Железная маска

Вот уже почти сто лет, как эта загадочная история волнует воображение романистов и драматургов и не дает покоя ученым. Нет сюжета более темного, более спорного и в то же время более популярного. Она подобна легенде, о которой никто не знает ничего определенного, но в которую все верят. Длительное тюремное заключение и тщательные предосторожности для изоляции узника вызывают невольное сочувствие, граничащее с ужасом, а тайна, окутывающая жертву, еще более увеличивает сострадание к ней. Может быть, знай мы подлинного героя этой мрачной истории, она была бы уже забыта. Даже одно лишь открытие его имени превратило бы ее в рядовое преступление, интерес к которому быстро исчез бы, а слезы сострадания иссякли бы. Но этот человек, бесследно отторгнутый от общества, был подвергнут беспримерному наказанию и старательно обособлен даже в тюрьме, словно одиночной камеры было недостаточно для сохранения тайны. Судьбу узника мы можем сравнить с поэтическим олицетворением страдания, которое соединило в себе все несправедливости тирании, все человеческие бедствия. Кем был этот человек в маске? Что привело его в безмолвие заключения – распутная жизнь придворного или интриги дипломата, смертный приговор или грохот битвы? Что он потерял? Любовь, славу, трон? Каковы были муки этого человека, у которого не осталось надежды? Как он вел себя – изрыгал проклятия и богохульства или только терпеливо и покорно вздыхал? Одно и то же страдание каждый человек переживает по-своему, и тот, кто мысленно проникает под своды Пиньероля или д'Экзиля, на острова Сент-Маргерит или в Бастилию, воображает себе долгую агонию узника в соответствии со своими капризами и своими симпатиями, и приписывает ему муки, вытекающие из собственных чувств. Он хотел бы узнать о мыслях узника в уединении, почувствовать биение его сердца, дававшего жизнь этой одушевленной машине, и отыскать следы слез которые текли под его бесстрастной маской.

Мучительно даже представить себе его участь: нескончаемые внутренние монологи, не отражающиеся на лице, сорокалетнее заключение за двойным ограждением – каменными стенами и железной маской. Воображение невольно приписывает ему величественное благородство, связывает тайну этого человека с самыми возвышенными интересами и настойчиво видит в нем жертву государственных секретов, возможно, принесенную во имя благополучия народов и спасения монархии.

Если поразмыслить, однако, более спокойно, то не покажется ли эта история обыкновенным поэтическим вымыслом? Не думаю. Напротив, мне сдается, что здравый смысл помогает здесь порыву воображения. В самом деле, не естественно ли предположить, что тайна, окутывавшая имя, возраст и внешность узника и сохраняемая в течение стольких лет с такими предосторожностями и настойчивостью, диктовалась наиважнейшими политическими интересами? Людские страсти, гнев, ненависть, месть не могут быть столь упорными и длительными. Подобные приказы нельзя объяснить заурядной жестокостью. Если даже предположить, что Людовик XIV был самым жестоким из монархов, неужели он не мог выбрать любую из казней, не прибегая к такой необычной пытке? Зачем ему было добровольно утруждать себя, окружая одного-единственного узника бесконечными предосторожностями и постоянным наблюдением? Не боялся ли он, что ключ этой страшной загадки когда-нибудь будет найден по другую сторону тюремных стен, где он сокрыл постоянный источник тревоги за судьбу своего царствования? В то же самое время он почему-то заботился об узнике, которого так трудно было охранять и так опасно обнаружить! Все могла бы разрешить смерть при невыясненных обстоятельствах, но король не хотел этого. Что тут причиной – ненависть, гнев, страсть, наконец? Конечно, нет! И можно сделать вывод из такого поведения: меры, принятые против узника, диктовал чисто политический интерес; король прибегал к строгостям, необходимым для сохранения тай ны, но не решался пойти дальше, убить несчастного, который, возможно, не совершил никакого преступления.

Придворные не имеют обыкновения терпимо относиться к врагам своего властелина; поэтому само внимание, даже почтительность, выказываемая к узнику в маске комендантом Сен-Маром и министром Лувуа, служат доказательством как невиновности этого лица, так и его высокого положения в жизни.

У меня лично нет притязаний на эрудицию книгочея, и я всегда видел в истории человека в железной маске лишь злоупотребление силой, отвратительное преступление, безнаказанность которого вызывает возмущение. Несколько лет назад, когда мы с г-ном Фурнье решили представить этот сюжет на сцене, мы внимательно перечли и сравнили различные опубликованные его версии После успеха драмы, поставленной в «Одеоне», появились два отклика: письмо г-на Бийара, направленное им в Исторический институт и воспроизводящее сюжет, заимствованный нами у Сулави, а второй – работа библиофила Жакоба, которая дает вопросу новое освещение к свидетельствует о глубоких исследованиях и огромной начитанности. Работа Жакоба отнюдь не поколебала моих воззрений. Появись она до написания драмы, я все равно последовал бы своему варианту освещения этой истории, которым я воспользовался в 1831 г.: он куда драматичнее и кажется мне единственно правдоподобным, потому что в нем заключена мораль, весьма важная для столь мрачной и неясной истории. Кое-кто, пожалуй, скажет, что драматурги легко дают увлечь себя соблазнам выдумки и патетики, что они склонны жертвовать логикой ради эффектности, одобрением ученых ради аплодисментов партера. Но на это можно ответить, что эрудиты из любви к более или менее точным датам, к толкованию темных мест в тексте, которые не сумели прояснить до них и которые никогда, ни в каких дискуссиях не могут быть прояснены, из простодушного пристрастия к нагромождению дат и нанизыванию цитат часто забывают о главном. История этого необычного узника нуждается в объяснении как из-за суровости и длительности заключения, так и ввиду неясности причин, приведших к такой каре. Там, где одной эрудиции недостаточно, где каждый исследователь текста, опровергая предшественников, в свой черед опровергается преемниками, – там следует руководствоваться не только одними данными науки, и читатель, сопоставив все версии, убедится, что все они не безупречны. Это положение тем более бесспорно в случае с человеком в железной маске. Вслед за первой загадкой: «Кто этот человек в маске?» – встает вторая: «Что явилось причиной такой невиданной кары вплоть до смерти арестанта?» Для того чтобы заставить воображение замолчать, нужны положительные, точные доказательства, а не просто рассуждения.

Не утверждая и не настаивая, что аббат Сулави приподнял завесу истины, я убежденно повторяю: его версия наиболее правдоподобна, она основана на наиболее достоверных положениях. Это твердое убеждение дает мне не огромный и длительный успех пьесы, но легкость, с которой можно опрокинуть противоположные точки зрения, опровергая одну другой. В книге, где элементы успеха отличны от диктуемых театром, я, если бы мне позволила совесть, придумал бы захватывающую историю о любви Букингема и королевы или о тайном браке Мазарини и Анны Австрийской. При этом я смог бы воспользоваться книгой Сен-Мийеля, которую библиофил, как он признается, не читал, хотя она явно не относится к числу редких и малодоступных. Да и тут я тоже мог бы сделать парафраз моей пьесы, представить подлинные исторические лица, чьи имена в драме иногда были изменены, а значение и весомость преувеличены, и принудить их играть те же роли, придавая их действиям видимость правдоподобия. И вообще, какую сказку ни выдумай, какие хитросплетения не пусти в ход, ничто не сможет убить интерес, возбуждаемый всевозможными историями, что написаны о Железной маске, и противоречивыми, как правило, подробностями, которые приводят авторы и свидетели, претендующие на осведомленность. Понятное дело, любое произведение на эту тему, даже посредственное, даже совершенно ничтожное, всегда пользовалось успехом, и тому примером совершеннейшая нелепица шевалье де Муи, этого бретера пера на жалованье у Вольтера, нелепица в шести частях под названием «Железная маска, или поразительные приключения отца и сына», вышедшая в 1746 г. без имени автора у Пьера де Ондта в Гааге, а равно столь же нелепый роман Реньо-Варенна или сочинение в четырех томах г-жи Генар, изданное в 1837 г. в Париже.

В театре автор вынужден занимать особую позицию. Он подчиняется неумолимым законам логики, следует своему замыслу и отвергает все, что его стесняет или ему мешает. Книга же, напротив, издается, чтобы возбудить спор. И мы представляем читателю фрагменты процесса, в котором еще не вынесен окончательный приговор и, вероятней всего, никогда вынесен не будет, если только не вмешается какой-нибудь счастливый случай.

Первым об узнике заговорил анонимный автор «Персидских записок», выпущенных в свет в 1745 г. Товариществом книгоиздателей Амстердама в одном томе 1/12 листа.[1]

На стр. 20 второго издания автор объявляет: «Имея единственной целью рассказать о делах до сих пор неведомых – как о тех, что доселе не описаны, так и о тех, о коих невозможно умолчать, мы перейдем к малоизвестному факту, касающемуся принца Джафара (Луи де Бурбона, графа де Вермандуа, сына Людовика XIV и м-ль де Лавальер), которого Али-Хомаджу (герцог Орлеанский, регент) посетил в крепости Исфахана (Бастилии), где тот находился в заточении уже многие годы Этот визит имел целью удостовериться, что принц, считавшийся умершим от чумы более тридцати лет назад и похороненный в присутствии целой армии, жив.

У шаха Аббаса (Людовика XIV) был законный сын Сефи-Мирза (Людовик, дофин Франции) и побочный сын Джафар. Принцы отличались как по рождению, так и характерами, они вечно ссорились и соперничали. Однажды Джафар в запальчивости дал пощечину Сефи-Мирзе. Шах Аббас, которому сообщили об оскорблении, нанесенном наследнику престола, собрал ближайших своих советников и поведал им о преступлении Джафара, за каковое, по законам страны, того должно было покарать смертью, однако один из министров, более чувствительный, чем другие, к скорби шаха Аббаса, предложил отослать Джафара в войско, стоявшее на границе с Фельд-раном (Фландрией), а через несколько дней представить дело так, будто он погиб, и тайно перевезти его в крепость на остров Ормуз (о-ва Сент-Маргерит), навечно там заточить, а перед войском изобразить пышные похороны.

Этот совет был принят и исполнен при участии верных и умеющих хранить тайну подданных; принц, преждевременную смерть которого оплакивали воины, окольными дорогами был привезен на остров Ормуз и сдан на руки коменданту крепости; тот заблаговременно получил приказ не показывать узника никому, кто бы этого ни добивался. Единственный слуга, хранитель этой государственной тайны, был убит в пути воинами конвоя, а чтобы он не был опознан, они кинжалами обезобразили его лицо.

Комендант крепости Ормуз обращался с узником с великим почтением, сам прислуживал ему и принимал в дверях камеры блюда из рук поваров среди коих никто никогда не видел лица Джафара. Однажды принц на дне тарелки вырезал ножом свое имя Слуга, которому попалась эта тарелка, отнес ее коменданту, надеясь получить награду, но несчастный ошибся: его тут же при кончили, дабы никто не узнал столь важную тайну.

