Жёлтая роза

ЖЁЛТАЯ РОЗА

В те времена железная дорога ещё не пересекала хортобадьской степи, да и на всём Алфёльде^[1] не было железной дороги. Заболоченные берега Хортобади тоже не были осушены; двухколёсная мельница весело шумела на маленькой речушке, в камышах привольно жила выдра.

Ещё только забрезжил рассвет, а уже по ровной замской степи, простирающейся «по ту сторону» вод Хортобади (если считать Дебрецен центром вселенной), ехал рысцой молодой всадник. Откуда он и куда держит путь, угадать трудно. В степи нет дорог и тропинок: след от колёс или копыт тут же зарастает травой. До самого горизонта только трава и трава: ни деревца, ни колодца с журавлём, ни одинокой хибарки ― ничто не нарушает царственного величия зелёной пустыни. Лошадь идёт сама по себе. Седока одолевает сон; он дремлет в седле, склоняясь то в одну, то в другую сторону, однако ноги его неизменно остаются в стременах.

Надо думать, это пастух-гуртовщик, так как рукава его рубахи подвязаны внизу; широкие, они, развеваясь, мешали бы управляться со стадом. На нём синяя жилетка, чёрные штаны, через плечо свисает на ремне с пряжкой тоже чёрная, расшитая шёлковыми цветами бурка. В левой руке он держит спущенные поводья, на правой болтается кнут, а в луку седла воткнута длинная дубинка со свинцовым набалдашником.

К его широкополой шляпе приколота жёлтая роза.

Временами, когда лошадь встряхивает головой и на попоне шуршат кожаные украшения, задремавший парень на миг просыпается. Он тотчас же ощупывает шляпу: цела ли жёлтая роза, не потерял ли он её? Затем он снимает шляпу и с наслаждением нюхает розу (хотя она и не пахнет розой); потом снова лихо заламывает шляпу набекрень и запрокидывает назад голову в надежде увидеть на ней свою розу.

Иногда, чтобы разогнать сон, пастух начинает напевать свою любимую песенку:

Но вот голова его опять клонится на грудь: он дремлет.

Вдруг парень просыпается от толчка и с ужасом замечает, что жёлтая роза потеряна.

Не долго думая он поворачивает коня вспять и пускается на поиски розы. Он ищет её в море травы, пестреющей жёлтыми цветами; теперь как раз время цветенья гусиной лапки, полевого горошка и лилий. И всё-таки он находит среди них пропавшую розу, снова прикалывает её к шляпе и мурлычет ту же песенку:

А потом он опять погружается в сон и снова теряет розу. Проснувшись, он, как и в первый раз, поворачивает лошадь и отправляется искать потерянный цветок. На сей раз он находит его среди алых шапок пышно цветущего репейника. Эх, и досталось же этому репейнику! Как смел он целоваться с его розой?!

Растоптав сапогами репейник, он вновь вскочил в седло. Будь этот парень суеверен, не приколол бы он в третий раз к своей шляпе жёлтую розу. Понимай он язык птиц, знал бы, о чём поют сотни и сотни жаворонков, приветствующих раннее утро где-то в недоступной взору вышине: «Не прикалывай жёлтой розы», ― высвистывают они на разные голоса. Но очень уж «толстокож» хортобадьский парень: не ведает он ни страха, ни суеверий.

Не мало времени потратил он на поиски розы среди травы, но, пожалуй, ещё больше на то, чтобы добыть эту розу. К утреннему водопою он должен быть у загона заменой степи. То-то будет ругаться старший гуртовщик!

Ну и пусть! У кого на шляпе такая жёлтая роза, тому и гуртовщик не страшен.

Вдруг его будит ржание. Его конь с белой отметиной на лбу узнал летящего навстречу гнедого скакуна и уже издалека приветствует своего старого знакомого.

На гнедом скачет табунщик. Это нетрудно понять по широким рукавам рубахи, по белой, расшитой тюльпанами бурке, по аркану, переброшенному через плечо. Но лучше всего это видно по тому, как свободно, без подпруги, обычно стягивающей брюхо лошади, накинуто седло на спину коня.

Всадники тоже издали узнали друг друга и, пустив коней галопом, поспешили друг другу навстречу.

Лицом оба они ― типичные венгры, хотя совсем не схожи между собой. Такими, вероятно, были первые венгры, пришедшие сюда из далёкой Азии.

Пастух ― широкоплечий, коренастый, крепко скроенный парень с толстой шеей. Черты лица у него крупные, щёки румяные, подбородок, рот и брови выражают спесивую удаль; маленькие усики остро закручены кверху, каштановые волосы подстрижены в кружок, а глаза карие, хотя с первого взгляда и кажутся зелёными.

Табунщик строен, широк в, плечах, ноги у него сильные, а грудь выпуклая, могучая. Лицо цвета позолоченной бронзы, рот, нос и брови само совершенство; маленькие чёрные глаза блестят, словно угольки, чёрные усы сами задираются вверх, чёрные как смоль волосы крупными волнистыми прядями спадают на плечи.

Лошади приветствуют друг друга громким весёлым ржанием. Табунщик первым окликает своего приятеля:

― Здорово, дружище! Что так рано поднялся? Или ты совсем спать не ложился?

― Здорово, приятель. Нет, спал. А кто убаюкал, тот и разбудил вовремя.

― Откуда держишь путь?

― Да вот с матайского хутора. Заезжал к ветеринару.

― К ветеринару? Ну, тогда приканчивай своего Белолобого.

― А зачем мне его приканчивать?

― А затем, что его обогнала докторская кляча. С добрых полчаса назад я видел, как он тащился в своей бричке к матайскому загону.

― Ну, это ты брось, дружище! Твой гнедой тоже частенько плетётся позади сивого осла старшего чабана.

― Ишь, какая красивая жёлтая роза у тебя на шляпе, приятель!

― Видно, я её заслужил.

― Смотри не пожалей потом, что заслужил.

С этими словами табунщик угрожающе поднял кулак, широкий рукав его рубашки откинулся до плеча, обнажив загорелую мускулистую руку. Затем оба пришпорили коней и поскакали каждый своей дорогой.

Пастух трусил рысцой к загону. На горизонте уже начали вырисовываться замские холмы, небольшая роща акаций и колодец с тремя журавлями. Но ехать до них ещё далеко. Парень снял со шляпы предательскую жёлтую розу и, завернув её в красный платок, спрятал в завязанном рукаве бурки.

Табунщик же внезапно изменил направление и, пришпорив своего коня, поскакал туда, где над рекой Хортобадь, несущей свои воды по гладкой, как море, безбрежной степи, низко нависла синеватая дымка тумана. Он спешил отыскать кустик, на котором недавно цвела та жёлтая роза.

Ведь на всю хортобадьскую степь есть только один-единственный куст жёлтой розы, и растёт он в саду корчмаря. Говорят, его завёз сюда из Бельгии какой-то иностранец. Удивительные это розы: они распускаются на троицын день, цветут всё лето и даже в канун рождества стоят ещё в полном цвету. Они жёлтые, как чистое золото, а запах их скорее напоминает запах муската, нежели розы. Эх, немало людей, вдохнувших аромат этих цветов, теряли головы. Девушку, которая срывала и раздаривала розы, тоже прозвали Жёлтой Розой.

Никто не знал, как попала она к старому корчмарю. Жены у него не было. Наверное, ему просто подкинули ребёнка. Старик оставил девочку у себя, вырастил её, и расцвела она, словно прелестный, стройный цветок. Лицо её не было румяным, как у других девушек; смуглое, чуть-чуть желтоватое, оно казалось прозрачным, но отнюдь не производило впечатления болезненного: в нём играла жизнь, и когда девушка улыбалась, лицо её как бы излучало свет. Смеющийся рот, уголки которого приподымались кверху, прекрасно гармонировал с большими синими глазами. Впрочем, трудно сказать, синие они были или чёрные, ибо человек, заглянувший в них, забывал всё на свете. Свои чёрные локоны она перевязывала жёлтой лентой: ей-то уж не приходилось смазывать волосы соком айвы, чтобы они вились, как это делают другие девушки.

А сколько она знала песен! И как хорошо пела их, когда ей хотелось. Она пела, когда у неё было легко на сердце, пела, когда ей было грустно: для всякого настроения была своя песня. Крестьянская девушка не может жить без песни: с песней легче работается, быстрее бежит время, короче становится путь.

Едва начинало светать, а в огороде уже звенел её голосок: она полола.

Старый корчмарь уже отошёл от дел. Гостей обслуживала девушка: она подаёт вино, стряпает, ведёт счёт деньгам. Старик же занимался своими пчёлами ― они как раз роились.

Но вот со двора донёсся стук копыт и раздался приветливый лай собак: так они обычно встречают знакомого.

― Клари! Выходи! Ты что, не слышишь? Собаки лают, гость приехал. Да угости его как следует.

Оправив пёструю широкую юбку, подоткнутую для работы в огороде, девушка надела туфли с бантиками, ополоснула из лейки руки, вытерла их передником и, сняв его, осталась в другом, чистом, на поясе которого висел ключ от буфета. Затем она сняла с головы пёстрый платок, послюнявила ладони и, пригладив волосы на висках, прикрепила розу, сорванную с вечно цветущего куста.

― Опять срываешь розы? А если там только жандарм?

Что значит «только»? Разве к киверу жандарма нельзя приколоть розу? Или, может быть, он не достоин такой награды?

Но в питейном зале, у самого конца длинного стола, сидел, конечно, не жандарм, а удалой табунщик Шандор Дечи.

Табунщик громко стукнул пустой бутылкой по столу и с хмурым достоинством бросил вошедшей девушке:

― Принеси вина.

Завидев парня, Клари вскрикнула и всплеснула руками:

― Шандор Дечи! Неужто ты вернулся? Шандор! Милый мой, дорогой!

― Я сказал, принеси вина, ― резко повторил табунщик и подпёр кулаком склонённую голову.

― Так вот как ты желаешь мне доброго утра после долгой разлуки?

Эти слова заставили Шандора опомниться. Он ещё не забыл, что такое вежливость; снял шляпу и положил её на стол.

― Доброе утро, барышня!

― М-е-е-е! ― передразнила его девушка, высунув кончик розового языка, и пошла к прилавку, строптиво передёрнув плечами и покачивая бёдрами. Возвратясь с вином, она поставила его перед табунщиком и дрогнувшим голосом спросила:

― Почему ты назвал меня барышней?

― А потому, что ты и есть барышня.

― Я и раньше была ею, но ты мне этого не говорил.

― То было раньше.

― Вот тебе вино. Что ещё угодно заказать?

― Спасибо. Там видно будет.

Девушка, прищёлкнув от досады языком, села рядом с парнем на кончик длинной скамейки.

Шандор взял бутылку, поднёс её ко рту и, не отрываясь, осушил до дна, а потом с такой силой хватил ею о каменный пол, что она разлетелась вдребезги.

― Зачем ты разбил бутылку? ― робко спросила девушка.

― Чтобы после меня никто не пил из неё.

С этими словами он швырнул на стол три красненьких (так называли в народе красные десятикрайцаровые ассигнации). Две ― за вино, одну ― за бутылку.

Девушка покорно взяла веник и вымела осколки, затем (она-то знала правила!) подошла к прилавку, захватила другую бутылку и поставила её перед табунщиком. Снова подсев к нему, она попыталась заглянуть ему в глаза. Но Шандор надвинул шляпу на лоб. Тогда Клари сняла её у него с головы и стала прикалывать к её шёлковой ленте свою жёлтую розу.

Парень вырвал шляпу у неё из рук:

― Оставь свою розу тому, кто её больше достоин.

― Шандор! Ты хочешь довести меня до слёз?

― Твои слёзы ничего не стоят, они фальшивые. У тебя даже молитва и та притворная. Разве сегодня на рассвете ты не прицепила розу к шляпе Ферко Лаца?

Девушка не только не покраснела, а стала ещё бледнее.

― Шандор! Ей-богу, я не…

Но она не договорила: парень внезапно зажал ей рот рукою.

― Хоть бога-то не поминай. А откуда, у тебя золотые серёжки в ушах?

Девушка рассмеялась:

― Ах ты чудак! Ведь это же те самые серебряные серёжки, которые ты подарил мне, только я отдала их позолотить мастеру в Уйвароше.

Услышав это, табунщик взял обе руки девушки в свои и нежно сказал ей:

― Клари, милая моя! Я больше не буду называть тебя барышней. Только умоляю тебя ― не лги мне. Я ненавижу ложь. Говорят, «собака брешет». А ведь собака не брешет, она лает, и лает по-разному: когда в дом заберётся вор, когда возвращается хозяин, когда чует опасность. Она не ошибается и не путает одного с другим. Собака правдива. Лгать умеет только человек. Вот это настоящий брёх. Мне всегда не по душе была ложь. У меня язык не поворачивается говорить неправду. Да и не к лицу это настоящему мужчине. Хуже нет, если мужчина говорит неправду, как мальчишка из страха перед трёпкой. Помнишь, прошлой осенью здесь были вербовщики и всех нас, степняков, забирали в солдаты. Хозяева наши из города хотели оставить нас, пастухов, дома, при гуртах и табунах, так как им без нас туго бы пришлось. Они подкупили призывную комиссию. Фельдшера каждому из нас нашёптывали, на какую хворь нам надо жаловаться, чтобы нас отпустили вчистую. Ферко Лаца поддался на уговоры. Он притворился, что глух, как тетерев, и уверял, будто не услышит даже звука трубы. Я чуть не сгорел со стыда за него. Ферко отпустили домой, хотя он прекрасно слышит ― по мычанию коровы ночью, в полной темноте, может определить: чужая ли приблудилась к стаду, или своя ищет отбившегося телёнка. Здорово врал, сукин сын. Когда наступила моя очередь, фельдшер с ног до головы осмотрел меня и выдумал, что у меня неправильно бьётся сердце. «Если оно и бьётся неправильно, ― ответил я, ― то виновато в этом не сердце, а та жёлтая роза, что растёт в хортобадьской корчме». Господа всё старались внушить мне, чтобы я согласился с доктором, будто у меня «расширение сердца». «Да нет же, ― сказал я им, ― моё сердце вовсе не расширенное. В нём умещается только одна маленькая-премаленькая девушка. Нет во мне никакой хвори!» И меня забрали в солдаты. Зато с почтением отнеслись: даже не остригли, а прямо послали в Мезёхедьеш служить при войсковом табуне. Полгода спустя хозяева из города внесли за меня тысячу форинтов выкупа, чтобы я только вернулся к своему дикому табуну, где был очень нужен. Эту тысячу форинтов я им отработаю, а врать, как Ферко Лаца, всё равно не буду.

Клари попыталась высвободить свои руки и отделаться шуткой:

― Эх, Шандор, милый, ну и речист же ты стал на императорских хлебах. Тебе теперь только легатом быть и проповедовать по воскресеньям в Балмазуйвароше.

― Ты, пожалуйста, не изворачивайся, не притворяйся. Я знаю, что у тебя на уме: мы, мол, девушки, слабый народ, у нас только и оружия, что враньё; это для девушки то же, что для зайца быстрые ноги, а для птицы крылья. Но я ведь не из тех, кто обижает слабого. По мне, пусть себе заяц сидит в кустах, а птица в своём гнезде: я их не спугну. И правдивой девушке худого слова не скажу, взглядом не обижу. А вот если ты станешь врать, у меня будет такое чувство, словно ты выкрасила свои красивые бледные щёчки венскими румянами. Посмотри на розу, что у тебя в руках, она едва распустилась, но стоит мне дохнуть на неё своим горячим дыханием ― и она раскроется, лепесток за лепестком. Будь же и ты для меня такой жёлтой розой, раскрой мне свою душу, раскрой своё сердце, и что бы ты мне ни сказала, я не рассержусь на тебя, поверь мне, как бы ты ни изранила своими словами моё сердце.

― А что ты мне дашь за это?

― Всё, что останется у меня от сердца.

Клари знала привычки Шандора: на рассвете вино он обычно закусывает салом с паприкой и булкой. Она поставила всё это перед ним. Табунщик не отказывался: вытащил из-за голенища острый нож с рукояткой, украшенной звёздочками, и, отрезав ломоть хлеба и кусок сала, принялся за еду. В открытую дверь вбежала овчарка, виляя хвостом, подошла к табунщику, потёрлась мордой о его колени, затем, усевшись подле него и заглядывая ему в глаза, приветливо заворчала и громко зевнула.

― Даже пёс, и тот тебя узнал.

― Собака всегда остаётся верной, не то что девушка.

― Эх, Шандор, Шандор! Жаль, что ты не сумел хоть немножко солгать, когда это нужно было. Тебя бы не взяли в Мезёхедьеш военным табунщиком. Не след оставлять девушку одну; нехорошо, когда цветущая сирень свисает через забор. Понравится она кому-нибудь, её и сорвут.

От этих слов парень чуть не поперхнулся; кусок уж не шёл ему в горло. Он бросил хлеб собаке, и та немедленно его подхватила.

― Это ты верно сказала…

― Знаешь, как поётся в песне: «Если ливень девушку застигнет, парень буркой девушку укроет».

― Я и дальше знаю: «Тихо девушка за парнем пошла, на нём бурка тюльпанами расшитая была». Пошла вон, псина! Ты тоже всем виляешь хвостом, когда почуешь сало.

Во дворе заржал конь. Клари вышла и немного погодя вернулась.

― Куда ты ходила?

― Отвела твоего коня в конюшню.

― А кто тебя просил?

― Я же всегда так делала.

― А теперь будет не так. Я сейчас же поеду дальше.

― Даже не перекусишь? Не по вкусу тебе сало и булка? Избаловался, видно, на императорских харчах? Ну, ладно уж, сейчас я принесу тебе кое-что получше.

Клари открыла буфет и вынула оттуда тарелку с жареным цыплёнком. Она знала, что холодный жареный цыплёнок в сухарях ― любимое лакомство табунщика.

― Это чьи объедки? ― недоверчиво спросил Шандор.

― Если у тебя голова на плечах, то зачем спрашиваешь? В корчме бывают гости. Кто платит, тому и цыплят жарю.

― Значит, важные гости были здесь ночью?

― Да, важные: два господина из Вены и два ― из Дебрецена. Веселились до двух часов ночи, а потом уехали. Если не веришь, вот тебе книга постояльцев, смотри.

― Да я и так поверю.

Табунщик принялся уписывать цыплёнка.

Большой серый кот, умывавшийся на лежанке, вдруг навострил уши, встал, потянулся, выгнул дугой спину и, спрыгнув на пол, подошёл к Шандору. Поточив коготки о голенища его сапог (словно измеряя, глубок ли будет снег зимой), он вскочил к нему на колени, сильно потёрся головой об его руку, затем улёгся и ласково замурлыкал.

― Видишь? Даже кошка к тебе ласкается.

― Так я же не спрашиваю её, на чьих коленях вчера она мурлыкала! Сколько с меня за эти объедки?

― Ничего. За них уже заплатил другой. Куда же ты так спешишь?

― На матайский хутор. Везу письмо доктору.

― Ты его дома не застанешь. В три часа утра он был здесь: искал приезжих господ и, узнав, что они уже уехали, отправился на своей бричке вслед за ними в замскую степь. Венские господа приехали купить гурт скота у дебреценских хозяев. Один из них конюший какого-то моравского графа ― граф собрался там, у себя, разводить наш алфёльдский скот. А другой приезжий ― художник, немец. Он меня зарисовал к себе в альбом, а потом и пастуха.

― Так и пастух был здесь?

― Ну, конечно, был; его послали проводить господ через хортобадьскую степь к замскому стойбищу.

― Странно только, что пастух ушёл отсюда часом позже, чем те господа, которых ему велели сопровождать.

― Да ну тебя! Ты допрашиваешь не хуже урядника. Ведь Ферко приходил проститься со мной: он уезжает из наших краёв, и мы больше никогда не увидимся с ним.

В подтверждение того, что она говорила правду, две блестящие слезинки навернулись у неё на глаза, как она ни старалась их скрыть. Табунщик не рассердился на неё за эти слёзы, ведь они были искренними, и, чтобы дать ей возможность вытереть глаза, отвернулся. Он взял в зубы трубку с коротким чубуком, как бы давая понять девушке, что сегодня отнюдь не намерен целоваться.

― Куда же это собрался пастух?

― Его нанимают в Моравию старшим гуртовщиком к тому стаду, которое сегодня отберут в замской степи. Там ему положено шестьсот форинтов годовых жалованья, довольствие и каменный дом. Да и уважать его будут, так как за венгерским гуртом может ухаживать только венгерский гуртовщик. В Моравии он настоящим барином заживёт.

― А ты не поедешь туда с Ферко? Не хочешь стать женой гуртовщика?

― Злой ты человек, знаешь ведь, что не поеду. Я, может, и поехала бы, если б не была привязана к этому степному хутору и к тебе. Ведь лишь тебя я люблю по-настоящему, и ты знаешь это! Я твоя раба.

