и Торрес, если бы счастливый случай не привел его на жангаду.

Теперь, когда Бенито представил Торреса отцу, бродяга мог считать себя полноправным пассажиром и вести себя как на большом пароходе: участвовать в общей жизни, если ему захочется, или держаться особняком, коли у него необщительный нрав.

Торрес ни с кем не пытался сблизиться, особенно в первые дни. Он вел себя очень сдержанно, отвечал, когда к нему обращались, но сам ни о чем не спрашивал. Если он и бывал разговорчив, то лишь с Фрагозо, который подал ему счастливую мысль пуститься в путь на жангаде. Чаще всего он прогуливался в одиночестве на носу жангады или сидел в своей комнате. Завтракал и обедал он вместе с Жоамом Гарралем и его семьей, но почти никогда не принимал участия в общей беседе и по окончании трапезы тотчас удалялся.

Все утро жангада плыла среди живописной группы островов, расположенных в широком лимане Жавари. Этот крупный приток Амазонки течет к юго-западу, и на всем его пути от истоков до устья не встречается ни острова, ни порога. Его устье шириной около трех тысяч футов начинается на несколько миль выше места, где прежде стоял город Жавари, права на который долго оспаривали друг у друга испанцы и португальцы.

До утра 30 июня путешествие продолжалось без происшествий. Порой навстречу попадалась вереница скользивших вдоль берега лодок, связанных цепочкой, так что один туземец мог управлять всеми сразу. «Навигар де бубина», «бесстрашный штурман» — так называют местные жители такой вид навигации.

Вскоре позади остались острова Арариа, архипелаг Кальдерон, остров Капиату и многие другие, еще неизвестные географам. 30 июня лоцман указал на деревушку Журупари-Тапера, где и решили сделать остановку на два-три часа.

Маноэль и Бенито отправились поохотиться в окрестных лесах и подстрелили кое-какую пернатую дичь, которой оказали радушный прием на кухне. Молодым людям удалось убить также довольно крупного зверя, но он представлял больший интерес для естествоиспытателя, чем для кухарки.

Это четвероногое с темной шерстью чем-то напоминало большого ньюфаундленда.

— Муравьед редкой породы! — провозгласил Бенито, бросая его на палубу жангады.

— Прекрасный экземпляр, который послужил бы украшением музейной экспозиции,— добавил Маноэль.

— Наверно, нелегко словить такого диковинного зверя? — спросила Минья.

Бенито понял, что она хотела этим сказать.

— Да уж, конечно, сестренка! К счастью, тебя с нами не было, чтобы вымолить ему пощаду. Ох и живучи эти твари! Я истратил не меньше трех пуль, пока уложил его.

Муравьед и в самом деле производил сильное впечатление: длинный седоватый хвост, узкая морда, которую он засовывает в муравейник, и длинные худые лапы с острыми пятидюймовыми когтями — они сжимаются, как пальцы на руке. Но что это за рука! Если муравьед что-нибудь схватит, то уж не выпустит — остается только отрубить ему лапу! А сила такая, что путешественник Эмиль Каррей справедливо заметил: «Хватка у муравьеда железная, даже тигр не может вырваться из его когтей».

Утром второго июля жангада подошла к Сан-Паулу-ди-Оли-венса, проскользнув среди множества островов, круглый год покрытых зеленью. Самые крупные из них: Журупари, Рита, Мараканатена и Куруру-Сапо. Несколько раз путешественники проплывали мимо устьев небольших притоков с темной водой, называемых «игуарапе».

Темная окраска вод— любопытное явление, свойственное многим притокам Амазонки, и малым и большим. Маноэль обратил общее внимание на то, как резко выделяются эти струи на белесой поверхности реки.

— Ученые по-разному объясняют феномен темной воды,— сказал он,— но, кажется, ни один не нашел достаточно убедительного объяснения.

— Она здесь почти черная, с чудесным золотистым отливом,— заметила Минья, указывая на переливающуюся водную гладь вокруг жангады.

— Да,— согласился Маноэль.— Еще Гумбольдт, как и вы, дорогая, наблюдал эту необычную окраску. Но, присмотревшись внимательнее, вы увидите, что в ней преобладает цвет сепии[45].

— Вот вам и еще одно загадочное явление,— вскричал Бенито,— о котором ученые спорят до сих пор и не могут прийти к согласию!

— Быть может, стоило бы спросить мнение кайманов[46], дельфинов и ламантинов[47],— заметил Фрагозо,— потому что они выбирают именно темные воды для своих игр.

— Несомненно, эта вода их привлекает,— подтвердил Маноэль.— Но почему? Трудно сказать! Гумбольдт считает, что вода обязана своей окраской содержащимся в ней соединениям углерода[48]. А может, она темнеет, протекая по торфяному руслу. Возможно, ее окрашивают и микроскопические водяные растения. Тут нельзя сказать ничего определенного. Во всяком случае, это превосходная питьевая вода, она отличается редкой свежестью и не имеет никакого привкуса. Попробуйте сами! Ее можно пить без опаски.

В самом деле, вода была свежая и прозрачная, ею наполнили несколько бутылей для нужд кухни.

В Сан-Паулу-ди-Оливенса не меньше двух тысяч жителей, выходцев из соседних племен. Теперешняя столица Верхней Амазонки некогда была просто миссией, основанной в 1692 году португальскими кармелитами[49], а затем перешедшей в руки иезуитов[50].

В былые времена эти земли принадлежали племени омагуа, что по-индейски означает «плоскоголовые». Название произошло от варварского обычая сдавливать головку новорожденного между двумя дощечками, чтобы придать ей удлиненную форму, что считалось красивым. Но как и всякая мода, она прошла: головы у омагуа теперь естественной формы, и среди местных ремесленников вы не встретите никого с изуродованным черепом.

Не только омагуа, но и тупинамбы и тупиники занимаются теперь изоготовлением предметов католического культа: из скорлупы кокосовых орехов они изготовляют четки, пользующиеся большим спросом. Они сменили свои национальные костюмы и головные уборы из перьев белых ара на широкополые шляпы, белые штаны и пончо из полотна, вытканного их женами, которые стали умелыми мастерицами.

Вся семья Гарралей, за исключением Жоама, сошла на берег. Торрес предпочел остаться на борту и не выразил желания познакомиться с Сан-Паулу-ди-Оливенса. Надо признать, что этот тип был не только неразговорчив, но и нелюбопытен.

Бенито без труда произвел обмен товарами и пополнил груз на жангаде. Он встретил самый радушный прием у городских властей — у коменданта крепости и начальника таможни, которым служебное положение нисколько не мешало заниматься торговлей. Они даже передали молодому человеку кое-какие местные товары, поручив ему продать их в Манаусе или Белене.

Город состоял из шестидесяти домиков, разбросанных на небольшом плато, возвышавшемся над берегом реки. Некоторые были крыты черепицей, что встречается довольно редко в здешних краях: даже скромная церковь, посвященная апостолам Петру и Павлу, стояла под соломенной крышей.

Комендант, его адъютант и начальник полиции приняли приглашение отобедать на жангаде, и Жоам Гарраль оказал им подобающий прием.

Во время обеда Торрес был разговорчивее, чем обычно. Как человек бывалый, он рассказывал о своих путешествиях в глубь Бразилии, при этом выспрашивая у коменданта, знает ли тот Манаус, там ли сейчас комендант города, не отлучается ли в жаркое время года главный судья. Задавая свои вопросы, Торрес украдкой поглядывал на Жоама Гарраля. Бенито, с удивлением наблюдавший за ним, заметил, с каким напряжением его отец прислушивается к разговору.

Комендант Сан-Паулу-ди-Оливенса заверил Торреса, что власти в Манаусе находятся на своих местах, и даже попросил Жоама Гарраля передать им поклон. По всей вероятности, жангада прибудет в этот город самое позднее недель через семь, что-нибудь между двадцатым и двадцать пятым августа.

Вечером гости простились с семьей Гарралей, а наутро жангада отправилась дальше. В полдень она проплыла мимо устья Якурупы, оставив его слева от себя. Этот приток, похожий на канал, соединяется с Исой, которая сама является левым притоком Амазонки. Любопытное явление: местами река питает собственные притоки!

К трем часам пополудни жангада прошла мимо устья Жандиату-бы, которая катит с юго-запада свои могучие черные воды и, оросив земли индейцев кулино, вливается в главную водную артерию Бразилии, образуя устье шириной в четыреста метров.

Плот миновал множество островов: Пиматикайра, Катурия, Чико, Мотачина; одни были населены, другие необитаемы, но все покрыты роскошной растительностью, которая тянется сплошной зеленой каймой вдоль берегов Амазонки.

Глава XV ВСЕ ЕЩЕ ВНИЗ ПО РЕКЕ

Наступил вечер 5 июля. Со вчерашнего дня воздух стал душным и тяжелым, предвещая грозу. Крупные летучие мыши носились над самой водой, широко взмахивая рыжеватыми крыльями. Среди них попадались темно-коричневые перро-воладоры со светлым брюшком, к которым Минья, а еще больше Лина чувствовали неистребимое отвращение. Еще бы, мерзкие вампиры высасывают кровь у скота, а порой нападают даже на человека, когда его сморит сон на равнине.

— Ох какие гнусные твари! — воскликнула Лина, закрывая руками глаза.— Я их боюсь!

— Они и в самом деле опасны,— заметила Минья.— Верно, Маноэль?

— Да, очень! — подтвердил тот.— Вампиры наделены особым чутьем, подсказывающим, где легче высасывать кровь, например, за ухом. При этом они не перестают махать крыльями, навевая приятную прохладу, и уснувший продолжает крепко спать. Я слышал про людей, которые, не чувствуя боли, несколько часов кряду подвергались такому кровопусканию и уже больше не проснулись!

— Не рассказывайте нам такие ужасы, Маноэль,— сказала Якита,— а то Минья и Лина всю ночь не сомкнут глаз!

— Не бойтесь,— ответил Маноэль.— Если понадобится, мы будем охранять их сон...

— Тише! — вдруг перебил его Бенито.

— В чем дело? — спросил Маноэль.

— Слышите?.. Что за шум, там на берегу? — Бенито указал рукой вправо от жангады.

— В самом деле...— подтвердил Якита.

— Странные какие-то звуки...— прошептала Минья.— Будто по берегу перекатывают гальку...

— Кажется, я понял, в чем дело! — вскричал Бенито.— Завтра на рассвете любители черепашьих яиц и маленьких черепах найдут на берегу богатое угощение!

Он не ошибся: шум исходил от черепах, в бесчисленном множестве выползавших на берег для кладки яиц. Эти пресмыкающиеся выбирают себе подходящее место на берегу и откладывают яйца в песок. Начинают они на закате солнца и кончают на рассвете.

Черепаха-вожак выходит из воды и отыскивает удобное место. Тысячи ей подобных выползают следом и принимаются рыть лапами длинные канавки, после чего откладывают туда яйца; затем им остается засыпать их песком и хорошенько утрамбовать брюхом.

Для индейцев, живущих на берегах Амазонки и ее притоков, кладка яиц очень важное событие. Подкараулив, они раскапывают яйца и делят добычу на три части: одна для караульщиков, другая для племени, а третья для береговой охраны, которая наряду с полицией собирает дань с местных жителей. Те отмели, что обнажаются во время отлива и привлекают наибольшее количество этих пресмыкающихся, называются «королевскими пляжами». После удачного сбора черепашьих яиц у индейцев начинаются игры, пляски, пиры; это праздник и для кайманов — потом они пожирают объедки.

Но и это еще не все. Когда после кладки черепахи возвращаются к реке, их ловят, переворачивают на спину и сохраняют живыми, либо помещая в огороженные садки, либо привязывая к колышкам на веревке такой длины, чтобы они могли бродить по берегу и плавать в реке. Таким образом можно всегда иметь под рукой свежее черепашье мясо.

Иначе поступают с маленькими, только что вылупившимися черепашками. Панцирь у них еще совсем мягкий, а мясо чрезвычайно нежное; их едят так же, как устриц, но только вареными.

В провинциях Амазонки и Пара из черепашьих яиц изготовляют так называемое «черепаховое масло», которое не уступает лучшему маслу из Нормандии или Бретани; на это уходит от двухсот пятидесяти до трехсот миллионов яиц в год.

В водах бассейна Амазонки бессчетное количество черепах, и они закапывают в песчаные берега несметное число яиц. За ними охотятся не только люди, но и береговые птицы из отряда голенастых, пернатые хищники урубу и речные кайманы. Неудивительно, что число этих симпатичных животных с каждым годом уменьшается.

Наутро, чуть свет, Бенито, Фрагозо и несколько индейцев сели в пирогу и отправились на один из больших островов, мимо которых они проплыли ночью. Жангаду не стали останавливать, маленькому отряду не составит труда ее догнать.

На берегу виднелись небольшие холмики, указывающие места, где ночью были зарыты кучки яиц; под каждым таким холмиком в траншее лежало от 160 до 180 штук. Охотники не собирались их откапывать — из яиц, заложенных два месяца назад, уже вылупились тысячи маленьких черепашек, бежавших теперь по берегу к воде.

Пирога быстро наполнилась забавными животными, которые поспели как раз к завтраку. Добычу разделили между пассажирами и командой, и к вечеру от нее уже ничего не осталось.

К утру 7 июля жангада подошла к поселку Сан-Хозе-де-Матура, раскинувшемуся у небольшой речки, заросшей высокой травой. Здесь, если верить легенде, проживали когда-то хвостатые индейцы.

Путумайо — один из самых крупных притоков Амазонки. В XVI веке португальцы разрушили английские миссии, основанные еще испанцами. Теперь от них не осталось и следа. Единственное, что можно еще здесь встретить,— это остатки различных индейских племен, которые различаются по рисунку татуировки. Путумайо течет с гор Пасто, на северо-восток от Кито, сквозь прекрасные леса диких деревьев какао. Она судоходна на протяжении ста сорока лье для судов с осадкой не более шести футов и со временем должна стать одним из главных водных путей Западной Америки.

Погода портилась. Еще не было затяжных дождей, но начались грозы. Жангада не зависела от ветра и благодаря большой площади не подвергалась качке, даже когда на реке вздымались волны; но на время ливней путешественникам приходилось прятаться в дом, и тогда они коротали время за разговорами, скрашивая ими вынужденное безделье.

Торрес теперь начал понемногу принимать участие в общей беседе. Его приключения во время многочисленных путешествий по Северной Бразилии служили темой рассказов. Он повидал много интересного, но рассуждения его были так циничны, что нередко коробили его прямодушных слушателей. Бразилец оказывал особое внимание Минье, правда, не позволяя себе чрезмерной назойливости, из-за чего недовольный Маноэль не считал себя вправе публично возмутиться. К тому же девушка испытывала к Торресу неприязнь и отнюдь не пыталась ее скрывать.

Девятого июля на левом берегу реки показалось устье Тунантина, притока, текущего с западо-северо-запада: он орошает земли индейцев касена и вливает свои темные воды в Амазонку, образуя лиман шириной в четыреста футов.

Амазонка становится здесь поистине величественной, но русло ее все больше загораживают всевозможные острова и островки. Лоцману потребовалось все его искусство, чтобы вести жангаду сквозь этот архипелаг, лавировать между берегами, избегать мелей, обходить водовороты и не терять главного направления.

Он мог бы войти в Агуати-Парана, своеобразный естественный канал, который отходит от Амазонки чуть выше Тунантина и позволяет вернуться в нее на сто двадцать миль ниже по течению, через устье реки Япуры. Но если в самом широком месте Агуати-Парана достигает ста пятидесяти футов, то в самом узком не превышает шестидесяти, и жангаде там было бы трудно пройти.

Тринадцатого июля, миновав остров Капуоро и устье Жутаи, которая течет с юго-запада и вливает в Амазонку свои темные воды, образуя бухту в тысячу пятьсот футов шириной, наши путешественники продолжали свой путь. Наглядевшись на полчища премилых светло-серых обезьян с красными, словно выкрашенными киноварью, мордочками, которые жадно уничтожали орехи с пальм, давших название реке Жутаи, они причалили у маленького городка Фонти-Боа.

Фонти-Боа, как и большинство поселков-миссий на Амазонке, не раз перекочевывал с места на место по воле его непоседливых жителей. Однако теперь этот прелестный городок как будто бы покончил с кочевой жизнью и впредь станет оседлым. Три десятка крытых пальмовыми листьями хижин разбросаны вокруг церкви Гвадалупской Божьей матери— темнолицей мексиканской Богородицы. В Фонти-Боа насчитывается около тысячи жителей — индейцев с обоих берегов реки, которые пасут большие стада скота на тучных окрестных пастбищах. Но их занятия не ограничиваются скотоводством: они еще и охотники или, вернее, ловцы ламантинов.

В тот же вечер молодые люди с жангады имели случай наблюдать такую ловлю.

В темных водах реки Кайарату, впадающей в Фонти-Боа, на днях были замечены два ламантина. На поверхности воды двигалось шесть бурых точек: то были две острые морды и четыре плавника. Неопытные рыбаки приняли бы эти точки за плывущие по течению обломки дерева, но жители Фонти-Боа не могли ошибиться. Вскоре ламантинов выдало громкое фырканье: животные шумно выдыхали застоявшийся в легких воздух.

Две убы, с тремя ловцами на каждой, отошли от берега и приблизились к ламантинам, которые тотчас обратились в бегство. Бурые точки прочертили длинный след на воде и разом исчезли.

Ловцы осторожно продвигались вперед. Один из них, вооруженный примитивным гарпуном — палкой с длинным гвоздем на конце, стоял на носу пироги, а двое других гребли, бесшумно опуская весла. Они ждали, когда необходимость набрать воздух выгонит ламантинов на поверхность. Не прошло и десяти минут, как невдалеке от лодок вновь появились бурые точки, и в воздух взлетели два фонтана смешанной с воздухом воды. С лодок разом взметнулись два гарпуна; один пролетел мимо, а другой вонзился в хвостовой позвонок ламантина. Чтобы животное потеряло способность защищаться, достаточно ранить его гарпуном. Ламантина осторожно подтянули на веревке к убе, а потом, уже у самой деревни, подтащили к берегу.

Ламантин оказался маленьким, не больше трех футов в длину. Их так хищнически истребляют, что в водах Амазонки и ее притоков они встречаются все реже; им не дают вырасти, и теперь ламантины не достигают здесь более семи футов. Разве можно сравнить их с двенадцати- и пятнадцатифутовыми ламантинами, которые не редки в реках и озерах Африки!

Однако помешать их истреблению очень трудно. Мясо ламантинов вкуснее свинины, а из его сала — в три дюйма толщиной — вытапливают жир, который ценится очень высоко. В копченом виде мясо их сохраняется долгое время и служит здоровой пищей. К тому же выловить ламантина довольно легко. Так стоит ли удивляться тому, что эти речные великаны находятся на грани полного уничтожения.

В наши дни взрослый ламантин, который прежде давал два чана жира по сто восемьдесят фунтов, теперь дает только четыре испанских арробы, то есть всего двести фунтов.

Девятнадцатого июля на рассвете жангада покинула Фонти-Боа и поплыла между пустынными берегами вдоль живописных островов, поросших шоколадными деревьями. Небо было по-прежнему обложено тяжелыми, насыщенными электричеством тучами, которые предвещали новые грозы.

Вскоре на правом берегу показалась река Журуа, текущая с юго-запада. Если подняться вверх по этому светлоструйному потоку, питаемому множеством родников, можно добраться до самого Перу, не встретив непреодолимых препятствий.

— Быть может,— заметил Маноэль,— именно здесь следует искать потомков воинственных амазонок, которыми так восхищался Орельяна. Однако надо признать, что в наше время женщины не живут обособленно, по примеру своих прародительниц. Они сражаются бок о бок с мужьями, не уступая им в храбрости.

Теперь Амазонка являла собой настоящий лабиринт. Река Япура, один из самых крупных притоков Амазонки, текла почти параллельно великой реке. Между ними образовались каналы, протоки, лагуны, временные озера — запутанная сеть водных путей.

Но хотя у Араужо и не было гидрографической карты, вернее всякой карты служил ему собственный опыт. Можно было залюбоваться, как умело лавирует он в этой путанице дорог, не сбиваясь и не теряя основного русла.

Благодаря его стараниям двадцать пятого июля после полудня, пройдя мимо деревни Парани-Тапера, путники остановились у входа в озеро Эга, или Теффе, чтобы на следующий день всей компанией отправиться в пироге на берег.

Глава XVI ЭГА

Жоам Гарраль, редко покидавший жангаду, на этот раз отложил свое ежедневное занятие, чтобы сопровождать жену и дочь во время прогулки в город, носивший то же название, что и озеро.

Эга, главный город округа, насчитывал полторы тысячи жителей и имел своего военного коменданта, начальника полиции, мирового судью, начальника таможни, школьного учителя. Там стояла и воинская часть во главе с офицерами.

Если в городе живет столько должностных лиц с женами и детьми, то, надо думать, там нет недостатка в цирюльниках и парикмахерах. Поэтому Фрагозо не мог ожидать там для себя поживы. Правда, нашему Фигаро больше хотелось просто прогуляться вместе со всеми, потому что Лина сопровождала свою молодую хозяйку. Но когда все общество покидало жангаду, юная мулатка отвела его в сторону.

— Господин Фрагозо, кажется, ваш друг Торрес не собирается идти с нами в Эгу?

— Да, он и впрямь остается на плоту; но я вас очень прошу — не называйте этого типа моим другом!

— А разве не вы надоумили его попроситься на жангаду?

— Да, боюсь, что в тот день, если говорить начистоту, я сделал большую глупость.

— Если говорить начистоту, он мне совсем не нравится.

— А мне и того меньше! Притом не могу припомнить, где я его уже видел. Но у меня осталось лишь смутное воспоминание — не из числа приятных.

— Постарайтесь припомнить, где и когда вы могли встретить Торреса? Нам очень важно узнать, кто он.

— Нет, как ни стараюсь, не могу припомнить!.. Ни время, ни место, ни обстоятельства встречи— ничего...

— Господин Фрагозо!

— Что, сударыня?

— Вам надо остаться на жангаде и понаблюдать за Торресом, пока нас не будет.

— Что?! Не идти с вами в Эгу и целый день вас не видеть?

— Я очень прошу!

— Это приказ?

— Нет, просьба.

— Я остаюсь.

— Господин Фрагозо!

— Что, сударыня?

— Благодарю вас!

— В благодарность пожмите мне покрепче руку,— ответил Фрагозо.— Право же, я этого заслуживаю.

Айна протянула руку доброму малому, pi тот на минуту задержал ее в своей, любуясь прелестным личиком девушки.

От места их стоянки до Эги было четыре лье. Чтобы пройти туда и обратно в пироге с двумя гребцами и шестью пассажирами, потребовалось бы несколько часов, не говоря уже о том, сколь утомительно путешествие по такой жаре.

Но, к счастью, с северо-запада задул свежий попутный ветер, так что пирога могла пройти под парусом по озеру до города даже не лавируя.

Итак, на пироге подняли парус. Бенито сел за руль, Айна махнула рукой, напоминая Фрагозо про его обещание, и лодка отчалила. Путь к Эге лежал вдоль южного берега озера. Два часа спустя пирога вошла в гавань поселка-миссии, основанного кармелитами. В 1759 году он стал городом и отошел к Бразилии.

Пассажиры вышли на плоский берег, возле которого выстроились не только местные суденышки, но и несколько небольших шхун, ведущих каботажное плавание вдоль Атлантического побережья.

— Какой большой город! — вскричала Минья.

— Сколько домов! Сколько людей! — вторила ей Лина, у которой прямо разбегались глаза.

— Еще бы! — засмеялся Бенито.— Целых полторы тысячи жителей, не менее двухсот домов, среди которых— подумать только! — есть и двухэтажные; две, а может, даже три, настоящие улицы!..

— Милый Маноэль,— сказала Минья,— защитите нас от моего брата! Он смеется над нами только потому, что сам успел побывать в самых красивых городах на Амазонке!

— Значит, он смеется и над своей матерью,— добавила Якита.— Признаюсь, я тоже никогда не видела ничего подобного.

— Тогда, матушка и сестра, берегитесь! — заявил Бенито.— Вы придете в восторг при виде Манауса, а увидев Белен, упадете в обморок!

— Не беспокойся,— сказал с улыбкой Маноэль,— наши дамы постепенно умерят свои восторги, побывав в первых городах Верхней Амазонки.

— Как, и вы туда же, Маноэль? — воскликнула Минья.— Вы тоже смеетесь над нами?

— Нет, Минья! Клянусь...

— Пускай себе забавляются,— перебила его Лина,— а мы с вами будем смотреть во все глаза: здесь так красиво!

Взорам простодушных созданий предстала кучка глинобитных, побеленных известью домиков, крытых чаще всего соломой или пальмовыми листьями; лишь кое-где стояла каменная или деревянная постройка с верандой, ярко-зелеными дверьми и ставнями, окруженная садиком с цветущими апельсиновыми деревьями. Имелись там и две-три конторы, одна казарма и церковь Святой Терезы, которая в сравнении с икитосской часовней казалась собором. А оглянувшись на озеро, можно было увидеть красивую панораму в обрамлении кокосовых пальм, подступавших вплотную к воде. Тремя милями дальше, на другом берегу, стояла живописная деревня Ногейра, ее домишки прятались в густой листве старых олив.

Но подлинное восхищение обеих девушек вызвали наряды местных щеголих, разодетых как истые бразильские горожанки. Да, жены и дочери здешних чиновников и крупных торговцев носили не простенькие деревенские платьица, а настоящие парижские туалеты. Правда, они успели выйти из моды, но не надо забывать, что Эга находится в пятистах лье от Пара, а Пара — в тысячах лье от Парижа.

— Глядите, глядите, какие красивые дамы и какие на них прелестные платья!

— Боюсь, они сведут нашу Лину с ума! — засмеялся Бенито.

— Поверьте, дорогая,— сказал Маноэль Минье,— в вашем скромном холстинковом платье и соломенной шляпке вы куда изящнее всех этих дам в высоченных токах[51] и широких юбках с воланами.

Тут они вспомнили, что намеревались осмотреть город, и пошли бродить по улицам, где оказалось больше ларьков, чем магазинов; погуляли по площади, где встречались местные франты и франтихи, задыхавшиеся от жары в своих европейских костюмах; и даже позавтракали в гостинице, смахивавшей на постоялый двор, где они имели случай пожалеть о вкусных блюдах, подаваемых каждый день на жангаде.

После обеда, состоявшего исключительно из черепашьего мяса в разных его видах, молодежь снова полюбовалась видом озера, сверкавшего в лучах заходящего солнца, и вернулась на пирогу, пожалуй, несколько разочарованная в своих ожиданиях и немного уставшая от прогулки по раскаленным улицам, таким непохожим на тенистые тропинки Икитоса. И даже восторги непоседливой Лины чуть-чуть поостыли.

Каждый занял свое место в пироге. Ветер, по-прежнему дувший с северо-запада, к вечеру немного посвежел. Подняли парус и пустились в обратный путь по озеру, питаемому темными водами реки Теффе[52], по которой, как говорят индейцы, можно сорок дней плыть на юго-запад, и она все время останется судоходной. В восемь часов пирога пристала к жангаде.

Улучив минуту, Лина сделала знак Фрагозо.

— Ну как, заметили вы что-нибудь подозрительное?

— Нет, ничего. Торрес почти не выходил из своей комнаты и все время что-то читал и писал

— А он не входил в дом, не заходил в столовую, как я опасалась?

— Нет, только иногда прогуливался на носу жангады с какой-то старой бумагой в руке. Мне показалось, он изучал ее, бормоча себе под нос что-то непонятое.

— Может быть, дело куда сложнее, чем вы думаете, господин Фрагозо! И чтение, и писание, и изучение старых бумаг — все его занятия неспроста. Ведь этот буквоед и писака — не учитель и не адвокат!

— Ваша правда!

— Последим еще, господин Фрагозо.

— Будем следить, сударыня.

Двадцать седьмого июля, лишь только рассвело, Бенито дал лоцману приказ отчаливать. Между островами, разбросанными по всему заливу Аренапо, на минуту показалось устье Япуры шириной в шесть тысяч шестьсот футов. Этот могучий приток разветвляется на несколько рукавов и вливается через восемь устьев в Амазонку, раскинувшуюся здесь как море или морской залив. Япура бежит издалека, с высоких гор Колумбии, и течение ее лишь один раз преграждают водопады — в двухстах десяти лье от впадения в Амазонку.

К вечеру жангада поравнялась с островом Япура, после него острова попадались реже, и плыть стало значительно легче.

На другой день жангада плыла меж широких покрытых песчаными дюнами берегов, образующих высокий вал, за которым тянутся огромные пастбища, где можно было бы вырастить и откормить скот со всей Европы. Считается, что это берега, самые богатые черепахами во всем бассейне Верхней Амазонки.

Вечером двадцать девятого июля жангада пришвартовалась у острова Катуа— ночь обещала быть очень темной.

Солнце еще не зашло, когда на острове показалась толпа индейцев мурас, потомков древнего и могучего племени, которое занимало когда-то территорию в сто с лишним лье между устьями Теффе и Мадейры Индейцы расхаживали взад и вперед по берегу, разглядывая неподвижный плот. Их было около сотни человек, вооруженных сарбаканами из местного тростника, вставленного для прочности в полый ствол карликовой пальмы.

Жоам Гарраль приказал не спускать глаз с индейцев и не раздражать их. В самом деле, борьба с ними была бы неравной. Индейцы племени мурас с необыкновенной ловкостью мечут отравленные стрелы, которые летят на триста шагов и наносят неизлечимые раны.

Острые как иглы стрелы длиной в девять-десять дюймов делаются из черенков листьев пальмы кукурит с оперением из хлопчатой бумаги и пропитываются ядом кураре, который, по словам индейцев, «убивает наповал». Его готовят из сока некоторых растений семейства молочайных и сока strychnos bulbeuse, с добавлением вытяжки из ядовитых муравьев и змеиного яда.