Джафар долгие годы провел в крепости Ормуз. Потом его перевезли в крепость Исфахан, когда шах Аббас в благодарность за верность назначил ормузского коменданта командовать столичной крепостью, где открылась вакансия. Как в Ормузе, так и в Исфахане на принца предусмотрительно надевали маску, когда по болезни или какой другой причине ему нужно было кому-то показаться. Многие заслуживающие доверия особы утверждали, что неоднократно видели замаскированного узника, и рассказывали, что он обращался к коменданту на «ты»,а тот относился к нему с безграничным почтением.

Если спросят, почему Джафар, намного пережив шаха Аббаса и Сефи-Мирзу, не был освобожден, чего следовало бы ожидать, то надо заметить, что не было никакой возможности вернуть положение, титул и привилегии принцу, чья могила была еще цела, а кроме того, существовали не только очевидцы его похорон, но и писаные свидетельства, вера в подлинность которых не изгладилась еще из памяти народа; поэтому, что бы ни придумывали, народ остался бы в убеждении, что Джафар скончался от чумы в войсковом лагере в Фельдране. Али-Хамаджу умер вскоре после посещения Джафара».

Эта версия, первоисточник всех споров по поводу Железной маски, поначалу была принята всеми. До серьезной проверки она неплохо соответствовала событиям, происходящим в царствование Людовика XIV.

Граф де Вермандуа действительно отправился в армию во Фландрию после недолгого пребывания при дворе, откуда был удален королем за то, что со многими дворянами предавался оргиям на итальянский лад.

«Король, – пишет м-ль де Монпансье в своих мемуарах, – был весьма недоволен его поведением и не хотел его видеть. Юный принц, доставиший много горя своей матери, хотя наставления ему давались самые наилучшие и все надеялись, что из него получится достойный человек», пробыл при дворе всего четыре дня и в начале ноября 1683 г. был уже в лагере при Куртре; вечером 12 ноября он скверно почувствовал себя, а 19 умер от злокачественной лихорадки. М-ль де Монпансье пишет, что де Вермандуа умер, «опившись водкой».

Против этой версии можно выдвинуть немало самых разных возражений.

Прежде всего, если бы за те четыре дня, что граф де Вермандуа пробыл при дворе, нравы которого даже за столь короткий срок было нетрудно постичь, он дал бы пощечину дофину, об этом чудовищном происшествии стало бы известно всем. Но об этом написано только в «Персидских записках». Пощечина представляется тем более неправдоподобной, если принять во внимание разницу в возрасте между обоими принцами. Дофин, отец герцога Бургундского, родился 1 ноября 1661 г. и ему было 22 года, то есть он был на шесть лет старше графа де Вермандуа. И совершенно опровергает эту версию извлечение из письма Барбезье Сен-Марсу от 13 августа 1691 г.:

«Ежели у вас будет нужда испросить у меня что-либо для узника, уже двадцать лет находящегося под вашей охраной, прошу вас прибегать к тем же предосторожностям, какими вы пользуетесь, когда пишете г-ну де Лувуа».

Граф де Вермандуа, умерший по официальным сообщениям в 1683 г., никак не мог к 1691 г. пробыть в заключении двадцать лет.

Спустя шесть лет после того, как к человеку в маске было привлечено внимание рассказчиков, Вольтер под псевдонимом Франшвиль выпустил «Век Людовика XIV». И тотчас же в этом давно ожидаемом произведении обнаружились несколько подробностей о таинственном узнике, возбуждавшем столько толков.

Вольтер наконец осмелился заговорить об этом узнике более ясно, чем все до него, и ввести в повествование «событие, на которое историки прежде не обращали внимания». Он называет дату, когда началось заточение: через несколько месяцев после смерти кардинала Мазарини (1661 г.); дает портрет неизвестного, который, по его словам, был «выше среднего роста, молод, с красивым и благородным лицом, смугл, интересовался единственно своим голосом, никогда не жаловался на свое положение и не делал намеков на то, кем он был». Вольтер не преминул описать маску, «в нижней части которой имелись стальные пружины, позволявшие узнику есть, не снимая ее». Наконец он назвал дату смерти этого человека, похороненного в 1704 г. ночью в приходе Сен-Поль».

Рассказ Вольтера воспроизводил основные обстоятельства «Персидских записок», за исключением эпизода, относящегося к заключению Джафара. На узнике, когда его везли на о-в Сент-Маргерит, а потом перевозили в Бастилию под охраной Сен-Марса, особо доверенного офицера, была надета маска и имелся приказ убить его, если он откроет лицо. Маркиз де Лувуа, приехавший на остров повидаться с узником, разговаривал с ним стоя, с уважением, граничащим с почтительностью. В 1690 г. узник был переведен в Бастилию, и там ему были созданы наилучшие условия, какие только были возможны в тюремном замке; ему ни в чем не отказывали, а любил он более всего тонкое белье и кружева, играл на гитаре; ему доставляли наилучшие яства, и комендант весьма редко садился в его присутствии.

Вольтер приводит многие подробности, которые он узнал от Бернавиля, преемника Сен-Марса на посту коменданта, и от старика врача, который лечил несчастного узника, но так ни разу и не видел его лица, «хотя неоднократно смотрел ему язык да и все тело». Он также сообщает, что г-н де Шамийар был «последним министром, знавшим эту тайну, и что его зять маршал де Ла Фейад на коленях умолял его сказать, кто же скрывался под железной маской, и что перед кончиной в 1721 г. Шамийар признался, что дал клятву никогда не раскрывать этот государственный секрет. К этим подробностям, удостоверенным герцогом де Ла Фейадом, Вольтер добавляет поразительное замечание: еще большее удивление вызывает обстоятельство, что в то время, когда неизвестный был доставлен на остров Сент-Маргерит, ни одна сколько-нибудь значительная персона в Европе не исчезла».

Дискуссия не утихала, и некоторые голландские ученые выдвинули предположение, в какой-то мере основывающееся (впрочем, как любое другое предположение) на исторических фактах. По этой новой версии узник в маске был молодым иностранным дворянином, камер-юнкером Анны Австрийской и предполагаемым отцом Людовика XIV. Это предположение имеет первоисточником книгу, напечатанную в Кельне у Пьера Марто под заглавием «Любовные утехи Анны Австрийской, супруги Людовика XIII, с С. D. R., подлинным отцом Людовика XIV, короля Франции, где можно найти подробности о том, что было предпринято ради появления на свет наследника престола, и о развязке этой комедии». Брошюра выдержала пять изданий. На титуле третьего издания вместо инициалов С. D. R. стоит имя кардинала Ришелье. Но это явное заблуждение издателя, что легко выяснить при чтении самого произведения. Кто-то считал, что эти три буквы означают comte de Riviere, кто-то – comte de Rochefort, потому что его мемуары, редактированные Сандра де Куртилем, открываются этими инициалами.

«Это сообщение, – пишет автор, оранжистский писатель на службе короля Вильгельма, – раскрывает великую тайну незаконного происхождения Людовика XIV. И хотя в нем много нового и неизвестного для нас, во Франции все это не является тайной. Известная всем холодность Людовика XIII, неожиданное рождение Людовика Богоданного, названного так, потому что он появился на свет после 23 лет бесплодного брака, не говоря уже о других примечательных обстоятельствах, столь ясно и убедительно доказывают его незаконность, что надо обладать крайним бесстыдством, чтобы утверждать, будто виновником его появления на свет был король, почитающийся его отцом. Знаменитые парижские баррикады и грозный мятеж, поднятый против Людовика XIV при его восшествии на престол, во главе которого встали самые высокие особы, сделали незаконность его рождения столь очевидной, что все о том только и говорили, а поскольку здравый смысл давал тому подтверждение, то вряд ли у кого возникали на сей счет сомнения».

Вот в нескольких строках эта довольно ловко сочиненная сказка.

«Кардинал Ришелье с гордостью следил за романом Гастона Орлеанского, брата короля, и своей племянницы Паризиатиды (г-жи де Комбале) и задумал выдать ее за него. Гастон, оскорбленный таким предложением, ответил кардиналу пощечиной, и тогда отец Жозеф подсказал Ришелье и его племяннице идею, как лишить Гастона короны, которую он мог бы получить по причине всем известного бессилия Людовика XIII, Они ввели в спальню к Анне Австрийской молодого человека С. Д., на тайную и безнадежную любовь которого королева уже обратила внимание. Анна Австрийская, по существу вдова при живом муже, почти не противилась, а на следующий день объявила кардиналу: «Ну что ж, вы сделали свое злое дело. А теперь позаботьтесь, господин прелат, о том, чтобы я обрела снисхождение и благоволение неба, которое вы мне сулили своими благочестивыми софизмами. Позаботьтесь о моей душе, ибо я надеюсь на вас». Наслаждение радостями любви продолжалось, и вскоре по королевству разошлась радостная весть о беременности королевы. Так посредством преосуществления явился на свет Людовик XIV, якобы сын Людовика XIII. Если эта история по нраву публике, – пишет памфлетист, – то не замедлит появиться продолжение, в котором повествуется о неизбежной катастрофе С. Д. и о том, сколь дорого обошлись ему наслаждения».

Несмотря на большой успех первой части, продолжения не последовало. Надо признать, что эта таинственная история, которая, впрочем, никого не убедила в незаконном происхождении Людовика XIV, стала тем не менее великолепным прологом к несчастной судьбе узника в маске и, несомненно, внесла свой вклад в рост интереса к нему. Мнение голландских ученых нашло не много сторонников и вскоре было заменено новым предположением.

Третьим историком, который заговорил об узнике, заточенном на островах Сант-Маргерит, был Лагранж-Шансель. В возрасте 89 лет он, подстрекаемый ненавидящим Вольтера Фрероном, направил из своего замка Антониа в Перигоре письмо в «Анне литтерер», в котором опровергал версию, изложенную в «Веке Людовика XIV», и приводил сведения, какие почерпнул, когда сам был в заключении в тех же местах, где за двадцать лет до него содержался прославленный узник.

«В пору моего пребывания на островах Сент-Маргерит, – пишет он, – заключение Железной маски уже не было государственной тайной, и я узнал подробности, о которых историк, более строгий в своих исследованиях, чем Вольтер, дознался бы, дай он себе труд поинтересоваться ими. Это чрезвычайное событие, которое он относит к 1662 г., спустя несколько месяцев после смерти кардинала Мазарини, на самом деле произошло в 1669 г., то есть через восемь лет после кончины его высокопреосвященства. Г-н де Ламот-Герен, комендант островов в пору моего заточения там, уверял меня, что этим узником был герцог де Бофор; его считали погибшим при осаде Кандии, однако тело его, если верить тогдашним реляциям, так и не смогли найти. Г-н де Ламот-Герен поведал мне также, что Сен-Марс, переведенный сюда комендантом из Пиньероля, относился к узнику с крайним почтением, сам подавал ему еду на серебряном блюде и нередко по его просьбе доставлял ему самую дорогую одежду. При болезни узник под страхом смерти обязан был показываться врачу только в железной маске, а щетину на лице он мог выщипывать, лишь когда оставался один, стальными полированными и очень блестящими щипчиками. Такие щипчики я видел у г-на де Формануа-ра, племянника Сен-Марса, лейтенанта роты охраны. Многие рассказывали мне, что когда Сен-Марс отправлялся занять должность коменданта Бастилии, куда он перевез и узника, тот в пути задал ему вопрос: «Король все еще хочет лишить меня жизни?»– на что Сен-Марс ответил: «Нет, принц, вашей жизни ничто не угрожает, вы должны позволить лишь проводить вас».

