Жернова. Книга 1

Глава 3. Черные сказки

– Ты прям дикий тсаккур – неплохо так рыло Джоку подправил, – второй раз повторил Дуги, стараясь ободрить Бренна, прижимавшего тряпку к разбитой брови, вспухшей над глазом. Гнусавый Джок опять докопался до него, но сегодня и Бренну удалось пару раз его достать – раз под ложечку, второй раз – снизу в челюсть. Зашло удачно – кровища изо рта текла не слабо, похоже, что мясницкий сын прикусил свой поганый язык. Джок, конечно, отомстит, но это будет потом… И Дуг – молодец, успел подскочить вовремя, когда к противнику прибыло подкрепление в виде двух кузенов.

– Да брось, – отмахнулся Бренн. Он не тешился иллюзиями насчет исхода драки. – Если бы не ты, то все бы вышло так, как хотел Джок – подбить мне оба глаза, чтоб они заплыли и стали одного цвета…

Друзья заржали – разноцветные глаза Бренна – синий и светло-карий, почти желтый, – вызывали неизменный интерес, особенно у молодых дев. В школе его дразнили «разноглазым», но за обиду Бренн это не считал и лишь посмеивался, порой даже откликаясь на прозвище. Дорогу от школы до трактира папаши Мартена можно было с выгодой для себя удлинить, что они ежедневно и делали, используя не короткий путь по лабиринту улиц Грайорде, а спустившись к Серебряной гавани и шагая мимо десятков причалов и длинных пирсов.

Миновали походившее на крепость здание Лаарского Университета, у дверей которого гомонили студиозы, прошли мимо Таможни, склада Зерна и Такелажа.

– Глянь, Дуг, – Бренн развернулся к огромной афише на стене здания Весовой, перед которой что-то бурно обсуждали и махали руками мужики и мальчишки. «Все в Казаросса! В день отдохновения в Аквариуме Казаросса состоится бой великого кортавида-ныряльщика Черного Катрана с исполинской митцекуриной!» – вопила афиша. Они застыли, разглядывая живописную картину, – мускулистый кортавида в красивом кожаном доспехе, наголенниках и наручах, пронзал боевым трезубцем башку здоровенной безобразной акулы-носорога с клювовидным выростом на рыле, а в ее выдвинутых вперед челюстях трепыхался второй боец, по задумке художника оказавшийся жалким неудачником. Из раззявленного в крике рта и выпученных глаз жертвы били фонтаны крови.

– В прошлый раз Катран бился аж с двумя плащеносными – ух и мерзостные твари! – услыхал Бренн полный восхищения молодой голос.

– И чо, – пренебрежительно прервал жестикулирующего парня угрюмоватый мужик, судя по исходящему от него запаху, – трудяга кожевенной мастерской. – Дали твоему Катрану в напарники живца неопытного заместо приманки, и пока бедолагу плащеносцы на куски раздирали, ваш непобедимый герой и подсуетился. Только потому и сумел их завалить. Смех, да и только…

Толпа зашумела – мнения разошлись.

– Брехня, наветы злобные! Катран – он великий боец! – орал, весь красный от негодования, студиоз, энергично пощипывая за ягодицу жмущуюся к нему белошвейку. – Я всегда мечтал стать кортавида, вольнонаемным, конечно… Да отец все мои планы порубал – отправил меня жопу в аудиториях просиживать…

– Придурки вы зеленые, – сплюнул кожевенник, махнув рукой, – все поймете, когда яйца вам оторвут, да тока пришивать поздно будет…

– Может, сходим? – предложил Дуги, – у меня в копилке уж порядочно геллеров набралось, давно ведь не были…

– А давай! – кивнул Бренн, разглядывая сизые змеевидные кишки, красиво выпадавшие из зияющей раны на акульем брюхе, распоротом огромным тесаком…

Не обращая внимания на северный ветер, уносящий тепло из-под парусиновых курток, они устремились к центральной лестнице с длинными низкими ступенями, вливающейся в широкие каменные ярусы набережной, которая тянулась вдоль пристаней Сильфурбэй.

