Женщина из прошлого

На похоронах подруги к ней подошла женщина и тихо спросила, не знает ли она, где у них, у крематорщиков, туалет. И я не знала и, честно говоря, тоже была этим слегка озабочена.

Женщина тут же исчезла, но скоро снова встала рядом и сказала, что туалет нашла, но он закрыт. Нет воды. Видимо, Ия засмеялась нервно и громко – на нее обернулись. Все-таки крематорий.

– Придется подождать, – сказала Ия женщине. – Тут ехать недалеко.

Но ведь она даже не знала, к кому из покойников пришла женщина, – а сказала, ехать недалеко. Но… что-то… что-то в лице подошедшей, в сдвинутом ее плече, а главное, в этих удлиненных прижатых ушах говорило Ие, что она ее знает, просто в суете жизни забыла, а вот та ее не забыла, потому и подошла именно к ней с интимным вопросом.

К этому времени – Ия это уже отметила – забылись многие, зато немногие так внедрились в память, что ничем их оттуда не выковыряешь, такие вечные стигматы. И еще были бы они – внедрившиеся – чем-то родственны или там не родственны, нет же! Чужие и посторонние…

Потом они ехали в дом покойной подруги, а приехав, дружно встали в очередь в туалет. Двери на площадке все нараспашку, соседка увидела «хвост» и тихо, чтобы не все слышали, предложила стоящим в конце воспользоваться их услугами. Но Ию как раз привлекли к выносу кутьи, потом все закрутилось, завертелось, и она потеряла из виду ту, о которой не могла даже сказать с уверенностью, что она «из наших похорон».

Назад домой Ия ехала в метро со знакомой учительницей, та жаловалась на время, избитая тема Ию раздражала, даже гневила, мол, как она может бормотать про какие-то глупости жизни, когда мы только-только столкнулись с самой матушкой-смертью, у которой уж точно без глупостей, ибо вообще без ничего, и тут выбирай – или глупость жизни в живом времени, или уж без глупости, но и без всего остального тоже. Вот этого метро, дороги, разговора, вкуса кутьи и водки, запаха табака. Да мало ли… Это Ия как бы отвечала своей попутчице, а на самом деле сидела молча и раздражалась. Интересно, если бы она ехала одна, если бы ее не перевернули всю глупости знакомой, могла бы она повести себя иначе в той ситуации, что ждала ее через двадцать минут вот этого самого живого человеческого времени?

Дома же Ия застала грех. Потом выяснилось, что Николай – муж – то ли по слепоте, то ли по невнимательности спутал время. Двенадцать часов – время кремации – у него превратились в два. От этого он стал считать и прихода Ии в пять часов никак не ожидал – он ожидал ее в семь.

Некая неизвестная Ие баба сидела с ногами на ее диване, в ее халате и пила кофе из ее чашки. Ну, прямо сюжет по медвежьей сказке. Николай побледнел так, что она подумала: сейчас умрет, и это будет самая справедливая смерть в мире. Она же – «баба» – так спокойненько и по-хозяйски спустила с дивана ножки, что Ия ощутила привычность этого движения: ишь, как мигом нашли ее лапы Иины тапки. А она ведь последнее время все не понимала непривычного запаха своих вещей и даже хорошо пугала себя прочитанным знанием, что изменившаяся секреция – запах там или его количество – может свидетельствовать о каком-нибудь набирающем силу заболевании. Ей и в башку не могло влезть, что просто в ее вещах потела чужая женщина.

Момент исчезновения «бабы» из квартиры прошел мимо Ии. Видимо, на сколько-то минут она умерла. В коридоре шло какое-то безмолвное шелестение, это она слышала с того света. Стукнула дверь, Николай вернулся, сел на диван – дурак дураком – и заговорил. Надо сказать, что Иино умершее сознание на момент его усаживания на диван уже вернулось к ней и бросило свой утешающе-спасительный круг, на котором и было написано, что он с корабля по имени «Дурак дураком». Сокращенно «Д.Д.».

«Из меня вес вынесли. Я стояла пустая, гудела, сквозила своей пустотой, я чувствовала хрупкость оболочки, которая может не выдержать давления пустоты и лопнет с громким писком». Вот так красиво складывались в Ие слова.