— Кураре поистине страшный яд,— сказал Маноэль.— Он мгновенно поражает нервную систему, парализуя человека. Но сердце продолжает биться, пока не иссякнут жизненные силы. Действие кураре начинается с онемения рук и ног, а противоядия нет.

К счастью, индейцы не предприняли никаких враждебных действий, хотя племя мурас известно своей ненавистью к белым. Правда, теперь они не так воинственны, как были их предки.

Когда стемнело, на острове за деревьями послышались звуки дудочки, наигрывавшей печальную мелодию. Ей ответила другая дудочка. Своеобразная музыкальная перекличка длилась две-три минуты, затем индейцы исчезли.

Фрагозо, развеселившись, решил спеть им в ответ песню на свой лад, но Лина вовремя остановила его: она прикрыла ему рот рукой, не дав блеснуть певческим талантом.

Второго августа, в три часа пополудни, пройдя еще двадцать лье, жангада подошла к озеру Апоара, из которого вытекает река того же названия, а два дня спустя плот остановился у озера Куари. Это одно из самых больших озер, сообщающихся с Амазонкой. В него впадают пять или шесть ручьев, там они смешивают свои воды и через узкий проток вливаются в главную водную артерию. Путешественники издали посмотрели на высокие домики деревни Такуа-Мири, стоящие на сваях, будто на ходулях: здешние низкие места часто страдают от наводнения.

Вскоре жангада пристала на ночь к берегу. Плот остановился против селения Куари, состоящего из дюжины ветхих хижин, которые прячутся в густой зелени апельсиновых деревьев. Вид деревушки часто меняется в зависимости от подъема или спада воды: озеро то представляет собой обширный водоем, то превращается в узкий проток, такой мелкий, что даже перестает сообщаться с Амазонкой.

На рассвете пятого августа снова тронулись в путь, а на другой день, пройдя мимо протока Юкуры, входящего в запутанную сеть озер и рукавов, подошли к озеру Миана.

Фрагозо, по настоянию Лины, не переставал следить за Торресом. Несколько раз цирюльник пытался выведать что-нибудь о его прошлом, но бразилец упорно уклонялся от таких разговоров, а потом и вовсе замкнулся, став очень осторожным. Но с семейством Гарраль его отношения не изменились. С Жоамом он говорил мало, зато охотно обращался к Яките и ее дочери, делая вид, что не замечает их подчеркнутой холодности. Впрочем, обе утешали себя тем, что в Манаусе Торрес покинет их и они никогда больше о нем не услышат. Якита следовала советам отца Пассаньи, который уговаривал ее набраться терпения; но доброму пастырю было труднее удержать Маноэля, решительно желавшего поставить на место втершегося к ним наглеца, которого незачем было пускать на жангаду.

Вечером шестого августа случилось одно небольшое происшествие: спускавшаяся вниз по течению пирога, по зову Жоама Гарраля, пристала к жангаде.

— Ты плывешь в Манаус?— спросил он индейца, стоявшего в пироге с веслом.

— Да,— ответил гот.

— Когда ты там будешь?

— Через неделю.

— Значит, ты попадешь туда гораздо раньше нас. Не передашь ли ты мое письмо по адресу?

— Охотно.

— Возьми же его, мой друг, и отвези в Манаус.

Индеец взял протянутое ему Гарралем письмо вместе с горстью рейсов в награду за услугу.

Никого из членов семьи не было на палубе. За Жоамом наблюдал один Торрес.

Глава XVII НАПАДЕНИЕ

Маноэль увел Бенито на нос жангады, где никто не мог их слышать.

Обычно веселый юноша, взглянув в лицо друга, сразу посерьезнел.

— Я тоже собирался поговорить с тобой, Маноэль.

— Значит, и ты заметил, что он волочится за Миньей? — воскликнул Маноэль, бледнея.

— Надеюсь, ты не станешь ревновать ее к подобному человеку? — вспыхнул Бенито.

— Конечно нет! Боже меня упаси нанести оскорбление девушке, которая станет моей женой! Нет, Бенито! Она и сама не выносит гнусного проходимца! Дело совсем в другом: мне противно смотреть, как жалкий пройдоха навязывает свое общество твоей матери и сестре, как он старается втереться в вашу семью.

— Я разделяю твое отвращение к этому субъекту, Маноэль,— мрачно сказал Бенито,— и если бы считался только со своими чувствами, то давно выгнал бы его с жангады! Но я не смею.

— Не смеешь?! — вскричал Маноэль, схватив Бенито за руку.— Как это понимать?

— Послушай, Маноэль,— продолжал Бенито,— ты заметил, что Торрес увивается за моей сестрой. Но ты увидел одно, а другое проглядел: этот подозрительный тип глаз не сводит с моего отца, следит за ним с непонятным упорством, как будто замышляет против него недоброе.

— Что ты говоришь, Бенито! Какие у тебя основания так думать?

— Никаких... Только одни предчувствия. Но понаблюдай хорошенько за Торресом, за выражением его лица, и ты увидишь, как он злобно усмехается, стоит ему только взглянуть на отца.

— Тем больше причин его прогнать!

— Тем больше... или тем меньше... Я боюсь, Маноэль... Чего? Сам не знаю. Но убедить отца высадить Торреса... быть может, будет неблагоразумно! Повторяю тебе — я боюсь, хотя у меня нет ни одного факта, который объяснил бы мой страх.

Бенито весь дрожал от гнева.

— Значит, ты считаешь,— раздумчиво проговорил Маноэль,— что надо выжидать?

— Да, и не принимать опрометчивых решений, а главное — быть все время начеку!

— В конце концов дней через двадцать мы будем в Манаусе,— заметил Маноэль.— Там мы от Торреса навсегда избавимся. А до тех пор не спускаем с него глаз. Но какая может быть связь между твоим отцом и этим подонком? Господин Гарраль, ручаюсь, его и в глаза не видел!

— Я и не говорю, что отец знает Торреса,— ответил Бенито,— но мне кажется, Торрес что-то знает об отце... Что делал чужой человек возле нашей фазенды, когда мы встретили его в лесу? Почему отказался тогда от предложенного ему гостеприимства? Мы прибываем в Табатингу, а он уже тут как тут, словно дожидался нас! Не знаю... Я теряюсь в догадках и ничего не могу объяснить! И как мне пришло в голову пригласить его на нашу жангаду!

— Успокойся, Бенито, прошу тебя!

— Поверь, если б дело шло обо мне, я, не раздумывая, выкинул бы негодяя за борт! — воскликнул Бенито, не в силах справиться с волнением.— Но, если и вправду здесь замешан мой отец, боюсь, что, поддавшись чувству гнева, только испорчу дело. Внутреннее чутье говорит мне, что опасно действовать против столь коварного врага, пока он сам себя не выдаст. На жангаде он всегда на виду, и, если мы оба будем оберегать отца, мы рано или поздно заставим Торреса сбросить личину и выдать себя, как бы искусно он ни вел игру. Сейчас надо подождать!

Появление на палубе Торреса прервало их разговор. Тот искоса взглянул на молодых людей, но ничего не сказал.

Довольные тем, что объяснились, Маноэль и Бенито дали друг другу слово не спускать глаз с Торреса, стараясь, однако, не вызывать у него подозрений.

Плавучая деревня миновала речки Камару, Ару и Журипари, которые текут параллельно правому берегу Амазонки, но не впадают в нее, а убегают на юг. Там сбрасывают свои воды в реку Пурус и уже вместе с ней вливаются в великую реку. Десятого августа, в пять часов вечера жангада стала на якорь у Кокосового острова с поселком серингейро — заготовителей каучука. Его добывают из дерева серингейро.

Говорят, что из-за слишком глубоких зарубок (вместо легких надсечек), из которых вытекает сок каучука, деревья очень страдают, но все же каучуковые леса на берегах Мадейры, Пуруса и других притоков великой реки еще довольно обширны.

На Кокосовом острове путешественники встретили десятка два индейцев, занимавшихся сбором и обработкой каучука, хотя сезон, казалось бы, прошел.

Собирают каучук главным образом в мае-июле. Убедившись, что стволы деревьев, которые во время половодья фута на четыре погружаются в воду, уже просохли, индейцы принимаются за дело. Сделав надрез в заболони дерева, они привязывают под ним небольшие горшочки, которые за сутки наполняются густым млечным соком. Добытый сок индейцы окуривают на костре, чтобы сохранить содержащееся в нем смолистое вещество. В деревянном совке его держат над дымом, отчего он почти сразу густеет, принимает желтовато-серую окраску и понемногу затвердевает. Слой за слоем каучук снимают с совка и сушат на солнце, а он твердеет еще больше и приобретает коричневый цвет.

Бенито скупил у индейцев весь скопившийся у них каучук, дав настоящую цену. Те остались очень довольны.

Спустя четыре дня жангада подошла к устью Пуруса. Этот крупный приток су доходен даже для больших судов на протяжении свыше пятисот лье. Он течет с юго-запада, и устье его достигает четырех тысяч футов ширины. По берегам растут фикусы, тахуарисы, пальмы нипа, цекропии. При впадении в Амазонку Пурус разделяется на пять рукавов.

Здесь лоцману Араужо не стоило никакого труда управлять плотом: острова встречались редко, а ширина реки была не менее двух миль.

Течение плавно несло жангаду, и восемнадцатого августа она остановилась на ночь у деревни Пескейро.

Солнце, словно громадный огненный шар, быстро спускалось за горизонт. Ночь в тропиках приходит на смену дню сразу, почти без сумерек,— так на сцене театра гасят огни рампы, изображая наступление темноты.

Жоам Гарраль с женой, Линой и старой Сибелой сидели перед домом. Торрес, покружив возле, при появлении падре Пассаньи отправился восвояси. Индейцы и негры лежали у бортов жангады, на своих местах. Араужо, сидя на носу, наблюдал за течением.

Маноэль и Бенито болтали и курили, прогуливаясь по палубе перед сном; несмотря на беспечный вид, они зорко следили за всем происходящим.

Вдруг Маноэль остановил Бенито и сказал:

— Какой странный запах! Ты не чувствуешь? Пахнет как будто...

— ...мускусом! — подхватил Бенито.— Должно быть, на берегу спят кайманы.

— Вот как! Природа распорядилась мудро, наделив их резким запахом, который их выдает.

Когда наступает вечер, кайманы выходят на берег, чтобы с комфортом провести ночь. Пятясь задом, они заползают в ямы и засыпают, выставив голову с широко разинутой пастью, если только не подстерегают какую-нибудь добычу. Им ничего не стоит настигнуть свою жертву вплавь, работая одним хвостом, а по суше они передвигаются с такой быстротой, что человеку нечего и думать от них убежать.

В бассейне Амазонки кайманы рождаются, живут и умирают, отличаясь необыкновенным долголетием. Старых, столетних, кайманов можно узнать не только по зеленоватым наростам на спине и бородавкам по всей коже, но и по кровожадности, которая с возрастом все усиливается.

Вдруг впереди раздались крики:

— Кайманы! Кайманы!

Маноэль и Бенито невольно вздрогнули: трем большим животным, длиной от десяти до двенадцати футов, удалось взобраться на нос жангады.

— Хватайте ружья! Хватайте ружья! — закричал Бенито, одновременно делая знак индейцам и неграм, чтобы они отходили назад.

— Бегите в укрытия! — подхватил Маноэль.— Живее!

В одно мгновение все разбежались. Чета Гарралей скрылась в доме, к ней тотчас присоединились и двое молодых людей. Индейцы и негры попрятались в своих шалашах и хижинах.

Запирая двери, Маноэль спросил:

— А где Минья?

— Ее здесь нет! — ответила Лина, выбегая из комнаты своей хозяйки.

— Великий Боже! Где же она? — ужаснулась мать.

Все принялись громко звать:

— Минья! Минья!

Никакого ответа...

— Неужели она на носу? — спросил Бенито.

— Минья! — крикнул Маноэль.

Трое молодых людей и Жоам Гарраль выбежали из дома с ружьями в руках.

Как только они появились на палубе, два каймана побежали им навстречу.

Меткая пуля Бенито попала в глаз одному из чудовищ — опрокинувшись набок, хищник забился в предсмертных судорогах.

Второй стремительно несся вперед. Громадный кайман напал на Жоама Гарраля, сбил его с ног ударом хвоста и кинулся на него, разинув пасть.

В то же мгновение из своей каюты выскочил Торрес с топором в руке и нанес удар. Топор вонзился по самую рукоятку в челюсть каймана и застрял. Кровь залила зверю глаза, он метнулся в сторону, свалился в реку и исчез.

— Минья! Минья! — вне себя звал Маноэль, прибежавший на нос жангады.

И тут третий кайман мощным ударом хвоста опрокинул будку лоцмана, в которой спряталась девушка. Все увидели Минью, бегущую к корме, по пятам за ней гналось страшное чудовище. Между ними оставалось шесть шагов... когда Минья споткнулась и упала.

Второй выстрел Бенито не остановил каймана: пуля скользнула по толстой шкуре животного, не причинив ему вреда.

Маноэль кинулся к девушке, чтобы подхватить, унести, вырвать ее у смерти... но сильный удар хвоста повалил его и отшвырнул в сторону.

Минья потеряла сознание. Кайман раскрыл над ней пасть.

Откуда-то появившийся Фрагозо вдруг ринулся на него и вонзил кинжал в самую глотку. Животное сомкнуло свои страшные челюсти.

Смельчак успел выдернуть руку. Но не увернулся, и кайман, падая, столкнул его в воду. Пошли большие красные круги.

— Фрагозо! Фрагозо! — закричала Лина, упав на колени у борта жангады.

Минуту спустя цирюльник показался на поверхности реки. Он был цел и невредим.

Все протянули к нему руки — Маноэль, Якита, Минья, Лина. Фрагозо растерялся и пожал ладошку юной мулатке.

Минью спас Фрагозо, а Жоама Гарраля— Торрес. Выходит, авантюрист не желал смерти Гарраля? Приходилось признать этот очевидный факт.

Маноэль шепнул что-то на ухо Бенито.

— Ты прав,— согласился растерянный Бенито,— теперь одной тяжкой заботой меньше. И все же, Маноэль, подозрения не исчезли. Ведь можно быть злейшим врагом, но не желать человеку смерти.

Между тем Жоам Гарраль подошел к Торресу и протянул ему руку.

— Я сожалею,— сказал он,— что ваше путешествие скоро окончится и нам придется расстаться. Я вам обязан...

— Вы мне ничем не обязаны, Жоам Гарраль,— перебил его Торрес.— Ничьей жизнью я так не дорожу, как вашей. Но... я передумал... я не хочу сходить на берег в Манаусе, а предпочел бы доплыть до Белена, если, конечно, вы не возражаете.

Жоам Гарраль молча кивнул.

Услышав просьбу Торреса, Бенито в невольном порыве хотел было вмешаться, но Маноэль остановил его, и молодой человек промолчал.

Глава XVIII ПРАЗДНИЧНЫЙ ОБЕД

Наутро Минья оправилась от пережитого испуга; ее глаза и улыбка благодарили всех, кто рисковал жизнью ради ее спасения. Что до Лины, она, вероятно, была бы меньше признательна храброму Фрагозо, если б он спас жизнь ей самой.

— Я отблагодарю вас, Фрагозо, рано или поздно, вот увидите! — горячо сказала она.

— А как, позвольте вас спросить?

— О, вы сами знаете как!

— Тогда, раз уж я все равно знаю, отблагодарите меня сейчас!

Так было решено, что прелестная Лина — невеста Фрагозо, что они отпразднуют свадьбу вместе с Миньей и Манозлем.

— Как славно все сложилось! — не уставал твердить Фрагозо.— Но я, право, не думал, что Пара так далеко!

Маноэль и Бенито долго обсуждали последние события. Теперь не оставалось никакой надежды уговорить Жоама Гарраля высадить с жангады его спасителя.

«Ничьей жизнью я так не дорожу, как вашей»,— сказал Торрес. Вырвавшийся у бразильца загадочный ответ Бенито хорошо запомнил. Молодые люди пока ничего не могли предпринять. Им оставалось только ждать, и уже не четыре-пять дней, а семь-восемь недель— пока жангада не приплывет в Белен.

— Здесь кроется какая-то тайна, разгадать которую я не в силах...— размышлял вслух Бенито.

— Да, но мы избавились хотя бы от одной тревоги, Бенито. Теперь нам ясно, что Торрес не хочет смерти твоего отца. Мы же не прекратим своих наблюдений за ним,— успокаивал друга Маноэль.

С того дня Торрес как будто стал вести себя более благоразумно. Он больше не навязывал Гарралям свое общество и не так настойчиво ухаживал за Миньей. Словом, напряженная обстановка, которую чувствовали все, за исключением, быть может, одного Жоама Гарраля, немного разрядилась.

Назавтра, двадцатого августа, у левого берега появились водовороты. Лоцман повел жангаду между правым берегом и островами.

Здесь начиналась территория, усеянная большими и малыми озерами с темной водой, такими, как Кальдерон, Гуарандейна и многие другие. Обилие водоемов указывало на близость Риу-Негру, самого значительного из притоков Амазонки. До этого места великую реку называют еще Солимоенс, но после впадения в нее Риу-Негру она носит только то имя, под которым известна во всех уголках земного шара.

В тот день Араужо пришлось потрудиться.

Протока между островом Кальдерон и берегом, выбранная лоцманом, была очень узкая, хотя издали и казалась широкой. Дело в том, что часть острова, затопленного в половодье, лишь чуть-чуть поднималась над водой. По обеим сторонам протоки стояли рощи исполинских деревьев, кроны которых уходили ввысь на пятьдесят футов, а широко раскинутые ветви сплетались над водой, образуя своды громадной зеленой аркады.

Трудно себе представить что-нибудь более живописное, чем затопленный лес слева по борту, будто посаженный посреди воды. Могучие стволы вставали над спокойной и прозрачной гладью, в которой сложное переплетение ветвей отражалось с необыкновенной четкостью. Отражение деревьев не могло бы быть совершенней, даже если б они были вставлены в огромное зеркало, наподобие тех миниатюрных клумб, какими украшают праздничные столы. Даже самый внимательный глаз не уловил бы разницы между отражением и реальностью. Казалось, будто деревья стали вдвое длиннее и заканчивались, внизу и вверху, широким зеленым шатром, образуя как бы два зеленых полушария.

Отступать было уже поздно, и лоцману поневоле пришлось пустить плот под эти природные арки. Он принялся маневрировать с большой осторожностью, чтобы избежать толчков слева и справа.

Араужо умело помогала команда. Стволы деревьев служили прочной опорой их длинным шестам, и плот не терял нужного направления. Малейший толчок мог повернуть плот. Тогда, наскочив на деревья, громадная махина развалилась бы на куски.

— Как здесь красиво! — мечтательно вздохнула Минья.— Как было бы приятно всегда плыть по неподвижной воде, в прохладной тени дерев, защищающих от солнечных лучей!

— Плыть здесь приятно, но небезопасно, милая Минья,— возразил Маноэль.— На таком длинном плоту, как наш, гораздо спокойнее плыть по широкой глади реки.

— Не пройдет и двух часов, как этот лес останется позади,— пообещал лоцман.

— Надо успеть вдосталь налюбоваться его волшебной красотой! — воскликнула Лина.— Время промелькнет так быстро!

Взгляните на стаи обезьян, резвящихся в ветвях деревьев, на птиц, отражающихся в прозрачной воде!..

— А цветы распускаются на самой поверхности реки, их колышет течением, будто ветерком,— подхватила Минья.

— А длинные лианы, причудливо извиваясь, перекидываются с дерева на дерево,— вторила ей юная мулатка.

— Только на конце лианы не висит Фрагозо! — ввернул ее жених.— Признайтесь, Лина, в икитосском лесу вы сорвали редкостный цветок!

— Полюбуйтесь-ка на него! Другого такого цветка не сыщешь! — подхватила Лина.— Ах, какое чудо!

Последние ее слова относились к гигантским кувшинкам, бутоны которых были не меньше, чем кокосовый орех. А дальше, там где вырисовывался залитый водою берег, виднелись заросли камыша мукумус. Его гибкие стебли расступаются, словно по команде, пропуская пирогу, а потом снова смыкаются за ней.

Тут было полное раздолье для охотника: в густых зарослях водилось несметное множество водяных птиц. Ибисы стояли неподвижно, будто нарисованные, на опрокинутом старом стволе; чопорные фламинго были похожи издали на розовые зонтики, раскрытые в зеленой листве; серые цапли застыли на одной ноге.

Но по воде скользили и длинные, верткие ужи, а может статье я, и страшные электрические угри, которые своими разрядами парализуют человека и даже самого сильного зверя, в конце концов убивая жертву.

Еще больше следовало остерегаться водяных удавов-анаконд: они замирают, обвившись вокруг дерева, и вдруг молниеносно выбрасывают длинное тело, хватают добычу и сжимаются железными кольцами с такой силой, что могут задушить и здоровую свинью (ходили слухи даже про быка). В лесах Амазонки анаконды достигают тридцати футов в длину, а по свидетельству Каррея, встречаются удавы длиной в сорок семь футов, а толщиной чуть ли не с бочонок.

Если бы на жангаде, не дай Бог, появилась анаконда, она, пожалуй, была бы не менее опасна, чем кайман!

К счастью, нашим путешественникам не пришлось встретиться ни с электрическими угрями, ни с удавами, и плавание по затопленному лесу, длившееся около двух часов, закончилось без происшествий.

Прошло три дня. Жангада приближалась к Манаусу. Еще сутки, и она подойдет к устью Риу-Негру, где располагается столица провинции Амазонки.

В самом деле, двадцать третьего августа, в пять часов вечера гигантский плот остановился перед северным мысом острова Мурас, у правого берега Амазонки. Оставалось только пересечь наискосок реку и, преодолев расстояние в три мили, войти в гавань. Но лоцман Араужо вполне резонно не захотел двигаться дальше ввиду приближения ночи.

Половина пути осталась позади, и по этому поводу решили устроить праздничный обед, а заодно отпраздновать и помолвку Фрагозо с прелестной Линой.

Вместе со всей почтенной семьей Гарралей за стол сел и Торрес. На этот раз он был молчалив. Бенито исподтишка наблюдал за ним. Бразилец пристально смотрел на Жоама, и глаза его светились странным блеском. Так хищник старается заворожить свою жертву, прежде чем броситься на нее.

Обед начался весело. Лина оживляла его своим радостным смехом, Фрагозо — забавными шутками. Отец Пассанья приветливо поглядывал на маленькое общество, которое он так любил, и на две юные пары, союз которых ему предстояло благословить.

— Ешьте, ешьте, падре! — сказал ему Бенито.— Наша повариха не ударила в грязь лицом. А вам надо набираться сил, чтобы обвенчать сразу столько людей!

— Ничего, сын мой,— отвечал отец Пассанья.— Найди и ты добрую девушку, которая согласится выйти за тебя. Тогда посмотрим, достанет ли у меня сил обвенчать заодно и вас!

— Прекрасный ответ! — вскричал Маноэль.— Выпьем за скорую свадьбу Бенито!

— Мы подыщем ему в Белене хорошенькую невесту,— весело подхватила Минья,— тогда он не отвертится— все так все!

— За свадьбу господина Бенито! — провозгласил Фрагозо, готовый переженить всех на свете заодно с собой.

— Они правы, сынок,— поддержала Якита.— Я тоже выпью за твою свадьбу, и дай Бог, чтобы ты был так же счастлив, как мы с твоим отцом!

— И, надо надеяться, будете всегда,— вставил вдруг Торрес и, ни с кем не чокнувшись, залпом выпил стакан портвейна.— Каждый из нас — кузнец своего счастья.

Трудно сказать почему, но это пожелание из уст бразильца произвело на всех тягостное впечатление. Желая рассеять его, Маноэль в шутку сказал:

— Послушайте, падре, раз уж на то пошло, нет ли на жангаде еще, кого надо бы обвенчать?

— Как будто нет,— ответил падре Пассанья.— Вот разве Торрес... Вы, кажется, не женаты?

— Нет, я всегда был холостяком!

Бенито и Маноэлю показалось, что, произнося эти слова, Торрес бросил взгляд в сторону Миньи.

— Что же мешает вам жениться? — продолжал отец Пассанья.— В Белене можно найти подходящую по возрасту жену и попробовать устроиться в городе. Семейная жизнь куда лучше бродячей.

— Вы правы, падре,— ответил Торрес,— я бы не отказался! К тому же добрый пример заразителен. Но я никого не знаю в Белене, и устроиться мне будет очень трудно, если не помогут какие-нибудь особые обстоятельства.

— А сами-то вы откуда? — спросил Фрагозо, который все не мог отделаться от мысли, что уже встречался с этим человеком.

— Из провинции Минас-Жеранс.

— А родились?

— В Тижоке— главном городе Алмазного округа.

Всякого, кто взглянул бы в ту минуту на Жоама Гарраля, поразил бы его пристальный взгляд, скрестившийся со взглядом Торреса.

Глава XIX СТАРАЯ ИСТОРИЯ

Фрагозо, продолжая разговор, спросил:

— Как, вы родились в самой Тижоке?

— Да,— подтвердил Торрес.— Вы тоже оттуда?

— Нет, я с побережья Атлантического океана и родился на севере Бразилии.

— А вам незнакомы те места, господин Маноэль? — спросил бразилец.

В ответ молодой человек лишь отрицательно покачал головой.

— А вы, господин Бенито? — обратился Торрес к младшему Гарралю, явно стараясь втянуть того в разговор.— Вы никогда не посещали Алмазный округ хотя бы из любопытства?

— Нет,— огрубил Бенито.

— Ах, как бы мне хотелось там побывать! — воскликнул Фрагозо, который, сам того не замечая, подыгрывал Торресу.— Уж я бы нашел хоть один драгоценный камень!

— И теперь были бы богаты? — заметила Лина.

— Ясное дело!

— Так вот, если б вы были богаты три месяца тому назад, вам бы и в голову не пришла мысль о той лиане, правда?

— А если б мысль о ней не пришла мне в голову,— вскричал Фрагозо,— не пришла бы ко мне и очаровательная девушка, которая... Нет, воистину, что Бог ни делает— все к лучшему!

— Теперь вы убедились в этом, Фрагозо,— проговорила Минья,— ведь Господь послал вам мою милую Лину! Алмаз за алмаз, стало быть, вы ничего не потеряли.

— Напротив, сударыня,— с изысканной любезностью ответил ей Фрагозо,— я только выиграл!

Торрес, не желавший, как видно, менять тему разговора, заговорил снова:

— А ведь в Тижоке бывало, что люди в одночасье становились богачами, и многие теряли от этого голову. Слыхали ли вы когда-нибудь о знаменитом алмазе из Абаэте, оцененном более чем в два миллиона рейсов? Так вот, тот самый камешек, весом в унцию, был найден в бразильских копях! PI нашли его три преступника, приговоренных к пожизненной ссылке. Нашли случайно, в реке Абаэте, за девяносто лье от Серро-де-Фрио.

— Они разбогатели? — спросил Фрагозо.

— Как бы не так! — ответил Торрес.— Они передали камень управляющему копями. После оценки португальский король Жоао Шестой[53] повелел его просверлить, чтобы надевать на шею в торжественных случаях. А ссыльные получили свободу — и только. Однако человек более изворотливый мог бы воспользоваться редкой удачей.

— Например, вы? — сухо спросил Бенито.

— Почему бы и нет?— Торреса было не так-то просто смутить.— А вам приходилось бывать в Алмазном округе? — обратился он вдруг к Жоаму Гарралю.

— Никогда,— ответил тот, глядя в упор на своего гостя.

— Очень жаль! Не мешало бы когда-нибудь съездить зуда. Получите большое удовольствие, уверяю вас. Алмазный округ вклинивается в самое сердце Бразилии точно огромный парк двенадцати лье в окружности. Своей природой— растительностью, песчаными пустошами в кольце высоких гор — он резко отличается от соседних провинций. Это самое богатое место на земле: с тысяча восемьсот седьмого по тысяча восемьсот семнадцатый год там ежегодно добывали около восемнадцати тысяч карат алмазов. Вот где можно было запросто разбогатеть, и не только тем, кто обшаривал горы, взбираясь до самых вершин в поисках драгоценных камней, но и сбывавшим их контрабандистам! Теперь добывать алмазы много труднее: две тысячи негров, работающих в государственных копях, отводят воду из рек, чтобы вынимать со дна песок, в котором попадаются алмазы. Прежде все было куда проще!

— Что и говорить,— вставил Фрагозо,— прошли хорошие времена!

— Однако и теперь не составляет труда добыть алмаз незаконным путем, попросту говоря — украсть. В тысяча восемьсот двадцать шестом году— мне было тогда восемь лет— в Тижоке произошла ужасная драма, показавшая, что преступники ни перед чем не останавливаются, когда могут сразу захватить целое состояние. Но вам, должно быть, неинтересно слушать...

— Напротив, Торрес, продолжайте,— возразил Жоам Гарраль до странности спокойным голосом.

— Хорошо. Речь идет о краже красивых камешков стоимостью в миллион, а то и два!

Он на мгновение замолчал, непроизвольно сжав пальцы в кулак.

— Вот как было дело,— продолжал он.— В Тижоке имеют обыкновение один раз в год вывозить все собранные за год алмазы. Их рассортировывают по величине, пропуская сквозь двенадцать сит с разными отверстиями, затем зашивают в мешки и отправляют в Рио-де-Жанейро. Но драгоценный груз, как вы догадываетесь, нуждается в усиленной охране. Чиновник, выделенный управляющим, четверо конных и десяток пеших солдат из расквартированного в провинции полка — таков обычный конвой. Сначала они заезжают в Вилла-Рику, где главный управляющий ставит на мешки свою печать, а потом продолжают путь до Рио-де-Жанейро. Нелишне добавить, что из предосторожности день отъезда держится в глубочайшей тайне.