― Ну, это ты только так говоришь, а сама отлично знаешь, что кого приворожила своими глазами, тот всё равно вернётся к тебе, хоть бы он уехал за тридевять земель. Ты, верно, поишь его зельем, которое заставляет думать о тебе. Ты зашила в его рукав прядь своих волос и притянешь его к себе, будь он даже на краю света. То же ты сделала и со мной. С тех пор как ты обожгла меня взглядом, я сам не свой.

― А разве я мало страдала по тебе? Разве заботилась я о том, что со мною будет? Разве не гадала на тебя в ночь под рождество? Разве не носила твоего шёлкового платка, хоть ты и не говорил ничего о свадьбе? Разве я не ревновала, когда ты танцевал с другой девушкой на праздничной ярмарке в Уйвароше или когда увивался вокруг разодетых молодок?

― Эх, вот если бы ты не прикалывала к его шляпе жёлтую розу!

― На, вот тебе другая такая же! Давай шляпу, и на ней тотчас будет роза.

― Нет! Мне нужна именно та роза, которую ты дала пастуху. И я не успокоюсь, покуда она не будет у меня.

Клари, умоляюще сложив руки, начала увещевать парня:

― Шандор! Голубчик мой! Не говори так! Я не хочу, чтобы вы поссорились из-за меня. Из-за какой-то жёлтой розы…

― Хочешь не хочешь, а этого не миновать. Если мы ещё раз встретимся, один из нас жив не будет.

― Так ты для этого заставил меня говорить правду? Ты ведь обещал не сердиться на меня.

― На тебя я не сержусь! Девушки ― народ забывчивый, а вот мужчине забывать не положено.

― Видит бог, я тебя никогда не забывала.

― Как в песне поётся: «Каждый раз, кого б ни обнимала, о тебе, друг милый, вспоминала». Ну да ладно, а то будешь говорить, что у меня характер тяжёлый. Я к тебе не ссориться пришёл, а только напомнить тебе, что я ещё жив. Хотя ты бы только обрадовалась, если б я умер.

― Шандор! Ты хочешь, чтоб я отравилась спичками?

― Спичками? Вы, девушки, ничего умнее не можете придумать. Как попали в беду, так бегом к еврею за спичками. Высыпете в кофе три коробки ― и крышка. А не лучше было бы сторонкой беду-то обойти?

― Не говори так. Когда я впервые встретилась с тобой, мы играли в игру «Я упала в колодец». И когда меня спросили, кто меня должен вытащить, я назвала твоё имя. Ведь тогда ты вытащил меня?

― Если б я знал, что не для себя тебя вытаскиваю… Эх! Давно это было! Тогда ещё не знали песни про мельницу в Дорожме…

― Ты привёз новую песню? ― обрадовалась девушка и поближе подсела к парню. ― Спой-ка, я тоже хочу её выучить.

Если парня можно уговорить спеть новую песню ― значит, дело пошло на лад.

Шандор Дечи прислонился спиной к стене и, положив одну руку на шляпу, а другую на стол, затянул заунывную песню, мотив которой вполне соответствовал её словам:

Эта рождённая в степи песня напоминает перекати-поле, которое ветер гонит из края в край.

Девушка пыталась ему подпевать. Она сразу уловила мотив, а там, где она ошибалась, парень, помогая ей, пел громче сам. Так они делали и прежде: пели, вместе до тех пор, покуда не споются, а когда получалось, целовались ― этим кончалась песня.

Но на сей раз Шандор Дечи взял в зубы свою дебреценскую трубку, прежде чем Клари успела закончить песню.

― Далась же тебе эта противная трубка, ― обиделась девушка.

― Я, может, и сам противный?

― Вот это верно. Противный, нехороший. Таких, как ты, и на порог пускать не стоит.

Она легонько подтолкнула его локтем.

― Так зачем же ты увиваешься вокруг меня?

― Я увиваюсь? Очень ты мне нужен. Если б вас раздавали дюжинами, то я бы и тогда такого не выбрала. Я была глупа, слепа, когда полюбила тебя. Таких, как ты, я на каждом шагу могу найти.

Девушка так естественно разыграла ссору, что даже овчарка, и та была сбита с толку. Решив, что его хозяйка действительно сердится на этого нехорошего человека, пёс вскочил и громко залаял.

Клари рассмеялась.

Но парню было не до смеха. Погружённый в свои думы, он сидел, посасывая трубку, не только не горевшую, но даже не набитую табаком.

Тут девушка начала ласкаться к нему:

― Так, так, милый мой! Ты знаешь, какой ты красавец, и ни за что на свете не станешь улыбкой портить свою красоту. Если бы ты улыбнулся, твои чёрные, как жуки, глаза сощурились бы, алые губы искривились и всей бы твоей красоты как не бывало.

― Не за красоту платит мне город Дебрецен!

― Но я-то платила тебе за неё. Плохо, скажешь, платила? Мало тебе было?

― Слишком много, даже другому досталось.

― Ты опять о том же? Всё о той жёлтой розе? Ревнуешь своего приятеля. В чём он, бедный, виноват? Если в городе иной кавалер затоскует, к его услугам целый сад роз: белые, красные, жёлтые, чайные и каких только там нет. А горю деревенского парня, как поётся в песне, «только девушка крестьянская может помочь».

― Ты ещё защищаешь его?

― А кто же виноват? Девушка, которая поёт: «Знал бы он, помог бы он. Если б знал, помог бы!» ― или парень, который понимает это?

― Ты, значит, берёшь на себя вину?

― Ты обещал простить меня.

― Я сдержу своё слово.

― Так будешь любить?

― Посмотрим.

― «Посмотрим» ― это не обещанье.

― Я и сейчас люблю тебя.

― Оно и видно, как ты меня любишь.

При этих словах парень встал из-за стола, заложил свою трубку за высокую тулью шляпы, обнял девушку и, глядя ей в глаза, сказал:

― Знаешь, голубка моя, лихорадка бывает двух видов: сильный жар и озноб. От жара больше мучаешься, озноб дольше длится. Так вот и любовь: горячая сильнее, холодная продолжительнее. Одна проходит, другая повторяется. Скажу без обиняков, виноват был я. Если б я не дохнул на жёлтую розу, она бы не распустилась и другой бы не радовался её аромату. На неё не садились бы ни шмель, ни бабочка. Теперь я буду любить тебя иначе: буду навещать тебя неизменно через каждые три дня, как возвратная лихорадка, и «буду таким же искренним с тобой, как твоя родная мать». А если когда-нибудь я стану старшим табунщиком, мы пойдём к попу. И будем жить в любви и согласии. Но если до тех пор я замечу, что кто-то увивается за тобой, я, клянусь богом, проломлю ему башку, будь он даже любимым сыном моего отца. Вот тебе моя рука.

Шандор Дечи протянул Клари руку. Вместо ответа она вынула из ушей золотые серьги и положила их ему на ладонь.

― Можешь носить: ты сказала, что это те серебряные серьги, которые я купил тебе, только позолоченные… Я тебе верю.

Девушка снова взяла серёжки, а в сердце её опять разгорелось прежнее чувство, хотя ей не по нраву была эта любовь в образе лихорадки, возвращающейся через каждые три дня: она привыкла к горячке. Подумав немного, она сняла с Шандора бурку и повесила её за прилавком, как это делают в корчмах с одеждой гостей, оказавшихся неплатёжеспособными.

― Нечего тебе торопиться. Успеешь. Доктор не вернётся на матайский хутор раньше полудня. Он должен сначала осмотреть проданный скот и оформить на него документы. Ты застанешь дома только старую экономку. Чем тебе тут плохо? Здесь тебя не намочат ни дождь, ни слёзы любимой. Видишь, как ты меня развеселил тем, что сейчас сказал. Целый день теперь буду думать об этом.

― А чтобы ты убедилась, что я и вдали от тебя ни о чём другом не думал, я привёз тебе подарок. Он где-то там, в рукаве бурки, пойди поищи.

Чего-чего только не было в рукаве: кресало, кремень, трут из букового дерева, кисет с табаком, кошелёк с деньгами. Среди всего этого девушка нашла какой-то пакетик, завёрнутый в шёлковую бумагу. Развернув её, она увидела жёлтый черепаховый гребень.

Лицо её просияло.

― Это ты мне привёз?

― А кому же ещё?

Когда крестьянская девушка закалывает пучок гребнем, это значит, что у неё есть жених, что она уже не свободна и что не про неё поётся песня: «Даже того не знаю, чья зазнобушка я».

Стоя перед зеркалом, она собрала волосы в узел и заколола его гребнем.

Так она стала ещё краше.

― Неужели и сейчас не поцелуешь?

Она раскрыла объятия.

Шандор отстранил её рукой.

― Погоди, дай согреться. Сейчас мне холодно.

Клари насупила брови. Отказ оскорбил её. Её сердце закипело.

Она старалась быть ласковой, кроткой, но в душе её всё сильнее разгорались гнев и любовь. Гнев из-за любви.

― Спеть тебе твою любимую песенку, пока я буду жарить рыбу?

― Как хочешь.

Девушка подошла к очагу, достала из бочки одного из карасей, пойманных в Хортобади, надрезала его, посыпала солью и паприкой, затем насадила на глиняный вертел, поднесла к тлеющим углям и запела красивым, звонким голосом:

Это была трогательная, задушевная песня про степные просторы, мелодия которой рождает в воображении картину бесконечной равнины и волшебных миражей на горизонте. Слышались в ней голоса мечтательной свирели и печального тарогато[2]:

Есть в этой песне поэзия привольной жизни бетяров!

Когда рыба была готова, девушка подала её парню. Рыбу в тех краях едят не с тарелки, а ножом снимают с вертела по кусочкам: так она вкуснее.

Если девушка жарит своему возлюбленному рыбу, это считается лучшим доказательством её любви к нему.

Радуясь, что Шандор с таким аппетитом ест приготовленное ею кушанье, Клари продолжала напевать ему на ухо:

Прежде, когда он пел эту песню вместе с Клари, дойдя до слов: «К мареву умчался, даже след простыл», Шандор подбрасывал к потолку шляпу и стучал кулаком по столу. А теперь он и бровью не повёл.

― Ты что ж, разлюбил эту песню? Разонравилась она тебе?

― А что в ней хорошего? Я не бетяр! Разбойником не был и не буду. Жандармы ― славные парни. Они знают своё дело. А подлый разбойник заставляет слугу стоять на страже и, завидя жандармские каски, пускается наутёк, бросив жареную рыбу, крепкое вино и хозяйку корчмы. Да вдобавок ещё хвалится тем, что удирает в привольную степь. Трусливая душонка!

― Ох, как ты изменился с тех пор, как перешёл на службу к императору.

― Изменился не я, а погода. Тулуп не перестаёт быть тулупом оттого, что его вывернешь наизнанку. Тулуп есть тулуп.

― Разве не обидно любимой девушке слушать такие дурацкие разговоры: «Тулуп есть тулуп».

― А если я лучших не знаю? Может быть, дебреценские да моравские господа, что веселились здесь ночью, развлекали тебя более приятными шутками?

― Конечно! Уж они-то не сидели здесь как истуканы. Особенно художник ― парень хоть куда. Только был бы он чуточку повыше, а то мне и до подбородка не доставал.

― Вы что же, ростом мерялись?

― Да, мерялись. И я научила его плясать чардаш. Он прыгал, как двухмесячный козлёнок в хлеву.

― А пастух? Он, что же, сложа руки смотрел, как с тобой танцует венский художник, и не свернул ему шею?

― Вовсе нет! Они даже выпили на «ты».

― Впрочем, мне всё равно. Дай ещё вина. Да получше, чем эта кислятина. Ну как тут не вспомнить ещё одну старинную поговорку: «Сколько воды ни пить, пьяному всё равно не быть!»

― Опять грубишь! Разве моё вино ― вода?

― Подай запечатанную бутылку!

Эта просьба для Шандора Дечи оказалась роковой: попросить бутылку, которую завозят из города, бутылку, запечатанную зелёным сургучом, с золотыми буквами на ярлыке неопределённого цвета, где изображены алые гроздья винограда, ― одну из тех, что подают господам! На императорское жалованье он может позволить себе такую роскошь!

У Клари сильно билось сердце, когда она спускалась в погреб за вином, предназначавшимся только для высокопоставленных гостей.

Ей вспомнилось, как однажды в корчму забрела цыганка, которой она подарила за гаданье свои старые тряпки. В благодарность цыганка дала ей совет: «Если когда-нибудь сердце твоего возлюбленного охладеет к тебе и ты захочешь, чтобы оно запылало вновь, дай ему крепкой настойки с корнем, что называют “Адамовой головой”. От этого зелья в нём так запылает любовь, что он ради тебя гору свернёт».

Клари решила, что сейчас самое подходящее время испробовать это средство.

«Адамова голова» была спрятана у неё в сундуке.

Корень этот похож на маленького чёрного человечка: большая голова, туловище, ноги.

В старину о нём слагали много песен. Говорили, будто, когда его вырывают из земли, он подымает такой плач, что человек умирает от страха. Поэтому корень вырывали, привязывая его к хвосту собаки. Известно, что с помощью этого корня Цирцея^[3] возбудила к себе безумную любовь спутников Улисса.

Аптекари называют «Адамову голову» «Атропа мандрагора» и умеют использовать её с толком. Но откуда же знать Клари, что эта «Атропа мандрагора» ― яд?

Господа, заезжавшие в хортобадьскую корчму, ещё засветло отправились в путь.

Хортобадьская корчма называется корчмой не потому, что она стоит где-то в захолустье, под камышовой крышей, как это представлял себе художник. Это солидное каменное здание, крытое черепицей, с уютными номерами, с кухней для господ и погребком. Ему в пору стоять в центре любого города. В конце сада спокойно текут воды Хортобади, берега которой поросли камышом и ивами. Недалеко от корчмы через большой каменный мост, покоящийся на девяти быках, проходит тракт. Дебреценцы утверждают, будто мост этот потому такой прочный, что известь, применявшуюся для его строительства, гасили молоком; завистники же говорят, что известь гасили вовсе не молоком, а вином с дебреценских песчаных виноградников ― этой вяжущей рот кислятиной, которая только для таких целей и годится.

Столь ранний отъезд был вызван причинами как эстетического, так и практического характера. Художник заранее радовался, что он сможет наблюдать восход солнца в степи, восход, о котором не имеют ни малейшего представления те, кто не видел его собственными глазами. Практической же стороной было то, что коров, которых они купят, можно отбить от стада только рано утром. Как известно, на матайском стойбище в одном гурте полторы тысячи коров. Весной большинство из них ходит с телятами. Если рано утром, до того как телята успеют насосаться, пастухи зайдут в стадо, поймают телёнка проданной коровы и выведут его, то мать сама пойдёт за своим детёнышем. Эти одичавшие коровы не видят людей, кроме своих пастухов, и наверняка забодали бы чужого, попытавшегося применить силу. Но к пастухам они привыкли.

Итак, приезжие господа отправились в двух шарабанчиках в ту глухую часть хортобадьской степи, куда даже степные жители не ходят без проводника. Но оба дебреценских кучера отлично знали местность. Молодого пастуха, посланного с ними в качестве проводника, они оставили ещё немного повеселиться. Он обещал догнать их у стойбища.

Художник, известный венский пейзажист, хорошо владел венгерским языком: он часто бывал в Венгрии, где изучал природу и быт. Другой господин был главным конюшим крупного моравского помещика графа Энгельсгорта. Было бы разумнее послать вместо него кого-нибудь, знающего толк в рогатом скоте; конюший разбирался только в лошадях, но зато он выгодно отличался от других господских приказчиков тем, что умел говорить по-венгерски. В бытность свою драгунским лейтенантом, он долго жил в Венгрии, и здесь венгерские молодки научили его своему языку. Тем не менее хозяин дал ему в проводники двух погонщиков, славных, крепких парней, вооружённых пистолетами.

Один из дебреценских господ был городским комиссаром, а другой ― тем самым горожанином, из чьего стада должны были быть выбраны двадцать четыре племенные коровы вместе с нужным количеством быков.

В час их отъезда на западе ещё стоял месяц и сияли звёзды, а на востоке уже занималась заря.

Именитый горожанин объяснил художнику, что самая яркая звезда в вышине называется «Лампой изгнанников»; к ней в прежние времена обращались бетяры с мольбой: «Боже, помоги нам!», веря, что с её помощью можно безнаказанно угонять чужой скот.

Художник пришёл в восхищение от этого рассказа: «Совсем в духе Шекспира!»

Но ещё больше он был изумлён картиной бесконечной равнины, которая открылась им после получаса быстрой езды. Куда ни глянь ― вокруг только море травы да небо, и ничто не нарушает величественного однообразия степи: ни летящая птица, ни аист, охотящийся за лягушками.

― Какая идиллия! Какой колорит! Какая величественная гармония даже в контрастах! ― всё больше воодушевлялся жрец искусства.

― Сейчас здесь ещё куда ни шло, но вот когда появятся слепни и комары… ― проговорил хозяин.

― Как прекрасны эти оазисы, темнеющие среди однообразия светлой зелени!

― Их у нас называют лужайками.

В это время в небе зазвучала обольстительная песня жаворонка.

― Чудесно! Восхитительно! Что за жаворонки у вас!

― Сейчас они ещё тощие, а вот когда созреет пшеница…

Светало; багряный цвет неба сменялся золотисто-жёлтым. Над горизонтом уже зажглась предвестница дня ― утренняя звезда; в мокрой от росы траве тени людей казались окружёнными радужным ореолом. Четвёрки лошадей быстро мчали лёгкие шарабаны по бездорожной зелёной степи. Вдали, на горизонте, что-то чернело ― это был саженый лес; среди голой степи уже вырисовывались первые перелески акаций и курганы, отливавшие синевой.

― Это замские курганы, оставшиеся после нашествия татар^[4], ― объяснил дебреценец своему спутнику. ― На том месте когда-то было селение, но татары уничтожили его дотла. Среди травы ещё и сейчас виднеются развалины древнего храма. Немало человеческих останков выкапывают из-под земли собаки, когда охотятся там на сусликов.

― А это что за голгофа?

― Это не голгофа, а гуртовой колодец с тремя журавлями. Теперь уж недалеко и до загона.

У акациевой рощи устроили привал. Здесь предстояло дожидаться ветеринара, который тащился на своей двуколке с матайского хутора.

Художник немедленно начал делать наброски в своём альбоме, воодушевляясь всё больше и больше: «Какие сюжеты! Какие мотивы!»

Его спутник то и дело приставал к нему с советами рисовать не колючий чертополох, а лучше, например, вон ту красивую, стройную акацию.

Наконец, показалась двуколка доктора.

Доктор даже не остановился, а, сидя на облучке, пожелал господам доброго утра и крикнул:

― Подымайтесь, подымайтесь, надо спешить, пока не рассвело!

Ещё один изрядный перегон, и они подъехали к «большому стаду».

Это самое замечательное зрелище в хортобадьской степи.

В одном гурте полторы тысячи коров и множество быков.

В эти часы всё стадо ещё лежит. Спит ли оно? ― трудно сказать, ибо никто ещё не видел прилёгших на землю коров с закрытыми глазами. К ним неприменимы слова Гамлета: «Уснуть! И видеть сны, быть может?»

― Вот поистине прекрасная картина! ― восхищённо произнёс художник. ― Целый лес рогов, и среди него старый бык, с чёрной, как сажа, головой, с изогнутой горбом шеей. Трава под скотиной тоже кажется чёрной, как сажа; вокруг бесконечный зелёный ковёр, а вдалеке сереет туман, сквозь который блестит огонёк пастушьего костра. Это нужно запечатлеть.

Художник вылез из шарабана.

― Пожалуйста, поезжайте вслед за остальными, ― обратился он к хозяину. ― Я вижу загон и приду туда немножко позднее.

С этими словами он достал из шарабана свой складной стул и этюдник, уселся, положил на колени альбом и принялся писать эскиз. А хозяин покатил дальше.

Вдруг две овчарки, охранявшие стадо, заметили посреди степи чужого и с громким лаем бросились к нему.

Художник был не робкого десятка. Овчарки ― деталь пейзажа: у них белые шубы, чёрные морды. Собаки не трогают спокойно сидящего человека. Они подходят к нему совсем близко, останавливаются и в недоумении глядят на него, затем садятся на задние лапы и с любопытством тычутся в его этюдник, как бы спрашивая: «Это ещё что за штука?»

Художник в шутку мажет морду одной из них зелёной краской, а другой ― красной. Пока собакам кажется, что он их ласкает, они довольны, но потом, увидев изукрашенные морды, они пугаются, не узнавая друг друга, и начинают грызться.

Но вот, к счастью, показался «тачечник». Так называют самого молодого подпаска, в обязанность которого входит следовать с тачкой за стадом и собирать оставляемый скотиной навоз. В степи кизяк служит топливом. Запах кизякового дыма приятен и человеку и скотине.

Мальчик со своей тачкой бросился прямо к дерущимся собакам, отчего те сразу разбежались в стороны. Крича: «Пошли вон!», он погнался за ними: овчарка не боится палки, но тачка наводит на неё ужас.

