Женитьба Лоти

I

РАССКАЗ ПЛАМКЕТТА, ДРУГА ЛОТИ

В Лондоне стоял хмурый зимний день, навевающий хандру. Было около часу дня.

А на противоположной стороне земного шара, в райских садах ныне покойной королевы[2] Помаре[3] царила летняя полночь; бархатная нега окутывала цветущие мимозы и апельсиновые деревья; благоухал жаркий воздух, и южное небо украшали незнакомые яркие звезды.

25 января 1872 года Гарри Гранту исполнилось двадцать два года и одиннадцать дней. И его крестили во второй раз, уже по местному таитянскому обычаю.

На крестинах нас было пятеро: таитянская принцесса Ариитеа; фрейлины Фаимана и Териа; Гарри Грант и я, Пламкетт, мичманы флота ее величества королевы Великобритании.

Имя Гарри Грант осталось за героем нашего повествования в актах гражданского состояния и в послужном списке королевского флота, новым же – ЛОТИ – стали звать его друзья, и он охотно подписывался так под своими литературными опытами.

Церемония крещения оказалась совсем простой – ни долгих речей, ни пышной обстановки… Туземки украсили себя венками из живых цветов и ради торжественного случая надели розовые муслиновые[4] туники[5] со шлейфами. Красавицы, смеясь, долго пытались выговорить варварские имена: Гарри Грант и Пламкетт, но не сладили с грубыми звуками; тогда девушки решили дать морякам имена цветов – Ремуна и Лоти…

И с этого момента в Океании не стало более Гарри Гранта и его друга Пламкетта…

Между собою мы договорились: если ночью около дворца послышится начало таитянской песенки «Лоти таймане…» – это будет означать: «Пришли сюда Ремуна и Лоти, выходите, подружки, или хотя бы отворите тайком калитку в саду…»

II

СВЕДЕНИЯ О ЖИЗНИ РАРАХУ (ПО ВОСПОМИНАНИЯМ ПЛАМКЕТТА)

Рараху родилась в январе 1858 года на острове Бора-Бора[6] под 16° южной широты и 154° западной долготы.

К моменту данного повествования ей только что исполнилось четырнадцать лет.

Необыкновенной девочкой была Рараху – дикая ее прелесть не вписывалась в привычные рамки европейской красоты.

Совсем маленькую, мать посадила ее в длинную пирогу и увезла на Таити. Девочка не помнила родного острова – в памяти остался только огромный страшный утес, нависавший над ним. Базальтовый гигант, что стоит как чудовищный межевой столб посреди Великого океана, запечатлелся в ее головке единственной приметой родного края. Позже она увидела утес на рисунке в альбоме Лоти, и странное чувство проснулось вдруг в ней – большая любовь к английскому моряку.

III

ОБ УСТРОЙСТВЕ ОБЩЕСТВА

Так Рараху оказалась на Таити – острове королевы – в семье дальней родственницы, старухи из округи Апире. В Полинезии детей часто передают на воспитание приемным родителям (фаа-аму). Обычай обмена детьми – одна из особенностей полинезийских нравов, и семьи составляются как бы случайно.

IV

ГАРРИ ГРАНТ (ЛОТИ ПОСЛЕ НОВОГО КРЕЩЕНИЯ) – СЕСТРЕ СВОЕЙ В БРАЙТБЕРИ, ГРАФСТВО ЙОРКШИР (АНГЛИЯ)

Рейд Таити, 20 января

Милая сестрица!

Помнишь, как наш брат обожал таинственный остров в Тихом океане. И я с детства страстно мечтал увидеть сей сказочный край. Пожалуй, из-за этого я и выбрал морское ремесло. Теперь же оно утомило меня и смертельно наскучило…

Прошли годы… Я успел объехать целый свет, и вот остров мечты передо мною. Но нашел я здесь одну тоску и разочарование…

Неужели это и вправду Папеэте? Тот самый королевский дворец, утопающий в зелени; та самая лазурная бухта с высокими пальмами; те самые горы с причудливым силуэтом – все то, что так давно знакомо по рассказам брата.

Помню, десятилетним мальчиком перебирал я открытки, которые присылал Джордж. От них, пожелтевших от морского воздуха, веяло поэзией дальних странствий…

И вот передо мною уголок земли, так восхищавший нашего покойного брата… Но увы! Куда ушло очарование детских грез и волшебных видений! Страна как страна, и я в ней, Гарри, – точно такой же, что и в Брайтбери или в Лондоне – право, будто и с места не трогался!

Стоило преодолевать тысячи миль безбрежной водной пустыни, чтобы прикоснуться к мечте и разбить ее?..

Если бы ты знала, какие пошляки окружают меня, как носятся они со своими низменными страстишками, как расхваливают Таити на все лады! На высочайшей поэзии оставляет эта чернь слизь насмешки, всему сообщает собственное бесчувствие и тупоумие! С горечью отмечаю, что даже здесь, в этом райском уголке, слишком много цивилизации – нашей мерзкой колониальной цивилизации, наших опостылевших условностей, привычек, пороков…

Умирает дикая поэзия здешних мест, обычаи и предания аборигенов…

И вот, все три дня, что «Рендир» стоял на якоре в Папеэте, твой брат оставался на борту – с английскою хандрою в сердце и горькими мыслями в голове.

Джон, к счастью, не таков как я. Он, полагаю, уже очарован экзотической землей: я его почти не вижу.

Впрочем, в остальном он мне по-прежнему верный и преданный друг, добрый и нежный брат, ангел-хранитель, и я сердечно люблю его…

V

Не сыскать другой такой красавицы, как малышка Рараху. Она представляет собой совершенный тип маорийской расы,[7] населяющей Полинезийские острова, – расы загадочной, ни на кого не похожей, неизвестно откуда взявшейся…

Темно-карие глаза Рараху полны истомы и нежной ласки: так глядит котенок, когда его погладишь. Ничего подобного не увидишь в Европе. А ресницы, густые и длинные, похожи на черные птичьи перья. Аккуратненький носик, как у арабских женщин, а вот рот крупноват и полные губы напоминают лепестки роз; в уголках губ – чудесные глубокие ямочки, придающие лицу необыкновенную прелесть. Когда девочка смеется, обнажаются до розовых десен белые, словно эмалированные, по-детски широковатые зубы. Длинные волосы, прямые, умащенные сандалом,[8] блестящим черным потоком стекают на обнаженные плечи.

Рараху небольшого роста, чудесно сложена, ее маленькая грудь и руки – истинное совершенство. Вся она от головы до пяток кирпично-красная с желтоватым оттенком и от этого похожа на терракотовую[9] этрусскую[10] статуэтку.

На стройных лодыжках тоненькая синяя татуировка наподобие браслета, на нижней губе – три короткие вертикальные черточки, как у женщин с Маркизских островов, а на лбу – едва заметный рисунок диадемы. Как у всех местных жительниц, глаза у Рараху круглые и близко посаженные, и когда она смеется, то становится похожей на обезьянку-игрунку;[11] а когда задумывается или грустит – в ней проявляется некое, я бы сказал, полинезийское, обаяние.

VI

И вот я впервые ступил на таитянский берег. Английский адмирал, командир «Рендира», нанес визит вежливости государыне, кстати, старой своей знакомой. В полной парадной форме я сопровождал его.

Было два часа пополудни.

Густую зелень пронизывали лучи знойного солнца. Тихо и пустынно в этот час на тенистых бульварах Папеэте, столицы острова. Среди огромных деревьев и лиан прячутся домики с верандами. Кажется, они, как и хозяева, погружены в сладкую послеполуденную дрему. Вокруг королевского дворца так же тихо.

Принц, одетый в черное темнокожий гигант, встретил нас и проводил в полутемную гостиную. Там молча и неподвижно расположилось несколько аборигенок.

Посредине стояли два позолоченных кресла. На одном восседала королева. Другое она предложила адмиралу. С помощью переводчика старые друзья обменялись протокольными приветствиями.

Женщина, о которой я был наслышан с детства, предстала передо мною: меднокожая, почти уродливая старуха в розовом шелковом балахоне, суровая и властная… И все же в морщинистом увядшем лице – следы былого очарования, о котором сохранились свидетельства мореплавателей прошлых времен…

В полумраке зашторенной комнаты, в покойной тишине тропической сиесты[12] необыкновенно привлекательными показались фрейлины. Все они отличались таитянской красотой: нега в черных глазах и янтарная кожа; в роскошных, свободно распущенных волосах – живые цветы; светлые газовые платья со шлейфами струились длинными волнистыми складками.

Я не мог отвести глаз от принцессы Ариитеи, нежноликой, задумчивой, с бледными розами в черных волосах…

VII

Обменявшись с королевой приветствиями, адмирал сказал:

– Имею честь представить вашему королевскому величеству мичмана Гарри Гранта, брата знакомого вам Джорджа Гранта, который четыре года прожил в вашей прекрасной стране.

Едва умолк переводчик, Помаре протянула мне морщинистую руку: старческое лицо осветилось добродушной детской улыбкой, отнюдь не королевской.