Николай же сидел молча, каменея в новом образе, они как бы являли собой разности стихий – земли и воздуха, что соответствовало правде их гороскопов, только наоборот. Ия, Козерог, была в этот момент легка и воздушна и могла (если не лопнет) лететь к «едрене фене», он же, Близнец, становился на глазах жены памятником самому себе, и его вполне можно было уже закапывать по грудь.

Теперь Ия вернулась из смерти и разложила эту историю у себя на столе, и, как полагается исследователю, смотрела на нее через разнообразные стеклышки, капая попеременно в действующих лиц контрастным веществом для более полного вычленения и препарации. Она понимала ситуацию так: они оба, и она, и «Д.Д.», оба ждут какого-нибудь звука, голоса. Она, чтобы с громким треском лопнуть, а у Николая тогда завершится процесс каменения, и она на самом деле поставит его на его могилу.

Голос первой подала Ия.

– Вынеси, пожалуйста, на помойку мой халат и тапочки, – сказала она как бы из внутренней пустоты.

И он это сделал. Ия видела, как запихивает он в большой старый пакет ее единственный приличный халат, как, натянув ветровку, выходит из квартиры. Ия принюхивается, причувствывается к этому состоянию: он ушел и не придет, не сейчас, нет, сейчас на нем домашние, с вытянутыми коленками штаны, а не придет завтра, к примеру, или через три дня… И тут Ия как-то оглушительно понимает, что она его давно не любит. Что она охвачена не горем, нет, она оскорблена другим: он это сделал, а она – нет. Кажется, Ия даже присвистнула, когда эта нехитрая и, можно сказать, мелкая мысль сформулировалась и встала перед ней, как лист перед травой. Или как там в фольклоре.

Ия пошла включать чайник. У нее не было другого чистого халата, и она влезла в старое ситцевое платье с выпоротой на боку «молнией». Но какое значение теперь имел ее вид? На ноги Ия напялила старые-престарые, со сбитыми задниками тапочки, в которых чувствовала себя заваливающейся назад овцой, такое у них свойство.

Николай вбежал в квартиру, и на лице его еще не остыл ужас: видимо, он боялся, что Ия запрется на все замки, что халат и тапки она хитромудро использовала в целях его изгнания. Попав в квартиру, он так ошеломленно выглядел, так по-детски стал счастлив, что просто кинулся на грудь жене и почти плача сказал, что любит только ее, а то, что она увидела, – все чушь.

И они сели пить чай. Ия сказала, что надо позвонить родителям приятеля их сына, ребята поехали шабашить – строить дачу их профессору. Время от времени кто-то из них звонит из Загорска, но уже давно не звонили. Говорила в основном Ия, но это не особый случай, она более болтлива всегда. Ия видела, как меняется изнутри Николай, и это не кажется ей, а чистейшая правда – Иино видение его превращения. В промежутке между глотками чая и возмущением профессором, который считает вполне пристойным нанимать дешевую рабсилу из собственных студентов, так вот, между всем этим Ия вспомнила рассказ Кафки о превращении человека в жука и подумала: «Как интересно за этим наблюдать и как хорошо в это время не любить, потому что любя этот процесс пережить было бы невозможно».

Ия знала, как повернуть вспять превращение: она просто должна начать разговор о другом, о бабе на ее диване, тогда все сразу встало бы на свои места, и пришли бы нормальные к данному случаю слова и нормальные эмоции. Хороша бы, к месту была бы и разбитая вдребезги чашка, вскрик и последующее «напоморде». В результате всего этого в Николае прекратилось бы «превращение», и они бы выплыли и вплыли, из водоворота в спокойную воду… Но все шло как шло. У Николая желтело лицо и острился нос, Ия никак не могла вспомнить, на кого он становился похож, и все продолжала и продолжала говорить о профессоре, а Николай смотрел на нее с ужасом.

Через час его увезла «Скорая». Врач сказал: «Вряд ли довезем», поэтому и предложил Ие ехать с ними.

Ия сидела рядом с носилками, и их прилично трясло. Николай смотрел на нее с мольбой, может, он все еще рассчитывал, что она поведет себя по нормальному сценарию и наконец заорет на него: «Ах ты, сволочь такая, так тебе, паразиту, и надо!» И подстегнутые естественным, общечеловеческим ходом вещей иммунные силы возьмут свое и заштопают дырку в сердце, из которой сейчас у него недуром хлобыщет кровь. Ия же гладила его руку и говорила, что все будет в порядке, и видела перед собой улыбку Моны Лизы, в которую в свое время так долго вглядывалась, что однажды раз – и поняла, что некрасивая женщина оставила всем потомкам нелюбовь к людям, а они, люди, – дураки, не хотят признаться, что их можно так не любить, а синьора знала – есть за что. Абсолютно точно есть. Но при чем тут Николай? Он невиновен, он, можно сказать, свят. Как скоро выкинул он халат и тапки.