Тачечник ― симпатичный паренёк в синей рубашке и отороченных красным суташем штанах; он толково объяснил художнику, зачем его послали приезжие господа:

― Спешите к загону, там есть много чего нарисовать.

Но эскиз жанровой картины, изображающей стадо, ещё не был окончен.

― Мог бы ты за эти вот двадцать серебряных крайцаров подвести меня к загону на своей тачке?

― Ох, господин. Да я на этой тачке возил телят потяжелей вас. Пожалуйте!

Этой хитроумной выдумкой художник достиг сразу двух целей: сидя на тачке, он приближался к загону и в то же время заканчивал свой эскиз.

Между тем господа уже вылезли из шарабанов и познакомили с гуртовщиком венского господина, приехавшего покупать скот.

Гуртовщик ― типичный представитель венгров, живущих в степи. Это высокий, статный мужчина с проседью в волосах, с лихо закрученными кверху усами. У него умное лицо, медно-бронзовое от превратностей погоды, и низко нависающие брови: видно, часто приходилось ему смотреть на солнце.

В степи под словом «загон» подразумевают всякое сооружение, которое служит защитой от ветра и бури для людей и скота. Главный враг ― это ветер. Пастух не боится ни ливня, ни холода, ни жары: вывернет наизнанку свой кожух, опустит поля шляпы, и всё ему нипочём. Но от ветра нужна защита, ветер ― полный хозяин в степи. Если смерч застигнет на пастбище табун и пастух не сумеет направить его в загон, ветер будет гнать коней к Тиссе, покуда на пути им не попадётся лес. Загон сколочен из крепких досок, он имеет три крыла, где и укрываются животные.

Укрытием пастуху служит маленькая глинобитная хибарка, смахивающая на ласточкино гнездо. Она предназначена не для спанья, да в ней и повернуться-то негде. В этой хибарке хранится только одежда пастухов и стоит «венгерский ларчик», то есть полое внутри чучело молоденького телёнка, с ногами, но без головы, вместо которой прилажен замок. В этом ларчике хранятся табак, паприка и документы. Кожухи висят рядком на вешалке. Летом пастухи укрываются лёгкой буркой, зимой кожухом. Спят под открытым небом. Только гуртовщик укладывается под выступающим навесом хибарки. Ложем ему служит деревянная лавка, над головой прибита полка, уставленная пышными караваями хлеба, в уголке, в деревянной кадке, ― заготовленная на всю неделю провизия, которую по воскресеньям после обеда ему приносит из города жена. Жена постоянно живёт в городе.

Перед хибаркой ― «очаг», круглое сооружение из камыша, похожее на самую хибарку, только без крыши и с кирпичным дном. Это кухня. Здесь в котелке, подвешенном на тагане, варят гуляш и кашу-затируху. Оловянные ложки с длинными ручками аккуратно воткнуты в камышовую стенку. Приготовление пищи ― дело тачечника.

― Где же вы потеряли пастуха? ― спросил гуртовщик.

― У него там какие-то счёты с дочерью корчмаря, ― отвечал почтенный Шайгато.

― Ну, тогда раньше водопоя его, бетяра, нечего и ждать!

― Бетяра? ― вмешался в разговор художник, которому приятно было услышать такое слово. ― Так, значит, наш пастух бетяр?

― Нет, это я так сказал, ради красного словца, ― пояснил гуртовщик.

― Ох, как бы мне хотелось зарисовать в альбом настоящего бетяра!

― Здесь вам его не найти. Мы не любим разбойников, а если какой и заберётся, палками прогоним.

― Разве в хортобадьской степи нет бетяров?

― Как сказать, среди чабанов, конечно, попадаются бетяры, да и иной свинопас тоже может стать разбойником. А бывает, что и какой-нибудь табунщик свихнётся, совесть потеряет и станет бродячим разбойником. Но чтобы пастух одичал и стал разбойником ― испокон веков не слыхано.

― Почему же?

― Да потому, что пастух всегда имеет дело с умной и смирной скотиной. Он даже не станет выпивать за одним столом с чабаном или свинопасом.

― По-вашему выходит, что пастухи ― степные аристократы? ― вмешался конюший.

― Я о том и толкую. Как среди господ дворян бывают бароны и графы, так и среди пастухов бывают табунщики и гуртовщики.

― Так, значит, и в степи люди не равны?

― Равных и не будет, пока свет стоит. Кто родился благородным, тот и в сермяге благородным останется: у него рука не поднимется украсть чужого быка или лошадь, даже если она приблудится к его стаду. Он разыщет хозяина и отведёт её домой. Хотя, конечно, другой раз и не постесняется обвести вокруг пальца на ярмарке какого-нибудь простачка.

― Это тоже аристократическая черта; обман на конной ярмарке считается благородным делом.

― А на скотной и подавно. Поэтому вы, достопочтенный господин, сейчас держите ухо востро, ― ведь как угоните отсюда свой скот, я уж за него не в ответе.

― Спасибо за предупреждение.

Голос доктора прервал беседу:

― Господа! Выходите из «очага». Сейчас увидим восход солнца.

Художник со своим этюдником стремглав выбежал из кухни и принялся торопливо набрасывать эскиз, но пыл его очень скоро прошёл.

― Какой диссонанс! Что это за тона? На горизонте какой-то лиловый туман, над которым виднеется оранжевое небо, а земля почему-то тёмно-синяя; продолговатое облачко над туманом отливает розовым. А какой багряный ореол предвещает восход солнца! Раскалённая, огненная гора, похожая на пылающую пирамиду, вздымается из-за резко очерченного горизонта. Солнце как раскалённое железо ― никакого сияния, на него можно смотреть простым глазом. О, смотрите же, господа! Оно становится пятиугольным. А вот поднялось повыше и опять вытянулось ― будто яйцо лежит! Вот оно начинает суживаться внизу и растягиваться сверху, совсем как шампиньон. Ого! Вот сейчас оно смахивает на римскую урну! Нелепость! Это даже нельзя написать. А-а, вот перед ним проплывает узенькое облачко. Теперь солнце как амур с завязанными глазами. А сейчас оно стало похоже на усатого инспектора. Нет! Если я напишу это пятиугольное, усатое солнце, меня отправят в сумасшедший дом.

Художник с досадой швырнул кисти на землю.

― У этих венгров всё какое-то необыкновенное. Вот они показывают нам восход солнца, самый настоящий восход солнца, и тем не менее это невероятно, неправдоподобно.

Доктор принялся объяснять, что это такое же оптическое чудо, какое создаёт мираж: то есть преломление лучей, проходящих через по-разному нагретые слои воздуха.

― И всё же это невероятно, я не верю своим глазам.

Но вот ещё миг ― и солнце ослепительно засияло. До сих пор оно было миражем, вызванным преломлением лучей в атмосфере, но когда его подлинный лик стал струить свои лучи, на него уже нельзя было безнаказанно глядеть простому смертному. И тогда небосвод, сиявший до сих пор розовым светом, внезапно запылал золотом, и горизонт как бы растворился в небе.

С первыми лучами солнца сразу поднялся весь спящий лагерь: лес рогов зашевелился. Бык-вожак потряс большим колокольчиком, привязанным у него на шее, и на этот звон ответил степной хор: замычали полторы тысячи коров.

― Изумительно! Божественно! ― восторгался художник. ― Да это совсем как вагнеровский хор! Состязание гобоев, валторн, туб! Какая увертюра! Великолепный марш! Это прямо финал из «Гибели богов».

― Сейчас они пойдут к колодцу, ― объяснил господин Шайгато. ― Каждая корова зовёт своего телёнка, поэтому-то они и мычат.

Три пастуха подбежали к колодцу, сруб которого представлял собою великолепное творение плотничьего мастерства, и, приведя в движение журавли, стали наливать водою большую колоду. Эту нелёгкую обязанность им приходилось выполнять три раза в сутки.

― А нельзя разве для этого использовать машину на конной тяге? ― спросил у старшего гуртовщика венский господин.

― Есть у нас такая машина, милостивый государь, но любой пастух скорее согласится натереть себе мозоли, нежели мучить такой машиной свою лошадь.

Во время водопоя четвёртый пастух, стоя у колоды, отбирал коров, являвшихся собственностью почтенного Шайгато. Поймав телёнка, он отводил его к загону, а корова потом уже сама следовала за ним. Таким образом ему удалось загнать отобранных коров за ограду.

― Это мой скот, ― сказал почтенный Шайгато венскому господину.

― Откуда же это пастух знает, какая из коров ваша, господин Шайгато? ― спросил конюший.

Старший гуртовщик посмотрел на него с сожалением и в свою очередь спросил не без насмешки:

― Видели ли вы когда-нибудь, милостивый государь, двух одинаковых коров?

― На мой взгляд, они все одинаковы.

― А на взгляд пастуха ― совсем разные.

Конюший с явным удовольствием посматривал на отобранных коров.

Молоденький подпасок прибежал с вестью, что с вышки уже виден пастух. Он скачет сюда во весь опор.

― Загонит коня, негодник! ― ворчал гуртовщик. ― Пусть только попадёт мне в руки, я с него шкуру спущу.

― Неужто вы его будете бить, хозяин? ― полюбопытствовал конюший.

― Нет, этого я делать не стану. Лучше уж убить пастуха, чем ударить; пастух обиды не прощает. А этот ещё вдобавок мой любимец. Он мой воспитанник. Я его, шалопая, и крестил.

― И вы всё-таки с ним расстаётесь? Отпускаете со стадом в Моравию?

― Потому и отпускаю, что хочу ему добра. Не нравится мне, что малый так увивается вокруг желтолицей девчонки из хортобадьской корчмы. Это добром не кончится. У девчонки уже давно есть возлюбленный: какой-то табунщик. Сейчас он служит в солдатах, но если придёт домой в отпуск, эти два дурня подерутся из-за неё, как два быка из-за коровы. Пусть уж Ферко уезжает подальше; там он быстро влюбится в какую-нибудь красотку Анчу и забудет свою Жёлтую Розу.

Тем временем ветеринар осмотрел весь отобранный скот и оформил паспорт на каждую корову. Затем подпасок вывел киноварью на боках у коров инициалы нового владельца (ведь пастухи все грамотны).

Послышался топот копыт. Пастух был уже близко. Утренний ветер освежил его хмельную голову, а быстрая езда прогнала сон. Невдалеке от загона он, совсем уже бодрый, спрыгнул с коня и повёл его под уздцы.

Выйдя ему навстречу, гуртовщик крикнул:

― Эй ты, непутёвый, наконец-то тебя чёрт принёс!

Пастух, не проронив ни слова, принялся рассёдлывать лошадь. От долгой скачки грудь её была покрыта пеной. Он стёр пену куском овчины, овчиной же протёр круп лошади и повесил ей на шею недоуздок.

― Где же ты пропадал, чёрт тебя побери?! Надо же умудриться приехать на час позже господ, которых ты сам должен был сюда привести! Бродяга!

Парень в ответ не проронил ни слова. Он возился с лошадью, вешал на крюк седло, сбрую.

Гуртовщик ещё больше разгорячился, лицо его побагровело:

― Ты будешь отвечать или нет? Может, тебе уши прочистить?

Тут уж парень поневоле заговорил:

― Вы же знаете, что я глух и нем, «как рыба».

― Чтоб тебя повесили в день твоего рождения! Не для того я это выдумал, чтобы ты потом шутил надо мной. Разве не видишь, что уж солнце взошло?

― А разве я виноват, что оно взошло?

Господа засмеялись. Гуртовщик ещё пуще обозлился:

― Слушай-ка, бездельник! Со мной шутки плохи. Вот возьмусь за тебя да так отколочу, что и своих не узнаешь.

― А я что, зевать буду?

― Будешь зевать, разбойник! ― Гуртовщик не выдержал и засмеялся. ― Попробуйте-ка поговорить с ним по-немецки, кто сумеет!

Конюший не прочь был попробовать.

― Эх, и хороший же ты наездник! ― обратился он к Ферко. ― Удивляюсь, почему тебя не взяли в гусары. Верно, ты чем-нибудь болен, раз тебя забраковали?

В ответ пастух скорчил гримасу. Деревенские парни не любят нескромных вопросов.

― А потому не взяли, что у меня… в носу две дырки.

― Вот и толкуй с ним! ― проворчал гуртовщик. ― Отправляйся, разбойник, к водопою! Не туда! Я что сказал? Разве не знаешь своих обязанностей? Или ещё хмель из головы не выскочил? Не видишь, что коровы уже в загоне? Быка-то надо привести или нет?

И правда, не всякий может вывести быка из стада, тут нужен храбрый человек. Ферко Лаца ― мастер этого дела. Словно ручного барана, лаской и добрым словом он ловко вывел из середины стада отобранного быка, принадлежавшего почтенному Шайгато, и подвёл его к господам. Это был великолепный бык, с огромной головой, с развесистыми рогами и большими глазами, обрамлёнными чёрными кругами. Он подставил пастуху свой курчавый лоб, чтобы тот почесал его, и шершавым, словно тёрка, языком лизнул парню ладонь.

― Он всего лишь третьего выпаса, ― заметил гуртовщик. (Пастухи по «выпасам» судят о возрасте скотины.)

Художник и на сей раз не пожелал упустить случай сделать набросок с быка и пастуха.

― Стой так, положи руку на рога, ― командовал он.

Но пастух не привык позировать. Это странное занятие оскорбляло его достоинство.

Нетерпеливых натурщиков опытный художник всегда старается развлечь шутливой беседой. Тем временем господа пошли осматривать стадо.

― Скажи-ка, дружище, правду говорят, что пастухи могут надуть покупателя при продаже скота?

― Конечно, правду. Вот и сейчас старший гуртовщик успел провести господ. Он сказал, что этот бык третьего выпаса, а вы посмотрите, господин художник, у него уже нет ни одного верхнего клыка.

В подтверждение своих слов он открыл быку рот. Художник тут же бросил рисовать. Любовь к правде сильнее даже страсти к искусству.

Сказав, что рисунок уже готов, он закрыл альбом и пошёл отыскивать своего спутника, который вместе с другими господами осматривал в загоне отобранных коров. Найдя конюшего, он сообщил ему о словах пастуха.

Конюший ужаснулся и немедля стал заглядывать в рот стоявшим поблизости коровам.

― Позвольте, господин гуртовщик! Вы сами предупреждали нас, что пастухи любят обставлять покупателей на ярмарке, но я не дамся в обман. Эти коровы так стары, что ни у одной из них нет верхних клыков.

Покручивая ус и широко улыбаясь, гуртовщик ответил:

― Это старая шутка, милостивый государь. В прошлогоднем календаре Мартона Какаша напечатано, как во французскую войну подшутили над одним генералом, который не знал, что у рогатого скота нет верхних клыков.

― Неужели нет? ― удивился конюший и, когда доктор это подтвердил, даже рассердился.

― А почём я знаю, какие зубы бывают у коров? Я не коровий зубной врач. Всю жизнь я имел дело только с лошадьми.

Ему хотелось на ком-нибудь сорвать зло, и он стал корить художника за глупую и неуместную шутку.

У художника достало такта не показать виду, что он и сам обманут пастухом.

Конец этому объяснению положил приход подпаска, учтиво пригласившего гостей к завтраку.

Мальчик выполнял в стойбище обязанности повара. Пока господа отбирали скот, он, не торопясь, приготовил степной завтрак ― кашу-затируху, вынес казанок из «очага» и поставил на треногу. Господа столпились в кружок и оловянными ложками стали доставать из казана кашу, показавшуюся им очень вкусной. Когда они наелись досыта, казанок обступили пастухи во главе с гуртовщиком. На долю подпаска остались одни поскрёбки.

Тем временем почтенный Шайгато приготовил в «очаге» «венгерский кофе». Кто бывал в этих краях, знает, что это такое. Готовят его из красного вина, которое кипятят в казанке с жёлтым сахаром, корицей и гвоздикой. После такой ранней, предрассветной прогулки по степи этот напиток кажется очень вкусным.

Когда казанок был опустошён, подпасок ополоснул его, затем снова наполнил водой и повесил над огнём, чтобы к возвращению господ с прогулки был готов гуляш.

Уж это-то блюдо будет приготовлено на славу.

Ферко Лаца повёл гостей осматривать достопримечательности степи: загон ― убежище в бурю и кладбище для скота, обнесённое оградой.

― Видите ли, в добрые старые времена, где скотина пала, там её и бросали. На падаль стаями слетались коршуны и начисто обгладывали её. Но с тех пор как в стране наведён «порядок», о павшей скотине приказано заявлять доктору на матайский хутор. Он приезжает, составляет акт и уж потом велит зарыть тушу со всеми потрохами. Ну, а нам, пастухам, конечно, жалко, что столько мяса пропадает, вот мы иной раз и отрежем бедро, изрубим его на куски, немного поварим, а потом разложим на крыше загона и высушим на солнце. Когда мясо высохнет, складываем его в мешок. А потом гуляш из него варим: кладём в казан по пригоршне сушёного мяса на каждого едока.

Художник пристально посмотрел на пастуха и, обернувшись к гуртовщику, спросил:

― Скажите-ка, хозяин, говорит ваш пастух когда-нибудь правду или нет?

― Очень редко. Но сейчас он правду сказал.

― В таком случае покорно благодарю за ваш гуляш.

― Не извольте брезговать. Нет в нём ничего плохого. Так уж ведётся с тех пор, как господь бог сотворил эту гладкую Хортобадь. Посмотрите на наших парней. Они так и пышут здоровьем и силой. А ведь все выросли на падали. Пусть себе говорят, что хотят, господа учёные. Венграм такое мясо не во вред.

Но конюший после слов гуртовщика запретил есть гуляш даже моравским погонщикам.

― А вдруг этот плут только для того и сочинил всю историю, чтобы отпугнуть нас от обеда, а потом над нами же поиздеваться? Посмотрим, будет ли кушать доктор. Он-то наверняка знает, из чего этот гуляш, ― подбадривал художник своего спутника.

Меж тем на горизонте возник мираж. Это был сказочный сон наяву.

Вдали бушевало море, и пенистые валы неслись с востока на запад. Возвышающиеся в степи курганы казались островками, а карликовые акации выглядели как дремучие леса. Кучка пасущихся вдали волов превратилась в улицу, застроенную дворцами. По морю плывут галеры, ― пристав к берегу, они окажутся всего лишь пощипывающими траву лошадьми…

На восточном краю неба после восхода солнца мираж наиболее фантастичен. Там виднеются целые селения (Надьудвар, Надьиван), они как бы подняты в воздух и так приближены, что в подзорную трубу можно разглядеть проходящие по улицам подводы; дома, колокольни в перевёрнутом виде отражаются в сказочном волнующемся море. В пасмурную погоду их не видно, они находятся за горизонтом.

― Куда немцам с нами тягаться! ― похвастался почтенный Шайгато перед очарованной компанией.

Художник в изумлении схватился за голову.

― Боже, что мне довелось увидеть! И я не могу запечатлеть этого на полотне! Объясните мне хоть, что это такое? ― приставал он ко всем по очереди.

Гуртовщик ответил, что это марево.

― А что такое марево?

― Марево ― это мираж хортобадьской степи.

Ферко Лаца объяснил явление лучше, чем гуртовщик.

― Мираж ― это чудо, ниспосланное богом для того, чтобы бедному пастуху не было скучно одному в степи.

Наконец, художник обратился к доктору с просьбой разъяснить ему, что такое мираж.

― Да я мало что знаю о мираже. Когда-то мне довелось читать книгу Фламмариона^[5] об атмосфере. Там он описывает фата-моргану^[6], которую видят в африканских пустынях, на берегах Ледовитого океана, около Ориноко и в Сицилии. Читал я описание фата-морганы и у Гумбольда и Бомпланда^[7], но о хортобадьском мираже великие учёные ничего не знают. А его здесь видят в каждый жаркий летний день с утра до вечера. Учёный мир игнорирует даже величественные природные явления Венгрии.

Доктору было приятно излить свою наболевшую душу перед иностранцами. Но восхищаться явлениями природы ему было некогда. Надо было спешить на матайский хутор, где находились ветеринарная лечебница и аптека. Он распрощался со всей компанией, вскочил в свою двуколку и укатил в степь.

Большое стадо ушло уже далеко, а пастухи гнали его всё дальше и дальше. Хотя здесь поблизости трава была сочнее, весною скот всё же выгоняли на дальние солончаковые низины с таким расчётом, чтобы летом, когда трава там высохнет, их ожидало бы ещё не тронутое пастбище. Расставание между оставшимся стадом и проданным гуртом являло собой трогательную картину.

«Словно хор друидов и валькирий!»^[8]

Тем временем конюший оформлял финансовую сторону дела и договаривался о маршруте. Новенькими стофоринтовыми ассигнациями он уплатил стоимость гурта господину Шайгато, который, ничуть не стесняясь, сунул их в карман сюртука. Иностранец счёл нужным посоветовать хозяину подальше прятать свои деньги: очень уж здесь глухие места, на что горожанин со свойственной жителям Дебрецена флегматичностью ответил:

― Сударь! Меня уже не раз обкрадывали и обманывали. Но никогда меня не обкрадывал вор и не обманывал проходимец. Всякий раз это проделывали честные и порядочные люди.

