Жертвы

Жертвы

Les Victimes (1964)

Перевод с французского А. Райской

Почему мне пришло в голову, что Ману меня обманула? Часом раньше я тосковал, думая о ней, ведь нас разделяли тысячи километров, и я не знал, соберется ли она сюда приехать; а еще потому, что любовь становится унылой, как только пытаешься в ней разобраться. Но несчастным я тогда еще не был. Страдал, как обычно, не больше и не меньше. Не припомню, кто сочинил легенду о любовных стрелах. Но только вернее не скажешь. Беда в том, что это не слишком приятная правда. Скорее горькая истина. Вот уже две недели, день за днем, я ощущал, как горечь разлуки разрывает мне сердце. Но ведь Ману любила меня, и я должен был чувствовать себя счастливым. Так оно и было — пока она была рядом. Но стоило мне разжать объятия и позволить ей уйти, как начиналась сущая пытка, временами до того нестерпимая, что я задыхался и ловил ртом воздух, словно умирающий. И начиналось ожидание. На работе, на улице, за столом, у телефона — повсюду я только и делал, что ждал ее. Ману! Я стал похож на бездомного пса. И думал, убивая время, тогда как время убивало меня: «Это и есть счастье. Сильнее ты уже не полюбишь. Помучайся хорошенько, приятель». Я расхаживал взад-вперед по комнате. Перестал ездить в автобусе. Мне постоянно хотелось двигаться. Когда любишь, все время хочется быть на ногах. Пальцы потемнели от табака. Я заходил в кафе и стаканами поглощал минеральную воду. Она леденила мне грудь, но не утоляла жажду. Думаю, каждому мужчине знакома эта жажда. Но Ману была не такой, как другие женщины.

И вдруг сомнение обрушилось на меня, как удар дубинки. Я помню, где это произошло. Мы как раз съехали с дороги — вернее, с того, что в этой стране зовется дорогой, — и по проселочной колее направлялись к плотине.

Жаи сидел за рулем. Рядом с ним, уронив голову на грудь, дремал Жаллю. Его прикрытый тропическим шлемом дряблый, в морщинах и редкой седой щетине затылок неожиданно выдавал в нем старого человека. Нас окружали горы. Не наши холмы с их жалкой наготой. Нет, то были древние, доисторические горы. Повсюду, насколько хватало глаз, дикие скалы: потрескавшиеся от холода, иссушенные солнцем, дубленые, будто кожа, бесчувственные и бесстрастные до жути. Некий вещественный мир, он заполнял пространство до самых гребней, которые не замыкали его, а лишь заслоняли другие хребты, и так до бесконечности, до головокружения. Вокруг ни клочка тени. Отвесно светило солнце, и в раскаленном добела небе неподвижно парил орел.

«Она меня обманула». Эти слова сами собой возникли у меня в мозгу, словно кто-то нашептал их мне на ухо. Но Жаи по-прежнему держался за руль «лендровера», а Жаллю привалился к дверце, сраженный сном.

Я даже не успел подготовиться для защиты. Уверенность, подобно яду, проникла в мою кровь. Ну конечно, она обманывала меня с самого начала. Она не изменяла мне с другим мужчиной. Нет. То, что она сделала, казалось куда страшнее, но мне пока не удавалось четко сформулировать обвинение. Даже не обвинение. Просто моя тоска стала вдруг такой острой, такой пронзительной, что, казалось, рассекла меня надвое, подобно клинку, и я невольно подался вперед, обхватив себя руками и крепко зажмурившись, словно боялся истечь кровью. Ману! Скажи же что-нибудь. Быть этого не может…

Темные очки спустились у меня с переносицы. Я вернул их на место и снова наклонился вперед, стараясь глотнуть раскаленного воздуха. Слишком поздно! Отныне придется жить с этим злом, считаться с ним, лукавить — и я знал, что не выдержу. Нас потряхивало на ухабах, будто мешки с картошкой. Вверху, над плотиной, показалось озеро. По краям оно было синим, а в середине отливало ртутью. У нас вода питает растения и птиц. В мае даже горное озеро прихорашивается, в нем отражаются цветы и листва, проплывающее облако. Здесь же вода — элемент, стихия, емкость! И, лишь низвергаясь, она оживает, ненадолго обретает очарование, цвет и голос, прежде чем излиться в скалистый водоем. Но небо тут же выпивает ее, и дальше безводная каменистая долина спускается к пустынному плоскогорью.

Жаллю выпрямился. В мгновение ока он вновь стал патроном и окинул взором свою плотину. Он-то не думает о Ману. А ведь она его жена. Но плотина — это он сам. Свои тревоги, стремления, смысл жизни — все это он отлил в ее бетон и, подобно Богу-Отцу, как гласит библейское предание, «увидел, что это хорошо». Умей он читать в моем сердце, стал бы презирать меня. Жаллю терпеть не мог пустые мечтания и бесплодных мечтателей. Если он отзывался о каком-нибудь: «Это любитель!» — то тем самым выносил ему окончательный приговор, как будто стирал человека с лица земли. Вот он смотрит на свою плотину, и в его взгляде нет ни тепла, ни восторга, похоже, нет и гордости: ведь все эти чувства — лишь ненужные побрякушки. Но в глубине души он счастлив, что сумел обуздать стихию, противопоставив напору воды свой разум в виде преграды, искусно сложенной из камня.

С каким удовлетворением его серые глаза — левый был мне виден в профиль — следили за чистыми линиями сооружения! Эта стена, выступавшая из воды подобно молу и одним смелым росчерком соединившая оба берега — в середине она была шире венчавшего ее дозорного пути, — воплощала абстрактную красоту схемы. И сама ее плоть состояла в большей мере из цифр, чем из цемента. Жаллю не любовался плотиной, казалось, он выверял ее равновесие. И я ненавидел его и боялся.

Извилистый проселок вот-вот кончится. Мы подъезжаем к электростанции. Если смотреть отсюда, со стороны водостока, плотина и впрямь заслуживала своего имени. То была сверкающая волшебная дверь, запирающая на засов теснину. Здесь у вас буквально дух захватывало при мысли о страшном напоре воды на камень, когда потрясенным взглядом вы измеряли ее толщу, сдерживаемую заслоном. Завод в глубине долины отсюда казался совсем крошечным. Столбы, несущие линию высоковольтной передачи, терялись на пустынном горизонте. Существовала лишь эта гигантская преграда, только она жила, ибо она жила на свой лад: ее изгибы были наделены жизнью, подобно аркбутанам[1] собора. Над водосливом клубился пар. Грохот падающей воды заглушал шум мотора. Мы приехали.

Вот уже две недели, как я жил здесь, рядом с Жаллю. Отсюда Париж казался чем-то из прошлой жизни, почти сном, таким далеким, что я не помнил, где он находится. И сама Ману превратилась в образ, размытый разлукой. Всякий раз, оставаясь один, я пытался восстановить его, вернуть к жизни. И пока мне это удавалось: я вновь слышал шаги Ману, видел, как она стоит у окна, глядя на улицу. Выходя из комнаты, служившей мне спальней, я не мог сообразить, где нахожусь.

Что это — пещера? тюрьма?.. Грохот водослива возвращал меня к реальности. Я шел по трассе, ощущая на щеках прохладную водяную пыль. Я находился в шестидесяти километрах от Кабула, и с Ману меня связывала лишь эта, уже ставшая привычной, боль, из-за которой я на ходу прижимал ладонь к боку, словно страдал от неведомой хвори. Я был болен Ману.

Когда секретарша доложила мне о ее приходе, я сказал: «Попросите ее обождать». И вновь занялся почтой. Это было… Господи… четыре месяца тому назад. Восьмого января. В десять часов утра. Серого утра, грязной бумагой липнувшего к стеклам окна. Я занимался обычными делами. Вокруг меня текла будничная жизнь издательства. Многие ведь думают, что издательство — высшая сфера, где не существует повседневности, где, как на перекрестке судеб, встречаются избранные. Иной раз так оно и бывает, и Ману — лучшее тому доказательство. Но вот уже год, как я сидел в этом кабинете, слыша все те же звуки: шум лифта, треск пишущих машинок, голос литературного директора,[2] искаженный селектором: «Мсье Брюлен, загляните ко мне на минутку…» — и ничего не происходило, кроме обыденных, быстро приевшихся забот. Я руководил новой серией «Восток — Запад», но пока дело продвигалось плохо. Я читал безличные рукописи и с досадой их отклонял. И вот в то утро, пока я докуривал сигарету, Ману с бьющимся сердцем ожидала моего приговора. У меня не было никакого предчувствия. Я просмотрел рукопись не без интереса. «Наконец-то, — подумал я, — автор, хоть немного знакомый с Востоком». И я попросил ее зайти ко мне в издательство. Но сначала заставил ее ждать — ее, мою ненаглядную Ману!

А потом она вошла в кабинет. Передо мной стояла молодая брюнетка, высокая, хорошенькая — не хуже и не лучше множества других. Я посмотрел на нее с интересом — не более. Она непринужденно присела на краешек кресла, но руки у нее дрожали. Помнится, на ней было меховое манто — уж не знаю, что это за мех. Никогда не обращал внимания на подобные вещи. Без шляпки, волосы собраны в пучок. Нежный цвет лица молочно-голубоватым отливом напоминал драже. У нее был прямой открытый взгляд, глаза темные, лучистые и чуточку грустные. Вероятно, от волнения правый казался чуть меньше левого. А я-то, дурень, смаковал это мгновение! Чувствовал себя хозяином чужой судьбы. Довольно одного моего слова — и выражение ее глаз изменится. Как же она была взволнована!

— Мадам, я прочел вашу рукопись.

Она не поправила меня. Значит, замужем.

— У меня сложилось благоприятное впечатление…

Она смотрела на меня неотрывно. Только один раз она моргнула, и глаза ее увлажнились. Но радость высушила слезы. Она смотрела на меня с недоверчивым восхищением.

— Это действительно так, — подтвердил я. — Вы создали нечто значительное.

У нее вырвался вздох, похожий на рыдание, — и в этот миг я полюбил ее. Вновь и вновь я прокручиваю в памяти эту сцену, будто кадры из фильма, и рассматриваю Ману — один план за другим. В ту минуту она казалась воплощением счастья. И она уже любила меня. Позже она сама мне призналась в этом. Все лучшее, что только было у меня в жизни, вместилось в одно мгновение — то, когда мы смотрели друг другу в глаза и не могли оторваться. Наконец губы ее шевельнулись. Я понял, что она благодарит меня.

— Что вы, не за что. Не стоит благодарности.

Мне не сиделось на месте. Я предложил ей сигарету, прошелся по кабинету — чтоб только быть к ней поближе.

— Вам и в самом деле приходилось бывать в Бомбее?

— Да, вскоре после замужества. Вот мне и пришло в голову написать книгу…

Говорила она негромко, с виноватым видом, и боязливо следила за каждым моим движением, будто опасаясь, что вот я передумаю и отниму у нее надежду, которую только что подал.

— Это моя первая книга.

— Что ж, поздравляю вас. Не скажу, что все в ней безукоризненно. Кое-что следовало бы поправить. Вот вы подписались «Эммануэль». По-моему, зря. Иное дело, если бы вы писали для модного журнала!..

— О чем задумались, старина? Ностальгия одолела?

Опять этот Блеш. И пяти минут нельзя побыть без него. Всегда он тут как тут, с неистощимым запасом россказней, сплетен, дурацких секретов. Плотина, как и нефтяной танкер, работает сама по себе. Нужно только следить за приборами, а для экипажа время тянется медленно. Чем же еще заняться, как не чужими делами, жизнью соседей? Блеш всегда обо всех все знал. Он крутился возле меня, чуя, что тут кроется что-то лакомое, о чем можно потом разузнать и раззвонить повсюду. Отвязаться от него было невозможно. Жилая часть завода не многим больше офицерской кают-компании. Все мы постоянно сталкивались в столовой, в баре, в курилке. Мы все! На самом деле нас не так уж и много: человек пятнадцать инженеров и техников. Обслуга из местного населения ютилась в бараках на правом берегу.

Блеш оказался единственным французом. Он отвечал за систему безопасности плотины. Все инженеры были немцы, а техники — англичане и голландцы. Народ большей частью молчаливый и недоверчивый. На работе все говорили по-английски. Но во время перерывов каждый предпочитал свой родной язык. «Европа в миниатюре», как в шутку называл их Блеш. Он потащил меня в бар.

— Да на вас лица нет. Он что, наорал на вас?

«Он» — это Жаллю. Блеш никогда не называл его по имени. Только «босс», «шеф», «папаша» да еще «зануда». Хассон налил нам виски. Как обычно. Уже к концу первой недели у меня здесь появились свои привычки: любимое место за столиком, свое кресло на террасе. Каждый день неумолимо повторял предыдущий. Может, тут все дело во всепроникающем, непрерывном и неизбежном шуме падающей воды? Время здесь становилось не мерой, а материей, чем-то плотным и липким. На самом деле я постоянно ждал Ману. Она непременно приедет. Да и Жаллю ее ждал. Потому-то я много пил, пытаясь, как говорится, думать о другом. Но о чем еще я мог думать, кроме одного: кем была Ману? Что она хотела от меня утаить?

— Извините, дружище. Что-то голова побаливает…

— Это все жара, — пояснил Блеш. — Да вы еще не знаете, что это такое. В августе иной раз птицы прямо на лету гибнут от зноя!

Я захватил свой стакан и уселся у окна: отсюда было видно, как поток разбивается о флютбет.[3] Ослепительная белизна пены всегда действовала на меня завораживающе. Легкая сонливость овладела мной, помогая сознанию как бы раздвоиться. Ману снова была со мной.

В тот раз я предложил ей позавтракать вместе, и мы отправились в ресторанчик на бульваре Сен-Жермен. Мне нравилось тамошнее освещение, медная посуда, запотевшие окна. Столики были маленькие, и, разговаривая, мы наклонялись друг к другу, от этого любое слово приобретало какой-то тайный смысл. Она сняла меховое манто и перчатки. В строгом черном костюме и белой блузке с глубоким вырезом она выглядела тоненькой и гибкой. Меня волновала ее изящная маленькая грудь, но еще сильнее трогала нежность открытого лица. Я так жадно внимал всему, что она рассказывала о себе, что сухо отослал метрдотеля, который хотел принять у нас заказ. Пусть подойдет чуть позже! Оба мы не чувствовали голода. Или, вернее, испытывали голод совсем иного свойства. Живая и непосредственная, будто маленькая девочка, она говорила мне о своих неудачах, о двадцать раз переписанных главах, а я, не отрываясь, смотрел ей в глаза, где уже тлел робкий огонек еще не осознанной нежности. Казалось, она хочет рассказать мне всю свою жизнь, и все же кое о чем мне пришлось спросить самому.

— Вы вдова?

— Нет. Почему вы спросили?

— Я заметил у вас на безымянном пальце белый след. Как от обручального кольца, которое вы когда-то носили.

Она опустила глаза, положила обе руки перед собой, и я коснулся их кончиками пальцев.

— Не надо ничего говорить. Меня это не касается…

— Я замужем, — прошептала она, — но уже давно не ношу кольца.

Метрдотель издали наблюдал за нами. Очевидно, он понял, что мы сейчас сказали друг другу нечто очень важное, и теперь нам нужно помолчать, отвлечься. Он подошел к нам, улыбаясь с видом заговорщика. Не припомню уж, что я тогда заказал. Зато я, как сейчас, слышу каждое ее слово и буду слышать до конца жизни — жизни, отныне лишенной всякого смысла. Она сказала мне, что первый год после замужества много путешествовала.

— Такая уж профессия у мужа, — пояснила она.

Но не стала уточнять, какая именно. Она так и не назвала мне ни своего имени, ни возраста, ни адреса. На присланной мне рукописи стояло только: «Эммануэль. До востребования, а/я Париж 71, 17». Я и не спрашивал ее ни о чем, будучи уверен, что мы еще увидимся. Мне и в голову не пришло, что она чего-то недоговаривает. Она меня околдовала. Время от времени я накрывал своей ладонью ее руку, и она благодарно улыбалась.

— Вы и правда думаете, что меня издадут?

— Безусловно. Через несколько дней я пришлю вам письменное согласие.

— Я просто вне себя от радости. Если бы вы только знали… еще утром я умирала от страха, а потом…

— …а потом мы познакомились. Эммануэль и Пьер.

— Можно, я буду звать вас Пьером?

— Сделайте милость.

Я поднял бокал. Она сделал то же самое, и снова наши глаза встретились.

— Спасибо… Пьер.

Она уже не улыбалась.

Кто-то открыл дверь, и шум воды заглушил голоса. Я и забыл выпить виски. И даже не подумал снять очки. Повернув голову, я взглянул на электрические часы. Жаллю мне кивнул. Пора было идти завтракать. Я последовал за ним в столовую.

— У вас усталый вид, мсье Брюлен, — заметил он.

— Пожалуй… Я неважно переношу здешний климат.

Я был зол на него, потому что он застал меня врасплох. Хотя вряд ли Жаллю вообще вспоминал о моем существовании. Вероятно, не больше, чем о тех, кто сейчас молча поглощал пищу, собравшись за разными столами: отдельно англичане, немцы, голландцы… Блеш сидел один. Они притворились, будто им до нас нет дела, но не спускали с нас глаз. Жаллю для них — враг. А я?.. Роллам, слуга-афганец, принес нам завтрак: куропатки с капустой и рисом, консервированные ананасы. По приказу Жаллю, который терпеть не мог ждать, нам подавали все сразу.

— Но ведь вам, — заметил Жаллю, — уже приходилось бывать на плотинах Востока?

— Да, в Турции… Еще в Израиле… Один раз — на Цейлоне. По сравнению со здешними краями, все это райские уголки.

Похоже, он меня и не слушал. Я то и дело поглядывал на него. Не знай я, что ему сорок лет, по виду не смог бы определить его возраст. Короткая стрижка, лицо изрезано глубокими морщинами; впалые щеки делали его похожим на миссионера. У него был взгляд путешественника: устремленный вдаль, постоянно озабоченный, а иногда и пустой. Блеш рассказал мне, в чем тут дело. С тех пор как в Португалии прорвало одну из его плотин, о нем пошла дурная слава. Блеш уверял, что все плотины, построенные по планам Жаллю, рухнут одна за другой. Он даже набрасывал мелом чертежи на крышке стоящего на террасе стола.

— Понимаете, беда этой его плотины в форме раковины не в том, что она тонкая… Тут как раз надо отдать старику должное… Свое дело он знает… но вот боковой напор слишком велик. Стоит почве сдвинуться хотя бы на волос, и стена полетит ко всем чертям. А почва всегда сдвигается, сколько цемента туда ни вбивай… Достаточно какого-нибудь отдаленного землетрясения или оседания глубинных слоев… Такая вот штуковина (тут Блеш постучал ногой об пол) простоит пятнадцать — двадцать лет… Но что с ней будет лет через пятьдесят? Кому и знать, как не мне… Ведь это моя специальность — проверять надежность таких сооружений… Я их изучил как свои пять пальцев. Так вот, готов поспорить, тут всякое может случиться… Взять хотя бы ту плотину, что он построил возле Бомбея, я ведь там тоже был… тогда-то и начались у нас стычки… так вот, в прошлом году весь правый берег пришлось укреплять заново… Бурить скважины по триста метров глубиной… Можете себе представить, какой это адский труд! Само собой, себестоимость здесь ниже, да и строительство идет быстрее. Для бедных стран все это имеет значение. На его месте меня бы кошмары замучили!

Жаллю ел быстро; как ни старался, я не мог за ним поспеть и вечно нервничал, когда он говорил:

— Да вы не спешите… Вам ведь, мсье Брюлен, торопиться некуда.

Разумеется, это следовало понимать в том смысле, что я здесь турист… приехал, так сказать, прошвырнуться… а то и под ногами путаюсь… Да, инстинктивно я его ненавидел, хотя ревности не испытывал. Просто не мог себе представить, что он ее муж. Ведь я никогда не видел их вместе. А главное, знал, что между ними уже давно не было близости… вот в чем заключалось мое преимущество. Да, теперь-то можно сознаться: я, как и все, попал под его влияние. Но в ту пору я скорее бы умер, чем признался в этом. Я ничего не смыслил в его работе, он не разбирался в моей; вот я и думал, что мы квиты. Потому я и бесился, когда невольно опускал глаза под его взглядом. Мне хотелось хоть раз ему не подчиниться. Тем паче что у меня имелось на то полное право: ведь я не служил под его началом. Но стоило ему спросить: «Мсье Брюлен, могу я на вас рассчитывать во второй половине дня?» — и я, сам того не желая, спешил выразить свое согласие. Похвали он меня, я, наверное, проникся бы к нему почтением. Но он держал меня на расстоянии. Для него я был чем-то вроде секретаря-переводчика, знающего, но не заслуживающего внимания. Потому-то во время наших почти ежедневных поездок в Кабул я отчаянно, изо всех сил думал о Ману, стараясь не поддаваться ему и даже втайне унизить. Но униженным оказывался всегда я сам.

Впрочем, в тот день манеры Жаллю мало меня задевали. Единственной моей заботой была Ману. Вот уже целый час, как во мне росла уверенность: Ману использовала меня. Но само по себе это еще ничего не значило. Зачем ей понадобилось меня использовать? Чтобы издать свою книгу? Глупо. Тогда зачем?

Я увиделся с ней на следующий день. Мы вместе работали у меня в кабинете, а потом я пригласил ее к себе домой. Она согласилась с присущей ей прямотой. По моему голосу она догадалась, как мне хотелось работать с ней и для нее — безо всякой задней мысли.

У меня была квартира на улице Алезиа, унаследованная от отца. После его смерти я переделал гостиную и библиотеку по-своему, и получилось совсем неплохо, хотя из-за книг вся обстановка оставалась довольно строгой. Книги были повсюду, и это произвело на Ману сильное впечатление.

— Какой вы ученый!

— Вовсе нет, — возразил я. — Знай вы моего отца, вы бы поняли, что такое настоящий ученый. Я уже и не помню, на скольких языках он говорил. Видите, его труды занимают три полки. Я еще был совсем мальчишкой, когда он стал учить меня персидскому.

— Тогда мне вас жаль! — воскликнула она. — А мне вот мама все толковала о цветочках да о птичках. И, по правде сказать, я мало что знаю. Вы разочарованы?

Вскоре я заметил, что она часто повторяла этот вопрос. Ману была горда — какой-то сумрачной гордостью, которая нередко приводила к ссорам между нами. Но сначала и речи не могло идти о ссорах. Нам так хотелось быть вместе! Все нас тогда радовало. Какое чудесное воспоминание осталось у меня от тех первых дней совместной работы! Но к чему ворошить былое? Лицо Ману озарялось, когда я растолковывал ей ее ошибки. «Да, понимаю!» — восклицала она и складывала ладони так, будто я принес ей бесценный подарок, до которого и дотронуться страшно.

И впрямь она быстро все схватывала и всегда предлагала удачную правку. Она была куда более талантлива, чем думала сама. Мне приходилось прерывать наши усердные занятия и напоминать ей, что мы имеем право выпить чашку чаю. Тогда она вызывалась принести поднос и разлить чай; заставляла меня устраиваться на диване, а сама хлопотала на кухне. Я и не спорил, радуясь тому, что могу любоваться ею. Она ежедневно меняла туалеты, но делала это не подчеркнуто, а как будто даже без кокетства. Украшения у нее были простые: серьги в тон платья и тяжелый браслет, который она снимала во время работы. От него на запястье оставался след в виде тонкой сеточки.

— Это привезено с Востока? — поинтересовался я.

— Да, я купила его в Бомбее.

Но она тут же перевела разговор на другую тему, расспрашивая меня о моем детстве, о родителях. Держа в руке чашку, она расхаживала по библиотеке, читала названия книг, с неосознанной чувственностью поглаживала безделушки, привезенные моим отцом из путешествий. В тот вечер, когда я подарил ей крошечного будду из слоновой кости, которого она то и дело брала в руки, мне показалось, что она готова разрыдаться.

— О Пьер, — твердила она, — что за чудо! Какой вы милый!

Не в силах совладать с собой, она вдруг обвила мою шею руками, порывисто, словно счастливая девочка, слегка коснулась губами виска. Я прижал ее к себе. Она тут же высвободилась.

— Нет, — сказала она. — Нет, Пьер.

И поставила будду на этажерку.

— Возьмите его, — повторил я. — Прошу вас.

Уже тогда я боялся ее потерять. У меня было предчувствие, что она навсегда останется для меня маленьким пугливым зверьком, который соглашается подойти поближе, только если чувствует у себя за спиной открытое окно. В тот день она сразу ушла и не позволила мне себя проводить. Но на следующий день она стала… я чуть не написал «моей любовницей». Нет. Она стала моей женой. Я попросил ее выйти за меня замуж.

— Если бы я могла, Пьер! — произнесла она, обводя пальцем мои губы.

— Мсье Брюлен, вас к телефону.

Это был Аман, телефонист из местных. Жаллю тоже встал.

— Может, это меня?

Мы вместе бросились к телефону. Жаллю схватил трубку. Он выглядел как в свои самые скверные дни: серые глаза смотрели безо всякого выражения.

— Алло! Это Жаллю… А, это вы, Клер?[4]

Сжавшись от боли, я отступил назад.

— Извините.

Через приоткрытую дверь я не отрываясь смотрел ему в спину и представлял себе Клер в маленьком особняке в Нейи, в гостиной с зачехленной мебелью, говорившую по телефону с тем самым сдержанным, скучающим, утомленным видом, который постоянно был у нее перед отъездом.

— Нет, — говорил Жаллю, — я ничего не получил… Верно, придет со следующей почтой… Когда пожелаете… Я так и думал, что она долго не протянет, бедняжка. Лейкемия в ее возрасте… Все же постарайтесь не переутомляться… У нас все в порядке… Да… Переговоры? Как всегда, немного затянулись, но все уладится.

Тем временем я прилежно набивал табаком трубку, делая вид, будто настолько поглощен этим занятием, что не замечаю своей нескромности.

— Да, у меня хороший помощник… Спасибо, это очень любезно, но у нас все есть… Погодите, я сейчас у него спрошу.

Жаллю обернулся и подозвал меня. Я сперва сделал вид, что не слышу, потом подошел к нему не торопясь, все так же занятый своей трубкой.

— Мсье Брюлен, жена спрашивает, что вам привезти из Парижа?

Он чуть было не захватил меня врасплох. Радость оглушила меня, как удар кулака, и жаркая волна залила мне лицо, будто хлынувшая из раны кровь. Надо было ответить хоть что-нибудь, не раздумывая.

— Ручку, — сказал я. — Моя что-то барахлит.

Мне даже не пришло в голову его поблагодарить. Я перестал прислушиваться к разговору. Она меня любит по-прежнему. Скоро мы увидимся. Значит, тогда, в Орли, она не улетела с нами, потому что, как и сказал Жаллю, ее старая тетка умирала от лейкемии, а вовсе не потому, что она в последнюю минуту передумала, не захотела ехать со мной. Выходит, мои опасения были напрасны? Я уже ни в чем не был уверен. У меня так тряслись руки, что я прекратил раскуривать трубку, поднялся к себе и бросился на свою узкую, как в казарме или дортуаре лицея, кровать, еще пахнущую краской.

Ману! Как я мог поверить, будто она не захотела ехать! Я только сам все испортил, выдергивая из памяти отдельные слова, выражения, паузы в разговоре, которые, если их сопоставить, могли навести на мысль о какой-то измене. Что за нелепая страсть истолковывать, «переводить» чужие помыслы?

«Все-то тебе надо понять!» — упрекала меня иной раз Ману, когда я, обхватив ладонями ее лицо, вглядывался в него и шептал: «Кто ты?» Этот вопрос я задавал себе без конца. Конечно, я видел, что в ней есть что-то детское. Но Ману была также присуща какая-то тайна, выходившая за пределы обычной для женщины загадочности.

Как это объяснить? Как только за ней закрывалась дверь, я уже ни в чем не мог быть уверен. Ману превращалась в отвлеченную идею, в нечто абстрактное. Первое время — примерно недели три — я даже не знал, ни как ее зовут, ни где она живет. Я был у нее дома только один раз, уже под конец. Отдаваясь мне, Ману не раскрывала своих тайн. Да я почти и не задавал вопросов. Слишком я был очарован, слишком влюблен. Мне было довольно ее присутствия. Лишь бы я мог держать ее в своих объятиях — только это и было для меня подлинным. Я не желал знать ни о ее привязанностях, ни о ее прошлом, ни о любовных связях. Ману принадлежала мне одному. Я сам ее выдумал. К тому же она была моей находкой, моим открытием — и ничто не могло сравниться с этим счастьем. Слова, которые она произносила перед уходом — а наши расставания всегда были мучительными, — переворачивали мне душу: «Ну вот, теперь снова мертвая полоса!»

Да, она тысячу раз была права! И впрямь, всякий раз для меня наступала мертвая полоса — ограниченное стрелками часов прозябание, когда любое занятие превращалось в тяжкий труд, в неприятную обязанность: работа, отдых, еда и даже сон. Я весь был во власти воспоминаний и ожидания, которое вскоре становилось тревожным, потому что всякий раз, когда мы расставались на короткое время, мне мерещилось, что мы расстаемся навсегда, что само наше знакомство было хрупким и ненадежным и однажды Ману, возможно, не вернется вообще; и тогда для нас обоих наступит мертвая полоса — вечность без любви. Никогда раньше мне не доводилось испытывать ничего подобного. У меня и до Ману были любовные приключения — иной раз веселые, иной раз грустные, но всегда несерьезные. Лишь с Ману познал я тоску и страдание. Она появилась в своем длинном меховом манто, будто окутанная дымкой, и даже лицо у нее было продолговатым, бледным и выглядело страдальчески из-за слишком темных глаз и тонкого слоя косметики, покрывавшего его хрупкой, как раковина, маской. Казалось, она возникла из зимы, из одиночества, из какого-то неведомого мне края, где женщины похожи на вдов. В своей страсти мы нередко доходили до исступления — как раз потому, я думаю, что в ней мы искали забвения от тайного страха. Мы догадывались, что нам не стоит заглядывать в будущее. А ровно в шесть Ману исчезала. Удержать ее дольше было невозможно. Лишь один раз я попытался. Но она выглядела такой несчастной, испуганной, смотрела с такой мольбой, что я сам помог ей одеться и поскорее выпроводил… Ночь благодатна для любовников — но в нашем распоряжении были только куски дня, обрывки утра, лоскутья вечера. Она сама мне звонила. Она знала до мелочей мой ежедневный распорядок и где меня можно застать в любую минуту; я же, если бы со мной произошел несчастный случай, окажись я в смертельной опасности, не знал бы даже куда обратиться, чтобы предупредить ее. Мне было бы не так тяжело, если бы мы заранее договаривались о встрече. Но стоило мне спросить: «Так, значит, до завтра?» — как она грустно улыбалась, прикладывая палец к моим, губам:

— Я позвоню тебе… Обещаю.

И снова мною овладевали печаль и неуверенность. Иногда, повалившись на постель, где я только что был так счастлив, я искал там запах ее духов, аромат ее тела; мои глаза под сомкнутыми веками наполнялись слезами. Сколько часов пройдет до следующего телефонного звонка? И все это время надо будет обедать, спать, умываться, бриться, ходить на службу… Позвонит она мне в издательство? Или, может, не позвонит вовсе? А потом звонок, дрожа на лету, стрелой вонзался в мою плоть — и я на ощупь, как слепой, искал трубку:

— Алло! Это ты?

Я ощущал ее дыхание в себе самом: она была такой близкой и в то же время бесплотной, как душа. Она назначала время быстро, тихим голосом, будто опасаясь слежки, и никогда после короткой паузы не забывала добавить: «Я люблю тебя». От этих ее слов у меня всякий раз обрывалось сердце. На таком расстоянии это были лишь тени слов, но они чудесным образом доносили ее тепло, ее жизнь, вечно ускользающую реальность Ману, как будто на виске, там, куда она поцеловала меня в первый раз, оставался незримый след ее губ.

И я снова начинал для нее очередное послание. Да, я писал ей все, что приходило мне в голову: любовный бред, пылкие признания, силясь обмануть ожидание. Я хватал любой листок: фирменные бланки издательства, жуткую почтовую бумагу в бистро, а то и счет, и жгучие слова, переполнявшие мое сердце и голову, изливались, как шампанское из открытой бутылки. Словесная пена вырывалась из меня столь стремительно, что рука еле поспевала за ней. Кто-нибудь входил в комнату, и я поспешно, будто застигнутый врасплох школяр, запихивал свою писанину в конверт, указывал номер ее почтового ящика — ведь я не знал, где она живет, не знал даже номера ее телефона. А когда она наконец мне его дала, то запретила звонить, так она боялась малейшей оплошности, которая могла бы ее выдать.

