Жёлтая роза

10

Был чудный весенний вечер. Вечерняя заря, долго сиявшая на небе, сменилась густой дымкой ночного тумана, словно пеленой окутавшего всё вокруг.

Молодой месяц уже точил свой серп о замские курганы; над ним сверкала рано восходящая звезда влюблённых.

Табунщик выбрал себе место для ночлега подальше от табуна. Он снял с коня седло вместе с попоной, снял узду и повесил её на воткнутую в землю дубинку, потом накрыл седло попоной — оно заменило ему подушку, а армяк послужил одеялом.

Но прежде чем улечься, он разрезал на мелкие кусочки оставшийся от ужина хлеб и с ладони покормил коня.

— А теперь, Весёлый, ступай пастись. Ведь ты пасёшься не весь день, как другие лошади. Ты всегда осёдлан, а господа ещё хотели, чтобы после целого дня езды ты впрягся воду качать. Но нет, не бывать этому. Они думают, что лошадь такая же тварь, как и человек.

И он с любовью протёр глаза лошади широким рукавом своей рубахи.

— Ступай поищи себе хорошей травки, только далеко не уходи. Возвращайся, когда зайдёт луна и вон та яркая звёздочка. Вот видишь, я не привязываю тебя, как пастух, и не треножу, как простой мужик. Ведь стоит мне сказать: «Весёлый, сюда!» — и ты прискачешь.

Конь понял. Да и как не понять коню своего хозяина? Очутившись на свободе, без седла и узды, Весёлый брыкнул задними ногами, повалился на землю, два-три раза перевернулся, дрыгая всеми четырьмя ногами, быстро вскочил, отряхнулся и, громко заржав, понёсся на луг, на ходу отмахиваясь длинным хвостом от докучной ночной мошкары.

А табунщик разлёгся на зелёной траве, заменявшей ему постель.

Ну где сыщешь лучше постель? — Перина — бескрайняя степь, а полог — звёздный небосвод.

Уже совсем стемнело. Но земле, как шаловливому, озорному ребёнку, всё ещё не спалось. Ночь была полна таинственных шорохов. Ни колокольный звон из города, ни лай собак из коровьего загона не доносились в эту степную даль. В ближних камышах, словно злой дух, охала выпь, камышовка — болотный соловей — свистела и щёлкала, ей на тысячи ладов вторил хор лягушек, и всё это под аккомпанемент монотонного журчания хортобадьской мельницы. Где-то высоко в небе слышался жалобный прощальный голос: то летели клином журавли и гуси, едва видные в звёздном небе. Густой рой комаров носился в воздухе с каким-то заунывным жужжанием, напоминающим о призраках. Время от времени где-то ржала лошадь.

Бывало, ты так хорошо спал, бедный табунщик; стоило тебе приклонить голову к седлу, как тебя одолевал сон. А теперь ты уставился в темно-синее небо и ищешь в нём звёзды, названия которых узнал от своего старого крёстного. Посреди неба — «Ковш медведицы», он никогда не меняет своего места, поодаль — «Два пастуха», вон та мерцающая звёздочка — «Взгляд сиротки», а эта яркая, что на краю неба, — «Косолапая». Всех ярче светит «Лампа скитальца». Вон там — «Созвездие трёх королей», вот эта группка — «Созвездие еретика», а та вот звезда, что вот-вот скроется в густом тумане, — «Окно рая».

К чему смотреть на звёзды, если он не может с ними говорить? Какая-то тяжесть стеснила ему грудь, от какой-то раны обливается кровью его сердце. Если бы он мог излить кому-нибудь свою горечь, рассказать о ней, верно ему стало бы легче. Но как ни велика степь, поделиться своей бедой не с кем.

Уже низко спустилась яркая звезда и зашла луна, когда конь вернулся к своему хозяину. Тихо, осторожно перебирая ногами, он приблизился к Шандору, боясь разбудить его, и, вытянув шею, старался разглядеть, спит ли хозяин.

— Поди сюда, милый мой. Я ещё не сплю.

Весёлый ответил приветливым ржанием и, поджав ноги, опустился на траву подле Шандора.

Табунщик приподнялся и облокотился на руку.

Нашлось всё-таки живое существо, с кем можно поделиться горем.