Порт сверкал, ревел, грохотал и звенел. Размеры его были под стать самой столице. На грузовых пристанях скрипели сходни, скрежеща, ворочались колоссальные краны, визжали лебедки, гремели цепи, вздрагивая под тяжестью грузов. Суда без остановки извергали и поглощали товары. Проверяли бумаги таможенники, наблюдая за выгрузкой и погрузкой товара, бранились надсмотрщики, свистели кнуты над спинами порхов, таскавших тяжелые грузы. Рабы и вольнонаемные грузчики взваливали на плечи и спины мешки, ящики, бочонки и торопливо поднимались по трапам, ровными рядами укладывали их возле трюмов.

Бренн думать забыл о Джоке и подбитом глазе – жизнь огромного порта, состоящего на самом деле из двух – Королевского и Старого, полностью захватила его. Он всегда волновался, приближаясь к Сильфурбэй, и судя по блестящим глазам Дуги, его тоже возбуждала горячка и суета, царящая здесь днями, годами и веками.

Прекрасная огромная бухта с бирюзовой водой и серебристыми песками встречала и провожала тысячи судов, столетиями насыщала страну золотом и рабами. Гостей манила великолепием дворцов, сказочными богатствами и древними тайнами, молодых подданных Лаара пьянила мечтами о путешествиях по седым волнам Лютого океана. С началом сезона холодов вода в Сильфурбэй из лазурно-бирюзовой становилась ярко-зеленой, но это не умаляло грандиозности и красоты гавани.

В Королевской части порта хлопали на ветру паруса судов, перевозивших богатых пассажиров, притягивая взгляд роскошью отделки и богатством оснастки. В воздухе вибрировала смесь множества звуков, красок и запахов. Здесь царила вечная многоголосица и гортанный говор, глаз радовали причудливые одежды чужестранцев, ароматы заморских специй и сладкий запах духов, смешанный с солоноватым привкусом морского ветра.

С верхних ярусов набережной, подымавшейся вверх, каменными уступами, доносился шум колесных экипажей, лошадиное ржание, и возбужденное содрогание жизни огромного города. На ступенях внизу, как всегда, суетились разносчики еды, играли в карты, покуривая трубки, матросы, дрались с котами вездесущие чайки.

– Уфф! – оживился Дуги, принюхиваясь к запаху пряного мяса, и свернул к разносчику горячих лепешек. – Жрать хота… пузо урчит…

– До дома не дойдешь?

– Дойду, но тогда придется спешить… – объяснил Дуги, – а к чему нам спешить?

– Дело говоришь, – согласился Бренн, который вовсе не был против лепешек. Пять часов непрерывных занятий вызывали острое желание набить живот поплотнее.

Уголок рта дернулся, когда он наткнулся взглядом на уборщиц-порх в ошейниках. Бритые головы опущены, тела прикрывают колючие робы без рукавов. Два десятка дрожащих на холодном ветру женщин большими щетками скребли каменные ступени набережной под пристальным вниманием надзирателя. Еще десяток таскали деревянные ведра с водой. Их покрасневшие руки и ноги были покрыты ссадинами, язвами и синяками. Бренн отвел глаза, поспешив догнать Дуги, который уже энергично жевал, откусывая по очереди от двух лепешек. Разносчиком оказался верзила Сирос – помощник булочника из пекарни, что на углу Кривой ноги и Вишневого дерева.

– Прибыльного дня, – рассеянно кивнул Бренн знакомцу, – лепешку с острым сыром возьму.

Мордатый парень раздвинул в ехидной улыбке блестящие от масла губы и смахнул монету в широкий карман на переднике. – Никак проголодался, школяр, полдня ничего не делавши… Вот уж достался Мораю ученичок… – хмыкнул он, – ну прям чистый дармоед.

