Желудь на ветру. Страницы конспекта студенческой житухи

Желудь на ветру. Страницы конспекта студенческой житухи.

ОТ АВТОРА На сегоднящний день приходится с грустью отмечать, что мировая литература, решая масштабные проблемы Мордора, Хогвардса и прочих миров, как-то обошла мир сказочный, альтернативный, и вместе с тем совершенно реалистический, а именно: мир советских студентов конца семидесятых — начала восьмидесятых годов. А ведь были там и свои герои, об одном из которых, чье имя — Пантюхин, и пойдет речь в предлагаемых уважаемому читателю историях, которые можно смело сравнить с листками, выпавшими из конспекта эпохи.

Возможно, некоторые, прочтя их, воскликнут: "Что же это за герой? Что он совершил?" Но разве для нас с вами не важнее то, чего он не совершил? Он не развалил ни одной страны, не поссорил друг с другом ни одного народа, не начал ни одной войны, не устроил ни одного ипотечного кризиса — так неужели же человеческая память окажется к нему менее благосклонна, чем к тем, кто это делал?

Так появилось поколение людей, не желающих наживать себе неприятности, но стремящихся лишь к тому, чтобы как-то "проскочить".

Дж. Холпин. Бездефектность.

НА ГРАНИ ПРОВАЛА.

Из лежащего на столе портативного магнитофона доносился голос. Голос был тональностью выше баритона, с незаметным, но характерным акцентом. Рядом лежала фотография владельца голоса — мужчины старше средних лет, лысоватого, с жестокими складками рта и пронизывающими глазами, затаившимися в глубине темных очков. Гладко выбритый подбородок и худая морщинистая шея свидетельствовали о непреклонном убеждении в верности своего дела и о властном, всеподчиняющем характере. И вот теперь голос этого человека доносился с магнитофонной ленты.

— Итак, мы снова встретились. Вы прекрасно знали, что меня вам обойти не удастся. Многие пытались от меня улизнуть, но никому — слышите, вы, никому! — не выпало счастье перехитрить меня. Вы знали это! Вы прекрасно знали это, и, значит, представляете себе, что вас ждет. Вы готовы отвечать?

-...

— Не вздумайте валять дурака, как в прошлый раз. Вы убедились, что это Вам не поможет. Ваши друзья очень хотели, чтобы я отправился на тот свет, но я уцелел. У меня прекрасное, можно сказать, железное здоровье, о чем не раз говорил мне мой бывший шеф. Но хватит разговоров, переходим к делу. Берите бумагу и высказывайтесь, излагайте, пишите — как угодно вам будет понимать — всё, что известно вам по интересующему меня вопросу. Даю десять минут на размышление. Приступайте!

(Проходит десять минут в напряженном молчании.)

— Нет, вы посмотрите на него! Ему нечего мне сообщить! Я же предупреждал вас, что за все последствия будете отвечать вы и только вы. Вот вам! Чтоб вы думали! Я говорил, что буду беспощаден — пожалуйста! Думайте! Шевелите серым веществом! Это в ваших же интересах!

— ...

— Может, вы разучились думать?

— ...

— Вы, наверное, не представляете себе положение, в котором по милости своей очутились. Хорошо, я вам напомню. Вы — глухой номер. Вы в совершенно безвыходном положении. Точнее, есть только один выход — правдиво, по-честному, рассказать все, что вам известно. Ваше спасение в ваших руках. Валяйте!

— ...

— Я не понимаю, на что вы надеетесь? На чудо? Так чуда не произойдет, мы же материалисты! И если кому пришел, как говорится, конец, это уж абсолютно. От меня вам не вырваться, это тоже абсолютно. От меня вам не вырваться, это тоже абсолютно. На помощь ваших друзей не надейтесь, я с ними разделаюсь точно так же. Меня все знают. Итак?

— ...

— Это молчание будет вам дорого стоить.

— ...

— Вы, наконец, надумали?

— ...

— Вы собираетесь, наконец, что-нибудь говорить, или мы здесь напрасно тратим время на ваше спасение?!

— ...

— Хорошо. Я даю вам последний шанс, последний, запомните! После этого вас ничто не спасет, пеняйте на себя. Вот план. Он должен быть вам хорошо знаком, вы с ним не раз сталкивались. Куда направлена эта стрелка?

— ...

— Вы же должны это знать! Эта стрелка играет важную роль в вашей работе. Что она означает?

— ...

— Вы ещё долго собираетесь в молчанку играть? Вы убедились уже, что моё терпение отнюдь не бесконечно!

— ...

— Вы будете говорить?

— ...

— Я помогу вам вспомнить. То, что я показывал вам, связано со знаменитой... Вам что, скучно слушать стало? Деточка, видите ли! Ничего, ничего, сейчас вы у меня развеселитесь!

— ...!

— Прекратите! Со мной такие вещи не проходят! Вы знали, на что идете!

— ...

— Что ж, видимо вы не собираетесь искать со мной общий язык. Возиться с вами я больше не намерен. Дура лекс, стэд лекс, как говорят римляне. Закон суров, но это — закон! Или на английском — хау ду ю ду, что то же самое. Ауфвидерзеен! Или вы все же скажете что-нибудь?

— ...?

— Издеваетесь? Давайте, давайте! Хорошо смеется тот, кто смеется последним, запомните! Впрочем, вам нечего уже запоминать. Вы уже практически труп — а вы знаете, что у меня слово с делом не расходится!

(Слышен тягостный вздох.)

— Может, вы всё-таки образумитесь?

(Многообещающее молчание.)

— Самый простой вопрос. Ответите на него — и будете спасены. Вопрос совершенно пустяковый. Вам ничего не стоит ответить на него. Решайтесь!

— ...

— Что означает эта буква?!

— ...

— Думайте! О своей судьбе думайте! О жизни! Жизнь — прекрасная вещь, я это хорошо знаю! Шевельните извилиной!

— ...

— Вы не желаете себе добра! Вы труп!! Вы сейчас им будете!!!

— ...

— Встаньте с пола, симулянт! Это вы можете сделать с кем угодно — со мной такие штуки не проходят! Я вашего брата знаю, как, впрочем, и он меня. Поднимайтесь, поднимайтесь, вот так. Последний раз спрашиваю — вы будете говорить?

— ...

— Вы можете понимать меня?

— ...

— Вы согласны?!

— ...

— Да или нет??!!

— ...

— Нет???!!!

— Хватит!!! Вы сами этого добились!!! Всё!!!

Слышен громкий хлопок. Голос срывается. Слабый хрип — и все смолкает, только слабое шипение магнитофонного двигателя нарушает тишину. Двое склонились над магнитофоном, и никому не хотелось обронить слово в образовавшуюся пустоту.

— Как же ты выкарабкался? — сдавленным голосом начал тот, кто выглядел моложе года на два.

— Обыкновенно: измором. Пока шестнадцать раз ходил сдавать, уловил четверть программы, ну и поставил он в конце концов трояк. А запись я делал на одной из первых встреч. Так что не бойся. Как он, бывало, говорит: "Меня вы можете не любить, но термех я вас полюбить заставлю." Каково, а?

СМЕРТЬ ПАНТЮХИНА. Студента Пантюхина вызвали в деканат. Его собирались отчислить за хроническую академическую неуспеваемость.

— Вы отчисляетесь, — сказал замдекана.

— Я этого не вынесу. Я покончу с собой, — заявил Пантюхин.

— Попытайтесь, — предложил замдекана.

Пантюхин достал из кармана бельевую веревку, сделал на одном конце ее петлю, и, встав на стул, стал прилаживать другой конец к висящей под потолком лампе.

— Напрасно стараетесь, — сказал замдекана, — Лампочку вешали девятибалльники. Срывается сама, регулярно, после каждых вступительных экзаменов.

— Ничего, я выброшусь из окна и разобьюсь насмерть.

С этими словами Пантюхин залез с ногами на подоконник и попытался открыть окно.

— И не пытайтесь, — остановил его замдекана. — Все окна наглухо забили по приказу зав АХЧ. Чтобы студенты не открывали. И сотрите следы с подоконника, хоть бы ноги вытирали!

— Я брошусь с крыши, — заверил Пантюхин.

— Не выйдет, — возразил замдекана. Крышу чинили второкурсники. Вы не дойдете до края и увязнете в гудроне.

Пантюхин вытащил из кармана пистолет и приставил его к виску. Выстрела не последовало.

— Пистолет с военной кафедры, — констатировал замдекана. — Боек выломали студенты еще два года назад.

Пантюхин достал из дипломата противотанковую гранату.

Замдекана с интересом наблюдал за ним.

Граната развалилась на две части.

— Студенты, — вздохнул замдекана. — Почините — вернете обратно.

Пантюхин облил себя нитроклеем и достал спичечный коробок. Cпички ломались, но зажигаться не хотели.

— Директор спичечной фабрики — наш выпускник, — с гордостью произнес замдекана. Слово "выпускник" звучало в его устах почти как "союзник".

В отчаянии Пантюхин попытался разбить голову о стены деканата и пробил в одной из них дыру.

— Стройотряд "Юпитер-75" — пояснил замдекана. Будете ремонтировать сами.

— Пойду и утоплюсь в реке. — дрожащими губами пролепетал Пантюхин.

— Неблагоприятные погодные условия, — посетовал замдекана. — Все реки пересохли. А когда появится возможность, то, пожалуйста, вешайте на шею не камень, а что-нибудь из кучи металлолома, что лежит во дворе с прошлогоднего субботника. Студенты будут очень признательны.

Уходя Пантюхин попытался сунуть два пальца в розетку.

— Не работает! — крикнул вслед замдекана. — Студенты два раза чинили!...

С горя Пантюхин пошел в студенческую столовую, взял два комплексных обеда, съел их и помер.

Правда, не совсем. Сейчас реанимация чудеса делает.

Больше его ни разу не отчисляли.

КАК В БИТМЕ ЗИМОЙ ЛЕКЦИЮ ПИШУТ. -Здравствуйте. Садитесь. Тема нашей сегодняшней лекции... Что это такое!? Опять все в шапках! Нет, это не записывать. Ну и что, что холодно... Снимайте, снимайте. Студентки могут не снимать. А вы студент, а не студентка. Мне отсюда лучше знать, кто есть кто. Ничего, в наши годы и не при такой температуре учились. Пишите тему лекции... Опять доска грязная. Нет, это не записывать. Дежурный! Нет дежурного. Староста потока!

Поднимается староста потока, спешно сдергивая с головы шапку.

— Почему аудитория не подготовлена? Вся доска грязная и тряпки нет... Кто сюда положил этот камень вместо тряпки?

— Так это не камень, это тряпка, а на ней вода замерзла. А доска чистая, это на ней изморозь надышали. Протереть?

— Не надо, садитесь. Название лекции записали? Почему не записали? Тема лекции... Пантюхин! Нет, это не записывать. Пантюхин, вы где находитесь? Прекратите стучать ногами!

— Константин Вениаминович, это я не ногами, а зубами стучу. От холода.

— Перестаньте стучать зубами, из-за вас на заднем ряду ничего не слышно. Название записали? Почему нет? А вы почему ничего не пишете? Все знаете? Зачем вы сюда пришли?

— Да у меня это... паста в ручке замерзла. Я ее под одеждой отогреваю.

— Запасную ручку иметь надо, или карандашом писать. Тему лекции запишите. Пантюхин, прекратите стучать зубами. Нет, это не записывать. Студент в красной шапке на пятом ряду! Да, вы, вы, я к вам обращаюсь. Вы что, в ресторане? Уберите немедленно! Уберите с парты термос!... Перебьетесь. Я тоже горячего кофе хочу. Спасибо, не надо. Сейчас лекция. Название записали? Как не записали? Кто сказал не записывать?

Диктую последний раз. Название лекции... Пантюхин, прекратите стучать зубами. И сосед тоже. И сосед соседа. Нет, это все не записывать. Вычеркните. Не подчеркните, а зачеркните. Вообще. Студент в дубленке, оторвитесь от соседки. Я знаю, что так теплее. Вы на лекции. Название лекции... Пантюхин, сколько раз вам замечания делать? Нет, это не записывать. Или перестаньте стучать зубами, или покиньте аудиторию. Нет, всем нельзя.

Все, успокоились, пишем лекцию. А вы зачем сюда пришли? Ну да, вы. Выньте руки из карманов. При чем тут варежек нет? Одолжите, может быть запасные у кого. Что? Носки запасные? А вы, по моему, страдаете недержанием юмора. Прекратите смех. Пишем лекцию. Почему не записали название? Я уже три раза продиктовал. Последний раз повторяю. Тема сегодняшней лекции... Пантюхин, выйдите в коридор. Нет, это не записывать. Выйдите сейчас же, я не буду диктовать, пока вы не уйдете.