Конюший дал на чай гуртовщику.

― Позвольте и мне, сударь, слово сказать, ― проговорил гуртовщик. ― Раз уж вы изволили купить коров, то прихватывайте и телят. Вот вам мой дружеский совет.

― Куда мне такая прорва мычащих животных! Не нанимать же ещё подводу для телят.

― Они и на своих ногах дойдут.

― Но задержат в пути всё стадо. На каждом шагу будут останавливать коров, когда им захочется пососать. А самое главное, граф, насколько мне известно, купил этот гурт не для экспериментов над чистой венгерской породой, а для того, чтобы скрестить её с испанской.

― Ну, тогда дело другое.

Итак, оставалось только отправить в путь купленный гурт. Конюший написал доверительное письмо, а комиссар составил удостоверение сопровождающему гурт пастуху, который сунул документы вместе с паспортами на коров, выданными ветеринаром, в свою походную сумку. Затем пастух надел на шею вожака-быка колокольчик, привязал к его рогам бурку, оседлал своего коня, вскочил в седло и пожелал остающимся доброго здоровья.

Гуртовщик вручил ему торбу с салом, хлебом и чесноком. Провизия эта была рассчитана на целую неделю, чтобы хватило до самого Мишкольца. Затем объяснил весь маршрут: посоветовал идти к Полгару, потому что около Чеге из-за весенней распутицы стояла непролазная грязь. Заночевать можно будет в небольшом леске, а через Тиссу переправиться на пароме. Если вода стоит высоко, то лучше переждать у переправы, задать корм скотине и не рисковать.

Затем он взял слово со своего крестника достойно вести себя в чужом краю, не опозорить города Дебрецена, слушаться хозяев, обуздывать своё ухарство; он наказывал своему любимцу не забывать венгерского языка и веры, в престольный праздник причащаться; что заработает ― не транжирить, коли женится ― жену уважать, а детям дать венгерские имена и, если выкроит время, написать письмо крёстному ― уж он оплатит почтовые издержки.

Затем, благословив крестника, он отпустил доброго малого в дальний путь.

Тем временем оба моравских погонщика пытались справиться с выпущенными из загона коровами.

Очутившись на свободе, коровы, конечно, немедленно разбежались в разные стороны и, когда погонщик старался преградить им путь палкой, злобно поворачивались к нему, угрожая поднять его на рога. Все коровы стремились вернуться к оставшимся в загоне телятам.

― Ну, что же ты! Помоги добрым христианам, ― сказал пастуху гуртовщик.

― Ударь-ка кнутом! ― подстрекал художник.

― Чёрта с два ударишь, ― проворчал пастух. ― Ведь тогда всё стадо разбежится. Это вам не лошади.

― Я же говорил, что коров нужно было связать попарно за рога! ― кричал конюший.

― Ладно, ладно, я уж сам управлюсь, ― проговорил пастух и свистнул. Из загона с громким лаем выскочила овчарка и бросилась к разбежавшемуся стаду. Она быстро обежала непокорных животных, хватая их за ноги, и в несколько минут согнала в гурт всё стадо, которое в полном порядке двинулось за быком с колокольчиком. Тогда и пастух поскакал вслед за коровами, покрикивая: «Гей, Роза, гей ты, Чако, куда ты, Кеше!» Он знал по имени всех коров, и они ему повиновались. Быка звали Гордый.

Тихо и спокойно шло теперь стадо по большой равнине.

Господа долго смотрели ему вслед, пока оно не поравнялось с волнующимся волшебным морем. Там коровы вдруг превратились в гигантов. Они казались теперь чёрными мамонтами на невероятно длинных ногах. Затем каждая корова слилась со своим зеркальным отражением, и всё это двинулось дальше. Постепенно коровы стали таять в серой мгле и, наконец, совсем исчезли, и только их перевёрнутые отражения продолжали медленно брести дальше, ступая ногами по небу. За ними, головами вниз, следовали пастух, погонщики и овчарка.

Художник лежал на траве, раскинув руки и ноги.

― Если я расскажу это в Вене, в клубе художников, меня выставят за дверь.

― Дурная это примета, ― промолвил почтенный Шайгато, покачивая головой. ― Хорошо, что хоть деньги уже у меня в кармане.

― Но скот-то ещё не на месте, ― буркнул гуртовщик.

― Удивительно, что это зрелище до сих пор ещё не арендовано каким-нибудь ловким предпринимателем, ― заметил конюший.

― А мы его не сдаём! ― горделиво отвечал Шайгато. ― Я знаю, если бы можно было, это чудо давно бы забрали в Вену. Но город Дебрецен не отдаст его!

Двуколка ветеринара быстро тряслась по степи. Резвая лошадка не нуждалась ни в кнуте, ни в поводьях, она и так прекрасно знала своё дело. Доктор вынул записную книжку и что-то помечал в ней.

Немного погодя он поднял голову и вдруг заметил приближающегося галопом табунщика.

То была бешеная скачка; казалось, и лошадь и всадник обезумели. Лошадь то стремглав устремлялась вперёд, то останавливалась как вкопанная, взвивалась на дыбы и, внезапно повернувшись, бросалась в другую сторону. Всадник с запрокинутой головой, весь изогнувшись, обеими руками держал поводья. Лошадь мотала, трясла головой, храпела и испуганно ржала.

Доктор стегнул свою кобылу и поспешил всаднику наперерез.

Приблизившись, он узнал в нём табунщика: «Это же Шандор Дечи!»

Тот, видимо, тоже узнал доктора и сразу ослабил поводья.

Умный конь, отдуваясь и брызгая пеной, приблизился к двуколке доктора и сам остановился. Он встряхнулся и заржал, словно хотел что-то сказать.

Парень сидел в седле, откинувшись назад и запрокинув голову. Руки его больше не держали поводья, только ноги крепко сжимали бока лошади.

― Эй, Шандор! Шандор Дечи! ― окликнул его доктор.

Тот, казалось, не слышал крика или же слышал, но не мог ответить.

Доктор, спрыгнув с двуколки, подошёл к всаднику и, обхватив его руками, снял с седла.

― Что с тобой, Шандор?

Табунщик не отвечал. Губы его были крепко сжаты, голова запрокинута, грудь часто-часто вздымалась и опускалась, а туловище изгибалось дугой. Страшно вытаращенные глаза блестели каким-то безумным блеском, зрачки были расширены до предела.

Доктор уложил парня на траву и начал его осматривать.

― Пульс то частый, то вовсе исчезает. Зрачки расширены, челюсти судорожно сжаты. Туловище сведено назад. Этого парня отравили каким-то зельем.

Доктор встретил табунщика в открытой степи на полдороге между хортобадьской корчмой и матайским хутором. По всей вероятности, парень спешил на хутор, но по пути стало сказываться действие яда. Покуда сознание не покидало его, он торопил коня, но когда начались судороги и страшные муки помутили его рассудок, он перестал управлять своими движениями, а только двигался в седле, чем привёл в бешенство и лошадь. У неё тоже текла пена изо рта.

Доктор попытался было положить табунщика на свою двуколку, но тот оказался слишком тяжёл.

Оставить парня одного в степи доктор боялся: покуда он будет ездить за помощью, орлы могут растерзать его.

Конь табунщика таким понимающим взглядом смотрел на доктора, что, казалось, вот-вот заговорит. Затем, нагнув голову к своему хозяину, он коротко, прерывисто заржал.

― Ну что ж, помогай и ты! ― отвечал ему доктор.

Как же было коню не понять его?! Он вырос в степи. А у степных коней душа почти человеческая. Увидев, что доктор изо всех сил пытается поднять хозяина, конь схватился зубами за его жилет и также стал подымать его. Так они общими силами взвалили Шандора на двуколку.

Коня доктор привязал за недоуздок к двуколке, и они помчали к хутору.

Там была и лечебница и аптека, правда только для лошадей и коров. Да и доктор был всего-навсего ветеринаром.

Но оказывать помощь в подобных случаях обязан каждый, кто хоть немного в этом смыслит.

Вопрос заключался в том, смыслит ли он?

Первым делом нужно выяснить, с каким ядом имеешь дело: со стрихнином или с белладонной?

Чёрный кофе ни в том, ни в другом случае не повредит.

По приезде на хутор доктор немедленно вызвал слугу и экономку.

Кофе был уже сварен, требовалось только приложить усилия, чтобы напоить больного. Судорога так сильно свела его челюсти, что их пришлось раздвигать стамеской, чтобы влить кофе.

― Холодный компресс на голову, горчичники на живот, ― командовал доктор. Но поскольку под рукой не было никого, кто мог бы выполнять его распоряжения, ему приходилось всё делать самому. Затем он сел к столу и, написав письмо, приказал слуге:

― Слушай-ка! Запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу. Заложи бричку, поезжай как можно скорее в хортобадьскую корчму и передай это письмо хозяину. Если корчмаря дома не окажется, то на словах передай его кучеру, что я приказал немедленно запрячь господскую коляску и не мешкая доставить в город это запечатанное письмо. Пусть он разыщет там в больнице главного врача и привезёт сюда на хутор. Я ветеринарный врач; мне законом запрещено лечить людей, а больной нуждается в срочной помощи. Доктор захватит с собой и лекарства. А дочери корчмаря скажи, чтоб она отдала тебе весь жареный кофе, какой только найдётся в доме. До приезда врача больному необходимо почаще давать кофе. Постарайся живо обернуться.

Слуга торопливо вышел. Усталая сивка, ещё не успевшая отдышаться, снова должна была мчаться к корчме.

Девушка поливала герань на крыльце, когда к корчме подкатил слуга.

― Какие вести привёз, Пишта, и почему у тебя вся лошадь в мыле?

― Да вот привёз письмо достопочтенному господину.

― Сейчас тебе не удастся с ним поговорить, он загоняет пчёл в ульи.

― А господин доктор наказывает в письме немедленно послать в город экипаж за главным врачом.

― У вас кто-нибудь заболел? Лихорадка, наверное?

― Это не наш человек, господин доктор подобрал его в степи. Табунщик, Шандор Дечи.

Девушка громко вскрикнула и выронила из рук лейку.

― Шандор? С ним плохо?

― Да, так плохо, что он чуть на стенку не лезет, весь так и извивается от боли, бедняга. Отравил его кто-то.

Чтобы не упасть, девушка ухватилась обеими руками за дверной косяк.

― Наш доктор никак не разберётся, что с ним такое, поэтому и вызывает городского врача.

Девушка невнятно что-то бормотала.

― Пустите, барышня, не закрывайте дверь, дайте мне поговорить с достопочтенным хозяином.

― Что с ним случилось, не знаешь? ― наконец, проговорила она.

― А вам господин доктор велел передать, чтоб вы собрали весь жареный кофе, какой есть в доме, и отдали мне. Он будет поить им Шандора Дечи, пока не приедет городской врач. Ведь неизвестно, каким ядом отравили беднягу.

И слуга пошёл отыскивать корчмаря.

― Неизвестно, каким ядом его отравили? ― прошептала девушка. ― Но я-то знаю. Если моё зелье в этом виновато, надо всё рассказать доктору. Он хоть будет знать, что давать больному.

Она вбежала в комнату, открыла сундук, разыскала на дне его дьявольский корень, похожий на маленького человечка, и сунула его в карман.

Да будет проклят тот, кто дал дурной совет! Да будет проклят тот, кто его послушался!

Затем она принялась поджаривать кофе. Когда слуга вернулся из сада (ему пришлось помочь корчмарю загнать пчёл в улей), девушка уже наполнила молотым кофе жестяную коробку.

― Ну, барышня, давайте ваш кофе.

― Я тоже поеду с тобой.

Слуга был парень неглупый и сразу смекнул, в чём дело.

― Не надо, барышня, вы только расстроитесь, как взглянете на Шандора Дечи. Ей-богу, кровь стынет в жилах, когда видишь, как он мучается. Господин доктор вас и не пустит к нему.

― Мне нужно поговорить с доктором.

― А кто же будет обслуживать гостей в корчме?

― У нас есть служанка и буфетчик. Пусть потрудятся.

― Тогда отпроситесь хоть у достопочтенного господина.

― Не буду отпрашиваться, он не разрешит. Ну-ка, пусти!

Клари оттолкнула в сторону слугу и выбежала во двор. Одним прыжком она вскочила в бричку, схватила вожжи, стегнула сивку, и та понеслась во весь опор.

Оторопелый слуга, успел только крикнуть:

― Барышня! Клари! Стойте! Не сходите с ума! ― и побежал вслед за бричкой. Он страшно запыхался, но догнать Клари ему удалось только у моста, где уставшая лошадь сбавила ход. Там он, наконец, вскочил в бричку.

Бедной сивке никогда не приходилось принимать столько ударов, как в этот раз, по дороге к матайскому хутору. По песку она уже брела шагом.

Девушка не могла смириться с такой проволочкой, спрыгнула на дорогу, схватила жестяную коробку и сломя голову побежала прямо через клевер к усадьбе доктора.

Доктор заметил в окно запыхавшуюся Клари и вышел на крыльцо ей навстречу.

― Кларика! Вы как сюда попали?

― Что с Шандором?

― Шандору плохо.

Из-за двери доносились мучительные стоны больного.

― Что с ним случилось?

― Я и сам не знаю, а гадать не хочу.

― Но зато я знаю. Его напоили отравой. Одна скверная девушка. Я знаю, кто она такая. Чтобы заставить полюбить себя, она подмешала в вино какого-то зелья, а от него он и захворал. Я знаю, кто она такая, и знаю, что это было за зелье.

― Барышня! Не возводите на человека напраслину! Это тяжёлое обвинение. Нужны доказательства.

― Вот они.

Девушка вынула из кармана ядовитый корень и положила его перед доктором.

― Ох, ох! ― ужаснулся доктор. ― «Атропа мандрагора»! Да ведь это смертельный яд!

Девушка закрыла лицо руками:

― Откуда же мне было знать, что это яд?

― Кларика! Вы так пугаете меня, что я, чего доброго, с ума сойду. Неужели вы отравили Шандора?

Девушка молча кивнула головой.

― Какого чёрта вы это сделали?

― Он очень бессердечно обошёлся со мной, а одна цыганка как-то уверяла меня, что, если я намочу этот корень в вине и дам ему выпить, он станет добрее.

― Вот те на! Сукины вы дети! Точите лясы с цыганками, а в школу, где учитель рассказывает о ядовитых растениях, не ходите. Вот и стал добрее твой милый.

В гневе он начал говорить ей «ты».

― Он умрёт? ― с мольбой во взоре спросила девушка.

― Не хватает ещё, чтобы он умер. Шандор ― парень крепкий. Его душа не так-то просто расстанется с телом.

― Значит, он будет жить? ― В благодарность за утешение Клари опустилась перед доктором на колени и, схватив его руку, принялась осыпать её поцелуями.

― Не целуй мне руки ― они все в горчице, ещё губы распухнут.

Тогда девушка стала целовать его ноги. И, когда доктор не разрешил и этого, начала целовать следы его ног: прекрасными алыми устами целовала грязные следы на каменном полу.

― Встаньте и отвечайте толком. Вы привезли кофе? Он поджарен? И уже смолот? Хорошо. Пока не приедет доктор, надо поить больного кофе. Хорошо, что вы сказали мне, каким ядом он отравлен. Теперь я хоть знаю противоядие. А сейчас, послушайте-ка меня, милая моя: бегите со всех ног отсюда и уезжайте подальше, чтобы духу вашего здесь не было, ведь то, что вы натворили, ― дело уголовное. Главный врач сообщит властям, и оно будет передано в суд. Бегите-ка, да подальше, туда, где о вас ничего не знают.

― Я никуда не побегу! ― отвечала девушка, утирая передником слёзы. ― Вот моя голова, пусть её отрубят. Ничего более страшного со мной не сделают. Раз я провинилась, то пусть меня и накажут по справедливости. Но отсюда я не уйду. Его стоны сковывают меня по рукам и ногам сильнее, чем кандалы. Ради бога, прошу вас, господин доктор, позвольте мне быть около него, ухаживать за ним, класть ему компрессы на голову, поправлять подушку, вытирать пот с лица.

― Вы понимаете, что говорите?! Если я доверю отравительнице уход за отравленным, меня немедленно отправят в сумасшедший дом.

При этих жестоких словах лицо девушки исказилось невыразимой болью.

― Значит, и вы, господин доктор, думаете, что я скверная?

Она отвернулась и, увидев на подоконнике ядовитый корень, схватила его и, прежде чем доктор успел опомниться, сунула себе в рот тем концом, который так похож на человеческую голову.

― Ну, ну, Кларика! Не шутите с этой мандрагорой. Не вздумайте её жевать! Выньте изо рта и дайте сюда. Я лучше разрешу вам пойти к больному. Но предупреждаю, вам будет очень тяжело. На такие страдания трудно смотреть человеку с мягким сердцем.

― Я знаю, слуга всё рассказал мне дорогой. По его словам, Шандор так изменился в лице, что его трудно узнать. Румяное прежде лицо стало сизо-бледным; на красивом белом лбу выступили пятна ― предвестники смерти; щёки блестят от холодного пота; широко раскрытые, остекленевшие глаза неподвижны; губы плотно сжаты, а когда он приоткроет их, то покрываются пеной; он так стонет, извивается, скрипит зубами, заламывает руки, выгибается, что видеть и слышать это ― мучение. Но пусть это будет моим наказанием. Пусть его стоны и страдания острым ножом пронзают моё сердце. Если я не увижу всего своими глазами и не услышу своими ушами, я буду ещё больше мучиться.

― Ну, ладно, попробуйте, если ваше сердце выдержит. Поручаю вам кофейник, варите кофе беспрерывно. Но если заплачете, выставлю за дверь.

С этими словами он впустил девушку в комнату, где лежал больной.

При виде любимого у Клари потемнело в глазах. Что стало с богатырём-парнем за эти несколько часов! Мукой было смотреть на его страдания.

Доктор позвал слугу.

Приготовляя кофе, девушка сдерживала рыдания; когда же они всё-таки прорывались и доктор с упрёком взглядывал на неё, она притворялась, что кашляет.

Мужчины мазали горчицей икры больного.

― Ну, теперь давайте-ка ваш кофе. Нужно влить ему в рот.

Но это было не так-то просто. Доктору и слуге приходилось разводить в сторону руки парня и держать их изо всех сил, чтобы он не бился.

― А теперь, Кларика, откройте ему рот. Ну нет, так у вас ничего не выйдет. Возьмите эту стамеску, просуньте её между зубами и попробуйте их разжать. Не бойтесь, не проглотит, он как клещами сожмёт стамеску.

Кларика повиновалась.

― Ну, а теперь осторожно, понемножечку вливайте ему в рот кофе. Так, так. Вы ловкая девушка. Вас можно порекомендовать в сёстры милосердия.

На лице девушки появилась улыбка, в то время как сердце её готово было разорваться на части.

― Только бы он не смотрел на меня такими глазами!

― Да, вы правы, эти безумные глаза ― самое страшное!

Больному стало несколько легче, видимо от действия противоядия. Стоны стали тише, судороги в конечностях почти прекратились. Но лоб его пылал огнём.

Доктор объяснил девушке, как отжимать смоченный в холодной воде платок, как прикладывать его к голове больного и когда сменять. Она послушно всё исполняла.

― Я вижу, у вас и правда мужественное сердце.

Наконец, её усердие было вознаграждено: она с радостью заметила, что больной вдруг опустил веки и взгляд его больших, чёрных, широко раскрытых глаз стал не так страшен.

Немного погодя он приоткрыл рот; теперь уже больше не требовалось силой разжимать его стиснутые зубы.

Может быть, помогло вовремя данное противоядие. А может быть, ему досталась не такая уж большая доза яда? Так или иначе, но пока из города приехал врач, опасность уже почти миновала. Ветеринар и главный врач разговаривали между собой по-латыни. Клари не понимала слов, но угадывала, что речь идёт и о ней.

Главный врач отдал ещё несколько распоряжений, написал заключение, а затем не мешкая сел в экипаж и укатил обратно в город.

Жандарм, которого он привёз с собой на козлах, остался на хуторе.

Не успел главный врач уехать, как под окнами снова застучали колёса. Это приехал хортобадьский корчмарь. Он потребовал у доктора свою дочь.

― Тише, тише, не шумите, сударь. Барышня взята под стражу. Видите вон того жандарма?

― Я всегда говорил, что девушки способны на глупости, когда сходят с ума… Ну что ж, моя хата с краю, я ничего не знаю.

И он укатил восвояси.

Всю ночь Клари провела возле Шандора. Она никому не уступала своего места у постели больного, несмотря на то, что и прошлую ночь не сомкнула глаз.

О, за неё-то, за эту прошлую ночь, она и расплачивается сейчас!

Сидя на стуле, она то и дело засыпала от усталости, но стоны больного всякий раз будили её. Меняя холодный компресс на его голове, она, чтобы не уснуть, промывала себе глаза.

