Жаркие перегоны

I.

День своего рождения Желнин (именно о нем вспомнил он, когда говорил с Гвоздевой) решил отметить в ресторане. Закончив к обеду неотложные дела, он блаженно потянулся в кресле, не обращая внимания на мигающий красный огонек переговорного устройства — кто-то настойчиво вызывал его.

«Да-а, вот и сорок шесть, — размягченно думал Желнин. — Давно ли было двадцать шесть, потом прибавилось еще десять... Скоро и полувековой юбилей. Не успеешь оглянуться, как...» В этом месте мысли его порвались, забежали в тупичок. Он напряженно хотел представить себе: как, по какому пути может пойти его дальнейшая жизнь, но ясности не было. Конечно, он с полной уверенностью мог сказать себе, что будет работать на родной железной дороге, руководителем, возможно, и в прежней должности, но... Желнин крепко, надежно чувствовал себя первым замом начальника крупнейшей в стране дороги, знал, что хотел и мог быть в этой роли и дальше, однако червячок тщеславия уже давно точил его, заставлял ревниво поглядывать, что и как делал Уржумов. Где-то глубоко, тайно жила в нем мысль, что он, Желнин, сделал бы работу Уржумова лучше — напористее, смелее. Казалось ему, что требовать с людей начальнику дороги следует более жестко. Транспорт есть транспорт, и здесь, как в добрые старые времена, должна быть железная дисциплина. Демократия, призывы — это, конечно, хорошо, и все же полностью доверять сознательности людей... нет, не наступило еще то время. С людей надо спрашивать, спрашивать строже!..

Как первый помощник Уржумова, его правая рука, Желнин понимал, что должен больше проявлять инициативы в собственной работе и, в конечном счете, в работе всей дороги, потому что он практически решал многие эксплуатационные вопросы. Но последнее время Желнин все осознанней что-то берег в себе, добиваясь, конечно, исполнения приказов Уржумова, но не переступая граней, за которыми вполне мог бы усилить эти приказы на пользу дела. Это «что-то», оберегаемое им, заботливо пряталось от чьих бы то ни было глаз, ни словом, ни намеком не прорывалось наружу — в разговоры, оценки решений, принимаемых Уржумовым. Желнин механически повторял начальника дороги, взял даже его манеру говорить, изредка лишь срываясь на селекторных совещаниях или разносах в своем кабинете. Внешне же — он был тенью Уржумова, его производственным близнецом, прекрасно понимая, что придраться к его действиям невозможно, корить его не за что.

Работали они с Уржумовым уже восемь лет, с тех пор, как Константин Андреевич, бывший начальник Красногорского отделения, к удивлению многих, сразу стал во главе всей дороги, перескочив одним махом всю управленческую лестницу. Желнин и тогда был первым замом и, провожая на министерскую работу бывшего начальника дороги Богданова, спокойно и уверенно готовился на его место. Но вдруг один из подчиненных стал над ним головою выше, и его волю он обязан был исполнять с того памятного дня. Уржумов, вероятно, догадывался о мыслях и чувствах своего первого заместителя, постарался сгладить тот психологический барьер, который возник между ними в первые дни совместной работы, и Желнин не стал упрямиться, пошел на сближение, хорошо понимая, что, начни он действовать новому начальнику дороги «в пику» — откровенно или скрытно, это значения не имело, — пострадает скорей всего его собственная голова, пусть и заслуженная. Неизвестно тогда еще было, захочет ли Уржумов оставить Желнина на роли первого зама, не пометет ли его «новая метла»; но Уржумов не стал ничего менять в аппарате управления, обошелся с Желниным ласково и повел себя с ним доверительно. Оба они вскоре успокоились, привыкли к новому положению вещей, и Желнин, казалось, на несколько лет забыл о себе. Дело, только дело... Но вот затяжной, серьезный сбой в работе дороги, вскрывший и просчеты министерства, и их собственную успокоенность, — теперь надо было браться за дела засучив рукава. И снова шевельнулось в Желнине ревнивое чувство, снова всплыла и разлилась желчью упрямая мыслишка: а почему, собственно, он должен работать на Уржумова, помогать ему выпутываться из этой сложной ситуации?

Мысль эта, наматывая клубок других, ей подобных, лишила Желнина покоя. Опять родилась в нем смутная надежда возглавить дорогу. Да, Уржумов был неплохим начальником отделения, этого не отнимешь, но дорога — другие масштабы, другие требования, и прошлой славой тут не возьмешь. К тому же пятьдесят восемь — солидный возраст, человек на пределе, и этого обстоятельства в министерство да и в обкоме не учитывать не могут. Разумеется, может повториться история человека со стороны, возьмут и пришлют начальника с какой-нибудь другой дороги, и ничего тут не поделаешь. Но все равно надо что-то предпринимать, не сидеть сложа руки — под лежачий камень вода не потечет. При случае напомнить о себе в министерстве, заручиться поддержкой обкома партии, проявить себя. Правда, кое-что уже сделано: лежат в тайниках его памяти кое-какие серьезные мысли о реконструкции дороги, об организации перевозочного процесса, взаимодействия с клиентами — при случае он бы выложил эти мысли: вот что поможет Красногорской дороге... Но сказать это нужно в соответствующей обстановке, при больших людях, чтобы они оценили: а ведь голова этот Желнин... Швыряться же своими идеями просто так — нет уж, увольте. Придет его час, придет. Если судить по звонкам Климова, в министерстве расположены к нему, Желнину, ценят его как опытного и квалифицированного специалиста, чувствуют, что есть в нем запал, есть. А сейчас не время, нет. Начни он работать лучше — результаты припишут Уржумову; сбавь усердие — накажут, пожалуй... Да, положение прямо-таки дурацкое. Вот и остается одно: работать, как работал. Даже если Уржумов и дотянет эту пятилетку, то все равно ему, Желнину, будет к тому времени только пятьдесят.