— А он не может выйти. Ему перед парой на сиденье воды налили, вот он и примерз. И зубами стучит от этого.

— Двое рядом сидящих, попробуйте отодрать Пантюхина. Как, не получается? Закоченел? Тогда попробуйте сначала оттереть, а потом отодрать. Да, сперва оттирайте, потом отдирайте. Не вижу ничего смешного.

— Константин Вениаминович, а Пантюхин вроде бы того... больше не стучит зубами...

— Ладно, оставьте его. Все сели по местам. Успокоились. Пишем лекцию. Тема лекции: "Выделение продуктов износа". Износа вместе пишется! Я вижу, что у вас продукты из носа выделяются. И без всякого трения. Уберите. Вот так. Студент в дубленке! У вашей соседки нос и щека белые. Немедленно оттирайте. Продолжаем писать. "Продукты износа". Износа вместе. Э,э! Студент в дубленке! Я же сказал вам только отттереть соседку, а вы что? Когда проверяют температуру, берутся за лоб, а не за колено. Все, успокоились. Пишем лекцию. "Продукты износа"... Уберите термос. Нет, это не записывать... "Износа" оставить. "Износа" вместе.

Что вы там загородились портфелем? Уберите, уберите, все уберите. Закуску тоже. При такой температуре она не испортится. Пишем лекцию. "Износа" вместе, сколько вам повторять! Что значит — у меня раздельно? А, у меня — из носа... Спасибо. Наконец — то хоть один человек позаботился о преподавателе. Нет, разойтись мы сейчас не можем, потому что нас за это... Прекратите смех! Пишем лекцию. Покажите, на чем мы остановились. Так. "Выделяются в процессе"... Нет, это не новый абзац. Это продолжение "продуктов износа". Записали? Быстрее писать надо. "Выделяются в процессе взаимодействия двух тел"... Студент в дубленке! Нет, это не записывать! Пересядьте на другой ряд. Побыстрее, вас все ждут. Два тела взаимодействуют всю лекцию...

Вы что, спросить хотите? Говорите яснее. Передайте ему термос, а то он трясется и ничего не разобрать. Я говорю, термос, а не... Уже пустой? Ладно, садитесь, после пары подойдете. Садитесь. Что — вы-вы-вы"? Выйти? Конечно, можно выйти. Э, а вы все куда? По одному. Грется потом будете. Вас, девушка, это тоже касается. Вы не девушка? А кто? Парень? По волосам не видно. Все сели на свое место, пишем лекцию. "В процессе взаимодействия двух тел"... Э, э, там! На задних рядах! Что у вас горит?!

— Да ничего, это мы так... костерчик развели. Греемся.

— Вы что — с ума сошли? Немедленно погасить! Снегом закидайте. Все, все успокоились. Студент в вязаной шапке, вас это тоже касается. Пишем лекцию... Звонок не для вас, а для меня. А на лекцию — для вас! Тему проработать самостоятельно, каждого спрошу на зачете. Старосты, почему до сих пор журналы не подали посещаемости? Давайте, давайте. Опять за отсутствующих кресты ставите? Делаю выборочную проверку. Что — другой корпус? Я тоже сечас пойду в другой корпус. Вот правильно кто — то подсказывает: а, может, и подальше... Кто это там все в дверь ломится? Лекция у вас тут? Когда, сейчас будет? Звонок на лекцию уже был?! Да? Ну, ладно...

И окончательно раздавленный обстоятельствами преподаватель заканчивает лекцию и уходит в другую аудиторию, где у него, по учебному плану, уже начались два часа. Тема занятия — выделение продуктов износа...

ПАНТЮХИН И ДЫНЯ

Когда Пантюхина отправили на практику в Полтаву, там он всем мозги забил дыней. Каждый день Пантюхин ходил на базар и спрашивал у местных торговок, в какую цену дыни. Все ждал, когда подешевеют.

Вернувшись с базара в деповскую общагу с целыми деньгами и неудовлетворенным желанием, Пантюхин рассказывал всем подряд, как он в детстве ел дыню, и как ему это нравилось, и, как только дыни подешевеют, он купит дыню, и принесет дыню в общагу, и всех знакомых мужиков угостит дыней.

Первое время у всех от этих рассказов слюнки текли, и все ждали, когда дыни подешевеют, хотя, по-честному, никто не верил, что Пантюхин отважится купить дыню. И действительно: шли дни, проходили недели, а Пантюхин никакой дыни не приносил, хотя каждый вечер, с настойчивостью диктора всесоюзного радио разъяснял несомненные преимущества приобретения дешевой дыни. Наконец, когда Пантюхин однажды по ошибке назвал певца Тыниса Мяги Дынисом Мягким, все решили, что дыня — это навязчивая идея, и ничего больше.

И вот уже под конец практики, поздним осенним вечером, когда в окна общаги стучал мелкий занудный дождик, когда в чайнике уже сварили картошку, и уже заново кипяток согрели, и садились пить чай, вдруг заваливает Пантюхин, и в руках у него огромный сверток. И все загудели: Пантюхин дыню купил!

Для дыни тут же нашли самую большую тарелку и впервые с начала практики ее вымыли. Пантюхин ножик самый острый отобрал, чтобы дыню резать.

Начал он сверток разворачивать. Разворачивает он его, разворачивает, и сверток все как-то меньше и меньше становится. Наконец, развернул. Дыня была размером в два кулака, и зеленая-зеленая!

Нарезал Пантюхин четверть дыни тонкими ломтиками — толщиной в бумагу — и положил их на тарелку рядом с дыней. Взял один ломтик себе, и стал есть и чаем запивать. А все сидят со стаканами чая в руках и напряженно смотрят, что же будет. Дожевал Пантюхин половину ломтика и говорит:

— Ребята, а что же дыню никто не ест?

Все так и прыснули в стаканы.

Положили дыню в гардероб: пускай дозревает.

С практики уезжали — дыня так и лежит, и даже половина ломтика, который Пантюхин жевать начал.

Позднее Пантюхин так вспоминал об этом случае:

— Дыня — это была моя ошибка.

КАК ПАНТЮХИН К РЫНКУ ВЕЛ Когда Пантюхин с другими мужиками работал в Полтаве на практике в депо — дизеля рижские ремонтировал — то работал он так: два дня смены по двенадцать часов и два дня свободных. И в каждый первый свободный день ездили всей группой на рынок и брали там картошки, помидоров, ну и еще чего там можно пожрать. А на другой день все уматывали на Ворсклу и там отдыхали с хорошей закуской.

А надо сказать, что в Полтаве было два рынка. Один городской: на него и ездили. А про другой, что в деповском районе на Доблянщине, знали только то, что до него автобус ходит.

И как-то раз собрались мужики с утра на рынок и проспали. Так что ехать на городской рынок было уже без пользы, потому как ехать туда далеко, и пока доедешь, там все дешевые помидоры разметут. А без помидора на природе это не закуска, тем паче что дешевше помидора в Полтаве в сентябре овоща не найти. Пролетели, короче, как веники над Парижем.

И тут Пантюхин идею подал.

— Ребята, а давайте пойдем на МЕСТНЫЙ рынок на Доблянщине! Здесь рядом, еще успеем.

А надо сказать, что Пантюхин был малым простым. И до того простым, что вот спросишь его: "Ну что, Пантюхин, как дела?" — и он полчаса рассказывает, что сегодня сделал. И хотя все знали, какой простой человек Пантюхин, но ему доверились. Может быть потому, что никто другого сразу не придумал. Сначала хотели пойти на остановку и ехать автобусом, но Пантюхин предложил идти пешком:

— Да ну его, автобус, он редко ходит и вокруг, а если напрямую, то быстрее выйдет. Вот увидите!

И в этом ему тоже доверились.

И повел Пантюхин мужиков к рынку.

Сначала, когда шли по ухоженным улицам, по маленькой площади, мимо чистеньких небольших магазинов, никто ещё ни о чём не догадывался. Затем пошли задворками, и всё почему-то мимо помоек. У Пантюхина было какое-то чутье на мусор, и он выбирал дорогу так, будто задался целью обойти все помойки на Доблянщине.

Так они шли и шли, но никакого рынка не было видно. Дома становились все меньше и меньше, улицы пошли уже без асфальта и все грязнее и грязнее. Тут у наших мужиков стали возникать подозрения и реплики вроде "Куда ты завел нас, поганый Пантюхин?" Но Пантюхин так уверенно шел и так уверенно говорил "Идемте, идемте!", как будто знал, что к рынку — это именно по помойкам.

Наконец, настал момент, когда вся Доблянщина и все ее помойки остались позади, а впереди была только раздольная украинская степь, и только на горизонте виднелись какие-то чахлые лесопосадки. Из расспросов местных жителей удалось узнать, что вышли километра на два дальше рынка, и автобус здесь уже не ходит.

Предложение Пантюхина опять идти кратчайшим путем на этот раз было единодушно отвергнуто. Обратно поплелись вокруг, по пустынному шоссе, храня угрюмое молчание.

Дошли до рынка, а он оказался закрыт. И, похоже, давно закрыт. За бетонным забором лежала совершенно пустая асфальтированная площадка. Старые деревянные прилавки были небрежно свалены в кучи по углам. Однако ворота были не заперты, и Пантюхин вновь воспрял духом.

— Пошли туда! Может быть, ТАМ, подальше, торгуют! — с простосердечной улыбкой заявил он.

И все пошли... Впереди твердой и уверенной походкой выступал Пантюхин, за ним — вся компания. Всем было интересно: а что же Пантюхин в конце концов скажет?

Дошел Пантюхин точно до центра асфальтовой площадки, повернулся и с сияющей физиономией произнес:

— Ребята, а рынок — то, оказывается, не работает!

— Вот тут ему и дадим!..

Позднее Пантюхин вообще не любил вспоминать об этом случае.

Хотя мне его жаль.

Неизвестно, кто был в этой ситуации умнее.

СПАТЬ ХОЧЕТСЯ

В аудитории раздался громкий стук. Сидевший за передним столом студент Петриков резко клюнул носом, и его лоб вошел в соприкосновение с фанерой. Константин Вениаминович грустно посмотрел на Петрикова сквозь очки с толстой черной оправой, но ничего не сказал.

Ему не хотелось портить нервы совершенно зря. Более того, в душе он жалел студента, мужественно решившего высидеть полтора часа по его предмету.

Константин Вениаминович перевел взгляд в глубину. Там, на задних рядах, устроились те, кому идти было некуда — деканат строго карал за пропуски по неуважительной. Он вздохнул и стал продолжать чтение. Он произнес уже пять фраз, а Петриков все таращил глаза и моргал, пытаясь очнуться. Это давалось с трудом. Перед Петриковым прыгали и расплывались доска, авторучка, записи в толстой тетради и изречение "Чем меньше учишь, тем крепче спишь!", выражавшее мудрость предыдущих поколений. Петриков попытался связать все это в единое целое, но не смог. Мысли в отяжелевшей голове лениво и с гулом прокатывались то сами по себе, то наезжая друг на друга, как вагоны на сортировочной горке, подчиняясь силе тяготения и какому — то непонятному порядку перевода стрелок. Тем временем рука Петрикова механически выводила на бумаге что-то вроде китайских иероглифов. Наконец, все это снова стало куда — то мягко исчезать и проваливаться, будто Петрикова бережно обматывали синдипоном.

— Вам плохо? — вежливо поинтересовался Константин Вениаминович, хотя отлично знал, что это не так. Петриков не ответил. Он спал.

Константин Вениаминович немного постоял, размышляя, стоит ли будить Петрикова или пусть себе спит. В конце концов он решил продолжать лекцию, и снова стал произносить фразу за фразой, опершись ладонями на некрашеную дощатую конторку. В его подсознании подспудно зародилась мысль, что студенты неправильно называют эту конторку кафедрой, что кафедра — это совсем другое, и надо это как-то объяснить, — но, не связавшись с привычным ходом чтения предмета, мысль не получила развития, угасла, и больше не вспоминалась — как будто ее и не было. Вместо нее к Константину Вениаминовичу пришло ощущение, будто он всегда здесь стоит и читает одну и ту же лекцию, а студенты мелькают перед ним, как кадры: один поток...другой...третий...другой выпуск...и еще один выпуск... и еще.. Он говорил, и к его голосу постоянно примешивался ровный тихий шум, доносившийся с задних рядов.