Когда запели первые петухи, больной заснул живительным сном. Он вытянулся во всю длину и даже захрапел.

Клари сначала подумала, что это предсмертное хрипение, и обомлела, но потом обрадовалась. То был спокойный храп, а храпит только здоровый человек, и этим храпом он заставляет бодрствовать другого.

До вторых петухов больной успел порядком-таки выспаться.

От их крика он проснулся и смачно зевнул.

К этому времени окончательно прекратились и судороги. Все, кто страдал нервным расстройством, знают, какое большое облегчение доставляет после судорог такой здоровый зевок!

Клари хотела опять дать ему кофе, но Шандор отвёл её руку и чуть слышно попросил воды.

Она постучалась к доктору, спавшему в соседней комнате, и спросила, можно ли дать больному воды, ― он просит пить.

Доктор вышел в ночных туфлях и в халате; ему самому хотелось взглянуть на больного.

Состоянием его он остался доволен.

― Дело идёт на поправку, раз уж он запросил воды. Давайте ему пить столько, сколько он захочет.

Больной выпил чуть ли не целый графин и опять спокойно заснул.

― Ну, он уже спит как убитый, ― проговорил доктор. ― Теперь и вы, Кларика, можете прилечь, вам приготовлена постель в комнате экономки. Я оставлю дверь открытой и буду присматривать за больным.

Но девушка взмолилась:

― Разрешите мне остаться с ним. Я положу голову на стол и так немножечко посплю.

Доктор внял её мольбам.

Внезапно девушка проснулась: было уже светло, за окном чирикали воробьи.

Больной теперь сладко спал и грезил во сне.

Рот его был приоткрыт, он что-то бормотал, чему-то улыбался.

Иногда веки его приподымались, но это, вероятно, стоило ему больших усилий, и они снова смыкались. Сухие, потрескавшиеся губы приоткрылись.

― Дать воды? ― шёпотом спросила Клари.

― Дай, ― не раскрывая глаз, с трудом ответил Шандор.

Она подала ему фляжку с водой.

Но руки его были ещё так слабы, что не могли поднести её к губам. И это у такого богатыря! Чтобы напоить его, пришлось поднять ему голову. Но и в эту минуту он находился в состоянии полудремоты.

Когда же его голова опять опустилась на подушку, парень запел. Может быть, он продолжал вполголоса петь ту разудалую песню, которую начал во сне:

Через два дня Шандор уже был на ногах.

Такой степной богатырь не станет долго валяться в постели, если опасность миновала. На третий день он уже заявил доктору, что намерен отправиться к табуну, при котором состоит на службе.

― Повремени-ка, Шандор, ещё немножко. С тобой кое-кто хочет поговорить.

Под этим «кое-кто» подразумевался следователь.

На третий день после заявления о случившемся на матайский хутор прибыл чиновник с писарем и жандармом для ведения законного следствия.

Обвиняемую тоже допросили. Она рассказала всё по порядку, ничего не скрыла и в своё оправдание заметила только, что очень любила Шандора и хотела, чтоб он так же любил её. Всё это уже было занесено в протокол и подписано. Оставалось устроить очную ставку отравительницы с жертвой. Это и было сделано, как только Шандор немного окреп.

За всё это время табунщик в присутствии доктора ни разу не произнёс имени девушки. Он притворялся, будто и не подозревает, что она ухаживала за ним и находится здесь. С тех пор как Шандор пришёл в себя, Клари ни разу не показалась ему на глаза.

Перед очной ставкой следователь снова зачитал девушке её показания, которые она подтвердила.

После этого ввели Шандора Дечи.

Он сразу же начал разыгрывать комедию и вёл себя так вызывающе, так заносчиво, словно научился этому у чванливых актёров, играющих в театре роли табунщиков. Даже на вопрос, как его зовут, он ответил с пренебрежением:

― Моё честное имя ― Шандор Дечи. Я никому не причинил зла, ничего не украл и не заслужил, чтобы меня сопровождали сюда жандармы. Вдобавок гражданский суд надо мною не властен ― я пока ещё солдат императора. А уж если меня в чём-нибудь обвиняют, так передайте моё дело в полковой суд, там я отвечу на все вопросы.

Следователь, не обращая внимания на тон парня, успокоил его:

― Пожалуйста, потише, молодой человек. Вас ни в чём не обвиняют. Мы хотим лишь получить кое-какие разъяснения по касающемуся вас делу и поэтому вызвали вас на допрос. Скажите, когда вы последний раз были в хортобадьской корчме?

― Могу ответить совершенно точно. Мне скрывать нечего. Но пусть сначала уйдёт из-за моей спины этот жандарм. Чего доброго, он ещё дотронется до меня, а я очень боюсь щекотки и могу так дать ему по шее, что…

― Ну-ну, спокойнее, нечего горячиться. Жандарм сторожит не вас. Итак, когда вы были у девицы Клари и подавала ли она вам вино?

― Что ж, постараюсь всё хорошенько припомнить. Так вот, в последний раз я был в хортобадьской корчме прошлый год, в день Дмитрия, когда нанимали чабанов. Меня тогда забрили в солдаты. С тех пор я даже и близко не подходил к корчме.

― Шандор! ― прервала его девушка.

― Да, я Шандор. Это моё крёстное имя.

Следователь спросил:

― Так, значит, вы не были в хортобадьской корчме три дня тому назад и буфетчица не подавала вам вина, отравленного мандрагорой, от которой вы заболели?

― Я не был в хортобадьской корчме и не видел барышни Клари больше полугода, а значит, и вина у неё не пил.

― Шандор!.. Ты лжёшь?! Ради меня?! ― воскликнула девушка.

Следователь рассердился:

― Не пытайтесь своим запирательством ввести в заблуждение суд. Девушка уже во всём призналась; это она напоила вас вином с корнем мандрагоры.

― В таком случае она на себя возвела напраслину.

― Зачем же ей это делать? Ведь такой проступок влечёт за собой строгое наказание.

― Вы спрашиваете, зачем? А затем, что коли девушкам взбредёт на ум какая-нибудь чепуха, так у них хоть кол на голове теши ― всё равно стоят на своём. Девица Клари обижается на меня за то, что я к ней не заглядываю. Она обвиняет себя, чтобы заставить меня сжалиться над ней и признаться, у кого я был, у какой другой красавицы оставил своё сердце и кто напоил меня этим зельем. А я захочу ― скажу, а не захочу ― не скажу. Она мстит мне за то, что я ни разу не был у неё с тех пор, как приехал в отпуск из армии.

При этих словах девушка рассвирепела:

― Шандор! Ты никогда в жизни не лгал. Что с тобою сталось? Ты мог избавиться от службы в армии одним лживым словом, которое тебе навязывали, но ты не пожелал его произнести. А сейчас ты запираешься, говоришь, что третьего дня не был у меня? А кто же подарил мне гребень, которым сейчас заколоты мои волосы?

Табунщик саркастически заметил:

― Барышне лучше знать, почему и отчего её волосы заколоты гребнем.

― Шандор! Это несправедливо! Я ничего не боюсь, пусть меня привяжут к позорному столбу или отстегают плетью. Вот моя голова, пусть её отрубят ― мне всё равно. Только никогда не говори, что я не нужна тебе, что ты ко мне не приходил. Это для меня хуже смерти.

Следователь пришёл в негодование:

― Тысяча чертей! Свои амурные дела вы потом уладите! Но если в данном случае имело место отравление, я должен знать, кто отравитель.

― Отвечай же, отвечай! ― с пылающим лицом воскликнула девушка. ― Отвечай!

― Ну, ежели вы так настаиваете, будь по-вашему. Я расскажу. В охатской степи я повстречался с кочующей цыганской семьёй. Перед шатром стояла красавица девушка с чёрными, как уголь, глазами. Она окликнула меня и пригласила к себе. Цыгане жарили поросёнка. У них я веселился, пил вино. Мне показалось, что у вина какой-то горький привкус. Но поцелуи молодой цыганки были так сладки, что заставили меня забыть всё на свете.

― Ты врёшь! Врёшь! Врёшь! ― вскричала девушка. ― Эту сказку ты придумал сейчас.

Табунщик только ухмыльнулся. Правой рукой он схватился за затылок, прищёлкнул левой и запел ту же песню:

Он не сейчас выдумал эту сказку, а ещё в ту мучительную ночь, когда Жёлтая Роза поправляла ему подушку и прикладывала ко лбу примочки. В его раскалывающейся от боли голове родилась тогда эта сказка, которая должна была спасти неверную возлюбленную.

Следователь с досадой стукнул кулаком по столу:

― Не разыгрывайте комедии!

Табунщик сделал серьёзное лицо:

― Я, ваше благородие, не разыгрываю комедии. То, что я сказал, сущая правда, клянусь господом богом.

И он поднял вверх три пальца.

― Нет! Нет! Не клянись! ― умоляла девушка. ― Не губи свою душу!

― Чёрт бы вас подрал! Вы оба рехнулись, ― крикнул следователь. ― Господин писарь, запишите показание табунщика о девушке-цыганке, которую он обвиняет в совершении преступления. Пусть её разыщет полиция. А вы можете идти. Если понадобитесь, вас вызовут.

И Клари отпустили, правда после того, как следователь по-отечески прочёл ей нравоучение.

Шандору пришлось ещё немного задержаться, чтобы выслушать и подписать протокол показания.

Клари поджидала его в коридоре. Лошадь табунщика уже была привязана к акации.

Выйдя от следователя, он первым делом направился к доктору поблагодарить его за заботливый уход.

Доктор, как официальный свидетель, тоже присутствовал на допросе и всё слышал.

― Ну, Шандор, ― сказал он парню, после того как тот поблагодарил его, ― я видел в театрах многих знаменитых артистов, но ни один из них не играл бетяра лучше тебя.

― Разве я плохо поступил? ― серьёзно спросил тот.

― Ты честный малый, Шандор, и поступил правильно. Скажи доброе слово бедняжке Клари; она сама не понимала, что делала.

― Я на неё и не сержусь. Да благословит вас бог, почтенный доктор, за всю вашу доброту.

В коридоре Клари схватила его за руки и заступила ему дорогу.

― Шандор! Что ты с собой сделал? Ты обрёк свою душу на вечные мучения! Ты дал ложную присягу, выдумал лживую историю, и всё это ради того, чтобы спасти меня. Ты отрёкся от своей любви для того, чтобы меня не избили плетьми, не отрубили мне голову на плахе. Зачем ты это сделал?

― Это моё дело. Но знай, что с сегодняшнего дня я презираю, ненавижу одного из нас. Не плачь. Не тебя. Я не могу больше смотреть в твои глаза, так как в них вижу себя. Я теперь не стою даже этой ломаной пуговицы, что оторвалась от моей жилетки. Ну, бог с тобой. ― С этими словами он отвязал от акации своего коня, вскочил на него и умчался в степь.

Девушка долго смотрела ему вслед, пока глаза её не помутились от слёз, затем подняла с земли брошенную им пуговицу без ушка и спрятала её у себя на груди.

Всё случилось именно так, как предсказывал гуртовщик: когда Ферко со своими помощниками пригнал стадо к полгарской переправе Тиссы, Шайо и Гернад вышли из берегов. Вода поднялась так высоко, что затопила настил моста. Паром выволокли на сушу и привязали к прибрежным вербам. Бурлящие илистые воды вырывали с корнями деревья и уносили их. Дикие утки, нырки и бакланы стаями плескались в воде, не боясь охотников.

Отсутствие переправы было бедой не столько для графских коров, сколько для торговцев, которые спешили из Дебрецена и Уйвароша на онодскую ярмарку и чьи подводы стояли теперь в грязи под открытым небом. Торговые люди, удручённые, сидели в единственной комнате корчмы возле пристани.

Ферко Лаца отправился покупать сено для стада. Он купил целый стог.

― Ведь мы просидим здесь по крайней мере три дня.

К счастью, среди приезжих нашлась торговка, привёзшая с собой целую гору противней и свежую свинину. Она не замедлила открыть торговлю, наскоро соорудив из кукурузных стеблей некое подобие шатра. О дровах ей заботиться не приходилось, их в изобилии доставляла Тисса. На переправе у корчмаря водилось вино, правда кислое, но за неимением лучшего хорошо было и такое. Впрочем, каждый венгерец, отправляясь в дальний путь, берёт с собой флягу вина и торбу с провизией.

Скучающие постояльцы заводили знакомства и вели нескончаемые разговоры.

Дебреценский сапожник и дубильщик из Балмазуйвароша уже считаются старыми знакомыми. Скорняка все называют кумом. Пряничник хоть и сидит за отдельным столом (воображая, что он важнее других, так как носит сюртук с красным воротником), но тоже принимает участие в беседе. Попозднее в корчму заходит барышник, но ему разрешается разговаривать только стоя, ибо у него горбатый нос. Когда вошёл пастух, ему тоже освободили местечко за столом: авторитет пастуха признают даже горожане. Оба моравских погонщика остались на дворе стеречь стадо.

Сейчас, пока нет молодки Пундор, разговор идёт тихо и спокойно; приедет она и никому не даст слова вымолвить. Она едет со своим шурином-столяром, их подвода застряла где-то в непролазной грязи. Шурин везёт на ярмарку в Онод разрисованные тюльпанами сундуки, а молодуха Пундор ― мыло и восковые свечи.

Когда пастух вошёл в комнату, в ней было так накурено, что он едва различал людей в густом дыму.

― А скажите, кум, ― обратился сапожник к скорняку, ― вы там, в своём Уйвароше, поближе к хортобадьской корчме… Как это так случилось, что дочь корчмаря напоила зельем табунщика?

У пастуха замерло сердце.

― А так, что красавица Клари готовила жаркое для Шандора не с паприкой, а с вороньим когтем.

В разговор поспешил вмешаться пряничник:

― А мне известно, что она подсыпала в мёд ядовитого зелья, которым травят рыбу.

― Ну, вам, сударь, лучше знать! У вас и часы на золотой цепочке! Но как бы там ни было, из нашего Уйвароша привозили полкового фельдшера для вскрытия тела умершего табунщика. Фельдшер нашёл у него в серёдке вороньи когти. Их положили в спирт, они будут служить доказательством на суде.

― Вы, сударь, уж убили табунщика, а он вовсе не умер от яда, только с ума сошёл. Его отправили в Буду^[9] ― там ему просверлят голову, так как весь яд пошёл в мозг.

― Ах, вот оно как! Отправили в Буду! Как же, отправили… на тот свет досками торговать! Моя жена сама разговаривала с женщиной, которая делала бумажные цветы на гроб Шандора Дечи. Та уж не соврёт.

― На дворе сидит тётушка Чикмак ― та, что жареным мясом торгует. Она днём позже приехала из Дебрецена. Давайте-ка позовём её, она-то уж всё знает.

Но тётушка Чикмак боялась оставить котёл с шипящим жарким и держала речь по ту сторону окна. По её словам, отравленного табунщика уже и похоронили: его отпевал дебреценский хор, а священник отслужил по нему молебен.

― Что же сталось с девушкой? ― спросили сразу трое.

― Девушка убежала куда глаза глядят со своим возлюбленным, с каким-то пастухом, который и подстрекнул её отравить табунщика. Они где-то вместе сколотили разбойничью шайку.

Ферко Лаца выслушал всё это, глазом не моргнув.

― Болтовня! Сказки! ― авторитетно заявил пряничник. ― Вы, сударыня, плохо осведомлены. Девицу сразу же схватили, заковали в кандалы и отправили куда следует под конвоем. Мой подмастерье был в городской управе, когда её туда привели.

Пастух продолжал слушать молча, не шевелясь.

Внезапно во двор с грохотом вкатилась подвода. Это прибыла уже упомянутая молодуха Пундор. Она вошла первой, а следом за ней ― возница и шурин, с трудом тащившие большой дорожный сундук.

Право же, называть молодкой такую тушу, как мыловарка, слишком учтиво.

― Ну вот сейчас молодка Пундор расскажет, что сталось с дочерью корчмаря, отравившей табунщика.

― Расскажу, расскажу, душа любезная, дай только отдышаться. (С этими словами она взгромоздилась на большой сундук, так как ни стул, ни скамья не выдержали бы тяжести её тела.)

― Ну, так что же, красавицу Клари поймали или она успела дать тягу?

― Ох, голубчик мой! Да её уже осудили. Приговорили к смерти. Завтра несчастную переведут в камеру смертников, а послезавтра казнят. Сегодня приедет из Сегеда палач. Ему уже приготовили номер в гостинице «Белая лошадь», так как в «Золотом быке» его принять отказались. Это такая же святая правда, как и то, что я здесь сижу. Я слышала это от самого Хаузкнека, который берёт у меня свечи.

― Какой же смертью её казнят?

― По старым законам, она, конечно, заслуживает, чтобы её поставили на сухую ботву от гороха и сожгли, но теперь ей только отрубят голову. Она ведь благородная девица: отец у неё дворянского сословия, а дворянам всегда рубят голову.

― Полноте, сударыня, ― возразил пряничник. ― Кто сейчас считается с дворянством! Правда, до сорок восьмого года^[10] когда я, бывало, надевал свою венгерку с серебряными пуговицами, меня тоже принимали за благородного человека и никогда не требовали пошлины на пештском мосту, но теперь, сколько я ни надевай свою венгерку с серебряными пуговицами…

― Будет вам, сударь, хвастаться своей венгеркой с серебряными пуговицами! ― перебил его скорняк. ― Пусть уж молодка рассказывает, что она слышала. Почему же красавица решилась на такое злодейство?

― Ах, эта история не простая. Здесь было и второе убийство. Недавно в наши края приезжал покупать скот один богатый купец из Моравии. У него была уйма денег. Красавица Клари и её милый пастух сговорились, убили купца, а тело бросили в Хортобадь. Табунщик, который тоже был влюблён в девушку, застал их на месте преступления. Поэтому они сначала поделились с ним награбленными деньгами, а потом, боясь, что он их выдаст, отравили.

― И что же, пастуха так и не поймали? ― сгорая от любопытства, спросил сапожник.

― Да вот не сумели! Он уж небось за тридевять земель отсюда. Все жандармы только и делают, что охотятся за ним по степи. О нём уже разослали циркуляр, а на всех перекрёстках вывесили описание его внешности. Я сама читала. За голову пастуха обещано сто талеров тому, кто поймает его живым. Я, между прочим, хорошо его знаю.

Если бы сейчас на месте Ферко Лаца сидел Шандор Дечи, какая бы вышла потасовка! Так и напрашивается здесь эффектная театральная сцена: ударить дубинкой со свинцовым набалдашником по столу, с силой отбросить стул и громко крикнуть: «Я ― тот пастух, которого ищут. Ну, кто хочет сто талеров за мою голову?»

При этих словах вся честная компания бросилась бы врассыпную: кто в подвал, кто на чердак.

Но у пастуха натура иная. Он ещё дома привык вести себя умно и осторожно. С детства ухаживая за скотом, он понял, что не всегда нужно брать быка за рога.

Облокотясь на стол, пастух спросил у молодки:

― А вы, сударыня, узнали бы пастуха по этому описанию?

― Как же мне его не узнать? Он всегда покупал у меня мыло.

Но тут барышник не утерпел и отважился блеснуть своей осведомлённостью:

― Позвольте, сударыня, зачем пастуху мыло? Ведь пастухи носят синие рубахи и синие штаны. Мыло им ни к чему, раз они сначала вываривают полотно в сале.

― Ну вот ещё, слышали звон, да не знаете, где он! Что ж, по-вашему, мыло нужно только для стирки грязного белья? Разве пастухи не бреются? Или, может быть, носят такую длинную бороду, как евреи-барышники?

Вся компания подняла на смех незадачливого барышника.

― И что только дёрнуло меня вмешаться, ― пробормотал барышник.

Пастух продолжал спокойно расспрашивать мыловарку:

― А не знаете, милая молодушка, как звали того пастуха?

― Как же мне не знать?! Только вот не могу вспомнить. Я же его знаю, как родного сына. Тьфу, имя его так и вертится у меня на языке…

― А не звали ли его Ферко Лаца?

― Вот, вот, Ферко Лаца. Разрази его гром! И как это вы угадали. Может, и вы его знаете?

Пастух опять не подал виду, что знает его, как единственного сына своего родного отца. Он с величайшим спокойствием выбил трубку о ладонь, снова набил её, затем встал и, прислонив к плетёному соломенному стулу свою дубинку в знак того, что место занято, прикурил от единственной свечки, горевшей посредине стола, и вышел из корчмы.

Оставшиеся в комнате не преминули заметить:

― У этого человека, видно, камень на сердце.

― Не нравится мне его взгляд.

― Наверное, ему что-нибудь известно об убийстве табунщика.

Нелёгкая снова заставила барышника вмешаться в разговор.

― Уважаемые сударыни и господа! Я позволю себе заметить, что вчера после обеда я покупал лошадей в охатской степи и там видел убитого и отравленного Шандора Дечи. Он так же цел и невредим, как вот то красное яблоко. Он ловил для меня арканом лошадей из табуна. Провалиться мне на этом месте, если я вру.