Еще раз мельком глянув на мигавший огонек переговорного устройства, Желнин вышел из кабинета. В приемной он на ходу сказал повернувшейся к нему Татьяне Алексеевне, что поехал обедать и будет через час. Пока шел по прохладному, сумрачному коридору управления, подумал, что не до конца выполнил обещание, данное симпатичной той женщине из Вогольска, — цистерны удалось, продвинуть лишь под Красногорск. Приказать же Степняку двигать их дальше в ущерб и без того сложной поездной обстановке на узле он не мог, не имел права: когда начнут разбираться у начальника дороги с выполнением графика движения поездов (а такие разборы стали систематическими), всплывет, что «Россию» в этот день придержал первый зам, Желнин. И зачем это ему нужно? Как потом объяснять? Что у Вогольского завода горел полугодовой план по наливу, что просить о цистернах приезжала милая шатенка, и он, Желнин, не устоял перед ее чарами, тем более что двадцать девятого числа был день его рождения?! А, бог с ней, с этой женщиной. Завод ее цистерны получит, конечно, только не тогда, когда им этого хочется, а с опозданием. Но, если бы не ночной сбой на Красногорском отделении да не опоздание той же «России», он бы вмешался более решительно. И все бы прошло тихо-мирно, а он не оказался бы перед... как ее?.. да, перед Капитолиной Николаевной болтуном. А так пришлось Степняку сказать, чтобы «Россию» не держали, отправили из Шумково и вообще постарались ввести «двойку» в расписание. Только, пожалуй, раньше надо было это сделать, до селекторного совещания...

Желнин остановился на высоком каменном крыльце управления, пряча глаза от яркого, слепящего солнца. Перед крыльцом полукругом стояли служебные и личные машины, зеленый сквер за ними поник от зноя, слабо шевелил пожухлой листвой деревьев. Заметив хозяина, из ряда машин выскочила малиновая, сверкающая краской и никелированными частями «Волга», мягко и быстро подкатила к крыльцу, встав в послушном и нетерпеливом ожидании.

Желнин сошел с крыльца, погрузил свое рыхловатое тело в податливое сиденье, сказал шоферу — молодому улыбчивому парню, державшему баранку руля сильными загорелыми руками:

— В «Старый замок».

Больше он ничего не говорил всю дорогу, хотя шофер, поругивая пешеходов, явно вовлекал его в разговор, пытаясь, видимо, объяснить себе: почему это Василий Иванович решил нынче обедать в ресторане, а не дома. Впрочем, дома его, кроме пожилой домработницы, никто не ждал...

Выйдя из машины у подъезда лучшего в городе ресторана, Желнин велел шоферу подъехать минут через сорок и вошел в стеклянную, услужливо распахнутую перед ним швейцаром дверь.

В наполовину пустом зале он выбрал дальний стол, сел спиной к входу — не хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых видел его, напрашивался в компаньоны. Заказал подошедшей официантке шампанского, фруктов, потом передумал, ощутив голод, попросил принести немного водки, жареного мяса и минеральной воды. Говорил все это в стол, не поднимая головы, смотрел на фартук официантки, на мясистые ее руки с подрагивающим обтерханным блокнотом. Официантка переспросила, сколько именно водки, ушла. А Желнин отдался невеселым своим мыслям, которые в праздничный для него день явились густой толпой — непрошеные и навязчивые... Странно, но никто на работе не вспомнил о том, что нынче у него день рождения. Это задевало. Конечно, дата не круглая, и заикнись кто-нибудь о его дне рождения, он бы отмахнулся и не терзался теперь. Но никто не вспомнил, все словно воды в рот набрали, даже верная его секретарша, Татьяна Алексеевна, которой он сделал много добра. Напоминать же о дне своего рождения неприлично, это походило бы на подсказку каким-то образом отметить его...

Желнин до сих пор не мог забыть чувства досады и неловкости, испытанного в ту пору, когда, будучи еще начальником Рудненского отделения дороги, на другой день после своего тридцатипятилетия с обидой сказал кому-то из своих подчиненных, что, мол, уборщицам и то дни рождения отмечают, а ему, НОДу, даже открытку на стол не положили. Сказал и забыл. А к вечеру, смущенные и, очевидно, убегавшиеся за день, явились в его кабинет две активистки из месткома — председатель, сухая, желчная женщина в очках, и казначей — с насмешливыми бегающими глазами. Предместкома виноватым голосом стала поздравлять его со вчерашним днем рождения, а ее помощница, не пряча насмешки, прочитала по бумажке какие-то дикие стихи о долголетии начальника и связанном с этим благополучии всего отделения. Потом они сунули ему что-то, завернутое в гремящую магазинную бумагу, и торопливо ушли. Желнин, красный от стыда, стал разворачивать бумагу, под которой оказался деревянный хищник — то ли орел, то ли коршун. Птица эта с кривым клювом и свирепыми глазами с ненавистью уставилась на своего обладателя, и Желнин поскорее сунул ее в самый нижний ящик письменного стола. Позже он размышлял: что же значит этот подарок? Какой смысл был в этой злобной птице, пристальный взгляд которой он все время чувствовал даже сквозь толщу стола?

Обидно, но дочери тоже не поздравили его сегодня, не написали хотя бы пару строк. Это все Еленина работа. Сумела девчонок ненавистницами отца воспитать. А за что, спрашивается? Да, бывал резок, несдержан в словах, но сколько можно терпеть откровенную да еще и воинствующую тупость? Он даже согласен был терпеть и дальше, как делал это все тринадцать лет, что жили они вместе. Но Елена в последние годы стала воевать за какие-то новые права в семье, изводила его насмешками, унижала в присутствии дочерей да еще и ревновать принялась, хотя не было ни малейшего повода. А потом и вовсе задурила: разменяла их трехкомнатную отличную квартиру на две соседних, на одной лестничной клетке, пытаясь, видимо, продемонстрировать мужу полную свою самостоятельность и независимость. И Желнин не выдержал, развелся. Елена год примерно спустя спохватилась, зачастила с визитами в его однокомнатную «келью», плакала, просила простить. Но он остался тверд — начинать все сызнова с этой взбалмошной, опостылевшей женщиной не было сил. «Ну ладно! — пригрозила на прощание Елена. — Катю и Лизу в последний раз видишь». И вскоре уехала с девочками в Подмосковье, оставила лишь адрес в бухгалтерии, для алиментов.

