Жду. Люблю. Целую

Третья часть

Одной ногой Феликс нервно постукивал по паркету. Чтобы успокоиться, он сжал руками подлокотники кресла. По другую сторону стола сидел адвокат и озабоченно, слегка прикрыв ресницы, смотрел на него.

— Процедура будет долгой, господин Селигзон, — заявил он. — Другая сторона настаивает на том, что дом приобретен по рыночной цене согласно договору купли-продажи.

— У матери не было выбора, — с горечью отрезал Феликс. — Превосходство арийской расы и национализм были навязаны сверху. Равно как и организованный грабеж. Все страны, оккупированные Гитлером, испытали это на себе. Нас никто не спрашивал, чего мы хотим. Никогда моя мать не продала бы магазин по своей воле. Какая уж тут купля-продажа? Эта сделка недействительна, не так ли? Разве не таков подход американских юристов?

Собеседник вздохнул. Солнечный свет заливал комнату. Эрих Хоффнер жалел, что листва, которая создавала благодатную тень, уже опала с деревьев. Но и занавешивать шторы среди дня он тоже не хотел. Папки с делами стопкой возвышались на его столе. По самым скромным подсчетам, убытки евреев в Европе составили более восьми миллиардов долларов, но юрист был убежден, что возместить их законным хозяевам будет не так-то просто.

Он посмотрел на Феликса Селигзона. Сдвинутые брови, волевой подбородок. Хоффнер вынужден был признать, что тот прекрасно держится, хотя догадывался, что это дается ему непросто. Эмоции клиентов — вот что больше всего выводило его из себя. Драматизм перехлестывал через край. Евреи не только потеряли дома, квартиры, земли или предприятия. У них забрали даже памятные сувениры, фотографии, всякие мелочи, которые, не имея материальной ценности, были дороги их сердцу. Теперь тени мертвых, восставшие из могил без надгробий, наполняли его кабинет, неустанно следовали за ним, зачастую лишая сна. В такие моменты Хоффнер спрашивал себя, не сменить ли ему профессию или хотя бы направление деятельности. Некоторые из его коллег старались на пушечный выстрел не приближаться к подобным делам.

— Благодаря американцам закон о реституции имущества вступил в силу шесть месяцев назад, 10 ноября 1947 года, и он применим в трех западных оккупационных зонах. Демократическая система и рыночная экономика не могут функционировать, если не опираются на принцип равенства всех перед законом. Вернуть людям их несправедливо отнятое имущество — это элемент денационализации, — убежденно произнес Феликс, расправляя плечи.

— Вы совершенно правы, господин Селигзон. У вас есть шанс. Те, кто оказались в советской зоне, не получат ничего. Социалистическое равенство, так сказать, не предусматривает рыночного механизма, — усмехнулся он.

Феликс холодно посмотрел на него. Он выбрал этого адвоката, потому что ему рекомендовали его как опытного и эффективно действующего юриста. Строгое выражение лица и бесстрастный взгляд не добавляли этому человеку привлекательности. Но для Феликса важнее была компетентность. Адвокату было немногим больше пятидесяти. Где он находился во время войны? В каком городе Франции или Украины? На каком фронте? Мундир каких войск носил? Такие мысли неизбежно возникали, мешая сосредоточиться. Он постарался их прогнать. Адвокат работал в своей старой конторе в квартале Шарлотенбург. Раз союзники дали Хоффнеру разрешение снова повесить вывеску, значит, его прошлое не было кровавым. «Равенство», — мысленно повторил Феликс. Слово набирало вес в новой Германии, которая находилась под контролем иностранных держав.

— Я бы не использовал термин «шанс», мэтр.

Адвокат нахмурил брови. Требование клиента было абсолютно ясным. Несмотря на молодой возраст и некоторую нервозность, от Феликса Селигзона исходила спокойная сила, которой трудно было не поддаться. Видя, что горечь и боль не помешали клиенту взяться за дело без всяких сентиментальных излишеств, Хоффнер почувствовал уважение к молодому человеку с темными, густыми, непослушными волосами. Они уже встречались во время первого посещения Селигзоном конторы, когда он ясно дал понять, что никакие трудности не заставят его отступить. Расследование, проведенное Хоффнером, позволило узнать, что соперником Селигзона в деле по возвращению ему магазина является некое анонимное акционерное общество с офисом в Баварии, интересы которого представлял очень влиятельный адвокат. «Этот крокодил очень зубаст и опасен», — так подумал Хоффнер о своем коллеге.

Адвокат взял очки и стал просматривать лежащие перед ним бумаги.

— Дом Линднер в самом деле может считаться предприятием, сменившим хозяина согласно договору купли-продажи. Закон № 59 военной американской администрации в этом случае применяется на западных территориях Германии, но пока нет приказа относительно западной части Берлина. Значит, придется ждать. А пока мы от вашего имени направим оккупационной администрации требование о вступлении во владение имуществом. Есть несколько моментов, подтверждающих вашу правоту. Речь идет о «конкретном имуществе», по крайней мере о том, что от него осталось; вы проживаете в Германии и являетесь законным наследником своих родителей. Теперь надо определить следующее, — добавил он, глядя на Феликса из-под очков. — Вы хотите пересмотреть условия договора и определить реальную цену, исходя из рыночных условий 1938 года, приплюсовав, естественно, проценты? Или вы хотите сначала полной реституции и только тогда будете искать покупателя?

Феликс наклонился вперед. Он чувствовал, что в горле образовался комок, в висках пульсировала кровь.

— Думаю, что я выразился предельно ясно, господин Хоффнер. У меня нет намерения продавать Дом Линднер. Я хочу восстановить его и продолжить дело моей семьи. Никто, кроме меня, не сделает этого. Никто не обладает для этого необходимой решительностью.

Адвокат откинулся на спинку кресла, долго смотрел на Феликса, потом улыбнулся.

— Мне стало известно, что вы уже открыли другой магазин под тем же именем.

— Я нашел место, это правда, но там все очень скромно. Только одна комната. У меня трое работников, двое из которых работали еще на мою мать. Я знал, что юридическое сражение будет долгим. Вы не сказали мне ничего нового. А пока оно идет, я не намерен сидеть без дела.

— Чем вы занимаетесь?

— Пока только продажей одежды.

— Рубашки из парашютного шелка, так?

— В том числе и они. Откуда вы знаете?

Хоффнер не любил смешивать личную жизнь с работой, но решительность и целеустремленность молодого человека толкали его к откровенности.

— Моя супруга была клиенткой вашей матери, — признался он. — Когда она прочитала в газете, что Дом Линднер снова открыл двери, то пошла посмотреть — ради любопытства. Она была восхищена. По ее мнению, блеск Дома Линднеров не померк за войну.

Феликс опустил глаза, гордый и взволнованный одновременно. Не в первый раз он слышал эти слова, но всегда испытывал ту же радость, которая омрачалась пониманием того, что ему льстят, — он не хотел, чтобы так было.

После встречи с женщиной, которая работала старшим мастером в ателье его матери, у него словно открылось второе дыхание. Когда он сказал ей, что смог спасти немного ткани, ее глаза загорелись. «Ее надо использовать, господин Селигзон, — взволнованно заговорила женщина. — Она не должна просто сгнить в углу». Она познакомила его с одной из своих двоюродных сестер, которая также имела швейную машинку, спасенную из пожарища на Хаусвогтайплац. Вместе они придумали, как рационально использовать материал. Они учились делать новое из старого, соединяли разные ткани, меняли форму проймы рукава, воротника, удлиняли юбку, подчеркивали талию. Феликс читал им письма Наташи, в которых она с восторгом описывала New Look[30] Кристиана Диора. Надо было ждать целый год, чтобы новая мода запустила коготки в сердце немцев. Добившись выделения небольшой финансовой помощи, он нашел помещение, где оборудовал мастерскую и магазин. В первый день Феликс с тоской смотрел на маленькую, плохо освещенную каморку с чувством, что начинает с нуля, как и его предки сто лет назад, но клиенты появлялись один за другим, робко толкая дверь и заглядывая внутрь. Их становилось все больше.

— На данный момент люди покупают то, что могут найти, — сказал адвокат. — Когда я проходил мимо некоторых заведений, их полки были уже пусты.

— Да. С тех пор как объявили о денежной реформе, люди кинулись за товарами. Все боятся инфляции. Я знаю людей, которые тащат домой все подряд. Не стоит забывать, что многие владельцы магазинов предпочли заранее копить на складе товар, чтобы потом продать его по твердой цене. Цены подскочили. Люди беспокоятся насчет русских, боятся их реакции на частное предпринимательство.

Хоффнер поморщился, предлагая клиенту сигарету.

— Что касается меня, то я очень сомневаюсь в том, что русские воспримут это спокойно. Ситуация стала непредсказуемой в последнее время. Президент Трумэн, к которому относятся как к недалекому торговцу подержанными галстуками, понял, что русские обвели Рузвельта вокруг пальца, преуменьшив свое желание прибрать к рукам европейскую экономику. Чтобы противостоять коммунистам, Европе, и в особенности Германии, необходима экономическая, финансовая и военная помощь. С момента принятия плана Маршалла русские не перестают кричать об угрозе американского империализма. То, что они уже подмяли под себя Чехословакию, — это очень плохое предзнаменование. Соколовский[31] начал хлопать дверью Совета союзного контроля, возникла неразбериха на контрольных пограничных постах. Русские хотят единой Германии, чтобы тянуть из нее репарации только для себя, а американцы и англичане этого не хотят.

— Они хотят, чтобы западные союзники покинули Берлин, но я верю в генерала Клея, — сказал Феликс с горящими глазами. — Он знает, что поставлено на карту. Так как он имеет поддержку среди вашингтонских политиков, ничего с нами не случится.

Хоффнер подумал о последовательности американского военного управления. В начале апреля, когда русские стали препятствовать свободному движению поездов и судов между Берлином и Западной Европой, по приказу Клея в течение двух дней продолжали обеспечивать американский гарнизон по воздуху. Когда стали поговаривать о начале эвакуации жен и детей военных, обслуживающего персонала, генерал резко воспротивился подобной идее. Упрямство этого человека с узким лицом и серыми глазами было всем известно: он не хотел сеять панику, не желал показывать коммунистам слабость, создавая у них уверенность в том, что союзники готовы отдать Берлин в их полное распоряжение. Эти двое, несмотря на разницу в возрасте, разные национальности, были похожи.

— Вы так молоды и такой оптимист! — сказал адвокат. — Дай Бог, чтобы вы оказались правы. Один американский журналист писал о новой форме войны, холодной войны, и мы здесь все в центре циклона, в сердце их территории. Русским не нравится разделение на четыре оккупационных зоны. Не желая довольствоваться одной четвертой, они требуют, чтобы союзники ушли из Берлина. И я не уверен, что американцы вместе с англичанами захотят из-за нас ввязываться в конфликт с русскими.

— Сегодня вечером мы узнаем больше. Должны объявить о новой денежной реформе. Интересно, что там американцы выдумали.

— А также узнаем, как отреагировали русские на все это, — добавил, поднимаясь, Хоффнер. — Хорошо, господин Селигзон, что касается наших дел, то будем ждать и надеяться.

— Скажите, вам удалось узнать имя претендента на универмаг, того, кто прячется за этим анонимным обществом?

Что-то заставило Хоффнера поколебаться. Позже адвокат спросит себя, откуда у него взялось это странное предчувствие? В первый раз он ощутил желание морально поддержать своего клиента. Феликс Селигзон был в возрасте его сына, погибшего в России, под Сталинградом.

— Речь идет о человеке, который теперь живет под Мюнхеном. Неком Курте Айзеншахте.

Феликс побледнел.

— Вы удивлены? Вы знаете этого человека?

— Нет, — прошептал тот, стараясь успокоиться. — К счастью, нет. Но его имя мне, увы, давно знакомо.

Пожав руку проводившему его до дверей адвокату, Феликс, держась за перила, спустился по лестнице. Курт Айзеншахт. Зять Макса. Ему не верилось. Почему Макс ему ничего не сказал? И тетя Ксения? Как они могли забыть об этом? Он ощутил горький привкус во рту. От него скрыли правду. Люди, которые пытались его защитить. Но почему?

Было около шести часов вечера. Из окна квартиры Макса Линн Николсон смотрела на людей, которые бежали через площадь. Магазины закрылись несколько часов назад. Известные своей хладнокровностью берлинцы вот уже который день были охвачены тревогой.

— Им страшно, — сказала она.

— И они, без сомнения, правы.

Макс повернул ручку громкости радиоприемника. Напряженный голос комментатора наполнил комнату. Многие жители проводили время, сгрудившись возле радиоточек. Весь Берлин, казалось, затаил дыхание. Последствия денежной реформы были для них более драматичными, чем для немцев в Западной Германии, которые избежали судьбы находиться между двумя огнями.

— Первый закон, касающийся немецкой денежной реформы, разработанный совместно военными правительствами Соединенных Штатов, Великобритании и Франции, вступил в силу 20 июня. Обменный курс старой и новой валюты составляет десять к одному. Новая денежная единица получила название Deutsche Mark[32].

Ногти Макса скребли край стола. Он тоже нервничал, в первый раз отчетливо осознавая, что он, да и весь Западный Берлин — лишь крохотная песчинка посреди огромного красного моря, над которым реяло знамя с серпом и молотом. Комментатор между тем продолжал:

— Новая денежная реформа пока не коснется западной части Берлина. До тех пор пока не будет определен ее статус, там остается в обращении старая денежная единица…

Макс выключил радио. Они долго сидели молча.

— И что теперь? — спросила Линн, садясь.

— Я опасаюсь наихудшего. Русские никогда не допустят, чтобы союзники реформировали экономическую и социальную сферы Берлина.

— Начинается новая эпоха. Комендатура не работает с тех пор, как американцы и русские не смогли прийти к соглашению. Елизаров ясно выразился: если союзники не откажутся от своих германских проектов, то русские сделают все, чтобы они убрались из этой страны.

— А мы останемся заложниками, — проворчал он.

Линн пригладила волосы. Она всегда так делала, когда была очень встревожена. На ее лбу образовались морщинки, делая ее старше. Макс представил, какой она будет, когда ей исполнится тридцать лет. Наверное, у нее всегда будет стройная фигура, тонкие черты строгого лица, почти надменного. И такая же легкая загадочная улыбка, не исчезающая даже тогда, когда они занимались любовью.

— Тебе лучше вернуться в Англию, — сказал он. — Один Господь знает, что может произойти. Некоторые уже складывают вещи. Нас более двух миллионов в трех западных секторах, а солдат, способных нас защитить, только шесть с половиной тысяч. Русских военных в три раза больше. Это только в их секторе. А если еще добавить триста тысяч человек в Восточной Германии… Это очень опасная ситуация.

— Мне нечего делать в Англии. Здесь, по крайней мере, не скучно. И потом, я не хочу оставлять тебя.

— Глупости все это…

Он поднялся, все больше раздражаясь. Линн почувствовала, как сжалось ее сердце. Тем хуже для нее. Сама захотела поиграть с огнем. Наивно было верить, что она сможет стать исключительной женщиной в жизни Макса фон Пассау. Оставалось только сдерживать чувства, показывать, что не придает их связи большого значения. Между прочим, насыщенная, но очень короткая глава в ее биографии. «Идиотка!» — сказала она себе, понимая, что по уши влюблена в этого человека, хотя никогда не говорила об этом вслух.

— Они закроют границы, чтобы задушить нас голодом, — прошептал Макс, открывая окно. — Как уже попытались сделать это в апреле.

— Тогда это не сработало.

— Это была просто разведка боем. Теперь все будет серьезнее. Я сомневаюсь, что мы сможем долго продержаться. Я сомневаюсь также, что мы представляем интерес для западных стран.

— Тогда уезжай сам, раз ты такой пессимист! — рассердилась Линн, вспоминая о доверительных беседах между американскими и британскими генералами. О рапортах, которые она каждый раз печатала на машинке по ночам. О великодушном характере одного молодого советского военного, назначенного уполномоченным по связям с союзниками, согласно договору Робертсона-Малинина, который был не кем иным, как Дмитрием Куниным, сыном генерала Кунина, вернувшегося в Ленинград. Друга Макса, которого тот так ценил и уважал.

Он не ответил и повернулся, чтобы посмотреть на нее. Воротник его белой рубашки был расстегнут, руки засунуты в карманы, плечи опущены, волосы не причесаны. Он походил на подростка.

— Если я уеду, уедешь со мной? — спросил он хрипло, чуть слышно.

Линн вздрогнула, охваченная волнением, которое, впрочем, скоро сменилось усталостью. В глазах отразилась боль, предвестница мигрени. В атмосфере ощущалось что-то тягостное, предвещавшее грозу. Как она была бы счастлива, услышав этот вопрос несколько месяцев назад! Тогда бы у нее хватило храбрости и легкомыслия рискнуть и поверить в то, что их отношения могут существовать и вне Берлина. Теперь же она почувствовала себя словно оцепеневшей от тяжести груза, свалившегося на плечи. Разве этот человек предпринял хоть какое-то усилие, чтобы попытаться ее понять? Догадаться, чего она хочет, каковы ее желания? Она рассердилась на него за этот внезапный импульс. Она заслуживала лучшего, того, чего Макс не мог ей предложить, а этот его вопрос родился просто из неуверенности, которая обволакивала город на протяжении нескольких недель. Мужчины, как правило, бездействуют до тех пор, пока их не загонят в угол. Только женщины осмеливаются предвидеть. Заботиться о завтрашнем дне стало для нее второй натурой. Или Макс все еще не знал, что их судьбой распоряжаются другие? Линн была в курсе дебатов между генералами Клеем и Робертсоном и их штабами: английские и американские военные не уйдут из Берлина. Клей сказал, что скорее отправится в сибирскую ссылку, нежели покинет этот город. Она любила Макса фон Пассау, но она выбрала службу своей стране. Для британки, которая видела, как враг бомбит ее землю, это были не пустые слова. «Возможно, это единственное, что спасает меня», — подумала она.

— Не думаю, что ты этого искренне хочешь, — сказала она вполголоса, пряча глаза. — Все это просто глупости, как ты сам только что заметил, не так ли?

Макс понял, что обидел ее. Он решительно не знал, как вести себя с женщинами. Сначала Ксения, потом Линн. Досада переполняла его. Иногда ему казалось, что он бродит в четырех стенах, в комнате без окон и дверей в поисках выхода. Напряжение в городе только усиливало это чувство. Его взгляд упал на папку с письмами, которые он получил до того, как русские прервали почтовые сообщения с западными странами. Парижский галерист Жан Бернхайм предложил ему обновить их контракт. Его аргументы были очень трогательными. Макс не думал, что галерист преследует какую-то личную выгоду, похоже, он настойчиво хотел вернуть фотографа Макса фон Пассау к творческой работе. Письмо из Парижа было для него словно открытая форточка в душной комнате.

— Извини меня, Линн, но мне надо идти, — нервно сказал он. — У меня встреча, о которой я совсем забыл.

Жалкая отговорка. Макс даже не пытался скрыть фальши в голосе. Не сказав ни слова, она поднялась. Из квартиры вышли молча. Окажись на месте Линн Ксения, она не преминула бы обвинить Макса в эгоизме и трусости, нанеся несколько болезненных ударов, и только она знала, как это сделать. Линн же предпочла промолчать. Когда они вышли на улицу, Макс смотрел, как она удаляется, гордо развернув плечи. Светлые волосы сверкали на солнце. А если бы она приняла его предложение? Что случилось бы тогда? При этой мысли Макс вздрогнул. Он знал, что сделал бы ее несчастной. Под другим небом, под другим солнцем, но все-таки сделал бы.

В тот день Феликс решил совершить паломничество, чтобы перевести дух, избавиться от ощущения, что он загнанная лошадь. Трудности постепенно закаляли его, учили сдержанности. Вспышки гнева и возмущения становились очень редкими и быстро гасли. Слишком ценной была энергия, чтобы тратить ее на всякие пустяки. Однако в тот день ему просто необходимо было посмотреть на остов Дома Линднер.

Стоя под открытым небом, он дотрагивался до опор, которые когда-то поддерживали исчезнувшие стекла. Известка и пыль лежали толстым слоем. Он не посещал это место уже несколько месяцев, так как его магазин был расположен в отдаленном квартале города. К тому же он не желал окунаться в болезненное прошлое и делать из руин культ. Но теперь он в первый раз почувствовал, что скучает по этому месту.

Значит, Курт Айзеншахт выжил. Этот махровый нацист, король прессы и доходных домов, любитель современного искусства, цепкий делец, который перед войной посещал все официальные приемы под ручку со своей очаровательной супругой. Он ощутил горечь от одного упоминания ненавистного имени. Когда он боролся против неизвестного врага, сражение казалось ему более легким. Теперь он должен был противостоять чудовищу, щупальца которого в свое время добрались до его семьи. Жизнь, бывает, преподносит сюрпризы. Судьбы людей иногда так переплетены, что в это невозможно поверить. Феликс вспомнил поведение матери после того, как она подписала документы о продаже предприятия. Ее, хрупкую, но державшуюся достойно. Синие круги под глазами. Следы слез на лице. И тем не менее, она все же не склонила головы.

«Этот негодяй прекрасно устроился в Баварии, — подумал он с горькой усмешкой. — Не могу поверить, что ему сошло с рук его нацистское прошлое, и теперь, как и раньше, он спокойно обделывает свои делишки!» Разъяренный Феликс ударил ладонью по балке. Сумасшедшие мысли метались в его голове. Круги — белые и черные. Головокружение вызывала та ненависть, которая иногда отражалась на лице его сестры. Почему дядя Макс скрыл от него то, чего не мог не знать? Этот привкус предательства отравлял его кровь. Макс был идолом, которому Феликс не мог позволить пошатнуться, а тем более упасть — он и так слишком много потерял за свою жизнь. Он вспомнил, как была растеряна Наташа, когда она узнала, что мать предала ее, скрыв от нее правду. Тогда, удивленный такой сильной реакцией, он счел, что Наташа не совсем справедлива. Теперь он признавал ее правоту. Как смириться с недосказанностью, молчанием, которое поглощало, словно бездонное озеро? Некоторые считали, что они слишком молоды и не сталкивались с теми превратностями жизни, которые вынуждают лгать. «Иногда молчат, чтобы защитить», — сказала как-то тетя Ксения, когда Наташа обвинила ее в трусости. «Молчание — это другая форма убийства», — ответила ее дочь.

Уходя, Феликс увидел покрытый пылью, забытый кусок вывески в углу одного из залов. Дотронулся до него рукой. Края его были обуглившимися. Можно было разобрать надпись готическим шрифтом: «Das Haus am Spree». Такое название магазину выбрал узурпатор. Придя в бешенство, Феликс пнул обломок один раз, потом другой.

— Что вы делаете?! — раздался возмущенный голос.

Подтянутый парень с темными волосами стоял перед ним. На нем была куртка, протертая на локтях, бежевые штаны, закатанные до середины икр, словно он собрался на рыбалку. Под мышкой он держал альбом для рисования. Присутствие Феликса определенно застало его врасплох. Сам Феликс не знал, что и думать, но чувствовал выброс адреналина в кровь.

— Какого черта вам тут надо? — ответил он вопросом на вопрос.

— Вы не имеете права входить сюда и пинать эту вывеску. У вас что, с головой не в порядке? Да кем вы себя воображаете?

— Хозяином! — крикнул Феликс. — Я здесь хозяин и могу делать все, что вздумается!

Он вспомнил о русском, которого сбил кулаком с ног, когда Наташа была в доме своих псевдодрузей, и снова испытал желание проделать то же самое. Внезапно все попытки сдерживать себя стали не более чем воспоминанием.

Незнакомец инстинктивно отступил, прищурил глаза и собрался, напружинив тело. Птицы, которые свили гнезда среди развалин, кричали над их головами.

— Что вы имеете в виду? — произнес он наконец.

Разбив резким движением кусок вывески, Феликс отшвырнул ее обломки. Звук их падения эхом отозвался в обезображенном зале.

— Я Феликс Селигзон. Наследник семьи Линднер. Законный владелец этого здания.

Парень побледнел. Он прикусил губу, и злобные огоньки зажглись в его глазах.

— Не факт, что вам удастся вернуть все это себе.

Нехорошее предчувствие охватило Феликса. Уверенность парня вызвала у него недоумение. Он решил, что это один из проклятых нацистских подголосков, тосковавший по славным временам, когда они маршировали на парадах в коричневых рубахах и коротких штанах, махая факелами и прославляя расово чистую Германию. Эти парни оскорбляли его в школе, бросали в него камни, называли грязным ублюдком. Их с колыбели воспитывали в духе национал-социализма. Такие сорняки будут прорастать еще долго.

— В отличие от того, что происходило при Адольфе Гитлере, падали, которую такие типы, как ты, называете фюрером, теперь все решается справедливым судом. — Феликс с презрением сплюнул. — И я выиграю, можешь быть уверен. И этот нацистский подонок, который сбежал в Баварию, мне не сможет помешать!

Аксель смотрел на Феликса Селигзона, словно увидел выходца с того света. Его дядя рассказывал о нем. Он знал, что Феликс вернулся в Берлин. Удивительно, что они до сих пор не встретились у Макса. Он был моложе, чем представлял Аксель. Несмотря на то что костюм был покрыт пылью, Селигзон выглядел элегантно, как благополучный человек. Он держался высокомерно, и в его взгляде можно было прочитать снисхождение. Сам Аксель то испытывал желание разбить ему лицо, то становился странно равнодушным, пытаясь увидеть ситуацию со стороны и посмеяться над ней. Они стояли друг против друга среди развалин здания, к которому в одинаковой мере были привязаны, правда, по разным причинам, и никто из них не был уверен, что русские, которые уже полностью блокировали дороги, ведущие в город, не приберут к рукам Берлин, включая все, что в нем находится.

Аксель знал, что его отец жив, но в первый раз он услышал, как посторонний произнес его имя. У него было странное чувство, словно его отец восстал из небытия. Он опять вспомнил озабоченное лицо матери, когда она рассказала ему о том, что отец жив. В тот день она не поднималась с постели, поэтому заставила его сесть на край кровати, что он сделал скрепя сердце. Он узнал, что его родители обменялись несколькими письмами и что его отец живет в предместье Мюнхена. Хотел ли он ему написать? Восстановить связь после стольких лет разлуки? Аксель был совершенно сбит с толку. Это его встревожило и одновременно успокоило. Трибуналы продолжали выносить приговоры. До сих пор он украдкой продолжал читать статьи об этом в поисках имени своего отца среди осужденных, не зная, хотел ли он найти его имя. Он потряс головой, словно терял сознание. Пока он ничего не хотел слышать о Курте Айзеншахте. Слишком много ядовитых воспоминаний возникло в его голове. Тогда, посмотрев на суровое лицо дяди Макса, Аксель вышел из квартиры и, сунув руки в карманы, стал бесцельно бродить по городу.

— А ты не догадываешься, кто я такой? — спокойно спросил он.

Феликс посмотрел на него с презрением. Он ободрал руки, когда крошил вывеску, и они горели огнем. Он удивился — парень не реагировал на его агрессивность. Скорее всего, он был из тех, кто постоянно искал ссоры. Разве их не этому учили в их Гитлерюгенде? Побеждает сильнейший. Всегда.

— Не знаю и знать не хочу, — грозно сказал он.

— Я сын того нацистского подонка, который купил Дом Линднер у твоей матери, — вызывающе бросил тот, вскидывая голову. — И я его наследник, как и ты наследник своей матери.

Это была перчатка, брошенная прямо в лицо сопернику, и этот вызов удивил самого Акселя. Гнев и горячность охватили его. Он не мог не бросить вызов этому Феликсу Селигзону, такому уверенному в своем праве на это здание, амбициозному и высокомерному. Аксель смотрел на него со смешанными чувствами: он ощущал на своих плечах непомерный груз вины своего отца и тягостных воспоминаний, которые вроде бы уже и стерлись из его памяти, но надо было появиться Феликсу Селигзону, чтобы они снова вернулись. Но, несмотря на глубокую неприязнь, Аксель понимал, что этот человек, родителей которого когда-то считали врагами, паразитами и недочеловеками, был прав: настанет день, и Дом Линднер снова будет принадлежать ему. Возможно, это случится не скоро, но обязательно случится, какие бы препятствия этому ни чинили такие люди, как Курт Айзеншахт. Потому что именно ради этого такие люди, как Макс фон Пассау, рисковали жизнью, и потому что надо восстановить это пепелище, и потому что это правильно.

Теперь настала очередь Феликса почувствовать растерянность. Не против такого противника он боролся. Его доселе невидимый враг внезапно предстал перед ним в образе его ровесника — молодого паренька, на чьих щеках лишь недавно появилась щетина, в то время как Феликс хотел противостоять человеку, принадлежащему тому проклятому поколению, которое оставило Германии отравленное наследие, поколению, уничтожившему его семью. Нет, его враг не имел права быть таким: с испачканными чернилами пальцами, с взлохмаченными волосами и по-детски недовольной физиономией, странным образом напоминающей ему лицо его двоюродной сестры Наташи.

— Так это из-за тебя! — сказал он вполголоса.

— Что ты имеешь в виду?

— Макс скрыл от меня, что твой отец купил Дом Линднер. Ложь во благо, — произнес он с иронией. — Теперь я понимаю. Он просто хотел тебя защитить. И все-таки не мог же он не понимать, что наши пути пересекутся, рано или поздно!

— Я не нуждаюсь в том, чтобы меня защищали! — воскликнул Аксель. — Я сам могу за себя постоять, что и делаю уже давно.

Было в это мгновение что-то такое юное и хрупкое в его взгляде, что вызвало у Феликса горькую улыбку.

— В этом мы с тобой одинаковы.

Вдруг раздался хрип громкоговорителей. С тех пор как русские прекратили подачу электроэнергии от расположенных в их зоне электростанций, жители Западного Берлина лишились возможности слушать радио. Это прибавило работы техникам радиостанции RIAS. Чтобы не лишать людей права на информацию, зачастую жизненно важную для них, по улицам в американском секторе стали разъезжать автобусы с громкоговорителями, останавливаясь то в одном, то в другом месте, собирая вокруг себя толпы слушателей.

Молодые люди инстинктивно повернули головы и напрягли слух. Когда через несколько минут автобус поехал дальше, они снова посмотрели друг на друга. В их глазах было одно и то же удивление.

— Они не собираются нас оставлять, — прошептал Аксель взволнованно, прижимая к себе альбом. — В то время как мы полностью отрезаны от мира. Изолированы.

— Воздушный мост… — добавил Феликс озадаченно. — Американцы и англичане будут снабжать город по воздуху. Это безумие! Для этого нужно, чтобы одна «Дакота» садилась на аэродроме Темпельхоф каждые восемь минут! Или один английский гидроплан у пристани Гавель. Разве это осуществимо?

Аксель пожал плечами, показывая, что не может в это поверить.

— Хотел бы я увидеть это собственными глазами, — сказал он, прежде чем повернуться к Феликсу спиной.

Феликс не ответил, колеблясь. Вся его злоба испарилась самым загадочным образом, но надо было быть берлинцем и сердцем, и умом, чтобы понять всю важность того, что они только что услышали. Берлин, их славный город, словно сжимали ужасные тиски приближающегося голода, а имевшая зловещую славу Вильгельмштрассе, откуда начиналась советская зона, находилась всего лишь в сотне метров от того места, где они стояли. Новость, что английские и американские летчики, которые раньше прилетали, чтобы сбросить на их город бомбы, теперь будут рисковать жизнью ради них, была просто невероятной. В это действительно невозможно было поверить.

Не теряя времени, Феликс побежал за Акселем. Он тоже хотел убедиться, что на этот раз им не солгали, хотел со страстным нетерпением, свойственным молодости, увидеть эти самолеты, моторы которых уже гудели в прозрачном воздухе начинающегося лета.

