Женщина-лисица. Человек в зоологическом саду

Человек в зоологическом саду Повесть Перевод М. Любимова

Теплым воскресным утром в конце февраля Джон Кромарти и Жозефина Лэкетт, предъявив у турникета зеленые билетики, вошли в зоологический сад. В воздухе уже веяло весной, и к этому аромату примешивался запах зверей: яков, волков, мускусных быков.

Однако эти два посетителя ничего не замечали: они были влюблены друг в друга, к тому же только что поссорились.

Они подошли к волкам и лисицам и остановились возле клетки с животным, очень похожим на собаку.

— Другие, другие! Вы вечно рассуждаете о чувствах других, — произнес Кромарти. Его спутница не отвечала. Тогда он продолжал: — Вы говорите: один чувствует то, другой чувствует это. Вы вечно рассуждаете о том, что чувствуют или должны чувствовать другие. Я предпочел бы, чтобы вы забыли о других и поговорили о себе, но мне кажется, что вам потому приходится распространяться о чужих чувствах, что сами вы их лишены.

Зверь напротив них не был привязан. С минуту он внимательно разглядывал посетителей, потом сразу позабыл об их существовании. Он обитал в ограниченном пространстве и не вспоминал о внешнем мире, где подобные ему создания метались в клетках.

— Если причина именно такова, — произнес Кромарти, — я не вижу оснований, почему бы вам не заявить об этом открыто. Было бы честнее сказать, что вы ничего ко мне не чувствуете. Нечестно было сначала говорить, что вы любите меня, а затем утверждать, что вы христианка и любите всех одинаково.

— Вздор, — возразила девушка, — вы знаете, что это вздор. Мои христианские взгляды тут ни при чем, просто я многих люблю.

— Вы не можете сильно любить многих, — прервал ее Кромарти, — вы не можете любить чужих людей, как, к примеру, своих тетушек. Никто этого не может. Нет, вы просто никого не любите по-настоящему. Вы это придумали, потому что не имеете мужества признать правду.

— Я знаю, кого я люблю и кого нет, — отрезала Жозефина. — Если вы будете настаивать на том, чтобы я выбрала между вами и кем-нибудь другим, с моей стороны будет глупостью уступить вам.

— Бедный маленький динго, — сказал Кромарти, глядя на табличку. — Они запирают здесь животных, находя слишком неубедительные доводы. Это же обыкновенная собака.

Динго повизгивал и махал хвостом. Он знал, что о нем говорят. Жозефина повернулась к клетке, и ее лицо при виде животного смягчилось.

— Думаю, здесь желали собрать представителей различных видов, даже если это обыкновенная собака.

Они оставили динго, подошли к следующей клетке и остановились против нее, разглядывая обитавшее в ней животное.

— «Борзая собака», — прочла Жозефина. Она рассмеялась, собака поднялась и отошла прочь.

— А вот это волк, — сказал Кромарти, когда они прошли еще чуть дальше. — Другая собака в клетке… Уступить мне… Да вы сошли с ума, Жозефина, если так говорите. Но это показывает, что в любом случае вы меня не любите. Если бы вы меня любили, было бы все или ничего. Вы не можете одновременно любить многих. Я знаю, что люблю вас, и другие, естественно, являются моими врагами.

— Какой вздор! — воскликнула Жозефина.

— Если я люблю вас, а вы — меня, — продолжал Кромарти, — это значит, что вы единственный человек, который мне не враг, как и я — вам. Глупо просто уступать мне! Да, это было бы глупо, если бы вы вообразили, что любите, когда на самом деле этого нет, и я был бы глуп, утверждая это. Если любишь человека, нет необходимости просто уступать. Вам следовало бы носить доспехи!

— Здесь только одни домашние собаки? — спросила Жозефина.

Они направились вместе к клеткам со львами, и Жозефина стиснула в своих ладонях руку Джона.

— Доспехи! Не вижу в этом смысла. Я не в состоянии огорчать людей, которых люблю, поэтому я не могу жить с вами или сделать что-нибудь еще в этом роде.

Джон ничего не ответил, только пожал плечами, отвел взгляд и потер кончик носа. Они медленно брели от одной клетки со львами к другой, пока не подошли к тигру: тот безостановочно метался взад и вперед, поворачивал к посетителям свою большую пеструю голову и бесцеремонно оглядывал их, с непереносимой фамильярностью почти касаясь торчащими усами кирпичной стены.

— Вот как они расплачиваются за свою красоту, бедные животные, — сказал Джон, немного помолчав. — Вы знаете, это как раз доказывает правоту моих слов. Человечество жаждет получить все красивое и запереть, и затем люди тысячами приходят посмотреть на медленное умирание. Вот причина того, почему люди скрывают свои качества и живут под маской.

— Я ненавижу вас, Джон, и все ваши идеи. Я люблю эти славные создания — или большинство из них, — но я не в состоянии вам помочь, если вы тигр, а не человеческое существо. Я не сумасшедшая, я могу доверять людям, что бы они ни чувствовали, и сама смогу разделить с кем-нибудь любое из своих чувств. Я не имею в виду, что я христианка, — хотя это лучше, чем страдать манией преследования и высокомерно унижать меня за то, что я обожаю своего отца и тетю Эли.

Надо сказать, что мисс Лэкетт не казалась особенно уязвленной высокомерием Джона, когда говорила это. Наоборот, ее глаза сверкали, лицо раскраснелось, она глядела прямо и властно, постукивая по каменному полу острым носком ботинка. Кромарти раздражало это постукивание, он пробормотал несколько слов так тихо, что Жозефина их не расслышала. Единственное слово, которое она разобрала, было «высокомерие».

Она сердито спросила его, что он сказал. Джон рассмеялся.

— Что толку говорить с вами, если вы впадаете в ярость, даже не выслушав, что я хотел сказать? — спросил он.

Жозефина повернулась: она была бледна, но владела собой. Она впилась глазами в кроткого льва с таким бешенством, что не прошло и двух секунд, как животное встало и направилось в помещение позади клетки.

— Жозефина, пожалуйста, будьте рассудительной. Или вы любите меня, или же нет. Если вы любите меня, вам ничего не стоит пожертвовать другими ради меня. Раз вы этого не делаете, это означает, что вы меня не любите и, следовательно, удерживаете подле себя только потому, что это тешит ваше тщеславие. В таком случае я предпочел бы, чтобы вы выбрали кого-нибудь другого для подобного занятия. Мне это не нравится, и в сходных обстоятельствах любой из старых друзей вашего отца будет более уместен, чем я.

— Как вы смеете говорить о старых друзьях моего отца? — воскликнула Жозефина.

Они помолчали. Затем Кромарти произнес:

— В последний раз, Жозефина: хотите выйти за меня замуж и заслужить осуждение ваших родных?

— Нет, глупый дикарь! — ответила Жозефина. — Нет, дикарь вы этакий! Можете вы понять, что так с людьми не поступают? Говорить с вами — только впустую тратить слова. Я сотни раз объясняла вам, что не могу сделать своего отца несчастным. Я не желаю быть выброшенной вон без гроша в кармане и стать зависимой от вас, когда вам даже не хватает денег, чтобы прожить одному, — и все это только для того, чтобы удовлетворить ваше тщеславие. Мое тщеславие! Уж не думаете ли вы, что моему тщеславию льстит наша влюбленность? Я с тем же успехом могла бы желать любви павиана или медведя. Вы Тарзан, воспитанный обезьянами. Вас следовало бы запереть в зоологическом саду. Здешняя коллекция без вас не полна. Не спрашивайте меня, почему я полюбила вас, — так случилось, но я не могу выйти замуж за Тарзана, я недостаточно романтична для этого. Я вижу, однако, что вы верите в то, о чем только что рассуждали. Вы убеждены, что человечество — ваш враг. Можете не сомневаться, если человечество вспомнит о вас, то только как о недостающем звене эволюции. Вас следует запереть и выставить здесь, в зоологическом саду, — я уже сказала вам это раз и повторяю еще раз, — между гориллой, с одной стороны, и шимпанзе, с другой. Наука от этого кое-что выиграет.

— Хорошо, я уверен, что вы совершенно правы. Я сделаю все необходимое, чтобы меня поместили в клетку, — сказал Кромарти. — Очень признателен вам за то, что вы поведали мне правду обо мне самом.

Он снял шляпу, попрощался и, слегка кивнув, пошел прочь.

— Несчастный павиан! — прошептала Жозефина и вышла через турникет.

Оба они были вне себя, но Джон Кромарти впал в такое отчаяние, что даже не мог сердиться. Он просто чувствовал себя несчастным и жалким. В свою очередь, Жозефина просто кипела. Она с удовольствием ударила бы Кромарти побольнее.

В тот вечер Кромарти не мог сидеть спокойно. Он опрокинул мирно стоявшие на месте стулья, но скоро убедился, что для успокоения недостаточно просто крушить мебель. Тогда Кромарти принял единственное решение, до которого, можно поклясться, не додумался бы ни один человек в подобных обстоятельствах.

Он решил всеми правдами и неправдами добиться, чтобы его выставили в зверинце как полноправный экспонат.

Возможно, странного стремления во что бы то ж стало сдержать свое слово было достаточно. Но, безусловно, некоторые наши побуждения слишком причудливы и капризны, чтобы их можно было объяснить рационально. Этот человек был необычайно горд и упрям, и если приходила ему в голову какая-либо блажь, то дело у него заходило настолько далеко, что отступить он уже не мог.

Попутно он говорил себе, что делает это, дабы сбить спесь с Жозефины. Если она любит его, этот поступок причинит ей страдания, а если она его не любит, то ему безразлично, где быть.

«А может, она и права, — сказал он себе с усмешкой. — Может быть, я промежуточное звено эволюции, и зверинец — лучшее место для меня».

Он взял перо и лист бумаги и сел писать письмо, хотя знал, что если осуществит свое намерение, то будет страдать. На короткое мгновение он подумал о том, как мучительно ему будет сидеть в клетке и переносить издевательства толпы.

Но он рассудил, что это еще тяжелее для некоторых животных, чем для него. Тигры более горды, чем он, они больше, чем он, любят свободу, у них нет никаких развлечений, и климат для них слишком суров.

В своей клетке он не испытает столько лишений. Он сказал себе, что сердце его спокойно и что он лишает себя свободы по собственной воле. Даже если ему не разрешат читать книги, он сможет наблюдать за посетителями с не меньшим интересом, чем они за ним.

Таким образом Кромарти подбодрил самого себя, и мысль, как, должно быть, ужасно в клетке тиграм, настолько тронула его сердце, что собственная участь показалась ему не столь тяжкой.

Он размышлял о том, что, в конце концов, его судьба так несчастна, что никакая перемена не может сделать ее еще хуже. Он потерял Жозефину, и ему будет легче перенести эту утрату, если придется подчиняться тюремной дисциплине. Укрепив свой дух такими рассуждениями, он обмакнул перо и написал следующее:

Выйдя и опустив письмо в почтовый ящик, Кромарти совершенно успокоился и стал ждать ответа с куда меньшей тревогой, чем любой другой молодой человек, оказавшийся в подобном положении.

Было бы скучно описывать, как это письмо в отсутствии секретаря было получено его заместителем и как содержание его было доложено исполнительному комитету в следующую среду. Тем не менее небезынтересно отметить, что предложение Джона Кромарти, вероятнее всего, было бы отклонено, если бы не мистер Уоллоп. Этот человек преклонных лет был в натянутых отношениях со своими молодыми коллегами. Письмо Кромарти по какой-то причине вызвало у него приступ бешенства.

— Это немыслимое оскорбление, — заявил он. — Здесь нет повода для смеха. Это безобразие должно быть и обязательно будет немедленно пресечено с помощью законных мер. Принять это предложение означает выставить Общество на посмешище.

Его настойчивость заставила членов комитета взглянуть на дело с другой стороны.

Один или два члена комитета стали в оппозицию к мистеру Уоллопу просто по привычке; председатель полагал, что предложение Кромарти может послужить отличной приманкой для публики и увеличить сборы за вход. Мистер Уоллоп потерпел поражение, и Кромарти отправили письмо, извещающее его, что комитет намерен принять его предложение и просит о личной встрече. Встреча состоялась в следующую субботу, причем за этот промежуток времени комитет проникся твердым убеждением в необходимости приобретения экземпляра Homo sapiens.

Личная беседа прошла удачно, к обоюдному удовлетворению сторон, и доводы Кромарти были приняты без всяких колебаний. Они обсудили вопрос о еде и питье, об одежде, медицинской помощи и кое-каких предметах роскоши. Кромарти было разрешено заказывать пищу по своему усмотрению, иметь своего портного, пользоваться услугами своего врача и принимать своих друзей. Он получил также разрешение управлять собственными доходами, которые составляли 300 фунтов в год, и иметь в своей клетке книги и письменные принадлежности.

Общество, со своей стороны, условилось с ним, что он не будет снабжаться газетами или журналами, что он не станет разговаривать с посетителями сада и обязан будет подчиняться установленной дисциплине, как если бы он был обыкновенным экспонатом.

Через несколько дней для него подготовили клетку. Она находилась в «Обезьяньем доме», и за нею была устроена спальня с ванной и умывальником.

Кромарти принимали в следующее воскресенье после обеда, в клетку его проводил сторож Коллинс, который смотрел также за орангутангом, гиббоном и шимпанзе. Коллинс пожал Кромарти руку и обещал сделать все, чтобы он не испытывал никаких неудобств, но было видно, что сторож смущен, и, как это ни странно, его смущение со временем так и не прошло. Его отношение к Кромарти оставалось формальным, но отличалось безукоризненной вежливостью, на что Кромарти, надо отметить, отвечал тем же.

Клетка была тщательно вычищена и продезинфицирована, пол выстлали ковром, посередине стоял стол, за которым Кромарти обедал, в углу уместилось кресло, а рядом с ним — ящик с книгами. За исключением сетки спереди и с боков, отделяющей это жилище от клеток с шимпанзе справа и орангутангом слева, ничто не отличало его от обычного кабинета. А спальня выглядела просто великолепно, в ее обстановке было предусмотрено все, что нужно для комфорта. Французская кровать, гардероб, зеркало и туалетный столик создавали впечатление, будто жилец у себя дома.