Официантка принесла заказ. Молча поставила все на стол, отошла. Села неподалеку так, что краем глаза Желнин видел ее форменное голубое платье, но не видел лица. А что на нем было — догадывался. Видно, официантку задело, что он ни разу не глянул на нее, не улыбнулся, как это принято в ресторанах. Но ему вовсе не хотелось сейчас кому-то улыбаться — не то настроение.

Он налил из пузатенького графина водки, ткнул тонким стеклом рюмки в его бок. «Ну, с днем рождения? — спросил он себя. — Желаю тебе, Василий Иванович...» Покопался в мыслях, проверяя, что же ему хотелось? — и не стал хитрить: как можно быстрее стать начальником дороги, сменить Уржумова.

— У вас свободно, Василий Иванович? — услышал вдруг Желнин знакомый голос.

— Капитолина Николаевна?! Ради бога! — Он вскочил, широким, радушным жестом приглашая к столу неожиданно появившуюся откуда-то Гвоздеву, неловким, суетливым движением руки опрокинув при этом полный почти фужер минеральной воды.

Капитолина Николаевна ахнула, глядя, как на белой скатерти расплывается мокрое пятно, схватила целый пук салфеток и стала быстро промокать стол.

— Ох уж эти мужчины! — с ласковой укоризной говорила она, всем своим тоном стараясь сгладить неловкость.

— Рукавом, что ли, это я? — Желнин растерянно оглядывал китель, потом тоже взялся за салфетки.

— Ну вот, кажется, все в порядке. — Капитолина Николаевна передвинула вазу, прикрыла пятно тарелкой с хлебом.

— Фу-ты, гора с плеч! — облегченно вздохнул Желнин, когда подошедшая официантка взяла у них новый заказ. — А то, думаю, испортил себе праздник, а вам настроение.

— Какой праздник, если не секрет, Василий Иванович?

Гвоздева поставила локти на край стола, подперла кулаками щеки. Смотрела на Желнина широко распахнутыми, ожидающими глазами. В них еще жило то первоначальное почтительное и несколько смущенное выражение, с каким Капитолина Николаевна входила утром в его кабинет, но маленькое происшествие за столом как-то словно бы сблизило их, устранило неминуемую бы в первые минуты натянутость. В душе она была даже рада этому опрокинутому фужеру: целый кусок возможного разговора, предварительно что-то налаживающий, отпал сам собою, как ненужный. Капитолина Николаевна чувствовала себя легко, непринужденно, будто сидела за столом с Желниным не в первый раз.

— Да какой там секрет, Капитолина Николаевна! Скажу... Но только с условием: по рюмашечке.

Желнин коротко прикоснулся пальцами к тонконогой голенастой рюмке, вопросительно глядя на Гвоздеву, и та согласно махнула длинными черными ресницами.

— А я тоже обедать сюда пришла, — сказала она, пригубив вина. — Живу в гостинице, напротив «Старого замка», так что... Вижу вдруг — вы. Не обидится, думаю, если...

— Да о чем вы, Капитолина Николаевна! Рад, очень рад видеть вас за своим столом. Я вот, — он развел руками, — праздную в одиночестве. День рождения у меня сегодня.

— Да?! Вот как!.. В таком случае — поздравляю!

Какое-то мгновение Капитолина Николаевна колебалась, полуобернувшись к своему портфелю; потом решительно достала оттуда первые попавшиеся книги, с улыбкой протянула их Желнину. Тот взял книги обеими руками, радостно их рассматривая.

— Спасибо! Вот за это спасибо, Капитолина Николаевна! Но вы ведь, наверное, себе...

— Не волнуйтесь, Василий Иванович. У меня эти книги есть.

— Ну, в таком случае... — Желнин мягко пожал ей руку, лежащую на столе.

Появилась официантка с подносом, Желнин попросил ее открыть шампанское, и женщина, молча кивнув, вскоре вернулась с пенящейся запотевшей бутылкой.

— Пожалуйста!

— Вот, теперь попразднуем! — Желнин разливал шампанское, терпеливо выжидая, пока осядет в фужерах белая шипящая пена. — Итак, милая гостья... — он поднял бокал.

— С днем рождения, Василий Иванович! — улыбнулась Гвоздева, сблизив бокалы.

Они дружно выпили, стали закусывать, поглядывая друг на друга поблескивающими, потеплевшими глазами.

Капитолина Николаевна, комкая в ухоженных пальцах салфетку, деликатно поинтересовалась:

— Вечером, дома... вероятно, друзей ждете?

— Нет, — грустно ответил Желнин, и тень легла на его лицо. — Дата, знаете ли, не круглая, сорок шесть... Будет вот пятьдесят, тогда уж... Банкет устрою, позову товарищей, вас, милая Капитолина Николаевна, приглашаю.

Гвоздева благодарно закивала головой — спасибо, она понимает, конечно, что все это говорится из вежливости, но все же спасибо...

— Четыре года еще впереди, Василий Иванович. Много воды за это время утечет.

— Да, разумеется. Но приглашения я своего не забуду, имейте это в виду.

— Что ж, буду иметь, — засмеялась Гвоздева.

Желнин снова налил ей шампанского, и Капитолина Николаевна снова с удовольствием выпила — после уличной жары и духоты управленческих кабинетов прохладное слабенькое вино было как нельзя кстати.

— А я в распорядительный отдел ваш ходила, Василий Иванович, — сказала она, понимая, что в этой обстановке самое время поговорить и о делах — в конце концов, она сюда за этим и приехала. — К товарищу Степняку.

— Ну... хорошо, — с неопределенной интонацией протянул Желнин, чувствуя, что в кабинете сказал бы другое: ходить в этот отдел посторонним не разрешалось. — И... что же он вам сказал?