Ия гладит его руку. Ия его жалеет. Ия его не любит. Привет тебе, Лиза Мона!

Утром врач сказал, что неожиданно для всех наступил перелом в лучшую сторону, но «тряхануло мужика прилично, с оттяжечкой».

Первым поездом метро Ия вернулась домой. У мусорного бака она притормозила. Пакет с халатом и тапками лежал, можно сказать, сверху. Она взяла его и принесла домой. Халат замочила в тазу, а тапки вынесла на балкон, чтоб, как говорила мама, протряхли. В конце концов, с какой стати она должна это выбрасывать?

Утром же позвонил сын, спросил, как они. Ия сказала, что у папы инфаркт, но, кажется, обойдется. Сын испугался, закричал, что приедет, но ей это было не нужно, ей хотелось оставаться в своем параллельном состоянии, его надо было постичь. При чем тут сын?

– Ты просто звони почаще, – сказала Ия ему.

– Я буду звонить каждый день, – ответил сын.

Потом она сообщила на работу Николаю. Там всполошились, стали предлагать помощь. Ия ответила: «Ни в чем нет нужды». Выспренность фразы как-то враз остановила поток доброжелательства. Опять же… заплачь она или скажи примитивное «спасибо, спасибо!» или другое примитивное «ему так нужно ваше внимание», все шло бы по накатанной.

Но было как было. Не те мысли, не те чувства, не те слова…

Мама приехала сразу, как только узнала о несчастье. И хотя Ия кричала ей по телефону (как и сыну), что не надо приезжать, не надо, мама приехала, потому что это соответствовало маминым представлениям, как должно поступать.

Николай еще лежал в реанимации, когда Ия столкнулась с «бабой» у поста дежурной. Пост был свободен от постоя (каламбур!), сестра и врачи выпивали в ординаторской, потому что в конце смены они всегда выпивали, закрываясь на ключ. Она («баба») стояла у поста в расчете получить информацию, а Ия топала прямо в реанимацию, там через полузастекленную стену можно было заглянуть и увидеть Николая. Он про это не знал, соглядатанье, как и полагается ему, было тайным и доставляло Ие утешение. Она как бы была с ним, но и не была тоже, и именно это ей тогда годилось больше всего.

А тут идет, а она стоит. Своим параллельным сознанием Ия отметила, что «баба» значительно моложе ее, лучше одета и, честно говоря, красивее. «На месте мужчины, – подумала Ия, – я бы выбрала ее». У «бабы» современные ноги, которые держат ее достаточно высоко над землей в отличие от Ииных приземистых. Правда, джинсовое платье она носит без пояса, и Ия понимает, почему. У нее нет талии, тут Ия, конечно, побеждает, потому что с этим у нее все в порядке. Она девушка гитаристая. Идем выше. Волосы у «бабы» лучше, густые, блестящие, их можно не подвергать грубому насилию химии и перманента, а достаточно просто постричь и встряхнуть головой.

«Баба» повернулась к Ие лицом, оно у нее всполошилось, задергалось, а чего, спрашивается? Дергаться-то надо Ие.

– Привет, – сказала Ия. – У медицины перекур на перепой. Идемте со мной, я вам его покажу.

Они шли рядом, и Ия слышала терпковатый, весьма сексуальный запах. Рассчитанный на широкий спектр мужчин со слегка сбитым обонянием. Курильщики, выпивальщики, аллергики, насморочники, а также те, у кого от детских потасовок осталась искривленной носовая перегородка. Собственно, это практически все мужики скопом. Она широко пахла, эта «баба», с хорошим захватом.

Ия показала ей Николая. Они видели его нос и волосы на подушке.

– Господи! – воскликнула «баба». – Он поседел! – И она заплакала.

Иина рука не смогла нащупать очки в сумочке, потому что пальцы свел спазм. «Судорога, – подумала Ия, – но ведь судорога болит?» Нет, пальцы не болели, они просто раскорячились внутри сумочки и бездарно цеплялись за подкладку. По-настоящему она не успела испугаться, потому что пальцы коснулись очешника и пришли в норму.