Пекарь прищурился, увидев злость на лице Бренна. – А что, – скажешь не так? – ты пахать должен день и ночь, а сидишь у него на шее, как нарост на дереве…

Настроение тотчас пропало – Сирос, наверняка, натреплет Мораю, что он после школы шляется с Дуги в порту вместо того, чтобы в поте лица помогать в кузне.

– Мы, уважаемый, с самого с ранья над книжками потеем… – возразил Дуги, примериваясь к следующей лепешке, – а это тяжкий труд, – высказался он, тряхнув за лямку увесистый заплечный мешок с учебниками.

– Вот-вот, я и говорю, груши хреном околачивать – тяжкий труд… – опять прищурил мелкие глазки Сирос.

– А то! – нисколько не разозлился Дуги, – это ж не всякому мозги хватит, чтоб школу осилить… Вот и идут бедолаги тупорылые тесто у печи месить, да лепешки нам продавать… – Он нарочито презрительно глянул на поджавшего толстые губы Сироса.

– Да и правда, какого храфна мне эта школа сдалась, – пробормотал Бренн, когда они отошли от пекаря, – ведь прав этот говнюк Сирос, – мне одиннадцать, давно пора долг отрабатывать, а не в школе торчать, как малолетке. Морай меня с пяти лет на себе тянет, а у него своих племянников в провинции куча – мог бы им больше помогать…

Настроение у Бренна совсем испортилось, когда потянулись пристани, к которым причаливали пузатые суда работорговцев.

– Ну чего ты опять на них уставился? – дернул его за рукав Дуги. – Не рви себе душу, – не может быть среди них твоей матери, сам знаешь… – заявил не склонный к деликатности приятель. Он и не пытался скрывать, что он понимает, почему Бренн каждый раз замедляет шаг у этих пристаней. Дуги считал, что гораздо легче немедля обсудить то, что гложет, а не таить в себе, потихоньку изнывая.

– Ты как Морай, он тоже не верит, что ее можно найти, – вяло отозвался Бренн. Все это Дуги уже слышал не раз и не два, но никогда не прерывал его, полагая, что в разговорах беды и обиды переживаются легче. Опекун Бренна был убежден, что разыскивать Кьяру, проданную невесть куда и кому, – напрасная трата сил, денег и времени. Но выкорчевать пустые фантазии из головы приемыша не получалось, и время от времени, тот снова и снова возвращался к одному и тому же разговору, надоевшему кузнецу хуже горькой редьки.

– Много лет прошло… понятно, что он так думает, – в который раз пытался оправдать Дуги мастера Морая.

– Шесть…

Бренн непроизвольно провел пальцем по широкому, светлеющему на загорелой коже шраму, который от виска пересекал бровь, спускаясь по скуле к краю губы. За эти годы грубый рубец, благодаря зельям старой Ойхе – прабабки Дуги, почти рассосался, и не бросался в глаза. Он лишь подтягивал уголок рта, и потому казалось, будто с лица Бренна не сходит едва заметная усмешка.

– Да ты что, Дуг, – я Морая ни разу не виню, – Бренн решительно качнул головой, – он сделал больше, чем мог… Если б по горячим следам искать начали… – продолжил он, – а так… Морай ведь в то утро, после того, как мне дудку моряцкую подарил, в Раннис на неделю уехал, к сестре с племянниками. Вернулся – про мать везде спрашивал. Но узнал только, что ее или продали, или на Острова увезли.

Он вздохнул: – Хорошо хоть меня в Гнезде отыскал – добрые люди подсказали. А иначе, хрен бы мы с тобой тут на кораблики любовались – сдох бы я, как щен, в этом приюте… Или еще хуже – продали бы меня детолюбам в Байю – жопой свой хлеб отрабатывать.

– На Блаженные Острова? – переспросил Дуги, замедлив шаг. – Ты вроде раньше не поминал про Острова…

– Да без разницы…

Бренн понимал, что все его надежды призрачны. На Блаженные острова попадали воры, никому не нужные калеки, бездомные старики, старые хусры да гнилые уроды, которых помиловали и позволили доживать, как сумеют. Шесть лет… – курям понятно – не продержится там столько времени молодая красивая женщина.