В тысяча восемьсот двадцать шестом году молодой чиновник лет двадцати трех, по фамилии Дакоста, некоторое время уже служивший в Тижоке в канцелярии управляющего, придумал следующий смелый ход. Он сговорился с шайкой контрабандистов и сообщил им день отправки алмазов. Хорошо вооруженная и довольно многочисленная банда приняла свои меры. В ночь на двадцать второе января, за Вилла-Рикой, грабители неожиданно напали на солдат охраны. Конвой мужественно защищался, но

был весь перебит, за исключением одного солдата; несмотря на тяжелые раны, ему удалось бежать и сообщить о происшедшем. Бандиты не пощадили и чиновника, сопровождавшего ценный груз. Он пал под ударами злодеев, и тело его, видать, было сброшено в пропасть, потому что его так и не нашли.

— А что же Дакоста?— спросил Жоам Гарраль.

— Преступление не пошло ему на пользу. Обстоятельства сложились так, что подозрения пали на него. Его обвинили в том, что именно он был инициатором ограбления. Напрасно он отпирался. Дакоста один мог знать, на какой день назначен выход партии, и предупредить шайку бандитов. Его бросили в тюрьму, осудили и приговорили к смерти. А смертный приговор, как известно, приводится в исполнение через двадцать четыре часа.

— Несчастный был казнен? — спросил Фрагозо.

— Ночью, за несколько часов до казни, то ли действуя в одиночку, то ли с помощью сообщников, он бежал из тюрьмы Вилла-Рики.

— И с тех пор никто никогда не слыхал об этом человеке? — спросил Жоам Гарраль.

— Никто и никогда! — ответил Торрес.— Должно быть, он уехал из Бразилии и живет теперь припеваючи где-нибудь в далеких краях на краденые деньги.

— Пусть лучше живет в нищете! — горячо пожелал Жоам Гарраль.

— И пусть Господь покарает его муками нечистой совести за содеянное преступление! — добавил отец Пассанья.

Обед окончился. Собеседники встали из-за стола и вышли подышать свежим вечерним воздухом. Солнце клонилось к закату, но до наступления ночи оставалось еще не меньше часа.

— Никчемная история,— посетовал Фрагозо.— Начало нашего обручального обеда было гораздо интересней конца!

— А все из-за вас! — упрекнула его Лина.

— Как это — из-за меня?

— Зачем было расспрашивать об Алмазном округе и об алмазах? Какое нам до них дело?

— А ведь верно, черт побери! — воскликнул Фрагозо.

— Выходит, вы первый и виноваты.

— И первый наказан, потому что не слышал вашего смеха за десертом.

Вся семья отправилась на нос жангады. Маноэль и Бенито молча шагали рядом. Якита с дочерью так же молча следовали за ними.

Торрес не отходил от Жоама Гарраля, который шел понурясь в глубокой задумчивости. Вдруг Торрес положил ему руку на плечо.

— Жоам Гарраль,— сказал он,— мне надо поговорить с вами. Вы можете уделить мне четверть часа?

Жоам Гарраль поднял голову и взглянул ему в глаза:

— Здесь?

— Нет! Наедине.

— Ну что ж, пойдемте!

Оба повернули назад и вошли в дом, плотно притворив за собою дверь.

Трудно описать, что почувствовали оставшиеся, когда Жоам Гарраль и Торрес ушли вдвоем. Всех охватила какая-то непонятная тоска, предчувствие нависшей опасности, но никто не решался высказать его вслух.

— Маноэль,— сказал Бенито, схватив друга за руку и отводя в сторону,— что бы ни случилось, этот человек высадится завтра в Манаусе!

— Да!.. Всему бывает конец! — твердо ответил Маноэль.

— А если из-за него... с моим отцом случится несчастье... тогда я убью мерзавца!

Глава XX ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Оставшись одни в комнате, где их никто не мог ни видеть, ни слышать, Жоам Гарраль и Торрес с минуту смотрели друг на друга, не произнося ни слова.

Может, авантюрист не решался начать разговор? Или он предвидел, что Жоам Гарраль ответит на все его вопросы презрительным взглядом? Скорее последнее.

— Жоам,— начал он,— ваша фамилия не Гарраль, а Дакоста.

Услышав это имя, Жоам Гарраль невольно вздрогнул, но ничего не сказал.

Торрес продолжал:

— Двадцать три года назад вы служили в управлении тижок-ских алмазных копей, и вас приговорили к смерти по делу об ограблении и убийстве.

Жоам Гарраль молчал. Его спокойствие, по-видимому, удивило шантажиста. Неужто он допустил ошибку? Но нет! Иначе Жоам Гарраль возмутился бы, услышав столь чудовищные обвинения. Должно быть, он просто хочет узнать, к чему клонит Торрес.

— Жоам Дакоста,— продолжал тот,— я повторяю: вы, и никто иной, бежали из тюрьмы в Вилла-Рике за несколько часов до казни! Что ж вы молчите?

За этим прямым вопросом последовала продолжительная пауза. Жоам Гарраль, все так же спокойно, отошел в сторону и сел. Облокотившись на маленький столик, он смотрел прямо в глаза своему обвинителю, не опуская головы.

— Какого ответа вы ждете от меня?— твердо спросил Гарраль.

— А такого,— с расстановкой проговорил Торрес,— который помешал бы мне пойти в Манаусе к начальнику полиции и сказать ему: здесь находится человек, которого нетрудно опознать даже по прошествии двадцати трех лет; он — наводчик и участник кражи алмазов в Тижоке, сообщник убийц конвоя, осужденный, но сбежавший перед казнью. Его настоящее имя — Жоам Дакоста, хотя он называет себя Жоамом Гарралем.

— Выходит,— сказал Жоам Гарраль,— мне нечего вас опасаться, если я отвечу вам так, как вы хотите?

— Разумеется! Ведь тогда ни вам, ни мне незачем будет продолжать разговор.

— Ни вам, ни мне? — переспросил Жоам Гарраль.— Значит, я должен заплатить вам за молчание не деньгами?

— Нет! Сколько бы вы мне ни предложили!

— Чего же вы хотите?

— Жоам Гарраль, я ставлю вам одно-единственное условие. Только не спешите отвергать его, помните, что хозяин положения — я.

— Каково же ваше условие?

Торрес минуту помедлил. Он ждал ожесточенного торга, униженных просьб, слез... Наконец, скрестив руки на груди, гость сказал:

— У вас есть дочь. Она мне нравится, и я хочу на ней жениться.

— Стало быть,— проговорил Жоам Гарраль,— достопочтенный Торрес хочет войти в семью убийцы и грабителя?

— А уж это дело мое. Я хочу быть зятем Жоама Гарраля и буду им!

— Однако вам должно быть известно, что моя дочь выходит замуж за Маноэля Вальдеса?

— Откажите Маноэлю Вальдесу!

— А если моя дочь не захочет?

— Если вы расскажете ей все, она согласится,— не моргнув глазом ответил Торрес.

— Все?

— Все, коли понадобится. Когда ей придется выбирать между собственными чувствами и честью семьи, жизнью отца, она не станет колебаться!

— Какой же вы мерзавец, Торрес! — с расстановкой произнес Жоам Гарраль, по-прежнему не теряя хладнокровия.

— Мерзавец и убийца всегда могут столковаться!

Тут Жоам Гарраль встал, подошел к негодяю и, глядя на него в упор, проговорил:

— Если вы хотите войти в семью Жоама Дакосты, значит, вы знаете, что Жоам Дакоста неповинен в преступлении, за которое был осужден.

— Вот как!

— И еще: у вас, должно быть, имеется доказательство моей невиновности, которое вы собираетесь огласить в тот день, когда женитесь на моей дочери.

— Давайте говорить начистоту, Жоам Гарраль.— Торрес понизил голос до полушепота.— Посмотрим, откажетесь ли вы отдать за меня свою дочь, когда выслушаете меня.

— Я слушаю вас, Торрес.

— Вы угадали,— проговорил авантюрист, медленно, будто нехотя, цедя слова.— Я знаю, что вы невиновны! Более того, мне известно имя настоящего преступника, и я могу доказать вашу невиновность!

— А где тог, кто совершил преступление?

— Он умер.

— Умер! — воскликнул Жоам Гарраль, побледнев как полотно: теперь, считал он, у него нет ни малейшей надежды оправдаться.

— Я познакомился с ним много лет спустя пенале ограбления,— продолжал Торрес.— Незадолго до смерти он испугался, что ему не простится страшный грех, и описал своей рукой историю кражи алмазов во всех подробностях. Он знал, где скрывается Жоам Дакоста и под каким именем невинно осужденный начал новую жизнь. Знал, что Дакоста богат, живет в кругу счастливой семьи, но знал и то, что осужденный на смерть не может быть счастлив. Так вот, настоящий преступник решил вернуть мнимому грабителю доброе имя, на которое тот имел право!.. Перед сме-

ртью он поручил мне, своему товарищу, сделать то, чего не успел сам, и отдал бумагу, доказывающую невиновность Дакосты, велев передать ее по назначению.

— Имя этого человека! — потребовал Жоам Гарраль, невольно повысив голос.

— Я скажу вам его, когда мы породнимся.

— Где записка?

Жоам Гарраль был готов броситься на Торреса, обыскать его и вырвать у него доказательство своей невиновности.

— Записка в надежном месте,— ответил Торрес,— и вы получите ее после того, как ваша дочь станет моей женой. Ну, что? Вы еще не передумали?

— Нет,— сказал Жоам Гарраль,— но за эту записку я даю вам половину моего состояния.

— Согласен и на половину! Но при условии, что Минья принесет ее мне в виде приданого,— заявил бразилец.

— Так вот как вы выполняете волю умершего грешника, в порыве раскаяния попросившего вас исправить содеянное им зло!

— Стало быть, вы отказываетесь?

— Отказываюсь!

— Вы губите себя, Жоам Гарраль. В вашем судебном деле все против вас. Вы знаете, что правительство запрещает смягчать наказание осужденным за подобные преступления. Если будет донос, вас арестуют и на другой же день казнят! А донос будет...

Жоам Гарраль не мог больше сдерживаться: еще миг, и он бросился бы на негодяя. Но тот заставил его опомниться.

— Берегитесь, ваши дети еще не знают, что их отец на самом деле— Жоам Дакоста,— сказал Торрес.

Невероятным усилием воли Жоам Гарраль взял себя в руки. Лицо его приняло обычное выражение.

— Наш разговор слишком затянулся,— сказал он, направляясь к двери,— теперь я знаю, что мне делать.

— Берегитесь, Жоам Гарраль! — снова пригрозил ему Торрес.

Жоам Гарраль ничего не ответил. Он распахнул дверь на веранду, знаком велел Торресу следовать за ним, и оба направились к середине жангады, где собралась вся семья Гарралей.

Бенито, Маноэль, а за ними все остальные встали, сильно встревоженные. Они заметили, что вид у Торреса угрожающий и глаза горят злобой. Их отец, напротив, вполне владел собой и был почти весел.

Оба остановились против Якиты с детьми. Никто не решался заговорить.

Торрес первый прервал тягостное молчание, сказав глухим голосом с присущей ему дерзостью:

— В последний раз я требую у вас ответа, Жоам Гарраль!

— Слушайте же его! — И Жоам Гарраль обратился к жене: — Якита, особые обстоятельства вынуждают меня изменить решение, принятое нами относительно свадьбы Миньи и Маноэля.

— Давно бы так! — вскричал Торрес.

Жоам Гарраль, не удостоив авантюриста ответом, бросил на него взгляд, полный глубокого презрения.

У Маноэля от волнения чуть не разорвалось сердце. Минья, побледнев как мел, встала и шагнула к матери, как бы ища у нее защиты. Якита раскрыла ей свои объятия.

— Отец! — воскликнул Бенито, становясь между отцом и Торресом.— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать,— отчетливо произнес Жоам Гарраль,— что ждать приезда в Белен, чтобы обвенчать Минью с Маноэлем, слишком долго! Завтра же отец Пассанья обвенчает их здесь, на жангаде, если после разговора со мной Маноэль не захочет отложить свадьбу.

— Ах, что вы, отец!..— воскликнул молодой человек.

— Подожди называть меня отцом, Маноэль,— промолвил Жоам Гарраль. В голосе его звучала невыразимая боль.

Торрес стоял, скрестив руки, и оглядывал всех с беспримерной наглостью.

— Стало быть, это ваше последнее слово? — спросил он.

— Нет, не последнее.

— Что же вы скажете еще?

— А вот что, Торрес. Хозяин здесь я! И вы сей же час, угодно вам или неугодно, покинете мою жангаду.

— Да, сию минуту! — вскричал Бенито.— Или я выкину его за борт!

Торрес пожал плечами.

— Оставьте ваши угрозы,— пробормотал он.— Они ни к чему не приведут. Я и сам хочу немедленно сойти на берег. Но вы еще вспомните обо мне, Жоам Гарраль! Мы снова увидимся с вами, и очень скоро!

— Если это будет зависеть от меня,— ответил Жоам Гарраль,— то, может быть, даже скорее, чем вам бы того хотелось. Завтра же я буду у судьи Рибейро, главного судьи провинции,— я предупредил. его о моем приезде в Манаус. Если посмеете, приходите туда и вы!

— К судье Рибейро?..— пробормотал Торрес, явно сбитый с толку.

— Да, к судье Рибейро! — повторил Жоам Гарраль.

Затем он презрительным жестом указал гостю на пирогу и приказал четырем гребцам немедленно высадить его на ближайшем острове.

Вся семья, еще не оправившись от волнения, молча ждала, когда заговорит ее г\ава. Но тут Фрагозо, не вполне отдавая себе отчет в серьезности положения, со свойственной ему живостью обратился к своему благодетелю:

— Если господин Манозль обвенчается завтра на жангаде...

— Вы обвенчаетесь одновременно с ним, друг мой,— ласково ответил Жоам Гарраль.

И, сделав знак Маноэлю, он удалился с ним в свою комнату.

Разговор Жоама Гарраля с Манозлем продолжался около получаса, но всем казалось, что прошла целая вечность, пока дверь снова не отворилась. Маноэль вышел один.

В глазах его сверкала благородная решимость. Подойдя к Яките, он назвал ее матушкой, Минью — своей женой, а Бенито — братом. Затем он попрощался с Линой и Фрагозо — и ушел.

Теперь он знал все, что произошло между Жоамом Гарралем и Торресом. Узнал он и то, что Жоам Гарраль смело пустился в путешествие с единственной целью: добиться пересмотра несправедливого судебного решения, жертвой которого он стал, и не дать дочери и зятю попасть в то же ужасное положение, какое ему пришлось так долго терпеть самому. Да, теперь Маноэль все это знал. И благодаря своему несчастью будущий тесть стал Маноэлю еще дороже.

Жоам Гарраль не сказал ему только одного: что существует письменное доказательство его невиновности и что оно находится в руках Торреса.

Назавтра, двадцать четвертого августа, за час до начала брачного обряда, большая пирога, отчалив от левого берега, пристала к жангаде. Двенадцать гребцов быстро пригнали ее из Манауса; в ней сидели полицейские и начальник полиции, который, назвав себя, поднялся на жангаду.

В эту минуту вся семья, одетая по-праздничному, вышла из дома.

— Жоам Гарраль?— спросил начальник полиции.

— Это я,— ответил хозяин жангады.

— Жоам Гарраль,— провозгласил начальник полиции,— раньше вас звали Жоам Дакоста! Один человек носил два имени. Вы арестованы!

Ошеломленные Якита и Минья замерли, не в силах двинуться с места.

— Мой отец— преступник?! — вскричал Бенито и хотел броситься к нему.

Но отец знаком приказал ему замолчать.

— Я позволю себе задать только один вопрос,— твердым голосом сказал он, обращаясь к начальнику полиции.— Кто дал приказ о моем аресте? Главный судья Рибейро?

— Нет,— ответил тот,— приказ о немедленном аресте дал его заместитель. У судьи Рибейро вчера вечером случился апоплексический удар, а в два часа ночи он умер, не приходя в сознание.

— Умер! — вскричал Жоам Гарраль, сраженный этим известием.— Умер...

Но вскоре он снова поднял голову и обратился к жене и детям:

— Дорогие мои, один судья Рибейро знал, что я невиновен. Его смерть может оказаться роковой для меня, но все же не надо приходить в отчаяние.

Начальник полиции подал знак полицейским, и они подошли, чтобы увести Жоама Гарраля.

— Говорите же, отец! — закричал Бенито, обезумев от горя.— Скажите только одно слово, и мы вас отстоим! Мы готовы силой исправить ужасную ошибку, жертвой которой вы стали!

— Здесь нет ошибки, мой сын. Жоам Гарраль и Жоам Дакоста— одно лицо. Я, честный человек, из-за судебной ошибки двадцать три года назад был несправедливо приговорен к смерти вместо настоящего преступника. И я клянусь перед Богом жизнью моих детей и их матери в своей полной невиновности!

— Вам запрещены всякие переговоры с семьей,— сказал начальник полиции.— Вы арестованы, Жоам Гарраль, и я должен выполнить приказ со всей строгостью.

Жоам Гарраль движением руки остановил потрясенных близких и слуг.

— Пусть свершится людское правосудие,— сказал он,— пока не свершилось правосудие Божие!

И он сошел в пирогу с высоко поднятой головой.

Воистину казалось, что из всех присутствующих один лишь он выдержал, не дрогнув, обрушившийся на него тяжкий удар.

Глава I МАНАУС

Город Манаус расположен в 3 градусах 8 минутах 4 секундах южной широты и на 67 градусе 27 минутах западной долготы. Он находится в четырехстах двадцати лье от Белена и всего в десяти километрах от устья Риу-Негру.

Манаус стоит не на Амазонке, а на левом берегу Риу-Негру — самого значительного и многоводного из притоков великой бразильской артерии. Живописно раскинувшиеся жилые дома и общественные здания административного центра провинции возвышаются над окружающей ее широкой равниной.

Риу-Негру, открытая в 1645 году испанцем Фавеллой, берет свое начало в горах, лежащих на северо-западе, между Бразилией и Новой Гренадой, в самом центре провинции Попаян, а два ее притока — Пимичим и Касикьяре — связывают эту провинцию с Ориноко.

Мощные воды Риу-Негру, пройдя тысячу семьсот километров, вливаются в Амазонку, образуя устье шириной почти в две тысячи четыреста метров, где течение так сильно и быстро, что темные струи Риу-Негру на расстоянии нескольких миль не смешиваются со светлой водой Амазонки. В месте слияния двух рек берега раздвигаются и образуют обширную бухту длиной в пятнадцать лье, которая тянется до островов Анавильянас.

Здесь, в одном из узких заливчиков, расположена гавань Манауса. В ней скапливается множество судов: одни стоят на якоре, дожидаясь попутного ветра, другие ремонтируются в многочисленных каналах игуарапе, которые, причудливо извиваясь, изрезали город, что придает ему сходство с голландскими городами.

Когда тут появится порт для пароходов, который должен быть скоро построен у слияния двух рек, торговля в Манаусе заметно оживится. Сюда привозят строевой лес и древесину ценных пород, какао, каучук, кофе, сальсапарель, сахарный тростник, индиго, мускатный орех, соленую рыбу, черепаховое масло. Отсюда можно будет отправляться тогда в разные стороны по многочисленным водным путям: по Риу-Негру на север и запад, по Мадейре на запад и юг и, наконец, по Амазонке на восток, вплоть до побережья Атлантического океана. Положение этого города на редкость удачно.

Манаус, или Манао, когда-то назывался Моура, а потом — Барра де Риу-Негру. С 1757 по 1804 год он был частью крепости, носившей название этого притока Амазонки. Но с 1826 года, когда он стал столицей обширной провинции, его переименовали в Манао,— по названию индейского племени, жившего в ту пору на территории Центральной Америки.

Многие малоосведомленные путешественники думали, что это и есть знаменитый Манао, сказочный город, якобы стоявший у легендарного озера Парима. Существует предание, что именно здесь находилась некогда страна Эльдорадо, правитель которой приказал каждое утро обсыпать себя золотым порошком,— так много драгоценного металла было в этой счастливой стране, где золото гребли прямо лопатами. Но мнимые золотые россыпи оказались попросту минералами, богатыми слюдой, не представляющей ценности, ее обманчивый блеск и ввел в заблуждение алчных золотоискателей.

Короче говоря, в Манаусе нет баснословных богатств мифической столицы Эльдорадо. Город насчитывает пять тысяч жителей, из них не менее трех тысяч чиновники. Здесь довольно много административных зданий: законодательная палата, дворец губернатора, казначейство, почтамт, таможня, не считая училища, основанного в 1848 году, и недавно построенной больницы. Если к ним добавить кладбище, занимающее восточный склон холма, где в 1669 году для защиты от пиратов была воздвигнута крепость, ныне уже разрушенная, то мы получим полное представление о достопримечательностях города.

Что до церковных зданий, то мы можем назвать только два: небольшую церковь Непорочного Зачатия и часовню Божьей Матери-Целительницы, построенную на открытом месте, на холме, возвышающемся над Манаусом.

Для города, основанного испанцами, это очень мало. К двум названным церквам можно добавить еще кармелитский монастырь, хотя от него после пожара в 1850 году остались одни развалины.

Население Манауса помимо должностных лиц, чиновников и солдат составляют еще португальские торговцы и индейцы из разных племен, живущих по берегам Риу-Негру.

Городское движение сосредоточено на трех главных, довольно кривых улицах; они носят характерные для этой страны названия: «улица Бога-Отца», «улица Бога-Сына» и «улица Святого Духа». Кроме того, через весь город на запад тянется великолепная аллея из столетних апельсиновых деревьев, которую бережно сохранили архитекторы, построившие новый город на месте старого.

Вокруг трех главных улиц раскинулась целая сеть немощеных улочек, все они пересекаются четырьмя каналами с деревянными мостками. Кое-где их мутные воды протекают по пустырям, представляющим нечто вроде природных скверов. Они густо заросли травой и яркими цветами, а высокие деревья дают хорошую тень. Среди них преобладают исполинские сумаумейры, с белой корой, узловатыми ветвями и раскидистой, точно шатер, кроной.

Жилые дома представляют собой несколько сотен довольно примитивных строений, кое-где крытых черепицей, а чаще — большими пальмовыми листьями, с маленькими башенками и выдвинутыми вперед помещениями для лавок, принадлежащих по большей части португальским торговцам.

А что за люди выходят на прогулку из общественных зданий и из частных домов, когда наступает час отдыха? Чванливые господа в черных сюртуках, шелковых цилиндрах, лакированных туфлях и с бриллиантовыми булавками в галстуках. Расфранченные дамы в пышных и безвкусных нарядах, юбках с воланами и наимоднейших головных уборах. И наконец, индейцы, которые тоже начинают перенимать европейские моды и понемногу утрачивают все, что оставалось от местного колорита в средней части бассейна Амазонки.

Таков город Манаус, с которым следовало в общих чертах познакомить читателя для большей ясности нашего дальнейшего повествования.

Глава II ПЕРВЫЕ МИНУТЫ

Когда пирога, увозившая Жоама Гарраля или, вернее, Жоама Дакосту, скрылась из глаз, Бенито подошел к Маноэлю.

— Скажи, что тебе известно? — спросил он.

— Мне известно, что твой отец ни в чем не виновен! — ответил Маноэль.— И что двадцать три года назад он был осужден за преступление, которого не совершил!

— Он все сказал тебе, Маноэль?

— Все, Бенито! Этот благородный человек не захотел скрывать свое прошлое от того, кто должен стать мужем его дочери.

— А может ли огец представить теперь доказательство своей невиновности?

— Таким доказательством служит вся его безупречная жизнь на протяжении последних двадцати трех лет, заслужившая всеобщее уважение, а также предпринятый им шаг. Ведь он сам отправился к судье, чтобы сказать: «Я не хочу больше вести это двойное существование. Я не хочу скрываться под вымышленным именем. Вы осудили невиновного! Восстановите же его доброе имя!»

— А ты... когда отец рассказал тебе... Ты ни на минуту не усомнился в нем?

— Ни на минуту, брат!

И молодые люди крепко пожали друг другу руки.

Затем Бенито подошел к отцу Пассанье.

— Падре,— сказал он,— уведите матушку и сестру в их комнаты. Пожалуйста, не покидайте их до конца дня! Никто здесь не сомневается в невиновности моего отца... Вы это знаете. Завтра мы с матушкой пойдем к начальнику полиции. Нам не откажут в свидании с заключенным, это было бы слишком жестоко! Мы повидаемся с отцом и решим, что нам делать.

Якита, сраженная внезапно обрушившимся на нее ударом, сначала была в каком-то оцепенении. Но вскоре мужественная женщина оправилась. Якита Дакоста будет такой же стойкой, какой была Якита Гарраль. Она не сомневалась в невиновности мужа. Ей даже не приходило в голову, что Жоама Дакосту можно упрекнуть за го, что он женился на ней, скрыв свое настоящее имя. Она помнила только долгую счастливую жизнь с этим великодушным человеком, ныне безвинно брошенным в тюрьму.

Отец Пассанья увел ее вместе с дочерью, которая не осушала глаз, и все трое заперлись в доме.

Молодые люди остались одни.

— А теперь, Маноэль,— сказал Бенито,— я должен узнать все, что рассказал тебе отец.

— Мне нечего скрывать от тебя, Бенито.

— Зачем пришел Торрес на жангаду?

— Чтобы продать Жоаму Дакосте тайну его прошлого.

— Значит, когда мы встретили Торреса в лесу, он уже собирался вступить в переговоры с моим отцом?

— Несомненно,— ответил Маноэль.— Негодяй направлялся к фазенде, чтобы осуществить давно задуманный план и с помощью гнусного шантажа выманить деньги у твоего отца.

— А когда мы сообщили ему, что отец со всей семьей собирается пересечь границу, он сразу же изменил свой план?

— Вот именно. На бразильской земле Жоам Дакоста скорее оказался бы в его власти. Вот почему мы встретили Торреса в Табатинге, где он подкарауливал нас.

— А я-то предложил ему плыть с нами на жангаде! — воскликнул Бенито в приступе запоздалого раскаяния.

— Не упрекай себя напрасно, брат! — проговорил Маноэль.— Рано или поздно Торрес все равно добрался бы до нас. Не такой он человек, чтобы отказаться от богатой добычи! Если бы он разминулся с нами в Табатинге, разыскал бы в Манаусе.

Бенито провел рукою по лбу, стараясь представить себе обстоятельства тижокского преступления.

— Послушай,— сказал он,— как мог Торрес узнать, что двадцать три года назад отец был осужден по обвинению в убийстве?

— Понятия не имею,— ответил Маноэль,— и, судя по всему, твой отец тоже не знает.

— Да, не знает.

— И еще,— продолжал Бенито,— что сказал Торрес отцу во время их вчерашнего разговора?

— Он грозился донести на Жоама Гарраля и сообщить его настоящую фамилию, если тот откажется заплатить ему за молчание.

— Какую же он назначил цену?

— Руку его дочери! — побледнев от гнева, ответил Маноэль.

— Как?! Мерзавец осмелился!.. Я должен разыскать его! — воскликнул Бенито.— И выяснить, как он раскрыл тайну отца! Может, он узнал ее от истинного виновника преступления? Он у меня заговорит!.. А если откажется говорить, я буду знать, что мне делать!

— Что делать нам обоим,— сказал не столь пылко, но не менее решительно Маноэль.

— Нет, Маноэль... Мне одному!

— Мы братья, Бенито, и долг мщения возложен на нас обоих!

К молодым людям подошел лоцман Араужо.

— Как вы решили? — спросил он.— Оставаться на якоре у острова Мурас или войти в гавань Манауса?

Вопрос этот нужно было обдумать до наступления ночи.

Известие об аресте Жоама Гарраля, успевшее распространиться по городу, несомненно, возбудило любопытство его жителей. А что, если оно вызвало не только любопытство, но и враждебность к осужденному за преступление в Тижоке, которое когда-то наделало столько шуму? Что, если надо опасаться толпы, возмущенной злодеянием, которое до сих пор не наказано? Если так, не лучше ли оставить жангаду на якоре у острова Мурас, на правом берегу реки, в нескольких милях от Манауса?

— Нет! — воскликнул Бенито.— Если мы останемся здесь, могут подумать, что боимся за себя, покинули отца и сомневаемся в его невиновности. Нужно немедленно плыть в Манаус!

— Ты прав, Бенито,— поддержал его Маноэль.— Трогаемся!

Араужо одобрительно кивнул и приказал команде готовиться к отплытию. Маневрировать в таком месте было не просто: предстояло пересечь наискось течение Амазонки, сливающееся с течением Риу-Негру, и войти в устье этого притока.

Лоцман велел отдать швартовы, и жангада, подхваченная течением, двинулась по диагонали к другому берегу. Используя течение, огибавшее выступы берегов, Араужо искусно вел громадный плот в нужном направлении с помощью команды, орудовавшей длинными шестами.

Два часа спустя жангада подошла к противоположному берегу, немного выше устья Риу-Негру, и течение само отнесло ее в широкую бухту, открывшуюся на левом берегу притока.

К пяти часам вечера жангада крепко пришвартовалась, но не в самой гавани Манауса, куда можно было войти, лишь преодолев довольно сильное встречное течение, а на полмили ниже. Теперь плот покачивался на черных водах Риу-Негру, у довольно высокого берега, поросшего цекропиями с золотисто-коричневыми почками и окруженного высоким тростником фроксас с очень твердыми и прочными стеблями, из которых индейцы делают копья.

На берег вышло несколько местных жителей. Без сомнения, их привело к жангаде любопытство: весть об аресте Жоама Дакосты уже успела облететь весь город; однако они были не слишком назойливы и держались в отдалении.

Бенито хотел тотчас же высадиться на берег, но Маноэль его отговорил.