В очках Ия хорошо увидела волосы Николая на подушке. Они действительно поседели.

В коридоре раздался здоровый смех медицины. Врачи и сестрички, клюкнув, расходились по постам и домам. Врач, увидев их, сказал, что нечего тут торчать, все идет путем и завтра больного переведут в палату. «Вот тогда и ходите, а сейчас вы не нужны».

– Завтра? – спросила Ия. – А не рано ли?

Врач оказался из легко пьянеющих. Взгляд его был несконцентрированным, леденец он сосал громко, даже слегка задыхаясь.

– Вы кто по профессии? – спросил он Ию.

– Я? – спросила она. – Какое это имеет значение? Я славист.

– А! – удивился он. – Этого я не понимаю. Вы что делаете?

«Баба» хмыкнула. Ию накрыла огромная, всепоглощающая дурь. Какой она к черту славист? Она ведет малопосещаемый семинар по литературе западных славян. Менее престижно заниматься только монголами. Ия писала как бы диссертацию о взаимопроникновениях литератур, но это было так неинтересно ей самой, что закончить свой «трактат» она не смогла и пребывала сначала в состоянии молодой, а потом уже не очень молодой ассистентки. Случись какие пертурбации – ее выгонят первой. Но это и не совсем так. Могут и не выгнать. У Ии есть одно неоспоримое достоинство – стиль языка. Она всей кафедре литературы переводит с неграмотного на русский статьи и диссертации. Славист она хренов, а вот редактор – ничего.

Все это подумалось мгновенно, а ответила Ия громкому сосальщику леденца, что славист – преподаватель литературы в институте. Ферштейн, мол, камрад, или как-нибудь сказать прощее?

– Ну да, – ответил врач. – Где же еще, как не в институте? В другом месте это не нужно. Я это к чему? Я же не даю вам советы по славизму.

Лекарь ушел, даже как бы гордо, оставив последнее дурацкое слово за собой.

– Это называется – получай, фашист, гранату, – сказала Ия. – Как вас зовут? Как мне к вам обращаться?

– Вера, – ответила женщина.

Они шли по коридору в ореоле запаха Веры, ходячие мужчины делали на них стойку, без дифференциации. Откуда им было знать, что «звучит» из них одна?

– До свиданья, Вера, – сказала Ия со всей невозможной вежливостью, когда они оказались на улице.

– Я, пожалуй, больше не приду, – ответила Вера, – чтоб не было нервности и неловкости.

– Какая уж там нервность, – сказала Ия. – Одно удовольствие.

Хмыкнув, «баба» ушла от Ии быстрым шагом. У длинных ног скорость шибче, и в движении они красивее. Это надо признать.

Впереди маячила какая-то неясная жизнь. Во всякое другое время Ия хорошо бы подумала об этом в транспорте. Она умела думать о себе в толчее, делая дышащих и оттаптывающих ее действующими лицами собственной, попавшей в ловушку жизни.

Ия выбирала из толпы «себя». Даму ее лет и ее круга. Одним словом, интеллигентную тетку, которая слышала про Аристофана. Она помещала ее в капкан, в который попала сама, но теперь это была другая, и Ия спокойно, со стороны, подсказывала ей, дуре, как сподручней обмануть железяку-судьбу. Иногда Ия привлекала к поиску выхода мужчину в очках с книгой Карнеги в руках или там Кастанеды, если он был на десяток лет помоложе. Для строгого совета годилась и какая-нибудь бабушка с пронзительным точечным взглядом, из тех, что держат нас всех паучьими лапками, чтоб мы не очень уж вспархивали на литературных примочках. Все-таки жизнь, она требует топлива простого, ей дистиллированная вода и аспирин хороши в случае исключительном, а наши капканы и ловушки грубые, грязные… Других нету… Ия наездила в своей жизни такой километраж, «выходя из положения», столько случайных людей сыграли роль в ее умственных спектаклях, но тут…

Тут, идя из больницы, она поняла, что все раньшее не подходит. И хоть не ахти какой оригинальности сюжет, а вытолкнул он ее за пределы собственного понимания и разумения.

