Женщина по средам

И вот напомнили.

Да что там, они просто подавили все другие мысли и желания. Говорят, в древних египетских пирамидах нашли семена растений, давшие бурные всходы, едва их поместили во влажную почву. Вот так и в душе старика оживали какие-то невиданные твари, которые дремали столетиями, не получая в пищу настоящих страстей, настоящей горячей крови.

Старик поднялся с кровати, в пижаме прошлепал на кухню, по дороге мимоходом постучал в дверь ванной, дескать, хватит плескаться, пора к людям выходить. Его густые насупленные брови обычно скрывали острый блеск маленьких синих глаз, но с некоторых пор он стал держать голову вскинутой, словно подставлял лицо под удары, под ветер и солнце. Человек наблюдательный и вдумчивый, побыв некоторое время со стариком, мог бы догадаться — тот непрестанно смотрит в глаза своим врагам. Старик распрямился не только физически, внутренне распрямился.

— А ты изменился, деда, — сказала Катя, когда они сели завтракать.

— Жизнь, — старик сделал неопределенный жест рукой. — Годы идут, стареем...

— Изменился, — повторила Катя, не принимая шутливого объяснения. — Только не знаю, в какую сторону...

— В лучшую, Катя. В мои годы поздно меняться в худшую.

— Почему?

— Может не остаться времени, чтобы вернуться. В мои годы позволительно только приближаться к самому себе, только приближаться.

— Ты что-то задумал, деда, — медленно произнесла Катя, наклонившись к стакану с кефиром. Наклонилась, но взгляда от старика не отвела. Тот удивленно вскинул брови, на секунду показал синие свои глаза и тут же снова насупился. Словно в норку спрятался. — А, деда? — продолжала допытываться Катя. — Признавайся!

— Скоро родители твои возвращаются... Из дальних странствий. С большими деньгами, — о деньгах старик изловчился сказать так, что Катя поняла — не верит он в большие деньги, посмеивается над челночными усилиями Катиных родителей.

— Лучше бы подольше не приезжали.

— Почему?

— Что я им скажу?

— Не надо им ничего говорить. Не надо, и все.

— Соседи скажут.

— Вот и пусть говорят. На то они и соседи.

— Получится, что утаила...

— Да! — резко сказал старик и со всего размаха грохнул тыльной стороной ладони о стол. — Утаила. Скрыла. Смолчала. А это, между прочим, твое личное дело. Ты не обязана трепаться. Хочешь — говоришь, не желаешь говорить — молчишь.

— Ты как-то сказал, что это немного и твое дело, — улыбнулась Катя.

— И мое. Я ни от одного своего слова не отказываюсь, Катенька, — врастяжку проговорил старик каким-то новым тоном, которого Катя никогда от него не слышала. В словах старика прозвучала непривычная для него жесткость, если не жестокость.

— Ты так это произнес, деда...

— Я произнес это так, как есть на самом деле, — так же резко сказал старик. И Катя еще раз убедилась — переменился ее деда.

— Какой-то ты другой, — произнесла она с сожалением. — Я даже не знаю, что сказать...

— Не переживай, — он положил свою перетянутую жилами руку на ее плечо. — Я вернусь. Я отлучусь ненадолго и опять вернусь.

— Куда? — не поняла Катя.

— К себе вернусь. К тебе. Я снова стану таким, каким ты привыкла меня видеть, каким я тебе больше нравлюсь.

— Ты мне любым нравишься.

Старик бросил на нее быстрый взгляд и снова наклонился к своей тарелке. Ничего не ответил. Но была, была в его взгляде благодарность, и Катя успела ее заметить.

— Мы выживем, да, деда? — спросила она.

И старик дрогнул.

Он и сам не заметил, как на глаза навернулись слезы. Он наклонился к столу еще ниже, сжал челюсти, стараясь, чтобы Катя не заметила его слабости, но не выдержав, прошел в ванную и запер за собой дверь. Сев на холодный край ванны, старик прижал кулаки к глазам. Попытался подавить рыдания. “Выживем, внучка, — бормотал он вполголоса. — Выживем и воспрянем... Выживем и воспрянем...”

Твари, проснувшиеся в нем, были не только безжалостными, но, оказывается, могли и всплакнуть. Впрочем, одно без другого и не бывает. Сильные и суровые чаще плачут, чем слабые и трусливые.

Старик вышел из дома явно принарядившимся. На нем был пиджак, рубашка с твердым воротником, седые вихры, обычно торчавшие во все стороны, он пригладил, причесал. Так может выглядеть человек, которому предстоит что-то важное.

Не задерживаясь во дворе, старик свернул на улицу, сел в троллейбус, долго ехал на окраину города, потом шел пешком по разбитым, прогретым солнцем улочкам и, наконец, вышел к невзрачному пятиэтажному дому, сложенному из серых блоков, исполосованных ржавыми потеками от балконов, подоконников, от каких-то железок, торчавших в самых неожиданных местах.

Видимо, он знал этот дом, бывал в нем, потому что ни у кого не спрашивал дороги, шел уверенно. Миновав три подъезда, вошел в четвертый, поднялся на верхний этаж и позвонил в дверь, обитую узкими деревянными планками.

Его ждали.

— А, Иван Федорович, — обрадовался пожилой рыхлый человек в пижамных брюках и в майке с обтянутыми плечиками. — Входи, дорогой! Всегда рад тебя видеть! Входи...

— Привет, Илюша, — старик пожал мягкую, влажную ладонь хозяина и прошел в комнату. — Все без перемен, — сказал он, осмотревшись. — Все на местах.

— Да, да, да, — горестно подтвердил Илюша, опускаясь на стул. — Присаживайся, Иван... Открою бутылочку, выпьем по стопке, вспомним старые времена, когда мы с тобой еще кому-то нравились...

— Я и сейчас многим нравлюсь, — нахмурился старик. — Но, боюсь, не выпьем.

— Что так? Сердце?

— Рука.

— Ха! А что может случиться с рукой? — простодушно удивился Илюша, присматриваясь к рукам старика.

— Дрожит.

— Ну и пусть дрожит! Я не буду наливать слишком полно, чтобы ты не расплескал своей дрожащей рукой, а?

— Нет, мне нельзя, — ответил старик как-то не в тон. — Нельзя, чтобы рука дрожала, — повторил он, но тут же, спохватившись, умолк. — Ладно... Так уж и быть... Где наша не пропадала... Был бы повод.

— А повод есть?

— И неплохой. Значит, так... — старик помолчал, собираясь с духом. — Значит, так... Ты когда-то говорил, что не прочь купить дачу...

— Оглянись, Иван! — хозяин развел в стороны голые полные руки так, что пальцами почти дотянулся до противоположных стен. — Скажи, здесь можно жить? Здесь помирать и то нельзя, потому что гроб невозможно вынести в дверь, развернуть на площадке, снести вниз! Один мужик помер в соседнем подъезде, так, не поверишь, гроб стоймя выносили... Ужас. А недалеко в одном доме... Подъемным краном с балкона гроб спускали... Представляешь?

— Что-то ты, Илюша, рановато заговорил о гробах... Ты вот что... Бери мою дачу.

— Что?!

— Бери, Илюша.

— А сам?

— Перебьюсь.

— Взять у тебя дачу? Да никогда! — и хозяин, подтверждая свою решимость, даже отвернулся к окну, как бы не желая даже разговаривать на подобные темы.

— Бери, Илюша, бери... Пока другие не взяли. К тебе-то я хоть иногда смогу на денек приехать, авось, не выгонишь... А к другим, к чужим, не смогу. Можешь даже завтра въезжать. Все равно пустует. Мои по заморским барахолкам носятся, я с Катей занят... Не до дачи мне сейчас.

— Ты что... всерьез? — в голосе Илюши было равное количество и сдерживаемой радости и откровенного недоумения.

— О цене, помнится, мы говорили... Поднялись цены, — старик незаметно перешел к главному.

— Что случилось, Иван? Если нужны деньги, дам денег... Сколько нужно, столько и дам... И торопить с отдачей не буду... Сколько тебе нужно?

— Десять тысяч долларов.

— Да? — Илюша озадаченно склонил голову к плечу и некоторое время смотрел на старика, пытаясь понять, что стоит за его неожиданным предложением, что стоит за этой суммой, громадной по нынешним временам. В переводе на рубли — десятки миллионов...

— Ну? — поторопил его старик. — Берешь?

— А почему десять? Почему не восемь, не одиннадцать?

— Согласен и на одиннадцать.

— Завод покупаешь?

— Послушай меня внимательно, Илюша, — старик плотно прижал ладонь к столу, как бы призывая хозяина говорить по делу и не отвлекаться на догадки и предположения. — Деньги мне нужны срочно. Сегодня. А на оформление покупки уйдет месяц... Деньги дашь сейчас. Пошаришь по своим тайникам и дашь. А я здесь же, сейчас, подписываю любую бумагу, которою пожелаешь мне подсунуть. Дескать, деньги получил сполна, признаю, что дача мне уже не принадлежит...

— Вместе с участком? — уточнил Илюша.

— Да, восемь соток лесного участка. Все подпишу. А ты с завтрашнего дня начнешь, не торопясь, оформлять документы, справки, купчие и прочее. Я не подведу, назад не отшатнусь, пакости не устрою... Соглашайся, Илюша.

— Ты что-то от меня скрываешь, Иван? — раздумчиво протянул Илюша. — Что-то скрываешь.

— Конечно.

— Что?

— Не скажу. Тебе это не нужно. На наших с тобой отношениях это не отражается. Я же не спрашиваю, откуда у тебя десять тысяч долларов... Соглашайся. Будешь жить в лесу, просыпаться от пения птиц, в двухстах метрах речушка, хорошая речушка, чистая, с рыбами, с раками... Посмотри на себя... В такую жару сидеть в этой бетонной камере... Потный, усталый, про гробы рассказываешь...

— В гости приезжать будешь? — негромко спросил Илюша, и это было согласием.

— А куда же мне деваться, Илюша? — грустно проговорил старик. — Если не прогонишь, конечно, приеду.

— А твои? Не возражают?

— Чего им возражать... Дача-то моя. И весь разговор. Пока вернутся, у тебя уж все документы будут на руках.

— Тоже верно, — согласился Илюша. — Тоже верно. Теперь, Иван, о цене... Десять тысяч... Это очень большая сумма.

— Понял, — кивнул старик. — На это я скажу тебе вот что... Не обижайся, Илюша, но если ты предложишь мне девять тысяч девятьсот девяносто девять долларов... Я откажусь.

— Круто, — Илюша был озадачен не столько суммой, сколько поведением старика. — Какой-то ты не такой сегодня, Иван.

— Наверно, съел что-то не то...

— Скорее всего, — согласился Илюша.

— Думай, дорогой... Только не очень долго. У меня мало времени. Совсем мало времени.

— А куда торопишься?

— Помирать скоро. Если откажешься, завтра же помещаю объявление в газете. И продам дачу дороже. Ведь мы оба знаем, что она стоит больше, чем десять тысяч. Это мы с тобой знаем, верно?

Илюша долго молчал, ходил по комнате, пыхтел, пил на кухне воду, принес стакан газировки и для старика. Тот молча выпил, отставил стакан и продолжал сидеть, не поторапливая хозяина, не уговаривая, не расписывая прелестей дачи. Наконец, Илюша, решившись, твердой походкой направился в коридор, долго ковырялся в каких-то ящиках, передвигал тяжести, что-то ронял, поднимал, выдергивал гвозди... И появился с небольшой железной коробочкой из-под чая.

— Вот, — сказал он и со значением поставил ее на стол. — Можешь не пересчитывать.

Старик открыл коробочку, заглянул внутрь. Там, свернутые в рулончик, лежали доллары.

— Ровно десять тысяч, — сказал Илюша. — Отлучившись еще раз, он вернулся с листом бумаги и ручкой. — Пусть будет так, как ты сказал, Иван. Я согласен. Пиши...

Уже вернувшись домой, войдя в свой двор, старик забеспокоился. Поначалу он и сам не мог понять, в чем дело, что его растревожило. Коробочка с деньгами на месте, в кармане, с Ильёй расстались вроде нормально...

Но пройдя еще метров десять, понял, в чем дело — впереди, как раз на его пути, стояла разболтанная скамейка и на ней сидели трое ребят. Тех самых. Он их иначе не называл — те самые, говорил он Кате, про себя, в мыслях.

Старик замедлил шаги, прикидывая, куда бы удобнее свернуть, чтобы обойти их, но взял себя в руки и пошел, не сворачивая. Ребята тоже заметили его, переглянулись, но со скамейки не поднялись, не ушли. Каменной походкой, старательно переставляя ноги, больше всего опасаясь споткнуться, зацепиться за что-нибудь, старик прошел мимо и продолжал идти, чувствуя спиной, что все трое смотрят ему вслед.

И вдруг он услышал смех. Негромкий, сдерживаемый и потому показавшийся ему особенно глумливым. На скамейке, которую он только что миновал, смеялись. Старику не важно было, смеялись ли над ним или же просто от хорошего пищеварения. В любом случае смех напрямую касался его. Они не имели права смеяться при нем вообще — это он тоже откуда-то знал.

Старик медленно, словно преодолевая сопротивление суставов, оглянулся.

Так и есть, смеялись все трое. Масластый, с голыми загорелыми коленками студент, жирный торговец и красномордый, с глазами навыкате — сынок того самого полковника, который, как подозревал старик, и спустил все дело на тормозах. Помимо своей воли старик вернулся, он даже сам не заметил, как сделал несколько шагов к скамейке. Остановился — бледный, со вскинутой головой, глаза его светились молодо и зло.

— Что, батя, уставился? — улыбчиво спросил Игорь поощрительно глядя на старика. Дескать, не стесняйся, говори, чего у тебя там накипело.

— Ну? — поторопил его Борис.

Вадим тоже почувствовал себя обязанным поддержать друзей, опять же хотелось ему показать и собственную твердость.

— Спрашивают же люди — чего уставился?

— За-по-ми-на-ю, — медленно, по складам произнес старик. — Чтоб с другими вас не спутать.

— Нас не спутаешь, — рассмеялся Вадим, и его подбородок, покрытый срезанными прыщами, сделался еще краснее. — Мы одни такие!

— Были, — сказал старик и, не оглядываясь, быстро зашагал к своему дому. И не было в нем уже скованности, неловкости.

Смеха за спиной он не услышал.

А Катя встретила новостью.

— Тут Валентина Петровна приходила из первого подъезда... Помнишь, ты еще помогал ей стенку собирать?