— Он очень любезный человек. — Капитолина Николаевна решила потянуть несколько секунд, чтобы лучше сориентироваться в обстановке; Желнин вроде бы чуть-чуть изменился в лице, нахмурился — не хотел, чтобы она проявляла какую-то инициативу или просто обиделся: я, мол, сказал, что же еще, зачем ходить по кабинетам?.. А Степняк действительно встретил ее очень любезно, когда узнал, что она «от Василия Ивановича», проявил у нее на глазах максимум служебного рвения, приказав какому-то Беляеву «протолкнуть три состава цистерн». — Он сказал, что все в порядке... — договорила она.

Ответа Желнина Гвоздева ждала с хорошо скрытым волнением. Волноваться ей было отчего: мало ли как складывается у них случайное застолье. Здесь он одно говорит, а придет в кабинет... Капитолина Николаевна не раз уже в богатой своей практике убеждалась, что от слова до дела — дли-и-и-ин-ная дистанция, иной раз и не дождешься обещанного. Но Желнин вел себя, кажется, вполне надежно.

— Да... в общем, — закивал он. — Хотя, знаете, могут быть незначительные изменения — сложно у нас сегодня на дороге. — И переменил тему: — Вы, я чувствую, бывали уже в Красногорске?

— Была, — ответила Гвоздева, обеспокоившись этим «могут быть незначительные изменения». Но решила, что больше на эту тему говорить не стоит — не пережать бы. Достаточно на сегодня и того, что сделано. В крайнем случае, если и не выгорит с цистернами, то на будущее пригодится — не последний же раз она сюда приезжает... Эх, хорошо бы вечером уехать домой...

— Василий Иванович, для успокоения души, не разрешите ли еще позвонить вам? — все же не удержала себя Капитолина Николаевна.

— Тогда давайте так сделаем, — Желнин глянул на часы. — У вас в гостинице какой телефон?

— Вот, пожалуйста. Прямо в номере... — она назвала цифры.

— Хорошо, я запомню, — он встал. — Вам никуда съездить не надо, Капитолина Николаевна? Может, купить что? Могу вам на некоторое время дать машину.

— Нет, спасибо.

— И вам спасибо. За компанию!

Они направились к выходу.

— Так я вам позвоню, — сказал Желнин уже в стеклянных дверях, расставаясь с Гвоздевой.

— Буду ждать. Приходите в гости, — Капитолина Николаевна легким поклоном проводила его.

От машины, переложив книги в другую руку, Желнин коротко махнул ей — так коротко, что только она и поняла: ей это предназначено.

— Капитолина... Капочка. Ишь ты! — бормотнул Желнин, усаживаясь в мягкое, удобное сиденье, и шофер удивленно-заинтересованно глянул на своего шефа.

— В управление поедем, Василий Иванович?

— Куда ж еще! — буркнул Желнин.

II.

А «Россия» стояла...

Медленно, изнуряюще медленно тянулись минуты ожидания. Солнце забралось в зенит, жгло немилосердно. Вагоны накалились, температура во всех почти купе была за тридцать. Двери и окна открыты, но это помогало мало — раскаленный сухой воздух неподвижно стоял в тамбурах и коридорах. Лица пассажиров, что оставались еще в вагоне, были красными, лоснились от пота. Давно уже выпита вся вода, и Людмила вновь затопила титан. Хотелось хоть как-то снять раздражение людей, напоить свежим, душистым чаем. Не выдержала жары и Дынькина — вышла, зевая, из купе, заспанная, с недовольным лицом, запахивая на тощем животе халат. Шмыгнула в «служебку», поболтала там полупустым чайником, напилась прямо из его гнутого носика. Минуту-другую посидела за столиком, ероша всклокоченные волосы, и, протирая ладонями глаза, сказала: «Ну и жарища-а... А ты еще кочегарить взялась, Люд!»

Людмила молча отмахнулась: титан что-то стал глохнуть, не было тяги. Она старательно дула в распахнутую маленькую дверцу, и клочья черной, сгоревшей бумаги летели ей в лицо. Огонек наконец взвился, заплясал между тонких щепок, стал лениво лизать их. Потянуло вкусным дымком, титан начал быстро разогреваться, и Людмила успокоенно села рядом с напарницей.

— Что стоим-то? — спросила Светка, глянув в окно. — И что за остановка: Бологое иль Поповка?

В последнем слове она перенесла ударение на первый слог, получилось «По́повка», но такие шуточки были в духе Дынькиной. Откинув голову, Светка захохотала, как делала всегда, когда так вот «шутила». Отсмеявшись, спросила Людмилу:

— Слышь, Люд! Мужик этот, Авенир, из восьмого купе — ничего у тебя не спрашивал?

— Спрашивал. Где, говорит, любовь моя.

Людмила говорила сухо, намеренно подчеркивала неодобрительное отношение к поведению напарницы, но Светка будто и не замечала ничего.

— Ох и жу-ук он! Ох и говорун!.. Такие слова говорить умеет, я тебе дам! Как скажет, да еще в глаза заглянет, да за коленку норовит взять. — Дынькина провела рукой по голому своему колену — медленно, сладостно прикрыв веки — и вдруг кинулась к Людмиле, обняла ее, стала тискать. Зашептала в самое ухо: «Я его дразнила-дразнила, а потом три пальчика вот так сложила и в нос ему — видишь, говорю?» И снова заразительно, весело захохотала, даже закашлялась.

— Ну, пойду переодеваться, что ли? — Светка встала, потянулась, хрустнув косточками — тоненькая, гибкая. Провела ладонями по груди, качнула из стороны в сторону круглый задок, вздохнула наигранно-томно: — Ах!..

— Ладно кривляться-то! — сказала Людмила. И, поборов в себе что-то трудное, прибавила: — Ты... студенту верни деньги. Пускай билет сбегает возьмет. Пока стоим.

— Пхе! — насмешливо глянула на нее Дынькина. — Везла-везла, а теперь — верни? Ну ты, мать, даешь! — и упорхнула.