Часы показывали полночь. С красными от усталости глазами, опустив плечи, Кларисса гладила белье. В городе была введена веерная подача электроэнергии, по два часа на каждую часть города, и эти часы зачастую приходились на глубокую ночь. Но никто не жаловался. Два часа, пусть даже ночью, — это все же лучше, чем ничего. По такой же схеме подавался и газ, так что горячая пища становилась роскошью.

Молодая женщина сложила рубашку Акселя, который спал как убитый в углу комнаты, и положила ее на стопку чистого белья. Как всегда, он являлся домой уставшим, так как долго шел по холоду, потому что метро и трамваи не ходили. Он много работал. Магистратура собиралась заново отстроить квартал вокруг Зоологического сада и объявила о конкурсе на лучший проект, который состоялся в августе. Аксель записался в число участников. Презентация талантливого студента, которому исполнилось только восемнадцать лет, впечатлила даже профессионалов. Акселю предложили место в архитектурном бюро, и теперь он вынужден был совмещать работу с учебой.

Кларисса восхищалась силой воли этого юноши, который выбрал свой собственный путь, по которому шел с уверенностью одержимого. Его проекты стали главной и единственной темой разговоров, от которых Кларисса уже начала уставать.

Она отставила в сторону утюг и села, склонив голову на грудь. Она падала от усталости, но засыпать ни в коем случае было нельзя. Не теперь. Через час она закончит, и тогда сможет отдохнуть.

С 24 июня Западный Берлин оказался в ловушке. В осаде. Как в Средние века. Запасы медикаментов, горючего, всех товаров катастрофически истощались. Исчезло даже свежее молоко, которое первое время еще поступало из советской зоны. Комендант американской зоны, полковник Фрэнк Ховлей, проводя пресс-конференцию, объявил иностранным журналистам о том, что жителям западных секторов грозит голод. Советская администрация перекрыла все пути, которые можно было перекрыть, — шоссе, каналы, железные дороги, — проводя политику удушения, рассчитывая, что западные союзники отступятся, а сами жители англо-американских и французского секторов массово побегут к русским, прося у них помощи. В Восточном Берлине по крайней мере кормили регулярно, несмотря на скудность рациона. Чтобы польстить немцам, русские даже позволили живущим в западной части города становиться к ним на довольствие. Но они ошиблись. Во всем. Берлинцы решили противостоять коммунистам, и в глазах всего мира Западный Берлин стал символом борьбы за свободу.

Ввод в действие воздушного моста коммунистическая пресса комментировала с иронией, ведь, чтобы снабдить огромный город всем необходимым, не хватит ни самолетов, ни аэродромов. Так не лучше ли сдаться, чем помереть с голоду? В опровержение этих слов англичане и немецкие волонтеры трудились плечом к плечу, делая дополнительные взлетно-посадочные полосы в аэропорту Гатов. Французы, по-прежнему с презрением относившиеся к старой столице Третьего рейха, сначала считали необходимым пойти на уступки русским и отдать весь Берлин в их распоряжение, а самим довольствоваться контролем над Западной Германией. Они тоже сомневались в эффективности воздушного моста. Но благоразумие заставило Францию принять сторону англосаксонцев и разрешить на территории своего сектора строительство третьего аэродрома. В Тегеле все работали без передышки, это был трудовой подвиг. Через три месяца благодаря неимоверным усилиям работы были завершены.

Американские и английские самолеты садились один за другим, с интервалом в несколько минут, и занимали все воздушные коридоры, которые им отводились в соответствии с подписанными в конце войны соглашениями. Незаменимая техника. Механизм обеспечения был отлажен, как часы, и не терпел сбоев. Если пилот из-за плохой видимости промахивался и не попадал на взлетно-посадочную полосу, времени на вторую попытку у него не было. Он возвращался на базу и снова становился в очередь. Ошибка всего на пятнадцать секунд в ту или иную сторону могла привести к трагедии. Разгрузка приземлившегося самолета занимала всего полчаса: мешки с углем, почта, товары первой необходимости, провиант, преимущественно обезвоженный, такой как сухари или сухофрукты (это весило гораздо меньше, чем свежие продукты). Все было подсчитано и выверено. Надо было брать в расчет скорость самолетов, сделав скидку на разницу в мощностях «Дакоты», «Йорка» и «Скаймастера» и на метеоусловия. А также хоронить и оплакивать сгоревших в разбившихся самолетах авиаторов.

Мариетта застонала. Температура у нее не спадала уже несколько дней. С озабоченным видом Кларисса положила руку ей на лоб. От тела больной шел кислый запах. Впалость щек подчеркивала желтизна кожи, напоминавшей воск. Девушка предчувствовала, что конец близок. Она не осмеливалась говорить об этом в открытую с Акселем, решив поделиться своими соображениями только с Максом во время визита к нему. Примерно месяц назад Макс внес имя своей сестры в список больных, которых было необходимо эвакуировать. С началом зимы состояние самых слабых больных усугубилось. Распространялись болезни. Аптекари били тревогу: медикаменты, применяющиеся при простуде, следовало складировать в Дахлеме и Карлотенбурге, в пока отапливаемых местах. Из-за перебоев с электричеством люди не могли применять некоторые аппараты, которые использовались при лечении туберкулеза.

Кларисса поправила одеяло на кровати Мариетты, подбила подушку, чтобы ей было удобнее лежать. Как они выкрутятся? Как всегда, глубокой ночью ее тоска усиливалась. Мрачные мысли вызывали головную боль. Она так и не смогла отыскать следы своего младшего брата. Скорее всего, он не выжил. Как и многие другие. Она должна была принять это и перестать напрасно надеяться. Кирилл Осолин сделал все, чтобы ей помочь, лично посетив лагеря беженцев. Все оказалось впустую. Также он делал все возможное, чтобы отыскать малыша Фридриха фон Ашенгера, сына казненного фашистами друга Макса. И тоже никаких следов. Сможет ли она жить, будучи ни в чем не уверенной? Есть ли какой-то способ вынести это молчание? В безнадежных поисках. Детей… Они ведь были всего лишь детьми.

После роспуска ЮНРРА в июле прошлого года Кирилл одно время работал в Международной организации беженцев, перед тем как получить соответствующую должность в Организации Объединенных Наций. Несколькими днями позже Совет безопасности ООН принял резолюцию, в которой потребовал от Советского Союза снять блокаду Берлина. Резолюция, однако, осталась без ответа. Кларисса все еще вспоминала день, когда Кирилл рассказал ей о своем отъезде. Тогда она ощутила внезапный страх, понимая, что привязалась к этому человеку высокого роста, с чувственным взглядом. Она привыкла к нему, к его поведению. Она нуждалась в его последовательности и оптимизме, которые помогали ему выполнять свое дело, не опуская рук, в то время как она сама часто испытывала приступы невыразимой тоски. Он сумел ее успокоить, сумел заставить смеяться. Вдвоем они ходили танцевать в джаз-клуб. После нескольких проведенных там часов она снова почувствовала себя беззаботной. Она любовалась его лицом, считая его очень привлекательным. Ему удалось возродить в ней то, что она считала давно утраченным: веру в людей. Для молодой и битой жизнью Клариссы Кроневиц это было очень непросто.

— Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной, — сказал он ей, посерьезнев. — Не в качестве секретаря или помощника. Я бы хотел, чтобы вы стали моей женой.

Потрясенная, она не нашла, что ответить. Он нежно прикоснулся к ее руке.

— Подумайте, — добавил он. — Я не хочу вас торопить. Вы напишите мне и сообщите о вашем решении.

С тех пор прошел месяц.

Кларисса положила одеяло на гладильную доску. Она старалась, чтобы у Мариетты всегда была чистая постель, но это было почти невозможно. Кларисса стиснула зубы. Надо было терпеть. Испытание блокадой было настоящим сражением, которое берлинцы вели на глазах у мировой общественности. По крайней мере, они были не одиноки. Чудо воздушного моста и их решительность не поддаваться очередной диктатуре вдохновляли писателей, журналистов, которые приезжали, чтобы увидеть все собственными глазами. Их репортажи читали в самых отдаленных уголках земного шара. Берлинская эпопея приобрела глобальный масштаб.

Кларисса отождествляла себя с этим сопротивлением. Ей казалось, что она, наконец, нашла силы ответить тем, кто разрушил ее семью, отнял все имущество. Ответить монстрам, которые изнасиловали ее. Кирилл догадывался о ее драме. Она знала, что он не будет презирать ее за это, не будет сердиться. «Как он может на меня сердиться!» — иногда негодовала она. И тем не менее не могла отрицать, что ее охватило волнующее чувство, и это заставляло задуматься: а сможет ли она после всего стать матерью? Ее стыд был тайным, растворенным в венах и в теле, которое она не осмеливалась более разглядывать. Чувство, которое она напрасно пыталась скрыть. Момент, когда она увидела, что желанна, стал для нее настоящим Воскресением, придал ей дополнительные силы переносить холод, вид утонувших в темноте улиц, ужасный проросший картофель, лишенный всякого вкуса, который Аксель ел с отвращением. Будет еще и на ее улице праздник, если того захочет Господь и этот мужчина, которого она уважала и научилась любить, хотя до сих пор не нашла в себе смелости ему в этом признаться.

Через несколько дней Макс поднимался по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Он спешил, чтобы сообщить хорошую новость. Подойдя к двери, он постучал и повернул ручку. На столе, у изголовья кровати сестры горели свечи, языки пламени колыхались на сквозняке. Он раздраженно подумал, что в комнате, где лежит больная, слишком холодно, но не знал, как этому помочь. Он подошел к кровати и едва различил хрупкий силуэт под грудой одеял.

— Мариетта! Это я. Как ты себя чувствуешь?

От ее неподвижности его сердце сжалось. Он наклонился, чтобы тронуть ее за щеку.

— Мариетта! Я добился для тебя места в самолете. Ты можешь отправиться на лечение в Баварию.

Тонкие бледно-голубые прожилки проступили на ее прозрачных веках. Она открыла затянутые туманом глаза и слабо улыбнулась.

— Макс, мой зайчик… Что ты сказал? Извини, но я задремала.

— Я получил место для тебя. Ты сможешь уехать.

Она разомкнула высохшие губы.

— Слишком поздно. У меня уже нет сил.

— Да нет же! — вскрикнул он, снимая шарф и пальто.

— Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое, слышишь? Кларисса это поняла. Она ничего не говорит. Я устала, правда. Если бы ты знал, как я устала от всего этого!

Она закрыла глаза, дыхание было слабым. Макс подошел к стулу и сел. В руке он держал бумажку. Британский самолет вылетал завтра после полудня. Он должен был забрать детей и больных. Нужно было прибыть в Гатов за два часа до отлета. Благодаря содействию Линн ему выделили автомобиль, чтобы отвезти Мариетту на аэродром. Радостное настроение сменилось растерянностью. Его сестра умирала, и он был бессилен что-либо сделать.

— Послушай ее, — раздался голос позади него.

Как всегда, Кларисса вошла бесшумно и поставила на стол пакет с продуктами.

— Аксель пошел в русский сектор раздобыть приличной еды для матери. Он не хочет верить, что это конец.

Макс не удивился поступку племянника. Несмотря на потуги русских прекратить стихийную торговлю, усиленное патрулирование и блокпосты на приграничных улицах, черный рынок процветал как никогда. Два миллиона жителей Западного Берлина могли выжить только благодаря снабжению по воздуху. Они выкручивались как могли, не желая сдаваться на милость военных из Восточного Берлина, который сохранил контакты с внешним миром. Там выменивали особо ценные продукты, в том числе свежее масло, и угольные брикеты. Длинные дома имели проходные дворы, так что можно было попадать в здания со стороны американского сектора и выходить в русском. Аксель знал все переходы как свои пять пальцев. Существование двух денежных единиц, новой твердой немецкой марки, которую все-таки ввели союзники и в Западном Берлине, и обесцененной старой оккупационной марки, введенной русскими, позволяло совершать выгодные сделки.

— Если бы ты знала ее прежней! — прошептал Макс, видя, что Мариетта заснула.

Кларисса положила руку ему на плечо.

— У твоей сестры очень доброе сердце. Она защитила меня, когда я приехала в город и никто не хотел пустить меня к себе.

— Еще она была прекрасна. Легкомысленна, но прекрасна. Она не может вот так закончить свою жизнь. Это невыносимо.

Кларисса зажгла новую свечку, чтобы заменить сгоревшую. Макс чувствовал нарастающее раздражение. Неужели они все приговорены к смерти в темноте? Он сердился на себя за то, что не смог добиться эвакуации Мариетты раньше. Воспоминал и о словах Ксении, когда она предложила им всем приют в Париже. Может быть, все же стоило тогда попытаться покинуть Германию? Мариетта смогла бы выздороветь. В тот день Ксения обвинила его в чрезмерной гордыне, но только теперь Макс понял, как она была права.

Именно здесь, в этой квартире, они ласкали друг друга в первый раз, именно сюда она потом пришла искать его после войны. На каждом этапе жизни, каждом ее витке, Макс всегда мысленно возвращался к ней. И эти мысли причиняли ему боль. Словно ожог. Как жестокая страсть. Он хотел увидеть Ксению, прижать ее к себе, целовать и владеть ею. Чтобы продолжать двигаться вперед, ему необходима была ее необычная сила, свойственная всем русским.

Он поднялся, угнетенный и сломленный. На улице пошел дождь. Небо все было в тучах. Он слышал рев самолетных моторов, которые продолжали свой бесконечный вальс. Берлинский метроном. Он положил руку на холодное стекло. Хочет его сестра или нет, но завтра она должна улететь из этого города.

— Пусть она умрет спокойно, — прошептала Кларисса. — Если ты ей этого не позволишь, все равно усилия будут напрасными. Это будет неправильно. Даже жестоко.

— Прекрати, нельзя быть такой фаталисткой, — отрезал он, выпятив подбородок. — Если бы меня оставили без помощи в Заксенхаузене, сегодня меня бы здесь не было.

— А ты прекрати быть таким эгоистом, — сказала она. — Речь идет не о тебе. Она серьезно больна, даже не встает с кровати. Ей никогда не будет лучше. Ты хочешь, чтобы она продолжала жить вот так, как овощ? Что ты пытаешься сделать? Очистить свою совесть?

— Она может выздороветь. Как только она окажется в Баварии, ее будут лечить как следует.

— Она не хочет выздоравливать. Можешь ты это понять?

Макс прикурил сигарету. Его руки тряслись.

— Нет, не могу.

Кларисса покачала головой и долго молча смотрела на него.

— Почему? Тебе кажется, что она оставляет тебя? — наконец спросила она более мягким тоном.

Дрожь прошла по его телу. Умные женщины по-прежнему оставались для него загадкой.

— Надо подумать об Акселе, — продолжила она. — Нельзя оставлять его одного в такой момент. Ты должен помочь ему пройти через это. От твоей собранности и спокойствия зависит и его спокойствие. Мариетта дала ему все, что смогла. Она искала его под бомбами. Она вернула ему отца, пусть даже Аксель ничего и слышать о нем не хочет. Она рассказывала ему обо всем, о чем ему нужно было знать. Подумай теперь о ней. Пусть она уйдет с миром, а не с тревогой.

Слезы стояли в глазах у Макса.

— Откуда ты все это знаешь? — хрипло спросил он. — Ты так молода, Кларисса.

Она долго думала.

— Для таких, как я, возраст не имеет значения. Для всего нашего поколения. Нам слишком много и долго врали. Мы теперь можем слушать сердцем, но не ушами. Нам нужна правда, пусть даже она будет тяжела.

И она снова дотронулась до его руки, чтобы успокоить, ободрить, насколько это было возможно.

Вокруг них плыли ватные облака. Густой бело-серый туман окутывал «Йорк» — четырехмоторный самолет Королевских ВВС, вылетевший из Вунсдорфа. Частые воздушные ямы, от которых недовольно потрескивал фюзеляж. Заложенные от гула винтов уши и четкие команды в наушниках шлемофонов пилотов с указанием высоты. Далекий голос с земли, ведущий самолет с людьми и грузом в направлении посадочной полосы.

Наташа, которой было страшно до чертиков, сжав ладони, молилась. Их безопасность зависела от мастерства пилотов и точности указаний диспетчеров аэропорта Гатов. «И как только эти люди могут каждый день испытывать такое напряжение? — спрашивала она себя, борясь с тошнотой. — Находиться так высоко в небе. Да еще и приземляться вслепую. Надо быть сумасшедшим, чтобы выбрать такую профессию…»

Тучи рассеялись. Полоса появилась, сверкая огнями. Шасси коснулись земли. Испытав громадное облегчение, Наташа улыбнулась своему соседу, которому не сказала ни единого слова за весь полет, изнемогая от страха.

Через несколько минут самолет замер. Лопасти винтов еще крутились, а члены экипажа суетились, двигая мешки с провизией и коробки со штампами «CARE». Пассажирам показывали знаками поторопиться. Холодный воздух пронзил ее. Вокруг царила суета. Самолеты, которые с ревом взлетали и приземлялись, делали невозможной малейшую проволочку. Движения людей возле машин были слаженными до автоматизма. Словно армия муравьев, которая подчиняется немым командам. Пассажиров провели в зал, где находились дети. Наташа удивилась их недетскому спокойствию. Маленькие молчаливые путешественники были выстроены в колонку по двое, каждый с чемоданчиком или мешком в руке.

— Куда они направляются? — спросила она.

— В Западную Германию или в Швецию, — объяснила ее коллега журналистка, которая работала на газету «Монд». — Им нужно хорошо питаться и играть. Некоторые из них больны туберкулезом. Здесь они не могут получить надлежащего лечения.

Наташа посмотрела на юные лица. В зимних пальто и толстых разноцветных шарфах, дети напомнили ей Феликса и Лили, когда те прибыли в Париж. Та же печаль в глазах, та же серьезность на лицах. То же отчаяние от мысли, что нужно расстаться с родными ради неизвестности. Взволнованная девушка думала о детях, которые всегда становятся первыми жертвами.

Газета «Фигаро» заказала ей серию статей.

— Я хочу знать о повседневной жизни немецких семей, — заявил ей главный редактор. — Пища, досуг… Я хочу также знать об этих студентах, которые решили основать Свободный берлинский университет. Они отказываются учиться в восточной части из-за засилья коммунистов среди преподавателей. Они ваши ровесники. Значит, вы легко найдете с ними общий язык. Но меня интересует человеческий аспект, а не политический. Усекла, малышка?

Наташа очень даже усекла. Ей тоже были интересны человеческие отношения. Она хотела воздать должное храбрости берлинцев, которые вызывали восхищение. Она восхищалась и Феликсом, когда он твердо говорил ей по телефону, что ни в чем не нуждается. Еще она хотела встретиться с отцом и поговорить с ним.

В холодном зале аэропорта ощущалось напряжение. Колонна обеспокоенных детей, державшихся за руки. Макс повернулся в сторону Клариссы. Хрупкая и худая в своем черном пальто, с беретом на голове, она тоже напоминала ему маленькую девочку. Щеки бледные, губы сжаты. Она выглядела потерянной.

— Мариетта была бы счастлива, если бы ты воспользовалась ее местом в самолете, — убеждал он ее.

— Но я не смогу быть на ее похоронах. Я бы хотела…

— Проститься с ней? Ты это сделала, Кларисса. Вчера она уснула, как ты и хотела, с миром. Поверь мне, тебе нужно уехать. Пора.

— Это так неожиданно. Я не подготовилась. Я не знаю… Возможно, это ошибка. Я там никого не знаю…

Он почувствовал, как волна паники охватывает Клариссу, и взял ее за плечи.

— Все пройдет хорошо. При первой возможности ты свяжешься с Кириллом Осолиным, и он поможет тебе утрясти все формальности. Благодаря этому человеку ты быстро получишь американскую визу. Он ждет тебя. У вас есть шанс обрести друг друга. Но для этого ты должна приехать к нему. В каком-то смысле Мариетта освободила тебя. Она рассердилась бы, если б узнала, что ты осталась в Берлине из-за пустых сомнений. Иди, Кларисса, и будь счастлива. Ты этого заслуживаешь.

Слезы текли из глаз молодой женщины, которая изо всех сил старалась взять себя в руки. В который раз она попадала в ситуацию, когда нужно было немедленно принять решение и сорваться с места не раздумывая. Ночью умерла Мариетта. Аксель и Макс сидели у изголовья ее кровати и смотрели на нее. Она умерла в окружении близких, ощущая их любовь. Кларисса была спокойна за нее. Но потом Макс неожиданно для нее велел ей собираться в дорогу. Она должна была сесть в самолет вместо его сестры. Времени было в обрез, но и собраться Клариссе — только подпоясаться. Макс был удивлен, увидев, что у нее почти ничего нет из вещей. Одни только воспоминания о родной семье и отчем доме. Ее семьи, когда-то такой многочисленной, больше не было. Столько могил… Один брат в советском плену, другой исчез. Она лишилась всего, но она была свободна. Свободна, хотя Макс фон Пассау силком притащил ее на аэродром. Вместо письма, которое Кирилл ждал от нее, он услышит ее голос по телефону. А что, если его отношение к ней изменилось за время их разлуки? Если он встретил другую женщину? Почувствовав головокружение, она стала смотреть на благородное лицо Макса.

Он ободряюще улыбнулся ей. Переживания Клариссы трогали его. Ее храбрость также. Откуда только берется у них такая решительность, у нее и у других? Кларисса, Феликс, Линн… Их предшественники оставили им разрушенный мир, первой жертвой которого стало именно это молодое поколение, но они выдержали, выстояли, эти юноши и девушки с сильными характерами, порой взрывные и неуживчивые. Их энтузиазма, силы воли всегда хватало, чтобы отмести все сомнения.

Британская женщина-офицер стала пересчитывать детей. Заполнив анкеты прибытия, пассажиры пересекали зал. Какой-то мужчина махнул дружески Максу. Тот узнал французского журналиста, который брал у него интервью в свой прошлый приезд. Когда двери открылись, шум моторов наполнил помещение. Люди общались, помогая себе жестами. «Это все благодаря свободе, — подумал он, немного позабавленный этими сценками. — Когда ее нет, люди не разговаривают при помощи рук». В последний раз обняв Клариссу, он легонько подтолкнул ее к выходу.

Наташа не могла прийти в себя. Следы разрушений были еще настолько явными, что у нее перехватывало дыхание. Под низким зимним небом все было серым и колючим. Поврежденные фасады домов с пустыми глазницами вместо окон, остовы зданий по всей длине каких-то неопределяемых улиц, где одни только старые таблички с готическим шрифтом на домах напоминали, что там когда-то жили люди, да кое-где следы лошадиных подков на пустыре, в который превратился Тиргартен. Утонувшая в тумане река отбрасывала металлические блики, делая Берлин еще больше похожим на город-призрак. Блестели трамвайные рельсы. Время от времени Наташе попадались женщины с котомками за плечами и мужчины с тачками. Ни автомобилей, ни автобусов. Пни, оставшиеся от деревьев, указатели на английском, русском, французском — трех языках завоевателей, словно литания: «Вы выходите из американского сектора».

Она видела фотографии, читала статьи в газетах и журналах, особенно обращая внимание на фоторепортажи Макса фон Пассау, посвященные блокаде, которые появились в журнале «Life». Один снимок, изображающий приземление на аэродроме Темпельхоф самолета С-54, который, казалось, пролетает над головами берлинцев, собравшихся на него посмотреть, даже поместили на обложку журнала. Но все равно она оказалась не готовой к тому, что увидела. Это был урок для начинающей журналистки: надо всегда рассчитывать только на свое восприятие. Смотреть на лица, ловить взгляды, изучать походку, замечать высоко поднятую голову или согнутые плечи. Ощущать тревожную атмосферу города в запахе угля и сырости, в опустившейся на него тьме, в приближающейся холодной зиме. Смотреть на суровые лица советских солдат за заграждениями, установленными на границах сектора. Видя их, Наташа всякий раз вспоминала мать. В одном месте она остановилась и подняла голову, чтобы проверить адрес. Гостиница выходила на Курфюрштрассе. Фасад был сплошь изрешечен пулями. Американский и английский флаги полоскались на древках. Сердце забилось сильнее. Именно в этом месте отец назначил ей встречу.

Несколькими часами ранее она встретилась с Феликсом. Его удивило ее появление. Он долго сжимал ее в объятиях и только потом показал ей свой магазин. Она обрадовалась, увидев, что ему удалось сделать за столь короткое, но быстро бегущее время, которое нельзя было тратить попусту. С тех пор как она сошла с борта самолета, она думала лишь об одном. Не требуя никаких объяснений, Феликс понял ее молчаливую просьбу и просто дал номер телефона.

Когда Макс поднял трубку, она представилась. Пауза была длинной. Девушка прижала трубку к уху и закрыла глаза. Она слышала его дыхание. Дыхание своего отца. Волнуясь, он наконец сказал, что хочет немедленно с ней встретиться. Она растерялась. Разве им не требовалась передышка в несколько часов, возможно, и в целую ночь, чтобы подготовиться к такой встрече? Его желание увидеть ее незамедлительно показалось ей провокацией, если только в Берлине время не течет по-другому. Здесь все было другое. Люди ходили по улицам так, словно сам город был сделан из картона. Не рассчитывая на опору. Наташа чувствовала, что ноги с трудом слушаются ее. Только одно имя было у нее в голове. Макс фон Пассау. И еще от страха у нее болел живот.

Трясясь от волнения, она вошла в освещенный свечами зал. Подсвечники и свечи отбрасывали тени на стены. Макс выбрал нейтральную территорию — бар отеля. Чтобы сохранить дистанцию? Или чтобы было легко уйти? Справа был маленький зал, почти пустой. Несколько сидевших на высоких табуретах военных весело переговаривались. Она села за стол спиной к стене, лицом к входу, как садятся те, кто боится быть захваченными врасплох.

Подсвечников не хватало, поэтому свечи были вставлены просто в горлышки бутылок. Она заказала шотландский виски. Вкус полей и туманов Шотландии. Вкус извне.

Увидев Макса, она сразу поняла, что он тоже волнуется. Его уши горели. Она поднялась, чтобы привлечь его внимание, но он и так уже заметил ее и подошел к столику. Воротник его пальто был поднят. Волосы, чересчур отросшие на висках. Испытывающий взгляд. Как не сравнивать себя с Ксенией Федоровной в этот момент? Не чувствовать себя неловко, растерянно? Не бояться еще больше разочаровать его и разочароваться самой?

Макс остановился перед дочерью, его улыбка была немного тревожной. В руках он держал «Лейку».

— Наташа, я очень взволнован. И счастлив тоже. Вы не знаете… Столько лет я ждал этой встречи!

Его голос оборвался.

Этого момента Наташа боялась больше всего с тех пор, как узнала, что Макс фон Пассау ее отец. Она видела его работы, она думала о том месте, какое этот человек занимает в жизни такой необычной женщины, как ее мать. Как только она решила встретиться с ним, она безуспешно пыталась представить их вместе. И только сейчас, глядя в его умные и искренние глаза, почувствовала, что переживает второе рождение. Ее жизнь стала течь в новом измерении. Получила новый оттенок. Теперь все будет по-другому, не так, как раньше. Она видела, что он смущен, но это не мешало ему мыслить здраво. И, конечно же, он был счастлив, да, он был счастлив встретиться с ней. Напряжение стало отпускать ее. Плечи опустились, затылок расслабился. Она была признательна ему за то, что он пришел, за то, что находился рядом.

— Не возражаете, если я сяду? И выпью вместе с вами, — он показал на свой стакан и добавил с улыбкой: — Думаю, мы нужны друг другу.

Макс положил фотокамеру на стул, снял пальто. Под взглядом Наташи эти его безобидные движения приобрели другое значение. Доставая из кармана сигареты, он увидел, что она смотрит на его руки, словно испуганное животное, готовое в любой момент убежать из страха, что ему причинят зло. Бессознательно он замедлил движения.

Его дочь была здесь. Перед ним. Светлые волосы, собранные в узел на затылке, слегка припудренное лицо, чуть заметная на губах помада, подкрашенные ресницы и брови. Плод его и Ксении любви. Молодая женщина. Высокая и стройная. На ней была длинная бархатная куртка зеленого цвета, украшенная бранденбургами, узкая черная юбка ниже колен, фетровый берет. Она обладала изяществом своей матери, но в то же время она была другой. Ее парижская элегантность была натуральной, естественной. Ничего лишнего или надуманного. Ее руки были без перчаток. Ногти, покрытые лаком. Пятнышко чернил, которое она напрасно пыталась стереть, так и осталось на пальце.

Она не нашла, что ответить на его первые обращенные к ней слова.

— Нам понадобится время, Наташа, — прошептал он с нежностью. — Вы видите, что я не осмеливаюсь даже говорить вам «ты». Мы совершенно не знаем друг друга, но я очень хочу узнать о вас все. По крайней мере, то, что вы сами захотите мне рассказать. Не будем спешить. Возможно, понадобятся годы, чтобы восполнить то, что мы потеряли.

Он сделал знак бармену подойти.

— То, что вы молчите, это неплохо. Я позволю себе говорить за двоих.

И вскоре Наташа поняла, почему молодая Ксения Федоровна поддалась обаянию этого мужчины, почему пронесла любовь к нему через все бури, возникавшие из их гордости, чувствительности, их самых сокровенных страхов. Через все, что уготовила им судьба. И тем не менее они опять расстались.

— Это у нас получается лучше всего, — сказала как-то ее мать с отчаянием.

В первый раз Наташа сочла их разрывы огромной несправедливостью. Спустя годы она будет вспоминать эту первую встречу с отцом в послевоенном Берлине, в баре, освещенном тусклым светом свечей. Его предупредительную вежливость. Его умные глаза, высокий лоб. В то время все было зыбко, и мир мог снова с грохотом обрушиться в пропасть новой войны.

Когда он наклонился к ней, молодая женщина почувствовала запах табака и одеколона. Она пришла сюда, чтобы слушать, и она это делала, молча впитывая слова, как губка. Еще раньше она пыталась угадать характер своего отца и историю их отношений с матерью. Все, что он говорил, было подтверждением ее предположений. Верный своему обещанию, Макс говорил за двоих, но они оба еще держались настороженно. Он показывал, что доверяет ей. Время от времени в разговоре возникали паузы, но они не были вызваны скованностью. В тот вечер между ними зародилось доверие, хотя ни она, ни он этого пока не осознавали.

В ту ночь, вернувшись в свою комнату, Наташа лежала без сна, прислушиваясь к гулу пропеллеров и вспоминая о каждой сказанной отцом фразе, о том, с какой искренностью он говорил, о правдивых вещах, рассказанных ей отцом, открывавшим ей душу скованность. Она испытывала благодарность к Провидению и к Берлину, которого еще не знала. Этот город странным образом, по-своему, помогал ей. Его жители боролись за свободу и правду, эта борьба стала теперь и ее личной целью. Но, может быть, именно потому, что эта свобода удерживалась на тоненьком волоске, ее отец, не теряя драгоценного времени, говорил о самом главном.

Линн Николсон смотрела в окно военной машины. Замерзшая под молочным небом немецкая провинция советской зоны казалась чем-то монотонным и враждебным. Указатели на русском языке при въезде в населенный пункт. Сожженный сарай и остов разобранного трактора. Зловещего вида забор из колючей проволоки, зачем-то установленный на перекрестке дорог. И ни одной живой души в пределах видимости. Словно все улетели на небо.

Во рту Линн ощущала горький привкус. «Вот уж жуткая страна, — подумала она, — даже по сравнению с западными немецкими землями». Там она видела плодородные поля, уютные деревеньки, аккуратные фермы, которые являли собой разительный контраст с разрушенными городами. Несмотря на полную разруху и обнищание жителей, там совсем не ощущалось то удушающее свинцовое отчаяние и тягостная неопределенность, от которых пот покрывает все тело и мокрая одежда прилипает к коже. Запах прогорклого жира и режущая тоска.