– Вы брат Руери! – Она назвала Джорджа его таитянским именем. – Заходите ко мне еще.

И по-английски добавила: «Welcome!» (Добро пожаловать!) А это особая честь: обычно Помаре говорит только на родном языке.

– Добро пожаловать! – повторила владычица Таити и снова показала длинные, как у людоеда, зубы.

Я ушел, завороженный диковинным приемом…

VIII

До четырнадцати лет Рараху практически не покидала хижину приемной матери на берегу ручья Фатауа в округе Апире.

Что она делала? Да ничего! Мечтала, пела, гуляла с подружкой Тиауи в ближайшем лесу, плескалась в ручье… Девчушки, беззаботные веселые созданья, только что не жили в воде – плавали и резвились, как золотые рыбки…

IX

Не подумайте только, что Рараху была совсем необразованной: она умела читать по-таитянски Библию и твердым крупным почерком писала нежные слова на родном языке. Она даже кое-что смыслила в орфографии – условной орфографии монахов из братства Пикпюс,[13] составивших полинезийский словарь, написанный латинскими буквами.

Право, многие девочки в наших деревнях знают меньше этой дикарки. Ученье в миссионерской школе давалось ей легко, и, если бы не природная лень, она могла бы получить недурное образование.

X

Пройдите полчаса по дороге к Апире, сверните направо через кусты – и увидите большой пруд у подножия скалы. Из пруда каскадами вытекает дивно прохладная и прозрачная вода ручья Фатауа.

Там ежедневно собирается изысканное общество – все красотки Папеэте. Целыми днями напролет девушки валяются на травке, щебечут, поют, плавают и ныряют, как рыбки. В муслиновых туниках заходят они в искрящуюся воду, а выйдя на берег, не раздеваются – так и спят в мокрых одеждах, как наяды… В поисках приключений туда нередко заглядывали моряки. Царила там негритянка[14] Тетуара. Несчетное количество апельсинов и гуаяв[15] съедалось под пышными кронами прибрежных деревьев.

Тетуара происходила из черных меланезийских канаков.[16] Какой-то европейский корабль подобрал ее на острове близ Новой Каледонии и завез за тысячу миль от родины, в Папезте. Здесь она выглядела как зулуска[17] среди английских барышень.

Неистощимо жизнерадостная, веселая как обезьяна, бесстыдная, она собирала вокруг себя шумное и оживленное общество. Ленивые подруги ценили Тетуару, охотно подчинялись ей; у ручья Фатауа она слыла влиятельной персоной.

XI

ЗНАКОМСТВО

Впервые я увидел малышку Рараху в тихий знойный полдень. Юные туземки, разомлев от жары, дремали на берегу ручья в траве, опустив босые ноги в прохладную воду. Неподвижная тень тропической зелени защищала от палящих солнечных лучей; крупные бархатно-черные бабочки с большими бурыми пятнами лениво перелетали с цветка на цветок; иногда садились на кого-нибудь из нас и замирали, не в силах взмахнуть тяжелыми крыльями. Воздух был насыщен неведомыми пряными ароматами. Я поймал себя на том, что уже поддался разнеживающей лени, волшебным чарам Океании…

Неожиданно в неподвижной тишине послышался легкий шелест листьев, раздвинулись ветви мимоз и показались две девочки. Они осторожно осмотрелись, как мышки, вылезшие из норки.

На хорошеньких головках – венки из листьев: бедра обмотаны таитянскими юбочками-парео, синими с желтыми полосами, стройные смуглые тела обнажены, черные волосы распущены. Убедившись, что все спокойно и поблизости не видать белых людей, малышки бросились в воду, прямо туда, где водопад рассыпался жемчужными брызгами; вода запенилась еще сильнее.

Одна из девочек, более красивая, была Рараху, вторая – ее неразлучная подружка Тиауи.

Они плескались, по-детски пищали и брызгались. Зрелище изумительное! Я затаился в высокой траве, боясь спугнуть малышек, – на мне был синий морской китель с золотым позументом. Тетуара скорчила уморительную гримасу и против моей воли подняла мою руку высоко над травой и помахала ею, словно пугая птиц.

Девочки заверещали от ужаса и бросились прочь, как воробушки при виде бабуина.[18]

Так Рараху вошла в мою жизнь.

XII

– Вот глупышки! – засмеялась Тетуара. – Все у них не как у людей. Их стережет старуха Хуамаине, больно строгая, не разрешает с нами водиться. Подумаешь!

Тетуаре очень захотелось, чтобы я приручил этих девочек.

– Попробуй! – настойчиво тормошила она меня. Бесстыдная негритянка показала мне неприметную тропинку среди зарослей гуаяв; всего в сотне шагов от нашего пруда есть такой же, но расположенный повыше, гам меньше народу. Ручей Фатауа протекает через грот, образуя уединенную купальню. Ее и облюбовали подружки. В гроте-купальне, можно сказать, прошло их детство.

Это был укромный утолок под кронами густолиственных хлебных деревьев, гуаяв, акаций и нежных мимоз. По гладким камешкам журчала прозрачная вода; доносился смутный шум с большого пруда, смех и трескучий голос Тетуары…

XIII

А через месяц королева Помаре сказала мне хриплым басом:

– Почему бы тебе, Лоти, не жениться на малышке Рараху из Апире? Право, так будет гораздо приличнее, и уважать тебя здесь станут больше.

Я полулежал на циновке с картами в руках: мне сдала их моя подруга Териа. Напротив возлежала моя диковинная партнерша в желтом пеньюаре[19] с большими черными цветами. Она обожала экарте[20] до страсти. В руках ее дымилась сигара из панданусового[21] листа.

Кроме нас на веранде королевского дворца находились две фрейлины в жасминовых венках. Они вели счет, заглядывали в карты через плечо и давали советы.

За окнами бушевал тропический ливень, обычный в это время года. Под теплыми душистыми потоками склонялись кокосовые пальмы, вода струилась ручьями по толстым прожилкам листьев. Тучи громоздились в горах, сливаясь в тяжелую мрачную массу, а вдали эту массу, казалось, пропарывал черный рог утеса Фатауа. Смущая чувства и воображение, висели в воздухе наркотические испарения грозы…

«Жениться на малышке Рараху из Апире?»

Предложение застало меня врасплох. Тут было о чем подумать…

Королева, женщина мудрая, рассудительная, конечно, не предлагала мне брака по европейским законам – на всю жизнь. Она учитывала легкие нравы своей страны, а посему только пыталась привести их в порядок и хоть как-то приспособить к христианским правилам.

Речь, таким образом, шла о временном браке по-таитянски. Хотя отказываться у меня не было особых причин, да и малышка Рараху была прелестна, все-таки я задумался. Покраснев, я пробормотал, что слишком молод для женитьбы, да и Рараху – совсем дитя…

Главная причина заключалась в том, что в некотором смысле я зависел от капитана «Рендира»; ему же такой брак мог совсем не понравиться… К тому же свадьба – вещь дорогая, даже здесь, в Океании… И потом, я скоро уеду, что будет с малышкой? Нет, это жестоко!

Помаре улыбнулась на все мои резоны. Ни один ее не убедил.

Немного подумав, она предложила мне в жены фрейлину Фаиману. Тут я наотрез отказался.

Тогда хитрая лиса лукаво указала на принцессу Ариитею. Старуха попала в самую точку. Принцесса потупила очи, на янтарных ланитах проступил нежный румянец. У меня заколотилось сердце и кровь прихлынула к щекам. И в то же мгновенье в горных ущельях зарокотал гром, словно театральный оркестр, подчеркивающий кульминацию мелодрамы…

Хитрющая старуха тихонько посмеивалась – ей самой понравилась шутка. Пользуясь моим замешательством, старая мошенница вытянула из колоды двух королей!

Экарте она любила без памяти, жульничала безбожно, даже играя на официальных приемах с адмиралом или губернатором на деньги. Выигранные несколько луидоров[22] ее, конечно, не интересовали. Главное удовольствие – оставить в дураках партнера…

XIV

У Рараху было два муслиновых платья: одно белое, другое розовое. По воскресеньям она по очереди надевала их поверх желтого парео и шла с Тиауи в протестантскую церковь[23] к миссионерам.[24] Черные волосы она заплетала в две тугие длинные косы, а над ухом, где писарь держит перо, прикалывала цветок гибискуса[25] – от яркого его багрянца нежно алела ее смуглая щечка.

После службы подружки не задерживались в Папеэте, не болтали с женщинами, не заходили в китайские лавки, где продавались чай, сласти, пиво… Благонравные скромницы, взявшись за руки, возвращались в Апире и там уже снимали муслиновые платья, оставаясь в привычных парео.

Если нам случалось повстречаться на бульварах Папеэте, девочки делали вид, что не замечают меня. Только беглая сдержанная улыбка и неприметно надутые губки выдавали их чувства…

XV

Предложение жениться на Рараху застало меня врасплох, хотя мы уже немало времени провели вдвоем в уединенном местечке на берегу Фатауа под гуаявами.

И королева знала об этом.