— Видишь, Весёлый?.. Видишь, славный мой конь? Вот каковы девушки! Снаружи золото, а внутри серебро. Когда она говорит правду, то это наполовину ложь, а когда лжёт, это наполовину правда… Никто в этом никогда не разберётся… Ты знаешь, как сильно я её любил… Сколько раз я до крови рвал твои бока шпорами, только бы ты скорее нёс меня к ней!.. Сколько раз, милый мой конь, я оставлял тебя привязанным у её ворот, в снегу, в грязи, в лютую стужу, в жару. Я забывал о тебе, любил только её.

Конь слушал его, и казалось, он вот-вот улыбнётся; разве он всего этого не знает? Всё именно так и было.

— Ты знаешь, как горячо она меня любила?.. Она и твою голову украшала розами, вплетала ленты тебе в гриву, сладким калачом потчевала со своей ладони… Сколько раз она заключала меня в объятия, когда я уж сидел в седле? Она обнимала твою шею, чтобы только оставить нас подольше у себя.

Конь тихонько заржал, что должно было обозначать: да, да, она именно так и делала.

— И вот явился тот проклятый разбойник и украл половину её сердца. Лучше бы он украл его целиком! Взял бы себе! Унёс бы куда-нибудь подальше, но не оставлял бы здесь не то для счастья, не то для муки.

Конь, как бы стараясь утешить хозяина, положил свою голову к нему на колени.

Табунщик с тоской проговорил:

— Побей того, боже, прошу, умоляю, кто розу чужую для себя срывает!.. Потому что если я побью, то и мать родная по нём зарыдает.

Конь ударил хвостом по земле; гнев хозяина передался и ему.

— Но как же мне побить его? Ведь он уже скрылся куда-то за тридевять земель. Ты же не конёк-горбунок, который унёс бы меня туда; ты останешься здесь и разделишь моё горе.

И конь, как бы покоряясь злой судьбе, растянулся на земле и вытянул вперёд свою большую голову.

Табунщик не хотел, чтобы конь уснул. Он ещё не выговорил всего, что терзало его душу.

Издав губами звук, похожий на поцелуй, Шандор вывел коня из дрёмы.

— Не спи, не надо… Я тоже не сплю… Придёт время, когда мы с тобой хорошенько отдохнём… А до тех пор мы будем вместе… Твой хозяин больше никогда не оставит тебя… Я не расстанусь с тобой, даже если мне посулят горы золота… Ты мой единственный верный друг… Разве я не знаю, как ты помог доктору поднять меня за куртку с земли, когда я был при последнем издыхании там, в степи, и орлы уже с криком кружились надо мной. Ты схватил меня зубами за одежду и поднял. Вот так!.. Помнишь!.. Милый мой!.. Не бойся, мы больше не пройдём по хортобадьскому мосту… не заглянем в хортобадьскую корчму! Клянусь звёздным небом, что никогда, никогда в жизни не переступлю я порога того дома, где живёт эта девушка!.. Пусть для меня померкнут эти звёзды, если я нарушу свою клятву…

При этих словах конь приподнялся и сел так, как обычно садятся собаки.

— Но ты не беспокойся, мы здесь не засидимся… — продолжал табунщик. — Не вечно нам топтать это поле… Когда я был маленьким, я видел, как развевались красивые трёхцветные знамёна, как мчались вслед за ними статные гусары… Я завидовал им… Потом я видел, как падали с седла эти статные гусары, как валялись в грязи красивые знамёна… Но так не всегда будет!.. Придёт день, мы достанем из тайников эти старые знамёна и помчимся с ними, переломаем кости злому недругу… Ты пойдёшь со мной на зов трубы — ведь правда, милый мой конь?

И, словно услышав звук трубы, жеребец вскочил на ноги, забил копытами о землю, взъерошил гриву, поднял голову и огласил ночную тишину громким ржанием. В ответ ему, словно то была ночная перекличка стражи, где-то вдали заржали другие кони.

— Там мы всему этому положим конец!.. Там исчезнет наше горе, и слёз мы лить не станем… Не от отравленного вина неверной девушки, не от её ядовитого поцелуя паду я, а от сабли достойного врага. И потом, когда я буду лежать на кровавом поле брани, ты останешься подле и будешь охранять меня до тех пор, покуда меня не похоронят.