— Ну? — насторожился старик. Он даже сам не заметил происшедшей в нем перемены — настороженность вызывали самые невинные сообщения.

— Оставила ключи... Она уезжает куда-то по путевке на месяц... Просила за котом присмотреть. Только предупредила, чтоб никому не говорили, что она в отъезде... А то, говорит, обязательно в квартиру заберутся. Да, и про газеты сказала... Чтоб из ящика вытаскивали... Я согласилась, — Катя с недоумением посмотрела на старика. — А ты чего молчишь, деда?

— Да так, — растерянно пробормотал старик. — Прикидываю...

— Может, не надо было соглашаться?

— О чем говорить. Господи... Я не к тому... Выходит, там уже все знают, — произнес старик загадочные слова.

— Где там? — удивилась Катя.

— Там, — старик показал пальцем в потолок.

— В прокуратуре?

— На не-бе-сах, — по складам, как недавно у скамейки парням, проговорил старик. Но теперь в его голосе была улыбка.

— О чем знают?

— Обо всем.

— А ты никак выпил?

— Пришлось немного... Самую малость.

— С кем?

— Илюшу проведал.

— Понятно, — кивнула Катя, имея, видимо, свое мнение и об Илюше, и о тех отношениях, которые связывали старика с тем человеком. — Есть будешь?

— А как же! У Илюши я только выпил... А закусывать домой пришел. Да, Катя, вот еще что... — старик долго подбирался к этим словам и наконец, решил, что удобнее случая не будет. — Как бы это сказать... Отлучусь я на денек-второй... Перебедуешь тут без меня?

— Одна? — ужаснулась Катя.

— А что... Запрешься на все замки, крючки, щеколды... И прекрасно проведешь время... А?

— Не знаю, — Катя передернула плечами. Слова старика ее встревожили. — Видела с балкона этих хмырей... Выпустили... По двору разгуливают, как ни в чем не бывало.

— Пусть, — негромко пробормотал старик. И не удержавшись добавил: — Пусть погуляют пока. — И тут же пожалел, ругнул себя за несдержанность. Но Катя, казалось, не заметила многозначительного “пока”, слишком разволновалась, узнав, что старик собирается уехать.

— А отложить никак нельзя? — спросила она.

— Рад бы, — простонал старик. — Поверь, Катя... Мне тяжелее тебя здесь оставлять, чем тебе оставаться... Если все сложится, через день буду дома. Договорились?

— Да ладно... Чего уж там... Куда собрался-то?

— Недалеко, — уклонился старик от ответа.

В Москву старик приехал ранним утром. При нем была хозяйственная сумка, в которых дачники возят обычно провиант, инструмент, резиновые сапоги на случай непогоды. Там же может оказаться и бутылка водки, хлеб, молоко в пакетах. Такая сумка была у старика. И даже попади она в чужие руки, вряд ли кто смог бы обнаружить под донной подкладкой завернутые в газету доллары.

В другой руке, под мышкой, старик держал связанные вместе лопату, тяпку, грабли. Острые части были предусмотрительно обернуты тряпкой, чтобы ни в метро, ни в электричке не прицепились контролеры, не набросились бы с криками пассажиры, усмотрев в инвентаре опасность для собственной жизни.

С сумкой и свертком старик ничем не отличался от замызганного дачника, которые тысячами носятся по электричкам, автобусам, а то и пешком в безуспешной попытке приобщиться к природе, поправить собственное благосостояние, вырастить хоть что-нибудь к зиме.

Сумку старик сдал в камеру хранения, связку инвентаря оставил при себе и, настороженно посверкивая глазами из под седых бровей, — не следит ли за ним кто, вышел на привокзальную площадь. Дальше его путь лежал к электричке. Меньше часа потребовалось старику, чтобы добраться до подмосковного городка Одинцово. Он знал, что здесь есть большой вещевой рынок, на котором иногда можно купить очень своеобразный товар.

Да, мы часто не отдаем себе отчет о глубине наших криминальных познаний. Знаем много, даже слишком много, и любое услышанное слово, цифра, имя, название улицы или города врезается, навсегда врезается в сознание, а при первой же надобности возникает вроде светящейся строки, какие бывают в больших городах над высокими зданиями. И бегут, бегут там эти строчки, заманивая простодушных людей в фальшивые банки, концерны, убеждая отдать свои деньги, чтобы получить в десять раз больше...

Конечно... Держи карман шире.

Когда-то в телевизионной передаче мелькнули слова о том, что на вещевом рынке Одинцово можно без труда... И вот уже старик сошел с поезда на платформе Одинцово.

Присматриваясь и озираясь, прошел через вокзальную площадь, мимо цветочных рядов, мимо старушек, торгующих дешевыми сигаретами, хлебом и водкой, мимо кавказских красавцев, разложивших дары южных стран — от бананов до гранатов. Дальше шли плотные ряды хохлов — с Украины везли масло, торты, сервизы, сало, инструменты, колбасы. Народ нового независимого государства уже не упрекал поганых москалей в том, что те поедают его драгоценное сало, теперь хохлы везли его сами и бывали счастливы, когда у них это сало брали. За один рубль уже давали сорок худосочных купонов, а один доллар стоил более ста тысяч этих купонов.

Миновав продуктовые ряды, старик вошел в толпу вещевого рынка. Здесь уже царил товар из Турции, Китая, Вьетнама и прочих экзотических стран, товар дешевый, паршивый, но с ярлыками яркими, блестящими, внушающими почтение простоватому российскому покупателю.

Старик не торопился, медленно передвигаясь от магнитофонов к кожаным курткам, от ковров к сервизам, но не видел, не находил того, что ему требовалось. Наконец, среди тряпья и хлама, разложенного на прилавке он заметил небольшой пистолет, небрежно брошенный, полуприкрытый ремнями, зажигалками, пряжками ремней. Он повертел его в руках — это оказалась игрушка для газовой стрельбы.

— Бери, папаша, — весело повернулся к нему парень, уминающий шашлык. Рядом на прилавке стояла бутылка водки, на газетном листе была разложена зелень, хлеб. Тут же толклись еще несколько человек — подходя, отходя, что-то обсуждая и незлобиво переругиваясь.

— Слабовата машинка, — старик небрежно бросил пистолет на место.

— Эта слабовата?! — поперхнулся продавец в спортивном костюме черного посверкивающего цвета, но на нем в самых неожиданных местах были нашиты малиновые, желтые, ярко-зеленые полосы. — Что же тебе нужно тогда? Пушку?

— Пушку, — негромко ответил старик. — Именно так.

— Ну, ты даешь, папаша!

— Что с людьми делается, не пойму, — добавил второй продавец, тоже с шампуром в руке. — Одной ногой в могиле стоит, а пушка требуется...

— Кто одной ногой, кто уже двумя... Не твоего ума дела, — ответил старик, не заметив, как перешел на разговор грубоватый, вызывающий. Откуда-то он знал, что так его быстрее поймут, охотнее поверят, меньше у парней будет сомнений и вопросов. Да, грубоватость вызывает в наше время куда большее доверие, чем обходительность и вежливость — за ними всегда видится слабость, а то и скрытая подловатость.

И старик двинулся дальше, присматриваясь к прилавкам, где навалом лежала всякая мелочь — парфюмерные наборы, заколки, ремни, кассеты. В двух местах он увидел разложенные на мягких подстилках очень внушительные пистолеты — газовые, пневматические, большие и маленькие, итальянские, немецкие, американские. Но разговора с продавцами не получилось. Едва старик спрашивал о чем-то серьезном, к нему просто теряли интерес, подозревая в нем кого угодно, но только не того, кем он был на самом деле.

У самого выхода, когда старик решил заглянуть в хозяйственный магазин, он почувствовал, что кто-то осторожно берет его за локоть. Обернувшись, увидел парня в цветастом костюме.

— Батя, — это обращение было уже куда уважительнее, нежели панибратское “папаша”, — отойдем на минутку, — и парень, ухватив старика за руку, оттащил его к железному забору, который окружал рынок. На заборе были развешаны куртки, пальто, какие-то женские балахоны, завезенные неизвестно из каких краев, и все это делало забор сплошным, непрозрачным. — Батя, — который раз повторил парень, но все оглядывался, озирался, не решаясь произнести что-то внятное.

— Да говори уже! Никто на нас не смотрит, никто не подслушивает. Один я, ты что не успел сообразить?

— Не будем о моих способностях... Ты насчет пушки заикался?

— Заикаешься ты, — жестковато ответил старик. — А я спрашивал. И сейчас говорю открытым текстом... Нужна.

— Деньги есть?

— Иначе и не спрашивал бы.

— Пошли.

— Пошли, — согласился старик. — Но сразу говорю — деньги не при мне.

— А где же они? — обернулся парень.

— В одном месте.

— Чего же ты пудришь мозги?

— Ничуть... Деньги получишь сегодня же... Не дрейфь.

— Тут, батя, пахнет хорошими деньгами.

— Я знаю.

— Смотри, чтоб потом не...

— Ты показывай товар! Времена нынче странные... Заведешь за угол, а там уж дружки поджидают, любители шашлыков... Возьмут мои родненькие зелененькие, дадут по темечку, дадут по морде, дадут под зад коленом... в лучшем случае... И ищи свищи! А? — усмехнулся старик.

— Бывает, — коротко согласился парень. — Хвоста за тобой нет?

— А ты видел оперов в моем возрасте?

— Кто вас разберет... Вот сюда, — парень показал на узкую железную лестницу, приставленную к кузову крытого грузовика. Придерживаясь за борт, старик поднялся и неожиданно оказался внутри небольшой комнатки на колесах. Здесь было полно коробок, целлофановых пакетов, ящиков. У самой кабины на раскладных стульчиках сидели двое. Один в джинсах и голубоватой рубашке, второй — в армейской камуфлированной форме. В прогретом на солнце кузове стояла духота, дышать горячим воздухом было нелегко, но этого, похоже, никто не замечал. Парень в цветастом спортивном костюме поднялся вслед за стариком, втащил за собой лестницу, задернул брезентовый полог. И все оказались напрочь отгороженными от базарной суеты и от лишних глаз.

Старик осмотрелся, поставил в угол связку своих инструментов. На его лопату, тяпку, грабли посмотрели усмешливо.

— Что-то, я смотрю, батя, у тебя интересы какие-то разносторонние, — сказал, парень в камуфляже. — Лопаты, грабли... Зачем тебе все это?

— Надо.

— Ну, ладно... присаживайся, — парень придвинул старику деревянный ящик. — Слушаю тебя.

Старик не спешил что-то говорить. Он осмотрелся, убедился, что цветастый, который привел его сюда, здесь же, сидит у самого входа, время от времени отодвигая брезентовую штору и выглядывая наружу. В кузове было темновато и только в момент, когда отодвигался брезент, становилось чуть светлее.

— Ну? — поторопил старика третий парень в джинсах.

— А что ну? Я все сказал. Добавить мне нечего.

— Это ты ему сказал, — камуфлированный кивнул в сторону парня у входа. — А теперь я хочу знать, чего хочешь.

— Ну... Если ты так ставишь вопрос... Могу сказать... Нужна винтовка с оптическим прицелом.

— Ого! А он говорит, что тебе нужен пистолет. Как понимать?

— Я этого не говорил. Я сказал, что нужна пушка... А та игрушка, которая лежала у него на прилавке, мне не нужна. Такой был разговор.

— А если я сейчас сдам тебя уголовному розыску? Что ты на это скажешь?

— Вряд ли я смогу вам помешать... Вас трое, вы помоложе... Сдавайте.

— Не боишься, значит?

— За мной ничего не тянется... Пока. А за мысли не судят.

— Ошибаешься, батя. За подготовленное преступление судят, как за совершенное. И дают очень неплохие сроки, — заверил парень в камуфляже. Он, похоже, был здесь старшим.

— Не знал. Буду иметь в виду, — ответил старик.

— Тебе ведь и патроны нужны?

— Обязательно.

— Много?

— Не меньше десятка.

— Зачем?

— Траву косить.

— Ага... Дачник, значит?

— Получается, что дачник, — старик кивнул в сторону своего садового инвентаря.

— Хорошо... Давай знакомиться. Тебя как звать-то, как величать?

— Ты назвал меня батей... Этого вполне достаточно. Так называй и дальше.

— Ну ты даешь! — восхитился парень в джинсах. — Уж больно ответы у тебя грамотные. Опером был в молодости?

— Механиком. По точным приборам.

— Понятно... В винтовке, значит, разберешься?

— Для начала поможете... Покажете. В лес сходим, постреляем маленько... За мой счет, конечно.

— Боже! Ребята! На кого мы нарвались? Да это же созревший профессионал! — воскликнул парень в камуфляже. — Скажи, батя, честно, достали тебя?

— Достали, — кивнул старик.

— А законная власть?

— Нет ее... законной-то власти. Была, да вся повышла. Хмыри позаняли кабинеты...

— Деньги бы предложил... Ведь за винтовку немало выложишь... Таких денег хватит, чтобы любого прокурора купить с потрохами, а?

— Нет, ребята... Не тот случай. Его уж купили.

— А, тогда другое дело. С купленным разговаривать трудно, это и я знаю... Все-таки познакомимся, — парень в камуфляже быстро взглянул на своих помощников. — Меня можешь называть Сергеем, тот, который привел тебя — Гена, а этот, — он показал на парня в джинсах... Как тебя назвать... Даже не знаю... Вадимом будешь?

— Нет, Вадима не надо, — быстро сказал старик. — У меня уже есть на примете один Вадим.

— На примете или на прицеле? — спросил Сергей.

— Понимай, как знаешь.

— Ну, хорошо... Тогда называй его Сашей. Никто не против?

Наступила тишина. Первый этап знакомства закончился, надо было приступать к деловой части, и все в кузове прикидывали, как сделать, чтобы вторая сторона не предприняла ничего неожиданного, таящего в себе опасность.

— Чем-то ты мне, батя, нравишься, — сказал Саша, до сих пор не проронивший ни слова. — Что-то в тебе есть... Ты все-таки похож на человека, которого достали... Я тебе верю.

— Спасибо, — старик опустил голову.

— Но, понимаешь, в чем дело... Получается, что мы доверяемся тебе больше, чем ты нам... Мы вот они, бываем на этом рынке, вот наша машина, база, можно сказать...

— Остановись, Саша, — старик поднял руку. — Не надо мне лапшу вешать на одно место. Если я в самом деле подсадной какой-то, или как вы там таких называете... то вас уже засекли. Я вошел в вашу машину, сижу здесь, веду с вами переговоры...