Джон Кромарти весь воскресный вечер распаковывал свой багаж, включая книги, поскольку он хотел, чтобы доступ посетителей к нему открылся уже с понедельника. Ему дали керосиновую лампу, так как электрическое освещение еще не было проведено в эту клетку. Немного передохнув после разборки вещей, он огляделся и нашел свое положение довольно странным. Справа от него в слабо освещенной клетке беспокойно двигался шимпанзе; с другой стороны помещался орангутанг, которого нельзя было разглядеть, так как он прятался в углу. Снаружи стояла непроглядная тьма. Кромарти был заперт. Время от времени слышались крики различных зверей, и изредка он мог определить, чей это крик. Несколько раз он различал вой волка и рычание льва. К ночи крики и вой диких зверей стали громче и настойчивей.

Расставив книги и улегшись в постель, Кромарти долго лежал без сна, прислушиваясь к непривычным звукам. Вой смолк, но он ждал, когда раздастся смех гиены или рев гиппопотама.

Рано утром его разбудил Коллинс, пришедший спросить, что подать на завтрак и ланч; сторож сообщил, что работники уже готовятся поставить табличку перед клеткой. Кромарти просил разрешения взглянуть на нее, и Коллинс ее принес.

На ней значилось:

Позавтракав, Кромарти застелил постель и стал читать «Золотую ветвь»[20].

До полудня в «Обезьяний дом» никто не заходил, потом появились две маленькие девочки; они заглянули в клетку Кромарти, и младшая спросила сестру:

— Что это за обезьяна? Кто это?

— Я не знаю, — ответила старшая девочка, затем добавила: — Думаю, это человек.

— Он очень похож на дядю Бернарда, — сказала младшая.

Они обиженно посмотрели на Кромарти и отошли к клетке с орангутангом, их старым приятелем.

Взрослые, приходившие всю вторую половину дня, в растерянности читали надпись, иногда даже вслух, и многие, бросив испуганный взгляд на клетку, уходили. Все, казалось, испытывали неловкость, за исключением веселого коротышки, появившегося перед самым закрытием. Сначала он долго смеялся, потом, словно испытав потрясение, опустился на скамью, просидел минуты три-четыре, поднялся, снял шляпу перед Кромарти и вышел из «Обезьяньего дома», повторяя вслух: «Великолепно! Изумительно! Браво!»

На следующий день было много народу, но люди не толпились перед клеткой. Один или двое сфотографировали Кромарти, но отныне он взял себе за правило не смотреть через решетку, так что часто даже не знал, есть перед клеткой кто-нибудь или нет. Внутри все было очень комфортабельно, и он почти радовался, что поселился здесь.

А еще он спрашивал себя теперь, что думают о нем его близкие. Он любил Жозефину, а отныне навсегда разлучен с ней. Перестанет ли он когда-нибудь сожалеть об этом? И если да, то сколько для этого потребуется времени?

Вечером его выпустили, и он гулял в одиночестве по саду. Он попытался пообщаться с одним-двумя животными, но они не обращали на него внимания. Вечер был прохладный и свежий, и он был доволен, что выбрался из душного «Обезьяньего дома». Он чувствовал себя странно: он один в зоологическом саду в такой час, и ему придется возвращаться в клетку.

На следующий день, сразу же после завтрака, «Обезьяний дом» быстро заполнился посетителями. Все шумели, а некоторые настойчиво окликали Кромарти.

Ему не составляло особого труда не обращать на них внимания и не встречаться с ними взглядом, но он был не в состоянии отогнать от себя мысль, что они там, снаружи. В одиннадцать часов сторож вынужден был привести четырех полицейских, которые стали по двое у каждой двери, чтобы сдержать напор толпы. Людей заставили выстроиться в очередь и медленно двигаться вперед.

Это повторялось изо дня в день, тысячи людей стремились увидеть «Человека», который отворачивался от них, прежде чем им удавалось хотя бы поймать его взгляд. Коллинс утверждал, что столько народу и по праздничным дням не бывало.

Кромарти не испытывал никаких неудобств; он съедал свой завтрак, закуривал сигару и раскладывал пасьянс, но днем ему становилось не по себе, и он испытывал желание пойти прилечь в своей спальне. Он считал, однако, что это будет признаком слабости, а потому воздерживался. Но самым неприятным было поведение его соседей, тем более что оно всех смешило, — шимпанзе с одной стороны и орангутанг с другой подходили к отделяющим их стенам и проводили целые дни, пристально глядя на него. Конечно, они только подражали публике, но это добавляло мучений бедному Кромарти. Наконец длинный день кончался, толпа расходилась, сад запирался, и тогда являлся новый сюрприз: два его соседа не желали удаляться. Напротив, они прижимались к решеткам и начинали трясти их, показывая ему зубы. Кромарти слишком устал, чтобы оставаться в клетке, он пошел в спальню и лег на кровать. Когда через час он вернулся, шимпанзе и орангутанг были на своих местах и приветствовали его сердитым рычанием. Сомнений не было: они угрожали ему, и Кромарти не понимал, по какой причине, пока пришедший позже Коллинс все ему не разъяснил.

— Обезьяны ревнуют, — сказал он, — потому что вы привлекаете такую большую толпу.

И он предупредил Кромарти, что следует быть осторожным и не приближаться к животным. Они вырвут ему волосы и убьют его, если смогут до него дотянуться.

Вначале Кромарти с трудом ему поверил, но впоследствии, лучше узнав характер своих соседей, он убедился, что сторож прав. Кромарти понял, что все обезьяны, слоны и медведи так же ревнивы, как люди. Вполне естественно, что животные, которых публика подкармливала, чувствовали обиду, когда к ним не подходили, так как они все прожорливы. У волков ревность была другого рода: они помнили отдельных людей, и если их избранник пренебрегал ими ради соседа, сердились. Только большие кошки, львы и пантеры, казалось, не были подвержены этой унизительной страсти.

Живя в клетке, Кромарти постепенно научился узнавать всех зверей, так как каждый вечер он гулял после закрытия сада, и ему часто разрешали заходить в другие клетки. Больше всего он был изумлен тем, как по-разному звери воспринимали его и сторожа. Едва появлялся сторож, как животное сразу обращало на него внимание, тогда как Кромарти редко удостаивался хотя бы взгляда. Большинство обитателей зоосада проявляли к нему безразличие. Со временем он понял, что они относились к нему так же, как друг к другу. И его поразило, что они считают его таким же экспонатом, как самих себя. Это открытие так потрясло Кромарти, что он поверил в то, что звери обладают необычными способностями, хотя и не мог этого доказать, а тем более объяснить, как это знание могло распространиться среди столь разнородного собрания животных. Наблюдая за звериным общением, Кромарти обратил внимание на то, что не только они по-разному относятся к нему, но и он к ним. Чаще всего он определял это отношение словами «циничное равнодушие», добавляя, что это, по-видимому, врожденное. У жильцов зоосада оно обычно выражалось в полнейшем безразличии, но порою и в чем-то среднем между пренебрежительным зевком и демонстрацией клыков. Кромарти считал интересными именно эти темные стороны поведения животных. Естественно, звери ничего не могли сказать ему, и поэтому было трудно узнать их привычки в этой искусственной обстановке. Лишь те, что жили семьями или колониями, казалось, чувствовали себя свободными, однако друг с другом они общались так, как привыкли на воле. К человеку они выказывали совершенно другое отношение, но Кромарти в их глазах не был человеком. Он мог пахнуть, как люди, но они видели, что он вышел из клетки.

В течение всей этой недели толпы ежедневно собирались вокруг «Нового Обезьяньего дома» и хвост желающих увидеть Кромарти был длиннее, чем у кассы театра Друри-Лейн перед премьерой.

Тысячи людей платили за вход в зоологический сад, часами терпеливо ожидая, чтобы поймать взгляд нового существа, приобретенного Обществом; и никто не уходил разочарованным, по крайней мере, никто этого не показывал. Ведь всякий выносил из своего посещения то, что так необходимо всем: новую тему для разговоров, нечто такое, о чем каждый мог иметь свое мнение, а именно — человек в зверинце. Дискуссию о нем вели не только те, кому посчастливилось взглянуть на него. Разговоры о нем велись повсюду: в каждой гостиной, в каждом поезде, на страницах всех газет Англии. Над Кромарти острили на публичных обедах, в мюзик-холлах, и карикатуры на него, часто весьма шутливые, не сходили со страниц «Панча»[21].

Ему посвящали проповеди, и член рабочей партии заявил в палате общин, что когда трудящиеся возьмут власть в свои руки, то богатые будут помещены «рядом с человеком в зоологическом саду, где им самое место».

Наиболее странным было то обстоятельство, что хотя одни считали, что человека можно показывать в зверинце, другие — что нельзя, за целую неделю не нашлось и десятка тех, кто считал это безнравственным.

Кромарти абсолютно не заботила эта дискуссия, темой которой был он сам; мнения людей значили для него не больше, чем если бы он был настоящей обезьяной в клетке. Они значили для него даже меньше, так как понимай обезьяны то, что тысячи людей говорили о них, они также раздулись бы от гордости, как теперь страдали от ревности, видя, что их сосед собирает огромные толпы народа.

Кромарти сказал себе, что отныне его нисколько не интересует мир людей. Когда он смотрел сквозь решетку на возбужденные лица посетителей, наблюдавших за ним, ему приходилось делать усилие, чтобы прислушаться к разговорам о себе, но через некоторое время помимо своей воли он становился рассеян, так как ни люди, ни их мнения его не интересовали.

И вот когда он самодовольно убеждал себя в этом, одна мысль, пришедшая ему внезапно в голову, привела его в такое беспокойство, что он с минуту озирался, словно сбитый с толку, а затем в страхе устремился в свое убежище, в свою спальню, чего раньше никогда не делал, по крайней мере, так поспешно.

— Что, если я увижу Жозефину между ними? — спросил он себя вслух и до того явственно вообразил, как она приходит, что ему показалось, будто он видит, как она появляется в «Обезьяньем доме» и останавливается у решетки.

«Что мне тогда делать? — размышлял он. — Ничего. Что мне ей сказать? Тоже ничего. Нет, я не должен говорить с ней, я не хочу видеть ее. Когда я ее увижу, я сяду в кресло и буду смотреть в пол, пока она не уйдет, — конечно, если у меня хватит сил. Что со мной будет, если она придет? Может быть, она станет приходить ежедневно, будет смотреть на меня сквозь решетку и вдобавок еще окликнет и оскорбит меня, как это делают некоторые. Как я это перенесу?»

Затем он подумал: «А зачем ей приходить?» — и начал убеждать себя, что для ее прихода нет никаких причин и что он напрасно так испугался, — но это не помогло.

— Нет! — произнес он наконец, качая головой, — я чувствую, что она придет! Жозефина вольна прийти куда хочет, и однажды, выглянув, я увижу что она стоит перед клеткой. Рано или поздно это случится.

Затем Кромарти спросил себя, какие обстоятельства заставят Жозефину смотреть на него. Зачем она придет? Для того ли, чтобы насмехаться над ним, или же потому, что теперь, когда уже поздно, она раскаивается, что послала его сюда?

«Нет! — решил он. — Нет, Жозефина никогда не раскается, а если раскается, то никогда не признается в этом. Если она придет сюда, то только для того, чтобы оскорбить меня еще сильнее, чем она это делала обычно; она придет мучить меня, потому что это ее забавляет, и я завишу от ее сострадания. Боже, у нее нет ко мне сострадания!»

Теперь Кромарти, еще полчаса тому назад столь гордый своим полным безразличием к человечеству и к его мнениям, начал плакать и стонать, как ребенок, спрятавшись в своей спальне. Он просидел на краю постели с четверть часа, закрыв лицо руками, и слезы стекали по его пальцам. Его неотступно терзал новый страх, он твердил, что не может чувствовать себя в безопасности, так как Жозефина принесет пистолет и застрелит его через решетку. Затем он стал думать, что ей нет до него дела, и если она придет к нему, то только оттого, что любит быть на виду и чтобы услышать, как о ней говорят друзья, и увидеть свое имя в газетах. Наконец он привел себя в порядок, умылся, осушил глаза и вернулся в клетку, перед которой за время его отсутствия, как легко себе представить, собралась громадная толпа, с нетерпением ожидавшая его появления.

И тут можно было снова убедиться в том, как Кромарти якобы не считался с людьми и их мнением. Едва он вступил в клетку на виду у публики, как немедленно превратился из смешного, несчастного существа, морщившегося, чтобы сдержать слезы, в абсолютно спокойного и вполне владеющего собой человека, не выказывающего волнения. Разве это спокойствие не свидетельствовало о том, что ему нет дела до людей? Потому ли, что он не заботился о человечестве, совершал он над собой эти усилия, глотая комок, который подкатывал к горлу, сдерживая слезы, готовые хлынуть из глаз, хмуря брови и словно бы раздумывая: делает ли он все это потому, что не заботится о человечестве?

Странное обстоятельство: Кромарти в течение трех недель считал, что Жозефина непременно должна нанести ему визит. В продолжение этих трех недель не было минуты, чтобы он не думал об этой девушке, не было ночи, когда она не снилась бы ему. Но ему ни разу не пришло в голову, что он не увидится с нею. Он говорил себе тысячи раз: «Мы расстались навсегда» — и ни разу не спросил себя: «Почему я это говорю?»

Однажды вечером он даже прошел тем же путем, которым ходили они с Жозефиной, от одной клетки к другой, как в день их разрыва. Но теперь все эти сантименты были от него так далеко, а он сам, осмеянный, забытый, разрезал страницы книги Мюди[22], и его не переставал тревожить страшный вопрос: «Когда она придет? Сейчас, сегодня или, может быть, завтра? Придет ли на этой неделе или в этом месяце?»

Сердце его затрепетало, когда он понял, что никогда не узнает о дне ее прихода и никогда не будет к нему готов.