Это была безумная жизнь. Мы нигде не бывали вместе. Ману постоянно опасалась, что ее узнают. Она заставляла меня запирать дверь и, спрятавшись за занавеской, наблюдала за улицей. Зато она чувствовала себя как дома в моей старой квартире и вскоре преобразила ее. Смеясь, мы переставили всю мебель, и комнаты, по которым некогда блуждала высокоученая тень моего отца, обрели то, что Ману именовала «интерьером». По ее указаниям я покупал ковры, безделушки, лампы — много небольших светильников, потому что она расцветала, лишь когда шторы были опущены. Но стоило нам зажечь повсюду свет, как мы, чтобы утолить свою тоску по совместной жизни, устраивали маленькие семейные обеды, даже если оба недавно поели.

— Вот видишь, — начинал я, — как было бы хорошо…

— Молчи, Пьер, милый… Ты только делаешь мне больно…

И с минуту мы старались не смотреть друг на друга. Эта игра в счастье казалась мне такой жестокой, что однажды я не сдержался:

— Ману, ну разведись же ты, наконец… Ради Бога, что мешает тебе развестись?

— Подумай хорошенько, прежде чем говорить, Пьер, — сказала она.

Это была наша первая стычка. Так я впервые осознал, что Ману — не только та нежная, чувствительная, утонченная женщина, которую я боготворил. Была и другая Ману — вспыльчивая, упрямая, и она легко могла стать моим врагом. Я побоялся настаивать. Ману обвила руками мою шею, покусывая меня за ухо… Мы расстались полностью примиренными. На другой день я принес целый ящичек с длинными и тонкими американскими сигаретами, от которых она была без ума. Меня всегда трогала ее манера выражать свою радость. Казалось, у нее перехватывало дыхание. Она молитвенно складывала руки. Надо было сказать ей:

— Возьми же… Это тебе!

Она отвечала шепотом, как будто от волнения ей трудно было говорить:

— Пьер! Милый мой муж!

Но и это было лишь частью игры. Так же как ее планы на будущее. С какой-то бессознательной жестокостью она часто говорила о нашем будущем:

— Если книга будет иметь успех и я заработаю много денег, знаешь, чего бы мне хотелось? Поехать за границу вдвоем с тобой… Путешествовать… Мы могли бы пожить в Лондоне…

Ману забывала, что не хотела разводиться. Она курила, полуприкрыв глаза, поджав ноги, и, возможно, в мечтах уже писала вторую книгу. Я смотрел не нее, затаив дыхание, боясь нарушить очарование.

— Вечерний Лондон — это чудо! Мы будем гулять, прижавшись друг к другу, укрывшись под одним зонтиком… никто нас там не знает… Пошли бы вместе в театр…

Сквозь табачный дым ей уже виделся лондонский дождь. Было так тихо, что хотелось закричать. Я боялся пошевелиться, весь истерзанный, однако уже готовый поверить. Но стоило мне спросить:

— Ману… Неужели это правда? — и она откидывалась на спинку, ища мою руку.

— Иди ко мне, Пьер!.. Иди скорее…

Вдали, за стенами крепости, слышался шум водопада. Вентилятор жужжал, как майский жук. Как же живут здесь все остальные? У многих семьи в Кабуле. В основном это люди без проблем и, вероятно, без желаний. Они зарабатывают деньги, строя для себя изо дня в день будущее мелких рантье, о котором стараются не говорить. Какое же будущее ожидает меня? На самом-то деле у меня нет будущего, как у человека, потерявшего свою тень. Будущее у меня отняла Ману. Возвращаюсь к этому все время, так как здесь кроется подлинная причина моего несчастья. Ману, когда она не мечтала, иной раз задавала очень точные вопросы.

Много ли денег приносит автору изданная книга? А если ее переведут на другие языки? А если захотят экранизировать? Я не решался сказать, что ей следует запастись терпением, что ее талант еще не окреп. Мои уклончивые ответы вызывали у нее глухое раздражение, как будто ее успех зависел лишь от меня. Но она меня ни в чем не упрекала. Просто вдруг становилась рассеянной, словно подсчитывала, вернее — прикидывала… уж не знаю что. В такие минуты она жила в ином измерении, где мне не было места, и я жестоко страдал от того, что она не допускала меня в свой мир. Что за планы обдумывала она, оставляя меня в плену у безрадостного настоящего, где наше счастье было таким непрочным? Но подобные мысли пробегали легкой тенью, и руки Ману, обвиваясь вокруг моей шеи, прогоняли любые сомнения. И все же…

И все же моя печаль понемногу обретала очертания. Хотя даже себе я не мог бы объяснить, в чем тут дело. Прошло немало времени, прежде чем я понял, что Ману не предпочитала меня всему. Это слово пришло мне в голову лишь здесь, на плотине, в тот день, когда, заключенный, как в тюрьму, в свою бетонную камеру, скрестив руки на затылке, я пытался укрыться в прошлом. Нет, Ману не предпочитала меня всему. Она не ставила меня превыше всего, тогда как для меня в ней заключался целый мир. Она была в нем природой, Богом и звездами. И именно это слово помогло мне рассеять мрак. Взять, например, нетерпение Ману, когда я говорил, что договор с ней еще не подписан.

— Ведь ты мне веришь? — твердил я ей. — Это дело решенное. Но у фирмы есть свои традиции. Не принято торопить главного…

Ману слушала, уставившись поверх моего плеча на что-то у меня за спиной, и я ненавидел этот ее устремленный вдаль, не замечающий меня взор.

— Может, тебе нужны деньги?

Я сам испугался, задав ей этот вопрос. Наверняка Ману рассердится. Но, втайне от самого себя, я почти желал поругаться с ней по-настоящему, чтобы выманить наружу все задние мысли и передавить их, как вредных насекомых. В ту же секунду я понял, что попал в точку, и, не удержавшись, заметил:

— Неужели тебе нужны деньги? Иначе говоря, ты богата, живешь куда лучше, чем я, привыкла к роскоши, которую я не смог бы тебе дать, и все-таки нуждаешься в деньгах!

Вопрос звучал оскорбительно, но она не обиделась. Напротив, она наконец устремила на меня взгляд, который по временам становился блуждающим, как у очень близоруких людей.

— Да, — сказала она, — ты все понимаешь. Ты не такой, как все.

Этого было достаточно, чтобы я совсем потерял голову. Значит, она во мне нуждается! Я был вне себя от радости.

— Хочешь, я дам тебе денег в счет задатка? Ману, любимая, это же так просто! Ты только скажи…

Я выписал ей чек. Она взяла его.

— Я скоро верну тебе все сполна, Пьер.

Тут же она поняла, что причинила мне боль, и попыталась загладить неловкость:

— Я объясню тебе… Верь мне, милый… Если бы ты только знал, как трудно мне живется…

Слишком поздно. Холодные слова, оттолкнувшие меня, были произнесены. Разумеется, после я нашел ей тысячу оправданий. Помнится, я даже сочинил бесконечное письмо, прося у Ману прощения за свою обидчивость. И я искренне считал себя виноватым. Целых три дня Ману не давала о себе знать. На третий день я сходил с ума от тоски. А потом зазвонил телефон. И Ману вернулась. Любовь была сладостной, как никогда раньше. И я даже не заметил, что Ману забыла извиниться. А когда я это осознал, то прогнал подобные мысли с негодованием, удивившим меня самого. Как будто Ману нуждалась в извинениях! Ей и без того нелегко живется с мужем, который наверняка следит на нею, проверяет все расходы… Я представлял себе жизнь Ману, расцвечивая ее всеми подробностями, которые подсказывало мне воображение, и моя любовь к ней становилась от этого еще сильнее. Сочинять истории — ведь в этом и состоит мое ремесло! Но муж Ману, о котором я обычно старался не думать, понемногу становился между нами. Мне захотелось побольше о нем узнать, раз уж из-за него она вела себя так странно. Я принялся расспрашивать Ману, заранее трепеща от страха. Но Ману сразу же поддалась, и я понял (по крайней мере, мне так показалось), что моя сдержанность была неуместной и Ману даже нравилось, когда на нее давили. Внезапно решившись мне довериться, она рассказала обо всем, начиная со своего имени. Уже давно Жаллю не считается с ней, для него, кроме работы, ничего не существует. Он много зарабатывает, но живет в вечном страхе перед будущим.

— А как же твои туалеты?.. Драгоценности?

Ах, в том-то все и дело! Это связано с его положением в обществе. Жаллю богат и должен вести себя соответственно. Жена для него была лишь дорогой вещью, которую ему нравилось выставлять напоказ. Зато он проверял даже самые незначительные расходы, выискивал в счетах ошибки, сам делал заказы у поставщиков, глаз не спускал со служанки, пятнадцатилетней девчонки, которую им прислали из Оверни по его просьбе, потому что так было дешевле. Карманных денег у Ману было в обрез, и частенько ей приходилось ездить на метро.

— Ты понимаешь, Пьер…

Да, я полагал, что понимаю, и гордился, что мои догадки оказались так близки к истине. И я предпринял новую попытку:

— Но почему ты от него не уходишь?

Вырвать у нее объяснение было невозможно. Сразу же между нами возникла стена. Она смотрела на часы: оказалось вдруг, что ей срочно нужно уйти. А я часами обдумывал то, что мне удалось узнать. Что же удерживало ее рядом с этим человеком? Она страдала. Не меньше, чем я. В этом я был уверен. Но вместе мы нашли бы выход. В конце концов, я понимал, что, в сущности, она мне так ничего и не сказала.

Я отыскал фамилию Жаллю в «Who’s Who in French».[5]

«Жаллю Рене, инженер. Родился 25 марта 1918 г. в Пемполе… Женился 16 февраля 1957 г. на мадемуазель Клер Лами… Окончил лицей в Ренне, Центральную школу гражданских инженеров в Париже. Изобрел и построил первые тонкостенные плотины в Сантереме, Санго, Панджхарпуре. Кавалер ордена Почетного легиона… Адрес: 31-бис, улица Ферм, Нейи-сюр-Сен».

Этого мне показалось мало. Я принялся расспрашивать всех встречных и поперечных. «Рене Жаллю? Погодите-ка… Кажется, я что-то слышал…» Но толком никто о нем ничего не знал, пока однажды англичанин, написавший замечательную книгу о «белом угле»,[6] не поведал мне:

— Жаллю, говорите? Как же, знаю. Человек известный. Работал на американские фирмы. Говорят, в своей области он мнит себя кем-то вроде Ле Корбюзье.[7]

Инженер из министерства водного и лесного хозяйства рассказал мне как-то за коктейлем:

— У него был свой звездный час. Но в Европе его техника не имела успеха. Не хочется углубляться в детали. Знаете, в этом деле, как и в одежде, приходится следовать моде. Сейчас строятся в основном тяжелые плотины из предварительно напряженного бетона. Может, Жаллю отстал от времени, а может, наоборот, он предвестник будущего.

И он добавил, посмеиваясь:

— По крайней мере, сам он считает себя гением. Это уж я знаю точно.

Я внес поправки в свою историю: нет, Ману — для меня у нее никогда не будет другого имени — не была с ним несчастна. Она им восхищалась. Она все еще любила его. И я снова занялся самоистязанием. Я приписывал Ману нравственные муки, угрызения совести. А иной раз — и низменные побуждения: я устраивал ее как любовник; она скучала, я помогал ей рассеяться. Но всего важнее для нее было ее положение в обществе. Кто я такой в ее глазах? Писатель, у которого еще нет имени, не имеющий даже достаточного веса, чтобы выбить для нее контракт. Нет, наши отношения не стали враждебными. Но даже наше молчание было теперь иным, нежели раньше. Мы поглядывали друг на друга украдкой. Мы поклялись всегда и все говорить друг другу — и уже лгали. Или, по крайней мере, скрывали свои переживания. И мы никак не могли утолить свою страсть…

…Я поднялся с постели, чтобы напиться. Было три часа дня. Мне следовало заняться работой, подготовить для Жаллю краткую запись тех переговоров, которые он провел вчера и позавчера с представителем короля. Однако я совсем забыл уточнить, каковы были мои обязанности при Жаллю. Я был его переводчиком. Хитрец Жаллю сообразил, что его компании будет куда легче договориться о строительстве новой плотины под Ландахаром, обращаясь непосредственно к министрам, ведающим этим проектом. Его конкуренты пожелали говорить только по-английски. Благодаря моему участию, Жаллю вел переговоры на дари и уже добился определенного преимущества. Теперь он мог быть почти уверен, что заказ достанется ему. Однако я подчинялся не Жаллю, а своему издательскому начальству, «одолжившему» меня инженеру на три месяца, в течение которых я должен был написать книгу об Афганистане. Это предоставляло мне свободу действий: я мог поехать куда хотел, к тому же Жаллю приходилось обращаться со мной как с гостем, а не как со своим подчиненным. Каждый вечер я вручал ему свои записи, относящиеся к утренним переговорам; работа несложная, и я мог бы закончить ее за час, но предпочитал возиться с этим подолгу, стараясь внушить Жаллю, как я ему необходим. Зато работа над книгой совсем не продвигалась. Для этого я слишком скучал. К тому же постоянное присутствие Жаллю лишало меня всякого вдохновения. Сколько мне уже пришлось из-за него выстрадать! Каждое вырванное у Ману полупризнание заставляло меня крепко зажмуривать глаза и переводить дыхание. Случалось, она рассказывала и о том, о чем я ее не спрашивал; к примеру, что книгу она писала украдкой, так как ее герои были почти теми же, что в жизни: он — это был Жаллю, а она — Ману. И тогда, стоило ей уйти, как я хватался за рукопись и с болью перечитывал некоторые места. Она любила Жаллю так же сильно, как меня… Неужели так же? Я доходил до того, что обдумывал каждое слово… Некоторые описания жестоко ранили меня… иные детали были просто убийственными. Когда же, вконец обессиленный, я приходил в себя после долгих приступов отчаяния, то упрямо твердил, расхаживая по комнате: «С этим давно покончено. Это уже не в счет. Он стал для нее чужим». Я пытался представить, как он выглядит, примерял к нему множество лиц. А Жаллю оказался тем сухим, молчаливым человеком, с которым я обедал и завтракал, и выглядел абсолютно неспособным любить кого бы то ни было. Он мог только внушать страх. Без устали я изучал его губы, нос, лоб, его морщины, его руки… Каждая частица его тела казалась мне неведомым словом, смысл которого знала одна Ману. Но не на него, а на нее я затаил за это обиду. В Париже я постарался затянуть подписание контракта. Человек меня зачаровывал, зато книга выводила из себя. По собственному опыту я знал, к каким именно воспоминаниям обращалась Ману, чтобы написать самые удачные места, самые сильные, самые выразительные. В подобные минуты она заранее изменяла тому, кого ей суждено было полюбить. И тем самым причиняла мне обиду.

…Вода в бурдюке из козьей шкуры оказалась тепловатой и отдавала дегтем. Меня позабавила мысль, что за этой стеной скрывались миллионы тонн воды, а мы, словно караванщики, пили воду из бурдюков. Но плотина — это завод, а не гостиница. Я вышел на террасу. Там были Жаллю и Блеш. Я тут же понял, что между ними снова произошла стычка. Блеш покраснел как рак, только на висках и вокруг лба виднелась белая полоса от шлема.

— Уж я найду на вас управу! — кричал он. — И прежде всего пошлю докладную…

Жаллю стоял спиной ко мне. Он казался спокойным, но я заметил, как он комкал в руках письмо. Я сразу узнал бумагу, на которой оно было написано: голубая, как и в том письме, которое Ману приложила к своей рукописи.

— Если и был допущен брак, — продолжала Блеш, — то я тут ни при чем.

— Убирайтесь! — бросил ему Жаллю.

Письмо у него в руках превратилось в бесформенный ком. Блеш замолчал. У него дрожали губы. Он взглянул на меня, и я понял, что ему страшно. В глубине души он готов был сдаться.

— Убирайтесь! — очень тихо повторил Жаллю.

И Блеш как-то сразу сник. Он весил на двадцать килограммов больше, чем Жаллю. Мышцы узлами вздувались у него на руках. Но по глазам было видно, что он струсил. Он вышел, пожав плечами, бросив через плечо:

— Вы еще обо мне услышите.

— Дурак, — пробормотал Жаллю, не двинувшись с места.

Он подождал, пока Блеш скрылся в коридоре, ведущем к генераторам. Руки у него за спиной по-прежнему терзали письмо. Он подошел к перилам и тут наконец заметил меня.

— А, так вы были здесь, мсье Брюлен? Прошу прощения, но этот кретин вывел меня из себя.

Я протянул ему сигареты. Тут только он обнаружил у себя в руках что-то бесформенное и нахмурил брови. Его лицо пошло белыми пятнами, губы посерели.

— Завтра он уедет, — сказал Жаллю.

Машинально он попытался разгладить скомканное письмо, потом опомнился и швырнул его через перила.

— Мне даже некогда было прочесть письмо от жены… Докладную он пошлет!

Я перегнулся через перила. Пришедшее с двухчасовой почтой письмо Ману унесло ветром. Как Ману обращалась в нем к мужу: «Мой родной», «Дорогой Рене», «Милый»?.. Внизу вода билась о камни, выбрасывая на скалы пену, похожую на слюну, из которой ветер выдувал гирлянды пузырей. «Целую тебя», «Люблю»?.. Жаллю жевал кончик сигареты. Руки у него все еще конвульсивно сжимались и разжимались.

— Завидую вам, — вдруг сказал он. — Вы путешествуете ради собственного удовольствия, ни забот, ни хлопот. А на мне — все это!

«Это» означало стену позади нас, вздымающуюся вверх до самого раскаленного добела неба. Он взял себя в руки и сухо произнес:

— Инцидент исчерпан. Жду вас к пяти, мсье Брюлен.

Там, в Париже, Ману собирала чемоданы…

Чуть больше часа я проработал с Жаллю в кабинете, предоставленном ему главным инженером. Нам бы следовало поселиться в Кабуле, но Жаллю предпочел устроиться на плотине. Здесь он чувствовал себя как дома. Обычно он работал быстро и четко, ко мне обращался чуть свысока, с легкой иронией. Но в тот день он слушал меня вполуха, чертя в блокноте какие-то фигурки. Вероятно, думал о Ману, которая должна была приехать через несколько дней. Я замолчал. Я тоже думал о Ману. Теперь, по прошествии времени, оказавшись вдали от нее, я начинал понимать, что она любила меня вопреки чему-то, о чем не решалась сказать… У Ману была какая-то тайна. Иначе просто быть не могло, раз уж она после трех месяцев безумной любви постаралась понемногу отдалиться от меня. Сперва она стала уходить от меня пораньше. О, совсем чуть-чуть, но все-таки достаточно, чтобы я насторожился. Однажды вечером я увидел в зеркале, как она, обвив мою шею руками, украдкой смотрит на часы. Она была со мной нежна, как никогда раньше. Это значило, что ее мучила совесть. Когда она уходила, я подолгу писал ей письма. «Ману, уж если и случится так, что ты меня разлюбишь, ты ведь скажешь мне, правда? Вспомни, что мы обещали доверять друг другу всегда и во всем, что бы ни стряслось. Нанеси удар сразу. В любви я не признаю эвтаназии…[8]» На следующий день она прислала ответ на своей голубой бумаге, пахнущей вербеной: «Глупый, ты же знаешь, я твоя. И не терзай меня больше, прошу тебя. Так ты скорее меня потеряешь. Люблю тебя».

Я не забыл это краткое, как телеграмма, послание, в котором любовь так удачно сочеталась с угрозой. Но зачем ей понадобилось мне угрожать? Дни напролет я обдумывал этот вопрос, так как от Ману всю неделю не было известий. Видно, она вздумала обуздать меня. Ни само это слово, ни то, что под ним подразумевалось, не могло меня отпугнуть. Для этого я слишком любил Ману. Но казалось, что я угадал верно. Она стремилась обеспечить себе мою покорность, если и не вполне сознательно и обдуманно, то, по крайней мере, весьма тонко и последовательно. Чего же она добивалась? Я начал к ней присматриваться, и это стало переломным моментом в наших отношениях. Прежде Ману была моей любовью, моей жизнью — я не отделял ее от себя. Теперь же я старался понять ее, как героиню романа. Пытался определить, где проходят ее оборонительные рубежи, нащупать центры ее притяжения.

И наконец-то поверил, что она такая же, как и другие женщины. Я больше не боялся задавать ей вопросы, но делал это с безразличным видом, как будто она уже утратила свою способность причинять мне страдания. Так, например, я говорил ей, словно в шутку:

— В сущности, ты ведь любишь мужа.

— Пожалуйста, Пьер, не надо.

— Меня бы это не удивило. Ты восхищалась им, и я уверен, что и сейчас он тебе не безразличен. Но это так естественно, Ману, любимая. Знаешь, я тебя прекрасно понимаю…

И я склонился над ней, пытаясь уловить хотя бы тень согласия у нее на лице. Это нанесло бы мне жестокий удар; но она всякий раз отворачивалась или закрывала глаза.

— Нет, Пьер… Мне трудно объяснить… но постарайся понять… Я им не восхищаюсь и не люблю его, но, если я сейчас его оставлю, получится, что я его осуждаю; его врагам это будет только на руку. Ты ведь не знаешь, какое шаткое у него положение, какие он выдерживает нападки!

Как раз подобные доводы всегда казались мне слишком уж прекраснодушными, чтобы быть вполне правдивыми. Месяцем раньше я бы поверил Ману и восхитился ее благородством. Но теперь меня занимали лишь ее тайные побуждения, надо думать, не столь благовидные. Ману, словно зверек, повинуется инстинкту: тщеславие и жажда счастья терзают ее. Почему же она остается с Жаллю?

Жаллю поднялся со стула и подошел к окну. Ему нравилось разговаривать, повернувшись к собеседнику спиной.

— Думаю, на сегодня все, — сказал он.

Я собрал карандаши и бумагу.

— Вам ведь случалось беседовать с Блешем, мсье Брюлен?

— Разумеется. И нередко. Частенько случалось.

— Говорил он вам, что он думает об этой плотине?

— Право…

— Ну-ну, не увиливайте. Блеш доказывал вам, что эта плотина ни за что не устоит, как и все плотины этого типа. У него это навязчивая идея… А как вы сами-то думаете, мсье Брюлен?

— Увольте… Я недостаточно разбираюсь в этом деле, чтобы…

— Значит, вы думаете так же, как он. Да-да, не спорьте. Этот человек причинил мне столько зла… И надо же, чтобы… Ну да ладно. Не буду вас задерживать, мсье Брюлен.

Жаллю засунул руки в карманы. Он буквально задыхался от гнева. Я вышел, стараясь не шуметь. Вечер еще не наступил, но тень от плотины уже накрыла долину. Я был свободен до завтрашнего дня. Свободен терзаться сомнениями, обвинять Ману, обвинять себя, перебирая бесчисленные обиды, быть может, воображаемые. Я шел по извилистой дорожке, ведущей к озеру. Наши разговоры с Ману… видит Бог, сколько мы с ней говорили… Я помнил их все, до единого слова. Помнил даже ее интонации, колебания, недомолвки. Когда я ей говорил:

— Ману, ну что же нам теперь делать? — она отвечала:

— Пьер, наберись терпения.

— Я уж и так терпелив. Да что толку?

— Почему ты вечно стараешься сделать мне больно?

— Ману, это несправедливо. Наоборот, я так хочу, чтобы ты была счастлива!

А то, что я не решался высказать вслух, я писал ей в своих письмах: «Я понимаю, что ты не можешь уйти от мужа. Да он, вероятно, и не даст тебе развода. Но мы могли бы найти другой выход…» К несчастью, другого выхода не было. Сколько я об этом ни думал, ничего не приходило мне в голову. Вот если бы Ману рассказала Жаллю о своей работе над книгой, она, возможно, могла бы отправиться в путешествие, чтобы поискать сюжет для нового романа. Мы поехали бы вместе — на три месяца, а то и на полгода. Это как раз то, что нужно. Мы были бы спасены! Но раз она не желает ничего ему говорить, что толку настаивать! Если я ничего не придумаю, наша любовь — я это чувствовал — обречена. Я бы пошел на что угодно — до того туго мне приходилось. Потому-то, едва завидев возможный выход, я ни на минуту не задумался, разумно ли это, осуществимо или безрассудно. Я тут же принял решение и поделился им с Ману. Вид у меня при этом был такой торжественный, что Ману принялась надо мной подтрунивать:

— Берегись, милый, похоже, ты сейчас наговоришь глупостей. Как тебе нравится мой чай?

В тот день она в самом деле забавы ради приготовила чай с мятой. Он был восхитителен, как и все, что она делала. А так как Ману обожала комплименты, я на них не скупился. Но больше всего мне хотелось поскорее рассказать ей, что я надумал.

— Ты ведь любишь меня, Ману?

Она прыснула, и я продолжал с досадой:

— Пойми, Ману, это очень важно. Если ты меня не любишь, не стоит и продолжать. Значит, любишь? В самом деле? Ну хорошо… С другой стороны, ты не можешь бросить мужа. Это мы уже выяснили.

Тут я поставил чашку, потому что мне необходимо было размахивать руками, как адвокату, чтобы перейти к самому трудному. Но мне удалось возбудить любопытство Ману, и теперь она с ласковой усмешкой смотрела на меня.

— Поэтому у нас остался один выход, Ману. Только один.

— Убить моего мужа, — предложила она со смехом.

И, заметив, что я сбит с толку и рассержен, добавила:

— Извини, Пьер. Просто у меня сегодня смешливое настроение. Со мной это не часто бывает… Извини… Сейчас пройдет.

Опустившись рядом с ней на колени, я взял у нее из рук чашку и зажег ей сигарету.

— Ману, дорогая, послушай… Я говорю вполне серьезно. Вот что я придумал… можно мне сказать? Ты сама должна исчезнуть.

Ману все еще не понимала.

— Все очень просто… Допустим, с тобой что-то произошло… несчастный случай… не знаю, об этом я еще не думал. Я говорю в принципе… Ты исчезнешь. Твой муж считает, что ты умерла… Мы вместе уезжаем за границу, и… и все. Дело сделано.

Ману уже не смеялась. Она приложила руку мне ко лбу и прошептала:

— Бедный мой мальчик! Пьер, миленький, да ты с ума сошел!

— Не спеши судить…

— Сам подумай, Пьер. Это же ни на что не похоже. Иди-ка ко мне поближе.

Я прилег на диван, заранее решив твердо стоять на своем, каким бы нелепым ни выглядел мой план! Мне не хотелось вновь идти на уступки.

— На первый взгляд, — признался я, — согласен, это звучит довольно странно.

— Да и на второй — тоже. Как это, по-твоему, я могу исчезнуть? Предложи что-нибудь конкретное… убедительное…

Я ничего не приготовил, не обдумал — и заранее был обречен на провал.

— Люди, — возразил я, — исчезают ежедневно… Особенно во время отдыха… на море, на реке, в горах…

— Но их ищут, и, как правило, тела находят.

— Ну, исчезновение, которое я имел в виду, должно быть тщательно подготовлено. Ведь сочинять истории — наше ремесло.

Я возражал с плохо скрытой горечью. Ману повернула ко мне голову, погладив меня по щеке. Теперь она понимала, что это не шутка, что я ухватился за свой безумный план, потому что был доведен до крайности, но остановиться мы уже не могли.

— Допустим, — сказала она. — А под каким именем я буду жить за границей?

Здесь я чувствовал себя более уверенно.

— Что касается документов, удостоверений личности — так их раздобыть совсем несложно. За деньги все можно сделать… Я это легко устрою.

— Но у меня ведь ничего нет…

— Я буду работать. Переводчиком… преподавателем. Могу, например, поискать работу во Вьетнаме. Меня возьмут наверняка.

— А если мы встретим кого-то из знакомых?

— Ну, знаешь… Это было бы таким совпадением…

— Но… мы никогда не смогли бы вернуться во Францию?

— Тебе так уж хочется сюда вернуться?

Все это были пустые слова, годные лишь для того, чтобы сотрясать воздух и на короткое время создать иллюзию, будто мы могли прийти к какому-то решению. Но я уже понял, что Ману будет против. К тому же я задел ее, предложив пожертвовать тем, чем особенно дорожат женщины, — своим именем. И что за жалкое будущее я ей предлагал — ссылка на край света в обществе мелкого служащего… Тут мои глаза наполнились слезами. Я-то хотел как лучше, и вот теперь Ману для меня потеряна. Какие еще нужны доказательства, что мы никогда не будем вместе? Ману права. Я просто ребенок.

— Не мучь себя понапрасну, — сказала Ману. — Я ведь тоже ищу выход.

Она приподнялась на локте и так сильно приблизилась ко мне, что ее лицо показалось мне не таким, как всегда, а совсем другим: сумрачный взгляд, темный провал рта, на щеках пролегли страстные тени.

— Я никогда не откажусь от тебя, слышишь, Пьер?.. Никогда! Что бы ни случилось!

Она повторила это с болью в голосе: «Что бы ни случилось!» — и положила голову мне на плечо.

Больше мы о моем плане никогда не вспоминали. Я вновь обрел веру. Ману — тоже. И снова какое-то время мы были счастливы, как в первые дни.

Должно быть, погрузившись в свои воспоминания, я слишком ускорил шаг. Запыхавшись, я остановился передохнуть возле сторожевой будки, от которой начиналась дорога, ведущая на верх плотины. Двое оборванных солдат курили одну сигарету на двоих, передавая ее друг другу через равные промежутки времени. Еще один готовил внутри какое-то тошнотворное варево. Прямо за ними простирались пустыня, красные холмы, окружившие черное озеро. Я пошел вдоль берега, который слева от меня круто спускался к неподвижной воде.

Здесь больше ста метров глубины. Если бы Ману только увидела это озеро, она бы поняла, как можно исчезнуть бесследно… Да нет, то была просто глупая выдумка. К тому же Ману не хотелось уезжать из Франции — я это еще тогда почувствовал. И вскоре мне вновь пришлось убедиться в этом. Она позвонила мне на работу, чтобы договориться о встрече. Ману была так взволнована, что я забеспокоился, не стряслось ли что-нибудь.

— Что-нибудь серьезное, Ману?

— Хуже, чем ты думаешь. Я тебе потом объясню.

— Скажи прямо сейчас.

— Ну ладно… Вскоре муж должен ехать в Афганистан, и он хочет взять меня с собой.

Она повесила трубку, а я провел всю первую половину дня в страшной тревоге. Мы встретились у меня дома. Я купил холодного цыпленка и пирожные, но есть нам не хотелось. Еще никогда я не видел Ману в подобном состоянии.

— Но ведь он не может тебя заставить, — уговаривал я ее. — К тому же я не представляю, что с тобой станется в этой стране. Это же чертовски далеко.

Я принес атлас, но она не стала смотреть. Она была так упряма, так враждебно настроена, что я не знал, как ее успокоить.

— Может, он еще передумает? — сказал я без особой надежды.

— Он?.. Сразу видно, что ты его не знаешь. Раз он хочет меня увезти, значит… Пьер, бедняжка, не могу я с тобой об этом говорить…

— Нет-нет, говори… Прошу тебя.

— Лучше не проси. Не хочу вмешивать тебя в эти дела. Ты-то порядочный человек…

— Что ты имеешь в виду?

Но я так и не добился от нее ничего более определенного. И в последующие дни она ничего не говорила. Но я предпринял еще одну попытку, рискуя рассердить ее по-настоящему. Чего она не может мне сказать? Я клялся, что не стану принимать этого близко к сердцу; напротив, ее молчание для меня оскорбительно. Неужели в ее жизни есть запретная зона, куда я не имею доступа? Но тогда я так не считал. Если попытаться выразить словами смутные подозрения, возникшие у меня в то время, вот что, наверное, получилось бы: Ману лгала мне, утверждая, что муж для нее уже давно ничего не значит. Возможно, ей пришлось уступить его прихоти, чтобы усыпить подозрения. Короче, я позволил подозрительности завести себя слишком далеко по ложному пути, а Ману меня поощряла. Впрочем, говоря о запретной зоне, я почувствовал, что истина была где-то рядом. Вот только какая истина? Что на этот раз пыталась утаить от меня Ману? Хотя в ту пору я так далеко не заглядывал. Лишь одно меня интересовало: уедет ли Ману? Если уедет, это будет доказательством, что муж сохранил на нее все права. Ману говорила, что не поедет, но до того неуверенно, что жизнь превратилась для меня в постоянный кошмар. Отъезд был намечен на конец апреля, это давало мне около трех недель отсрочки, и я уже лелеял новые замысли, один нелепее другого. Ведь у меня на самом деле не было никакой возможности удержать Ману. И вскоре я догадался, что втайне от меня она готовится к отъезду. Иной раз, придя с опозданием, она, отводя взгляд, уверяла, что задержалась в метро. Я же был уверен, что она заходила в «Весну» или в «Труа-картье».[9] А как-то раз у нее вырвалось:

— Бедненький ты мой, когда меня…

Я закончил за нее:

— Когда тебя здесь не будет… Ты ведь это хотела сказать?