Более того, от некоего Дебюиссона, кассира знаменитого Самюэля Бернара, который был переведен на острова Сент-Маргерит после нескольких лет пребывания в Бастилии, я узнал, что там он был помещен с несколькими другими заключенными в камеру, находившуюся под той, где содержался неизвестный, и они имели возможность переговариваться через дымоход камина, но когда они его спросили, почему он не хочет сообщить им свое имя и рассказать о своих приключениях, то в ответ услышали: «Это признание будет стоить жизни мне, а равно и тому, кто проникнет в мою тайну».

Как бы то ни было, теперь, когда имя и титул этой жертвы политики не являются более государственной тайной, я счел, что должен, сообщив публике об известных мне фактах, пресечь распространение вымыслов, которые каждый придумывает, насколько хватает ему фантазии, доверившись автору, составившему себе репутацию на небылицах, имеющих видимость правдоподобия, чем его сочинения, например, та же «История Карла XII», и вызывают восхищение».

Библиофилу Жакобу эта версия кажется наиболее разумной из всех.

«С 1664 г., – пишет он, – герцог де Бофор из-за самодовольства и легкомыслия стал причиной неудач нескольких морских экспедиций. В октябре 1664 г. Людовик XIV упрекал его, правда, крайне деликатно и призывал усердней служить королю, применяя врожденные таланты и преодолевая присущие ему недостатки. «Не сомневаюсь, – добавлял король, – что вы не можете не признать, что весьма обязаны мне за то проявление благосклонности, примеры каковой редко дают монархи». Общеизвестны многие случаи, когда действия герцога де Бофора оказывались крайне пагубными для королевского флота. «История морского флота» Эжена Сю, содержащая много новых, интересных сведений, весьма точно определяет отношение «короля рынков», как называли де Бофора, к Кольберу и Людовику XIV. Кольбер хотел направлять из своего кабинета все маневры флота, которым великий флотоводец командовал со всей непоследовательностью, присущей его фрондерской и фанфаронской натуре. В 1669 г. Людовик XIV послал герцога де Бофора на помощь Кандии, осажденной турками. Бофор был убит во время вылазки 26 июня через семь часов после прибытия на Крит. Герцог де Навайль, который вместе с ним командовал французской эскадрой, смог рассказать всего-навсего следующее: «По пути де Бофор встретил толпу турок, которые теснили небольшой отряд, встал во главе его, доблестно бился, но был покинут всеми, и никто никогда не сумел узнать, что с ним сталось».

Слух о смерти герцога де Бофора быстро разошелся по Франции и Италии, где во время пышных похоронных церемоний, устроенных в Париже, Турине и Венеции, произносилось множество надгробных речей. Но так как тело его не было найдено среди трупов, многие верили, что он вскоре объявится.

Ги Патен в двух письмах упоминает об этом мнении; он не то чтобы в это верил, но и категорически не отрицал.

«Многие готовы держать пари, что г-н де Бофор не погиб! О, utinam!»[2]

«Говорят, что г-ну де Вивонне поручено в течение двадцати лет исполнять должность вице-адмирала Франции, но многим хочется, чтобы г-н де Бофор не погиб, а оказался в плену на каком-нибудь турецком острове; каждый верит, во что хочет, я же считаю его умершим и не желал бы оказаться на его месте».

А вот возражения против этой версии:

«Многие донесения об осаде Кандии, – пишет библиофил, – составленные очевидцами и напечатанные в ту эпоху, свидетельствуют, что турки, по своему обычаю, отрубили герцогу де Бофору голову и выставили ее в Константинополе. Понятно, что обезглавленное нагое тело не было опознано среди погибших. Эжен Сю в своей «Истории морского флота» соглашается с этим мнением, совпадающим с рассказом Филибера де Жарри и маркиза де Виля, мемуары и письма которых хранятся в королевской библиотеке.

Но даже отвлекаясь от опасностей и трудностей похищения герцога де Бофора – похищения, которое при той достопамятной осаде оттоманские ятаганы в любой день могли сделать ненужным, ограничимся утверждением: переписка Сен-Марса с 1669 по 1680 гг. позволяет сделать вывод, что на попечении коменданта Пиньероля в этот период не было никакого другого высокопоставленного узника, кроме Фуке и де Лозена».

Не становясь всецело на сторону ученого в этом пункте, мы можем добавить к его соображениям вот что: вряд ли Людовик XIV счел необходимым применить столь суровые меры против герцога де Бофора. Каким бы ни был герцог фрондером и фанфароном, он отнюдь не представлял такой опасности для королевской власти, чтобы возникла нужда тайно нанести ему удар, а кроме того, трудно представить себе, чтобы Людовик XIV, прочно сидевший на троне, победивший всех врагов в пору своего несовершеннолетия, преследовал бы в лице герцога давний мятеж Фронды.

Для более полного опровержения этой версии библиофил обращает внимание на то, что известное нам пристрастие Человека в железной маске к тонкому белью и кружевам, свойственная ему сдержанность и необычайная деликатность никак не соответствует довольно грубому образу «короля рынков», каким нам обрисовали Бофора историки.

Что же касается заключения, что фамилия Marchiali[3] является анаграммой двух слов his amira[4], то мы не думаем, что тюремщики Пиньероля развлекались, загадывая загадки проницательным умам своих современников; кроме того, анаграмма вполне может относиться и к графу де Вермандуа, которому адмиральский чин был пожалован, когда ему не исполнилось еще и двух лет.

Аббат Пагон, проезжая через Прованс, посетил место заключения Железной маски и рассказывает:

«В конце прошлого века знаменитый узник в железной маске, чье имя, возможно, мы никогда не узнаем, был привезен на острова Сент-Маргерит; всего несколько человек прислуживали ему и имели право с ним говорить. Однажды Сен-Марс беседовал с узником, стоя в коридорчике, примыкающем к камере, дабы издали видеть всякого, кто подходит; в это время сын одного из его друзей, привлеченный их голосами, достаточно близко подошел к ним; заметив это, комендант тотчас закрыл дверь камеры, подбежал к молодому человеку и испуганно спросил, слышал ли он что-нибудь. Молодой человек ответил отрицательно, но комендант в тот же день отправил его из крепости, а в письме своему другу написал, что этот случай мог дорого обойтись его сыну и что он отсылает его из страха, как бы тот не совершил еще какой-нибудь опрометчивый поступок.

2 февраля 1778 г. я полюбопытствовал войти в бывшую камеру несчастного узника; свет в нее проникает через единственное окошко на северной стороне, выходящее на море; оно устроено в чрезвычайно толстой стене на высоте пятнадцати футов над дорожкой, по которой проходит караул, и перегорожено тремя решетками, установленными на равном расстоянии друг от друга, так что часовых и узника разделяли примерно два туаза. В крепости я встретил семидесятидевятилетнего офицера роты, которая охраняла крепость, и он рассказал мне, что слышал от своего отца, служившего в той же роте, что будто однажды часовой заметил под окном узника в море некий белый предмет, выудил его и отнес г-ну де Сен-Марсу; это оказалась рубашка тонкого полотна, небрежно сложенная, на которой узник что-то написал. Г-н де Сен-Марс, развернув ее и прочитав несколько строк, осведомился у часового, не читал ли он из любопытства, что там написано. Часовой решительно заявил, что нет, однако через два дня его нашли мертвым в постели. Офицер не один раз слышал рассказ об этом происшествии от своего отца и от тогдашнего капеллана тюрьмы и считает его неоспоримым фактом. Другой факт также кажется мне достоверным, свидетельства о нем я собрал в тех же местах и в Леренском монастыре, где о нем еще не забыли.

Искали служанку для узника; некая женщина из деревни Монжен предложила свои услуги, надеясь, что на этой службе составит состояние детям, но когда ее предупредили, что ей нельзя будет больше видеться с ними и даже общаться с другими людьми, она тут же отказалась разделить заточение с узником, за знакомство с которым пришлось бы уплатить такой дорогой ценой. Еще я должен добавить, что на двух оконечностях форта со стороны моря были выставлены посты, которым был дан приказ стрелять по судам, плывшим ближе определенного расстояния.

Женщина, прислуживавшая узнику, умерла на острове Сент-Маргерит. Брат офицера, о котором я только что говорил и который пользовался доверием Сен-Марса, часто рассказывал сыну, что однажды ночью принял в тюрьме труп и на спине отнес его на кладбище. Он думал, что это умер узник, но это оказалась его служанка. Вот вместо нее и искали другую женщину».

Аббат Папон привел любопытные и до той поры неизвестные подробности, но так как он не называл имен, его сообщение не поддается опровержению.

Вольтер не ответил Лангранж-Шанселю, умершему в том ж году. Фрерон, желавший отомстить Вольтеру за то, что тот изобразил его в самом омерзительном виде в «Шотландке», выставил против него куда более грозного противника. Сент-Фуа выдвинул совершенно новую версию, на которую его натолкнул отрывок из Юма. В 1768 г. он заявил, что «узником в маске был герцог Монмут», побочный сын Карла II, осужденный за мятеж и обезглавленный в Лондоне в 1685 г.

Вот этот отрывок из английского историка:

«В Лондоне распространился слух, что герцог Монмут был якобы спасен и один из его сторонников, очень похожий на него, согласился вместо него умереть, меж тем как подлинный осужденный был тайно переправлен во Францию, где его ждало вечное заточение».

Поразительная приверженность английского народа к герцогу Монмуту и убежденность этого юного принца, что нация ждет лишь вождя, чтобы свергнуть Иакова II, побудили его начать предприятие, которое, возможно, и удалось бы, осуществляйся оно с большим благоразумием. Монмут высадился в заливе Лайм в графстве Дорсет имея всего лишь сто двадцать человек; вскоре у него было уже шесть тысяч, некоторые города перешли на его сторону, и он провозгласил себя королем, утверждая, что рождение его было законным и у него есть доказательства тайного брака Карла II с его матерью Люси Уолтерс. Он вступил в битву с королевской армией, и победа уже клонилась на его сторону, но у него кончились порох и пули, а лорд Грей, командовавший его кавалерией, трусливо бросил его. Несчастный Монмут попал в плен, был доставлен в Лондон и 15 июля приговорен к смертной казни.