Она вздохнула, посмотрев краем глаза на своего попутчика. Дмитрий Кунин молча читал книгу. Как только шофер повернул в сторону Любека, он достал ее из планшета. Линн было интересно узнать имя автора. Она удивилась, что он не боится читать при посторонних, раскрывая тем самым свое настоящее «я». Разве выбор автора не говорит о личности читателя?

Это был красивый мужчина, с правильными чертами лица, крупного телосложения, которое он унаследовал от своего отца Игоря Кунина. Держался прямо, как наездник в седле. У него были красивые губы, плоские щеки. Голубые выразительные глаза. «Мы раздавим все западные сектора, как червяка сапогом», — шутили некоторые русские офицеры с начала блокады. Линн не могла представить, что сидящий рядом человек мог произнести такие вульгарные слова. Он воевал в гвардейской части, одной из тех, что вела тяжелые бои на подступах к Берлину. На приемы он являлся с орденской планкой, впечатляющей для его возраста, тем более что награды были заработаны на поле боя, а не в штабе за письменным столом. Среди них были известные Линн медали «За взятие Берлина», «За победу над Германией» и даже Звезда Героя Советского Союза.

Несколько дней назад над территорией, контролируемой советскими войсками, потерпел катастрофу самолет «Дакота» Королевских ВВС, когда совершал свой обычный рейс в Западный Берлин. Экипаж состоял из трех человек, выжить удалось только одному, но и тот находился в очень тяжелом состоянии. Задание Линн Николсон состояло в том, чтобы забрать пострадавшего пилота. Дмитрий Кунин был приставлен к ней сопровождающим и, хотя об этом не говорилось вслух, конечно же, в качестве соглядатая — как бы она не увидела в советской зоне того, чего не должна была видеть.

Не в первый раз она общалась с молодым Куниным. Они сталкивались на совещаниях еще до блокады, потом в начале ноября, когда ей поручили официально поставить в известность русских об открытии Шлезвиг-Ланда, шестого аэродрома в британской зоне, обслуживающего воздушный мост. Они оба умели соблюдать приличия. Представители союзных армий рассыпались друг перед другом в любезностях. Это было как за столом с зеленым сукном при игре в покер, с той лишь разницей, что на кону стоял весь земной шар. Западные союзники пытались убедить сами себя, что Сталин не хочет Третьей мировой войны, но верилось в это слабо. Паранойя и стремление к абсолютной власти диктатора-грузина, смешиваясь, лишь усугублялись.

В Берлине ситуация с каждым днем становилась все более напряженной. Русские делали все, чтобы помешать союзникам использовать воздушный мост, предпринимая при этом рискованные шаги. С большим трудом удалось избежать нескольких «недоразумений» в воздухе. Вместе с тем советские офицеры, обсуждая со своими иностранными коллегами вопросы, касающиеся воздушных коридоров, поднимали бокалы за их успешное функционирование. «Что более всего обескураживает при общении с этими людьми, так это то, что никогда не знаешь, с какой ноги нужно начинать с ними танцевать, — думала Линн. — И воздушный мост тому доказательство». Спустя какое-то время стало ясно, что русские разочарованы. Начал ли сомневаться Сталин? Он, наверное, не ожидал столь жесткого сопротивления.

Дмитрий Кунин закончил главу, аккуратно положил закладку между страницами и закрыл книгу.

— Вас не тошнит от чтения во время езды? — спросила Линн на французском языке.

Во время их первой встречи он признался, что лучше владеет языком Вольтера, нежели Шекспира. Поэтому она оказала ему эту любезность, чтобы помочь подыскивать необходимые слова и яснее выражать мысли.

— Разве от чтения Толстого может тошнить? — пошутил он.

— «Анна Каренина»?

— Нет, «Война и мир».

— Хороший выбор, — сказала она с улыбкой, с удовольствием заметив хитрый блеск в его глазах.

— История нас многому может научить. От прошлого не уйдешь.

— И тем не менее люди продолжают совершать одни и те же ошибки. Можно подумать, что из уроков истории никто не извлекает пользы. Взять хотя бы Адольфа Гитлера, который хотел завоевать вашу страну.

— Ему это почти удалось.

«Нет ли в этой фразе чего-либо провокационного?» — подумала Линн, глядя на затылок шофера.

— Не бойтесь, он не понимает по-французски, — продолжил Кунин. — Я убедился в этом.

— Каким образом?

— Не очень хорошо отозвался о его матери. Он никак не отреагировал. Значит, не понимает.

— Если только не делает вид.

— Вы еще пугливее, чем мои соотечественники, — улыбнулся он. — Нет, уверяю вас, мы можем говорить совершенно свободно. И потом, я знаю этого парня с войны. Мы вместе сражались. В машине нет микрофонов. Такие устройства только разрабатываются. Вы можете мне доверять. Я стараюсь избегать опасностей. У нас достаточно произнести несколько слов, чтобы исчезнуть навсегда. Именно поэтому в общественных местах обычно царит гробовое молчание. Люди не разговаривают друг с другом, опасаясь доноса.

Он говорил с обезоруживающей иронией. Линн была удивлена: именно он стал инициатором подобного разговора. Несмотря на видимую беззаботность, Кунин говорил монотонно, достаточно тихо, чтобы звук мотора заглушал его голос. Он изображал расслабленного, уставшего человека, рассуждающего о солнечной погоде и вчерашнем дожде. Но что его могло толкнуть на такую откровенность? Линн опасалась ловушки.

— Что же вы молчите? — спросил он.

— Ваши речи заставляют меня бояться. За вас.

Он пожал плечами.

— Перед отъездом мой отец сказал, что вы хороший человек. У него это самая высокая оценка.

— Но он меня совсем не знает.

— У вас с ним есть общий друг. Этого для него достаточно.

Линн подумала о Максе, о том впечатлении, какое он производит на людей. Уж лучше бы он был самым заурядным человеком. Одним из многих. Тогда она смогла бы быстрее его забыть. Их роман, если вообще можно было так назвать их отношения, потихоньку сходил на нет. Но чем оценивать подобные отношения? Их длительностью? Или тем счастьем, какое они принесли, даже если это счастье оказалось коротким и эфемерным. Или сожалениями, оставшимися после разрыва?

— Мой отец очень рисковал, спасая его. Признаюсь вам, я рассердился на него за то, что он подверг себя такой опасности.

— Вы говорили, что от прошлого не убежишь, — с горечью откликнулась она.

— Вы имеете в виду Ксению Федоровну Осолину?

Она расстегнула пальто. Автомобиль обогревался плохо, но все равно ей было очень жарко. Сиденья, обтянутые кожей плохого качества, источали неприятный запах. Холодный воздух, проникающий в приоткрытое окно, лишь слегка обдувал лицо.

— Вы ее знаете? — спросила она.

— Нет, только слышал о ней.

— Я тоже. Просто безумие: эта женщина, которую я даже не знаю, занимает такое важное место в моей жизни!

Она рассердилась на себя за это глупое признание, которое ставило ее в зависимое положение. Ей не удалось сохранить невозмутимость, что не соответствовало статусу британского офицера, но было простительно для женщины, которая испытывает ревность. «Я все испортила», — раздосадованно подумала она.

Дмитрий Кунин смотрел на молодую англичанку, не выказывая эмоций. Он многое знал об этой женщине, так как советская разведка в свое время собирала информацию о ней. Он восхищался ее храбростью во время войны. Это была женщина с сильным характером, она достойно держалась в любой ситуации и теперь, похоже, переживала, что не смогла скрыть волнения, из-за которого пылали ее щеки. Любопытно, но он завидовал, что она сохранила способность краснеть, в отличие от него и русских из его окружения, которые так хорошо научились скрывать чувства, что создавалось впечатление, что ты актер и играешь на сцене. А сам он разве не прятал всегда свои чувства? Сталинизм делал людей параноиками. В двадцать семь лет Дмитрий Кунин иногда задумывался, правдивы ли его чувства. Нужно было иметь сильный характер, чтобы не сбиться с пути, на котором одиночество было самым верным спутником.

Линн Николсон боялась его. Он догадался об этом по ее мимике, по тому, как она постоянно теребила перчатки. Он понимал, что она сбита с толку. Ситуация была более чем странной. Он вспомнил последний разговор с отцом перед отъездом последнего в Ленинград.

Они встретились в одном из берлинских пивных баров, которые просто очаровывали советских военных. Происходило это недалеко от Бранденбургских ворот. В помещении стоял крепкий запах пота и табака. Все говорили громко, заглушая выступление певицы. Здесь еще витал дух фронтового товарищества, которое так ценилось во время войны, а теперь об этом вспоминали со слезами на глазах. Его отец дал ему неожиданное поручение. Так как Дмитрий на неопределенный срок оставался в Берлине, отец попросил его позаботиться о неком Максе фон Пассау. Тогда Дмитрий в первый раз услышал это имя. Сначала он подумал, что отец шутит.

— Ты считаешь, что я гожусь на роль ангела-хранителя? — улыбнулся он.

Отец ограничился тем, что многозначительно посмотрел на него. Потом до глубокой ночи за бутылкой водки он слушал, как Игорь Николаевич вспоминал прожитые годы, часто наклоняясь к сыну и говоря почти на ухо. Вспышки в памяти. Запахи прошлого. Эти смущенные признания, выраженные в простых, но емких словах, свойственны русским, которые с годами становились все серьезнее, и они тронули молодого человека. Он понимал, что это дань Игоря Николаевича любви своей юности, и отнесся к этому с уважением.

Дмитрий Кунин был простодушным молодым человеком, несмотря на то, что жизнь не очень баловала его. Будучи маленьким мальчиком, он стал свидетелем страшной несправедливости: его любимых родственников бросили в лагеря, а он был бессилен чем-либо помочь. Репрессий не избежал и отец. Он вспоминал искаженное от горя лицо своей матери, ее пустой взгляд. Черная машина НКВД всегда приезжала по ночам, и во всех домах Ленинграда, в переполненных комнатах и в кухнях коммунальных квартир царил страх. Никто не чувствовал себя в безопасности. Чистки обрушивались на народ с завидной регулярностью. Не было ни одной семьи, которая бы не пострадала. Оставшиеся без родителей дети жили либо у родственников, либо в детдомах. Сверстники сторонились маленького Димы, слово он был прокаженным. Тогда он научился молчать. Спустя годы ему сообщили о трагической смерти матери и сестры в блокадном Ленинграде. Обе умерли от голода. Их смерть была для него постоянной открытой раной, причиняющей боль. Жестокая, но справедливая война. Русские сражались за Родину, за святую православную Русь, за страну Пушкина и Чехова, Кутузова и Александра Невского. Как бы большевизм ни пытался стереть этот образ, прошлое все равно так или иначе проявлялось в настоящем. Сколько жертв было брошено на алтарь этой святой любви, которую они испытывали к родной земле? Теперь его отец просил одолжения. В первый и, возможно, в последний раз он показал свою удаль, что высоко оценил Дмитрий. Больше ничего не требовалось. Вот почему Дмитрий Кунин стал присматривать за этим человеком, которого совсем не знал, но чье имя было широко известно. Человеком, вокруг которого уже начали собираться темные тучи.

Машина замедлила ход — приближался пост на въезде в город. Дмитрий достал из планшета документ, разрешающий проезд. Линн тоже. Пока военные толпились возле их черной машины, они молчали, словно два заговорщика.

Британского пилота поместили в отдельную палату, к дверям которой была приставлена охрана. «Словно он может сбежать», — иронически подумала Линн, видя его забинтованные обгоревшие руки и туловище, повязку на глазах. Если он и выкарабкается, то, скорее всего, останется слепым. С болью в сердце она наклонилась к нему, чтобы успокоить, объясняя ему на английском языке, что его отправят домой и все будет хорошо. После секундного колебания она положила руку на его обнаженное плечо. Его тело горело. Он не мог ее видеть, но она хотела, чтобы он чувствовал ее присутствие. Она очень уважала этих людей, которые героически сражались в боях за Британию. Они спасли свою страну ценой огромных потерь. Услышав, что он шепчет ей слова благодарности, она удивилась, так как думала, что он без сознания. У него был очень хриплый и грубый голос, поскольку пламя обожгло легкие и горло. Лечащий врач, немец, когда Линн спросила у него о состоянии больного, воздержался от каких-либо утешительных прогнозов.

Дмитрий стоял сзади и вообще держался на почтительном расстоянии, но не оставлял ее ни на минуту. Проходя по госпиталю, она замечала малейшие детали: сколько коробок с медикаментами, белых халатов, занятых коек. Как всегда, ее рапорт будет очень подробным. Все это не было для нее чем-то необычным — визиты в советскую зону всегда приветствовались разведывательной службой. Необходимо было постоянно держать руку на пульсе, знать, что происходит в коммунистической зоне оккупации.

— Этого человека необходимо перевезти на санитарной машине. Иначе он просто не выдержит дороги. Это предусмотрено? — спросила она русского офицера.

Кунин обратился к тому на русском языке. Офицер растерянно покачал головой, но после того как Дмитрий строго сказал ему несколько слов, отдал честь и удалился.

— У вас будет санитарная машина. Я дал час, чтобы ее нашли. Не хотите выкурить сигарету, пока мы ее ждем? Здесь слишком душно.

Она посмотрела на раненого, словно прося прощения, но он, казалось, заснул.

На улице бледное солнце старалось пробиться сквозь тучи. Земля вокруг госпитального здания была покрыта инеем. Других строений рядом не было. Только вдали возвышались почерневшие основы, в тусклом свете, словно сюрреалистические силуэты. Снег скрипел под ногами. Никаких звуков больше не было слышно. Оба испытывали странное ощущение покоя и мира. Дрожь пробежала по телу Линн. Дмитрий повернулся к ней и предложил огонь. Красная звезда горела на серой меховой шапке.

— Вы должны передать информацию Максу фон Пассау, — сказал он.

Линн удалось скрыть удивление, хотя она никак не ожидала, что он снова заговорит с ней о Максе. Она думала о пилоте, о том, что у него небольшой скудный шанс выжить и вернуться к нормальной жизни. «Воздушный мост» начал собирать свои первые жертвы. Несколько британо-американских экипажей уже погибли[33].

— Он стал слишком заметен в последнее время, — продолжил Дмитрий, видя, что она внимательно слушает. — Его фотографии публикуются анонимно в иностранных журналах, но мы ведь не глупцы. У него также нежелательные контакты, в частности с Эрнстом Рейтером, речи которого тоже не вызывают у нас восторга. Недаром советская администрация возражала против избрания Рейтера мэром. Макс фон Пассау стал вызывать раздражение в некоторых кругах.

— Откуда вам это известно?

— Знаю, и этого достаточно, — сухо ответил он.

— Он ничем не рискует, так как никогда не бывает в вашем секторе. А так как мы не намерены покидать Западный Берлин…

Линн не договорила. Было что-то ребяческое в ее интонации. Дмитрий улыбнулся.

— Я в этом не сомневаюсь, глядя, как успешно функционирует ваш воздушный мост. Это имеет очень большое значение, уверяю вас. И тем не менее необходимо, чтобы он исчез из Берлина. Разграничение на сектора — это, конечно, препятствие, но безопасности оно ему не гарантирует.

Кунин говорил правду. Никто уже не считал, сколько мужчин и женщин исчезли в Берлине с конца войны при невыясненных обстоятельствах. В апреле без вести пропали два друга Макса, журналист и член социал-демократической партии. Макс был этим очень взволнован. Говорили о незаконных арестах, о похищениях. В прессе гражданам объясняли, как вести себя в подобных случаях. Следовало требовать документы у тех, кто являлся их арестовывать, и устраивать шум в случае применения силы, чтобы привлечь внимание. Рассказывали и о случаях людоедства. Но ни Макс, ни Линн не сомневались, что некоторые персоны мешали коммунистам. «Как отреагирует он, узнав, что сам стал одной из мишеней?» — обеспокоенно спросила она себя.

— Почему вы это делаете?

— Отец попросил. Он восхищается этим человеком. Поэтому, если я могу помочь…

— Вы в самом деле считаете, что он должен уехать?

Дмитрий сделал затяжку. Вспыхнувший огонек сигареты осветил его пальцы и кончик носа.

— На его месте я бы не раздумывал. Я понимаю, он любит свою страну и готов многим ради нее пожертвовать, но бывают моменты, когда человек должен позаботиться о собственной безопасности. Я видел его работы и не думаю, что у такого фотографа, как Макс фон Пассау, есть будущее в современном Берлине. Мой отец, например, считает, что его место рядом с Ксенией Осолиной.

Печаль омрачила лицо молодой женщины. Дмитрий сделал ей больно. Он знал, что она влюблена в фотографа, как знал и то, что Линн напрасно теряет время. Его отец объяснил ему это. Линн Николсон была умна, очаровательна, но она не могла противостоять судьбе, которая связала Ксению Федоровну с отцом ее детей.

— Хуже всего то, что ваш отец прав. Говоря откровенно, я и сама всегда так думала, — сказала она со вздохом, сбивая его с толку своей искренностью. — Смешно, правда? — добавила она с делано веселым видом, засовывая руки в карманы. — Ведем такие беседы в столь неподобающем месте!

Дмитрий с облегчением улыбнулся. Линн Николсон была особой решительной. Он знал женщин, которые походили на нее. Такие, как она, смело преодолевают препятствия.

— Жизнь полна сюрпризов, — произнес он. — Я не верю в случай. Сейчас я говорю вам, что Макс фон Пассау должен уехать. Вы ему это передайте. Вам обоим нужно снова стать свободными. Это шанс. Подарок неба, поверьте мне.

Его лицо вдруг посуровело. Что-то его раздражало. Может быть, это была зависть. Он остановился и повернул назад. Вдали показалась машина с красным крестом на кузове.

Макс морщился — он ел из термоса теплый суп, который был разогрет ночью, когда включили электричество. Маленькие кусочки хлеба были такими черствыми, что стали практически несъедобными, хотя он по совету Клариссы заворачивал хлеб во влажное полотенце, чтобы тот не черствел. Он поставил графин с водой на стол. Этим очень скудным обедом он угощал свою дочь.

Придя к взаимопониманию во время первой встречи, они продолжали узнавать друг друга. Он не уставал от ее энергии, с интересом слушал рассказы о ее интервью со студентами Свободного берлинского университета или о том, что она искала в городе. Он был признателен ей за непосредственность, за легкость, с какой дочь делилась с ним своими впечатлениями. Она была иногда импульсивной, но правильно оценивала многие вещи и окружающих ее людей. Она обладала тонким умом и способностью внимательно слушать. Иногда показывала ему свои статьи, прежде чем отправить их в издательство, и нормально воспринимала его критические замечания. Ей нужно было научиться рассматривать разные точки зрения, чтобы не быть введенной в заблуждение комментариями кого-то одного.

— Ты прав, — заявила она, поразмыслив. — Кто слушает только один колокол, слышит только один звук… Это для меня хороший урок, не так ли?

Он, конечно же, думал о Ксении. Когда она попросила его уехать вместе с ней и дать новый шанс их любви, он утратил способность слышать. Совпадение по времени смерти сестры и появления дочери навело его на раздумья. Прошлое возвращалось к нему. Теперь жизнь была в руках молодого поколения. Естественный порядок вещей. Но сам он, где теперь его место?

Наташа всегда отличалась пунктуальностью. Он мог не смотреть на часы, когда она постучалась в двери. Макс не выходил из дома уже в течение трех дней, охваченный странной усталостью, которая вела к утрате интереса ко всему. Щеки у дочери были раскрасневшимися. Глаза горели. От матери она унаследовала выпуклый лоб, густые волосы и прямой нос. А еще у нее был тот же тембр голоса. Если бы он закрыл глаза, то мог бы подумать, что встретился с женщиной, которую любил. Появление дочери сделало его счастливым, но и вернуло забытую боль. Ксения Осолина опять являлась в его сны.

Наташа поцеловала его в щеку и дала ему две булочки.

— Теперь, когда в булочных снова появилась выпечка, надо этим пользоваться.

— У меня ничего нет дать тебе взамен, — сказал Макс, наливая суп в глубокие тарелки. Жаль.

— Ничего страшного! Я пришла сюда не есть. Надо будет затянуть ремни, пока не закончится блокада.

В то время как другие старались использовать любую возможность, чтобы вырваться отсюда, где такие тяжелые условия жизни, Наташу охватила странная любовь к Берлину. Это вызывало у Макса приятное волнение.

— Слышал новость? — спросила она, садясь за стол. — Генерал Ганевал приказал взорвать все вышки с радиоантеннами, которые создавали помехи радиосвязи при посадке самолетов в аэропорту Тегель.

— Не может быть! — воскликнул Макс. — Хочешь сказать, что взорвали мачту берлинской радиостанции «Berliner Rundfunk», которая находится в ведении русских?

— Напрочь. Коммунисты взбешены. Это перекроет им дыхание. Что касается генерала Котикова, он просто вне себя. Ганевал приготовил хороший удар. Если раньше французов обвиняли в медлительности и поддержке своих союзников, то теперь их считают героями.

— Они, тем не менее, продолжают демонтаж промышленного предприятия Борсига в их секторе, несмотря на блокаду, — проворчал Макс. — Извини меня, но я считаю это глупостью.

Наташа заметила, как посуровел взгляд отца. Двухдневная щетина покрывала его щеки. «У него такая же горячая голова, как и у меня», — подумала она, восхищенная своей схожестью с отцом.

— Отношения между немцами и французами всегда были непростыми, сам знаешь. — Она поколебалась некоторое время, перед тем как продолжить. — Когда я узнала, что мать ждет от тебя ребенка, то первым делом подумала о тебе как о грязном боше. Я всю войну презирала немцев, ненавидела их и боялась. Наверное, рефлекторно. Нет, скорее подсознательно. Все, что случилось, долго не забудется.

— Тем не менее ты дружишь с Феликсом и Лили.

— В моих глазах они были не более чем жертвами. Их национальность тут ни при чем. Кстати, Лили упрекает Феликса, не понимая, как он может продолжать считать себя немцем. Столько испытав, она больше не питает теплых чувств к своей родной стране. Когда мать сказала, что я твоя дочь, я решила, что это ужасно, — сказала она, вздрагивая. — Я почти не спала несколько ночей подряд, меня мучила мысль, что я наполовину немка… Для меня это было невозможно. Считала это наказанием свыше.

Разволновавшись, она опустила глаза. «После долгого кошмара, который устроил в Европе Третий рейх, тяжело осознавать, что у тебя в жилах течет немецкая кровь», — подумал Макс. Он вспомнил своего отца, знаменитого дипломата, жесткого и неуживчивого, гордящегося своими корнями, который несколько раз перевернулся бы в гробу, если б услышал признание своей внучки.

— Все это так запутано! Мой отец, я хочу сказать Габриель, — взволнованно заговорила она, — не любил немцев с Первой мировой войны, и тем не менее его многое восхищало в нацистах. Я не могу его понять. Не получается. Лучше просто поставить на этом крест и забыть. Я любила его, и теперь мне кажется, что он меня предал.

Волна раздражения нахлынула на Макса. Вспоминая о Габриеле, он всегда испытывал горькие чувства. Он подумал о том, что рассказала ему Ксения. Что Водвуайе пытался ее убить перед тем, как покончить жизнь самоубийством. Наташа никогда не должна об этом узнать. Есть ложь, как сказала Ксения Федоровна, которая является доказательством любви.

— Он был добр с тобой, это главное, — сказал он суше, чем хотел. — Сохрани о нем хорошие воспоминания. Не все можно просто так перечеркнуть. Политические взгляды Водвуайе касаются только его. Не тебя.

Наташа покачала головой.

— Теперь, когда мы вместе, я узнала твою семью, она стала и моей. По крайней мере, мне так кажется, — призналась она со слабой улыбкой.

У Макса не было аппетита, он отставил тарелку. Все имело привкус древесных опилок. Он уже не помнил, когда ел то, что действительно можно было по-настоящему назвать пищей. Дрожащей рукой он зажег сигарету.

— Есть новости от Лили?

— Она написала мне, что счастлива учиться в нью-йоркской школе. Тем лучше. Эта новая жизнь очень ей подходит. Лили странная. Никогда не знаешь, что она чувствует в тот или иной момент. Мама единственный человек, кому удается хоть немного ее приручить.

Макс протер ладонью деревянную столешницу, она была вся в трещинах.

— А как мама?

— Представляет интересы Кристиана Диора в Америке. И Николя, конечно…

На мгновение у него перехватило дыхание. Николя. Его сын. Он поднялся. Все ему казалось абсурдным. Даже стойкость и оптимизм, с каким жители Западного Берлина защищали свое будущее, оставляли его равнодушным. «Я не знаю больше, куда я иду», — сказал он себе с отчаянием, стыдясь своей слабости.

— Ты ведь скучаешь по ней, правда? — спросила Наташа.

Внезапно почувствовав усталость, Макс прислонился лбом к холодному стеклу. Как ответить на такой непростой вопрос? Вопрос, заданный дочерью, с которой Ксения разлучила его на столько лет.

— Скучаешь, я знаю, — безжалостно продолжила она. — Я тоже скучаю, но я не могу жить вместе с ней. Я должна добиться чего-то сама, потому что, когда мы вместе, все становится слишком сложным. Все изменилось. Когда я была маленькой, я обожала ее. Тогда все было просто. А потом, со временем… Я не знаю, — заключила она, пожав плечами. — Когда она решила вернуться сюда после войны, мне показалось, что она опять бросает меня. Конечно, я тогда не знала, что она хочет найти тебя, потому что она ничего мне об этом не рассказывала, — уточнила она тоном, в котором звучали и горечь, и грусть. — Когда она вернулась, я не узнала ее. Она казалась такой потерянной. Потом она рассказала мне про беременность. Я видела, как она хотела этого ребенка… Ревновала, конечно. Мне понадобилось время, чтобы понять, что для нее был важен не столько сам ребенок, сколько то, что его отцом был ты.

Наташа посмотрела на Макса. Он стоял спиной, ссутулившись, сунув руки в карманы.

— Теперь мне все понятно, — добавила она негромко. — Я видела выставку у Бернхайма. Именно мать перед отъездом посоветовала мне сходить туда. Ваши чувства очень сильные. Неразрывная связь. Разве это не важно? То, что ты показал своими работами, — это часть правды. Они никого не оставляют равнодушными. Я завидую вам, но это так больно, — призналась она. — То, что есть между вами, так редко встречается. Этим оно и ценно. Тебе так не кажется?

Когда Макс повернулся, Наташа, прикусив губу, испуганно замолчала, осознав, что вторглась в тайную, запретную область. Но он был благодарен ей за смелость, которой не хватало ему самому.

— Ты бесконечно дорога мне, Наточка. Никогда я не смогу в полной мере отблагодарить тебя за то, что ты нашла меня. Не знаю, осмелился бы я первым сделать шаг навстречу тебе.

Несколько дней спустя Феликс наводил порядок в бумагах в маленькой комнатке, которая служила ему кабинетом. Настроение было ужасным. С начала блокады клиенты вымерли, словно динозавры. Но он упорно отказывался закрывать магазин раньше установленного времени. В тусклом свете ручного фонарика с динамо-машиной, ручку которого он нажимал, большой зал магазина казался ему зловещей пещерой. Скромные рождественские украшения бледнели перед тем захватывающим декором, который когда-то мать придумала для Дома Линднер. Ему было стыдно, так как пришлось отправить работников по домам, потому что ему нечем было выплатить им зарплату. Многие заведения не могли работать нормально, безработица принимала масштабы эпидемии. Считалось, что тем, кто смог найти работу на строительстве аэродромов, несказанно повезло, ведь там, по крайней мере, бесплатно кормили горячими обедами. И все же берлинцы не опускали рук. Более сотни предприятий намеревались послать заявки на участие в большой ярмарке, проведение которой планировалось в апреле следующего года в Ганновере. На собрании руководителей предприятий, в котором участвовал и Феликс, была утверждена печать, которая ставилась на этих заявках. На ней был изображен символ города — медведь, разрывающий связывающую его цепь. Надпись гласила: «Сделано в блокадном Берлине».

«Когда же они уйдут, эти русские?» — расстроенно думал Феликс. В отличие от западных секторов экономика Восточного Берлина мало-помалу оживала, несмотря на то, что русские постоянно меняли правила игры. В старом универмаге на Кенигштрассе открылись кондитерская и отдел текстиля. Чтобы уничтожить черный рынок и продемонстрировать строптивым берлинцам товарное изобилие, просоветские вожди Объединенной социалистической партии разрешили частную торговлю. В первый же день открытия магазина на Франкфуртской аллее его посетили более тысячи трехсот клиентов, среди которых был и Феликс. Он внимательно изучал покрой одежды, рассматривал мебель, часы, велосипеды, радиоприемники, кухонную утварь… Вот только цена не позволяла восточным берлинцам приобретать все это. Только те, кто располагал дойчемарками, могли позволить себе делать покупки благодаря выгодному обменному курсу.

— Незаконная конкуренция, — проворчал он, поправляя пальцем очки на носу, перед тем как вписать ноль в колонку журнала, где фиксировалась дневная выручка.

Он захлопнул журнал. Настало время закрывать магазин. Скоро придет Наташа. Они собирались сходить потанцевать в театр «Делфи». Блокада не отбила аппетит горожан на развлечения. Люди искусства приезжали отовсюду, чтобы поддержать дух местных жителей. Молодые люди посещали концерты самых разных музыкантов — от скрипача Иегуди Менухина до джазового трубача Рекса Стюарта.

— Здесь, на берегах Шпрее, ощущается дух бульвара Сен-Жермен, — пошутила однажды Наташа, воодушевленная действом.

Еще никогда он не видел ее такой красивой. Это была уже не та упрямая девчушка, подверженная аффектам, легко раздражающаяся, в которую он был влюблен в Париже. С тех пор как она встретилась с отцом, ее необузданность пропала, словно ее никогда и не было. Движения стали более плавными, взгляд сосредоточеннее. Он был счастлив видеть ее такой, но ее отношение к нему изменилось. Ее влюбленность пропала, эта девушка, как ему казалось, отдалялась от него.

Когда она рассказала ему о своем интервью с Эрнстом Рейтером, мэром Западного Берлина, он даже почувствовал робость перед этой талантливой девушкой, пораженный четкой, логически выстроенной цепочкой вопросов. Теперь она шла по жизни самостоятельно, без него, и он не осмеливался спросить ее о том, что касалось их обоих, боясь ее ответа и в первый раз впадая в прострацию от внезапно обрушившегося одиночества.

Он услышал чей-то голос.

— Есть кто-нибудь?

— О чудо, клиент! — воскликнул он, прежде чем ответить. — Минутку, иду!

Выйдя в торговый зал, он остановился в нерешительности, узнав Линн Николсон, любовницу Макса. Подруга безрассудного сердца. В своем магазине он видел ее впервые. Улучшившееся было настроение снова испортилось. Возможно, это было так же несправедливо, как и абсурдно, но он испытывал к британке неприязнь, считая ее препятствием между Максом и Ксенией, Берлином и свободой, Наташей и им.

— Чем могу служить? — мрачно спросил он.

— У вас прекрасный магазин, — улыбнувшись, сказала Линн.

— Шутите? Жалкая попытка походить на нечто, стоящее внимания.

Она, казалось, была удивлена его реакцией и нахмурилась.

— Я пришла поговорить с вами о Максе.

— С чего бы это? Все, что происходит между вами, меня не касается.

— Где бы мы могли поговорить спокойно?

— По-моему, здесь достаточно спокойно, — кисло пошутил он, обводя рукой пустой магазин.