— Пьер, ну не будь же таким злюкой…

Для нее я был злюкой, когда понимал, что происходит. Еще никогда мне не приходилось так худо. Я уже испытывал боль ожидания, муки ревности, сомнений, отчаяния, но еще не знал пытки страхом. А сейчас дикий страх терзал мне нутро, стоило только представить Ману за тысячи километров от меня.

Нет, я этого не выдержу… не перенесу. Если она уедет, мне тоже придется ехать за ней. Это тут же превратилось в навязчивую идею, которая разрасталась, будто опухоль. Я стал собирать всевозможные материалы по Афганистану. К счастью, я неплохо знаю дари. Ману говорила мне, что Жаллю знает только английский и немецкий. Это было мне на руку. Я пошел прямо к директору и попросил предоставить мне отпуск. Отпуск на шесть месяцев? Но отчего так много? И потом, зачем мне отпуск? Я принялся сочинять на ходу. Думаю написать роман… Да, это будет что-то совершенно оригинальное. Замысел возник у меня уже давно, да я все не решался, ведь Афганистан — это такая даль…

— Что? Афганистан?

Да. Страна бурно развивается, ее раздирают политические страсти. С другой стороны, о ней писали меньше, чем о других азиатских странах.

Широкой публике она не знакома. Короче, идеальный фон для романа…

Я разошелся, изобретая все новые живописные подробности. Директор слушал меня с улыбкой — как видно, мне не удавалось его провести. Я ведь не прошу оплатить поездку за счет издательства. Но я слышал, что одна крупная фирма посылает в Кабул своего эксперта, господина Жаллю, и что у этого эксперта нет опытного переводчика. В общем, надо только рекомендовать меня этому господину Жаллю, а уж он, наверное, будет только рад взять меня с собой… В этом-то мне не должны отказать… Ведь издательству случалось оплачивать даже кругосветные путешествия, и…

— Хорошо, хорошо, — прервал меня директор. — Ничего не могу обещать, но попытаюсь. Если дело выгорит, дадим вам четырехмесячный отпуск.

В тот же вечер я получил от Жаллю ответ: Он ждет меня завтра в одиннадцать часов в своем кабинете. Я так волновался и нервничал, что впервые за все время отказался от свидания с Ману. Она тут же поняла, что происходит что-то необычное.

— Пьер… Алло!.. Пьер, ты не болен?

— Нет-нет, уверяю тебя. Просто мне надо закончить срочную работу, а потом директор просил зайти всех заведующих отделами. Собрание закончится поздно…

— Ты, кажется, чем-то доволен, Пьер? Я не права?

— Доволен? Да нет, с чего ты взяла?

— Тогда до завтра? Ближе к вечеру?

— Да, непременно… Пока, Ману, любимая.

Наступила ночь, необъятная, враждебная. Даже звезды здесь похожи на булыжники. Я присел на еще не остывший камень. Жаллю принял меня между двумя телефонными звонками, только взглянул на меня и бросил:

— Решено. Детали обсудите с моим секретарем.

Минуту спустя я все еще не понял, правда ли это. Я явился на эту встречу, как неуверенный в себе соискатель, готовый к суровому экзамену. Но Жаллю был слишком перегружен делами, измучен и рассеян…

— Он что, всегда такой?

— Нет, — заверил меня секретарь. — Но сейчас я даже не знаю, что с ним творится. Видно, все дело в этой поездке. Возникло немало трудностей…

И он, в свою очередь, рассказал мне о нападках, которым подвергся Жаллю. О том, что все ставят ему палки в колеса и что, если он упустит и этот новый контракт, ему останется только поискать себе место инженера на каком-нибудь второразрядном заводе.

— Он будет конченым человеком, — заметил он в заключение.

Я вспомнил усталые серые глаза, только что смотревшие на меня. Секретарь тоже выглядел совершенно измученным.

— А что, если у него ничего не выйдет? — спросил я.

— Ну нет. Так только говорится… На самом деле такого просто не может случиться.

— Ну, а если все-таки?..

— Тогда, — сказал секретарь, — для него это будет полный крах… Даже хуже… Я не могу вам все объяснить, раз это не ваша профессия, но вы способны понять, что на карту поставлено очень многое. Господин Жаллю не может позволить себе ни единого промаха. Стоит ему раз оступиться, и с ним будет кончено. А тогда…

Он помахал рукой, намекая, что Жаллю потеряет все: состояние, репутацию, жизнь… Ману…

— Не стоит преувеличивать, — добавил он. — До этого еще далеко. Но, возможно, вы могли бы ему помочь больше, чем предполагаете. Раз вы собираетесь написать книгу, почему бы вам не сделать героем такого человека, как господин Жаллю? Вы могли бы рассказать историю создания плотины. Какой захватывающий сюжет! Все равно что сражение — ведь это и есть сражение. Но публике это неизвестно. Господин Жаллю так одинок! Вы и представить себе не можете!

— Да что вы!

— Уверяю вас.

— Но у него есть вы. И потом, госпожа Жаллю…

Секретарь протянул мне свой портсигар и зажигалку.

— Вы летите дней через десять, — продолжал он. — Ни о чем не беспокойтесь. Зайдите ко мне на следующей неделе.

— Я лечу тем же самолетом, что и господин и госпожа Жаллю?

— Ну конечно.

Должно быть, мой вопрос показался ему глупым, зато ответ окрылил меня. Я поспешил предупредить директора издательства.[10] Уж и не помню, чем я занимался до прихода Ману. Хотя нет! Я купил толстую книгу о плотинах. Там было полно формул, уравнений, чертежей, и я отдался сладостному ощущению, что от меня уже ничего не зависит. Я уезжаю! Уезжаю вместе с Ману! Мне не хотелось думать о Жаллю. Я только твердил себе, что не так уж страшен черт, как его малюют, и что напрасно я боялся этой встречи.

Он просто затравленный человек — вот что он такое. Он потерпит неудачу и исчезнет. И Ману достанется мне. Я принес домой цветы — много цветов. Уже ничего толком не соображая, я битый час выбирал одежду, которую стоило взять с собой.

Ману поняла все с первого взгляда. Я заключил ее в объятия.

— Ты ведь не станешь меня ругать? Ману, ну скажи же что-нибудь… Я правильно сделал, верно?.. Я не мог поступить иначе, сама подумай. Ты там, я здесь… Это же немыслимо!

Я уже оправдывался. Снова я был виноват. Снова я просил прощения за то, что слишком ее любил. Она слушала мои объяснения, полуприкрыв глаза, с напряженным лицом. Все ее застывшее тело выражало протест. Сколько я ни показывал ей, как удачен и надежен мой план, она только качала головой, как женщина, вдруг решившаяся на разрыв. Я почувствовал, что не только эта поездка, но и сама наша любовь оказалась под угрозой.

— Я не хотел тебя оскорбить, — говорил я. — Надо было действовать быстро, что-то решать. Я думал, ты не станешь возражать… Не мог же я, в самом деле, спрашивать у тебя разрешения встретиться с твоим мужем…

— Ты хоть подумал, что там мы будем втроем — день за днем, неделя за неделей?!

— Ну, так далеко я не заглядывал.

Я отпустил ее и засунул руки в карманы, желая скрыть от нее, как они дрожат. Она коснулась моей щеки затянутым в перчатку пальцем.

— Бедный Пьер! — сказала она. — Никогда ты ни о чем не думаешь… Нет, только не сердись… Просто постарайся себе это представить… Как я буду там жить между вами обоими? Какое у тебя будет лицо, когда мы пожелаем тебе доброй ночи?.. А он… Он всегда все понимает, даже молчание… особенно молчание… Неужели ты думаешь, что он с этим смирится?

— Что же ты предлагаешь?

Она взяла гвоздику, прикусила губами лепесток. Что она могла предложить?

— Пьер, ну потерпи еще немного, — сказала она.

— Ладно. Я понял.

Я снял трубку.

— Что ты собираешься делать?

— Отказаться от поездки. Похоже, у меня нет выбора.

— Погоди!

Она заставила меня положить трубку, оглянулась по сторонам, как будто собираясь с силами для борьбы со мной.

— Дай мне один день, — продолжала она. — Всего один. Я позвоню завтра вечером. Договорились?

Она поцеловала меня в висок, очень осторожно, так как всегда боялась за свою косметику. И дверь бесшумно захлопнулась за ней. Я чуть было не окликнул ее, не бросился следом. Возможно, это было прощание? И я ее никогда не увижу? Тогда зачем понадобилась отсрочка? Просто уловка, чтобы расстаться с достоинством, избежать упреков, злых шуток, угроз и слез, неизбежных при разрыве?.. Я подобрал гвоздику, которую она выронила, и прикусил горький стебель. Наша любовь была обречена.

И я не знал тогда, насколько был прав!

Я сделал несколько шагов в темноте. Боль снова охватила меня. Я почувствовал, что задыхаюсь. Изо всех сил швырнул камень вниз, в озеро, и, услышав далекий всплеск, представил себе, как черная вода поглотила его, как он погружается на сто метров, до самого дна затопленной долины. Как просто здесь было бы разыграть несчастный случай! Ману посмеялась надо мной, когда я предлагал ей исчезнуть! Но теперь…

Безумием было надеяться, что здесь она согласилась бы на то, что там отвергла с таким упорством. Она наконец решилась приехать сюда, Пусть так! Но что, собственно, может пойти по-новому? Если бы ее намерения изменились, неужели она не написала бы мне? Стоило только напечатать адрес на машинке. Жаллю не следил за моей почтой. Но от нее ничего не приходило — ни письма, ни записки. Пустота. Тьма. Тогда как в Париже…

Я дожидался ее звонка, как больной ждет результатов анализа. Это и правда был вопрос жизни и смерти. Помню, как на работе я взял листок бумаги, с одной стороны записал все поводы для отчаяния, с другой — основания для надежды. Чистое ребячество, да к тому же напрасный труд! Потому что не существовало ни поводов, ни оснований. Ничего такого, что можно было бы определить, выразить словами. Я «чувствовал», что Ману от меня что-то скрывает; у меня сложилось «впечатление», что была какая-то постыдная тайна, раз Ману хотела ее сохранить во что бы то ни стало, видимо опасаясь, что я стану ее презирать, если узнаю правду. Но только я пытался облечь в слова эти неуловимые ощущения, как тут же убеждался, что удаляюсь от истины. Это напоминало игру, в которую я играл в детстве: надо было найти спрятанную вещь, а партнер, посмеиваясь, руководил неуклюжими поисками, говоря: «Горячо…», «Холодно…». Когда же было «горячо»? Когда я заподозрил, что Ману меня использует? Но ведь она не лгала мне, когда прошептала; «Я никогда не откажусь от тебя… Никогда… Что бы ни случилось…» Но почему она так сказала — «что бы ни случилось»? Откуда вдруг этот серьезный, почти трагический тон? Так я блуждал в чаще вопросов, каждый из которых норовил зацепить меня мимоходом…

Ману сдержала слово. Она мне позвонила. Да. Она сказала «да». Она согласна. Я поеду с Жаллю. Мы попробуем выдержать испытание. Голос у нее был грустный, немного надтреснутый, как будто она много плакала. Я же от радости путался в словах.

В тот вечер я долго бродил по Парижу, развлекаясь тем, что шепотом признавался Ману в любви на всех языках и наречиях, какие только знал, начиная с турецкого и кончая бенгальским. На следующий день мы встретились у меня дома, но когда я попытался поблагодарить Ману, она приложила мне к губам затянутый в перчатку палец:

— Молчи… Не будем говорить об этой поездке, хорошо?

Так начался самый удивительный период нашей любви — и, возможно, самый прекрасный. Мы встречались каждый день под вечер. И все шло, как прежде. Ману была такой же страстной. Мы знали, что перед нами приоткрылось будущее, и все же я вел себя как солдат-отпускник, невольно считающий дни и думающий о каждой ласке, что она самая последняя и больше не повторится. И я был уверен, что Ману испытывала то же самое. Мы целовались до самозабвения, а после улыбались друг другу чересчур старательно и натянуто. Мы говорили без умолку, стараясь казаться оживленными, потому что паузы были для нас невыносимы. И, в каком-то высшем смысле, мы уже не были вместе.

— Пьер, — сказала мне Ману однажды, — хочешь прийти ко мне домой?

— А как же твой муж?

— Завтра его не будет. Он должен поехать в Брюссель. Прошу тебя, приходи.

— Ману, а ты подумала, как…

— Я только и делаю, что думаю, — отрезала она. — Доставь мне удовольствие. Ты ведь давно хотел побывать у меня дома. Я буду рада тебе его показать. Служанка уже вернулась к себе в деревню. Мы будем одни.

Она не стала продолжать, но я понял, о чем она думает, и прижал ее к себе, нежно укачивая, чтобы она почувствовала мою благодарность. Обычно такая осторожная — даже чересчур, — сейчас она не отказывала мне ни в чем, как будто приняв какое-то бесповоротное решение. Но даже в моих объятиях она ни на минуту не расслаблялась. Нет, она оставалась такой же собранной и бдительной, как всегда. Почему бы ей не довериться мне, не раскрыть свои тайные мысли?.. Я посмотрел на нее. Она улыбнулась скорее себе самой, чем мне, какой-то двусмысленной улыбкой. Что это было? Удовлетворение? Торжество? Хотела ли она отомстить Жаллю? Или просто радовалась тому, что сумела положить конец своим колебаниям?

— Я живу в Нейи, — продолжала она. — Дом на углу улиц Ферм и Сен-Жам. Ты его стразу узнаешь: сад окружен сплошной решеткой. Главный вход с улицы Ферм, а со стороны улицы Сен-Жам есть калитка. Но для тебя я, конечно, открою ворота.

— В котором часу?

— Ну, скажем, в девять. Квартал очень уединенный, ты никого не встретишь. Я буду ждать. Только постучись два раза. Ты ведь хочешь прийти?

Еще бы мне не хотеть! Уже много недель я мечтал об этом. Снова я ждал, и день этот тянулся для меня особенно долго. Книги валились у меня из рук. От табака тошнило. По почте мне прислали билет на самолет. Я сходил в банк. Сделал кое-какие покупки. Как же я жил раньше, пока не встретил ее? На что тратил свое время? В моей жизни было множество приятных мелочей. Я беседовал с друзьями, читал рукописи, бывал на генеральных репетициях. В общем, наслаждался каждым мгновением. И вот теперь чувствовал себя как заключенный в тюрьме: утром он знает, что до вечера еще страшно далеко, и думай не думай, шевелись или сиди себе тихо — от этого ничего не изменится. Правда, я еще мог мучить себя, превращая ожидание в какое-то болезненное отупение. Быть может, Ману пригласила меня только затем, чтобы сказать, что во время поездки не станет говорить со мной. Или искала предлог не ехать вовсе. Или… Или… В этой игре мне не было равных; и когда наконец я отправился в Нейи, моя вчерашняя радость сменилась тревожными опасениями. Я узнал дом еще издалека. Это был скорее небольшой элегантный особняк. С улицы был виден только верхний этаж с закрытыми ставнями и крыша с мансардами. Основная часть здания, окруженного довольно просторным садом, была скрыта высокой решеткой. «Да, веселенькое местечко, — пришло мне в голову. — А Ману там совсем одна!»

Я подошел к главному входу и, как было условлено, постучал два раза. Ману мне открыла. Охваченный неясной тревогой, я поспешно вошел и украдкой чмокнул Ману в щечку, словно кузен из провинции. Для меня она надела вечернее платье, и это окончательно меня смутило. Будто я пришел в гости не к Ману, а к госпоже Жаллю: на мгновение мне даже захотелось уйти. Грациозно, как маленькая девочка, она взяла меня за руку, и мы пошли по длинной аллее к крыльцу в четыре или пять ступенек. По обеим сторонам аллеи густые заросли образовывали темные стены, сквозь которые ни справа ни слева ничего нельзя было разглядеть.

— Тебе здесь нравится? — спросил я.

— Я привыкла, — ответила Ману.

— Чудно, но мне трудно представить тебя в этой обстановке.

Возможно, виной тому была сгущавшаяся ночная тьма или тишина, царившая вокруг, но все казалось мне каким-то причудливым. Скорее всего, при ярком дневном свете этот укромный сад больше пришелся бы мне по душе. Фасад с двумя пилястрами и фронтоном, который сейчас выглядел слишком вычурно и даже немного враждебно, возможно, показался бы мне элегантным. Во мне росла уверенность, что мне не следовало сюда приходить. Ману проскользнула в темный вестибюль и зажгла свет. Она закрыла за мной дверь.

— Ты доволен?

Мне следовало бы броситься к ней, как-то выразить ей ту радость, которой она ждала от меня. Но я чувствовал растущую неловкость и улыбнулся ей через силу:

— Покажи-ка мне этот музей.

— Ну, это не так долго. Вот гостиная.

Загорелась люстра, и я увидел какие-то белые размытые очертания. Вся мебель стояла в чехлах.

Мне совсем не хотелось идти дальше. Ману сделала два-три шага, оглянулась кругом. Брошь у нее на плече переливалась мерцающим светом. Меня охватывало необъяснимое ощущение, будто она тоже здесь только в гостях. Я молча шел за Ману. Дом, казалось, вымер. Наши силуэты отражались, скользили в высоких зеркалах. В комнатах уже пахло затхлостью и запустением. Настоящий музей одиночества, и Ману была здесь всего лишь тенью.

— Ману, — прошептал я, — ты ведь где-то живешь… У тебя же есть своя комната… Ее-то я и хочу посмотреть…

Поднявшись впереди меня по лестнице на второй этаж, она и тут принялась распахивать двери в пустые комнаты.

— Комната для гостей… спальня мужа… туалетная комната… моя спальня.

По крайней мере, чувствовалось, что в этой комнате кто-то живет. Я на мгновение задержался в дверях, обняв Ману за плечи.

Кровать, кресла… Селектор… журнальный столик… я охватил все это одним взглядом. И одновременно ощутил запах духов Ману. Я узнал бы его из тысячи: ее духи пахли травой, утром, летом. Здесь ждала меня моя безраздельная любовь, и я склонился над Ману, поднявшей ко мне лицо. Со сдержанной страстью коснулся губами ее глаз, ее губ.

— Ману, любимая, — сказал я, — кроме тебя, не будет никого, никогда… Ты ведь знаешь?

— Сумасшедший, — прошептала она. — Садись…

Но любопытство и нежность побуждали меня переходить от одной безделушки к другой. Мне хотелось все рассмотреть, потрогать, вдохнуть аромат каждой вещицы. Я переходил от кровати к секретеру, приподнимал лампы, выдвигал ящики. Ману следила за мной, улыбаясь с видом заговорщицы. Этот шутливый грабеж забавлял, трогал, волновал ее.

— А это что такое?

— Моя музыкальная шкатулка, — сказала она. — Ну-ка, открой…

Я приподнял крышку: раздался слабенький, надтреснутый, чуть фальшивый мотив. Я узнал «Форель».[11] Ману подпевала, не разжимая губ. Иногда она останавливалась, пока механизм шкатулки исполнял самые сложные рулады, затем продолжала, тихонько отбивая такт, словно хотела подбодрить невидимого музыканта, то и дело сбивавшегося с ритма и путавшего клавиши спинета. Под конец она, приподняв юбку за краешек, сделала реверанс. Я захлопал, наслаждаясь неповторимым очарованием этой минуты.

Ману покраснела. Взгляд ее оживился, и она показала мне шкатулку:

— Посмотри, что там внутри.

Там лежали мои письма в конвертах. Я их вытащил, и, прижавшись ко мне, она прочла некоторые места вслух.

— Ты пишешь лучше, чем я, — заметила она. — А может, ты лучше умеешь лгать.

— Ману! Как ты можешь…

Она бросилась мне на шею. Господи! Я переживал эти мгновения! Они были! А теперь…

Я поискал задвижку на двери.

— Она не запирается, — сказала Ману.

— Значит, кто угодно… твой муж…

— Он сюда никогда не заходит.

Под стопкой писем оказалась толстая записная книжка. Ману выхватила ее у меня из рук.

— Не смей! Это мой дневник. Каждый вечер я вспоминаю прожитый день. Тебе этого не понять. Ты мужчина.

— Можно посмотреть? Хоть одну страничку?

— Не стоит.

— Кто тебе подарил шкатулку?

— Никто. Она мне досталась от дедушки с бабушкой.

Я подошел поближе к камину, на котором стояла фотография.

— Это мои родители, — объяснила Ману. — Здесь они сняты всего за месяц до несчастного случая… Потому-то я ею так дорожу.

Мужчина на фотографии был высоким, темноволосым, с тонкими усиками. У его жены было болезненное лицо, полускрытое полями соломенной шляпки.

— Ты не слишком на них похожа, — заметил я.

— Мама тогда болела. Женщины у нас в роду не очень-то крепкие. Вот и тетушка Леа, мамина сестра, больна раком. Она в безнадежном состоянии.

Смутившись, я подошел к окну. Оно было необычной формы, какое-то усеченное. Сквозь жалюзи виднелся сад и обе улицы, освещенные стоявшим на углу высоким фонарем, над которым вились мошки. Еще одна аллея, также обсаженная густым кустарником, вела от дома к калитке, выходившей на улицу Сен-Жам.

— Ни у кого нет времени ухаживать за садом, — посетовала Ману у меня за спиной. — А жаль. Но в таком доме, как этот, требуется много слуг. А муж считает, что даже наша служанка нам слишком дорого обходится.

Я повернулся к Ману и сжал ее лицо в своих ладонях.

— Брось, — сказал я. — Забудь об этом. Через два дня мы будем далеко отсюда… Пусть это путешествие станет для нас каникулами.

Я почувствовал, что она пытается возразить мне, помотав головой, и еще крепче обхватил ее лицо. Пристально, почти сурово взглянул ей в глаза.

— Ману… Обещаю… Я буду очень осторожен. Твой муж ничего не заподозрит. Вы будете жить, как если бы меня там не было. Все, что мне нужно, — видеть тебя… каждый день… Понимаешь? Слушай, давай договоримся об условных словах. Если ты скажешь: «Ну и жара!» — это будет значить: «Я тебя люблю». Это ты сможешь твердить хоть целыми днями.

Я расхохотался, в восторге от свой выдумки, а Ману, заразившись моим весельем, повторила:

— Ну и жара!

— Теперь твоя очередь, — предложил я. — Придумай что-нибудь.

— Ну… «Мне хочется пить» могло бы означать: «Хочу тебя поцеловать».

— Умница, Ману. Значит, мне хочется пить.

— Что?

— Хочется пить. Не понимаешь? Мне хочется пить. Пить.

Я схватил ее в объятия. Она попыталась разжать мои руки.

— Нет, Пьер, не надо… Прошу тебя… Не здесь.

В голосе ее звучал такой испуг, что я тут же ее отпустил. Недовольный, готовый взорваться, я не спеша прошелся по комнате. Конечно, всю мебель, все эти безделушки купил ей Жаллю. И драгоценности в шкатулке из слоновой кости на ночном столике тоже подарены Жаллю. Даже белый телефонный аппарат установлен на его номер. В общем, за исключением моего будды из слоновой кости, все здесь принадлежало Жаллю. И даже Ману… в особенности Ману!

— Пьер… Я не хотела тебя огорчать.

— Ну что ты… Ты же знаешь, мне не привыкать!

— Вот видишь, а сам сердишься. А мы ведь еще и не уехали. Что же будет там?

— Не надо мне было сюда приходить.

— Помоги мне, Пьер.

Я обернулся. Она приподняла платье за подол и собиралась его снять, когда внизу зазвенел колокольчик.

— Муж?

— Нет… Наверное, золовка.

Она подкралась к окну, но высокая решетка заслоняла тротуар. Мы ждали, боясь пошевелиться. Снова зазвонил колокольчик — приглушенно, с промежутками, будто в монастырской приемной.

— Это она, — прошептала Ману. — Она всегда так звонит.

— У твоего мужа есть сестра?

— Да. А что в этом такого?

— Да ничего, просто я не знал. Ты откроешь?

— Придется. Видно, она приехала из Ниццы, чтобы попрощаться с нами. Если я не открою, она позвонит Рене. Ему это покажется странным. Он же знает, что вечером я никогда не выхожу из дому. К тому же она видела свет в окне… Мне жаль, Пьер.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? Но как?

— Идем со мной.

Она повела меня к лестнице. Колокольчик зазвонил в третий раз, теперь уже громче. Одна из дверей кухни выходила в дальний конец прихожей. Мы вышли через нее, и Ману сняла со стены пару ключей, подвешенных за соединявшее их кольцо.

— Тот, что побольше, — шепотом пояснила она, — от калитки на улицу Сен-Жам. Смотри не перепутай. Второй ключ от кухни. Никто тебя не увидит. Ступай скорее… Ключи оставь себе, у меня есть запасные. Больше не сердишься?

— Любимая!..

Я обнял ее так, будто расставался с ней навсегда, и, пригнувшись, украдкой пробрался по укромной аллее к маленькой калитке. Выйдя на улицу, я не спеша, будто прогуливаясь, направился к перекрестку. Улица Ферм была безлюдной. Прислушиваясь, я прошелся вдоль решетки, но из дома не донеслось ни звука. Я добрался до дому на такси.

От последующих двух дней у меня сохранилось лишь смутное воспоминание. Они были заполнены какими-то мелкими делами и хлопотами, не слишком меня обременявшими. Секретарь Жаллю пожелал мне счастливого пути.

— Главное, не опаздывайте, не заставляйте его ждать! Он сейчас и без того на взводе.

Я бы охотно поговорил с ним о Ману. Но ведь она, как и договорились, прибудет в Орли.[12] Теперь уже ничто не сможет помешать ей уехать. Поэтому я не стал ей больше писать на ее абонентный номер. Да и на почту она уже не зайдет. Слишком поздно. Может, позвонить ей? Но к чему? Просто чтобы застать ее дома? А что, если к телефону подойдет Жаллю? Не беда. Извинюсь и повешу трубку. Ну а если она сама ответит? Что я ей скажу? Мы уже обо всем договорились. После долгих колебаний, сомнений и уловок я с бьющимся сердцем набрал номер. Но после восьми гудков повесил трубку. Дома никого не было. Что ж, тем лучше.

Вечер я провел в кино, а вернувшись, принял снотворное, чтобы забыться сном. Мне не хотелось больше думать об этой немыслимой поездке. Ведь Ману была права. Каково мне будет там рядом с ними обоими? Что, если Жаллю вздумает обращаться со мной пренебрежительно, а я не стерплю унижения в присутствии Ману? Или вдруг он будет груб с женой, и я не сумею долго держать себя в руках? Даже если он вовсе не станет обращать на нас внимания, нас может выдать любая оплошность. Или вдруг… Список «а что, если» и впрямь оказался бесконечным.

Я брел по берегу озера, куря сигарету за сигаретой. Начинало холодать, и звезды на небе, как у нас в зимнюю пору, казались близкими и колючими, словно осколки стекла.

Те страхи, что мучили меня накануне отъезда, наутро не показались мне менее грозными. Но, не знаю уж почему, сейчас они меня уже не пугали. Может быть, потому, что с тех пор я ближе узнал Жаллю? Хотя тогда, в такси по дороге в Орли, при мысли о нем мне становилось не по себе. Вообще-то мы втроем должны были добираться туда на автобусе. Но мне почему-то казалось, что легче будет встретиться с ними под грохот взлетающих самолетов, чем в буфете автовокзала на бульваре Инвалидов. Так что я был на месте за час с лишним до отлета и прохаживался по просторному холлу, прислушиваясь к громкоговорителям. Я был взволнован куда больше, чем старался показать. Конечно, я радовался предстоящей поездке, ведь меня всегда манил Афганистан. Но главное, впервые я встречался с Ману вне дома. Правда, был еще тот наш первый завтрак в ресторанчике на бульваре Сен-Жермен, но он не шел в счет. Потом-то мы все время скрывались от людских глаз. Мне ни разу не пришлось пройтись с Ману по улице. Ни разу не сидели мы вместе на террасе кафе. Получалось, что я ожидал незнакомку. Мне предстояло узнать совсем другую, почти чуждую для меня женщину; ведь я никогда не видел, как она ведет себя с мужем, как говорит, как смотрит на него. Вероятно, Клер Жаллю не слишком похожа на Ману… Я пожал плечами. Вот я уже готов сделать из нашей встречи настоящий роман! Все же я, надо думать, узнаю Ману! Оставалось всего полчаса… «Боинг», направлявшийся в Рио, медленно покатил по взлетной полосе. Спасаясь от дикого грохота, от которого у меня стучали зубы, я укрылся в баре. Вот-вот они появятся. С тревогой я высматривал Ману в толпе суетящихся пассажиров. И вдруг увидел Жаллю. Одного.

Я даже не удивился. Помнится, у меня вырвалось: «Так я и знал!» Ману как-то устроилась, чтобы не ехать с нами. Предчувствие меня не обмануло. Жаллю искал меня. Я с трудом поднялся со стула. У меня оставалось еще несколько секунд, чтобы на что-то решиться: я мог вернуться в Париж, отказаться от поездки, остаться с Ману. Но я вышел навстречу Жаллю. Он очень любезно пожал мне руку и тут же дал объяснения, которых я ждал. Тетка Ману была при смерти, и Ману в последний момент решила отложить отъезд. Всего на несколько дней. Жаллю старался казаться безразличным, но я видел, что внутри он просто кипел от гнева, даже от ярости, и еще от чего-то, не поддавшегося определению. Потом я узнал, в чем тут дело, благодаря его ссоре с Блешем. В Орли у Жаллю было такое же лицо, как и сегодня, когда он решил уволить Блеша. Наверняка у него с женой произошла бурная сцена. Я прошел за ним к самолету, и вскоре Париж останется далеко позади. Я расставался с Ману, вероятно, надолго, так как болезнь ее тетки была просто предлогом. Ману отказалась ехать с нами. Тогда еще я не мог ясно выразить эту мысль. Она складывалась постепенно, когда у меня появилась возможность все обдумать на досуге. У Ману была веская причина не приезжать…

И тем не менее она собирается прилететь ближайшим самолетом. Выходит, все это время я заблуждался. Я постоянно заходил слишком далеко в своих догадках и подозрениях. Просто-напросто я принадлежу к тем глупым существам, которые не умеют быть счастливыми. И я решил отныне заглушать свою тревогу. Ману любит меня. В ее поведении никогда не было ничего странного. И я счастлив, счастлив, счастлив…

Удрученный, я вернулся на плотину и улегся в постель, но заснуть так и не смог. Следующий день ничем не отличался от предыдущих: первый завтрак, работа, завтрак, Кабул, возвращение на плотину, обед… и постоянная изнуряющая жара, от которой трескаются камни. Жаллю был по-прежнему молчалив. Скорый приезд жены не мог отвлечь его от забот. Зато я невольно мысленно сопровождал Ману. Восемнадцать часов, она уже в Орли… вернее, еще нет, ведь надо учитывать разницу во времени… Во что она одета? Какой у нее багаж? Я мечтал, стоя перед картой, стараясь не думать о возможных несчастных случаях… Хоть бы она мне написала, рассказала о тех мелочах, которые помогают любовникам переносить разлуку… я бы мог за что-то зацепиться…

Так, я представлял лишь женщину в вечернем платье, блуждающую среди призрачной мебели по пустому дому… В той Ману не оставалось почти ничего реального — расстояние и отсутствие вестей наполовину изгладили ее образ из моей памяти.

— Завтра утром, мсье Брюлен, — сказал мне Жаллю, — вы едете со мной в Кабул. Я бы хотел сам поехать за женой в аэропорт, но мне необходимо присутствовать на важном совещании. Не будете ли вы так любезны встретить ее вместо меня?

— Но как же…

— О! Вы легко ее узнаете. Во время посадки в Кабуле мало кто сходит… Встречаемся в баре «Сесил-отеля».

— Она ведь, наверное, удивится, если…

— Ни в коем случае. Она прекрасно знает, как важно для меня сейчас добиться успеха. Это не слишком вас обременит?

— Что вы, нисколько. Буду рад взять на себя все хлопоты…

— Все уже готово, — сухо заметил Жаллю. — Я велел приготовить для Клер комнату рядом со своей. Завтрак будет подан в два часа.

— А вдруг она будет слишком утомлена…

— Кто, Клер? Да она выносливее меня.