Опубликованное в «Веке Людовика XIV» описание узника в железной маске вполне подходило к герцогу Монмуту. Сент-Фуа собрал все возможные свидетельства, чтобы подкрепить свою версию. Он воспользовался следующим отрывком из анонимного романа «Любовные увлечения Карла II и Иакова II. королей Англии»:

«Перед мнимой казнью герцога Монмута пришел сам король в сопровождении трех человек, чтобы вывести его из Тауэра. Монмуту надели на голову капюшон, после чего король и его спутники сели вместе с ним в карету»

Сент-Фуа также сообщает, что отец Турнемин вместе с духовником Иакова II отцом Сандерсом нанес визит герцогине Портсмутской после смерти принца, и герцогиня сказала, что никогда не простит королю Иакову, что он допустил казнь герцога Монмута, забыв о своей клятве у смертного одра брата, который рекомендовал ему ни в коем случае не лишать жизни своего побочного племянника, даже если тот поднимет мятеж. Отец Сандерс с живостью ответил: «Король Иаков сдержал клятву».

Об этой клятве упоминает Юм, но следует отметить, что мнения историков по этому вопросу разошлись «Всеобщая история» Гатри и Грея и «История Англии» Рейпена Тойреса и Барроу о ней умалчивают.

«Некий английский хирург по имени Нелатон, – пишет далее Сент-Фуа, – проводивший все утра в кафе «Прокоп», обычном месте встреч писателей, рассказывал, что когда он был помощником хирурга, жившего у Сент-Антуанской заставы, за ним прислали из Бастилии, чтобы пустить кровь узнику; комендант провел его в камеру, где находился узник, жаловавшийся на сильную головную боль; узник говорил с английским акцентом, был одет в черно-желтый халат с крупными золотыми цветами, а лицо его было скрыто салфеткой, завязанной на шее».

Утверждение это выглядит неправдоподобным: невозможно использовать салфетку как маску, а кроме того, в Бастилии были хирург, врач и аптекарь, и никто не мог пройти туда без дозволения министра; даже на соборование нужно было разрешение начальника полиции.

Но поначалу эта версия не нашла противников, и, казалось, она окончательно победила, возможно, по причине воинственного и нетерпимого характера Сент-Фуа, который не выносил критики; его шпага наводила еще больший страх, чем перо, и ему просто боялись перечить.

Было известно, что Сен-Марс, сопровождая узника в Бастилию, остановился вместе с ним в своем имении Пюльто. Фрерон обратился за подробностями к внучатому племяннику Сен-Марса, владельцу имения Пюльто в Шампани.

Тот ответил: «Судя по письму г-на де Сент-Фуа, отрывок из которого вы привели, Человек в железной маске до сих пор волнует воображение писателей; посему я расскажу, что мне известно об этом узнике. На островах Сент-Маргерит и в Бастилии он шел под именем де Ла-тур. Комендант и офицеры относились к нему с уважением, он получал все, что дозволено иметь узнику. Он часто совершал прогулки, и лицо его при этом всегда было скрыто маской. Только после выхода «Века Людовика XIV» г-на Вольтера, я узнал, что маска была железная и на пружинах; возможно, мне забыли рассказать об этом обстоятельстве, однако маску он носил лишь на прогулке или когда вынужден был являться перед посторонними.

Г-н де Бленвилье, пехотный офицер, имевший доступ к г-ну де Сен-Марсу в Пиньероле и на островах Сент-Маргерит, неоднократно рассказывал мне, что судьба Латура возбуждала его любопытство до такой степени, что, желая удовлетворить его, он однажды на Сент-Маргерит надел мундир и взял оружие солдата, который должен был заступить в караул на галерее под окнами камеры, которую занимал этот узник, и со своего поста прекрасно разглядел его: тот был без маски, лицом бледен ростом высок, хорошо сложен с полными икрами, сед, хотя был еще в расцвете сил. Почти всю ночь он провел расхаживая по камере. Бленвилье добавил, что носил он одежду коричневого цвета, ему давали хорошее белье и книги, а комендант и офицеры, разговаривая с ним, стояли с непокрытой головой, пока он не предлагал им сесть и надеть шляпы и еще, что комендант и офицеры нередко составляли узнику общество и обедали с ним.

В 1698 г. г-н де Сен-Марс был переведен с должности коменданта островов Сент-Маргерит на ту же должность в Бастилию. Перед вступлением в нее он заехал вместе с узником к себе в Пюльто человек в железной маске прибыл туда в носилках, равно как и г-н де Сен-Марс, и сопровождали их множество верховых. Крестьяне вышли встретить своего сеньера. Г-н де Сен-Марс ел вместе с узником, тот сидел спиной к окну столовой, выходившему во двор. Крестьяне, которых я расспрашивал, не могли видеть, в маске он ел или нет, но зато заметили, что у г-на де Сен-Марса, сидевшего напротив узника, рядом с тарелкой лежали два пистолета; им прислуживал единственный лакей, который принимал блюда, приносимые в переднюю, и тщательно закрывал за собой дверь столовой. Когда узник проходил по двору, на нем всегда была черная маска. Крестьяне отметили, что из-под нее видны были только губы и зубы. Он был высок ростом, а волосы у него были седые. Г-н де Сен-Марс спал на койке, которую ему ставили рядом с постелью человека в маске. Г-н де Бленвилье сообщил мне, что когда узник в 1704 г. скончался, его тайно похоронили в приходе Сен-Поль, а в гроб насыпали какие-то снадобья, чтобы уничтожить труп. Я ни от кого не слыхал, что у него был иностранный акцент».

Сент-Фуа опроверг рассказ, представленный от имени г-на де Бленвилье, или, по крайней мере, воспользовался фрагментом этого письма, чтобы доказать, что узник не мог быть герцогом де Бофором, напомнив эпиграмму г-жи де Шуази: «Бофор и рад бы укусить, да нечем». Человек, чьи зубы крестьяне могли видеть в прорезь маски, явно не был Бофором. Версия Сент-Фуа взяла верх, пока иезуит отец Гриффе, капеллан Бастилии, не посвятил Железной маске XII главу своего «Рассуждения о различных доказательствах, служащих установлению ис —

тины в истории», изданной в Льеже в 1769 г. Он первым привел отрывок подлинного сочинения, удостоверяющего, что Человек в маске, о котором так долго велись споры, действительно существовал: представил отрывок из рукописного дневника помощника коменданта Бастилии г-на Дюжонка, за 1698 г. и похоронные записи церковных книг прихода Сен-Поль.

«В четверг 8 сентября 1698 г. в три часа пополудни, – пишет Дюжонка, – г-н де Сен-Марс, прибывший с островов Сент-Маргерит и Сент-Онора, вступил в должность коменданта Бастилии. Он привез с собой в носилках узника, чье имя не называется, которого он содержал в заключении в Пиньероле и который обязан всегда носить маску; до ночи он был помещен в башню Базиньер, а в девять вечера я самолично препроводил его в третью камеру башни Бертодьер[5], каковую камеру, получив приказ г-на де Сен-Марса, я до прибытия узника озаботился меблировать всем необходимым. Когда я сопровождал узника в названную камеру, со мной шел некий Розарж, которого г-н де Сен-Марс привез с собой и обязанностью которого было прислуживать узнику, а стол ему обеспечивал сам комендант».

В дневнике Дюжонка смерть узника описана следующим образом:

«Понедельник 19 ноября 1703 г. Неизвестный узник в маске из черного бархата, которого г-н де Сен-Марс уже давно охранял и привез с собой с острова Сент-Маргерит, вчера после мессы почувствовал себя нездоровым и сегодня около десяти вечера после недолгой болезни скончался. Г-н Гиро, наш священник, вчера исповедал его. Так как смерть наступила скоропостижно, он не смог причаститься святых даров, и священник отпустил ему грехи перед самой кончиной. Похоронили его во вторник 20 ноября в четыре часа пополудни на кладбище нашего прихода Сен-Поль. Похороны стоили 40 ливров».

Имя и возраст покойного от приходских священников скрыли. В церковной книге было записано:

«Ноября девятнадцатого в Бастилии в возрасте около сорока пяти лет скончался Маркиали и тело его было погребено на кладбище прихода Сен-Поль в присутствии г-на Розаржа и г-на Рейля, гарнизонного хирурга Бастилии, в чем они и расписались: Розарж, Рейль».

Как только узник умер, все чем он пользовался – белье, одежду, матрацы, одеяла, вплоть до дверей его камеры, а также деревянных частей кровати и стульев, – сожгли. Его серебряная посуда была переплавлена, стены камеры заново оштукатурены и побелены. Дошли в предосторожностях до того, что сняли каменные плиты пола, надо думать, из опасения, как бы он не спрятал между ними записку или не оставил какой-нибудь знак, по которому можно будет распознать, кто он был.

Отец Гриффе, отвергнув мнение Лагранж-Шанселя и Сент-Фуа, поначалу, казалось, склонялся к версии «Персидских записок», которую, считал он, до сих пор не удалось безоговорочно опровергнуть. В заключение же заявил, что для составления окончательного суждения необходимо знать точную дату прибытия узника в Пиньероль.

Сент-Фуа не замедлил ответить и в очередной раз подкрепил свое мнение. Он добыл из Арраса выписки из церковных книг кафедрального собора и установил, что Людовик XIV собственноручно написал капитулу и повелел похоронить тело графа де Вермандуа, скончавшегося в городе Куртре, указав, чтобы усопший был погребен на хорах в той же могиле, что графиня Елизавета де Вермандуа, жена Филиппа Эльзасского, графа Фландрского, умершего в 1682 г. Трудно предположить, чтобы Людовик XIV избрал фамильный склеп для захоронения «куклы».

Сен-Фуа не знал про письмо Барбезье от 13 августа 1691 г., которое мы цитировали выше, чтобы опровергнуть версию насчет графа де Вермандуа. Но оно опровергает и положение, которое защищал Сент-Фуа, поскольку герцог Монмут был осужден в 1685 г. Так что в 1961 г. Барбезье не мог писать о нем: «Узник, которого вы охраняете уже двадцать лет».

В том же самом году, когда Сент-Фуа обольщался, что версия его одержала победу, барон Хейс в письме от 28 июня 1770 г., направленном в «Энциклопедический журнал», выдвинул еще одну гипотезу. К своему он приложил письмо, переведенное с итальянского и включенное в «Краткую историю Европы» Жака Бернара, которая выходила в 1685—1687 гг. в Лейдене отдельными листами. В этом письме (август 1687 г.) говорится, что герцог Монтуанский намеревался продать свою столицу королю Франции, однако секретарь отговорил его и даже убедил объединиться с другими государями Италии, чтобы противостоять притязаниям Людовика XIV. Маркиз д'Арми, посол Франции при Савойском дворе, узнав про этот заговор, принялся усиленно обхаживать секретаря, частенько пировал с ним, а однажды пригласил на большую охоту в нескольких лье от Турина. Они выехали вместе, но неподалеку от города их окружила дюжина всадников; они схватили секретаря, переодели, надели ему маску и доставили в Пиньероль. В этой крепости узник пробыл недолго, ибо она находилась «слишком близко от Италии, и хотя его тщательно охраняли, существовало опасение, как бы не заговорили стены». Его перевезли на острова Сент-Маргерит, «где он и находится в настоящее время под охраной г-на де Сен-Марса».