Со своими тревогами Кромарти походил на крестьянина, приехавшего в город на другой день после закрытия ярмарки: Жозефина заходила взглянуть на него в тот день двумя часами раньше, чем он вообще начал думать о ней.

Придя в зоологический сад, Жозефина не отдавала себе ясного отчета, зачем она здесь. С того дня, как она узнала об «отвратительном поступке», который совершил Джон, она ежедневно клялась себе, что никогда больше его не увидит и даже не станет думать о нем. Но каждый день она только о нем и думала, и каждый день гнев толкал ее отправиться в Риджент-парк, и мысли ее постоянно возвращались к тому, как бы ей получше наказать Кромарти за такое поведение.

Вначале это было для нее непереносимо. Она узнала новость от отца за завтраком, когда он читал «Таймс», а она молча сидела за столом, следя за тем, чтобы яйца были сварены как положено, ибо отец ее любил аккуратность, и разливала кофе. Позавтракав, Жозефина нашла «Таймс» и прочла статью «Редкое приобретение Зоологического общества». Она сказала тогда себе, что никогда не забудет и не простит нанесенной ей обиды, и что пока она сидела за завтраком, она повзрослела на несколько лет.

С течением времени Жозефинина ярость не утихала; нет, она возрастала и за день проходила до двенадцати, а то и более фаз.

Она то смеялась над бедным глупым Джоном, то удивлялась тому, как он нелепо рассудил, где его место, то обращала свое негодование против Зоологического общества, допустившего такое оскорбление благопристойности, то с горечью думала о безрассудстве человечества, которое охотно принимало участие в грустном спектакле, где несчастный Джон играл такую роль, и тем ставило себя на одну доску с ним.

Снова она вспоминала о его тщеславии, которое довело его до этого состояния. Без сомнения, он хотел, чтобы все заговорили о ней, Жозефине. Конечно, Джон сделал это исключительно ей в отместку. Но он выбрал для этого неудачный способ. Она действительно пойдет в зверинец и покажет ему, что ей нет до него дела; нет, лучше: она посетит его соседку-обезьяну. Так она наилучшим образом продемонстрирует свое безразличие к нему и превосходство над грубой толпой. Ничто не заставит ее взглянуть на такое низкое существо, как Джон. Она не могла отнестись к его поступку с безразличием. Это было хорошо продуманное оскорбление, но, к счастью, страдает он один, так как она всегда была о нем дурного мнения, и его последняя выходка ничего не изменила. Право же, он значил для нее не больше, чем любое животное в зверинце.

Так мисс Лэкетт ходила по замкнутому кругу, то призывая мщение на Кромарти, то клянясь себе, что ей дела нет до него и что она никогда не беспокоилась и не станет беспокоиться о нем. Но чтобы она ни говорила, она не могла думать ни о чем другом. По ночам она лежала без сна, говоря себе то одно, то другое и, десять раз меняя свое мнение, ворочалась на постели. В таких терзаниях провела она первые трое или четверо суток. Было нечто, ранившее мисс Лэкетт еще больше, чем поступок Кромарти, — это было сознание ее собственной низости и вульгарности. Все, что она чувствовала, все, что она говорила, было вульгарно. Ее озабоченность Кромарти была вульгарна, и всякое чувство к нему было унизительно. Действительно, после первых тяжелых дней она готова была простить его, но она не могла простить себя. Все ее самоуважение восставало против этого, она ведь знала, что она не была беспристрастной. Она оскорбила сама себя сильнее, чем это могли сделать бесчисленные толпы, глазеющие на Кромарти. Она сделала вывод, что глубоко разочарована в себе, и подивилась, как это она так долго не подозревала о подобных сторонах своего характера.

Когда она обратила свой гнев и презрение против себя самой, то решилась наконец отправиться посмотреть на Джона или, точнее, на шимпанзе рядом с ним, так как она повторяла себе, что не будет смотреть на Кромарти, потому что не вынесет этого. Она окончательно утвердилась в своем намерении при мысли, что он почувствует себя наказанным, когда встретит ее взгляд, полный холодного презрения.

Все вышло совсем не так, как того ожидала мисс Лэкетт. Перед «Обезьяньим домом» собралась толпа, и лишь только Жозефина приблизилась, как оказалась в конце очереди жаждущих взглянуть на «Человека». Со всех сторон до нее долетали шутки в его адрес, впрочем, вполне приличные, так как среди посетителей было больше женщин. Очередь продвигалась вперед весьма медленно.

Наконец когда Жозефина оказалась в самом здании, она не смогла выполнить свое намерение и смотреть только на обезьян, так как, едва взглянув на них, вынуждена была закрыть глаза, чтобы сдержать тошноту. Очень скоро она оказалась перед самой клеткой Кромарти и стала растерянно его разглядывать. В это время он ходил взад-вперед по клетке (занятие это отнимало у него гораздо больше времени, чем он мог предположить), но Жозефина не решалась заговорить с ним и боялась, что он ее увидит.

Он вышагивал взад и вперед за проволочной решеткой, сцепив руки за спиной и опустив голову, пока не доходил до угла, где поворачивался на каблуках и поднимал голову. Его лицо ничего не выражало.

Удаляясь от клетки, мисс Лэкетт получила еще один удар, так как случайно посмотрела в сторону, и ее взгляд остановился на орангутанге. Это животное в безутешном горе сидело на полу, в его спутанном и всклокоченном длинном красноватом мехе застряла солома. Его глубоко сидящие коричневые глаза смотрели на нее в упор, черные ноздри раздувались. Так вот на какое животное походил ее возлюбленный! Вот с этим-то меланхоличным Калибаном[23] сравнивали его посетители! Так эта чудовищная уродливая обезьяна — подходящая компания для человека, которого она считала своим возлюбленным! Для человека, за которого она собиралась замуж!

Мисс Лэкетт тихонько выскользнула из «Обезьяньего дома», полная отвращения и стыда. Ей было стыдно за все за свои чувства, за свою слабость, из-за которой Джон дошел до этого. Ей было стыдно за зрителей, за себя, за весь грязный мир, где существовали люди и животные, похожие на них. К ее стыду примешался страх, возраставший с каждым ее шагом. Она боялась, что ее узнают, и на всех прохожих смотрела с беспокойством. Даже выйдя из сада, она не почувствовала себя в безопасности, так что села в наемный автомобиль, но продолжала поминутно поглядывать в боковое стекло. Никто ее не преследовал.

«Слава богу, все хорошо! Опасность миновала», — подумала она, хотя и не могла признаться себе, какой именно опасности остерегалась. Быть может, она боялась, что ее тоже запрут в клетке…

На следующий день мисс Лэкетт почти избавилась от болезненного впечатления, оставшегося у нее после посещения зверинца, и главным образом чувствовала облегчение, что это осталось в прошлом.

«Никогда больше я не совершу подобного безрассудства! — подумала она. — Никогда больше не подвергну себя такому ужасному риску. Никогда больше не стану думать об этом бедняге, так как мне это не нужно. Справедливости ради надо было сходить туда и посмотреть на него, хотя бы тайком. Было бы трусостью не пойти, это не в моем характере. Но будет трусостью и пойти снова. Это будет слабость После того, как я удовлетворила свое любопытство, необходимо его подавить. Теперь я знаю самое худшее, и мне следует обо всем забыть. Если отправлюсь туда снова, то это будет больно для меня и несправедливо по отношению к нему, так как он может меня узнать; если он проведает о том, что я приходила дважды, то станет питать ложные надежды. Он может решить, что я хотела поговорить с ним. И будет далек, очень далек от истины! Думаю, он сошел с ума. Я уверена, он лишился рассудка. Я это чувствую. Говорить с ним — все равно что общаться с сумасшедшими родственниками, которых видишь раз в году. Но, к счастью, мои намерения не противоречат моему долгу: я не должна его видеть, меня даже страшит эта мысль. Больше нечего говорить об этом».

Не часто случалось, что мисс Лэкетт была до такой степени уверена в своей правоте, и не часто, добавим мы, обстоятельства ее к этому принуждали. Она целую неделю снова и снова твердила себе одно и то же, но, несмотря на это, ей все никак не удавалось забыть про Кромарти или хотя бы изгнать его из своих мыслей на час или два.

На четвертый день после посещения зоологического сада случилось так, что генерал Лэкетт давал званый обед, на котором Жозефина выполняла роль хозяйки. Некоторые из гостей были молоды, и один или два почувствовали себя неважно. Так как генерал непредусмотрительно отпустил своего шофера на этот вечер, то, естественно, в подобных обстоятельствах его дочь предложила развезти своих юных друзей по домам. Один из них жил во Фроньеле, двое других на Серкус-роуд, в Сент-Джонс-Вуде[24].

Мисс Лэкетт поехала обычным маршрутом от Итон-сквер к Парк-лейн, затем по Бейкер-стрит, Лорд-стрит и Финчли-роуд до Фроньеля, а оттуда отвезла своих двух спутников обратно на Серкус-роуд.

Распрощавшись со своими спутниками, на обратном пути она почувствовала неясное беспокойство. Жозефина медленно направилась к станции Бейкер-стрит, все время думая о Кромарти. Видимо, это и заставило ее машинально свернуть налево и поехать по Внешнему кольцу. Ведя автомобиль, она испытывала смущение; она выбрала эту дорогу только потому, что хотела развеяться. Все ее мысли были о том, что Кромарти там, в зоологическом саду. Она устала, и катанье развлекало ее. Через несколько минут она подъехала к зоологическому саду. Проехав над туннелем, она очутилась у главного входа, совсем близко от «Нового обезьяньего дома», расположенного, как она знала, рядом с Маппин-террас. Жозефина вышла из автомобиля и пошла к ограде, которая оказалась слишком высока, чтобы можно было заглянуть внутрь, а когда девушка подтянулась на руках, то не увидела почти ничего, только густую тень вечнозеленых растений, угол Маппин-террас сквозь просвет между ними — и темный силуэт под луной. Она смотрела на него, и ей на секунду показалось, что он ей знаком. У нее устали руки, и она соскользнула вниз.

— Джон, Джон, почему вы здесь? — спросила она громко.

Через несколько минут она увидела приближающегося к ней полицейского; тогда она села в автомобиль и медленно отъехала прочь.

Миновав главный вход, она снова повернула и снова увидела Маппин-террас.

— Конечно, это Вавилонская башня, — произнесла она вслух. — Все это хозяйство — как Ноев ковчег[25]. О, проклятие!

В ее глазах стояли слезы, и уличные фонари виделись ей в радужном ореоле. Но она сказала себе, что нужно уезжать отсюда прочь.

В эту ночь она не могла заснуть, не в силах отогнать от себя тяжелые мысли. Другими словами, у нее недоставало сил справиться с навалившимися на нее бедами; она видела их во всей полноте, во всем их неприкрытом ужасе, они были так велики, что не укладывались в привычные рамки.

Если бы мисс Лэкетт могла сказать себе: «Я любила Джона, а теперь считаю его сумасшедшим. Какая ужасная трагедия, очень больно думать о безумце, я так жестоко разочаровалась в любви. Это самое глубокое разочарование, которое может постигнуть девушку в моем положении и т. д.», — если бы она могла сказать это, то она нашла бы верный способ облегчить свои страдания. Отыскав причину в таких расхожих понятиях, как помешательство и разочарование в любви, она вскоре стала бы ощущать всего лишь небольшое волнение. Но она могла думать только о Джоне Кромарти, о его лице, голосе, манерах, походке; об особенной клетке, где она видела его в последний раз, о запахе обезьян, об издевательских смешках в толпе и о собственном одиночестве и несчастье, причиной коих был Джон.

Одним словом, Жозефина думала только о своем страдании и не думала о том, как оно называется. А подобрать название своей боли — первое средство избавиться от нее. В три часа ночи она встала с постели и направилась в столовую, где нашла флягу с портвейном, бутылку виски и немного оливок. Она налила себе стакан портвейну и выпила его, но его сладкий вкус был ей противен; тогда она отставила портвейн и взялась за виски. Проглотив полстакана неразбавленного напитка, она почувствовала себя гораздо спокойнее. Она выпила еще стакан, поднялась к себе в комнату, бросилась на постель и сразу же погрузилась в тяжелый хмельной сон.

За эти дни Кромарти, конечно же, отделался от своего страха увидеть Жозефину. Его больше мучила мысль, что он в ее власти, то есть что она вольна посетить его, когда захочет, и простоять перед клеткой, сколько захочет. Материальные условия его жизни совсем не изменились, только число желающих увидеть его значительно уменьшилось, и из четырех полицейских было оставлено лишь двое. По прошествии недели остался только один полицейский, но поскольку толпа редела с каждым днем, то в обязанности стража порядка скорее входила охрана Кромарти, так как некоторые личности держали себя крайне заносчиво. Действительно, с Кромарти уже произошли две неприятности, и не только словесного характера.

В течение этого времени мало что изменилось в его окружении, но из этого не следует заключать, что состояние духа Кромарти также оставалось неизменным. Мозг его работал в двух направлениях. В первую очередь, молодой человек постоянно вспоминал Жозефину и ждал ее прихода, и, так как круг его интересов в одиночестве сократился, он проводил дни, представляя себе, как она войдет, что скажет и т. д. Эти мысли о Жозефине посещали его так настойчиво, — даже во время чтения или занятий, — что он стал опасаться за свое здоровье. С другой стороны, быть может, потому, что, думая о Жозефине, он углубился в себя и стал застенчивым, зрители теперь раздражали его, а к животным в зверинце он испытывал что-то вроде отвращения.