– Неужто никто не возвращался с Островов? Неужто за деньги нельзя выкупить осужденного? – дожевывая лепешку, спросил Дуги.

– Ты слыхал о таком? – посмотрел ему в глаза Бренн, – я вот – нет.

– Да потому что мы не спрашивали! – уверенно заявил Дуги, тряхнув кудрявой головой. – Надо просто все разузнать и по плану делать, – он начал обстоятельно излагать свои соображения, – скопить денег, наняться матросом на судно, которое к Островам ходит, и поискать там… среди прочих… Подмаслить кого надо, само собой… А когда мать отыщешь – выкупишь. Уверен – такое разрешается, просто надо с толком к делу подойти.

Дуги принялся энергично строить планы. – Ясен пень, в пути на Острова могут деньги отжать, дело не хитрое… и потому надо все хорошенько обдумать. Но, если ты решишь, то и я с тобой отправлюсь…

Бренн хмыкнул, но признательно глянул на друга. Никуда Дуг с ним не отправится, дураку понятно. Никогда папаша Мартен не отпустит его на Острова, а мамаша начнет голосить так, что башка треснет. И все же, Дуги – замечательный. Хвастун, правда, каких поискать, но зато здоровяк и в драке хорош, несмотря на свой солидный вес. Да и это неважно – пусть бы он последним хиляком был…

Бренн давно понял, что дружба, – не приятельство, а настоящая дружба – встречается гораздо реже, чем воспеваемая песнопевцами и стихоплетами любовь. Да и есть ли она… Якоб всегда говорил, что никакой любви нету, а есть просто похоть. Надоела девка – прошло вожделение, или на новую девку перепрыгнуло, и все – кончилась, растаяла эта самая любовь, как дым из трубки.

Ну, да – прав Якоб. Вот дружба – она не зависит от похоти. Она – как скала среди бешеных волн, не то, что ненадежная любовь, о которой девы-дуры мечтают, – именно так он однажды заявил за ужином. Якоб, тот заржал, скаля крепкие зубы, и одобрительно кивнул, хлопнув Бренна по спине. Кухарка Лотта возмущенно задышала, с укором глядя на подмастерье. А вот опекун усмехнулся и ответил, что у дружбы просто другие подводные камни, и что она также легко рушится, как и другие связи меж людьми, под напором зависти и предательства.

– А школа… – продолжал свои размышления Дуги, – и с чего ты сейчас вдруг завелся? – через месяц распрощаемся с ней навсегда и свободны, как ветер. И вообще, ты ж сам не раз говорил, – мать хотела, чтоб ты учился…

– Говорил, – рассеянно ответил Бренн. – Мне, если честно, нравится… геометрия там, астрономия… история Лаара тоже… Только к чему все это… если мне суждено кузнецом стать, – невесело подтвердил он давно известное.

– Ты лоцманом станешь, или шхипером, – уверенно заявил Дуг, – вот погоди, отдохнешь от учебы пару лет, освоишь ремесло, да и поступишь в лоцманскую школу в тринадцать, – там и счет, и астрономия, понятное дело, пригодятся… они ведь важны в мореходстве…

– Пустое все это, – мотнул головой Бренн, отвергая доводы приятеля, – да и Морай против будет – зря что-ли он столько времени на меня потратил, чтоб кузнечному делу обучить. Он же мог ученика взять за плату – сколько б прибытка поимел за эти годы, а он со мной возился… Прав говнюк Сирос, прав … как ни крути.

– Не будет Морай против, – неожиданно заявил Дуги.

– С чего вдруг?

– А за тебя я кузнецом буду. Механиком… А, может даже знатным оружейником, – невозмутимо обрисовал тот свои планы на жизнь.