Версия эта, которой много позже суждено было возродиться, поначалу не произвела большого впечатления. Да, действительно, секретарь герцога Мантуанского Маттиоли в 1679 г. при содействии аббата д'Эстрада и де Катина был арестован, тайно доставлен в Пиньероль и содержался там под охраной Сен-Марса, однако его не следует отождествлять с Железной маской.

Катина в письме Лувуа пишет о Маттиоли: «Никто не знает имени этого негодяя».

Лувуа пишет Сен-Марсу: «Я восхищен вашим терпением, и вы получите приказ обращаться с негодяем, когда он не выказывает вам должного уважения, так, как он того заслуживает».

Сен-Марс отвечает министру: «Я приказал Бленвилье показать ему дубинку и сказать, что оной ему будут возданы чрезвычайные знаки почтения».

В другом письме Лувуа пишет: «Людям такого сорта платье нужно выдавать раз в три-четыре года».

Совершенно очевидно, что это не тот безымянный узник, к которому относились с таким почтением, перед которым Лувуа стоял с непокрытой головой и которому выдавали тонкое белье, кружева и т. п.

Из писем Сен-Марса, похоже, можно заключить, что несчастный этот был заперт вместе с душевнобольным якобитом, тоже сошел с ума и умер в конце 1686 г.

Вольтер, который, быть может, первый подкинул дров в этот костер, хранил молчание и не вступал в споры. Когда же все версии были высказаны, он начал их опровергать. В седьмом издании «Философского словаря» он язвительно высмеял попытки приписать Людовику XIV готовность служить надсмотрщиком и тюремщиком сперва у короля Иакова, а затем у короля Вильгельма и королевы Анны, с которыми он, кстати, сказать, воевал. Продолжая утверждать, что Железная маска был заключен в крепость в 1661 или 1662 г., Вольтер опровергал Лангранж-Шанселя и отца Гриффе, возрождая версию «Персидских записок». «Все эти иллюзии рассеялись, остается узнать, кто же был этот узник, неизменно носивший маску, и в каком возрасте он умер. Коль ему не разрешали выходить во двор Бастилии, коль ему дозволялось говорить с врачом только в маске, то совершенно ясно, что это было вызвано опасением, как бы в его чертах не увидели бросающегося в глаза сходства; он мог показать врачу язык, но не лицо; что же до возраста, то за несколько дней до своей смерти он сказал аптекарю Бастилии, что ему, как он думает, около шестидесяти, и г-н Марсобан, хирург маршала де Ришелье, а впоследствии регента герцога Орлеанского и зять этого аптекаря, неоднократно рассказывал мне о том. Написавший эту статью, быть может, знает на этот счет больше, чем отец Гриффе. Но большего он не скажет».

После этой статьи в «Философском словаре» следовало добавление книгоиздателя, приписанное кельскими типографщиками словаря самому Вольтеру. Издатель, называвший себя также и автором, без всяких доводов отверг все противоборствующие версии, в том числе и версию барона Хейсса. По его предположению, Железная маска был старшим братом Людовика XIV. У Анны Австрийской был любовник, и рождение сына от него опровергло обвинение королевы в бесплодии. После тайных родов по совету кардинала Ришелье весьма ловко подстроили так, что король вынужден был разделить ложе с королевой. Плодом этой супружеской встречи стал еще один сын, но Людовик XIV вплоть до совершеннолетия не знал, что у него есть побочный брат. Политика Людовика XIV, направленная на укрепление авторитета королевской власти, избавила корону от величайших затруднений, а память Анны Австрийской спасла от страшного позора, так как он нашел мудрое и верное средство укрыть покровом забвения живое свидетельство незаконной любви. Это избавило короля от необходимости прибегнуть к жестокости, которую монарх, не столь совестливый и великодушный, как Людовик XIV, счел бы необходимой.

После этого заявления Вольтер избегает возвращать ся к теме Железной маски. Мнение Вольтера опровергало версию Сент-Фуа. В эту государственную тайну Вольтер был посвящен маршалом де Ришелье. А не уме-стно ли будет предположить, что Вольтер по свойственному ему неумению хранить секрет, выболтал его, укрыв шись под псевдонимом, или, по меньшей мере, высказал версию, близкую к истине, а потом замолчал, так как смекнул, или ему дали понять, насколько для него это опасно?

Но кем же был принц, ставший узником в маске, – побочным братом или братом-близнецом короля? Первое из этих мнений было поддержано г-ном Квентином Кроуфордом, а второе выдвинуто аббатом Сулави в его «Воспоминаниях маршала де Ришелье». В 1783 г. маркиз де Люше присудил оспариваемое отцовство герцогу Букингему. Он привел свидетельство м-ль де Сен-Кантен, бывшей любовницей министра Барбезье, которая умерла в Шартре в середине XVIII в.; она во всеуслышание утверждала, что Людовик XIV обрек своего старшего брата на пожизненное заточение и что совершенное сходство обоих братьев принудило прибегнуть к маске для узника.

Герцог Букингем, приехавший во Францию в 1625 г., чтобы сопровождать в Англию Генриетту Французскую, сестру Людовика XIII, обрученную с принцем Уэльским, выказал самую пылкую любовь к королеве; похоже, и Анна Австрийская не осталась равнодушна к его страсти. В одном анонимном произведении («Беседа кардинала Мазарини с газетчиком», Брюссель, 1649 г.) утверждается, что Анна Австрийская безумно влюбилась в Букингема и даже принимала его у себя в постели, а также, что он снял перчатку с руки королевы и потом хвастался ею перед многими особами, чем крайне оскорбил короля. Существует анекдот, никем не опровергнутый, будто однажды Букингем делал столь пылкие признания королеве, что та вынуждена была сказать ему: «Замолчите, милорд, так с королевой Франции не говорят». Эта новая версия относила рождение Человека в маске к более позднему времени, а именно, к 1637 г., но одна неоспоримая дата противоречит отцовству Букингема: 2 сентября 1628 г. он был убит в Портсмуте.

После взятия Бастилии узник в маске вновь вошел в моду и возбуждал всеобщее любопытство. 13 августа 1789 г. на последней странице «Досугов французского патриота» анонимный редактор объявлял, что якобы среди многих бумаг, найденных в Бастилии, видел листок с неразборчивым номером 64389000 и следующей записью: «Фуке прибыл с острова Сент-Маргерит с железной маской», затем следовало – ххх, а внизу – Керсадион. Журналист предположил, что Фуке удалось совершить побег, но он был вновь схвачен и в наказание за попытку бегства приговорен до конца жизни носить маску. Это предположение произвело некоторое впечатление; припомнили, что в дополнении к «Веку Людовика XIV» приводятся слова Шамийара «Железная маска – это человек, знавший все тайны г-на Фуке». Однако никаких доказательств подлинности того листка нет, а основываться на одном утверждении анонима невозможно.

С тех пор как у писателей отпала необходимость испрашивать у короля позволения и одобрения на свои публикации, чуть ли не каждый день стали появляться брошюры о Железной маске. Луи Дютан возродил версию барона Хейсса, обосновав ее совершенно новыми и примечательными фактами. Он привел доказательства, что Людовик XIV приказал похитить министра герцога Мантуанского и упрятать его в Пиньероль. Дютан дает этой жертве имя Джироламо Маньи. Он также приводит записанные по настоянию маркиза де Кастеллана, коменданта островов Сент-Маргерит, воспоминания некоего Сушона (возможно, того же самого офицера, которого Папон выспрашивал в 1778 г.), семидесятилетнего старика; в эпоху, когда комендантом там был Сен-Марс, отец Сушона служил в роте, охранявшей тюрьму. В воспоминаниях подробно описывается похищение узника в маске (в 1679 г.), в них он называется имперским министром; также в них говорится, что «узник умер на островах Сент-Маргерит через девять лет после похищения».

Дютан приводит свидетельство герцога де Шуазеля, который, не сумев вырвать у короля Людовика XV тайну Железной маски, умолял г-жу де Помпадур выведать ее и узнал от маркизы, что узник «был министром некоего итальянского государя». Но тогда же, когда Дютан писал: «Несомненным историческим фактом является то, что узник в железной маске был министром герцога Мантуанского, похищенным в Турине», г-н Квентин Кроуфорд утверждал, что узник был сыном Анны Австрийской. А несколькими годами раньше адвокат Буш в «Очерках истории Прованса» обозвал эту версию выдумкой Вольтера и высказал уверенность, что узник был женщиной. Как видим, дискуссия не пролила никакого света, и путаница не прояснилась, но даже усилилась.

В 1790 г. вышли в свет «Мемуары маршала де Ришелье», доверившего Сулави свои заметки, библиотеку и переписку. Прежде чем представить читателю отрывок из этих мемуаров, касающийся Железной маски, в котором приводятся сведения, если уж не совершенно достоверные, то во всяком случае, что бы там ни говорили, вполне вероятные и имеющие основания, и излагается большинство существующих мнений, приведем, только лишь для памяти, еще две версии, не выдержавшие проверки.

Из рукописных воспоминаний де Бонака, бывшего послом Франции в 1724 г. в Константинополе, следует, что армянский патриарх Арведикс, заклятый враг нашей религии и инициатор жестоких преследований католиков, был изгнан, и по просьбе иезуитов его на французском корабле доставили во Францию, где он «был заключен в тюрьму, из которой ему не суждено было выйти». Арведикса привезли на острова Сент-Марге-рит, а «оттуда перевезли в Бастилию, где он и умер». До 1723 г. турецкое правительство неоднократно требовало освободить патриарха, но французский кабинет неизменно отрицал свою причастность к этому похищению.

Не будь известно, что Арведикс перешел в католичество и умер в Париже на свободе, не сохранись запись о его смерти в архивах иностранных дел, вполне достаточно оказалось бы и той фразы в рукописи г-на де Бонака, где он пишет, что патриарх был похищен, когда послом в Константинополе был г-н де Фериоль, сменивший в 1699 г. на этом посту г-на де Шатонефа. Ведь Сен-Марс прибыл в Бастилию вместе с узником в маске в 1698 г.

Многие английские ученые вместе с историком Гиббоном считали, что человеком в маске мог быть Генри, второй сын Оливера Кромвеля, взятый в заложники Людовиком XIV.

Действительно, странно, что с 1659 г. второй сын протектора оказался в полном забвении: никто не знает, ни где он жил, ни где умер. Но почему он должен был стать государственным узником во Франции, если его брат Ричард получил разрешение на проживание в ней? По причине отсутствия каких-либо доказательств в предположении этом нет даже малой доли правдоподобия.