Линн сжала губы. Враждебное отношение Феликса угнетало ее. Да что он о себе возомнил? Они были почти ровесниками, но он относился к ней с вымученным снисхождением, словно ворчливый, умудренный опытом старец. Но сейчас она находилась не в том настроении, чтобы терпеть чьи-то указания, как себя вести. Она заметила открытые двери в глубине зала.

— Идите за мной! — приказным тоном бросила она.

Линн ни секунды не сомневалась, что он послушается ее.

«Немцы привыкли подчиняться приказам», — подумала она с горьким удовлетворением. Размеры кабинета были немногим больше будки сапожника. Керосиновая лампа, стоявшая на стопке книг, испускала мягкий свет. Когда Феликс присоединился к Линн, она жестом приказала ему сесть.

— Я не одобряю ваших манер, — заметил он.

— Как и я ваших, но у меня нет времени, чтобы церемониться с вашей обидчивой душой. Максу угрожает опасность.

Феликс медленно опустился в кресло.

— То есть? — спросил он с подозрением.

— Мне сообщили, что коммунистические власти не одобряют его действий. Он привлекает внимание. Его взгляды раздражают. Но Макс не был бы Максом, если бы вел себя по-другому. Не представляю его тихо сидящим в уголке.

— Интересные у вас связи, если благодаря им вы можете узнавать такие вещи.

Линн раздраженно вздохнула.

— Слушайте меня внимательно, господин Селигзон, — твердо сказала она, кладя руки на стол и наклоняясь к нему. — Вы для себя решили, что я вам не нравлюсь. Это ваша проблема. А я не люблю людей, которые судят других, не опираясь на факты. Я знаю, что вы связаны с семьей Макса фон Пассау. Ваше отношение ко мне я считаю проявлением инфантильности, но сейчас это все неважно. Мне интересен Макс, я переживаю за него, понятно? Мне дали совершенно четко понять, что, оставаясь в Берлине, он рискует жизнью. К несчастью, он не хочет меня слушать, поэтому я решила прийти к вам в надежде, что хоть вам удастся его убедить.

— Убедить в чем? — раздался внезапно женский голос.

Линн повернулась. В дверях стояла молодая девушка. На ней был меховой ток, надвинутый на лоб, и элегантное пальто с бранденбургами из красного бархата по краю рукава, как у гусаров. Значит, вот она какая, дочь Макса и Ксении Осолиной! Англичанка знала, что именно приезд Наташи положил конец ее отношениям с человеком, которого она любила. У него не хватило душевных сил одновременно общаться и с дочерью, и с любовницей, которая теперь к тому же для него мало что значила. Поначалу Линн сердилась на него, считая, что он поступает, как трус. Она не понимала, почему мужчины могут заниматься только чем-то одним, в то время как женщины должны сражаться на всех фронтах. Потом она решила, что он прав. Она давно знала, что их связь прервется, и теперь пришла пора подвести черту. Так подсказывал ей рассудок. Но душа все еще сопротивлялась.

Наташа смотрела на незнакомку в униформе, чувствуя нехорошее покалывание в голове, в области затылка. Феликс поднялся со стула. По его серьезному лицу Наташа видела, что произошло нечто неприятное. Она была достаточно прозорливой, чтобы догадаться, что эта женщина представляет некое правительственное учреждение и что она здесь не из-за своих служебных обязанностей. Эта незнакомка угрожала нарушить существующее равновесие. Наташа недовольно уставилась на нее.

— Вы говорите о моем отце, Максе фон Пассау. Я имею право знать, почему вы здесь.

— Меня зовут Линн Николсон. Я знаю вашего отца с момента освобождения британскими войсками концлагеря Заксенхаузен. Он мой друг, — сказала она, не в силах совладать с дрожью в голосе. — Я узнала, что в Берлине ему оставаться небезопасно. Он мешает коммунистам. Я думаю, что он должен незамедлительно покинуть город.

— Вы говорили ему об этом?

— Конечно, но он не хочет меня слушать.

Наташа злорадно ухмыльнулась. Линн продолжила:

— Я предполагаю, что ваше присутствие здесь для него очень важно. Теперь, когда вы нашли друг друга, он не хочет расставаться с вами. Но вы просто обязаны убедить его уехать.

Тень досады мелькнула в глазах Наташи. Прислонившись спиной к стеллажам с коробками и скрестив руки на груди, Феликс молча смотрел на нее.

— Что скажешь, Феликс? — спросила Наташа.

— Думаю, это правда. За последние месяцы в Западном Берлине уже исчезли бесследно несколько человек. Если кто-то начинает мешать… И потом, я считаю, что твой отец устал от жизни в этом городе. Он не осмеливается говорить об этом вслух, так как думает, что покинуть Берлин сейчас, в самый разгар кризиса — это своего рода предательство, но этот город стал для него местом неизбывной скорби, он здесь тоскует. Смерть сестры сильно подействовала на него, хотя он старается об этом не говорить. Даже работа здесь ему в тягость. Вот уже несколько дней он не выходит из дома. А это очень вредно для здоровья.

Озабоченность друга детства передалась и Наташе. Наслаждаясь счастьем общения с отцом, она не замечала, каково его моральное состояние. Для нее он был неразрывен с Берлином. Но теперь, когда Феликс открыл ей глаза, она поняла, что дела отца идут не так гладко, как могло показаться. Ее взгляд потух, она побледнела, брови нахмурились. Сердце ее сжалось. Она не хотела еще раз его потерять.

— Вы уверены в том, что все так серьезно? — спросила она у Линн.

Линн напряглась.

— Я не обязана вам ничего доказывать, — строго сказала она. — Моего слова для вас должно быть достаточно, так же как и для вас, господин Селигзон.

Ее твердость заставила Наташу заколебаться, и она уже не была такой уверенной.

— Но как же он сможет покинуть город?

— Лишь бы он согласился это сделать. Я все беру на себя.

В частных британских самолетах теперь стали предлагать места всем желающим, всем, кто мог позволить себе купить билет. Макс, если только захочет, полетит на самолете Королевских ВВС. Линн возьмет на себя все формальности, это было ей по силам, тем более что после разговора с Дмитрием Куниным она поняла: они с Максом действительно обретут свободу друг от друга. Но она никогда не думала, что свобода может приносить столько боли.

— Спасибо, что выслушали меня, — сказала она, натягивая перчатки. — Макс знает, как меня найти в случае необходимости.

«И в будущем, что бы ни случилось, он всегда может рассчитывать на меня», — добавила она мысленно. Внезапно боязнь того, что она будет испытывать к Максу неприязнь за то, что он недостаточно ее любил, исчезла. Линн была молодой, но трезвомыслящей женщиной, ведь именно она решила позволить Максу разбираться со своими желаниями и устремлениями своей души. Теперь, когда она познакомилась с этой девушкой, дочерью его и женщины, которую он продолжал любить превыше всего, она поняла, что сражение проиграно. Но именно в этот момент Линн почувствовала себя свободнее. Она не побоялась рискнуть и влюбилась в Макса. И теперь, в конце этого декабрьского дня она исчезала с его горизонта с высоко поднятой головой. Рядом с ним она повзрослела. Макс фон Пассау многому ее научил. Теперь она больше знала о мужчинах, о любви и о желаниях. Молодая британка будет за это всегда ему признательна.

Наташа отошла от двери, освобождая проход. Линн пересекла пустой магазин, чувствуя затылком озабоченные взгляды Феликса Селигзона и дочери Макса, и эти взгляды уже не были враждебными.

После встречи с Линн Наташа не могла выбросить ее образ из головы, она вспоминала ее фигуру, высокомерное и одновременно целеустремленное лицо. Она догадывалась, что эта женщина что-то значила для ее отца, но кем она была для него? Просто другом или между ними было нечто большее? Мысли о матери не давали ей покоя. Как она отреагирует, если узнает, что Макс ей неверен? «Какая неверность, идиотка, они ведь расстались», — убеждала она себя. Откуда у нее взялось это чувство собственницы по отношению к нему, как у ребенка, капризного и незрелого. Она провела тяжелую беспокойную ночь, полную кошмаров. Она тревожилась не только за отца, к которому не смогла дозвониться, похоже, она проникла в тайну, о которой предпочла бы не знать. Внезапно город показался ей враждебным. Рокот самолетов перестал быть успокаивающим и стал вызывать чувство тревоги и зыбкости бытия. Ранним утром она вышла из гостиницы, чтобы поспешить к отцу. Дойдя до площади, недалеко от которой был его дом, она увидела, что он куда-то направляется.

— Папа! — крикнула она, в первый раз назвав его этим словом, и, так как он продолжал свой путь, крикнула еще громче: — Папа!

На этот раз Макс остановился. Она побежала к нему. На нем было пальто из плотной ткани и серая фетровая шляпа. Он озадаченно посмотрел на дочь, но улыбка его была теплой. Как всегда, он был рад встрече с ней. Наташе понадобилось сделать над собой усилие, чтобы не броситься ему на шею. Она понимала, что боялась наихудшего, что его похитят до того, как она успеет его предупредить, и он навсегда исчезнет. Она поняла, что не сможет больше обходиться без него.

— Наташа? Ты так рано! Что случилось?

— Я беспокоилась, — сказала она, запыхавшись. — Я не смогла связаться с тобой вчера вечером.

— Я ужинал вместе с Акселем. Чтобы не возвращаться домой в позднее время, пришлось заночевать у него. Было так холодно! А ты как? Ты же вся дрожишь, дорогая.

— Нам нужно поговорить. Это очень важно.

— Тогда пошли вместе со мной. Я иду в редакцию газеты. По дороге заскочим в кафе выпить чего-нибудь горячего. А потом я, пользуясь случаем, представлю тебя сотрудникам. Они будут рады познакомиться со своей парижской коллегой.

Он взял ее за руку. Он казался бодрее, чем при их последней встрече. Она не могла не спросить себя, не в Линн Николсон тут причина?

— Ты должен уехать.

— Уехать? Да что ты такое говоришь?

— Должен, — настаивала она. — Я разговаривала с твоей подругой Линн Николсон. Она приходила к Феликсу, чтобы попросить его убедить тебя, так как ее ты, кажется, не желаешь слушаться. Мы с Феликсом думаем, что она права. Ты не должен рисковать. Всем известны твои взгляды. Твои фотографии облетели весь мир. Умоляю тебя…

Макс продолжал идти, держа ее за руку. Черный остов изувеченной башни Мемориальной церкви вздымался в небо. На днях, когда Линн приходила к нему, он понял, что между ними все кончено, испытав при этом и печаль, и облегчение. Она рассказала ему о своем странном разговоре с Дмитрием Куниным, сыном Игоря. Все это было так неожиданно, что они даже пошутили над тем, в какой ситуации оказалась Линн.

— Ты боишься за меня, — сказал он взволнованно.

— Да я просто трясусь от страха! — откликнулась Наташа шутливым тоном. — Ты лучше меня знаешь, на что способны эти коммунисты. Мама… Мама была бы такого же мнения.

Макс улыбнулся.

— Но даже мама не умеет так убеждать, как ты.

— Ты знаешь, кто именно рассказал Линн Николсон о тебе? Как думаешь, ему можно доверять?

— Да. Его зовут Дмитрий Кунин. Он советский офицер. Alter ego[34] Линн, если хочешь. Но прежде всего он сын моего друга, который спас меня, вытащив из Заксенхаузена, — Игоря Николаевича Кунина, старого друга детства твоей матери.

Наташа удивленно посмотрела на него. Она догадывалась, что вся эта история гораздо сложнее, как и любая история мужчины и женщины, испытавших на себе безжалостные удары судьбы и времени. Теперь она была еще больше заинтригована. Как и мать, она верила, что судьба может делать крутые повороты.

— Тогда в чем же дело? Не понимаю. Что тебя здесь держит?

Выдыхаемый пар висел в воздухе небольшими облачками. Наташа наступила на льдинку и поскользнулась. Макс поддержал ее, чтобы она не упала.

— Страх, — признался он, нахмурившись.

— Страх чего? — удивилась она, никак не ожидая услышать подобное признание из уст такого человека, как Макс фон Пассау.

— Ты хочешь узнать всю правду?

Она кивнула. Именно это ней его и трогало больше всего. Ее удивительная откровенность, словно у них больше не было времени на пустое соблюдение формальностей и фальшивых приличий. Однако знать правду — дело нелегкое. Находясь рядом с отцом, Наташе часто приходилось сдерживать волнение.

— Страх перед миром, который меняется быстрее, чем я. Страх, что я не смогу всегда быть на высоте, что не буду испытывать вдохновение. Страх покинуть город, который я очень люблю. Но больше всего, — добавил он после колебания, — страх, который будит меня по ночам, страх, что я не смогу найти дорогу, которая приведет меня к твоей матери.

Наташа не смогла сдержать слез. Да, она не ошиблась. То, что объединяло Ксению Федоровну Осолину и Макса фон Пассау, победило разлуку и войну. Как сильно нужно было любить, чтобы проводить годы не видя друг друга, ходить по разным дорогам, дышать разным воздухом, слышать другие звуки и видеть другие огни, но все равно сохранить в своих сердцах это пламя, не прервать эту связь, больше похожую на испытание, нежели на милость.

Она взяла отца за руку и заставила его остановиться прямо посреди тротуара.

— Когда родился Коля, мать не раздумывала ни секунды. Она вписала твое имя в регистрационный журнал в мэрии. Твоего сына зовут Николя фон Пассау. Теперь они живут в Нью-Йорке, так как Париж уже принадлежит прошлому. Она смогла найти в себе силы перевернуть страницу. Теперь твое место рядом с ними, так как у тебя есть что дать им.

Люди обходили их, стараясь не задеть. Наташа улыбнулась. Еще никогда она не чувствовала себя так спокойно.

— Не бойся, папа. Не их… И уже навсегда.

Макс слушал свою дочь. Не просто слушал, но слышал. Они стояли рядом с навевающими печаль останками «Романиш кафе», где все началось столько лет назад, под высокими сводами здания в романском стиле, где собиралась творческая элита Берлина. Здесь Макс играл нескончаемые партии в шахматы, рассуждая, каким прекрасным будет их мир. Здесь он праздновал с Фердинандом, Мило, Мариеттой и другими друзьями начало своего сотрудничества с «Ульштайном» и успех своей первой серии портретов.

Наташа с нежностью положила руку ему на щеку. Это было обещание и посвящение. Макс понял, что час настал и для него, наконец для него. После стольких страданий он все-таки отправится к той, которую любил с самого первого дня, которая подарила ему такую прекрасную дочь и сына, и пусть он его еще не видел, но тот уже носил его имя.

Весенняя ночь все еще дышала холодом, а небо было усеяно звездами. Несмотря на то что приближалась полночь, никто в Западном Берлине не спал. Толпившиеся на улицах люди нетерпеливо вглядывались вдаль, вставали на цыпочки, толкались локтями, старались разглядеть какое-нибудь движение в будке, где находился советский караульный. Только увидев детей, которые с горящими глазами протискивались в первые ряды либо взбирались на фонарные столбы, уже можно было понять, что происходит нечто исключительное. Время от времени у кого-то вырывался нервный смешок.

Наташа, Феликс и Аксель, тесно прижавшись друг к другу и свесив ноги в пустоту, сидели на балконе, нависающем над улицей. С него хорошо было видно людей, которые стояли перед пустой нейтральной полосой, отделяющей город от советского сектора.

— Что-нибудь видно? — спросила Наташа, сидевшая между парнями.

— Нет. По ту сторону улица пуста, — ответил Феликс.

— Мне кажется, они специально задерживают грузовики, — сказал Аксель. — Хотят произвести впечатление. Коммунисты падки на такого рода эффекты. Ты увидишь, как ловко они обставят снятие блокады в свою пользу. Станут кричать на весь мир, что с их стороны это великодушный шаг, подтверждающий их стремление укрепить дружбу между народами, о чем Советский Союз трубит вот уже несколько месяцев.

Наташа наморщилась.

— Неужели я слышу иронию в словах моего кузена в отношении Социалистической единой партии?

— Гнилье! — в один голос взревели Аксель и Феликс.

Наташа улыбнулась. После отъезда дяди Аксель остался совсем один, без семьи. Несмотря на то, что он держался молодцом, Наташа заметила, что одиночество тяготит его, поэтому сделала все, чтобы стать для него настоящей сестрой. Она приглашала его вместе пообедать, сходить на концерт или на воскресную экскурсию в Грюнвальд. Со своей стороны, он сообщил ей массу интересных фактов об истории города, о его славных героях, о тайнах и легендах. Некоторые из этих историй Наташа вставляла в свои статьи, к большому удовольствию парижского редактора. Только Феликс был поначалу не в восторге от Наташиного родственника.

— Я сужусь с его отцом, — заявил он как-то. — Дело пока в подвешенном состоянии, но я не собираюсь опускать руки.

Такое отношение Феликса огорчало Наташу. Она говорила, что перестала узнавать его, что дети не должны нести ответственность за поступки родителей. Феликс же не был уверен в добрых намерениях Акселя Айзеншахта относительно Дома Линднер и держался настороже. Когда Наташа потребовала от обоих открыто выяснить отношения, Аксель, нахмурившись, раздраженно заявил, что никогда не пойдет против отца, так как все-таки это отец, но и поддерживать его не собирается. Не похоже, что подобный ответ полностью удовлетворил Феликса, который счел это трусостью, но большего ожидать было нельзя. С подобной проблемой он сталкивался и общаясь с другими людьми. Неписаный закон молчания действовал повсюду; так, казалось, было легче переваривать пилюлю нацистского прошлого. Поэтому молодые люди предпочитали избегать опасных тем, чтобы не нарушить едва теплющиеся, все еще очень хрупкие отношения.

— Это большая победа, — удовлетворенно сказала Наташа. — Одиннадцать месяцев блокады! Наверняка думали, что берлинцы сдадутся, когда все затевали.

Русские должны были признать очевидное: западные союзники не покинут город, ставший символом свободы, и блокирование не изменит такое положение вещей. Не выдержав испытания на выносливость, они первыми стали искать точки соприкосновения, искать пути выхода из кризиса. Представители четырех сторон собрались на переговоры в Нью-Йорке, в Организации Объединенных Наций, по окончании которых объявили о конце блокады 11 мая, в полночь. Осторожничая, генерал Клей все-таки заявил, что воздушный мост будет функционировать до полного восстановления всех резервов Западного Берлина. Пилоты и их самолеты пока оставались на аэродромах Европы, на тот случай, если Советский Союз вздумает нарушить достигнутые соглашения.

В ту ночь берлинские энтузиасты вышли на улицу, чтобы отпраздновать снятие блокады, в течение которой они бок о бок трудились с представителями других западных стран, что в корне изменило их мировоззрение. Бывшие враги, а теперь союзники, оказывали им моральную и материальную поддержку. Люди во многих странах мира испытывали восхищение и уважение к этому городу, что вселяло в берлинцев веру в будущее.

— Пора, — сказал Феликс. — Уже полночь.

— Смотрите! — крикнул Аксель, показывая пальцем на другую сторону нейтральной полосы.

К шлагбауму, перекрывавшему улицу, подъехал грузовик. Советский сержант вышел из будки и движением руки дал команду поднять шлагбаум. Раздались радостные крики. Незнакомые люди обнимали друг друга, дети кричали и махали руками. Автомобиль, нагруженный ящиками со свежими фруктами, пересек границу сектора. Водитель опустил стекло и помахал рукой. Откуда-то взявшиеся букеты цветов полетели в его сторону. Никто уже не сомневался, что в это самое время по всей границе тронулись товарные составы, пошли по каналам суда, другие грузовики заполонили автострады. Над головами взметнулись плакаты: «Ура, мы снова живы! Берлин свободен!» Огромное облегчение, радость и гордость охватили толпу. Наташа ощутила, что по ее щекам текут слезы.

— Слава Богу, а то я больше не могу смотреть на этот высохший картофель! — усмехнулся Аксель, напрасно стараясь говорить насмешливо, голос его все равно дрожал от волнения.

Феликс вынул платок из кармана и высморкался в него. Наташа подумала, что отец был бы очень рад увидеть то, что творилось в Берлине. Впрочем, она была уверена, что там, на другом берегу Атлантического океана, Макс внимательно следит за событиями, не сводя глаз со старых часов, думая о них троих. А они сидели в это время на балконе, над головами жителей Берлина, наблюдая за происходящим.

— Дядя Макс, должно быть, счастлив, — словно прочитав ее мысли, громко сказал Аксель, стараясь перекричать толпу. — Ты получила от него весточку?

Тень на миг омрачила счастливое лицо Наташи.

— Нет. Но я уверена, что он благополучно добрался до Нью-Йорка.

— А мать тебе писала? — спросил Феликс.

— В последнем письме она не вспоминала о нем.

Молодые люди покачали головами. Они понимали друг друга без слов. Неспособность взрослых сражаться за любовь была им непонятна и даже вызывала жалость. Несмотря на молодость, они чувствовали себя наделенными особой мудростью, какой не было у зрелых людей, и эта мудрость никогда не позволит им совершить ошибки, свойственные старшему поколению.

— Все будет хорошо, они обретут друг друга, — заявила Наташа.

— Иначе и быть не может! — подхватил Феликс.

— Насколько я знаю дядю Макса, он захочет сначала устроиться, найти работу, — добавил Аксель. — Он не свалится им на голову с чемоданом в руке, как беженец. Нет. Он пойдет к ним, когда почувствует себя вполне готовым.

— Ох уж эта ваша мужская гордость, черт бы ее побрал! — воскликнула Наташа. — Они и так уже столько лет провели в разлуке.

— Женская импульсивность тоже таит в себе немало опасностей, — не остался в долгу Аксель. — Позволь дяде Максу осмотреться. Все уладится. Просто он должен почувствовать почву под ногами. Перед тем как уехать, он сообщил мне, что восстановил контакт с одним из его старых знакомых, Алексеем Бродовичем, художественным директором «Harper's Bazaar».

При мысли об отце, прогуливающемся по улицам Манхэттена, среди небоскребов вместе с победителями американцами, Наташа вздрогнула. Он показался ей очень уязвимым перед отъездом.

— Думаете, его талант будет там востребован? — спросила она тихо.

Феликс обнял ее за плечи, пытаясь успокоить.

— А как же иначе? Твой отец очень талантлив, и его последние фоторепортажи о блокаде в одном из американских журналов — яркое тому подтверждение. Думаешь, они откажутся сотрудничать с ним? Что касается всего остального, то Аксель прав. Это их жизнь. Мы не имеем права вмешиваться, что-то делать сверх того, что мы уже сделали, — добавил он, подумав о Линн Николсон, к которой относился с презрением, чего она, скорее всего, не заслуживала.

Аксель хлопнул кузину по колену.

— Твоя мать сильная женщина. Я это сразу понял. Дядя Макс тоже не хочет от нее отставать.

— Сильная-то сильная, но и она нуждается в поддержке, — сказала Наташа, удивляясь своему новому взгляду на мать. — И потом, откуда вообще взялась эта мысль, что любовь должна быть похожа на борьбу? Разве нельзя жить в гармонии? Это же проще.

— Не знаю. Я еще ни в кого не влюблялся, — заявил Аксель безразличным тоном. — Пока мне интереснее наблюдать за советскими. Самый главный вопрос у них — кто кого сожрет первым.

Это признание заставило улыбнуться Феликса и Наташу. Еще один грузовик показался на улице, вызывая новый взрыв эмоций у зевак. Не сговариваясь, они решили сменить место наблюдения. Парни протянули Наташе руки, помогая ей встать на ноги. Ночь обещала быть долгой и радостной.

Спустя несколько дней другая толпа, молчаливая и строгая, собралась в Трептов парке. Рота почетного караула замерла по стойке «смирно» под голубым ясным небом. На серьезных лицах читалось волнение. Сам генерал Котиков должен был открывать мемориал в честь русских солдат, павших во время Второй мировой войны. Открытие было назначено на 8 мая, на эту символическую дату капитуляции немцев, но из-за неразрешенной ситуации с блокадой церемония была перенесена на другой день. На торжественное открытие были приглашены представители иностранной прессы.

В этот день ранним утром в сердце старинного национального парка кристально чистый воздух пах свежей травой. Мемориал, в возведении которого принимали участие лучшие советские архитекторы и скульпторы, получился грандиозным. Работы контролировал лично Иосиф Сталин. Красные мраморные плиты, снятые с разрушенной рейхсканцелярии на Вильгельмштрассе, под которыми лежали, перезахороненные, тела пяти тысяч советских солдат, павших в битве за Берлин, блестели на солнце. Знамена с серпом и молотом развевались на ветру.

Дмитрий Кунин вглядывался в лица иностранных журналистов, стоявших за ограждением. Изучая список приглашенных, он не мог не обратить внимание на имя француженки Наташи Водвуайе, корреспондента «Фигаро». Кроме нее были еще две женщины — газетчики из Соединенных Штатов, одна из которых была фоторепортером. Их он отбросил сразу, так как возраст никак не позволял ни одной из них быть дочерью Ксении Федоровны Осолиной и Макса фон Пассау. Значит, ею могла быть только та молодая блондинка, что стояла к нему лицом, одетая в черный облегающий костюм, который подчеркивал тонкую талию. В маленькой черной соломенной шляпке, украшенной вуалеткой и жемчужными бусами, она была по-парижски элегантна, что бросалось в глаза советским генералам.

«Если бы они знали, что она наполовину русская!» — подумал Дмитрий, также попавший под ее очарование.

Она стояла, подняв глаза на огромную тринадцатиметровую статую — солдат с ребенком на руках и мечом, разбивающим немецкую свастику, — которая возвышалась над мавзолеем. Лицо ее было строгим, сосредоточенным. Наташа Водвуайе держалась в стороне от собратьев по перу и, в то время как те беспечно болтали, вертя головами, она стояла спокойно и прямо. Дмитрий, который не сводил с нее глаз на протяжении всей церемонии, не мог не оценить такого достойного поведения. Нет, она определенно не походила на других. Было что-то волнующее в ее сосредоточенном лице с аккуратно подрисованными губами, некая тайна, что не могло не заинтересовать такого мужчину, как он, сдержанного и обладающего интуицией.

Дмитрий догадывался, что в этот момент в ней говорит ее русская кровь. Она не могла оставаться равнодушной, так как происходила из славной семьи военных, которые служили государю императору. Среди собравшихся в то утро в парке были не только советские граждане, но и русские эмигранты, которые не упустили возможности почтить память павших за их священную родину.

Минута молчания закончилась. Раздались команды. Музыканты военного оркестра сыграли последние печальные аккорды, развернулись и ушли, стуча сапогами по мостовой. Собравшиеся поняли, что могут покинуть отведенные им места. Размахивая записными книжками, журналисты окружили офицеров, уполномоченных отвечать на вопросы и объяснить значение элементов мемориала.

— Мадемуазель Водвуайе?

— Да?

Наташа изучала один из выбитых на барельефе текстов на русском и немецком, повествующих о важных событиях войны. Немного удивленная, чтобы не сказать обеспокоенная, она повернулась. Солнце светило ей прямо в глаза, из-за чего она не сразу разглядела лицо человека, а только заметила его высокий рост и офицерскую форму. Но когда она сдвинулась немного в сторону, ее сердце сильно забилось в груди.

— Эти строки написаны лично товарищем Сталиным, — сказал мужчина на французском языке.

Сбитая с толку, Наташа покраснела и ограничилась лишь кивком.

— Извините меня, если я вас напугал, но я просто хотел с вами поздороваться. Меня зовут Дмитрий Кунин. Мое имя вам ничего не говорит?

— Мне… Конечно… — пробормотала она, поднеся руку к горлу. — Вы помогали моему отцу. Извините, я веду себя по-идиотски, но я не ожидала услышать здесь французскую речь, и потом, эта церемония… я очень тронута.

— Понимаю. Не только вы. Мы тоже испытываем особенные чувства.

Взгляд Наташи задержался на наградах, прикрепленных у него на груди. Она узнала некоторые наиболее известные советские медали.

— Я вижу, вы тоже принимали участие в битве за Берлин. Наверное, здесь похоронены и ваши товарищи.

— Вы проницательны, мадемуазель.

— Я журналистка.

— И русская, не так ли? — прошептал он на их родном языке. — Что особенно важно.

Наташа вздрогнула. Совсем недавно она узнала, что в ней течет немецкая кровь, но именно в этот день она на самом деле ощутила, что она еще и русская. Ни вечера, проведенные в накуренной квартире Раисы, ни беседы с озлобленными эмигрантами, ни даже ностальгические воспоминания, которыми с ней делились дядя Кирилл и тетя Маша, а самыми сокровенными — мать, не действовали на нее так, как голубые глаза этого энергичного мужчины, который так искренне говорил с ней посреди берлинского мемориала.

— Надо полагать, — взволнованно отозвалась она.

Ясная неожиданная улыбка осветила серьезное, суровое лицо Дмитрия Кунина. С замершим сердцем Наташа подумала, что этот мужчина, должно быть, улыбается постоянно.

— Прекрасные слова, ими можно объяснить много поступков, не так ли? Наши семьи знакомы с давних времен. Мой отец, ваша мать, Ленинград… А памятник, которым вы так долго любовались, сделан именно в этом городе. Вы знаете это?

Он поднял руку, указывая на монумент. Она удивленно покачала головой, словно в первый раз увидела. Ее больше не интересовала информация, касающаяся памятника. Теперь ее интересовал только он. Черные пятнышки плясали перед глазами. Она задумалась: было это из-за солнца или от волнения? Недовольная собой, Наташа стиснула зубы, пытаясь взять себя в руки.

— Идемте за мной, — сказал он. — Сделаем вид, что я хочу сообщить вам некоторые подробности относительно этого замечательного места. Так будет лучше. Всегда надо быть настороже.

Послушавшись, она медленно пошла за ним.

— Вы хотите сказать, что за нами наблюдают?

— Ну конечно. На вашу красоту трудно не обратить внимание. Мои начальники восхищались вами. Я сам слышал.

Смущенная комплиментом, Наташа опустила глаза и стала теребить полу жакета.

— Я не уверена, что одета надлежащим образом. Мне казалось, что я переборщила. Мои коллеги подтрунивали надо мной, но я хотела отдать должное памяти погибших солдат. Это наименьшее, что я могла сделать.

— Все мы именно так и подумали. Ваш вид нас тронул. Мы, русские, даже взрослыми продолжаем оставаться сентиментальными, этого у нас не отнимешь, не так ли?

Она окинула беглым взглядом журналистов, которые что-то сосредоточенно писали в блокнотах. Американка установила треножник, готовясь сделать несколько снимков. Чувствуя себя безответственной ученицей, Наташа достала из сумочки черную записную книжку.

— Видимо, я не очень хорошо училась своей специальности, — пошутила она. — Я должна была делать записи и, воспользовавшись вашей любезностью, задать вам нужные вопросы, но я вижу, что даже не захватила с собой авторучку.

Она нахмурилась. Дмитрий сунул руку в карман.

— Держите мою. Итак, о чем вы хотели меня спросить?

— Вы женаты?

Он рассмеялся, и Наташа покраснела до корней волос.

— А для вас это очень важно?

— Если для главного редактора это и не важно, то для меня — может быть.

«Боже, я флиртую с советским офицером! — удивленно подумала она. — Какая я несознательная!» Но этот невинный разговор был волнительно, опьяняюще легок, и Дмитрию Кунину, видимо, это тоже нравилось.

— Нет, я не женат. А вы не замужем?

— Конечно нет. Вот еще!

— Почему вы так говорите? Вы молоды и красивы. Такая женщина, как вы, создана, чтобы осчастливить мужчину.

— Да что вы об этом знаете? — вспыхнула она. — В наши дни на такие вещи стали смотреть по-другому, не так, как раньше. Брак — это для женщин не единственный возможный вариант. Они теперь могут сами выбирать свою судьбу. К счастью, нравы изменились.

Теперь она чувствовала себя уверенно и независимо.

— Я вижу, что вы сторонница женской свободы, это распространено в интеллектуальных парижских кругах.