А однажды ее на улице остановила та женщина, которую она не могла вспомнить на похоронах подруги. Женщина просто дернула ее за сумку посреди улицы. Возникло противное чувство беспамятства. Ну, кто она? Кто? Эта, с прижатыми ушами? Кто ее так закопал в память, что она сидит там безымянно и необъявленно? «Есть у меня силы вспоминать, – вздохнула Ия. – Мне еще бульон варить, клюкву жать…»

Но не будешь же спрашивать – вы кто? – поэтому вспомнили общую знакомую покойницу, но так, конспектом… Ия боялась при больном муже даже говорить о смерти. А больше темы не было. Ия быстренько сказала, что «ах, ах, нет времени» и, что называется, дала деру, но уже дома подумала: с чего это она меня остановила? Просто идиотка какая-то! Берет и дергает за рукав. С какой стати…

Ия сказала маме:

– Дважды за последнее время встречаю одну женщину и, убей, не помню, откуда я ее знаю. И ведь не спросишь… А она подходит как к хорошо знакомой.

Почему-то мама разнервничалась – она всегда боялась неопознанных людей – и стала выпытывать, как, когда и что…

– Да ничего особенного! – ответила Ия. – Просто подходит как к знакомой, а я помню только ее уши.

– У меня тоже была знакомая с ушами. Я думала, ее никто замуж не возьмет, просто как у Чебурашки, а у нее мужиков было столько! И все один другого виднее. Это можно понять?

Ия подумала: а может быть, я ее знаю через ее мужа, по работе?

И тут Ию как током ударило.

Женщину звали Тоней. И Ия однажды действительно имела дело с ее мужем.

…Это было так давно! Сын был маленький и еще плохо стоял в манежике. Они тогда были молодые и бедные и на праздники устраивали складчину. Составляли список нужного, и каждый брал что-то на себя. Эту пару молодоженов кто-то привел, потому что не мог отвязаться, и пришлось Ие, как главной в команде, решать вопрос о доле в складчине по телефону с Тоней. Ия ей сказала: «Хорошо бы вы нашли шпроты и кагор». «Нет, – ответила Тоня. – Это у меня не получится. Можно я принесу винегрет?» – «У нас его целое ведро», – ответила Ия. «Но шпроты мне не достать, – вздохнула Тоня. – Это же дефицит. А я человек без связей».

И она принесла все-таки этот чертов винегрет и бутылку водки. Ия тогда разозлилась и выставила этот бордовый, комкастый, пахнущий магазинным огурцом взнос на балкон. Получилось так, что молодой, с иголочки муж участвовал в изгнании винегрета, как-то крутился рядом, и они пару раз попали в узость балконной двери, и Ия почувствовала его мускулистый живот и вообще и очень возбудилась: они – молодые женщины – уже хлебнули тогда винишка, нарезая хлеб и колбасу.

Это был стремительный, скоропалительный роман сроком в один праздник. Как его звали? Его звали Эдуард, но, когда «на закусках» у них вовсю пошла раскрутка, Ия сказала: «Можно я тебя буду звать Вася? Я на Эдуарде заплетаюсь». – «Валяй», – ответил он.

Одним словом, пошло-поехало. И был балкон, пахнущий огурцом и захолодевшей свеклой, и была кладовка, и все было как бы смехом и между всем остальным. Николай был тогда вусмерть, а Тоню она в упор не видела, просто переступала через нее, потому что с той минуты, как та оказалась слаба принести шпроты, а приволокла-таки винегрет, Ия на нее затаилась. Приходят всякие немощные, когда не звали… И не считаются с пожеланиями компании. Глупое, молодое, бездарное, злое поведение, ну как его еще назвать? Утром все разошлись и как не встречались.

Хотя в кладовке или на балконе Эдуард-Вася предлагал Ие бросить мужа об пол, сам обещал сделать то же с женой. Она хохотала: «Конечно! Давай бросим. Давай их разобьем»! И они так загремели тазами – значит, дело было в кладовке? – что кто-то спьяну решил, не воры ли?

Вот и вся история. Делов! Но почему через двадцать с лишним лет Тоня дважды попадается ей на дороге? Ие стало как-то беспокойно и тревожно. Конечно, несусветная глупость, все таким быльем поросло, что смешно даже говорить.

Но и смешно не было тоже. Одним словом, ни одной положительной эмоции не могла Ия настричь с того палисада, где когда-то была молода, хороша собой и могла в два счета отбить мужика, который только-только из-под венца вышел. Но это так, фигурально. Какие там венцы в то время?