А теперь отрывок из «Мемуаров маршала де Ришелье»:

«Одно время при покойном короле во всех слоях общества гадали, кем был пресловутый узник, известный под именем Железная маска. Но любопытство это несколько приутихло, когда Сен-Марс перевез его в Бастилию: подействовал слух, что есть приказ убить узника, если кто-то его узнает. Сен-Марс также дал понять, что всякий, кто будет иметь несчастье проникнуть в тайну узника, разделит его судьбу. Угроза убить узника и любопытствующих раскрыть его тайну произвела столь сильное впечатление, что при жизни короля об этом загадочном человеке говорили только намеками. Анонимный автор «Тайных записок о персидском дворе», изданных за границей спустя 15 лет после смерти Людовика XIV, первым осмелился заговорить об узнике и привести несколько анекдотов.

Впоследствии свобода во Франции стала проявляться все с большей смелостью и в обществе, и в печати, память же о Людовике XIV перестала оказывать прежнее воздействие, и об этим узнике стали говорить в открытую; сейчас, на склоне моих дней, через 70 лет после смерти Людовика XIV, меня еще спрашивают, кем был узник в железной маске.

Этот же вопрос я задал в 1719 г. прелестной принцессе, которую регент любил и в то же время ненавидел, потому что она без памяти любила меня, а ему выказывала лишь почтение. Поскольку же в ту пору все мы были убеждены, что регенту известны имя, приключения и причины, по которым человек в маске содержался в заточении, я, будучи любопытней и дерзостней, чем прочие, попытался с помощью моей принцессы выведать эту великую тайну у регента; она неизменно отвергала домогательства герцога Орлеанского, испытывая к нему величайшее отвращение, но поскольку он все так же страстно был влюблен в нее и за малейший проблеск надежды на счастье сделал бы все, чего бы она ни пожелала, я посвятил мою прекрасную принцессу, бывшую по натуре безмерно любопытной, в свой план и попросил ее намекнуть регенту, что он будет осчастливлен и удовольствован, ежели позволит ей прочесть хранящиеся у него документы касательно Железной маски.

Герцог Орлеанский никогда не раскрывал государственных секретов. В этом смысле он был необычайно осмотрителен, приученный к тому своим наставником Дюбуа. Трудно было даже предположить, что он даст записку, которая могла открыть положение и происхождение узника в маске. Так что обращение принцессы к регенту казалось по меньшей мере бесполезным, но на что не пойдешь ради любви…

Дабы вознаградить принцессу, регент дал ей рукопись, каковую она назавтра переслала мне с шифрованным письмецом, которое каноны истории велят мне привести полностью как существенное свидетельство того нашего приключения, за подлинность коего я отвечаю; когда принцесса в письмах изъяснялась со мной галантным языком, она пользовалась шифром, а в сем письмеце сообщала о договоре, который заключили она, желая заполучить документ и регент, дабы достичь вожделенной цели. История отвергает мелочи, но, воспользовавшись простым языком патриархов, могу сказать так: если Иаков, чтобы получить в жены ту дочь Лавана, которую он более всего любил, вынужден был дважды платить за нее выкуп, то регент потребовал у принцессы уплатить еще больше, чем сделал то патриарх. Вот исторический документ.

Сообщение о рождении и воспитании несчастного принца, отторгнутого кардиналами Ришелье и Ма-зарини от общества и подвергнутого заточению по повелению короля Людовика XIV.

Составлено на смертном одре воспитателем принца.

Несчастный принц, которого я воспитал и оберегал до конца своих дней, родился 5 сентября 1638 г. в половине девятого вечера, когда король ужинал. Его ныне царствующий брат родился в полдень, когда его отец обедал, однако насколько пышно и торжественно было рождение наследника, настолько же печально и сокрыто ото всех было рождение его брата. Король, оповещенный повитухой, что королева должна родить второго младенца, велел остаться в ее спальне канцлеру Франции, повитухе, настоятелю придворной церкви, духовнику королевы и мне, дабы мы стали свидетелями, кто явится на свет, и свидетелями его решения в случае рождения второго ребенка.

Король уже давно был предупрежден предсказателями, что его супруга родит двух сыновей; много дней назад в Париж явились пастухи, объявившие, что им было Божественное внушение, после чего в Париже стали толковать, что ежели королева родит, как они предсказали, двоих дофинов, это будет величайшее несчастье для государства. Парижский архиепископ велел запереть этих прорицателей в Сен-Лазар, потому как народ был в волнении; все это заставило короля задуматься, он испугался беспорядков, которые могли бы произойти в королевстве. Случилось все, как и было предсказано; то ли звезды оповестили пастухов, то ли Провидение решило предостеречь его величество насчет бедствий, какие могут обрушиться на Францию. Кардинал, которого король нарочным известил об этом пророчестве, ответил, что к сему надо быть готовым; в рождении двух дофинов ничего невозможного нет, и в этом случае надо будет старательно укрыть второго, поскольку в будущем он может, пожелав стать королем, начать войну против брата, создать новую лигу и завладеть престолом.

Король крайне страдал от неопределенности, но тут королева стала кричать, и мы испугались, что начались вторые роды. Мы немедля послали за королем, который, представив, что станет отцом двух дофинов, чуть не лишился чувств. Он сказал монсеньеру епископу Мо, что просит его поддержать королеву. «Не покидайте мою супругу, пока она не разрешится от бремени. Я смертельно боюсь за нее». Сразу же после родов король собрал нас – епископа Мо, канцлера, сьера Онора, повитуху Перонет и меня – и в присутствии королевы, желая, чтобы и она слышала, объявил, что мы ответим головой, ежели проговоримся о рождении второго дофина, и что он желает, дабы его рождение стало государственной тайной, с целью предотвращения возможных бед в будущем, ибо в салическом праве ничего не говорится о наследовании короны в случае рождения у короля двух близнецов, каковые оба почитаются старшими.

Итак, предсказание сбылось, и королева, пока король – ужинал, родила дофина, который был миловидней и красивей, чем первый; новорожденный непрестанно плакал, кричал, словно заранее сожалел, что явился на свет, где ему предстояло претерпеть столько страданий. Канцлер составил протокол о сем необычном рождении, единственном во всей нашей истории, но его величеству первый протокол не понравился и он велел сжечь его на наших глазах; он заставил переделывать протокол много раз, пока тот не удовлетворил его, хотя настоятель придворной церкви протестовал, считая, что его величество не должен скрывать рождение принца, однако король на это ответил, что действует так в интересах государства.

Затем король велел нам подписать клятву; первым поставил подпись канцлер, после него настоятель придворной церкви, духовник королевы, а последним я. Клятву подписали также хирург и повитуха, принимавшая роды, и король унес ее вместе с протоколом, и мне больше никогда не доводилось слышать о них; припоминаю, что его величество советовался с канцлером насчет формулы клятвы, и долго тихо что-то обсуждал с кардиналом, после чего повитуха унесла младенца, родившегося вторым; опасались, как бы повитуха не проболталась о его рождении, и она мне рассказывала, что ей неоднократно грозили смертью, ежели она проговорится; нам, свидетелям его рождения, тоже навсегда запретили говорить об этом ребенке даже между собой.

Ни один из нас до сих пор не нарушил клятву; его величество ничего так не страшился, как гражданской войны, которую могли начать дофины-близнецы, и кардинал неизменно поддерживал его в этом страхе и добился, чтобы ему поручили надзор за воспитанием младенца. Король приказал нам тщательно осмотреть несчастного принца, у которого была родинка над левым локтем, желтоватое пятнышко на шее и крошечная родинка на правой икре, ибо его величество совершенно разумно предполагал в случае кончины перворожденного сделать наследником царственного младенца, которого он доверил нашему попечению; потому он и велел нам поставить наши подписи на протоколе сразу же после своей и приложил к нему в нашем присутствии малую печать королевства; что же сталось с пастухами, предсказавшими рождение второго принца, о том я ничего не слышал, да и не интересовался. Вполне возможно, г-н кардинал, взявший на себя заботы об этом таинственном младенце, мог выслать их из страны.

Что до раннего детства второго принца, то г-жа Перонет заботилась о нем, как о своем ребенке, но со временем все стали считать его бастардом какого-то вельможи, ибо по тому, как она пеклась о нем, и по расходам на него все решили, что это любимый сын некоего богача, хотя тот его и не признал.

Когда же принц чуть подрос, кардинал Мазарини, на которого перешли заботы по его воспитанию после его высокопреосвященства кардинала Ришелье, поручил его мне, дабы я образовал его и воспитал как королевского сына, но, блюдя тайну. Перонет заботилась о нем вплоть до самой своей кончины и была весьма привязана к нему, а он еще более был привязан к ней. Принц получил в моем доме в Бургундии образование, какое приличествует сыну и брату короля.

Во время беспорядков во Франции я имел неоднократные беседы с королевой-матерью, и ее величество, как мне показалось, опасалась, что ежели о рождении этого ребенка станет известно при жизни его брата, молодого короля, то как бы иные недовольные подданные не воспользовались этим и не подняли мятеж, поскольку многие врачи считают, что близнец, родившийся вторым, был зачат первым и, следовательно, по всем законам королем является он, хотя, впрочем, другие не согласны с этим мнением.

Тем не менее даже подобные опасения не смогли принудить королеву уничтожить письменные свидетельства о рождении второго принца, поскольку она предполагала в случае несчастья с молодым королем и его смерти объявить, что у нее есть второй сын, и заставить признать его. Она не раз мне говорила, что хранит эти письменные доказательства у себя в шкатулке.

Я дал несчастному принцу образование, какое желал бы получить сам, и даже сыновья монархов подтвердили бы, что лучшего трудно было бы желать.

Единственно могу себя упрекнуть в том, что невольно стал причиной несчастий принца, хотя и не желал того, поскольку когда ему исполнилось девятнадцать, у него возникло настоятельное желание узнать, кто же он, и так как он видел мою решимость не отвечать на этот вопрос и тем большую непреклонность, чем сильней он умолял меня, то решил скрыть от меня свое любопытство и притворился, будто верит, что является моим сыном, плодом незаконной любви; когда мы бывали наедине и он называл меня отцом, я отвечал, что он заблуждается, но не боролся с заблуждением, которое он высказывал, быть может, только для того, чтобы заставить меня заговорить; я позволил ему считать себя моим сыном, но он не успокоился на том и продолжал изыскивать способы дознаться, кто он на самом деле. Так прошли два года, и тут моя пагубная неосторожность, каковой не могу себе простить, позволила ему узнать о своем происхождении. Он знал, что король присылает ко мне гонцов, и я имел несчастье оставить шкатулку с письмами королевы и кардиналов; что-то он вычитал из них, а об остальном с присущей ему проницательностью догадался и впоследствии признался мне, что похитил самое недвусмысленное и самое определенное письмо, касающееся его рождения.

Помню, как его любовь и почтительность ко мне, которую я в нем воспитывал, сменились озлоблением и грубостью, но поначалу я не мог понять причину столь резкой перемены в его поведении, ибо еще не знал, что он рылся в моей шкатулке, но он так никогда и не признался, каким способом он это сделал: то ли с помощью слуг, которых не хотел мне назвать, то ли каким другим способом.