Он явно шутил. Сбитая с толку, Наташа внимательно посмотрела на него.

— Откуда вы знаете? Я думала, что советские русские не интересуются внешним миром. Что вы не в курсе того, что происходит на Западе.

— Да ну? У нас тоже многих захватила идея женской свободы. Большевизм — это слом общественной структуры, а в идеале отмена браков и условностей. Семья становится врагом. Женщина получает равные права с мужчиной. Она может даже не быть женственной. Все это, увы, привело к тому, что многие женщины перестали рожать детей либо просто бросали их из-за частых разводов. Поэтому в тридцатые годы поняли, что старые буржуазные идеалы были не так уж и плохи, по крайней мере в том, что касалось семейных ценностей: супружество, дети, воспитанные в духе уважения к родителям, прочные связи между людьми, которые предполагают права и обязанности. В моде стали традиционные ценности. Брак снова возродился, вместе с обручальными кольцами и свидетельством, отпечатанным на толстой гербовой бумаге. Запомните, мадемуазель: настоящий большевик всегда моногамен и предан семье.

Его взгляд был веселым, и Наташе трудно было перед ним устоять.

— Послушаешь вас, и сразу возникает желание выйти за кого-нибудь замуж. Ну, хорошо, я постараюсь быть серьезной и задам вам вопрос более соответствующий моменту, чем первый, — улыбнулась она, посмеиваясь в душе над собой.

— Я вас слушаю, — сказал Дмитрий, но когда она, задумавшись, поднесла карандаш к губам, его охватило желание обнять ее и поцеловать.

Растерявшись, он сделал вид, что рассматривает аллейки мемориала. Он что, с ума сошел? Или забыл, где находится? Торжественная церемония, место захоронения павших, присутствие начальства и иностранных журналистов, просто гостей, в конце концов, обязанности, которые он должен выполнять… Но как только он увидел ее, выходившую из машины, он больше не спускал с нее глаз, очарованный ее женственностью и манерами. А образ мыслей этой женщины делал ее еще притягательнее. Она была живой, умной. Очаровательно непосредственной. Для человека, воспитанного в атмосфере постоянной опасности и беспокойных слухов, такая искренность чувств была нежелательна. «Она просто восхитительна», — думал он, рассматривая ее лицо, сгорая от нетерпения услышать ее вопросы. Пожалуй, именно в этот момент он совершенно неожиданно для себя понял, что никогда раньше не ощущал такого счастья.

Время для Наташи и Дмитрия остановилось. Они неторопливо прогуливались по дорожкам мемориала. Словно находились под чьей-то защитой. Здесь, среди могил павших бойцов, они могли свободно общаться. Это было, возможно, единственное место в Берлине в мае 1949 года, где молодая французская журналистка и советский офицер могли спокойно поговорить: искренне, без недомолвок. Она расспрашивала его о войне, о героизме и стойкости советских солдат, поразивших весь мир. Он поведал ей о той мистической вере в Святую Русь, которая вдохновляла людей совершать подвиги.

— Мои солдаты умирали с криками «За родину!», а не «За Сталина!», — признался он, и Наташа не могла не оценить его доверие, подтверждаемое такими откровениями.

Когда Дмитрий стал рассказывать ей о Сталинградской битве, он хмурился. Дмитрий достал сигарету и размял ее, прежде чем закурить. У него были красивые интеллигентские пальцы. Дмитрий Кунин был человеком тонкой натуры. Ему хватило нескольких слов, чтобы описать свое одиночество. И страх, конечно. Страх умереть под вражескими пулями или попасть по доносу в лапы политкомиссаров. Дамоклов меч террора висел над каждым бойцом Советской Армии. Согласно сталинскому приказу № 270, все попавшие в плен автоматически становились предателями родины. Еще один приказ, № 227, выданный, когда вермахт стал угрожать Сталинграду, запрещал отступать даже на шаг. Сколько людей были убиты своими же!

— Все, что вы мне рассказываете, я никогда не смогу использовать в своих статьях, — прошептала она. — Не в таком виде.

Он ограничился тем, что с видом фаталиста пожал плечами.

— Я разговариваю не с журналистом, а с человеком, с вами.

Потом Дмитрий вспоминал о своем родном городе Ленинграде, о его героической защите, стоившей миллион жизней, о смерти матери и сестры — его незаживающей ране, о своем отце — выпускнике Пажеского корпуса, который перед революцией возглавлял Наташин дед. При упоминании об этом Наташа представила особняк Осолиных, каким его описывали мать и тетя: с окнами, выходящими на канал, и широкими ступенями, с большим прохладным вестибюлем, в котором разносилось эхо от шагов по деревянному паркету. Дмитрий тоже хорошо знал этот дом. Его просторные залы теперь были разделены перегородками и превращены в коммунальные квартиры, в которых жили сварливые люди.

Внезапно Дмитрий сменил тему, спросив о Максе. Она не сразу поняла суть вопроса, настолько находилась под впечатлением рассказа и картинок, которые он нарисовал.

— Он последовал вашему совету, уехал к моей матери.

— К Ксении Федоровне, — сказал он, наклоняясь, чтобы поднять и положить на место цветок, выпавший из венка. — Невероятно. Она — женщина, из-за которой случилось это чудо — то, что мы с вами здесь сегодня встретились. Если бы она не попросила моего отца помочь Максу, он не поручил бы мне позаботиться о нем. Признаюсь вам, что сначала я очень рассердился на отца, узнав, что он подверг себя такому риску.

— Вы тоже рискуете, разговаривая со мной о таких вещах, — сказала она, понизив голос.

— Наверное, это у нас семейное. Кунины всегда были людьми отчаянными.

И он снова, уже в который раз, улыбнулся. Взгляд Дмитрия был ясным, пронизывающим. Сердце Наташи забилось так сильно, что она несколько мгновений слышала только его стук. Неожиданно раздавшийся щелчок затвора фотокамеры вернул ее на землю. Девушка повернулась. Американка, словно завороженная, стояла в нескольких метрах от них.

— Wonderful![35] Это будет замечательный снимок. Я не смогла не снять вас, — извинилась она, прежде чем продолжила свой путь по мемориалу в поисках интересных кадров.

— Вот теперь есть вещественное доказательство, — сказал Дмитрий с видом конспиратора.

— Доказательство чего? — настороженно спросила Наташа, снимая свою соломенную шляпку, потому что вуалетка мешала ей, и приглаживая волосы рукой.

Эта встреча вскружила ей голову. Несколько минут назад она казалась себе смелой и соблазнительной женщиной, но теперь она была просто растерянным подростком. Дмитрий, наверное, видел ее волнение. Он протянул ей руку.

— Я не знаю, — признался он нежным голосом. — Будущее покажет. Но расскажите мне немного о себе, Наташа, вы позволите мне так вас называть? У нас с вами мало времени. Очень мало, увы, поэтому не стоит его тратить понапрасну.

Через несколько месяцев редактор сообщил Наташе по телефону, что она может возвращаться во Францию. Решение пришло сразу, как единственно верное. «Я хочу остаться в Берлине», — сказала она, не раздумывая, перебивая скрипы в трубке. Что ждало ее в Париже? Тихая незаметная жизнь, проводимая за редактированием заметок со скучными сюжетами, и встречи по вечерам с молодыми приятелями, которые теперь казались ей незрелыми. От мысли, что она снова поселится у тети Маши, в тесной комнате, Наташа почувствовала, что начинает задыхаться. В двадцать два года она не хотела раз за разом бегать по кругу. Ей теперь нравились сильные ощущения. Встреча с Дмитрием Куниным изменила течение ее жизни, и, пусть даже будущее оставалось туманным, Наташа была убеждена, что для того чтобы стать женщиной, надо просто желать стать женщиной — женщиной, которая сама делает выбор. Она была свободна в своих поступках и хотела, пусть недолго, находиться рядом с этим мужчиной.

Когда она отказалась дать патрону вразумительные объяснения, он назвал ее глупышкой, но все-таки согласился и в дальнейшем брать ее статьи с условием, что она будет писать не только о западных секторах Берлина, но и обо всей Западной Германии. То, что никто не мог вообразить еще четыре года назад, свершилось. Страна разделилась на две части: Федеративную Республику Германии с населением в пятьдесят миллионов человек, с конституцией, за которую проголосовал в Бонне парламент, руководимый первым послевоенным канцлером, христианским демократом Конрадом Аденауэром, и Германскую Демократическую Республику с двадцатью семью тысячами населения, с правительством в Берлине, которое управляло страной по указке из Москвы.

Наташа и Дмитрий виделись очень редко, охраняя в тайне свои отношения. Никакая другая пара в их возрасте не смогла бы вынести такое и воспринимала эту данность как наказание. Наташа должна была научиться терпению, ведь зачастую неделями не было весточек от Дмитрия. Она полностью доверяла ему. Между вчерашними союзниками оставалось немало нерешенных проблем: разделение Германии не в интересах Советского Союза; боязнь реванша со стороны Запада, даже с учетом того, что в Советском Союзе были успешно проведены испытания атомной бомбы; непреклонность Сталина, ставшего инициатором идеологической войны.

Выполнение Дмитрием миссии офицера связи при «BRIXMIX»[36] предполагало сотрудничество с британскими военными и свободу передвижения, раньше просто немыслимую. Наташа не осмеливалась спросить, какие поводы он находил, чтобы выкроить несколько часов для встречи с ней. Они жили только настоящим. Трудности придавали их отношениям особенный привкус. Чем реже они виделись, тем ценнее для них были взгляды, любое проявление доверия, поцелуи. Все это воспринималось ими теперь совершенно по-другому. Тем не менее, Наташа чувствовала страх и ничего не могла с этим поделать. Страх не за себя, а за него, так как, встречаясь с ней, он подвергал себя большой опасности. Она понимала, что их связь не имеет будущего. «Я сошла с ума», — говорила она себе, когда просыпалась среди ночи от приснившегося кошмара. Они принадлежали совершенно разным мирам. Берлин был для них коконом, благодатным и неожиданным, но очень хрупким. Ведь в любой момент Дмитрия могли отозвать в Ленинград. Или сослать в Сибирь. На него могли донести за любую неосмотрительно сказанную фразу. Но он держался стойко. Он знал, что в любом случае, будет он виноват или нет, он может впасть в немилость — без всякой на то причины. Таков был мир, где господствовал сталинизм. У Дмитрия были железные нервы, в то время как Наташа часто ощущала, что идет по краю пропасти. И все же их притягивало друг к другу неумолимо, а страх Наташи рассеивался, как только она видела любимого. Она не сводила с него глаз, слушала его глубокий голос, зная, что, невзирая на все страхи и кошмары, она ни за что на свете не откажется от этого мужчины, потому что он вдохновлял ее…

Она заглушила стон и, скрестив руки на столе, наклонила голову.

— Тебе плохо?

Феликс озабоченно смотрел на нее, поставив локти на большую коробку.

— Вовсе нет. Я просто немного устала, вот и все.

— Ты плохо выглядишь. Что-то не так? Я знаю, ты что-то скрываешь от меня. Ты становишься все более и более странной. Неужели ты влюбилась?

— Перестань болтать глупости! — рассердилась она, чувствуя давление возле висков. — У меня просто болит голова.

— Ты влюблена, но не хочешь мне в этом признаться, — настаивал он. — И меня это обижает.

— Прекрати, говорю тебе!

Феликс поставил коробку на пол в углу комнаты. Он расширил свой магазин, выкупив второй этаж здания. Долги иногда лишали его сна, но зато теперь у него был кабинет, достойный называться таковым, его окна выходили на внутренний дворик, тихий и уютный. Наташа хотела было помочь ему перенести коробку, но из-за мрачного настроения у нее не было желания двигаться с места.

— Кто он? Я его знаю, Наточка? — не унимался Феликс. — Почему ты сердишься на меня за эти вопросы? Мы ведь друзья? Или нет? Полагаю, ты решила остаться в Берлине не ради меня. Я ведь не идиот. И сомневаюсь, что ты настолько привязана к твоему немецкому кузену, что готова всем пожертвовать ради него.

— Ничем я не жертвую! Мне просто здесь хорошо. Я корреспондент «Фигаро» в Германии. Это не так уж плохо для девушки в моем возрасте. Ты должен гордиться мной, вместо того чтобы нападать.

Феликс высунул голову в дверной проем и попросил секретаря принести кофе, потом снял очки, чтобы протереть стекла.

— Ладно, не хочешь говорить — не говори, — сказал он обиженно. — Умолять тебя на коленях не стану. У меня и без тебя забот хватает.

Наташа рассердилась на себя за то, что была такой колкой. Она не права. Феликс обижался из-за того, что у нее от него появились секреты, но ее роман был слишком особенным, чтобы о нем можно было так просто говорить, пусть даже с другом детства, который когда-то вызвал у нее первые нежные чувства. И потом, она чувствовала себя обязанной только Дмитрию. Они были должны лишь друг другу и никому больше. Но она понимала, что Феликс страдает от одиночества.

— Извини меня, — прошептала она. — Я просто невыносима. Но расскажи мне лучше о себе. Чего ты уже достиг?

Его лицо оживилось. Он переложил папки с кресла, чтобы сесть в него.

— Процесс против Айзеншахта начинается на будущей неделе. Просто чудо, что дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Правда, мой адвокат делает пессимистические прогнозы. Другие люди тоже сталкиваются с теми же проблемами, что и я, и не могут их решить. Некоторые сделки были очень хитро обставлены, и теперь почти невозможно доказать, что это была экспроприация. Все это может затянуться еще на несколько лет…

Он потер подбородок, потом потрогал ладонью лоб.

— Вот почему я предпочитаю не ждать, а устраиваться на новом месте.

В первый раз Наташе показалось, что Феликс готов сдаться. Лицо его было печальным. Она заметила, что он похудел. Последние месяцы она была не очень внимательна к нему. Его заботы казались ей такими мелкими по сравнению с ее собственными чувствами. «Любовь делает человека эгоистом», — подумала она, снова почувствовав себя виноватой.

— Ты обязательно выиграешь, уверяю тебя.

Он ограничился кивком, после чего отвел взгляд. Феликс взял гвоздь и молоток, чтобы повесить картину. Каждое утро он проходил мимо универмага «Das Kaufhaus des Westens»[37] на Тауенцинштрассе. Работы там велись в хорошем темпе. Внушительное здание, разрушенное пожаром во время войны, будет готово снова принять покупателей следующим летом. Рассказывали, будто бы там собираются сделать самые большие витрины во всей Германии. Феликс испытывал удовлетворение, наблюдая за восстановлением города, тем более понимая, что коммерческим успехом одних воспользуются и другие, но он также ощущал и острые уколы зависти.

— Временами я перестаю верить, что Дом Линднер когда-нибудь возродится из пепла, — признался он. — По крайней мере, не при моем участии. Лили была права. Не стоило мне пытаться карабкаться на этот Эверест. Все это оказалось лишь иллюзией.

Неожиданное пораженческое настроение друга рассердило Наташу. Она всегда восхищалась его силой воли. Никто не верил в его успех, когда он приехал в Германию, один из тех немногих немецких евреев, которые решили вернуться на родину. Они сталкивались с непониманием близких, часто подвергались остракизму, тогда как сами прошли через ужасные испытания. Феликс был из тех, кто хотел доказать, что смелые и целеустремленные люди сворачивают горы и добиваются невозможного.

Вдруг она осознала, что в последнее время стала часто себя жалеть, и испугалась этого. Разве жалость — это не удел слабых? Инерция, которая ведет к лени, бездействию, отказу от борьбы. Пусть любовь к Дмитрию вынуждала ее оставаться пассивной, потому что сама ситуация была необычной, но зато она могла попытаться помочь Феликсу. «Маловероятно, что это поможет», — говорил ей тихий голос на ухо, но она решила его не слушать. Она решительно поднялась и взяла молоток из рук Феликса.

— Я не понимаю, что на тебя нашло сегодня, старина, я тебя просто не узнаю. Лучше дай мне молоток! Плотник из тебя никакой. Мы вместе обустроим твой кабинет, и ты сразу почувствуешь себя лучше.

«А потом я поговорю с одним человеком», — добавила она про себя.

Лили Селигзон смотрела на студенток, собравшихся на ступеньках университета, на лицах которых читались и детская непосредственность, и вера в будущее. Здоровый цвет лица, светлые волосы, собранные в толстые «лошадиные хвосты», болтающиеся при каждом движении головы. Они носили аккуратно застегнутые блузки под пастельного цвета кардиганами, плиссированные юбки, открывающие ноги, с которых еще не сошел загар, появившийся на пляже или на теннисном корте. Сверкая белозубыми улыбками, обезоруживающими и раздражающими, они не переставали разглядывать Лили. Она тоже смотрела на них с любопытством. И с некоторой жалостью. Что касается университетских парней, то они напоминали гладкие каштаны, только что вынутые из мохнатых оболочек. С аккуратно причесанными волосами, гладкощекие, широкоплечие, они имели блестящий вид.

В восемнадцать лет ей легко было освоиться на Манхэттене. Казалось, она прожила здесь всю жизнь. И неудивительно — Лили осваивалась везде. Одним словом, хамелеон. Эта наука требовала деликатности. Необходимы были интуиция, талант, способность к перевоплощению. Дежурная улыбка, находчивый ответ, чтобы озадачить оппонента, вовремя сказанный комплимент, в котором не должно чувствоваться лицемерие. Иначе можно было и перестараться. Подчас было трудно разграничить искренние чувства и показные, но у Лили была хорошая школа. Малышка Лилиана Бертен, давно спящая вечным сном, была ее первым опытом в подобных делах.

С книгами под мышкой она спустилась по ступеням и остановилась в ожидании, пока красный сигнал светофора не прервал поток автомобилей. Как только она ступила на сверкающую огнями проезжую часть, подул ветер. Длинные волосы, падающие на лицо, ослепили ее. Она закрыла глаза. На короткое время потеряла ориентацию, и уличный шум поглотил ее. Клаксоны, сирены пожарных машин вдалеке, стук каблуков и шарканье подошв по асфальту. Адреналин, который сотрясал тротуары, поднялся от подошв балеток и овладел всем ее телом. Она улыбнулась, поправила рукой волосы. Осень была такой живой, что можно было почувствовать во рту ее вкус. Свежий воздух, голубое радостное небо, все еще по-летнему жаркое солнце. Запахи пряностей и расплавленного сахара, доносившиеся из ресторана. Время от времени Лили начинала думать о густом сметанном креме и горячем шоколаде. На Манхэттене жизнь била ключом. Иначе и быть не могло. Она была везде — в свете кинотеатров, витринах универмагов, в улыбках на афишах, в толстых ковровых покрытиях, дурманящих запахах цветочных букетов, которые почитатели посылали Ксении Федоровне с Семьдесят первой авеню. И тем не менее все эти блага, еда и оптимизм иногда вызывали оскомину, становились неудобоваримыми и не могли дать Лили то, в чем она нуждалась больше всего.

Во второй половине дня в дверь позвонили. Марта, гувернантка, пошла открывать. Лили читала в гостиной, босоногая, сидя среди подушек в своем любимом углу у окна с выступом, которое выходило в сад за домом. Время от времени она попивала лимонад. В доме стояла полная тишина. Тетя Ксения повела Николя к педиатру делать прививку. Немного раздраженная долгим разговором у входной двери, обрывки которого долетали и до нее, она поднялась, чтобы самой пойти взглянуть, наклонилась через перила лестницы и посмотрела вниз.

— Что-то не так, Марта? — спросила она, сдвинув брови.

Уперев руки в бока, пожилая темнокожая женщина повернула свое круглое лицо к девушке. Ее черные курчавые волосы дрожали от негодования.

— Этот господин настаивает, мисс Лили… Я не хочу, чтобы…

— Привет, Лили.

Она узнала его сразу, и у нее кровь прилила к лицу. На нем был костюм в клетку, неброский галстук. Время посеребрило его виски. У него был все тот же внимательный взгляд, что и до войны, но черты лица стали более резкими, появились складки в уголках губ, морщины на лбу. Но его глаза излучали ту же необыкновенную доброту, олицетворяющую для Лили ее детство. Однако создавалось впечатление, что с его приходом квартира наполнилась призраками погибших родных.

— Ты узнаешь меня? — спросил он.

Срывающийся голос, вежливый тон взволновали ее. Плитка в вестибюле холодила ноги. Она подошла и прижалась к его груди так сильно, словно хотела слиться с ним, точно так, как она это делала десять лет назад, перед тем как покинуть Берлин. Его одеколон пах дорогой кожей и сандаловым деревом. Она почувствовала, что он более худой, чем казался. Макс тоже прижал ее к себе. Они так долго стояли под удивленным и сердитым взглядом Марты, которая не имела привычки впускать в дом незнакомцев. Миссис Осолина ни о чем ее не предупреждала, но пришедший оказался не тем человеком, кому легко сказать «нет».

Они устроились в салоне на канапе, обтянутом бежевой замшей. Время от времени Лили наклонялась, чтобы потрогать его руку, погладить ладонь. Она хотела физически ощущать связь с прошлым, которое затуманивало ее настоящее. Он же хотел расспросить, чем она занимается, узнать, хорошо ли учится, есть ли у нее друзья. Но на все его вопросы она только нетерпеливо махала рукой и задавала свои. Итак, он рассказал ей, что приехал в город в начале года и теперь работает на «Harper's Bazaar». Его друг Алексей Бродович взял его без колебаний и поручил освещать показы парижских коллекций модной одежды. Художественный директор был гениальным человеком, визионером, который приветствовал новые подходы в фотографировании показов мод. Макс был одним из первых, кто еще перед войной предвидел подобные тенденции.

— Мне необходимо было освоиться, — объяснял он. — К счастью, у меня хорошие отношения с другим его протеже. Молодой человек очень талантлив. Ричард Аведон. Ты уже видела его работы? Сначала я боялся, что стал старомодным. Техника фотографии ушла далеко вперед. Знаешь, эти электрические фотовспышки меня немного озадачили. Нужно было время, чтобы наверстать упущенное. Быть собранным, работать день и ночь — это было здорово, так как не оставляло времени на размышления.

Он улыбнулся.

— Я не знаю места, подобного Нью-Йорку. Фотография здесь в почете: журналы, реклама, книги… К Рождеству я готовлю выставку работ. На пути сюда я не думал, что это будет так… так… — не находя слов, он сделал движение рукой, чтобы выразить главное. — Здесь прошлого не существует. Это, наверное, хорошо. Но поначалу это так обескураживало, ты меня понимаешь? — добавил он обеспокоенно.

— И только сегодня ты решил прийти к нам? — обиженно сказала она.

— Не хотел спешить. Я ждал большую часть жизни, чтобы этот момент наконец-то настал. Поэтому нельзя было делать все как попало, чтобы ничего не испортить.

Лили хмуро посмотрела на него. Но она понимала его. Никто не умел так держать себя в руках, как Лили Селигзон, ведь целеустремленность и терпение были ее главными качествами.

Макс держался очень уверенно, но когда несколько минут спустя стукнула входная дверь и радостный голос Ксении Федоровны зазвенел в доме, он вздрогнул. Лили наконец отпустила его и поднялась. Последние лучи солнца освещали светлую комнату, для которой Ксения выбрала спокойные цвета: белый, бежевый, цвет карамели. Пышные тюлевые гардины украшали каждое из трех окон и придавали интерьеру легкости. Тут царствовал веселый беспорядок — журналы валялись на консоли, игрушки были свалены в кучу. Картины с фантастическими сюжетами висели на стенах. Лили хотела его успокоить, сказать, что все будет хорошо, что хотя тетя Ксения и расставила букеты, полученные от поклонников, в хрустальных вазах по всему дому, она никогда не дает повода дарителям надеяться на какие-то отношения. Что она тоже много работает, занимается малышом и ею, Лили. Девушка была задумчива и печальна.

Ксения появилась в дверном проеме. Она несла уснувшего Николя, на его маленькую головку была надета голубая кашемировая шапочка. Увидев Макса, Ксения застыла на месте и побледнела. Макс медленно поднялся, отрывая свое тело от канапе с осторожностью, так, словно фальшивое движение могло все испортить. Лили охватил озноб. Она не любила такие волнительные моменты, когда сильно бьется сердце и кружится голова, когда все дрожит перед глазами и не знаешь, что сказать и что сделать.

Макс и Ксения молча смотрели друг на друга. Они вдруг ощутили скованность. Держались настороже. Макс не осмеливался двинуться с места. С начала их романа в первый раз именно он сделал выбор — вернуться. Раньше не одну такую попытку предприняла Ксения. Но они все оказались безуспешными. Только теперь он смог оценить, сколько ей нужно было мужества, чтобы бросить все и поспешить на поиски родной души, потерявшейся в военной горячке. Его угнетало ощущение, что он пришел слишком поздно. Ему казалось, что он легче ветра. Что он ничего не может предложить ей. Есть ли для него место в ее жизни теперь? В этом доме, который она обустроила сама, в этом молодом и пламенном городе, где ничего не напоминает об их ранах? Макс внимательно посмотрел на ребенка, которого она держала на руках.

Ксения еще не до конца осознала, что это он стоит перед ней. Казалось, он занимает собой все пространство. Сколько раз она представляла себе эту встречу! Цвета тканей, каждый предмет мебели, каждая картина были выбраны с учетом его вкусов. И вот воображаемое стало реальным. Это было так неожиданно. Макс молчал, что было вполне в его духе — этот человек не любил говорить попусту. Она это прекрасно знала. Она видела, что он встревожен. Он смотрел на своего сына озадаченно, но в глазах читалась и боль. Теперь она понимала, как ему не хватало его детей. Она украла у него детство дочери, а их сыну скоро исполнится три года. Некоторые мгновения счастья уже никогда не вернуть. Видя, как больно Максу, Ксения задрожала. Его горе всегда было непереносимо для нее.

— Хочешь подержать Колю? — спросила она ненатурально громко. — Мы ходили к врачу. Малышу не понравилась прививка. Он проплакал весь обратный путь и только теперь успокоился.

Она помолчала, обеспокоенная, а потом взволнованно продолжила:

— Я рада тебя видеть. Просто счастлива. Я ждала тебя с того момента, как Наточка сообщила мне, что ты покинул Германию. Я знаю, что вы провели вместе много времени. Когда я увидела твои фотографии в «Harper's», я хотела было, но все же не стала предпринимать попытки отыскать тебя. Я считала, что у тебя должен быть выбор — прийти или нет. Об этом никто не говорил вслух, но так все и было. Правда, Лили?

Ксения говорила слишком быстро. Она задыхалась от растерянности. «Она боится, — подумала Лили, с удивлением обнаруживая, что эта авторитарная женщина уязвима. — Боится, что он опять уйдет от нее. Что он никогда не простит ей недосказанность и ложь. Что наказание будет длиться вечно». Молодая девушка видела, что те же чувства испытывает и Макс. Она заметила у него на щеке порез и решила, что это от волнения. Лили подумала, что ей знаком этот страх. Тогда она держала за руку брата, стоя на пороге парижского дома Ксении. Страх не найти нужные слова. Не быть понятой. Никогда не ощутить беззаботность ребенка, который спит на руках у матери. Странно, но этот мужчина и эта женщина после стольких испытаний именно от нее ждали каких-то слов, будто именно Лили сжимала в руке ключ от чуда, обещающего счастье.

— Это правда, дядя Макс, — подтвердила она. — Тетя Ксения ждет тебя очень давно. Твоя дорога сюда была очень долгой, но теперь ты здесь, и это не может не радовать. Твое место теперь в этом доме. Наконец все стало на свои места.

В этот момент Лили почувствовала такое глубочайшее спокойствие, что даже наклонила голову, словно прислушиваясь к этому ощущению. Нежность и доброжелательность, идущие откуда-то издалека, где нет ни смерти, ни войны. Увы, но Лили это ощущение испытывала недолго, очень скоро оно уступило место туманной холодной печали. Но это был ее крест, а не Ксении и Макса. Ничего более не добавив, Лили развернулась и, шлепая босыми ногами по паркету, вышла из комнаты, оставляя их вдвоем. Им было что рассказать друг другу. Ксения Федоровна Осолина и Макс фон Пассау победили своих демонов, прошли через тернии, и в их мире теперь все налаживалось, все стало хорошо и правильно.

Аксель просунул пальцы за воротник рубашки. Галстук душил его. Несмотря на сырой и холодный ветер, он задыхался в своем пальто. Его белая рубашка липла к лопаткам. Он жалел, что решил пойти пешком от самого вокзала. Он вообще жалел, что поддался уговорам Наташи. «Да она тебя обвела вокруг пальца! — в отчаянии подумал он. — Признайся, тебя просто одурачили!»

Его двоюродная сестра пришла к нему две недели назад. Глядя, как она нервно подравнивает пилочкой ногти, он попросил ее успокоиться, заметив, что она похожа на потерявшегося ребенка. Мрачно посмотрев на него, Наташа встала и принялась мерить шагами комнату, которую он снимал в доме, находившемся недалеко от университета. Раньше он никогда не видел ее до такой степени растерянной. Это его сильно встревожило. Он вообще не очень понимал девушек такого сорта. Ее душа была для него потемками. Он много времени уделял учебе, поэтому редко бывал в обществе, отчего часто среди людей чувствовал себя скованно. Товарищи считали его скромником. Аксель предпочел бы, чтобы дело было в природной сдержанности. «Я просто слишком высоко поднял планку», — отшучивался он. Его товарищи иронизировали по этому поводу, говорили, что ему пора спуститься на землю. Наташа по натуре была человеком искренним и непосредственным. От нее он не ожидал подвоха. Но однажды она заговорила с ним о его отце.

Аксель рассердился. Куда она сует свой нос? Да зачем вообще ему нужно ворошить прошлое теперь, когда его жизнь наполнилась смыслом, когда он учится у талантливых преподавателей, много работает и считается перспективным специалистом? Почему Наташа вдруг заставила его вернуться в мир приказов, военных мундиров, сражений и смерти? В мир, который ему был поперек горла, о котором он не хотел слышать. У него и в мыслях не было восстанавливать контакты с отцом. По крайней мере, не сейчас, но в любом случае решение мог принять только он один. Наташа стала настаивать, так что в конце концов он просто закрыл уши ладонями и велел ей замолчать, пока он не выставил ее за дверь.

— Надо помочь Феликсу, — заявила она резким тоном, скрестив руки на груди.

— Плевать я хотел на Феликса, — отрезал он.

Черная тень омрачила его душу, вызывая недобрую ревность, чувство обиды и странное желание сделать какую-нибудь пакость. Определенно, он не любил этого Селигзона, который всегда вызывал у него чувство вины, тогда как он не был ни в чем виноват. Он согласился навещать его по-приятельски, ради дяди Макса и Наташи, но без всякого удовольствия. В тот вечер он ненавидел свою кузину, которая оживила его кошмары.

Не намереваясь отступать, кузина пробивала в его защите все новые бреши. Она говорила громко, категорическим тоном, обосновывая теорию, что сильный человек должен смело посмотреть в глаза своим страхам, отбрасывая прочь сомнения. Вот она, к примеру, сама нашла своего отца.

— Не принимай меня за идиота! — крикнул он, взбешенный ее настойчивостью. — Какое отношение имеет твой отец к моему? Каждый захочет быть ребенком Макса фон Пассау!

Но Наташа не собиралась сдаваться, и наконец Аксель признал, что подсознательно боится быть похожим на Курта Айзеншахта, обладать качествами, которые привели его отца к поражению, — в том числе и невероятной амбициозностью. Да, Аксель тоже не собирался жить скромно, как простые люди. Он хотел оставить свой собственный след в мире, хотел, чтобы восхищались его талантом и ценили его работы. Он хотел заработать много денег. Очень много денег. Чтобы больше никогда не голодать, не стоять покорно под взглядом чванливого спекулянта с черного рынка, от милости которого зависела его жизнь. Но Аксель знал, что кровь не обманешь. Что толкает человека перейти запретные границы? Продать свою душу? Никто не застрахован от подобного. Границы между добром и злом очень зыбки. Особенно когда ты амбициозен и хочешь добиться успеха. Достаточно малости, чтобы оступиться и упасть в пропасть.