И, как бы желая испытать преданность своего коня, парень притворился мёртвым: лёг плашмя на землю, раскинул руки и застыл в неподвижности.

Конь несколько мгновений смотрел на него. Но, видя, что хозяин не шевелится, подошёл к нему и, поджав уши, начал мордой тыкаться в его плечо. Когда же хозяин и на этот раз не подал признаков жизни, конь обежал вокруг него. Но когда тот не проснулся и от топота копыт, Весёлый ухватился зубами за застёгнутый на шее армяк и стал поднимать табунщика. Наконец, тому надоело шутить, он открыл глаза и обнял коня за шею.

— Ты мой единственный верный друг!

А конь, казалось, смеялся; он радостно ржал, подняв верхнюю губу, гарцевал и резвился, как молоденький жеребёнок, радуясь, что смерть эта была только шуткой. Наконец, он бросился на землю и растянулся. Теперь уж он пошутит над своим хозяином, он притворится мёртвым.

Табунщик много раз окликал его, причмокивал губами, но конь не шевелился.

Тогда Шандор положил голову коню на шею, которая вполне заменила ему подушку. Жеребец приподнял голову и, увидя, что хозяин спит, снова замер и лежал не шевелясь до самого рассвета. На рассвете он вдруг уловил какой-то шум.

Но и тут, прежде чем пошевелиться, Весёлый громко захрапел, разбудив тем самым своего хозяина.

Табунщик вскочил на ноги, за ним поднялся и конь.

На востоке уже зарделся небосвод.

В туманной дали вырисовывался силуэт скачущей лошади. Она была без седока. Конь Шандора это сразу почувствовал.

Верно, какой-то приблудный конь, убежавший из коровьего загона. Весной на таких коней находит прыть, им надоедает одинокая жизнь в окружении коров и быков, и если удаётся сорваться с привязи, они бегут по нюху к ближайшему табуну. Там они вступают в драку со всеми охраняющими своих маток жеребцами, что кончается плохо Для последних, так как они не подкованы.

Поэтому табунщики всегда стараются поймать таких коней.

Шандор быстро обуздал своего гнедка, набросил ему на спину седло и, держа наготове аркан, помчался навстречу беспризорной лошади.

Но для её поимки аркана не понадобилось. Подойдя поближе, она направилась прямо к табунщику и радостно заржала, на что Весёлый ответил таким же приветственным ржанием. Они, видно, узнали друг друга.

— Что за чудо! — пробормотал табунщик — Это же белолобый жеребец Ферко Лаца. Но ведь хозяин его далеко, где-то в Моравии!

Шандор ещё больше удивился, когда обе лошади начали играть и ласкаться.

Это и впрямь Белолобый Ферко! Вот и тавро: Ф. Л. А вот и шрам от удара подковой, который он получил ещё жеребёнком.

Конь приволок за собой верёвку вместе с колом, выдернутым им из земли.

— Белолобый, как ты очутился в Хортобади?

Приблудная лошадь легко дала себя поймать за верёвку, болтавшуюся у неё на шее.

— Белолобый, как ты вернулся назад? Где же твой хозяин? — обратился к нему Шандор.

На это конь, разумеется, ничего не ответил табунщику, он не понимал человеческой речи. Да и где ему понимать, раз он проводит всю жизнь среди волов.

Шандор Дечи отвёл пойманного коня в загон и поставил его за барьер, потом сообщил о случившемся старшему табунщику.

С восходом солнца свет пролился и на эту тайну.

Из замской степи, с трудом переводя дыхание, бежал подпасок. Он так спешил, что даже не успел надеть шапку.

Ещё издали мальчик узнал Шандора Дечи и направился прямо к нему.

— Доброе утро, дядя Шандор! Не забрёл ли сюда Белолобый?

— Конечно, забрёл! Как же это вы его упустили?

— На него дурь нашла. Он целый день ржал. Когда я попробовал было его почистить, он чуть не выбил мне глаза хвостом. А ночью сорвался с привязи, и с тех пор я всё время гоняюсь за ним.

— А где же его хозяин?

— Ещё спит, он очень устал от всей этой суматохи.