Я колебался и противился как мог. Несколько дней, хотите верьте, хотите нет, продолжалось это чудное положение: после полудня мы рядышком располагались в тени на травке, и Рараху по-детски обнимала меня как брата. Так и засыпали…

Вот такие невинные игры нас занимали! Никто об этом даже не подозревал. По прошествии нескольких лет мне и самому без улыбки не вспомнить о «чувствах Фауста, колеблющегося у порога Маргариты», по отношению к маленькой дикарке. Узнай об этом в кают-компании «Рендира», меня бы подняли на смех. О Тетуаре и говорить не стоит: в ее глазах такой ухажер – безнадежный кретин.

Вначале я боялся огорчить стариков-воспитателей Рараху, но у тех на сей счет были свои соображения, и, надо сказать, совсем не такие, что приняты в Европе.

Они рассуждали так: в четырнадцать лет девушке негоже быть одной… Лишь бы она не пошла по рукам в Папеэте – большего от ее благонравия они не желали.

И старики порешили: пусть Лоти будет ее кавалером – он молод, кажется, добрый, и девчонка ему небезразлична…

Джон, мой любимый названый брат, взиравший на все окрест себя изумленным чистым взором, страдал и не верил, когда ему доносили про мои ночные прогулки с Фаиманой в королевских садах. Но мою маленькую таитянку он обожал. Ему нравились в ней детское простодушие и пылкая влюбленность в меня.

Вот, впрочем, и вся предыстория. Когда королева сказала: «Женись, Лоти, на малышке Рараху из Апире», мне ничего не оставалось, как согласиться на свадебную церемонию по таитянскому обычаю.

XVI

ДЕЛА ПРИДВОРНЫЕ

Муж королевы Помаре, Ариифате, не играл при дворе никакой роли.

Королева хотела оставить таитянам здоровых наследников, поэтому выбрала в мужья самого рослого и красивого среди мужчин архипелага. Он и теперь выглядел весьма представительно: величественный седовласый старец с царственной осанкой и благородным лицом.

Увы! Он был груб и неотесан, к тому же постоянно пьян. Никакие силы не могли заставить Ариифате надеть черный костюм, подобающий его рангу. Так что на людях он появлялся редко.

От этого брака рождались настоящие исполины, но, достигнув определенного возраста, все они, на первый взгляд совершенно здоровые и цветущие, внезапно умирали от чахотки. Так некоторые тропические растения вырастают за год до огромных размеров и неожиданно погибают.

Старший, Таматоа, имел от красавицы жены, принцессы Моэ, прелестную дочку, наследницу таитянского престола, Помаре V.[26] Вся нежность Помаре IV отныне сосредоточилась на любимой внучке.

В 1872 году девочке исполнилось всего шесть лет, но в ней уже обозначились признаки роковой болезни. Не однажды при взгляде на малютку глаза королевы затуманивались от слез.

Печать смерти делала крошку, последнюю из таитянской династии Помаре, еще очаровательней. Девочка была прелестна и капризна – балованное дитя, ни в чем не ведавшее отказа. Я привязался к ним обеим: к царственным бабушке и внучке…

XVII

Мне захотелось понимать Рараху, ее мысли, даже самые странные, ее чувства, порою неожиданные, и я решился выучить, насколько возможно, таитянский язык.

В Папеэте мне попался словарь монахов из братства Пикпюс, старая брошюрка, лишь однажды изданная; теперь это большая редкость, достать ее практически невозможно.

Эта книжечка открыла мне в Полинезии нечто необычное: безграничный простор для фантазии и исследований. Меня поразило обилие понятий, относящихся к таинствам местных верований, и кроме того – обилие слов странных, меланхолических, жутких, означающих в этой стране невнятные ужасы, ночные призраки, стихийные явления, едва уловимые грезы, непостижимые чувства…

Там значился Таароа[27] – верховный бог полинезийцев.

С ним богини:

Руахине Тахуа – богиня искусств и молитвы;

Руахине Ауна – богиня заботливости;

Руахине Фааипу – богиня честности;

Руахине Нихонихорароа – богиня раздора и убийства.

Роматене – жрец, допускающий или не допускающий души умерших на небо.

Тутахороа – путь, которым души следуют в вечную ночь.

Тапапарахараха – основание мира.

Ихохоа – призраки, души покойных.

Ороиматуа аиару нихопихорароа – мертвец, убивающий и пожирающий живых.

Туитпапау – молитва к покойнику, чтобы он не возвращался в виде призрака.

Тахурере – молитва к умершему другу, чтобы он вредил врагу.

Тии – злой дух.

Тахутаху – чародей, колдун.

Махои – сущность, душа бога.

Фаа-фано – разлучение души с телом.

Ао – мир, вселенная, земля, небо, блаженство, рай, облако, свет, первооснова, центр, сердце вещей.

По – ночь, древние времена, черный загробный мир, ад.

…И еще слова, взятые наугад среди тысяч:

Моана – бездна морская и бездна небесная.

Тохурева – прорицание смерти.

Натуаеа – привидение.

Нупа-нупа – смятение, душевное волнение.

Рума-рума – мрак, скорбь.

Тарехуа – ясновидение.

Татараио – быть испорченным.

Туноо – порча.

Охиохио – злой глаз.

Пухиаирото – тайный враг.

Тоторо аи по – таинственная трапеза в аду.

Тетеа – призрак, бледный человек.

Ороматуа – череп родственника.

Папаора – трупный запах.

Таи хитоа – жуткий голос.

Таи ару – голос, подобный морскому шуму.

Туруру – звук, которым пугают детей.

Онианиа – головокружение, ветер с моря.

Тапе-тапе – граница глубоководья.

Тахау – отбеливать росой.

Раухурупе – старое банановое дерево; дряхлый старец.

Тутаи – красные облака на горизонте.

Нина – прогонять мрачную мысль; хоронить.

Ата – туча; стебель цветка; вестник; сумерки.

Ари – глубина; пустота; морская пучина…

XVIII

Кошки в Океании – большая редкость. Их привозят из Европы, но порода вырождается. Тем не менее, кошачье потомство чрезвычайно ценится.

У Рараху был собственный кот, необычайно уродливый, большой, тощий и длинноногий. Целыми днями он спал, подставив солнцу брюхо. Питался кот синими рачками, которых сам и ловил в ручье. Звали это чудовище Турири. Пока не появился я, Рараху никого так не любила. По здешней моде она проколола любимцу кончики торчащих ушей и привязала шелковые помпоны. От такого украшения морда Турири, и без того нелепая, стала просто уморительной.

Он был до того смел, что повсюду ходил за хозяйкой и часами беспечно валялся на берегу ручья вместе с нами. Рараху шептала ему ласковые словечки: «та у меа ити хере рахи» – сокровище мое; «та у мафату ити» – сердечко мое, – и целовала его противную морду…

XIX

Нет! Тот, кто считает Таити земным раем, а местных девушек созданными лишь для удовольствий, кто выучился у них диковинному облегченному пляжному языку и воображает, что раскусил орешек таитянской загадки, – тот ничего не понял в истинном очаровании этой волшебной страны.

И даже тот, кто смотрит на Таити романтически, кто видит в нем приветливую поэтическую страну вечной весны, страну необыкновенных цветов и необыкновенных красавиц, кто с трепетом слагает гимны в его честь, смею уверить, – и тот не понимает этот край!

Не тем прекрасна эта земля…

Не всем доступна ее краса…

Поезжайте-ка подальше от Папеэте, туда, куда еще не добралась цивилизация, где под стройными пальмами у коралловых шельфов перед лицом необъятного Великого океана стоят таитянские хижины с панданусовыми кровлями. Посмотрите на этих людей: загадочных, будто погруженных в грезы, часами неподвижно сидящих небольшими группками у стволов громадных деревьев, всегда праздных, прислушивающихся к чему-то неведомому, словно одним созерцанием живущих… Вслушайтесь в величавую тишину тропической природы, такой же неподвижной, как и люди, в монотонный шорох коралловых обломков и волн… Взгляните на грандиозные эти пейзажи, на базальтовые утесы, на покрытые густой зеленью сумрачные горы… И вокруг безбрежная водная пустыня: Тихий океан…

XX

В Папеэте намечался большой праздник: королева давала бал в честь офицеров вновь пришедшего фрегата.[28]

Уже выстроились в гостиной при открытых дверях и окнах белые чиновники во фраках и фрейлины двора в вечерних туалетах – весь высший свет.

А в саду свое гулянье. Множество нарядных женщин, не принадлежащих к избранному обществу, в праздничных уборах, украшенные цветами, завели упа-упа, грандиозную пляску на всю ночь. Под тамтамы[29] танцевали босиком, а во дворце – под фортепьяно – в атласных туфельках.

Офицеры успели перезнакомиться со всеми и благодаря нестрогим таитянским нравам свободно переходили из одного мира в другой, наслаждаясь столь разнообразным весельем.

Ревность – неизвестная в Океании страсть – отравляла существование Рараху.