Я не предполагал, что Жаллю обратится ко мне с подобной просьбой, и теперь не помнил себя от радости. Значит, у нас с Ману будет достаточно времени, чтобы вдоволь насмотреться друг на друга, поболтать всласть, а к приходу Жаллю принять соответствующее выражение лица. Нам предстояло испытание менее суровое, чем мы предполагали.

Оставшиеся часы я провел в состоянии крайней отрешенности. Вероятно, нечто подобное испытывают те, кто принимает наркотики. «Лендровер» быстро мчался по дороге к Кабулу.

— Скоро увидимся, — сказал мне Жаллю. — Извинитесь за меня перед Клер, и еще раз спасибо.

Вот и аэродром. Стоянка для автомобилей. Я уже не мог устоять на месте. Несмотря на жару, я вышел из машины и принялся расхаживать вдоль решетки. Когда объявили о прибытии «боинга», у меня закружилась голова. Ноги налились свинцом. Где-то вдалеке сверкающий самолет опустился на посадочную полосу, медленно покатился по ней, наконец описал полукруг и постепенно подъезжал все ближе, пока служащие подводили к нему высокий трап. Я не в силах был пошевелиться. Вот в борту самолета распахнулась овальная дверца. Показались пассажиры… мужчины… женщина… еще одна. Я сорвал с себя темные очки, и отраженный свет размыл очертания фигур. Всего четыре женщины с синими чемоданчиками в руках сходили по трапу. Она уже должна была показаться… Приехавшие собирались в кучки. По трапу, смеясь, сбежал офицер и подошел к стюардессе.

Больше никто не выходил… Как же так? Да разве такое возможно? Пассажиры проходили через таможню. Я по-прежнему не спускал глаз с самолета. Верно, она задержалась… потеряла сумку… никак не найдет билет… Но в душе звучал голос, который я уже не мог заглушить: «Она не приехала… И не приедет… Никогда не приедет… Больше ты ее не увидишь… У вас с Ману все кончено. Кончено! Кончено!»

— Мсье Брюлен?

Я живо обернулся.

Передо мной стояла молодая женщина. Она поставила чемоданы на цемент и вытирала вспотевшие ладони крошечным носовым платочком.

— Я вижу, вы кого-то ждете, — сказала она. — Я тоже жду. Вы ведь мсье Брюлен?

— Да.

— А я госпожа Жаллю.

Она рассмеялась без признака смущения и протянула мне руку.

— Как мило, что вы меня встретили, — продолжала она. — Я так и знала, что Рене будет занят. Он здоров?

— Да.

Я отвечал автоматически. Да я и действовал как автомат: смотрел, как мой двойник берет чемоданы и несет их к машине, и повторял все его движения. Я был потрясен, выбит из колеи. Про себя я не переставал повторять: «У меня просто тепловой удар». Но женщина, семенившая рядом, была настоящей и реальной. Постепенно, с недоверием и даже с каким-то отвращением, я заставил себя взглянуть на нее. Невысокая, тоненькая, светловолосая, волосы зачесаны назад и искусно уложены в пучок. В ней было много шика, непринужденности. Но не думает же она провести Жаллю? Тогда к чему вся эта комедия? Она говорила без умолку, радуясь, что уже приехала и скоро увидит новую для себя страну. Путешествие оказалось довольно приятным, хотя над Средиземным морем они попали в бурю. В самолете она встретила приятеля своего мужа — Жоржа Ларю, горного инженера. Благодаря ему, время пролетело быстро. Я почувствовал, что молчать дольше было бы невежливо.

— Я огорчен кончиной вашей тетушки, — сказал я.

— Так Рене вам сказал? Да, очень ее жаль. Бедная тетя Леа! Я ее так любила. Больше у меня никого не осталось.

— А как же ваши родители?

— Они погибли давно, в автомобильной катастрофе.

Я яростно запихивал чемоданы в «лендровер». Размышлять я тогда не мог, но уже ненавидел спокойную, уверенную в себе женщину, которая с милой улыбкой уселась рядом со мной.

— Мы встречаемся с господином Жаллю в баре «Сесил-отеля», — сказал я, на бешеной скорости срываясь с места.

Я вцепился в руль дрожащими руками. Лишь бы поскорее пришел Жаллю и разобрался в этой дурацкой истории! До самого Кабула я гнал машину, поминутно рискуя жизнью. Незнакомка, судя по всему, любила быструю езду. Она сняла темные очки и подставила лицо раскаленному ветру.

— На заднем сиденье есть тропический шлем, специально для вас! — крикнул я ей.

Она не пошевелилась, возможно даже, не расслышала. Я подавил желание выругаться. Мне казалось, что Ману сыграла со мной жестокую шутку. Неужели она прислала кого-то вместо себя? Да нет, что за ерунда! Как тогда объяснить уверенность этой женщины?

Я затормозил и поставил машину в тени, в переулке возле отеля.

— Муж меня предупреждал, — сказала она, — и все же я ожидала, что город больше. Хотя вид неплохой… И горы здесь красивые.

Я протянул ей тропический шлем.

— Наденьте-ка… А не то перегреетесь на солнце.

— Ну и вид у меня в нем будет… Ну, признайтесь, Пьер?

Ее фамильярность вывела меня из себя. Довольно натянуто я заметил:

— Разве вы никогда не носили шлема?

— Носила, конечно! Давным-давно… В Бомбее. И старалась это делать как можно реже!

Я замахнулся, отгоняя двух голодных псов, что-то вынюхивавших у меня под ногами. В какую же игру я, сам в нее не веря, позволил себя втянуть? На что я еще надеялся?

— Я бы чего-нибудь выпила, — сказала она. — Далеко еще этот бар?

— Мы уже пришли.

Я толкнул дверь. Все такая же улыбающаяся и спокойная, она вошла, сама выбрала столик у окна, откуда видна была улица. Я взглянул на часы: Жаллю вот-вот появится. Только сейчас я заметил, что на ней был темный английский костюм. Раньше я не обращал на это внимания. Так же как и на ее глаза… они оказались карими с янтарным отливом.

— Что вам заказать? Здесь все больше пьют виски.

— Что ж, пусть будет «Джилбиз».

У меня едва не вырвалось: «Ману не любит виски». Вместо этого я позвал Мустафу и заказал два виски с содовой.

— Как вам живется на плотине? — спросила она. — Рене уверяет, что там удобно. Но ему везде хорошо.

Я принялся рассказывать о плотине. Она тут же меня прервала:

— Только не говорите мне «мадам». Нам предстоит прожить бок о бок, по-товарищески несколько недель. Знаете, мне уже приходилось так жить. По-походному. Ведь я не преувеличиваю?.. Так что давайте без этих церемоний.

— Господин Жаллю не любит фамильярности.

— Ну, то он. Между нами, Пьер… Как он ведет себя с вами? Блюдет дистанцию? Бывает резким?

— Скорее натянутым.

— Так я и думала. Не сердитесь на него. У него столько забот! Да и характер нелегкий… Иногда он такой странный… Вы его еще плохо знаете. Когда на него находит мрачный стих, уж поверьте мне, лучше ничего не замечать. Ой! Смотрите-ка!

Она показала мне тонгу, которую тащила древняя кляча, вся облепленная мухами. За повозкой шли двое крестьян в лохмотьях, с ружьями за плечами.

— Здесь, — пояснил я, — все местные обожают оружие. Без ружья они чувствуют себя раздетыми.

Но она не слушала меня. Просто захотела сменить тему. Она поднесла ко рту бокал. На пальце у нее блеснуло обручальное кольцо. Тонкое платиновое колечко с крошечными брильянтиками. А Ману кольца не носила.

— Вам будет не хватать Парижа.

— Не думаю, — сказала она. — Мы живем в довольно уединенном месте. Знаете улицу Ферм? Нет? Это в Нейи… Дом мрачноват, да к тому же он для нас слишком велик. Рене часто отсутствует. Нельзя сказать, что мне там так уж нравится. Что бы я делала без своих книг!

— Так вы пишете?

— Только пытаюсь. Вы станете надо мной смеяться. Вы-то — настоящий мастер!

— Да будет вам. Какой я мастер!

— Рене говорил мне о вас. По-моему, у вас увлекательная профессия!

И в этот момент я увидел Жаллю. Он шел вдоль стены, стараясь держаться в узкой полоске тени, благодаря которой под стенами отеля можно было хоть как-то укрыться от зноя. Он появился неожиданно. Я опустил глаза, чтобы не насторожить молодую женщину. Она сидела спиной к двери. Он застанет ее врасплох. Жаллю вошел, снял шлем и очки, заметив нас, помахал рукой. Я поднялся. Жаллю уже склонился над столиком.

— Здравствуйте, Клер. Как вы добрались? Нет-нет, не вставайте.

Они мирно поцеловались, как старые супруги, довольные тем, что они снова вместе и могут вернуться к привычному образу жизни. Жаллю сел между нами за столик.

— Мне виски с содовой, — бросил он Мустафе.

Он казался почти оживленным и смотрел на Клер с нежностью, совершенно преобразившей его обычно напряженное лицо. И Клер смотрела на него с тем же вниманием и заботой. В складке у губ, в чуть сдержанной улыбке затаилась ласка. Я немедленно проникся глубокой уверенностью, что эти двое любят друг друга. Не зная что и думать, я прислушивался к их разговору. Клер рассказала о смерти тетки, о похоронах в Версале…

— Я не стала рассылать извещения, — рассказала Клер. — Бедняжка давно уже ни с кем не виделась. Мори был на высоте. Он заказал мне билет на самолет. Можно сказать, мне самой ничем заниматься не пришлось. Перед отъездом я заплатила за газ и за электричество… Ларю передает вам привет.

— Как он поживает?

— Он едет в командировку в Японию… Если бы вы пришли к самолету, увиделись бы с ним. Все такой же энергичный, у него столько планов!

Супруги со стажем! А что же я? Только что я потерял Ману. Потерял вдвойне: раньше я не знал, где она, а теперь мне даже неизвестно, кто она.

— Извините, — сказал я. — Я на минуту.

— Если можно, закажите мне еще виски, — попросила Клер. — Ужасно хочется пить!

На какое-то мгновение я растерялся. «Мне хочется пить!» — шифр, означающий: «Я хочу тебя поцеловать!» Сердце сжалось от боли, и я поспешил уйти, крепко сжав кулаки и повторяя про себя: «Нет, ты не заплачешь!.. Дурак!.. Какой же ты дурак!..» Я укрылся в туалете, наполнил ладони водой, пахнущей хлоркой, и плеснул себе в лицо. Ману! Жить без Ману! Мне остается только собрать чемодан и ближайшим рейсом вернуться в Париж. Но что я стану делать в Париже? Нет. Лучше обождать, расспросить Клер. Но о чем спрашивать? В тесном помещении стояла такая удушающая жара, что мне стало совсем нехорошо. Я вышел, так ничего и не надумав. Как бы там ни было, один день ничего не решит. А вдруг тайна раскроется сама собой, вдруг одно слово или намек даст мне ключ к разгадке? Я заказал два виски и вернулся за столик. Жаллю объяснял жене, отчего переговоры так затянулись. Американцы ругают его проект, но король подозревает, что ими движут политические соображения. Он колеблется. Жаллю на удивление хорошо ориентировался в этих восточных интригах. Невольно он приписывал себе самую выигрышную роль и ожидал от Клер одобрения. После всего, что я слышал о нем от Ману, эта новая грань характера Жаллю явилась для меня полной неожиданностью. Выходит, она и тут солгала? А в чем она мне не солгала?..

— У вас усталый вид, мсье Брюлен, — заметила Клер.

— Едем обратно, — решил Жаллю. — Вы в состоянии вести машину? Может, лучше я сам сяду за руль?

— Нет-нет, — возразил я.

Но стоило выйти за порог, как от раскаленного воздуха у меня перехватило дыхание. Я подогнал машину к дверям отеля. Все мне опротивело, я взмок от пота и чувствовал себя от горя совсем больным. К счастью, рефлексов я не утратил, да к тому же на дороге никого не было. При желании можно было ехать хоть зигзагами, что я, впрочем, и делал, ловя обрывки их разговора. Я решил неустанно следить за ними: раз Ману была близкой знакомой супругов Жаллю, то и они знали ее не хуже. В том разброде, который царил у меня в голове, это, пожалуй, было единственное, в чем я не сомневался. Вдруг они упомянут о ней в моем присутствии? Но настоящее имя Ману мне неизвестно; если и случится им заговорить о знакомой молодой женщине, как я могу быть уверен, что речь идет именно о ней?..

Впрочем, я не мог слушать и думать одновременно. К тому же я мало что смог уловить. «Лендровер» здорово дребезжал, так что на тех участках пути, где мне приходилось подключать второй мост, разговаривать было невозможно. Говорили они в основном о плотине. Жаллю упомянул Блеша.

— Блеш! — откликнулась Клер. — Это тот инженер, который… — Ухабы, выбоины, меняем скорость. — Думаешь, он сможет тебе навредить? — Когда им казалось, что никто их не слышит, они обращались друг к другу на «ты». Это нормально.

— Еще бы! Он всегда мечтал меня погубить.

— Но ведь у него нет никакого влияния…

— Ошибаешься. Стоит ему только… — Нажимаю на тормоза. Перехожу на первую скорость.

— Дорога скверная. Неужели вы каждый день здесь ездите?

— Приходится.

Клер понизила голос:

— Твой секретарь выглядит очень славным.

— Стоящий парень.

Это замечание Жаллю помогло мне прийти в себя. Оно придало мне уверенности в себе, которой я едва не лишился. Я был просто обязан разобраться в этой истории. Но стоило мне вспомнить комнату, которую показала мне Ману, как меня охватывало отчаяние. Только я начинал выстраивать гипотезу, пытаться связать какие-то догадки в единое целое, как снова воцарялся хаос. Взять хотя бы ключи… Два ключа, которые я, уезжая из Парижа, оставил в ящике письменного стола, — не во сне же это было? Те самые ключи, которые Ману сняла с крючка на кухне тем быстрым, уверенным движением, которое сразу выдает человека, привыкшего к этой обстановке, способного перемещаться в ней с закрытыми глазами… ведь эти ключи в самом деле принадлежали госпоже Жаллю.

— Я распорядился, чтобы тебе приготовили самую лучшую комнату, — сказал Жаллю. — Она сообщается с моей. Я часто работаю допоздна…

— Да, понятно.

Несмотря на шлем, мне напекло голову. Еще пять километров по этим раскаленным камням… Казалось, грохочет не мотор, а я сам, мой измученный мозг. Я знаю Жаллю! Я не могу не верить своим глазам. Его лицо просветлело, стоило ему взглянуть на эту женщину! К чему отрицать очевидное? Это Клер, его жена… Ману… Клер… Почувствовав себя дурно, я замедлил ход машины. На пышущей жаром дороге у меня перед глазами заплясали искры.

— Долго еще ты думаешь здесь пробыть?

— Месяц, — сказал Жаллю. — Не меньше месяца, и то в лучшем случае. Если все будет нормально, я… — Поворот. Машина рывком взобралась на плоскогорье. Показалось озеро. — Днем я редко бываю на плотине. Брюлен составит тебе компанию.

— Поразительно! — вырвалось у Клер. — Ты так и говорил, но действительность превзошла все мои ожидания…

Они замолчали. Позади меня Клер привстала на сиденье, чтобы лучше видеть. Перегревшееся на солнце озеро дрожало в знойном мареве. Яростный свет отражался в красноватых скалах и огненным потоком заливал незащищенные щеки и кисти рук.

— Самое скверное время дня, — сказал Жаллю.

Я подъехал к сторожевой будке, где дремали двое часовых, присев в тени на корточки; дальше «лендровер» сам скатился вниз, туда, где были расположены постройки. Жаллю помог жене выйти из машины. В растерянности она смотрела на стену, такую гладкую, что взгляд, отталкиваясь от нее, сам устремлялся в небо. Шум падающей воды почему-то только усиливал чувство страшного одиночества. Клер, я был уверен, сейчас испытывает то же, что пережил я сам, когда только приехал сюда. Она помотала головой, слегка оглушенная. Жаллю полагал, что она в восторге. Но я-то знал, что ей было страшно. Он обернулся ко мне:

— Благодарю вас, мсье Брюлен. Увидимся в баре. Вы заслужили чего-нибудь освежающего.

Я дотащился до душа, потом, голый и мокрый, растянулся на своей походной кровати. Ману! Беззвучный вопль сам рождался в моем теле, разрывая на части ноющую голову. Ману! Ману предала меня! Моя Ману, которую я и сам готов был предать, пытаясь возненавидеть. О, она отлично все рассчитала!.. Я припомнил, как она была растеряна в тот день, когда я сказал ей, что тоже еду… Тогда-то она и решила порвать со мной… и все подготовила, все продумала так тщательно, что теперь я не знал, ни куда ей писать, ни как позвонить. У нее не было ни имени, ни адреса. Ее просто не стало.

Я снова встал под душ, чихнул, высморкался кровью. Вдруг я и во рту ощутил привкус крови. Кругом все было усеяно красными брызгами, и я закинул голову назад. Кровотечение облегчило меня, словно вместе с кровью я избавлялся и от мучительной тоски по Ману. Приложив к носу полотенце, я дотащился до постели. Похоже, теперь все становилось понятным. Так вот отчего она нигде не желала бывать со мной — боялась, что кто-нибудь ее узнает, подойдет, назовет ее настоящим именем. Вот для чего ей понадобился почтовый ящик да и все другие меры предосторожности, которые она принимала, чтобы скрыть от меня, кто она на самом деле. И ни теперь, ни раньше она не жила в особняке в Нейи.

Я перевел дыхание. Ко мне возвращалась способность рассуждать здраво. Тем хуже, если этим я убивал память о Ману. Любой ценой мне необходимо было узнать правду. Итак, она не жила в особняке в Нейи. Как раз затем, чтобы я ничего не заподозрил, она и пригласила меня туда перед самым моим отъездом. И поэтому сказала, когда я ее обнял: «Прошу тебя, только не здесь». Как и я, она была там в гостях. Недаром у меня на какой-то миг возникло такое чувство, когда мы осматривали дом, показавшийся мне нежилым, мебель в чехлах, напоминавших саваны. А как же ее комната? Да это же комната Клер! Ману пришла заранее и до моего прихода успела подложить в шкатулку мои письма, поставить маленького будду там, где бы он сразу бросился в глаза. В сущности, только эти письма и будда были ее собственностью. Все остальное принадлежало Клер. Фотография родителей?.. Очевидно, на фотографии были изображены родители Клер.

Последний проблеск света убедил меня, что я не ошибся. Звонок в дверь? Это Клер пришла домой. Ключей у нее не было, потому что их взяли. Нет, тут я, похоже, переборщил. Ману не стала бы открывать тому, кто звонил в дверь. Да откуда я мог знать, что она и правда открыла ей после моего ухода? Гостье — кем бы она ни была в действительности — надоело ждать, и она повернулась и ушла. Потому-то на улице мне никто и не встретился. Многие детали были по-прежнему окутаны мраком. Могла ли Ману оставить запах своих духов в комнате, где жила другая женщина? Правда, я не обратил внимания, какими духами пользовалась сама Клер. Хотя, если теми же, что и Ману, я бы непременно это заметил. Но в целом мои догадки выглядели убедительно. Ману мне солгала. Более того, она меня водила за нос. Это звучит не очень красиво, но лучше не скажешь. Она меня разыграла, с самого начала выдавая себя за Клер Жаллю.

Тут я вспомнил, что меня ждут в баре, и поспешно встал. Мне стало получше. Кровотечение прояснило мои мысли. Я умылся. Чистые шорты, тенниска, белые носки — и я снова мог показаться в обществе. Одеваясь, я разгадал еще одну загадку: дневник Ману. Ну конечно же это был дневник Клер. Ману достаточно было его прочитать, чтобы в точности соответствовать своей модели. Стоило мне только поразмыслить, как отгадок нашлось сколько угодно. Разумеется, все они нуждались в проверке. Но ведь у меня под рукой была Клер. Надо только будет расспросить ее половчее. И что потом?

Чего я этим добьюсь? Пусть даже Ману меня обманула. Но ведь она любила меня. Любила, быть может, куда сильнее, чем казалось мне, — как раз потому, что ежеминутно опасалась разоблачения. Потому-то, приходя ко мне, она всегда бывала настороже. Ну-ну, мне только не хватало растрогаться. Ману — просто дрянь. Я закрыл глаза, чувствуя, как внутри все сжалось от непереносимой боли. Не стоило и стараться! Ману, одна-единственная, вечно будет для меня самой подлинной, самой чистой и верной. Гнев лишь питает мою любовь — терпеливо и безжалостно, — превращая ее в наваждение… Я не заблуждался тогда — теперь я это знаю наверняка.

Я спустился в столовую. Клер переоделась в легкое платье из набивной ткани. Она также слегка подкрасилась. Издалека я почувствовал запах ее духов. Духов Ману… Вернее, наоборот: как раз Ману и… Похоже, я снова запутался. Вконец сбитый с толку, я уселся напротив нее.

— Рене позвали к телефону, — сказала она. — Как вы себя чувствуете? Когда мы приехали, у вас был нездоровый вид.

Ее ясные глаза смотрели в мои ласково и открыто. Она была из тех прямых женщин — без ужимок, без тайн, — которые сразу предлагают вам свою дружбу. Я чувствовал, как тает моя неприязнь. Она-то была вовсе непричастна к моей беде.

— У меня здесь часто болит голова, — объяснил я. — С трудом привыкаю к здешнему климату.

— Здесь, должно быть, скучновато? Нет-нет, мсье Брюлен не станет пить спиртное. Только фруктовый сок.

Непререкаемым тоном она отослала Хассана обратно. Мне было приятно, что она так обо мне заботится.

— Да нет, — ответил я, — мне здесь не скучно. Напротив, это идеальное место для работы.

— В окрестностях есть места для прогулок?

— Да тут нет никаких окрестностей. Одни горы — такие же голые и дикие, как здесь.

— Но это все-таки не пустыня?..

— Да нет… Кое-где в долинах, насколько я знаю, почва очень плодородная. Только это не близко, а вы теперь сами знаете, какие здесь дороги.

— Со слов Рене я не совсем так все себе представляла, — проговорила она задумчиво. — Выходит, стоит здесь оказаться, и уж никуда не вырвешься.

Я возражал скорее для виду:

— С утра пораньше и вечером, когда стемнеет, можно выйти прогуляться вокруг озера. И потом, всегда можно поехать в Кабул. Там есть американцы, англичане, немцы. Французов мало, в основном мелкие чиновники. Все сходятся в «Сесиле». Там накачиваются виски и перемалывают друг другу кости.

— Это мне знакомо. В Бомбее было то же самое.

— Но вы забыли про свои книги… Теперь вам хватит времени их дописать… Чем не развлечение!

— Только не смейтесь надо мной, — сказала она. — Это всего лишь наброски. Я пыталась сделать из них что-то цельное, законченное, но мне не хватает смелости. А ведь я немало поездила с Рене, повидала много интересных людей… Хватило бы на целый роман!

— Вы захватили эти наброски с собой?

— Нет. Оставила в Париже.

— А в какой форме они написаны? Извините за нескромность, но тут уж писатель берет во мне верх… Что это — просто воспоминания, голые факты, даты, забавные случаи?

— Нет… Это скорее черновики, только еще очень сырые. Боюсь, дальше этого дело и не пойдет… Мне не хватает воображения.

— Может, вам мог бы помочь кто-то из знакомых? Подруга, например? Ведь у вас, конечно, есть одна или две ближайшие подруги, от которых у вас нет тайн?

— Знакомые у меня есть. Но не подруги…

Тут пришел Жаллю. У меня вырвался вздох нетерпения: ведь я, возможно, вплотную подошел к разгадке. Что, если Ману были знакомы эти наброски? У нее-то не было недостатка в воображении, и она могла бы… Мне уже приходилось встречать женщин, готовых на все, лишь бы публиковаться!

— Давайте завтракать, — предложил Жаллю. — Все готово.

С едой было скоро покончено. У меня сердце не лежало к болтовне, да и Жаллю, поглощенный своими делами, не замечал, что разговор не клеится. Клер задавала вопросы о природных богатствах, о еде, о жизни на плотине. Она обладала практической сметкой, а это всегда меня раздражало. Я догадывался, что она думает обосноваться здесь и заняться обустройством нашего холостяцкого быта на семейный лад. Мне это вовсе не нравилось. Мой привычный беспорядок стал мне дорог. Ману умела с этим считаться. Но в Клер была веселость, был задор, скажу больше — в ней была прозрачная ясность, которая понемногу рассеяла мое предубеждение. Сравнивая этих двух женщин, я поневоле признавал, что Клер — само воплощение покоя и надежности. Никогда не знавший матери, я больше, чем кто-либо другой, был подвержен определенному женскому влиянию. От Ману не исходило такого ощущения надежности… Стоп! В эту сторону проезд закрыт. Стоит мне только начать думать о Ману…

— Вы о чем-то задумались, мсье Брюлен, — донесся до меня голос Клер. — Давайте-ка сюда тарелку.

Ее насмешил пузатый самовар, словно составленный из двух колб и напоминавший сосуд алхимика.

— Чем собираетесь заняться теперь? — спросил Жаллю.

— Думаю навести порядок у себя в комнате, — ответила Клер.

— А я, пожалуй, поработаю.

— Вот и отлично. А когда моя жена передохнет, покажите-ка ей здешние сооружения. Увидимся за обедом.

Жаллю легонько поцеловал Клер в висок, а мне пожал руку, что у него было редким знаком доброго расположения. Клер поднялась из-за стола.

— Я кое-что привезла для вас, Пьер.

Я зашел вместе с ней в ее комнату, такую же бетонную келью, как и моя собственная. Она покопалась в разобранных чемоданах и протянула мне пакетик из шелковистой бумаги. Я сразу догадался, что это та самая ручка, которую я просил. Я открыл футляр, и сердце у меня замерло. Это была не просто ручка, а роскошный «Паркер», о котором я как-то говорил Ману.

— Будешь умницей, я тебе такой подарю, — посулила она.

«Будешь умницей» в ее устах означало: «Не станешь задавать вопросов», «Будешь принимать меня такой, какая я есть»… Я вновь видел эту сцену. Видел Ману, сидевшую на диване с чашкой чая в руках. Это было… ну да, в тот самый день, когда я выписал ей чек. Я даже забыл поблагодарить Клер. Я снова был в Париже. Ману была со мной…

— Вам не нравится?

— Простите?.. Нет, напротив… Извините, мне, право, неудобно… Но почему именно «Паркер»?

— Сама не знаю. Мне продавец посоветовал. Сказал, что такие ручки никогда не протекают, даже в самолете. Я-то в этом не разбираюсь.

Ну конечно! А почему именно «Паркер»? Что только не лезет мне в голову! Я достал бумажник.

— Нет-нет, — сказала Клер. — Денег я у вас не возьму. Это подарок. Вы ведь помогаете моему мужу. Если дело выгорит, в этом будет и ваша заслуга. Я обижусь, если вы не возьмете… Будьте проще, Пьер… Держите, и будем друзьями.

Взяв ручку у меня из рук, она сунула мне ее в нагрудный карман.

— Она принесет вам счастье, — добавила Клер. — Вы ей напишете вашу книгу. А я тоже стану романисткой… через посредника.

Она рассмеялась, но в этом смехе мне почудилось что-то горькое. Я подумал, что, быть может, заблуждаюсь на ее счет. Мне еще многое предстояло узнать о Клер Жаллю.

Я жил призрачной жизнью между явью и сном, между Клер, которая была как бы одним из воплощений Ману, и Ману, которая представлялась мне прошлым обличьем Клер. Я только что перечел эти строки. Они безо всякого преувеличения передают то, что я испытывал в те дни. Ибо в этих двух женщинах была, если можно так выразиться, какая-то взаимозаменяемость. Я воображал, что, разобравшись в прошлом Клер, я тем самым пролью луч света и на прошлое Ману. Мне представлялось несомненным, что Ману принадлежала к окружению Клер. И значит, расспрашивая Клер о ее жизни, я непременно должен был натолкнуться на Ману. Но ничего подобного не произошло. Чем больше Клер рассказывала о себе, тем чаще мне казалось, что я слышу Ману. Я уже забыл обо всем, что происходило со мной в те дни, похожие один на другой. Большая часть наших разговоров стерлась из моей памяти. От этого, в некоторых отношениях страшного для меня периода сохранились лишь «шоковые» моменты. Внешне они ничем не отличались от других. Но для меня то были мгновения удушья, головокружения, когда я проваливался в воздушные ямы и мне чудилось, что я, словно в кошмарном сне, лечу в бездну… Так было в тот вечер, когда Клер принялась напевать «Форель». Мы с ней прогуливались по восточному, самому пустынному берегу озера. Его поверхность между двумя берегами выглядела совершенно гладкой — ни волны, ни ряби. Лишь отражавшиеся в воде звезды хоть немного оживляли его. И тут Клер сквозь зубы замурлыкала «Форель». С чего ей вздумалось напевать именно эту мелодию? Я спросил ее об этом.

— Даже не знаю, — ответила она, удивленная таким вопросом. — Вероятно, потому, что у нас в это время рыбы выпрыгивают из воды, охотятся… А что, в этом озере совсем нет рыбы?.. Почему вы всегда во всем ищете какую-то подоплеку?

И это тоже я уже слышал от Ману. Простое совпадение. И, разумеется, его нетрудно объяснить! Но почему все-таки именно эта мелодия Шуберта? Я настаивал. Клер призадумалась и вдруг рассмеялась.

— Вспомнила, — сказала она. — Когда в Париже вы придете меня навестить… вы ведь непременно придете, правда?.. я вам покажу старую музыкальную шкатулку. Она принадлежала еще моим дедушке с бабушкой. Вы ее откроете, и она сыграет вам «Форель». Я столько раз слышала ее, что она стала частью меня самой. Я даже не замечаю, когда пою ее.

Ну конечно! Опять я забыл, что эта музыкальная шкатулка принадлежала ей, а не Ману, что самозванкой была Ману, а не Клер. Никак не привыкну.

— Что же вы прячете в своей шкатулке? — поинтересовался я.

— Да мне нечего прятать, — возразила она. — Я там держу письма, записные книжки.

— Что за книжки?

— Вы что же, хотите все знать?

— Я любопытен по роду своей профессии.

— Мой дневник… Можете надо мной смеяться!

— Я и не думал смеяться, уверяю вас.

Письма! Мои письма! Нет, не мои! Я лишь напрасно терзал себя, находя в этом удовольствие. Но я не мог не вспоминать тот последний вечер. Я все еще ощущал у себя на ладони тяжесть тех любовных посланий, некоторые из них мы тогда перечитывали вместе… Она и я. Ману и я. Что же сказала Ману? «Ты пишешь лучше меня… или, может, ты лучше лжешь». Выходит, лгала она. Я все больше и больше убеждался в этом, и только какой-то уголок моего мозга упорно отторгал эту истину. Возможно, Ману и была способна что-то скрывать. Но только не лгать! Только не играть чью-то роль с таким безупречным искусством. Я вслушивался в ее голос, который по-прежнему звучал у меня в ушах. И в этом голосе была одна нежность, все с той же ноткой отчаяния. И снова я летел в пропасть, чувствуя, как мучительно обрывается все внутри. Я больше ничего не понимал. С трудом узнавал темные воды озера и отдаленный грохот плотины. Повстречай я Клер в другом месте, и, я уверен, мои страдания не приобрели бы такого болезненного характера. По крайней мере, так мне кажется. Но здесь, в этом грохоте и палящем солнце, было что-то неистовое и беспощадное. Грохот в особенности давил на сознание. Этот вечный шум стекающей воды постепенно притуплял внимание и придавал мысли какую-то вялость. Поток сотрясал почву. Машины сотрясали плотину. А чтобы укрыться от этого ада, надо было сесть в «лендровер», который, впрочем, трясло на дорогах. И там солнечный свет заливал небо жарким маревом. Весь этот мир был болен скрытой формой заразной горячки. Плотинная лихорадка! Она-то и подтачивала мои силы.

— Пьер, какой же вы чудной!

Клер наблюдала за мной с растущим беспокойством. Однажды она сказала:

— Пьер, вы несчастны!