― Ах ты такой-сякой! Врунами нас называешь, даже здесь пытаешься нас одурачить! ― набросилась на него вся честная компания.

Барышника схватили за шиворот и вытолкали из корчмы во двор, где он, расправляя смятую шляпу, вздыхая и охая, пытался сделать выводы из случившегося:

― И зачем мне это нужно было? Разве еврею позволено говорить правду?

А пастух вышел к стаду и с грехом пополам объяснил моравским погонщикам, что они могут пойти в корчму и выпить по стаканчику вина, ― он занял им там место, приставив к стулу свою дубинку. А покуда они будут пить, он сам посторожит коров.

Оставшись около скотины, Ферко поднял с земли кусок кизяка и спрятал его в рукав своей бурки. Интересно, для чего ему это понадобилось?

К счастью, только в хортобадьской степи знают, что представляет собой собираемый в поле кизяк. Это, разумеется, не ландыш. Кизяк ― единственное топливо степных пастухов, своего рода зоологический торф.

Здесь уместно будет вспомнить анекдот об одном венгерском помещике, который после освободительной борьбы^[11] вынужден был уехать за границу. Избрав своим временным убежищем свободную Гельвецию^[12], он никак не мог привыкнуть к её высоким горам. По вечерам, запираясь в своей комнате, помещик доставал кусок кизяка, подобранный им когда-то на родном пастбище, бросал его в камин и поджигал. Вдыхая запах дымящегося кизяка, он закрывал глаза и мысленно переносился на большую алфёльдскую низменность, видел себя среди звенящих колокольчиками овец и коров и грезил о многом другом, к чему так стремилась его душа…

Если уж на этого разодетого в шелка человека так одурманивающе действовал дым кизяка, то кто же не поверит истории, которую я сейчас расскажу.

Торговому люду пришлось простоять у полгарской переправы ещё двое суток. На третий день, около полуночи, хозяин парома обрадовал потерявших уже терпение и доевших остатки провизии торговцев, сообщив им, что вода в Тиссе сильно пошла на убыль. Завтра на рассвете можно будет переправляться: паром уже спущен на воду.

Хозяева поспешили вкатить свои подводы на паром и уставить поплотнее, потом стали выводить лошадей.

После лошадей дошла очередь до рогатого скота. Гурт с трудом поместился на пароме. А что, если бы вся эта компания вдруг явилась в театр? Вот пришлось бы потесниться!

Последним ввели быка, которого все немного побаивались. Моравские погонщики разместились между телегами и коровами. Наконец, взошёл на борт и пастух со своей лошадью.

Но отправляться ещё нельзя было. Приходилось ждать, пока, нагревшись на солнце, провиснет канат, перекинутый через реку. Сейчас он весь дымился и был так сильно натянут, что паромщики не могли до него дотянуться.

Чтобы не терять времени зря, решено было полакомиться ухой, сварить которую поручили владельцу парома. Съестного ни у кого больше в запасе не имелось. У паромщика нашёлся казанок, а за рыбой было недалеко ходить. Из оставшихся после паводка луж выгребали лопатами жирную плотву, судаков и даже стерлядь. Рыбу эту наспех чистили, разрезали на части и бросали в казанок, под которым уже горел огонь.

Всё шло как нельзя лучше, покуда паромщик не спохватился, что уха-то без паприки.

Паприка бывает в торбе у каждого порядочного венгерца, но после трёхдневной вынужденной стоянки все запасы паприки, естественно, были уничтожены. А нет паприки ― нет и ухи.

― У меня ещё найдётся! ― сказал вдруг пастух, доставая из рукава своей бурки деревянную коробочку. Видно, предусмотрительный парень придержал свою паприку на крайний случай и, таким образом, оказался спасителем всей странствующей компании.

Казанок был установлен в конце парома, и, чтобы подойти к нему, пастуху пришлось пробираться по самому краю, так как середина парома была сплошь забита коровами. Да к тому же не так-то охотно расстаётся человек с коробочкой паприки.

Пока хозяин парома посыпал рыбу этим красным перцем (о котором ещё Окен^[13] писал, что это яд, но что есть такие дикари, которые осмеливаются его есть), пастух незаметно сунул кизяк под казанок.

― Э, да эта уха, кажется, пригорела! ― немного погодя заметил сапожник.

― Да, рыбка не пригорела, а основательно попахивает! ― поправил его кум-скорняк.

Но скот раньше всех учуял тяжёлый запах горелого кизяка. Первым забеспокоился бык. Он поднял морду, потряс колокольчиком, висевшим на шее, и заревел во всю мочь, потом опустил голову, поднял хвост кольцом и начал реветь ещё пуще. Услышав это, коровы тоже, словно ужаленные, вдруг заметались из стороны в сторону, замычали и сбились в кучу на краю парома.

― Господи Иисусе, пресвятая Анна! Спаси и защити наш ковчег, ― причитала толстая мыловарка.

― Сударыня, скорей переходите на другой конец, уравновесьте нашу посудину! ― пошутил сапожник.

Но вообще-то сейчас было не до шуток. Всем мужчинам пришлось ухватиться за натянутый канат, чтобы таким образом удержать паром в равновесии. Несмотря на все усилия, один из бортов быстро погружался в воду.

Вдруг бык неистово взревел и, сделав гигантский прыжок, бросился в воду. А вслед за ним попрыгали и все двадцать четыре коровы.

Паром в это время уже находился почти на средине Тиссы.

Коровы плыли обратно к берегу.

Оба моравских погонщика орали на паромщиков:

― Цурук! Цурук! Пожалуйста, назад! ― Они требовали, чтобы паром вернулся за коровами.

― Какого чёрта «цурук!» ― кричали торговцы. ― Нам нужно переправиться на другой берег. И без того уже опаздываем на онодскую ярмарку.

― Не орите, ребята, ― с невозмутимым видом сказал пастух. ― Я сейчас усмирю этих тварей.

Он вскочил на коня, подъехал к сходням парома и, дав шпоры своему Белолобому, выпрыгнул за борт в Тиссу.

― Уж пастух-то догонит их! Можете не сомневаться! ― успокаивал сапожник загрустивших погонщиков.

Барышник, оставшийся на берегу, был иного мнения. Для его лошадей не хватило места на пароме, да, кроме того, он и сам боялся переправлять их вместе с рогатым скотом.

― Ну, теперь можете распрощаться с этим стадом! Не видать вам его, как своих ушей! ― кричал он вслед едущим на пароме.

― Опять вылез этот прислужник Пилата, ― разозлился скорняк. ― Дайте-ка мне ружьё, я его сейчас пристрелю.

Между тем стадо уже приближалось к хортобадьскому берегу и, достигнув отмели, не спеша вышло на сушу. Пастух отстал от него, так как коровы плавают быстрее, чем лошади.

Выбравшись, наконец, на берег, он снял обмотанный вокруг шеи кнут и сильно щёлкнул им.

― Ага! Вот он уже сгоняет их! ― говорили торговцы, стараясь успокоить погонщиков.

Но коровы воспринимают щёлканье бича по-своему: заслышав его, они лишь ускоряют свой бег.

Оставшимся на пароме пассажирам это приключение дало богатую пищу для разговоров. Паромщики утверждали, что это уже не первый случай. Хортобадьская скотина норовистая: как почует, что паром двинулся, так сразу дуреет, бросается в воду, плывёт к берегу и потом убегает обратно в степь.

― Что ж тут удивительного, человек тоже любит свою родину, ― заметил пряничник, слывший весьма начитанным.

― Ясное дело, ― проговорила мыловарка. ― Коровы убежали домой, так как у них там остались телята. А виноват в этом тот, кто разъединил матерей с детьми.

― А мне кажется другое, ― проговорил сапожник со свойственным его профессии скепсисом. ― Я не раз слышал, что хитрые бетяры, чтобы разогнать стадо, кладут себе в горящую трубку сало, за долгие годы скопившееся под тульёй шляпы. Скотина, как почует этот дым, тотчас же приходит в неистовство и разбегается в разные стороны. А тогда уж бродячему разбойнику ничего не стоит захватить часть стада. Я сразу почувствовал какой-то странный запах.

― И всё же, кум, вы не убежали.

Тут все расхохотались.

― Ну, скорняк, погоди! Дай только выбраться на берег!

Но оба моравских погонщика отнюдь не считали, что эта печальная история может служить поводом для смеха или для размышлений из области зоологии. Они вопили, как цыган, потерпевший убыток.

Старый паромщик знал немного по-словацки и старался их утешить:

― Не орите так, земляки. Нечего вам убиваться. Пастух не украдёт ваших коров. Он человек порядочный. Ведь недаром же у него на шляпе большая медная бляха с двумя буквами «Г» и «Д». А это вам не «Грабь» и «Дралу давай», а «Город Дебрецен». Никуда он с вашими коровами не денется. Когда мы вернёмся обратно, они все будут в загоне. Пастух их приведёт. С ним ведь собака, она тоже выплыла на берег. И если мы опять погрузим стадо, то коров надо будет связать по три вместе, а быка привязать за рога к железному кольцу, ― так только и можно перевезти. Но плату за перевоз придётся заплатить ещё раз.

…Прошло добрых полтора часа, пока паром добрался до противоположного берега, выгрузил пассажиров, набрал новых и возвратился назад.

Погонщики побежали к корчме, надеясь возле неё найти стадо.

Но его нигде не было видно.

Барышник сказал им, что разъярённые животные помчались в заросли вербы, за ними скакал пастух со своей собакой, но вскоре и они исчезли в кустарнике. Коровы, словно взбесившись, бежали, не различая дороги, пригнув рога к земле и задрав кверху хвосты.

Приехавший с опозданием на гружённой горшками подводе гончар из Уйвароша рассказывал, что где-то в хортобадьской степи он повстречал стадо коров, с рёвом несущееся в сторону замских холмов. За ними скакал верхом парень с собакой. Дорогу им преградила река Хортобадь, они бросились в неё, и потом из-за высоких камышей уже не стало видно ни стада, ни всадника.

Хозяин парома обернулся к стоявшим разиня рот погонщикам и сказал:

― Вот теперь, землячки, можете реветь!

Охатская степь ― пастбище «пёстрого» табуна.

От загона, стоящего посредине степи, до самого горизонта ничего кругом не видно, кроме пасущихся лошадей. Здесь лошади всех мастей, какие только есть на свете: гнедые, сивые, вороные, лысые, пёстрые, в яблоках, в крапинку, пегие, серые, рыжие, буланые и даже белые (довольно редкое явление среди молодых жеребцов). По всей вероятности, из-за такой разномастности табун и называют «пёстрым». «Чистокровный» табун ― это совсем другое дело. В нём все лошади одной породы, одной масти.

Здесь пасутся кобылицы всех коннозаводчиков города Дебрецена, не знающие конюшни ни зимой, ни летом. Только раз в году старший табунщик сообщает хозяину о приплоде.

Оттого тут и вырастают на редкость выносливые лошади, за которыми приезжают на ярмарку из далёких земель. Не каждой лошади под силу песчаная дорога; горная лошадь, например, быстро выдыхается, если ей случается пройти по алфёльдской дороге.

Рассыпавшись группами, лошади мирно пасутся вокруг вожаков. Они беспрестанно щиплют траву. Учёные люди говорят, что когда Минерва создала лошадь, Юпитер проклял последнюю страшным проклятием: всегда есть и никогда не наедаться.

Четыре или пять верховых табунщиков сторожат тысячи резвых скакунов, сгоняя кнутами отбившихся от табуна.

Стойбище здесь устроено так же, как и стойбище рогатого скота: загон, «очаг», ограда от ветра, колодец. Только нет здесь ни тачечника-подпаска, ни кизяка, ни сторожевых овчарок. Дикие лошади не выносят подле себя собачьего духа: залягают до смерти не то что собаку, но и волка.

К полудню пасущиеся вразброд табуны начинают собираться к главному колодцу.

Но вот со стороны большого хортобадьского моста показались направляющиеся к загону две таратайки.

Старший табунщик, коренастый, плечистый, жилистый старик, прикрывая от солнца глаза ладонью, уже издали узнаёт гостей по их лошадям.

― Это почтенный Михай Кадар, а с ним ― барышник Пеликан. Так я и знал, что сегодня явятся к нам ― так и вышло, по календарю!

― Неужели и это есть в календаре? ― посмеиваясь, спросил Шандор.

― А как же, сынок. В календаре господина Чати всё есть. Недаром же их благородие с этого дела построили себе трактир. В воскресенье в Оноде будет ярмарка, Пеликан поведёт туда лошадей на продажу.

Календарь в самом деле не подвёл. Господа приехали за лошадьми: почтенный Михай Кадар в качестве продавца, а Шаму Пеликан ― покупателя.

Господин Михай Кадар, наверное, всем хорошо знаком. Это красивый круглолицый мужчина с небольшим животиком. Ходит он в расшитом тесьмой доломане, в сапогах со шпорами, на голове у него шляпа с загнутыми полями, в руках ― тонкая длинная трость с набалдашником в виде птичьей головки. Он владелец того косяка, который сейчас во главе с рыжим жеребцом пасётся на лужайке.

Шаму Пеликан, напротив, костлявый мужчина, с очень горбатым носом, с бородой и большими усами; его спина и ноги немного искривлены, как у всех объездчиков. Он носит шляпу с высоко поднятыми полями и журавлиным пером, клетчатую жилетку, короткую куртку, широкие шаровары, заправленные в высокие сапоги. Из кармана у него торчит портсигар, в руках ― закрученный на длинную ручку хлыст.

Господа слезли с таратайки и не спеша направились к загону, где их уже поджидал старший табунщик. Они поздоровались с ним за руку, после чего тот, отдав распоряжение своим помощникам, вместе с приезжими пошёл к табуну.

Два табунщика, громко щёлкая кнутами, выгнали вперёд косяк, в котором находились лошади и господина Михая Кадара. В нём было около двухсот диких жеребят, ещё не знавших узды.

В то время как оба пастуха полукругом гнали табун на приезжих знатоков, барышник указал одному из пастухов рыжую кобылицу, сразу ему понравившуюся.

― Я бы хотел купить вот эту.

Шандор Дечи сбросил свой армяк, взял в правую руку аркан, намотал один его конец себе на руку и помчался навстречу приближающемуся галопом табуну. Подскакав к выбранной лошади, он стремительно бросил длинную верёвку вперёд, и петля с математической точностью обвилась вокруг шеи лошади. Другие лошади с ржанием понеслись дальше, пойманная же осталась на месте. Она металась из стороны в сторону, брыкалась, становилась на дыбы, но тщетно. С помощью аркана человек железной рукой один держал её. Широкие рукава его рубашки были откинуты до самых плеч; в эти минуты он напоминал античное изваяние укротителя лошадей. Перебирая руками верёвку, он подтянул вплотную к себе попавшую в петлю лошадь, несмотря на всё её яростное сопротивление. Глаза кобылицы были вытаращены, ноздри раздулись, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Табунщик обнял её за шею, снял с неё петлю и что-то шепнул ей на ухо, от чего это дикое животное вдруг стало кротким, как овечка. Кобылица покорно дала надеть на себя узду и привязать себя к задку повозки барышника, не преминувшего угостить свою жертву хлебом с солью.

Эта демонстрация силы и ловкости повторялась трижды. Шандор ни разу не промахнулся. Лишь в четвёртый раз, когда петля, брошенная очень широко, сползла на грудь кобылы и не стянула ей шеи, лошадь начала брыкаться, взвилась на дыбы, помчалась и долго тянула за собой на аркане табунщика, пока тот, наконец, не осилил её. К господам он подвёл кобылу уже укрощённой.

― Ей-богу, это зрелище куда лучше, чем партия карамболя в гостинице «Золотой бык», ― обратился Шаму Пеликан к почтенному Михаю Кадару.

― Да, Шандор мастер своего дела, ― заметил горожанин.

Барышник вытащил портсигар и угостил табунщика.

Шандор Дечи взял сигару и закурил.

Четырёх необъезженных лошадей привязали к повозке барышника: двух к задку, одну к пристяжной и одну к кореннику.

― Клянусь честью, друг мой, ты дюжий парень, ― сказал Пеликан, прикуривая от сигары Шандора.

― А если бы он не болел… ― проворчал старый табунщик.

― Да я и не болел! ― гордо откинув голову, воскликнул парень.

― А что же с тобой было? Какого же ты чёрта провалялся три дня в матайском лазарете?

― В лазарете?! Ведь там только лошадей лечат!

― А ты что там делал?

― Пьян был, вот и всё.

Старший табунщик, от удовольствия покручивая ус, с притворной досадой пробурчал:

― Такой уж народ эти бетяры!.. Ни за что на свете не признаются, если с ними беда приключилась.

Приезжие стали расплачиваться.

Они сторговались на восьмистах форинтах за четырёх молодых лошадей.

Господин Пеликан вытащил из внутреннего кармана сложенный вчетверо кусок рыбьей кожи (это был его кошелёк) и из целой кипы бумаг извлёк одну. В кошельке не было ни одной ассигнации, а только векселя и вексельные бланки.

― Я никогда не вожу с собой денег, а только векселя, ― заметил барышник. ― Пусть грабят сколько угодно: вор только сам на себя накличет беду. Вот я и буду расплачиваться векселями.

― А я с удовольствием их приму, ― отвечал почтенный Михай Кадар. ― Ваша подпись, господин Пеликан, всё равно что наличные деньги.

Пеликан имел при себе и письменные принадлежности: в кармане шаровар ― чернильницу с завинчивающейся крышкой, а за голенищем сапога ― перо.

― Сейчас мы и стол устроим, ― сказал он. ― Уважаемый табунщик, если это тебя не затруднит, приведи сюда свою лошадь.

Удобно пристроившись, барышник стал заполнять бланк векселя на седле Шандоровой лошади. Шандор внимательно следил за ним.

Не только табунщик, но и лошади наблюдали за процедурой заполнения бланка. Все эти дикие скакуны, которых только сейчас гоняли и ловили арканом, как любопытные дети, без всякого страха сгрудились вокруг людей (правда, господин Кадар угощал их дебреценскими баранками). Гнедой в яблоках молодой жеребец, положив голову на плечо барышника, внимательно смотрел на невиданное чудо.

Казалось, с молчаливого согласия всего табуна Шандор Дечи заметил:

― Почему вы, сударь, изволили написать на той бумажке восемьсот двенадцать форинтов и восемнадцать крайцаров, когда сторговали лошадей всего за восемьсот?

― А потому, уважаемый табунщик, что, покупая товар, я обязан платить наличными. Теперь же многоуважаемый господин Михай Кадар подпишет на обороте векселя своё имя и станет таким образом «передатчиком» этого векселя. Завтра утром он предъявит вексель в банке, где ему выплатят восемьсот форинтов, но вычтут проценты ― двенадцать форинтов и восемнадцать крайцаров. Вот эту сумму я погашу через три месяца, а пока могу по своему усмотрению распоряжаться наличными деньгами.

― А если вы, господин Пеликан, не рассчитаетесь с банком?

― Тогда деньги взыщут с господина Михая Кадара. Я потому и пользуюсь кредитом, что имею такого поручителя.

― Ну, теперь понятно. Вот, значит, для чего существует вексель?

― Неужто вы никогда не видели векселя, любезный?

Шандор Дечи громко рассмеялся, сверкнув своими красивыми белыми зубами.

― Откуда же у табунщика мог бы взяться вексель?

― А вот ваш уважаемый друг Ференц Лаца, хоть он всего только пастух, отлично знает, что такое векселя. Если вы желаете, я могу показать вам такую бумажку за его подписью, она как раз при мне.

Барышник отыскал вексель Ферко в кипе своих бумаг, поднёс его сначала к глазам Шандора, а потом дал ему в руки.

Это был вексель на десять форинтов.

Табунщик, широко раскрыв глаза от удивления, спросил:

― А откуда вы, господин Пеликан, знаете пастуха? Насколько мне известно, он коровами не торгует.

― Это не я имел честь с ним познакомиться, а моя жена. Видите ли, у моей жены есть небольшая ювелирная мастерская; она там хозяйничает сама, я в её дела не вмешиваюсь. Несколько месяцев тому назад уважаемый господин Ферко Лаца принёс ей пару серебряных серёжек, с просьбой хорошенько их позолотить.

Шандор подскочил, словно его ужалила оса.

― Серебряные серёжки?!

― Так точно, красивые серебряные серёжки филигранной работы. За позолоту моя жена взяла с него десять форинтов. Конечно, он не для себя золотил серёжки. Денег у него не было, и он оставил жене вот этот вексель, пообещав в день Дмитрия выкупить его.

― Этот вексель?

Шандор Дечи широко раскрыл глаза, ноздри его расширились; он делал вид будто смеётся, но вексель, в который он вцепился изо всех сил, дрожал у него в руках.

― Если вам уж так нравится этот вексель, я могу отдать его вам в вознаграждение за ваши труды, ― в порыве великодушия предложил господин Пеликан.