— Почему ты решила поговорить со мной об этом сейчас? — воскликнул он.

Наташа залилась краской.

— Потому что Феликс нуждается в нашей помощи. Дом Линднер принадлежит ему. Твой отец вставляет ему палки в колеса, и я сомневаюсь, что Феликсу когда-нибудь достанется это несчастное здание-скелет в центре города. Но для Феликса это вся его жизнь. Надо действовать немедленно. Время уходит. Оставить все как есть равносильно еще одному преступлению, в довершение ко всем остальным.

— Ты не убедительна. Если ты не назовешь мне настоящую причину, я с места не сдвинусь, — сказал он не без злорадства, убежденный, что кузина не найдет нужных слов.

Возбуждение Наташи вдруг погасло. Она побледнела, словно чего-то испугалась. Ее взгляд затуманился, и она вдруг показалась ему беззащитной. Они помолчали, стараясь не смотреть друг на друга, потом она неожиданно гордо вскинула голову и произнесла:

— Я люблю советского офицера.

Это признание ошарашило Акселя, хотя и не имело никакой связи с его предполагаемой поездкой к отцу. Они провели за разговором всю ночь и только в четыре часа утра, уставшие, завалились с разных сторон на его студенческую кровать и забылись тяжелым сном. Утром Аксель поехал покупать билет на поезд, следующий в Баварию.

Большой дом стоял на одной из спокойных улочек пригорода Мюнхена. Деревянные ставни закрывали окна на втором этаже. Ряд расписных горшков красовался под навесом крыльца. Сад, пока еще представляющий собой заросший кустами клочок земли, где трудились ландшафтные дизайнеры, тянулся до самой опушки леса. Окинув дом взглядом специалиста, Аксель решил, что здание впечатляющее, солидное, однако неэстетичное, лишенное самого главного — души. Когда его мать дала ему адрес отца, написанный на обрывке бумаги, он отказался его взять. Тогда Мариетта вложила его в конверт, который дядя Макс вручил ему после ее смерти. Акселю не хватило храбрости разорвать его и выбросить.

Тоска не отпускала Акселя. Со вчерашнего дня он ничего не ел. Наташа одолжила ему денег на дорогу. Теперь он думал, что лучше бы было их потратить, устроив вечеринку для товарищей. «Отца, скорее всего, не будет дома, — успокаивал он себя. — Уже десять часов утра. Он, конечно же, у себя в конторе». Раньше Курт Айзеншахт всегда проводил много времени в конторе, неважно, в какой, — в здании ли на Фридрихштрассе, которое ему принадлежало, в кабинете ли в министерстве Геббельса. Аксель вспоминал длинные коридоры, где гулко отдавались шаги. Греческие колонны и бюсты из мрамора. Огромные двери. Людей в военной форме, с серьезными лицами. Гнетущее ощущение от того, что надо держаться прямо, четко отвечать на вопросы, не разочаровывать. Колыхающиеся знамена и штандарты Нюрнберга. Крики «Зиг хайль!» и гордость оттого, что фюрер похлопал его по щеке. Властелин, почти бог на земле, который снизошел до того, чтобы обратить на него внимание. Еще он вспоминал детей Геббельса. Их смех и игры в парке возле родительского дома. Теперь они все мертвы, убиты своей матерью, прекрасной Магдой, которая шприцем ввела им цианид. Он сохранил свою собственную ампулу, которая теперь, аккуратно завернутая в платок, лежала в глубине ящика. Реликвия. После всех военных катаклизмов он время от времени извлекал ее оттуда и держал двумя пальцами, сам не зная, для чего.

Аксель подошел к дому и, стиснув зубы, нажал на кнопку звонка. Пожилая женщина с полными щеками открыла и с опаской посмотрела на него.

— Что вам угодно, молодой человек?

— Господин Айзеншахт дома?

— Вы по какому вопросу?

— Я должен с ним поговорить.

— Вы ошиблись адресом.

Она была готова закрыть дверь.

— Скажите, что приехал его сын.

Совершенно не удивившись, она внимательно посмотрела на него, словно ища внешнее сходство. Для немцев давно стало привычным, что люди ходят по домам, разыскивая своих родственников. Советский Союз стал партиями отпускать военнопленных. Муж, брат, сын, просто родственник или старый друг внезапно оказывался на пороге дома без предупреждения, истощенный, пугая своей худобой детей и приводя в отчаяние жен. Много было беженцев с восточных территорий, которые набивались до отказа в поезда, особенно те, что шли в баварском направлении. Часто можно было услышать жалобы коренных жителей на то, что эта местность превращается в сплошной лагерь беженцев. Каждый мог ожидать и хороших, и плохих вестей — вечером, или утром, или в разгар дня — в любое время суток. Не каждому понравится, когда прошлое рухнет ему прямо на голову. «Что подумает обо мне отец?» — с иронией спросил себя Аксель.

— Подождите минутку, — сказала гувернантка перед тем, как захлопнуть дверь перед его носом.

Аксель едва удержался, чтобы не ударить по ней ногой. Он сел на ступеньки крыльца и закурил сигарету. У него было пусто в голове. «Вот кретин, дал Наташе себя уговорить», — в который раз сказал он себе, не переставая восхищаться талантом своей двоюродной сестры, любовницы советского офицера, убеждать окружающих. Скорее всего, она хорошая любовница, хотя, конечно, ни о чем подобном они не разговаривали. Просто Аксель был уверен, что так оно и есть. По крайней мере, любовница преданная. Наташа, казалось, сама себе удивлялась. Он даже заметил в ее взгляде гордость. Браво преступившим запреты, поверившим в невозможное! Аксель уважительно относился к такому порыву, но он не мог даже представить, что случится, если об их связи станет известно. Особенно это было опасно для мужчины, имя которого она ему отказалась назвать.

— Прошу вас, входите.

Аксель не спеша докурил сигарету, раздавил окурок каблуком. Его сердце билось учащенно. Он нервничал, возбуждение заставляло его тело напрягаться.

Вестибюль был отделан деревом. Красивая лестница вела на второй этаж. Он вдыхал запах свежей краски и корицы. Его отец всегда любил сладкую выпечку. Гувернантка проводила его в салон с гармоничным декором, с выходом на большую террасу перед садом и лесом на заднем плане. Книжные полки, тянущиеся вдоль стены, были заполнены лишь наполовину. Кресла были глубокими, ковры, свернутые в рулоны, все еще стояли в углу. Дом был приятным, уютным и теплым. Аксель прекрасно понимал, что интерьер создавался так, чтобы всякий, кто оказывался здесь, чувствовал себя легко и непринужденно.

— Аксель, ну вот и ты! Долго же ты ко мне добирался!

Голос был глубоким, с акцентом, свойственным немцам из северных областей, будто чеканившим слова. На несколько секунд Аксель закрыл глаза. Он был напряжен, и этот угадывающийся в словах отца упрек вызвал у него желание убежать. Он повернулся и посмотрел ему в глаза. Отец выглядел все таким же собранным и уверенным в себе, как и когда-то. На нем был элегантный серый костюм. Волосы его поседели, он теперь носил очки в черепаховой оправе.

— Стоило меня предупредить о своем приезде. Я бы тебя встретил. Чем тебя угостить? Кофе? У нас еще остались свежие пирожные от завтрака. Ты ведь проголодался. В твоем возрасте всегда хочется есть.

Аксель не удивился бы, если б узнал, что отец догадывается об истинной цели его визита. Он относился к тому типу людей, которые выходят из чрева матери в защитной броне и военной каске. Едва родившись, он уже был взрослым, был уверен в своих силах и возможностях. Он никогда не знал сомнений отрочества, сердечных томлений и стыдливости.

Курт подошел к сыну и обвел рукой салон.

— Думаю, ты простишь мне этот беспорядок. Как видишь, я еще не до конца обустроился. То же самое творится в моей городской конторе. Везде одни коробки. Нужно, чтобы ты сам все увидел. Все стало делаться быстрее в последнее время. Дни стали такими короткими! Тебе нравится мой дом?

— Мама умерла, — сказал Аксель, ощущая сухость в горле.

Курт Айзеншахт замер на месте. Губы его побелели. Его охватила дрожь, и Аксель ощутил удовлетворение.

— Это очень печально.

— Да ну? — с иронией бросил Аксель. — Но разве не ты оставил ее в Берлине под бомбами, хотя до того она была в безопасности, у наших родственников? Поступок вряд ли достоин любящего супруга. С тех пор прошли месяцы и годы, но, наверное, у тебя было много других забот, и ты не мог поинтересоваться судьбой своей супруги.

Гнев накалял нервы Акселя, и гнев заставил его в первый раз возразить отцу. Он вспомнил о жутком страхе, испытываемом в конце войны. Он тогда переживал не только за себя, но и за отца: закончит ли он свои дни на виселице или выплывет, снова появится в его жизни, авторитарный, циничный, преисполненный отцовской ярости, всегда свойственной ему силы, которой Аксель не мог ничего противопоставить. «Есть столько способов предавать своих детей, — подумал он. — Оставить им мрачное наследие, пользуясь открытостью их душ, желанием быть любимыми своими родителями».

Курт Айзеншахт строго посмотрел на сына, который стоял перед ним, словно по команде «смирно». Последний раз он видел Акселя еще подростком с короткой стрижкой, надвинутой на лоб пилоткой и горящими от восхищения глазами. Это было в тот день, когда в большом зале берлинского Дворца спорта под несмолкающие аплодисменты Геббельс говорил о тотальной войне. Аксель ревел от восторга вместе с толпой.

Значит, Мариетта умерла. Аксель, наверное, удивился бы, если б узнал, что его отцу действительно было больно. Курт любил свою жену. Ее дерзость и особенная манера держаться всегда восхищали его. Понятно, что никто из них никогда не заблуждался относительно истинных причин их брака. Курт женился на Мариетте из-за ее красоты и аристократического имени, она согласилась на этот брак, не в силах противостоять своей тяге к роскоши и деньгам, зная, что он может обеспечить ее и тем и другим. Но они все же были привязаны друг к другу, скрывая это за иронией, которая оживляла их отношения, вызывала взаимный интерес. Он знал, как обеспечить ей защиту, в которой она всегда нуждалась. В первые годы они были страстными любовниками. К своему большому удивлению, он даже никогда не испытывал желания изменять ей, хотя женщины всегда вились вокруг него. Услышав, что Мариетты больше нет, Курт Айзеншахт почувствовал, что земля качается у него под ногами.

Их сын, юноша со строгим лицом, с прядями темных волос, падающими на глаза, смотрел на него с негодованием. Перед Куртом стоял молодой человек с волевыми чертами лица и беспокойным взглядом. Курту всегда хотелось иметь несколько детей. Лучше бы сыновей, чтобы стать основателем рода. Он, рано выбившийся в люди, мечтал о совершенно другой жизни, не желал влачить жалкое существование в провинциальном доме в пригороде Мюнхена.

Но грех было жаловаться. Проведя некоторое время за решеткой, Курт, благодаря связям и друзьям, вышел на свободу и снова занялся проектами по зарабатыванию денег. Но только не издание газет. Вряд ли американцам понравилось бы, если бы он снова занялся прессой. А вот недвижимость, заводы, фабрики — все это было в духе времени и нравилось Людвигу Эрхарду[38], Великому Маниту возрождения экономики. Под крылом канцлера Аденауэра Федеративная Республика активно шла по пути интеграции в мировую торговлю, становясь землей обетованной для оборотистых деловых людей. Несмотря на потери и разруху, вывезенное с некоторых заводов оборудование и репарации в пользу недавних врагов, промышленность в целом пережила войну и быстро возрождалась. Нет, решительно грех было жаловаться на судьбу. Правда, война забрала у него жену и, скорее всего, двадцатилетнего сына, который стоял сейчас перед ним, бросая в лицо упреки.

— Наши пути разошлись, но это не значит, что я больше не испытывал к ней чувств.

Аксель состроил гримасу, собираясь сказать колкость.

— Молчи! — приказал Курт, поднимая руку. — Не говори о том, чего не знаешь. Я тебе желаю когда-нибудь так полюбить женщину, как я любил твою мать.

Аксель молчал. Это было как раз то, чего он опасался, — отец был способен вывести его из равновесия, заставить почувствовать неуверенность в себе, тогда как сам бывший эсэсовец оставался холодным чудовищем. Ощутив сильное желание курить, он достал пачку сигарет.

— Позволишь?

— Если хочешь.

Отец открыл окно. Воздух, поступавший с террасы, был свежим, с запахом вспаханной земли, хвои и древесной смолы. Ветер развеял тучи. Яркое солнце светило в голубом небе. Цвета были живыми, почти нереальными. Вдалеке виднелись горы, на их вершинах уже лежал первый снег.

— Чем ты занимаешься в Берлине?

— Учусь на архитектора. Говорят, что у меня есть способности. Я уже работаю в одном известном архитектурном бюро.

— А я-то думал, что ты приехал просить у меня помощи. Но, похоже, ты и без меня неплохо справляешься. Я могу гордиться тобой.

Аксель усмехнулся.

— Я бы очень обрадовался этим словам, когда мне было двенадцать лет. Но теперь твое мнение мне абсолютно безразлично.

— Врешь. Не так-то легко обходиться без мнения отца. Я слишком опытен и знаю это наверняка, — заявил Курт с горечью в голосе.

Аксель удивленно посмотрел на него. Только сейчас он осознал, что ничего не знает о родителях отца. Эти подробности отцовской биографии никто ему не сообщал.

— Я полагаю, что ты ставишь мне в вину мой политический выбор?

— Правильно полагаешь. Но люди твоего поколения предпочитают не затрагивать эту тему. Разговоры о прошлом стали табу. Все делают вид, что это всего лишь плохой сон. Поэтому лучше, закрыв глаза, идти дальше, строить новую Германию. Германию Аденауэра и Эрхарда. С рабочими и служащими, которые будут трудиться сорок восемь часов в неделю, с налоговыми льготами для предприятий и не регулируемой сверху экономикой.

— Только не говори мне, что ты бы хотел жить под коммунистической властью, — усмехнулся Курт.

— Ты только что говорил мне о гордости. Я так хотел бы гордиться тобой! Радоваться, приехав в этот дом, на эту землю, не спрашивая, как ты заработал деньги, откуда они взялись, у кого ты их украл.

Аксель дрожал. Курт Айзеншахт покачал головой.

— Если бы ты не был моим сыном, а я был бы моложе лет на десять, я бы дал тебе по морде.

— А ты не боишься, что можешь получить сдачи? — крикнул Аксель. — Ты дружил с военными преступниками, которых повесили в Нюрнберге. Ты принимал эту клику в своем доме. Сколько раз я видел тебе в форме СС! И я гордился тобой. Да, я этого не отрицаю! Тогда я восхищался тобой, потому что ты заставил меня поверить во весь этот бред, — ведь я был всего-навсего ребенком.

Он вытер губы тыльной стороной кисти.

— Какие мысли посетили тебя, когда ты увидел фотографии, сделанные в концлагерях? Когда ты узнал, как вели себя наши военные в России и на Украине? О миллионах невинных, которых они уничтожили? Или, может быть, ты знал об этом с самого начала? И только брезгливо отворачивался? Не спорю, смотреть на это неприятно. Гораздо приятней обделывать свои делишки и набивать карманы, наживаясь на страданиях людей. Что ты теперь об этом скажешь? Как ты оправдаешь свои замечательные деловые связи?

Аксель снова сорвался на крик. Работавшие в глубине сада садовники стали оборачиваться.

— Замолчи! — прошипел Курт, выпятив подбородок. — Я запрещаю тебе оскорблять меня в моем собственном доме. Если ты хочешь высказать мне свои упреки, не давай воли эмоциям и веди себя как мужчина.

«Полный провал, — расстроенно думал Аксель. — На что только я надеялся? На спокойный разговор? На цивилизованный обмен мнениями?» Подступившая к горлу тошнота заставила его отвернуться и сделать глубокий вдох. Он схватился за перила балюстрады так, что побелели пальцы. Редко когда он чувствовал себя таким подавленным. К своему большому стыду он понял, что втайне надеялся на то, что Курт Айзеншахт найдет нужные слова, и стоящие между ними ужасы прошлого развеются. Несмотря ни на что, он нуждался в отце, даже в таком, не вызывавшем уважения.

— Как именно, папа? — прошептал он.

Отец не ответил. Аксель чувствовал его присутствие спиной. Он слышал его дыхание астматика или заядлого курильщика. Вдалеке раздался шум мотора — садовники вернулись к работе.

Потом снова повисла гнетущая тишина. «Он молчит, потому что ему просто нечего сказать, — подумал Аксель. — А то, что он и мог бы сказать, мне будет не интересно».

— Зачем ты приехал, Аксель?

— Ты не собираешься отвечать на мой вопрос?

— На этот — нет.

— Почему?

— Я не собираюсь оправдываться, а ты не готов меня слушать.

Аксель повернулся и посмотрел в глаза отцу.

— Ты ничего не знаешь обо мне. Тебя не было рядом со мной в переломные моменты моей жизни. Ты никогда не пытался меня понять. Ты просто навязывал мне свое видение мира, не спрашивая, подходит ли оно мне. Мы теперь чужие люди.

— Не настолько чужие, как тебе кажется, Аксель. У тебя мой сильный характер, и, знаешь, это доставляет мне удовольствие.

Юноша вздрогнул. Именно этого он боялся больше всего — что он будет похожим на своего отца.

— Когда я защищал Берлин с товарищами, случалось, я проклинал тебя.

Курта эти слова, похоже, не тронули. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Только теперь Аксель вполне осознал размеры той пропасти, что пролегла между ними. Этот человек совершенно не боялся ничьих проклятий, даже проклятий собственного сына. Он палец о палец не ударит, чтобы заделать все более расширяющуюся трещину в их отношениях. Окончательный разрыв определился именно в этот конкретный момент. Аксель подумал о дяде Максе. Вспомнил его изможденное тело, бритую голову и убогую одежду, которую ему выдали сотрудники Красного Креста, чтобы он не возвращался домой в робе заключенного Заксенхаузена. Аксель вспомнил, как дядя обнимал его, когда он всхлипывал, голодный и напуганный. Аксель Айзеншахт не был религиозным человеком, но в это мгновение он мысленно вознес благодарность Всевышнему за то, что в трудный момент ему подставил плечо такой человек, как Макс фон Пассау, и он мог выплакаться на его груди без всякого стыда.

Аксель взял себя в руки. Его гнев остыл. Мышцы живота напряглись, когда он заговорил:

— Я пришел к тебе потребовать, чтобы ты вернул универмаг Линднер Феликсу Селигзону, наследнику Сары Линднер.

Судорога искривила губы Курта. Он дернулся, и особенный огонек появился в его глазах. Аксель понял, что его отец надел маску дельца, как всегда, когда имел дело с конкурентами или во время совещаний со своей администрацией.

— Вот это номер! Ты, должно быть, находишься в тесных отношениях с Максом фон Пассау. Твой дядюшка в юности был без ума от этой девки. Но какой интересный поворот! — воскликнул он, прищурив глаза. — Я совершенно не вижу тут твоей выгоды. Все, что есть у меня, когда-то станет твоим. Ты его знаешь, этого Феликса Селигзона?

— Да. — Аксель кивнул и добавил после секундного колебания: — Это мой друг.

— Друг?

Отец смотрел на него скептически, и Аксель снова разозлился. Феликс часто раздражал его, но сейчас он предпочел бы сидеть в Берлине и пить с ним пиво, чем общаться со своим отцом в его баварском доме. «Странно, что за несколько минут может так сильно измениться отношение к человеку», — подумал он.

— Мне ничего от тебя не надо. Совсем ничего. Я никогда не смогу воспользоваться хоть чем-то из наследства, оставленного тобой, — заявил он, осматриваясь. — Я хочу построить свою собственную жизнь, не быть тебе обязанным. Единственное, о чем я прошу тебя, так это не судиться с Селигзоном. Я хочу, чтобы ты вернул ему то, что принадлежит ему по праву. Я требую это именем моей матери. Ты ведь говорил, что любил ее, — напомнил он. — Она когда-то была подругой Сары. Кстати, ты знаешь, что с ней произошло? Думаю, что тебе плевать, но я все равно хочу, чтобы ты знал. Сара Линднер умерла в Аушвице. Она, ее муж и маленькая дочь…

Он замолчал и с бьющимся сердцем ожидал реакции отца, которая еще могла спасти их отношения, — угрызений совести, замешательства, — но тот никак не реагировал на эти слова. Его лицо не выражало никаких эмоций. Значит, между ними все было кончено. Аксель отступил на шаг, только сейчас осознав, что даже не снял пальто. Да и зачем? Он ведь был только гостем, который не собирался задерживаться надолго.

— Если сегодня ты отказываешься дать мне объяснения, то это значит, что у тебя их просто нет. Ничто никогда не сможет стереть прошлое. Вот тот груз, который вы передали нам в наследство, ты и тебе подобные. Проклятие, которое скажется на нас. На нас и наших детях. И так будет до скончания времен.

Охваченный плохими предчувствиями, Аксель повернулся, словно ожидал увидеть, что за ним наблюдают из сада, но там никого не было. Даже садовники, и те куда-то подевались.

— Нам нечего друг другу больше сказать, — бросил он. — Я ухожу. Скоро мой поезд, мне неохота на него опаздывать.

Но Курт не хотел отпускать его вот так.

— Никто не может стать отцом, если не борется с собственными слабостями. Я не такой отец, какого ты хотел бы иметь, но все-таки я твой отец. Ты никогда не интересовался, почему я держался от тебя на расстоянии все эти годы? Чего мне это стоило? Ты думаешь, что мне было наплевать на тебя? Ты никогда не задумывался над тем, что таким образом я защищал тебя? Ты меня проклинаешь, ведь так? Но ведь не ты один.

Аксель не нашелся, что ответить. Его отец наконец-то выказал слабину, и Аксель уже не был уверен, что никогда не настанет день, когда он сможет простить его.

— Ты видишь, что кое в чем мы все-таки не похожи, — сказал он наконец с явным облегчением. — Ты и твои друзья создали и прославляли ложных богов, дали нам проклятые надежды, нечистые цели. Когда-то ты хотел, чтобы я разделял эти взгляды, вместо того чтобы оградить меня от всего этого. Ты был доволен, потому что я обожал тебя. Теперь ты гордишься тем, что снова на плаву, что я теперь стою перед тобой в твоем шикарном доме. Но стоит разговору коснуться темы, которая тебе не нравится, ты сразу отдаляешься. Это все гордость, не так ли? Жаль… Ты так и не понял, что в тот момент, когда все рушилось, я хотел быть рядом с тобой. В беде. В тюрьме. Это был бы единственный шанс для нас вновь обрести друг друга.

Курт Айзеншахт побледнел. Аксель был как выжатый лимон. Такое ощущение он уже испытывал один раз, когда выиграл чемпионат пансионата по боксу. Отец, находившийся среди зрителей, аплодировал стоя. Мать отказалась пойти, она заявила, что не хочет видеть, как ее сына бьют по лицу. После победы товарищи носили его на руках. С разбитой до крови губой и опухшим глазом из-за пропущенного прямого правой, который нанес ему противник, Аксель вскинул кулаки. Триумф имел запах крови и пота. В тот день он пролил достаточно и того и другого, чтобы понравиться толпе и отцу. Член Гитлерюгенда Аксель Айзеншахт показал себя достойным отца, оправдал возложенные на него надежды. Позднее, среди развалин Берлина, он рисковал своей шкурой ради этих надежд, во имя ложных идеалов, которые никогда не были его.

Не говоря более ничего, Аксель развернулся и направился к двери. Он не знал, встретятся ли они еще когда-нибудь. Нельзя было терять времени. Ему было двадцать лет, и перед ним открывалась вся жизнь, жизнь, которую он себе рисовал, которую должен был создать сам, своим трудом. Для этого ему понадобятся сила воли, ясный рассудок и свобода выбора.

— Они явились к моему магазину с собаками и дубинками. Они дали нам всего час, чтобы мы собрали вещи. Отобрали у меня ключи… Вы понимаете, господин Селигзон, они забрали мои ключи!

У человека были впалые щеки, потерянный, затуманенный взгляд, словно он все еще видел полицейских перед дверями. Его голос дрожал.

— И это мне еще повезло — меня не отправили в тюрьму. Я знаю, что мелких торговцев вроде меня часто бросают в кутузку. Без объяснения причин. Просто потому, что мы не нравимся правящей партии. Вот она, классовая борьба, за которую ратовал этот мерзавец Ульбрихт!

От неловкости на его щеках алели красные пятна. Феликс не смог не почувствовать жалость к этому человеку, который держал скромный магазинчик на Маркграфенштрассе, где сам и торговал. Ему не нужно было ничего, кроме возможности спокойно работать на себя. Именно таких частных предпринимателей Социалистическая объединенная партия во главе с генеральным секретарем Вальтером Ульбрихтом и правительство Отто Гротеволя клеймили позором с завидной последовательностью, считая их узколобыми упрямцами, не желающими расстаться с тупыми собственническими инстинктами и ложными амбициями.

Поток беглецов в западную зону не иссякал. Пятьдесят тысяч человек ежедневно в течение месяца. Это был настоящий исход. Люди бежали от социалистической системы хозяйствования, от коллективизации земель и национализации урожая, от плановой экономики, нацеленной на развитие тяжелой промышленности, а не на производство товаров народного потребления, от повышенных на десять процентов производственных норм, от репрессий против политических оппонентов, интеллигенции, священнослужителей, собственников, коммерсантов. Они убегали от террора Народной полиции. Восточногерманские власти закрыли все границы с ФРГ. Западный Берлин оставался единственным местом, где можно было найти приют.

— Мне нужна работа, господин Селигзон. Поэтому и я пришел к вам. Мне сказали, что вы нанимаете на работу для восстановления Дома Линднер. Я могу делать все. Не смотрите на мой измученный вид, уверяю вас, у меня золотые руки.

Феликс сделал над собой усилие, чтобы не отвести взгляд. Умоляющие глаза собеседника вызывали у Феликса неприятное впечатление, что к нему относятся, как к индийскому радже, а ведь его положение все еще продолжало оставаться шатким. Сказывались подорвавшие экономику Западного Берлина последствия блокады. С невероятным трудом удалось добиться хоть какой-то стабилизации рынка. Большой приток восточных беженцев не улучшал ситуацию. К счастью, союзники решили не оставлять этих людей без помощи. Большую часть восточных немцев, бежавших от коммунистического режима, расселяли на землях ФРГ. Они стали разменной картой в политической игре. Выпрямленная спина, опущенные руки по швам. Человек, стоявший перед Феликсом, был еще молод, несмотря на рано поседевшие волосы. Феликс подумал о его супруге, которая ждала мужа, опасаясь, что ему откажут. Наверняка у них были дети. Но будущее этих малышей никого не интересовало. Все это превращалось в показатели статистики, которая учитывала десятки таких семей в бараках Ниссена с протекающими крышами, сделанными из некачественного рубероида, где пахло потом и сыростью. Но эти люди не жаловались. Они будут работать, не покладая рук в надежде обустроить свою жизнь, приобретая материальные блага, которых на Западе было достаточно: транзисторные приемники, телевизоры, холодильники. Обретя довольно скромное, но постоянное жилье, они станут думать, как бы отложить денег, чтобы отдохнуть неделю в Италии. Придет время, и подросшие дети назовут их узколобыми буржуями, но будет ли в этом их вина? Все эти беженцы, словно лакмусовая бумажка, демонстрировали устойчивость двух противоположных, разделивших планету надвое политических систем. А в это солнечное утро два берлинца, которые не знали друг друга, так как были выходцами из разных миров, разделяли одни и те же убеждения.

— Мы найдем вам место, — сказал Феликс, видя, что плечи собеседника расслабились и он облегченно вздохнул. — Жалование будет скромным, и вы должны будете сами позаботиться о жилье. Вам дадут адрес организации, занимающейся расселением.

— Для начала, господин Селигзон, это все, на что я мог надеяться. Спасибо вам.

Феликс написал необходимое поручение для старшего мастера. В который раз его бухгалтер схватится за голову. Еще один рабочий на стройке. Еще одна зарплата. С другой стороны, наплыв рабочих рук позволит наверстать упущенное время. Феликс проводил посетителя до двери и на прощание пожал ему руку.

В прошлом году с большой помпой был открыт отель «Кемпински» на Курфюрстендамм. Теперь берлинцы предвкушали открытие любимых ими некогда универмагов. Отпуская иронические замечания, они рассматривали фасад восстановленного здания, которое было таким, как раньше, и в то же время совершенно иным. Феликс не захотел восстанавливать магазин один к одному. В этом отношении он не испытывал тоски по прошлому. Он смотрел в будущее. Вернувшись в кабинет, Феликс бросил взгляд на лежащие на столе чертежи. На полях мелким нервным почерком Аксель сделал несколько пометок.

Он никогда не забудет тот телефонный звонок своего адвоката три года назад. Судебное разбирательство в рамках процесса против Курта Айзеншахта было назначено на следующий день. Феликс полагал, что мэтр Хоффнер еще раз перечислит ему причины, по которым они почти не имеют шансов победить. Благодаря своей ловкости Айзеншахт во времена, когда евреев вытесняли в Германии из всех сфер жизни, очень предусмотрительно составил договор купли-продажи. Бывший нацист мог затянуть дело на годы. Несмотря на то, что Феликса беспокоили расходы на судебные издержки, он не собирался отказываться от иска. Он намеревался приободрить своего адвоката и попросить его удвоить старания, но тот взволнованно воскликнул:

— Ваш противник отказывается от своих претензий в вашу пользу. Никогда не сталкивался ни с чем подобным. Мой коллега, адвокат противоположной стороны, уже потирал руки, предвкушая легкую победу, и теперь он вне себя от ярости. Но Айзеншахт непреклонен. Вы победили. Дом Линднер теперь ваш.

Неожиданное известие оглушило Феликса. Что же могло подвигнуть Айзеншахта принять такое решение? Запоздалое раскаяние? В это верилось с трудом. Наоборот, упрямство молодого еврея должно было раззадорить его еще больше. Это не тот человек, который мог бросать на ветер свои деньги и зря тратить время. Феликс решил было, что победил, так как проявил несгибаемую волю к победе и потому что правда на его стороне. Но в тот вечер, когда он праздновал свой успех с Наташей, она рассказала ему о поездке Акселя к своему отцу. Теперь Феликсу стало ясно: Айзеншахт отказался судиться, уступив требованиям сына.

— Значит, я теперь его должник, — недовольно пробормотал Феликс.

Он не хотел быть никому обязан. Он хотел, чтобы суд, достойный называться судом, вынес справедливое решение. С одной стороны, ему казалось, что Аксель украл у него часть победы, с другой, — он догадывался, от каких страхов прошлого тот хотел убежать, и знал, чего стоил Акселю его поступок.

Каждый по-своему, они показали себя одинаково сильными. Будущее, которое они ковали сами, было для них единственной целью в жизни. Что ж, надо было воспользоваться тем, что подарила судьба, и не дать гордости взять верх над разумом. Помощь Акселя позволила достигнуть цели быстрее ожидаемого, и разве не это было важнее всего остального? Феликс также догадывался, что Аксель Айзеншахт, осмелившись пойти против отца, защищая интересы семьи Линднер, стал свободным человеком, и он не мог не гордиться им.

Через несколько минут, как только он устроился в кабинете, чтобы поработать, зазвонил телефон.

— Ты ни за что не угадаешь, что происходит! — раздался в трубке взволнованный голос. — Это что-то с чем-то! Я пока сам не увидел, не поверил.