Засыпая в одиночестве в бедной хижине под шум окружающего леса, воображала она, как ее Лоти проводит вечера с фрейлинами Фаиманой и Териа… Больно сжималось бедное сердечко при мысли о принцессе Ариитее, ибо женским чутьем Рараху угадывала в ней соперницу…

Именно ревность, да еще, пожалуй, любопытство, привели влюбленную девочку в королевский сад на бал…

– Иа ора на, Лоти! (Здравствуй, Лоти!) – внезапно раздался за моей спиной знакомый детский голосок, неуместный в пряной атмосфере совсем не детского праздника.

Я удивленно обернулся.

Да-да, она самая, маленькая Рараху, предстала передо мной в белом платьице. Малышка держала за руку неразлучную подружку. Девочки, хотя и хорохорились, были заметно смущены вниманием к себе со стороны взрослых женщин. Принужденно улыбаясь, Рараху укорила меня:

– Почему ты не с нами, Лоти? Не хочешь знаться? Может, другие, во дворце, красивей нас? Или лучше одеты?

В воздухе запахло грозой. Обиженный голосок звенел от злости.

Малышка прекрасно знала, что для меня лучше ее не было никого, только поэтому она позволила себе столь дерзкую выходку.

Успокоившись, Рараху попросила:

– Подойдем-ка поближе, я хочу посмотреть, что делают там эти во дворце.

Мы втроем, взявшись за руки, сквозь пляшущую толпу муслиновых светлых платьев и цветочных гирлянд пробрались к распахнутым окнам, где вовсю продолжался королевский бал.

– Ой, что они делают? – горячо прошептала Тиауи.

Она показывала на роскошных дам, в дорогих туниках, с подведенными бистром[30] бровями. Вместе с офицерами дамы сидели за накрытым зеленым сукном столом. Они передвигали золотые монеты, а пальцы быстро перебирали раскрашенные глянцевые карточки; а между тем в глазах их застыла ленивая истома, присущая исключительно южанкам…

Тиауи понятия не имела о тайнах покера и баккара,[31] и мои объяснения ничем ей не помогли.

Вдруг в душном воздухе раздались первые аккорды рояля; все замолкло. Рараху замерла, очарованная.

Никогда прежде она не слышала ничего подобного; от изумления и восторга ее диковинные глаза округлились еще больше. Смолк и тамтам; прекратилась зажигательная туземная пляска. Я чувствовал, как за нашими спинами, стараясь не шуметь, собирались люди. Слышались только колыханье легких тканей, бархатный шорох больших бабочек, задевавших крыльями пламя зажженных свечей; да еще доносился никогда не умолкающий отдаленный гул океана…

В паре с капитаном фрегата вышла вальсировать принцесса Ариитеа.

– Она очень красивая, Лоти! – ревниво выдохнула Рараху.

– Очень, Рараху, – согласился я.

– И ты, когда подойдет твоя очередь с ней танцевать, ты так же обнимешь ее? А Рараху вдвоем с Тиауи вернется в Апире и ляжет там спать вся в слезах? Нет, Лоти, нет! – вспыхнула она вдруг. – Ты не пойдешь туда! Я пришла за тобой!

– Успокойся, Рараху! Ты еще послушаешь, как чудно звучит рояль под моими руками. Уверяю, тебе не приходилось слышать такой сладкой музыки. А потом ты уйдешь – ведь уже ночь. Завтрашнего дня ждать недолго, завтра мы снова будем вместе…

– Боже! Нет, Лоти, нет, я не пущу тебя! – закричала она дрожащим от ярости детским голоском и стремительно, как дикая кошка, вцепилась в меня, сорвала золотой аксельбант,[32] измяла воротничок моей безупречной английской сорочки и разорвала сверху донизу крахмальную манишку.

Делать нечего! Малышка добилась своего. Не мог же я, в самом деле, появиться на балу в таком виде. Пришлось обратить все в шутку, рассмеяться и вместе с Рараху пойти в джунгли Апире…

Среди деревьев, в глухой темноте мне все показалось нелепым и тоскливым: тишина, свет чужих звезд, запахи экзотических цветов – все, даже счастливый голосок маленькой чаровницы, что шла вместе со мной. Меня преследовало волшебное видение: Ариитеа в длинном темно-синем, как ночь, атласном платье вальсирует среди праздничных огней под звуки благородной музыки. Жгучее желание влекло меня к ней. Напрасно в этот вечер Рараху увела меня с собой…

XXI

ЛОТИ – СЕСТРЕ В БРАЙТБЕРИ

Папеэте, 1872 год

Милая сестрица!

Вот и я очарован – очарован этой страной, ни на какие другие не похожей. Должно быть, я вижу ее через ту же волшебную призму, что и Джордж; двух месяцев не прошло, как я слупил на эту землю, – и вот я пленен. Забылось уныние первых дней. Здесь, пожалуй, хотел бы я жить, любить и умереть, как говорила Миньона…[33]

Мы останемся здесь еще на полгода – до октября. Так решил наш капитан: ведь и ему здесь хорошо как нигде. Еще полгода буду предаваться сладчайшей истоме здешней жизни, пока не превращусь окончательно в туземца. Боюсь, как бы час отплытия не причинил мне жестоких страданий.

Не могу передать тебе, с каким странным чувством я встречаю здесь свои отроческие воспоминания. Ощущение такое, что я попал в страну детства. Все эти пейзажи мною уже видены, все имена известны, все люди настолько подобны персонажам моих детских снов, что иногда я вынужден ущипнуть себя – уж не сплю ли я? Удивляюсь, как двенадцатилетним мальчиком, грезя об Океании, я угадал ее такой, какой нашел ныне.

Покопайся в бумагах, оставшихся после Джорджа, может быть, найдешь выцветшую фотографию: хижина на берегу моря под высокими пальмами, в густой зелени. Это его дом. Он и сейчас цел.

Мне показали его, я сразу же его узнал.

С отъездом брата дом опустел, обветшал, начал разрушаться от морского ветра, стены заплела вьющаяся ваниль… Но его до сих пор называют домом Руери – это таитянское имя Джорджа.

О Джордже здесь помнят, особенно королева. Ради него она и меня приветила и, кажется, полюбила.

С тобою, сестра, Джордж наверняка был откровенен. Ты, конечно, знала, что все четыре года на чужбине он жил с таитянкой, своей возлюбленной.

Меня считали ребенком и ничего об этом не говорили, я сам обо всем догадался. Я даже видел у него на столе письма на незнакомом языке, ее письма… Теперь я этот язык немного понимаю и даже говорю на нем.

Возлюбленную Джорджа зовут Таимахой. Она живет на соседнем острове; мне бы хотелось ее повидать. Я не раз собирался разыскать ее, но что-то меня останавливало. Имею ли я право ворошить остывший пепел, проникать в сокровенные тайны брата, на которые смерть набросила священный покров?!

XXII

ОБ УСТРОЙСТВЕ ОБЩЕСТВА И ФИЛОСОФИИ

Таитяне подобны детям: так же капризны, переменчивы, по любому пустяку способны сердиться, легко отходчивы, смех и слезы всегда рядом. Между тем они безукоризненно честны и простодушны…

Они мечтательны и поэтичны, склонны, к созерцанию; тонко чувствуют природу – и радость и печаль ее…

Туземцы суеверны: они страшатся лесных дебрей и темноты, а более всего – злых духов и призраков, обитающих там.

На Таити обожают ночное купанье. Девичьи компании при лунном свете плещутся в дивно-прохладных лесных прудах. Но если крикнуть: «Тупапаху!» – купальщицы разбегаются как полоумные.

Тупапаху – странное слово, жуткое и непереводимое: так зовут татуированные призраки, которые наводят смертельный ужас на всех полинезийцев.

В Океании понятия не имеют, что такое труд. Природа дает все необходимое для прокорма этого беспечного племени: для всех плодоносят хлебные деревья, дикие бананы и прочие экзотические растения. Посему живут эти взрослые дети, как птицы небесные, не заботясь о хлебе насущном, в полной праздности и вечных грезах. Они и не подозревают, что в нашей прекрасной Европе столько бедняков изнемогают в нужде и тяжкой работе ради пропитания…

XXIII

ОБЛАЧКО

Вся веселая компания собралась на берегу ручья в Апире. Мы валялись на траве, а Тетуара – она в этот день была в ударе, – объедаясь апельсинами и кокосовыми орехами, рассказывала нам одну байку за другой, в духе Рабле.[34]

С ее трескотней сливался полуденный стрекот цикад.

В этот самый час на другой стороне земного шара мои далекие друзья мерзли и кутались в плащи, выходя из парижских театров в ледяной туман зимней ночи…

А здесь покой и истома: по верхушкам деревьев порхает легкий ветерок, весело пляшут солнечные зайчики, до бесконечности умноженные легкой сеткой мимоз и гуаяв.

Вдруг я увидел, что к нам приближается девушка в длинной тунике цвета морской волны; черные волосы заплетены в аккуратные косы, на голове – жасминовый венок…

Под полупрозрачной тканью туники просвечивала нежная девичья грудь, не знавшая корсета, и роскошное парео – белые цветы на красном фоне…

Никогда еще я не видел Рараху такой красивой и такой довольной собою.

Она подошла. Ее встретили с восторгом. Право, она была на диво хороша, и застенчивое кокетство красило ее еще больше.