— А если мы тебя обшарим? — продолжал Саша. — У тебя с собой есть какие-нибудь документы?

— Никаких. Все карманы вывернул. Вот только тысяча рублей на электричку... Я ведь не здешний, не из Одинцова, не из Москвы... Сделаю дело и в тот же день сматываюсь.

— Куда? — спросил Сергей улыбаясь, он и не надеялся получить от старика ответ.

— Домой, — ответил тот.

— Это уже лучше, — сказал Гена, отвлекшись от щели в брезентовом пологе. — Это мне нравится. Сколько людей знают, что ты здесь? Что ты у нас?

— Знают, — коротко ответил старик.

— Это плохо, — исподлобья глянул на него Сергей.

— Нет, это хорошо, — поправил его старик. — Я должен был подстраховаться. На базаре человек ходил за мной... Мой человек. И он видел, как я сюда вошел. Сами знаете — пропадают люди, без следа пропадают...

— Профессионал, — уважительно протянул Сергей. — С тобой, батя, не забалуешь.

— Не надо со мной баловать.

— Пять тысяч баксов, — сказал Сергей как бы в продолжение разговора.

Старик вскинул брови и некоторое время молча смотрел на Сергея. Он готов был согласиться с ценой, но понимал, что неплохо бы и поторговаться, сбросить тысчонку. И в то же время откуда-то знал, что торговаться в таких случаях, в такой обстановке не следует.

— С патронами, — сказал старик, найдя, кажется, лучшее решение.

— Во дает батя! — воскликнул парень в цветастом костюме, Гена, как его назвал парень в камуфляже.

— Пусть так, — без улыбки согласился Сергей.

— И пострелять дадите?

— Дадим. Но не в лесу, как тебе хочется... Подыщем другое место. По виду, батя, не скажешь, что у тебя могут быть такие деньги... Скажи честно, где столько баксов взял?

— Продать кое-что пришлось.

— Ха, продать... Старое пальто, детский велосипед, да?

— Почти.

— Продать ты мог квартиру, дачу, машину... Хотя нет, за машину столько не возьмешь. Да и какая у тебя может быть машина... “Победа”, “Запорожец”?

— Продал кое-что, — повторил старик, понимая, что назвать, что именно он продал, значило бы оставлять следы.

Сергей улыбчиво окинул взглядом старика, увидев стоптанные, но начищенные туфли, бахрому на штанах, вытертые локти пиджака, задержался на его руках, заскорузлых, с утолщенными суставами, перетянутыми вздувшимися жилами...

— Сколько тебе лет, батя? Семьдесят есть?

— Нет.

— А шестьдесят?

— Будет.

— Ну что, ребята, — Сергей посмотрел на каждого, — поможем человеку? Похоже, имеем дело с настоящим мужчиной... Что бывает нечасто... — и он дружески похлопал старика по спине. — Скажи хоть, что у тебя случилось?

Старик быстро взглянул на Сергея и опустил глаза, почувствовав, что опять может не сдержаться. Теперь, когда этот нервный разговор состоялся, когда каждое неосторожное слово могло обернуться чем угодно, а он все это выдержал, силы его, подошли к концу. И шутливое, мимолетное сочувствие, которое высказал Сергей, снова вернуло в свой город, к тем болям и унижениям, которые он там оставил. Совсем немного участия от незнакомого парня, которого он и видел-то первый раз в жизни, а скорее всего и в последний раз, и глаза старика опять наполнились слезами. Старик наклонил голову, прижал ладони к глазам.

— Изнасиловали, — проговорил он чуть слышно. — Трое...

— Дочку? — спросил хмуро Сергей.

— Внучку.

— А милиция?

— Отпустили... Говорят, по доброму согласию... Сама, дескать, захотела... Не могу... Не могу, ребята... Как заговорю об этом, как вспомню... Не могу...

Слезы просачивались сквозь пальцы старика и падали вниз на картонную подстилку. Слезинки тут же впитывались в картон и чернели перед глазами старика, как пулевые пробоины. И ребята с какой-то завороженностью смотрели на эти пробоины, не решаясь прервать молчание.

— Все, — наконец сказал старик. — Плохо, слезливым стал... Никогда не плакал, а тут нюни распустил... Все, — он протер глаза ладонями, улыбнулся, поморгал ресницами, будто снимая с глаз остатки слез. — Так что, получится у нас что-нибудь?

— У тебя, батя, не знаю, как получится, а у нас все состоится наилучшим образом. Значит так, слушай внимательно... Сейчас идешь на платформу. Садишься на электричку в сторону Москвы. Через одну остановку — Трехгорка. Выходишь. Сразу увидишь — над Минским шоссе разводной мост. Будешь ждать под этим мостом. Там кучи песка насыпаны, посидишь, отдохнешь. Долго ждать не придется. Подъедет жигуль. Зеленый. За рулем будет вот он, — Сергей показал на Гену. На заднем сиденье увидишь Сашу. Он завяжет тебе глаза и поедете. Дорога будет недолгой, с полчаса. Привезут тебя, покажут товар. В подвале стрельнешь несколько раз. Если товар понравится, тут же и заберешь. И поедете за баксами. Где они у тебя спрятаны? На вокзале, наверно?

— Откуда знаешь? — спросил старик.

— В камере хранения?

Старик промолчал, не зная что ответить на столь точное попадание.

— Сам же сказал, что приехал издалека, — усмехнулся Сергей. — А где ты сможешь спрятать свой чемодан или рюкзак? Конечно, в камере хранения. Ну, ладно... Мы договорились?

— Вроде...

— Вопросы есть?

— Один... Прицельная дальность?

— Во дает! — воскликнул Гена. — Молоток, батя... Ничего не скажешь. Значит так, при небольшой сноровке и недрожащих руках в спичечный коробок можно спокойно попадать с пятисот метров. Годится?

— Вполне.

— Тогда все, — Сергей хлопнул себя ладонями по коленям. — Заметано. Сейчас выходишь из машины и сразу направо к станции. По эстакаде перейдешь на московскую платформу. Только уточни по расписанию, чтоб электричка на Трехгорке останавливалась. Некоторые проскакивают без остановок.

— Понял, — старик поднял руку, махнул приветственно и, подхватив свой груз, осторожно спустился по проволочным ступенькам с машины. Он не оборачивался, чтобы не вызвать лишних подозрений, а сразу зашагал к станции. Протиснулся между инструментальными рядами, между фруктовыми, колбасными и наконец, вышел на небольшую площадь станции Одинцово. Он снова был спокоен. От недавней слабости не осталось и следа. Но для себя решил — так распускаться нельзя. Впереди его ожидало нечто новое, неведомое, опасное и ему нужно владеть собой. Каждый шаг и каждое слово должны быть выверены и обдуманы. И холодны, — почти вслух проговорил старик.

Сойдя на заросшей деревьями платформе, старик осмотрелся. Сразу за ограждением начинался лес, сквозь листву мелькали маленькие домики. И первая же девушка, к которой он обратился, показала железобетонный мост, взметнувшийся и над железной дорогой, и над Минским шоссе. Старик пошел напрямик, через кустарник и уже через несколько минут был на месте. Как и предупреждали ребята, под мостом были ссыпаны кучи песка — то ли затевалось какое-то строительство, то ли песок остался от прежних работ. На одной из куч, с солнечной стороны, лицом к шоссе старик и расположился.

Прошло не менее получаса, но никто не подъезжал, и у старика оказалось достаточно времени, чтобы спокойно, в одиночестве осмыслить все, что произошло этим утром. Поначалу он клял себя за то, что не сдержался, выболтал, что у него было за душой. Он сознавал, что даже по тем немногим словам найти его будет не очень сложно. Возьмут в каком-нибудь информационном центре списки изнасилованных за последнее время, сопоставят, уточнят, позвонят...

И нате вам! Приглашаем вас, уважаемый Иван Федорович на беседу... И позвольте задать вам несколько вопросов... Давно ли вы были в столице нашей родины Москве, какие-такие срочные дела привели вас в Одинцово...

Ну, и так далее.

Старик крякал досадливо, несколько раз с силой бросал ладонь на колено, ударяя себя костяшками пальцев. Он чувствовал себя ослабевшим, словно не просто раскрыл по бестолковости рот, а еще и выпустил при этом из себя чуть ли не все свои силы, весь боевой дух.

Но с другой стороны откуда-то знал старик и то, что неожиданные его слезы там, в крытом душном грузовике, в той жаркой полутьме крепко ему помогли, а может быть, и спасли. Ведь благодаря этому срыву торговцы оружием убедились в полнейшей его искренности и отбросили свои коварные планы, если у них таковые и были. Он предстал человеком слабым и беспомощным, отчаявшимся и уж опасаться его у них не было никаких оснований.

— Как знать, как знать, — негромко бормотал старик, сидя на горячей куче песка и поглядывая на проносящиеся мимо машины. И было их много, были они разные, доселе им невиданные.

Да, в 1994 году по Минскому шоссе в сторону Москвы проносились в основном, иностранные машины, яркие, мощные, с непривычными очертаниями. Именно по этой дороге шли сплошным потоком подержанные, в меру побитые, в меру пригодные машины. Европа охотно и снисходительно, чтобы не сказать презрительно, сбрасывала в Россию весь этот хлам, освобождая свои дороги для машин новых, совершенных и изысканных.

— Как знать, как знать, — продолжал бормотать старик, переживая досадную свою слабость. — Но с другой стороны искренность никогда не бывает позорной. Она может быть только неуместной, и это самое худшее, что случается с искренностью... Искренность — великая сила и она никогда не пропадает зря, никогда без пользы не уносится в космическое пространство... Иногда она оказывается преждевременной и потому неуместной. А сегодняшний мой срыв... Как знать, может быть, он меня и спас, может быть, благодаря ему и удастся кое-что сделать...

Увлеченный своими мыслями, старик рисовал на песке подвернувшимся прутиком замысловатые фигуры и не сразу обратил внимание на настойчивые гудки, которые неслись со стороны шоссе. А когда все-таки поднял голову, то увидел на обочине невзрачного жигуленка зеленоватого цвета. Из окна выглядывал его сегодняшний знакомый, парень в цветастом спортивном костюме, которого при нем же и нарекли Геной.

— О чем, батя, задумался? — весело спросил он, когда старик расположился на заднем сиденье рядом с другим парнем, с Сашей, одетым в джинсы и голубую рубашку.

— Как о чем... О видах на урожай, — невозмутимо, с полной серьезностью ответил старик.

— Ну ты даешь! — расхохотались парни, и жигуленок резко рванул с места.

— А теперь, батя, извини, но твои ясные очи я прикрою, — сказал Саша. У заднего стекла он взял приготовленный уже темный шелковистый шарф и крепко повязал старику глаза. Тот не сопротивлялся, понимая что в деле он участвует рискованном, противозаконном и чем меньше будет знать о своих новых знакомых, тем лучше для него же. — Не давит? — заботливо спросил Саша.

— Да ладно... Стерплю.

— Вот и хорошо. А приятно все-таки иметь дело с понимающим человеком.

Чутко прислушиваясь к звукам, старик понял, что с шоссе они съехали — ровный гул машин, который сопровождал их минут пятнадцать, отдалился, а вскоре и совсем затих. Да и машину стало заметно подбрасывать на ухабах. Значит, свернули на какую-то боковую, чуть ли не грунтовую дорогу. Еще через несколько минут старик почувствовал запах скошенной травы — машина шла по лесной сельской дороге. Где-то совсем недалеко прокукарекал петух, промычала корова.

— Слышишь, батя, как животный мир выдает нас? — рассмеялся Саша.

— С животным миром у меня всегда были хорошие отношения, — усмехнулся и старик. — С людьми вот только не всегда получается... Хотя они кричат и не так громко.

— Можешь нас отнести к животному миру, — сказал водитель. — С нами у тебя все получится.

— Дай Бог, — обронил старик.

— А ты сомневаешься?

— Конечно.

— Почему?

— Я всегда сомневаюсь.

— Это правильно, — одобрил Саша. — Но ты себя немного выдал, батя... Знаешь когда?

— Знаю. И сожалею. Больше не буду.

По сильному напору воздуха, который ударил старику в лицо, он понял, что деревню они проехали, выбрались на асфальт и резко прибавили скорость.

— Почти приехали, — сказал Саша.

— Я знаю, — ответил старик.

— Откуда, батя?!

— Сергей ведь сказал, что примерно полчаса будем ехать... Полчаса истекли... Значит, скоро будем на месте.

— С тобой, я смотрю, тоже надо держать ухо востро.

— Не только со мной... Сейчас со всеми лучше не расслабляться.

Наконец, сделав крутой поворот, от которого старика прижало к дверце, машина остановилась. Не видя ничего вокруг, старик невольно вслушивался в звуки, доносившиеся до него сквозь повязку. Детские голоса, шум проехавшей машины, судя всему, большой, тяжелой машины, где-то невдалеке раздавались удары кувалды, похоже, забивали сваю.

Команды выходить из машины не было, и он покорно сидел на своем месте, не делая попытки выйти, снять повязку, открыть дверцу. И водитель, и Саша сидели молча, не двигаясь. То ли свидетелей рядом было слишком много, то ли ждали кого-то...

— Пошли, батя, — наконец проговорил Саша и, открыв дверцу, легонько потащил старика на себя, повел его куда-то. — Осторожно, ступеньки, — предупредил Саша. — Теперь вниз...

Разведя руки в стороны, старик нащупал кирпичные стены, потом рука его наткнулась на металлический лист, лист пошел в сторону и старик догадался, что это была дверь, обитая железом. — “Все понятно, — подумал он. — В подвал спускаемся... В таких подвалах обычно сантехники устраивают свои мастерские, распивочные, дома свиданий...”

В лицо ему пахнуло прохладой, сыростью. Значит, они действительно оказались в подвале под домом. Голоса с улицы стали глуше, потом совсем затихли, видимо, дверь за ними закрылась. Звякнула тяжелая, судя по звуку, щеколда. И только после этого кто-то их парней снял с глаз старика повязку.

Он настороженно осмотрелся.

Так и есть, подвал. Бетонные фундаментные блоки, сваленные в углу раскладушки, старые стулья, столы без ножек, вешалки — все, что могли выбросить жильцы за ненадобностью.

Впереди старик увидел еще одну дверь, тоже обитую железными листами, выкрашенными в красный цвет. В толстых петлях из ребристой арматурной проволоки висел громадный замок, призванный самим своим видом, размером предостерегать от опрометчивого желания заглянуть внутрь.