— Аксель?

— Люди вышли на улицы, чтобы принять участие в манифестации. Толпа все разрастается. Это впечатляет!

Феликс крепче прижал трубку к уху.

— Не понял. Что, ты говоришь, происходит?

— На улицы вышли те, кто трудился на строительстве аллеи Сталина! Статья в утреннем номере «Tribune» послужила спичкой, поднесенной к пороховой бочке. Ты слышишь, как они кричат? Они требуют отмены новых, непосильных норм, а также призывают к всеобщей забастовке и проведению свободных выборов. То, что начиналось как социальный протест, перерастает в народное восстание. Это конец коммунистам, говорю тебе!

Чувство неуверенности и страха охватило Феликса. Он боялся толпы, в особенности толпы немецкой. Океан лиц. Монолитная масса тел. Взволнованные крики лидеров. Все это навевало гнетущие воспоминания. Реакция Акселя показалась ему слишком уж бурной, даже неуместной. Он слышал голоса толпы на другом конце провода, но слов разобрать не мог. Волнения в восточном секторе начались не вчера. Требования вышестоящего руководства еще в начале месяца вызвали недовольство рабочих. Нормы стали невыполнимыми, в то время как зарплаты снижались даже у высокопрофессиональных строителей. Жители впадали в отчаяние и не желали мириться с несправедливостью. Но чтобы восстать против коммунистического правительства! Неудивительно, что Аксель был так возбужден.

— Сам выйди на улицу и посмотри, если мне не веришь! — бросил молодой человек перед тем, как швырнуть трубку.

Феликс положил трубку. Потом поднялся, подошел к приемнику и повернул ручку громкости. Голос диктора, которому плохо удавалось скрыть волнение, наполнил комнату. Он рассказывал о том, что тысячи людей вышли на Лейпцигерштрассе, что они требовали отставки Гротеволя и Ульбрихта, проведения свободных выборов путем тайного голосования. Это было немыслимо! Русские не могли не отреагировать! Никогда они не потерпят подобного афронта. Смерть Сталина 5 марта словно открыла ящик Пандоры. Борьба за власть, развернувшаяся в Кремле, вызвала растерянность у его верных вассалов в Восточной Германии. Кого теперь слушать? Какой политической линии придерживаться? Раздраженная нерешительной позицией Ульбрихта и Гротеволя, Москва требовала с удвоенными усилиями продолжать строить социализм и провозгласить «новый путь» для страны. Но реформы забуксовали. Ну как было не воспользоваться случаем, открывшейся брешью, и не выразить своего недовольства? И вот берлинцы вышли на улицы. Надо быть сумасшедшим, глупцом или же обладать слепой храбростью, чтобы голыми руками бороться против ужасного режима.

Феликс схватил свою шляпу и кинулся к дверям.

Стоя на коленях под столом, Наташа собирала листы бумаги, которые ветер разбросал по комнате. Деревянная щепка прицепилась к чулку. Стараясь его не порвать, она больно ударилась головой об угол стола.

— Черт! — ругнулась она, расстроившись.

Поднявшись, она прислушалась к нарастающему, как ей показалось, шуму со стороны улицы. Постояв еще немного, она спросила себя, не кровь ли ударила ей в голову. Но нет, крики усиливались. Заинтригованная, она открыла окно. Прямо по проезжей части шла колонна манифестантов. Прохожие останавливались, чтобы на них посмотреть. Многие молодые люди, не сговариваясь, бросали свои велосипеды и присоединялись к идущим. Некоторые хлопали в ладоши, подбадривали себя криками. Это были голоса сильных, воодушевленных и уверенных людей.

— Берлинцы, идите с нами, мы не хотим быть рабами!

— Долой Ульбрихта!

— Народ Германии единый и свободный!

Озадаченная, Наташа приложила пальцы к губам. Она поняла, что толпа, идущая по французскому сектору, направляется к советской территории.

— О Боже… — прошептала она, чувствуя, как часто у нее бьется сердце.

Не теряя больше ни минуты, она швырнула блокнот и карандаш в сумочку, которую повесила через плечо, схватила фотоаппарат и выскочила из комнаты. Сквозняк снова разбросал листы статьи, которую она редактировала и которая только что потеряла свою актуальность.

Манифестанты быстро и уверенно шагали по улице, ощущая себя единым организмом — так тесно были прижаты друг к другу их тела. Их вела вперед непреодолимая сила. Они размыкали свои ряды только для того, чтобы обойти фонарный столб, скамейку, тумбу с афишами, после чего сходились еще плотнее. Все больше и больше прохожих присоединялось к ним, словно притянутые невидимым магнитом. После того как Наташа останавливалась, чтобы сделать снимок, ей приходилось бежать, чтобы не отставать. Она схватила одного из манифестантов за руку.

— Что происходит?

— Мы призываем к всеобщей забастовке, — бросил он на одном дыхании. — Это пока. И, естественно, мы хотим свободы. У нас такие же права, как и у других.

— К черту русских! — крикнул идущий рядом с ним мужчина. — Идемте с нами! Мы требуем отставки правительства…

Наташа приотстала. Она увидела молодую женщину с косынкой на голове, которая смотрела на нее с улыбкой. Рядом с ней юноша нес на плече кусок указателя, на который были нанесены названия секторов.

— Мы сорвали указатели и сожгли киоски, где продают эти ужасные коммунистические газеты, — гордо объяснила женщина. — Они хотят заставить нас работать как каторжных, а мы не в состоянии прокормить детей.

— И вам не помешала полиция? — удивилась Наташа, следуя за ней по пятам.

— Не помешала. Вот, смотрите! Они не осмеливаются идти против нас. Полиция ведь называется народной, а народ — это мы и есть, или нет? Я разбирала руины этого города собственными руками, так что я имею право голоса!

Наташа поняла, что они уже идут по восточному сектору. Недалеко от контрольного пункта стояли полицейские, они и впрямь не вмешивались. Она не могла рассмотреть выражение их лиц, которые они прятали под козырьками форменных фуражек. Манифестанты подошли, чтобы убедить их присоединиться к ним, но никто из полицейских не отреагировал. Они стояли, словно приросшие к асфальту.

Пройдя еще несколько улиц, Наташа взобралась на капот грузовика, чтобы оценить, каково количество манифестантов, но они были везде. Сколько их было — тысячи, десятки тысяч? Никогда раньше она не испытывала подобных ощущений. Отовсюду доносились обрывки старых революционных песен. Всех охватило возбуждение, это ощущение было сладким, как летний плод. Наташе показалось, что она разделяет эти чувства. Она была счастлива за этих мужчин и женщин, за подростков в куртках и кепках, за каменщиков и плотников, которые шли рука об руку. В их энтузиазме был привкус некой дикой свободы. Никто ничего не организовывал и не планировал. Ее руки дрожали, когда она старалась добиться резкости изображения в объективе. Она делала снимки — ведь она была журналисткой печатного издания. Однако ее сильной стороной было слово, а не изображение.

— Ну и ладно, — сказала она и, спрыгнув на землю, положила фотоаппарат в сумку.

В который раз веселый вихрь подхватил ее и быстро донес до огромного здания, в котором когда-то размещалось командование люфтваффе. Теперь тут заседало правительство Восточной Германии. Ее нервный центр. Сильный ветер разбивался о стены этого монументального строения, мощной твердыни из серого камня, которое пережило бомбардировки союзной авиации. Реликвия Германа Геринга.

Толпа стала требовать встречи с Вальтером Ульбрихтом и Отто Гротеволем.

— Они никогда не выйдут, эти два трусливых мерзавца! Они, наверное, уже концы отдали, испугавшись, что их линчуют.

У ее соседа было серое лицо и тонкие губы. Молодой человек сунул руки в карманы куртки, расстегнул ворот, а во рту держал зубочистку.

— А вы не боитесь репрессий? — спросила Наташа. — Полиция может открыть огонь. К тому же там русские. О них вы подумали? Они сделают все, чтобы вас остановить. Не лучше ли было остаться дома?

Он зло посмотрел на нее.

— Вы что, на стороне Иванов?

— Вовсе нет! — возразила она. — Я французская журналистка.

— Ну, тогда вы можете сообщить вашим французским соотечественникам, что маховик запущен. Теперь мы пойдем до конца. И расскажите, что нам, берлинцам, хватило смелости начать восстание.

Для многих эта весенняя ночь началась слишком рано. Они хотели бы, чтобы этот импровизированный праздник не кончался еще долго. Небольшие группки рабочих продолжали маячить на мостовой. Люди выкрикивали в мегафоны призывы к всеобщей забастовке. Ораторы в переполненных кафе зажигали сердца клиентов. В кварталах Фридрихштрассе и Трепова сорвали плакаты, прославляющие правящую партию. Клочки изодранных коммунистических газет лежали в сточных канавах. Благодаря репортажам, передаваемым без остановки радиокомпанией RIAS, которую тайно слушало большинство населения Восточной Германии, недовольство быстро распространилось за пределы Берлина и докатилось до Лейпцига, Дрездена, Магдебурга, Галле. Акция протеста набирала обороты. Каждый с нетерпением ждал следующего дня — 17 июня. Берлинцы призывали всех собраться в семь часов на Штраусбергерплац, чтобы потребовать объединения страны, свержения коммунистических институтов, свободы для всех.

Ночь надвигалась, но в здании штаба советской военной комендатуры в Карлсхорсте во всех окнах горел свет. Скрипели телеграфные аппараты, то и дело раздавались телефонные звонки. По коридорам бегали секретари с директивами в руках. Дмитрий Кунин, отойдя в сторонку, курил сигарету. Лицо его выражало крайнюю степень озабоченности.

В одном из кабинетов представитель СССР высокого ранга Владимир Семенов и главнокомандующий советским военным контингентом в Восточной Германии маршал Гречко долго разговаривали с Ульбрихтом и Гротеволем. Дмитрий хорошо рассмотрел двух немцев, когда они прибыли в штаб, отметив бегающий взгляд Ульбрихта за стеклами очков и покатые плечи Гротеволя. Во второй половине дня ни тот ни другой так и не осмелились показаться перед толпой. Вместо себя они послали к народу одного из министров, который, немного послушав обвинения и упреки, предпочел ретироваться.

— Это все фашистские провокаторы из Западного Берлина. Это они спровоцировали недовольство, — упрямо, без остановки повторял Ульбрихт, нервно поглаживая острую бородку, которая была мишенью для насмешек манифестантов. — Но все они успокоятся, как только мы пересмотрим трудовые нормы. Это очевидно.

— Хотел бы я быть так в этом уверен, как и вы, — сухо заметил Гречко, который уже отдал приказ стянуть к столице войска.

Как немецкое правительство, так и русские были захвачены врасплох выступлениями рабочих и крестьян. Демонстрации теперь устраивались и в маленьких провинциальных городках. Об этом вслух не говорилось, но и русские, и немцы вдруг ощутили себя жалкими дилетантами.

Дмитрий затянулся сигаретным дымом. За окном ветер гнал клочья грозовых туч, раскачивал ветви деревьев. Было четыре часа утра. Советские войска — 12-я пехотная дивизия, 1-я и 14-я механизированные дивизии — были подняты по тревоге и выдвинулись в сторону немецкой столицы. Шестьсот танков уже находились на подступах к Берлину. Дмитрию казалось, что он уже слышит лязг гусениц на шоссе. Картинки сменялись в его голове: испепеляющие струи огнеметов, пламя пожарищ, протяжный вой «катюш». Забытая боль вернулась в тело. Он ощутил, что его пульс стал частым, и назвал себя идиотом — ведь сейчас не война! Никаких сравнений. Речь идет о подавлении волнений, а не об уничтожении кровного врага. Но что может случиться? Конечно, будут жертвы, не столько, как во время боевых действий, но все-таки. Те, кто осмелились протестовать, не могут рассчитывать на снисхождение со стороны режима.

Дмитрий старался представить, что делают сейчас эти люди, на что они надеются? Спят ли они в этот момент, набираясь сил, или бодрствуют, теша себя мыслью, что сами могут распоряжаться своей судьбой? Им оставалось всего ничего. Несколько часов, не больше.

Но офицер Дмитрий Кунин был озабочен и тем, что касалось его лично. То, что должно было взволновать, странным образом сделало его очень спокойным. Его чувства обострились, мысль работала четче, позволяя просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед. Как только он осознал, что конфронтация будет жестокой, он понял, что обязан предупредить об этом любимую женщину. Он хотел, чтобы она находилась в безопасности, что, конечно, противоречило духу ее профессии. Его поступок мог быть приравнен к преступлению, к государственной измене, но по сравнению с красотой Наташи это было ничто. Разве он мог быть уверен, что завтра она не окажется в первых рядах манифестантов? Она захочет стать свидетелем событий, знать всю правду. В этом состоял ее долг. И это было ее абсолютной потребностью. Это было одним из тех ее качеств, которые больше всего восхищали его, но и которые ставили ее в опасное положение. Она была слишком молода и наивна, чтобы представить, что может сегодня погибнуть. Натиск толпы, неожиданный поворот танка, шальная пуля. Достаточно малого. Из-за того, что накануне ситуацию пустили на самотек, она могла подумать, что немецкое правительство, а вместе с ним и русские пойдут на уступки. Как бы не так! Дмитрий знал, что решение еще не принято. До сих пор он воспринимал препятствия, которые мешали их любви, как фаталист, но теперь, когда пришла настоящая опасность, мысль, что Наташа рискует жизнью, стала для него непереносимой.

Стекла в окнах задрожали, словно где-то прогремел гром, предупреждая о приближающейся к городу грозе. Но небо оставалось темным, без вспышек молний. Выбросив за окно окурок, Дмитрий застегнул китель. Пора. Первые танки вступили в предместье Карлсхорст.

В ту ночь Аксель почти не спал, он весело проводил время, выпивая с друзьями, произнося тосты за будущее. Вместе с ними были два молодых каменщика, которые работали на сороковом участке аллеи Сталина, там, где все и началось. Они случайно познакомились накануне, в конце дня, перед Домом радио, куда пришли представители рабочих объяснить журналистам свои требования. Кто-то из них предложил пропустить по стаканчику, и с тех пор они уже не расставались.

Утро выдалось зябким. По стеклам барабанили дождевые капли. С всклокоченными волосами и отяжелевшими веками, Аксель наливал черный кофе в разнокалиберные стаканы и чашки. Электрический свет падал на лица. Небритые щеки, круги под глазами. Их было двенадцать в квартире, где стоял стойкий запах табака и дешевого вина, которое они пили, отмечая событие, горланя песни. Через некоторое время разговоры смолкли, кое-кто заснул, положив голову на подлокотник кресла. Один строитель поднялся, растирая рукой затылок. Когда Аксель поставил перед ним чашку с кофе, он кивком поблагодарил его. Сделав глоток, он скорчил гримасу, так как обжег язык. Человека звали Фриц Киршнер, ему было двадцать лет. Они посмотрели друг на друга с глупым видом, в глазах обоих отразилась головная боль.

— Денек обещает быть знатным, — усмехнулся Аксель скрипучим голосом.

— Скорее тяжелым, — поправил его Фриц.

— Возможно, ничего такого не случится, — откликнулся еще кто-то. — Не исключено, что парни одумаются за ночь и вернутся к работе. Пора идти. А то можем опоздать.

— Боишься, что тебя уволят, Вернер? — усмехнулся Фриц.

— Нет. Мне плевать.

Выражение его лица свидетельствовало о прямо противоположном.

— В любом случае, вас не оставят одних, — сказал Аксель. — Надо пойти посмотреть, что там происходит. Что вы думаете об этом, парни?

Собеседники покачали головами.

— Дай нам только четверть часа, чтобы прийти в себя, — сказал один из них. — Сама мысль, что надо вставать, вызывает головокружение.

Пятна фонарей на улице подчеркивали темноту фасадов и отражались от поверхности луж. Переходя через двор, Аксель дышал себе на руки. Было холодно и сыро, как для июня месяца. Все подняли воротники курток, натянули на глаза кепки и гурьбой направились в сторону метро. Как только они вышли на проспект, всем стало ясно, что никто в это утро не собирается выходить на работу. Все берлинцы откликнулись на призыв и поддержали забастовку рабочих. Их были тысячи, десятки тысяч. Распространился слух, что в других городах тоже вышли на улицы. У Акселя и его приятелей усталость как рукой сняло, они снова испытали то же воодушевление, что и накануне, и это чувство объединяло манифестантов, направляющихся к Бранденбургским воротам.

Феликс стоял перед входом в Дом Линднер, приложив руку ко лбу. Несмотря на дождь, он наблюдал за рабочими, которые заканчивали монтаж вывески универмага. Не хватало только одной буквы, которая пока раскачивалась на крюке под порывами ветра. Люди проклинали плохую погоду. Они пытались приладить букву уже второй раз. Наконец им удалось зафиксировать ее нижний край в нужном месте. Через двадцать минут все было закончено. Некоторые рабочие зашли в здание, сгрудились у обогревателя. Они спешили. Когда они попросили Феликса отпустить их, намереваясь присоединиться к манифестантам, он не смог им отказать.

Он вышел на улицу и долго смотрел на вывеску. Он приложил столько усилий, чтобы этот момент наступил! Особенно ему было тяжело бороться с самим собой, преодолевая сомнения и тоску. И вот название — Дом Линднер — заняло свое законное место, которое оно никогда не должно было покидать, на фронтоне здания, принадлежавшего его предкам. Через несколько дней двери магазина распахнутся перед покупателями. Часть товаров уже была выставлена в витринах, остальные находились в коробках, так что не терпелось их распаковать. Осталось только сделать последние приготовления — покрасить стены в некоторых залах, закончить установку оборудования ресторанной кухни на шестом этаже. Журналисты регулярно приходили брать у него интервью, расспрашивали о его проектах. Они по достоинству оценили его историю, в которой было достаточно силы воли и надежды, чтобы понравиться читателям. Слушая их комментарии, Феликс испытывал облегчение, так как возрождение Дома Линднер воспринималось всеми как торжество справедливости. Он знал, что часть клиентов будет счастлива снова прийти в магазин, другие же отнесутся к его открытию с предвзятостью. Завистники тоже будут, как и те, кто станет с сожалением вспоминать о вывеске «Das Haus am Spree». Со временем трагическая история этого места забудется, и единственное, что будет иметь значение — удастся ли Феликсу повторить успех своих предков и снова сделать имя Линднер таким же блистательным, как имя Маси в Нью-Йорке и Харрод в Лондоне. Теперь его девиз можно было выразить одним словом: успех.

Феликс уже торжественно вручил каждому работнику стеклянную брошку в форме пиона — символической эмблемы Дома. Она была скопирована с броши, изготовленной из драгоценных камней, которая была на платье его матери на фотографии, сделанной Максом фон Пассау перед войной. У этой семейной фотографии были потерты углы, светлые полосы на изгибах, потому что долгие военные годы она пролежала в его портмоне. Теперь она стояла в рамке на новом рабочем столе Феликса, и это было замечательно.

К своему удивлению, накануне осуществления своей мечты молодой предприниматель Феликс Селигзон не испытывал ни гордости, ни удовлетворения. Он стоял перед входом с непокрытой головой, с пустыми руками, словно свидетель из прошлого, недвижный часовой; стоял под дождем, и струйки воды стекали по щекам за ворот пиджака. Он думал о матери, слышал ее голос, видел ее улыбку, лицо, движения, вот только никак не мог вспомнить запах ее духов, тела, волос, запах, который был только ее. В этот знаменательный момент своей жизни он чувствовал себя таким одиноким и несчастным, словно потерявшийся ребенок.

Чтобы помешать людям собраться в центре города, электричество в метрополитен не подавали. Берлинцы добирались пешком. Это их не пугало. Они привыкли. Как и раньше, манифестанты срывали уцелевшие указатели с названием секторов. Каждый обломок несли с триумфом. Было зафиксировано несколько нападений на полицейские участки. Манифестанты взяли в осаду городскую тюрьму и в конце концов освободили заключенных. На улицах восточного сектора царило небывалое оживление. На Потсдамерплац рабочие обратили в бегство охрану, выставленную перед Коломбусхаус, но все же энергия толпы несколько поугасла. Не один час Наташа рассматривала строгие лица, следила за тем, как толпа прибывала, потом убывала. Манифестанты знали, чего они хотят, но они не знали, как этого добиться. Не хватало лидера, эффективности и слаженности действий, четких приказов. Накануне Наташа не возвращалась домой, а предпочла провести ночь в рабочем кабинете, чтобы, написав статью, немедленно отправить ее в редакцию. Уже на рассвете она снова поспешила на улицу, желая ощутить биение пульса немецкой столицы. Начала сказываться усталость. Ноги болели, она хромала из-за натертой на пятке мозоли.

На Лейпцигерштрассе Наташа увидела перегородивших улицу людей из Народной полиции в длинных пелеринах зеленоватого цвета, с пистолетами на поясе. За ними темнели массивные силуэты советских танков с торчащими вверх стволами пушек. Дым, поднимавшийся над обуглившимися останками сожженных киосков, зависал во влажном воздухе. С бьющимся сердцем молодая женщина застыла на месте.

— Подонки! Бандиты! — кричали из толпы стоявшим в оцеплении, которых так же сильно боялись, как и ненавидели.

— Не стреляйте по рабочим!

Отчаявшись, молодые люди стали собирать камни, которые затем полетели в сторону танков. Когда один из полицейских выстрелил в воздух, толпа пришла в ярость. Наташа стала торопливо отступать. В горле пересохло, в висках стучала кровь. Осмотревшись, она не поверила своим глазам: двое молодых людей сорвали красный советский флаг, установленный на Бранденбургских воротах. Трясущейся рукой она достала из сумки фотоаппарат. Даже если она не была такой способной и умелой, как отец, такой момент она пропустить не могла, как и любой другой журналист. Перевозбужденная толпа колыхалась вокруг. От чьего-то сильного удара локтем в грудь она задохнулась и сложилась вдвое, а когда снова пришла в себя, то увидела, что манифестанты уже рвут флаг в клочья. Наташа, глядя в видоискатель камеры, стала фотографировать. Кто-то поднес зажигалку к разодранному на лоскуты флагу, и тот вспыхнул. Горький дым попадал в горло. Башни танков стали медленно поворачиваться в их сторону.

— Они идут! — кричали люди.

Раздались выстрелы. Люди в панике бросились в разные стороны. Тысячи манифестантов толкались, спотыкались, падали. Это напоминало огромную волну, похожую на те, что рождаются в морских глубинах, накрывают вас и мешают вам дышать. Испугавшись, Наташа побежала, но вскоре поняла, что совершенно потеряла ориентацию. Не отдавая себе отчета, она подходила все ближе к оцеплению.

Аксель и Фриц были среди тех, кто жег советский флаг, содрогаясь от страха и волнения. Заметив маневрирование танков, они вместе со всеми бросились бежать, спускаясь по авеню Унтер ден Линден. Но тиски сжимались. Танки окружали их, появляясь отовсюду. Фриц подобрал кусок фанеры и поднял его высоко над головой.

— Ты с ума сошел? — крикнул Аксель, видя, что товарищ направился в сторону одного из Т-34.

— Пусть они убираются! — отчаянно крикнул в ответ Фриц, выпучив глаза. — Пусть оставят нас в покое!

Несколько секунд Аксель стоял словно оглушенный. Для него время остановилось. Сцена была не такой апокалипсической, как несколько лет назад, но танки были теми же самыми, равно как и сидящие в них враги. Ему показалось, что он даже чувствует тот же вкус пыли и пепла. Он снова вспомнил разорванные на куски тела своих товарищей.

— Фриц, нет! — заорал он, стараясь ухватить его за руку, но молодой каменщик вырвался.

Окруженный демонстрантами, танк закрутился на месте. Потерявший равновесие Фриц упал прямо под гусеницы. Словно приросший к асфальту, Аксель не мог сделать ни шага. Ослепленный гневом и слезами, он больше ничего не видел и не слышал.

Дмитрию Кунину не удалось отыскать Наташу, и от этого его беспокойство только усилилось. Он начал с того, что стал звонить по телефону, уверенный, что непременно разбудит ее в половине пятого утра, но в ответ слышал лишь долгие гудки. Наконец он осознал всю бесполезность своих попыток. Переодевшись в штатское, он, примкнув в колонне манифестантов, пересекавших французскую зону, пошел к ней на квартиру, которую она снимала во французском секторе. Странно было находиться в толпе, слышать восхищенные крики зевак в свой адрес, получать цветы и шоколад, которые берлинцы западных секторов предлагали своим соотечественникам из советского сектора. Оказавшись недалеко от нужного места, он покинул колонну и поднялся по лестнице к двери Наташиной квартиры. Имя любимой женщины было написано на табличке над дверным звонком.

— Она не возвращалась ночью, — услышав его стук, сказала соседка, окинув его подозрительным взглядом.

Нацарапав Наташе записку, он просунул ее под дверь и ушел крадучись, со сжимающимся сердцем, словно преступник. На улицах неспокойно. Все контрольные посты покинуты. Говорили, что некоторые полицейские из восточного сектора дезертировали. Снова переодевшись в форму, Дмитрий думал о том, что Наташа находится где-то в самом эпицентре бунта, который может перерасти в гражданскую войну.

Приказ из Москвы пришел в Карлсхорст в срок. По подсчетам, количество восставших восточных немцев достигло миллиона человек. Так как немецкое коммунистическое правительство потеряло контроль над ситуацией, отдав власть улице, советский комендант столицы объявил чрезвычайное положение.

Дмитрий находился на одном из грузовиков с мегафонами, которые призывали жителей успокоиться, разойтись и не собираться в группы более чем по три человека. Комендантский час установлен с девяти часов вечера. Неподчинившиеся будут расстреляны. Танкисты получили приказ рассеять манифестантов на больших площадях и широких проспектах. На узких улочках и в переулках за них принималась советская пехота и полицейские, которые уже не колебались, применять ли оружие. Густой черный дым поднимался над крышами. На Потсдамерплац горел Коломбусхаус.

Дмитрий пришел в отчаяние. Вокруг него были только гражданские: женщины, подростки, мужчины. Несколько трупов лежало неподалеку. К своему большому удивлению, он видел, что кое-кто из русских солдат отказывался стрелять по толпе. Он не сомневался, что они будут сурово наказаны. Но что его больше всего угнетало, так это жестокость, с какой немецкие полицейские избивали своих соотечественников, которых им удавалось настигнуть. Бездушно. До смерти. С азартом охотников, травящих дичь.

В рассеивающейся толпе стоял растерянный молодой человек в разорванной белой рубашке, с испачканным кровью лицом. Он неотрывно смотрел на надвигающийся на него танк. Дмитрий увидел раздавленное тело. Ему знакомо было это состояние, когда человека вдруг поражал паралич, лишая его способности двигаться и защищаться. Дюжина полицейских уже бежали к юноше, размахивая дубинками. Но юноша не двигался. «Сейчас они схватят его, — подумал Дмитрий. — Даже если не забьют до смерти, то упрячут в тюрьму, и один Господь знает, когда он оттуда выберется». Не раздумывая, он спрыгнул с грузовика и побежал, не спуская с парня глаз. Паника была такая, что он слышал, как дрожит под его ногами земля от топота бегущих людей. Никто из восставших даже не обратил внимания на его военный мундир. Он налетел на двух манифестантов, и они, все трое, покатились по земле. Поднимаясь, он обронил фуражку. Молодой человек по-прежнему оставался на месте. Когда полицейские были всего в двух шагах от него, Дмитрий схватил его за руку.

— Он со мной! — крикнул Дмитрий, потом потащил его к ближайшей двери.

Парень спотыкался и несколько раз чуть не упал. Он как-то потяжелел. Голова безвольно болталась из стороны в сторону. С большим трудом Дмитрий дотащил его до относительно безопасного места.

— Уходи отсюда! — приказал он, встряхивая его. — Тебя здесь убьют!

Темные невидящие глаза уставились на него. Зубы у парня стучали. Поняв, что тот в шоковом состоянии, Дмитрий влепил ему две пощечины.

— Теперь ты меня слышишь? Немедленно беги домой!

Аксель приложил руку к пылающей щеке. Светловолосый мужчина склонился над ним, пристально глядя в глаза. Он покачал головой, не в силах произнести ни слова и не понимая, почему на человеке, который его спасал, была форма советского офицера.

— Ты знаешь, где живешь? Как тебя зовут?

— Знаю, — без выражения произнес Аксель. — Но мой друг… Я его видел…

Дмитрий сжал зубы. Он потерял свое легендарное самообладание. Никогда раньше, и во время войны, он не испытывал такого желания защитить этих людей. Он впервые видел этого парня, но для него было крайне важно, чтобы тот оказался в безопасности.

— Я знаю, но ты не должен оставаться здесь. Это слишком опасно, ты понимаешь?

Так как юноша не реагировал, он снова встряхнул его.

— Нечего тебе здесь делать. Иди домой. Немедленно. Это приказ, понял? — жестко произнес Дмитрий, хватая его за шиворот, заставляя встать. — Готов? Теперь иди.

Шум толпы снова начал нарастать. Аксель двинулся вперед, держась за стены зданий. Дмитрий удостоверился, что полицейские побежали в другую сторону, однако грузовик также исчез, оставив его одного среди толпы. Страх прошелся холодком по спине.

— Дмитрий! — вдруг раздался женский голос.

Аксель повернулся. Это была его двоюродная сестра, с фотоаппаратом на шее, с расцарапанными коленями и сбитой прической. Она смотрела на мужчину, который спас его, словно на фантом. Тот тоже остановился и уставился на нее. Они не говорили ничего, а просто поедали друг друга глазами. «О Боже, это он, — подумал Аксель. — Мужчина, которого она любит».

Раздались выстрелы. Пули буквально изрешетили тело Дмитрия. Он развернулся вокруг свой оси, прежде чем упасть. Рядом с ним упал смертельно раненный манифестант.

Испугавшись за Наташу, Аксель вышел из оцепенения и почувствовал прилив сил. Не раздумывая, он бросился к ней. Наташа напрасно пыталась сопротивляться, он крепко держал ее за руку и не отпустил бы ни за что на свете. Аксель потащил ее в сторону Бранденбургских ворот, которые возвышались впереди, лишенные квадриги и красного сгоревшего флага. Аксель понял, что он громко кричит от злости и бессилия, но его крик теряется в общем шуме. Он кричал, потому что ему было жаль Фрица, раздавленного советским танком, жаль Наташу, на глазах которой погиб любимый человек, жаль берлинцев, чью надежду на свободу утопили в крови и страхе, жаль всех тех, кто еще будет убит или арестован, потому что они все равно не отступятся и не признают себя побежденными, что бы ни случилось.

Устроившись на стуле в мюнхенской кондитерской, лицом к окну, через которое хорошо были видны спешащие пешеходы и красивый новый дом на другой стороне улицы, Лили Селигзон терпеливо ждала. Ей не нужно бороться со скукой, читая газету или книгу. Она могла ждать часами, скрестив руки на груди и глядя прямо перед собой. Время от времени она поглядывала на ряд окон служебных помещений на втором этаже, которые были закрыты ставнями, то ли из-за слепящего январского солнца, то ли от стремления работающих там людей укрыться от нескромных взглядов. Она внимательно наблюдала за всеми, кто входил в здание и выходил из него. Дверь с молоточком вместо звонка открывалась часто — доказательство того, что дела предпринимателя Курта Айзеншахта шли как нельзя лучше.

Она позвала официантку и снова заказала кофе со сливками, жалкое подобие того, что она пробовала в австрийском Линце. А особенно хорошо у австрийцев получается крем «шантийи»[39]. Она иногда сердилась на себя за то, что позволяла себе эти небольшие слабости. Когда она доверительно, борясь со скованностью, рассказала об этом своему другу Симону Визенталю, согретая его доброжелательным взглядом, тот усмехнулся, и его тонкие усы при этом распрямились: «Это вкус твоего детства. Ты в этом права, малышка. Не позволяй никому изменять тебя». Его решительность и сила воли позволяли ей чувствовать себя увереннее.