И я понял, что мне угрожает опасность: я должен быть бдительным, если не хочу выболтать ей все. Что же мешало мне во всем ей признаться? Очень быстро наши отношения стали достаточно близкими. Практически все свободное время мы проводили вместе. Я еще выполнял кое-какую работу для Жаллю — время от времени сопровождал его в Кабул, — но он предпочитал, чтобы я оставался с его женой. Он поручил мне развлекать Клер. Это тоже было для меня тайной. Почему он заставил Клер приехать сюда, прекрасно зная, что не сможет уделять ей много времени? Зачем ему понадобилось, чтобы она жила на плотине, раз сам он пропадал на работе с утра до вечера? Я подозревал, что они не ладят между собой, хотя и без всяких на то оснований: Жаллю был неизменно внимателен и предупредителен по отношению к Клер. Да и сами эти подозрения были нелепыми. Они возникли из-за признаний Ману, сделанных мне тогда, когда я еще считал ее госпожой Жаллю. Но эти признания были ложными, преследовали цель, до которой я до сих пор не смог докопаться. И все же я следил за Клер и ее мужем, как если бы Клер была Ману. Более того, я даже ощущал приливы ревности, когда за столом Жаллю случалось упомянуть о чем-либо из их прошлой жизни, назвать имя, припомнить какое-нибудь событие. Я сам на себя за это злился. Но, как это ни глупо, во мне по-прежнему уживались самые противоречивые чувства. Так, я допускал, что Клер была женой Жаллю, но не мог смириться с мыслью, что Жаллю был мужем Ману. Выходило до смешного глупо, но это-то понемногу и разрушало меня. Я понимал, что мое поведение могло показаться странным. До приезда Клер я охотно пропускал стаканчик то с тем, то с другим. Любил поболтать с инженерами. Иной раз я навещал их на заводе во время дежурства. Мне нравилась легкая дрожь, которая охватывала меня всякий раз, когда я входил в огромные цеха, где с головокружительной скоростью вращались турбины высотой с локомотив. Я знал, что на плотину всей своей массой давит озеро. Я дотрагивался до перегородки, прикладывал ладонь к неровной цементной поверхности, неизменно удивляясь, что она не разлетается на куски под невообразимым напором воды. Теперь же я беседовал только с Клер. Все прочее, будь то люди или вещи, перестало меня интересовать. Когда стояла невыносимая жара, мы встречались с ней на террасе или в комнате — то у нее, то у меня. И всегда говорили о Париже. Она мастерила занавески, кроила, шила. Я курил. Прикрыв двери, мы на какое-то время избавлялись от оглушительного шума. И все-таки приходилось включать вентилятор, перегонявший воздух справа налево и слева направо. Ветерок обвевал наши лица, трепал волосы Клер. Она смеялась:

— Наверное, я похожа на шалую собачонку.

В такие минуты мне хотелось рассказать ей все, спросить: «Кому из ваших близких могло прийти в голову попытаться занять ваше место, выдать себя за вас? Кто так хорошо знал вашу жизнь, чтобы присвоить себе даже ваши воспоминания, привычки, вкусы и манеры?» Это было бы так легко сделать, но я все не решался. Мне претило обвинять Ману; и я не хотел слышать, как ее станет уличать другая женщина. А главное, я вовсе не жаждал узнать, что Ману в действительности зовут Ивонной или Сюзанной и она замужем за мелким служащим, что я был для нее отдушиной в ее унылом существовании. Иной раз правда хуже лжи. Но были у меня и другие причины ничего не говорить Клер и выжидать. Сейчас, когда я осмысливаю прошлое и вижу его в истинном свете, они кажутся мне очевидными. Но тогда разобраться в них было куда труднее. Как выразить то, что я испытывал? Эти часы душевной близости были дороги нам обоим. Клер казалось, что меня привлекает она, в те самые минуты, когда мои мысли были заняты Ману. Нежность к той, с кем я был разлучен, несомненно, вносила в мои слова привкус ласки и тихой грусти, которые не могут оставить равнодушной ни одну женщину. Вскоре я заметил, что Клер нравятся эти беседы с глазу на глаз, что она ждет от меня вопросов и нередко сама на них напрашивается. Она охотно говорила о своем детстве, я же, закрыв глаза, представлял на ее месте Ману, которая наконец-то рассказывает мне то, о чем всегда наполовину умалчивала. Вентилятор издавал приглушенный шум, похожий на звук кинопроектора. У меня в голове словно загорался экран, и я видел Ману в детстве, Ману в лицее, Ману в Сорбонне и, наконец, Ману замужем… Когда же я говорил о себе, о том, кем я был и чего хотел, что я любил, стараясь избегать всякого намека на Ману, то в этих моих полупризнаниях, непосредственных и в то же время обдуманных, оставались пробелы, возбуждающие любопытство Клер. Очень скоро она поняла, что в моей жизни, как говорят, была женщина, и старалась подловить меня на каждом слове, так же как и я ее. Так, прибегая ко всяческим уловкам под видом полной откровенности, мы с ней кружили друг возле друга — а ставкой в этой игре была Ману. Нередко я и сам наводил разговор на эту тему.

— Пьер, вам следовало бы жениться, — говорила она.

— Я еще слишком молод. И я недостаточно серьезно отношусь к жизни. К тому же я еще не встретил ту, которая… ну, вы меня понимаете.

Она слишком хорошо понимала, и в том удовольствии, которое я испытывал, когда походя ранил ее, было что-то садистское. Ведь я знал, что, прикидываясь равнодушным или пресыщенным, причинял ей боль. Она не решалась быть резкой, упрекнуть меня во лжи. И прибегала к обинякам:

— Должно быть, среди ваших знакомых немало красивых и образованных молодых женщин. Вам бы подошла жена-романистка…

На сей раз ей удалось задеть меня за живое. Я отвечал грубым выпадом:

— Терпеть не могу женщин-писательниц.

И тут же снова старался ее уколоть:

— Я имел в виду не вас, Клер. Ведь вы не писательница.

— Кто же я, по-вашему?

— Ну… Просто женщина… Женщина, которая, как и я, ищет свою дорогу в жизни.

Все эти пошлости произносились с дальним прицелом. Они придавали нашей дружбе оттенок значительности, побуждая нас к новым, все более откровенным признаниям. Я терпеливо подстерегал любую возможность что-то выяснить. Чего же все-таки я ждал? Этого я и сам не смог бы объяснить. Мне нравилось, что жена Жаллю ломает себе голову над моими причудами. К тому же мне было с ней хорошо. Я чувствовал себя как выздоравливающий, который уже сожалеет о своей болезни и напоследок старается извлечь из нее все возможные выгоды. Клер заботилась обо мне так же, как прежде я сам заботился о Ману: была очень внимательной и заботливой и в то же время такой мягкой, какой умела быть она одна. Напавший на меня в ту пору душевный столбняк шел мне на пользу — я могу последовательно и дотошно обдумать поведение Ману. Тем хуже для Клер, если она не сумеет преодолеть свое влечение ко мне! Она отняла у меня Ману и я ей ничем не обязан!

Все мои домыслы ни к чему не вели. Мне никак не удавалось найти убедительное объяснение случившемуся. Допустим, Ману была вхожа в дом Жаллю. У нее были ключи от него, она знала его так, как будто бы сама там жила. Все это пригодилось ей, когда она разыграла передо мной прощальную комедию. И что же дальше? У меня было мелькнула догадка о каких-то махинациях с рукописью романа. Но я тут же зашел в тупик. Ведь рукопись была хорошей. Ее издали бы и без моего содействия… Конечно, Ману не могла предвидеть нашу встречу и ее последствия; но если она хотела любой ценой скрыть от меня подлог, то уж, верно, не стала бы выдавать себя за жену Жаллю, этим она бы только все испортила. Здесь я сталкивался с непреодолимым препятствием… Возможно, Ману и не была опытной лгуньей. Я же приписывал ей тонкий расчет даже там, где ей на самом деле приходилось импровизировать. В этом случае выдавать себя за Клер ей было проще всего. Такая догадка показалась мне многообещающей. Нетрудно вообразить тщеславную, одинокую женщину, разочарованную в жизни, которая, завидуя Клер, постепенно все больше и больше входила в ее роль; заимствовала ее воспоминания, путевые заметки и на их основе создала оригинальное произведение. С этой кражи, которой она не могла не стыдиться, должна была начаться для нее та новая прекрасная жизнь, о которой она всегда мечтала. Все это очень походило на правду. Мне захотелось убедиться, что я не ошибся. Нередко, когда я замолкал, Клер спрашивала:

— О чем это вы задумались, Пьер?

Я решил не упустить случай.

— Есть нечто, чего я никак не могу понять. Можете не отвечать, если я лезу не в свое дело. Но все-таки почему вы сюда приехали? Только не говорите, что вас заставил муж. Ведь до этого вы не всегда ездили с ним, правда?

Нисколько не смутившись, она ответила:

— Я скучала в Париже. Вот и вся причина.

— Но ведь в Париже вы где-то бывали, с кем-то встречались?

— Да, но мне все равно было очень скучно.

— Вы говорили, что подруг у вас мало. Но все же одна-две подруги у вас есть?

— И того не наберется.

— Ну хотя бы одна?

— Смотря что называть подругой.

— То, что все так называют. Женщину, от которой у вас нет секретов, с которой вы ежедневно болтаете по телефону; она свой человек в вашем доме и все о вас знает. Это и есть подруга.

— Ну, вы слишком многого хотите… Сожалею, Пьер, но подруги в этом смысле у меня нет.

— Почему же?

— Да потому, что мужу это бы не понравилось.

— С чего вы взяли? У него самого, я думаю, друзей хватает?

— Вот и ошибаетесь. Он не может себе позволить заводить друзей.

— Что-то не пойму, что вы имеете в виду…

Она ответила не сразу, сделав вид, что ищет ножницы, чтобы отрезать нитку.

— От вас, — заговорила она после паузы, — можно этого не скрывать. Пару лет назад Рене облыжно обвинили в растрате. Разумеется, это неправда. Но чтобы свалить соперника, все средства хороши… Рене заключает сделки на огромные суммы. Так вот, стоило одной из его плотин рухнуть, как тут же пошли слухи, будто подрядчики, с которыми он работает, темные личности. Было предпринято расследование, а потом говорили, что Рене подкупил членов комиссии. Будь Рене покладистым человеком, все давно бы забылось. Но вы ведь знаете, какой у него бешеный нрав. Он всех от себя отталкивает. Его оставили даже те, кто еще был на его стороне. Постепенно от него отвернулись все. Близкие люди в том числе.

— А у него есть братья или сестры?

— Сестра, она живет в Ницце. Похоже, она единственный человек, кто его поддерживает.

— Сколько ей лет?

— Лет тридцать.

— Она замужем?

— Вдова.

Чуть поколебавшись, я продолжал допытываться:

— Похожа она на брата?

Клер бросила на меня удивленный взгляд.

— Вы хотите сказать, внешне?

— Да… И внутренне тоже.

Клер, как видно, призадумалась.

— Внутренне, может, и похожа. Но внешне — нисколько… Жаль, у меня нет ее фотографии. А я смотрю, она вас заинтересовала.

— Только в связи с вами. У вас с ней хорошие отношения?

— Не особенно. К счастью, она не так уж часто бывает в Париже.

Я пошел по ложному пути, это ясно, и поспешил вернуться к первоначальной теме:

— Ну, допустим, у вашего мужа друзей нет. Это же не причина, чтобы и вам сторониться людей.

— В том-то все и дело. Вы только представьте себе ситуацию: мой муж больше никому не доверяет. Ему уже стало казаться, что все жаждут его погибели. Повсюду ему мерещатся происки врагов. Взять хоть бы историю с этим Блешем. Я и сама толком не знаю, что там между ними произошло, но этот пример достаточно показателен.

— Они разругались из-за плотины.

— Вот видите!.. Блешу пришлось уехать. А ведь он наш старый знакомый. Да вы сами, Пьер, скажите откровенно, разве вы чувствуете себя с ним уверенно? Вот то-то и оно… Теперь вы понимаете, отчего я ни с кем близко не схожусь?

Удивительное дело! В рассказах Клер Жаллю представал таким, каким мне его описывала Ману. Ману тоже жила отшельницей из-за нелепых прихотей Жаллю. Он даже внушал ей страх.

— Скажите, Клер, а вы его не боитесь?

— Почему вы об этом спрашиваете?

Она ни с того ни с сего смутилась и бросила на меня тревожный взгляд. Я вспомнил признания Ману и решил попытать счастья на этом пути.

— Вы чего-то не договариваете, — начал я. — Муж сделал вашу жизнь невыносимой. Вот это, пожалуй, ближе всего к истине. Он не просто запрещает вам заводить подруг, но еще и следит за вами, все проверяет, урезает даже ваши карманные деньги — до такой степени он стал недоверчивым и прижимистым.

Клер уронила руки себе на колени.

— Откуда вы это знаете? — чуть слышно спросила она.

— Я уже давно к нему присматриваюсь… Это я нарочно вас провоцировал и, делая вид, будто ничего не знаю, ждал, пока вы разговоритесь сами. Вижу, я верно угадал. Ведь характер человека несложно восстановить по какой-нибудь детали, подобно тому, как восстанавливают скелет…

— Да, — подтвердила Клер. — Он страшно боится, что для него наступят черные дни. Вечно ему мерещится, что он разорится и не сможет заниматься своим любимым делом. Зарабатывает много, но во всем себе отказывает. Да вот хотя бы такой пример: ему прислали из Оверни служанку — пятнадцатилетнюю девчонку, которая обходится нам дешевле…

Нет. Просто невероятно! Ясно, что одна из женщин играет чужую роль! Те же фразы… Почти те же слова… Но ведь Жаллю не двоеженец! Я уже не слушал, что говорила Клер. Мне вдруг пришло в голову: а что, если Ману — его любовница? Разве это не единственное разумное объяснение? Я перебирал в памяти все, что мне до сих пор не удавалось убедительно истолковать. Но на сей раз все факты выстраивались в логическую цепочку. Так вот почему Ману упорно отмалчивалась, когда я предлагал ей развестись с мужем?

— Ваш брак удачным не назовешь, — посочувствовал я Клер.

Голос у меня дрожал от гнева, но Клер ничего не замечала. Похоже, она испытывала облегчение, радовалась, что была со мной так откровенна, как будто тем самым доказала мне свою любовь, — и это было мне неприятно.

— Он вас обманывает? — спросил я без обиняков.

— Помилуйте, да ему просто некогда. Угадав все остальное, вы должны были почувствовать и это. К тому же ему важно оставаться неуязвимым. Любовница требует расходов. Вообще такой образ жизни делает мужчину более слабым, подвергает соблазнам… Раз уж Рене не может позволить себе иметь друзей, станет ли он заводить любовницу?

Что ж, все это звучит весьма убедительно. В здравом смысле Клер не откажешь.

— А вам, — продолжал я, — никогда не хотелось ему изменить?

— Иногда.

Она улыбалась мне, а я все больше злился на себя. И зачем только я затеял этот разговор, принявший столь сомнительный оборот?

— Но вы так и не решились?

— Поставьте себя на мое место…

— Отчего же вы не разводитесь?

Я словно вернулся к спору с Ману, который состоялся у меня за несколько недель до этого. Но теперь я заранее знал, что она мне ответит… Я уже слышал все ее доводы: если я его брошу, это будет выглядеть так, словно я его осуждаю… это означало бы лить воду на мельницу его врагов…

— Допустим, я разведусь, — сказала Клер. — Все непременно начнут доискиваться скрытых причин. А то и сами их придумают… Для Рене это станет последней каплей. Выйдет так, что я признаю его вину.

Какой-то бред! Окончательно сбитый с толку, я чуть было не рассказал Клер про Ману. Но, поглядев на нее, удержался. Мои расспросы ввели ее в заблуждение: очевидно, она полагала, что с момента нашей встречи меня мучает совесть… Идиотка! Как будто я способен в нее влюбиться! Напрасно я спросил, какие у них с мужем отношения; этот разговор завел меня слишком далеко. Судя по тому, как она на меня смотрит, ясно, что она ждет его продолжения. И вот из-за моей застенчивости, нежелания кого-либо разочаровывать и нетерпимости к хамству я ни словом не упомянул Ману. Более того, несколько дней я, как только мог, избегал встречи с ней. Ссылаясь на сильную головную боль, я вставал из-за стола первым. Делал вид, что работаю над романом. Жаллю, поглощенный своими делами, вечно в разъездах, ничего вокруг себя не замечал. Я же буквально всей кожей ощущал влюбленность Клер. Мои расспросы, недомолвки, все странности моего поведения, печаль и горечь — все это она истолковала совершенно ложно и, уверив себя в том, что я борюсь с зарождающейся страстью, увлеклась сама. Зло свершилось. Может, мне лучше уехать? Когда мне случалось пасть духом окончательно, я клялся себе, что уеду без промедления. Но, поразмыслив, всякий раз находил множество причин остаться. Больше всего меня страшило презрение Жаллю. Я знал, что он скажет «Вы свободны» таким тоном, который ранит меня сильнее, чем удар хлыста. И что я стану делать в Париже без Ману? Буду тащиться с работы домой, устав от жизни, со страшной пустотой в душе. Клер меня хотя бы отвлекала… В иные минуты я вдруг впадал в такое отчаяние, что оно оборачивалось своей противоположностью, когда и Клер и Жаллю казались просто смешными, а ситуация, в какую я попал сам, забавляла меня до слез. Я был любовником первой госпожи Жаллю, а теперь, выходит, это же повторяется и со второй? А вторая, глядишь, тоже исчезнет? Может быть, подлинного в ней больше, чем в первой? Когда же я наконец очнусь ото сна, то окажется, что никакой плотины не было и в помине, впрочем, как и самого Жаллю. Так велика ли беда, если мы с Клер… Воспоминания о Ману пока что служили мне защитой, но все более слабой, по мере того как моя обида росла. Я носился с этой обидой, подпитывал ее, приручал, как хищного зверя. Каждый вечер, когда другие на сон грядущий вспоминают свои грехи и молятся, я вызывал Ману на свой суд; требовал от нее оправданий, припоминал ей ее недомолвки, ее молчание… доказывал, что она всегда скрывала от меня свои истинные намерения. Лик Ману, плоский и безгласный, витал надо мною, но иногда, в тот самый миг, когда я погружался в сон, он вдруг чудесным образом оживал, обретая плоть и кровь… Склонившись надо мной, она нашептывала мне что-то, чего я не мог разобрать, но, просыпаясь, ощущал во рту соленый привкус слез.

Так я готовился к неизбежному, не испытывая к Клер ни капли жалости. Я жаждал отомстить Ману за себя. Клер — одновременно похожая и непохожая на нее — была доступна моему мщению. В лице одной я покараю другую, а тем самым освобожусь от обеих. Я уже желал только одного — избавиться от этой навязчивой идеи, и больше не пытался проникнуть в их тайну.

Жаллю пригласил группу иностранных инженеров посетить плотину. В столовой устроили праздничный обед. Клер помогла слугам подготовить и украсить зал. Она была рада гостям и считала для себя делом чести превратить вечеринку в настоящий прием. Всех нас попросили одеться соответственно. Преодолев себя, я обрядился в смокинг. Когда я спустился в столовую, Клер только начала принимать гостей. На ней было вечернее платье. Желая подыграть ей, я торжественно поклонился и поцеловал ей руку. На запястье у нее красовался массивный золотой браслет Ману. Слегка удивленный, я выпрямился. Она уже протянула руку шведскому инженеру, пытавшемуся сделать ей комплимент на ломаном французском. Какой удачный вечер! Даже Жаллю немного расслабился. Клер улыбалась, польщенная всеобщим вниманием, моим в особенности. Откуда ей было знать, что это с ее браслета я не спускал глаз. Да, тот самый браслет, из сложенной в четыре ряда цепочки с плоскими звеньями, от которых на запястье Ману оставался отпечаток наподобие тонкой сетки. Я не сомневался в том, что, сними я его сейчас с руки Клер, увижу на ее коже тот же самый рисунок, которого столько раз касался губами. Мне вспомнилась полная драгоценностей шкатулка из слоновой кости в ее спальне. Выходит, Ману могла брать оттуда что ей заблагорассудится и Клер не замечала, что другая женщина носит ее браслет, а может быть, и ее ожерелье, серьги?! Даже платья? Например, то, что сегодня было на Клер, — не в нем ли Ману принимала меня в тот вечер, в Нейи? Впрочем, нет, ведь Ману ростом намного выше Клер. Но и браслет сам по себе вызывал немало вопросов. Мне пришлось отвечать моему соседу за столом, тоже шведу, который, принимая меня за специалиста, без конца приводил какие-то цифры на ломаном французском. И вот, пока я в меру своего разумения пытался ему отвечать, внутренний голос нашептывал мне: «Ведь она сказала тебе не все. Стань ее любовником, и узнаешь всю правду. Стань ее любовником!» Я много пил, стараясь не отстать от шведа. Я сидел довольно далеко от Клер, и никто не видел, что я не сводил с нее глаз, — никто, кроме нее самой. Браслет поблескивал на ее запястье. Иногда она улыбалась именно мне, тогда я отводил глаза. Я был чуточку пьян, когда встал из-за стола. Гости перешли на террасу покурить и отведать ликеров. Клер нарочно задержалась, поджидая меня.

— Что-нибудь не так?

Приходилось кричать, чтобы перекрыть шум водопада.

— Вовсе нет. Все в полном порядке. Поздравляю вас, вы отлично справились со своей ролью.

— Правда, удачный вечер?

— На редкость удачный. И вы сегодня такая красивая! Какой прелестный браслет!

— Я надела его для вас.

От выпитого у меня шумело в голове. И чей-то голос без умолку твердил: «Стань ее любовником. Тогда она скажет тебе все». Клер поискала глазами среди гостей своего мужа, увидела, что он о чем-то спорит с моим приятелем-шведом. Она взяла меня за руку и увлекла за собой к лестнице. Я знал, куда мы идем. Знал, что, едва захлопнув за собой дверь комнаты, она бросится в мои объятия. И я тоже желал ее. Даже испытывал какое-то дикое нетерпение. Мы вели себя точно безумные; но, несмотря на опьянение, синим пламенем полыхавшее в моих венах, я сохранял ясную и трезвую голову. Я знал, чего хотел, и, когда Клер отдавалась мне, думал: «Дура, теперь ты все мне расскажешь! Только не воображай себе, что я тебя люблю!»

Я не мог предвидеть, что Клер воспылает ко мне подлинной страстью. Мне-то казалось, что ее влекло ко мне любопытство; а главное — она устала от Жаллю. Увы! Мне попалась чувствительная, несчастная женщина, для которой любовь превыше всего. О том, чтобы ее выспрашивать, нечего было и думать. Теперь я вынужден был перейти к обороне. Я должен был поклясться, что женщины, которых я знал до нее, ничего для меня не значили, что я был от нее без ума, что мы навечно принадлежим друг другу. Никакая лесть не казалась ей слишком грубой, никакая глупость — чересчур несусветной, ведь она любила меня. Но в моем сердце по-прежнему царила Ману. Наблюдая за Клер, я не мог не поражаться: неужели такой заурядный тип, как я, мог стать объектом подобного волнения, таких страданий и смятения, всего этого безумия? Как мне вывести ее из заблуждения? И следует ли это делать? Не слишком ли это рискованно? Несколько дней я жил в постоянном страхе перед скандалом. Жаллю не мог не заметить внезапной перемены в поведении Клер. Она стала задумчивой, раздражительной, отвечала ему очень сухо. А главное, у нее был взгляд влюбленной: туманный, пристальный, с расширенными зрачками, словно оцепеневший. Каждое наше свидание начиналось с того, что я пытался вывести ее из этого полубредового состояния, призывая к осторожности.

— Ты сама говорила, что нрав у него бешеный. Хочешь, чтобы он обо всем догадался?

Она обвивала мою шею руками, а у меня кулаки сжимались от злости. Так и до беды недалеко. Пусть даже сам Жаллю ничего не замечал, но ведь были другие: инженеры, жившие бок о бок с нами, встречавшиеся с нами по три раза на дню и, как неудовлетворенные самцы, за версту чуявшие в Клер женщину. Уж они найдут способ поставить Жаллю в известность. Я решил по вечерам больше не выходить из дому. Первая ссора между Клер и ее мужем вспыхнула случайно. Нередко мы с ней садились в «лендровер» и, дождавшись, когда солнце стремительно закатится за гору, огибали озеро, забираясь на выжженное солнцем плоскогорье. Здесь мы были одни. Мы могли болтать и дурачиться, как хотели. Но нас видели, когда мы уезжали; слышали, как мы возвращались. Я догадывался, какими сплетнями и ехидными улыбочками нас провожали. И решил отныне не отлучаться с плотины. Но Клер, которая была без ума от этих прогулок, заартачилась и попросила у Жаллю разрешения самой брать «лендровер». Жаллю не позволил. Машиной с двумя ведущими мостами было нелегко управлять, малейший промах мог привести к тому, что она съедет с дороги и перевернется. Клер отшвырнула салфетку и выбежала из-за стола. Я уткнулся носом в тарелку. Жаллю сохранял спокойствие.

— Разве я не прав, мсье Брюлен? — обратился он ко мне. — Конечно, у Клер есть права, но она несколько лет не садилась за руль. Машина не моя. Она, как и любой инвентарь, составляет имущество плотины.

Разумеется, я согласился с ним. В тот вечер я больше не виделся с Клер и провел кошмарную ночь. Если ссора на этом не закончится, от Клер — я это чувствовал — можно ждать любой выходки. Но тревога оказалась напрасной. На следующий день Клер попросила у меня прощения.

— А что твой муж?..

— Работал у себя в комнате. Я для него почти ничего не значу. Знаешь, что я такое? Обуза, которая осложняет ему жизнь… Ты напрасно беспокоишься…

Но как мне было не беспокоиться? Я слишком хорошо знал, насколько этот человек лукав и коварен. Мне довелось наблюдать, на какие уловки, даже ухищрения он шел, чтобы втереться в доверие к министрам и самому королю. И я постоянно был настороже. Этим отчасти объясняется та холодность, с какой я иной раз принимал постылые ласки Клер.

— Чего ты боишься? — спрашивала она.

И я вдруг понимал, что и в самом деле боюсь, как прежде боялась Ману. Я замечал, что мне следует вести себя, а то и говорить, почти как она. Я заходил в комнату Клер и прислушивался. Ману, бывало, прячась за занавеской, следила за улицей. Клер целовала меня, нашептывая нежные и страстные словечки. В ответ я улыбался ей с вымученной любезностью. Бывало, я, как Ману, украдкой поглядывал на часы. Неразделенная любовь обернулась для меня докукой…

— О чем ты думаешь?

На это приходилось покорно отвечать: «О тебе», лишь бы не говорить, что на самом деле мне хотелось очутиться подальше от нее, где угодно, но только одному. Я входил в образ Ману, придумывал ее заново. Как она, я вызывался приготовить чай, лишь бы чем-нибудь заняться, а главное — чтобы Клер не приставала ко мне со своими ласками. И так же, как Ману, я старался сократить наши свидания. Вместо того чтобы сказать: «Мне пора», я говорил: «Надо идти работать», с тем же, что и у Ману, бессильным сожалением в голосе. Закрыв за собой дверь, я облегченно вздыхал. Неужели Ману, уходя от меня, тоже испытывала облегчение? Мне уже многое пришлось выстрадать из-за Ману, но то, что открывалось мне теперь, было поистине ужасно. Возможно ли, что Ману лишь притворялась, будто любит меня, как я сам притворялся, что люблю Клер? Но я на это пошел с определенной целью. А Ману? Какую цель преследовала она? Это-то я и хотел выяснить. Потому я и поддался настояниям Клер. Любовь Ману, любовь Клер, любовь истинная и притворная — все это перемешалось в моем мозгу, приводя меня в такое смятение, что я рад был прилепиться к Клер, но то, что ей казалось исступленной чувственностью, было лишь попыткой преодолеть охвативший меня испуг. Чего же добивалась Ману? Напрасно терзал я свой ум в поисках ответа. Ману проявляла необычайную изобретательность, отталкивая меня, отказываясь выйти за меня замуж. Да не имело это ничего общего с какой-то целью! Вздумай Клер женить меня на себе, я бы тоже попытался отбить у нее подобное желание. Но я не порву с ней до тех пор, пока мое любопытство не будет удовлетворено. А Ману порвала со мной. Что-то весьма существенное по-прежнему ускользало от моего понимания.

— Милый, — шептала Клер, — если бы только ты любил меня так, как я…

Я готов был пожать плечами. Неужели я докучал Ману подобными жалкими признаниями? Стоит ли после этого удивляться, что она… И, заметив в глазах Клер то же страстное сомнение, какое испытывал я сам, сжимая в объятиях Ману, я ощущал в сердце мгновенный укол жалости. Тогда я старался обращаться с ней помягче, поласковее — настолько, чтобы она поверила в мою любовь. Но тем самым я лишал себя всякой возможности говорить с ней о Ману… Положение становилось невыносимым, но я ничего не мог изменить. Я оказался в плену ужасного недоразумения. Конечно, я никогда не упускал случая спросить ее о чем-нибудь как бы невзначай. Браслет? Я знал ответ заранее: она купила его в Бомбее.

— Любопытно, — сказал я, — а мне казалось, что в Париже я видел точно такой.

— Меня бы это удивило. Мастер, у которого я купила его, уверял, что это — единственный экземпляр.

Пожелай Клер скрыть от меня что-то, связанное с этим браслетом, она ответила бы уклончиво: «Возможно, существует копия?» — или: «Узор довольно банальный…» Но, сама того не подозревая, она сделала эту тайну совершенно непроницаемой.

— Ты никому не давала его поносить?

— А ты дал бы кому-нибудь свою ручку или часы? Женские украшения — вещь куда более интимная.

Так что и этот след никуда не вел. Пришлось испробовать другие. Клер частенько заговаривала о своем детстве. Я старался ее в этом поощрять. Но она повторяла лишь то, что я уже слышал от Ману. Даже показала мне фотографию родителей, и я вновь увидел мужчину с тонкими усиками и молодую женщину в соломенной шляпке — тех же людей, что и на снимке в спальне Ману. Вернее, в спальне Клер. Но я уже ничему не удивлялся. Клер позволила мне рыться у нее в сумке, там оказались другие фотографии, на которых был снят Жаллю в молодости, какой-то загородный дом…

— Это дом родителей мужа, — пояснила Клер, — а это группа инженеров на фоне плотины. Той, что под Бомбеем, — уточнила она. — Это я сама снимала. — Рене — третий справа.

Рядом с ним я узнал Блеша. Эти бесконечные объяснения утомляли меня, погружая в какое-то оцепенение. Мне казалось, что я опутан коконом паутины. И вдруг меня опаляла огнем истина, взорвавшись, подобно снаряду, прямо передо мной: каким образом Ману могла жить в точности той же жизнью, что и Клер? А может, я имел дело с сумасшедшей? Тогда я запирался у себя в комнате, бросался ничком на кровать, утыкался лицом в подушку — и вновь передо мною проходили сцены из прошлой жизни, словно в моем мозгу прокручивались обрывки фильмов… Но Ману все больше удалялась от меня, стираясь из памяти, превращаясь в бледное воспоминание, бессильное разрешить мои сомнения. Лишь одно впечатление оставалось неизгладимым: между мной и Ману произошло какое-то недоразумение, что-то важное не было нами высказано. Именно эта тайна, которую я уже не мог разрешить, и стала главной препоной в наших с Клер отношениях. Мой гнев против Ману распространялся и на Клер, и в том, что я не мог простить одной, я бессознательно винил другую. Я стал подозревать, что и Клер скрывает от меня то, о чем умалчивала Ману. Это звучит глупо, но именно в этом я черпал силы, чтобы противостоять Клер. Потому что вскоре мне пришлось оказать ей сопротивление.

Клер была энергичной и настойчивой. Насколько Ману нравилось упиваться мечтами и лелеять надежды, которым не суждено было сбыться, настолько Клер ненавистны были ложь и увертки. Она любила меня, верила, что я ее тоже люблю… Значит, мы должны были что-то придумать и найти выход из этой двусмысленной ситуации. Сама она не испытывала никаких колебаний. Когда мужчина и женщина любят друг друга, они должны быть вместе и поскорее пожениться. Такие нравственные правила были присущи ее простой и здоровой натуре. Но ведь несколькими неделями ранее я и сам рассуждал точно так же! Теперь же это представлялось мне ребячеством, даже отдавало чем-то вульгарным. Пусть разумом я и соглашался с ней, но в душе потешался над ее убежденностью. Невольно я говорил Клер то же самое, что раньше сам слышал от Ману:

— Потерпи немного… Давай подождем…

И если я настаивал, чтобы Ману наконец объяснилась с мужем, то Клер я предостерегал от всякой поспешности. А ведь в обоих случаях речь шла об одном и том же муже… Едва удерживаясь, чтобы не усмехнуться, я говорил:

— Он не тот человек, чтобы смириться… Не стоит доводить его до крайности.