Гена вынул из цветастых штанов большой ключ, вставил его в замок, провернул скрипнувшие, несмазанные внутренности и откинул петлю. С силой потянув дверь на себя, открыл ее и вошел в кромешную темноту. Уже где-то там, невидимый, он нащупал выключатель и тут же вспыхнули несколько слабых, желтоватых лампочек.

— Проходи, батя, — подтолкнул его к двери Саша. — Пришли... Ты же сам хотел сюда попасть...

— Да? — удивился старик. — Я думал, что удобнее в лесу...

— Нам удобнее здесь, — поправил его Саша. Старик сделал несколько шагов вперед, и дверь за ним закрылась. Тяжелый ржавый засов за его спиной вошел в железную прорезь с таким скрипом, что, кажется, выдвинуть его назад уже вряд ли когда-нибудь удастся. Стены были сложены из бетонных блоков, просветы между ними заложены кирпичами, присмотревшись, старик увидел стеллажи, сваренные из уголка, на полках виднелись железки, унитазы, раковины. Обычное владение сантехников. У дальней стены стоял самодельный стол, сколоченный из неструганых досок, возле него тускло мерцало остатками бронзовой позолоты роскошное кресло, но настолько обшарпанное и ободранное, что у старика не возникло никаких сомнений — со свалки притащили.

— Садись, батя, — сказал Гена. — В этом кресле раньше генерал сидел, у камина...

— Спасибо, — старик, уперевшись руками в подлокотники, осторожно опустился на сиденье.

Оба парня ушли в темноту, за угол и через какое-то время там тоже вспыхнул свет небольшой лампочки. Парни о чем-то невнятно шептались, старику даже показалось, что они препираются, их шепот в глубине подвала показался зловещим, недобрым. Но старик не ощущал страха. Все неожиданности, которые здесь могли подстерегать его, меркли перед теми опасностями, которые поджидали дома. Вот там действительно намечалось что-то рисковое.

Оглянувшись на шорох в темноте, старик увидел, что к нему кто-то приближается. По мерцающим разноцветным полоскам он догадался, что идет Гена. Когда тот приблизился, старик заметил в его руках продолговатый предмет, завернутый в промасленную бумагу. Гена на ходу разворачивал ее и пока подошел к старику, развернул полностью. В руках его оказалась небольшая черная винтовка с трубой прицела над стволом. В слабом свете лампочки зловещим фиолетовым глазом сверкнул объектив прицела. Старик осторожно, двумя руками взял винтовку, она оказалась гораздо тяжелее, чем он предполагал. Поглаживая рукой по холодному стволу, по прикладу, положив ладонь на трубу прицела, старик и любовался винтовкой и в то же время привыкал к ней, приноравливался. Вот так же, наверно, он мог бы провести ладонью по холке коня, привыкая и приноравливаясь к нему, по загривку щенка, по головке ребенка. Ласково, осторожно, но уже с ответственностью, с ощущением, что он хозяин, ему и отвечать.

— Ну, как пушка, батя? — спросил Гена. — Нравится?

— Вроде ничего... А кто она... по национальности?

— Итальянка. Видишь, какая смуглая... Тебе как, в молодости нравились брюнетки?

— Они мне и сейчас нравятся...

— Ишь ты! — восхитился Гена.

— И ничуть не меньше, чем блондинки, — добавил старик.

— А ты им?

— Вот пытаюсь понять, — старик ушел от игривого продолжения разговора. Он вдруг поймал себя на том, что лишь сейчас, взяв в руки винтовку, осознал то, что затеял. Он прислушивался к себе, ожидая ощущений оторопи, страха, неуверенности... Холодок, быстрый, мимолетный метнулся по его груди, слегка перехватило дыхание, несколько раз тяжело, с перебоями ткнулось в грудную клетку сердце. Но страха не было. Пришло ощущение, что все идет так, как надо, как и должно идти. А кроме того, у него будет еще много времени и обдумать, и взвесить, и отшатнуться, если уж дойдет до этого. Но в эти минуты раскаяние не посетило его. Руки не дрожали на стволе, пальцы спокойно ощупывали новый для них предмет, который круто и навсегда менял устоявшуюся жизнь старика, вводил его в новые события, требующие риска, жесткости, решимости...

— Послушай, батя, — подал из темноты голос Саша — он пристроился на каком-то ящике и в полумраке светились только его лицо и руки, лежащие на коленях. — А может помочь тебе?

— Это как? — поднял голову старик.

— Ну, как... Добавишь еще столько же, и мы сами разберемся с твоими клиентами... Сколько их? Ты говорил, трое... Со всеми разберемся. По полторы тысячи за брата... Это не очень дорого. Люди готовы больше платить...

— И платят?

— Охотно.

Старик помолчал, неотрывно глядя на винтовку, все еще лежащую у него на коленях, провел рукой по стволу, чувствуя тонкий слой смазки, радуясь ее новизне, самим формам, где все было разумно, необходимо и надежно. Как бывший механик по точным приборам, он сразу почувствовал ее совершенство, ничто, ни одна деталь не вызвала возражения, желания изменить, улучшить...

— Нет, — наконец сказал он и для убедительности покачал головой. — Это должен сделать я сам... Или я, или никто. Иначе это будет уже что-то другое.

— Как знаешь, — с улыбкой протянул Саша. — Как знаешь... А то подумай, время есть.

— Нет-нет, — поспешно сказал старик, словно и сам опасался, что возьмет да и нечаянно согласится на этот заказ.

— А ведь ты попадешься, батя... Чует мое сердце, попадешься, — добавил Гена.

— Ну, что ж... Не исключено. Да, скорее всего. Значит, так и должно быть.

— Срок получишь.

— Большой не дадут.

— Почему... Могут и большой дать... Сознательное, продуманное, тщательно подготовленное преступление... Так они это называют. Если бы ты в истерике их утюгом искрошил... мог бы условным отделаться... А так... вряд ли.

— Ха! — горько рассмеялся старик. — Много мне уже не отсидеть. А небольшой срок пусть дают. И потом я вот еще что думаю, — старик помолчал, поглаживая ствол винтовки. — Я вот еще что, ребята, думаю... Даже если и попадусь, это будет не худший вариант. Это тоже будет неплохо. Я готов и к этому.

— Не понял?

— Ну, как... Будет суд, шум, огласка... Глядишь, кого-то еще подтолкну к тому, чтобы взять в руки топор, вилы, винтовку... Чтобы и противная сторона знала — будет ответ. Кто сеет ветер, пожнет бурю.

— К гражданской войне народ склоняешь? — расхохотался Гена.

— Я бы не возражал, — серьезно ответил старик. — Пора.

— Созрел, значит?

— Да, я готов.

— Крутой ты мужик, — произнес Саша из темноты. — Есть у тебя еще порох... Нынче нечасто людей с порохом встретишь... Поизмельчал народ. Любые деньги готов заплатить, только бы самому не вляпаться.

— И в самом деле любые? — удивился старик.

— Ты же вот платишь!

— Я плачу за инструмент. Всю жизнь платил за инструмент. А работу делал сам, — произнес старик негромко, но с вызовом. — И эту работу выполню сам. До сих пор у меня все получалось. И потом... Может быть, я передумаю, отложу, повременю... Но это я отложу. Я повременю.

— Крутой ты мужик, — повторил Саша озадаченно. — Мне почему-то кажется, что все у тебя получится.

— Я тоже так думаю, — сказал старик.

— Ну что ж... Не будем терять времени, — Саша подошел к столу, у которого сидел старик. — Смотри, батя, запоминай... — И на глазах изумленного старика принялся отделять от винтовки одну часть за другой. И вот уже на столе в ряд лежали затвор, магазин, казенная часть. В руках у Саши остался ствол с прикладом. Потом легко и быстро, даже с некоторым изяществом, снова совместил все детали, подогнав их одну к другой.

— Надо же, — пробормотал старик. — Я уж думал, что никогда все это вместе не соберешь...

— Но ты, батя, все понял? Как и что... А?

— Более или менее...

— Нет, так не годится. Или ты знаешь все твердо или ты ничего не знаешь. Бери винтовку, начинай разбирать.

— Я? — ужаснулся старик.

— Давай-давай, не трусь... Это не самое страшное... Впереди тебя ждет кое-что более рисковое. Давай!

Прошел час и старик смог в конце концов разобрать и снова совместить все детали винтовки. И когда, передернув затвор, нажал курок, счастливый старик услышал четкий щелчок.

— Ну вот, а ты, дурочка, боялась, — проговорил Саша. — А теперь — стрельба. Только предупреждаю... Патроны — по двадцать баксов за штуку. Стреляй, но про себя прикидывай, сколько у тебя денег припрятано...

— Там видно будет, — старик с трудом поднялся из низкого продавленного кресла и пошел вслед за Сашей. За следующей, третьей уже дверью оказался длинный, уходящий в темноту, пролет подвала. Саша нащупал на стене выключатель и у дальней, противоположной стены вспыхнули несколько лампочек под козырьками, осветив круглые мишени. — Ого! — восхитился старик. — Да у вас тут неплохо налажено дело!

— Стараемся, — усмехнулся Саша.

— Неужели наверху ничего не слышно?

— Почему, слышно... Но любопытным мы объясняем, что играем, дескать, в карты, в подкидного дурака... А проигравшим лупим в лоб колодой. Вот эти щелчки они и слышат.

— Неужели верят? — усомнился старик.

— А куда им деваться... Ложись, батя, вот здесь... У нас тут борцовские маты положены... Поэтому, когда надумаешь смертельные удары каратэ отработать, мы здесь же тебя будем натаскивать...

— Для каратэ я, пожалуй, упустил время...

— Как сказать... Некоторые и в твоем возрасте интересуются... Ну ладно, ложись. Вот тут подставка, свернутый матрац... На него кладешь винтовку... Смотришь в окуляр... Смотри в окуляр! Видишь пересечение нитей? Вот точку, где они пересекаются, наводишь на цель... В данном случае — центр черного круга. Усек? Расстояние у нас замерено — сто двадцать метров. Этим колесиком устанавливаешь напротив черточки цифру “сто двадцать”... Так, правильно... Молодец. Видишь в прицеле мишень? Совмещай перекрестие нитей с центром мишени... Есть? Теперь задерживаешь дыхание и медленно, осторожно касаешься спускового крючка... Ты слышишь? Не надавливаешь на спусковой крючок, а только касаешься его, только касаешься!

— Да знаю я! — буркнул старик. — Стрелял когда-то...

— Это ты дома расскажешь... А сейчас слушай и выполняй. Пальцы у тебя не годятся для такой работы, грубоваты у тебя пальцы, заскорузлые какие-то... Ты что, раньше никогда в людей не стрелял?

— Да не приходилось как-то... Ты уж прости великодушно...

— Ладно, Бог простит... Тут нужны пальцы нежные, трепетные, музыкальные... Вот какие пальцы должны быть у настоящего убийцы...

— Что ты сказал? — встрепенулся старик.

— Ладно тебе... Что сказал, то и сказал. Курка палец должен касаться почти невесомо... Как дуновение ветерка...

— Да ты прямо поэт! — усмехнулся старик.

— Спасибо... Представь, что у тебя вместо пальца не это вот полено, а лепесток ромашки... Вот такое должно быть нажатие. Усек? А перекрестие нитей остается на цели. А дыхание остановлено. А сердце должно биться размеренно. И вот ты ловишь момент между двумя ударами сердца... Повторяю — между ударами сердца ты должен поймать момент, когда весь... ну совершенно неподвижный... От сердца ты немного весь содрогаешься, понял? Все содрогаются, не только ты... И все это время ты своим подслеповатым глазом...

— Ну! Так уж и подслеповатым! Я, между прочим, до сих пор без очков обхожусь... Когда уж совсем тонкая работа...

— Остановись, батя! У тебя глаз, как у горного орла? Очень хорошо. Тверда рука? Совсем прекрасно. А теперь слушай дальше... Главное — не торопиться... Ни в коем случае. Вот увидишь ты, например, в прицеле, что перекрестие нитей легло промежду глаз твоего клиента... Кстати, очень хорошее место для вхождения пули — на затылке образуется дыра с коленку величиной. И ты, конечно, поторопишься нажать курок... Это будет ошибка, может быть твоя последняя ошибка. Усек? Не торопись. Если попадешь в центр его ублюдочного лба, тоже неплохой вариант. И если в рот ему влетит твоя нежная посылка — опять хорошо. Достаточно надежный выстрел. Или в шею войдет... Это даже лучше, потому что в таком случае пуля улетит и ее никто не найдет, понял? Эксперты с ног собьются, а не догадаются — из чего был сделан выстрел, да и выстрел ли...

— Я понял, — проговорил старик, пытаясь сократить наставления и побыстрее перейти к самой стрельбе.

— Торопишься, батя... Не подгоняй... Я должен говорить достаточно долго, чтобы дать тебе возможность привыкнуть к своему положению, к винтовке, к прицелу... К своей будущей роли мстителя и убийцы.

— Понял, — повторил старик, чуть шевельнув желваками — не понравились ему слова Саши.

— Итак, главное — не торопиться. Только нежное, воздушное касание курка. А винтовка сама решит, когда нужно выстрелить.

— Что значит сама? — удивился старик.

— Именно сама. Она стреляет, а не ты. Усек? Ты ее покупаешь, как покупают бабу... Хотя тебе это, может быть, и незнакомо...

— Знакомо.

— Тем лучше. Ты ее покупаешь. Платишь деньги за патроны. Выбираешь цель, день, час, место... А вот секунду выбирает она. Я понятно выражаюсь?

— Да уж понятней не бывает!

— Ты со мной согласен?

— Полностью. Стрелял я когда-то, неплохо стрелял, — старик повозился на матах, сработанных скорее всего из старых матрацев, выброшенных жильцами, улегся поудобнее, всмотрелся в окуляр оптического прицела.

— Тогда вперед, — и Саша вручил старику новенький, блестящий патрон с острой пулей. — Ни пуха, батя!

— К черту!

И грохнул выстрел. Старику в прицел хорошо было видно, что выстрел получился не слишком удачным — в молоко, как говорится. Совсем рядом с черным кругом, но все-таки в молоко. И только четвертая пуля вошла в самый центр мишени. Шестая легла рядом, седьмая — между ними.

— Может, хватит? — спросил Саша. — Как подумаю, какое добро переводим... Душа содрогается.

— Еще немного, — сказал старик невозмутимо. И вложил в ствол очередной патрон.

— Батя, — Саша похлопал старика по спине. — Ты слишком азартный какой-то... Двадцать баксов каждый патрон... А доллар в цене растет...