Смущенно и робко присела она рядом, потупила глаза, щечки ее зарделись… Так ведет себя напроказивший ребенок: вдруг откроется его проступок?

– Знает кошка, чье мясо съела! – донесся ехидный голос из кустов, и красавицы недобро захихикали.

Я удивился. Беспощадная Тетуара вставила колкое словцо:

– А материал на платье – китайский!

Казалось, смеялись кусты, вода, небо… Бедная Рараху едва не расплакалась…

XXIV

ТО ЖЕ ОБЛАЧКО

– Материал китайский! – сказала Тетуара. Ядовитый намек не шел у меня из головы… Действительно, к этому зеленому газовому платью я не имел отношения. Старики Рараху жили в панданусовой хижине, сами ходили полуголые и, конечно, не могли расщедриться на такую роскошь. Мне стало не по себе.

…Таитянки презирают китайских купцов из Папеэте. Нет большего позора для здешней женщины, чем принять ухаживания китайца.

Но те богаты и хитры и соблазняют туземок богатыми подарками и красивыми тряпками…

Я ни словом, ни намеком не поделился ужасными подозрениями с Джоном: он бы проклял бедняжку. Мне хватило ума обойтись без упреков и сцен: я просто затаился и наблюдал…

XXV

ОБЛАЧКО НЕ УХОДИТ

В неурочное время – в три часа дня – пришел я к нашей купальне под гуаявами на ручье в Апире. Неслышно подкрался, раздвинул ветки и – остолбенел.

Какой ужас! В нашем укромном местечке в прозрачной воде сидел старый голый китаец. Он чувствовал себя как дома. Седую косичку ловелас по-бабьи обмотал вокруг лысой макушки. Тщательно мыл он в нашем ручье костлявое безобразное тело, шафранно-желтое. И это бесстыдство, хотя и через густую листву, освещало солнце! И свежая чистая вода для него журчала так же просто и весело, как и для нас!

XXVI

Я продолжал наблюдать. Напряженное любопытство приковало меня к одному месту. Мне не терпелось узнать, что будет дальше.

Ждать долго не пришлось. Легонько зашуршали ветки, зазвучали нежные голоса – появились девочки.

Китаец выскочил из воды, как черт из табакерки, и побежал одеваться: наверное, стыдился выставлять напоказ свое безобразие. На ветвях болталась его одежда – множество балахонов, надеваемых один поверх другого.

Пока девочки подходили, он успел натянуть пару балахонов.

Впереди шествовал кот Рараху. Увидев китайца, он возмущенно зашипел, выгнул спину и, задрав хвост, повернул назад.

За ним шла Тиауи. Она остановилась на мгновенье, закрыла рот ладошкой и прыснула – дескать, вот умора!

Рараху выглянула из-за плеча подруги и тоже рассмеялась.

Ничуть не смущаясь, они подошли к ручью и лукаво защебетали:

– Иа, ора на, Чжен Ли! Иа ора на, тинито, мафату меити! (Здравствуй, Чжен Ли! Здравствуй, голубчик!)

Значит, они знали, как его зовут… И он знал этих девочек по именам… Китаец не без кокетства отбросил на спину седую косичку; похотливо замаслились его узкие глазки, глазки старого сластолюбца…

XXVII

Он разложил перед девочками всякую всячину: множество коробочек с белой и розовой пудрой, туалетные принадлежности, серебряные лопаточки, чтобы чистить язык, еще что-то… И объяснял, как всем этим пользоваться. Предлагал и китайские сладости – сухое варенье с имбирем и перцем.

Особенно настойчиво он ухаживал за моей Рараху. Подружки, хоть и ломались, кривили губки, гримасничали, как маленькие обезьянки, но в конце концов все принимали.

За одну шелковую розовую ленту Рараху позволила поцеловать себя в плечико. Осмелевший китаец вознамерился пойти дальше – и попытался поцеловать глупышку в губы, но та со всех ног улепетнула. А за нею и Тиауи, правда, не забыв прихватить в охапку подарки щедрого ухажера.

Обескураженный Чжен Ли бросился следом, но куда старику угнаться за газелями. И он, бедняга, остался ни с чем.

XXVIII

ОБЛАЧКО РАССЕЯЛОСЬ

На другой день Рараху плакала горючими слезами, уткнувшись в мои колени…

Она была совсем простой девочкой, выросшей в лесу на вольной воле. Представления ее о добре и зле не сложились, вернее, додумывались сами собой под сенью высоких деревьев, причудливые и наивные. Но все-таки по природе своей она была чистым неиспорченным человеком, а из миссионерской Библии в ее сердечко запало несколько христианских понятий…

Кокетство и желание прихорошиться увлекли ее на порочный путь. Но я совершенно уверен, как ни соблазнительны были стариковские подарки, взамен она не дала ничего. Между нами все еще можно поправить слезами.

Она поняла, что поступила дурно; главное – поняла, что причинила мне страдание и что целомудренный мой братец Джон отвернется от нее, не пожелает больше взирать на нее своими голубыми очами…

Она мне все рассказала: и про зеленое газовое платье, и про цветастое парео. Бедняжка плакала, слезы душили ее… Глядя на раскаивающуюся подружку, плакала и Тиауи.

Это были первые слезы в коротенькой жизни Рараху. После бурного объяснения и слез мы, как это случается, еще больше сблизились. Любовь моя стала сердечнее; образ Ариитеи на время померк…

Эта милая девчушка, рыдавшая у меня на коленях среди глухого леса в Океании, предстала передо мной в новом обличье. Впервые я увидел в ней КОГО-ТО, начал догадываться, какой восхитительной женщиной могла бы она стать, если бы получила достойное воспитание и образование.

XXIX

С этого дня Рараху решила, что она уже не ребенок, и перестала ходить с обнаженной грудью.

Даже по будням теперь она надевала платье и заплетала в косы длинные волосы…

XXX

Рараху называла меня Мата Рева. Ей не нравилось имя Лоти, которым наградили меня ее соперницы: Ариитеа с Фаиманой.

«Мата» – по-полинезийски означает «глаз». Полинезийцы дают людям имена по глазам, и обычно очень меткие.

Пламкетта, например, называли Мата Пифаре (Кошачий Глаз); Брауна – Мата Иоре (Крысиный Глаз); а Джона – Мата Нинамо (Лазурный Глаз).

Меня же Рараху не захотела называть звериным именем и после долгих раздумий нашла более поэтическое: Мата Рева.

Я обратился к словарю достопочтенных монахов и нашел там следующее: Рева – небесная твердь; пропасть, бездна; тайна…

XXXI

ДНЕВНИК ЛОТИ

Время в этой чудесной стране шло очень медленно: среди однообразного вечного лета оно не оставляло следов. Все наполнено тягучим и сладким, как мед, покоем… Никакие мирские волнения и заботы не могли его нарушить.

О, дивные часы! О, сладкие, теплые летние наши часы, длиною в вечность, на берегу ручья Фатауа, в глухом тенистом уголке среди густой зелени – гнездышке моих таитянских подружек! Тихо журчал чистейший ручей по гладким камешкам, увлекая течением водяных мух и крохотных рыбок. По земле стелилась тоненькая травка и пахла так, как пахнет у меня на родине сено прекрасной июньской порой. По-таитянски этот чудный запах называется «поумирираири», что значит «сладкий запах трав». Воздух напоен тропическими ароматами – особенно сильно благоухали апельсины, нагретые солнцем.

В такой полдень ничто не нарушало томительной тишины. Вокруг шныряли маленькие бирюзовые ящерки – они нас не боялись, потому что мы лежали неподвижно, – и порхали черные бабочки с фиолетовыми глазками на крыльях. Тихонько журчала вода, негромко свиристели цикады, время от времени шлепались наземь перезрелые гуаявы и, разбившись в лепешку, распространяли аромат малины…

Когда заходящее солнце золотило ветви деревьев, я провожал Рараху домой в уединенную хижину под панданусовой кровлей. Ее старики всегда ожидали нас, сидя у порога на корточках, недвижные и важные. На мгновенье лица их освещались какой-то потусторонней улыбкой. Они гортанно произносили:

– Привет тебе, Лоти! – или: – Привет тебе, Мата Рева! Я оставлял свою подружку и уходил, а она провожала меня долгим взглядом и улыбалась – свежесть молодости и красоты на фоне мрачных полинезийских мумий…

Наступало время ужина. Я ярко представлял, как старый Тахаапаиру протягивал к куче хвороста длинную татуированную руку, похожую на сухую ветку, брал два бруска из бурао[35] и тер друг о друга, добывая огонь первобытным способом. Рараху брала огонь из рук старика, разжигала костер и пекла в золе маиоре – плоды хлебного дерева. Так они ужинали.

Одновременно со мной в Папеэте возвращалась веселая компания купальщиц с ручья Фатауа во главе с Тетуарой так что у меня всегда были симпатичные попутчицы.