Людмила снова пошла к титану, приоткрыла дверцу — огонь горел теперь веселее, чай скоро будет готов. Повязав белый фартучек, она взялась за стаканы: поезд когда-нибудь да тронется, соберутся в вагон пассажиры, которые разбрелись сейчас по перрону, и наверняка попросят у нее свежего чайку...

Как все же плохо ходят этим летом поезда! В прошлый раз где-то в Казино стояли, так же вот долго и нудно, изнывали от безделья и неизвестности. Никто сейчас ни в поезде, ни на станции не скажет, когда они отправятся. Знает, наверно, участковый диспетчер, да с чего вдруг будет он отвечать какой-то там проводнице?! Займитесь, скажет, девушка, своим делом, без вас тошно. И будет прав. Не нарочно же он держит «Россию».

Но диспетчеру что, с пассажирами он дела не имеет. А у нее, у проводницы, раз сто уже спрашивали: когда поедем? почему стоим? А что она может сказать? Ничего. Сама не знает. Трудно, ох трудно поездной бригаде ладить в такой обстановке с пассажирами. Вон Рогов, начальник поезда, на перроне ни разу не показался, сидит, бедняга, в своем радиоузле, парится, магнитофон крутит — настроение поднимает. Не до песен сейчас. У всех на лицах... А, что там говорить! Что может быть у человека на лице, когда его томят на такой жаре?

Рогов в это время бодрым голосом стал рассказывать по радио, что их поезд миновал уже две железные дороги, шесть областей, четыре крупнейших в стране реки. Осталось примерно сто километров до границы Европы и Азии; с правой стороны, по ходу поезда, будет пограничный столб, и он, начальник поезда, напомнит об этом уважаемым пассажирам, пусть только они внимательнее слушают радио. Еще Рогов добавил, что в составе поезда есть вагон-ресторан, который, к сожалению, в данный момент закрыт, что у проводников есть шашки, шахматы и домино. Через проводника, если есть желающие, можно дать телеграмму, получить необходимые справки. В заключение Рогов сообщил «уважаемым пассажирам», что их бригада борется за звание коммунистической, и он просил бы написать отзывы о работе в книгу...

— Вот дуралей! — фыркнула Людмила. — Кто же в такой момент об этом просит. Нам и напишут сейчас...

В дверях она столкнулась со студентом. Леня, внимательно глянув на нее, показал зажатую в пальцах сигарету:

— Вот, прикурить бы. Спички кончились.

Людмила шагнула в «служебку», молча подала коробок. Студент прикурил, кивнул, затягиваясь. Потом разогнал дым рукою, всем своим видом показывая, что извиняется, что сейчас же уйдет. Но топтался, не уходил.

— Мне Света сказала... — неуверенно начал он. И вдруг резко, зло рубанул: — Тебе что — не все равно, что ли? Я заплатил, скоро сойду...

— Знаешь что, — тоже начала злиться Людмила. — Билет давай, вот что! Сейчас моя смена. И ничего я о вас с Дынькиной знать не желаю.

Парень недобро глянул ей прямо в глаза, неторопливо развернувшись, пошел к своему купе.

— Курить в вагоне нельзя! — крикнула ему вслед Людмила.

Она спустилась на землю, прошлась вдоль вагона, осмотрела колеса, даже буксу пощупала — внутри у нее что-то дрожало, и рукам хотелось чем-нибудь заняться. «Ну зачем она так делает, зачем?» — ругала Светку.

Впереди по-прежнему горел красный. Дремала в зное станция Шумково, изнывали от жары пассажиры...

Неожиданно Людмила услышала свое имя, подняла голову. Из кабины электровоза приветливо махал ей Санька-белобрысик. Она улыбнулась в ответ, подошла.

— Скоро поедем?

Санька картинно воздел руки к небу — кто знает! Через минуту был уже рядом с нею, заглядывал в глаза.

— Чем занимаешься? Кухаришь?

— Приходите чай пить, — пригласила Людмила, только теперь увидев на себе передник, который забыла снять в вагоне. — Свежего только что заварила.

— Спасибо, в другой раз, — при исполнении! — и приложил руку к козырьку фуражки.

Санька, играя, заважничал, надул щеки, и Людмила не выдержала, рассмеялась. Подыграла ему, закивала головой:

— Ах, да! А я-то! А я-то!

Но тут же стушевалась от прямого Санькиного взгляда. «Еще в Красногорске встретимся, да?» — молча спрашивал он. «Надо ли?»— так же молча отвечала она, хорошо теперь понимая, что пошла в сторону электровоза совсем не случайно...

Вспыхнув, Людмила торопливо кивнула и направилась к дверям вагона — стройная в своем сером форменном костюме, с кокетливо лежащим на русых волосах беретом, со свернутым передником в руках. У ступенек стояли два пассажира из восьмого купе — попутчики Ларисы. Толстяк сразу же набросился на нее с вопросом:

— Скоро мы, наконец, поедем? — И прибавил: — Черт возьми!

Людмила, чувствуя, что раздраженный этот человек может наговорить грубостей, как можно мягче сказала, мол, сама ничего не знает. И лучше не нервничать зря, а пойти и выпить чаю, она только что заварила.

— Чай, чай, — ворчал, отворачивая потное лицо, толстяк. — Что мне ваш чай? Мне некогда! Мне ехать надо, меня ждут!

В тамбуре, с портфелем в руках, показался Леня. Лицо его было решительно и зло.

— Ты чего это? — удивленным вопросом встретил его Авенир Севастьянович. — Сходишь?

— Схожу, — фыркнул тот, не глядя на стоявшую чуть в стороне проводницу. — Вот из-за этой... Пристала, как банный лист.

— Он без билета, — сказала Людмила, чтобы пресечь всякие разговоры.

— Да ну-у? — удивился еще больше Авенир Севастьянович. — Заяц, что ли? «Ну, погоди», да? — засмеялся, довольный своей шуткой.

— Мне из Красногорска все равно километров сорок назад, до Новотрубнинска, — говорил Леня. — Уж лучше электричкой, чем ее выслушивать, — он злыми глазами сверкнул в сторону Людмилы. — Чтоб тебе замуж никогда не выйти!