— Я помню, — сказал старик и опять приник к прицелу.

Дело явно пошло на лад — три последующие пули легли в десятку.

— Вот теперь хватит, — сказал он, поднимаясь и отряхивая колени.

— Да, теперь я спокоен за твоих клиентов. Они будут иметь дело с настоящим мастером. Это всегда приятно. А то как вспомню в каких муках однажды мне студентка зуб рвала... Мы оба с ней чуть не кончились там возле кресла... Да, батя, а разрывных пуль ты не хочешь купить?

— Не понял? — живо обернулся старик.

— Пули, говорю, разрывные... Очень удобная штучка, между прочим... Гораздо надежнее. Голова разлетается, как воздушный шарик от сигареты, представляешь?

— Представляю, — хмуро кивнул старик.

— При надобности и поджечь можно кой-чего... И сама по себе хороша... Сто долларов штука. Дороговато, но окупается стократно.

— Беру, — сказал старик. — Десять штук.

— А простых сколько?

— А простых двадцать. Да, двадцать штук, — повторил старик, будто уверился в правильности своих подсчетов.

— С запасом берешь? — усмехнулся Саша.

— Жизнь продолжается, — старик развел руками в стороны. — Кто его знает, с чем завтра придется столкнуться...

— Хозяйственный ты мужик.

— Всю жизнь запасался, лишнее приходилось брать... Хлеб, соль, спички, керосин, макароны... Теперь вот и до патронов дело дошло. А завтра, глядишь, и в самом деле пушка понадобится, — невесело усмехнулся старик.

— Ничего, — успокоил его появившийся в дверях Гена. — Понадобится — обращайся. Выручим.

— Неужели пушку достанете?

— Запросто. А заплатишь — и к месту доставим. И цель поразим. И возьмем недорого.

— Но это чуть позже... А сейчас сколько возьмете?

— Как и договаривались... Восемь тысяч.

— Это как?! — вскинулся старик.

— Смугляночка — пять тысяч? Пять. Десять штук разрывных по сотне... Тысяча? Итого, шесть. Десять штук простых ты уже использовал? Еще двести. Двадцать заказал — еще четыреста... Правильно? Всего получается шесть шестьсот. Глушитель... Тебе ведь нужен глушитель? Нужен. Без него нельзя. А он тянет на тысячу долларов.

— Откуда же еще четыреста? — возмутился старик.

— А за науку? А использование помещения? — Саша с улыбкой обвел взглядом тир. — А машина, бензин, водительские услуги...

— Хватит, — остановил его старик. — Договорились.

Вроде, все получилось, все состоялось. Старик сидел у окна в плацкартном вагоне поезда и неотрывно смотрел на проносящиеся мимо слабые огоньки полустанков, деревень, отдельных вросших в землю домиков, время от времени возникающих в синих сумерках. Вспоминая столь долгий сегодняшний день, он содрогался, только сейчас сознавая ту опасность, которой подвергался едва ли не на каждом шагу. Какие силы или какое отчаяние заставили его подняться в крытый кузов грузовика? Откуда взялась отвага, чтобы в пустынном месте сесть в машину к незнакомым людям, занимающимся к тому же преступным промыслом — торговле оружием? А подвал?

Господи! А подвал?!

И он, старый и совершенно беспомощный человек, шагнул в его темную, сырую глубину, хотя прекрасно знал, что может никогда не выйти оттуда...

А камера хранения на Курском вокзале, отсчитывание денег, опасливое озирание по сторонам...

Сидя у темного окна, отгородившись ладонью от соседей, не зная их и не желая знать, старик вспоминал прошедший день и ужасался. Только теперь он осознал, насколько великодушно поступили с ним торговцы оружием. Ведь могли и на вокзале дать по темечку, оттащить в сторону и уйти с винтовкой и с деньгами... И никто, ни один пассажир не вмешался бы, ни один милиционер не полюбопытствовал бы, что случилось со стариком, и что за люди волокут его в укромный угол...

В вагоне никто не обращал на него внимания — пожилой, молчаливый человек, вжавшийся в угол у окна, с хозяйственной сумкой, засунутой поглубже под лавку. Внимательный человек мог бы заметить, что в сумке лежит пакет кефира, мятый хлебный батон — купленный на привокзальной площади у такой же старухи, как и он сам. На крючок у двери старик повесил замусоленную кепку с надломленным козырьком — наверняка эта кепка служила ему не меньше десятка лет. Очень уж любопытный попутчик заметил бы в сумке залатанный рукав старого свитера, какой-то сверток, завернутый в старую мятую газету. Что в нем могло оказаться? Какие-нибудь семена, кусок вареной колбасы, плавленый сырок, а то и початая бутылка с домашним самогоном...

Такая примерно сумка стояла в ногах у старика.

Правда, были в ней еще три тысячи долларов, которые он готов был истратить, но удалось сохранить. Лежали доллары в неприметной щели сумки, и, право же, надо было иметь немало мужества, чтобы решиться сунуть пальцы в эту щель. А еще в стариковской сумке лежали три десятка патронов, из них десяток — с разрывными пулями, от которых голова, по заверению торговцев, разлеталась, как воздушный шарик, прижженный горящей сигаретой.

И еще один груз был у старика — связка садового инструмента. Его он забросил на верхнюю полку, чтобы грабли, тяпка и лопата никому не мешали. В связке был еще один предмет, завернутый в белую тряпицу. Знающий человек, поразмыслив, мог бы предположить что это коса, купленная в хозяйственном магазине, черенок от лопаты, топорище... Старик забросил связку на полку так небрежно и продуманно, что снизу можно было увидеть только ржавые грабли да помятый срез тяпки с подсохшими комьями земли.

Хотя ничего не представлял собой этот стариковский сверток, хозяин все-таки время от времени бросал на него бдительный взгляд. Оно и понятно — для такого старика и тяпка с граблями представляет ценность, конечно же, он опасается, чтобы не сперли случайные попутчики, а что спереть могут, это все мы знаем...

Взгляни на старика сейчас человек, который хорошо знал его прежде, наверняка заметил бы — изменился Иван Федорович. Постарел, что ли... Что-то вроде убогости можно было заметить и в его седой щетине, выросшей за последние три дня, и сидел он, будто больше всего боялся причинить кому-то неудобство, и от разговоров в купе уклонялся, даже если к нему обращались. Этакое затюканное создание, Божья тварь, доживающая последние свои деньки на грешной земле. Пьет кефир маленькими глоточками, отламывает ломтики от несчастного своего батона, стараясь ухватить мякиш, видно, для корочки зубов-то маловато...

Но стоило присмотреться более пристально, то можно было бы заметить, заподозрить, что притворяется старик, придуривается. И зубы у него на месте, свои зубы, не вставные, не из белого пенсионерского металла. И руки не дрожат, нет в них старческой немощи, мелкой дрожи, крепкие еще руки у старика. И на верхнюю полку бросает он взгляд далеко не подслеповатый, острый взгляд бросает, ясный, даже горделивый. С достоинством старик, подумал бы человек проницательный и неглупый.

Когда подвыпивший сосед долго и бестолково трепался о чем-то, посылая в вагонное пространство словечки далеко не печатные, старик не сдержался и слегка выглянул из своей старческой роли, покинул ее ненадолго...

— Хватит материться-то! — сказал он неожиданно и резко.

— А что, уши ломит? — добродушно осклабился парень.

— Ломит!

— Пойди в тамбур, проветрись…

— Оглянись! Не один едешь! Глоток выпьет, понимаешь, а вони от него, будто литр проглотил.

— А откуда тебе, папаша, известно, сколько я проглотил?

— Дано мне это! Понял?! От Бога дано видеть и знать, кто, сколько и чего проглотил. И чего от него ждать.

— И чего же от меня ждать?

— Ничего хорошего. Вонь, дурь, пьянь.

— Ха! — произнес парень — потный, жирный и какой-то весь мокреющий. — Ха, — повторил он уже потише и обиженно смолк. Оглянулся по сторонам, пытаясь привлечь на свою сторону союзников, но все отворачивались и он сник окончательно. — Был бы ты, папаша, помоложе... Поговорили бы мы с тобой...

— А я и в этом возрасте могу поговорить.

— Ха... Какие мы нежные да обходительные, — и он кряхтя полез на вторую полку, где вскорости и захрапел.

А старик опять отвернулся к окну и смотрел, не отрываясь, на несущуюся вслед за поездом луну, ущербную уже луну, не такую полную да круглую, какой она была совсем недавно. И только поздним вечером, почти ночью, когда весь вагон уже спал, когда из каждого отсека доносились разноголосые похрапывания, постанывания, попукивания, старик поднял с пола свою сумку, положил ее в изголовье, накрыл подушкой в какой-то грязной, влажной наволочке, постелил такую же простыню, лег не раздеваясь, тяжко вздохнул, словно вытолкнул из себя сегодняшние треволнения, и со стоном закрыл глаза.

Едва Катя открыла дверь, он сразу догадался — только что из ванной. Мокрые волосы, капли воды на лице, влажные следы в коридоре. И опять сердце его болезненно сжалось — неужели не понимает она, что это ненормально, что невозможно отмыться водой, что другие средства нужны... “Поплыла девка”, — горько подумал старик.

— Деда! — Катя радостно бросилась ему на шею, обняла, поцеловала в небритую щеку. — Наконец-то! А то я здесь совсем ошалела от тоски и одиночества!

— Все в порядке, все в порядке, — он легонько похлопал ее по спине. — Какие новости? — Старик поставил в угол за вешалку связку инструментов, прикрыв их плащом, сумку тоже запихнул поглубже, чтоб не бросалась в глаза.

— Новости? Предки мои звонили... Скоро приедут. Во всяком случае так сказали.

— Откуда звонили?

— Я и не поняла... То ли из Бреста, то ли из Хабаровска... На вокзале сидят, погоды ждут... Таможенники их там круто обобрали, но, говорят, кое-что осталось.

— Если осталось, это хорошо, — старик взял Катю под локоть, завел ее на кухню, чтоб не успела она заинтересоваться его сумкой, свертком. — Никто не заходил?

— Ой! — Катя прижала ладони к щекам. — Чуть не забыла... Тут такое...

— Что случилось? — насторожился старик. Он давно уже не ждал хороших новостей, будто чуял, что их и быть не может. Если что и случилось, то только печальное, горестное, больное. И был, в общем-то прав.

— Пашутин приходил.

— Кто?

— Полковник из соседнего дома. Отец этого... Вадима.

— Что ему нужно? — хмуро спросил старик.

— Деньги принес.

— Деньги? Какие?

— Ну... Я так поняла, что вроде утешительные... Целый миллион, — Катя выдвинула ящик кухонного стола и вынула плотную пачку, завернутую в газету. Когда старик брал деньги. Катя заметила, как дрогнула его рука.

— И как это произошло?

— Уже вечер был... Слышу — звонок. Выглянула в глазок — стоит. Не в форме, нет... Открываю... Извините, говорит, что потревожил... И протягивает сверток. Что это? — спрашиваю. Да вот, говорит, ребята передали... Просят понять и простить.

— А ты?

— Растерялась... Я не знала, что это деньги, взяла... А он уж дверь снаружи нажал, замок защелкнулся... Стою, как дура с этой пачкой... Потом сообразила развернуть...

— Пересчитывала?

— Нет.

— А откуда знаешь, что здесь миллион?

— Так... Прикинула. Две пачки пятитысячных купюр...

— Хорошо, что не считала.

— Почему, деда?

— Не знаю... Так подумалось. Если бы пересчитала, вроде начала к ним привыкать... А привыкать нельзя... Зараза в них заразная.

— Боже! Какая?!

— Зараза, — повторил старик. — Если возьмем... Тогда уж совсем можно подыхать. Это будет уже полный... конец. А нам выкарабкиваться надо. Нам жить еще.

— А с ними нельзя?

— Ты что, не чуешь, какая вонь от них? Смрад! От них мертвечиной несет за три версты! — последние слова старик, разволновавшись, выкрикнул Кате в лицо.

— Да ладно тебе, деда, — она протянула руку, растрепала его седые волосы. — Я что? Я — ничего. Нет так нет. Тебе виднее. Отнеси да и все. И дело с концом.

— Отнести? — его кулаки сжались и, приподнявшись, с такой силой одновременно грохнулись на стол, что чашка испуганно подпрыгнула. — По морде! Поняла? Этими деньгами надо бить по морде! В пасть ему запихнуть эти деньги, чтоб потом от запора месяц лечили! Чтоб потом...

— Чай будешь пить? — негромко спросила Катя, бросая деньги в ящик.

— Вытащи их оттуда! — старик вскочил, выдвинул ящик и, схватив деньги, запустил их в коридор, к входной двери. — Пусть там пока полежат. А то уж больно воняют. — И, наткнувшись на вопросительный взгляд Кати, ответил: — Буду.

— Вот это другое дело, — улыбнулась Катя. — А то ты какой-то гневный вернулся...

— Главное — вернулся, — проворчал старик.

Была суббота, и он знал — полковник дома. Наспех, обжигаясь, он выпил чашку чая, быстро побрился в ванной, решив, что идти к Пашутиным небритым будет в чем-то унизительно. И не в силах больше находиться дома ни минуты, схватил деньги и выскочил в дверь.

Шагая к соседскому дому, старик поймал себя на том, что не может положить деньги в карман, даже в этом ему виделось что-то отвратное. Так и шел, зажав пачку в руке. Слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, пересек двор, поднялся на третий этаж, где жили Пашутины, и, не давая себе ни секунды на раздумья, нажал кнопку звонка.

Дверь открыл сам хозяин, полковник Пашутин, как всегда, румян, выбрит, надушен. На нем были домашние шлепанцы, майка, серые штаны на резинке. Открыв дверь, он не успел погасить на лице улыбку, видимо, только что разговаривал с кем-то и отблески разговора играли в его глазах. Пашутин жевал, что-то говорил человеку, с которым секунду назад сидел за столом. И тут увидел перед собой горящий ненавистью, синий взгляд старика из под белых бровей.

— А, — радушно отступил Пашутин в глубь прихожей. — Иван Федорович... Заходи, дорогой.

Не отвечая, старик размахнулся и изо всей силы бросил пачку денег прямо в румяное лицо полковника. И только тогда до него дошло, почему он так старательно заворачивал ее, почему нес, зажав в кулаке, — ему хотелось не просто швырнуть деньги, хотелось этими деньгами еще и дать по морде. Удалось. Пачка с миллионом рублей врезалась полковнику в лоб. А большего старику и не нужно было — он захлопнул дверь и сошел вниз по ступенькам. Так и не произнеся ни единого слова.