— Подождем до завтра,— сказал он.— Скоро наступит ночь, нам нельзя покидать жангаду.

В эту минуту Якига с дочерью и отец Пассанья вышли из дому. Минья была в слезах, но глаза ее матери были сухи, движенья тверды и решительны.

Якита медленно подошла к Маноэлю.

— Выслушайте меня, мой друг,— проговорила она.— Я должна сказать вам то, что велит мне моя совесть.

— Я слушаю вас,— ответил тот.

Якита посмотрела ему прямо в г\аза.

— Вчера, пос\е разговора с моим мужем, Жоамом Дакостой, вы подошли ко мне и назвали меня «матушкой»; вы взяли за руку Минью и назвали ее своей женой. Прошлое Жоама Дакосты уже не было для вас тайной, вы знали о нем?

— Знал,-- ответил Маноэль,— и да накажет меня Бог, если я колебался хоть одну секунду!

— Пусть так, Маноэль, но тогда Жоам Дакоста еще не был арестован. Теперь положение изменилось. Пусть муж мой ни в чем не повинен, но он в руках полиции, тайна его разглашена. Минья— дочь че\овека, приговоренного к смерти...

— Минья Дакоста или Минья Гарраль — не все ли мне равно! — пылко воскликнул Маноэль.

— Маноэль!..— прошептала девушка.

— Матушка, если вы не хотите ее убить, назовите меня сыном! — сказал Маноэль.

— Мой сын! Дитя мое! — только и могла проговорить Якита, и слезы, которые она сдерживала с таким трудом, градом покатились по ее щекам.

В эту страшную ночь никто из них не сомкнул глаз.

Глава III ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Смерть судьи Рибейро, в чьей поддержке Жоам Дакоста не сомневался, была для него роковым ударом.

Рибейро знал Жоама Дакосту еще в ту пору, когда молодого служащего алмазных копей судили за похищение алмазов, а сам Рибейро еще не стал главным судьей в Манаусе. Будучи всего лишь адвокатом в Вилла-Рике, он взял на себя защиту обвиняемого перед судом присяжных и, изучив дело, принял его близко к сердцу. Подробно ознакомившись с протоколами допросов и показаниями свидетелей, Рибейро пришел к глубокому убеждению, что подзащитный обвинен несправедливо, следствие шло по неверному пути.

Тем не менее, несмотря на все его способности, на все приложенные усилия, адвокату Рибейро не удалось убедить присяжных. На кого мог он направить их подозрения? Если допустить, что Жоам Дакоста, имея возможность известить грабителей о времени отправки груза, не сделал этого, тогда кто же? Служащий, сопровождавший конвой, погиб вместе с солдатами и потому был вне подозрений. Все обстоятельства дела говорили не в пользу Жоама Дакосты.

Рибейро защищал его горячо и искренне, но ему так и не удалось спасти своего подзащитного. Присяжные заседатели поддержали все пункты обвинительного заключения. Жоама Дакосту осудили за преднамеренное убийство, без каких-либо смягчающих вину обстоятельств, и приговорили к смерти.

Осужденному не оставалось никакой надежды на спасение. Но в ночь перед казнью, когда виселица уже стояла на площади, Жоаму Дакосте удалось бежать из тюрьмы... Остальное читателю известно.

Двадцать лет спустя адвокат Рибейро был назначен главным судьей в Манаусе. Узнав об этом, скрывавшийся в Икитосе беглец решил начать хлопоты о пересмотре своего дела. Уверенный, что позиция адвоката не изменилась, после того как он стал судьей, Жоам решил добиться оправдания. Еще одно обстоятельство побуждало его действовать не откладывая.

Задолго до разговора с Якитой он понял, что Маноэль любит его дочь. И не сомневался, что не сегодня-завтра молодой врач сделает предложение. Мысль о том, что дочь его выйдет замуж под чужим именем, что Маноэль Вальдес, думая породниться с семьей Гарралей, породнится с семьей Дакосты, осужденного на смерть беглеца,— эта мысль была ему нестерпима. Нет! Будь что будет, но брак дочери не должен совершиться при тех же условиях, что и его собственный!

Но ведь обстоятельства не позволяли ждать: старый фермер умирал, он протягивал умоляющие руки к нему и к дочери... Жоам Дакоста промолчал, брак совершился, и молодой муж посвятил свою жизнь счастью той, что стала ему подругой.

«В тот день, когда я сознаюсь Яките во всем, она простит меня! — твердил себе Жоам.— Она ни на минуту не усомнится во мне. Но если я по необходимости обманул ее, я не обману честного человека, который хочет войти в нашу семью, женившись на моей дочери. Уж лучше я выдам себя властям и покончу с этой двойной жизнью!»

Много раз собирался Жоам Дакоста рассказать жене о своем прошлом. Признание готово было сорваться с его губ, когда она просила показать ей Бразилию, спуститься с ней и с дочерью по течению Амазонки. Но у него не хватало мужества.

Но в тот день, когда уже не осталось сомнений во взаимной любви Маноэля и Миньи, он отбросил все колебания и начал действовать.

В письме судье Рибейро он открыл имя, под которым скрывался, место, где он живет с семьей, и заявил о твердом намерении отдать себя в руки правосудия: пусть его оправдают или приведут в исполнение несправедливый приговор суда, вынесенный в Вилла-Рике.

Судья Рибейро, получив неожиданное письмо, погрузился в раздумья. На него возложена обязанность наказывать преступников, а тут преступник сам отдается в его руки. Этого подсудимого он когда-то защищал и не сомневался, что тот осужден несправедливо. В ту пору, если бы у него была возможность, он бы сам помог Жоаму бежать!.. Но то, что сделал бы тогда адвокат, вправе ли позволить себе судья?

«Бесспорно, да! — сказал себе Рибейро.— Совесть велит мне не оставлять этого честного человека. Теперешний поступок Дако-сты — лишнее доказательство его невиновности, доказательство моральное, ибо он не может представить иных, но, быть может, самое убедительное из всех!»

С того дня между судьей и Жоамом Дакостой завязалась тайная переписка. Прежде всего Рибейро посоветовал своему подопечному соблюдать осторожность, чтобы не повредить себе каким-нибудь необдуманным шагом. Судья должен отыскать старое дело, перечитать его, просмотреть заново все документы. Необходимо узнать, не обнаружены ли в Алмазном округе какие-то новые данные, имеющие отношение к тому преступлению, не арестован ли за прошедшие двадцать три года кто-нибудь из соучастников. Не получено ли новых признаний или полупризнаний?

Среди тяжелых испытаний для Жоама Дакосты было большим утешением убедиться, что его адвокат, ставший теперь главным судьей, по-прежнему уверен в его невиновности.

Когда жангада была готова к отплытию, он написал судье следующее:

«Через два месяца буду у вас и отдам себя в руки главного судьи провинции».

«Приезжайте!» — коротко ответил Рибейро.

В пути он почти все время сидел запершись в своей комнате и писал, но не торговые счета, а воспоминания, названные им «История моей жизни», собираясь вручить их судье как материал для пересмотра дела.

За неделю до своего ареста, который мог ускорить, а мог и разрушить его планы, Жоам Дакоста послал со встреченным на Амазонке индейцем письмо судье Рибейро, уведомляя его о своем скором приезде.

В ночь накануне прибытия жангады в Манаус судья Рибейро умер от апоплексии. Тогда донос Торреса возымел свое действие. Жоам Дакоста был арестован в кругу своей семьи, а старый судья уже не мог его защитить...

Воистину ужасный удар! Но, так или иначе, жребий был брошен и путь к отступлению отрезан.

Глава IV МОРАЛЬНЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Приказ об аресте Жоама Дакосты, скрывавшегося под именем Гарраля, отдал помощник главного судьи Висенте Жаррикес. Этот низкорослый угрюмый человечек после сорока лет службы в уголовном суде отнюдь не сделался доброжелательнее к подсудимым. Он разобрал так много уголовных дел, судил и осудил так много злоумышленников, что невиновность любого подсудимого заранее казалась ему невозможной. Разумеется, он не судил против совести, но совесть его обычно не поддавалась ни уверениям обвиняемых, ни доводам защиты. Как многие председатели суда, он не давал воли чересчур снисходительным присяжным.

Но Жаррикес отнюдь не был злым человеком. Вспыльчивый и непоседливый, любитель поговорить, он принадлежал к таким людям, о каких говорят: «Себе на уме»,— и на первый взгляд казался смешным: на щуплом теле большущая голова с копной всклокоченных волос, заменявших ему судейский парик, острые, как буравчики, глаза, на редкость проницательный взгляд, крупный нос, которым он, наверное, шевелил бы, если б умел, и уши, как будто нарочно оттопыренные, чтобы ловить даже самые отдаленные звуки, неуловимые для обычного слуха. Его беспокойные пальцы, как у пианиста, упражняющегося на немой клавиатуре, без устали барабанили по столу, над которым возвышался его непропорционально длинный торс, когда он сидел в председательском кресле, то скрещивая, то вытягивая свои короткие ножки.

В частной жизни судья Жаррикес, закоренелый холостяк, отрывался от книг по уголовному праву ради трапез, виста, шахмат, в которых слыл мастером, но чаще всего для решения всевозможных головоломок, загадок, шарад, ребусов[54], анаграмм[55], логогрифов[56] и тому подобного. Это было его любимым занятием, как, впрочем, и многих его европейских собратьев по профессии.

В деле Дакосты Жаррикесу не придется вести следствие или дознание, направлять прения в суде, подбирать соответствующие статьи закона и, наконец, выносить приговор. К несчастью для икитосского фермера, все эти процедуры были уже выполнены. Двадцать три года назад Жоама Дакосту арестовали, осудили, срок отмены наказания за давностью еще не наступил, никакого ходатайства о смягчении приговора подавать не разрешалось, прошение о помиловании не могло быть принято. Следовательно, оставалось только установить личность преступника и, как только придет приказ из Рио-де-Жанейро, исполнить решение суда.

Но Жоам Дакоста, без сомнения, заявит о своей невиновности, Долг судьи, независимо от его личного мнения, выслушать осужденного. Весь вопрос в том, какие доказательства сможет он представить в свою защиту. Если Дакоста не мог привести их своим первым судьям, в состоянии ли он привести их теперь?

Это и следовало выяснить на допросе.

Приходилось, однако, признать, что случай не из числа рядовых. Не так уж часто бывает, что приговоренный к смерти, живя счастливо и беззаботно за границей, добровольно возвращается на родину, чтобы явиться в суд, которого по опыту прошлого должен бояться. Такой случай должен заинтересовать даже судью, пресыщенного всякими неожиданностями в судебных процессах. Поди узнай, является ли это глупой и наглой выходкой преступника, которому надоело скрываться, или стремлением доказать несправедливость приговора любой ценой?

На следующий день после ареста Жоама Дакосты судья Жаррикес отправился в тюрьму на улицу Бога-Сына, где содержали арестанта.

Тюрьмой служил бывший миссионерский монастырь на берегу одного из главных каналов города. Прежних добровольных затворников в этом старом здании, плохо приспособленном для своего нового назначения, сменили теперь узники поневоле. Комната, отведенная Жоаму Дакосте, не походила на мрачные тюремные камеры нашего времени. Эго была обычная монашеская келья с выходившим на пустырь зарешеченным окном без «козырька»; в одном ее углу стояла скамья, в другом на полу лежал со хоменный тюфяк и рядом — кое-какие предметы первой необходимости.

Двадцать пятого августа Жоама Дакосту вызвали около одиннадцати часов утра и привели в помещение для допросов, устроенное в бывшей монастырской трапезной.

Судья Жаррикес уже сидел за столом в высоком кресле спиной к окну — с тем чтобы лицо его оставалось в тени, а свет падал на лицо заключенного. Его письмоводитель сидел на другом конце стола, засунув перо за ухо, бесстрастный, как все судейские чиновники, готовый начать записывать любые вопросы и ответы.

Жоама Дакосту ввели в кабинет, и по знаку судьи стража вышла.

Жаррикес долго вглядывался в осужденного. А тот поклонился ему и встал, держась, как подобало — не вызывающе и не подобострастно, с достоинством ожидая, когда ему станут задавать вопросы.

— Имя и фамилия? — начал судья Жаррикес.

— Жоам Дакоста.

— Возраст?

— Пятьдесят два года.

— Где живете?

— В Перу, в деревне Икитос.

— Под какой фамилией?

— Гарраль.

— Почему вы взяли себе это имя?

— Потому что я двадцать три года скрывался от бразильской полиции.

Судья Жаррикес, не привыкший к такому поведению допрашиваемого, вздернул свой длинный нос.

— А почему бразильская полиция преследовала вас?

— Потому что в тысяча восемьсот двадцать шестом году я был приговорен к смертной казни по делу о краже алмазов в Тижоке.

Приближалась минута, когда полагалось задать обязательный вопрос, за которым следовал неизменный ответ обвиняемого, кто бы он ни был: «Ни в чем не виноват». Пальцы судьи Жаррикеса начали тихонько барабанить по столу.

— Жоам Дакоста,— спросил он,— что вы делаете в Икитосе?

— Я владелец фазенды и управляю довольно крупным поместьем.

— Оно приносит доход?

— И немалый.

— Давно вы покинули вашу фазенду?

— Больше двух месяцев назад.

— Зачем?

— Для этого, господин судья, у меня был повод, но истинная цель заключалась в другом.

— Какой повод?

— Сплавить в провинцию Пара большую партию строевого леса, а также доставить груз сырья, добытого на берегах Амазонки.

— Ясно! — сказал Жаррикес.— А в чем заключалась истинная цель вашей поездки?

Задав этот вопрос, судья подумал: «Ну, теперь пойдут всякие увертки и вранье!»

— Истинной моей целью,— твердо сказал Жоам Дакоста,— было вернуться на родину и отдать себя в руки правосудия моей страны.

Судья так и подскочил в своем кресле.

— В руки правосудия! — воскликнул он.— Отдать себя... добровольно?

— Добровольно!

— Почему?

— Потому что мне стало невмоготу жить во лжи, под чужим именем, потому что я хотел вернуть моей жене и детям имя, которое им принадлежит, потому, наконец...

— Потому что?..

— Я невиновен!

«Этого я и ждал!»— подумал судья Жаррикес.

И, в то время как его пальцы выстукивали на столе что-то вроде марша, он кивнул Жоаму Дакоста, как бы говоря: «Ну-ну, рассказывайте вашу басню! Я знаю ее наперед, но не стану вам мешать рассказать по-своему!»

Жоам Дакоста понимал, что судья относится к нему предвзято, но делал вид, что ничего не замечает. Он рассказал о своей жизни — очень сдержанно и спокойно, не упуская ни одной детали — до и после приговора. Допрашиваемый счел нужным подчеркнуть лишь одно обстоятельство: он прибыл в Манаус, чтобы потребовать пересмотра своего дела и добиться оправдания, приехал сам, хотя ничто его к тому не принуждало.

Судья Жаррикес не прерывал его. Он только устало щурился, как человек, в сотый раз слушающий одно и то же, а когда

Дакоста положил на стол свои записки, судья даже не пошевелился, чтобы их взять.

— Вы кончили? — спросил он.

— Да, сударь.

— И вы утверждаете, что уехали из Икитоса только для того, чтобы потребовать пересмотра вашего дела?

— Да!

— А как вы это докажете? Чем подтвердите, что, если б не донос, по которому вас арестовали, вы явились бы сюда сами?

— Прежде всего моими записками.

— Они были у вас на руках, и ничто не доказывает, что вы отдали бы их, если бы вас не арестовали.

— Во всяком случае, сударь, есть один документ, который уже не находится в моих руках, и подлинность его не может вызывать сомнений.

— Какой документ?

— Письмо, написанное мною вашему предшественнику, судье Рибейро, где я предупреждал его о своем приезде.

— Вот как! Вы ему писали?

— Да, и это письмо должно быть доставлено и передано вам.

После такого сообщения судья Жаррикес в нарушение всех правил чуть не вскочил с места, хотя судьям полагается сидеть. Однако он вовремя спохватился и только пробормотал:

— Очень ловко сработано, право же, очень хитро!

Как видно, судья Жаррикес имел бронированное сердце и пронять его было нелегко.

В эту минуту в комнату вошел караульный и вручил судье запечатанный конверт. Жаррикес сломал печати и вынул письмо. Прочитав его, он нахмурился и сказал:

— У меня нет причин скрывать от вас, Жоам Дакоста, что это то самое письмо, о котором вы говорили; вы послали его судье Рибейро, а письмо передали мне.— Помолчав, он добавил: — Но ведь, в сущности, вы приводите лишь моральные доказательства своей невиновности. А есть ли у вас доказательства вещественные?

— Быть может, и есть,— ответил Жоам Дакоста.

Тут Жаррикес не выдержал и вскочил-таки с места. Ему пришлось два-три раза пройтись по комнате, чтобы взять себя в руки.

Глава V ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Когда судья вновь занял свое место, он откинулся в кресле, задрал голову и, уставившись в потолок, сказал самым равнодушным тоном, не глядя на обвиняемого:

— Говорите.

Жоам Дакоста помедлил, как если бы ему не хотелось прибегать к новому способу убеждения.

— Пока что, сударь,— сказал он,— я приводил вам только доказательства нравственного порядка, основываясь на том, что всю жизнь вел себя как порядочный и безупречно честный человек. Я считал, что эти доказательства наиболее ценны для суда...

Судья Жаррикес, не сдержавшись, пожал плечами, давая понять, что он иного мнения.

— Если их недостаточно, то вот какое письменное доказательство я, быть может, смогу представить. Я сказал: «быть может», потому что еще не знаю, насколько это реально. Я не говорил о нем ни жене, ни детям, боясь внушить им надежду, которая может не сбыться.

— Ближе к делу,— сказал судья.

— Я имею основания думать, что мой арест накануне прибытия жангады в Манаус был следствием доноса начальнику полиции.

— Вы не ошиблись, Жоам Дакоста. Однако я должен вам сказать, что донос этот анонимный.

— Не важно, я знаю, что написать его мог только негодяй по имени Торрес.

— А по какому праву,— спросил судья,— вы называете так автора доноса?

— Я принял его как гостя, а он явился лишь за тем, чтобы предложить мне купить его молчание; я отверг эту гнусную сделку, о чем никогда в жизни не пожалею, каковы бы ни были последствия доноса.

«Вечно одни и те же уловки,— подумал судья Жаррикес.— Все обвиняют других, чтобы обелить себя!»

Тем не менее он чрезвычайно внимательно выслушал рассказ Жоама Дакосты о его отношениях с авантюристом до той минуты, когда Торрес сообщил ему, что знает настоящего виновника преступления в Тижоке.

— И как же его зовут? — встрепенулся Жаррикес, сразу теряя свой равнодушный вид.

— Не знаю, Торрес не захотел его назвать.

— А этот преступник жив?

— Он умер.

Пальцы судьи Жаррикеса забарабанили быстрей, и он, не сдержавшись, воскликнул:

— Человек, который может доказать невиновность осужденного, всегда умирает!

— Если настоящий преступник умер, господин судья,— возразил Жоам Дакоста,— то Торрес ведь жив, а он уверял меня, что у него есть доказательство моей невиновности — документ, написанный рукою самого преступника. Он предлагал мне его купить.

— Эх, Жоам Дакоста,— попенял ему судья,— за такой документ не жаль отдать и целое состояние!

— Если бы Торрес потребовал у меня только состояние, я отдал бы все, не раздумывая, и никто из моих близких не упрекнул бы меня. Но этот негодяй, зная, что я в его власти, потребовал у меня большего!

— Чего же?

— Руки моей дочери. Вот почему я теперь перед вами.

— А если бы Торрес на вас не донес,— спросил судья Жаррикес,— если б вы не встретили его на своем пути, что бы вы сделали, узнав о смерти судьи Рибейро? Вы все равно пришли бы и отдали себя в руки правосудия?

— Без всякого колебания! — твердо ответил Жоам Дакоста.— У меня не было иной цели, когда я уезжал из Икитоса.

Эго было сказано с такой искренностью, что судья Жаррикес почувствовал, как в том уголке сердца, где складываются наши убеждения, у него что-то дрогнуло. Однако отступать он не собирался. И он решил, быть может, из простого любопытства попытаться установить истину.

— Стало быть,— сказал он,— вы возлагаете теперь все ваши надежды на заявление, сделанное вам Торресом?

— Да, сударь,— ответил Жоам Дакоста.

— А как вы думаете, где сейчас этот Торрес?

— Думаю, в Манаусе.

— И вы надеетесь, что он заговорит и согласится по доброй воле отдать вам документ?

— Я надеюсь. Теперь ведь положение изменилось. Торрес донес на меня, и, следовательно, у него не осталось никакой надежды заключить со мной сделку на прежних условиях. Но за свой документ он еще может получить целое состояние, которое в противном случае — независимо от того, буду я осужден или помилован,— он потеряет навсегда. Продать мне эту бумагу в его интересах, и думаю, что он ее продаст.

На рассуждения Жоама Дакосты возразить было нечего. Судья Жаррикес сделал лишь одно замечание:

— ...если только документ действительно существует!

— Если он не существует,— ответил Жоам Дакоста, и голос его дрогнул,— тогда мне остается только положиться на людское правосудие в ожидании Божьего суда!

Судья Жаррикес встал и сказал уже менее равнодушным тоном:

— Жоам Дакоста, слушая подробности вашей жизни и заверения в вашей невиновности, я превысил свои полномочия. Следствие по вашему делу закончено, вы предстали перед судом в Вил-ла-Рике, приговор был вынесен, и присяжные не нашли никаких смягчающих вину обстоятельств. Собирались вы после двадцатитрехлетнего отсутствия отдаться в руки правосудия или нет. но вас захватила полиция. Отвечайте в последний раз: вы тот самый Жоам Дакоста, осужденный по делу о краже алмазов?

— Да, я Жоам Дакоста.

— Вы готовы подписаться под протоколом допроса?

— Да, готов.

И недрогнувшей рукой узник подписал свое имя под протоколом.

— Доклад министру юстиции будет послан в Рио-де-Жанейро,— сказал судья.— Пройдет несколько дней, пока мы получим приказ привести в исполнение вынесенный вам приговор. Если, как вы говорите, у названного вами Торреса есть доказательство вашей невиновности, постарайтесь сами или через ваших близких любыми средствами получить этот документ вовремя. Когда придет приказ, я не смогу дать вам отсрочки и казнь свершится!

Жоам Дакоста поклонился.

— Будет ли мне теперь позволено повидаться с женой и детьми? — спросил он.

— Сегодня же, если хотите,— ответил судья Жаррикес.

Судья позвонил. Вошла стража и увела Жоама Дакосту.

Жаррикес посмотрел ему вслед и покачал головой.

— Гм, гм!.. А дело-то, оказывается, куда сложней, чем я думал! — пробормотал он.

Глава VI ПОСЛЕДНИЙ УДАР

Пока Жоам Дакоста был на допросе, Якита через Маноэля узнала, что ей и детям разрешено свидание с заключенным в четыре часа дня.

В тот же день, часов в одиннадцать, Бенито подошел к Маноэлю, беседовавшему с Фрагозо на носу жангады.

— Маноэль,— проговорил он,— я хочу попросить тебя об одном одолжении. И вас тоже, Фрагозо.

— Мы всегда к вашим услугам, господин Бенито,— за двоих ответил цирюльник.

— Вы по-прежнему верите в невиновность моего отца, ведь так?

— Да я скорей поверю, что преступление совершил я сам! — воскликнул Фрагозо.

— Тогда сегодня же надо действовать. У меня есть план.

— Отыскать Торреса?

— Да! И выяснить у него, как он узнал, где скрывается отец. В этом деле много непонятного. Знал ли он отца раньше? Мне кажется, что не знал: ведь отец не выезжал из Икитоса свыше двадцати лет, а этому негодяю не больше тридцати. Но я сегодня уже все узнаю, и тогда горе Торресу!

Бенито был настроен столь решительно, что не допускал никаких возражений.

— Я прошу вас обоих сопровождать меня,— продолжал Бенито.— Мы отправимся сию минуту. Медлить нельзя: теперь, когда Торрес не может продать свое молчание, он, вероятно, попытается скрыться. Идемте!

Все трое высадились на берег Риу-Негру и направились в город.

Манаус не так велик, решили они, чтобы нельзя было обшарить его за несколько часов. Прежде всего следовало обратиться к хозяевам гостиниц и постоялых дворов. Скорее всего бывший лесной стражник поостерегся назвать настоящее свое имя, и, возможно, у него есть причины избегать встреч с блюстителями правосудия.

Но если только он не уехал из Манауса, ему не удастся ускользнуть! Во всяком случае, обращаться в полицию бесполезно: весьма вероятно — а мы знаем уже достоверно,— донос был анонимный.

Битый час Бенито, Маноэль и Фрагозо бегали по главным улицам города, расспрашивая торговцев в их лавчонках, кабатчиков в питейных заведениях и просто случайных прохожих, но никто не встречал человека, приметы которого они описывали как нельзя точнее. Неужели им придется расстаться с надеждой его найти? Напрасно Маноэль пытался успокоить Бенито: тот весь кипел от гнева.

Но тут друзей догнал запыхавшийся Фрагозо, который отстал от них на улице Святого Духа.

— Я напал на след Торреса!

— Он здесь?! — вскричал Бенито.

— Нет, только что ушел; люди видели, как он спускался к Амазонке.

— Бежим!

Им пришлось снова спуститься к реке самым коротким путем. Вскоре Бенито и его спутники миновали последние домики города и пошли по берегу к устью Риу-Негру. Пришлось сделать крюк, чтобы их не увидели с жангады.

Кругом не было ни души. Насколько хватало глаз, вдаль уходили поля, возделанные на месте прежних лесов.

Бенито шел молча, Маноэль и Фрагозо не смели нарушить его молчание. Так они шли все трое, окидывая взглядом пространство от берега Риу-Негру до берега Амазонки.

Прошло минут сорок. Раза два им повстречались индейцы, работавшие в поле. В ответ на расспросы Маноэля один из них сказал, что человек, похожий на того, кого ищут, прошел к месту слияния двух рек.

Услыхав это, Бенито стремглав бросился вперед, опередив своих спутников, которые едва поспевали за ним. До берега Амазонки оставалось не более четверти мили. Над рекой поднималась песчаная гряда, закрывавшая часть горизонта, так что поле зрения ограничивалось несколькими сотнями метров.

Бенито ускорил шаг и скрылся за песчаным холмом.

— Скорей! Скорей! — торопил Маноэль.— Его нельзя ни на минуту оставлять одного!

Оба бросились вслед за Бенито и в ту же секунду услышали его крик.

Пробежав шагов пятьдесят и обогнув один из выступов на берегу, Маноэль и Фрагозо увидели двух мужчин, стоявших друг против друга. То были Торрес и Бенито.

Несколько минут они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Первым нарушил молчание Торрес, сказав с присущей ему наглостью:

— А, это вы, господин Бенито Гарраль!

— Нет, Бенито Дакоста,— поправил его юноша.

— Ну да, конечно, господин Бенито Дакосга, а с ним и господин Маноэль Вальдес и мой дружок Фрагозо!

Оскорбленный такой фамильярностью, цирюльник, у которого давно уже чесались руки, хотел было броситься на Торреса, но его удержал Бенито.

— Что это с вами, милейший? — воскликнул Торрес, отступая на несколько шагов назад.— Кажется, мне надо быть начеку!

С этими словами он выхватил из-под пончо маншетту, пригнулся и застыл в выжидательной позе.

— Я вас искал, Торрес,— сказал Бенито, не обращая внимания на выходку негодяя.

— Меня найти не трудно. А зачем я вам понадобился?

— Чтобы услышать, как вы разыскали моего отца, почему бродили в лесу вокруг нашей фазенды, зачем ждали его в Табатин-ге.

— Ну что ж! — усмехнулся Торрес.— По-моему, это всякому ясно: я ждал вашего отца, чтобы сесть на его жангаду, а сел на жангаду, чтобы сделать ему простое предложение... которое он отверг, и, ей-богу, напрасно!

Такой наглости Маноэль стерпеть не мог. Бледный, с горящими глазами, он шагнул к Торресу.

Но Бенито, желая испробовать все возможности договориться миром, встал между ними.

— Да, Торрес, я понимаю, по какой причине вы попросили взять вас на жангаду. Зная тайну, которую вам кто-то выдал, вы решили шантажировать отца. Но сейчас речь не о том.

— О чем же?

— Я хочу знать, откуда вам стало известно, что хозяин икитоской фазенды — Жоам Дакоста?

— Откуда? — переспросил Торрес.— А это уж мое дело и вовсе не собираюсь докладывать вам о них. Главное, что я не ошибся, когда донес на настоящего виновника преступления в Тижоке.

— Нет, вы мне скажете! — Бенито уже начинал терять терпение.

— Ничего я вам не скажу! — отрезал Торрес.— Жоам Дако-ста отверг мои предложения. Тем хуже для него! Теперь, когда тайна его раскрыта, когда он арестован, я и сам не хочу породниться с грабителем и убийцей, которого ждет виселица!

— Мерзавец! — вскричал Бенито, выхватывая из-за пояса маншетту.

Маноэль и Фрагозо тоже обнажили оружие.

— Трое против одного! — крикнул Торрес.

— Нет, один на один! — возразил Бенито.

— Вот как! А я было подумал, что сын убийцы готовит убийство.

— Защищайся, Торрес! — вскричал Бенито.— Иначе я убью тебя как бешеную собаку!

— Пусть бешеную, тем опаснее ее укусы! Защищайся!

Прикрыв грудь маншеттой, Торрес ехал в позу, готовый броситься на своего противника. Бенито отступил на несколько шагов назад.

— Торрес,— проговорил он, вновь обретая утраченное на миг хладнокровие.— Вы были гостем моего отца, угрожали и донесли на него, вы обвинили невинного человека. С Божьей помощью я вас убью!