Мы искали возможность обрести свободу. Вернее, искала Клер. Я только притворялся. Не мог же я признаться ей, что в недавнем прошлом часами пытался найти выход из подобного положения? Но тогда Ману высмеяла то единственное решение, которое пришло мне в голову. Выхода не было, и, в сущности, меня это устраивало. Такая уверенность давала мне ощущение безопасности, которое оправдывало мое бездействие. Я обустраивался в новом, все более отвлеченном мире, состоявшем из простейших привычек и ощущений. Я предпочитал оставаться его пленником. Раз уж мне не суждено узнать, кем была Ману, стоит ли двигаться, смотреть, работать, любить? Что и говорить, я оказался жалким любовником! Клер наводила на меня тоску, я долго слонялся по коридору, прежде чем зайти к ней, а когда мои поцелуи были чересчур братскими, старался сбить ее с толку, уверяя с иронией, ранившей меня самого:

— Я ищу выход!

Но если уж Клер что-то затеяла, ничто не могло отвратить ее от намеченной цели. Она считала себя моей женой, и, следовательно, Жаллю становился ей врагом. Я узнал, что она запирается в своей спальне, и муж больше не имеет права ее касаться. За столом выяснилось, что они снова начали ссориться. Жаллю появлялся в столовой последним и первым выходил из-за стола. Он больше не разжимал зубы, а если ему случалось обращаться к Клер, делал это в самых резких и оскорбительных тонах. Я попытался узнать у Клер, в чем тут дело.

— Пустяки, — ответила она, — не беспокойся, к тебе это отношения не имеет.

Такое заявление показалось мне обидным.

— Я его не боюсь, — возразил я.

Но я не прощал Клер того, что могло бы нарушить мой покой. Интересно, а когда Ману случалось поругаться с мужем, она тоже срывала зло на мне? Подобные мысли ранили меня, словно пули. На мгновение мне показалось, что я сражен наповал. Ману никогда не ссорилась с Жаллю — она никогда не была его женой! Но почему она часто казалась раздраженной, совсем как я теперь? Чем хуже становились отношения Жаллю и Клер, тем дальше заходил я в своих обвинениях против Ману. Нет, никогда она всерьез не думала заново устроить свою жизнь. Я судил по себе, ведь сам я не собирался жениться на Клер. И мои нынешние чувства удивительно напоминали то, как относилась ко мне Ману. Она уступила мне, так же как я сам уступил Клер, не более того. А потом постоянно сожалела о своей минутной слабости. Подобное поведение называется… Но не стоило продолжать. Если я стану оскорблять Ману, то тем самым нанесу оскорбление самому себе. Я вовсе не испытывал особого чувства вины перед Клер. Почему же мне непременно хотелось поверить в виновность Ману? Нечистая совесть вызывала у меня жажду: я пил, чтобы забыться. В то время я пил запоем. Клер это замечала. Но она не решалась надоедать мне своими попреками и потому жила в постоянной тревоге.

Эти ли переживания или жаркий климат были тому причиной — но она потеряла аппетит. Мы больше не решались поверять друг другу свои мысли. То и дело между нами повисало настороженное молчание, сменявшееся минутами, когда мы предавались безумной страсти, чтобы потом терзать друг друга жалобами.

— Пора с этим покончить, — твердила Клер.

Вот так же и я говорил Ману. Клер раздобыла карту Афганистана. Я тоже однажды купил себе карту… Когда я спросил у нее зачем, она сказала:

— У меня появилась мысль.

Эта мысль занимала ее несколько дней. Специальной линейкой она измеряла расстояния, погружалась в какие-то сложные расчеты.

— Если ты задумала убежать, проще сесть в самолет, — заметил я.

— Сбежать тоже можно по-разному, — возразила она.

Мне же казалось, что это вообще невозможно. Я полностью замкнулся в себе, словно скрылся в подземной темнице. И мне вовсе не хотелось оттуда убегать. К тому же, если подумать, почему я должен опасаться Жаллю? Тогда, в Париже, все было по-другому. Прежде всего, там я знал его только по рассказам Ману; он представлялся мне человеком, способным на все. К тому же в моей жизни еще ни разу не было романа с замужней женщиной; само слово «муж» вызывало у меня представление о неизбежном бурном объяснении, о драке. Но за прошедшие недели ежедневного общения с Жаллю я постепенно научился различать в нем человека. Физически он не внушал мне страха. Я только боялся сплоховать перед ним. В этом было все дело. Но именно сейчас, когда ему удалось добиться на переговорах перевеса в свою пользу, ему всячески следовало избегать скандала. Я не любил Клер и потому чувствовал себя неуязвимым. Если опасность и существовала — в чем я сомневался, — то мне она не угрожала. Вполне возможно, что в другое время я бы устыдился подобных рассуждений. Но я был не в своей тарелке с самого приезда Клер. И из нас троих я казался себе самым разнесчастным. Разногласия между Клер и ее мужем меня не касались. Планы, вынашиваемые Клер, меня тем более не трогали. Если Жаллю прознает о наших отношениях, я просто-напросто уеду отсюда. Но и в этом случае я недооценивал характер Клер.

Как-то раз она с самым таинственным видом зазвала меня к себе и сказала:

— Я очень хорошо все обдумала и, кажется, нашла решение.

Как обычно, при таких словах у меня в мозгу словно что-то щелкнуло. Разве в недалеком прошлом мне уже не пришлось пережить точно такую же сцену? Поэтому я тут же догадался, что она сейчас скажет. Клер обняла меня за плечи.

— Мне нужно исчезнуть, — продолжала она. — Ничего другого не остается.

Подавленный, я присел на кровать. Выходит, она в конце концов пришла к тому же выводу, что и я… к выводу, который Ману даже не пожелала обсуждать всерьез.

— Понимаешь, если я исчезну и меня сочтут мертвой, мы будем спасены. Тогда ничто не помешает нам начать жизнь заново где-нибудь в другом месте…

Ее глаза светились надеждой. Этот план полностью захватил ее. Жизнь возвращалась к ней, прокладывая себе дорогу в будущее. Наверное, я тогда склонился к Ману с тем же горящим взором, с тем же страстным желанием преодолеть любые преграды.

— И как ты это себе представляешь? — спросил я.

В споре с Клер мне было достаточно использовать те же доводы, к которым тогда прибегла Ману.

— Я так и знала, — заявила она, — что тебя удивит эта затея. Но давай пока не будем обсуждать детали. Скажи, в принципе ты согласен? Что до меня, я не вижу другого выхода.

Я нехотя согласился. Если бы я уклонился от ответа, она бы тут же сказала, что я ее не люблю, а я не выносил таких попреков: «Ты меня не любишь», «Вот если бы ты меня любил…» Ладно, я ее люблю. Что дальше?

— С этой идеей надо свыкнуться, — продолжала Клер. — Постепенно начинаешь понимать, что она не такая уж безумная, как кажется поначалу.

— Если ты исчезнешь, он организует поиски и найдет тебя, будь спокойна.

— Нет. Не найдет, если я исчезну здесь… Если со мной что-нибудь случится.

— Что-то я не пойму…

— Ну подумай сам! Ведь все очень просто. Главное, чтобы не нашли тело.

— Да в том-то и дело. Куда, по-твоему, денется тело в пустынном краю, где нет ничего, кроме камней?

— И все-таки это возможно.

Я молчал. Клер наблюдала за мной, радуясь, что я отнесся к ее словам вполне серьезно и теперь пытаюсь угадать, что же она умела в виду. Но в мыслях я находился далеко отсюда… Мне вдруг вспомнились слова Ману: «Я ведь тоже ищу выход». Как раз перед тем, как она сказала: «Я никогда не откажусь от тебя, Пьер». Нет, она не лгала. И если бы выход был…

— Ну как, что-нибудь придумал?

Нет, ничего я не придумал. Ману была со мной, и больше ничто меня не трогало. Если Клер хочет исчезнуть, это ее дело. Клер постучала кулаком по стене.

— Ты забыл, что здесь есть озеро глубиной в сто метров. По-твоему, там можно будет найти мое тело?

Должно быть, в моих глазах отразилось смятение. Клер поцеловала меня и присела рядом.

— Дурачок, я и не думала топиться. Предположим, мы разыграем несчастный случай. Все решат, что я упала в озеро. Как ты считаешь, дно можно обследовать?

— Навряд ли. Там полно оползней.

— А полностью осушить озеро?

— Наверняка нельзя. Пришлось бы затопить всю долину.

— Тогда все в порядке?

— Как это, в порядке? Если кто-то и впрямь утонет в озере, может, его и найдут. Но вряд ли стоит этого опасаться, поскольку купаться в нем запрещено. Ну хорошо, допустим… А как ты думаешь уехать отсюда? Граница ведь охраняется.

— Ну и что? У меня есть документы, я не нарушаю никаких законов. Уеду, как и приехала.

— А что, если… даже не знаю… вдруг на таможне запишут твое имя, потом узнают о несчастном случае…

Мои доводы никуда не годились. Когда-то я отмел все возражения Ману. Тогда я был способен на все, лишь бы Ману осталась со мной. В то время переход через границу показался бы мне сущим пустяком. Но теперь спокойная уверенность Ману выводила меня из себя.

— Где же мы будем жить потом?

— Ну, конечно, не во Франции. За границей.

— А вдруг мы когда-нибудь встретим кого-то, кто тебя опознает? Надо предусмотреть любую случайность.

— Существует один шанс на миллион, что такое случится. К тому же я покрашусь, сменю прическу, макияж… Женщине нетрудно полностью изменить свою внешность.

— А как же моя работа?

Мне не следовало этого говорить. Но почему я должен был щадить Клер? Какое она имела право требовать, чтобы я всем пожертвовал ради нее? Она взглянула на меня так, как будто я собирался ее ударить.

— Пойми меня правильно, — добавил я, — дело даже не в карьере. Это все не так важно. Но на что мы будем жить?

— Ты говоришь не знаю уж на скольких языках…

— Предположим. Но переводами много не заработаешь.

— Я тоже могу работать.

И в самом деле, ради меня она была готова вынести что угодно. Движением, исполненным безграничной нежности, она накрыла мою ладонь своей.

— Скажи «да», Пьер.

Я вновь поддался жалости, заменявшей мне любовь.

— Ладно. Допустим, что с жизнью за границей мы все уладили, — сказал я. — Остается самое сложное: несчастный случай. Ты, верно, забыла, что над плотиной есть сторожевой пост.

— Часовые почти все время спят.

— Может, оно и так. Хотя и не совсем. Днем, когда у озера никого нет, они и правда дремлют. Но вечером и ночью не спят, я уверен. Если во время прогулки один из нас свалится в озеро, они тут же поднимут тревогу.

Я думал сбить ее с толку. Но не тут-то было.

— Я и забыла про часовых, — призналась она, — но это нам скорее на руку… Разве мы не могли бы подстроить автомобильную аварию? Я только еще не знаю как… Надо подумать. Погоди-ка, дай мне сообразить. Допустим, однажды утром мы отправимся в Кабул за покупками. Как-то раз мы уже так сделали, и никого это не удивило. Значит, мы можем поехать снова.

— Продолжай.

— Ты вернешься один, когда стемнеет… и машина свалится в воду.

— Легко сказать…

— Ты подгонишь ее к краю тропинки, включишь первую скорость, а сам выпрыгнешь… По-моему, это не так сложно… Часовые услышат шум, позовут на помощь. Дальше все зависит от тебя. Ты скажешь, что я попыталась сама вести машину, когда ты вышел, и что-то напутала с управлением. Вот и все.

Ей все еще не удавалось меня убедить — до этого пока было далеко. Я по-прежнему намерен был разгромить этот план, и все же настойчивость и изобретательность Клер не могли меня не восхитить. Я выдвинул первое возражение:

— А что, если по какой-то причине я не смогу столкнуть машину?

— Тогда ты наутро приедешь за мной в Кабул. Я имею право переночевать в Кабуле. Нет, тут нам опасаться нечего. Рене не удивится. Я подожду и, если ты не вернешься, поеду в Пешавар.

Она уже говорила в будущем времени: мы покинули область предположений, и мне поневоле пришлось занять какую-то позицию.

— Нет, — сказал я. — В теории все выходит очень гладко, но стоит копнуть поглубже, и окажется, что все не так-то просто.

— Что, например?

— Ну хотя бы… а как ты доберешься до границы? Я беру первое, что приходит в голову.

— Послушай, — сказала Клер, — если ты пытаешься мне доказать, что существует определенный риск, тогда, конечно, не стоит и пытаться. Риск существует всегда. Но если мы будем выжидать, то подвергнем себя куда более серьезной опасности. Пьер, хватит с меня этой лжи. Мои силы на исходе. Но если муж узнает правду, это действительно будет ужасно. А теперь надо выбирать.

Я чуть было не ответил ей: «Наберись терпения», как, бывало, говаривала мне Ману. Клер положила голову мне на плечо.

— Я что-нибудь придумаю, — продолжала она. — Женщина в этом случае скорее справится с задачей, чем мужчина. В Кабуле меня никто не знает. Я возьму машину до границы. Это же совсем близко. Потом доберусь до Пешавара, сяду на самолет… Ты не веришь, что все получится так, как задумано?

— Честно говоря, не очень.

— Но почему?

Ни один убедительный аргумент мне в голову не приходил. Пришлось признать, что в общих чертах план Клер выглядел вполне разумным.

— И все-таки проще было бы развестись, — добавил я.

— Если ты боишься, не будем говорить об этом, — отрезала Клер.

Она уселась подальше от меня, взяла свое шитье, и я тут же сдался… Мне и сейчас случается себя спрашивать: мог ли я тогда поступить иначе? Честно говоря, не думаю. Согласившись стать ее любовником, я был вынужден мириться с последствиями того, что между нами произошло. Безусловно, истинной виновницей случившегося была Ману. Но время, когда еще можно было рассказать о ее существовании, миновало. К тому же то, о чем просила меня Клер, скорее напоминало услугу, чем сообщничество. Она больше не желала жить с Жаллю, но понимала, что тот ни за что не согласится на развод. Я не вмешивался в чужую ссору. Я всего лишь помогал Клер обрести свободу. Что до ее планов на будущее, это дело другое, однако с этим можно было и повременить. Самое главное, я нужен был Клер только как повод, чтобы избавиться от Жаллю. Повстречай она не меня, а кого-то другого, ничего бы от этого не изменилось. И другой на моем месте не стал бы колебаться! Таков был ход мысли, определивший мое решение. Правда, я не сдался без боя.

— С точки зрения закона, ты будешь считаться умершей, — напомнил я.

— А по-твоему, сейчас я живу? — воскликнула она. — Вот уже долгие годы я не принадлежу себе. Лишь его воля имеет значение. Недаром он строит плотины. Ни на что он больше не годен, как только преграждать путь, перекрывать течение! С меня довольно. Если так будет продолжаться, мне и впрямь лучше умереть. Пьер, ну пожалуйста. Кроме тебя, у меня нет никого на свете.

— Давай обдумаем все хорошенько.

— Только не надо ничего обдумывать. Чем больше думаешь, тем труднее на что-то решиться. Скажи «да» или «нет»!

Я почти любил ее, когда она, как сейчас, смотрела на меня с такой собачьей преданностью. Ману не умела отдаваться вот так, без остатка. И она никогда не нуждалась бы во мне по-настоящему. Я напрасно оскорблял Клер, приписывая ей какие-то небескорыстные побуждения. Кто знает, не встреться я ей, она, быть может, и примирилась со своей участью. Да, она права; у нее никого нет, кроме меня, я же все боюсь продешевить, что-то прикидываю, тяну время, придумываю отговорки. Я готов предать ее только потому, что меня самого предала Ману. Поддавшись искреннему порыву, я взял ее за руку.

— Я спасу тебя, — прошептал я. — Да.

Жаллю не было на плотине почти неделю. Ему пришлось отправиться в Рим на встречу с группой деловых людей. А для нас с Клер наступили чудные времена. Как вынырнувший на поверхность пловец, я почти физически ощущал, что на меня теперь ничто не давит. Я снова стал обращать внимание на окружающих. Плотина уже не казалась мне тюрьмой. Завтраки и обеды больше не напоминали томительные партии в покер, когда игроки пытаются по глазам угадать намерения противника. Мы с Клер могли сколько угодно разговаривать, выходить из дому безо всяких предлогов.

— Вот видишь, — радовалась она, — как нам хорошо вдвоем. Мы с тобой прекрасно поладим.

И она говорила о своих планах на будущее. После так называемого несчастного случая я вернусь в Париж, и она приедет ко мне.

— Кстати, где ты живешь? Я даже адреса твоего не знаю.

— На улице Алезиа. Но прийти туда — чистое безумие.

— Почему же? Париж велик… Улица Алезиа далеко от Нейи… Какое-то время я могла бы скрываться у тебя. Мне так хотелось бы посмотреть, как ты живешь! Мне это важно знать… на будущее. Там, где мы поселимся, мы найдем похожую квартиру, и я устрою все точно так же, как у тебя в Париже.

— Там, где мы поселимся?..

— Нам незачем уезжать на край света. Можем обосноваться в Лондоне. Рене там никогда не бывает.

Ману шептала мне на ухо: «Вечерний Лондон — просто чудо!.. Мы будем гулять под одним зонтиком…»

— Ты что-то имеешь против Лондона? — настаивала Клер.

— Ничего.

Клер продолжала налаживать наш быт с присущим ей вниманием к мелочам, что действовало мне на нервы. Словно я был уже женат, пристроен, приручен, опутан по рукам и ногам… В мечты Ману всегда верилось с трудом, слишком многое в них зависело от случая. Зато планы Клер отличались точностью, но, осваивая будущее, она тем самым разрушала его. И все-таки я уже сказал «да». Я продолжал соглашаться, в душе отвергая все, что она предлагала. Послушайся я ее, и наш побег готовился бы так же тщательно, как боевая операция. Мы бы изучали его по карте, репетировали на местности. Жаллю наложил на Клер свой отпечаток. Во многих отношениях она напоминала его. И в частности, этой страстью все рассчитывать, взвешивать, заранее подчиняя события своей воле. Я просто задыхался, когда она так вот расписывала все буквально по минутам. Потому-то я больше и не пытался спорить. Что бы она ни предлагала, я повторял: «Согласен». Отныне я всегда соглашался с ней. Мы отправимся в Кабул в семь утра, там мы расстанемся, она снимет номер в недорогой гостинице «Руаяль», где запишется под чужим именем… На следующее утро до десяти часов она будет ждать меня у гаражей «Форда». Если я не приеду, значит, все произошло так, как задумано. Тогда она возьмет напрокат машину и уедет. Согласен!

— Скажи, наконец, что ты сам об этом думаешь? — возмутилась она. — С тобой невозможно разговаривать.

— Все это кажется мне вполне разумным, — отвечал я. — Дело решенное. Стоит ли без конца пережевывать одно и то же?

— Приходится пережевывать, если хочешь, чтобы все прошло без сучка, без задоринки. Скажи откровенно: как, по-твоему, из этого что-то выйдет?

— Я вынужден так думать. Если я скажу, что в гостинице у тебя могут спросить документы, ты ответишь, что это зависит от чаевых, что ты все уладишь и что мне незачем беспокоиться. Ладно! Пусть будет по-твоему.

Мгновение мы смотрели друг на друга как враги. Возможно, Ману меня и не любила. Но даже в разгар ссоры мы все-таки были с ней заодно; между нами существовала подспудная связь, глубокая внутренняя общность. Оба мы в равной степени были наделены воображением и слабостью; потому-то мы инстинктивно признали друг друга при первой же встрече. Клер же была существом другой породы. Любое несогласие выводило ее из себя, вынуждая нас меряться взглядами. Зато там, где Ману уклонялась от спора, но не складывала оружия, Клер немедленно уступала. Если бы Ману вбила себе в голову то, что задумала Клер, я бы сходил с ума от беспокойства. Но за Клер я ничуть не тревожился, заставляя ее переживать все муки ада. Я догадывался, о чем она думает. «Он притворяется. Он меня не любит». И спешил перевести разговор на другую тему:

— Давай-ка займемся «лендровером».

Как и следовало ожидать, Клер досконально разобралась в этом вопросе. Я объяснил ей, как переключать скорость, и она доказывала мне, что совсем несложно на первой скорости подключить оба моста и выпрыгнуть из машины безо всякого риска. Машина катилась сама по себе; она даже могла, как мы убедились, въехать на насыпь, не отклоняясь в сторону. Оставалось выбрать подходящее место, не слишком далеко от сторожевой будки, чтобы часовые услышали шум, но и не слишком близко, чтобы они не могли ясно видеть, что происходит. Это было несложно. Метрах в пятидесяти от поста проходило что-то вроде коротенького ущелья, в котором шум мотора отдавался очень громко. Затем края расщелины понижались, и лишь у самого берега оставался небольшой выступ. Мне придется только включить первую скорость при выезде из коридора, свернуть направо, выскочить из машины и бежать за ней следом. «Лендровер» без труда въедет на насыпь, а затем скатится вниз по крутой тропинке до самого озера. Машина сразу пойдет ко дну. Если даже ее удастся подцепить драгой, исчезновение Клер никому не покажется странным: вечером верх машины всегда был опущен. Трудность заключается в другом: сумею ли я разыграть смятение? Клер замучила меня советами. Я выслушивал их с досадой как раз потому, что вовсе не был уверен, что смогу изобразить отчаяние, огорчение, угрызения совести — короче говоря, кучу переживаний, имитировать которые не так-то просто. Но в панике никому не придет в голову приглядываться ко мне. Я постараюсь выглядеть подавленным, словно окаменевшим от горя. Я буду механически твердить одно и то же:

«Как только мы выехали из Кабула, у меня страшно разболелась голова. По дороге несколько раз пришлось останавливаться. Госпожа Жаллю захотела сама сесть за руль. Я ей не позволил, но, доехав до плоскогорья, не выдержал и остановил машину, желая немного пройтись. Вдруг я услышал, что машина отъезжает. Госпожа Жаллю что-то крикнула. Думаю, что, сев за руль, она не справилась с управлением. Я бросился к ней, но было слишком поздно».

Клер соглашалась со мной. Вполне достаточно будет ограничиться этими вполне правдоподобными объяснениями.

— Смотри только, чтобы твой рассказ не прозвучал так, как будто ты выучил его наизусть.

— Успокойся. Не такой уж я законченный тупица.

Все ли мы предусмотрели? Головная боль? Жаллю было известно, что я плохо переношу жару… Ошибка в управлении? Нетрудно себе представить, как это могло случиться. Клер пыталась подогнать машину ближе ко мне, но неправильно повернула рукоятку, и «лендровер» швырнуло вперед. Растерявшись, Клер не успела ни перевести рычаг, ни выключить мотор. Нет, никаких неувязок вроде не было. Гибель Клер не может вызвать подозрений.

Жаллю должен был вернуться в понедельник, и мы наметили «несчастный случай» на вторник. Тем сильнее подействует на него неожиданность: усталый, все еще поглощенный проблемами, которые ему пришлось обсуждать в предшествующие дни, он пассивнее отнесется к случившемуся. Мне скорей придется опасаться его упреков, чем расспросов… Еще четыре дня ожидания. Клер была на удивление спокойна… Я же от решимости переходил к угрюмому смирению. Как животное чует подземный толчок, я предчувствовал неотвратимую беду. Но изо всех сил старался казаться безразличным и, так сказать, не замешанным в разговор. Между Клер и мною шла подспудная борьба. Все ее поведение должно было означать: «Только ради тебя и из любви к тебе я решилась на такое». Напротив, я всем своим видом стремился показать, что участвую в этом только в качестве подручного, как снисходительный свидетель. То, что задумала Клер, меня не касалось. В результате между нами то и дело вспыхивали короткие ссоры, завершавшиеся не слишком искренним примирением. В этом бодрствовании накануне сражения для любви не оставалось места. Клер обдумывала каждую мелочь, решала, что ей надеть, чтобы в Кабуле не бросаться в глаза, взяла у меня чемодан, потому что ее собственные были слишком шикарными. Казалось, она и впрямь предусмотрела все, нисколько не нервничая, как будто собиралась на пикник. Она даже подумала о том, чтобы оставить свою комнату неприбранной, тем самым исключая всякую мысль о побеге: на столе валялось ее рукоделие, под кроватью — кожаные сандалии… «Кстати, — напоминала она, — не забудь оставить мой шлем на сиденье, рядом с собой. Представляешь, какое создастся впечатление, когда он всплывет!» В воскресенье было пасмурно, жара спала, что нас сильно встревожило. Если пойдет дождь — а в здешних краях это всегда ливень, — нам придется его пережидать, так как о поездке в Кабул нечего будет и думать. Но Клер напоминала мне, что это не так важно, вполне можно отложить. После обеда мы, не надевая шлемов, прошлись по берегу. Впервые температура была приятной, но под свинцовым небом плотина и прилегающая к ней долина выглядели зловеще. Мы были одни. Все, кто сегодня не был занят на работе, разъехались на ценный день. Клер взяла меня под руку.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она. — Мне ведь тоже не нравится то, что мы затеяли… Но он сам во всем виноват. В сущности, он человек не злой. Но он настолько закоснел в своей гордыне, что с ним невозможно разговаривать.

— Уже раскаиваешься?

— Да нет же! Он останется один. Тем хуже для него, сам этого хотел. У него одно на уме: как отомстить за свое унижение.

— Кому отомстить?

— Да всем. Тем, кто в нем усомнился, кто его чернил, обвинял, вывалял в грязи.

— Признайся, действительно ли он так чист, как ты говоришь?

Клер заколебалась, нагнулась, чтобы подобрать камешек с блестящими прожилками.

— Его можно понять, — сказала она. — Если тебе вздумается написать книгу, ты возьмешь бумагу и будешь писать. Твое сырье тебе ничего не стоит. Ему же, чтобы доказать, что он — Жаллю, что его проекты самые лучшие, что ему повинуются стихии, нужны горы, реки, тысячи тонн бетона; ему нужны миллиарды франков. Ты напишешь двадцать, тридцать книг — сколько пожелаешь; ему же, в лучшем случае, удача выпадет семь, ну, восемь раз в жизни. Да и тогда с ним не перестанут спорить… Не думаю, что он совершил… что-то незаконное. Но такой человек, как он, мог закрыть глаза… ну… на какие-то махинации, чтобы заполучить контракт, не упустить случай самоутвердиться или, вернее, утвердить свои теории.

— А как же другие?

— О них он не думает. Он знает, понимаешь, знает, что не может ошибиться. Он продает расчеты, в которых абсолютно уверен. Однажды он мне все это растолковывал. Признаюсь, в нем есть что-то пугающее. Он считает, что прочность плотины зависит в большей степени от ее формы, чем от материала, из которого она построена. Он даже уверял, что цемент выбрасывается на ветер, что его всегда кладут слишком много!

— Ну знаешь… Так можно далеко зайти.

Клер бросила камень в озеро, полюбовалась расходившимися по воде кругами, потом изящным изгибом плотины и длинной темной струей воды, вливавшейся в водосброс.

— В этом его беда, — сказала она. — Вся его жизнь напоминает затянувшееся самоубийство. Теперь понимаешь, почему я так хочу уйти от него?

— А не боишься, что твое исчезновение будет для него слишком тяжелым ударом?

— У меня тоже есть право жить…

— А если он когда-нибудь тебя найдет?

— Лучше бы этого не случилось.

Некоторое время мы гуляли молча. Именно этот человек через два дня потребует у меня отчета…

— Как раз поэтому, — сказал я наконец, — ты и не должна возвращаться в Париж. Это же чистое безумие. Поживи пока хотя бы в Лондоне, раз уж у нас зашла об этом речь… Ты мне сообщишь свой адрес, и я приеду к тебе.

— Верно. Думаю, так будет лучше, — согласилась она.

Я продолжал:

— В гостинице ты остановишься под своим именем?

— Ну какое это имеет значение в Лондоне?

— А как же… после?

— После! Успокойся. Я раздобуду себе фальшивые документы.

До конца прогулки мы больше ни о чем не говорили. Я в последний раз осмотрел то место, где мне предстояло столкнуть «лендровер» в воду. Оно было выбрано очень удачно. Привычный шум мотора привлечет внимание часовых, но не встревожит их. Они выйдут и будут присутствовать при падении, но на таком далеком расстоянии, что не смогут разобрать, был ли кто-нибудь в машине. Я расстался с Клер у двери ее комнаты.

— Что касается фальшивых документов… — начал было я.

— Положись на меня.

Еще одно словечко из репертуара Ману. На нее я тоже полагался. И вот что из этого вышло.

Жаллю появился на плотине в понедельник. Он запретил нам встречать его в аэропорту. Он приехал на армейском грузовике, когда уже стемнело. Пожал мне руку, поцеловал Клер, как всегда, рассеянно и торопливо. О переговорах ни слова. Мы для него были в лучшем случае подручными, но только не партнерами. Ушёл к себе в комнату и там пообедал в одиночестве. Ему нужно было переписать начисто какие-то свои записи. Клер посмотрела на меня. «Вот видишь», — говорил ее взгляд. Да, я все видел. Я понимал, почему Жаллю предпочитал здешние примитивные условия жизни номеру в отеле «Сесил». Здесь у него из окна был вид на плотину — его плотину. Здесь он чувствовал себя дома. Куда больше, чем в собственном доме в Нейи. Плотина внушала ему надежду. Никакое другое место в мире не могло бы лучше защитить его от недугов.

— Перед сном, — шепнула мне Клер, — я скажу ему, что завтра мы с тобой едем в Кабул.

Я принял душ. Я буквально заливался потом. Завтра! Завтра! Это слово стучало у меня в висках. К счастью, ночью разразилась гроза, настоящая буря, наполнившая долину таким грохотом, словно по ней в упор палили из пушек. Это было похоже на светопреставление. Дикий шум оглушил меня. Я заснул с тревогой на сердце, перебирая в уме все причины, из-за которых следовало опасаться неудачи. У нас не было и одного шанса из ста. Да и к чему мне был этот шанс? Каждый шаг навстречу Клер чуть-чуть отдалял меня от Ману. Единственным преимуществом для меня было то, что я наконец смогу вернуться в Париж. Там я продолжу свое расследование, поеду в Нейи. У меня есть ключи от дома. На досуге я обшарю его сверху донизу. Ведь Клер — если все пройдет благополучно — будет ждать меня в Лондоне, а Жаллю еще какое-то время пробудет на плотине.

Проснувшись, я сразу почувствовал, что время замедлило свой бег и каждая минута тянулась так долго, словно я должен был участвовать в какой-то церемонии. Я вышел на террасу. Небо было густо-синего цвета, переходившего в белизну на горизонте — там, где, словно сгустки дыма, клубились горы. Вздувшийся от ночного потопа водосброс грохотал, словно горный поток, его пенные струи, сплетаясь, исчезали в низине под радужной дугой. Дня через три-четыре я увижу Триумфальную арку! Наконец я собрался. Жаллю с Клер завтракали в столовой. Я поздоровался с ними. Клер выглядела спокойной и хорошо отдохнувшей. Гроза не помешала ей выспаться. Сидя рядом с мужем, она дышала покоем. Ровным, как всегда, голосом она спросила у него:

— Вам привезти что-нибудь из Кабула? Вы ведь не забыли, что мы сегодня едем в Кабул?

— Нет, спасибо, — сказал Жаллю. — Я бы и сам поехал, но мне нужно закончить отчет.

Клер и об этом подумала. Она знала, что наутро после приезда Жаллю мы будем свободны. Если уж она ничего не оставила на волю случая, то, верно, позаботилась и о том, как раздобыть себе новые документы. Я решил ни о чем больше не тревожиться, раз и навсегда скинуть с себя бремя неуверенности и сомнений, буквально раздавившее меня. Мы обменялись какими-то словами, которых я не запомнил. Жаллю первым встал из-за стола. Чмокнул Клер в висок, протянул мне руку.

— До вечера. Предупреждаю, вам будет жарко.

Клер смотрела на него, когда он шел к двери. Она видела его в последний раз. Выходя из этой комнаты, он навсегда выходил и из ее жизни. Она была совершенно спокойна. Жаллю прикрыл за собой дверь.

— Дай-ка мне сигарету, — шепнула мне Клер и с каким-то наигранным весельем, больно ранившим меня, добавила: — Ты в порядке?

— В порядке.

— Тогда поедем, как только ты будешь готов.

Я пошел за «лендровером». В это время слуги обычно убирали служебное помещение. Никто мне не встретился, когда я относил чемоданчик в машину. Я прикрыл его чехлом. Тут подошла Клер, и мы поехали.

— Видишь, как все просто, — сказала она, когда я, выехав на шоссе, прибавил скорости.

Мы ехали молча до самого Кабула. Она попросила меня остановиться, немного не доезжая до первых домишек предместья.

— Расстанемся здесь. С этой минуты мы друг с другом не знакомы… Если днем ты меня где-нибудь увидишь, не подходи и старайся меня избегать.

— Тебя все увидят. Европейская женщина ходит по городу с чемоданом…

— Ну и что? — возразила она. — Лишь бы никто не знал, что я — госпожа Жаллю. А этого здесь никто и не знает, кроме тебя… Не забудь: завтра у гаражей «Форда», до десяти часов… Милый, только не надо делать такое лицо. Все обойдется, поверь… Но ты должен постоять за себя, Пьер, любимый. За нас с тобой.