Интересно другое. Собственный молодой грех как-то странно провоцировал ее против Николая. Логика: я-то была молодая, дурная, а ты-то? Ты? Уже почти дед, если бы та девочка в десятом классе не сделала аборт и им не пришлось бы срочно переводить сына в другую школу, был бы дед!

Одним словом, молодое прошлое настигло, и от него надо было как-то освобождаться.

А тут как раз позвонил из больницы Николай. Сказал, что в больнице отключили горячую воду и всех, «которые более-менее», выписывают.

Зачем, почему она стала на него орать? Как будто он сам отключил эту чертову воду! Мама махала руками возле лица Ии. Это, наверное, что-то должно было означать, но Ия отталкивала руки, они ей пахли рыбой.

– Не возникай! – сказала она маме. – Имею я право на время, чтобы во всем разобраться?

– В чем? – спросила мама.

– Ах! Ты не знаешь?.. Ты же, оказывается, у нас ничего не знаешь?..

Мама как-то жалко замычала, а Ия села на телефон и стала вести дознание. Пришлось сковыривать целый геологический пласт жизни, пока добралась до людей того времени. Добралась-таки! Пережила удивление тех, кому звонила – неужели это ты? – и прочая, прочая, чтобы потом задать вопрос: ты помнишь?

По цепочке вышла на помнящих Тоню-Васю. Да, они разошлись, не догуляв медового месяца. Эдуард-Вася стал крупным чиновником, у него жена художница-модельерша, не вылезает из-за границы. А Тоня… Тоню так никто и не подобрал, хотя хорошая тетка, добрая, отзывчивая, всю жизнь возится с детьми подруг. Немного, конечно, чокнутая. Когда муж возьми ее и брось, ходили слухи, что она попала в «Кащенко».

Про тот винегретный праздник не помнил никто.

Тоня – выяснила Ия – работала физиотерапевтом в больнице возле Театра Красной армии или какого он там сейчас цвета.

…Теперь уже Ия тронула ее сумку…

– А! – сказала Тоня. – Это вы…

– Сама не знаю, я или не я. Но я пришла спросить. Вы чего от меня хотите? Чтоб я повинилась? Или чтоб мы посмеялись обе?

– Про что вы? – тихо спросила Тоня.

– Про то! Про то! – Ия рассмеялась, ее куда-то несло не туда, какая-то дурная пелена накрывала ее и кутала, а она в чем-то обвиняла эту странную женщину с прижатыми виноватыми ушами, пока та не побежала от нее бегом и прямо почти на ходу не впрыгнула в трамвай.

Потом Ию вытошнило прямо посреди улицы, и люди обходили ее брезгливо и опасливо. Во рту был запах того винегрета. «Но ведь это все умственное, умственное», – думала она. Она сама себя расчесала до тошноты. Другая бы на ее месте – тьфу! – и пошла бы мимо. Если позволить прошлому себя настигать, то как жить дальше? Человек не святой, с ним все случается. Надо уметь переступать.

Но это был тот случай, когда все правильные мысли были не впрок.

А была одна, неправильная. Крича вслед трамваю, что она не виновата, Ия жалела, что она виновата мало. Что бы ей, молодой, не уйти тогда от Николая. Не стояла бы она тут, разрываясь на части, не сидела бы у нее в затылке женщина по имени Вера, а Тоня… Что Тоня? Не посмела бы Тоня приставать к сильной женщине, ушедшей от мужа, а к женщине, от которой муж бегает, самое то – приставать, дергая за рукав.

Кончилось все гневом на Николая. И такой он, и эдакий. И инфаркт у него нарочный, и носки он меняет, только когда она на него крикнет. И ей же придется его брать из больницы и возиться с ним… Правда, эту, с ушами, она зря отделала. Ее пожалеть надо, посострадать. Ведь – гипотетически! – Эдик-Вася ушел к ней, Ие. А та осталась ни с чем.

Дома с порога она сказала маме, чтоб та собрала вещи Николая, в конце концов, пора его забирать.

– Я не знаю, что тебе на это ответить. – У мамы было черное лицо.

– Он умер? – закричала Ия. – Умер?

– Хуже, – заплакала мама. – Хуже. Звонила женщина. Вера. Она его уже забрала. Кто такая Вера, Ия? Это не та, что тебя домогается?