– Лоти! – предупреждала Тетуара. – Не забывай, тебя сегодня ждут в королевском саду. Териа и Фаимана собираются пить чай с китайцами и на тебя рассчитывают. Если ты не возражаешь, я присоединюсь к вам…

С песнями шли мы по дороге в город; перед нами широко открывался вид на безбрежный океан, освещенный закатным солнцем.

Ночь, прозрачная звездная ночь, опускалась на Таити. Рapaxy у себя в лесу уже ложилась спать. Сверчки начинали в траве скрипичный концерт; под темными кронами высоких деревьев просыпались крупные ночные бабочки, а в сад выходили королевские фрейлины…

XXXII

Однажды, когда мы с Рараху прогуливались по тенистому бульвару в Папеэте, нам повстречалась некая странная дама. Рараху поздоровалась с нею полуприятельски-полунасмешливо и немного испуганно.

Дама, высокая, тощая, только одеждой похожая на гаитянку, кивнула в ответ с ледяным высокомерием, а затем обернулась нам вслед.

Рараху рассердилась и показала той язык. Потом рассмеялась и сказала мне, что эта сухопарая метиска – «полубелая», дочь англичанина и таитянки, – была ее школьной учительницей.

Однажды она объявила Рараху, что надеется на нее: девочка так хорошо учится и поэтому со временем сменит ее в школе.

Рараху перепугалась до смерти, представив себе подобную перспективу. Тут же бросилась бежать из тахаа-пиираа (школы) прямо домой в Апире и назад уже не вернулась.

XXXIII

Однажды утром я принес на борт «Рендира» сенсационную новость: я ночевал вместе с Таматоа!

Таматоа – старший сын королевы Помаре, муж красавицы принцессы Моэ и отец прелестной малышки, любимой внучки Помаре IV. Его уже несколько лет держали взаперти, но вся страна еще не забыла, как трепетала от страха перед ним.

Трезвый, он был вполне нормальным человеком, не хуже других, но когда напивался, «видел все в красном цвете» – то есть жаждал крови.

Тридцатилетний Геркулес когда расходился, не знал удержу: убивал без причины, доходил до жестокости, превосходящей всякое воображение.

Но Помаре обожала своего сыночка. Во дворце поговаривали, что она стала выпускать его из темницы; даже видели, как гигант гуляет ночами в саду. Придворные девушки умирали от страха, словно рядом с ними во дворце жил кровожадный зверь в незапертой на ночь клетке…

У Помаре была комната для гостей, открытая круглосуточно; на полу лежали матрасы, покрытые чистыми белыми циновками. Там ночевали захожие таитяне, припозднившиеся деревенские вожди; и вот довелось провести там ночь и мне.

Я вошел в гостевую комнату. В саду и во дворце все уже спали.

В комнате, облокотившись о стол, сидел в полном одиночестве мужчина. Перед ним стоял светильник с кокосовым маслом. Незнакомец поражал своими габаритами; рост и ширина плеч были нечеловеческие. Казалось, что ладонью он мог накрыть обыкновенного человека с головой. У гиганта были страшные челюсти людоеда, огромная голова, лицо грубое и дикое, а в полуприкрытых глазах – странная печаль…

– Иа ора на, Лоти! – приветствовал меня великан.

Я замер. Между нами произошел следующий диалог:

– Откуда ты меня знаешь?

– Знаю. Ты Лоти, человек с аксельбантом при белом адмирале. Ты пришел ночевать? Располагайся.

– А ты кто? Вождь с какого-нибудь острова?

– Да, я великий вождь. Ложись вон там в углу, там самая хорошая циновка.

Я лег, завернулся в парео и сквозь прикрытые веки наблюдал за странным соседом. Незнакомец встал и неслышно направился в мой угол.

В это мгновенье меня отвлек шум в дверях. Повернувшись, я увидел старую королеву. Она кралась как можно осторожнее, босиком, на цыпочках, но циновки скрипели под ее грузным телом.

Великан, подойдя ко мне, тщательно занавесил мое ложе муслиновым накомарником, потом прикрыл свет лампы банановым листом, чтобы не беспокоить меня, и снова сел, подперев голову руками.

Помаре с тревогой проследила за его действиями и, вероятно, успокоившись, удалилась.

Королева никогда не появлялась в этой части дворца: ее приход утвердил меня в мысли, что мой сосед небезопасен. Спать расхотелось…

Но незнакомец не шевелился; опять его взгляд стал рассеянным и печальным, он забыл обо мне. Вдали слышалось, как служанки поют на два хора химене[36] с острова Паумоту.[37] Затем Ариифате, муж королевы, крикнул зычно: «Маму! Те хора а хору ма пита!» – «Тихо! Уже полночь!» И все замолкло как по волшебству.

Час спустя опять в дверном проеме появилась Помаре. Лампа уже погасла, мой сосед уснул…

Вскоре задремал и я, но ненадолго. Проснулся до рассвета и увидел, что чернокожий великан сидит в прежней позе за столом, уронив голову на грудь.

Я умылся освежающей водой из ручья под мимозами в глубине парка и пошел к королеве поздороваться и поблагодарить за ночлег. Едва завидев меня, она крикнула:

– Иди сюда, Лоти! Поговорим. Что, он хорошо тебя принял?

– Хорошо, – отвечал я и выразил свою благодарность вождю за заботу. Лицо царственной старухи засветилось радостью.

– А знаешь ли, – понизила она голос, – знаешь ли, Лоти, кто это был? Тс-с, сынок! Это был Таматоа!

Через несколько дней Таматоа официально освободили, взяв с него обещание не выходить за дворцовую ограду. Я не раз встречался с ним, разговаривал, жал руку…

И все-таки за ним не уследили. Однажды, отведав хмельного зелья, он убежал, забрался в дом протестантского миссионера, зарезал там женщину и двух детей, а после сотворил в один день несколько кровавых зверств, описать которые невозможно человеческим языком…

XXXIV

…Кто расскажет, в чем очарование этой страны? Кто выразит это потаенное, неуловимое, для чего нет у меня подходящих слов?..

Мне кажется, таитянская прелесть происходит от какой-то особенной вселенской грусти, висящей над островами Океании, одинокой, затерянной в пустынной безбрежности Тихого океана: морской ветер, шум прибоя, густая тень, хриплые тоскливые голоса полинезийцев, что с пеньем бродят среди кокосовых пальм на диво высоких и хрупких…

Как ни ищи, ни лови, ни пытайся выразить – тщетно! Что-то так и остается неуловимым и непонятым…

Я исписал о Таити множество страниц: там найдете мельчайшие подробности о малейшей травке, о последней мшинке…

Прочтите теперь это с самыми лучшими намерениями. Поняли что-нибудь? Конечно, нет…

А еще – вы слышали по ночам, сидя на белоснежном коралловом полинезийском пляже, доносящийся из глубины джунглей жалобный звук тростниковой флейты вино? Или дальний рев ракушечной трубы?

XXXV

КУХНЯ

«Мясо белых людей похоже на спелые бананы», – уверял меня старый полинезийский вождь Хоатоару с острова Рутуа.[38] Сомневаться в его познаниях по этой части у меня не было оснований.

XXXVI

Однажды Рараху сильно рассердилась и назвала меня «длинной безногой ящерицей». Я ее не сразу понял.

В Полинезии змеи не водятся. И метиска, учительница Рараху, употребила эту перифразу,[39] чтобы объяснить, в каком облике дьявол соблазнил Еву.

Нот моя малышка и узнала, что есть на свете какая-то «длинная безногая ящерица» – злющая опасная тварь; вот так она меня и обозвала…

Ведь она ревновала, бедная малютка Рараху: она страдала, что Лоти не ей одной принадлежал.

Мысли о вечерах в Папеэте, куда бедняжку не пускали старики, о забавах других девушек будоражили ее воображение. Особенно занимали и сердили ее чаепития у китайцев: Тетуара не щадила девочку и красочно расписывала, как там допьяна напивались Фаимана, Териа и прочие разбитные девицы из королевской свиты. И Лоти там часто бывал, и даже за главного! Все мешалось в бедной головке Рараху, она ничего не могла понять…

От обиды и злости она скандалила, обзывая меня, потом расплакалась – это было гораздо убедительнее криков и оскорблений…

После этой ссоры меня редко встречали на вечеринках в Папеэте.

Я дольше оставался в Апире, иногда даже ужинал со стариком Тахаапаиру плодами хлебного дерева. До чего же печален закат в этой глуши! Но и великое очарование таится в этой печали. Дивно звучал в сумерках голос Рараху под высокими мрачными сводами вечерних деревьев. Иной раз я оставался до самой молитвы. Молились старики на диком странном языке, но ту же молитву и я учил в детстве на обратной стороне земли: «Отче наш, иже еси на небесех…» – вечная возвышенная молитва Спасителя нашего звучала здесь на таинственный лад, во мраке джунглей, в тишине тропических ночей, творимая медленно и степенно темнокожим старцем-призраком…

XXXVII

Рараху уже начинала ощущать НЕЧТО и впредь должна была ощутить еще горше… Что? Она и сама не могла точно определить своим умишком и еще менее – выразить словами первобытного языка. Она лишь смутно догадывалась, что между нею и Лоти – непреодолимая пропасть, целый мир неведомых идей и познаний. Она уже видела, как различны наши расы, воззрения, мельчайшие ощущения – даже простые очевидные вещи мы понимаем по-разному. Лоти одевался по-таитянски и говорил на ее языке, но был для нее по-прежнему «паупа» – человеком из баснословной страны за большими морями; одним из тех, что в последние годы принесли в Полинезию невиданные перемены и неслыханные новости.