На задних рядах спокойно и независимо текла жизнь. Кто-то писал пояснительную записку, кто-то считал курсовую работу, кто-то просто решал кроссворды, играл в балду или чертил на нежно — зеленой крышке стола орангутанга с бутылкой. Под орангутангом вскоре появилась мудрость поколения нынешнего, адресованная потомкам: "Пьянство не есть добродетель!"

Прошлогодние, позапрошлогодние и позапозапрошлогодние конспекты лекций Константина Вениаминовича в это время мирно лежали по общагам, покрываясь пылью, чтобы быть прочитанными на скорую руку в ночь перед экзаменом, а потом перейти в руки других студентов и опять покрываться бархатной пылью семестр за семестром, семестр за семестром...

Прозвенел звонок. Студенты шумно ринулись к двери. Константин Вениаминович неторопливо снял очки, затем, также не спеша и с достоинством, закрыл свой конспект и положил его в солидную кожаную папку. Уже выходя из аудитории, он заметил, что Петриков все еще спит, положив голову на тетрадь и сладко посапывая.

Константин Вениаминович потушил в аудитории свет, уходя, оставил дверь открытой, чтобы Петрикова по случайности не заперли, и пошел по коридору усталой походкой человека, который только что выполнил свой трудный, но почетный долг.

КУРСОВОЙ ПОСЛЕ ПРАЗДНИКОВ Консультацию назначили на другой день после пасхи. Начало — в час пять. А в гастрономе с двух. И преподаватель сидит скучный и думает: хоть бы никто не пришел.

А Пантюхину никак нельзя было не прийти. То-есть, в гастроном ему очень надо было, но на консультацию еще больше. И он пошел, думая, что после пасхи преподавателя не будет, и можно будет потом говорить: "А я вот приходил, а консультации не было." Открывает дверь, а там преподаватель разочарованный.

— Здравствуйте. Можно?

— Заходите, заходите, раздеваться на том столе... А где остальные?

— Ну, они, в общем... это... как его... подойти должны... Наверное.

— Фамилия?

— А?

— Фамилия как ваша?

— Пантюхин.

— Так, Пантюхин, вы у меня были... Да вы вообще ни разу не были! Вы вообще, Пантюхин, думаете сдавать или что?

— Да нет, ну, я, конечно... это... вот, чертежи принес.

— Давайте первый лист. У вас что?

— У меня?

— Ну что у вас, как это... на первом листе у вас что?

— А, на первом? Ну, этот, как его... название тут такое... А! Козловый кран!

— Может, козловой?

— Ну да...то есть...

— Так у вас же консольный.

— Поворотный?

— Н-ну... вы, что, не помните?

— Да... то есть, нет... вот у меня задание. Мостовой кран.

— Дайте сюда.

Внимательно изучив рисунок к заданию, преподаватель с Пантюхиным пришли к общему мнению, что держат чертеж вверх ногами, и перевернули его.

— И точно, мостовой! Как это я сразу...

Преподаватель углубился в чертеж, мучительно вспоминая, чем линия видимого контура отличается от штрих-пунктирной.

— Так. Мгм. Да. Вот здесь, здесь, здесь и здесь переделать. Вот это вообще убрать. Понятно почему?

— Ну... то есть... понятно, в общем... это я просто... Я перечерчу лист.

— Ладно, давайте, подпишу. А, так он у вас уже подписан!

— Разве?...

— Да, вот подпись и число — восемнадцатое марта пятьдесят четвертого года.

— Да нет же, как это... Да нет же, тридцать четвертого!...

( До Пантюхина постепенно начало доходить, что в трубку перед пасхой он засунул чертежи, с которых собирался сдирать.)

— Что?... Подождите, тут кто-то в дверь ломится. Не заперто!

Вошла секретарша завкафедрой, и тоже не в настроении.

— Анатолий Никитич, после консультации зайдите к завкафедрой!

— Хорошо, хорошо!... Так, на чем мы остановились?

— Н-ну, это... что первый лист уже подписан...

— А, ну да. Давайте, отмечу. Так, Пантюхин первый лист сдал. Давайте второй.

— Сейчас?

— Ну да, да, давайте быстрее, еще к завкафедрой идти надо.

— Ну да... сейчас... счас найду...Ага. Вот.

— Так... Что это?

— Это... ну, как его... в общем, это самое... ну... это... таль это.

У преподавателя от удивления стали круглыми глаза.

— ТАЛЬ???!!!

— Да... то есть нет... ну... где-то... в общем...

— А почему у вас тут написано "Общий вид тепловоза?"

— Как это... ну да... это... как его, господи... да... Так это вообще не мой лист! Это из дипломного.

— Как, вы уже диплом чертите?

— Да... то есть, нет... это так... я заранее... для общего развития припас... Ну я их перепутал... похожи, в общем.

— Похожи?

— Ну да... вот если так смотреть, то конечно... если отсюда, то... что-то... в общем, перепутал. В следующий раз обязательно.

— Так. А пояснительная?

— Ну, введение я уже со...составил. Ну и этот, как его...ну, этот... самый... титульный лист. Сейчас прочитаю.

— Титульный лист?

— Нет, введение: "В материалах двадцать шестого всесоюзного совещания по вопросам краностроения с особенной остротой подчеркнута необходимость всемерного и неустанного повышения энерговооруженности кранов и снижения их металлоемкости. Сейчас, когда наша страна прочно заняла лидирующее положение по производству грузоподъемных крюков на душу населения, первостепенное значение приобретает"...

— Хватит, хватит. Первый раздел в следующий раз принесете. Да, передайте, чтоб в следующий раз все были. У меня от этого вашего разгильдяйства голова раскалывается.

— А может они того... еще подойдут?

— Сколько сейчас?.. Скоро два?! Нет, вряд ли. Да нет же, никто не подойдет.

— Ну, а вдруг, может, кого... должны вроде...

— Я говорю, никто не подойдет! Все, ухожу к завкафедрой. И в следующий раз чтобы все принесли первый лист!

— Ага, конечно... обязательно передам... — и Пантюхин выскочил за дверь, довольный, что отметился.

МАВРИКИЕВНА И НИКИТИЧНА О БИТМЕ

— Здравствуйте, Вероника Маврикиевна!

— Да-да! Здравствуйте, Авдотья Никитична!

— Ты все торчишь?

— Да. О-хо-хо-хо-хо! Что вы сказали?

— Я тебя спрашиваю: ты все торчишь?

— Где?

— Не "где", а отчего. У меня к тебе новость. Внук мой в институт поступил.

— О-хо-хо-хо-хо, какая радость, о-хо-хо-хо-хо! А в какой?

— Сейчас я тебе точные координаты назову. Значит так, дай бог памяти: БИТМ, ФТМ, 76ЛК2, вариант двадцать седьмой.

— Секретный?

— Почему секретный?

— Ну, ведь вы сами говорите, у них все зашифровано...

— И! И! И! Какой секретный! Я тебе сейчас все переведу. БИТМ — это Брянский институт транспортного машиностроения. ФТМ — факультет транспортного машиностроения. 76ЛК2 — это у них группа так называется. А 27 — это его номер по счету в группе. Понятно!

— Ну так бы сразу и сказали! А то: "эфтээ'м", "э'лка"...

— Не "э'лка", а ЛК! Привыкать надо к современным выражениям! Вот ты, скажем, знаешь, как надо кайф ловить?

— В проруби?

— И! И! И! В какой проруби, дурья твоя голова! Это у них так бывает: идут на экзамен десять человек, и все со шпорами.

— О-хо-хо-хо-хо! Гусары?

— Какие гусары, Маврикиевна, какие гусары, где ты в БИТМе гусаров видела?

— Ну, раз со шпорами, значит — гусары ?

— И! И! И! Ничего-то ты не знаешь! Шпоры — это у них бумажки такие, на которых студенты пишут все, чего не знают.

— Справочники?

— Вроде. И если у кого из десяти эти шпоры найдут, то, значит, кайф тому. Поняла теперь, как ловить кайф?

— О-хо-хо-хо! Поняла, конечно! О-хо-хо-хо! За хвост?

-И! И! И! Какой хвост! Ты вот сама подумай: при чем тут хвост, когда они сами с хвостами?

— Господи? Это что же, атавизм?

— Ты, Маврикиевна, не хулигань!

— Да что вы...

— Ты, Маврикиевна, иностранными словами тут при народе не выражайся!

— Да это совсем не то, о чем вы думаете! Атавизм — это... ну, это, когда люди волосатые ходят и у них хвосты растут.

— Во-во! Только волосатые они до второго курса ходят, потому что потом их стригут на военке.

— Вы хотите сказать — под машинку?

— И под машинку тоже. Военка — это у них военная кафедра называется И ходят они все там стриженые, в форме и при галстуках аэрофлотовских.

— Они что же, летают?

— Еще как летают! Как только кто три трояка в сессию получит, так считай, что со стипухой пролетает.

— Что вы говорите! С какой стряпухой?

-И! И! И! Со стипухой, стипендия у них так называется! И если ты, допустим, три трояка схватишь, то у тебя стипуха накроется.

— Крышкой?

— И! И! Медным тазом!

— И что, значит тогда они стипуху берут и улетают?

— Ни в коем разе. Потому что с тремя трояками тебе только вагоны на Холодильнике разгружать. И вот тогда тебе стряпуха ох как нужна будет! И вообще, вижу я, ничего ты про студенческую жизнь не знаешь. Вот скажи мне, что такое ПТР?

— О-хо-хо-хо-хо! Это я знаю! О-хо-хо-хо-хо! Противотанковое ружье?

— И! И! И! Гранатомет! С тобой, Маврикиевна, не соскучишься. ПТР— это у них правила тяговых расчетов, когда все считают и графики чертят по метру.

— По портновскому?

— И! И! И! По плотницкому! Видно, не добьюсь я с тебя никогда толку, так что лучше почитаю, что внук с БИТМа пишет. Вот:

"Здравствуй, дорогая Авдотья Никитична!" Это он мне, значит. "Я пишу тебе письмо. Учусь я второй семестр и не знаю, куды бечь. С утра до вечера, балдеешь, балдеешь, а толку ни копья. Все равно опять завалюсь. Физик, правда, клевый чувак, все анекдоты про великих травит. Сопромат ведет мужик добрый, мы обычно на его паре в балду играем. А вот математик у нас борзой. Как то раз приторчал я с одной чувихой на лекции, а он меня своим копченым глазом запас."

— В какой запас?

— Не в запас, Маврикиевна, а запас. От слова "пасти". Наблюдать, значит. То есть, он его наблюл... то есть наблюдел... то есть наблю.... Да заколебала ты меня своей простотой! Молчи и не мешай читать!

"Копченым глазом запас. И выволок он меня к доске и спрашивает про двойной интеграл, а у меня с этим интегралом глухо, как в танке, и я чувствую, что пролетаю, как веник над Парижем. А он и говорит еще ехидным голосом: "Покажи конспект". Я и показал. А он мне комплимент сделал: "Если бы, говорит, Гоголь твой конспект увидел, он бы второй раз "Записки сумасшедшего" написал". А потом он перед всем потоком четверть часа речь толкал о том, что в институте учится надо. Я и сам знаю, да только все рано у нас ни один по математике не рубит, и содрать расчетку не у кого...

Только колхоз у нас — луч света в темном царстве. Когда мы первый раз туда поехали, то ихний гастроном за пять лет вперед план перевыполнил. А так жизни совсем не стало, хоть завертывайся в простыню и ползи к кладбищу, не создавая паники, пока еще можешь.

А вчера мне была выволочка. Сидел я на лекции о движении точки переменной массы в неоднородном гравитационном поле и по нечаянности заснул. И вызвали меня в деканат и втык сделали, и дали понять, что с учебой я накололся и со стипухой опять надерут. Только и остается, что бухать по ночам в общаге. В общагу залезаю через окно и сплю в недоремонтированной половине, потому что из отремонтированной меня студсовет выпер. Не знаю, как до конца зимы протяну. Преподаватели смотрят волками, а замдекан на меня зуб имеет. Миленькая Авдотья Никитична! Забери меня отсюда, а то помру".

— Боже, какой ужас!

— Ужас, Маврикиевна, ужас! Я ему так и ответила, что если жизнь эту свою пропащую не кончит, пусть домой не появляется.

— И что же он?

— Он? Это я тебе лучше в другой раз расскажу, а то некогда, порыла я!

— Что вы роете?

— Не что, а куда! В магазин порыла я, пошла, значит. Врубилась?

— Во что?

— И! И! Тебя, видно, не перевоспитаешь. Сколько ни говори, все без толку!

— А зачем вам меня перевоспитывать?