Это чувство еще сильнее обострилось от близости его непосредственных соседей — самки орангутанга и шимпанзе. Он чувствовал, что с каждым днем неприязнь его усиливается. Кромарти относился отрицательно к переоценке способностей животных, иными словами, он понимал, чем он от них отличается. Он не только собирал около себя большие толпы, чем его соседи, он еще и пренебрегал ими и обращался с ними так невежливо, что безусловно заслужил бы их неодобрение, если бы они были человеческими существами, такими же, как он сам. Это происходило бессознательно, вероятно, от недостатка воображения, так как в обычной жизни он был вполне воспитанным человеком. Оправдать его поведение можно только тем, что он искренне полагал, будто не обращать внимания на обезьян будет лучше всего, а Коллинс, его сторож, ни разу не говорил с ним об этом. Дело в том, что Коллинс никогда не чувствовал себя с Кромарти вполне свободно, кроме того, это был человек, защищавший свои собственные интересы: он очень ревниво относился к привязанности, которую испытывали к нему его старые фавориты — две обезьяны. Кроме того, он потерял гиббона, отданного другому сторожу, когда появился Кромарти, и нечего скрывать, что Коллинс предпочел бы обменять Кромарти на гиббона. С одной стороны, обезьяна причиняла ему меньше хлопот, а с другой — она никогда не стояла выше него на общественной лестнице.

Мы должны отдать должное Коллинсу: он, кроме всего прочего, вообще любил животных.

Однажды вечером, после особенно суматошного дня, Кромарти сидел в клетке, посасывая трубку, когда внезапно он заметил мисс Лэкетт, которая входила в пустой «Обезьяний дом». Это было назавтра после ночи, проведенной ею без сна. Утром она решила выяснить, сумасшедший Кромарти или нет, чтобы составить себе ясное и определенное мнение о случившемся, так как была убеждена, что, не разобравшись со здоровьем Джона, она, без сомнения, потеряет свое собственное.

Однако, войдя в сад, она убедилась в невозможности повидаться с Кромарти наедине.

Толпа, правда, не такая густая, как прежде, все утро окружала «Обезьяний дом». Между часом и двумя перед клеткой с человеком все же стояло несколько посетителей, что лишало ее возможности переговорить с ним. Тогда Жозефина сообразила, что единственный способ увидеть его одного — это дождаться, пока все уйдут, прийти к нему перед самым закрытием. Все эти задержки нарушили ее планы на день. Ее сердило, что ей пришлось отказаться от намерения позвать к себе свою старую школьную приятельницу леди Ребекку Джоэл и пойти пить чай к адмиралу Гошоуку, а потом отправиться с ними на прогулку. В последнюю минуту она послала записки с отказом, сославшись на головную боль и недомогание, а затем поняла, что до закрытия зоологического сада делать ей нечего. Провести столько времени в зверинце было невозможно. В довершение всего, небо заволокло тучами, поднялся ветер, и на землю стали падать снежные хлопья. Промокнув до нитки, она выбежала из зоосада и через несколько минут нашла наемный автомобиль. Очутившись внутри, она должна была сказать шоферу, куда ее везти.

— Бейкер-стрит[26], — произнесла она: это была одна из центральных улиц, и оттуда можно было легко добраться куда угодно. Вспомним, что именно это стало причиной, побудившей великого сыщика Шерлока Холмса выбрать себе здесь квартиру. Все станции метро — в двух шагах.

Но доехать от зоологического сада до станции подземки на Бейкер-стрит недолго, и мисс Лэкетт приехала туда, так же смутно представляя, куда ей направиться и что предпринять, как когда она выбежала из зоосада. Убедившись, что за это время дождь закончился, она быстро пошла по Мэрилебон-роуд[27], так как принадлежала к людям, которые не ротозейничают на улице. Она шагала без всякой цели, раздумывая над тем, что ей с собой делать, когда внезапно снова подул ветер и пошел дождь. Жозефина огляделась и нашла убежище в подъезде большого здания из красного кирпича. Это было заведение мадам Тюссо[28].

Ребенком она никогда не посещала этого прославленного паноптикума и заинтересовалась им теперь. Какой-то внутренний голос убеждал ее использовать эту случайную возможность, временно забыть о несчастье и развлечься.

Она совершенно успокоилась и несколько часов подряд рассматривала фигуры самых прославленных людей нашего века и прошлых времен. Большей частью это были великие деятели времен королевы Виктории и последнего столетия. Посетителей было немного, но большие залы были полны, и повсюду, куда бы ни взглянула Жозефина, она видела знакомые лица.

Мисс Лэкетт выпала честь быть представленной ко двору, но это не произвело на нее впечатления. Музей мадам Тюссо показался ей гораздо более величественным, чем королевский прием.

Действительно, в одной части помещения были собраны все королевские семьи Европы в коронационном облачении. Все выглядели чопорными, надменными и скованными, и ей казалось, что это и в самом деле гости, ожидающие выхода хозяина. И может быть, в следующий миг отдернется занавес и выйдет Хозяин Хозяев.

Жозефина не стала больше ждать и сбежала по ступенькам в Комнату ужасов.

Было уже время идти в зоологический сад, если она хотела повидать Кромарти до закрытия. Она быстро прошла к «Обезьяньему дому» и увидела Кромарти, который сидел лицом к решетке клетки, словно ожидая ее. Когда она подошла, он вынул изо рта трубку и встал, возвысившись над ней, так как пол в клетке был выше, чем в коридоре, где она стояла.

— Пожалуйста, сядьте! — сказала она и замолчала, не в силах произнести ни единого слова из тех, что собиралась сказать ему, когда шла сюда.

Он послушно сел.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Наконец Жозефина решила привести свое намерение в исполнение и тихо проговорила:

— Мне кажется, что вы сошли с ума.

Кромарти кивнул головой; он погрузился в кресло, будучи не в состоянии ничего ответить.

Жозефина подождала немного и продолжала:

— Сначала я очень страдала из-за вас, так как думала, что кое-что из сказанного мною толкнуло вас на этот идиотский поступок, но теперь мне ясно, что мои слова не имели решительно никакого влияния, что вы совершенно безумны и что мне не стоит больше думать о вас.

Кромарти вновь покачал головой. Жозефина с некоторым изумлением заметила, что он плачет, слезы катятся по его щекам и падают на пол клетки. Слезы Кромарти и его подавленное молчание рассердили ее. Ее охватил внезапный приступ гнева.

Колокольчик зазвонил, указывая, что время закрывать сад, и она услышала, как какой-то, может быть, полицейский, разговаривает с кем-то за дверью. Жозефина пошла было прочь, но через минуту вернулась. Кромарти уходил, сморкаясь.

— Вы сошли с ума! — сказала она ему; затем дверь открылась и вошел полицейский.

— Поторопитесь, сударыня, а то вам придется провести тут всю ночь, — услышала она его слова, направляясь к выходу.

Хотя посещение Жозефины причинило Кромарти боль, огорчался он не долго. Достаточно быстро он снова почувствовал себя хорошо и, раздумывая над тем, что она сказала и зачем приходила, он нашел в своих мыслях многое, что его утешило. Главное, все его тайное беспокойство о состоянии своего здоровья теперь рассеялось. Он вовсе не был убежден в том, что потерял рассудок, он говорил это просто потому, что так сказала Жозефина Лэкетт. Помимо всего, он был уверен, что она говорила это только оттого, что ей нравилось так думать.

Если бы он действительно был безумен, она могла бы больше не думать о нем, а он был убежден, что ей это было необходимо. Кроме того, он пришел к мысли, что, если бы Жозефина верила в его безумие, она не появилась бы здесь, чтобы сообщить ему об этом. Даже Жозефине не доставила бы удовольствия такая бесчеловечность. Если бы она сочла, что следует предпринять какие-либо шаги, она бы отправилась к руководителям Общества и настояла на том, чтобы его осмотрел психиатр и в случае нужды признал его душевнобольным. Этими весомыми доводами Кромарти убедил себя в том, что он не сошел с ума, ему даже не угрожает такая опасность, хотя не сомневался, что Жозефина старается убедить себя в обратном.

Счастье и несчастье — понятия относительные, и Кромарти воспрянул духом, приняв во внимание соображения, которые прежде не возымели бы на него никакого действия. После полного отчаяния, в которое он погрузился на несколько недель, он с трудом мог себе представить большую радость, чем сознание того, что Жозефине приходится убеждать себя, будто он сумасшедший, чтобы не думать о нем.

Это вовсе не означает, что Кромарти начал на что-то надеяться. Он даже не помышлял о возможности выбраться из зоологического сада или вновь обрести любовь Жозефины, потому что с самого начала на это не надеялся. Подобные мысли показались бы ему не только смешными, но даже бесчестными. Он принял решение с открытыми глазами, и вопрос, чего он этим добьется, даже не обсуждался. В этом смысле Зоологическому обществу повезло с выбором человека. Хотя, без сомнения, Кромарти получил бы свободу, стоило ему только пожелать, даже не прибегая к крайним мерам вроде отказа от пищи, призыва к посетителям спасти его и прочего; но Обществу было бы жаль отпустить его. Не следует также думать, что его трудно было бы заменить другим представителем того же вида. Нет, причина, почему его уход нанес бы Обществу изрядный урон, была в том, что публика в саду привыкает к определенным животным, и ее трудно утешить, когда умирает или пропадает кто-то из ее любимцев, даже если его немедленно заменяют гораздо лучшим представителем того же вида. Многие лица посещают сад с целью навестить своих личных друзей: Сэма, Сэди и Ролло[29], — а не просто взглянуть на полярного медведя, орангутанга или королевского пингвина. Обществу это было так же ясно, как и публике. Естественно, потому оно и питало надежду сохранить свое новое приобретение до конца его естественной жизни, хотя Кромарти, понятно, не сможет соперничать в популярности с прочими созданиями, после того как любопытство толпы к нему угаснет, однако можно было надеяться, что со временем ему на смену придет привязанность, как если бы он был медведем или обезьяной.

Когда сэр Джеймс Агат-Агар[30] осматривал дом в сопровождении сторожа, он, обратившись к Кромарти, назвал его «местным Диогеном»[31]. Прозвище это немедленно облетело всех посетителей зоологического сада. Это обстоятельство, если бы Кромарти захотел, могло бы пойти ему на пользу.

Когда улегся шум, поднятый вокруг его появления в зверинце, в Лондоне нашлось много людей, которые стремились познакомиться с Кромарти и если бы он пожелал, то смог бы завязать связи с самыми высокопоставленными людьми: все они предлагали ему дружбу, правда, ожидали, что он будет кого-то выделять особо, поскольку Диоген из зоологического сада, по их мнению, должен был быть большим чудаком.

Но хотя Кромарти и намеревался провести остаток жизни в клетке, где поселился по доброй воле, он не собирался пользоваться выгодными знакомствами и ценил их так низко, что неизменно отклонял все попытки подобного рода и обнаруживал упорное нежелание вступать в разговор с кем бы то ни было, даже с самим попечителем. Это привело к тому, что Кромарти неестественно замкнулся в себе — это стало следствием новых условий жизни. Ведь теперь его ежедневно выставляли напоказ перед толпой народа, и некоторые посетители вели себя возмутительно.

Прошло несколько дней после первого разговора с Жозефиной, и она появилась снова. Все это время Кромарти много размышлял, но мысли его оставались ясными. В первый раз за десять дней он с удовольствием совершил прогулку по зверинцу, и не только оттого, что ему нужен был свежий воздух, чтобы не заболеть. Несколько вечеров подряд молодой человек сидел без движения, по полчаса и больше, у прудов с бобрами и выдрами. Хотя животные проявляли свою природную дикость, им поневоле приходилось сталкиваться с ним. Проницательность подсказывала ему, что они сохранили самоуважение. Чувство же собственного достоинства самого Кромарти зависело от того, насколько он был в состоянии сохранять спокойствие и проявлять изысканную вежливость в отношении тех, с кем имел дело.

Однажды вечером, когда он смотрел на лисиц, сторож отделения малых кошек подошел к нему и вступил с ним в разговор. После нескольких ничего не значащих слов, с помощью которых этот славный малый хотел завоевать расположение Кромарти, он сказал:

— Я думаю, вам стоит приручить какое-нибудь животное, конечно, если захотите. Мне кажется, вам здесь одиноко.

Кромарти думал в тот день, что, быть может, главный недостаток его здешней жизни — именно невозможность иметь друга. Его прежняя жизнь была перечеркнута и завершена, так что бесполезно было оглядываться назад. С другой стороны, ему теперь были недоступны обычные человеческие отношения, он не хотел возобновлять свои прежние знакомства, так как боялся стать объектом жалости или оскорбительного любопытства.

Предложение сторожа пришлось как нельзя кстати, поскольку Кромарти понимал, что ему вовсе не хочется приручать кого-нибудь, но он хочет приобрести друга. Во всяком случае, размышлял он, равенство положений — великолепная основа для дружбы, и отныне он сможет разделить условия жизни животного настолько, насколько это возможно здесь, в зоологическом саду. Отправься он в тропические джунгли, эти животные не были бы ближе к нему, хотя они были бы дома, а он нет.

Он пошел в «Малый кошачий дом» вслед за сторожем, продолжая беседовать с ним.

Случилось так, что как раз одно из животных, находившихся на попечении этого сторожа, привлекло внимание Кромарти, когда он посещал этот дом прежде. Он заметил, что рысь несчастна, как и он сам, и красота животного привлекла его. Это бедное создание все время бегало по вольеру, прижимая мордочку к решетке клетки. Рысь без конца металась взад и вперед практически без остановки, что показалось Кромарти следствием безысходного горя.

По просьбе Кромарти сторож выпустил рысь из клетки и вверил животное его попечению.

В течение нескольких дней после этого Кромарти не пропустил ни одного вечера, чтобы не посетить рысь и, не надоедая животному, всячески показывал, что расположен к нему гораздо больше, чем к остальным пленникам. Это постоянство было встречено благосклонно: дней через пять-шесть, когда Кромарти вошел, рысь прекратила метаться по клетке и смотрела на него с явным сожалением, когда он уходил.

Сторож, со своей стороны, был очень доволен, что его рысь нашла себе товарища — возможно, главным образом потому, что она не была его любимицей. Более всего он гордился тем, что посоветовал Кромарти приручить какое-нибудь животное. Он не долго хранил эту новость в тайне и сообщил ее смотрителю и всем остальным.

И вот однажды вечером, когда Кромарти, запертый на ночь, сидел за чтением, дверь внезапно отворилась, и он увидел перед собой смотрителя.