— От какой такой суматохи?

— А от той, что случилась третьего дня. Разве вы не слыхали, дядя Шандор? Коровы, которых купил моравский барин, возле полгарского перевоза словно одурели: им, верно, что-то почудилось, они принялись нюхать воздух, затем вместе с быком бросились в воду, приплыли к берегу и бегом домой, в замскую степь. Пастух с ними не справился и сам вернулся за ними.

— Значит, Ферко Лаца сейчас дома?

— Да. Его чуть было не убил гуртовщик. Я сроду не слыхал, чтобы старик так ругался на дядю Ферко. Его Белолобый весь был в мыле. А у быка даже кровь пошла носом. Эх, ну и здорово же ругался гуртовщик. Он даже три раза замахивался на пастуха дубинкой, в воздухе прямо свист стоял. Но всё-таки не ударил.

— А Ферко что говорил?

— Он только и говорил, что не виноват, что коровы просто одурели. «Наверное, ты их заворожил, висельник ты этакий!» — кричал гуртовщик. «А зачем мне это делать?» — «А затем, что ты первый сошёл с ума, тебе тоже дала какого-то зелья Жёлтая Роза, как и Шандору Дечи». Тут они начали говорить о вас, дядя Шандор, но что — я уж не слышал; они мне дали подзатыльника и прогнали, чтобы я не подслушивал. Я, мол, ещё не дорос.

— Так, значит, и про меня говорили? И про Жёлтую Розу?

— Шут его знает, что это за Жёлтая Роза. Знаю только, что, когда в прошлую пятницу было решено угонять коров, дядя Ферко зашёл в загон за своей табакеркой и там вытащил из рукава армяка пёстрый платок, в который была завёрнута жёлтая роза. Он долго нюхал её и даже прижимал к губам; я уж подумал, что он её есть собрался. Потом он вывернул подкладку шляпы, спрятал туда жёлтую розу и тогда уж надел на голову. Верно, это и было колдовство.

Табунщик со всего размаху ударил толстым концом Дубинки по кусту золотоголовника так, что тот разлетелся во все стороны.

Чем же куст провинился?

Но не ему предназначался этот удар…

— Что же теперь будет? — спросил паренька табунщик.

— Вчера вернулись пешком и моравские погонщики. Они с гуртовщиком начали думать и гадать, что делать дальше. Решили погнать коров на Тиссафюред, и уже вместе с телятами. С моста-то они не спрыгнут. Говорят, что коровы прибежали домой за своими телятами. А Лаца только посмеивается втихомолку.

— И Ферко Лаца опять пойдёт с ними?

— Наверное, потому что гуртовщик всё время уговаривает его. Но пастух что-то волынит. Он то и дело твердит, что, дескать, коровам нужно дать ещё несколько дней отдышаться после такой пробежки; он и сам весь день спит, как колода. Не шутка, одним махом проскакать от полгарского перевоза до замского загона. Поэтому гуртовщик и дал ему ещё два дня на отдых.

— Два? Два дня? Ну, это даже много.

— Я не знаю.

— Зато я знаю. Будет у него ещё не мало дней для отдыха.

— Ну, я спешу; когда пастух подымется, его Белолобый должен быть дома. А то, если гуртовщик ругает пастуха, тот вымещает свою злость на мне. Ну, да ладно, и я стану когда-нибудь пастухом, и у меня будет подпасок, которому я стану давать подзатыльники! Благослови вас бог, дядя Шандор.

— Уже благословил.

Парнишка вскочил на Белолобого, схватился за недоуздок и голыми пятками начал бить в бока лошади. Но Белолобому не хотелось уходить отсюда, он упирался, вертелся, всё норовя вернуться к табуну, пока, наконец, табунщик, сжалившись над мальчишкой, не достал свой плетёный кнут и как следует не стегнул лошадь по ногам, да ещё вдогонку щёлкнул. Жеребец, прижав голову к груди, стрелою помчался напрямик в широкую степь, а мальчик изо всех сил ухватился за его гриву.

Теперь табунщик уже знал, что ему нужно делать.

— Передай Ферко Лаца, что ему кланяется Шандор Дечи! — крикнул он вслед удаляющемуся пареньку, но неизвестно, слышал ли тот эти слова.