– Ты губу то закатай, Дуг, – Бренн даже не знал, как реагировать на такие планы. Да, Дуги терся в кузне уже несколько лет, глаз не спуская с Морая и его помощников, когда те колдовали над очередной хозяйственной приспособой, дверным замком, сложным заказом по железному делу, ковали зубчатые колеса либо ворожили над кинжалом тонкой работы. И хмурый кузнец не гнал дружка своего приемыша, терпеливо показывая разные способы ковки, закалки и отжига. И постепенно открывалось удивительное – сын потомственного трактирщика родился с даром кузнеца – у наковальни не слишком проворный Дуги преображался, становясь умелым и толковым учеником. Признавая это, Бренн ни капли не ревновал к способностям приятеля и вниманию к нему опекуна…

Но чтоб папаша Мартен позволил младшему сыну заниматься кузнечным ремеслом – смешно. Бренн покосился железное витое колечко в мочке уха приятеля, ну очень похожее на серьгу Морая. Да уж – Дуги умел озадачить.

– Ладно, будь, – кивнул Бренн, не желая развеивать грезы отпрыска семейства Ри. Жизнь, она сама все по местам расставит.

Они спустились ниже, перейдя на территорию Старого порта, где сгружали грубый товар – доски, камень, красители, железо, олово, медь, соль, свечное дерево, кожи. Дальше шли строительные верфи, доки для ремонта подводной части судна, и склады, тянувшиеся до самой Канавы, где стоял навязчивый запах рыбы, дыма, пеньки, гнилых водорослей, потных тел, смолы и дешевой синюхи. Хлынувший ливень застал их уже на подъеме к «Пьяной русалке». Жирные черные тучи нависли над Бхаддуаром, стемнело и похолодало.

***

Порх Дрифа, стоявший возле распахнутых дверей Пьяной русалки, неуклюже поклонился сыну хозяина и его приятелю и даже сумел изобразить улыбку. Она получилась кривой из-за уродливо вспухшей щеки, которую он бестолково прикрывал грязной тряпицей. У Дрифы уже пару дней болел зуб, и великан утешался, прижимаясь щекой к огромным торчащим грудям русалки, вырезанной из дерева и установленной для заманухи еще прадедом Дуги.

– Мы с тобой похожи, как братья, Дрифа, – засмеялся Бренн, глядя снизу вверх на порха и показывая свой заплывший глаз, – гляди-ка, у нас обоих морды опухли!

Дрифа замычал, кивая лысой шишковатой головой и поворачиваясь вслед за мальчиками, которые направились прямиком к дверям кухни.

– Про черную карету. Про черную карету, – афи, ты обещала… – сквозь звяканье посуды и грохот сковородок услышал Бренн нытье малышки Герды, входя в просторное помещение.

– Опять в порт таскались? – развернулась к ним мать Дуги, умудряясь следить за двумя кухарками, которые усердно раскатывали тонкое тесто. – Зря ты отца бесишь, Дуг, он весь прям рвет и мечет, а ты где-то шляешься после школы. Да и тебя Якоб искал, – с упреком глянула тетушка Улла на Бренна, и недовольно поджала пухлые губы, увидав его разбитую бровь. Но раздражение нисколько не испортило добродушное широкое лицо, испачканное мукой.

Две молоденькие служанки, вбежавшие в кухню, подхватили тяжелые подносы, груженые мисками с тушеной фасолью и сливами и вновь скрылись за качающимися створками старой маятниковой двери. Бабушка Ойхе, сидевшая в таком же, как она сама, дряхлом кресле, растянула губы в беззубой улыбке:

– Погоди, Улла, браниться, пусть поедят для начала, а потом и разбегутся по делам… Успеется…

Прабабка Дуги нравилась Бренну, несмотря на постоянное ворчание и едкий язык. Она всегда заступалась за него, хотя по делу могла и хорошенько выругать. Ему нравилось слушать ее страшные сказки и истории о давних временах. Но особый интерес и уважение вызывало то, что старуха была самым настоящим димедом. Ойхе обладала искрой Жизнедателя, и это подтверждал маленький хринг на ее виске – черное козье копытце. Больше полувека назад, после пристрастной проверки на гниль Орден Непорочных выдал шустрой молодой кухарке статус димеда и разрешение использовать яджу в быту. С тех пор все блюда, приготовленные в «Русалке» под ее нашептывания, приобретали особый вкус, манящий аромат и сочность. И потому родовая таверна семейства Ри даже в непростые времена всегда была набита посетителями. За такие способности папаша Мартен терпел вредный характер бабки своей супруги, стараясь не раздражать беззубый источник своего благосостояния.