— Да уж верно, лучше не браться. Живи, как знаешь, а я пойду. Прощай, Вероника Маврикиевна!

— Хо-хо! Прощайте, Авдотья Никитична!

ПАНТЮХИН И БУТЫЛКИ Куда бы ни поехал Пантюхин на практику, всюду у него возникали проблемы с бутылками.

Скажем, в Полтаве главной трудностью было, куда девать пустую бутылку. Полтава — удивительно чистый город, просто бросать посуду было неудобно и приходилось искать урну. Оставлять же бутылки в деповской общаге — девятиэтажке было весьма рискованно: оттуда запросто могли выселить и в деканат написать. Особенно после того, как предыдущая группа, побывавшая на практике, выломала в этой общаге дверь. Вот и приходилось Пантюхину каждый раз брать пустую бутылку на работу в депо и там закидывать на свалку.

И, когда практика заканчивалась, то студенты с депо рассчитывались, и, разумеется, это дело хорошо отметили. И после этого четыре бутылки остались.

Хорошие такие бутылки, из тонкого стекла. Одну такую как-то с аванса и большой жажды Пантюхин взял. И еще одну пива. И, как пришел в общагу, то по простоте кинул авоську на кровать, а когда звякнуло, было уже поздно. Причем пиво уцелело, а все остальное пропитало пантюхинский матрас, и он целую неделю испытывал танталовы муки от запаха, поскольку денег на другую бутылку у него уже не было.

Вот такие четыре бутылки тонкого стекла и остались. А все, главное, уже хорошо отметили, и сидят и смотрят на эти бутылки, поскольку никому не хочется по ночи идти на улицу и искать место, где их можно безопасно выбросить. А с утра на дизель успеть надо и везти их с собой, чтобы бросить по дороге, тоже никакого желания нет.

И тут Пантюхин встает и решительными движениями выкидывает все четыре пузыря прямо в окно.

Все так и ошалели. Под окнами деповской общаги располагался аккуратный и абсолютно чистый зеленый газон. За время практики никто не видел на нем даже окурка. Пантюхин уверял, чтио этот газон как настоящая английская лужайка. Хотя настоящих английских лужаек он сроду не видел.

Родившаяся у всех мысль, что утром комендант общаги, увидя осколки на газоне, направит ректору письмо о неслыханном акте вандализма брянских студентов, совершенных на земле братской Украины, потрясла воображение. Свет был мгновенно погашен. Расходились молча, поодиночке.

Утром Пантюхин выглянул в окно — а на газоне ничего нет. Подмели.

Вот какой чистый город Полтава.

А Новочеркасск — совсем другой город. Пыльный. И произошла там совсем другая история.

Поселили битмовских практикантов в общаге Политехнического Института. Общага была старая, в виде буквы "П", и в центре этой "П" стоял железный помойный ящик размером с гараж, с квадратной дырой на крыше. И каждую ночь, когда кремлевские куранты по радио начинали бить двенадцать часов, местные студенты открывали окна и кидали в этот ящик пустые пузыри, целясь в дырку. И когда попадали, то в мягкое, а когда нет, то со звоном. А поскольку кидали не только с окон, но и с бодуна, то звенело так, что все собаки разбегались. Ну, а наши мужики, они как раз со смены. За смену, значит, одни кабеля разделывают, другие вяжут жгуты, третьи с какими-то хрониками трубы гнут, и, чтоб заработать, остаются на полторы смены. А после этих полутора смен пока трамваем доползешь, пока чаю согреешь, пока туда-сюда, в картишки и покурить, и, значит, только ляжешь спать, а тут такая ерунда.

И Пантюхина это здорово достало.

— Нехорошие люди, — говорит — недаром у них в сортире мыши бегают.

А надо сказать, что спал Пантюхин крепко. Когда он жил в первой битмовской общаге, там его раз вместе с кроватью из комнаты в умывальную выносили. Думали, проснется и удивится среди умывальников. Ждали, ждали удивления, а Пантюхин так и не просыпался. Так его и унесли обратно, и утром он проснулся и ничего не знал. Не то, что сосед его, Петриков. Тот вообще во сне разговаривал. И не просто разговаривал, а отвечал на вопросы билетов, и, самое главное, без ошибок. И, бывало, перед зачетами все соберутся у них в комнате, и начнут билеты спрашивать, как на консультации. А Пантюхин к этому привык, и в это время спал, и все ему было до фонаря. Вот какого человека новочеркасские студенты допекли.

И задумал Пантюхин план мести.

— Отомщу я им, — твердил он, — вы только посуду не сдавайте.

Под конец практики комната была полна бутылок. Под кроватями бутылки, в шкафу бутылки, на тумбочках и подоконнике — везде бутылки. Так что председатель студсовета, когда заходил в десять часов проверять, нет ли женщин, всегда спрашивал:

— А что это у вас бутылок много? — на что Пантюхин всегда отвечал:

— Ты лучше мышами займись. Бегают, знаешь, и раздражают.

И вот настал час мести — точнее, два часа ночи. Ровно в два Пантюхин открыл окно и вывалил на железный ящик весь запас бутылок, и успел закрыть окно раньше, чем они долетели до низу. Не успели утихнуть громовые раскаты, как в общаге повсюду захлопали окна и нестройный хор заголосил:

— Елки-моталки, два часа ночи!

На следующий день Пантюхин ходил довольный и все повторял:

— Как я их уделал!

А когда уезжать, припер Пантюхин с НЭВЗа здоровенную цепь, купил в хозмаге амбарный замок за два пятнадцать и повесил эту цепь на ручку двери председателя студсовета, а ключ выбросил в аэропорту города Ростова.

— Это, — говорит, — чтоб мышами занялся.

А то бумагой шуршат и раздражают!

ЖЕЛТАЯ ГИРЯ В третьей общаге стояла в комнате у одних мужиков здоровая двухпудовая гиря. Когда-то там армейцы жили — ну, те, что поступили в БИТМ после армии — один там с флота был, вот он ею и баловался. Бывало с утра встанет и машет ею раз по двадцать, чтоб мускулы не заржавели. А когда кончил БИТМ и уехал, то он эту гирю то ли забыл, то ли в рюкзак она не поместилось, то ли просто было лень тащить, только она так в общаге и осталась.

А после него в эту комнату поселили студентов тоже иногородних, но после школы. Хотели они тоже начать мускулы качать, только два пуда для них многовато оказалось. Было бы хоть две по пуду, другое дело. Пилить же гирю пополам никто не хотел.

На втором курсе пришла им в голову идея. Прочитали они в учебнике, что краны, подъемные механизмы всякие в желтый цвет красят, чтобы зрительно легче казались. Вот и решили гирю тоже в желтый цвет выкрасить, чтоб легче поднимать было.

Красили они ее все выходные по очереди, в несколько слоев, один даже ее на ногу себе уронил и в понедельник на военке на строевой подготовке хромал. Майор заметил его и спрашивает:

— Товарищ студент, вы чего в строю хромаете?

А мужик нет, чтоб соврать — подвернул там или еще чего, а так прямо и залепил:

— Двухпудовую гирю на ногу уронил, товарищ майор!

— Отставить смех в строю!!!

И мужика с занятия выгнали за несерьезное отношение к учебному процессу. А с гирей все равно оказалось тяжело заниматься, хоть и стала она цвета детской неожиданности. И тот мужик, которого из-за гири со строевой выгнали, со злости эту гирю здоровой ногой пнул, и ее зашиб, и следующий понедельник на строевой подготовке уже на нее хромал. А когда майор заметил, то сказал, будто играл в футбол и получил травму. И его не выгнали. А если бы всю правду сказал, что играл в футбол двухпудовой гирей, то точно выгнали бы.

Так что стояла эта гиря у них в комнате, и не знали они, куда ее деть. Всей общаге предлагали — никто не брал. Все хихикают и ехидно спрашивают:

— А эта не та гиря, из-за которой Серого со строевой выгнали?

-Та, — отвечают, — Хорошая гиря, мы ее желтой краской выкрасили, чтобы легче подымать было.

— Не, ну ее на фиг. А то на ногу уронишь, и на военке неприятности будут.

Хотели даже в окно выкинуть, но побоялись, что комендант заругается. А по лестнице до мусорного бака тащить — замучаешься.

И вот однажды под какой-то праздник в комнату к этим мужикам заходит Пантюхин — ну, понятное дело, уже веселый и все такое. Увидел гирю и спрашивает:

— Мужики, а чего вы тут, спортом занимаетесь?

— А то! А вот ты бы мог эту гирю на вытянутой руке вверх поднять?

— Да как два пальца об асфальт! — ответил Пантюхин и пошел в угол к гире. Ухватился за нее, и — раз! — с одного маху поднял ее на вытянутой руке.

А Пантюхин до этого как раз селедкой закусывал. И ручка гири в пальцах, жирных от селедки, провернулась, и гиря опустилась Пантюхину прямо на темя.

Пантюхин шепотом, но отчетливо произнес в наступившей тишине нехорошую фразу, двумя руками осторожно снял гирю с головы и молча вышел.

Больше он эту гирю никогда не подымал. И на мужиков обиделся: зачем покрасили?

— Была бы она, как у всех нормальных людей, черная — черта лысого бы кто заставил за нее ухватиться. А то — обманули человека и рады!

КАК ПАНТЮХИН ЦВЕТЫ ПОКУПАЛ Надо было Пантюхину термех сдавать. Ну, сдавать — это еще ладно, и что термех — это как-то само по себе ничего, а вот кому сдавать... Ну вы его знаете. Не сдавали ему, нет?.. Ну, короче, содрать там не то, чтобы нельзя, а вообще дохлый номер.

А Пантюхин еще и консультацию перед экзаменом прогулял. Конечно, если бы он ее не прогулял, он все равно бы пролетал автоматом, но лучше бы он ее не прогулял. А о том, что Пантюхину еще и в семестре было обещано, что он на экзамене получит и за пропуск занятий, и за ответы у доски, можно и не рассказывать. В общем, глуши мотор, сливай вода.

А тут накануне экзамена в группе собрали деньги преподавателю цветы купить. Ну и чего-то идти покупать их никому не хотелось, и, в общем, досталось Пантюхину. И пошел он прямо после института на базар за цветами. А в то время, как раз между институтом и бежицким рынком, был винник на углу, и кто бы куда из БИТМа не шел, обязательно на дороге этот винник попадался. И если он попадался Пантюхину, тот никак не мог удержаться, чтобы не зайти взглянуть на ассортимент. Чтоб знать, чего брать, если вдруг там к празднику или еще какому случаю. У англичан это шопинг называется.

Ну вот, зашел Пантюхин в порядке шопинга посмотреть ассортимент и подумал, что за труды можно было бы и отстегнуть из общей суммы на бутылочку пивка, и это будет справедливо, так как все отказались. А он за это не просто возьмет сразу цветы на рынке, а поторгуется, и его букет будет лучше, чем если бы кто-нибудь другой пошел. Вот так он размышлял и незаметно для себя стал в очередь. А очередь была не такая уж маленькая, и Пантюхин, пока стоял, все разглядывал ассортимент, и чем дольше разглядывал, тем больше в этом ассортименте ему нравилось. В общем, когда очередь дошла, взял он пузырь вина и бутылку пива, — а иначе чего было бы столько из-за одного пива стоять, его и в девятнадцатой столовой, именуемой в народе Девятнариком, взять можно.

Так что Пантюхин на базар не попал, а решил цветы достать на халяву — у знакомой чувихи из питомника. Попросил, чтобы они, главное, подушистее были, чтобы когда сдавать, от Пантюхина запах сигарет не чувствовался. Ну, чувиха ему соответственно цветов и достала.

Приходит Пантюхин поздно вечером от чувихи в общагу, а там как раз мужики в комнате сидят, соображают. То ли кто-то чего-то сегодня сдал, то ли просто погода дождливая обещала быть. А тут как раз Пантюхин с бутылками в руках вваливается. Ну, ясное дело, вино тут же и оприходовали, а пиво Пантюхин все же припрятал на утро, чтобы перед экзаменом голова ясная была. Цветы за окно повесили, чтобы не завяли от жары и от того, что сильно накурено было.

А утром Пантюхин проснулся и никак не мог вспомнить, куда пиво заховал. Вообще вначале он не мог вспомнить, где он проснулся, поскольку везде бычки, тарелки, вилки и другая посуда, динамик на лампочке висит, плакаты со стен посодраны. А потом увидел цветы за окном, и ему сразу в голову стукнуло, что он в общаге и надо на экзамен идти. А динамик всегда на лампочке висел, он иначе не работал, просто об этом Пантюхин спросонья забыл.