— О, я просто-напросто зашел на пару слов, мистер Кромарти, — сказал смотритель самым дружелюбным тоном. — Сторож «Малого кошачьего дома» сказал мне, что вы взялись приручать рысь.

Услышав эти слова, Кромарти слегка побледнел и подумал: «Он пришел положить конец нашей дружбе: я должен был этого ожидать».

Однако то, что он услышал дальше, его успокоило; смотритель продолжал:

— Вы, быть может, желаете теперь держать вашего приятеля в вашей… я хотел сказать: желаете поместить его вместе с собой? Мистер Кромарти, вам не нужно, понятно, держать его здесь, если вы не желаете, и ни одним днем больше, чем сами того захотите. Я говорю это не для того, чтобы сэкономить площадь, уверяю вас.

Кромарти с благодарностью принял предложение, и было решено, что рысь нанесет ему пробный визит через несколько дней.

На следующий вечер он пошел, как обычно, к «Малому кошачьему дому», но, когда рысь выпустили, он пригласил ее последовать за ним, и животное без особого колебания пошло с ним рядом, а затем, когда стало больше ему доверять, побежало впереди, останавливаясь время от времени и словно спрашивая: «Какой дорогой пойдем, друг?»

Затем, когда Кромарти пошел рядом с нею, рысь тряхнула кисточками, украшавшими ее мягкие уши, и снова побежала вперед.

Теперь Кромарти мог быть уверен, что бедное животное не тоскует в своей клетке. Оно вбежало в более просторное жилище своего друга, словно желало остаться там навсегда, обследовало помещение четыре или пять раз и, прыгнув со стола по очереди на каждый стул, уселось, словно почувствовало себя дома. Быть может, рысь действительно была дома впервые с тех пор, как ее привезли в зоосад.

Эта симпатичная разновидность кошки, к каковым Кромарти относил рысь (хотя она и отличалась некоторыми не присущими кошкам достоинствами), доставляла ему большое утешение в его заключении, так как это создание выкидывало тысячу прелестных фокусов, пленявших его.

Он так долго целыми днями не видел никого, кроме своих злобных соседей-обезьян да глазеющей на него толпы, казалось, подражающей обезьянам (разница между первыми и вторыми была почти совсем неуловима), что для него было редким счастьем иметь возле себя очаровательное и грациозное существо. Это был его компаньон, избранный им друг, разделяющий его заточение. Они были равны во всем, и в их взаимной привязанности не было низкого рабства с одной стороны и собственнического угнетения — с другой, что почти всегда делает отношения людей и животных такими унизительными для обеих сторон. Хотя это покажется чрезвычайно странным, но действительно в характерах обоих друзей наблюдалось большое сходство.

Оба были по природе веселы и живы, с очаровательными манерами, смягчавшими дикость их темных сердец. Но еще больше их сближала безмерная гордость. У обоих она была основной причиной всех поступков, хотя естественно, что выражалась она по-разному у человека и у редкой и ценной разновидности кошки. Заключение, хотя у человека оно было добровольным, а у животного вынужденным, так и не приучило ни того, ни другого к покорности.

Ибо если Кромарти и выказывал полное послушание, он всего-навсего притворялся.

Соседство нового друга доставило удовольствие им обоим, и в общем они не встречались ни с какими затруднениями, обычными для живущих под замком. Правда, рысь не спала ночью и проводила вторую ее половину, бродя взад и вперед. Шаги ее были бесшумны, а к утру она утомлялась от ходьбы, и Кромарти, пробуждаясь, всегда находил ее в своей кровати: она спала рядом с ним, свернувшись клубком.

Человек никогда не пытался выказать своего превосходства над животным. Если рысь уходила, он не звал ее обратно, не пытался привлечь ее лакомствами со своего стола и не учил никаким новым трюкам. Право же, при взгляде на них могло показаться, что они не подозревают о присутствии друг друга либо испытывают друг к другу полнейшее безразличие. Только если рысь слишком злоупотребляла терпением Кромарти, хватая его еду, прежде чем он сам заканчивал трапезу, или играя его ручкой, когда он писал, он прикрикивал на нее или давал ей легкий пинок, чтобы показать свое неудовольствие. Раз-другой в таких случаях рысь скалила зубы и выпускала свои длинные и очень острые когти, но сейчас же прятала их, не тронув своего большого и неповоротливого друга. Раз-другой, конечно, как и следовало ожидать, она поцарапала Кромарти, но это происходило во время игры или же случайно. Главным образом так получалось, когда рысь прыгала с пола ему на плечо. Только однажды Кромарти пострадал серьезно, когда рысь, пытаясь прыгнуть выше, чем обычно, вскочила ему на голову и вцепилась в затылок. Кромарти вскрикнул от боли и изумления, и рысь немедленно спрятала когти и, ласкаясь, постаралась загладить свой проступок. На голове у Кромарти кровоточили десять ран, но не прошло и минуты, как он мягко заговорил с рысью и простил ее. Все это были, конечно, пустяки в сравнении со счастьем, которое он нашел в своем компаньоне, запертом вместе с ним и еще более счастливом, чем он сам.

По требованию Кромарти рысь поместили вместе с ним навсегда, и рядом с его дощечкой появилась другая. На ней была надпись:

На табличках не стали помещать изображений человека и рыси, как это делали обычно, чтобы посетители могли различать обитателей клетки. Публика с одобрением восприняла то, что Кромарти разделил свою клетку с животным, и он стал еще более популярен, чем раньше. Теперь все находили очаровательным человека, чье поведение прежде казалось вызывающим. Вместо недоброжелательных замечаний и даже оскорблений до Кромарти теперь долетали восторженные крики.

Подобная перемена была, конечно, к лучшему, хотя Кромарти предполагал, что со временем доброжелательное отношение публики так же наскучит ему, как и насмешки. Он защищался теми же способами, что и прежде: заткнул уши и старался по возможности никогда не глядеть сквозь решетку, он прилежно читал книгу, будто на самом деле был школьным учителем, работающим у себя в кабинете.

Как-то раз он сидел так, читая «Вильгельма Мейстера»[33], рысь лежала у его ног, и вдруг он услышал, как кто-то окликает его по имени.

Перед ним стояла Жозефина: бледная, с поджатыми губами, она глядела на него горящими глазами.

Кромарти, разволновавшись, вскочил, и самообладание на минуту покинуло его.

— Боже, зачем вы пришли сюда? — спросил он удивленно.

Жозефина отступила на шаг, когда он двинулся к ней, а когда подошел к решетке, снова попятилась назад. Она на мгновение смутилась, затем произнесла:

— Я пришла спросить вас о книге. О втором томе «Опасных связей»[34]. Тетя Эли требует, чтобы я вернула ее, она говорит, что книга богато оформлена, и это очень ценное издание. Она думает, что книга все еще у меня, и недовольна этим.

Пока она говорила, Кромарти рассмеялся, зажмурился и с улыбкой спросил:

— Значит, из-за моей забывчивости у вас неприятности? — Затем, помолчав, продолжил: — Я страшно этим огорчен. Действительно, я взял сюда вашу книгу. Непременно пошлю ее вам сегодня же вечером. Просунуть ее через проволоку никак не получится. Это одно из неудобств жизни в клетке.

Жозефине показалось, что Кромарти уже давно не был таким милым. Выражение ее лица несколько смягчилось, но все еще оставалось довольно замкнутым и отчужденным, она очень боялась, что кто-нибудь войдет в «Обезьяний дом» и застанет их за разговором. Минуту или две оба молчали. Жозефина взглянула на рысь и сказала:

— Я прочла в газете, что у вас теперь компаньон. Мне кажется, вы это правильно придумали. Вы гораздо лучше выглядите. С тех пор, как мы виделись в последний раз, я переболела бронхитом и провела в постели две недели.

Пока Жозефина говорила, лицо Кромарти омрачилось. Он заметил, что она стесняется, и это рассердило его. Он вспомнил также ее последнее посещение и то, как она себя вела. Сопоставив все это, он сдержался, приободрился, сердито потер нос и сказал:

— Вы должны принять во внимание, Жозефина, что мне всегда больно видеть вас. Не знаю, смогу ли я дольше подвергаться такой опасности. Последний раз вы пришли ко мне, чтобы сообщить, что, по вашему мнению, я сумасшедший. Не думаю, что вы были правы, но если я не смогу уберечь себя и мне придется видеть вас, боюсь, я и вправду сойду с ума. Я вынужден поэтому просить вас, хотя бы в интересах моего здоровья, никогда больше не приходить сюда. Если у вас есть необходимость срочно сообщить мне что-нибудь насчет ваших книг или еще чего-нибудь в этом роде, — вы можете мне написать. Все, что вы можете сказать или сделать, причинит мне сильнейшую боль, даже если вы будете ласково говорить со мной; из вашего поведения я могу заключить только одно: вы желаете причинить мне боль и приходите сюда лишь с целью позабавиться и подразнить меня. Поверьте, я не желаю подвергать себя мучениям.

— Я никогда не слышала подобного вздора, Джон! Я надеялась, что вам лучше, но теперь я убеждена, что вы действительно безумны, — сказала Жозефина. — Никто никогда так со мной не говорил. И вы воображаете, что я хочу видеть вас?

— Хорошо, я запрещаю вам в будущем приходить смотреть на меня, — заявил Кромарти.

— Запрещаете? Вы запрещаете? — вскричала взбешенная Жозефина. — Вы запрещаете мне приходить? Вы не соображаете, что вы здесь просто экспонат? Я или любой другой, заплатив шиллинг, может прийти и глазеть на вас хоть целый день. Ах, это ранит ваши чувства? Вам следовало подумать об этом раньше. Вы пожелали выставить себя напоказ, вот теперь и расхлебывайте. Запретить мне прийти и смотреть на вас! Боже правый! Как дерзко ведет себя это животное! Вы теперь одна из обезьян, вы что, не поняли этого? Вы ставите себя на один уровень с обезьяной, и вы обезьяна, и я намерена обращаться с вами как с обезьяной!

Она произнесла это холодным, презрительным тоном, что окончательно вывело Кромарти из себя. Кровь прилила к его лицу, исказившемуся от бешенства; сжав руку в кулак, он взмахнул ею, будто хотел ударить Жозефину. Когда он наконец обрел дар речи, то только и смог произнести неестественным тоном:

— Я убью вас за эти слова. Благодарите решетку.

— Решетки имеют свои преимущества, — холодно ответила Жозефина. Она была испугана, но заметила, что Кромарти лег на пол клетки и стал кусать носовой платок, чтобы не закричать; в его глазах стояли слезы, и время от времени он издавал стон, словно мог вот-вот умереть.

Все это испугало Жозефину больше, чем угрозы Кромарти убить ее. Видя, как он катается по полу, словно в припадке, она раскаялась в том, что наговорила ему, и, подойдя вплотную к клетке, стала просить его простить ее и забыть обо всем.

— Я не верила ничему из того, что говорила, милый Джон, — сказала она изменившимся, чужим голосом, который он с трудом расслышал, так этот голос был тих. — Как вы можете думать, что я прихожу сюда, чтобы мучить вас, если я являюсь в эту проклятую тюрьму, потому что люблю вас и не могу забыть, несмотря на то, что вы натворили исключительно ради того, чтобы мне досадить.

— О, уходите, уходите, если в вас осталась хоть капля жалости, — произнес Джон. Он говорил с трудом и продолжал всхлипывать.

В это время рысь, которая наблюдала за происходящим удивленно прислушиваясь, подбежала к Кромарти и стала утешать его, обнюхав сперва его лицо и руки, а затем начав их лизать.

Прежде чем Жозефина и Джон успели еще что-то друг другу сказать, дверь открылась, и целая толпа народа вошла, чтобы поглядеть на обезьян. Жозефина тотчас же удалилась и, взяв кэб, поехала прямо домой, вспоминая все это как кошмарный сон. Что касается Кромарти, он поспешно вскочил на ноги и, покинув клетку, направился в свое убежище вымыть руки, пригладить волосы и немного прийти в себя, прежде чем показаться публике. Но когда он вернулся, публика уже разошлась, и перед ним стояла только его рысь, глядевшая на него так выразительно, словно говорила: «В чем дело, мой дорогой друг? Здоровы ли вы? Все прошло? Мне очень жаль вас, хотя я рысь, а вы человек. Право, я очень нежно вас люблю».

В клетке была только рысь, только рысь и «Вильгельм Мейстер», лежавший на полу…

В эту ночь мисс Лэкетт пережила все муки, какие может причинить любовь, так как теперь гордость, которая была ей так нужна, покинула ее, а без нее она унизилась до жалости к бедному Джону и даже испытала стыд за собственные слова.

«Разве я смогу когда-нибудь снова заговорить с ним? — спрашивала она себя. — Разве могу хотя бы надеяться, чтобы он простил меня, если я дважды навестила его в этом злосчастном заключении и каждый раз говорила ему самые обидные и оскорбительные слова? С самого начала я была виновата во всем, — рассуждала она. — Это я довела его до добровольного заточения в зоологическом саду. Я назвала его сумасшедшим, насмехалась над ним, заставила его страдать, и все из-за собственной несдержанности, гордости и бессердечия. Но я страдала все это время, а теперь уже ничего не исправишь. Джон никогда не простит меня. Он не перенесет нового свидания, и я должна страдать в одиночестве. Если бы я иначе вела себя, может быть, я могла бы спасти и его, и себя. Я убила его любовь ко мне, и из-за моих капризов он обречен на одиночное заключение, быть может, пожизненное, а я буду всю жизнь несчастна и никогда не оправлюсь».

Провидение не склонно обременять человечество подобными переживаниями. Они причиняют острую боль, но у здоровой и разумной девушки не могут продолжаться слишком долго.

Естественно поэтому, проведя большую часть ночи в горьких упреках самой себе и пролив столько слез на подушку, что на ней стало невозможно спать, мисс Лэкетт встала на следующее утро в бодром состоянии духа. Она решила навестить Кромарти днем и известить его об этом запиской следующего содержания:

Отослав записку, Жозефина тотчас пожалела, что написала ее. Она была уверена, что Кромарти только еще больше рассердится. В следующее мгновение она подумала: «Я подвергаю себя величайшему унижению, какое только может испытать женщина».