– В темные ночи… – поощрительно подсказал Дуги прабабке и уселся поближе к чугунку, от которого исходил сытный запах бараньей похлебки с мятой и чесноком.

Все уже несколько раз слыхали от Ойхе эту легенду Бхаддуара, но всякий раз она обрастала новыми душераздирающими подробностями, и потому не надоедала. Барабанивший за окном зимний ливень добавлял уюта большому помещению. От дровяной печи, где румянились сырные пироги, и большого очага, в котором запекались жирные индюшки, шли волны вкусного умиротворяющего тепла.

– Так вот, – в самые темные, самые глухие ночи, какие случаются пред рождением месяца, когда на небе пусто и черно, как в пересохшем колодце, в переулках Канавы появлялась большая черная повозка без единого окошка, о двух черных лошадях с горбатым кучером да двумя стражами, лица которых были закрыты белыми масками. Бледными, как лица у покойников. И все жители Нижнего города, кому Светлосияющий подарил деток, дрожали в эти ночи, ведь никто не знал, у какого дома повозка остановится. Все боялись даже глянуть в окно или посмотреть в дверную щелку, ведь ничегошеньки в кромешной тьме не было видно… кроме бледных ликов стражей с черными дырами вместо глаз, да черной щелью вместо рта. И только слышен был стук копыт, скрип колес да всхрап коней…

– Да как же ничего не видно, афи, ведь масляные фонари даже в Канаве помаленьку, да светятся? – с доброй усмешкой подколол прабабку Пепин – старший брат Дуги, которому папаша Мартен намеревался в глубокой старости передать бразды правления своим делом.

– Тихо ты, – прошипела хорошенькая Мелена, тряхнув темными кудрями, перевитыми красными лентами, – в Канаве-то поди и ночью захудалого факела не сыщешь … Правда, Бренни? – Она зло улыбнулась, не упуская возможность задеть его, – понимала, что ему не слишком приятно слышать про Канаву.

– В том и скверность, Пепин, в том и жуть, – ответила старушка внуку, перебив Мелену, – что в те ночи, когда тряслась по булыжникам черная повозка, то все огни и фонари в Нижнем городе гасли. А направлял лошадей горбатый кучер прямиком к тому дому, где на двери знак нацарапан…

– Какой знак, афи? – подалась вперед Герда.

– А знак сей на острые козьи рога похожий, – ответила Ойхе, расчесывая костяным гребнем вьющиеся волосы правнучки.

– А чего ж эту метку не стереть иль сажей не замазать было? – ехидно поинтересовалась Мелена, – вот уж народ бестолковый…

– Одна ты у нас толковая, – устало заметила Улла, ловко ставя противни с мясными пирогами в двухъярусную сводчатую печь.

– Дак простой человек, сказывали, мог увидеть метку только в лунном свете, – продолжила свой тягучий рассказ Ойхе, – а в ночи пред новорожденной луной, когда небо спит беспробудно, никто не мог ее разглядеть, а потому и стереть не получалось…

– А кто же, афи, дом то метил, – срывающимся голоском спросила Герда, прижимаясь к коленям старой женщины.

– Урхуды – сподручники тьмы, птичка моя, жрецы гнилой яджу, кои служили кровожадному королю Чарлагу, да не будет ему жизни после смерти, – подняла бабка морщинистую ладонь к закопченному потолку.

– Бабушка Ойхе, – обратился к ней Бренн, дуя на пальцы, обожженные горячей лепешкой, – а правду говорят, что Чарлага его дочка погубила? – Он прекрасно знал историю Лаара, но слушать рассказы старой Ойхе доставляло ему удовольствие не меньше, чем в детстве.