Схватил он, значит, эти цветы и побежал на экзамен, на ходу застегиваясь. Прибегает, а там уже все собрались, и преподаватель вот-вот нагрянет, и Пантюхина сразу же пропустили в аудиторию цветы ставить, и банку нашли и водой наполнили. И только Пантюхин цветы в воду поставил, сразу же преподаватель заходит и говорит: "Садитесь". И Пантюхину пришлось брать билет и сесть готовиться, хотя он в числе первых не хотел сдавать. А точнее , не мог. Он даже шпор не захватил.

Сидит Пантюхин, на лист бумаги смотрит, и самое обидное, что преподаватель этого не видит — цветы перед ним стоят и Пантюхина закрывают. И только у Пантюхина мелькнула мысль шпоры у соседа спросить по своему билету, как преподаватель берет банку с цветами и на край стола переставляет.

"Догадался" — подумал Пантюхин, — "Специально следить будет". Начал он делать вид, будто что-то пишет, а сам лихорадочно думает, что делать. Сказать, что живот заболел, и выйти попроситься? Не поверит, наверное. А если сказать, что голова болит — скажет, надо было высыпаться перед экзаменом...

А преподаватель тем временем снова банку цветов берет и ставит уже на шкаф возле дверей. Пантюхин скорее лист перевернул, как будто одну сторону уже всю исписал, и задумался.

"Наверное, надо сказать, что голова заболела, просто раскалывается. Она и так раскалывается, так что поверит. И попроситься в аптеку за аспирином. Главное, придумать, отчего голова заболела. Плохо, что он цветы убрал, они запах отшибали...".

И только Пантюхин вновь про цветы подумал, как преподаватель подошел к шкафу, схватил цветы, и вышел в коридор, а там их в урну сунул. Потом постоял, подумал немного, взял урну, вышел на лестничную клетку и кинул ее вместе с цветами в пролет. Возвращается и говорит:

— Пантюхин!

У Пантюхина все из головы вылетело, что успел придумать.

— Сходите сейчас ко мне домой, скажете жене, чтобы пива дала. У меня от этих цветов голова раскалывается!

— А... а можно, я в аптеку за аспирином сбегаю?

— Да вы не мудрите, а принесите пиво!

Пошел Пантюхин к преподавателю домой — а это недалеко было, два квартала, — а жена преподавателя и говорит:

— Нечего ему пиво с утра пить! Вот, квас в бидоне отнесите.

Возвращается Пантюхин, а преподаватель, действительно, уже примерно такого же цвета, как Пантюхин был, когда проснулся.

— Да какой квас! Скажите, у меня голова раскалывается, пусть пиво дает!

Пошел Пантюхин обратно, а по дороге от свежего воздуха у него память проясняться стала. И вспомнил он, куда вчера свою бутылку пива засунул. В резиновый сапог, что для колхоза и на субботники. А поскольку пиво досталось как бы на халяву, то Пантюхин не стал долго думать, и пошел за ним в общагу, да еще и стакан специально помыл для такого случая.

Возвращается в аудиторию, а там уже Петриков отвечать начал. И преподаватель смотрит на него и мучительно вспоминает, по какому предмету сегодня экзамен, и какое замечание по ответу сделать, чтобы не думали, что можно говорить от балды. И в этот критический момент как раз Пантюхин с бутылкой.

— Ну что, дала все-таки?

— Да нет, я свое принес... Не, ну это ж действительно тяжело, когда работа умственная, и чего туда — сюда бегать...

— Ну, спасибо... За это дополнительный балл при ответе получите!

Пантюхин согласился на трояк.

ПАНТЮХИН БРОСАЕТ ПИТЬ На практике в Новочеркасске Пантюхин пил.

То ли оттого, что трудный семестр был и на свободу вырвался. То ли оттого, что на место своей будущей работы посмотрел. В общем, как начали в поезде по случаю отъезда, так и не останавливался.

Так что даже не просто пил, а бухал по-черному. Не то, что как все там, по случаю, с друзьями, а в одиночку и не просыхая. После смены червивки за рупь двадцать возмет, вечером раздавит и по комнате шляется, всех достает рассказами, какая удивительная у него душа.

А был с ними тогда мужик Кеша из параллельной группы. Ну такой из себя примерно... ну вы старый шкаф двухдверный с зеркалом видели? Так вот Кеша был ниже его. Но шире. Простой такой мужик был и рассказы Пантюхина под газом его просто замахивали. И как только Пантюхин доходит до Иннокентия, тот ему сразу в торец, и Пантюхин валится на кровать, свою или чужую, и плачет. Утром ко всем подходит, говорит — "Ребята, вы меня спасли, вы меня человеком сделали". А вечером опять надирался. И что с этим поделать, никто не знал.

Одни говорили, надо ему женщину срочно найти и она его пить отучит. Но чтобы его с женщиной, так сказать, познакомить, надо, чтобы Пантюхин на студента похож был. А он с утра не в себе, а вечером уже никакой. Ну, днем у него, конечно, были женщины — в том смысле, что женщины на участке работали, но все, как одна, не совсем в его вкусе. То-есть казачки такие крепкие, вида "не влезай, убъет". Нет, конечно, и с фигурой Джейн Фонды в Новочеркасске найти можно было, они обычно вечером на второй этаж политеховской общаги по водосточной трубе лазили. Там выше критической массы нельзя, труба обломится. Но это опять же когда Пантюхин уже сидит на кровати и плачет. Вот такой замкнутый круг.

А староста Котелков из параллельной группы вообще черт знает что предложил.

— Надо, говорит, его от пьянства организованным досугом отвлечь. На выходные на Зеленый Остров вывести.

Тут все девчонки из двух групп просто вскипели, а Танька Булагина на Котелкова аж взвилась:

— Ты ничего больше удумать не смог? Он еще по дороге туда нафигачится, а нам потом его с острова до Новочеркасска переть, да?

— А чего это вам его переть? У нас что, мужиков нет?

— А с того, что ты, Котелков, там сам хорош будешь! Помнишь, как тебя прошлый раз всей группой ночью по камышам искали?

— А чего меня по камышам искать было? Я на дереве спал.

— Ага, только не указал, на каком! Лучше бы ты с него и не слезал и не позорился!

Короче, так ничего и не решили.

И вот как-то раз, то ли под праздники, то ли просто настроение у всех было хорошее, только решили мужики в комнате сообразить, ну и Пантюхин, естественно, нажрался до вырубона. А ключ от комнаты был один. Мужики решили в кино пойти, а Пантюхин в вырубоне. А оставлять дверь нельзя — комнату обчистят. Ну, короче, мужики в кино отправились, а Пантюхина заперли.

И вот, значит, Пантюхин проснулся, и захотелось ему по малой нужде выйти. Как истый джентльмен, в комнате он сделать не мог, а бутылку использовать не догадался. Высунулся он в окно — а под окном как раз дорога из общаги новочеркасского политеха в столовую, и студенты ходят туда-сюда, туда-сюда... Безвыходное, одним словом, положение.

А в простенке рядом с окном этой комнаты кабель телевизионной антенны висел. И задумал Пантюхин вследствие отчаянного положения вот что: вылезти из окна, зацепиться за кабель, повиснуть на нем, раскачаться, перемахнуть на соседнее окно, залезть через него в соседнюю комнату и выбраться из нее в коридор; или, уж если не получится, то сделать свои дела в той комнате. Ну вот, вылез Пантюхин из окна, и повис на кабеле, как обезьяна, между окнами, и ни до соседнего не может дотянуться, ни до своего. А надо сказать, что общага политеха была старая, с высокими потолками, так что до земли там было метров пятнадцать, а внизу расстилалась серая асфальтовая площадка.

Потом оказалось, что кабель висел все-таки ближе к пантюхинскому окну, и Пантюхин как-то догадался за него зацепиться. Залез он обратно и лег на кровать, потому что выйти по нужде он уже не хотел.

С тех пор Пантюхин окончательно бросил пить. То-есть пил, как все: по случаю и в компании.

БЕЗУМНАЯ НОЧЬ ПАНТЮХИНА На практике в Коломне Пантюхин жил в общаге на Шавырина.

Когда-то в этом здании был детский сад. Потом он обветшал и в него поселили химиков. Потом кому-то показалось, что для химиков это слишком жестоко, и туда поселили молодых специалистов. А с виду так ничего общага, только вот вся облезлая, и кухня и все удобства коммунальные в сарайчике во дворе. И от того обстоятельства жизни происходило у молодых специалистов уныние и они регулярно зашибали. А рядом с общагой был гастроном — сельмаг такой, стекляшка, но с пунктом приема посуды во дворе, и еще остановка автобуса. И покупатели иногда ошибались, и вместо пункта приема посуды попадали в общагу, если, конечно, двери не путали. Потому как у входной двери одна половина в зал вела, а вторая — в подвал в котельню. Котельня там была в подвале, на угле, и если кому уж очень не везло, тот прямо в угольную яму с бутылками и падал. А если не везло поменьше — то в зал, где ящик черно-белый и стол биллиардный.

И вот как-то раз забрели в комнату, где жил Пантюхин, два курсанта. Хотели они тоже сдать посуду, но не всю, пара сумок у них еще оставалась. Потом выяснилось, что был еще третий, но он остался ждать на Голутвине, после того, как в очередной раз решили повторить. А курсанты не знали, что он остался, и Пантюхина за него приняли, и по этому поводу еще немного посидели. Потом все трое пошли на трамвай, и в трамвае Пантюхина потеряли. Проехал Пантюхин кольцо и захотелось ему на подвиги. Сошел он опять на Шавырина, вернулся в общагу и зашел в комнату к мужику, про которого знал только, что его зовут Коля.

— Пошли, — говорит, — на Матросова, там я тебя с подругой моей девушки познакомлю.

А Коле надоело в окно на серый забор смотреть, и ему тоже захотелось на подвиги. И поехали они в общагу на Матросова.

А надо сказать, что Пантюхин где-то с третьего курса очень любил рассказывать о своих девушках. Он любовно называл их "ситуациями". Он даже начинал их классифицировать. Например, если девушка не только нравилась Пантюхину, но и он ей, то такая девушка нравилась Пантюхину еще больше. Это означало, что он нравился себе в девушке.

Девушки обычно быстро знакомились с Пантюхиным — их привлекала его простота, но вскоре он замахивал их своей простотой, и они его бросали, после чего быстро появлялась новая ситуация. Обычно дело ограничивалось прогулками по разным местам города, за что Пантюхина часто упрекали в поверхностном знании ситуации. Как-то принялись эти ситуации считать; дошли до двадцати трех и сбились со счета. Однажды ехал он куда-то с сокурсниками в пригородном поезде часов шесть и всю дорогу рассказывал им о своих ситуациях. Одного мужика с их потока, которому в тот день как раз не повезло в любви, это замахало, и он обозвал Пантюхина донжуаном и предсказал ему, что первый его брак будет неудачным (так оно впоследствии и случилось). Так что за Пантюхиным прочно утвердилась в этом вопросе репутация специалиста, пусть даже и поверхностного. Поэтому Коля пошел с Пантюхиным без всяких вопросов.

Пришли он на Матросова, и Пантюхин уверенно повел Колю по коридору в какую-то комнату. Там действительно были две женщины — одна гладила полотенце на синем вытертом одеяле, аккуратно уложенном на письменный стол, другая сидела на кровати и читала "Князя Серебряного". Сама комната была аккуратно прибрана, с полотняными салфетками на железных десятирублевых полках, шкафом с чемоданами сверху и катушечной тачкой у кровати. Пантюхин сел на стул с засаленной спинкой и протертым сиденьем и начал непринужденную светскую беседу.

Через пятнадцать минут проницательный Коля обратил внимание на то, что дамы с самого начала не подали ни одной реплики и вообще смотрят как-то подозрительно. Коля набрался смелости и спросил, указывая на Пантюхина:

— А вы вообще его знаете?

— Впервые видим!

— Извините, пожалуйста!

С этими словами Коля поднял Пантюхина и понес к двери. Пантюхин упирался и мычал. В коридоре он отбился от рук и завопил:

— Ты что?!

— Так ты ж говорил, что к знакомым пойдем!

— А мы бы познакомились!

— Так у тебя здесь что, знакомых нет?

— Сейчас найдем! — с беспредельной уверенностью в голосе заявил Пантюхин и начал долбить в первую попавшуюся дверь, на которой не было номера, а было написано "Ж".