Мысль эта привела Жозефину в такой ужас, что она готова была убить себя. Но так как она не обзавелась ни ядом, ни пистолетом, а пропасти поблизости не оказалось, через минуту затмение прошло, и она сказала себе: «Чего стоит мое унижение? Я больше выстрадала в эту ночь, чем, быть может, за целую жизнь. Сегодня я унизила себя в собственных глазах. Если Джон будет обращаться со мной пренебрежительно, старания его будут тщетны. Во всяком случае, я должна владеть собой. У меня нет времени на переживания; мне нужно многое сделать. Я должна увидеть Джона и, так как я его люблю, мне необходимо договориться с ним. Я намерена заключить с ним сделку».

Во власти своих мыслей, Жозефина вышла, рассчитывая направиться к зоологическому саду, не дожидаясь, пока вернется мальчик с запиской. Думала она только о Кромарти.

— Я безусловно прощу его и пообещаю тайно обручиться с ним, если он немедленно покинет зоологический сад.

Ей ни на секунду не приходило в голову, что разорвать помолвку проще простого, а вот если Кромарти покинет сад, его едва ли возьмут обратно.

Но когда Жозефина подошла к Мраморной арке[35], ей пришлось подождать, прежде чем перейти дорогу, и она заметила неподалеку человека, продающего газеты. Она прочла заголовок

В первый момент она не сопоставила эти сведения со своим возлюбленным. Она подумала, что какого-нибудь зрителя укусили за палец, но в следующее мгновение ее охватило сомнение, и она купила газету.

«Сегодня утром человек в зоологическом саду, подлинное имя которого мистер Джон Кромарти, был жестоко искусан Дафной, орангутангом из соседней с ним клетки».

Жозефина очень медленно прочла заметку. Выяснилось, что около одиннадцати часов утра Кромарти в своей клетке играл с рысью в мяч. Стараясь увернуться, он на какой-то миг прислонился к проволочной перегородке, отделявшей его от орангутанга. Пока он переводил дух, зрители в ужасе увидели, как обезьяна напала на него и схватила за волосы.

Кромарти прикрыл лицо руками, чтобы защититься от когтей, и тогда орангутанг впился зубами ему в пальцы. Кромарти повел себя очень мужественно и освободился сам, до прихода сторожа. Два пальца у него были сломаны, кости раздроблены; на голове — несколько глубоких ран, на лице — царапины. Единственная опасность, которая ему угрожала, это заражение крови, так как раны, нанесенные обезьянами, обычно ядовиты.

Читая это, Жозефина вспомнила, что греческий король умер от укуса обезьяны, и встревожилась еще больше. Она наняла автомобиль, и, сев в него, велела шоферу везти ее в зоологический сад, и как можно скорее. Всю дорогу она сгорала от волнения.

Добравшись до зверинца, Жозефина тут же направилась в домик смотрителя и увидела, как Кромарти внесли туда на носилках, но не успела она подойти к нему, как дверь закрылась. Она позвонила, но служанка открыла дверь только через пять минут и взяла ее карточку, выслушав просьбу посетительницы провести ее к смотрителю, поскольку мистер Кромарти — ее друг. Прежде чем служанка вернулась, вышел смотритель, и Жозефина объяснила ему все без капли смущения. Смотритель пригласил ее в красивую, хорошо освещенную столовую, где она обнаружила двух мужчин с густыми черными бровями, оба они были одеты в утренние костюмы.

Смотритель представил девушку как друга мистера Кромарти; оба господина окинули ее внимательным взглядом и поклонились.

Сэр Уолтер Тинцель, старший из двух, был небольшого роста, с круглым красным лицом, а второй, мистер Огилви, — высокий, моложавый, с пергаментной кожей и стеклянными глазами, в которых Жозефина увидела свое отражение.

— Как пациент? — спросила Жозефина, сразу почувствовав себя так, как обычно чувствуют себя люди в присутствии докторов и в особенности хирургов: встревоженной и смущенной одновременно. Больше всего она старалась ничем себя не выдать.

— Пока судить рановато, мисс Лэкетт, — ответил сэр Уолтер Тинцель, которому, по всей видимости, не терпелось узнать о девушке побольше, — мой друг, мистер Огилви, только что ампутировал пациенту палец; по моему мнению, не сделать этого было бы непростительным риском. Мистер Кромарти получил еще несколько более мелких повреждений, но будем надеяться, что крайние меры больше не потребуются. Не будет ли с моей стороны слишком бестактно спросить, давно ли вы, мисс Лэкетт, знаете мистера Кромарти? Насколько я понимаю, вы его близкий друг?

Услышав последнее замечание, Мисс Лэкетт посмотрела на него широко открытыми глазами и ответила:

— Да, я старый друг мистера Кромарти, и, если вам угодно, близкий друг. — Она засмеялась. — Есть ли опасность заражения крови?

— Риск есть, но мы примем все необходимые предосторожности.

— Греческий король умер от укуса обезьяны! — вдруг воскликнула Жозефина.

— Это пустяки, — прервал смотритель, делая шаг вперед. — Любого, кто работал в зоологическом саду, не раз кусали обезьяны, но все заканчивалось благополучно. Обидно, что бедный мистер Кромарти потерял палец, но более серьезная опасность ему не угрожает.

— Вы совершенно уверены в этом? — спросила Жозефина.

Смотритель ссылался на мнение врачей. Те сдержанно улыбнулись.

Жозефина собралась уходить, и в передней смотритель сказал ей:

— Не беспокойтесь о мистере Кромарти, мисс Лэкетт. Конечно, тяжело думать об этом, но положение не такое уж серьезное. И он не греческий король, и обезьяна не той породы. Мы поставим его на ноги через день-другой. Кстати, генерал Лэкетт — не ваш отец?

Жозефина удивилась, но подтвердила, что это именно так.

— Да, он один из моих старых друзей. Загляните ко мне на следующей неделе на чашку чаю, и увидите, что наш пациент здоров.

Жозефина уехала в значительно лучшем настроении, чем до того, как побывала здесь, и хотя пару раз она все же вспоминала о забинтованной голове Кромарти и о его теле, лежавшем на носилках под одеялом, волновалась она куда меньше и вскоре даже принялась строить разные планы на будущее.

Девушка была совершенно уверена в том, что Кромарти покинет зоологический сад, а потеря пальца — не столь уж чрезмерная плата за то, чтобы вернуть его к обычной жизни — или, может быть, не самое тяжкое наказание за его возмутительное поведение.

Жозефина не сомневалась, что теперь ей не придется унижаться перед Кромарти, так как тот, конечно, покинет зоологический сад и помирится с ней. Ей нужно простить его. Конечно, ей пришлось нелегко. Как неуверенно чувствовала она себя до этого случая с обезьяной! Теперь совсем другое дело! Она обязана, рассуждала она, усвоить этот урок и никогда не действовать поспешно, под влиянием минуты, иначе преимущество всегда будет на стороне Джона. Затем она подумала об отправленном письме и провела некоторое время, стараясь поточнее припомнить его содержание. Вспомнив свои слова о том, что ей стыдно и что она просит простить ее, она закусила губу от досады, но в следующую минуту успокоилась и произнесла вслух:

— Как это недостойно! Как низко! Как вульгарно!

Она тотчас же припомнила примитивные и необдуманные мысли, пришедшие ей в голову, когда она впервые узнала, что Джон отправился в зоологический сад. Теперь ей стало ужасно стыдно и за то, как безобразно она вела себя оба раза, когда приходила к нему. Она говорила себе, что ее поведение было неприличным, что ей нужно просить прощения и радоваться, что она сделала это в своем письме, но в следующую же минуту она думала:

«Все равно, мне не следовало сдаваться на его милость. Я должна взять верх, или же не стоит жить».

Жозефина снова стала мечтать о будущем, когда Джон предложит ей руку, и они снимут загородный дом. Ее отец страстно увлекался рыбами. Они с Кромарти, конечно, займутся разведением рыб. Может быть, дом они окружат рвом с водой. Но тот воображаемый мужчина, которого она представляла себе стоящим рядом с ее отцом у рыбных садков или сидящим с ним за завтраком и приглядывающим за яйцеваркой, сильно отличался от мистера Кромарти, несчастного, искусанного обезьяной человека из зоологического сада.

Вернувшись домой, Жозефина, нашла оставленную ей записку, написанную почерком, который явно не принадлежал Кромарти.

Записка была следующего содержания:

Когда Жозефина прочла письмо дважды и сообразила, что оно было написано после того, как Кромарти искусала обезьяна, причем перед самой ампутацией пальца, она отказалась от своих надежд.

Все чувства, только что посетившие ее, она отбросила, как смешную глупость. Если Джон мог написать такие слова именно в ту минуту, когда он больше всего должен был желать выбраться из своей клетки, ясно, что ее надежды на его возвращение к нормальной жизни неосуществимы. Она ушла к себе в комнату и легла. Все было кончено.

…В то злосчастное утро Кромарти позавтракал как обычно, съев две булочки с маслом и оксфордским джемом и запив их кофе. Когда совсем рассвело, он начал играть с рысью в мяч.

Он пользовался для игры обыкновенным теннисным мячом, бросал его на пол, заставлял отскакивать от решетки и потом снова ловил. Это напоминало детскую игру, причем задачей Кромарти было перехватить мяч у рыси, что ему редко удавалось сделать больше трех или четырех раз, так как кошка была очень подвижна и обладала зорким глазом.

Поиграв минут десять, Кромарти метнулся в сторону, чтобы схватить высоко подпрыгнувший мяч, и, потеряв равновесие, свалился на решетчатую стену клетки. Не успев снова твердо встать на ноги, он почувствовал, что его схватили за волосы, и сразу понял, что попал в когти своему соседу орангутангу. Животное вытянуло палец и ткнуло Кромарти в ухо, не задев, однако, барабанную перепонку. Кромарти удалось повернуть голову, чтобы увидеть нападающего; зверь воспользовался этим и оцарапал ему лицо. Чтобы как-то защититься от обезьяны, Кромарти вытянул вперед одну руку, а другой стал отталкиваться от сетки, — но тогда обезьяна схватила его за пальцы. Сильная боль заставила Кромарти резко дернуть головой, и в лапах орангутанга остался клок его волос.

Обезьяна вцепилась ему в пальцы мертвой хваткой бульдога. И тут рысь, вертевшаяся у него под ногами, просунув лапу между прутьями клетки, впилась когтями в ляжку обезьяны, но зверь и тогда не выпустил Кромарти. Однако последний, не теряя хладнокровия, вынул из кармана пару восковых спичек, и, чиркнув ими о подошву, сунул зверю в морду, от чего тот сразу же отпустил его.

То, что Кромарти проявил находчивость, вспомнив о спичках, лежавших у него в кармане, когда зверь медленно вгрызался зубами в его пальцы, произвело большое впечатление на зрителей, которые, находясь за пределами клетки, были бессильны хоть чем-нибудь ему помочь. Не менее замечательным сочли посетители и то, что, едва освободившись, он тотчас же здоровой рукой оттащил от решетки разъяренную рысь, чтобы обезьяна не могла схватить ее. Но, как ни странно, рысь не бросилась на него — то ли потому, что он держал ее, то ли потому, что она узнала его даже в такую минуту.

Взволнованный Коллинс прибежал тотчас, как только все это случилось; похоже, он испытал сильнейшее потрясение. Смотритель был белый как мел и с трудом выговаривал слова.

Кровь текла из прокушенного уха и пальцев Кромарти, но он запер рысь и сразу же вышел снова, желая показать зрителям, что его раны не так уж серьезны. Посетители, со своей стороны, аплодировали ему; возможно, они радовались тому, что он избежал опасности, а может, были просто благодарны за необыкновенное, да еще бесплатное зрелище. Кромарти прошел в свою спальню, и Коллинс немедленно повел его в лазарет, где ему была оказана первая помощь. Очень скоро он получил письмо от Жозефины и продиктовал посыльному ответ. Мальчик немного задержался с доставкой письма.

Едва Кромарти прочел письмо, ему сделали анестезию и ампутировали средний палец на правой руке.

После операции, когда он пришел в сознание, его разместили в доме смотрителя, который полагал, что там больному будет удобнее, чем где бы то ни было.

Кромарти был окружен неусыпной заботой и мужественно переносил боль не только во время схватки, но и после операции. Поэтому через три часа он нашел в себе силы продиктовать ответ, как если бы ничего не произошло. Тем не менее он получил сильное нервное потрясение, последствия которого сказались на следующий день. Ночь он провел беспокойно, но наутро почувствовал себя лучше. Он позавтракал как обычно, но не встал с постели, и сэр Уолтер Тинцель, посетивший его около одиннадцати часов, остался доволен и пообещал ему скорое выздоровление. Днем он лежал без движения и сильно страдал, а с наступлением вечера у него начался сильный жар.

Эту ночь Кромарти провел в горячечном бреду, то и дело впадая в забытье и пробуждаясь от кошмаров, которые преследовали его даже наяву.

На второй день лихорадка усилилась; врачи установили, что у пациента началось заражение крови, хотя он по-прежнему находился в сознании. На третий день признаки заражения крови стали еще более отчетливыми. Лихорадка длилась три дня; большую часть времени больной оставался в плену галлюцинаций, рождавшихся в его воспаленном мозгу, но покидавших его, как только он приходил в сознание. Кромарти ясно помнил все эти видения. Он знал, что это лишь сны, хотя ему казалось, что все это случилось с ним наяву, и эти сны или видения были настолько необычны, что заслуживают отдельного упоминания.