И лишь когда вышел из подъезда, до него донеслись слова полковника откуда-то сверху, чуть ли не с небес — с балкона.

— А вот это ты зря сделал, Иван Федорович.

Старик остановился, поднял голову и, встретившись взглядом с Пашутиным, тоже негромко, но внятно и раздельно ответил:

— А я еще ничего не сделал.

— Только собираешься? — Пашутин умел владеть собой, видел за словами скрытый смысл.

— Да, — подтвердил старик, хотя знал, прекрасно знал, что не следует отвечать на этот вопрос, плохо это. Но не смог сдержаться, все рвалось внутри от напряжения и ему нужно было как-то освободиться от злости, которая клокотала в груди. — Только собираюсь.

— Ну-ну, — донеслось с балкона поощрительно.

Катя сидела в комнате на диване, подтянув под себя ноги, читала газету. Увидев вошедшего старика, спросила:

— Отдал?

— В морду его поганую швырнул.

— Напрасно... Он-то не виноват.

— Нет, виноват! — резко возразил старик. — Он должен был позвонить, спросить разрешения встретиться... И только тогда мы с ним смогли бы где-нибудь увидеться, только тогда. И он, маясь и терзаясь, глядя погаными своими полковничьими глазами в землю, спросил бы... Как, дескать, ты смотришь, уважаемый Иван Федорович... Виноваты ребята, нет им прощения, но сын все-таки, пришлось приложить усилия и вытащить из тюрьмы, спасти подонка... Не обидишься ли, если предложу немного денег... Пусть, дескать. Катя съездит на море, в круиз какой-нибудь на корабле, пусть нарядов себе накупит. Может быть, это поможет ей забыть случившееся... Вот так примерно.

— Красиво, — кивнула Катя.

— А он? Позвонил в дверь, воровски сунул в щелку деньги и был таков!

— Не совсем так, но похоже... Торопился он, извинился...

— Вот-вот! И сынок его тоже торопливым оказался. Весь в отца, семейная традиция, да?

— Хочешь, я тебе заметку прочитаю, — Кате удавалось погасить гнев старика, задав ему посторонний вопрос, предложив чаю, сказав что-нибудь о погоде. И старик был благодарен ей за это, сам он не мог остановиться, пока не обессиливал.

— А что там? — спросил старик, остывая.

— Понимаешь, — Катя была тиха и печальна. — Все, что со мной случилось... Это еще хуже, чем мы думали...

— Что такое? — всполошился старик. — Хворь какая?

— Да нет... Хуже.

— Ну? — он наклонил голову, опасаясь взглянуть Кате в глаза. — Давай уже, добивай.

— Вот пишут... Заметка небольшая в газете... У одной белой женщины родился черный мальчик. Негритенок.

— Ну и слава Богу! — Старик, ожидавший чего-то другого с облегчением перевел дух. — Ребенок — он и есть ребенок... Хоть белый, хоть черный... Пусть даже зеленый, был бы здоров.

— Я не об этом, — Катя исподлобья посмотрела на старика. — Дело в том, что муж у этой женщины тоже белый.

— Что же она... Изменщица коварная? — усмехнулся старик.

— Нет... В тех краях вообще нет негров. Ни единого.

— А ребенок черный?

— Черный.

— А папа с мамой белые?

— О том и речь, — Катя смотрела на старика с какой-то мукой, она хотела что-то подсказать ему, но он оставался благодушным.

— Так бывает, — рассудительно произнес старик. — Я слышал... К примеру женщина хоть и белая, но родилась от негритянки или папа у нее негром был... Она белая, но все равно наполовину негритянка... Или такая же история с папой... И ребеночек у них запросто может получиться очень даже смугловатеньким, — старик рассмеялся беззаботно.

— Нет, — Катя грустно покачала головой. — Я не об этом...

— О чем же?

— Тут о другом говорится...

— Ничего не понимаю! — с легким раздражением сказал старик. — Объясни толком!

— Эта женщина десять лет назад пообщалась с негром... Оба студенты, учеба, поездки...

— И она с ним переспала?

— Да. Именно. Переспала. Этот негр был у нее первым мужчиной. И после той ночи весь ее организм строился на черный лад, понимаешь? Он будто программу в нее заложил на всю жизнь, понимаешь? И потом, за кого бы она замуж ни вышла, отцом ребенка будет не только ее муж, но и тот негр, с которым она пообщалась десять лет назад... Как он запустил в нее свои негритянские соки, так они в ней и играют...

— Так, — протянул старик. Он еще не все понял до конца, но насторожился. — И что же из всего этого следует?

— А из этого следует, что если мне когда-нибудь в будущем доведется родить ребенка, от кого бы то ни было... Отцами на самом деле будут эти подонки. Они задали программу, они напустили в меня своего дерьма. И мой организм их дерьмо усвоил. Наверно, внутри я сама стала немного, но в чем-то важном похожей на них, понимаешь?

— Кажется, начинает доходить.

— Представляешь, рожаю я лет через десять мальчика, а он — вылитый Вадим Пашутин... И подбородочек такой же червивый, и глазки навыкате, и ушки в стороны... Рожаю девочку лет через пятнадцать, а она, милая такая толстушка... Не отличить от толстобрюхого Бориса Чуханова, торгаша вонючего...

— Так, — старик присел на диван рядом с Катей, взял в руки газету, но тут же отложил ее в сторону. — Надо же... Простоват. Я этого не знал. Не зря в наших деревнях так болезненно относятся к девичьей чести... Оказывается, это давно было известно в народе.

— Но мне от этого не легче, — негромко сказала Катя. — Такое ощущение, будто заразу какую-то в себе ношу...

— Ну что ж, — рассудительно произнес старик, — невидяще глядя в окно. — Будем преодолевать.

— Как? — спросила Катя. — Как, деда?

— Как Бог на душу положит, — старик наклонил голову, и сколько Катя ни пыталась заглянуть ему в глаза, она натыкалась на густой частокол седых бровей, скрывавших синий взгляд старика. Он словно боялся, что Катя увидит в его глазах нечто такое, чего видеть ей было нельзя.

За последние дни Катя первый раз решилась выйти из дома. Она опасалась повышенного внимания к себе, косых взглядов, ухмылок, любопытства. Но все обошлось. Никто не обращал на нее внимания, и она успокоилась. Ей и нужно-то было пройти квартал до гастронома, чтобы купить все тех же пельменей, кефира, а если повезет, то и сосисок.

Едва Катя вышла за дверь, старик тут же бросился на балкон. Он проследил, как она пересекла двор, свернула за угол. И, не медля ни секунды, схватил связку своих садово-огородных принадлежностей, натянул на голову кепку, снял с гвоздя ключи, которые оставила соседка, и осторожно выскользнул из квартиры.

Это было очень удобное время для противозаконных дел, о которых никто не должен знать. Работоспособные жильцы разбрелись по конторам, магазинам, базарам в надежде что-то купить, продать. Оставшиеся на хозяйстве старухи и старики тоже разбрелись по ближним магазинам, опять же чтобы купить, а если повезет, то и продать, сдать посуду, выкроить тысчонку-другую на пропитание. Люди метались, загнанные нищенской жизнью, пытались найти какой-то доход, но каждый раз, когда такой выход вроде бы находился, оказывалось, что там уже давка. Дети носились по проезжей части дорог в ожидании красного светофора, надеясь продать водителям газету, изловчиться протереть стекло, пока не вспыхнет зеленый свет, предложить банку пива или воды, а водители, издерганные схватками за бензин, отгораживались от них, поднимали стекла и изо всех сил делали вид, что просто не замечают услужливых, просящих детских глаз. А президент со своей толстомордой командой клятвенно обещал падение страны в ближайшие годы замедлить, обещал к осени выплатить весеннюю зарплату, принимал в Кремле английскую королеву, хвастаясь царскими палатами, извинялся перед ирландцами за то, что по пьянке не смог выбраться из самолета, когда прилетел к ним с государственным визитом...

Жизнь шла своим чередом. Медленной, тягучей походкой, не глядя по сторонам, зажав под мышкой тяпку, лопату, еще что-то там, старик пересек двор, вошел в дальний подъезд соседнего дома, придержал дверь, чтобы не хлопнула слишком уж сильно, чтобы никто не оглянулся на хлопок, который мог раздаться в сонной, жаркой тишине двора. Так же медленно и старчески немощно поднялся на четвертый этаж, перевел дух, вроде бы перевел дух, а на самом деле прислушался — не идет ли кто за ним следом, не приоткрывает ли кто дверь, обеспокоенный его шагами... Но все было спокойно, подъезд пребывал в непотревоженном состоянии, и старик, вынув из кармана уже приготовленные ключи, в несколько секунд открыл дверь, прошмыгнул в квартиру. И тут же приник к глазку, чтобы еще раз осмотреть площадку. Сердце его колотилось, дыхание было частым и возбужденным, он понимал, что сделал один из самых важных шагов — доставил оружие к месту преступления.

Отдышавшись и успокоившись, он пристроил свои инструменты в угол у самой вешалки и прошел в комнату. Кот сидел на диване живой и невредимый и смотрел на него желтыми немигающими глазами.

— Привет, дорогой, — сказал старик и даже руку поднял в приветственном жесте. Увидев белого пушистого кота, он успокоился, словно встретил сообщника, на которого можно надеяться. Кот тяжело спрыгнул на пол, подошел к старику и потерся мордой о его ногу. — Потерпи, дорогой... Сейчас что-нибудь для тебя найду...

Старик прошел на кухню, приблизился к окну. Отсюда, из этой квартиры, из этого окна в просвете между деревьями был хорошо виден балкон и окна квартиры, в которой изнасиловали Катю. И весь подъезд просматривался неплохо, ничто не мешало вести прицельный огонь.

— Все хорошо, пока все хорошо, — бормотал старик, обходя квартиру. Соседка вернется дней через двадцать, времени вполне достаточно. И сюда он прошел, вроде бы, незамеченный, вроде никто не видел, как он поспешно нырнул в подъезд. Будет еще лучше, если соседи вообще не узнают, что он бывает здесь, не надо им этого знать. Старик опять остановился у кухонного окна, стараясь ни к чему не прикасаться. Он не тронул занавеску, не сдвинул горшок с цветами, не попытался открыть форточку, хотя в квартире было душновато.

И отъезд соседки, и квартира, неожиданно оказавшаяся в полном его распоряжении, — все было очень кстати. Старик отлично представлял себе события, которые начнутся сразу же после его первого выстрела. И собственную оплошность допускал, и глупую ошибку, и случайное стечение обстоятельств, которые невозможно предусмотреть... И потому заранее маскировался, заметал следы, не сделав еще ничего предосудительного.

Мысленно старик уже присутствовал на обыске в собственной квартире, уже давал показания следователю, выслушивал приговор суда, знакомился с тюремной камерой... И уже сейчас в его голове складывались и вопросы, которые ему будут задавать, и ответы, которые помогут ему выскользнуть, вывернуться, избежать разоблачения. И исковерканную судьбу Кати он переживал, и это старался учесть...

Но эти мысли, суровые и беспощадные по отношению к самому себе, не вызвали ни единого раза сомнений, колебаний, желания найти причину, которая бы позволила ему отказаться от задуманного. А теперь, когда винтовка уже была на месте, отказываться от затеи было бы просто унизительно.

И было еще одно соображение, которое придавало старику уверенность. Где-то в глубине души он допускал возможность собственного разоблачения и даже его желательность. Потому что тогда в зале суда неизбежно окажутся и насильники, если, конечно, уцелеют к тому времени. И вся история выплывет на поверхность, ее уже невозможно будет замолчать ни за какие деньги. И эта вероятность тоже не казалась старику слишком уж страшной. К этому он не стремился, но если произойдет... Ну что ж, так тому и быть.

И алиби он себе придумал, предусмотрел, откуда-то ему уже было известно, что это такое. Каждый вечер, а то и весь день напролет в глубине двора мужички играли в домино. Слегка прикрытые зарослями разросшихся кустов клена, они напоминали о себе радостными или горестными выкриками, шумными спорами, невнятной суетой, когда посылали кого-нибудь к ближайшему киоску за бутылкой водки. Так вот, если он подойдет к ним, постоит несколько минут, вмешается в игру, то его запомнят, и все будут уверены, что он стоит здесь чуть ли не с утра, никуда не отлучался и потому подозревать его в каких-то там покушениях никак невозможно. В самом деле, кто может потом установить, когда он подошел к столу, когда отлучился, надолго ли...

Дьявольская предусмотрительность старика подсказала еще один прием — ему понадобится авоська с двумя пакетами кефира или еще с какими-то каждодневными продуктами, вроде хлеба или молока. Эту авоську надо повесить на видном месте, и она всех убедит, что старик здесь, что никуда не отлучался, разве что на минутку в ближайший кустарник...

Старик и сам не заметил, как все его мысли выстроились в криминальном направлении. У него изменилась даже походка, он сделался будто на десять лет старше, сгорбился, еле волочил ноги, постоянно стремился присесть, чтобы все вокруг видели, как он слаб, дряхл и немощен, чтобы никому и в голову не пришло, что он может разгневаться, оскорбиться, решиться на месть. Он уже не стремился по утрам во что бы то ни стало побриться, и седая щетина прибавила ему десять — пятнадцать лет. Сумку с продуктами он нес по двору мучительно долго, давая возможность всем убедиться, как он постарел, как недавние печальные события надломили его. Несколько лет назад, собирая грибы в лесу, он подвернул ногу и несколько дней ходил с палочкой. Палочка нашлась, она завалялась на балконе, и теперь он с ней не расставался.

Катя, конечно же, первой заметила перемены и решила что именно ее беды так подкосили старика. Она хотела было на себя взять все покупки, но старик не позволил — ему надо было появляться во дворе старым и разбитым.

Накормив кота вареной рыбой, которую нашел в холодильнике, и убедившись, что из кухонного окна открывается прекрасный вид на весь двор, старик собрался уходить. Затаившись, он некоторое время стоял у двери, ожидая пока в подъезде наступит полная тишина. И только убедившись, что ни на одной площадке не осталось живой души, старик вышел и осторожно закрыл за собой дверь. Стараясь не шаркать, быстрой легкой походкой спустился вниз. И из подъезда вышел не сразу, а лишь понаблюдав через надколотое стекло за двором. Все было спокойно и он вышел на ступеньки. Тут же сгорбился, спрятал глаза под густыми бровями и поковылял к кленовым зарослям, откуда доносились азартные голоса игроков в домино.