И все-таки однажды он имел неосторожность попросить показать ему портреты покойного короля Людовика XIII и ныне царствующего государя; я ответил, что у меня имеются только крайне скверные портреты и что я жду, когда живописец исполнит новые, лучше, и тогда покажу их ему.

Мой ответ не удовлетворил его, и он попросил позволения съездить в Дижон. Впоследствии я узнал, что он намеревался там увидеть портрет короля, а затем отправиться ко двору, который по случаю бракосочетания короля с инфантой, пребывал в это время в Сен-Жан-де-Люс, и там сравнить себя с королем и проверить, похожи они или нет. Когда я узнал про это его намерение отправиться туда, я более не оставлял его одного.

Молодой принц был прекрасен, как Амур, и именно Амур помог ему получить портрет своего брата: уже несколько месяцев ему нравилась молодая домоправительница, он всячески ласкал и ублажал ее, и она дала ему портрет короля, вопреки моему запрету слугам давать ему что-либо без моего дозволения. Несчастный принц увидел на этом портрете себя, и это было тем более просто, что портрет этот мог вполне сойти за изображение как того, так и другого. Это привело его в такую ярость, что он прибежал ко мне со словами: «Вот мой брат, а вот я!» – и продемонстрировал похищенное у меня письмо кардинала Мазарини.

Я испугался, как бы принц не бежал и не явился на свадьбу короля. Я отправил его величеству депешу, сообщив про вскрытие шкатулки, и попросил новых инструкций. Король велел кардиналу распорядиться, и тот приказал заточить нас обоих вплоть до новых распоряжений, а также велел дать понять принцу, что причиной нашего общего несчастья стала его дерзость. Я страдал вместе с ним в тюрьме, пока не понял, что высший судья судил мне покинуть сей мир, и все же не могу для спокойствия собственной души и спокойствия своего воспитанника не сделать это заявление, которое укажет ему способы выйти – ежели король умрет бездетным, – из того недостойного положения, в каковом он пребывает. Да и может ли вырванная против воли клятва принудить сохранять в тайне невероятные события, про которые обязательно должны узнать потомки?»

Таков этот исторический документ, который регент предоставил принцессе и который не может не вызвать множество вопросов. Кто был воспитатель принца? Бургундец или он просто владел домом либо замком в Бургундии? На каком расстоянии он находился от Дижона? Несомненно, то был известный человек, поскольку при дворе Людовика XIII пользовался безусловным доверием, то ли по причине занимаемой должности, то ли как любимец короля, королевы и кардинала Ришелье. Можно ли из дворянской книги Бургундии узнать, кто в этой провинции после свадьбы Людовика XIV исчез вместе с молодым воспитанником лет двадцати, жившим у него в доме или в замке? Почему этот документ, которому уже около ста лет, не подписан? Может быть, он был продиктован умирающим, у которого уже не осталось сил подписать его? Каким образом документ вышел за пределы тюрьмы? И т. д. и т. п.

Разумеется, все эти вопросы остаются без ответа, и я не возьмусь утверждать, что сообщение это подлинное. Аббат Сулави рассказывает, что однажды он донимал маршала де Ришелье вопросами на эту тему и спросил: «А не может ли быть, господин маршал, что этот узник является старшим братом Людовика XIV, рожденным не от Людовика XIII?» Маршал, казалось, смутился, в объяснения вдаваться не пожелал, но и не стал ничего решительно отрицать; он лишь заверил, что эта важная персона не была ни побочным братом Людовика XIV, ни герцогом Монмутом, ни графом де Вермандуа, ни герцогом де Бофором, ни проч., как благоволят утверждать многие писатели. Подобные сочинения он назвал бредом, но добавил, что их авторы рассказывают в большинстве своем о случаях вполне возможных, и еще сказал, что приказ умертвить узника, как только он расскажет кому-нибудь о себе, действительно существовал. Наконец, маршал признался, что ему была известна эта государственная тайна и добавил: «Господин аббат, я могу вам сказать одно: в начале нашего века, когда этот узник скончался в весьма преклонных годах, он уже не имел никакого значения, но в начале своего царствования Людовик XIV повелел заточить его в тюрьму исходя из высших государственных интересов».

Рассказ этот был записан сразу же в присутствии маршала, и как аббат Сулави ни умолял его высказать еще какие-нибудь соображения, которые, прямо не раскрывая тайны, могли бы хоть в какой-то мере удовлетворить любопытство, какое возбуждает этот человек, Ришелье отвечал: «Прочитайте то, что г-н Вольтер опубликовал о Железной маске, особенно последние слова, и подумайте».

Ученые, за исключением Дюлора, всегда воспринимали сообщение Сулави с глубочайшим презрением; следует согласиться, что, окажись оно выдумкой, оно было бы чудовищным, а аббат Сулави – презреннейшим из людей. Но, к сожалению для защитников м-ль де Валу а, ее нравственность, равно как и нравственность ее отца и ее возлюбленного крайне трудно очернить: чем гнуснее мерзость, которая приписывается им, тем она вероятней. Относительно же возражения, что, дескать, не мог Лувуа о сыне Людовика XIII или о незаконном ребенке Анны Австрийской писать Сен-Марсу следующим образом: «Нет ничего неподобающего в том, чтобы перевести шевалье де Тези из камеры, где он находится, и поместить там вашего узника, пока вы не подготовите камеру, в которой он будет содержаться», – ответим, что не считаем подобное возражение основательным. Добавляют также, что Сен-Марс, подобно министру, тоже не мог выразиться в том же году, говоря об узнике: «…когда он будет помещен в подготавливаемую для него камеру, которая будет соединяться с часовней». А почему, спрашивается, Сен-Марс не мог так выразиться? Неужели назвать камеру камерой, а узника узником, означает выказать к нему непочтительность?

В 1791 г. некий г-н де Сен-Мийель опубликовал в Страсбурге и в Париже книгу, озаглавленную «Кто был в действительности Железная маска, сочинение, из коего благодаря неопровержимым доказательствам можно узнать, от кого сей знаменитый пасынок судьбы явился на свет, а равно когда и где он родился». Уже само заглавие дает представление о барочном и варварском стиле, в котором, кстати, написано все произведение. Трудно даже вообразить себе всю степень самонадеянности этого нового раскрывателя тайн; да найди он философский камень, сделай открытие, способное изменить облик мира, он и то не ощущал бы себя таким счастливым и гордым. Тем не менее, ежели разобраться, его неопровержимые доказательства никоим образом не дают окончательного решения и защищены от опровержений не больше, чем все предшествовавшие и последующие версии. Но главное, тут не хватает необходимого таланта в использовании и распоряжении имеющимися материалами. С вульгарнейшей ловкостью он сочиняет версию, противостоящую критике и опирающуюся, нет, не на безапелляционные аргументы (а кто способен их привести?), а на догадки и предчувствия, которые, разумеется, имеют большое значение в этой истории, где все покрыто мраком и тайной и где вечно нужно растолковывать, почему Лувуа выказывал такое почтение узнику и говорил с ним стоя и без шляпы.

По г-ну Сен-Мийелю, «Железная маска был законным сыном Анны Австрийской и. кардинала Мазарини».

Первым делом он устанавливает, что Мазарини, по свидетельству принцессы Пфальцской, супруги Филиппа I Орлеанского, принадлежал к кардиналам-диаконам, а не священникам, а посему мог вступить в тайный брак с Анной Австрийской.

«Первая фрейлина королевы-матери, старуха Бове знала тайну этого необыкновенного брака, и потому королеве приходилось во всем уступать своей конфидентке. Это приключение привело во Франции к расширению прав первых фрейлин». (Письмо герцогини Орлеанской от 13 сентября 1713 г.).

«Королева-мать, супруга Людовика XIII, не только влюбилась в Мазарини, но, хуже того, вышла за него замуж, так как он не был священником и даже не принадлежал ни к какому ордену, так что препятствий к браку для него не существовало. Ему чудовищно надоела добрейшая королева-мать, и он плохо к ней относился, какового воздания и заслуживают подобные браки». (Письмо герцогини Орлеанской от 2 ноября 1717 г.).

«Она (королева) была спокойна за кардинала Мазарини: он не был священником, так что они могли пожениться. Потайной ход, по которому он каждую ночь приходил к ней, до сих пор существует в Пале-Рояле». (Письмо герцогини Орлеанской от 2 июля 1719 г.).

«Королева правит под воздействием страсти, имеющей над ней тираническую власть. При ее беседах с кардиналом видно по их взглядам, выражению глаз, по тому, как они ведут себя, что они столь страстно любят друг друга, что расстаются с превеликим трудом. Если правдивы слухи, что они заключили тайный брак и что отец Венсан из миссионеров скрепил их союз, они могут делать все, что делают, и даже то, чего мы не видим». (Гражданское прошение против заключения мира, 1649 г.).

Человек в маске сказал аптекарю Бастилии, что полагает, что ему около шестидесяти. Значит он родился в 1644 г. – в тот период, когда власть была в руках Анны Австрийской, но фактически правил Мазарини.

Существует ли какое-нибудь свидетельство, подтверждающее возможность того, что у Анны Австрийской были тайные роды – столь же тайные, как брак?

«В 1644 г. Анна Австрийская покинула Лувр, потому что ей не нравились ее покои, и переехала в Пале-Рояль, который Ришелье перед смертью завещал покойному королю. Едва поселившись там, она тяжело заболела желтухой, и врачи сочли, что болезнь случилась вследствие огорчений, горестей и занятий делами, весьма обременявших ее…

Эти пресловутые огорчения, вызванные бременем забот, несомненно были придуманы для оправдания мнимой болезни. Большие огорчения и заботы начались у Анны Австрийской лишь в 1649 г.; на деспотизм же Мазарини она начала жаловаться лишь в конце 1645 г. В год, когда она носила траур по Людовику XIII, она посещала спектакли и только старалась укрываться у себя в ложе». («Мемуары г-жи де Мотвиль»).

Аббат Сулави в VI т. «Мемуаров Ришелье», опубликованных в 1793 г., оспаривает мнение г-на де Сен-Мийеля и вновь настаивает на суждениях, которые он высказал ранее.

Безрезультатность поисков, произведенных в архивах Бастилии, и серьезные политические события нескольких последних лет отвлекли внимание от этой темы. В 1800 г, «Магазен ансиклопедик» опубликовал статью, озаглавленную «Записки о проблемах истории и о способе их разрешения применительно к проблеме Человека в железной маске». Статья подписана С. D. О. Анонимный автор отождествляет Железную маску с первым министром герцога Мантуанского, которого именует Джироламо Маньи.

В том же 1800 г. г-н Ру-Фазийак издал книгу «Исторические и критические изыскания о Человеке в железной маске и некоторые соображения, следующие из них». Эти изыскания основывались на секретной переписке, касающейся переговоров, интриг и похищения секретаря герцога Мантуанского, именуемого Маттиоли, а не Джироламо Маньи.