Год назад она прочитала о нем статью в американском журнале. Для нее, молодого адвоката, только что закончившей с отличием учебный курс, это было словно возрождение. В статье говорилось о Еврейском историко-документальном центре, который создал этот человек. Визенталь потерял восемьдесят девять человек близких и дальних родственников, погибших в концентрационных лагерях. Сам он тоже несколько лет был узником Маутхаузена. Освободившись из лагеря, он узнал, что американцы открыли специальное бюро по расследованию военных преступлений, сотрудники которого занимались поисками нацистских преступников, чтобы передавать их в руки правосудия. Без колебания Визенталь предложил Лили свои услуги. У него была прекрасная память, и ему хватило настойчивости. С бесконечным терпением он посещал лагеря перемещенных лиц, опрашивал выживших, записывал названия мест, даты, имена, приметы. Бывший архитектор четко знал, что необходимо для выполнения поставленной задачи. Он не мог позволить себе сантименты. Нужны были доказательства и еще раз доказательства. Его интересовали факты, а не жалобы и сплетни. Люди сами стали обращаться к нему. Конечно, среди жертв были и палачи, доносившие на других палачей. Видя, как эти псы рвут друг друга на части, Визенталь получал удовлетворение. Холодно глядя на них, он иронически называл их «героями», передавая в руки правосудия. «Я глас всех тех, кто не смог пережить этот кошмар», — говорил он, ощущая тяжесть возложенной им самим на свои плечи задачи. Лили пришла поговорить с ним о своих родителях и сестренке. Человек, решивший посвятить свою жизнь поимке убийц ради справедливого суда за каждую из шести миллионов уничтоженных жертв, поддержал молодую женщину. Он оказался тем человеком, который выслушал ее, и это было еще одной из причин жить дальше.

В одном из писем Феликс написал ей, что именно Курт Айзеншахт приобрел Дом Линднер в 1938 году. Это имя стало первой и пока единственной отправной точкой. Она не требовала большего от брата. Это была только ее охота. Благодаря сети информаторов Симона Визенталя Лили удалось отследить путь, проделанный ее родителями до дня, когда проводник, который должен был показать им путь в Швейцарию, был выдан немцам и расстрелян. Она даже нашла его семью. Вдова проводника рассказала, что предателем оказался его друг, который просто не вынес жестоких пыток. «Значит, вот как это было», — подумала Лили. Банальное несчастье, что случалось нередко, неудачное стечение обстоятельств и неправильно выбранный момент, когда ее родители должны были пересечь границу. Она пришла в отчаяние, так как ожидала чего-то более существенного. Ей нужен был настоящий виновник, которого следовало наказать. Такой человек, как Айзеншахт.

Визенталь провел собственное расследование. Айзеншахта, вне всякого сомнения, можно было обвинить в том, что он извлекал материальную выгоду из нацистской системы, закрывая глаза на преступления, о которых просто не мог не знать. Однако он был достаточно ловок и умен, чтобы запачкать свои руки кровью. Он старался держаться на расстоянии от этого адского круга. «Нацистская партия насчитывала десять с половиной миллионов членов, — пояснил Визенталь Лили. — Из них только полтора процента участвовали в совершении преступлений, каждый на своем месте. Другие…» Это не было ни извинением, ни оправданием, но лишь горькой констатацией. Этот человек был достаточно силен, чтобы отлавливать палачей, несмотря на угрозу жизни. Лили не была идиоткой. Она могла уловить различие между насильниками и убийцами, бюрократами, которые посылали людей на смерть, и пассивными свидетелями, этим молчаливым аморфным большинством, низкосортным человеческим материалом, лишенным способности любить ближнего, жалеть и сострадать.

Неподвижно сидя на стуле спиной к стене, молодая женщина словно была сделана изо льда. Она ловила на себе любопытные взгляды клиентов, пожилых дам, которые приходили сюда съесть пирожное и выпить кофе. Kaffee und Kuchen[40]… Это так традиционно, так по-немецки. Когда она ступила на германскую землю, то так сильно волновалась, что сразу направилась в туалет, чтобы умыть лицо холодной водой. Говоря по-немецки, поначалу она вынуждена была напрягать память. Она запиналась, подыскивая слова и путаясь в синтаксисе. Немецкий язык стал для нее иностранным, который она должна была совершенствовать. Теперь она сердилась на себя за то, что оказалась такой недальновидной. Впервые хамелеон стал привлекать внимание. Именно этот факт и заставлял ее нервничать. На будущее она должна сделать выводы. Добровольные информаторы Симона Визенталя, которые разыскивали нацистов даже на краю земли, находили их на красивых улицах Буэнос-Айреса или Сан-Пауло, в кварталах развлечений Нью-Йорка или в скромных провинциальных домах в ФРГ, должны были стать невидимками. Это был залог успеха.

Курт Айзеншахт был осужден за свои делишки. Но вынесенный ему судом приговор оказался просто фарсом. Тем более что и в тюрьме он не отбыл весь срок. Лили хотела посмотреть ему в глаза, оказаться лицом к лицу уже не с воображаемым кошмаром, а с кошмаром во плоти.

Приближался вечер, когда Айзеншахт наконец появился. Он был одет в зеленое пальто из плотной шерсти. Голову венчала тирольская охотничья шляпа. Выйдя на улицу, он замер на месте, какое-то время глядя на небо. Сумерки опускались в этот период года рано. Пока он заводил автомобиль и разворачивался, Лили поднялась и положила на стол деньги. Быстро надела куртку с капюшоном и шерстяную шапочку. К дому Курта Айзеншахта она приехала раньше, чем он, так как хорошо знала дорогу, потратив несколько дней на изучение окрестностей и особенностей расположения уютного, состоящего из отдельных вилл квартала, где жил Айзеншахт. Его особняк скрывался за большими воротами, от которых шла аллея, обрамленная подстриженными кустами. Чтобы узнать больше, надо было стать вхожей в дом. Недалеко от сада, раскинувшегося до лесной опушки, был небольшой прудик. Вдоль дома тянулась терраса, на которую выходили окна первого этажа. Каждый вечер за полчаса до возвращения хозяина дома служанка зажигала лампы в салоне и библиотеке, растапливала камин. Бутылка с шампанским всегда стояла наготове в ведерке со льдом, но, как правило, оставалась невостребованной. Видимо, Айзеншахт предпочитал более крепкие напитки, но хотел, чтобы у него был выбор. Он также любил общество, часто приглашал гостей. Женщины приходили в вечерних платьях из креп-сатина с глубоким декольте. Самые смелые были с оголенными руками, и их белая кожа сияла в обеденном зале, освещенном свечами. Курт Айзеншахт сидел во главе стола. Вечера были оживленными, веселыми, но заканчивались рано. Мужчинам надо было отправляться в свои конторы еще засветло.

Январь всегда был в Баварии холодным месяцем, с порывистыми ветрами, но Лили не страдала, несмотря на то, что обычно плохо переносила холод. Ее одежда была куплена в одном из лучших магазинов Мюнхена. Меховые ботинки, лыжные штаны и куртка. Она не забыла, что в Аушвице зимы безжалостные.

Курт Айзеншахт был бы очень неприятно удивлен и даже разгневан, если бы узнал, что каждый его шаг фиксируется в маленькой записной книжке. Его привычки и поступки, распорядок трудового дня и варианты проведения досуга, любая мелочь. Необходимо было сделать его уязвимым, узнать все его слабости и причуды, чтобы иметь преимущество. Но просто наблюдать Лили уже наскучило. Настала пора активных действий.

Остановившись недалеко от его дома, она посмотрела на часы. Айзеншахт всегда отличался пунктуальностью. Надо было подождать еще несколько минут. Солнце почти село. На снегу лежали длинные тени от лесных деревьев. Сидя за рулем автомобиля на пустынной улице, Лили чувствовала, как пульсирует в жилах кровь. Никто не знал, где находилась Лили. Ни ее семья, ни друзья. Она подумала о брате, вспомнив, как он держал ее за маленькую, влажную и напряженную ручку. Как он развлекал ее самим придуманными историями. Когда она стала старше, унаследованные им от матери добрые глаза и восхищали ее, и злили одновременно. От тяжести этих воспоминаний детства она никогда не избавится.

Время настало. Лили переставила автомобиль, заняв позицию прямо перед воротами. Двигатель заглох, но фары остались включенными. Через несколько секунд до нее донесся звук мощного мотора автомобиля Айзеншахта.

Заметив, что какая-то машина преграждает подъезд к дому, Курт сначала подумал, что это машина, доставляющая продукты, но, приблизившись, увидел, что это не грузовик. Кто-то, наверное, просто заблудился. Несколько раздосадованный, он начал нажимать на кнопку сигнала. В чужом автомобиле никак не отреагировали.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — проворчал он, вылезая из машины.

Фары мигнули, словно кто-то прикрыл и поднял веки. «Женщина, по всей видимости», — подумал он, заметив, что у водителя длинные черные волосы, которые выбивались из-под красного головного убора. Он нагнулся и постучал в окошко.

— Что с вами, фрейлейн? Здесь нельзя ставить машину. Это частная собственность.

Положив обе руки на руль, она смотрела прямо перед собой.

— Вы должны отъехать, вы слышите меня? Из-за вас я не могу подъехать к дому.

Он попытался открыть дверцу, но она оказалась заблокированной. Тогда он опять постучал по стеклу.

— Фрейлейн, вы слышите меня?

Она медленно повернулась к нему. У нее было узкое лицо, тонкие губы и бледные щеки. По виду совсем подросток. У нее хоть водительские права есть? Взгляд ее был прямым. Длинные ресницы, расширенные зрачки. Нехорошие мысли полезли ему в голову.

— Что такое? Вам плохо? — спросил он, в который раз пытаясь открыть дверцу. — Послушайте, это просто смешно. Если вы не уберетесь отсюда, я вызову полицию.

Она наконец опустила стекло и холодно улыбнулась.

— Полиция вам не поможет, господин Айзеншахт. Согласна, я заблокировала подъезд к дому, но мой автомобиль стоит на общественной дороге. Она вам не принадлежит.

Когда он увидел, что она намеревается выйти из машины, беспокойство его лишь возросло. Улицу стало заволакивать туманом, сквозь который тускло просвечивались автомобильные фары. Он не мог разглядеть, находится ли еще кто-нибудь внутри салона неизвестной ему машины. На всякий случай он отступил на шаг, решив, что надо быть настороже. Одетая в теплую темную одежду, девушка была худой, почти воздушной, но ее серьезность вызывала уважение.

— Вы меня знаете? Кто вы?

— Меня зовут Лили Селигзон. Я дочь Сары Линднер и Виктора Селигзона. Сестра малышки Далии Селигзон. Я свидетель ваших преступлений.

Он видел ее в Берлине перед войной, в день, когда Сара Линднер пришла подписывать договор о продаже универмага. Правда, тогда не обратил на нее особого внимания. Его захватывали перспективы, которые открывала ему новая сделка. Несколько лет назад Аксель тоном обвинителя рассказал ему о судьбе этой семьи. Теперь эта девушка обвиняет его в преступлении. Курт старался никогда не думать о таких вещах. Умный и спокойный взгляд девушки пронзал его. Он поймал себя на мысли, что предпочел бы иметь дело с истеричкой. Конечно, сумасшедшие могут быть опасны, но зато их состояние лишает все сказанное ими веса. Эта решительная девушка не имела ничего общего с сумасшедшей, и ее обвинение было сделано строгим тоном. «Что, если она вооружена?» — нервничая, подумал он и почувствовал, как на лице выступает холодный пот.

— Но чего вы хотите? Мне нечего вам сказать.

— А я и не собираюсь вас выслушивать, господин Айзеншахт, — улыбнулась она.

— Я отказался от претензий на Дом, откликнувшись на просьбу моего сына, а ведь мог выиграть процесс. Ваш брат вступил во владение магазином. Вы должны быть удовлетворены. Вы ведь этого хотели, не так ли?

— Феликс не знает, что я сейчас здесь. В отличие от него, моя цель совсем другая. Мы по-разному смотрим на многие вещи.

Улыбка мелькнула на ее бледных губах. Она держала одну руку в кармане куртки. Глядя на его растерянное лицо, стала медленно вынимать ее. Сердце Курта забилось так сильно, что он едва не лишился чувств.

— Здесь у меня только ключи. А почему вы так забеспокоились, господин Айзеншахт? У вас совесть нечиста?

Он рассердился на себя за свой страх. Было полным абсурдом бояться девчонки, которая стояла перед ним, высокомерная и уверенная в себе. Но все равно он боялся, так как не знал, чего именно она хочет от него.

— Да что вам от меня нужно, в конце концов? — спросил он.

— Пока просто вас увидеть. Посмотреть вам в глаза, на ваш дом, узнать, как вы живете. Странно, не правда ли? Я должна была умереть вместе с семьей. Но я здесь. И для вас это невыносимо, не так ли?

— Не говорите ерунды! К тому, что случилось с вашими родителями, я не имею никакого отношения!

— А к тому, что случилось с моей сестрой, господин Айзеншахт? Не надо про нее забывать. Она была еще ребенком. Ее звали Далией. Я хочу вам напомнить и про это.

В этот самый момент входная дверь открылась и на пороге показался силуэт женщины, закутавшейся в пальто.

— С вами все в порядке, хозяин? — поинтересовалась служанка.

— Как жаль, что ваш ужин остыл, — усмехнулась Лили, но сразу же нахмурилась. — Я пришла сюда, чтобы передать вам следующее, господин Айзеншахт. Я не одна. У меня есть друзья, которые думают так же, как и я, которые так же, как и я, готовы действовать. Я хочу, чтобы вы знали, вы и ваши несчастные приятели, что мы рядом. Мы ваши тени. Мы с вами в любой момент. Вы прекрасно знаете, что может случиться. Сегодня я помешала вам вернуться вовремя домой. Завтра будет что-нибудь еще. Я постоянно буду вторгаться в вашу жизнь, лишать вас покоя. И если я захочу, я сделаю больше. Некоторые из ваших друзей уже столкнулись с этим, не так ли? Из-за нас вы теперь не будете знать покоя ни днем, ни ночью.

Курт и правда знал, что некоторые из бывших эсэсовцев подвергались преследованиям и даже вынуждены были сменить место жительства, а кое-кто и континент. Схема защиты была, как правило, эффективной, но многие боялись рано или поздно быть обнаруженными. Угроза была серьезной. Ему рассказывали о странных смертях. Если бы она захотела, могла бы запросто выстрелить в него прямо здесь, у ворот дома. Он промолчал, завороженный странной улыбкой, которая не покидала ее лицо.

— Скажите вашим подельникам, что я и мои друзья станем вашим вечным кошмаром, — заявила она перед тем, как сесть в машину и умчаться прочь.

Лили посмотрела в зеркало заднего вида на Курта Айзеншахта, стоящего на заснеженном тротуаре. Она дрожала, но испытывала удовлетворение. Она заставила его волноваться, даже, возможно, напугала, но не это было важно. В его глазах она прочитала то, ради чего пришла. Ей было достаточно произнести имя матери, чтобы воскресить ее в своем сердце — красивую, элегантную, талантливую. Именно это и было настоящей победой. Единственной, на которую можно было надеяться: воскресить имена тех, у кого не было надгробий. Вытащить имена погибших из небытия. Потому что забывать нельзя. Никогда. Ни имен жертв, ни имен палачей.

Событие обещало быть радостным. Это было признание. Макс принял участие в одной из самых крупных фотографических выставок всех времен и народов — беспрецедентном сценографическом проекте «The Family of Man»[41], организованном Эдвардом Штайхеном, который был его учителем тридцать лет назад. Пятьсот три работы были отобраны организатором, чтобы проиллюстрировать историю человечества, вечный жизненный цикл от рождения до смерти, от радости до одиночества, от тревоги до искупления. Для воплощения в жизнь этого амбициозного проекта потребовалось три года напряженной работы и смелость выбрать из двух миллионов фотографий профессионалов и любителей, представляющих шестьдесят восемь стран, лучшие. Прекрасная задумка отразить чувства человека, показать их универсальность.

Несмотря на холод и поздний час, много людей толпилось перед входом в Музей современного искусства на Манхэттене, глядя на которых, Макс фон Пассау не мог унять охватившее его волнение. Он поднял глаза. Небоскребы источали такой интенсивный свет, что на небе не было видно звезд. Вереницы автомобилей замедляли движение перед входом в музей, останавливались, выпуская из своего нутра пассажиров в вечерних нарядах под зимними пальто. Ежась под холодной метелью, люди, тем не менее, терпеливо ждали, желая увидеть знаменитых персон. Все говорило о предстоящем успехе мероприятия. Слишком много народу, слишком много азарта. То и дело звучали поздравления. Адреналин Нью-Йорка время от времени заставлял Макса задыхаться.

На его руку легла теплая ладонь.

— Что-то не так, Макс?

Ее голос был нежным, но в нем слышалась озабоченность. Когда он посмотрел на нее, то сразу забыл о толпе, голосах фоторепортеров, суете города. Ксения внимательно смотрела на него, согревая теплотой своих глаз. Ему не нужно было ничего говорить. Она все знала и так. С тех пор как они снова обрели друг друга, им удалось достичь того, чего раньше никак не удавалось — взаимопонимания. Она была горда тем, что многие из его работ были отобраны Штайхеном. Гордилась за него, за себя, но в особенности за Наташу и Николя. Маленький мальчик хотел, чтобы и его взяли с собой, но отец был непреклонен, однако пообещал, что покажет ему выставку завтра утром. Под норковой шубкой на Ксении было платье из шелковой розовой тафты, на руках — длинные сатиновые перчатки кремового цвета. Несмотря на лютый холод, она стояла на месте. Она ждала. От спокойствия одного из них зависело теперь счастье другого. Эту гармонию они завоевали в тяжелой борьбе и дорожили этим завоеванием.

— Тебе нелегко, правда? — спросила она озабоченно.

Макс рассердился на себя. Эти приступы тоски будут, пожалуй, угнетать его до конца жизни. Хотя он и научился с ними справляться, иногда они захватывали его врасплох.

— Бывало и хуже, — сказал он шутливым тоном.

— Кажется, выставка просто ошеломляющая. Равнодушных тут не будет, уверяю тебя. Нас там ждут, но, если хочешь, можем вернуться домой…

— Ни за что! — воскликнул он, беря ее за руку. — Ты бы еще простила мне, если бы я пошел на поводу у своих комплексов, но Наточка — никогда!

Ксения улыбнулась. Ее муж оставался обезоруживающе простодушным. За пять лет он стал одним из самых знаменитых фотографов на планете. Теперь она руководила его агентством, организовывала его выставки, путешествовала вместе с ним. Невероятно, но, несмотря на то, что всегда были вместе, они никогда не уставали друг от друга. Когда она ждала его в ресторане или на перроне вокзала и он вдруг появлялся, она чувствовала то же волнение, радость, страсть, как и в былые времена. Каждый раз был, как первый.

В большом холле Феликс и Аксель, облаченные в смокинги, стояли по обе стороны от Наташи. Молодые люди вместе приехали из Берлина. Феликс решил воспользоваться длительной поездкой в Нью-Йорк, чтобы наладить коммерческие контакты. Аксель проводил время, изучая небоскребы и наполняя записные книжки эскизами. Архитектура Манхэттена превзошла все его ожидания. Лица их были радостными, глаза горели. Ничто на свете не заставило бы их пропустить этот праздник, посвященный талантливому человеку, которого они любили.

— Ты их видишь? — нетерпеливо спросил Аксель.

— Не думаю, что они задержатся, — сказала Наташа, поправляя кузену галстук-бабочку. — Насколько я знаю своего отца, ему стоило некоторых усилий прийти сюда. Так что раньше срока мы его не увидим.

— Дядя Макс очень сдержанный человек. На его месте я бы прыгал от счастья. Наверное, замечательно добиться такого успеха.

— А это ты сам когда-нибудь узнаешь, — улыбнулась Наташа. — Я не сомневаюсь, что настанет день, когда мы придем отпраздновать и твой успех.

Аксель скорчил гримасу, но сама мысль была ему приятна.

— А ты что, воды в рот набрал? — обратился он к Феликсу, который кого-то упорно выискивал в толпе.

— Ищет свою ненаглядную, — поддела его Наташа. — Не переживай, Феликс. Это слишком значительное событие, чтобы его можно было пропустить. Она появится — рано или поздно.

Феликс покраснел. Несколько дней назад на коктейле он познакомился с дочерью владельца сети магазинов красоты, с которым надеялся сотрудничать. Он быстро попал под власть ее очарования. Наташа не преминула заметить, что ее друг детства, обычно такой серьезный, больше разговаривает с дочерью, нежели с отцом. «Впрочем, давно пора, — сказала она тогда. — А то я начала беспокоиться, что ты так и останешься холостяком».

— Посмотрите, кто пришел! — сказал Феликс, довольный, что нашелся повод сменить тему разговора.

Кирилл Осолин увидел их в тот же самый момент и поднял руку, приветствуя. Он возвышался над толпой. Каждый раз, встречаясь со своим дядей, Наташа спрашивала, что делает этого мужчину таким обаятельным? Его стать? Элегантность? «Или просто переполняющее его ощущение счастья», — решила она наконец, видя, как Кирилл обнимает жену за плечи — как настоящий защитник. Кларисса сияла. Накануне, когда они все собрались на ужин у Макса и Ксении, Кларисса объявила, что ждет третьего ребенка. Ей удалось сохранить изящную фигуру, оставляющую впечатление эфирной легкости. Только лицо ее теперь всегда излучало спокойствие.

— Какие люди! — воскликнул Кирилл. — А сюда непросто добраться. Словно весь Нью-Йорк решил отметиться здесь.

— И не только Нью-Йорк, дядя Кирилл, — сказала Наташа, указывая взглядом на индуса с тюрбаном на голове, стоявшего бок о бок с супругой, закутанной в яркое сари.

Люди съехались отовсюду. Именно такой и была задумка Штайхена. Продемонстрировать солидарность всех народов.

— Злые языки скажут, что у него слишком упрощенное и сентиментальное видение мира, но я работаю в ООН для того, чтобы именно эта идея доминировала на планете. В этом наша единственная надежда на мирное будущее, — сказал он, глядя на Акселя Айзеншахта и Феликса Селигзона, стоящих рядом. — А Лили, разве она не с вами?

— У нее дела в Париже, — пояснил Феликс.

— По крайней мере, она дает о себе знать, и то хорошо, — добавила Наташа. — С Лили всегда так. Вечно какая-то тайна, и она всегда там, где не ожидаешь ее обнаружить. Но она прислала отцу очень милое письмо, в котором поздравила его.

Толпа у дверей задвигалась.

— А вот и моя сестричка вместе с героем дня, — улыбнулся Кирилл.

Журналист протянул Максу микрофон. Знаменитый фотограф вежливо ответил на вопросы, не выпуская руки супруги. Он нуждался в Ксении Федоровне, и они были абсолютно уверены в любви друг друга, чтобы скрывать это. Глядя на них, Наташа почувствовала, как сжалось ее сердце. Она испытывала радость, удовлетворение, но также, к ее удивлению, была немного растеряна. Словно почувствовав ее взгляд, Ксения повернулась к ней. В ее глазах промелькнуло беспокойство, которого она не могла скрыть.

После волнений в Берлине Наташа приехала к родителям в Нью-Йорк. Раздавленная горем, она искала успокоения в общении с отцом. Она туманно описала свою невероятную любовь, не вдаваясь в подробности. Она не знала, как выразить словами свои чувства. Макс ничего не рассказал Ксении, а та не настаивала, решив уважать их право на свои секреты. Однако видела, что ее дочь страдает, и это тревожило ее.

Не выдержав озабоченного взгляда матери, Наташа решила начать обход экспозиции самостоятельно. Никто не заметил, как она отошла в сторону. Она влилась в поток гостей, прошла под портиком, украшенным работами малоизвестных мастеров, которые начинали выставку. Первой фотографией был портрет перуанского флейтиста. Организаторы выставки учитывали каждую деталь: развитие образов от простых к сложным, вариации форматов, кадрирование. Проходы устроили так, чтобы движение посетителей было и линейным, и по кругу, что производило особенное впечатление. При виде фотографий с радостными сюжетами возникало ощущение покоя: влюбленная парочка, обнимающаяся на качелях на фоне ясного неба; африканские дети, играющие голышом среди дюн; бразильская девушка с потным лицом, которая, подняв руки вверх, танцует в переполненном баре. Каждый должен был узнать в этих работах себя. Возможно, в молодых людях в русском лесу, а может, в китайских или итальянских детях. Все лица, взирающие с фотографий, были очень выразительными, неважно, что читалось на них — юношеская беззаботность или опыт старика. Были здесь и особо впечатляющие фотографии: новорожденный малыш, покрытый чем-то липким, все еще связанный с матерью пуповиной, или голодная женщина, держащая хлеб в руке с черными ногтями. От этого зрелища начинала кружиться голова.

Впечатления, полученные Наташей, оказались более глубокими, чем она ожидала. Ее убаюкала гармоничная смена представленных образов и уважительное молчание зрителей, которые если и разговаривали, то только шепотом. Как и было задумано Штайхеном, она потеряла ориентировку во времени и пространстве. И вдруг случилось неожиданное. Ее сердце чуть не выскочило из груди. Кто мог ожидать подобное? Никто из ее близких не знал, какие именно работы будут представлены на вернисаже. Даже отец. В тот кровавый день в Берлине она почти не обратила внимания на американку, фоторепортера, которая сфотографировала их, навсегда увековечив на пленке русского офицера и молодую женщину в черном костюме, смотревших друг на друга, и в их глазах читался необъяснимый порыв, на который вдохновляют страсть и любовь.

Дмитрий. Она навсегда сохранила в памяти его образ, мимику при разговоре, поворот головы, движение плеч, толстое сукно мундира, до которого она любила дотронуться рукой, его улыбку, когда они ласкали друг друга, их ночь. У них она была всего одна. Ночь, которую удалось выкроить Дмитрию, несмотря на свой плотный служебный график. Они никогда не строили планов на будущее. Не хотели испытывать судьбу. Она сохранила его записку с несколькими, нацарапанными по-русски на клочке бумаги словами, которую он просунул под дверь в день манифестации: «Не выходи из дома. Это опасно. Береги себя! Люблю». Ему удалось невозможное — он пришел предупредить ее, пытаясь защитить, в то время как рок уже выбрал его, оставив ему для жизни лишь несколько часов. С отвагой и нескромностью фотографа репортер сумела ухватить квинтэссенцию любви в их взглядах, и эта горячность, секретная, интимная, теперь открылась миру. Наташа почувствовала, что ее охватывает гнев. Это казалось бесцеремонностью, ей было обидно. Дмитрий принадлежал только ей и больше никому. С другой стороны, благодаря этому украденному моменту он навсегда останется прекрасным и захватывающим молодым человеком, которого ей повезло знать. Она задрожала. И это тоже являлось задачей выставки — вызывать волнение. Мягко и жестко одновременно.

— Это он, Наточка?

Ее отец серьезно смотрел на фотографию, заложив руки за спину. Она колебалась. Можно было соврать. Дмитрия видел только Аксель. Только ее кузен знал всю правду, но она была уверена, что он никогда ее не откроет. Но не будет ли это предательством по отношению к Дмитрию, если она не признает их любовь? Нет, Наташа не совершит такой же ошибки, как мать. Эпоха недомолвок и лжи миновала.

— Это сын твоего друга Игоря, — сказала она. — Его звали Дмитрием. Моя первая любовь. Это было невозможно и замечательно. Нежное безумие. Мы так редко виделись, но он так многому успел меня научить… Его убили на моих глазах. 17 июня. Полтора года назад. Не проходит и дня, чтобы я не думала о нем.

Макс не мог отвести глаз от своей дочери. Сжав губы, побледнев, она смотрела на фото человека, которого любила. Тронутый, он взял ее руку в свою и сжал. Он не хотел произносить банальных фраз. Он просто хотел быть с ней, идти рядом, потому что она нуждалась в нем. Они оставались вдвоем бесконечно долгий момент времени, друг возле друга, пока близкие не оказались рядом. И каждый узнал на снимке Наташу, каждый догадался, что произошла необъяснимая драма. Кирилл обнял Клариссу за талию. Аксель озабоченно смотрел на кузину, покусывая губу. Феликс молчал, но его лицо выдавало волнение, так как он понимал эту молодую женщину, которая страдала из-за первой любви, и разделял ее горе.

Ксения была единственной, кому не нужно было спрашивать имя советского офицера. Он очень походил на своего отца в его возрасте. Та же стать Игоря Николаевича, тот же врожденный шарм, добрый и умный взгляд. Она подошла к дочери и тронула ее за руку. Наташа вздрогнула. Присутствие отца придавало ей сил, но теперь, когда подошла мать, она снова почувствовала себя беззащитной. Это был ужасный парадокс: матери одним своим присутствием срывают с ран налепленные пластыри, наверное, чтобы легче было эти раны лечить.

— Он погиб, мамочка, — прошептала она с отчаянием.

Ксения наконец поняла, почему дочь вела себя так вот уже больше года. Сильно похудевшая, она молчала часами. Одиночество и потерянность во взгляде. Постоянная боль, которую она держала в себе. Она вспомнила свою молодость, свои боли, тревоги, лишения. Внимательно посмотрела на фотографию Дмитрия. Она хотела помочь дочери, подбодрить ее, сказать, что надо жить дальше, не оставаться заложницей этого чувства, которое держало ее в плену.

Когда она заговорила, ее голос звучал и нежно, и твердо.

— Что бы между вами ни было, Наточка, но если ты смогла полюбить его и говорила ему об этом, значит, это было чудесно… Это и есть счастье, из которого ты всегда будешь черпать силы.

Наташа не смогла бы вынести слов утешения, если бы ей говорили, что все пройдет, что будут новые встречи, другая любовь. Мать нашла правильные слова. Как и отец — жесты. Наташа заметила обеспокоенность на лицах близких. Боль отступила, и ей показалось, что у нее открылось второе дыхание. Мать была права. Она любила Дмитрия. Их встреча была неожиданным подарком судьбы, который всегда останется с ней, на всем ее пути.

Макс почувствовал, что дочь успокаивается. «Она такая же сильная, как и ее мать», — удовлетворенно подумал он. Но, в отличие от матери в ее возрасте, Наташа поняла, что не надо бояться и возводить вокруг себя крепость, которая может быстро превратиться в тюрьму. Когда Наташа перешла в следующий зал, все двинулись следом: Кирилл, Кларисса, Аксель с Феликсом, Ксения. Теперь она подписывалась собственным именем: Наташа фон Пассау, и наиболее рассудительные уверяли, что однажды она получит одну из наиболее престижных премий по журналистике. «Главное, чтобы она была счастлива», — говорил себе Макс, в то время как Феликс бормотал что-то ей на ухо, вызывая у нее улыбку.

Вдалеке Макс заметил несколько своих работ, подвешенных в воздухе, благодаря чему зрители могли видеть и фотографии, и лица друг друга. Макса узнавали и приветствовали кивками. Он смущался, понимая, что все впечатлены его работами. Но то, что было важно для него, не было связано ни с успехом, ни со славой. Это были: улыбка Наташи, маленький сынишка, мирно спящий в кроватке, его семья, близкие, находящиеся рядом, — молодые люди, рьяные и талантливые, которые олицетворяли собой все мечты этого мира; сознание того, что Ксения Федоровна его жена, что завтра они вместе проснутся, как и во все последующие дни. Стараясь не замечать устремленных на него восхищенных глаз, он искал глаза супруги. И он нашел их. Он мог утверждать, без доли сомнений, что он, Макс фон Пассау, счастлив.