Подошел, присел на край скамейки, покашлял в кулак. Его заметили, потеснились, он сел свободнее, заглянул в костяшки соседа.

— Будет рыба? — спросил негромко.

— Все, Ваня, будет! — расхохотался сосед. — Только не при нашей жизни. И мясо будет, и молоко, и рыба...

— Доживем, Бог даст, — смиренно ответил старик и была, была в его голосе старческая покорность и неназойливая готовность принять жизнь такой, какой ее сделали новые хозяева страны.

— На Бога надейся, а сам не плошай, — сказал сосед, не отрываясь от игры. Все произносили слова простые, необязательные, которые не отвлекали бы их от игры. Вроде идет разговор, вроде и нет.

— Говорят, у прокурора ты был? — спросил сосед, не прекращая игры и не глядя на старика.

— Посетил, — кивнул старик.

— И как? Помог?

— Как же, он поможет... Догонит и еще раз поможет.

— Больше не пойдешь?

— А куда?

— В церковь тебе надо идти, Федорович, — хохотнул сосед с грохотом укладывая костяшку на стол. — Там скорее помогут.

— Схожу, — кивнул старик. — Отчего ж не сходить...

Старик не мог начать свою большую охоту без того, чтобы объяснить затеянное самому себе. Бродя от дома к магазину, к автобусной остановке, возвращаясь обратно, старик неустанно перебирал доводы, объяснения и все тверже убеждался в том, что отступить не имеет права. Это означало бы осрамиться перед самим собой. И в будущем он уже не сможет требовать уважения от кого бы то ни было, не сможет говорить твердо и ясно, настаивать, возмущаться. И ему уже не придется притворяться, волочить ноги, смотреть покорно и забито. Тогда все это станет его сущностью.

В его рассуждениях рано или поздно должно было возникнуть и оно возникло — понятие “мести”. Он повторил это слово несколько раз, вслушался в него. Ему всю жизнь внушали отрицательное отношение к мести, было в нем что-то низменное, преступное. Дескать, человек сильный, гордый, сознательный никогда не опустится до мстительности.

— Ни фига, — твердо произнес старик. — Месть — это прекрасно. — И повторил: — Месть — это прекрасно. Месть молодит. Ты проходишь через опасность и как бы сбрасываешь годы, стряхиваешь стариковские болячки, хвори, недомогания, стариковскую опасливость и осторожность. У тебя уже нет ни времени, ни возможности обращать на все это внимание-Старик даже сам не заметил, как началась его охота на крупную дичь — так он определил для себя свою задачу. Охота на крупную дичь. Он не заметил, как начал высматривать ее, принюхиваться, готовиться к схватке. Это месть? Хорошо, пусть будет месть. Назовите это как вам будет угодно, а для меня это большая охота. И постепенно перед ним стали открываться законы мести, он, оказывается, всегда знал их суть. Но до сих пор в этих знаниях не было надобности, и потому они никак не проявлялись.

Как о чем-то само собой разумеющемся старик подумал о том, что месть по своей суровости должна превышать обиду. И вполголоса пробормотал слова о том, что человек, сеющий ветер, пожинает бурю.

Однажды его осенило — если он отступится, Катя не выздоровеет. И он не воспрянет. И всегда это неосуществленное дело будет саднить, загнивать в нем и портить немногие оставшиеся годы.

— Мы оба загнемся, — бормотал он, глядя себе под ноги. — И Катя, и я... Она умом тронется в своей ванне, а я подохну от насморка, от простуды, от самого поганого гриппа, потому что не будет во мне никаких сил сопротивляться никакой хвори... Высохну и подохну, пожелтею и отвалюсь, как отваливается от ветки ссохшийся лист... А месть... месть освежает кровь...

И вдруг он остановился.

У подъезда, у того самого проклятого подъезда, он увидел роскошное, сверкающее на солнце создание — темно-вишневый опель. Вокруг машины, казалось, распространялось перламутровое сияние. Было такое ощущение, что машина разумна, и она знала о том, что прекрасна, как красавица знает о собственной неотразимости, в этом ее убеждают взгляды, устремленные со всех сторон, восхищенные, горестные и безутешные взгляды людей, которые, только увидев ее, осознали вдруг убогость и беспросветность своего существования...

Старик сразу понял кому принадлежит эта машина. Борису Чуханову. Насильнику и торгашу. Он не испытал ничего даже отдаленно похожего на зависть. Этого просто не было. Старик обрадовался, увидев эту машину, догадавшись, кому она принадлежит. Было такое чувство, что неожиданно открылось слабое место насильника, его уязвимость, а то и ущербность.

— Ишь ты какой, — сказал старик негромко, — ишь, как тебя к прекрасному тянет... Поздравляю, дорогой... Поздравляю... Счастливых тебе километров, дорогой...

Старик отошел от машины, но осталось в нем какое-то тревожно-радостное чувство. Он шел, сутулясь и волоча ноги, а сам напряженно пытался понять — что его обрадовало, что дало ощущение появившихся возможностей? И хотя он знал, что этого делать не следует, вернулся к машине и еще раз обошел ее по кругу. Сверкающие фары, перламутровое сияние, затемненные стекла, которые создавали внутри приятный полумрак... Все говорило о нездешней, недоступной добротности машины.

— И хорошо, — сказал старик. — И ладно... И замер, остановившись, — он увидел круглую крышку бензобака. Да, у опелей эта крышка всегда делалась круглой. Круглая крышка, под которой находилась входная труба бензобака, была идеально круглой. “Прямо, как мишень”, — подумал старик и, затаенно улыбнувшись, пошел прочь от машины.

...Утро только начиналось, и серый сумеречный свет просачивался в комнату сквозь полуприкрытые шторы. Незаметно воздух в комнате становился розовее, теплее, значит поднялось солнце над городом. За окном слышались первые звуки начинающегося дня — с надсадным ревом мотора прошла тяжелая машина. Потом проехал автобус — старик узнал его по длинному, нетерпеливому гудку, видно, водитель поторапливал сонного еще прохожего.

Проснулась и вышла из своей комнаты Катя, и вскорости из ванной донесся мягкий шум воды. Старик не мог уже слышать этот шум, сразу портилось настроение — не может нормальный человек вот так часами поливать себя из лейки, не может. “Пытается очиститься”, — горестно подумал старик и вдруг без всякого перехода вымолвил вслух:

— Пора...

Это слово сорвалось само по себе, он не думал в это время ни о насильниках, ни о способах их покарания, и винтовка с оптическим прицелом не маячила перед глазами. Просто из каких-то глубин подсознания выскользнуло это короткое словечко. И ничто не воспротивилось в нем, ничто не ужаснулось. Он принял его как команду, которую ждал и к которой готовился. И хотя старик все так же лежал, вытянувшись под тонким вытертым одеялом и ничто не изменилось ни в его позе, ни в выражении лица, это был уже другой человек, нежели тот, который всего несколько минут назад любовался отблеском розового восхода на стене.

Старик прислушался к себе, всмотрелся в себя, как бы оценивая свои боевые порядки, прикидывая готовность. Страха не было. Он ощущал спокойную уверенность. Это его даже удивило.

— Ну вот... Прощай, Иван Федорович, — опять вырвались у него неожиданные слова. — Прощай, дорогой...

Нет, он не думал о немедленном разоблачении, он прощался с прежним собой, понимая прекрасно, что после первого же выстрела, после первого попадания прежнего Ивана Федоровича Афонина уже не будет, его место займет другой человек, более жесткий, если не сказать жестокий.

Да, мы привыкли прощать обиды, не замечать оскорблений, привыкли пропускать мимо ушей слова снисходительные, унижающие. И в этом уже видим некое достоинство, мы, дескать, выше мелочных обид, мы выше... Но наступает момент, когда такое объяснение уже не устраивает, оно уже не оправдывает. И приходится отказываться от защитной словесной мишуры. Ты перестаешь быть прежним, ты прежний исчезаешь, а возвращение к себе прежнему вряд ли возможно. Ты навсегда становишься другим — сдержаннее, обидчивее, непримиримее.

Хорошо это или плохо, но это так...

Старик неожиданно вспомнил — сегодня среда. Надо же, подумал он, опять среда. Ну что ж, пусть так.

День обещал быть жарким — уже к девяти часам утра небо сделалось серым и полыхало, полыхало, заставляя с содроганием представлять, что будет в полуденный зной. Это хорошо, подумал старик, это кстати. Он знал, что именно в такие вот жаркие дни собираются у Чуханова друзья, выходят на балкон или же располагаются в глубине квартиры, залезают время от времени под душ, пьют вино из холодильника и смотрят фильмы по телевизору. И при этом распахнуты окна, раскрыта дверь на балкон и все они так доступны, что о лучшей охоте и мечтать нельзя...

— Тебе нездоровится? — спросила его Катя за завтраком.

— Почему? — старик удивленно вскинул брови.

— Молчишь, в тарелку смотришь... Меня ни о чем не спрашиваешь... И соседи говорят...

— Что говорят? — насторожился старик.

— Сдавать, дескать, твой дед стал...

— А ты?

— Ничего подобного, говорю, в порядке старикан, он еще вам такое покажет, такое покажет...

— Да я в общем-то не собираюсь им что-то там такое уж показывать, — растерянно проговорил старик. — Честно говоря, поздновато мне чем-то поражать, честной народ...

— Но мысли тяжкие одолевают?

— Господи!. Какие мысли! — старик пренебрежительно махнул рукой, но испугался проницательности Кати. Ему не хотелось, чтобы она что-то заметила. Но, оказывается, замечает, оказывается, происходят в нем перемены и они очевидны. — Твои вот предки скоро приезжают, обновки привезут, — старик постарался произнести это с подъемом, будто и сам дождаться не мог обновок из Китая. Но Катя не поддержала его радостного тона.

— Да ну их вместе с обновками! — сказала она.

— Тоже верно, — согласился старик, только чтобы закончить разговор.

Промаявшись часа два дома, он вышел во двор. Прошел вдоль всего дома, свернул к гастроному, купил пакет кефира, а на обратном пути заглянул к доминошникам. Отсюда хорошо были видны окна чухановской квартиры и, поглядывая время от времени в ту сторону, старик прекрасно знал положение. Окна закрыты, балкон пуст, машины у подъезда нет. Старик иногда подсказывал, сочувствовал, ему конечно, советовали заткнуться и помолчать, но он был вполне удовлетворен, поскольку не меньше десятка человек в один голос подтвердят потом, что он был здесь, никуда не отлучался и потому подозревать его в каких-то кровавых разборках нет никаких оснований. Он даже кажется слышал слова, которые потом вынужден будет записать следователь в свой протокол:

— Здесь был Иван Федорович... Вмешивался в игру, мешал и всем до чертиков надоел.

— Он что же, каждый день во дворе пропадает с утра до вечера? — спросит подозрительный следователь.

— Конечно нет! Что вы от него хотите — годы! Когда самочувствие позволяет, когда погода хорошая, когда ветра нет, — расхохочется свидетель в лицо дотошному следователю. И тот вынужден будет отступить.

И, глядишь, пронесет, подумал старик и, поднявшись, направился домой. Поставил кефир в холодильник, послушал как всегда бестолковые сообщения о воине Чечни с Россией, убедился в том, что идет обычная затяжная окопная война и яростные перебрехи по радио, по телевидению, что в Москве взрывают мосты, а в Грозном второй год идет непрекращающийся митинг... А увидев на экране распухшую физиономию президента, выключил телевизор и вернулся к доминошникам.

Грохотали костяшки о стол, раздавались время от времени торжествующие крики игроков, с детской площадки неслись визги детворы, а он сидел, иногда напоминал о себе. А то ведь как случается — в упор смотрят и не видят, говоришь — не слышат. Не слышат и все тут. И как бы нет тебя, будто дух ты какой бесплотный, энергетический невидимый сгусток, как выражаются мистически настроенные люди. Бывает... И все чаще...

Бросив в очередной раз взгляд в знакомом направлении, старик вздрогнул. Балконная дверь была распахнута, у подъезда стоял вишневый опель, а сам толстобрюхий хозяин выволакивал из багажника картонную коробку.

Почувствовав, как дрогнуло, екнуло сердце, старик поспешно опустил глаза к столу, опасаясь, как бы по его напряженному взгляду никто ни о чем не догадался. Когда он снова поднял глаза на балкон, там уже стояли все трое друзей. Они лениво переговаривались, освещенные жарким солнцем, смотрели в пространство двора, улыбались, судя по всему, прекрасно себя чувствовали и не собирались никуда уходить — все были раздеты до пояса.

Старик поднялся, тяжело опершись о стол, и отступил в тень клена. Его место тут же было занято. Никто не обращал на него внимания — заканчивалась партия и все были увлечены событиями на дощатом столе. Тогда старик повернулся и, не торопясь, поплелся к ближайшим кустам. Это тоже не вызывало ни у кого подозрения, потому что все изредка уходили к кустам и через две-три минуты возвращались.

Старик оглянулся — никто не смотрел в его сторону, никто не шел следом. И его охватило вдруг страшное одиночество — не было у него помощника, соратника, верного, надежного товарища. Да что там соратника, на всем белом свете не было ни единого человека, с которым он мог бы поделиться самым важным, что сегодня составляло смысл его жизни. Да, это он понимал — никто не в состоянии помочь ему, взять на себя хоть малую часть его груза. Более того, лишь в том случае, если он будет совершенно один, старик сможет уцелеть, вывернуться, спастись.

Из кустов он вышел как раз к нужному подъезду. Не увидев вокруг ни одного человека, проскользнул в дом. Стараясь идти как можно бесшумнее, поднялся на четвертый этаж, прислушался. Подъезд, все пять его площадок на пяти этажах были пусты. Тогда он открыл дверь и вошел в квартиру. Кот сидел на пороге и смотрел на него сонными желтыми глазами, видимо, проснулся, услышав поворот ключа в замке.

Из кухонного окна сквозь щель в занавеске старик увидел, что балкон уже пуст, но дверь оставалась открытой. Значит, приятели дома, значит, ничего не отменяется. Сосредоточенно и неспешно старик прошел в прихожую, вынул из встроенного шкафа сверток с граблями и тяпкой, положил на пол, развернул. Винтовка, завернутая в серую мешковину, оказалась на месте, и некоторое время старик смотрел на нее, не прикасаясь. Потом взял в руки, ощутив вес, прохладу, снова, который раз, восхитившись ее совершенством. Провел тяжелой негнущейся ладонью по стволу, по трубе прицела, по глушителю и, прижав к груди, на минуту замер и закрыл глаза — не то совершая молитву, не то взывая к высшим силам, не то просто стараясь унять нервную дрожь, охватившую его.