– Ну а то как же, – протянула бабка, – уж боле пяти веков пролетело-проскрипело, когда против урхуда Чарлага восстала его безвинная дочь принцесса Маф, носительница светлой яджу. А поддержал ее родной дядька – непорочный брат-близнец Чарлага – светлосильный Вермунд. Да и после смерти Чарлага еще сто лет сражалась Маф с гнилыми жрецами, зараженными скверной. И победила их светлой силой, ну, не без помощи, конечно, чародейского камня Шуулун Зэ, что тыщи лет назад отыскали в копях Змеиных гор.

Бренн вздохнул и снова принялся за лепешку. Учитель по истории Лаара рассказывал, что Чарлаг и Вермунд принадлежали древнему генусу Сарэй, представители которого обладали самой мощной яджу и правили Лааром с начала времен. После того, как в эпоху Раздора отважный Вермунд поразил своего брата-злодея, спасая племянницу, черные жрецы все же сумели погубить его – отравили ужасным ядом и извели всю семью и родню под корень. Но пресветлая Маф отомстила за любимого дядю, истребив скверну и жрецов-урхуд. С тех самых пор, что зовется эпохой Рассвета, камень Шуулун Зэ хранится в покоях каждой новой владетельницы Лаара. С помощью него и светлой яджу, текущей в ее жилах, нынешняя королева Элмера Милостивая держит в своих нежных ручках даже Орден Непорочных, но всегда послушна своему любимому супругу Красному Королю Готфриду. Мудрая женщина.

– А вот интересно, афи, откуда ж тогда гнилые уроды берутся, если всех черных жрецов еще тогда перебили? – спросил Пепин, задав один из вопросов, которые давно крутились на языке Бренна. Он с нетерпением ждал ответа бабки.

– Так людей извести можно, а кровь их гнилая, отравленная скверной яджу, разошлась по миру через родню да внебрачных отпрысков. Вот потому Непорочные и стараются всех их потомков сыскать и средь благородных, и средь худородных, чтобы не дать им вредить добрым людям…

Ойхе пожевала губами и добавила, понизив голос до шепота: – Но и они, конечно, могут ошибаться.... Даа… Помню, было мне тогда лет уж… да, деда вашего, своего первенца Калдера, я как раз от груди отлучала, значит, ему было года четыре, а мне, стало-быть, годов восемнадцать. Так вот мою подружку-ровесницу обвинили в гнили по доносу соседей злобных, схватили прям посреди ночи в одной рубашке и поволокли на суд Яджу. – Бабка задумалась, глядя затуманившимися глазами, на огонь.

– И что с ней сделали, афи, – окликнула ее Мелена, и Ойхе вздрогнула, будто очнувшись от тяжелого сна. – Что с твоей подружкой сделали? Отпустили ее? Ошиблись жрецы?

– Ошиблися, – эхом повторила бабка. – Сварили живой в масле на площади Искупления… – Ойхе прикрыла глаза…

– Значит, не ошиблись! – воскликнула Мелена, и глаза ее заблестели, – Непорочные никогда не ошибаются – значит, твоя подружка на самом деле была гнилая урхуд! – девушка облизала красные пухлые губы. – И значит, за дело ее сварили…

– Балбеска ты, Мелена! – оборвала ее старуха, нахмурившись, – чистая она была, как заря весенняя, – ошиблися жрецы!

– Бабушка Ойхе, – ты дальше-дальше рассказывай… – поторопил ее Бренн, стараясь отвлечь от тяжелых воспоминаний.

– Ну, да… Так вот, метку эту днем простым людям не увидать было никак… Ночью тож – хоть при пузатой луне, хоть при месяце – не разглядеть. И только в свете звезд, когда они наливаются полной силой, до того, как угаснуть пред утренними сумерками, этот знак баальника обычному человеку показывается… А вот приспешники Чарлага завсегда его разглядеть могли.