Еще она знала: скоро Лоти покинет ее навсегда и вернется к себе на далекую родину… Она и представления не имела о таких головокружительных расстояниях, а Тахаапаиру говорил, что от Фатауа до моей страны все равно как до Луны…

Она рассуждала так: мне пятнадцать лет, я еще ребенок и для Лоти просто забава; поиграет и бросит, да скоро и забудет…

Но она ошибалась. Лоти стал и сам замечать, что он все сильнее привязывается к маленькой дикарке. Он уже взял ее в свое сердце.

Лоти не забывал о Джордже, которого таитяне называли Руери, о брате, сохранившем неизгладимые воспоминания об этой земле, и подозревал, что и с ним будет то же. Вполне возможно, что любовное приключение, начавшееся с легкой руки Тетуары, оставит в его жизни глубокий след…

В ранней юности бросился Лоти в треволнения светской жизни; слишком рано он приподнял завесу, скрывающую от детей зрелище мира сего, – шестнадцати лет закружился в вихре развлечений Лондона и Парижа и уже страдал в такие годы, когда обыкновенно только начинают думать…

Утомленный, отвернулся Лоти от света, на заре жизни своей уверившись, что уже все видел и испытал. Он тосковал, все ему приелось и опротивело, ведь он был чистым мечтательным ребенком, воспитанным в мирном счастливом семействе, пока не окунулся во взрослую жизнь. Хотя в душе он чувствовал себя маленьким одиноким дикарем, в сердце его гнездилось множество свежих мыслей и радужных грез. До того как Лоти приехал грезить в джунгли Океании, он уже много мечтал, одинокий, в лесах Йоркшира…

Лоти и Рараху, рожденные в противоположных концах земли, во многом были таинственно схожи. Оба привыкли к уединенному созерцанию в глуши; обоим нравилось часами молча лежать на траве; оба обожали музыку, мечты, сладкие фрукты, цветы и прохладную воду…

XXXVIII

…И ни облачка на горизонте…

…И еще пять месяцев вместе…

…И не стоит беспокоиться о будущем…

XXXIX

Как чудно пела Рараху!

Голос ее звучал чисто и сладко. Только певчие птицы и ангелы могут так петь.

Когда же Рараху пела в хоре, другие вели мелодию, а она расцвечивала ее невероятными вариациями на самых-самых верхних нотах, очень сложными и удивительно верными.

В Апире, как во всех таитянских деревнях, существовал свой хор, исполнявший песни «химене»; им дирижировал вождь. Хор выступал на всех местных праздниках. Рараху – одна из главных солисток; ее дивный голос выделялся свежестью и силой.

Хор звучал хрипло и мрачно, особенно мужские голоса – низкие металлические басы, вступавшие на акцентах,[40] больше похожие на какой-то дикарский инструмент. А все вместе получалось великолепно – на зависть профессиональным музыкантам. В тропических сумерках это производило неописуемое впечатление.

XL

Солнце спускалось за горизонт. Я сидел на берегу океана в Апире. Здесь, в пустынном месте, я ждал Таимаху, возлюбленную моего покойного брата. Представляете, что творилось у меня в сердце при одной мысли: я ее сейчас увижу!

Скоро показалась какая-то женщина, увидала меня под пальмами и подошла. В темноте я разглядел уродливое лицо. Таитянка смотрела на меня и хохотала дикарским смехом.

– Ты Таимаха? – оробев, спросил я ее.

– Что за Таимаха? Меня зовут Теваруефаипотуаиуту из Папетоаи. Не купишь ли у меня раковины и розовые кораллы?

Я ждал до полуночи. И только на другой день узнал, что настоящая Таимаха рано утром уехала к себе на остров, не подозревая, что брат Руери несколько часов поджидал ее на берегу.

XLI

ЛОТИ – ДЖОНУ Б. НА БОРТ «РЕНДИРА»

Таравао,[41] 1872

Братец мой Джон!

Посылаю тебе с оказией кучу подарков. Во-первых, плюмаж[42] из красных фаэтоновых[43] перьев – очень ценная вещь, подарок моего хозяина – вождя Техаупоо. Затем, ожерелье из маленьких белых ракушек в три нитки – подарок жены вождя. И наконец, две связки рева-рева,[44] которые мне вчера на празднике повязала на голову знатная дама из округа Папеурири.

Я полностью воспользуюсь увольнением от нашего адмирала и побуду еще несколько дней у вождя – он дружил с моим покойным братом.

Для полного счастья мне здесь не хватает только тебя, дорогой братец. Зная окрестности Папеэте, ты ни за что не представишь себе этих глухих мест полуострова Таравао. Это тихий, тенистый, пленительный уголок с апельсиновыми рощами, где растут могучие деревья, а плодородная земля сплошь покрыта душистыми травами и розовыми барвинками,[45] вся усыпана спелыми апельсинами и цветами.

В этих рощах стоят редкие хижины из лимонного дерева, в которых живут коренные туземцы, не знающие перемен… Здесь ты встретишь старинное таитянское гостеприимство: отведаешь фруктов под навесом из лиственных и цветочных гирлянд, услышишь музыку – жалобный напев тростниковых флейт виво, хор химене, местные песни и пляски…

Я живу в уединенной хижине на сваях прямо над водой и коралловым рифом. Стоит мне свесить голову с таитянского ложа, и я вижу подводный мир. Среди белых и розовых коралловых веточек в хитросплетениях мадрепор[46] шныряет множество рыбок, похожих больше на драгоценные камни или на колибри: ярко-красные, ослепительно зеленые, густо-синие – и вместе с ними крохотные существа, расписанные полосами всех цветов радуги, похожие на что угодно, только не на рыб. В часы дневной сиесты я с восхищением наблюдаю эту морскую жизнь, малоизвестную даже натуралистам.

По ночам же сердце мое в этом робинзоновом уединении не вполне спокойно. Ветер свистит за стеной, океан во тьме подает зловещий громовый голос – и тоска овладевает мною: на крайней южной точке дальнего острова, перед бесконечным пространством Тихого океана – величайшей водной пустыней, что достигает загадочного берега ледяного материка, – я чувствую себя единственным человеком на земле.

Мы с вождем Техаупоо два дня путешествовали к знаменитому озеру Ваириа,[47] наводящему на туземцев суеверный страх. Немногие белые люди видели то, что мы. Необычное место: дорога сюда долга и трудна, окрестности дики и безлюдны… Вообрази себе мертвое море на высоте тысячи метров в центральной части острова; вокруг в ясном небе вырисовываются остроконечные вершины суровых утесов. Вода холодна и глубока, ничто ее не тревожит – ни шорох, ни дуновение ветра, ни зверь, ни даже рыба. «Прежде, – поясняет вождь Техаупоо, – сюда слетались с гор тупапаху – особенные тупапаху – и били по воде большими альбатросовыми крыльями».

Если будешь в среду на вечере у губернатора и встретишь там принцессу Ариитею, скажи ей, что в этой глуши я не забыл ее и надеюсь на следующей неделе танцевать с ней на балу у королевы. А если увидишь в саду Фаиману или Териа, передай им от меня что в голову взбредет.

Братец, сделай милость, сходи к ручью Фатауа и повидай малышку Рараху из Апире. Привет ей от меня. Прошу тебя, сделай это, пожалуйста. Бедная девочка! Право, клянусь тебе, я люблю ее всем сердцем. Ты, конечно, по доброте душевной все простишь нам обоим…

XLII

Рараху ничего не знала о боге Таароа и многочисленных богинях его свиты – она и не слышала никогда о всех этих персонажах полинезийских мифов. Только королева Помаре из уважения к преданиям своей страны выучила имена древних божеств и хранила в памяти диковинные легенды.

Но все поразившие меня странные слова полинезийского языка – те самые, с невнятным мистическим смыслом – были Рараху знакомы; она их употребляла и на редкость поэтично толковала.

– Если чаще будешь оставаться ночевать в Апире, – говорила она, – я тебя научу таким словам, каких девушки в Папеэте не знают, – таких слов много. Когда мы ИСПУГАЕМСЯ ВМЕСТЕ, я тебе расскажу про тупапаху, это очень страшно…

И вправду, у таитян много таких слов и оборотов, которые проясняются постепенно, если долго пожить в лесу под шум ветра и гул океана, ловя каждый загадочный звук в природе…

XLIII

В здешних лесах не услышишь птичьего пенья; слуху Гаитян неведома эта простая музыка, наполняющая леса прочих широт весельем и жизнью.

Здесь в густой тени, среди лиан и больших папоротников, ничто не летает, не движется, не щебечет; царит непонятная тишина – и она, кажется, определяет меланхолический склад характера аборигенов.