Разочарованный Коля взял Пантюхина за шиворот и потащил по коридору. Пантюхин присмирел и тихо тащился. Но на лестнице он воспрял духом и мертвой хваткой вцепился в перила. В конце концов они все-таки спустились по лестнице, причем Пантюхин оказывался попеременно то сверху, то снизу Коли. По инерции они докатились до ручки входной двери снаружи.

— Слушай, — сказал Пантюхин, поднимаясь с земли и продолжая держаться за перила, — ну их, этих баб! Пошли лучше к мужикам!

— Чего-о?

— У меня мужики знакомые из БИТМа в общаге завода тяжелых станков, что у учебного комбината. На халяву кирнем!

В зэтээсовской общаге действительно оказались знакомые Пантюхина. В комнате, похожей на красный уголок, стояло несколько железных кроватей и старый телик. Через всю комнату на веревках висело белье. Из стульев в комнате была только табуретка. Она гордо стояла посреди комнаты и на ней покоился таз с бельем. Четыре мужика и одна чувиха, сидя на кроватях, смотрели "Адъютанта его превосходительства". Пантюхину обрадовались и тоже предложили посмотреть. Пантюхина кино мало интересовало, и он начал молоть чушь, причем у него время от времени и совершенно не к месту непроизвольно вылетали нехорошие выражения, вызывая у мужиков взрывы хохота. В конце концов чувиха встала и со словами "Не вижу ничего смешного" направилась к двери. Пантюхин кинулся за ней следом, но его тормознули и привязали к табуретке, предусмотрительно сняв с нее таз с бельем (как оказалось, она была прикручена к полу, чтобы соседи не свистнули). Пантюхин сквернословил и кричал: "Развяжите, я офицером буду после лагерей", на что получил ответ: "А мы тебе ща погоны повесим".

Коля смотрел "Адъютанта" и ни во что не вмешивался, пока ему не предложили убрать Пантюхина из общаги. Пантюхин выразил свое согласие с решением возгласами "Я сам, я сам!", -причем по дороге к двери он ухитрился поскользнуться на мыльной луже и сесть в вышеупомянутый таз.

На улице Коля предложил вернуться на Шавырина. Пантюхин согласился, и тут же бросился в другую сторону, волоча за собой Колю. Двигались они зигзагом, потому что Пантюхин все время порывался с кем-нибудь познакомиться. Напротив сквера имени Зайцева Пантюхин окончательно отбился от рук (причем в прямом смысле), пересек Окское шоссе и исчез в направлении танцплощадки.

Дальнейшее Пантюхин помнил плохо и эпизодами. Как перелез через ограду танцплощадки — не помнил. Помнил, что познакомился там с шестью или семью чувихами, но с какими — не помнил, потому что они покидали его прежде, чем он успевал заговорить. Дальше Пантюхин помнил, что стоял на остановке трамвайного депо и спрашивал у всех, когда прибывает электричка на Москву. Потом Пантюхин увидел какого-то моряка, которого держали под руки две девахи, подошел к нему и сказал:

— Моряк, а моряк! У тебя две женщины, а у меня ни одной. Дай одну!

— Возьми их обеих — они мне надоели! — воскликнул моряк и сел на "тройку" в сторону Голутвина. Пантюхин было обрадовался, но и эти женщины от него сбежали, причем как-то незаметно, так что он внезапно обнаружил, что ведет беседу сам с собой. Обидевшись, Пантюхин решил сесть на "тройку" и вернуться на Шавырина, но сел на "единицу" и поехал в центр. В трамвае он познакомился с тремя студентками медучилища и начал рассказывать им историю, как в стройотряде с друзьями случайно обожрался зеленых яблок, и как потом им всем по подозрению в дизентерии делали делали эндоскопию прямой кишки, или, по выражению Пантюхина, "телевизор засунули", на что две студентки воскликнули "О!", а третья спросила:

— Цветной?!

Портативные цветные телевизоры в то время были большой редкостью.

Но не успел Пантюхин поведать студенткам и половины своих ощущений, как раздался голос вожатой:

— Третий Интернационал! Следующая Тюрьма, конечная!

Остановка Тюрьма была последней на маршруте Площадь Двух Революций — Пионерская — Комсомольская — Третий Интернационал. Впоследствии Тюрьма была переименовала в Краеведческий Музей, но старые вагоновожатые иногда путались. Пантюхин услышал это название впервые и так удивился, что не заметил, как студентки, хихикая, вышли, двери захлопнулись и вагон тронулся. Пантюхин бросился к дверям с криком:

— Выпустите меня! Я не хочу в тюрьму!

— Заранее надо готовиться к выходу! — рявкнула вожатая и остановила трамвай. — Э! Дверь с другой стороны!

Вывалившись из трамвая, Пантюхин решил идти пешком в обратную сторону на Голутвин. "В обратную сторону — это значит, в противоположную той, куда уехал трамвай" — рассудил Пантюхин и пошел вдоль путей. Но поскольку он спутал трамвай, с которого он сошел, со встречным, то вскоре попал на кольцо на конечной.

После третьего круга по кольцу Пантюхин стал беспокоиться, что сзади его может нагнать трамвай. Он сошел с рельс и начал двигаться вдоль них снаружи кольца, но не учел, что хвостовую часть вагона в кривой заносит. Когда Пантюхин нагнулся, чтобы завязать шнурок, трамвай зловредно вынырнул из-за трущобного вида домов, и столкнулся своей хвостовой частью с хвостовой частью Пантюхина, чем вывел последнего из состояния статического равновесия. Чтобы не упасть, Пантюхин побежал вперед по касательной, проломил головой хлипкий забор и очутился в заброшенном саду на месте недавно снесенного дома. Где-то впереди гудели машины на Окском шоссе. Привыкнув к темноте, Пантюхин увидел какого-то мужика, который стоял, налегая грудью на старую яблоню.

— Ты кот? — спросил мужик.

Пантюхин не понял.

— Ну ты... это ... не надо... я тебя спрашиваю... ты кот...кото... кто ты?

— Студент я, — невозмутимо ответил Пантюхин, глядя на аборигена.

— Слышь, это... а где меня нашли?...

— В капусте! — догадался Пантюхин и бодро зашагал к выходу в направлении Окского шоссе. Мужик удивленно спросил "Да?" и попытался пойти следом, но не смог оторваться от яблони.

На Окском шоссе Пантюхин попытался двигаться в сторону Голутвина, но ноги сами собой завернули его вправо и он очутился опять на остановке Краеведческий Музей. Там он увидел двух чувих и начал рассказывать им про уравнение упругой линии балки, о котором в трезвом виде абсолютно ничего не помнил. Здесь ему пришли в голову такие яркие и образные сравнения, что чувихи непроизвольно раскрыли рты. Увлекшись, Пантюхин проследовал за ними в трамвай, потом вышел, пересел с ними на другой трамвай и в конце концов поймал себя на том, что что-то увлеченно рассказывает собственному отражению в заднем стекле, вокруг на площадке никого нет, трамвай стоит на остановке, двери открыты и вдали виден вокзал Голутвин. Пантюхина инститнктивно понесло на выход. Когда голова его уже начала выходить из трамвая, створки дверей начали закрываться и хлопнули Пантюхина по ушам. Пантюхин заорал.

— Спать на ходу не надо! — рявкнуло из динамиков над дверью.

— А ты сама не того... не спи... — обернулся Пантюхин и продолжил выход, клгда створки снова поехали навтречу друг другу и снова хлопнули Пантюхина по ушам. Так продолжалось раза четыре.

В конце концов Пантюхин оказался снаружи, на остановке. Наверху горели яркие звезды и становилось холодно.

В два часа ночи Пантюхин вернулся в свою комнату на Шавырина, зажег свет, сел на своей кровати и, не обращая внимание на ругань, стал рассказывать, что познакомился в эту ночь с восемнадцатью девушками.

Ему почти поверили.

КАК ПАНТЮХИН РАСПРОСТРАНЯЛ СЛОНА — Товарищи, здесь из зоопарка никого нет? Я чего так спрашиваю, что я в комитете был. В комитет меня вызывали. Вызвали и спрашивают: "Ты животных любишь?" -"Ну, -отвечаю, -это в каком смысле: если не кусаются, то да" -"Очень хорошо! Вот ты сейчас их и получишь в количестве одной штуки...

Ну, думаю, опять разыгрывают. Бывают, знаете, шутники такие, что портфель на люстру повесят или в тетради напишут разные слова французские. От этого потом весело бывает. Так что я тоже сначала думал, что это какая-нибудь шутка народная. "Нет, — говорят — все серьезно. Сейчас во всем мире проводится движение по охране окружающей среды. Мы тут посоветовались и вынесли такое решение, чтобы каждая группа взяла на воспитание какое-нибудь животное. Кому, там, черепаху, кому — шакала, а вам, как наиболее сознательным, слона определили."

Я, знаете, как стоял там, так и сел. На стул.

"Товарищ, — кричу — вы что?! Какой слон?! Зачем мне слон?! Куда я дену этого слона?! Куда... " "Распространять будете в своей группе." Да вы подумайте, кому он там нужен? Кто его взять согласится?" Ничего, — говорят, — сагитируйте. Должны взять. Не может быть, чтобы никто не захотел."

Легко сказать, сагитируйте. Мешок гнилых яблок на базаре продать, и то талант нужен. А тут, понимаете, слон. Вот. Тем более, что на яблоки спрос есть. Ну сами посудите, как убедить человека, что ему слон нужен? Ведь дурака такого на всем потоке не сыщешь, не то что в нашей группе. Вот на параллельном потоке одни дубы, так им не то что слона — стегоцефала возьмут, и не спросят, зачем, надо — значит, надо.

Ну я в общем так и сказал, что на нашем потоке дураков не водится. Тут один товарищ встает и говорит: "Почему дураков? У вас что, никто вообще ничем не интересуется?" "Почему, же, — говорю, — интересуются, только не слонами." "Во-во, говорит, вам только в кино ходить, да в ящике смотреть "Хождение под мухой"." А я, честное слово, только "Хмурое утро" и видел, на остальное времени не было. Ну пусть даже отыщется такой, что возьмет, так что он с ним делать будет? И куда поставит? Разве что у кого мечта была в цирковое поступить, а попал в БИТМ, так опять-таки на все это время до черта. Ну ладно еще собаку, на собаку нас нашлись бы охотники, особенно если породистая, а слона, слона-то зачем? "Нет, — говорят, — собаку можете заводить в свое удовольствие, а слона вы обязательно должны поддержать, потому что слон — это классика." Хороша классика. Морда — во, хобот — во, пасть метр на метр. Как витрина магазина продовольственного. Ни один колхоз не прокормит. В гробу я видел такую классику. "В гробу или еще где, а слона вы взять обязаны, потому что на это постановление есть и слон уже на станции Брянск — второй. В других группах давно уже все распространили, одни вы у нас такие. Деньги чтоб сдали в конце недели".

Делать нечего, пришлось брать. Прихожу, значит, в группу и говорю: "Товарищи, кому слон нужен?" Молчание. "Может быть, у кого родственники в зоопарке есть, так пригодится." И тут замечаю, что все начинают как-то странно переглядываться и хихикать, а я стою перед всеми, как дурак, и не знаю, что делать. Ну что в этих случаях делают? Собрали с каждого, сколько с него причитается, сдали и еще благодарность нам объявили. Теперь, говорят, нашу инициативу на других факультетах внедрять будут, так что ждите. Все это, конечно, хорошо, вот только куда слона деть, не знаем. Товарищи, может из вас кто-нибудь желает? Слон хороший, африканский, уши у него большие. Даром отдаем, заберите только. А не то крокодила навяжут. Вы уж лучше сами выбирайте...

Пантюхин вздохнул, поставил на столик вторую опустевшую кружку пива, и обвел глазами внимательно слушавших его первачков, потом пошарил в карманах и выудил оттуда пустую смятую пачку "Стюардессы".

— Во. И сигареты кончились...

Кто-то нетвердой рукой протянул ему "Родопи". Пантюхин с достоинством вытянул пару.

— Ну что, пошли на крыльцо, покурим что-ли.

Они вышли на крыльцо столовой. Пантюхин щелкнул зажигалкой и подставил лицо под теплые лучи заходящего солнца. Позади него высился серый силикатный блок заводского общежития, впереди клубилось салатное облако нежной майской листвы. Жизнь снова восстанавливала свою гармонию.

КАК ПАНТЮХИН КАЙФ ЛОВИЛ. Был отвратительный вечер конца сентября. Холодный дождь вперемежку с неизвестно откуда взявшейся снежной крупой молотил в стены вагончика, и студентам, присланным на уборку, было делать нечего. От фуфаек, развешанных по стенам, шел пар и запах зернового тока. Наступил момент, когда закуска уже кончилась, а гитара еще не настроена.