На Стрэнде[36] народ собирался маленькими группами, напоминавшими клубы черного дыма, которые потом сметали метлой на дорогу. Все они направлялись к нему, когда он шел от Сомерсет-хауса к Трафальгарской площади[37]. Ни один человек не выбрал той же дороги, что и он, никто не задел его и даже не повернул головы в его сторону, все расступались, пропуская его. Иногда, если одна из этих групп оказывалась рядом с ним, он ощущал ее запах. Люди были испуганы, они спешили, но он думал о великом человеке — сэре Кристофоре Рэне[38], архитекторе, создавшем проект улицы, по которой он сейчас шел. Но проект никого не заинтересовал, улицу не построили, и планы, свернутые в трубку, находились там же, где и во времена короля Карла II[39].

Подняв голову, Кромарти увидел высоко в небе белую полосу Это аэроплан писал в воздухе объявления[40]. Тогда он остановился посреди спешащей толпы и стал смотреть вверх; теперь он разглядел крохотный аэроплан, напоминавший маленькое темное насекомое. В небе вычерчивалась длинная прямая линия и затем петля — должно быть, цифра шесть. Затем аэроплан замер, выпустил струйки дыма и, став совсем невидим, скрылся в небе.

Цифра заколебалась, подросла и медленно уплыла, тогда внезапно появилась новая линия, и аэроплан начал рисовать что-то другое. Кромарти присмотрелся повнимательней, и оказалось, что это вновь цифра шесть, потом он увидел, что аэроплан устремился ввысь и снова чертит шестерку, а все, что он нарисовал до этого, унес ветер, и скоро в небе не осталось ничего, кроме небольших клочков дыма.

На секунду или две Кромарти почувствовал, что он сам летит в аэроплане, который стремительно взмывает в небо, прежде чем опуститься. Это ощущение длилось не дольше мгновения и напоминало что-то вроде вращения Земли в пространстве, которое можно представить себе, крепко зажмурившись, и затем Кромарти почувствовал, что вновь идет по Стрэнду к Трафальгарской площади.

Площадь была пустынна, и он с удивлением смотрел на памятник Нельсону, который окружали большие звери с мощными лапами. Кто это? — удивился он. Львы или леопарды, или, может быть, медведи? Он не мог понять. Внезапно он заметил, что с его правой руки с оторванными пальцами стекает кровь. Неожиданно площадь заполнила огромная толпа народу, забили фонтаны, засияло солнце, и Кромарти сел в красный омнибус. Вскоре он обратил внимание на то, что публика в омнибусе перешептывается и поглядывает на него, и понял, что это из-за того, что все заметили его раненую руку. Он вытянул вперед другую руку, но и на ней оказалась кровь. Тогда он испугался людей и вышел из омнибуса. Однако куда бы Кромарти ни направлялся, люди останавливались, смотрели на него и перешептывались, а когда он приближался к ним, отходили в сторону и собирались группами. Все глазели на него и все узнавали: ведь у него были раны на голове и на руках.

Люди сердито перешептывались, с ненавистью поглядывая на него, но хотя их глаза сверкали, как кинжалы, дать волю рукам они не решались…

Кромарти пошел голосовать. Он хотел подать свой голос. Нет такого препятствие, которое остановило бы его. Наконец он увидел два входа в подземный зал для голосования, над которым виднелся рисунок, изображавший двух дам и одного господина, и он сошел вниз по ступенькам. Кромарти обратился к дежурному с просьбой дать ему карточку для голосования, но тот вынул большую книгу, переплетенную в телячью кожу с оставшейся на ней кое-где щетиной и, перевернув несколько страниц, заглянул туда. Потом он сказал:

— Ваше имя не записано в Книге Жизни, мистер Кромарти. Вы должны выдать свою тайну, если хотите зарегистрироваться.

Услышав это, Кромарти смутился и почувствовал запах, исходящий от всех голосовавших.

Он поколебался и, наконец, спросил:

— Если я не выдам своей тайны, я не смогу голосовать?

— Нет, мистер Кромарти, вы не имеете права голосовать, не выдав своей тайны; о том, чтобы вам баллотироваться тайно, и речи быть не может — вы носите Печать Зверя.

Кромарти посмотрел на свою руку, коснулся лица и почувствовал, что он действительно носит Печать Зверя, его искусали, и теперь он — отверженный. Так вот почему все перешептывались, глядя на него. Он не выдал своей тайны, но был отторгнут человечеством, которое ненавидело его, потому что боялось. Они были все одинаковы, у них не было тайн, а он сохранил свою. Зверь поставил на нем свою Печать, и он был страшен всем и даже себе самому.

— Зверь поставил на мне свою печать, — сказал себе Кромарти. — Он постепенно пожрет меня. Я не могу избежать этого, и первое так же плохо, как и второе. Чем стольким жертвовать, я предпочел бы, чтобы Зверь медленно пожрал меня, а зловоние моих соседей вызывает у меня отвращение.

Затем он услышал, как Зверь безостановочно ходит за оградой, то и дело облизываясь. Потом его запах, сладковатый, густой и отвратительный, обдал Кромарти, и он понял, что тихо лежит на полу клетки, наблюдая, как Зверь бьет хвостом рядом с ним.

Ужас, объявший Кромарти, был безмерным, и наконец он открыл глаза. Он начал постепенно понимать, что это билось его собственное сердце, а вовсе не хвост Зверя, и лежал он на чистых простынях, а вокруг стоял запах цветов и йодоформа. Но страх все еще сидел у него внутри.

Через две недели было объявлено, что Кромарти вне опасности. Но он все еще был до того слаб, что ему было запрещено принимать посетителей. Поэтому, хотя Жозефина приходила ежедневно, она узнавала только о том, как он провел ночь, и оставляла ему цветы.

В течение следующих недель Кромарти начал быстро поправляться. И хотя прежнее здоровье, без сомнения, возвращалось к нему, вначале он мог вставать всего на час, и только через какое-то время стал выходить на небольшую прогулку в сад.

Доктора, лечившие его тогда, заявили, что полная смена обстановки была бы для него весьма благоприятна, и смотритель, не собиравшийся чинить больному какие-либо препятствия, посоветовал ему провести месячный отпуск в Корнуолле, но его предложение было решительно и бесповоротно отвергнуто, а вернее встречено с полнейшим равнодушием. Кромарти отказался взять отпуск. Он отказался самостоятельно ехать куда бы то ни было, хотя добавил, что всецело доверяет смотрителю и готов отправиться в любое место, по усмотрению последнего, но только в сопровождении сторожа. Несколько дней смотритель предлагал Кромарти выбрать то одно, то другое направление, и в конце концов идея отправить его в путешествие была отклонена: во-первых, трудно обойтись без сторожа или найти надежного человека, который смог бы сопровождать Кромарти, а во-вторых, было тяжело подыскать подходящее место, куда их можно было бы отвезти.

Но главной причиной была апатия раненого и даже его враждебное отношение к этим планам, и тогда смотритель сообразил, что такая позиция, может быть, не лишена основания.

Кромарти и вправду чувствовал, что если он решится взять отпуск, который ему сейчас предлагали, ему будет гораздо труднее вернуться в заключение, когда этот отпуск закончиться. Поэтому он отказался, не желая уклоняться от выполнения того, что он считал своим долгом.

В итоге было решено, что Кромарти отправится к себе в клетку, хотя все дружно внушали ему, что он не обязан быть на виду у публики больше, чем пожелает, и должен ложиться в постель на три или четыре часа ежедневно.

Таким способом, а также с помощью прогулок в автомобиле после наступления темноты врачи надеялись вернуть ему прежнее здоровье и избавить его от состояния апатии, представлявшегося им самым тревожным симптомом.

Но прежде чем возвратиться в свое привычное помещение, Кромарти выслушал кучу новостей от смотрителя, который сообщил их ему весьма осторожно, хотя и не представлял себе до конца, насколько они важны для больного.

Смотритель так смущался, рассказывая ему новости, так хвалил его и так подробно распространялся о том, насколько Зоологическое общество чувствует себя обязанным Кромарти, что последний с трудом успевал следить за его сбивчивой речью. Наконец он понял суть дела, сводившуюся к следующему.

Опыт с человеком имел успех, значительно превзошедший ожидания членов комитета; а посему комитет решил этот опыт продолжить и выставить на показ второго человека — африканской расы. Общество пригласило его два или три дня тому назад, а поселило лишь сегодня. Общество намерено организовать «Человеческий дом», который включал бы образцы различных человеческих рас: бушменов, жителей Полинезии и других, в национальных костюмах, но такое собрание, естественно, можно было составить лишь постепенно и по мере того, как представится случай.

Смущение бедного смотрителя, пока он излагал все это, было столь велико, что Кромарти думал лишь о том, как бы ему помочь, и хотя он пережил весьма неприятное ощущение, услышав о негре, он постарался немедленно подавить его в себе. Убедившись, что Кромарти не возражает против всех этих новшеств и, более того, совершенно безразлично относится к ним, смотритель перестал смущаться и не смог скрыть своей радости.

Он глубоко вздохнул, вытер пот большим шелковым платком, его честное лицо просияло, он схватил Кромарти за руку, затем за обшлаг рукава и, теперь уже со смехом, все рассказывал, как он противился новому проекту изо всех сил, думая, что Кромарти будет возражать, и не знал, как сообщить ему новость, когда проект получил одобрение.

Он уверял, что не спал две ночи, обдумывая все это, но теперь, узнав, что Кромарти отнесся к проекту с пониманием, почувствовал огромное облегчение.

— Я величайший глупец в мире! — воскликнул он. — У меня слишком богатое воображение. Я всегда представляю себе, как другие будут волноваться, а затем выясняется, что дело не стоило и выеденного яйца, и волновался только я… — Смотритель рассмеялся. — И так всю жизнь! Прекрасно, теперь-то я займусь этим новым «Человеческим домом», потому что идея великолепная. Я чувствовал это с самого начала, но не мог отделаться от мысли, что вам это будет неприятно.

Кромарти не выказал энтузиазма, он просто сказал себе, как часто говорил прежде, что должен исполнять условия договора с зоологическим садом до тех пор, пока сад исполняет свои, и что в данном случае условия контракта не нарушены.

Однако, вернувшись к себе в клетку и увидев по соседству чернокожего мужчину, — тот чистил черную шляпу — Кромарти с трудом сообразил, что это и есть новый экспонат, о котором говорил ему смотритель. Этот угольно-черный негр был веселый малый. На нем была полосатая, розовая с зеленым, рубашка, костюм горчичного цвета и добротные кожаные ботинки. Когда Кромарти появился, он повернулся к нему и сказал:

— Прибыл знаменитый инвалид. — Затем подошел к решетке, разделявшей их и продолжил:

— Позвольте мне поздравить вас с возвращением в жилище, которое носит теперь название «Человеческий дом». Возьму на себя смелость представиться — Джо Теннисон. Я искренне рад познакомиться с вами, мистер Кромарти, и счастлив, что мой сосед — человек!

Кромарти сухо поклонился, вежливо сказав «добрый день», но негр вовсе не был обескуражен и снова приблизился к решетке между их клетками.

— Теперь весь этот мусор собираются выбросить, — пояснил негр, указывая на шимпанзе, находившегося за спиной у Кромарти. — Этих милых зверушек больше не будут держать вместе с нами; иначе они откусят нам всем пальцы.

Кромарти повернулся и взглянул на шимпанзе. Это животное всегда казалось ему довольно симпатичным, но теперь, когда его новый сосед Теннисон заговорил с ним, маленький уродливый зверь стал ему еще милее. Право же, он куда охотнее увидел бы сейчас на прежнем месте старого орангутанга, чем своего соседа, этого несносного болтливого парня, снисходительно поглядывавшего на животных.

С минуту Кромарти оставался в недоумении и не знал, как прервать поток слов Теннисона. Он слушал его молча, а через некоторое время с облегчением вздохнул, увидев Коллинса с рысью, которую поместили в ее старую клетку в «Кошачьем доме», когда Кромарти был ранен.

Радость друзей, вновь оказавшихся вместе, была безгранична, и каждый проявлял ее сообразно своему характеру. Сначала рысь прыгнула на Кромарти так стремительно, будто хотела сбить его с ног, затем начала громко мурлыкать и тереться о него, вертясь вокруг, и наконец прыгнула прямо на руки своему другу, облизала ему лицо и волосы, на минуту свернулась, словно собралась уснуть, но тотчас же спрыгнула вниз. Затем она стала бегать по клетке, обнюхала углы, вскочила на стол и решила, что все обстоит вполне благополучно.

Когда Джо Теннисон окликнул ее, рысь прошла мимо, даже не взглянув на него, так же, как и ее друг, ибо, как только Кромарти услышал, что негр снова обращается к нему, он покачал головой и прошел в свою спальню. Однако там он призадумался над тем, что этот негр станет теперь его компаньоном и соседом на многие годы, и он не сможет убегать всякий раз, когда тот заговорит с ним. Ему необходимо внушить Теннисону уважение к себе, не сделав его своим врагом, но в ту минуту Кромарти не представлял себе, как он этого добьется. Пока же он взял книгу поэм Уэйли, переведенных с китайского[41], и с нею вернулся к себе в клетку; затем сел и начал читать:

Джо Теннисом подходил раза три-четыре за то время, что Кромарти читал, и пытался начать разговор, но Кромарти не обращал внимания на его замечания и даже не поднимал головы.

К счастью, много публики пришло посмотреть на своего старого любимца Кромарти, который наконец-то вернулся, а заодно и взглянуть на нового чернокожего человека: он вызвал не меньше разговоров, чем некогда сам Кромарти.

Появление публики оказалось очень кстати по двум причинам: во-первых, это отвлекло Джо Теннисона, и он целиком отдался тому, чего больше всего желал в жизни, — демонстрации своей персоны, а во-вторых, Кромарти, совершенно не обращая внимания на зрителей, мог показать себе, что он в состоянии держаться как всегда бесстрастно. Именно благодаря этому негр не мог обидеться на то, что с ним обращаются так, словно его не существует. Я должен пояснить, что Кромарти не имел предубеждения против своего соседа из-за того, что тот был чернокожий, как не был в принципе предубежден против цветных людей. Теннисон вообще был первым негром, с которым он разговаривал. В то же время Кромарти почувствовал к нему антипатию, с течением времени все возраставшую. На другой день, едва войдя в клетку после завтрака, он увидел дожидавшуюся его Жозефину. Она стояла в некотором отдалении, поглядывая на дверь «Обезьяньего дома» (если называть его старым именем), и Кромарти неожиданно для себя крикнул:

— Жозефина, Жозефина, что вы там делаете?!