С трудом поднявшись, он невольно оперся на винтовку и только когда распрямился, обратил на это внимание — винтовка уже начала служить ему. Он увидел в этом добрый знак и, направляясь на кухню, держал ее у груди, как держат маленького ребенка. Осторожно положив винтовку на стол, вернулся к своему свертку и отвязал от лопаты брезентовый мешочек с патронами. Их он тоже высыпал на стол и некоторое время любовался ими. Патроны с обыкновенными пулями и с разрывными почти не отличались.

Только узкая красная полоска выдавала заряд более опасный, заряд смертельный.

Поколебавшись, старик взял патрон с красной полоской. Постоял, глядя на россыпь патронов, подумал, не заменить ли, но все-таки оставил патрон с разрывной пулей. И не медля больше, начал готовиться.

Сначала выдвинул белый столик на середину кухни, установил его напротив окна, потом поставил на него табуретку, сверху положил винтовку, примерился. Что-то ему не нравилось, и он принес из комнаты небольшую подушку, которую присмотрел на диване. Ее верх был расшит цветами, видимо, предназначалась она для украшения, класть ее под голову вряд ли было бы удобно. Подушку старик положил на табуретку, а сверху вдавил в нее винтовку. Она легла плотно и охотно, благодарная старику за заботу о ней, за внимание.

Каждое движение, каждый маленький шаг приближал старика к моменту выстрела, и он ощущал это с болезненной остротой. Принес из комнаты подушку — и выстрел стал ближе. Выбрал патрон — и еще одно дело сделано, еще одно препятствие устранено. Старик как бы приближался к краю пропасти и уже не мог остановиться.

Да он и не хотел останавливаться.

Постоял, подумал и пошел в прихожую — еще раз убедиться, что дверь заперта надежно и случайный человек не застанет его за столь необычным делом. Вернувшись на кухню, сантиметра на три раздвинул занавеску и приоткрыл раму окна.

Снова взглянул на балкон — никого.

Почему-то захотелось узнать время, — без пяти два. Хорошее время, решил старик.

Пройдя в комнату, выглянул во двор — доминошники продолжали свои схватки. Болельщики, которые ожидали своей очереди, стояли вокруг стола плотным кольцом. Вполне возможно, что и он мог бы там стоять, никем не замеченный.

— А я и стою там, — проговорил старик вслух. — И пусть кто-нибудь докажет, что это не так.

Старик вернулся на кухню, снова посмотрел в окно — на балконе никого. Тогда он, расставив ноги пошире, пристроился к винтовке. Окуляр прицела оказался как раз у самого глаза. Черное кольцо из резины мягко коснулось лба. Старик начал медленно передвигать прицел в поисках нужного балкона. И вскоре нашел, узнал по цветастому халату, вывешенному на веревке. Осторожно крутнул металлическое кольцо, покрытое мелкой насечкой, навел на резкость и только тогда обратил внимание на четкое перекрестие нитей.

И в этот момент услышал позади себя хриплый крик. Он вздрогнул от неожиданности, схватился за табуретку, чтобы устоять. Сердце бешено колотилось, руки дрожали. Прошло несколько минут, прежде чем он пришел в себя, догадался — орал кот, требуя рыбы. Все правильно, подумал старик, все правильно...

Он открыл холодильник, вынул кусок вареной рыбы и бросил коту. Тот накинулся на нее с таким урчанием, будто сам поймал ее, будто это была его законная добыча. Впрочем, кот был прав, рыбу он добыл собственными усилиями.

Снова пристроившись к винтовке, старик через оптический прицел принялся внимательно осматривать, ощупывать комнату. Распахнутая балконная дверь позволяла рассмотреть ее до самых дальних углов. Плотные шторы не пропускали много света и прошло какое-то время, прежде чем старик начал различать отдельные предметы. Неожиданно увидел прямо перед собой лицо хозяина квартиры, Бориса Чуханова. Тот сидел, развалившись в кресле, в руке его был стакан, скорее всего с вином, потому что в стороне, на низком столике мелькнула бутылка темного стекла. Чуть опустив прицел, увидел на полу еще одну бутылку, по серебристому горлышку догадался — шампанское. Поднял ствол снова. Теперь перекрестие нитей легло как раз посередине лба Бориса.

Палец старика осторожно коснулся спускового крючка.

В этот момент Борис рассмеялся и лицо его ушло в сторону, исчезло из поля зрения. Старик начал медленно сдвигать ствол и вдруг наткнулся еще на одно светлое, розоватое пятно. Всмотревшись, понял, что это обнаженное колено длинного студента. Мощная оптика вплотную приблизила изображение, и старик различил даже светлые волоски, складки кожи, загар. Игорь сидел, в кресле, перебросив ногу через подлокотник и его сильное молодое колено, освещенное мягким светом, было как раз под перекрестием нитей.

Поколебавшись, старик снова отправился на поиски Бориса и вскоре нашел — Борис пил вино. Теперь ствол был направлен прямо в его горло. Запрокинутая голова позволяла выстрелить в шею. Разрывная пуля должна была оторвать ему голову. Но едва старик подумал об этом, что-то остановило его. Выстрелить в человека, заранее зная результат, оказалось труднее, чем он предполагал.

Старик поправил винтовку на расшитой розами подушке и отошел в сторону. Сев на пол, опустив лицо в ладони и некоторое время не двигался. Рядом терся белый кот, урчал и был, похоже, чрезвычайно благодарен за рыбу. Старик кряхтя поднялся, подошел к винтовке, пристроился, снова взглянул в окуляр. И первое что он увидел, была нога Игоря. Опять колено, молодое, загорелое. В комнате, очевидно, работал вентилятор — волоски на ноге слегка шевелились под легким ветерком. И было еще одно обстоятельство, которое позволило так подробно рассмотреть ногу — она лежала неподвижно, за ней не нужно было передвигать прицел, колено устойчиво расположилось на подлокотнике кресла. В полумраке комнаты шел, видимо, неспешный разговор и ребята, приняв позы расслабленные и свободные, наслаждались шампанским.

— А сейчас, детка, тебе будет немножко больно, — прошептал старик и его палец снова коснулся спускового крючка. На этот раз он не прекращал нажимать на него до тех пор, пока винтовка вздрогнула в его руках. Старик даже не сразу сообразил, что это был выстрел.

Поняв, что он все-таки выстрелил, старик быстро прошел в прихожую, снова завернул винтовку в тряпку, привинтил проволокой сбоку лопату и грабли, сверток запихнул во встроенный шкаф, заложив его лыжами, швабрами, рейками. После этого вернулся на кухню, закрыл окно, повернул ручку вниз, задернул штору.

Уже собираясь уходить, оглянулся и чуть не вскрикнул от досады — табуретка все еще стояла на столе, а сверху на ней лежала подушечка. Не останавливаясь и не отвлекаясь, старик отнес подушку на место, поставил к стене стул, сдвинул на место стол.

Прежде чем выйти на площадку, внимательно и достаточно долго смотрел в дверной глазок, не столько всматриваясь, сколько прислушиваясь. Но все было спокойно и он решился, наконец, выйти. Закрыл за собой дверь и быстро, легко, как это бывает только в минуты крайней опасности, сбежал вниз, почти не касаясь ступенек.

Выглянул во двор — не хотелось чтобы его видели у этого дома. Но все было спокойно. Привычно ссутулившись, старик осторожно приоткрыл грохочущую дверь и выскользнул из подъезда. Не задерживаясь, не оглядываясь по сторонам, пересек дорожку и углубился в кленовые заросли. Только здесь успокоился, особенно, когда убедился в том, что в кустах никого не было, никому из доминошников не приспичило в эту минуту.

Игра продолжалась, все были увлечены схваткой и на старика никто не обратил внимания. Незамеченным он подошел к доминошникам, через плечи взглянул на стол, осмотрелся.

— В гастрономе не был? — спросил у соседа.

— Был... А что ты хотел?

— Кефир завезли?

Сосед повернулся, задумался над вопросом, но тут же лицо его оживилось.

— Знаешь, кажется, завозили... Я уже уходил, а тут машина подошла, старухи поналетели... Ждать не стал, пока разгрузят, пока то да сё...

— Много завезли? — задал он пустоватый вопрос, но сосед не обратил на это внимания.

— А кто их знает... Все равно больше половины в коммерческие киоски отдадут... Так что ты поторопись, Федорович...

— Да у меня пакет есть... Пока хватит.

— Ну смотри, — и тощий мужичонка опять повернулся к столу.

И тогда, только тогда все вдруг услышали отчаянные крики, доносившиеся от соседнего дома. По дорожке бежал сын полковника Пашутина и что-то орал не своим голосом. Но что именно, понять было невозможно, да никто особенно и не прислушивался к нему.

— Помогите! — разобрали, наконец.

— Балуют ребята, — предположил старик, не отрывая взгляда от стола.

— Те самые, наверно, — один из игроков участливо посмотрел на него — о том, что случилось с Катей, знал весь двор.

Вначале все складывалось, как нельзя лучше — Борис договорился с какой-то девочкой, та обещала быть обязательно. По такому случаю он расщедрился на пять бутылок шампанского, Вадим принес целую сумку закусок, Игорь тоже в стороне не остался. Уже когда они собрались, раздался телефонный звонок и Борис, переговорив, доложил приятелям, что ничего не отменяется, девочка наводит марафет, пудрит себе разные места и пребывает в радостном возбуждении.

Да, это была среда.

Жара стояла невыносимая и ребята, едва войдя в квартиру, тут же открыли окна, сунули шампанское в холодильник, но одну бутылку все-таки открыли, чтобы скрасить ожидание. Расположились в большой комнате, Борис включил магнитофон и квартира наполнилась заморскими воплями, которые вполне заменяли музыку, более того, они-то, эти вопли, и считались музыкой. Поговорили о Майкле Джексоне, и его судебных неприятностях, о многомиллионном штрафе, который он, вроде бы, выплатил одному мальчику, с которым вел себя слишком уж непристойно. Потом обсудили, какие такие места трогал Майкл Джексон у трепетного мальчика, что мальчик при этом чувствовал и что при этом вздрагивало у самого Джексона.

— А я бы не возражал, — сказал Вадим. — Пусть бы и меня Джексон потрогал за разные места...

— Тем более, что он за это неплохо платил, — добавил Борис. — В долларах.

— Я бы и сам ему за это заплатил, — усмехнулся Вадим.

— Плати, я потрогаю, — предложил Игорь. Он развалился в низком кресле как-то наискосок, так что на подлокотнике оказались не руки, а ноги. Бутылка шампанского шла по кругу, постепенно опустевая, пили прямо из горлышка, находя в этом дополнительную радость — рот наполнялся освободившимися винными газами и хмель получался легким и недолгим.

— Скоро придет, — сказал Борис, взглянув на часы.

— Кто первый? — спросил Игорь.

— Жизнь покажет, — Вадим, запрокинув голову, приложился к бутылке, ожидая, когда последние капли стекут к нему в рот.

Именно в этот момент и произошло что-то совершенно непонятное. Никто из троих так и не смог впоследствии сказать был ли при этом какой-нибудь посторонний звук — крики Джексона заглушали все, и даже разговаривая, ребята вынуждены были выкрикивать слова.

И вдруг заорал Игорь.

Повернувшись к нему, Вадим и Борис замерли от ужаса — коленка Игоря представляла собой большую рану, из которой, хлестала кровь. Но самое страшное было в том, что самой ноги, которая должна была идти от колена, ее не было, она свисала вниз на тоненькой жилке.

Игорь орал, обхватив ногу выше колена и пытаясь остановить кровь, Вадим и Борис, оцепенело смотрели на рану, на это крошево из костей, кожи, мяса, которое секунду назад было прекрасной молодой коленкой.

— Жгут! — вопил Игорь не своим голосом, уже лежа на полу и заливая кровью все вокруг. — Жгут быстрее!

Борис пришел в себя первым — побежал в туалет, распахнул шкафчик, сорвал с клизмы резиновый шланг. Вадим, вместо того, чтобы помогать ему, с сумасшедшим криком бросился в дверь, сбежал по лестнице, выскочил во двор и что было силы помчался по дорожке. Потом вдруг развернулся, словно вспомнил о чем-то важном, снова вбежал в подъезд, ворвался в квартиру. Борис все это время пытался стянуть жгутом ногу Игорю, но пальцы его, перемазанные в крови, скользили, жгут сползал.

— Помоги! — заорал Борис, увидев в дверях Вадима. Тот подошел, протянул руки, чтобы придержать жгут, но едва коснулся окровавленной ноги, побледнел и опрокинулся навзничь.

— Дерьмо, — прошипел Борис и кое-как все-таки закрепил шланг на ноге, стянул его, завязал узлом. Фонтанчик крови ослаб, а вскоре вовсе остановился.

— Скорая, — прошептал Игорь, теряя сознание. — Звони срочно в скорую...

Борис схватил телефонную трубку, но вместо скорой набрал пожарную службу, потом милицию и только с третьей попытки догадался позвонить по ноль-три.

— Быстрее, — выдохнул он. — Человек умирает...

— Что с ним?

— Оторвало ногу... Записывайте адрес... Садовая семь, квартира двенадцать...

— Сколько ему лет?

— Еще молодой, мать вашу... Он умирает!

Машина с красным крестом подъехала через десять минут, и два санитара с носилками вслед за Борисом вбежали на второй этаж, протиснувшись между выбежавшими на крики соседями.

Картина, которая предстала перед глазами, заставила их побледнеть. Игорь лежал без сознания, все вокруг было залито кровью, на ковре, в луже крови лежал смертельно бледный Вадим...

— О, Боже, — прошептал санитар, отшатываясь. — Что здесь произошло?

— Не знаю, — сказал Борис. — Ничего не могу объяснить... Ничего не понимаю...

— Ну, ладно, тут нога оторвана... А что у этого? — он показал на Вадима.

— Обморок... Он просто уделался от страха...

— Тогда ладно, тогда ничего...

Установив носилки на пол, санитары осторожно положили на них Игоря и, с трудом подняв, понесли к выходу. Но тут выяснилась еще одна страшноватая подробность — когда Игорь от ужаса и боли катался по полу, нога его, болтающаяся на кожице, оторвалась и теперь сиротливо лежала у кресла. Санитары были уже внизу, во дворе, когда Борис, обводя замутненным взглядом комнату, вдруг увидел ногу.