На губах Торреса мелькнула дерзкая усмешка. Быть может, негодяй догадался, что Жоам Дакоста не признался близким в существовании неопровержимого доказательства его невиновности.

Если бы Торрес предложил Бенито такой документ, тот сразу сложил бы оружие. Но Торрес тянул время, чтобы подороже продать его. Он прекрасно владел маншеттой, которой ему частенько приходилось пользоваться. И в борьбе с двадцатилетним парнем, который не обладал ни его силой, ни сноровкой, перевес был на его стороне.

Маноэль вышел вперед и твердо заявил, что драться должен он.

— Нет, Маноэль,— холодно ответил юноша.— Я сам буду защищать честь отца, а чтобы дуэль проходила по всем правилам, ты будешь моим секундантом. А вас, Фрагозо, я попрошу быть секундантом моего противника.

— Ладно уж...— нехотя ответил Фрагозо,— хотя я бы обошелся без дальних церемоний и попросту убил бы его, как дикого зверя!

Для поединка выбрали ровную площадку, около сорока шагов в ширину, поднимавшуюся футов на пятнадцать над Амазонкой. Внизу неторопливо текла река, омывая густой камыш, росший под обрывом. Места на берегу было немного. Тот из противников, кто станет отступать, неизбежно свалится с кручи.

Маноэль объявил о начале поединка. Торрес и Бенито начали сходиться.

Бенито нанес удар первым, Торрес отразил его. Затем они разошлись, но тотчас снова бросились вперед, и каждый из них схватил противника левой рукой за плечо... Больше они друг друга не отпускали.

Торрес взмахнул маншеттой — и пончо Бенито окрасилось кровью. Юноша ответил удачным выпадом и слегка ранил Торреса в руку.

Удары посыпались с обеих сторон, но ни один из них не был решающим. Яростный взор Бенито проникал в глаза Торреса, словно клинок в самое сердце. Негодяй заметно терял уверенность. Он начал понемногу отступать перед неумолимым мстителем, который желал одного — лишить доносчика жизни, не думая о своей собственной. Сразить врага— вот все, чего хотел Бенито, а тот только успевал обороняться.

Вскоре Торрес оказался прижатым к краю площадки, где берег обрывался. Охваченный ужасом, он попытался перейти в наступление и вернуть утраченные позиции. Смятение его росло, взгляд помертвел... Наконец негодяй пригнулся, увертываясь от угрожавшей ему руки противника.

— Умри! — вскричал Бенито.

Удар пришелся прямо в грудь, но кончик маншетты скользил л по какому-то твердому предмету, спрятанному под пончо Торреса.

Бенито нападал все решительней. Отбиваясь, Торрес промахнулся и понял, что погиб. Ему пришлось еще раз шагнуть назад. Он хотел было крикнуть, что жизнь Жоама Дакосты неразрывно связана с его жизнью... но не успел! Новый удар пронзил ему сердце. Торрес попятился, ступил в пустоту и... сорвался с обрыва.

Бенито оперся о плечо Маноэля, а честный Фрагозо крепко пожал ему руку. Бенито даже не позволил друзьям перевязать ему рану, к счастью, не опасную.

— На жангаду! — вскричал он.— На жангаду!

Маноэль и Фрагозо в глубоком волнении шли за ним, не произнося ни слова.

Четверть часа спустя все трое вышли на берег в том месте, где стояла жангада. Бенито и Маноэль вбежали к Яките и Минье и рассказали им, что произошло. Те были потрясены.

— А теперь идемте в тюрьму! — сказал Бенито.

— Да, да, идем!

Бенито взял под руку мать, Маноэль последовал за ними. Высадившись из пироги, они направились в Манаус и через полчаса вышли к городской тюрьме.

По приказу судьи Жаррикеса их немедленно впустили в камеру заключенного.

— Ах, Жоам! — только и могла произнести измученная женщина.

— Якита, жена моя! Дети мои! — Заключенный раскрыл объятия и прижал их к сердцу.

— Мой невинный Жоам!

— Невинный и отомщенный! — добавил Бенито.

— Отомщенный? Что ты хочешь сказать, сын?

— Торрес убит, отец! Убит моей рукой!

— Убит?.. Торрес умер?..— воскликнул Жоам Дакоста.— Что ты наделал, сын! Теперь мне конец!

Глава VII РЕШЕНИЕ

Прошло несколько часов, и семья, вернувшись на жангаду, собралась в общей комнате. Здесь были все, кроме благородного храбреца, на которого обрушился непоправимый удар судьбы.

Убитый горем Бенито винил себя в том, что погубил отца. Если бы не мольбы матери и сестры, не увещевания отца Пассаньи и Маноэля, то в первые минуты отчаяния несчастный юноша, может статься, наложил бы на себя руки. С него не спускали глаз, ни на минуту не оставляя одного.

Ах, зачем Жоам Дакоста, уходя с жангады, не сказал им всего! Зачем решил сообщить только судье о письменном доказательстве своей невиновности! Зачем в том решающем разговоре с Маноэлем умолчал о документе, который, по утверждению авантюриста, был у него в руках!

Если не случится чуда, можно считать, что Жоам Дакоста погиб безвозвратно. Смерть судьи Рибейро, а за ней смерть Торреса — двойной удар, от которого ему не оправиться!

Общественное мнение в Манаусе было против заключенного. Неожиданный арест Жоама Дакосты снова напомнил обществу об ужасном преступлении в Тижоке, уже успевшем забыться за минувшие двадцать три года. Процесс по делу молодого чиновника из Алмазного округа, вынесенный ему смертный приговор, его бегство за несколько часов до казни — все это снова разворошили, разобрали, обсудили. Автор статьи, помещенной в «Диарио до Гран Пара», самой популярной местной газете, изложил собранные им подробности преступления.

Как могло общество верить в невиновность Жоама Дакосты, если оно не знало того, что знали только близкие ему люди? Неудивительно, что население Манауса заволновалось. Вскоре целая группа людей, возбужденных арестом Жоама Дакосты, с яростными криками собралась у тюрьмы, требуя его смерти. В этой южноамериканской стране, где толпа легко следует жестоким инстинктам, можно было опасаться самосуда.

Не трудно себе представить, какую страшную ночь провели пассажиры жангады — и хозяева и слуги. Все обитатели фазенды, как одна большая семья, решили оберегать Якиту и ее детей от насилия. Ник го не мог сказать, чем обернется дело.

Однако ночь прошла без происшествий.

На другой день, лишь только взошло солнце, Маноэль и Фрагозо, понимая, что нельзя терять больше ни хминуты, обратились к Бенито.

— Будь мужчиной, друг мой,— сказал Маноэль.— Ты должен оставаться достойным сыном своего отца!

— Достойным своего отца! — вскричал несчастный.— Которого я погубил своими руками!..

— Heт,— ответил Маноэль.— быть может, не все еще потеряно, если Бог нам поможет.

— Выслушайте нас, господин Бенито,— поддержал его Фрагозо.

Неимоверным усилием воли юноша овладел собой.

— Бенито,— начал Маноэль,— Торрес никогда не рассказывал нам о своем прошлом и теперь уже не расскажет. Стало быть, мы не можем узнать, кто виновник преступления в Тижоке и каким образом он его совершил. Искать в этом направлении — значит даром терять время.

— А оно дорого! — вставил Фрагозо.

— К тому же,— продолжал Маноэль,— если бы нам и удалось узнать имя сотоварища Торреса, оставившего ему свою исповедь, то ведь он уже мертв и не может подтвердить невиновность Жоама Дакосты. Но мы знаем, что доказательство его непричастности существует, мы не можем сомневаться в этом, раз Торрес сам предлагал купить у него документ.

— Но Торреса больше не существует! — горестно вскричал Бенито.— И записка пропала вместе с ним!

— Погоди отчаиваться,— возразил Маноэль.— Вспомни, при каких обстоятельствах мы познакомились с Торресом в икитосском лесу? Он гнался за обезьяной, стащившей у него металлический футляр, которым он чрезвычайно дорожил; он охотился за ней часа два, пока мы не сбили ее пулей. Неужто ты думаешь, что Торрес потратил бы столько сил ради нескольких спрятанных там монет? Помнишь, какая радость отразилась на его лице, когда ты вернул ему отнятую у обезьяны коробку?

— Да!.. Да!.. В коробке, которую я держал в руках и отдал ему... Быть может, в ней лежал...

— Я припоминаю и еще кое-что,— заметил Фрагозо.— Когда вы сошли с жангады в Эге, я по просьбе Лины остался на борту, чтобы следить за Торресом, и видел своими глазами, как он читал и перечитывал какую-то старую, пожелтевшую бумагу и бормотал при этом непонятные слова.

— Конечно, он читал тот документ! — Бенито в отчаянии ухватился за последнюю надежду.— Но он, наверное, спрятал его в надежном месте!

— Нет! — возразил Маноэль.— Торрес слишком дорожил своим сокровищем, чтобы расстаться с ним. Я думаю, он всегда носит бумагу при себе — в той самой коробке.

— Постой, Маноэль! Я вспомнил! Вспомнил! Когда во время дуэли я нанес Торресу удар в грудь, моя маншетта наткнулась под его пончо на что-то твердое... вроде металлической пластинки! Но тело Торреса...

— Мы его найдем!

— А документ? Если вода проникла в коробку, бумага размокла и ее нельзя будет прочесть. Но — ты прав, Маноэль.— Бенито уцепился за последний шанс.— Надо разыскать труп Торреса! Если понадобится, мы обшарим всю реку, но мы его найдем!

Молодые люди тотчас же позвали лоцмана Араужо и рассказали ему о своем замысле.

— Хорошо! ответил Араужо.— Я знаю здесь все течения и мели. Быть может, нам и удастся выловить тело Торреса. Возьмем две пироги, две убы, человек десять индейцев, и с Богом!

Пять минут спустя четыре лодки отчалили от жангады; они спустились по Риу-Негру и подошли к берегу Амазонки в том самом месте, где смертельно раненный Торрес исчез в волнах реки.

Глава VIII ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПОИСКОВ

Поиски следовало начинать немедленно по двум важным причинам.

Во-первых, это вопрос жизни или смерти для Жоама Дакосты: доказательство его невиновности надо предъявить прежде, чем придет приказ из Рио-де-Жанейро.

Во-вторых, тело Торреса необходимо вытащить из реки как можно скорее, пока коробка и ее содержимое не пострадали от воды.

Араужо проявил не только усердие и сообразительность, но также отличное знание особенностей реки у впадения в нее Риу-Негру.

— Если труп сразу унесло течением,— сказал он,— тогда придется обшарить дно на большой площади; если мы не хотим ждать несколько дней, пока он всплывет сам.

— Мы должны найти его сегодня! — возразил Маноэль.

— Если же тело застряло в камышах и водорослях близ берега,— продолжал лоцман,— то не пройдет и часа, как мы его отыщем.

— Тогда за дело! — ответил Бенито.

Действовать можно было только одним способом. Лодки подошли к берегу, и индейцы длинными баграми принялись ощупывать дно вдоль крутого откоса, там, где происходил поединок. Определить место оказалось нетрудно: по отвесному меловому склону до самой воды тянулись засохшие пятна крови; кровь осталась и на стеблях камыша под обрывом.

Ниже, фугах в пятидесяти, в реку выдавалась коса, задерживающая течение; v берега вода была тоже почти неподвижна: камыши стояли прямо, будто часовые, застывшие на своем посту. Стало быть, можно надеяться, что тело Торреса не унесено далеко. Даже если дно сильно понижалось к центру, оно могло лишь соскользнуть на несколько метров глубже и там застрять.

Убы и пироги, разделив между собой пространство для поисков, двигались от краев заводи к середине, обшаривая дно баграми и не пропуская ни одного бугорка.

Все их старания оказались напрасны: они не нашли трупа ни в камышах, ни на дне русла.

— Не надо отчаиваться! — сказал Маноэль — Нечего и думать о прекращении поисков!

— Неужто придется обыскивать всю реку вдоль и поперек! — воскликнул Бенито.

— Поперек — может быть, а вдоль — к счастью, нет! — ответил Араужо.

— Почему? — спросил Маноэль.

— Потому что внизу, на расстоянии мили от устья Рил-Негру, Амазонка делает довольно крутой поворот, причем дно ее резко повышается. В этом месте образуется естестве иная преграда — плотина Фриас, хорошо известная нам, лоцманам. Переплыть через нее могу г лишь предметы, которые держатся на поверхности воды.

Эго было очень кстати, если только Араужо не ошибался. Но кому и знать рельеф здешнего дна, как не ему, старому знатоку Амазонки. За тридцать лет, что он здесь плавах, плотина Фриас доставила ему немало хлопот. Узость русла, убыстряющееся течение да малая глубина делали этот отрезок ими очень трудным; здесь разбился не один плот.

К тому же в этом месте ни один остров или островок не преграждал течение Амазонки. Предстояло обследовать оба берега до плотины, а потом тщательно обыскать само русло шириной около пятисот футов.

Сначала лодки пошли вдоль правого, потом вдоль левого берега реки. Обшарили баграми камыши и траву, осмотрели малейшие выступы на берегах, за которые могло зацепиться тело. Ничто не ускользало от зорких глаз Араужо и индейцев.

Но все их усилия кончились неудачей. Прошло уже полдня, и люди устали. Им дали часок отдохнуть, они подкрепились и вновь принялись за дело.

Четыре лодки под командой лоцмана, Бенито, Фрагозо и Маноэля разделили всю площадь реки от устья Риу-Негру до плотины Фриас на четыре части и приступили к поискам. Однако кое-где багры не доставали до дна. Пришлось соорудить нечто вроде драги или «бороны», наполнив камнями и кусками железа прочные сети; их прикрепили к бортам лодок, которые пересекали реку поперек и прочесывали дно, будто граблями.

Бенито и его товарищи занимались этой трудной работой до позднего вечера. Убы и пироги избороздили всю поверхность реки до самой плотины.

Сколько волнения пережили искатели, когда сети цеплялись за что-нибудь, лежащее на дне реки. Их тотчас вытаскивали, но вместо мертвеца они приносили тяжелый камень или же куст водорослей, вырванный с песчаного дна. Но никто не думал бросать дело. Бенито, Маноэлю и Араужо не приходилось подгонять и подбадривать индейцев. Эти преданные люди знали, что трудятся ради спасения всеми любимого и уважаемого человека — главы большой семьи, в которую входят и хозяева и работники.

Если бы понадобилось, они работали бы всю ночь.

И все же, незадолго до захода солнца, Араужо дал лодкам сигнал возвращаться. Все они собрались в устье Риу-Негру, а потом вернулись на жангаду.

Так продуманно, так тщательно проведенные поиски ни к чему не привели!

Возвращаясь домой, Маноэль и Фрагозо боялись взглянуть на Бенито. Но самообладание не покинуло молодого человека.

— До завтра, друзья! — сказал он, прощаясь.— Утром мы снова примемся за дело, и, надеюсь, с большим успехом.

— Ты прав, Бенито,— ответил Маноэль.— Я не уверен, что мы хорошо обследовали заводь — и у берегов, и на глубине.

— Я тоже не уверен,— согласился Араужо.— И стою на том, о чем уже говорил вам: течение не могло перенести тело Торреса через плотину Фриас. Пройдет несколько дней, прежде чем оно всплывет на поверхность и вода унесет его. А пока мертвец находится здесь, и пусть мне никогда не видать бутылки с тафией, если я не отыщу его!

Бенито, предпочитавший видеть вещи в истинном свете, возразил:

— Да, Араужо, тело Торреса пока еще в заводи, и мы отыщем его, если...

— Что если?

— Если оно не стало добычей кайманов!

Маноэль и Фрагозо с волнением ждали, что скажет Араужо. Лоцман молчал, как видно, обдумывая ответ.

— Господин Бенито,— сказал он наконец,— у меня нет привычки бросать слова на ветер. Мне тоже приходила в голову эта мысль, как и вам. Но скажите, видели ли вы за десять часов, что мы провели на воде, хоть одного каймана?

— Ни одного,— ответил за юношу Фрагозо.

— А если не видели,— продолжал лоцман,— стало быть, их туг и нет, а нет их потому, что этих тварей совсем не привлекает чистая река, когда в четверти мили отсюда начинаются притоки с их любимой мутной водой! В том месте, где на жангаду напали кайманы, не было ни одного притока, где они могли бы укрыться. А здесь — другое дело. Войдите в Риу-Негру и сразу наткнетесь на десятки кайманов! Если бы Торрес свалился туда, у нас не было бы никакой надежды его отыскать. Но он упал в Амазонку, и Амазонка нам его отдаст.

Десять минут спустя все поднялись на жангаду. В тот день Якита провела несколько часов у мужа. Перед уходом, не видя на жангаде ни лоцмана, ни Бенито с Маноэлем, ни лодок, она догадалась, почему их нет. Но она ничего не сказала мужу, надеясь на другой день порадовать его доброй вестью.

Как только Бенито ступил на жангаду, она бросилась ему навстречу. Вид у него был мрачный.

— Ничего? — спросила у него мать.

— Ничего,— со вздохом ответил тот.— Но у нас еще есть в запасе завтрашний день...

Никто больше не говорил о событиях дня. Вся семья разошлась по своим спальням. Маноэль уговаривал Бенито лечь и отдохнуть хоть часок.

— К чему? — отвечал тот.— Разве я смогу заснуть?

Глава IX ВТОРОЙ ДЕНЬ ПОИСКОВ

На другой день, двадцать седьмого августа, еще до восхода солнца, Бенито отвел Маноэля в сторону и сказал:

— Если сегодня мы поведем поиски так же, как вчера, опять потерпим фиаско.

— Однако мы должны...— начал Маноэль.

— Да, но если не найдем мертвеца, знаешь ли ты, сколько пройдет времени, пока он сам всплывет на поверхность?

— Если Торрес упал в воду живым, я думаю, надо отсчитать пять-шесть дней. А если к моменту падения он уже умер, то будет достаточно двух или трех суток.

Маноэль был прав. Человек, не умеющий плавать, не утонет, если он полностью погрузится в воду, оставив на ее поверхности только рот и нос. Но этого, как правило, не происходит: тонущий панически боится воды и стремится как можно дальше высунуться из нее; он поднимает голову, руки — уменьшается выталкивающая сила жидкости, тело «тяжелеет» и погружается под воду. Вода, поступающая через рог в легкие, вытесняет воздух, и человек идет ко дну. Если же в воду падает мертвое тело, оно может остаться в верхних слоях, так как не производит никаких движений и не делает попыток дышать, благодаря чему вода в его легкие попадает в меньших количествах. Поэтому в первом случае времени до всплытия проходит больше, чем во втором.

— В любом случае,— заключил Маноэль,— труп может всплыть не раньше, чем через три дня.

— Но у нас нет этих трех дней! — воскликнул Бенито.— Мы будем продолжать поиски, но по-другому.

— Что ты предлагаешь?

— Буду нырять сам и обследовать дно руками и глазами,— ответил Бенито.

— Ты можешь нырять сто, даже тысячу раз...— сказал Маноэль.— Но если мы будем нырять, отдыхать, снова нырять... на собственно поиски останутся лишь считанные минуты. Нет! Нам нельзя рисковать!

— А разве ты можешь предложить что-нибудь другое? — нетерпеливо спросил друга Бенито.

— Есть одна возможность, ниспосланная нам судьбой.

— Какая же? Говори!

— Вчера, проходя по Манаусу, я видел, как рабочие укрепляют набережную Риу-Негру. Там работает водолаз в скафандре. Попросим или, наконец, купим у них водолазное снаряжение, сколько бы они ни запросили, и возобновим поиски.

— Скажи Араужо, Фрагозо, команде — и в путь! — тотчас распорядился Бенито.

Лоцману и цирюльнику сообщили о новом плане Маноэля и условились, что те на четырех шлюпках отправятся с командой к плотине Фриас и будут ждать.

Маноэль и Бенито, ни минуты не мешкая, отправились в Манаус. Они предложили подрядчику такую сумму, что тот охотно передал им все водолазное снаряжение на целый день.

— Хотите взять на подмогу кого-нибудь из моих рабочих? — спросил он.

— Дайте нам вашего мастера и несколько человек для работы с воздушным насосом.

— А кто наденет скафандр?

— Я,— ответил Бенито.

Спорить с ним было бесполезно.

Через час небольшой плот с насосом и необходимым оборудованием спустился вдоль берега и причалил к тому месту, где дожидались лодки.

Известно, что водолазное снаряжение позволяет человеку спускаться под воду и оставаться там некоторое время без всякого вреда для легких. Водолаз надевает водонепроницаемый резиновый скафандр, заканчивающийся галошами с тяжелыми свинцовыми подошвами, которые позволяют ему сохранять в воде вертикальное положение. На шее этот костюм заканчивается широким медным кольцом, к которому привинчивают металлический шлем со вставленным спереди стеклом. Шлем надевается на голову водолаза так, чтобы он мог свободно двигать ею. К шлему прикреплены два резиновых шланга: по одному отводится выдыхаемый человеком воздух, а по другому, соединенному с воздушным насосом, накачивают свежий воздух, которым он дышит. Когда водолаз работает на одном месте, плот стоит над ним неподвижно; когда же водолаз ходит по дну, плот плывет за ним или он сам следует за плотом — об этом уславливаются заранее.

Теперь скафандры усовершенствованы и гораздо более надежны, чем были раньше. Человек, работающий под водой, довольно легко переносит увеличение давления. В местных условиях только встречи с кайманами можно было опасаться. Но, как заметил Араужо, никто не видел накануне ни одного из этих земноводных. Впрочем, на случай опасности у водолаза под рукой есть шнурок, соединенный с колокольчиком на плоту: по сигналу водолаза его немедленно вытаскивают на поверхность.

Бенито преспокойно облачился в водолазный костюм, голову его скрыл металлический шар. В руку он взял палку с железным наконечником, чтобы шарить ею в водорослях и разном хламе, скопившемся на дне реки. Приготовившись, подал знак, и его спустили под воду.

Рабочие на плоту, привычные к своему делу, тотчас же принялись качать насосом воздух, а четверо индейцев во главе с Араужо, отталкиваясь длинными шестами, медленно повели плот в условленном направлении.

Две пироги, под командой Маноэля и Фрагозо, с двумя гребцами каждая, следовали за плотом, готовые мчаться, куда понадобится, как только Бенито отыщет наконец тело и поднимет его на поверхность реки.

Глава X ПУШЕЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ

Итак, Бенито спустился под воду, которая скрывала от него мертвого авантюриста. Ах, если б в его власти было отвести, осушить, превратить в пар воды великой реки, если б он мог обнажив дно всего водного бассейна от плотины Фриас до устья Риу-Негру, тогда, уж наверное, коробка, спрятанная в кармане Торреса, лежала бы теперь у него в кармане! Жоам Дакоста получил бы свободу и вместе с семьей продолжал путь по реке после стольких страшных испытаний.

Бенито ступил на дно, под его тяжелыми подошвами захрустел песок. Он спустился на глубину в десять — пятнадцать футов у круто обрывавшегося берега, в том месте, где утонул Торрес.

Здесь были такие густые заросли камыша и водорослей с множеством заикавшихся в них коряг, что во время вчерашних поисков багры не могли проникнуть повсюду. Могло статься. что труп застрял в этой подводной чащобе и остался на месте.

Тут, в тихой заводи, совершенно не ощущалось течения. Юношу вел за собой плот, медленно плывший у него над головой. Свет проникал довольно глубоко сквозь прозрачную воду. На безоблачном небе сияло яркое солнце, бросая почти отвесные лучи. В обычных условиях достаточно спуститься на глубину в двадцать футов, чтобы обзор стал крайне ограниченным, но тух вода была пронизана светом, и Бенито мог спуститься еще глубже без ухудшения видимости.

Молодой человек медленно двинулся вдоль берега. Палкой с железным наконечником он ворошил водоросли и скопившийся на дне хлам. Стайки рыб выпархивали, если можно так выразиться, словно птички, из подводных кустов. Они сверкали в воде будто тысячи осколков разбитого зеркала. По желтоватому песку сотнями разбегались маленькие рачки, точь-в-точь большие муравьи из потревоженного муравейника.

Бенито тщательно обыскивал каждый закоулок, но ничего не находил. Вскоре он обнаружил, что дно заметно понижается, и решил, что тело Торреса могло скатиться вниз, к середине реки. В таком случае оно, вероятно, там и лежит, потому что течение вряд ли подняло его с такой глубины. Но Бенито пока по-прежнему двигался вдоль берега за плотом, который должен был плыть четверть часа в одном и том же направлении.

Прошло четверть часа, а Бенито ничего не нашел. Тут он почувствовал потребность подняться на поверхность и восстановить силы. Кое-где дно понижалось, и он спускался на глубину до тридцати футов, значит, ему приходилось выдерживать давление, равное одной атмосфере, что вызывает большую физическую усталость и с непривычки даже затуманивает сознание.

Бенито дернул за шнурок колокольчика— рабочие на плоту начали его поднимать, но очень медленно, всего на два-три фута в минуту, чтобы быстрая смена давления не повредила внутренним органам.

Как только юноша взобрался на плот, с него сняли скафандр, и он сел немного отдохнуть.

Пироги тотчас подошли к плоту. Маноэль, Фрагозо, Араужо окружили Бенито и ждали, когда он заговорит.

— Ну что? — спросил Маноэль.

— Пока ничего!

— Никаких следов?

— Никаких!

— Хочешь, я тебя сменю?

— Нет, Маноэль, я ведь только начал. И теперь знаю, куда надо идти... Я хочу искать сам!

Бенито решил осмотреть нижнюю часть берега до плотины Фриас, где дно, повышаясь, могло задержать тело Торреса, но прежде он хотел отойти от берега и тщательно обыскать глубокую впадину посередине реки. Там багры не доставали до дна.

Араужо одобрил план, а Маноэль предупредил друга:

— Будь осторожен! Тебе придется спуститься футов на шестьдесят ниже, чем ты спускался, и давление дойдет до двух атмосфер. Двигайся очень медленно, иначе может пострадать мозг. Ты перестанешь понимать, где ты, и забудешь, зачем туда попал. Если голову тебе сожмет будто тисками, а в ушах начнется назойливый шум, не мешкая давай сигнал к подъему. Потом спустишься снова и понемногу освоишься с глубиной.

Металлический шлем снова привинтили к скафандру, насос заработал, и водолаз исчез под водой.

Теперь плот отошел от левого берега футов на сорок, а чтобы его не сносило течением, более быстрым на середине реки, к нему привязали убы, и индейцы веслами удерживали плот в нужном положении.

Бенито спустили очень осторожно, и он твердо стал на дно. Когда его свинцовые подошвы коснулись песка, юноша определил по длине подъемного троса, что находится на глубине шестидесяти пяти— семидесяти футов. Тут, в глубокой впадине, было темнее, но чистая вода пропускала еще достаточно света. Бенито довольно ясно различал предметы, осевшие на дне, и уверенно продвигался вперед. К тому же песок, усеянный кусочками слюды, отражал свет, точно рефлектор.

Юноша шел, изучая дно, проверяя своим копьем каждую ямку. Он продолжал медленно спускаться, по мере надобности трос отпускали, обе трубки висели свободно, и насос работал исправно.

Так Бенито дошел до середины реки, где впадина достигала наибольшей глубины. Порой вокруг нависала такая тьма, что он переставал видеть даже на близком расстоянии. Но скоро Бенито догадался, что плот, двигавшийся над его головой, заслоняет солнечные лучи, и тогда казалось, что наступила ночь. А минуту спустя черная тень отступала, и переливающиеся частички слюды по-прежнему отражали яркий солнечный свет.

Бенито спускался все ниже. Он чувствовал это по возросшему давлению. Ему стало труднее дышать, он не мог так свободно двигать руками и ногами, как ранее. В ушах у него шумело, но сознание оставалось ясным, он чувствовал, что мозг его работает необыкновенно четко, и потому не хотел давать сигнала к подъему.

Внезапно в полумраке он заметил очертания темной фигуры. Ему показалось, что это мертвое тело, застрявшее в водорослях. Сердце его дрогнуло. Он шагнул вперед, вытянув копье, сдвинул с места темный предмет и различил скелет громадного каймана, который течение Риу-Негру вынесло в Амазонку.

Бенито Гарраль вспомнил заверения лоцмана и подумал, что живой кайман с таким же успехом мог бы сюда забраться. Но он отбросил эту мысль и продолжал идти вперед, решив добраться до самого глубокого места впадины. К тому времени Бенито уже спустился футов на сто и, следовательно, испытывал давление в три атмосферы. Он понимал, что, если впадина будет и дальше понижаться, ему придется скоро прекратить поиски.

Практика показывает, что спуск под воду на глубину от ста двадцати до ста тридцати футов — это предел, который опасно переступать: под таким давлением не может нормально функционировать не только человеческий организм, но и насосы перестают равномерно подавать воздух.

И все же Бенито решил идти вперед, пока хватит выдержки и физических сил. Необъяснимое предчувствие влекло его к этой подводной пропасти; оно подсказывало ему, что тело скатилось на самое дно, и если на Торресе были тяжелые вещи — пояс с зашитыми деньгами или оружие,— они могли удержать мертвеца на дне.

И вдруг в темной впадине он заметил труп... Тот лежал вытянувшись, будто уснул, подложив руки под голову... Торрес? В густом мраке было трудно разглядеть; но несомненно человеческое тело лежало неподвижно менее чем в десяти шагах.

Сердце у юноши замерло от волнения, ему казалось, что он вот-вот лишится чувств. Однако неимоверным усилием воли он овладел собой и сделал шаг вперед.

Вдруг он почувствовал сильнейший удар. Какой-то длинный ремень с страшной силой хлестнул по его телу. Бенито пронзила острая боль.

«Гимнот!» — только и успел он подумать.