Только в ущельях, на чудовищной высоте парят фаэтоны – беленькие птички с длинным белым или розовым пером в хвосте.

В прежние времена вожди привязывали к волосам пучки этих перьев; чтобы собрать это украшение, требовалось много времени и упорства…

XLIV

НЕСКАЗУЕМОЕ

…Есть у человеческой породы потребности, как бы нарочно созданные, чтобы напоминать, до чего же мы несовершенны и материальны. Им подвластны и королевы и пастушки, и «стража, бдящая при входе во дворец», и все прочие…

Когда Помаре сталкивается с этими неизбежными обстоятельствами, три женщины заходят с ней в укромное место.

Миссия одной из жриц – поддерживать во время акта тело царственной особы. Другая держит наготове свежие и нежные листья бурао. Для третьей служба начинается тогда, когда заканчивается для двух других: поднести сосуд с монои – кокосовым маслом с ароматом сандала и этим маслом умастить места, которые листья могли чуть-чуть раздражить или поцарапать.

Процедура окончена – и процессия возвращается во дворец…

XLV

Рараху и Тиауи повздорили. В течение нескольких минут из чистейших уст без передышки, без запинки, вылетали детские ругательства, мерзкие и непристойные (по части оскорбительных слов таитянский язык не уступит латинскому).

Это была первая размолвка между подружками, позабавившая публику на берегу Фатауа, – красавицы хохотали до упаду, подзуживая девочек.

– Эй, Лоти! – рассмеялась Тетуара. – Это ведь они из-за тебя ссорятся!

Действительно, Рараху приревновала меня к Тиауи, оттого и вышел весь этот шум.

Подружки застыли, бледные, с горящими глазами, дрожащие от злости, как дикие кошки, готовые сцепиться.

– Тинито уфа! (Подстилка китайская!) – в отчаянье шипела Тиауи, намекая на зеленое газовое платье Рараху.

– Овири, амутаата! (Дикарка, людоедка!) – парировала Рараху. Она знала, что Тиауи в раннем детстве привезли с одного из самых дальних островов в архипелаге Паумоту; если подружка сама не успела отведать человечины, то кто-то из ее родных наверняка был каннибалом.

Оскорбления попали в цель; разъяренные девчонки вцепились друг дружке в волосы, начали кусаться и царапаться.

Их едва разняли. Обе расплакались, потом Рараху бросилась в объятая Тиауи, и подружки расцеловались. Они ведь обожали друг друга…

XLVI

Тиауи, забывшись от волнения, поцеловала подругу носом. Это старый забытый обычай полинезийцев – так ее учили в детстве на далеком варварском острове.

Она прижала носик к упругой щечке Рараху и громко засопела – это и был поцелуй по-полинезийски. Целоваться по-европейски они научились совсем недавно.

И малышка Рараху поглядела на меня сквозь невысохшие слезы с лукавой улыбкой, как бы говоря:

– Какова дикарка! Не права ли я была? Но все равно я ее очень люблю!

Девочки крепко-крепко обнялись, и через мгновенье ссора была забыта.

XLVII

Когда бродишь под стройными пальмами по белым гаитянским пляжам, встречаешь время от времени, то на одинокой высотке над бирюзовым океанским простором, то еще в каком-нибудь печальном месте, выбранном со вкусом предками нынешнего народа, надгробные холмы: насыпные коралловые курганы. Это мараэ – захоронения древних вождей; память о тех, кто покоится в них, затеряна в баснословно давних временах. Загадочные жители Рапануи[48] украшали курганы гигантскими статуями с ужасающими лицами. Таитяне же просто сажали рощи железного дерева. Железное дерево – кипарис здешних мест; крона его темна до черноты, ветер с особенным свистом носится в редких ветвях его…

Эта коралловые курганы, сохранившие ослепительную белизну, несмотря на годы, поросшие большими траурными деревьями, наводят на мысль о страшных древних обрядах. Похоже, это и вправду алтари, где мертвецам приносились человеческие жертвы!

– Только на Таити, – рассказывала королева Помаре, – даже в древности закланные жертвы не съедали, а лишь изображали жертвенную трапезу. Правителю подносили на блюде, как знак его власти, вырезанные из орбит глаза. Конечно, это ужасно. Но таков был обычай! (Записано со слов Помаре.)

XLVIII

Тахаапаиру, приемный отец Рараху, занимался необычайным промыслом: в Европе, столь богатой на всякого рода изобретения, ничего подобного и в голову не могло прийти.

Глубокий старик, каких немного в Океании, обладал серебряной бородой – величайшая редкость в тех местах. На Маркизских островах седая борода – невероятная драгоценность: из ее волос делают дорогие плюмажи и серьги для вождей. Там живут несколько седобородых старцев, за ними заботливо ухаживают, чтобы регулярно использовать редкостный дар природы.

Дважды в год Taxаапаиру стриг бороду и отправлял на Хива-Оа, самый дикий из Маркизских островов: там она ценилась на вес золота.

XLIX

…Я держал на коленях человеческий череп: Рараху с ужасом разглядывала его.

Мы сидели на самой макушке кораллового кургана под высокими железными деревьями. Дело было к вечеру в отдаленном округе Папеноо; солнце медленно опускалось в огромный зеленый океан; стояла дивная тишина…

Я нежнее обычного смотрел на Рараху – это был прощальный вечер: «Рендир» ненадолго уходил на север, на Маркизские острова.

Рараху сидела серьезная и сосредоточенная, погруженная в детскую думу свою, неведомую для меня. На миг ее всю осветил золотистый свет, а затем лучезарное солнце погрузилось в воду, и на закатном небе рисовался ее грациозный силуэт…

Никогда прежде малышка не видела так близко жуткий предмет, что лежал у меня на коленях. Как и все ее соплеменники, она страшно боялась его.

Было ясно, что эта штука породила в ее головке множество новых мыслей, но Рараху не находила слов для их выражения.

Череп, по-видимому, был очень старый; он почти окаменел и, как все камни и кости в здешней земле, имел красноватый оттенок. Если смерть случилась так давно, ее меньше боишься…

– Риариа! – твердила девочка. Таитянское слово «риариа» только весьма приблизительно можно перевести как «ужас». Оно соотносится с мрачными кошмарами, со смертью и привидениями…

– Чем же так пугает тебя этот несчастный череп? – спросил я Рараху.

Она показала на скалящиеся челюсти:

– Он смеется, Лоти! Он смеется, как тупапаху…

Поздно ночью мы возвращались в Апире, и Рараху все время боялась – и сильно боялась. В этих краях совершенно нет ничего опасного – ни ядовитых змей, ни зверей, ни людей… Где угодно можно без опаски расположился на ночлег под открытым небом – никто тебя не тронет. Но туземцы ужасно боятся темноты и дрожат от страха перед привидениями.

Пока мы шли по взморью, Рараху крепко держалась за мою руку и для храбрости пела химене.

Но предстояло пройти большую пальмовую рощу, через нее-то пробираться, держась за руки, было трудно…

Рараху медленно ступала впереди. Держа руки за спиной, она старалась дотянуться до меня. Ей было неудобно, но так она меньше боялась, что ее вдруг схватит за волосы красный череп…

В лесу стемнело и чувствовалось благоухание тропических растений. Под ногами хрустели сухие пальмовые листья, устилавшие землю. С высоты доносился металлический звук перебираемых ветром зеленых пальмовых крон. За стволами слышался зловещий хохот тупапаху, а в траве – отвратительное урчание: большое семейство голубых крабов при нашем приближении торопилось укрыться в подземных норах…

L

Приближался волнующий час расставанья…

Вечером я рассчитывал повидаться наконец с Таимахой. Мне сообщили, что она вернулась на Таити, и я через одну из фрейлин назначил ей свидание на пляже Фареуте при заходе солнца.

В назначенный час я появился в этом укромном местечке. Меня уже ожидала неподвижно сидящая женщина, закутанная густой белой вуалью.

Я окликнул призрак по имени: «Таимаха!»

Женщина не шевельнулась.

Я безуспешно позвал ее еще несколько раз.

Женщина отвернулась, еще глубже спрятавшись в складки муслина, и засмеялась…

Я поднял вуаль и увидел знакомое лицо Фаиманы. Она расхохоталась и бросилась прочь. Я за ней.

Оказывается, моей старой приятельнице совсем не понравилась наша случайная встреча. Какое любовное приключение привело ее сюда, она скрыла. О Таимахе Фаимана ничего даже не слыхала.

Волей-неволей пришлось отложить следующую попытку увидеть Таимаху до моего возвращения. Мне уже казалось, что эта женщина – миф, и таинственные силы препятствуют нашему знакомству, чтобы долгожданное свидание еще больше поразило нас…

Мы отплывали на следующее утро перед рассветом. Когда гасли последние звезды, Рараху с Тиауи вышли проводить меня до берега.

Рараху горько плакала, хотя «Рендир» уходил не более чем на месяц. Быть может, она предчувствовала, что больше не вернется дивное время расцвета нашей любви.

Идиллия закончилась… Как мы ни хотели продлить часы покоя и невинного счастья на берегу Фатауа, они прошли и не вернулись уже никогда…