В 1802 г. аноним, подписавшийся Рет, опубликовал в виде письма из Турина, адресованного генералу Журда-ну, «Подлинный ключ к истории Человека в железной маске», где можно найти исторические сведения о личности и роде Маттиоли. Рет утверждает, что секретаря герцога Мантуанского в 1679 г. по приказу Людовика XIV похитили, надев ему маску, и заключили в тюрьму, но не приводит доказательств, что секретарь и Человек в железной маске – одно и то же лицо.

Кроуфорд, уже в 1798 г. писавший: «Я не сомневаюсь, что Человек в железной маске – сын Анны Австрийской, однако не имею возможности установить, был ли он братом-близнецом Людовика XIV, родился ли в ту пору, когда королева не находилась в супружеских отношениях или же когда она уже была вдовой», («История Бастилии», 1798 г.) – в 1809 г. отверг версию Ру-Фазийака, изложенную в «Исторических и литературных разностях, извлеченных из портфеля».

В 1825 г. г-н Делор разыскал в архивах многочисленные письма, касающиеся Маттиоли, и опубликовал «Историю Человека в железной маске». Этот труд, переведенный на английский язык, в 1830 г. был вновь переведен с английского на французский под заглавием «Подлинная история государственного узника, известного под именем «Железная маска». Именно в этой книге приведен рассказ о втором сыне Оливера Кромвеля. В 1826 г. появилась версия г-на де Толе, который и признал в узнике армянского патриарха. Через шесть лет после большого успеха представленной в Одеоне драмы, почти все присоединились к версии, предложенной Сулави. Библиофил Жакоб ошибается, утверждая, будто я следовал преданию, сохранившемуся в семье герцога де Шуазеля; отнюдь нет, это герцог Бассано[6] передал мне копию, снятую в его присутствии в ту пору, когда Наполеон распорядился произвести разыскания о Человеке в железной маске. Герцог Бассано сказал мне, что оригинал документа (кстати, совпадающий с приведенным в «Мемуарах маршала де Ришелье») находится в архиве министерства иностранных дел. В 1834 г. журнал Исторического института опубликовал письмо г-на Огюста Бийара, в котором он сообщал, что скопировал тот же документ по приказу покойного графа де Монталиве, министра внутренних дел в период Империи.

Г-н Дюфи в том же году выпустил «Историю Бастилии», в которой склоняется к мнению, что узник был сыном Букингема.

Среди лиц, чья роль в истории действительно велика или преувеличена, лиц, которым можно примерить пресловутую маску, был один, о ком никто не подумал, хотя его имя назвал министр Шамийар; это знаменитый суперинтендант Фуке. В 1837 г. библиограф Жакоб, во-оружась текстами и цитатами, вновь занялся этой китайской головоломкой, за которую брались столько фантазеров, но которую так и не удалось сложить. Оказался ли он удачливей предшественников?

Поначалу его утверждение удивляет. Странным кажется воскрешение образа Фуке, который в 1644 г. был осужден на вечное заточение и содержался в Пиньероле под охраной Сен-Марса и смерть которого, произошедшая, как было объявлено, 23 марта 1680 г., оказывается, была мнимой. Ведь в истории Маски прежде всего ищут государственные соображения, вынуждающие тщательно скрывать черты узника до самой его смерти; тогда становится объяснимой почтительность Лувуа и как бы перемена положений узника и министра, необычная во все времена, а тем паче в царствование Людовика XIV, когда весьма опасались свидетельствовать уважение к неудачнику, впавшему в немилость у монарха. Но какова бы ни была подлинная причина гнева Людовика XIV на Фуке – зависть к власти, присвоенной суперинтендантом, ревность к претензиям на благосклонность королевских любовниц или даже подозрения, основывающиеся на иных дерзких начинаниях, – неужели король не удовлетворил свою мстительность, окончательно разорив врага и осудив его на пожизненное заточение? Чего еще желал король? Почему его гнев, утоленный в 1664 г., возродился с еще большим пылом через 16 лет, чтобы придумать новую казнь?

По мнению библиофила, король, раздраженный мольбами о помиловании, с которыми к нему обращалась семья суперинтенданта, решил объявить его умершим, чтобы избавиться от новых прошений. Всему виной, пишет Жакоб, была ненависть Кольбера. Но если его ненависть смогла ускорить падение Фуке, можно ли предположить, что она продолжала преследовать суперинтенданта и после осуждения, после длительного заточения и возродилась с удвоенной силой в душе короля и его советников? И как тогда объяснить почтительность Лувуа? Если Кольбер не стал бы кланяться узнику Фуке, то мог ли это делать его коллега?

Тем не менее следует признать, что по сравнению с остальными версиями для обоснования этой собрано (благодаря эрудиции библиофила) максимальное количество текстов и толкований, больше всего привлечено дат и ученых изысканий.

Несомненно, во-первых, что предосторожности, принятые для охраны Фуке в Пиньероле, во всем совпадают с теми, что позже применялись в Бастилии и на островах Сент-Маргерит к Человеку в железной маске.

Во-вторых, большинство преданий об узнике в маске могут быть отнесены и к Фуке.

В-третьих, Железная маска появился сразу же после мнимой смерти Фуке в 1680 г.

В-четвертых, смерть в 1680 г. вызывает сомнения. 20 декабря 1664 г. суд приговорил Фуке к вечному изгнанию из королевства. Однако «король счел, что было бы крайне опасно позволить названному Фуке выехать за пределы королевства ввиду его особой осведомленности касательно самых важных государственных дел». Поэтому приговор был смягчен, и вечное изгнание заменено вечным заточением. В предписании, датированным 24 декабря и подписанным королем, которое было вручено Сен-Марсу, Фуке «запрещено общаться с кем бы то ни было устно или письменно, выходить из своего помещения по какой-либо причине или предлогу, а равно и для прогулок». Недоверчивость Лувуа, выказываемая в письмах Сен-Марсу, на этом и основана. Рекомендуемые им предосторожности ничуть не строже принятых по отношению к Человеку в железной маске.

Рассказанная аббатом Папоном история про рубашку, на которой было что-то написано и которую нашел караульный, может быть соотнесена со следующими отрывками из двух писем Лувуа Сен-Марсу. «Ваше письмо было мне вручено вместе с новым носовым платком, на котором Фуке написал записку». (18 декабря 1665 г.). «Можете ему объявить, что ежели он и в дальнейшем будет использовать столовое белье вместо бумаги, пусть не удивляется, когда больше не получит его от вас». (21 ноября 1667 г.). Отец Папон сообщает, что слуга узника в маске умер в камере своего господина; известно, что слуга Фуке, разделявший с ним заточение, умер в феврале 1680 г. (Письмо Лувуа Сен-Марсу от 12 марта 1680 г.). События, происходившее в Пиньеро-ле, могли отозваться и на о-вах Сент-Маргерит, когда Сен-Марс перевез туда своего давнего узника. Хорошее платье, тонкое белье, книги, то есть все, в чем не отказывали узнику в маске, получал и Фуке. Обстановка его второй камеры в Пиньероле обошлась в тысячу двести ливров.

Известно также, что до 1680 г. Сен-Марс охранял в Пиньероле лишь двух важных политических узников: Фуке и Лозена. Однако, согласно дневнику Дюжонка, «давний узник, который был у него в Пиньероле», должен был находиться в этой крепости до конца августа 1681 г., когда Сен-Марс перешел в форт Экзиль. Значит, в период между 23 марта 1681 г. (дата предполагаемой смерти Фуке) и 1 сентября 1681 г. Железная маска появился в Пиньероле, откуда Сен-Марс перевез с собой в форт Экзиль только двух заключенных. Один из них, вероятно, Человек в маске, а вторым, несомненно, был Маттиоли, который умер до 1687 г., так как Сен-Марс, став в январе того года комендантом островов Сент-Маргерит, привез с собою в эту крепость только одного узника. «Я отдам самые тщательные приказы об охране моего узника и могу всецело отвечать за то, что он никуда не денется». (Письмо Сен-Марса Лувуа от 20 января 1687 г.).

В переписке Лувуа и Сен-Марса есть упоминание о смерти Фуке 23 марта 1680 г., но в последующих письмах Лувуа не пишет больше о покойном г-не Фуке, а, как и раньше, просто о г-не Фуке. Большинство парижских историков повторяли друг за другом, что Фуке был похоронен в том же склепе, что и его отец, в церкви монастыря ордена визитандинок в приделе Св. Франциска Сальского, но доказательства свидетельствуют, что это не так. Склеп в приделе Св. Франциска Сальского не открывался после 1786 г. когда в нем похоронили Аделаиду Фелисите Брюлар, последнюю из Сийери. Монастырь был закрыт в 1790 г., а в 1802 г. церковь передали протестантам, но могилы в ней сохранились. В 1836 г. Буржский собор потребовал останки одного из своих архиепископов, который был погребен в этом монастыре, основанном в начале XVII в. г-жой де Шанталь. Все склепы были исследованы, все надгробные надписи тщательно восстановлены. Эпитафии Никола Фуке там не было!

«Весьма примечательно, – пишет в «Философском словаре» Вольтер, – что никто не знает, где умер этот знаменитый суперинтендант».

Так что эта версия, столь заботливо выстроенная, также рушится при столкновении с датой, о которую уже разбились версии о герцоге Монмуте и графе де Вермандуа: «Узник, которого вы охраняете уже двадцать лет». (Письмо Барбезье от 13 августа 1691 г.). Согласно этому свидетельству, успешно использованному библиофилом для опровержения предшественников, узник, которого Сен-Марс охранял двадцать лет, не мог быть Фуке, так как к 1691 г. Фуке находился бы в заключении уже 27 лет, а если вести отсчет от его мнимой смерти, то всего 11 лет.

Мы беспристрастно изложили все версии, выдвинутые для разгадки этой чудовищной тайны. Полагаем, что Человек в железной маске родился вблизи трона. И если эта тайна еще не до конца разрешена, то, по крайней мере, из того, что мы рассказали, следует: всюду, где бы ни находился узник в маске, ему под страхом смерти было приказано скрывать лицо.

Этот человек в маске прослеживается на протяжении полувека в разных концах Франции!

Значит, на протяжении полувека существовало лицо, знакомое и узнаваемое в любом уголке Франции, даже в тюрьме на отдаленном острове, и имеющее сходство с лицом узника!

Кем же мог быть человек, поразительно схожий с узником, кроме как Людовиком XIV, братом близнецом Железной маски?

Опровергнуть эту столь простую и естественную интерпретацию могут лишь неопровержимые доказательства.

Мы ограничили нашу задачу ролью судебного следователя и уверены: читатель не будет на нас в обиде за то, что ему придется самому делать выбор среди всех этих противоречивых версий. Но даже сочини мы роман, нам кажется, он не смог бы оказаться интересней, чем изыскания, которые мы тут представили. Все, что связано с узником в маске, вызывает острейший интерес. Чего же мы здесь добивались? Разоблачить страшное преступление, заклеймить память палачей? Факты, которые мы привели, говорят сами за себя и куда красноречивей, чем все вымыслы и ухищрения сочинителей.