На него напал гимнот или по-индейски пураке. Этот вид черных блестящих угрей мало изучен. Особые щитки, расположенные вдоль спины и хвоста гимнота, соединены между собой вертикальными пластинками, которые приводятся в действие мощными сухожилиями. Пластины несут электрический заряд — нападение этих тварей особенно опасно. Гимноты бывают величиной с обыкновенного угря и больше; отдельные, правда, редкие экземпляры достигают пятнадцати — двадцати футов в длину при ширине в восемь — десять дюймов.

В Амазонке, как и в ее притоках, гимноты водятся во множестве. И вот теперь живая электрическая «катушка» в десять футов длиной вмиг размоталась и молнией бросилась на водолаза.

Бенито понимал всю серьезность своего положения. Даже толстый скафандр не мог защитить его от разрядов. Слабые вначале, они становились все сильнее и сильнее; юноша знал, что так будет продолжаться до тех пор, пока животное не истощит весь запас силовой энергии.

Не в силах устоять под его ударами, Бенито упал на песок. Руки и ноги начали неметь под действием электрического тока, а гимнот теперь терся о его тело и обвивался вокруг него крепкими кольцами... Бенито уже не мог пошевелить рукой, чтобы дернуть за сигнальный шнурок...

Подчиняясь инстинкту самосохранения, Бенито попытался закричать. Но крик его замер в металлическом шаре, не пропускавшем ни малейшего звука.

В этот момент пураке начал новую атаку. От разрядов тока Бенито корчился на песке, точно разрезанный червяк, мышцы его сводило судорогой под хлесткими ударами животного. В глазах потемнело, руки и ноги будто налились свинцом. Еще минута, и он навсегда потерял бы сознание... Но тут произошло нечто странное и необъяснимое.

Глухой гул прокатился по водяной толще. Он походил на раскат грома, отозвавшийся в самых глубоких слоях воды. Бенито показалось, что грозный гул проник в самые сокровенные глубины. И вдруг у него вырвался крик ужаса: глазам его предстало страшное видение!

Затонувшее тело, до сих пор неподвижно лежавшее на песке, внезапно приподнялось!.. Слабые колебания воды шевелили его руки, как будто утопленник делал конвульсивные движения. Было такое впечатление, что труп ожил! Солнечный луч, пробившись сквозь водяную толщу, осветил его, и Бенито узнал распухшее и позеленевшее лицо сраженного им злодея.

Несчастный юноша, будто в параличе, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой: тяжелые подошвы словно пригвоздили его к песчаному дну. Тем временем труп выпрямился, голова его качнулась и, освободившись от водорослей, встал, страшный и безмолвный, во весь рост и устремился прямо вверх, к поверхности реки.

Глава XI ЧТО НАШЛИ В КОРОБКЕ ТОРРЕСА

Что же случилось?..

Канонерская лодка «Санта-Ана», шедшая вверх по Амазонке в город Манаус, только что миновала плотину Фриас. Подходя к устью Риу-Негру, она подняла флаг и выстрелом из пушки отсалютовала бразильскому знамени. От выстрела вода в реке заколебалась, и колебания передались до самого дна; этого оказалось достаточно, чтобы тело Торреса всплыло на поверхность Амазонки.

Увидев мертвое тело, Маноэль вскрикнул, товарищи подхватили его крик, и одна из пирог тотчас бросилась вдогонку за трупом, а водолаза начали поднимать наверх.

Невозможно передать испуг Маноэля, когда безжизненное тело друга вытащили из воды. Бенито лежал на плоту, не подавая никаких признаков жизни.

Неужели воды Амазонки возвращают им второй труп?

С водолаза поспешно сняли скафандр и всю одежду. Бенито оставался недвижим. Маноэль в отчаянии звал его, старался оживить своим дыханием, слушал, бьется ли у него сердце.

— Бьется! Бьется! — закричал он.

Да, сердце Бенито еще билось, и благодаря стараниям Маноэля он вскоре очнулся.

— Тело! Где тело?! — Таковы были первые слова, сорвавшиеся с его губ.

— Там,— ответил Фрагозо, указывая на приближавшуюся к плоту пирогу.

— Что случилось, Бенито? — спросил Маноэль.— Не хватило воздуха?

— На меня напал гимнот!.. Но откуда гул?

— Пушечный выстрел,— ответил Маноэль.— Он и поднял мертвеца наверх.

Пирога причалила к плоту. На дне ее лежал выловленный индейцами труп. Он только-только начал разлагаться, и узнать в нем Торреса не составляло труда.

Фрагозо принялся срывать с утопленника одежду, разлезающуюся клочьями. Внимание цирюльника привлекла обнаженная правая рука Торреса, на которой виднелся шрам от давней ножевой раны.

— Этот шрам!..— воскликнул Фрагозо.— Теперь я вспомнил!

— Что?— спросил Маноэль.

— Ссору двух лесных стражников в провинции Мадейра года зри тому назад. Торрес служил тогда в лесной полиции. Я же говорил, что уже встречал этого негодяя!

— Что нам за дело до него теперь! — сказал Бенито.— Нам нужна только коробка! Она при нем?

Бенито чуть было не разорвал оставшуюся на Торресе одежду, но Маноэль остановил друга и обратился к рабочим на плоту, которые не принадлежали к команде жангады и могли считаться беспристрастными свидетелями.

— Запомните, друзья, что мы будем делать, чтобы потом точно пересказать судьям, как все произош\о.

Рабочие подошли к пироге.

Фрагозо размотал пояс, стягивавший тело Торреса под разорванным пончо, и, ощупав карман его куртки, воскликнул:

— Вот она!

Бенито ответил ему радостным криком. Он хотел схватить коробку, поскорее открыть ее и посмотреть, что там внутри. Однако сохранявший хладнокровие Маноэль помешал это сделать.

— Нельзя допустить, чтобы у судей возникло хотя бы малейшее сомнение,— сказал он.— Беспристрастные свидетели должны подтвердить, что коробка действительно найдена на теле Торреса!

— Ты прав,— согласился Бенито.

— Друг мой,— обратился Маноэль к старшему из рабочих,— пожалуйста, обыщите сами карманы его куртки.

Старшой исполнил его просьбу. Он вынул металлическую коробку с герметически закрытой крышкой.

— А бумага?.. Там есть бумага?— вырвалось у Бенито, который был не в си. vax совладать с собой.

— Открыть коробку должен судья,— ответил Маноэль.— Он сам проверит, находится ли там документ.

— Да... да... Ты снова прав, Маноэль,— сказал Бенито.— Тогда в Манаус, друзья! Скорей в Манаус!

Бенито, Маноэль, Фрагозо и державший коробку старшой быстро сели в одну из пирог и начали уже отплывать, когда Фрагозо спросил:

— А как же тело Торреса?..

Пирога остановилась.

Оказалось, индейцы уже выбросили труп авантюриста в воду, и он дрейфовал вниз по реке.

— Нельзя оставлять этого несчастного без погребения! — сказал Бенито.

На другую пирогу дали команду подобрать труп, отвезти на берег и предать земле.

Но тут кружившая над рекой стая хищных птиц накинулась на плывущее тело. Это были урубу — мелкие южноамериканские ястребы с голой шеей, длинноногие и черные, точно вороны; в Южной Америке их называют еще галиназос. Они отличаются чрезвычайной прожорливостью. Птицы быстро проклевали труп, он стал погружаться, и наконец все, что осталось от Торреса, навеки кануло в воды Амазонки.

Десять минут спустя пирога вошла в гавань Манауса. Бенито и его спутники выскочили на берег и бегом бросились по городским улицам. Через несколько минут они уже были у дома Жаррикеса и передали через слугу, что просят судью немедленно их принять. Судья приказал ввести посетителей в кабинет.

Маноэль рассказал ему все, что произошло с той минуты, когда Бенито в честном поединке смертельно ранил Торреса, до того момента, когда у мертвеца нашли коробку.

Хотя его рассказ подтверждал все, что говорил Жоам Дакоста о Торресе и о сделке, которую тот ему предлагал, судья Жаррикес не сдержал недоверчивой усмешки.

— Вот та самая коробка, сударь,— сказал в заключение Маноэль.— Она ни минуты не была в наших руках, и вам вручит ее человек, который вынул ее из кармана Торреса.

Судья схватил коробку и принялся изучать. Он разглядывал ее со всех сторон, как некую редкостную вещь, потом встряхнул, в ней зазвенели монеты.

Легко угадать, какое волнение владело всеми в эту минуту. Бенито будто лишился дара речи, чувствуя, что сердце его вот-вот разорвется.

— Откройте же, сударь... откройте коробку,— проговорил он наконец прерывающимся голосом.

Судья Жаррикес начал отвинчивать крышку, потом, сняв ее, опрокинул коробку, и из нее выкатилось на стол несколько золотых монет.

— А бумага?.. Где бумага?! — Бенито схватился за край стола, чтобы не упасть.

Судья засунул пальцы в коробку и не без труда вытащил тщательно сложенную, пожелтевшую бумагу, как видно, не пострадавшую от воды.

— Вот она! — закричал Фрагозо.— Та самая бумага, которую я видел в руках у Торреса.

Судья Жаррикес развернул листок, посмотрел на него с одной стороны, потом с другой и убедился, что она исписана довольно крупным почерком.

— Да,— сказал он.— Похоже на записи.

— И они доказывают невиновность моего отца! — воскликнул Бенито.

— Чего не знаю, того не знаю,— возразил судья Жаррикес,— и, боюсь, мне не легко будет узнать!

— Почему? — спросил Бенито, побледнев, как мертвец.

— Потому что записка зашифрована,— ответил судья,— и к этой криптограмме...[57]

— Что же?!

— У нас нет ключа!

Глава XII ДОКУМЕНТ

Положение создалось поистине серьезное. Ни сам Жоам Дакоста и никто другой из семьи не могли его предвидев. Чтобы разгадать систему, по которой составлялся шифр, надо было пустить в ход нечеловеческую изобретательность.

Судья Жаррикес велел снять точную копию с документа, который он хотел оставить у себя. Затем, сверив ее с подлинником, отдал молодым людям.

Они откланялись и, не желая ни минуты медлить, отправились в тюрьму.

Там к ним привели арестованного. Взволнованный Жоам Да-коста взял бумагу и внимательно ее осмотрел. Потом, покачав головой, вернул сыну.

— Может статься,— сказал он,— что как раз здесь и приводится доказательство, которого я до сих пор не мог представить. Но оно опять ускользает от меня.

Все понимали: если текст не удастся расшифровать, осужденному больше не на что надеяться.

— Мы разгадаем его, отец! — воскликнул Бенито.— Нет на свете таких шифров, которых нельзя разгадать. Само небо вернуло нам документ, который оправдывает вас, оно направляло наши поиски, а теперь направит наш разум и поможет его прочесть!

Жоам Дакоста пожал руки молодым людям, и они поспешили на жангаду.

Там они рассказали Яките обо всем, что произошло со вчерашнего дня: о том, как всплыл труп Торреса, как был найден документ, что он оказался шифрованным, и о том, что Фрагозо узнал Торреса, который служил в отряде лесной полиции, ор)до-вавшей в окрестностях устья Мадейры.

— Но где же вы встречали его? — спросила юная мулатка.

— В провинции Амазонка,— ответил Фрагозо,— когда я бродил из деревни в деревню, занимаясь своим ремеслом.

— А откуда у него шрам?

— Дело было так. Пришел я однажды в миссию Аранас, а Торрес, которого я прежде никогда не видел, как раз повздорил с товарищем, отчаянным парнем, и тот пырнул ножом бразильца в руку. Врача не было, и мне пришлось перевязать рану.

— А впрочем, что нам с того, что мы узнали, кем был Торрес,— заметила Лина.— Преступление ведь совершил не он!

— Конечно,— согласился Фрагозо.— Но прочтут же когда-нибудь эту хитрую бумагу, черт возьми!

На это надеялись и все члены семьи Дакосты. Они заперлись в общей комнате и провели немало часов, стараясь расшифровать документ. А в это самое время судья Жаррикес изучал те же самые записи.

Надо сказать, что в тот миг, когда он увидел шифровку, почувствовал себя в своей стихии. Охотник до числовых загадок, искусный отгадчик забавных задач, шарад, ребусов и всяких головоломок, он мог сейчас отдаться любимому занятию. А мысль, что найденный документ, быть может, таит в себе оправдание Жоама Дакосты, усилила в судье азарт исследователя. Итак, перед ним криптограмма! Теперь Жаррикес думал лишь о том, как ее разгадать. Всякий, кто его знал, не стал бы сомневаться, что он будет трудиться над ней, не зная ни сна, ни отдыха.

После ухода молодых людей судья Жаррикес остался один в кабинете. Он не велел никого принимать, обеспечив себе на несколько часов полный покой. Очки были у него на носу, табакерка на столе. Он взял добрую понюшку табаку, чтобы хорошенько прочистить мозги, схватил документ и погрузился в размышления, которые вскоре приняли форму монолога. Почтенный судья, человек экспансивный, нередко думал вслух.

— Будем действовать по системе! — сказал он самому себе.— Без системы нет логики, а без логики не добиться успеха.

Затем, взяв документ, прочитал его от начала до конца... и ничего не понял.

Запись состояла из сотни строк, разделенных на шесть параграфов.

— Гм! — промычал судья.— Разбирать каждый абзац, один за другим — значит даром тратить драгоценное время. Напротив, надо выбрать один из них, но такой, который представляет наибольший интерес. Это скорее последний кусок, где подводится итог всему содержанию. Навести на след могут имена собственные, в частности, имя Жоама Дакосты: если только оно упоминается в документе, то в последнем абзаце должно быть обязательно.

Судья рассуждал логично. Но чтобы читатель мог понять ход его мысли, необходимо иметь текст перед глазами.

Прежде всего судья Жаррикес отметил, что строки документа не разделены ни на слова, ни даже на фразы, и в нем нет никаких знаков препинания.

— Посмотрим, однако, не похожи ли какие-нибудь сочетания букв на слова, я хочу сказать — на слова, которые можно произнести. Вот, например, в первой строке я вижу В ЭЛЛ, а дальше БОРГ... Во второй— КОТ и СТУЖ— как будто похоже на русские слова! Но откуда взяться русским словам на берегах Амазонки? И дальше вот ФЕО... Все эти КОЛ, РИП, ЛОТ, СИТ, ТЕГ — что они значат? А еще раньше ФУТ, ФОКС — вот вам и английские слова! Поди разберись!

Судья Жаррикес опустил листок и погрузился в раздумья.

— Эти так называемые «слова», замеченные мною при беглом чтении, просто нелепы,— пробормотал он.— Совершенно непонятно, какого они происхождения! Одни напоминают голландские, другие — русские, третьи — английские, а большинство из них ни на что не похожи, не говоря уже о том, что многие группы согласных вообще невозможно произнести. Да, как видно, ключ найти будет нелегко!

И пальцы судьи принялись барабанить по столу что-то вроде сигнала к побудке, словно он хотел разбудить свои дремлющие мыслительные способности.

— Прежде всего поглядим, сколько здесь букв,— сказал он и сосчитал их с карандашом в руке.

— Двести пятьдесят две! Ну что ж, теперь надо посмотреть, как часто повторяется каждая буква, и произвести подсчет.

Судья Жаррикес принялся считать, отмечая каждую букву в алфавитном порядке. Четверть часа спустя он составил следующую таблицу:

— Гм, гм! — пробурчал судья Жаррикес.— С первого взгляда поражает вот что: в одном абзаце использованы все буквы алфавита. Странно! Попробуйте взять наудачу несколько строк любого книжного текста, состоящего из тех же двухсот пятидесяти двух букв,— ручаюсь, что туда не войдут все буквы алфавита. Впрочем, может быть, это простая случайность.

Потом он перешел к другому вопросу.

— Гораздо важнее узнать,— сказал он,— находятся ли гласные и согласные в нормальном соотношении.

И судья, снова взявшись за карандаш, выписал гласные буквы и произвел следующий подсчет:

— Итак,— заключил он,— у нас получается шестьдесят гласных на сто девяносто две согласных — нормальное соотношение, приблизительно один к четырем. Стало быть, не исключено, что документ написан на нашем языке, только каждая буква заменена другой. А если этот принцип проводился последовательно, то есть если буква Б, например, каждый раз обозначалась буквой Л, О — буквой В, а Г — буквой К и так далее, тогда пусть меня выгонят со службы, если я не прочту зашифрованный текст! И действовать надо не иначе, как по методу гениального аналитика Эдгара По[58]!

Судья Жаррикес имел в виду рассказ знаменитого американского писателя «Золотой жук», по праву считающийся шедевром детектива.

В том рассказе криптограмму, составленную из цифр, букв, алгебраических знаков, звездочек, точек и запятых, анализируют чисто математическим методом и разгадывают при самых фантастических обстоятельствах; вот почему поклонники таланта Эдгара По не могут забыть тот занимательный рассказ.

Но там от разгадки американского документа зависело только обнаружение сокровища, а здесь дело шло о жизни и чести человека! Так что найти шифр к этой криптограмме было куда важней.

Судья, не раз перечитывавший «Золотого жука», изучил все аналитические приемы, столь тщательно разработанные Эдгаром По, и решил воспользоваться ими. Он был уверен, что если значение каждой буквы остается всегда одним и тем же, то с помощью этих приемов он в конце концов прочтет документ, касающийся Жоама Дакосты.

— Как поступил Эдгар По? — бормотал он.— Он начал с того, что установил, какой знак — здесь у нас только буквы, значит, мы скажем — какая буква встречается в криптограмме чаще всего. Я вижу, что это буква Т: она встречается двадцать раз . Сразу становится ясно, что Т не означает Т, ибо должна заменять букву, наиболее используемую в нашем языке, если предположить, что документ написан по-португальски. Во французском и английском языке на ее месте была бы буква Е; у итальянцев — И или А; у португальцев же — А или О. Можно предположить, хотя бы на время, что Т означает А или О...

Судья стал искать, какая буква после Т попадается больше других. И составил следующую таблицу:

— Итак буква А изображается всего два раза! — вскричал судья.— Теперь яснее ясного, что значение ее изменено. А какие звуки после А и О чаще всего встречаются в нашем языке? Подумаем.

И судья Жаррикес, проявив поистине замечательную проницательность, погрузился в новые исследования, подражая знаменитому американскому писателю, который, будучи великим аналитиком, сумел с помощью метода индукции воссоздать азбуку, соответствующую знакам криптограммы, после чего ему не составило труда прочесть всю тайнопись.

Точно так же поступил и Жаррикес, и мы беремся утверждать, что он оказался не слабее своего прославленного учителя. Недаром судья так много упражнялся на всевозможных логогрифах, кроссвордах и головоломках, построенных на перестановке букв, которые решал и в уме, и на бумаге, успев набить руку в этом умственном спорте.

Через три часа после начала работы перед ним лежала азбука, и, если его метод был правильным, она должна была открыть ему настоящее значение букв, начертанных на пожелтевшей бумаге. И тогда осталось бы только последовательно заменить буквы в документе на буквы, угаданные судьей.

Приступал он к этому не без сердечного трепета. Судья предвкушал то душевное наслаждение (куда более сильное, чем принято думать), какое испытывает человек, когда после долгих часов упорного труда ему открывается смысл логогрифа.

— А ну-ка попробуем,— проговорил он.— Право, я буду очень удивлен, если мой ключ не подойдет.

Судья Жаррикес снял очки, протер запотевшие стекла, снова нацепил их на нос и склонился над столом.

Положив перед собой лист с новой азбукой и документ, он начал подписывать под каждой буквой текста найденную им букву.

Подписав первую строчку, он перешел ко второй, потом к третьей, к четвертой, пока не дошел до конца абзаца. Исследователь даже не взглянул, получаются ли из букв понятные слова. Он желал доставить себе удовольствие, прочитав все одним духом.

Кончив писать, он воскликнул:

— Ну-с, а теперь прочтем!

И прочитал...

Великий Боже, какая белиберда! Строчки, которые он написал буквами своей азбуки, были так же бессмысленны, как и строчки документа! Еще один набор букв — только и всего! Они не составляли никаких слов, не имели никакого смысла! Короче говоря, это была столь же непонятная абракадабра.

— Что за дьявольщина! — возопил судья Жаррикес.

Глава XIII СНОВА О ШИФРАХ

В семь часов вечера судья Жаррикес по-прежнему сидел, погрузившись в решение головоломки, ни на шаг не продвинувшись вперёд, позабыв об обеде и отдыхе, когда кто-то постучался в дверь кабинета.

И, право, вовремя. Еще час, и перегретый мозг судьи, чего доброго, растопился бы в его воспаленной голове!

После нетерпеливого приглашения войти дверь отворилась, и на пороге появился Маноэль.

Судья не рассердился, что ему помешали, и даже, напротив, обрадовался возможности поделиться мыслями с человеком заинтересованным. Корпеть над загадкой в одиночку уже стало невмоготу. Словом, Маноэль явился как нельзя более кстати.

— Господин судья,— проговорил тот, входя,— прежде всего позвольте спросить, добились ли вы хоть какого-нибудь результата?

— Сначала сядьте! — воскликнул судья Жаррикес.— Если мы оба будем стоять, вы приметесь ходить в одну сторону, я — в другую, а кабинет для нас двоих слишком тесен.

Маноэль сел и повторил свой вопрос.

— Нет! Я ничего не могу вам сказать, кроме того, что теперь твердо уверен...

— В чем, сударь?

— Уверен, что документ основан не на условных знаках, а на том, что в тайнописи называют кодом!

— А разве нельзя,— спросил Маноэль,— прочесть в конце концов и такой текст?

— Его можно было бы прочесть, если бы каждая буква всегда заменялась одной и той же: если, к примеру. А всегда заменялась бы буквой Н, а Н — буквой К; если же нет, тогда нельзя!

— А в этом документе?

— В нем буквы расставляются в зависимости от произвольно выбранного числа, которому они подчинены. Таким образом, Б, поставленная вместо К, становится 3, потом М, или Н, или Ф, иначе говоря — любой другой буквой.

— И что же тогда?

— Тогда, скажу вам с глубоким сожалением, криптограмму прочесть невозможно!

— Невозможно?! — вскричал Маноэль.— Нет, сударь, мы непременно найдем к ней ключ, от этого зависит жизнь человека!

Охваченный волнением, он вскочил на ноги.

Судья сделал ему знак, и он снова сел.

— А почему, собственно, вы так уверены, что документ основан на коде или, как вы говорите, на числе? — спросил Маноэль уже спокойнее.

— Выслушайте меня, молодой человек,— ответил судья,— и вам придется согласиться с очевидностью.

Судья Жаррикес взял бумагу и положил ее перед Маноэлем вместе со своими выкладками.

— Как всегда, я начал расшифровывать тайнопись, основываясь на чистой логике, не полагаясь на случай. Расположив буквы нашего алфавита по степени их употребительности, я получил новую азбуку и заменил буквы текста по методу нашего бессмертного аналитика Эдгара По. Но когда я попробовал прочесть то, что получилось, у меня ничего не вышло!

— Не вышло!..— горестно повторил Маноэль.

— Да, молодой человек! Я должен был с самого начала сообразить, что решить эту задачу таким способом невозможно!

— Боже мой! — вскричал Маноэль.— Мне так хотелось бы вас понять, а я не могу!

— Возьмите в руки документ и просмотрите его еще раз, обращая внимание на расположение букв.

Маноэль послушался.

— Вы не видите ничего странного в некоторых буквенных сочетаниях? — спросил судья.

— Нет, не вижу,— ответил Маноэль, в сотый раз проглядев все строчки текста.

— Всмотритесь повнимательнее хотя бы в последний абзац. Там, как вы понимаете, сосредоточен основной смысл документа. Вы не замечаете в нем ничего необычного?

— Нет.

— Однако же тут есть одна особенность, которая самым неопровержимым образом доказывает, что текст закодирован.

— Какая?

— Взгляните, на предпоследней строчке стоят подряд три буквы Е.

Наблюдение Жаррикеса бесспорно заслуживало внимания. Двести первый, двести второй и двести третий знаки в последнем абзаце были буквой Е. Поначалу и сам судья не заметил столь важной детали.

— Ну и что из того? — спросил Маноэль, не догадываясь, какой надо сделать вывод.

— А то, молодой человек, что документ построен на числе. Его буквы заменяются в соответствии с цифрами этого числа и местом, которое они занимают.

— Почему вы так считаете?

— Потому что ни в одном языке нет таких слов, где одна буква стояла бы три раза подряд.

Маноэль был сражен столь убедительным доводом и не нашел что возразить.

— Если бы я заметил это раньше,— продолжал судья,— я избежал бы лишней траты сил и жестокой мигрени, от которой у меня теперь раскалывается голова!

— Но скажите, сударь,— проговорил Маноэль, теряя последнюю надежду, но все еще цепляясь за нее,— что вы подразумеваете под кодом?

— Назовем его числом.

— Назовем как вам будет угодно.

— Я приведу вам пример, который будет понятнее любого объяснения.

Судья Жаррикес сел за стол, взял лист бумаги, карандаш и сказал:

— Давайте возьмем любую фразу, ну хотя бы вот такую: «У судьи Жаррикеса проницательный ум». Я напишу ее, оставляя пробелы между словами, вот так:

Судья, считавший, по-видимому, выбранное суждение непреложным, посмотрел Маноэлю в глаза и сказал:

— Выберем наугад какое-нибудь произвольное число и сделаем из написанной фразы криптограмму. Предположим, что число состоит из трех цифр, например, 4, 2 и 3. Я подписываю число 423 под строчкой — так, чтобы под каждой буквой стояла цифра, и повторяю число, пока не дойду до конца фразы. Вот что получится:

А теперь, молодой человек, возьмем азбуку и будем заменять каждую букву нашей фразы той буквой, которая стоит после нее в алфавитном порядке на месте, указанном цифрой. Например, если под буквой А стоит цифра 3, вы отсчитываете три буквы и заменяете А на Г. Вот что мы получим:

Если буква находится в конце алфавита и к ней нельзя прибавить нужного числа букв, тогда отсчитывают недостающие с нача-\а азбуки. Например, буква Я в алфавите последняя. Если под ней стоит цифра 3, то счет начинают с буквы А, и, значит, Я заменяется буквой В.

Доведем до конца начатую криптограмму, nocтроенную на числе 423 — взятом, как вы помните, произвольно! — и наша фраза заменится следующей:

Теперь, молодой человек, хорошенько рассмотрите полученную строку. Разве она не выглядит точь-в-точь как те, что вы видели в записке? Из этого следует, что значение каждой буквы определяется поставленной под нею цифрой, и та или иная буква в криптограмме никогда не обозначает одну и ту же букву текста. Взгляните: в нашей фразе первое У обозначено буквой Ч, а второе— буквой Ц; первое И обозначено буквой Л, а второе— К; первое А обозначено буквой В, второе — Ч, а третье — Ц. В моем имени одно Р заменено буквой У, а другое — Ф. Теперь вам, должно быть, ясно, что если не знать числа 423, никогда не удалось бы прочесть эту строчку, и, следовательно, если мы не знаем числа, на котором основана тайнопись, мы никогда не сможем ее расшифровать!

Маноэль был прямо-таки подавлен строго логичными рассуждениями судьи.

— Быть может, наша задача была бы легче,— продолжал судья Жаррикес,— если бы строчки документа были разделены на слова.

— Почему?

— Вот как я рассуждаю, молодой человек. Есть основания предполагать, что в последнем абзаце заключен главный смысл документа, поэтому — я почти уверен — в нем упоминается имя Дакос^ы. Если бы строчки были разделены на слова, то мы могли бы выделить одно или несколько, состоящих из семи букв. Затем, подбирая к ним цифры, может быть, и отыскали бы число-ключ,

— Пожалуйста, объясните мне, как надо действовать,— оживился Маноэль, увидев в рассуждении судьи слабый луч надежды.

— Ничего нет проще,— ответил Жаррикес.— Возьмем, например, одно из слов в написанной мною фразе, ну хотя бы мою фамилию. В криптограмме это бессмысленный ряд букв — КВУФКНИУ. Напишем их столбцом, а против каждой поставим буквы фамилии. Затем отсчитаем количество букв между ними в алфавитном порядке и найдем нужное число:

Из чего состоит столбик цифр, полученных этим простым сопоставлением? Вы видите сами: из цифр 423423423... то есть из повторяющегося числа 423.

— А ведь верно! — подтвердил Маноэль.

— Теперь вы видите, что, идя от условной буквы к настоящей, вместо того чтобы идти от настоящей к условной, как мы делали вначале, я легко нашел ключ своей криптограммы.

— Ну что ж! — воскликнул Маноэль.— Если имя Дакосты упоминается в последнем абзаце, что не подлежит сомнению, тогда, принимая одну за другой каждую букву абзаца за первую из тех семи, что составляют его имя, мы в конце концов найдем...

— Эго было бы возможно,— заметил ему судья Жаррикес,— но только при одном условии!

— Каком?

— Надо, чтобы первая цифра числа совпала с первой буквой слова «Дакоста», а это, согласитесь, почти невозможно.

— Да, конечно,— проговорил Маноэль, чувствуя, что от него ускользает последняя возможность добиться успеха.

— Стало быть, приходится рассчитывать только на случай,— продолжал судья Жаррикес, покачав головой,— а в такого рода задачах на него никак нельзя полагаться.

— А вдруг он все-таки поможет нам найти это число!

— Число, число! — проворчал судья.— Кто скажет, сколько входит в него цифр? Две, три или, может, девять, десять? Состоит оно из разных цифр или из повторяющихся? Знаете ли вы, молодой человек, что из десяти цифр десятичного счисления, употребив их без повторений, можно составить три миллиона двести шестьдесят восемь тысяч восемьсот разных чисел, а если допустить повторение тех же цифр, то добавятся еще многие миллионы комбинаций? Знаете ли вы, что если на проверку каждого числа тратить всего по одной минуте из пятисот двадцати пяти тысяч шестисот минут, составляющих год, вам понадобится более шести лет? А если на каждую проверку уйдет час, тогда вам потребуется больше трех веков. Нет, молодой человек, вы хотите невозможного!