Она чмокнула меня в уголок рта. В глазах у нее стояли слезы. Я хотел было выйти из машины, но она меня опередила. Она уже ставила свой чемодан на землю.

— Ну, с Богом… Поезжай скорей…

Она махнула рукой, прогоняя меня с глаз долой. Я отъехал и еще долго видел в зеркале ее фигурку, за которой, принюхиваясь к следам, брела бездомная собака. Я поехал в «Сесил». Теперь мне предстояло самое трудное: долгое, нескончаемое ожидание до самого вечера — до того момента, когда должна свершиться драма. А пока я пил, курил и размышлял: старался представить себе, что делает Клер, как она пытается найти машину. Народ здесь любопытный. Машина. Одинокая женщина. Ей станут задавать вопросы. Молчание тех, кого она наймет, обойдется ей очень дорого. Чем больше я пил, тем сильнее терзал меня страх. Чтобы успокоиться, я твердил себе, что движение на границе с Индией очень сильное и ежедневно ее пересекают в обе стороны множество путешественников… что Клер, если не найдет машину, сможет добраться на автобусе, что власть денег в этой нищей стране безгранична. По временам я следил за улицей, чувствуя себя несчастным и потерянным. Что же все-таки я испытываю по отношению к Клер? Если мне удастся отыскать Ману, будет ли и тогда Клер хоть что-то для меня значить? Так я мучил себя бесплодными угрызениями, погружаясь на самое дно тусклого отчаяния, тумана и противоречивых чувств. Медленно текли часы, пока я блуждал в потемках собственной души, там, куда заводили меня тошнотворные метания нечистой совести. Да был ли я уверен хотя бы в том, что еще увижусь с Клер? Поеду ли я в Лондон, если Ману так и не даст о себе знать? И будет ли действительным брак с женщиной, живущей под чужим именем? По-видимому, нет. Будущее вновь ускользнуло от меня. Что это будет за жизнь, если нам придется избегать людей, высматривать знакомых в толпе, прежде чем зайти в театр или в кино, опасаясь роковой встречи с кем-нибудь, кто сможет нас разоблачить! Мы будем обречены жить на отшибе, влачить жалкое существование вдали ото всех. А как же мои планы, мои книги? Как могли мы забыть об этом? Нет. Я не поеду в Лондон. Я скажу Клер то, что сама она недавно произнесла с таким жаром: «Я тоже имею право жить!»

Я издали раскланялся с какими-то слонявшимися без дела чиновниками, поел безо всякого аппетита, по-прежнему поглощенный мыслями о Клер и Ману. Это напоминало мне череду зеркал: отражение одной из женщин напоминало мне о другой, и так без конца. Меня охватила какая-то горячечная дремота, но ближе к вечеру, внезапно почувствовав, что не в силах больше усидеть на месте, я вышел из гостиницы. Однако, сколько я ни бродил по городу, Клер нигде не было видно. Пытаясь взять себя в руки, я твердил: «Ты ведь сам этого хотел! Когда ты предлагал Ману исчезнуть, тебя не пугало то, что теперь кажется таким рискованным. Представь, что Клер и есть Ману!» Я упорно возвращался все к тому же, подобно глупой мухе, бьющейся о стекло. Пора было ехать.

Солнце опускалось за горы, блестевшие, словно жестяная кровля. У меня побаливала голова. Значит, мне даже не придется лгать, ссылаясь на мигрень. Я положил рядом с собою на сиденье шлем Клер и пустился в обратный путь. Удастся ли мне до конца справиться с «лендровером»? А что, если заглохнет мотор и я не смогу сбросить машину в озеро?.. Что я тогда скажу?.. Клер говорила мне об этом, ведь она предусмотрела такую возможность, как и любую другую; но я никак не мог вспомнить, как именно мне следовало поступить. Машину потряхивало на ухабах, заходящее солнце было похоже на раскаленное жерло печи. Меня терзал страх, что я не успею вовремя выпрыгнуть и свалюсь в озеро вместе с машиной. Я представлял себе, как вода раскаленным потоком металла с ревом низвергается в расщелину у подножия плоскогорья, бьется о крутую тропинку. До плотины оставалось чуть меньше километра пути. Я мысленно повторил все, что мне предстояло сделать: перевести «лендровер» на первую скорость, подключить оба моста, как только проеду коридор, свернуть направо и выпрыгнуть. Все это надо проделать согласованно, без излишней спешки.

На фоне заката четко выделялась приближавшаяся плотина. Возле постовой будки никого не было видно. Внимание, пора! Шум мотора сразу заполнил ущелье. Я почувствовал себя голым, выставленным на всеобщее обозрение, виновным до мозга костей. Итак, включаем первую скорость, ручку отвести назад до упора, руль — направо. Я выпрыгнул из машины, но приземлился неудачно. Острая боль в левой щиколотке, словно удар палкой, сбила меня с ног. Я покатился на землю, кое-как поднялся. Тяжелый «лендровер» косо вползал на насыпь. Стараясь не ступать на левую ногу, я взобрался следом. Машина внезапно провалилась со страшным металлическим скрежетом. Я поднялся наверх в ту секунду, когда она скрылась под водой. До меня долетели брызги. Канистра из-под бензина, сорвавшаяся во время падения, покатилась по тропинке и исчезла в волнах, с шумом бьющихся о берег. Тут моя щиколотка подвернулась, я повалился на землю. Не зацепись я за скалу, тоже свалился бы в воду. Я закрыл глаза. Все у меня болело, но самое трудное было позади. До меня донеслись крики, топот бегущих ног. На грани обморока, я словно плавал в каком-то ласковом тумане. На этом мое участие в событиях должно было окончиться. Механизм, запущенный Клер, пришел в движение, словно первые пласты снежной лавины. Тогда еще я не мог знать, что она сметет всех нас…

Сразу столкнуться с Жаллю мне не пришлось. Впрочем, я все равно был не в состоянии отвечать на вопросы. Я лежал на носилках. Помнится, кто-то спросил:

— Госпожа Жаллю была с вами?

Другой голос крикнул:

— Вы что, не видите ее шлем там, на воде?

Затем послышались другие голоса:

— Осторожнее, он ранен…

— Должно быть, она сразу пошла ко дну…

— Нужны аппараты для подводного плавания. А у нас их нет…

— Да, я его предупредил, сейчас придет…

Не знаю уж, кто задел мою больную ногу… Я потерял сознание. Лишь позже, уже в санчасти, я оказался лицом к лицу с Жаллю. И, как всегда бывает, все произошло не так, как я думал. Жаллю сел рядом с моей кроватью. Он выглядел измученным, постаревшим и разбитым.

— Не шевелитесь, — сказал он. — У вас вывих щиколотки и глубоко срезан волосяной покров.

Я еще не заметил, что голова у меня перевязана. Выражение моего лица обмануло его, и он добавил:

— Нет, ее не нашли и никогда уже не найдут. Это невозможно…

Ко мне тут же вернулось хладнокровие. Я опасался взрыва, вспышки гнева, дикой сцены. Мне же пришлось иметь дело с человеком, владевшим собой и тщательно скрывавшим свои чувства. Только голос выдавал его. Я, как мог, объяснил ему, что произошло. Он кивнул. Конечно, он узнавал во всем этом легкомыслие и неосторожность своей жены.

— Я никак не ожидал ничего подобного, — добавил я, — даже не сразу сообразил, что случилось.

— Вода в озере очень холодная, — заметил он. — Жена умела плавать, но, вероятно, у нее тут же произошло кровоизлияние. К тому же, возможно, она была ранена.

Он вздохнул.

— Это я настоял, чтобы она приехала сюда, — сказал он наконец, — следовательно, сам виноват во всем… Ее еще будут искать, но надежды нет никакой. Завтра вы понадобитесь следователю. Спокойной ночи, господин Брюлен, постарайтесь уснуть.

И я уснул — настолько я был измучен, ошарашен, подавлен, и вместе с тем я испытывал странное облегчение. На следующий день я смог подняться. Нога еще побаливала, но не слишком распухла. В голове немного шумело. Разбирательство было недолгим. Я изложил свою версию событий афганцу, чья должность, видимо, соответствовала нашему комиссару полиции. Затем я составил письменные показания, и они были приобщены к делу вместе с показаниями часовых — свидетелей происшествия. Я перевел просьбу Жаллю, просившего власти не предавать дело огласке. Учитывая обстоятельства, он предпочел не давать пищу кривотолкам. Все произошло именно так, как предполагала Клер. Молчание полиции давало ей возможность скрыться. К вечеру у меня исчезли последние сомнения. Клер добилась своего. Ее смерть была признана официально.

Я провел в санчасти еще несколько дней, не зная толком, что мне делать дальше. Жаллю дважды навестил меня из вежливости. Я чувствовал, что он делает это через силу. Должно быть, он меня ненавидел, но виду не показывал. Когда я сказал ему, что думаю вернуться во Францию, он ответил просто:

— Я тоже считаю, что так будет лучше.

И я получил отставку. После этого я постарался собраться поскорее. Перед самым отъездом хотел было попрощаться с ним, но слуга сказал, что его нет дома. Меня ждал служебный грузовик. В последний раз я окинул взглядом плотину — его плотину, — окутанный паром водосброс, пустынную долину… Что ждет меня впереди? Я уселся в кабину рядом с шофером.

Жаллю стоял на том самом месте, где «лендровер» свалился в озеро. Он пристально смотрел на воду. Когда позади него проехал наш грузовик, он даже не обернулся.

Глубокая радость охватила меня по возвращении в Париж. Люди разъезжались на каникулы, город пустел, а у меня словно заново открылись глаза, впервые забилось сердце. Помню, несколько дней подряд я, словно восхищенный провинциал, без устали бродил по городу, любуясь тысячекратно виденным, облокачиваясь на парапеты мостов, ласково поглаживая старые камни. Длинные проспекты, уходившие в небесную синеву, приводили меня на любовные свидания с самим собой, а затем — к воспоминаниям, от которых я уже не мог избавиться. Ману! Раз она все знала о супругах Жаллю, то должна была знать и об отъезде Клер в Афганистан, а следовательно, о том, что я обнаружил подлог. Отныне она постарается не попадаться мне на глаза. Нечего и надеяться на встречу с ней. Возможно, ее нет в Париже. Однако сердиться на нее я не мог. Она пыталась меня обмануть, зато я стал любовником Клер. То, что сделал я, было куда хуже! Когда она узнает, что Клер была моей любовницей — а она наверняка это узнает, — я буду в ее глазах достоин презрения. И у меня не было никакой возможности заставить ее меня выслушать.

Радость возвращения уже померкла. Былые сомнения вновь овладели мной. Ведь на самом деле я ничего не знал наверняка. От кого Ману может узнать, что Клер была моей любовницей? Кто ей об этом скажет? Ведь не сама же Клер? Значит… Я не мог не видеть, к чему ведут все эти бесплодные рассуждения. И все-таки я еще боролся с собой. Глупо цепляться за прошлое. В конце концов, пусть Ману думает обо мне все, что ей угодно. Я свободен и ни перед кем не обязан отчитываться. Даже перед Клер. Бедная Клер! Верно, она сейчас в Лондоне и томится в ожидании… Но мне больше не хотелось ее видеть. Скажи мне кто-нибудь, что у меня перед ней есть определенные обязательства, я был бы искренне удивлен. Я мог думать только о Ману. И в один прекрасный вечер вдруг осознал, что борьба окончена и мое поражение было предрешено. Ману осталась победительницей. Я написал ей письмо в том самом ресторанчике, где мы когда-то завтракали вместе. Всего несколько торопливых строк:

Я не забыл номер ее почтового ящика. Так что я отправил письмо, и на несколько часов мне стало полегче. Ману не сможет дольше оставлять меня в неведении. Мне бы следовало написать ей еще из Афганистана. Если бы я не поддался Бог знает какому мстительному порыву и рассказал ей обо всем… Нет, не мог я ей ничего рассказать. Ведь написать о Клер — значило бы прямо или косвенно упрекнуть Ману за то, что она сделала. Впрочем, если бы она ответила, назначила мне свидание, мне пришлось бы спросить ее, почему она пыталась занять место Клер. Я совершил ошибку. Мне следовало дать ей понять, что эта страница нашей жизни перевернута, и мы никогда не станем поминать старое. Посреди ночи я вскочил, чтобы написать ей новое письмо, но на этот раз не смог подобрать слов. Получилось, что, предлагая ей забыть о прошлом, я тем самым обвиняю ее. К утру я был уже без сил и почти решился уехать из Франции, отправиться куда глаза глядят. «Да полно, люблю ли я ее? Или, может, просто притворяюсь героем собственного романа?» Эти мысли не оставляли меня и на кухне, пока вода в кофейнике кипела, выплескивалась и испарялась, попадая в пламя горелки. Я не сомневался, что вскоре мне опротивеет моя квартира. И вдруг меня осенило, что мы никогда не знаем, любим мы или нет, и что вся наша любовь, быть может, всего лишь соглашение, заключенное с самим собой и позволяющее нам верить, что мы никогда не изменимся, бросать вызов времени и тайному желанию забыть… Эта беспощадная трезвость, которая приходит к нам в предрассветные часы, — сколько раз уже она больно ранила меня! Я вышел из дому и долго блуждал по пустынному городу, мимо закрытых магазинов, пока первые солнечные лучи справляли какой-то свой таинственный праздник, на котором я был незваным гостем… Жажда писать томила меня сильнее, чем некогда — любовное желание. Я гулял по набережной, а в голове у меня теснились слова, кричавшие о моем поражении. Зайдя в кафе, я проглотил прямо за стойкой несколько липких рогаликов и внезапно решил приняться за работу. Мне необходимо было поскорее вернуться в свой кабинет, к своим папкам, к своей прежней жизни. Я хотел видеть людей, слышать телефонные звонки. Одиночество убивало меня. Я сам себе казался тенью в аду…

Через день, в десять часов утра, я явился к моему директору. По своему обыкновению, он встретил меня очень любезно. Из газет он уже знал о гибели госпожи Жаллю и не прочь был услышать подробности. Не без некоторого опасения я поведал ему свою версию «несчастного случая». Если только когда-нибудь правда выйдет наружу, он не простит мне этот обман. Ослушавшись Клер, я поступил безрассудно. Сейчас, в его кабинете, эта мысль поразила меня.

— Вы выглядите усталым, — заметил он. — Может, вам нужен дополнительный отпуск? Как раз сейчас у нас в работе затишье…

— Нет, ни в коем случае. Я надеюсь, что работа поможет мне прийти в себя.

— А как продвигается ваша книга об Афганистане?

— Этим я займусь позже.

— Я бы вам посоветовал не скупиться на вымысел, — добавил он, улыбаясь. — Не то Жаллю непременно к чему-нибудь придирется. Должно быть, он не слишком вас жалует. Смерть жены пришлась ему совсем некстати…

Некоторое время мы беседовали о текущих планах издательства, о горячей поре, которая, как обычно, должна была наступить по окончании отпускного сезона. Когда же я собрался уходить, он придержал меня за рукав:

— Вы, случаем, не хотели бы поехать во Вьетнам?

— Да нет, пожалуй… Дальние странствия мне не на пользу.

— А жаль… Я мог бы устроить… за счет одной крупной вечерней газеты…

— Расскажите, в чем там дело.

— Не стоит, раз вам это неинтересно… Но все же поразмыслите над моим предложением. Если надумаете, тогда и поговорим.

Он проводил меня до лестницы, и я спустился к себе в кабинет. Там, как обычно, царил беспорядок: все было завалено книгами и рукописями. В соседней комнате моя секретарша печатала письма. Я прошелся по кабинету, закурил… Ману вошла в ту дверь… Она сидела здесь, вот в этом кресле… Прошлое вернулось ко мне. Да с тех пор ничего и не изменилось: стоит мне только перелистать блокнот, отыскать страничку с пометкой: «Эммануэль». Рукопись и сейчас должна лежать в каталожном шкафу… Я открыл его, порылся в папках. Куда же она подевалась? Я точно помнил, что, внеся все исправления, принес ее обратно в издательство. Пришлось позвать Ивонну, мою секретаршу. Она еще не слыхала о моем возвращении, и с четверть часа мне пришлось отвечать на ее расспросы, рассказывать, как мне жилось на плотине, чем мы питались, как одевались. Да я и не противился, смеялся вместе с ней и в то же самое время думал, что рукопись — отличная приманка; стоит мне только послать Ману приглашение на бланке издательства, и она не сможет уклониться от деловой встречи. Слишком много значила для нее эта книга. И узнай она, что книга отдана в набор и нам нужно с ней переговорить — повод найти нетрудно, — непременно пришла бы, я не сомневался в этом. И как только я раньше не вспомнил о такой возможности? В предотъездной суматохе другие заботы вытеснили эту рукопись у меня из головы. А уж с тех пор столько всего произошло!

— Как вы додумались, — воскликнула Ивонна, — вернуться на работу, когда все только разъезжаются на каникулы? На вашем месте я бы продлила отпуск.

— Ну, я и не намерен слишком усердствовать. Пора все же мне подумать о нашей серии. Кстати, что сталось с рукописью, подписанной «Эммануэль»? Если помните, речь там шла о молодой женщине, а действие происходит в Бомбее?

— Ее же забрали.

— То есть как забрали? Ничего не понимаю.

— В прошлую пятницу во второй половине дня позвонили по телефону. Попросили прислать рукопись, чтобы еще кое-что исправить.

— Кто звонил?

— Как кто? Автор…

— Кто с ней говорил?

— Я сама.

— Чушь какая-то. Что же все-таки произошло?

Ивонна растерянно уставилась на меня.

— Да я вас ни в чем не виню. Просто никак в толк не возьму… Постарайтесь припомнить весь разговор в точности.

— Ну, вам позвонили по прямому проводу… Я сняла трубку и…

— Говорила женщина?

— Да. Она спросила, на работе ли вы. Я ответила, что вы в отъезде. Тогда она попросила переслать ей рукопись.

— По какому адресу?

— На номер почтового ящика.

— И что вы сделали?

— Отправила рукопись в тот же вечер. А что, не надо было?

— Думаю, ничего страшного не произошло…

— Она ведь, наверное, скоро сама ее вернет.

— Ну да. Вы, конечно, правы. Благодарю вас… Мне надо написать несколько писем. Пока, Ивонна.

Она вышла. Совершенно ошарашенный, я опустился в кресло. Значит, Ману узнала о моем возвращении. Но каким образом? От кого? Уж, во всяком случае, не от Жаллю. И тем паче не от Клер. Та сейчас скрывается в Лондоне. Тем не менее это так. Чтобы избежать встречи со мной, Ману попросила вернуть ей рукопись по почте. Она следила за всеми моими передвижениями. Выходит, она знала, что я несколько дней просидел безвылазно дома и ни с кем не виделся. Я почувствовал, насколько шатки все мои предположения. И все же они не выходили у меня из головы… Все это нельзя объяснить простым совпадением. В пятницу я возвращаюсь, и в ту же пятницу Ману звонит мне… по прямому проводу!

Я попытался заставить себя работать. Но все впустую. Мне не удалось выжать из себя ни строчки. И все-таки ко мне снова вернулась надежда. Ведь Ману была в Париже. В этом я был уверен. Пусть даже она хранит молчание. Но она живет, затаившись где-то в тени. Она интересуется мною. И быть может, мне хватит сноровки, чтобы схватить ее. Ману! Что за жестокую игру в прятки ты ведешь со мной?

Я долго метался по кабинету, то и дело натыкаясь на стены. Возможно, она отнесет рукопись в другое издательство. Но я без труда узнал бы об этом, стоило мне только сделать несколько звонков. И ей это известно. Неужели она отказалась от издания своей книги? Но ведь для нее на этом романе чуть ли не свет клином сошелся… Разве что… Да, как-то раз у меня уже промелькнула подобная догадка. Если Ману использовала заметки Клер, если она как бы написала эту книгу вместо нее, то теперь она знает, что ее тайна раскрыта, а сама она разоблачена, раз на плотине я познакомился с Клер и у нас было достаточно времени, чтобы все это выяснить. Ману со своей гордостью, должно быть, вообразила, что я ее презираю…

И я тут же набросал у себя в блокноте:

Я зачеркнул это слово, выругался, стал переписывать письмо и в конце концов так и оставил: «…словно воровка». Там видно будет… Теперь адрес… Все тот же почтовый ящик, ясное дело. Вот тут-то мне и пришло в голову… Как только я раньше не додумался? Мне всего лишь надо было сходить на почту. Если рукопись все еще в ящике, так же как и мое первое письмо, это означало бы, что мои предположения ошибочны. Ну а если ящик пуст… что ж, тогда мне остается писать Ману каждый день, завалить ее письмами… Кто знает, может, она не выдержит. Вконец запутавшись в пустых догадках, я отогнал от себя весь этот рой предположений, сев в такси, которое отвезло меня на авеню Ваграм. А что, если я встречу Ману?.. Я пересек зал, оглядываясь по сторонам. Нет, Ману нигде не было видно. В поисках нужного номера я прошел вдоль стоящих в ряд почтовых ящиков. Перед 71-й ячейкой я застыл, чувствуя, как у меня подкосились ноги. Это номер Ману. Сквозь застекленное окошечко было ясно видно, что лежит внутри. Рукописи нет, письма тоже. Выходит, Ману уже заходила за ними… Я снова окинул взглядом посетителей. Вдруг меня охватило не изведанное никогда прежде ощущение: мне казалось, что за мной следят. Но Ману ни за что бы не решилась выслеживать меня. Тогда как же она обо всем узнала?.. Не торопясь, я вернулся на работу, пытаясь проникнуть в эту новую тайну. Хотя почему же новую? Скорей уж старую тайну: она вновь витала передо мной, еще более непроницаемая и мучительная, чем прежде. Стараясь ее сформулировать, я наталкивался все на то же противоречие: с одной стороны, между Ману и Клер существовала какая-то связь, с другой — никакой связи между ними быть не могло. Иначе бы я об этом знал: ведь я был их любовником. И я все еще оставался им, что казалось уже верхом нелепости. Та, кого я любил, убежала от меня, подобно тому как я сам бежал от той, которая любила меня. Я уныло позавтракал в первом попавшемся ресторане, перебирая в уме самые невероятные замыслы. Подумывал даже о том, чтобы обратиться к частному детективу. Он вполне мог бы предпринять некоторые шаги, которые мне особенно претили. Так, я не мог вообразить, как бы я стал что-то выведывать у поставщиков Жаллю. Но, подумав, сообразил, что это был верный способ все испортить. Ведь Ману была начеку. И любая попытка подобраться к ней, захватить ее врасплох навсегда отдалила бы ее от меня. Оставалось набраться терпения, переждать, затаиться. Пришлось вернуться на работу, словно у меня не было иных забот. Я представлял себя человеком, за которым следят, всматривался в отблески света в витринах. Конечно, я знал, что это только игра, но она напоминала мне о недавних муках страсти. Что же еще дала мне Ману, кроме постоянного ожидания? Самые сильные мои переживания были связаны с этой вечной разлукой. Тысячу раз я спрашивал себя: «Где же она?» Теперь я твердил: «Ману, ты здесь, может быть, совсем близко. Покажись… Видишь, я замедляю шаг, чтобы ты могла меня догнать. Если сейчас ты просунешь руку мне под локоть, я не стану задавать вопросов. Мы просто пойдем рядом. Прошлое будет забыто…»

Но я по-прежнему оставался один на тротуаре, и тени платанов шевелили ветвями под моими ногами. Снова написать ей? Но мужество покинуло меня. Усевшись за свой письменный стол, я почувствовал себя совершенно обескураженным. Заняться работой? Но к чему? Я снял пиджак и окинул мысленным взором необъятное пространство, отделявшее меня от вечера. Прожить эти несколько часов будет труднее, чем пересечь выжженное солнцем плоскогорье, примыкавшее к плотине. Понемногу меня разморило, и когда зазвонил телефон, я не сразу сообразил, где я, думая, что меня вызывает Жаллю. Спросонок я не узнавал своего кабинета. Выведенный из себя, я схватил трубку и раздраженно бросил:

— Алло! Брюлен у телефона.

Никто не ответил.

— Алло! Говорит Брюлен.

Я услышал чье-то дыхание на другом конце провода. Внезапно меня осенило: это же она! Я прошептал:

— Ману! Это ты?

Всеми нервами, всем телом я вслушивался в тишину. Теперь до меня не доносилось ни шороха. Лишь головокружительное ожидание пролегло между нами.

— Ману… Ману, прошу тебя… только не вешай трубку… Подожди… Видишь, я пытаюсь собраться с мыслями… Ману… Ману, любимая… Ты слушаешь? Между нами ничего не изменилось… Я люблю тебя, как прежде… Если ты не давала о себе знать, что же, значит, у тебя были на то причины… Я не хочу знать какие… Только вернись, Ману… Вечером… я жду тебя… у нас дома… Если бы ты только знала…

Звук положенной на рычаг трубки оглушил меня, словно взрыв. Я продолжал подыскивать слова, которые она уже не могла услышать. Исчезнувшее на миг пространство, разделявшее нас, возникло снова, отбросив ее далеко от меня… Куда?.. Остается это свидание, на которое она то ли согласилась, то ли отказалась прийти. Кто знает? Помедлив, я опустил трубку на рычаг. Сердце стучало так сильно, что я помассировал его большим пальцем, не в силах связать двух мыслей. Зачем она звонила? Я не дал ей и слова сказать… вел себя как последний дурак. А может, нас прервали? Может, она перезвонит?

Я прождал до самого вечера, вздрагивая от каждого звонка. Но звонили мне только по служебным делам. В шесть часов я пошел домой, от неизвестности чувствуя себя совершенно больным. На всякий случай я купил цветы, пирожные, бутылку шампанского, ее любимые сигареты и все устроил для праздника, на который она не придет. Я задремал у накрытого стола. Силы покинули меня. Около полуночи я очнулся от сна, ощутив голодные спазмы в желудке. Пирожные таяли в коробке. Я их съел. Лампа, висевшая рядом с диваном, осветила мои дрожащие руки.

Наступил новый день, еще более нескончаемый, чем вчерашний. Я ни на секунду не решался выйти из кабинета. Она непременно позвонит мне! Не может быть, чтобы не позвонила. В половине первого я все же решился пойти поесть. По дороге мне встретился знаковый, несколько месяцев назад опубликовавший у нас свой роман. Он предложил позавтракать с ним, и я согласился в надежде, что это поможет мне избавиться от наваждения. Но когда мои часы показали сорок пять минут третьего, я перестал прислушиваться к его словам. Накануне Ману позвонила мне около трех. Я не стерпел. Извинился и бегом вернулся в свой кабинет.

— Ивонна… Мне никто не звонил?

— Нет, — сказала Ивонна. — Но вам принесли письмо.

— Где оно?

— У вас на бюваре.

Я прикрыл за собой дверь, чтобы остаться одному, и взял конверт, на котором было напечатано мое имя. Внутри, судя по виду, было много листков. Ману предпочла мне написать. Наконец-то я обо всем узнаю. Я вскрыл конверт ножом для разрезания бумаг и извлек оттуда пачку банкнотов. Больше там ничего не было. Я пересчитал деньги. Как раз та сумма, которую я выплатил Ману в счет ее гонорара. Я бросился в холл, где швейцар читал газету за своей застекленной конторкой.

— Клеман, это вы положили мне на стол письмо?

— Да, мсье.

— Кто вам его вручил?

— Никто. Я нашел его в ящике, когда вернулся после перерыва.

Значит, чтобы принести мне эти деньги, Ману выбрала время, когда, как она знала, в издательстве не было ни души. Это несомненно означало, что между нами все кончено. Что же, я сам умолял ее подать мне какой-нибудь знак, и вот получил больше, чем просил. Поступок Ману говорил сам за себя. Хорошо еще, что она не расплатилась со мной чеком, как с каким-нибудь поставщиком! Взявшись было за дверную ручку, я вдруг застыл на месте. В самом деле, почему она не прислала чек?.. Потому что не хотела — вернее, не могла — указать свое настоящее имя. Иначе разве она решилась бы прийти сюда сама? Столько предосторожностей с самого начала… псевдоним, почтовый ящик и вот теперь это письмо… Я присел в кресло, забыв даже убрать деньги… На это можно было бы возразить, что ведь она все-таки пригласила меня к себе домой… Да, но я так долго просил ее об этом, и она дождалась последней минуты, когда дом уже был закрыт. Но, возможно, я и на сей раз совершенно превратно истолковываю те знаки, которые она мне подает. Что, если она, напротив, хотела, чтобы я узнал всю правду? Ну нет! Ей стоило только позвонить мне, признаться во всем. Какого черта, ведь никто же за ней не следил!.. Господи, да откуда мне знать? Мне было стыдно за самого себя. Я придирался к пустякам, цеплялся за дурацкие выдумки, вместо того чтобы честно признать свое поражение. Старик, она тебя больше не любит. Ты уязвлен, унижен. Боишься сознаться, что тебе дали отставку? По-твоему, только мужчина может порвать с женщиной, но не наоборот?..

Нет, дело не в этом. Верно, в газетных разделах, посвященных сердечным делам, в песенках любовь приходит и уходит… Но у нас с Ману все было по-другому. Господи, да стоит мне только вспомнить! И если Ману вела себя со мною столь необъяснимым образом, значит, на то была веская причина. Может, кто-то вынуждал ее порвать со мной? Но кто?.. Жаллю?.. Что, если она была любовницей Жаллю? Эта мысль уже приходила мне в голову… А что, если Жаллю, теперь овдовев, предложил Ману выйти за него замуж? И Ману, несмотря ни на что, готова согласиться? Очевидно, Жаллю поставил ей определенные условия: забрать рукопись, отказаться от всякого литературного поприща, немедленно порвать со мной… Этим и объясняется тот странный телефонный звонок. В последний момент Ману так и не решилась заговорить… Что ж, похоже, я нашел верное объяснение. Усмехнувшись, я сунул деньги в карман. Эта славная Ману! Она все еще любила меня, но не могла упустить Жаллю — вернее, его состояние и общественное положение. Пока меня не было, она успела все обдумать. Ну а тем временем я, втянутый в замысел Клер, помог осуществиться чаяниям Ману. Это даже забавно! Подумать только, и я еще опасался упреков Жаллю! Да ведь он должен меня благословлять! Я взял на себя всю грязную работу. Только вот я не собирался и впредь оставаться славным дурачком Пьером, всегда готовым оказать любую услугу. Я взял блокнот и на одном дыхании написал:

Я заклеил конверт, надписал на нем номер почтового ящика и отдал письмо Ивонне. Из этой вспышки гнева я извлек некоторое умиротворение, продлившееся до самого вечера. Собирался ли я осуществить свои угрозы? Право, я и сам не знаю. Зато я был уверен, что теперь-то Ману у меня в руках. Мне больше не придется умолять эту женщину, месяцами выскальзывавшую у меня из рук, прийти ко мне: я прикажу ей явиться, и она повинуется. За обедом я постарался припомнить малейшие детали нашей связи, проверяя, насколько убедительны мои предположения. Нет, ошибиться я не мог. Мои догадки были правильными. Завтра она получит мое письмо. И тогда признает свое поражение.

Я был так доволен собой, что нашел в себе силы отправиться в Нейи. Темнело, и в спальне Ману — а вернее, в спальне Клер — горел свет. Мне требовалось доказательство измены Ману — вот оно. Ману уже обосновалась в особняке. Она чувствовала себя там, как у себя дома. А что, если я позвоню в дверь? Да нет, лучше обождать. Мне хотелось унизить ее. Она сама придет ко мне. Домой я вернулся пешком, и было уже за полночь, когда, вконец измученный, я присел на постель. Возбуждение прошло. Может, я и добился над Ману преимущества, но тем не менее она для меня потеряна. Пачка сигарет, которые я купил для нее, лежала рядом с шампанским и еще не увядшими цветами. Я только собирался ее открыть, как в дверь позвонили, и я застыл на месте. Она? Уже? Но в такую пору это могла быть только она. Я бросился к дверям.

— Ты! — вырвалось у меня.

— Вижу, ты меня не ждал, — сказала Клер.

Она вошла, поставила на диван чемодан, который я выбрал для нее там, на плотине, и синюю сумочку с тремя буквами: Т. W. А.[13] При виде цветов и бутылки у нее на лице промелькнула робкая улыбка.

— Это мне? Ох, милый!

Я закрыл глаза, когда она меня поцеловала.

— Ты уже обедала?

— Да, — сказала она. — Перед вылетом из Лондона.

— Ведь ты, помнится, собиралась мне написать?

— Решила, что лучше приеду сама. Здесь мне легче будет раздобыть новые документы.

— А тогда ты вышла из положения без проблем?