— Ну, заяц, не надо ругаться, — миролюбиво протянул Авенир Севастьянович, подавая Лене руку. — Поблагодарил бы лучше. Тебя же штрафовать надо, милицию звать...

— Вот именно, — с сердцем сказала Людмила. — И еще кой-кого.

Уже в тамбуре решила окончательно: «Ладно, Красногорск проедем, сменюсь и схожу к Рогову... Оскорбляют еще!»

— Содрали с меня за скорость, поставили в какой-то дыре и поджаривают, — услышала Людмила голос толстяка. — А вы мне говорите, Авенир Севастьянович! Как это не возмущаться! Да если мы все молчать будем, знаете что тогда будет?!

Когда мужчины вернулись в купе, Лариса спала. Она лежала на боку, поджав ноги и прикрывшись простыней, так, что видно было только ее лицо — спокойное и во сне немного изменившееся. Дышала она ровно, почти бесшумно; губы женщины полуоткрылись, влажно блестели зубы.

— Вот у кого нервы крепкие, — вполголоса проговорил Иван Иванович. — Спит себе. А тут места не находишь.

— А что ей не спать, — так же вполголоса сказал Авенир Севастьянович. — Женщина молодая, здоровая... Пускай спит.

Они тихонько поснимали обувь, разлеглись по полкам.

За окном прогрохотал состав, за ним еще. Потом все замерло. В соседнем купе негромкий мужской голос рассказывал о жаре, какая бывает в Средней Азии, — дескать, не чета этой.

— Начальника поезда пойти выматерить, что ли? — Иван Иванович завозился на своей полке. — Мне вечером с человеком разговаривать надо, а я еще и до Красногорска не добрался. Нет, это я им так не оставлю...

— Чаек желаете, мужчины? — заглянула в купе Людмила.

— Вы бы лучше вентиляцию включили, — сердитым шепотом отозвался на ее предложение Иван Иванович.

— Работает, все время включена. — Людмиле стало не по себе от колючего взгляда пассажира, поспешила уйти.

Вскоре набежала тучка, солнце спряталось. Жара немного опала, в купе потемнело, потянуло из коридора живым ветерком.

Первым уснул Авенир Севастьянович, потом сверху послышался негромкий храп Ивана Ивановича. Захлопали тамбурные двери, раздались голоса, топот ног — поезд незаметно, плавно тронулся...

III.

Уржумов обедал один в маленькой, странной формы комнатке, в которой раньше был, кажется, склад административно-хозяйственного отдела, больше эта комнатка, пожалуй, ни для чего не годилась. Была она с единственным окном, выходящим во двор управления, где пышно зеленели сейчас кусты рябины и ярко алели пионы на ромбической клумбе. Комнатка эта, «кабачок», была удобной штукой: пообедать здесь удавалось за каких-то десять — пятнадцать минут. Еду по просьбе помощника, Александра Никитича, приносила из столовой, что размещалась в полуподвальном, цокольном этаже, дородная пожилая женщина, Маша. Делала она это с видимым старанием и удовольствием, и лицо ее при этом выражало значительность. Говорила она всегда одни и те же слова: «Здравствуйте, Константин Андреевич. Приятного аппетита» — и тут же уходила, чтобы прибраться потом, когда Уржумов пообедает.

Точно так же приветствовала его Маша и сегодня, только уточнила — не будет ли еще блинчиков? Уржумов отказался — мучное в его возрасте вредно — и Маша, повторив «приятного аппетита», вышла.

Уржумов сел к столу, предвкушая короткий покой и тишину. Телефонов в «кабачке» не было, никто сюда не заглядывал, не тревожил, — можно спокойно поесть, подумать. Перед этим он позвонил жене, сказал, что обедать не приедет, пусть его не ждут. В самом деле, он очень спешил сегодня; вызов на совет директоров да еще в обком — дело серьезное, и к нему так же серьезно надо подготовиться. Утренний визит первого секретаря на станцию не шел у Константина Андреевича из головы; подумалось, что совет назначен как репетиция перед чем-то более важным и ответственным.

Да, густо начался нынешний день, густо и продолжается.

Уржумов принялся за второе, хорошо прожаренный и сочный шницель, съел его с удовольствием. Мысли его на несколько минут отвлеклись, были заняты только едой. Но недолго — душа его снова была далеко от стола, снова уже теснились в голове неотступные думы. Не исключено, что после заседания совета Бортников позовет его к себе, спросит о многом, в том числе и о взаимоотношениях с министерством, и тогда придется что-то лихорадочно вспоминать, обобщать... Конечно, разговор о нынешних отношениях с министерством проявит позицию Уржумова, спрятать ее не удастся, — да он и не собирается этого делать, тем более что Бортников не любил, когда перед ним или в его присутствии мямлили, натужно выискивали обтекаемые формулировки.

Подумав, что разговор в обкоме может коснуться последнего приказа министра, Уржумов стал вспоминать все, что было связано с этим приказом, и тогда сама собою в памяти всплыла встреча с Климовым, беседа, которую они вели с глазу на глаз.

...В тихом тупике, за высоким каменным забором, прячущим от посторонних глаз и этот тупик, и пяток пассажирских, обычных с виду вагонов, стоял в те дни, полтора месяца назад, и спецвагон замминистра Климова. Климов не любил самолетов, летал только в крайних случаях, да и то не по своей воле. Конечно, самолет — это скорость, экономия времени. Но полет высоко над землей не приносил ему ни малейшего удовольствия, казался ненадежным, в чем-то даже противоестественным. Куда спокойнее Георгий Прокопьевич чувствовал себя в купе родного железнодорожного вагона — здесь все было знакомо, привычно и понятно. В вагоне можно было работать, спать, слушать радио или смотреть телевизор, на стоянке говорить по телефону с любым городом. Главное же — вагон катился по земле, по надежным рельсам, и это постоянное ощущение земли, вид мелькавших за окном картин сохранял в нем бодрость духа и высокую работоспособность. Безусловно, на дальние расстояния ездить даже в таком комфортабельном специальном вагоне утомительно, лучше уж тогда полететь самолетом, но в Красногорск поезд шел всего сутки, день и ночь, время проскакивало быстро...