Девушка повернулась к нему. Ее появление так взволновало Кромарти, что какое-то время он не мог выдавить из себя ни единого слова, а когда это ему наконец удалось, голос его звучал так ласково, как еще ни разу не звучал с начала его добровольного заточения. Жозефина тоже не могла некоторое время смириться с присутствием Теннисона, который сидел, развалясь в кресле, в нескольких шагах от них и вставил в глаз монокль в золотой оправе, чтобы получше рассмотреть ее. Затем он уронил монокль, словно еще не научился пользоваться им, впрочем, так оно и было, негр купил его всего неделю назад.

Время шло, Жозефина так и не смогла ничего сказать Кромарти, она только поздравила его с выздоровлением и добавила, что очень рада, что он снова здоров. Затем она поблагодарила его за то, что он окликнул ее и позволил ей поговорить с ним.

— Почему вы так смущаетесь? — спросил Кромарти, а затем, угадав причину, добавил: — Дорогая Жозефина, не обращайте на моего соседа внимания, как это делаю я.

Но Жозефина молчала, и в эту минуту выбежала рысь, только что закончившая свой утренний туалет.

— Я несколько раз заходила проведать вашу кошку, пока вы были больны, — сказала Жозефина. — Она казалась очень несчастной и даже не смотрела в мою сторону. Я думаю, она боится женщин и не привыкла к ним.

Кромарти кивнул головой. Он был рад, что Жозефина навещала рысь, но подозревал, что она просто старалась убить время. Он не обращал внимания на публику, пришедшую поглазеть на него. Внезапно он услышал слова Жозефины:

— Джон, я должна увидеться с вами без посторонних. Мне необходимо переговорить с вами, а я не могу это сделать в таких условиях. Вы не можете больше уклоняться от разговора со мной.

— Что вы имеете в виду?

— Вы должны признать, что мы связаны друг с другом, — вот что я имею в виду. Я не знаю, что именно вы должны сделать, но вы должны что-то сделать. Я не могу так жить дальше. Пожалуйста, устройте как-нибудь, чтобы мы могли увидеться и поговорить.

Теперь настал черед смутиться Кромарти. Он не мог объяснить, по крайней мере сейчас, что он чувствует. С трудом он произнес несколько бессвязных фраз, о том что очень огорчен, но ничего не может сделать и, к тому же, не свободен от обязательств. Но под конец, став более искренним и смотря Жозефине прямо в глаза, Кромарти сказал:

— Дорогая моя, мы оба неизбежно будем несчастливы. Я люблю вас. Я не смогу никогда все забыть и, кажется, вы испытываете сейчас ко мне то же чувство. И вы, скорей всего, будете страдать. Я надеюсь только, что ваше чувство ко мне скоро иссякнет. Посмею сказать, что со временем, возможно, и моя любовь тоже пройдет. А сейчас мы должны расстаться и постараться утешиться.

— Я безутешна, — сказала Жозефина. — Я взбешусь, или сойду с ума, или еще что-нибудь в этом роде.

— С нашей стороны было бы величайшей ошибкой преувеличивать чувства друг друга, — произнес Кромарти сурово. — Это самое плохое, что мы можем сделать, самое жестокое. Нет, единственное, что вам совершенно необходимо, — это забыть меня, а я надеюсь, что мне удастся забыть вас.

— Это невозможно; не видеться гораздо хуже, — сказала Жозефина.

Теперь они сообразили, что несколько человек вошли в «Обезьяний дом» и боялись приблизиться и прервать их разговор.

— Как все это ужасно! — воскликнул Кромарти. — Как ужасно, будь оно проклято!

После таких слов Жозефина ушла. Кромарти вернулся назад и сел, но в следующую же минуту услышал громкий голос соседа:

— Извините меня, сэр. Простите, что я вмешиваюсь, но, как я понял, вашу приятельницу зовут Жозефина. Какое удивительное совпадение! Представляете, мое имя — Жозеф; вот так: Жозеф и Жозефина!

Если, услышав это замечание, Кромарти и поощрил Теннисона к продолжению, то сделал это чисто случайно. На минуту он почувствовал боль, но заставил себя остаться на месте.

— Вы интересуетесь девушками? — спросил негр. — Они приходят и глазеют на меня с самого утра, ха-ха-ха!

— Нет, не интересуюсь, — ответил Кромарти.

Никто не усомнился бы в этом, услышав его пронзительно-искренний голос.

— Рад слышать это, — сказал Теннисон, сразу приобретая прежнюю развязность манер. — Это так же, как у меня, так же, как у меня. Я совершенно не интересуюсь женщинами. Кроме моей бедной старой мамы, моей бедной старой мамы, она была лучше всех, лучше всех. Мать — лучший друг, на всю жизнь, лучшего друга не найти. Моя мать была невежественна, не умела ни писать, ни читать, но она знала Библию наизусть, и я впервые узнал об искуплении из ее уст. Когда мне было пять лет от роду, она научила меня молитвам, и я повторял их за нею слово в слово. Она была лучшим другом, какой когда-либо у меня был. Но другие женщины — нет, сэр! Я не привык к ним. Они — лишь искушение в жизни мужчины, их цель — заставить мужчину забыть о своем истинном предназначении. И что самое ужасное — чем больше вы их отвергаете, тем больше они за вами бегают. Это факт. Нет, мне гораздо лучше и безопаснее здесь, взаперти, рядом с вами, за решеткой и проволочной сеткой, которые помогают защититься от женщин, и я предполагаю, что вы испытываете те же чувства, что и я. Неправда ли, мистер Кромарти?

Кромарти внезапно поднял голову и посмотрел на человека, который обращался к нему.

— Кто вы? — спросил он, дико уставившись на негра. Он повернулся, пошел к себе в спальню и там лег, чувствуя себя совершенно опустошенным.

Он был еще очень слаб после болезни, и от духоты «Обезьяньего дома» у него разболелась голова. Каждую минуту он должен был стараться не терять самообладания, и это становилось все труднее и труднее. Все чаще и чаще он ложился на постель в спальне и начинал безудержно плакать. И хотя после он смеялся над собой, слезы облегчали его душу, делали его мягче, и ему хотелось плакать еще.

Невзгоды и волнения внешнего мира теперь мало беспокоили Кромарти. Он не мог не думать все время о Жозефине.

Ему так долго казалось, что множество неодолимых препятствий отделяет его от счастья с Жозефиной, что пребывание в зоологическом саду только упрощало его положение. Но теперь, когда он чувствовал себя таким слабым, ему было особенно тяжело, и более всего сейчас, когда он задумался о том, что они с Жозефиной все же могли быть счастливы вместе, хоть на короткое время.

Он знал, что они оба слишком горды для того, чтобы терпеть друг друга слишком долго, но разве они не могли быть счастливы неделю, месяц или год?

Возможно, могли бы, но, как бы то ни было, этому не суждено было случиться, и вот он заперт в клетке вместе с негром, поджидающим его, чтобы наболтать побольше всякого вздора, испытывая его терпение.

Но когда Кромарти взял себя в руки и вошел в клетку, Джо Теннисон не обратился к нему, то есть не обратился к нему непосредственно. Он был так же назойлив, как и всегда, но действовал по-другому. Кромарти сел и начал читать, две или три минуты посетителей не было, и он услышал, как негр бубнил себе под нос, поглядывая на соседа:

— Бедняга! Бедный малый! Женщины делают из человека тряпку, да, они это умеют. Я-то через это прошел… Я знаю об этом все. О, к счастью, да… Любовь — это дьявол! А этот бедняга, конечно, влюблен. Никто не приведет его в чувство. Никто не сможет ничего изменить, кроме той, что смутила его сердце. Я ничем не могу ему помочь, разве только ничего не замечать.

Тут Теннисона отвлекло появление новых посетителей, остановившихся около его клетки, но Кромарти применил к негру тот же метод, что и к публике. То есть он просто его игнорировал: старался не глядеть на него и не слышать его слов.

На следующее утро, когда Кромарти играл в мяч с рысью, как раньше, до столкновения с орангутангом, он услышал голос звавшей его Жозефины.

Бросив мяч рыси, он потрепал ее и направился прямо к Жозефине. Не ожидая приветствия, девушка сразу сказала ему:

— Джон, я люблю вас и должна увидеться с вами наедине. Я должна войти к вам в клетку и там переговорить с вами.

— Нет, Жозефина, не делайте этого, это невозможно, — сказал Кромарти. — Мне тяжело видеть вас, а если вы войдете в мою клетку, я не смогу оставаться в ней после того, как вы уйдете.

— Но я не собираюсь уходить, — заявила Жозефина.

— Если вы войдете в мою клетку, вам придется остаться здесь навсегда, — сказал Кромарти. Теперь он пришел в себя, преодолев минутную слабость. — Если вы решитесь на это, я не думаю, что мы вообще сможем видеться. Я думаю, что умру, если увижу вас тут. Мы никогда не будем счастливы вдвоем.

— Хорошо, но лучше быть несчастными вместе, чем порознь, — возразила Жозефина. Голос ее внезапно зазвенел.

— Милое мое создание, — промолвил Кромарти, — все это глупая ошибка, но мы как-нибудь уладим дело. Я попрошу смотрителя поместить вас в соседнюю клетку вместо этого проклятого негра, и мы будим иметь возможность видеть друг друга.

Жозефина мотнула головой, чтобы стряхнуть слезы с ресниц, и стала похожа на собаку, вылезшую из воды.

— Нет, так не пойдет! — заявила она сердито. — Так никуда не годится. Я хочу жить в одной клетке с вами, или же вообще не хочу жить в клетке. Я пришла сюда не для того, чтобы поселиться в отдельной клетке! Я разделю с вами клетку, и будь прокляты все остальные! Будь прокляты все остальные! — повторила она. — Мне не нужен никто, кроме вас, Джон, и если мы будем жить в одной клетке и нам будет тесно, — мы должны перенести это. Я ненавижу всех, и я хочу быть счастлива с вами наперекор всему. Никто не заставит меня теперь стыдиться. Я хочу быть самой собой, и буду.

— Дорогая, — сказал Кромарти, — вы хотите, чтобы вас заперли здесь? Это ужасно. Вы не должны даже думать об этом. У меня есть куда более приемлемый план. Я не могу просить, чтобы меня выпустили отсюда, я не могу поступить так, но я до того слаб, что легко могу снова заболеть, и тогда, думаю, меня отпустят, и мы сможем обвенчаться.

— Мы не можем дольше ждать! — воскликнула Жозефина. — Вы умрете, если опять заболеете. Ведь в вашем контракте ничего не сказано о том, что вам запрещено жениться, верно? — спросила она. — Вам нужно только объявить, что вы сегодня женитесь, и что ваша жена будет жить с вами в клетке.

Во время этого разговора несколько человек вошли в «Обезьяний дом» и, поглядев на Жозефину, удалились с оскорбленным видом. Потом в помещении появился Коллинс. Он сердито посмотрел на Жозефину, но она сразу повернулась к нему и сказала:

— Мы с мистером Кромарти желаем видеть смотрителя. Будьте любезны разыскать его и попросите прийти сюда.

— Разумеется, — ответил Коллинс.

Бросив взгляд на Джо Теннисона, таращившегося на Кромарти и его даму с расстояния в три шага с такой силой, что желтоватые белки его глаз почти выкатились из орбит, сторож сурово приказал ему удалиться в заднюю комнату его клетки.

— О, я могу вам кое-что рассказать, я могу вам кое-что рассказать, чему вы не поверите! — кричал Джо, но Коллинс молча указал ему пальцем на дверь, и негр поднялся и медленно прошел в свое помещение.

Десять минут спустя явился смотритель.

— Зайдите во внутреннюю комнату, где нам будет удобнее говорить, мисс Лэкетт, — сказал он.

Он отпер заднюю дверь клетки, и Жозефина вошла. Они сели.

— Я сделал предложение мисс Лэкетт, и она приняла его, — сказал Кромарти почти сурово. — Я хотел сказать вам это сразу, чтобы как можно скорее подготовиться к церемонии, которую мы хотим, по понятным причинам, провести наискромнейшим образом. После свадьбы моя жена готова жить со мною в этой клетке, если, конечно, вы не найдете для нас другого помещения.

Смотритель внезапно громко расхохотался. Смех его был добродушным и даже сердечным. Кромарти счел это грубостью, Жозефина — угрозой. Оба нахмурились и прижались друг к другу, ожидая самого худшего.

— Я должен сообщить вам, — начал смотритель, — что именно решил предпринимать комитет в подобных случаях. Мы по многим причинам не можем держать женатые пары в «Человеческом доме». Мы решили, что если вы примите решение жениться, мистер Кромарти, мы должны разорвать наш контракт с вами. Другими словами, вы имеете право выйти на свободу, и я сейчас же выпущу вас.

Произнеся эти слова, смотритель встал и открыл дверь. Одно мгновение счастливая пара колебалась. Они посмотрели друг на друга, а затем вместе вышли из клетки, но Жозефина держала своего будущего мужа за руку, когда они уходили.

Смотритель закрыл дверь, запер ее, позабыв о рыси, затем сказал:

— Кромарти, сердечно поздравляю вас! Дорогая мисс Лэкетт, вы выбрали себе в мужья человека, которого все мы здесь глубоко уважали и которым восхищались. Надеюсь, что вы будете счастливы с ним.

Рука об руку Жозефина и Джон быстро шли по саду. Они не остановились, чтобы взглянуть на собак или лисиц, на волков или тигров, они прошли мимо «Львиного дома» и вольеров с дикими кошками и, не глядя на фазанов, сверкавших нарядным оперением, проскользнули через турникет в Риджент-Парк.

Там, по-прежнему держась за руки, они смешались с толпой. Никто не смотрел на них. Никто не узнал бы их. Толпа по преимуществу состояла из таких же влюбленных пар, как они.