— Слышь, Пантюхин, — подал голос староста группы, — а расскажи, как ты первый раз кайф ловил.

— Да я уже рассказывал — хмыкнул из угла Пантюхин. — Второй раз неинтересно.

— Да это ты на пляже рассказывал, а тогда были я да Сашка, а остальных не было. Народ послушать хочет, правда?

— Странный матрас!.. Давай, я не слышал!.. Кайф ловил? А ну-ка, ну-ка... — раздалось с разных коек.

— Ладно, только у меня сигареты кончились, Мальбору дайте.

— А у тебя не треснет от Мальборы?

— А я не выпрашиваю, мне для вдохновения. С Беломором погарским рассказ не тот...

Пантюхин не спеша прикурил протянутую ему заветную сигарету, затянулся и начал неторопливый рассказ.

— ...Я бы никогда на это дело не пошел, если бы меня дружан не уговорил. "Пошли, говорит, кайф словишь". И я пошел. Потому что никогда еще не ловил этот самый кайф.

Пришли мы, значит, с ним, втиснулись на свободное место на батарею. Что там сначала было, не знаю, потому что у мужика, который диск-жокей, микрофон вырубился. А когда врубился, сразу песня пошла. Я там сначала ничего не стал делать, освоиться решил. Стою у стенки с другими мужиками и песню слушаю. Хорошая такая песня. Про алкоголиков. "Водки найду" называется.

Ну, думаю, хватит осваиваться, пора кайф ловить. В это время, значит, мужики на тачке — у них там фирмовая тачка была, конец всему, квадро, — врубили какую-то забойную вещь, названия не помню, но вещь забойная. Протолкнулся я куда-то вперед через спины, и попал в самую гущу. Вокруг меня все прыгают, кто как может, и я тоже прыгаю как могу, потому что если не прыгать, кто-нибудь на ноги наступит. Цветомузыка играет, ящик над ухом барабанит, как по башке. Словом балдеж полный. Запись долгая была, так что под конец я даже немного одуревать стал. Народу тьма, как на троллейбус "тройку" в пол пятого, дышать нечем, а тут еще мужики, что у стены стояли, накурили.

Музыка кончилась, и думал я тоже пока у стены постоять. А тут медленный танец объявили и все начали спариваться. Ну, думаю, чем же я хуже? Не растерялся, значит, и тоже успел отхватить себе что-то. Джинсы, рубаха с орлом на животе и в два раза выше ростом. Сначала все у нас в норме шло. Прижались друг к другу, переминаемся с ноги на ногу, я трусь щекой о пояс на джинсах, как вдруг эти джинсы говорят: "Девушка, а как вас зовут?" Я поднял голову, а это грузин в темных очках. Я как рванулся — и от него. А грузину с этими фарами ничего не видно, да еще накурено, он за мной проталкивается и кричит: "Девушка, вы куда?" Тут вижу — чувиха какая-то стоит свободная. Я — к ней.

Чувиха, конечно, не фонтан. Но если зажмуриться и не дышать, терпеть можно. Вся крашеная, вот такой умывальник и волосы на ногах растут, как на этом самом, как его — ну, обезъяна такая есть, мандрил называется. Схватил я эту мандрилу и в темный угол. Ею прикрываюсь, благо есть чем прикрыться. Втиснулись в какой-то закоулок, там уже вообще ни черта не разобрать, где лицо, где что, одна темень дрыгается перед глазами. И тут она вцепилась в меня мертвой хваткой. Только значит, я от нее оторвался, как меня кто-то хвать сзади и поволок куда-то. Ну, думаю, приплыли. Вот теперь уже точно конец.

Оборачиваюсь, а это дружан. "Давай, говорит, я в буфете пузырь достал и двух баб". Ну, пузырь тут же заскочили в туалет, раздавили — гадость такая! Хуже червивки. У этой отравы даже название еще такое медицинское — апрезитив. Дружан как бухнул этого апрезитива, так чуть не сблевал. И даже закуси не захватили. Я говорю: "Ты чего закуси не захватил? Ща сверху бы придавил чем-нибудь, а то назад попрет". "Да, говорит, когда там было, пошли к бабам скорее, а то ждут". Черт с ним, затолкали бутылку в писсуар и пошли к бабам.

Бабы клевые попались, из советской торговли, дружан знает, кого выбирать. Одна, значит, худющая и высокая, в вельвете, а другая низенькая такая, круглая, в коттоне и джинсы у ей в обтяжку почище колготок. И все у них так в порядке: и лицо, и руки, и прочие неотъемлемые части специалиста любого профиля. Дружан еще это, ну на ухо все мне — "Моя в вельвете, моя в вельвете..." Ну, разъясняет, значит, чтоб сориентироваться... "Моя в вельвете, вздумаешь кадрить, башку оторву... и вообще все оторву..." Да бери в вельвете-то, чего... Мне бы главное в кайф было... Слышь, вот ты, вот ты меня поймешь, главное что? Что мы пошли кайф ловить, и главное, чтобы вот этот кайф был, а там вельвет или не вельвет, какая разница, тем более джинсы тоже в обтяжку.

Ну вот, нашли мы там вчетвером место, где стена и окно такое здоровое стеклянное... А вот от вина, что дружан притащил, ну никакого кайфа, и никуда оно не шибает, только назад просится. Я дружану говорю — ну чего ты, говорю, дрянь-то эту, да... Ну надо было с собой вообще принести, нормально, в виннике к открытию встать и принести. И бабам бы еще налили. А так только неизвестно чего от него будет, и тут то ли знакомиться, то ли еще чего. Не боись, говорит дружан, не боись, я, говорит, читал, и это вино, говорят, в самый кайф у этих, которые шпыняются. У французов этих, мушкетеров, черт бы их.

Ну вот короче...

Пантюхин стряхнул пепел в пустую жестянку из-под рыбных консервов в томате, откинулся с сигаретой в зубах до упора в стенку вагончика и задумался.

— Ну что короче-то? — раздались нетерпеливые голоса.

— Ну вот... с мысли сбили... Ну да вот в общем, у чуваков в квадрофонии замыкание какое-то случилось или что, в общем, музыка кончилось и мы пошли баб провожать. Ну я со своей иду... пешком пошли, время много, погода теплая... была... идем, значит, разговариваем, и вдруг чувствую, что жрать хочу, как удав. А оказывается, я потом узнал, вино это, апрезитив этот, эти французы, мушкетеры, значит, эти, в гробу я их видел, они его перед тем как пожрать употребляют. Представляешь, им там без этого винища смотреть на суп или котлеты вообще не хочется, заелись совсем. И пьют там немного-немного, вот как в коньячную рюмочку наливают, немного выпьют, бутылку опять под пробку — и жрать, жрать, все, что на столе стоит. А мы, представляешь, с дружаном, по полпузыря и без всякой закуси. И, значится, ни до чувихи уже, ни до чего, вот, знаешь, голодные львы в африканской саванне — мне их жалко. Мне их всех жалко, потому как понятно, как им теперь живется среди всяких антилоп и прочих козлов.

Листик с дерева, не знаю, с какого, сорвал и жую, чтобы просто чего-то жевать и думаю, что это сосиска из столовой. Чувиха еще спрашивает — "А чего это ты зеленые насаждения в городе жуешь?" "Да, говорю, жую, я в журнале "Наука и жизнь" прочитал, что это ценный, как его, ехиднокактус возвышенный средней полосы, вот. И очень его полезно после одиннадцати вечера жевать, это, говорят, способствует интеллекту и развивает предстоящие нервы." "У," — говорит, — "какие ты заумные вещи читаешь, а мы у себя в общаге после одиннадцати в монополию играем и как ты смотришь на то, чтобы составить компанию".

И только я задумался над этим предложением, как дождь внезапно хлынул. Вот прямо пару секунд покапал и ливанул. Даже жрать меньше хотеться стало. Я чувиху ветровкой накрыл — а дружан-то, понимаешь, когда собирались, все говорил — чего ты с ветровкой, как дурак попрешься, чего... А вот чего, да. Тут иногда и не знаешь, для чего какая вещь когда сгодиться может, вот в пенжиче подкладка для чего? для чего подкладка в пенжиче? А, вот, чтобы конспект за нее совать, а ни один портной не догадается. Ну и вот, добежали мы с чувихой до ближайшего подъезда, дождь, крупный дождь мочит, вот дивень тропический видел, нет? Я тоже не видел, так это еще сильнее. Дождь льет, жрать хочется, а на чувихе джинсы сели. Прямо на глазах от воды сели и по швам расползлись. У чувихи глаза — во! Фары у Жигулей видел? И еще говорит: "А чего ты на меня таким голодным, говорит, взглядом смотришь?"

Ну короче, обмотал я кое-как ей ветровкой талию, вроде гавайской такой юбки, и на автобус, хорошо, он из-за дождя пустые. До ее общаги доехали, а там вахтер, гад, пройти не дает, говорит, поздно, а у меня уже пузо танцует, как у йога и видения нирваны начались — ясно помню, в кастрюле еще макароны оставались, в шкафу полхлеба пшеничного, еще не черствого и сыр сулугуни граммов двести, а яйца кончились, мы купить забыли. Чувиха говорит — "Ты весь замер, погоди, я сейчас пойду переоденусь и тебе сюда на вахту чаю вынесу с халвой." Спасибо, говорю, я очень плотно, поужинал, мне бежать надо, к завтрашнему коллоквиуму подготовиться. И помчал, как дунул, автобус у следующей остановки обогнал и сел, и все перед глазами макароны, полбуханки и все прочее, даже яйца стал видеть, хотя их купить забыли. Только подъезжаю к общаге, только пулей на четвертый этаж — а там дружан сулугуни доедает, не говоря уже обо всем остальном. Ты, говорит, извини. так жрать захотелось, что ничего не помнил.

Такой вот кайф с первого разу.

— А с чувихой что потом было?

— А что должно было быть? — хмыкнул Пантюхин, — Все, как обычно.

Он придавил смятый бычок в жестянке и снова откинулся на кровать, молчаливо задумавшись о странных превратностях жизни.

ПАНТЮХИН И ФОРМА На военной кафедре вначале были танкисты.

То-есть танки стояли пушками за забор, офицеры были танкисты, и, в общем, хорошие люди, только пили много.

И вот перед тем, как на потоке Пантюхина началась военка, их взяли и сменили на понтонеров. Танки угнали, вместо них машины инженерные всякие прислали, и офицеры начали вводить новые порядки. И, первым делом, решили ввести на кафедре форму. Ну, вот кто-нибудь из начальства приедет кафедру смотреть — а у нас тут форма! У других нет, а у нас есть! И начальство останется довольно и, может, чем-нибудь поощрит.

А поскольку по уставу военную форму студентам не положено, завезли стройотрядовскую, вьетнамскую, крапивно-зеленого цвета. Как у немцев в фильмах.

И вот первый день военки погнали учебный взвод получать форму. Завели, значит, взвод в аудиторию, где еще ничего из пособий не было, чтобы не поломали, принесли форму и майор Борщ стал форму выдавать.

И тут оказалось, что половина формы женская. Куртка с выточками, а на брюках молния на боку. А на военку только пацаны ходили. Чувихи в это время просто отдыхали, то-есть лекции списывали и курсовые чертили.

Вот подходит Пантюхин за формой, называет свой размер, ему дают согласно ярлыку. Садится он обратно за парту, разворачивает и тут видит, что форма женская. Пантюхин, он в армии не служил, и в форме, конечно, не разбирался, но за одеждой таки следил и понимал, что к чему. И вот он уже пытается надеть брюки и видит, что молния не на том месте, где он привык ее у себя наблюдать.

Подходит, значит, с этой форме к майору.

— Товарищ майор, а у меня форма женская.

— Отставить смех! Что вы этим хотите сказать, товарищ студент?

— Товарищ майор, вы мне форму женскую выдали.

— Не может быть! Форма как положено.

— Ну вот смотрите, вытачки.

— Это фасон такой.

— А это тоже фасон такой?

— А это, когда ползешь по-пластунски, по нужде захотел... — раздался голос командира учебного взвода. Он в десанте служил, ему все по фигу.

— Отставить смех!

Проверили все комплекты — половина с молнией на боку. Послали менять.

Выяснилось, что форму эта форма злостно не держит, как жидкость. Только, значит, ее выгладишь, на спинку стула повесишь, отвернулся — а ее уже словно как бык жевал. Пришлось стрелки на штанах просто прострочить. Чтобы было видно, где они должны быть среди складок.