Приехав проверить на Красногорской дороге ход выполнения приказа по ускорению оборота вагонов, Климов не собирался здесь долго задерживаться. В одиннадцать тридцать было намечено рабочее собрание в депо, займет оно от силы час, пару часов он планировал провести с начальниками служб Управления — движения, грузовой и локомотивной, — можно было еще повидаться с заведующим отделом промышленности и транспорта обкома партии Колобовым, если тот будет на месте, а лучше, конечно, со вторым секретарем... Так или иначе, но к вечеру он должен быть свободен, можно возвращаться в Москву. Однако все планы спутал Уржумов своей выходкой на собрании — дорога якобы не готова к работе с высокими скоростями движения. Просто упрямство, или за этим кроется что-то более серьезное? Конечно, можно было и уехать, доложив в Москве, Семену Николаевичу, о новой выходке строптивого начальника дороги, но... За этим «но» Климов отчетливо увидел себя, даже представил свой доклад министру, недовольство на его лице. Да, Уржумов упрямится, но какова же в поездке на Красногорскую дорогу роль заместителя министра Климова? Съездил, поприсутствовал на собрании локомотивных бригад, выступил, потолкался в управлении, поговорил с руководящим составом дороги и — убыл, не найдя общего языка с Уржумовым. Выходит, бери, товарищ министр, трубку, звони, распекай... Нет, уезжать так не годится. Надо потолковать с Константином Андреевичем по душам. Можно, конечно, заставить его просто подчиниться приказу, но тогда при случае начальник дороги скажет где-нибудь в партийных органах, что приказ этот — инициатива только министерства, не согласованная с дорогой, оторванная от жизни и тому подобное. Он же, как лицо подчиненное, обязан выполнять...

Да, надо потолковать с Уржумовым, сгладить острые углы. В конце концов, министерские планы делаются здесь, на дороге, забывать о настроении ее руководителя нельзя. К тому же Уржумов — кандидат в члены бюро обкома партии, часто встречается с Бортниковым, первым секретарем, а тот — член ЦК. Подумаешь тут...

Во второй половине дня, отдохнув, Климов позвонил из вагона Уржумову и любезно пригласил его вечером «на чашку чая».

...Уржумов появился в назначенное время. Климов видел, как остановилась у вагона черная, сверкающая в вечерних огнях станции «Волга», как неожиданно молодо, легко вышел из нее начальник Красногорской дороги.

В тамбуре, приветливо улыбаясь, стояла уже приодетая проводница Рита, но Климов, тоже вышедший в тамбур, взглядом велел ей посторониться, дать ему место. Он подал руку Уржумову, хотя и расстался с ним несколько часов назад, пропустил вперед, гостеприимно распахнув перед гостем дверь.

— Прошу, прошу! — радушно говорил Георгий Прокопьевич, мало сейчас похожий на самого себя — в спортивном шерстяном костюме, немного суетливый и чересчур, пожалуй, заботливый. — Мундир свой сразу снимай, Константин Андреевич. Да и туфли, если желаешь. У нас тут тапочки на выбор.

Уржумов не стал противиться предложениям хозяина вагона. Да и самому хотелось освободиться от галстука, от запылившихся туфель.

— Рита уже пельменей нам наготовила, пойдем-ка в салон. — Климов увлек Уржумова в глубину вагона.

— Я все переживала: не опоздает ли Константин Андреевич, — с милой улыбкой на круглом лице вставила проводница — широкая в кости молодая женщина в белой блузке и серой форменной юбке. — Сварила и беспокоюсь — остынут.

— Скажешь тоже — опоздает! — Климов простецки похлопал Уржумова но плечу. — На железной дороге работаем, не где-нибудь.

В просторном салоне было по-домашнему уютно, прибрано. Небольшой стол в середине накрыт белой скатертью, уставлен вином, закусками. Вдоль стен — мягкие просторные диваны в ковровых чехлах, удобные кресла, под ногами, на полу, — зеленый ворсистый палас. В дальнем углу на специальном кронштейне — телевизор.

Климов перехватил взгляд Уржумова, рассматривающего вагон с заметным интересом.

— Вот, считай, полжизни здесь провожу. И кабинет, и столовая, и кинотеатр.

— У меня у самого жена как-то спрашивала: ты в вагоне прописан или дома? — усмехнулся Уржумов.

— О женах лучше не вспоминать, — подхватил Климов. — Завтра собирался со своей итальянцев послушать в Большом, да теперь вот... — он махнул рукой. — Дела.

— Дела мы закончим быстро, Георгий Прокопьевич, — Уржумов с улыбкой кивнул на стол. Он уже догадался о цели приглашения. — Через час фирменный наш уходит в Москву, «Красногорец». Можем прицепить.

— А! — отмахнулся Климов. — Обойдемся в этот раз и без Большого... Садись-ка к столу. Что наливать?

Они, коротко сведя рюмки, выпили.

— Пельмени сейчас подать, Георгий Прокопьевич, или позже? — спросила бесшумно возникшая у стола Рита.

— У гостя, у гостя сначала надо спрашивать, Риточка! — укорил проводницу Климов.

Женщина вспыхнула, повторила вопрос, обращаясь теперь к Уржумову.

— Несите, несите!

Через минуту на столе парило круглое блюдо с ароматно пахнущими пельменями.

— Это ее, фирменное, — похвалил проводницу Климов. — Все мои гости остаются довольными.

— По логике вы у меня в гостях должны быть, Георгий Прокопьевич. Я и жене наказывал, чтоб...

Климов протестующе поднял вилку.

— Не любитель я по квартирам визиты наносить. Тут, в вагоне, чувствуешь себя как.... — он пощелкал пальцами, ища сравнение, — как на передовой, что ли. И на работе, и дома. Рельсы под ногами. Не дадут свернуть ни налево, ни направо.

— Да, рельсы, — как-то неопределенно вздохнул Уржумов, и было не понять: разделяет ли он двусмысленность этой фразы.