— Невозможно лишь одно, сударь,— осудить невинного человека! — ответил Маноэль.— Невозможно, чтобы Жоам Дакоста потерял жизнь и честь, когда у вас в руках письменное доказательство его невиновности. Вот что действительно невозможно!

— Ах, молодой человек! — вскричал судья Жаррикес.— Почем вы знаете, что ваш Торрес не солгал, и у него вправду был в руках документ, написанный виновником преступления, что найденная бумага и есть тот самый документ и что он имеет отношение к Жоаму Дакосте?

— Почем я знаю?..— переспросил Маноэль упавшим голосом.

И опустил голову на руки, не находя ответа.

В самом деле, ничто не доказывало с полной очевидностью, что в тайнописи говорится о деле в Алмазном округе, что это не просто бессмысленный набор букв, составленный самим Торресом, вполне способным продать поддельный документ вместо настоящего.

— И все же, господин Маноэль,— сказал, вставая, судья Жаррикес,— каково бы ни было содержание текста, я не оставлю попыток найти к нему ключ! Хоть это и потруднее логогрифа или ребуса.

Маноэль встал, поклонился и отправился на жангаду, еще более опечаленный, чем раньше.

Глава XIV НАУДАЧУ

Тем временем в общественном мнении Манауса произошел резкий перелом в пользу осужденного Жоама Дакосты. Гнев горожан сменился состраданием, теперь они уже не осаждали тюрьму, требуя казни заключенного. Напротив, самые ярые его недоброжелатели теперь утверждали, что он ни в чем не виноват, и требовали немедленного освобождения. Толпа, как известно, легко бросается из одной крайности в другую.

Впрочем, столь крутой перелом был понятен. События, происшедшие за последние два дня: дуэль Бенито с Торресом, поиски трупа, его загадочное всплытие и внезапно обретенная уверенность, что в найденной бумаге заключается доказательство невиновности Жоама Дакосты,— все способствовало перемене в настроении людей. Чего нетерпеливо требовали еще два дня назад, теперь ждали с тревогой: все боялись приказа, который вот-вот должен был прийти из Рио-де-Жанейро.

Однако какую цену мог иметь документ в глазах людей, непредубежденных и беспристрастных, не поддавшихся влиянию общего мнения? Да, бумагу с зашифрованным текстом нашли на теле Торреса. Но, как справедливо заметил судья, разве такой негодяй не мог сам состряпать его, чтобы шантажировать Дакосту? Не потому ли Торрес соглашался отдать записку только после свадьбы с Миньей, когда уже ничего нельзя будет изменить.

Одни поддерживали, другие оспаривали эти доводы. А между тем документ не расшифрован, его все равно что нет, и если в течение трех дней каким-то чудом ключ к нему не будет найден, тогда осужденного уже ничто не спасет.

И все же судья Жаррикес надеялся совершить чудо! В ею сознании тоже произошел перелом. Человек, добровольно покинувший свое убежище, чтобы, рискуя жизнью, требовать пересмотра дела,— это загадка, и поважнее многих прочих головоломок!

Судья работал точно маньяк. Он прямо кипел от злости, и весь дом дрожал перед ним. Слуги, и белые и черные, не смели к нему подступиться. К счастью, он был холостяком, иначе госпоже Жаррикес пришлось бы пережить немало неприятных минут. Еще ни одна задача так не увлекала старого шахматиста, и он твердо вознамерился решить ее, хоть лопни его голова, как перегретый котел.

Теперь наш достойный судья окончательно убедился, что ключом к документу служит число, состоящее из двух или нескольких цифр, но найти его невозможно никакими логическими посылами. А между тем именно таким способом он продолжал искать, и весь день двадцать восьмого августа не отрывался от этого нечеловеческого труда, напрягая все свои умственные способности.

Искать число наугад— значило, по его же словам, пробовать миллионы комбинаций, на что не хватило бы целой жизни самого умелого вычислителя. Но если нельзя действовать наудачу, то, может быть, попытаться найти ключ с помощью умозаключений? Судья Жаррикес пытался до тех пор, пока ум у него не зашел за разум.

Тот, кому удалось бы проникнуть в кабинет судьи, несмотря на строгий приказ, увидел бы беднягу за письменным столом, уставившегося на текст. Загадочные буквы дразнили его, порхая вокруг большой, лохматой головы.

— Эх! — бормотал он.— И почему негодяй не разделил строчки на слова! Если здесь действительно идет речь об убийстве и краже алмазов, то обязательно должны встречаться «алмазы»,

«Тижока», «Дакоста»... Я мог бы сопоставить их со словами криптограммы и докопался бы в конце концов до числа... Но как бы не так! Ни одного пробела! Мерзавец написал только одно слово — длиной в двести пятьдесят две буквы! Будь он проклят двести пятьдесят два раза, этот кретин, так некстати усложнивший свою систему!

Яростный удар кулака по бумаге подкрепил его не слишком человеколюбивое пожелание.

— И все же,— продолжал судья,— если я не в состоянии отыскать одно из этих слов в середине документа, то могу попробовать найти их в начале или в конце каждого абзаца. Если есть хоть один шанс на успех, им нельзя пренебрегать.

И судья Жаррикес начал пробовать, не соответствуют ли буквы, которыми начинались и кончались абзацы документа, буквам, составляющим самое важное слово, несомненно, встречающееся в нем,— «Дакоста».

Но у него ничего не вышло.

В самом деле, посмотрим начало последнего абзаца. Вот эти семь букв:

На первой же букве судья Жаррикес споткнулся: между буквами С и Д в алфавите тринадцать букв, что дает двузначное число, а в подобных криптограммах каждую букву можно заменять только одной цифрой. То же произошло и с последними семью буквами этого абзаца: ПТУФКДГ, где буква П никак не могла заменить букву Д в имени «Дакоста», ибо между ними одиннадцать букв. Оставив имя, судья принялся за «алмазы» и «Тижоку» — но и их обнаружить не удалось.

Судья Жаррикес встал, походил по кабинету, подышал воздухом у открытого окна и вдруг взревел так яростно, что спугнул стайку колибри, щебетавшую в листве ближней мимозы. Потом снова сел и взялся за документ, поворачивая его и так и эдак.

— Мерзавец! — бормотал он.— Прощелыга! Он скоро сведет меня с ума! Однако— стоп! Спокойно! Сейчас не время распускаться...

Он пошел к крану и облил голову холодной водой.

— Попробуем другой способ,— сказал он себе.— Если я не могу вывести кодовое число из этих треклятых букв, подумаем, какое число мог выбрать автор документа, которого мы считаем виновником преступления в Тижоке.

Судья решил применить новый метод анализа.

— Прежде всего,— сказал он,— возьмем какой-нибудь год. Почему бы проходимцу не выбрать, например, год рождения невинно осужденного? Жоам Дакоста родился в тысяча восемьсот четвертом году. Посмотрим, что нам даст это число в качестве ключа к криптограмме!

И судья Жаррикес написал первые буквы того же абзаца, поставив над ними число 1804. Он повторил его три раза, и вышла следующая таблица:

Затем, отсчитав в обратном порядке алфавита указанное цифрами число букв, получил следующую строчку:

Она ничего не значила! К тому же не хватило трех букв, которые судья заменил точками, потому что цифра 8, стоявшая над буквами Г, В и 3, если отсчитывать назад, не находила в алфавите соответствующих букв.

— Опять ничего не вышло! — вскричал судья Жаррикес.— Попробуем дату совершения преступления, тысяча восемьсот двадцать шестой год. Действуя как и в первый раз, судья составил следующую таблицу:

И получил:

иначе говоря, такой же набор с недостающими буквами и без всякого смысла.

— Проклятье! — вскричал судья.— Придется отказаться и от этого! Возможно, мошенник выбрал сумму награбленною...

Украденные алмазы были оценены в восемьсот тридцать четыре конто, и судья написал следующую таблицу:

Результат снова оказался отрицательным.

— К черту документ и того, кто его выдумал! — в бешенстве закричал судья Жаррикес и отшвырнул бумагу, которая отлетела в дальний угол комнаты.— Тут даже святой потерял бы тepneние!

Но, поостыв немного, не захотел признать свое поражение и снова взялся за документ. Опыты, проделанные с первыми строками абзацев, он повторил и с последними, но тщетно! Потом перепробовал все, что подсказывало ему разгоряченное воображение: подставлял числа, обозначавшие возраст Жоама Дако-сты, дату его ареста, дату вынесения приговора в суде Вилла-Рики, назначенную дату казни, число жертв преступления в Ти-жоке, и так далее и тому подобное...

И каждый раз неудача!

Судья Жаррикес пришел в такое исступление, что можно было и впрямь опасаться за его рассудок. Он прыгал, бесновался, размахивал руками, как будто схватился с кем-то врукопашную. Потом вдруг закричал:

— Если логика бессильна, попробую наобум — и да поможет мне небо!

Рука его схватилась за шнурок колокольчика, висевший возле письменного стола. Звонок резко зазвонил, судья подошел к двери и распахнул ее.

— Бобо! — позвал он.

Прошло несколько секунд. Бобо, отпущенный на волю негр, любимый слуга Жаррикеса, не показывался. Должно быть, он не решался войти, побаиваясь своего разъяренного хозяина.

Снова раздался звонок, и снова Жаррикес позвал Бобо, но тот, как видно, счел за благо прикинуться глухим.

Когда судья затрезвонил в третий раз и шнурок лопнул в его руках, Бобо наконец появился.

— Что вам угодно, хозяин? — спросил он, благоразумно не переступая порога.

— Подойди сюда и не говори ни слова! — приказал судья.

Негра бросило в дрожь о г его горящего взгляда. Он подошел.

— Бобо, слушай внимательно, что я тебе скажу, и отвечай мне тотчас же, не раздумывая, не то я...

Вытаращив глаза и разинув рот, Бобо вытянулся перед хозяином, точно солдат перед сердитым генералом.

— Ты готов?

— Да, хозяин!

— Внимание! Говори сразу, не задумываясь, первое число, которое придет тебе в голову!

— Семьдесят шесть тысяч двести двадцать три! — выпалил Бобо, не переводя дыхания.

Как видно, он думал угодить хозяину, выбрав число побольше.

Судья Жаррикес подбежал к столу и, схватив карандаш, подписал под текстом число, названное негром, призванным являть собою слепое орудие случая.

Разумеется, было бы совершенно невероятно, если б оно оказалось ключом к документу. Новая попытка имела своим результатом лишь новый взрыв ярости Жаррикеса, с губ которого сорвалось страшное ругательство. Бобо как ветром сдуло.

Глава XV ПОСЛЕДНИЕ ПОПЫТКИ

Бенито, Маноэль, Минья тоже трудились над шифром, пытаясь вырвать у документа тайну, от которой зависела жизнь их отца. Вместе с ними Фрагозо с Линой пускали в ход всю свою изобретательность.

— Найдите же, Фрагозо! — настойчиво требовала юная мулатка.— Найдите число!

— Найду! — заверял ее Фрагозо.

Но не находил.

Однако у Фрагозо созрел план, о котором он не хотел говорить даже Лине. Цирюльник решил отыскать отряд полиции, где служил бывший лесной стражник, и узнать, кто мог быть автором зашифрованного документа. Ведь та местность, где действовал отряд, тоже находится в провинции Амазонка и совсем недалеко от Манауса. Стоило только спуститься на пятьдесят миль вниз по Амазонке до устья ее правого притока Мадейры, и там наверняка удалось бы встретить начальника лесной стражи, под командой которого служил Торрес.

«Ну, положим,— думал Фрагозо,— мы убедимся, что один из товарищей Торреса недавно умер, разве это докажет, что умерший и есть виновник преступления? Кто подтвердит, что он передал Торресу документ, в котором признается в преступлении и обеляет Жоама Дакосту? И наконец разве таким путем мы получим ключ к шифру? Нет! Только два человека знали его: преступник и Торрес. И оба они мертвы!»

Так рассуждал Фрагозо. Было совершенно очевидно, что поездка ни к чему не приведет. А между тем мысль о ней не давала ему покоя. Некая неодолимая сила принуждала его ехать, хотя могло статься, что отряд переведен в другую часть провинции, и у Фрагозо не хватит времени добраться до него.

И все же, 29 августа, еще до восхода солнца, Фрагозо, никого не предупредив, украдкой сошел с жангады, отправился в Манаус и сел на одну из лодок «згаритеа», ежедневно спускавшихся вниз по Амазонке.

Когда он не явился ни к обеду ни к ужину, все очень удивились. Никто, даже его невеста, не знал, чем объяснить отсутствие преданного слуги в такое трудное время. Кое-кто даже спрашивал себя, не сделал ли Фрагозо чего-нибудь над собой в припадке раскаяния: ведь это он, встретив бродягу на границе, позвал его на жангаду.

Но если уж цирюльник корил себя за опрометчивый поступок, то что сказать о Бенито! Еще в Икитосе приглашал он Торреса на фазенду, в Табатинге привел авантюриста на жангаду, а в третий раз он вызвал Торреса на дуэль и убил, уничтожив единственного свидетеля, чьи показания могли спасти отца!

Теперь юноша винил во всем одного себя: и в аресте отца, и в ужасных последствиях, к которым этот арест может привести!

Будь Торрес жив, Бенито мог бы надеяться угрозами или посулами заставить отдать документ и сказать ключ к нему. И тогда с таким трудом найденное свидетельство было бы предъявлено суду. Но единственный человек, который мог бы его представить, убит рукою Бенито!

Вот что несчастный юноша непрестанно твердил матери, Ма-ноэлю и себе самому; вот какой груз ответственности возлагала на него совесть!

Между тем волнение в Манаусе с каждым днем все усиливалось. Дело Дакосты обсуждали с необыкновенной горячностью. Все только и говорили о таинственном документе. К концу четвертого дня никто уже не сомневался, что разгадка криптограммы приведет к оправданию осужденного.

Между прочим, каждый житель Манауса имел возможность и сам раскинуть мозгами. Местная газета «Диарио до Гран Пара» напечатала зашифрованный текст, и множество оттисков распространялось в городе по настоянию Маноэля, решившего не пренебрегать ничем, что помогло бы разгадать тайну,— даже случайностью, за которой порой скрывается перст Провидения. Была обещана награда в сто конто тому, кто прочтет документ. Множество людей всех сословий, потеряв аппетит и сон, сидели, не поднимая головы, над загадочной криптограммой. Публику предупредили, что решение задачи следует немедленно направлять судье Жаррикесу, в его дом на улице Бога-Отца.

Если, как считают ученые, для умственных усилий необходим фосфор[59], содержащийся в организме, то мы не взялись бы определить количество фосфора, истраченного судьей,— такую громадную работу проделал его мозг. Тем не менее он и не думал отказываться от своей задачи, правда, теперь уповая только на случай. Стараясь ухватить его всеми возможными и невозможными способами, судья приходил в бешенство и, хуже того,— в бессильную ярость, когда терпел очередную неудачу.

Какие только числа не перепробовал отгадчик во второй половине дня двадцать девятого августа! Если б только позволило время, он не колеблясь бросился бы в безбрежное море комбинаций, которые образуются из десяти цифр десятичного счисления, и посвятил бы этому бесплодному занятию всю свою жизнь, рискуя свихнуться задолго до окончания работы. Впрочем, бедняга и сейчас был недалек от помешательства.

Наконец ему пришло в голову, что, может быть, документ нужно читать справа налево. Поднеся бумагу к свету, судья Жаррикес попробовал применить прежние приемы — и снова неудача! Испробованные раньше числа и на этот раз не принесли желаемого результата. А может быть, документ надо читать снизу вверх, от последней буквы к первой? Его составитель мог придумать такой трюк, чтобы затруднить чтение. Но нет! Новая комбинация дала лишь новый ряд загадочных букв.

К восьми часам вечера судья Жаррикес опустил голову на стол, разбитый, опустошенный, не в силах пошевелиться, не в состоянии говорить, думать, связать одну мысль с другой. Вдруг снаружи послышался какой-то шум. И тотчас, несмотря на строжайший запрет, дверь в кабинет судьи распахнулась.

На пороге стояли Бенито и Маноэль. На Бенито было страшно смотреть; несчастный юноша едва держался на ногах, и Маноэль поддерживал его.

Судья вскочил.

— В чем дело, господа, что вам нужно? — спросил он.

— Число!.. Число!..— отвечал Бенито, не помня себя от горя.— Шифр документа!..

— Вы его нашли?— воскликнул Жаррикес.

— Нет, сударь,— сказал Маноэль.— А вы?

— Нет... Не нашел!

— Нет?! — простонал Бенито.

И в отчаянии, выхватив из-за пояса кинжал, он хотел пронзить себе грудь.

Судья и Маноэль бросились и не без труда обезоружили его.

— Бенито,— сказал судья Жаррикес, стараясь говорить спокойно,— если ваш отец не может избежать наказания за преступление, которого не совершал, то у вас есть дело поважнее, чем убивать себя!

— Какое же? — вне себя вскричал Бенито.

— Вы должны попытаться его спасти!

— Но как?..

— Догадайтесь сами. Не мне вам говорить!

Глава XVI ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПОБЕГУ

Бенито и Маноэль поняли мысль судьи, которую тот не захотел высказать вслух. На другой день они обсуждали, как устроить побег осужденному, которому грозила казнь. Им больше ничего не оставалось делать.

Молодые люди условились хранить свой план в глубокой тайне и не сообщать о нем даже Яките и Минье. Зачем подавать им надежду, которая может и не сбыться?

Теперь друзья очень нуждались в помощи Фрагозо: такой сметливый и преданный помощник был бы им чрезвычайно полезен. Но тот все еще не возвращался. Расспросили Лину, но и она не могла сказать, куда и зачем ушел он с жангады, никому ничего не сказав.

На рассвете Бенито и Маноэль сошли с жангады и отправились в Манаус. Войдя в город, они углубились в узкие улочки, еще пустынные в столь ранний час. Через несколько минут оба подошли к пустырю, на котором стоял старый монастырь, превращенный в тюрьму.

Прежде всего требовалось изучить само здание и место, где оно располагалось. Вот как все выглядело: в стене одной из пристроек, в двадцати пяти футах над землей, находилось окошко камеры Жоама, забранное железной решеткой. Если удастся до нее добраться, можно их подпилить и выломать. Камни в стене неровные, со впадинами и выступами, на которые удобно опираться ногой, поднимаясь по веревке, забросив ее вверх и зацепив за крючки, которыми заканчиваются по бокам прутья решетки. Поднявшись к окну, Бенито и Маноэль вынут два-три прута, чтобы в отверстие мог пролезть человек, и войдут в камеру, после чего им останется только спустить узника по веревке, привязанной к железной решетке; дальше побег не представит затруднений. Так как ночь обещает быть темной, их никто не заметит, а к рассвету Жоам Дакоста будет уже в безопасности.

Битый час Маноэль и Бенито ходили под окошком, стараясь не привлекать к себе внимания, и тщательно все смотре \и: и расположение окна, и решетку, и место, откуда лучше забросить веревку.

— Итак, мы обо всем условились,— сказал Маноэль.— Но надо ли предупреждать твоего отца?

— Нет, Маноэль! Не стоит ему говорить о попытке, которая может окончиться неудачей.

— Она удастся, Бенито, только надо все предусмотреть. Если начальник тюремной охраны что-нибудь заметит...

— Мы возьмем с собой достаточно золота, чтобы его подкупить.

— Хорошо. Но когда отец выйдет из тюрьмы, мы не сможем спрятать его ни в городе, ни на жангаде. Где мы найдем ему убежище?

Этот чрезвычайно серьезный вопрос следовало решить заранее. После тщательного обсуждения молодые люди остановились на следующем варианте.

Невдалеке от тюрьмы через пустырь проходит канал, вливающийся в Риу-Негру. Здесь, в ста шагах от тюремной стены, будет ждать лодка. В восемь часов вечера от жангады отчалит пирога с лоцманом Араужо и двумя сильными гребцами. Она поднимется по Риу-Негру, войдет в канал, проскользнет к пустырю и там, спрятанная в высокой траве, будет ждать беглеца хоть всю ночь.

Но куда отправится Жоам Дакосга после побега? Бенито и Маноэль взвесили все «за» и «против».

Возвращаться в Икитос трудно и весьма опасно. Путь туда слишком долог: ни на лошадях по берегу Амазонки, ни на пироге по воде они не уйдут от погони. Да и сама фазенда не будет теперь надежным укрытием для беглеца. Бежать по Риу-Негру на север провинции или за пределы бразильских владений? На это потребуется слишком много времени, а Жоаму Дакосте необходимо прежде всего уйти от немедленной погони.

Спуститься вниз по Амазонке? Но на обоих берегах реки множество населенных мест, деревень и городов. Приметы беглеца будут разосланы всем начальникам полиции. Значит, ему угрожает арест задолго до того, как он доберется до побережья Атлантического океана. А если и доберется, то где и как спрячется в ожидании попутного корабля, который увезет его за тридевять земель от Бразилии?

Рассмотрев все варианты, Бенито и Маноэль сочли их невыполнимыми. Только один план сулил надежду на спасение. Он заключался в следующем: выбравшись из тюрьмы, сесть в пирогу, дойти по каналу до Риу-Негру, спуститься по течению до ее впадения в Амазонку, а потом вдоль правого берега Амазонки пройти вниз еще миль шестьдесят; плыть по ночам, прятаться днем и таким образом добраться до устья Мадейры

Этот приток, берущий начало в отрогах Кордильер[60] и принимающий в себя еще сотню притоков, представляет собой широкий водный путь, который ведет в самое сердце Боливии. Пирога может пройти по нему, не оставив никаких следов, и скрыться в укромном месте — в поселке или деревушке по ту сторону бразильской границы.

Там Жоам Дакоста будет в относительной безопасности; если понадобится, он может переждать даже несколько месяцев, пока подвернется случай на судне добраться до побережья Тихого океана, в один из приморских портов. Если Дакоста попадет в один из Северо-Американских штатов, он спасен. Тогда он может думать, стоит ли искать последнее прибежище в Старом Свете, чтобы закончить там жестоко и несправедливо исковерканную жизнь.

Куда бы он ни отправился, семья последует за ним без колебаний, без сожалений.

— Идем,— сказал Бенито,— к вечеру все должно быть готово. Нам нельзя терять ни минуты.

Молодые люди направились к Риу-Негру по берегу канала, чтобы убедиться, что путь свободен и никакие препятствия — ни шлюз, ни судно — не помешают пироге пройти. Избегая людных улиц, они вернулись на жангаду.

Прежде всего Бенито зашел к матери. Теперь он достаточно хорошо владел собой, чтобы скрыть от нее терзавшую его тревогу.

— Поверьте, матушка, завтра нам уже наверняка не придется бояться за отца! — сказал юноша.

— Да услышит тебя Бог, сын мой! — ответила Якита, глядя прямо в лицо сына, который едва выдержал ее испытующий взгляд.

В то самое время Маноэль убеждал невесту, что судья Жаррикес уверен в невиновности Жоама Дакосты и приложит все силы, чтобы его спасти.

— Я так хочу вам верить, Маноэль! — отвечала девушка, не в силах сдержать слезы.

Маноэль поспешно отошел от нее. Он чувствовал, что и его глаза предательски влажнеют в противоречии с обнадеживающими словами.

Между тем подошел час ежедневного свидания с заключенным, и Якита с дочерью поспешили в Манаус.

Оставшись одни, Бенито и Маноэль изложили лоцману свой план во всех подробностях.

Лоцман Араужо все одобрил. Когда наступит ночь, он, не вызывая подозрений, проведет пирогу по каналу, который ему хорошо знаком,— до того места, где надо будет ждать Жоама Дакосту. Потом ему не составит труда вернуться к устью Риу-Негру, и пирога спустится по течению, незаметная среди разных обломков, всегда плывущих по реке. Не возражал Араужо и против того, чтобы доплыть по Амазонке до Мадейры. Он тоже считал, что лучшего пути не придумать. Русло Мадейры он знал на протяжении более ста миль. Если, паче чаяния, погоня пойдет в этом направлении, то в здешних пустынных краях ее будет легко обмануть, забравшись в самую глубину Боливии; а если Жоам Дакоста захочет покинуть континент, для него будет менее опасно сесть на судно в порту Тихоокеанского побережья, чем Атлантического.

Согласие Араужо ободрило друзей. Они верили в практическую сметку лоцмана и имели на то основания. А уж в преданности этого доброго человека сомневаться не приходилось.

Соблюдая строжайшую тайну, Араужо тотчас приступил к подготовке побега. Бенито дал ему крупную сумму золотом на непредвиденные расходы в пути.

Лоцман велел приготовить пирогу — будто бы затем, чтобы отправиться на поиски Фрагозо, отсутствие которого не могло не тревожить его спутников. Араужо сам уложил в пирогу запас провизии на несколько дней, а также веревки и прочую снасть, за которой молодые люди должны были прийти в условленное место в назначенный час.

Команда жангады не обратила особого внимания на эти приготовления. Даже двух гребцов-негров не посвятил в свои планы. Впрочем, на них можно было вполне положиться. Араужо не сомневался: когда Жоам Дакоста будет освобожден и отдан на их попечение, они сделают все для спасения беглеца, даже рискуя собственной жизнью.

После обеда все было готово к отплытию. Оставалось только дождаться темноты. Но до того как приступить к исполнению задуманного, Маноэль хотел в последний раз увидеть Жаррикеса. Быть может, судья скажет ему что-нибудь новое. Бенито предпочел дождаться возвращения матери и сестры на жангаде.

Итак, Маноэль отправился к судье Жаррикесу и был немедленно принят. Судья по-прежнему неотлучно сидел у себя в кабинете, все в том же состоянии крайнего возбуждения. Документ, измятый его нетерпеливой рукой, лежал перед ним на столе.

— Сударь,— проговорил Маноэль, и голос его дрогнул,— вы получили из Рио-де-Жанейро?..

— Нет,— ответил судья,— приказ еще не получен... Но его можно ждать с минуты на минуту!..

— А что документ?

— Ни черта не получается! — взорвался судья.— Я перепробовал все, что только подсказывало воображение! И все без толку! Впрочем, нет! Одно слово я все же прочитал в документе...

— Какое же? Скажите, ради всего святого!

— «Побег»!

Маноэль молча пожал судье руку и вернулся на жангаду дожидаться той минуты, когда можно будет начать действовать.

Глава XVII ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Посещение Якиты, пришедшей на этот раз с дочерью, было для заключенного тем же, чем оно было всегда. При виде двух нежно любимых созданий сердце несчастного, казалось, не выдержит переполнявших его чувств. Но муж и отец держал себя в руках. Не они, а он ободрял убитых горем женщин, стараясь внушить им надежду, которой у него самого почти не оставалось. Жена и дочь шли к нему, желая поддержать его дух, но сами — увы! — нуждались в поддержке больше, чем он. При виде дорогого человека, несущего бремя испытаний с высоко поднятой головой, Якита и Минья снова начинали надеяться.

Жоам и сегодня нашел для них слова утешения. Он черпал несокрушимую силу не только в сознании своей невиновности, но и в твердой вере, что Бог вложил в сердца людей частицу своей справедливости. Нет, Жоам Дакосга не может быть казнен за не совершенное им преступление! Он почти никогда не говорил о документе. Поддельный ли он или подлинный, написан ли Торресом или самим преступником, содержится ли в нем желанное оправдание или нет — Жоам Дакоста не думал опираться на это сомнительное доказательство. Нет! Наилучшим аргументом в свою защиту он считал себя самого, свою честную трудовую жизнь.

В тот вечер мать и дочь ушли от него с верой в добрый конец. Напоследок узник прижал их к сердцу с особенной нежностью. Казалось, он предчувствовал, что, какова бы ни была развязка, она уже близка.

Оставшись один, Жоам Дакоста долго сидел неподвижно, облокотившись на небольшой столик и опустив голову на руки. О чем он думал? Считал ли, что суд людской, допустив некогда ошибку, теперь его оправдает?

Да, он еще надеялся! Он знал, что министру юстиции в Рио-де-Жанейро вместе с докладом судьи Жаррикеса посланы и его собственные записки.

Теперь Жоам Дакоста заново перебирал в памяти свою жизнь, начиная с того дня, когда малолетним сиротой пришел в Тижоку. Благодаря усердию он быстро продвинулся в канцелярии главного управляющего копями, куда был принят еще подростком. Будущее ему улыбалось, его ожидало высокое положение... И вдруг— такая ужасная катастрофа! Похищение алмазов, убийство стражников, павшее на него подозрение, как на единственного служащего копей, который мог выдать дату отъезда конвоя; затем арест, суд и смертный приговор, вынесенный ему, несмотря на все старания адвоката; страшные часы в камере смертников в тюрьме Вилла-Рики, побег, потребовавший все его мужество и смекалку, скитания по северным провинциям, переход через границу Перу и, наконец, сердечный прием, оказанный умиравшему с голоду юноше великодушным хозяином икитосской фазенды.

Отдавшись воспоминаниям, Жоам Дакоста не обратил внимания на странный шум за стеной старого монастыря. Он заново переживал годы своей молодости, проведенные в перуанской провинции. Теперь Дакоста видел себя на ферме— сначала служащим, потом компаньоном старого португальца...

Шум за окном усилился настолько, что привлек внимание узника. Жоам Дакоста посмотрел на окно рассеянным, отсутствующим взглядом и опять опустил голову на руку. Воспоминания снова перенесли его в Икитос, где умирал старый хозяин фазенды. Перед смертью он хотел упрочить будущее своей дочери, хотел сделать своего умелого помощника единственным хозяином поднявшейся при нем усадьбы. Следовало ли ему тогда заговорить? Вероятно... Но он не решился!