– И чего значила эта метка, – Дуги сдвинулся вместе с миской поближе к лепешкам.

– Метку ставили на дверь дома, где росло здоровенькое да красивое дитятко…

– Такое же красивенькое, как твой дружок, Дуги… – затряслась Мелена от смеха, мазнув глазами по шраму на скуле Бренна.

– Да хва язвить, – толкнул в спину сестру Дуги, – не мешай …

Бренн не особо парился по поводу насмешек сестры Дуга. Во-первых, благодаря умению Морая и старой Ойхе, рана на щеке, распоротой костяной плетью, затянулась быстро, выпуклый рубец разгладился, и теперь от него остался лишь бледный след на загорелой коже. А во-вторых, известно, – мужика шрамы только красят, в чем он не раз убеждался, ловя на себе зазывные взгляды бесстыжих молоденьких горожанок. Понятное дело, Бренна девы пока не интересовали. Не то что корабли. Вот через два года, когда им с Дуги будут доступны все Веселые Дома в Бхаддуаре, посмотрим…

Все затихли, и сразу стало слышно, как поет в печи огонь и гудит за окном колючий ветер. Гроза разразилась знатная.

– Ни засовы, ни замки не могли остановить слуг Чарлага, все двери распахивались перед ними, и они, вступая в дом, сразу вырывали из рук матери несчастного младенчика. А коли дитя пытались спрятать – в сундуке иль в корзине с углем, в бочке ли, под кроватью иль на чердаке, то завсегда находили. Будто чуяли ребячий дух…

– А к чему Чарлагу дети? – напряженно спросила Мелена, – что он с ними делал? Ты раньше никогда не рассказывала об этом, афи…

– Он их жрал! Жрааал! – заорал Дуги, хватая сестру за локоть и оскаливая зубы. Мелена завизжала, опрокинула кружку с чаем – запахло медовой травой – шлепнула Дуги по затылку, и он быстро переместился на другую сторону стола, поближе к Бренну.

– Правда что-ли? – Мелена с недоверием смотрела на бабку.

– Может и нет, – вроде как успокоила их старая Ойхе, одной рукой поглаживая кудряшки Герды, а другой – шерстку одноухого кота. – А может… Урхуд – он и есть урхуд.

Глаза у маленькой Герды стали круглыми от страха.

– Ходили промеж людей разговоры, что творил Чарлаг страшные злодейства на потребу черному богу Каниба и его прислужникам храфнам. Деток зверски мучил, чтобы они сильнее плакали, и собирал их слезки. Ведь невинная кровь и слезы – слаще меда для гнилого бога Тьмы. А за это Каниба одаривал короля целыми океанами гнилой яджу. Вот потому Чарлаг любое чернодействие мог сотворить, и противостоять ему было некому. Кроме дочери его Маф.

– А почему ему только здорового и красивого ребеночка искали? – продолжала допытываться Мелена, накручивая на палец темный локон.

– Чего ж тут непонятного – коли для житейских нужд гнилое чародейство творят, тогда сгодится и птенец, и щенок, и кошка драная, – махнула рукой Ойхе, – а для важных дел, треба на особые жертвы. Во дворец Розаарде в те времена прямо с Рынка сотнями гнали маленьких порхов, но Чарлагу все было мало, и потому никто не мог скрыть от него своих малюток. Когда я малая была, старые люди говорили, что ихние прадеды им сказывали, о том, что мол стражники в подземельях, где деток держали, ум теряли навсегда, день и ночь слушая крики и слыша запах крови.

Бренну стало не по себе… Хотя он не раз слышал от Ойхе эту легенду, но сегодня, когда речь зашла про то, что творил король Чарлаг с детьми, вдруг ожил его давний страх перед Непорочными. Чарлаг в его воображении вдруг стал похож на Верховного Жреца… о котором Бренн боялся думать. Хотя на картинках в тяжелом, как кирпич, учебнике Истории Чарлаг был совсем другим – высоким, могучим и красивым, с гривой ярко-светлых волос и пронзительными синими глазами…