А потом форма села. Она из х/б, а х/б садиться здорово. У нех, кто не выпендривался и сразу взял побольше, как балахон, еще ничего было. А Пантюхин фасонить любил, и выбрал размер по фигуре. Ну, на куртке пуговицы он перешил, а штаны стали в обтяжку, как лосины. И его каждый раз на построении майор выводил из строя и внушение делал.

— На кого это вы так выставились, товарищ студент? Вы, товарищ студент, своим вызывающим внешним видом льете колесо на мельницу империализма.

— Товарищ майор, разрешите? Это он противника устрашает. Вероятного.

— Вероятного противника, товарищи студенты, по команде устрашать будете!

В конце концов тот майор, что взвод курировал, разрешил Пантюхину ходить на военку в обычных штанах. И на каждом занятии офицеры поднимали Пантюхина и спрашивали:

— Товарищ студент! Почему не в форме?

— А мне товарищ майор разрешил. Чтобы не лить колесо на мельницу.

А через полгода нагрянуло на кафедру начальство. И осталось недовольно.

— Что это вы за ерунду развели с зелеными тряпками? Лучше б следили, чтоб все затылки были коротко пострижены.

Но форму так и не отменили.

КАК ПАНТЮХИНА ЗА САМОГОНКОЙ ПОСЛАЛИ В лагерях как-то поехали учебные взводы и три майора на занятия по разведке моста. То-есть значит, на речку. Погода хорошая, опять-таки речка рядом, рыба плещется, ивы прибрежные тень создают, и решили товарищи майоры сообразить. И послали Пантюхина в ближайшую деревню за самогонкой; дескать, он один черт ничего не знает, а так за пузырем сбегает, ему и зачет поставят.

Пантюхин и порыл в деревню. Дело идет к вечеру, а Пантюхина нет. Вот майор Борщ, как самый шустрый, взял с собой трех студентов покрепче, из числа бывших армейцев, и чесанули они на офицерском газике в деревню — мало ли, может ввязался там во что по простоте душевной.

Въехали в деревню, смотрят — в крайней избе свадьба идет. Борш и сказал армейцам:

— Вы, — говорит, — посидите в машине, а я сам схожу, разведаю.

Час, другой проходит — ни Борща, ни Пантюхина назад нет. Тут студенты сорвались — и в хату. А там Борщ уже лыка не вяжет.

Стали всех расспрашивать. Выяснили: был такой пацан, на Пантюхина похожий, играл на гитаре. Он как вошел, значит, на него — "А, солдатик, солдатик!" — и к столу. А потом куда делся, никто не видел.

Погрузили студенты Борща в газик, и — назад. А уже время возвращаться с занятий. Тут офицеры забеспокоились. Скомандовали всем студентам грузиться в ПТС — это корыто такое большое на гусеницах — и на этом ПТС всем шоблом в деревню рванули, курей распугивая.

Прочесали деревню, установили только, что видели Пантюхина с четвертью самогонки. И что говорил он, будто должен выполнить какой-то приказ.

А уже темнеть начало. Поехали смотреть по дороге в лагерь, в свете фар нашли на дороге пилотку Пантюхина и ремень, совсем уж недалеко от КПП. Подъезжают к КПП — Пантюхин не приходил.

Подняли тут весь лагерь по боевой тревоге и прочесали весь лес. Лазили по кустам, орали, все обшарили — нет Пантюхина, как сквозь землю провалился.

А под утро он сам пришел, без пилотки и ремня, но с четвертью самогона. Оказывается, шел он по дороге, где потерял пилотку и ремень, не помнит, а метров сто до КПП с дороги свернул и упал в вырытую стрелковую ячейку в чистом поле и там заснул, и не видел, как его ищут. Только ночью проснется, видит — звезды в вышине горят. И снова засыпает.

Занятие ему все-таки зачли. Он же четверть принес!

НЕУСТРАШИМЫЙ ПАНТЮХИН Как только военка началась, Пантюхин сразу прославился, как неустрашимый.

Был на военной кафедре тир в подвале. То-есть аудитория для самоподготовки, а чуть подальше тир с мишенями и стенка, чтобы из разных положений стрелять.

И вот как-то дали им там пострелять из малокалиберных пистолетов на три патрона. Стоя. То-есть студент на огневой позиции, слева, у самой стенки майор подсказывает, как держать, как наводить, сзади в дверь студенты смотрят.

Стрельнул Пантюхин первый раз, а у пистолета затвор в заднем положении и заел. Пантюхин дальше жмет, а выстрела нету.

И вот он оборачивается к майору вместе с пистолетом, прямо как стоял для стрельбы, как Пушкин на дуэли, так, что дуло пистолета смотрит прямо на майора, а палец на спусковом крючке. И говорит:

— Товарищ майор, а у меня не стреляет!

Майор прямо как-то на глазах сереть начал, как будто под кирпичи маскируется, и остолбенел. И говорит нетвердым голосом.

— Товарищи студенты. Сзади — стена. Слева — стена. Справа— стена. Спереди — он. Куда мне деваться?

И тут до Пантюхина дошло, что он в майора целится. И он тоже остолбенел. И, поскольку в армии не служил, то и говорить не смог.

Тут майор немножко пришел в себя, и как-то вниз поднырнул, и выбил из рук Пантюхина пистолет. И долго гонялся за Пантюхиным по двору старого корпуса, но не догнал. С тех пор студентам малокалиберных пистолетов не давали.

А в лагерях все равно из пистолета стрелять надо, только из боевого. И сначала без патронов всех гоняли, чтобы никто не поворачивался. И Пантюхин уже все хорошо понимал, и с пистолетом не поворачивался. И стрельбище было открытое, на случай, если кто и начнет поворачиваться, чтобы майор мог сразу на землю упасть.

И вот наконец патроны выдали и дошла очередь до Пантюхина отстреливаться. И вот стоит Пантюхин перед мишенью и думает, как бы не сделать лишних движений. А тут заминка какая-то вышла, и майор все команды не подает. И Пантюхин так смотрит на майора, только голову чуть повернул, и ждет. И тут у него в затылке зачесалось, потому как лето и жара, а все в пилотках. Пантюхин подумал, что стоит вроде как не по стойке смирно, и в затылке почесал. И тут увидел, что майор вдруг замолк и прямо с открытым ртом на него смотрит и ничего не говорит.

И Пантюхин вдруг понял, что он чешет в затылке дулом пистолета, снятого с предохранителя, а палец держит на спусковом крючке.

И, как только он пистолет опять на мишень направил, майор ожил и заорал:

— Положить оружие! Вон!!! Вон!!! Разгильдяй!!! Зачета не поставлю!!! Вон отсюда к чертовой матери!!!

А через несколько дней уже из автоматов стрелять. Ну, автомат — штука здоровая, им в затылке чесать трудно. Да и Пантюхин из него еще в школе стрелял, только весной. А тут летом. Тепло, на стрельбище трава растет и цветочки всякие.

Ну вот Пантюхин автомат опустил, магазин в него вставил, опять целится — а на мушке мусор всякий и трава. Это потому как он, заряжая, дулом в траву уперся. И Пантюхин, не ставя автомат на предохранитель, поворачивает его дулом к себе и начинает травинки с мушки счищать. И майор снова с открытым ртом замолк, и Пантюхина снова со стрельб выгнали и зачет пообещали не поставить.

А потом на подрывном деле был такой урок мужества. Это когда несколько студентов, и каждый должен снарядить шашку со взрывателем, шнур поджечь, положить в ямку, потом стать по стойке смирно, все по команде поворачиваются кругом и строевым шагом прочь отходят. А перед взрывом по команде ложатся. Это, значит, чтобы приучить, что шнур горит определенное время и не надо дергаться.

И Пантюхин вроде как спокойно держался, как будто всю жизнь только шашки и подрывал. Как положено, все сделал, шашку положил и стал по стойке смирно. И майор успокоился, раз шашки в руках нет, значит, уже ничего такого не выкинет. И дал майор команду кругом и шагом марш.

И как только все строем пошли, Пантюхина как чего стукнуло. И тут он поворачивается, хватает шашку с зажженным шнуром и с шашкой в руке строевой шаг печатает. Майор даже скомандовать ничего не может. Настолько ситуация для него немыслимая, что действий каких для него или инициативы предусмотрено не было.

Тут, хорошо, Пашка рядом в строю шагал, ну футболист который, нападающий институтской команды. И тут он подбегает и лучшим ударом в своей жизни выбивает шашку из руки Пантюхина как в ворота бразильской сборной. Прямо над майором просвистела и в кусты. Майор орет:

— Ложись!!!

Все упали, тут шашка в кустах — бум!!! И все остальные сзади — бум!!! Все встают, ничего не слышат, в ушах звенит. Пашка на Пантюхина смотрит, и по физиономии его — тресь!

— Отставить!

Тут майор подбегает и к Пантюхину:

— Товарищ студент! Вы целы?

— Так точно!

И майор по физиономии Пантюхина — тресь!

— Вон!!! Вон!!! А дальше уже никто не разобрал, у всех в ушах звенело.

Потом всем все равно зачет поставили.

А гранаты боевые вообще не дали кидать, только майор объяснил:

— Вы, товарищи студенты, гранаты в бою зря не тратьте, потому как немного их. Вот когда у вас кончатся патроны и противник начнет вас окружать, чтобы взять в плен, тут вы их и примените.

ПАНТЮХИН И НЕМНОГО НЕРВНО — Следующий заходите!

Дверь в кабинет робко отворилась и в ней показалась голова Пантюхина.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Давайте вашу зачетку. Тяните билет. Номер билета покажите. Садитесь вон туда. Во-он туда. Не вздумайте списывать, я все вижу.

Прошло немного времени.

— Все! Вы свободны! Вы списывали, придете в следующий раз. Вот ваша зачетка, идите.

— Я не списывал.

— Нет, вы списывали!

— Я не списывал.

— Если я говорю, списывали, значит, списывали!

— Я не списывал.

— Я видел, как вы списывали!

— Вы не могли видеть, вы во-он туда смотрели.

— Я во-он туда смотрел, а вы списывали?

— Я не списывал.

— Не списывали?

— Я не списывал.

— Я не видел, что вы не списывали!

— Вы вон туда смотрели и не видели. И в этот момент я не списывал.

— А когда я смотрел на вас, вы списывали!

— Я не списывал.

— А я видел, что вы списывали!

— Вы не могли видеть, вы вон туда смотрели, и я не списывал.

— Не списывали?

— Нет.

— А чем вы докажете, что вы не списывали?

— А вы спросите.

— Вот что эта за формула, знаете?

— Знаю.

— А вот это что за формула?

— Знаю.

— Ну а вот... вот... как его...

— Знаю.

— Откуда?

— Что откуда?

— Откуда вы все знаете?

— Вы на лекции рассказывали.

— Что я на лекции рассказывал?

— Я знаю, что вы на лекции рассказывали.

— Знаете?

— Знаю.

— Ну про что я рассказывал на лекции?

— Про интеграл Мора.

— Знаете! Вы в шпоры посмотрели!

— Я не смотрел в шпоры.

— Вы смотрели в шпоры! Они у вас в кармане!

— Это валидол.

— Это шпоры.

— Это валидол.

— Дайте сюда. В самом деле валидол. Все равно списали. Я вас хорошо знаю!

— Вы меня не знаете.

— Я вас знаю!

— Вы меня не знаете, я на лекции не ходил.

— Слева в заднем ряду!

— Это не я.

— В синем свитере.

— Не мой свитер.

— Свитер не ваш, но в нем были вы!

— Зачем мне быть не в своем свитере?

— Откуда мне знать?

— Так я же вам только что сказал!

— Что вы только что сказали?

— Я все сказал, можете проверить.

— Подождите. О чем это мы?

— О свитере.

— Да! Какой должен быть свитер?

— Чистый.

— Чистый!.. Он должен быть еще и выглаженный! Ладно, сейчас я вам зачет ставлю, но на экзамен обязательно чтобы был выглаженный! Я сам проверю! Держите зачетку. Следующего зовите!

— А может, я еще третий вопрос расскажу?

— Какой вопрос? Без выглаженного можете вообще не являться! Поняли? Все, до свидания! Кто еще уже готов?..

— Ну, как? — налетели на Пантюхина за дверью.

— Поставил.

— А про что спрашивал?

— Про свитер.

— А еще про что?

— Да так... о разном. Настроение видно у него хорошее. Ну, я почапал... в гастроном займу очередь... пока остальных пропустит...

И Пантюхин степенным шагом удалился по коридору, крашеному синей и белой масляной краской.