Жоам Дакоста заново переживал сейчас счастливое прошлое с Якитой, рождение детей, всю, такую светлую, жизнь, омрачаемую лишь воспоминаниями о Тижоке.

Вдруг окно распахнулось. Жоам Дакоста вскочил на ноги, воспоминания улетучились как дым. В камеру впрыгнул Бенито и бросился к отцу, за ним, сквозь отверстие в решетке, проник Маноэль.

Жоам Дакоста чуть не вскрикнул от удивления, но Бенито успел его остановить.

— Отец,— сказал он,— решетка в окне выломана... Веревка спускается до самой земли... Пирога ждет на канале в ста шагах отсюда, Араужо отведет ее далеко от Манауса, на другой берег Амазонки, где ваши следы затеряются! Бежать вам советует сам судья.

— Надо бежать! — повторил вслед за ним Маноэль.

— Бежать?.. Мне?! Снова бежать!..

Жоам Дакоста сделал несколько шагов назад.

— Никогда! — сказал он с такой твердостью, что ошеломленные Бенито и Маноэль застыли на месте.

Молодые люди никак не ожидали такого отпора. Им и в голову не приходило, что побегу воспротивится сам узник. Бенито подошел к отцу и, глядя ему прямо в глаза, взял за руку, желая заставить выслушать и внять его доводам.

— Вы сказали «никогда», отец?

— Никогда!

— Отец,— вмешался Маноэль,— ведь я тоже имею право называть вас отцом,— послушайтесь нас! Бежать надо немедленно! Если останетесь, будете виноваты — перед семьей и перед самим собой!

— Остаться,— значит, обречь себя на смерть! — подхватил Бенито.— Приказ о казни может прийти с минуты на минуту! Если вы думаете, что суд отменит несправедливый приговор, если надеетесь, что он оправдает, кого осудил двадцать лет назад, вы ошибаетесь! Надежды больше нет!..

Бенито обнял отца и увлек к окну.

Жоам Гарраль высвободился из его рук и снова отступил в глубь камеры.

— Бежать — значило бы обесчестить себя, а заодно и вас! — сказал он, и в его голосе звучала непоколебимая решимость.— Это значило бы признать себя виновным. Если я сам, по доброй воле, отдал себя в руки правосудия моей страны, я должен ждать его решения, каким бы оно ни было. И я его дождусь!

— Но приведенных вами доводов недостаточно,— возразил Маноэль.— Ведь у нас до сих пор нет юридического доказательства вашей невиновности! Мысль о побеге нам подсказал сам судья Жаррикес. У вас нет другой возможности спастись от смерти!

— Коли так, я умру! — спокойно возразил Жоам Дакосга.— Я умру, протестуя против несправедливого приговора! В первый раз я бежал за несколько часов до казни — тогда я был молод. Но бежать теперь, чтобы снова начать жалкую жизнь преступника, который скрывается под чужим именем и думает лишь о том, как обмануть выслеживающую его полицию; начать жизнь, полную тревог, и заставить вас делить ее со мной; всякий день ждать доноса, прихода полиции, даже если я буду жить в чужой стране! И вы называете это жизнью? Нет! Ни за что!

— Отец,— настаивал Бенито, теряя голову перед непредвиденным препятствием.— Вы должны!.. Я требую!

И, схватив отца, он силой потащил его к окну.

— Нет!.. Нет!..

— Отец, вы сведете меня с ума!

— Оставь меня, сын! Однажды я уже бежал из тюрьмы в Вилла-Рике, и люди подумали, что я бежал от заслуженного наказания. Они были вправе так думать! Так вот, ради моего доброго имени, которое носите и вы, я отказываюсь бежать еще раз!

Бенито упал к ногам отца.

— Но этот приказ, отец...— твердил он,— этот приказ может прийти уже сегодня, в любую минуту... и в нем будет смертный приговор!

— Если бы приказ был уже здесь, то и тогда я не изменил бы своего решения. Нет, сынок! Виновный Жоам Дакоста еще мог бы бежать; невиновный — не убежит!

Бенито снова потянул отца к окну... И тут дверь камеры внезапно отворилась.

На пороге стояли начальник полиции, за ним тюремный надзиратель и несколько солдат. Полицейский все понял, он ничего не сказал, но лицо его выразило глубокое сожаление. Несомненно, он, как и судья Жаррикес, хотел бы, чтобы Жоам Дакоста спасся бегством. А теперь... слишком поздно!

Держа в руке какую-то бумагу, начальник полиции подошел к заключенному.

— Жоам Дакоста, только что получен приказ от министра юстиции из Рио-де-Жанейро.

— Ах, отец! — разом вскричали Бенито и Маноэль.

— Этот приказ,— спросил Жоам Дакоста, скрестив руки на груди,— предписывает привести в исполнение смертный приговор?

— Да!

— Когда?

— Завтра!

Бенито бросился к отцу и, обхватив его, снова попытался вытащить из камеры... Солдатам пришлось силой вырвать узника из объятий сына. По знаку начальника полиции, Маноэля и Бенито вывели из тюрьмы. Надо было положить конец тягостной сцене, которая и так слишком затянулась.

— Сударь, могу ли я завтра утром, перед казнью, провести несколько минут с отцом Пассаньей? — спросил заключенный.

— За ним пошлют.

— Будет ли мне позволено повидать мою семью, чтобы в последний раз обнять жену и детей?

— Вы их увидите.

— Благодарю вас, сударь. А теперь отдайте приказ охранять окно камеры — я не хочу, чтобы меня вытащили отсюда насильно!

Начальник полиции поклонился и вышел, сопровождаемый тюремным надзирателем и солдатами. Осужденный, жизнь которого должна была оборваться через несколько часов, остался один.

Глава XVIII ФРАГОЗО

В Бразилии смертную казнь обычно заменяли более мягким наказанием, а если казнили, то только негров. На этот раз виселица грозила белому. В интересах общества за преступления, совершенные в Алмазном округе, высшая мера наказания всегда приводилась в исполнение.

Утром тридцать первого августа какой-то всадник мчался во весь опор по дороге в Манаус. Он так гнал своего скакуна, что в полумиле от города благородный конь упал замертво. Всадник даже не попытался его поднять. Вскочив на ноги, бегом бросился в город.

Этот человек прискакал из восточных провинций, расположенных по левому берегу реки. Он истратил все свои деньги на покупку лошади, потому что верхом добраться до Манауса скорее, чем плыть против течения на пироге.

То был Фрагозо. Он возвращался с берегов Мадейры.

Там он нашел начальника лесной стражи и задал ему всего три вопроса:

— Служил ли в вашем отряде некий Торрес?

— Да, служил.

— Не было ли у него в отряде близкого товарища, который недавно умер?

— Был.

— Как того звали?

— Ортега.

Вот и все, что удалось выведать Фрагозо. Могли ли добытые сведения как-нибудь повлиять на положение Жоама Дакосты? Маловероятно!

Фрагозо и сам это понимал. Он стал расспрашивать полицейского, не знает ли тот что-нибудь о прошлом Ортеги. Каждая, даже незначительная деталь могла иметь значение.

Но начальник лесной стражи ничего не мог добавить к уже сказанному: Ортега много лет служил в лесной полиции, с Торресом их всегда видели вместе, и тот находился при Ортеге в последние минуты жизни.

Фрагозо пришлось удовлетвориться столь незначительными данными, и он тотчас уехал.

И все же в словах полицейского Фрагозо нашел подтверждение тому, что авантюрист не выдумал умершего друга. Это давало слабую надежду, что и весь остальной рассказ Торреса — не вранье.

Полмили до города Фрагозо покрыл менее чем в полчаса. Неизъяснимое предчувствие гнало цирюльника вперед. Порой ему казалось, что спасение Жоама Дакосты в его руках.

Выбежав на городскую площадь, Фрагозо остановился точно вкопанный.

Там, окруженная плотной толпой зевак, возвышалась виселица, с которой свешивалась веревочная петля. Фрагозо почувствовал, что его покидают последние силы. Он упал на колени и невольно зажмурился. Он не хотел ничего видеть, а губы его шептали:

— Поздно!..

Когда он заставил себя встать... Нет! Не поздно! Тело Жоама Дакосты еще не качалось на веревке!

— Судья Жаррикес! — закричал Фрагозо.

Со всех ног он бросился бежать по главной улице Манауса и еле живой от усталости упал на крыльце дома судьи.

Дверь была заперта. Фрагозо едва хватило силы постучаться. Ему открыл негр.

— Хозяин никого не принимает.

Фрагозо, не слушая, оттолкнул слугу, загораживающего ему путь, и вбежал в кабинет судьи.

— Я приехал из провинции, где Торрес служил лесным стражником! — крикнул он, распахнув дверь.— Господин судья, Торрес не солгал! Остановите, остановите казнь!

— Вы нашли тот отряд?

— Да!

— И привезли шифр документа?

Фрагозо молчал.

— Тогда оставьте меня! — возопил судья Жаррикес и в исступлении схватил документ, намереваясь его разорвать.

Фрагозо поймал его руку и удержал.

— Тут скрыта истина! — строго напомнил он.

— Знаю,— ответил Жаррикес,— но что толку в истине, если ее нельзя раскрыть!

— Она откроется!

— Еще раз спрашиваю: есть у вас шифр?

— Нет! Но Торрес не солгал!.. Его товарищ умер несколько месяцев назад. Теперь нет сомнений в том, что Ортега передал Торресу документ, который негодяй хотел продать Жоаму Дако-сте.

Услышав новое имя, Жаррикес взвился. Когда же бушевавшая в нем буря утихла, он разжал ладонь, судорожно стиснувшую документ, расправил его на столе, уселся и, устало проведя рукой по глазам, пробормотал:

— Ортега, говорите!.. Попробуем!..

И, написав имя, сообщенное цирюльником, принялся колдовать над ним, как бессчетное количество раз над другими именами.

— Нет! — сказал он.— Ничего не выходит! Р в алфавите стоит после Г, а чтобы получить число — должно быть наоборот; буквы Е и Г отстоят так далеко от Ч и П, что дают двузначные числа; только буквы С и В, написанные под О и А, дают соответственно цифры 3 и 2.

В эту минуту с улицы донеслись ужасные крики.

Фрагозо вскочил и, прежде чем судья успел ему помешать, распахнул окно.

Толпа запрудила улицу. Приближалась минута, когда заключенного должны вывести из тюрьмы, и народ повалил к площади, где стояла виселица.

Судья Жаррикес, на которого было страшно смотреть, не отрывал застывшего взгляда от документа.

— Последние буквы! — пробормотал он.— Попробуем еще последние!..

Дрожащей рукой, с трудом выводя каракули, он написал «Ортега» над шестью последними буквами документа, так же как он только что сделал с шестью первыми.

И невольно охнул. Прежде всего он увидел, что все шесть букв документа стоят в алфавите впереди тех, что составляют имя Ортега, следовательно, могут быть переданы цифрами и образовать число.

Итак, он составил число 432513. Но было ли оно ключом к документу?

Крики на площади усилились. В них слышались гнев и сострадание, овладевшие толпой. Осужденному оставалось жить считанные минуты.

Вне себя от горя Фрагозо выбежал из комнаты. Он хотел еще раз увидеть своего благодетеля и проститься с ним.

Тем временем судья Жаррикес написал найденное им число над первыми буквами документа, повторяя его несколько раз, пока не получил следующую строчку:

Потом он отсчитал назад в алфавите нужное число знаков, подставляя найденные буквы, и прочел:

— Настоящий виновник кражи ал...

Судья взревел от радости! Число 432513 и было тем самым ключом, который он так долго искал! Его открыло имя Ортега.

Не читая дальше, судья бросился из кабинета и выскочил на улицу с криком:

— Стойте! Стойте!

Он промчался сквозь расступившуюся перед ним толпу и в одну минуту оказался перед тюрьмой, откуда как раз выводили осужденного, за которого в отчаянии цеплялись жена и дети. Добежав до Жоама Дакосты, судья задохнулся и, не в силах говорить, только размахивал зажатой в руке бумагой. Наконец с его губ сорвалось:

— Невиновен! Невиновен!..

Глава XIX ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ТИЖОКЕ

Когда появился судья, мрачная процессия остановилась. Гулкое эхо далеко разнесло его возглас, многократно повторенный толпой:

— Невиновен! Невиновен!..

Затем наступила мертвая тишина: все хотели слышать каждое слово, произнесенное судьей.

Судья Жаррикес сел на каменную скамью: Минья, Бенито. Маноэль и Фрагозо окружили его. а Жоам Дакоста стоял, прижимая к груди Якиту. Судья, пользуясь найденным числом, принялся расшифровывать последний абзац документа; с помощью цифр он заменял в криптограмме букву за буквой и, по мере того как на бумаге возникали новые слова, он разделял их, ставил знаки препинания и читал вслух.

Наконец он прочитал в глубокой тишине:

Как только судья огласил текст документа, на площади загремело несмолкаемое «ура!»

Как ни был тверд характером Жоам Дакоста, слезы радости потекли у него из глаз. От всего сердца благодарил он Провидение, которое чудесным образом спасло его в момент последнего испытания.

Судья Жаррикес, пользуясь найденным ключом, тут же расшифровал остальной текст документа.

Вот в чем признавался преступник:

Ортега служил в управлении алмазных копей вместе с Жоамом Дакостой. Он и был тем служащим, который сопровождал ценный груз в Рио-де-Жанейро. И он же сообщил контрабандистам, в какой день конвой выступит из Тижоки. Во время нападения разбойников в окрестностях Вилла-Рики он сделал вид, что защищается от них вместе с охраной; потом упал среди убитых и был унесен своими сообщниками. Вот почему единственный уцелевший в этой схватке солдат показал, что Ортега погиб от руки бандита.

Но преступление не принесло счастья. Вскоре он был ограблен своими же товарищами-бандитами.

Оставшись без всяких средств и не смея вернуться в Тижоку, Ортега бежал в северные провинции Бразилии, в верховья Амазонки, где лютовала лесная стража. Надо было как-то жить, и Ортега поступил в один из этих малопочтенных отрядов. Там у новичка не спрашивали, кто он, откуда пришел. Ортега стал лесным стражником и много лет занимался охотой за людьми.

Незадолго до смерти Ортеги его отряд случайно пересек перуанскую границу и оказался в окрестностях Икитоса. Там Ортега увидел Жоама Гарраля и узнал в нем Жоама Дакосту. Страх перед наказанием за грех заставил его написать письмо с изложением подробностей своего преступления. Придав ему форму криптограммы, Ортега намеревался послать письмо хозяину икитосской фазенды вместе с шифром.

Смерть помешала ему осуществить свой замысел. В схватке с неграми у Мадейры его тяжело ранили, и он понял, что конец уже близок. При нем был Торрес, которому Ортега решился доверить тайну, всю жизнь тяготившую преступника. Ортега отдал Торресу документ, написанный собственной рукой, взял с него клятву, что он доставит бумагу по назначению, и сообщил, где искать человека по имени Жоам Гарраль. И, конечно, число 432513.

Судья Жаррикес кончил чтение.

Крики «ура!» прокатились с новой силой.

Заручившись неопровержимыми доказательствами, Жаррикес заявил, что в ожидании нового приказа из Рио-де-Жанейро, Жоам Дакоста будет содержаться не в тюрьме, а в собственном доме судьи. Конечно, с согласия начальника полиции.

Жоам Дакоста, окруженный своими близкими и провожаемый всем населением Манауса, был доставлен к дому судьи едва ли не на руках.

А что же наш славный Фрагозо?

Доброго малого обступили со всех сторон. Бенито, Маноэль и Минья осыпали его ласками; не отставала от них и Лина. Он просто не знал, кого слушать, и всячески отклонял всеобщие похвалы: он, право же, их не заслужил! Все решил случай! Разве можно благодарить его за то, что он узнал имя лесного стражника? Разумеется, нет! Если ему и пришло в голову разыскать отряд, в котором служил Торрес, то он и сам не знал, будет ли от этого прок, а что до имени «Ортега», кто бы мог сказать заранее, на что оно сгодится?

И все же какая удивительная цепь событий выстраивалась с того самого дня, как был спасен веселый цирюльник: после неожиданной встречи в икитосском лесу — радушный прием, оказанный ему на фазенде, встреча с Торресом на бразильской границе, и, наконец, случайно увиденная цирюльником ссора лесных стражников в провинции Мадейра.

— Все правильно! — соглашался Фрагозо.— Только вы обязаны своим счастьем не мне, а Лине!

— Как?! — удивилась прекрасная мулатка.

— Разумеется, вам! Если бы не ваша выдумка с лианой, разве мне удалось бы осчастливить стольких людей?

Нечего и говорить, что все хвалили и баловали Фрагозо и Липу — и не только члены семьи Дакосты, но и их новые друзья из Манауса.

А разве судья Жаррикес не внес своей доли в оправдание невинно осужденного? Если, несмотря на недюжинный аналитический талант, он не смог сразу прочесть загадочный документ, зато он отгадал, на какой системе основан шифр. Кто, кроме него, смог бы по одному имени отыскать число, известное только покойным Ортеге и Торресу?

Слова благодарности сыпались на него дождем!

Через четыре дня пришел приказ освободить заключенного.

Документ был признан подлинным: почерк оказался действительно почерком Ортеги, служившим ранее в Алмазном округе; преступник сам сознавался в содеянном и приводил такие подробности, что невиновность осужденного в Вилла-Рике не вызывала ни малейших сомнений. Жоам Дакоста получил полную реабилитацию.

В тот же день судья Жаррикес обедал с семьей Дакосты на жангаде, а когда наступил вечер, члены семьи обменялись с ним горячими рукопожатиями и трогательными заверениями в дружбе. Расставаясь, все дали друг другу обещание вновь встретиться в Манаусе на обратном пути, а потом и на фазенде в Икитосе.

На другой день, лишь только взошло солнце, Араужо дал сигнал к отплытию. Жоам Дакоста, Якита, их дочь и сыновья — все стояли на палубе громадного плота. Отчалив, жангада вышла на середину реки, а вслед ей долго еще неслось громовое «ура!» собравшихся на берегу жителей Манауса.

Глава XX НИЖНЯЯ АМАЗОНКА

Для благородной семьи то была вереница счастливых дней.

Теперь, на вздувшихся от паводка водах, жангада заскользила быстрее. Она оставила по левую руку деревеньку Дон-Жозе-де-Матури, а по правую — устье Мадейры, которая обязана своим названием целой флотилии бревен и деревьев,— и ошкуренных, и с еще зелеными ветвями,— которые сплавляются по ней из самого сердца Боливии. Потом плот прошел между островками архипелага Канини, похожими на кадки с пальмами, и мимо поселка Серпа, который несколько раз «переезжал» с берега на берег, пока наконец не обосновался на левой стороне реки, где перед его хижинами желтым ковром расстилается теперь песчаная отмель.

Остались позади деревня Сильвес на левом берегу реки и городок Вилла-Белла, главный рынок сбыта гуараны для всей провинции, а также деревня Фару и знаменитая река Ньямунда, где, как уверял Орельяно, на него будто бы напали амазонки, которых с тех пор никто никогда не видел. Здесь кончалась обширная провинция Риу-Негру и начиналась провинция Пара. Двадцать второго сентября семья Дакосты, зачарованная красотой несравненной долины, вошла в ту часть бразильского государства, которая омывалась Атлантическим океаном.

— До чего же прекрасно! — не уставала повторять Минья.

— Но до чего долго! — шептал про себя Маноэль.

— Ах, что за красота! — восторгалась Лина.

— Когда же мы приедем! — вздыхал Фрагозо.

Да, нелегко понять друг друга, если смотреть на веши с таких разных точек зрения! Однако они не скучали, и к Бенито, который никуда не спешил и не томился ожиданием, вернулось его отличное настроение.

Вскоре жангада поплыла между бесконечными плантациями деревьев какао, в темной зелени которых виднелись желтые и красные пятна соломенных и черепичных крыш, разбросанных по обоим берегам реки, от Обидуса до Монти-Алегри. Потом открылось устье реки Тромбетас, ее черные воды плещутся под самыми окнами жителей Обидуса, настоящего городка, с крепостью и симпатичными домиками, вытянувшимися вдоль широких улиц. Здесь расположены склады какао. Городок находится всего в ста восьмидесяти милях от Белена.

Вскоре путешественники увидели приток Тапажос с серо-зеленой водой, текущей с юго-запада, а за ним — богатый городок Сантарен, насчитывающий не меньше пяти тысяч жителей, главным образом индейцев. Их жилища стоят на окраине города, на широких отмелях, покрытых белым песком.

От самого Манауса русло Амазонки стало гораздо шире. Плот двигался днем и ночью под бдительным надзором опытного лоцмана. Остановок больше не делали — ни для развлечения пассажиров, ни ради торговых операций. Жангада быстро приближалась к месту, где путешествие заканчивалось.

Ниже селения Алемкер, расположенного на левом берегу реки, ландшафт изменился. Закрывавшая горизонт полоса лесов сменилась теперь холмами, их мягкие очертания ласкали глаз, а за ними поднимались вершины настоящих гор, смутно вырисовывающихся вдалеке.

Ничего подобного еще не приходилось видеть ни Яките с дочерью, ни Лине, ни старой Сибеле. Зато Маноэль был здесь как дома. Он знал, как называются горные цепи, теснившие долину великой реки, которая понемногу сужалась.

— Справа,— сказал он,— цепь Паруакарта, идущая полукругом к югу. Слева — горы Курува; мы скоро минуем их последние уступы.

— Стало быть, мы уже подходим? — спросил Фрагозо.

— Стало быть, да!

Оба жениха понимающе переглянулись, незаметно для других.

Наконец, несмотря на приливы, которые, начиная с Обидуса, уже давали себя знать, замедляя ход жангады, наши путешественники миновали Монти-Алегри и Праинья-де-Онтейро, потом — устье Ксингу, куда частенько наведывались индейцы племени юрумас, мастера изготовлять чучела зверей для кабинетов естественной истории.

Как привольно раскинулась здесь Амазонка и как ясно было, что эта царица рек скоро разольется во всю ширь, словно настоящее море! Берега ее покрывала буйная растительность, по самому их краю стоял густой камыш. Городки Пургу-де Мос, Боа-Виста, Гурупа вскоре остались позади и казались теперь лишь темными точками.

В низовье река разделилась на два широких рукава, вливавшихся в Атлантический океан: один стремился на северо-восток, другой — на восток, а между ними образовался довольно большой остров Маражо. Остров этот величиной в целую провинцию имеет не менее ста восьмидесяти лье в окружности. Пересеченный сетью небольших речек, он покрыт на западе лесами и болотами, а на востоке — саваннами, на которых пасутся стада в тысячи голов.

Остров Маражо преграждает путь Амазонке и заставляет ее раздвоиться невдалеке от впадения в океан. Следуя по большому рукаву, жангада прошла бы мимо островов Кавиана и Мешиана и вышла бы в устье шириной около пятидесяти лье. Но здесь ее встретили бы валы чудовищного прилива, который за три дня до новолуния и до полнолуния поднимает в реке воду на двенадцать — пятнадцать футов выше ее уровня. И это за две минуты вместо обычных шести часов. «Поророку» — один из самых опасных приливов.

К счастью, меньший рукав, называемый каналом Бревис (хотя он представляет собой естественный приток реки Пара), не подвержен опасностям столь грозного явления природы: приливы и отливы в нем более спокойны. Лоцман Араужо про то, конечно, знал и выбрал именно его. Погода стояла такая ясная, что не приходилось опасаться бурь, частенько налетающих на канал Бревис.

Спустя несколько дней жангада проплыла мимо деревни того же названия. Несмотря на то, что ее окрестности каждый год надолго затопляются паводком, к 1845 году здесь насчитывалась добрая сотня домов. Здешние места раньше населяли индейцы тапуйа, но теперь они все больше смешиваются с белым населением, что может привести к полной их ассимиляции.

Жангада продолжала спускаться вниз по реке. Она то шла вдоль манговых деревьев, чуть не цепляясь за их длинные корни, раскинутые на поверхности воды, точно лапы громадных крабов, то скользила мимо пальм со светло-зеленой листвой и гладкими стволами, в которые команда упиралась длинными шестами, выводя жангаду на быстрину.

Потом показалась река Токантинс, принимающая в себя воды многих речек из провинции Гояс и образующая при впадении в Амазонку широкое устье; остались за кормой Можу и небольшое селение Санта-Ана.

На обоих берегах развертывалась величественная панорама, будто некий чудесный механизм все время передвигал ее от носа к корме жангады.

Теперь многочисленные спускавшиеся по реке суденышки — убы, эгаритеа, вижилинды, всевозможные пироги, маленькие и средние каботажные суда нескончаемой вереницей следовали за жангадой, словно шлюпки, эскортирующие громадный военный корабль.

Наконец справа показался Санта-Мария-де-Белен-до-Пара или попросту «Город», как именуют его жители провинции: живописные ряды белых многоэтажных домов, укрывшиеся под пальмами монастыри, колокольни кафедрального собора и церкви Ностра-Сеньора-де-Мерсед и целая флотилия шхун, бригов и трехпарус-ников. Торговый порт «Города» поддерживает связь со Старым Светом.

У пассажиров жангады сильнее забились сердца: они достигли цели своего путешествия, еще недавно казавшейся им недостижимой. Когда Жоама Дакосту арестовали в Манаусе, могли ли они надеяться, что увидят когда-нибудь столицу провинции Пара?

И вот, пятнадцатого октября, через четыре с половиной месяца после выхода из Икитоса, перед ними за крутым поворотом реки открылся Белен.

О приближении жангады стало известно за несколько дней. Весь город знал историю Жоама Дакосты. Навстречу плоту вышли сотни лодок, и вскоре жангаду наводнили беленцы, приветствующие соотечественника, вернувшегося из столь долгого изгнания. Тысячи любопытных, а точнее сказать, тысячи друзей, столпились на плавучей деревне задолго до того, как она вошла в гавань, но плот был так велик и прочен, что мог бы, наверное, выдержать население целого города.

В одной из первых пирог, поспешивших навстречу жангаде, прибыла госпожа Вальдес. Мать Маноэля прижала к груди свою новую дочь, избранницу сына.

До наступления вечера лоцман Араужо надежно пришвартовал жангаду к берегу в небольшой бухте позади арсенала. Здесь будет ее последняя стоянка после восьмисот лье пути по великой бразильской реке. Тут индейские шалаши, негритянские хижины и склады с ценным грузом постепенно разберут, потом придет черед главного дома, спрятавшегося под завесой зелени и цветов, а за ним и маленькой часовни, скромный колокол которой сейчас отвечал на ликующий перезвон беленских церквей.

Но прежде на жангаде совершится торжественный обряд: бракосочетание Маноэля с Миньей и Фрагозо с Айной. Отцу Пассанье предстоит благословить оба союза, сулившие молодым столько счастья.

Не беда, что маленькая часовенка вмещает только семью Дако-сты: на жангаде можно принять всех желающих, а если наплыв гостей будет слишком велик, тогда река предоставит уступы своего обширного берега всем доброжелателям.

Обе свадьбы торжественно и пышно отпраздновали на другой день по прибытии.

Утро стояло чудесное. Уже с десяти часов на жангаду хлынул поток разодетых по-праздничному гостей. На улицы высыпало почитай все население Белена. На берегу собралась большая толпа, реку запрудило множество лодок, наполненных зрителями; они окружили невиданный плот, и водная гладь Амазонки скрылась под этой флотилией.

Первый удар колокола в часовне послужил сигналом к началу праздника. Все церкви в Белене разом ответили ему. Суда в порту до самых верхушек мачт украсились флагами, даже чужеземные корабли подняли свои флаги, салютуя бразильскому знамени. Со всех сторон послышались ружейные выстрелы, но и они не могли заглушить несмолкаемое тысячеголосое «ура!».

Семья Дакосты вышла из дому и направилась к часовне.

Жоама Дакосту встретили неистовыми рукоплесканиями. Он вел под руку госпожу Вальдес, рядом с Якитой выступал беленский губернатор, почтивший своим присутствием свадебную церемонию. Прибыли на торжество и друзья молодого врача. Маноэль шел рядом с Миньей, прелестной в подвенечном наряде. За ними гордо шествовал Фрагозо, ведя за руку сияющую от счастья Лину. Шествие замыкали Бенито и старая Сибела. По обе стороны от прохода выстроилась команда жангады.

Отец Пассанья ждал брачующихся в дверях часовни. Руки, благословившие когда-то Жоама и Якиту, поднялись еще раз, благословляя их детей.

Такое счастье нельзя было омрачать печалью долгой разлуки. Маноэль Вальдес по совету старших незамедлительно подал в отставку, чтобы соединиться со своей новой семьей в Икитосе. Там он мог заняться полезной деятельностью как врач на гражданской службе. Фрагозо с женой, не раздумывая, решили последовать за теми, кого считали скорее своими друзьями, чем хозяевами.

Госпожа Вальдес не захотела разлучать сына с дружным семейством. Она поставила одно условие — ее должны часто навещать в Белене, а это осуществимо,— ведь большая река — самый верный способ сообщения между Икитосом и Беленом. Через несколько дней по Амазонке пойдет первый пакетбот[61], который будет совершать регулярные рейсы. Ему понадобится всего неделя, чтобы подняться вверх по реке, по которой жангада спускалась несколько месяцев.

Бенито успешно завершил крупную торговую операцию, и вскоре от громадного плота, сколоченного в Икитосе, ничего не осталось.

Прошел месяц, и хозяин фазенды, его жена, сын, Маноэль и Минья Вальдес, Лина и Фрагозо сели на пакетбот и отправились в обширное икитосское имение, управлять которым будет теперь Бенито.

Жоам Дакоста вернулся туда под своим, а не чужим именем, и привез с собою большую счастливую семью.

А Фрагозо повторял раз двадцать на дню:

— А если бы не та лиана...

В конце концов он окрестил юную мулатку Лианой. Она вполне оправдывала это милое имя своей нежной привязанностью к славному малому.