— Ну, братец ты мой! С таким настроением к начальству в гости ходить не рекомендуется. Давай-ка еще!

— Георгий Прокопьевич, поговорим лучше, — Уржумов осторожно, двумя пальцами, отодвинул налитую до краев рюмку. — Я же понимаю, не ради этого, — он кивнул на стол, — мы здесь.

— Хорошо, раз понимаешь...

— Вот вы в свое время тоже начальником дороги были...

— Хочешь сказать — в твоей шкуре? — хохотнул Климов.

— Пусть будет так, — согласился Уржумов. — Вот вы насели на меня: дорога хромает, Уржумов не тянет... А не так это. Конь я, конечно, старый, но тянуть еще могу.

— Ты, Константин Андреевич, сразу на личности переходишь. Полагаешь, что вас, старых коней, и воспитывать не надо?

— Крайности какие-то, Георгий Прокопьевич. Не мальчик я. На голове, — Уржумов тронул рукой волосы, — серебро давно.

Климов завозился на своем стуле, с заметным раздражением отодвинул тарелку с пельменями. Нет, не так, не так идет их разговор. Надо было сразу взять инициативу в свои руки, задать нужный тон!

— Что ты, Константин Андреевич, как медведь, напролом лезешь. Не успел старший начальник рта раскрыть, а ты... Давай передохнем, балет вон посмотрим.

Климов поднялся, подошел к телевизору, чуть прибавил звук.

— Вот вытурите меня, пойду в наш железнодорожный институт, к студентам, — сказал Уржумов, думая о своем. — Есть что молодым сказать.

— Ах-ах-ах! — театрально воздев руки, покачал головою Климов. — Сплошная мелодрама.

Он опять вскочил на ноги, стал ходить по вагону.

— Позвал, понимаешь, человека в гости, хотел мирно потолковать, а он...

Голос Климова сорвался, угас. За окном вагона тяжело загрохотало — к станции подходил грузовой поезд. Оба они слушали долгий этот грохот, повернувшись к окнам, с чрезмерным вниманием приглядывались к проскакивающим бортам, давая понять друг другу, что лучше помолчать, радуясь на самом деле такой естественной и очень нужной теперь в их трудном разговоре паузе.

Климов раздвинул пошире занавески на окне.

— Вы что же, грузовые поезда по пассажирским путям пропускаете? — несколько озадаченно спросил он.

Уржумов тоже подошел к окну, стал рядом.

— Да, Георгий Прокопьевич. Причем длинносоставные. Следующий этап — тяжеловесы. Будем просить министерство о соответствующем разрешении.

— Тяжеловесы — это, пожалуй, неплохо придумано, неплохо. — Климов говорил одобрительно, а глаза его были холодны и сердиты. Он нервно задернул занавеску, вернулся к столу. Не сдержал себя, напустился на Уржумова:

— Такие вещи надо согласовывать, Константин Андреевич, — говорил он начальственным, недовольным тоном. — В главке движения, в локомотивном знают? Разрешили? Это же не просто — взял шесть тысяч тонн груза и поехал. Путь, локомотивы...

— Проверяем пока, считаем, Георгий Прокопьевич. — Уржумов оставался спокойным.

— Считаем!... Считайте, но и мы должны быть в курсе дела!.. А эта идея с пропуском грузовых чуть ли не по перрону — твоя?

— Нет, Исаева.

— Вот как! А если дров наломаете, с кого тогда спрашивать будем? Тоже с Исаева? Нет, Константин Андреевич, с начальника дороги спросим.

Уржумов пожал плечами.

— Зачем по этой мелочи в министерство обращаться, Георгий Прокопьевич? Расписание пассажирских поездов мы не нарушаем, безопасность гарантируем... Вот с тяжеловесами потрудней задачка будет. И все же эффективней, чем...

Уржумов замялся, смолк, а Климов подхватил, откровенно теперь уже злясь, понимая, что разговор ничего не изменил, не дал:

— Чем повышение скоростей движения, это хочешь сказать, Константин Андреевич?

— Пусть будет так. — Уржумов встал. — В одно лето выполнить все мероприятия, предусмотренные приказом, невозможно. Я, пожалуй, пойду, Георгий Прокопьевич. Дела есть в управлении, да и вам надо отдохнуть.

— Заботливый какой!.. Садись. Сейчас чаю еще попьем, — Климов явно тянул время, не желая завершать разговор на такой вот ноте. — Рита! — позвал он. — Чаю принесите!

Молчал, подперев щеку кулаком, смотрел в сторону, куда-то в угол салона.

— Поговорили, называется!.. М-да-а... А что я буду министру докладывать, а, Константин Андреевич? Ну, ты войди в мое положение, черт возьми!

— Скажите Семену Николаевичу все как есть.

Климов подождал, пока Рита молча и быстро — понимала момент — ставила стаканы с крепким, коричневым чаем. Сказал с тяжелым вздохом:

— Что ж, ладно. Так и доложим. — Лицо его было жестким. Он поднялся, и стул за ним мягко упал на палас. Поднялся и Уржумов.

— Благодарю за пельмени, Георгий Прокопьевич. В следующий раз я угощаю.

— Риту благодари, не меня, — куда-то вниз ронял Климов скучные слова. — Ее забота.

Уржумов быстро оделся, шагнул в тамбур. Подал руку смущенно чувствующей себя проводнице, ощутил вялое рукопожатие Климова.

— Когда у тебя ближайший на Москву? — спросил тот.

— «Красногорец»... да, уже ушел. Следующий — «Сибирь», в два часа ночи.

— Скажи, чтоб прицепили.

Климов повернулся синей своей шерстяной спиной, пошел в глубь вагона.

«Не забудет он этого разговора, — невесело размышлял Уржумов, закончив обед и глядя сейчас за окно — на клумбу, на управленческих женщин, сидящих в оставшиеся минуты перерыва на скамейках вокруг клумбы. — Пожалуй, и до пенсии не дадут доработать...»

Он глянул на часы, пошел из «кабачка» — короткий его отдых кончился.