― Что вы, сударь! Десять форинтов многовато будет!

― Конечно, для вас десять форинтов это большие деньги. Да и я тоже не глуп, чтобы при каждой покупке лошадей бросать по десять форинтов. Но, по правде говоря, мне охота избавиться от этого векселя под каким-либо благовидным предлогом. Я как тот сапожник, что всеми силами старался отделаться от своего виноградника.

― Может быть, в этой бумажке что-нибудь не так?

― Нет, здесь всё в порядке, даже слишком в порядке. Сейчас я вам объясню. Вот тут написано: «Уважаемому господину Ференцу Лаца». Далее: «квартира» и «место платы». В этих двух строчках следовало поставить: «Дебрецен». Но моя глупая жена написала: «Хортобадь». На самом деле это так и есть. Господин Ферко Лаца проживает в Хортобади. Но надо было написать хоть «хортобадьская корчма», я бы знал, где его искать. А теперь, как прикажете найти на Хортобади улицу «Замская степь» и загон, не знаю ― какого номера, да ещё с риском, что овчарки оборвут на мне штаны. Ох, и ругал же я жену за это дело. Теперь по крайней мере я могу сказать ей, что сплавил вексель с полной выгодой для себя и из-за него у нас больше не будет споров. Возьмите, любезный табунщик. Вы сумеете взыскать с господина пастуха эти десять форинтов, вы не побоитесь ни его самого, ни его собаки.

― Благодарствуйте, сударь! Очень вам признателен!

Табунщик сложил вексель и спрятал его в карман своего доломана.

― А парень что-то уж слишком благодарит за эти десять форинтов, ― шепнул старшему табунщику господин Михай Кадар. ― Великодушие приносит свои плоды.

Почтенный Михай Кадар считал себя человеком образованным. Он почитывал «Воскресную газету» и «Политические новости», а посему и говорил «изысканным стилем».

― Он вовсе не деньгам радуется, ― пробурчал в ответ старший табунщик. ― Шандор прекрасно знает, что Ферко Лаца ещё в прошлую пятницу отправился на работу в Моравию и что не видать ему как своих ушей ни пастуха, ни этих сомнительных десяти форинтов. А радуется он, что доподлинно узнал, кем были позолочены эти серёжки. Тут замешана какая-то девушка.

Господин Кадар поднёс к губам набалдашник своей палки:

― Ах, вот оно что. Это весьма и весьма меняет дело.

― Видите ли, парень ― мой крестник. Он хоть и сорви-голова, но я его люблю. Никто не умеет обращаться с табуном так, как этот малый. И я сделал всё, чтобы освободить его от солдатчины. А тот, другой, Ферко ― крестник моего кума, старшего гуртовщика. Тот тоже бравый парень. Они были бы добрыми друзьями, если бы дьявол или ещё какая-то нечистая сила не поставила между ними той желтолицей девчонки. Из-за неё они готовы друг другу горло перегрызть. Хорошо ещё, что кум мой додумался отправить Ферко в Моравию гуртовщиком к какому-то графу. Так, пожалуй, на Хортобади снова восстановятся мир и спокойствие.

― Вот уж поистине колумбово яйцо, помогающее выпутаться из нитей Ариадны^[14].

Шандор Дечи, заметив их перешёптывания, понял, что речь идёт о нём. Подслушивать ― венгру не по нутру. И поэтому Шандор погнал табун к водопою, где уже собрались остальные косяки. А там дела было по горло. Пятеро табунщиков обслуживали три колодца и тысячу пятьдесят лошадей. Каждому из них приходилось двести десять раз опускать журавль, зачерпывать ведром воду, поднимать её наверх и выливать в корыто. Развлечение, повторяющееся три раза в сутки. На недостаток работы этим парням обижаться не приходилось.

По выражению лица Шандора Дечи ничего нельзя было заметить. Настроение у него было самое развесёлое. Он только и знал что насвистывать и напевать. По широкой степи целый день звенела его любимая песня:

Два других табунщика подпевали ему, и их голоса разносились по всей охатской степи. И весь следующий день, с утра до вечера, Шандор был так же весел. А в народе говорят, что неуёмное веселье не к добру.

После захода солнца табунщики погнали свои табуны в ночное, поближе к загону.

Тем временем подпасок притащил с ближайшего болота вязанку сухого камыша. По вечерам табунщики раскладывают камышовый костёр и подогревают свой ужин. Ужин у табунщиков совсем иной, чем у пастухов. Никаких приблудившихся поросят и ягнят, о которых говорят театральные табунщики, и в помине нет. Стада свиней и отары овец пасутся далеко, по ту сторону реки Хортобадь, и если бы даже табунщику вздумалось прирезать поросёнка или барашка, то ему пришлось бы проездить за ним целый день. Не в ходу у них и жаркое из падали, которым хвалятся пастухи. Табунщикам готовит пищу на целую неделю жена старшего, живущая в городе. Это благородные кушанья, их можно предложить любому: белое мясо с уксусом, кислая похлёбка с копчёной свининой, постный суп, голубцы, шпигованное мясо. Все пятеро и подпасок ужинают вместе со старшим.

У лошадей совсем иной нрав, чем у рогатого скота, который с заходом солнца, тотчас же после водопоя, ложится на землю и принимается жевать свою жвачку. Лошадь не столь склонна к философии ― она щиплет траву и ночью, покуда светит луна.

У Шандора Дечи сегодня было особенно приподнятое настроение.

За ужином он обратился к старшему табунщику:

― Скажите, крёстный, почему это лошадь может есть день и ночь? По мне, пусть поле будет усеяно марципанами, всё равно я на сытый желудок есть не стану.

Старый табунщик подбросил ещё охапку камыша в гаснущий костёр.

― Сейчас расскажу, сынок, только ты не смейся. Это старая сказка. Ещё из тех времён, когда школяры носили треуголки. От такого вот грамотея я её и слышал. Пусть останется на его совести, если он говорил неправду. А случилось это так. Жил-был однажды всем известный святой по имени Мартон. Он и поныне здравствует, только больше не приходит на Хортобадь. Этот Мартон, конечно, венгерским святым был, так как всегда ездил верхом. Да… А здесь, в Хортобади, жил король, которого прозвали Мартеном Жеребцом. Прозвали его так потому, что он сумел увести у святого Мартона жеребца, на котором тот разъезжал по всему свету. Король этот как-то оставил святого Мартона погостить и привязал его лошадь у себя в конюшне. Как-то утром святой Мартон собрался ехать дальше и сказал королю: «Ну, а теперь давай мою лошадь, поеду я своей дорогой». Король ему ответил: «Нельзя, лошадь твоя как раз ест». Святой Мартон дождался полудня и снова потребовал своего коня. «Как можно сейчас ехать, твоя лошадь ест», ― отвечал король. Мартон дождался сумерек и опять просит короля вывести из конюшни лошадь. «Право же, не могу сейчас, она ест…» Тут уж святой совсем рассердился; бросил он на землю свой молитвенник и проклял короля и свою лошадь: «Пусть пристанет к твоему имени слово “жеребец”, чтобы ты больше никогда с ним не расставался! Пусть твоё имя всегда произносят вместе с этим словом! А лошадь пусть круглые сутки ест и никогда не наедается». С тех пор так и повелось: пасётся лошадь круглые сутки, а никогда сыта не бывает… Мне так поведали, и я вам так рассказал. Кто не верит, пусть пойдёт на вершину горы Верь-неверь, отыщет там слепую лошадь и порасспросит её. Она лучше знает, так как сама при том была.

Табунщики поблагодарили старика за хорошую сказку; затем они вскочили на коней и под покровом тихой звёздной ночи неторопливо поехали к своим табунам.

Был чудный весенний вечер. Вечерняя заря, долго сиявшая на небе, сменилась густой дымкой ночного тумана, словно пеленой окутавшего всё вокруг.

Молодой месяц уже точил свой серп о замские курганы; над ним сверкала рано восходящая звезда влюблённых.

Табунщик выбрал себе место для ночлега подальше от табуна. Он снял с коня седло вместе с попоной, снял узду и повесил её на воткнутую в землю дубинку, потом накрыл седло попоной ― оно заменило ему подушку, а армяк послужил одеялом.

Но прежде чем улечься, он разрезал на мелкие кусочки оставшийся от ужина хлеб и с ладони покормил коня.

― А теперь, Весёлый, ступай пастись. Ведь ты пасёшься не весь день, как другие лошади. Ты всегда осёдлан, а господа ещё хотели, чтобы после целого дня езды ты впрягся воду качать. Но нет, не бывать этому. Они думают, что лошадь такая же тварь, как и человек.

И он с любовью протёр глаза лошади широким рукавом своей рубахи.

― Ступай поищи себе хорошей травки, только далеко не уходи. Возвращайся, когда зайдёт луна и вон та яркая звёздочка. Вот видишь, я не привязываю тебя, как пастух, и не треножу, как простой мужик. Ведь стоит мне сказать: «Весёлый, сюда!» ― и ты прискачешь.

Конь понял. Да и как не понять коню своего хозяина? Очутившись на свободе, без седла и узды, Весёлый брыкнул задними ногами, повалился на землю, два-три раза перевернулся, дрыгая всеми четырьмя ногами, быстро вскочил, отряхнулся и, громко заржав, понёсся на луг, на ходу отмахиваясь длинным хвостом от докучной ночной мошкары.

А табунщик разлёгся на зелёной траве, заменявшей ему постель.

Ну где сыщешь лучше постель? Перина ― бескрайняя степь, а полог ― звёздный небосвод.

Уже совсем стемнело. Но земле, как шаловливому, озорному ребёнку, всё ещё не спалось. Ночь была полна таинственных шорохов. Ни колокольный звон из города, ни лай собак из коровьего загона не доносились в эту степную даль. В ближних камышах, словно злой дух, охала выпь, камышовка ― болотный соловей ― свистела и щёлкала, ей на тысячи ладов вторил хор лягушек, и всё это под аккомпанемент монотонного журчания хортобадьской мельницы. Где-то высоко в небе слышался жалобный прощальный голос: то летели клином журавли и гуси, едва видные в звёздном небе. Густой рой комаров носился в воздухе с каким-то заунывным жужжанием, напоминающим о призраках. Время от времени где-то ржала лошадь.

Бывало, ты так хорошо спал, бедный табунщик; стоило тебе приклонить голову к седлу, как тебя одолевал сон. А теперь ты уставился в темно-синее небо и ищешь в нём звёзды, названия которых узнал от своего старого крёстного. Посреди неба ― «Ковш медведицы», он никогда не меняет своего места, поодаль ― «Два пастуха», вон та мерцающая звёздочка ― «Взгляд сиротки», а эта яркая, что на краю неба, ― «Косолапая». Всех ярче светит «Лампа скитальца». Вон там ― «Созвездие трёх королей», вот эта группка ― «Созвездие еретика», а та вот звезда, что вот-вот скроется в густом тумане, ― «Окно рая».

К чему смотреть на звёзды, если он не может с ними говорить? Какая-то тяжесть стеснила ему грудь, от какой-то раны обливается кровью его сердце. Если бы он мог излить кому-нибудь свою горечь, рассказать о ней, верно ему стало бы легче. Но как ни велика степь, поделиться своей бедой не с кем.

Уже низко спустилась яркая звезда и зашла луна, когда конь вернулся к своему хозяину. Тихо, осторожно перебирая ногами, он приблизился к Шандору, боясь разбудить его, и, вытянув шею, старался разглядеть, спит ли хозяин.

― Поди сюда, милый мой. Я ещё не сплю.

Весёлый ответил приветливым ржанием и, поджав ноги, опустился на траву подле Шандора.

Табунщик приподнялся и облокотился на руку.

Нашлось всё-таки живое существо, с кем можно поделиться горем.

― Видишь, Весёлый?.. Видишь, славный мой конь? Вот каковы девушки! Снаружи золото, а внутри серебро. Когда она говорит правду, то это наполовину ложь, а когда лжёт, это наполовину правда… Никто в этом никогда не разберётся… Ты знаешь, как сильно я её любил… Сколько раз я до крови рвал твои бока шпорами, только бы ты скорее нёс меня к ней!.. Сколько раз, милый мой конь, я оставлял тебя привязанным у её ворот, в снегу, в грязи, в лютую стужу, в жару. Я забывал о тебе, любил только её.

Конь слушал его, и казалось, он вот-вот улыбнётся; разве он всего этого не знает? Всё именно так и было.

― Ты знаешь, как горячо она меня любила?.. Она и твою голову украшала розами, вплетала ленты тебе в гриву, сладким калачом потчевала со своей ладони… Сколько раз она заключала меня в объятия, когда я уж сидел в седле? Она обнимала твою шею, чтобы только оставить нас подольше у себя.

Конь тихонько заржал, что должно было обозначать: да, да, она именно так и делала.

― И вот явился тот проклятый разбойник и украл половину её сердца. Лучше бы он украл его целиком! Взял бы себе! Унёс бы куда-нибудь подальше, но не оставлял бы здесь не то для счастья, не то для муки.

Конь, как бы стараясь утешить хозяина, положил свою голову к нему на колени.

Табунщик с тоской проговорил:

― Побей того, боже, прошу, умоляю, кто розу чужую для себя срывает!.. Потому что если я побью, то и мать родная по нём зарыдает.

Конь ударил хвостом по земле; гнев хозяина передался и ему.

― Но как же мне побить его? Ведь он уже скрылся куда-то за тридевять земель. Ты же не конёк-горбунок, который унёс бы меня туда; ты останешься здесь и разделишь моё горе.

И конь, как бы покоряясь злой судьбе, растянулся на земле и вытянул вперёд свою большую голову.

Табунщик не хотел, чтобы конь уснул. Он ещё не выговорил всего, что терзало его душу.

Издав губами звук, похожий на поцелуй, Шандор вывел коня из дрёмы.

― Не спи, не надо… Я тоже не сплю… Придёт время, когда мы с тобой хорошенько отдохнём… А до тех пор мы будем вместе… Твой хозяин больше никогда не оставит тебя… Я не расстанусь с тобой, даже если мне посулят горы золота… Ты мой единственный верный друг… Разве я не знаю, как ты помог доктору поднять меня за куртку с земли, когда я был при последнем издыхании там, в степи, и орлы уже с криком кружились надо мной. Ты схватил меня зубами за одежду и поднял. Вот так!.. Помнишь!..

Милый мой!.. Не бойся, мы больше не пройдём по хортобадьскому мосту… не заглянем в хортобадьскую корчму! Клянусь звёздным небом, что никогда, никогда в жизни не переступлю я порога того дома, где живёт эта девушка!.. Пусть для меня померкнут эти звёзды, если я нарушу свою клятву…

При этих словах конь приподнялся и сел так, как обычно садятся собаки.

― Но ты не беспокойся, мы здесь не засидимся… ― продолжал табунщик. ― Не вечно нам топтать это поле… Когда я был маленьким, я видел, как развевались красивые трёхцветные знамёна, как мчались вслед за ними статные гусары… Я завидовал им… Потом я видел, как падали с седла эти статные гусары, как валялись в грязи красивые знамёна… Но так не всегда будет!.. Придёт день, мы достанем из тайников эти старые знамёна и помчимся с ними, переломаем кости злому недругу… Ты пойдёшь со мной на зов трубы ― ведь правда, милый мой конь?

И, словно услышав звук трубы, жеребец вскочил на ноги, забил копытами о землю, взъерошил гриву, поднял голову и огласил ночную тишину громким ржанием. В ответ ему, словно то была ночная перекличка стражи, где-то вдали заржали другие кони.

― Там мы всему этому положим конец!.. Там исчезнет наше горе, и слёз мы лить не станем… Не от отравленного вина неверной девушки, не от её ядовитого поцелуя паду я, а от сабли достойного врага. И потом, когда я буду лежать на кровавом поле брани, ты останешься подле и будешь охранять меня до тех пор, покуда меня не похоронят.

И, как бы желая испытать преданность своего коня, парень притворился мёртвым: лёг плашмя на землю, раскинул руки и застыл в неподвижности.

Конь несколько мгновений смотрел на него. Но, видя, что хозяин не шевелится, подошёл к нему и, поджав уши, начал мордой тыкаться в его плечо. Когда же хозяин и на этот раз не подал признаков жизни, конь обежал вокруг него. Но когда тот не проснулся и от топота копыт, Весёлый ухватился зубами за застёгнутый на шее армяк и стал поднимать табунщика. Наконец, тому надоело шутить, он открыл глаза и обнял коня за шею.

― Ты мой единственный верный друг!

А конь, казалось, смеялся; он радостно ржал, подняв верхнюю губу, гарцевал и резвился, как молоденький жеребёнок, радуясь, что смерть эта была только шуткой. Наконец, он бросился на землю и растянулся. Теперь уж он пошутит над своим хозяином, он притворится мёртвым.

Табунщик много раз окликал его, причмокивал губами, но конь не шевелился.

Тогда Шандор положил голову коню на шею, которая вполне заменила ему подушку. Жеребец приподнял голову и, увидя, что хозяин спит, снова замер и лежал не шевелясь до самого рассвета. На рассвете он вдруг уловил какой-то шум.

Но и тут, прежде чем пошевелиться, Весёлый громко захрапел, разбудив тем самым своего хозяина.

Табунщик вскочил на ноги, за ним поднялся и конь.

На востоке уже зарделся небосвод.

В туманной дали вырисовывался силуэт скачущей лошади. Она была без седока. Конь Шандора это сразу почувствовал.

Верно, какой-то приблудный конь, убежавший из коровьего загона. Весной на таких коней находит прыть, им надоедает одинокая жизнь в окружении коров и быков, и если удаётся сорваться с привязи, они бегут по нюху к ближайшему табуну. Там они вступают в драку со всеми охраняющими своих маток жеребцами, что кончается плохо для последних, так как они не подкованы.

Поэтому табунщики всегда стараются поймать таких коней.

Шандор быстро обуздал своего гнедка, набросил ему на спину седло и, держа наготове аркан, помчался навстречу беспризорной лошади.

Но для её поимки аркана не понадобилось. Подойдя поближе, она направилась прямо к табунщику и радостно заржала, на что Весёлый ответил таким же приветственным ржанием. Они, видно, узнали друг друга.

― Что за чудо! ― пробормотал табунщик ― Это же белолобый жеребец Ферко Лаца. Но ведь хозяин его далеко, где-то в Моравии!

Шандор ещё больше удивился, когда обе лошади начали играть и ласкаться.

Это и впрямь Белолобый Ферко! Вот и тавро: Ф. Л. А вот и шрам от удара подковой, который он получил ещё жеребёнком.

Конь приволок за собой верёвку вместе с колом, выдернутым им из земли.

― Белолобый, как ты очутился в Хортобади?

Приблудная лошадь легко дала себя поймать за верёвку, болтавшуюся у неё на шее.

― Белолобый, как ты вернулся назад? Где же твой хозяин? ― обратился к нему Шандор.

На это конь, разумеется, ничего не ответил табунщику, он не понимал человеческой речи. Да и где ему понимать, раз он проводит всю жизнь среди волов.

Шандор Дечи отвёл пойманного коня в загон и поставил его за барьер, потом сообщил о случившемся старшему табунщику.

С восходом солнца свет пролился и на эту тайну.

Из замской степи, с трудом переводя дыхание, бежал подпасок. Он так спешил, что даже не успел надеть шапку.

Ещё издали мальчик узнал Шандора Дечи и направился прямо к нему.

― Доброе утро, дядя Шандор! Не забрёл ли сюда Белолобый?

― Конечно, забрёл! Как же это вы его упустили?

― На него дурь нашла. Он целый день ржал. Когда я попробовал было его почистить, он чуть не выбил мне глаза хвостом. А ночью сорвался с привязи, и с тех пор я всё время гоняюсь за ним.

― А где же его хозяин?

― Ещё спит, он очень устал от всей этой суматохи.

― От какой такой суматохи?

― А от той, что случилась третьего дня. Разве вы не слыхали, дядя Шандор? Коровы, которых купил моравский барин, возле полгарского перевоза словно одурели: им, верно, что-то почудилось, они принялись нюхать воздух, затем вместе с быком бросились в воду, приплыли к берегу и бегом домой, в замскую степь. Пастух с ними не справился и сам вернулся за ними.

― Значит, Ферко Лаца сейчас дома?

― Да. Его чуть было не убил гуртовщик. Я сроду не слыхал, чтобы старик так ругался на дядю Ферко. Его Белолобый весь был в мыле. А у быка даже кровь пошла носом. Эх, ну и здорово же ругался гуртовщик. Он даже три раза замахивался на пастуха дубинкой, в воздухе прямо свист стоял. Но всё-таки не ударил.

― А Ферко что говорил?

― Он только и говорил, что не виноват, что коровы просто одурели. «Наверное, ты их заворожил, висельник ты этакий!» ― кричал гуртовщик. «А зачем мне это делать?» ― «А затем, что ты первый сошёл с ума, тебе тоже дала какого-то зелья Жёлтая Роза, как и Шандору Дечи». Тут они начали говорить о вас, дядя Шандор, но что ― я уж не слышал; они мне дали подзатыльника и прогнали, чтобы я не подслушивал. Я, мол, ещё не дорос.

― Так, значит, и про меня говорили? И про Жёлтую Розу?

― Шут его знает, что это за Жёлтая Роза. Знаю только, что, когда в прошлую пятницу было решено угонять коров, дядя Ферко зашёл в загон за своей табакеркой и там вытащил из рукава армяка пёстрый платок, в который была завёрнута жёлтая роза. Он долго нюхал её и даже прижимал к губам; я уж подумал, что он её есть собрался. Потом он вывернул подкладку шляпы, спрятал туда жёлтую розу и тогда уж надел на голову. Верно, это и было колдовство.

Табунщик со всего размаху ударил толстым концом дубинки по кусту золотоголовника так, что тот разлетелся во все стороны.

Чем же куст провинился?

Но не ему предназначался этот удар…

― Что же теперь будет? ― спросил паренька табунщик.

― Вчера вернулись пешком и моравские погонщики. Они с гуртовщиком начали думать и гадать, что делать дальше. Решили погнать коров на Тиссафюред, и уже вместе с телятами. С моста-то они не спрыгнут. Говорят, что коровы прибежали домой за своими телятами. А Лаца только посмеивается втихомолку.

― И Ферко Лаца опять пойдёт с ними?

― Наверное, потому что гуртовщик всё время уговаривает его. Но пастух что-то волынит. Он то и дело твердит, что, дескать, коровам нужно дать ещё несколько дней отдышаться после такой пробежки; он и сам весь день спит, как колода. Не шутка, одним махом проскакать от полгарского перевоза до замского загона. Поэтому гуртовщик и дал ему ещё два дня на отдых.

― Два? Два дня? Ну, это даже много.

― Я не знаю.

― Зато я знаю. Будет у него ещё не мало дней для отдыха.

― Ну, я спешу; когда пастух подымется, его Белолобый должен быть дома. А то, если гуртовщик ругает пастуха, тот вымещает свою злость на мне. Ну, да ладно, и я стану когда-нибудь пастухом, и у меня будет подпасок, которому я стану давать подзатыльники! Благослови вас бог, дядя Шандор.

― Уже благословил.

Парнишка вскочил на Белолобого, схватился за недоуздок и голыми пятками начал бить в бока лошади. Но Белолобому не хотелось уходить отсюда, он упирался, вертелся, всё норовя вернуться к табуну, пока, наконец, табунщик, сжалившись над мальчишкой, не достал свой плетёный кнут и как следует не стегнул лошадь по ногам, да ещё вдогонку щёлкнул. Жеребец, прижав голову к груди, стрелою помчался напрямик в широкую степь, а мальчик изо всех сил ухватился за его гриву.

Теперь табунщик уже знал, что ему нужно делать.

― Передай Ферко Лаца, что ему кланяется Шандор Дечи! ― крикнул он вслед удаляющемуся пареньку, но неизвестно, слышал ли тот эти слова.

На следующий день табунщик пришёл в загон и обратился к старшему:

― У меня к вам просьба, крёстный. Отпустите меня после обеда на полдня. К вечеру я вернусь.

― Отпущу, сынок, но только смотри не заглядывай в хортобадьскую корчму.

― Клянусь честью, ноги моей не будет в хортобадьской корчме.

― Ну тогда я спокоен, ты своё слово сдержишь.

Но табунщик умолчал о конце поговорки: «Если только не внесут меня на простыне».

Стоял ― душный, жаркий день, когда он отправился в путь. Небо казалось грязновато-серым, и мираж в пропитанном влагой воздухе был причудливее, чем обычно. Маленькие птички попрятались в траве, в небе не слышалось их пения. Люто кусались слепни и другие насекомые. Поэтому конь шёл очень медленно, то и дело отбиваясь задними ногами и головой от кровожадных извергов. Но он всё же не сбился с дороги, несмотря на то, что табунщик опустил поводья. Шандор и сам чувствовал, что приближается гроза.

Неожиданно они оказались перед хортобадьским мостом, этим монументальным памятником подлинно скифского зодчества.

― Ого! ― вздрогнув, воскликнул табунщик. ― По нему мы не поедем, милый мой конь. Ты помнишь, я поклялся звёздным небом, что больше не ступлю на хортобадьский мост.

Не переходить Хортобади вброд ― такой клятвы табунщик не давал.

Шандор отъехал вниз по течению, за мельницу, выбрал место помельче и переправился вброд на другой берег. Впрочем, коню всё-таки пришлось проплыть немного, и Шандор промок, но не беда, ― палящее солнце ещё успеет высушить его штаны, обшитые бахромой. Он поехал по направлению к хортобадьской корчме. Здесь конь пошёл быстрее, оглашая окрестности весёлым ржанием.

В ответ со двора послышалось такое же весёлое ржание; там уже стоял привязанный к акации его белолобый приятель.

Двор хортобадьской корчмы собственно и двором-то нельзя было назвать. Скорее это был большой, поросший ромашками пустырь без всякой ограды, на котором стоял дом, конюшня и хлев. Под открытым небом недалеко от корчмы находился стол с двумя длинными скамейками, где под сенью деревьев гости обычно попивали вино. Табунщик соскочил с коня и привязал его за недоуздок к другой акации, не к той, где уже был привязан Белолобый.

В тени палисадника стояли два длинноухих, задумчивых осла, которые время от времени протягивали свои морды к свисавшим веткам, но не доставали их. Владельцы ослов восседали за столом под акацией. Несмотря на страшную жару, на них были вывернутые кожухи, такие кожухи лучше предохраняют от солнца. Парни пили дешёвое кислое вино из зелёной сулеи и напевали какую-то нескончаемую пастушью песню с монотонной и скучной мелодией. Оба они были чабанами, и коней им заменяли ослы.

Шандор Дечи уселся на краю скамейки, положил свою дубинку на стол и стал смотреть, как на горизонте нагромождаются пышные облака и земля вдали становится тёмно-синей. В одном месте виднелся жёлтый столб ― смерч. А чабаны продолжали петь:

Табунщику надоели эти громкие песни, и он недовольно проворчал:

― Пора уж, Пишта, кончать эти нескончаемые песнопения да садиться на своего осла и скакать вслед за стадом, а то шуба намокнет.

― Э-э-э, что-то Шандор Дечи сегодня не в духе.

― Смотри, чтоб я как-нибудь не выпустил из тебя дух, если ты будешь здесь препираться со мной! ― сказал табунщик, засучивая рукава до локтей. Сейчас он готов был дать взбучку каждому, кто попадётся ему под руку.

Оба чабана зашушукались. Им хорошо знаком степной обычай: если за стол сядет табунщик, то только с его разрешения чабан может примоститься рядом; если же ему говорят «уходи прочь», то нужно немедленно убираться.

Один из чабанов постучал бутылкой по столу:

― Получите с нас! Гроза надвигается!

На стук из корчмы вышла молодая корчмарка.

Она сделала вид, будто сразу не заметила табунщика, и стала заниматься чабанами. Подсчитала, сколько следует с них за вино, с красненькой дала сдачи медяками и, когда гости поднялись, вытерла залитый вином стол.

Чабаны вскочили на своих ослов и, очутившись, наконец, в полной безопасности, снова загорланили свою песню:

Когда чабаны скрылись из виду, девушка обратилась к табунщику:

― Что ж ты, голубок мой дорогой, даже не поздороваешься?

― Моё имя Шандор Дечи, ― хмуро буркнул табунщик.

― Очень приятно, ваша светлость. Виновата и прошу простить, если я вас обидела. Не угодно ли пожаловать в корчму?

― Спасибо. Мне и здесь хорошо.

― Там бы вы нашли достойную вашего чина компанию.

― Знаю. Вижу по лошади. Он сам выйдет ко мне.

― Что прикажете? Вина? Красного? Белого?

― Я не пью вина. Подайте мне пива в бутылке.

Пивом в запечатанной бутылке отравить невозможно: оно выльется, если вытащить пробку. Девушка поняла намёк, но не подала виду, как ей горько. Вскоре она возвратилась с бутылкой пива и поставила её перед парнем.

Табунщик надменно бросил ей:

― Что, я портновский подмастерье, что ли? Почему мне подают одну бутылку?

― Ну хорошо, хорошо! Только не сердитесь, ваша милость. Я мигом принесу ещё.

Немного погодя она принесла целых шесть бутылок.

― Вот теперь всё в порядке.

― Откупорить?

― Спасибо. Я и сам умею.

С этими словами он взял одну из бутылок и ударил горлышком о край стола так, что оно отлетело в сторону; потом вылил пенящееся пиво в большую кружку. В таких случаях пиво обходится дороже, потому что нужно платить и за разбитую бутылку, но, как говорится, у кого имеются деньги, тому и море по колено.

Обидевшись, девушка пошла к дому, вызывающе и кокетливо покачивая бёдрами. Золотые серёжки позвякивали у неё в ушах. Волосы у неё опять были не подобраны, не сколоты гребнем, а заплетены в две длинные косы, завязанные лентами. «Раз ты так, то и я так», ― должна была говорить её походка.

Табунщик пил один, не спеша. Клари, проходя через веранду, напевала: «Знал бы ты, что знаю я, кого верно так люблю. Ты тогда бы так же плакал, как и я…» Вдруг песня оборвалась: девушка скрылась в доме, громко захлопнув за собой дверь. Когда она снова вышла, на столе перед табунщиком стояли уже три пустые бутылки с отбитыми горлышками. Она взяла их и вместе с осколками стекла положила в передник. После трёх бутылок пива и у парня изменилось настроение. Он вдруг обнял девушку за талию, когда Клари стала подметать возле стола.

Девушка даже не рассердилась.

― Можно с тобой говорить по-дружески? ― спросила она.

― Всегда можно было, можно и теперь. Что же ты хотела сказать?

― А ты спроси что-нибудь.

― Почему у тебя заплаканы глаза?

― Потому, что я очень счастлива. Ко мне сватается жених.

― Кто такой?

― Старый вервельдский корчмарь. Вдовец. У него денег куры не клюют.

― И ты пойдёшь за него?

― Как же мне не пойти, раз берут. А ну, пусти!

― У тебя что ни слово, то ложь.

И он выпустил её из объятий.

― Будешь ещё пить?

― А почему же не пить?

― Смотри, чтобы тебя не разморило после пива.

― Это мне как раз и надо, чтобы охладить свой пыл. А тому, другому, дай вина покрепче, пусть он разогреется, чтобы нам быть друг другу под стать.

Тому, другому, девушка, вероятно, не сказала, что здесь находится Шандор Дечи. Табунщик решил сам дать знать о себе. Он запел насмешливую песенку, которой обычно дразнят пастухов. У Шандора был красивый, сильный голос, вся Хортобадь знала его.

Он придумал хорошо! Ещё не кончилась песня, а из корчмы, точно на зов, уже вышел его милость пастух. Он нёс в одной руке бутылку с красным вином, на горлышке которой был надет стакан, а в другой ― дубинку. Бутылку он поставил на конце стола, напротив табунщика, а дубинку положил рядом с его дубинкой и потом уже сел за стол против Шандора. Они не подали друг другу руки, а только молча кивнули головами, остальное, мол, ясно без слов.

― Ты что, приятель, уже вернулся из поездки? ― спросил табунщик.

― Опять уеду, если захочу.

― В Моравию уедешь?

― Если не раздумаю, то уеду.

Они выпили.

Немного погодя табунщик снова спросил:

― Ты что же, на сей раз не один поедешь?

― А с кем же мне ехать?

― Я тебя научу: возьми свою родную мать.

― Да она на всю Моравию не променяет место торговки в Дебрецене.

Они выпили ещё раз.

― Так ты, значит, уже распрощался с матерью?

― Да.

― И полностью рассчитался со старшим?

― Рассчитался.

― Ты больше никому не должен?

― Странные ты вещи спрашиваешь! Я не должен даже самому попу. А впрочем, что тебе за дело?

Табунщик покачал головой и отбил горлышко ещё у одной бутылки. Он собрался налить и пастуху, но тот закрыл стакан рукой.

― Что, не хочешь отведать моего пива?

― Я помню правило: «После пива вино ― всегда, после вина пиво ― никогда».

Табунщик сам выпил всю бутылку до дна и вдруг начал философствовать. Это часто случается с человеком после пива.

― Видишь ли, дружок, ничего нет на свете отвратительнее лжи. Я только раз в жизни солгал, да и то не для собственного спасения. Это и сейчас лежит камнем на моей совести. Чабанам ещё простительно врать, но парню, разъезжающему на коне, ― ни-ни! У чабана даже предки, и те лгали. Их праотец Иаков провёл тестя со своим пёстрыми барашками, соврал ему. Он же ослепил своего родного отца рукавицей Исава: ему он тоже врал. Поэтому не удивительно, что все его потомки, пасущие овец, лгут. Ложь под стать чабану, но не пастуху.

Пастух захохотал во всё горло:

― Эх, приятель! Хороший бы вышел из тебя проповедник! Ты проповедуешь не хуже, чем легат из Балмазуйвароша на троицын день.

― Гм, дружок! Для тебя не велика беда, если б из меня вышел хороший проповедник; хуже то, что я мог бы быть и хорошим следователем. Ты говоришь, что никому на свете не должен ни ломаного гроша?

― Никому на свете.

― Правда?

― Правда.

― А это что такое? Ну-ка, глянь, узнаёшь эту бумажку?

Он вынул из кармана злополучный вексель и поднёс его к глазам приятеля.

Лицо пастуха сразу побагровело от гнева и стыда.

― Как он попал к тебе в руки? ― воскликнул он и вскочил с места.

― Очень просто. Только ты сядь, дружок, не вскакивай до поры до времени. Ведь я же не допрашиваю, а только проповедую. Так вот, тот честный человек, у которого ты оставил этот вексель вместо платы наличными, недавно покупал лошадей из нашего табуна. Он расплачивался векселями. Я спросил у него, что это такое? Он объяснил мне и, между прочим, сказал, будто ты уже знаешь, что это за штука вексель. Он показал мне твою подпись и посетовал, что в векселе допущена некоторая неточность: не обозначено, где следует произвести уплату. Сказано лишь, что на Хортобади, но хортобадьская степь велика. Так вот, я дам тебе эту бумажку, чтобы ты исправил ошибку. Пусть барышник не говорит, что его подвёл хортобадьский пастух. Напиши-ка здесь вот: «Подлежит уплате на Хортобади, во дворе корчмы».

Шандор говорил так мягко, что обескуражил своего дружка. Тот поверил, что речь и впрямь идёт о чести табунщиков и пастухов.

― Ладно. Изволь, для тебя я сделаю это.

Они постучали по столу. Вышла Клари, украдкой наблюдавшая за ними из дверей корчмы. К вящему своему удивлению, она застала парней не дерущимися, а мирно беседующими.

― Милая Клари, принеси нам перо и чернильницу, ― попросил Шандор.

Девушка принесла письменные принадлежности из комнаты городского комиссара.

Потом полюбопытствовала, зачем они понадобились им.

Табунщик, ткнув пальцем в бумагу, указал место, где пастух должен писать, и начал диктовать:

― «Подлежит уплате в Хортобади». Это уже есть. Нужно ещё дописать: «Во дворе корчмы».

― Почему во дворе?

― А потому, что иначе нельзя.

Между тем гроза стремительно приближалась. Вихрь опередил её, серым пыльным облаком окутав небо и землю. Чайки с криком кружились над рекой Хортобадь. Стаи ласточек и воробьёв спешили укрыться под крышей. Громкий гул доносился из степи.

― Не пойдёте в корчму? ― спросила девушка у пастухов.

― Нет, не пойдём. У нас здесь дела, ― отвечал табунщик.

Когда пастух кончил писать, табунщик взял у него перо и, перевернув вексель, написал на обороте красивыми, круглыми буквами свою фамилию и имя.

― Для чего это ты ставишь здесь свою фамилию? ― полюбопытствовал пастух.

― А для того, что, когда настанет срок уплаты по этому векселю, платить эти десять форинтов буду я, а не ты.

― Зачем тебе платить вместо меня?

― Затем, что это мой долг, ― сказал табунщик, поднявшись с места и сдвинув на затылок шляпу. Его глаза метали искры.

Лишь при этих словах пастух понял всё и побледнел. Теперь он уже знал, что его ждёт. Девушка ничего не понимала ни из этого писанья, ни из этой ссоры. Она покачала головой, как бы говоря: «Ну и чудаки!» При этом так и зазвенели её позолоченные серьги. О тебе идёт речь, Жёлтая Роза! О тебе! Табунщик аккуратно сложил вексель и очень вежливо обратился к девушке, протягивая ей бумажку:

― Прошу вас, милая Кларика, будьте так любезны, положите бумажку к себе в ящик. А когда с онодской ярмарки вернётся барышник, господин Пеликан, и заедет сюда пообедать, передайте ему. Скажите, что это от нас обоих, старых однокашников: Ферко Лаца и Шани Дечи. Мы ему сердечно благодарны. Один из нас уплатит, а кто, увидим.

Девушка пожала плечами, странные, мол, люди, даже не дерутся. Пишут на какой-то бумажке свои фамилии.

Она собрала письменные принадлежности и отнесла их обратно в комнату городского комиссара, находящуюся в конце террасы с колоннами.

Сохраняя полнейшее спокойствие, табунщик наполнил пивом последнюю кружку. Пастух тоже вылил остатки красного вина в свою чарку. Чокнулись, пожелали друг другу здоровья и разом осушили до дна. Затем табунщик, облокотясь о стол, заговорил:

― До чего же хороша эта большая хортобадьская степь!

― Да, степь большая.

― Мне кажется, она не меньше той степи, по которой Моисей сорок лет водил иудейский народ.

― Тебе лучше знать. Ты читаешь библию.

― Но как ни велика эта хортобадьская степь, нам обоим всё-таки в ней тесно.

― Я тоже такого мнения.

― Так давай сделаем её попросторнее.

Они схватили со стола дубинки со свинцовыми набалдашниками и быстро зашагали к лошадям. В хортобадьской степи не дерутся пешими. Когда девушка снова вышла из корчмы, оба парня уже вскочили в сёдла. Не говоря ей ни слова, они молча повернулись друг к другу спинами и поскакали в противоположные стороны, один ― направо, другой ― налево, словно убегая от надвигавшейся грозы.

Удалившись друг от друга шагов на двести, они одновременно оглянулись и повернули своих коней.

Затем, опустив дубинки толстым концом вниз, оба парня галопом помчались друг другу навстречу. То была степная дуэль.

Она не так проста, как кажется! Драться верхом и с саблями ― большое искусство. Но сабля, куда бы она ни угодила, оставляет после себя такую рану, за которую её, саблю, можно только благодарить. Тому же, кто дерётся дубинкой и скачет навстречу противнику, нужно правильно рассчитать удар. Тут не отступают, не прячут голову от удара. Либо пан, либо пропал.

Оба парня, сблизившись на длину дубинки, одновременно ударили друг друга по головам свинцовыми набалдашниками, и лошади понесли их дальше. От полученного удара Шандор Дечи покачнулся в седле, в глазах у него потемнело, но мгновение спустя он снова вскинул голову и поправил смятую шляпу. Как видно, удар по затылку был нанесён не набалдашником, а только рукояткой дубинки.

Удар Шандора оказался более метким. Свинцовый набалдашник его дубинки пришёлся противнику по темени; тот покачнулся, вывалился из седла и плашмя растянулся на земле.

Победитель повернул своего коня и стал нещадно избивать поверженного противника. Так уж принято…

Коль уж расправа, так расправа! Эх, если бы и господа дворяне переняли этот обычай, бог ты мой, насколько бы меньше стало дуэлей! Сделав своё дело, Шандор Дечи концом дубинки поднял с земли шляпу соперника, выдрал подкладку, нашёл завядшую жёлтую розу, подбросил её кверху и с такой силой хватил по ней дубинкой, что лепесточки разлетелись в разные стороны и, словно мотыльки, закружились по ветру. Девушка наблюдала за этим поединком из дверей корчмы. Неподалёку, со стороны мельницы, сверкнула молния. Пришла гроза, трещал и разрывался небосвод.

― Я же говорил, что так будет! ― крикнул с коня табунщик девушке, указывая на недвижимого противника. ― Теперь забирай его и ухаживай за ним! Он остаётся тебе!

― Эх, Шандор, ― ответила девушка. ― Вот если бы ты упал, я прикрыла бы тебя своим телом и защитила бы от ударов. Тогда бы ты понял, что тебя я любила по-настоящему.

Табунщик пришпорил коня и поскакал навстречу грозе. Дождь вместе с градом лил как из ведра. Ярко сверкали и проносились молнии. Девушка смотрела вслед всаднику, пока он не скрылся в грозовом мраке. Время от времени, при блеске молнии, сквозь ливень, казавшийся пламенем, то появлялся, то снова исчезал силуэт всадника. Но вот, наконец, он пропал совсем. Кто знает, может быть, Клари уже никогда больше его не увидит.

1893