Скинув плащ, она осматривала мою квартиру.

— У тебя здесь очень славно.

Я взял бутылку с шампанским, собираясь убрать ее в холодильник.

— Удачная мысль, — заметила она. — Умираю от жажды. Сейчас я тебе помогу.

Она отыскала бокалы, поднос и даже пачку сухого печенья, о котором я совсем забыл.

— Клер, — спросил я, — почему ты приехала? Скажи мне правду.

Сбросив туфли, она уселась на диван, поджав под себя ноги. Я наполнил бокалы, и мы взглянули друг на друга.

— Разве ты не рад? — прошептала она.

— Не особенно. Ты советуешь мне быть осмотрительным, принимаешь тысячу предосторожностей, а сама тут же мчишься в Париж, где тебя всякий может узнать.

— Никто меня не видел… К тому же все разъехались на каникулы.

— Ладно. Ты, как всегда, права.

— Пьер… Послушай… А если бы я не приехала, что бы ты стал делать?

— Я здесь еще меньше недели. Дай мне время оглядеться. Такое место, как у меня, не бросают с бухты-барахты. К тому же, детка, существуют законы, хотя ты об этом, похоже, и не подозреваешь. Я должен отработать месяц…

Все это я выдумывал на ходу. Злоба и отвращение душили меня. Я сам себе был противен. Но по какому такому праву она взяла и свалилась мне на голову? По какому праву пыталась занять место Ману? Кто ей позволил рассиживаться здесь на диване, распоряжаться всем, словно… словно она мне жена? Я-то ее не любил, и мне хотелось бросить ей это в лицо. Хватит с меня лжи. Почему я не согласился смотаться во Вьетнам? К счастью, еще не поздно уехать.

— Я не собираюсь тебе навязываться, — сказала Клер.

— Не о том речь.

— Я думала, что…

— Обожди. Дай мне подумать.

В жизни мне еще не случалось попадать в более щекотливое, более ложное положение. Клер настолько захватила меня врасплох, что мне никак не удавалось придать лицу то озабоченное, но нежное выражение, которое могло бы ввести ее в заблуждение. Я был зол и вел себя как подонок. Да, она всем пожертвовала ради меня. Да, из-за меня она теперь никто. Но то, что казалось естественным там, в нечеловеческом одиночестве плотины, здесь напоминало дешевую мелодраму. Плевать мне на ее чувства! Я жду Ману, и этим все сказано!

— Я могу уйти, — продолжала она.

Она говорила все, чего не следовало говорить. Я медленно допил свой бокал. Такие, как я, только и умеют тянуть время.

— А если бы ты меня не застала, — сказал я, — что бы ты стала делать?

— В Париже хватает тихих гостиниц. Ты напрасно беспокоишься, Пьер. Я и забыла о каникулах. Но ведь ясно, что все, кто мог бы меня узнать, сейчас далеко от Парижа. Через несколько недель все будет иначе. Но к тому времени ты уладишь свои дела.

Ману уже хлопнула бы дверью. Клер продолжала спорить, и все мои возражения рушились одно за другим раньше, чем я успевал их выставить.

— Здесь, — продолжала Клер, — я буду в безопасности. Ты можешь выдать меня за свою родственницу, если тебя беспокоит, что подумает консьержка. К тому же я буду выходить как можно реже, только за покупками. Вот увидишь, я тебя не стесню. И мы не торопясь подготовимся к отъезду. Ты согласен?

— Я целый день на работе.

— Боишься, что я стану скучать? Но у тебя здесь полно книг.

— А если мне будут звонить?

— Сам понимаешь, к телефону я не подойду… А если позвонят в дверь, не стану открывать. Я еще не сошла с ума… Я даже тебя не ревную…

— С чего бы тебе ревновать?

Похоже, на сей раз Клер смутилась.

— Сама не знаю, — сказала она. — Может, у тебя есть старая приятельница… ну… словом, кто-то, кто тебя удерживает… Нет, я ни о чем не спрашиваю, Пьер… Если это и так, я тебе доверяю… Я ведь знаю, что ты меня не бросишь…

Внезапно она показалась мне такой искренней и ее слова звучали так правдиво, что мне стало стыдно. Я опустился рядом с ней на колени.

— Клер… Ты что, подозреваешь меня?

Она погладила меня кончиками пальцев по лбу и по щекам.

— Цветы, — сказала она, — шампанское… для кого все это? Раз меня ты не ждал…

— Да ни для кого, поверь. Цветы я поставил, чтобы немного оживить квартиру, а то здесь пахнет затхлостью. А шампанское купил на случай, если придут гости. Я всегда держу две-три бутылки про запас.

— Правда?

— Сущая правда.

— Если бы у тебя был кто-то, Пьер… ведь ты бы мне сказал? Честно? Я не хочу быть тебе обузой. Как-нибудь справлюсь сама.

Казалось, ее глаза растворились в какой-то нежной влаге. Она притянула мою голову к себе на колени, и я чуть было не сознался ей во всем. Но я, когда волнуюсь, теряю дар речи. Слова (хотя владеть ими — мое ремесло) кажутся мне слишком напыщенными, грубыми и фальшивыми. Я начинаю их перебирать и упускаю время. То, что было целомудренной неловкостью, вдруг оборачивается хитростью и лукавством. Я попросту струсил.

— Можно мне остаться, Пьер?

— Ну конечно.

— Спасибо.

Она сама выключила свет. Помню, перед тем как уснуть, я решил, что непременно скажу правду. Может, все обернется так, что мне нетрудно будет это сделать? К тому же я свободен. Я больше ничем не обязан Ману… Но, проснувшись наутро и увидев рядом с собой Клер, я понял, что пропал. А что, если ко мне заявится Ману?.. И сколько я ни ломал себе голову, никакого выхода не находил. Кто же поверит, что у нас с Клер не было на уме ничего дурного? Да нас заподозрят во всех смертных грехах… Я поднялся, и Клер окликнула меня. Так начался этот тягостный день. Клер была веселой. Готовя на кухне кофе, она напевала, а я тем временем мучительно подыскивал предлог, чтобы заставить ее уйти. Но ведь я сам сказал ей накануне, что она может остаться. Я слышал, как стучат ее шлепанцы, как позвякивают чашки, и пытался представить себе, что нас ждет, если я проявлю слабость и поддамся ей… С Клер можно было жить только по-семейному, а само это слово приводило меня в ужас. Оказавшись вдвоем с ней в той самой комнате, где я был так счастлив с Ману, я не знал, куда спрятать глаза. У кофе был привкус желчи. От Клер пахло зубной пастой. Мне стало не по себе. Неужели в любви меня привлекает лишь то, что в ней есть скрытого, тайного? А вдруг Ману одурманила и развратила меня? Тогда я никогда уже не смогу жить как все, не смогу терпеть рядом с собой женщину, ее расспросы, болтовню, приливы нежности…

— Ты чем-то озабочен? — спросила Клер.

— Вовсе нет.

В том-то и дело, что я действительно был озабочен. Ей не следовало говорить мне об этом. Я намерен был решать сам, о чем мне думать и тем более куда мне смотреть.

— Ты вернешься к завтраку?

Я с трудом сдержался. С самого своего возвращения я ел где придется, повинуясь минутной прихоти. И она спрашивает, приду ли я домой завтракать!

— Мне будет некогда. Я действительно занят, поверь.

— Значит, до вечера мы не увидимся?

Чтобы не отвечать ей, я закурил сигарету.

— Пьер, ты на меня не сердишься?

Я старался припомнить все, в чем мог себя упрекнуть. «Не забывай, что ты сам втравил ее в эту историю. Пусть ты этого не хотел, но соглашался на все. Теперь она — как бездомная собачонка». Я заставил себя улыбнуться и похлопать ее по руке.

— Не беспокойся, детка.

Но она еще умудрилась, когда я собрался уходить, задержать меня, чтобы почистить на мне пиджак. Я бегом спустился по лестнице и лишь на улице немного успокоился. Здесь, по крайней мере, я чувствовал себя дома. На что же мне решиться? Что же мне решить?

Это неуместное слово вызвало у меня горькую усмешку. Как будто я привык решать! Вот уже несколько месяцев, как я плыл по воле волн. Игру вела Ману, а я до сих пор даже не знал ее правил. Но что теперь мешало мне перехватить инициативу? Мы с ней расстались — ведь мое последнее письмо было прощальным — и, следовательно, стали друзьями. Какое-то время я пережевывал эту странную мысль. Так или иначе, раз уж мне больше не на что было надеяться, почему бы не потребовать у Ману если не объяснения, то хотя бы разъяснений? То, в чем она мне так долго отказывала, потому что любила меня, она должна будет дать мне теперь, когда я уже не был ее противником. Но до сих пор я вел себя неправильно. Мои письма к ней были глупостью. Почему бы мне самому не пойти к ней? Домой. Там мы бы выложили карты на стол… У нее дома? Целое утро я взвешивал все «за» и «против». Мне нетрудно будет проникнуть на виллу, так как у меня сохранился ключ от боковой калитки. Но я вовсе не был уверен, что застану там Ману. Вряд ли она уже переехала к своему любовнику. Скорее всего, она пока только заходила туда время от времени, может быть, чтобы проветрить дом перед приездом Жаллю и привести все в порядок. Вчера вечером, когда я заметил свет на втором этаже, она как раз была там. И если я зайду в то же время, возможно, я ее застану. Вот только Клер захочет узнать, куда это я собрался так поздно. Вечно она встает у меня на пути!

В полдень я столкнулся в холле с директором.

— Ну как, вы подумали? — спросил он, посмеиваясь.

— Если бы я знал подробнее, — сказал я, — в чем там, собственно, дело?

— Но, в конце концов, мне от вас скрывать нечего… Я очень близок с… Но не стоит говорить об этом. Речь идет о том, чтобы провести во Вьетнаме журналистское расследование. Но оно должно быть глубоким и всесторонним. Придется пробыть там довольно долго, несколько месяцев. Условия весьма заманчивые… Я уверен, что вы бы справились… Между прочим…

Он отвел меня в сторону.

— Вы уже знаете насчет Жаллю?

— Нет.

— У него все сорвалось. Контракт получили американцы. До меня это дошло случайно, только что. Не рассказывайте никому, договорились?

Признаюсь, меня мало тронуло это известие — по крайней мере, до тех пор, пока я вдруг не понял, какие оно могло иметь последствия. Жаллю скоро объявится в Париже. Возможно, он уже в пути. А Клер живет у меня. На сей раз риск слишком велик… Я и сам не мог бы сказать почему. У Жаллю не было ни малейших оснований заявиться ко мне домой. Вздумай он повидаться со мной, он позвонил бы мне на работу. Да и зачем ему мне звонить? Но я уже слишком разнервничался. Мне непременно нужно убедить Клер уехать. Это просто необходимо! Я чувствовал, что нам грозит катастрофа.

В пять я уже вошел в метро. Дома Клер ждала меня, прилежно листая журналы.

Взглянув на меня, она сразу поняла, что я чем-то встревожен.

— Твой муж возвращается, — объяснил я. — Я только что узнал об этом от своего директора…

— Только и всего?

— То есть как это «только и всего»! Да тебя, похоже, ничем не проймешь.

— Мы и так знали, что рано или поздно он приедет. Но что это меняет? Я для него не существую…

— Но я-то существую. Что, если он захочет со мною встретиться… придет сюда… и узнает…

— Чего же ты хочешь, Пьер? Скажи, наконец… Чтобы я уехала?

— Да нет… Не в том дело… Просто чтобы ты ждала меня в другом месте. Согласись, так будет лучше.

— Можешь не продолжать.

Она поднялась. Я удержал ее.

— Куда ты?

— Хочу собрать вещи.

Я заставил ее сесть.

— Да нет же, Клер. Прошу тебя, не устраивай сцен. Постарайся, наконец, понять. У меня и в мыслях не было тебя выгонять… Просто лучше тебе побыть в гостинице до… до нашего отъезда. Во-первых, здесь тебя в любую минуту могут увидеть. Во-вторых, я не могу делать что хочу. Меня приглашают направо и налево. Вот и сегодня вечером мне придется встретиться с молодым автором, который только что приехал из Стамбула… Отказаться я не мог. Ведь всем известно, что я холост и могу располагать своим временем. Чем, по-твоему, я бы объяснил свой отказ? Если я перестану выходить, это покажется странным. Тут же станут поговаривать, что я живу с любовницей, а этого-то я и хочу избежать…

Клер устремила на меня свой ясный, лучистый взгляд, в котором я ни разу не замечал ни малейшего проблеска иронии.

— Если я переберусь в гостиницу…

Я перебил ее:

— Я буду навещать тебя, ясное дело. Как только освобожусь, тут же позвоню. Раз, кроме меня, никто не будет знать, где ты живешь, ты сможешь спокойно отвечать на звонки.

У меня такой груз свалился с плеч, что я говорил совершенно искренне. Мы принялись всерьез обсуждать планы переселения за границу. Я мог бы получить место преподавателя только где-нибудь на Востоке: в Турции, Индии, возможно, в Японии… увлекшись, я изобретал для себя разные занятия. Я сочинял на ходу истории какого-то другого Брюлена, наслаждавшегося взаимной любовью где-нибудь в краю тихих зорь, а сам тем временем исподтишка поглядывал на часы.

— Знаешь, — сказал я, — нам следует поторопиться, если ты хочешь найти свободный номер. Сейчас столько понаехало иностранных туристов…

Клер собрала вещи. Пока она стояла спиной ко мне, я захватил с собой ключ от виллы в Нейи.

— Только не очень далеко отсюда, — попросила она. — Мне кажется, я тебя потеряю, если мы будем жить далеко друг от друга.

Она прильнула ко мне, обняла меня с каким-то отчаянием.

— Пьер, — прошептала она, — ты правда так думаешь, как говорил мне сейчас?

— А как же иначе? Похоже, у меня нет выбора.

Я поднял чемоданы. Окинув прощальным взором мою квартиру, она вышла за мной следом. У меня была на примете очень удобная гостиница на авеню де Мен. Клер сняла там под моей фамилией номер, и мы расстались.

— Позвонишь мне? — спросила она с мольбой в голосе.

— Непременно!

Уф! Я был свободен. И обошлось без особых потерь. А теперь — к Ману. Было еще слишком рано, но я могу пройти часть пути пешком, не торопясь. О еде я и думать не мог. Для этого я был слишком взволнован. В кармане у меня лежал ключ от боковой калитки. Конечно, Ману никогда уже ко мне не вернется. И все же проблеск немыслимой надежды озарил мое сердце. Когда мы окажемся с ней лицом к лицу… Кто знает, может, не все еще кончено. Чем ближе я подходил к ее дому, тем больше меня охватывала паника. Я зашел в бар и выпил неразбавленного виски. Еще не стемнело. Стояла теплая погода. Через час все будет кончено. Мне останется только уехать с Клер за границу. А потом… Ну а потом каждый день будет как две капли воды похож на предыдущий, и так до самой смерти. Клер несла в себе счастье, как заразу. Это было женское, невыносимо мирное счастье… Я стану умолять Ману. Буду унижаться, если потребуется. Или, наоборот, буду жестким, безжалостным. Но никогда я не соглашусь ее потерять.

Было десять, когда я подошел к дому. Света нигде не видно. Вилла казалась безлюдной, заброшенной. Я решил подождать еще немного и, не торопясь, обошел окрестности. Когда я вернулся, все оставалось по-прежнему. Ни малейшего следа человеческого присутствия. Если кто-нибудь заметит, что я слоняюсь возле этих богатых особняков, это может вызвать подозрения. Уж лучше войти и подождать Ману внутри. Я вставил ключ в замочную скважину. Калитка отворилась. Я оказался в саду. И сразу же узнал обсаженную буксом аллею, по которой убежал отсюда в тот последний вечер. Осторожно ступая, я пошел по ней. Вошел в кухню, стараясь в темноте ощупью найти дорогу и ничего не опрокинуть… А что, если Жаллю уже здесь?.. При этой мысли я застыл на месте, точно парализованный, и затаил дыхание. Вдруг он уже вернулся? На самолете можно добраться за один день. Я проник в его дом, словно грабитель. Заблудившись в темноте, я выставил вперед руки и хотел уже было повернуть обратно. Мне не было страшно, только стыдно. Я собирался совершить что-то низкое. А если вдруг вспыхнет свет, что я тогда скажу? Я прислушивался изо всех сил, чувствуя, как давит на меня тишина этого необитаемого дома. Сделал шаг, другой… Нет, никогда еще не случалось мне оказываться в столь двусмысленной ситуации… Так же нерешительно я пересек кухню и наконец отважился заглянуть в прихожую. Попытался было сообразить, где дверь, но ничего не вышло. Тогда я пошарил руками по стене в поисках выхода. Даже если Жаллю здесь, он спит на втором этаже. Ничего не случится, если я на минутку включу свет. Я наткнулся на что-то круглое, оказавшееся дверной ручкой. Повернул ее и открыл дверь, которая, к счастью, не заскрипела. Еще одна бесконечная минута ушла на поиски выключателя. Я нажал на него, как на спусковой крючок. Загорелась люстра. Я стоял в дверях гостиной. Чехлы был сняты. Значит, я не ошибся. Ману приходила сюда, чтобы привести дом в порядок перед приездом Жаллю. Она ждала его. Они действовали заодно…

Свет люстры вырывал из темноты прихожей длинный прямоугольник. Лестница в глубине тонула в полумраке. Но теперь я вполне сориентировался. Внезапная вспышка гнева вернула мне присутствие духа. Я погасил свет и, держась за перила, стал подниматься по лестнице. Я чувствовал себя все более уверенно, так как у меня крепло ощущение, что я ошибся и Жаллю здесь нет. Если бы он вернулся, я бы увидел внизу его вещи, заметил бы тот беспорядок, который сразу выдает человеческое присутствие. В темноте я смутно различал двери: они были закрыты. Было так тихо, что я непременно услышал бы даже сонное дыхание. Совсем осмелев, я приоткрыл дверь в спальню Жаллю. Никого не было, но, как и в гостиной, чехлы были сняты. Я вошел в спальню Ману и присел на кровать. Ноги больше не держали меня. Ману! Обиды, упреки, доводы больного самолюбия — все было мгновенно забыто. Оставалась только эта страшная пустота, более реальная, чем моя собственная жизнь. Будда, которого я ей подарил, остался на прежнем месте. Я взял его в руки, бережно погладил. Я был благодарен Ману за то, что она его мне не вернула. Значит, ей хотелось оставить себе хоть что-нибудь на память обо мне. Сохранила ли она мои письма? Я встал и открыл музыкальную шкатулку. Она была пуста, но сыграла мне «Форель», и эти натужные, искаженные звуки показались мне такими мрачными, что я поспешил захлопнуть крышку. Я прекрасно понимал, что передо мной — музей моей умершей любви. Обойдя всю комнату, я остановился у камина. Рядом с фотографией родителей Ману я заметил блюдце… а в нем — крошки от пирога. Ману здесь что-то ела… может быть, рогалик… совсем недавно. Мне нетрудно было себе представить, как она хозяйничает в доме, который вскоре должен был стать ее собственным, как вытирает пыль, готовясь к приезду человека, за которого собиралась выйти замуж. Чтобы съесть рогалик, она нарочно зашла в эту комнату, где уже давно мечтала поселиться. Может быть, при этом она думала обо мне. Я был убежден, что она не любит Жаллю. Но, как и многие другие женщины, счастью она предпочитала уверенность в завтрашнем дне. Потому-то она так безжалостно обошлась со мной… Тут мне на глаза попалась рукопись. Я узнал ее в ту же минуту. Она лежала на противоположном конце камина, а бумагу, в которую она была завернута, сложили на секретере. Не раздумывая, я зажег лампу, висевшую в изголовье кровати. Я перелистал рукопись, увидел нашу с Ману правку: вытянутый почерк Ману чередовался с моим, тонким и четким. Оба почерка словно преследовали друг друга на страницах рукописи, то сплетаясь, то расплетаясь вокруг некоторых предложений, и так простодушно говорили о нашей любви, что я не выдержал. Усевшись за секретер, я набросал карандашом на вырванном из записной книжки листке, словно несколько строчек для будущей книги, послание для Ману:

Я положил рукопись на видное место, а сверху поместил свое письмо. Ману не может его не заметить. На этот раз мы все-таки объяснимся. Я погасил свет и вышел через сад. На улице никого не было. Дверь я запер на ключ. Я чувствовал себя совершенно умиротворенным. Разумеется, многое в моем плане зависит от случая. Возможно, завтра Ману и не зайдет на виллу. Но, по всей видимости, она еще здесь появится до приезда Жаллю. А тот вот-вот должен вернуться… Похоже, все выйдет по-моему. К тому же я намеревался писать ей до тех пор, пока она не отзовется.

Домой я пришел почти без сил. И тут же вспомнил о Клер. Мысли мои были так поглощены Ману, что я и не подумал об ужасных последствиях своего поступка. Если Ману узнает правду, то что станется с Клер? А вдруг Ману, отличавшаяся, как мне хорошо было известно, вспыльчивым и мстительным нравом, накинется на Жаллю? А разъяренный Жаллю во всем обвинит меня. Если Ману все же вернется ко мне, то что будет с Клер? Не готовлю ли я, пытаясь любой ценой завоевать Ману, взрыв адской машины, который разнесет нас всех? В этих потемках я часами искал, но так и не смог найти решение. В любом случае я был в проигрыше.

Я принял снотворное и наконец забылся сном. Телефонный звонок вернул меня к кошмарной действительности.

— Алло! Пьер… Как спалось? Я спала прекрасно. Ты очень удачно выбрал гостиницу… Как ты себя чувствуешь? Ты меня слышишь?

— Да-да, я тебя слышу.

— Ты сегодня зайдешь ко мне?

Я вздохнул:

— Если только смогу. Но лучше не жди меня. У меня сегодня много деловых встреч…

Теперь голос Клер звучал совсем глухо:

— Ведь ты обещал мне, Пьер.

Я повесил трубку. Ману я тоже обещал, что зайду…

На следующий день мною овладело какое-то лихорадочное уныние. На работе никаких дел не было. Жара опустилась на город, и меня преследовали воспоминания о плотине. Жаллю не выходил у меня из головы, Я опасался новой встречи с ним. Тогда, оглушенный падением, я справился со своей ролью. Но вздумай он сейчас меня допрашивать, я непременно себя выдам. Хотя, должно быть, он рад-радешенек избавиться от жены и не станет цепляться ко мне. К тому же, судя по тому, как он, можно сказать, постарался замять это дело, он уже и думать обо мне забыл. Чего я так и не смог понять, так это почему Клер даже не подозревала о существовании Ману. Выходит, мы с ней напрасно рисковали. Знай Клер всю правду, она бы просто-напросто предложила ему развестись. Я и сам не понимал, почему я ей ничего не сказал. Вероятно, из-за того, что привык видеть Ману в роли несчастной и разочарованной в жизни женщины, которая к тому же нуждалась во мне. Назвать ее авантюристкой — значило бы признать, что она злоупотребляла моим доверием, насмехалась надо мной. Почему-то мне не терпелось услышать ее объяснения.

Весь день телефон молчал. Тем лучше. Значит, я увижу ее сегодня. Я уже представил себе эту сцену. В воображении я разыгрывал ее на все лады… Вот я осыпаю ее упреками… или она падает в мои объятия… Все это вовсе не казалось мне смешным. Напротив, я просто задыхался от волнения, сидя в своем кресле, вот так, совсем один, положив ноги на стол и чувствуя, как догорающая сигарета обжигает мне пальцы. Домой я вернулся довольно рано. Письма не было. Прекрасно. Я оделся особенно тщательно. Та стадия, когда заранее готовят речи, для меня миновала: у меня не осталось больше доводов. Мною владело одно желание: вернуть ее во что бы то ни стало. Будь она даже авантюристкой, которую я сам разоблачил. Потом у меня еще будет время, чтобы вновь мучить себя напрасными переживаниями. И жить я тоже буду потом… А пока мне оставалось убить еще пять часов до вечера. Я все-таки вышел из дому и долго блуждал по Парижу, похожему на какой-нибудь заштатный городок. Но к чему стараться выкинуть из своей жизни эти потерянные часы, мучительные и прекрасные одновременно? День уходил, а я понемногу приближался к Нейи. Я зашел в кафе и подождал там, пока совсем стемнеет. Когда же — все разом — загорелись фонари, до самого конца высветив проспекты, я, не торопясь, отправился на свидание с Ману.

У нее в комнате горел свет: тонкий золотистый ободок окружал ставни. Она была там. Она готова встретиться со мною. Я чуть не пустился бегом. Дрожащими руками я еле-еле сумел отворить калитку, ведущую в сад. В аллее я остановился. Я не должен выглядеть слишком счастливым — это значило бы заранее признать себя побежденным. Нельзя забывать, что я собирался потребовать отчета у Ману. Я вошел в кухню и нажал выключатель. В прихожей свет уже горел. Я подошел к лестнице.

— Ману!

Она меня не слышит.

— Ману… Это я.

Ладно. Она не желает сделать первый шаг. Я поднялся наверх. Дверь в ее комнату была приоткрыта. Последние метры я прошел, прижав к боку ладонь. Путь сюда оказался таким долгим! Но теперь разлука подошла к концу. Я открыл дверь.

— Ману!

На полу, вытянувшись перед секретером во весь рост, лежал человек. Жаллю… Вокруг него — лужица запекшейся крови.

Я обернулся. Нет, это мое дыхание вырывалось с таким шумом. Ману здесь не было. Она убежала, застрелив своего любовника. Пот заливал мне глаза. Вытерев лицо, я заставил себя снова взглянуть на него. Жаллю упал ничком, одна рука была согнута, другая вытянута. В профиль я различал его посеревшее лицо. На полу валялся листок бумаги… Мое письмо. Я хотел было подойти поближе, но почувствовал, что если выпущу из рук дверную ручку, то свалюсь на пол рядом с трупом. Хуже всего были эта тишина и лампы, горевшие у меня за спиной. Я был один, и все же мне казалось, что на меня смотрят. Я боялся шелохнуться, но понемногу ко мне возвращалась способность думать. Жаллю приехал до прихода Ману. Он прочел мое письмо и одновременно узнал, что Клер жива и что любовница его обманывает. Что же произошло потом? Наверное, между ними разыгралась бурная сцена. Мне был известен бешеный нрав Жаллю. Быть может, он сам угрожал Ману? Или она выстрелила первой? Рядом с телом я не заметил оружия. Значит, Ману унесла его. А что, если… Это предположение привело меня в ужас. Что, если Ману приходила сюда, чтобы застрелить меня, единственного свидетеля, чье слово могло бы разрушить все ее замыслы? Но нет, это было бы слишком мерзко и нелепо. К тому же она не оставила бы здесь письмо… Но, может, она собиралась вернуться?

От охватившего меня вдруг страха у меня внутри все сжалось. Я наконец отпустил ручку, за которую все еще цеплялся, и подобрал с полу письмо. Потом поспешно спустился вниз, оставляя за собой невыключенный свет и распахнутые двери. Больше я ничего не желал знать. Жаллю… Ману… Нет, этот кошмар и так слишком затянулся. Я выхожу из игры… Я очутился на улице и удивился, обнаружив настоящий тротуар у себя под ногами, настоящие деревья у себя над головой. Для меня это было откровением. Значит, реальный мир все еще существует. Он принимает меня. Вот уже несколько месяцев я жил как в тумане, преследуемый женщиной, которую считали умершей, сам преследуя неуловимую возлюбленную, а теперь еще этот труп… Я разорвал письмо на мелкие кусочки и развеял их по улицам, по которым проходил. Ману покидала меня вместе с ними, и Клер… и Жаллю! Последняя связующая нить была разорвана. Теперь я мог уехать, вернуться в мир живых. Тогда-то я понял, что давно уже решил отправиться во Вьетнам.

На следующий день я подал заявление. Мне оставалось лишь довериться ходу событий. Они сами увлекали меня. Кто-то занимался мной, моими документами. За два дня все было улажено. Я ни во что не вмешивался, старался ни о чем не думать, опасаясь, что мрак вновь окутает меня. Вопреки моему желанию, время от времени у меня еще возникали сомнения, угрызения совести. Клер! Вправе ли я был… Но я гнал от себя всякое искушение. Стоит только ему поддаться, и все пойдет прахом. Я оставил указания своей секретарше. Если мне будут звонить, пускай говорит, что я уехал надолго. То же самое я сказал и консьержке. Заткнув таким образом щели, сквозь которые призраки могли вновь проникнуть в мою жизнь, я приготовился к отъезду и уже начал терять терпение. Всеми силами я желал оказаться далеко — как можно дальше отсюда. Последние дни прошли в невыносимой тревоге.

А потом бомба разорвалась. Отныне самые крупные заголовки в газетах были посвящены Жаллю: «УБИЙСТВО ИЛИ САМОУБИЙСТВО?», «РЕНЕ ЖАЛЛЮ, ИЗВЕСТНЫЙ КОНСТРУКТОР ПЛОТИН, НАЙДЕН МЕРТВЫМ У СЕБЯ ДОМА». Соседи, чье внимание привлек свет, горевший на вилле днем и ночью, в конце концов обратились в полицию. Под одним из кресел обнаружили автоматический пистолет. Но на его рукоятке, покрытой сетчатой резьбой, не осталось никаких следов. Никто не знал, был ли Жаллю убит или же он сам пустил себе пулю в сердце.

Сначала мне даже в голову не приходило, что это могло быть самоубийство. Но сейчас это предположение буквально потрясло меня. Возможно, я совсем неправильно истолковал случившееся. Ведь тогда Ману… Но было уже слишком поздно — даже для того, чтобы думать об этом. Я не имел отношения к тому, что произошло. Ману все это затеяла, она подготовила развязку. Ее и следовало арестовать. Подобные мысли приоткрывали мне нового, незнакомого Брюлена — непостоянного, причудливого, в чьем характере таилось много неизвестного. В этом я видел лишнюю и важнейшую причину, чтобы уехать отсюда. Скорее! Скорее!

В Орли, прежде чем подняться в «боинг», я купил свежие выпуски газет, но решился их развернуть, только когда мы были высоко в небе. Я мало что узнал из них. Версия самоубийства все больше завоевывала признание. По мнению секретаря Жаллю, он очень тяжело перенес провал своих переговоров в Афганистане, последовавший вскоре после гибели его жены. Овдовевший, наполовину разоренный, отчаявшийся, он предпочел умереть… Разумеется, Клер никак не заявила о себе. По-видимому, она все еще скрывалась в гостинице на авеню де Мен. Истинной жертвой всего, что случилось, была она: отныне ей предстояло вечно таиться от людских глаз. Ведь если узнают, что она жива, ее тут же заподозрят в убийстве мужа. Полиция соглашалась с версией самоубийства лишь потому, что у нее не было никаких доказательств противного. Я опять увяз в своих рассуждениях. Теперь я начинал понимать, что до полного выздоровления мне еще далеко. Пока меня будут преследовать вопросы, на которые нет ответа, я не поправлюсь. А вопросы я буду задавать себе вечно. Как я могу выбросить из головы мысли о Клер — покинутой, одинокой, лишенной всех прав гражданского состояния, даже права получить наследство после мужа… ведущей существование, которое… Ужасно! Я-то даже не подумал об этом: Клер, считавшаяся умершей, не только не могла получить наследство после Жаллю, но даже располагать собственным состоянием. Поскольку она умерла раньше мужа, все, что она имела, должно было перейти к нему… В этом деле она потеряла абсолютно все… Однако здесь скрывалось что-то такое, чего я не мог понять. Она должна была предвидеть легальные последствия своей юридической смерти. Как последний дурак, в разговорах с ней я избегал этой темы. Но теперь это обстоятельство приобретало первостепенное значение. Как же мне быть? Ни в коем случае я не собирался возобновлять нашу связь. К тому же я и не знал, под каким именем она теперь живет. Я не мог ни написать ей, ни послать денег. Мы вдруг стали не просто чужими — мы даже не были больше знакомы… Мы принадлежали к разным мирам. Мое внезапное решение уехать сделало неразрешимыми те затруднения, которые, вероятно, со временем сами улеглись бы.

Вот так я, поклявшись обо всем забыть, поспешил найти себе новые причины для переживаний. К счастью, самолет летел быстрее, чем вести из Франции. Сразу же по приезде в Сайгон я попал в водоворот бесчисленных дел, и много дней подряд у меня совсем не оставалось времени подумать о себе самом. И вот однажды вечером в гостинице мне попалась на глаза старая, измятая газета, которую я унес к себе в номер, чтобы на досуге без конца перечитывать ту заметку… Дело Жаллю уже превратилось в мелкое происшествие и было наполовину предано забвению. Я узнал, что сестра Жаллю, госпожа Клери, вдова, дала показания полиции и что отныне его самоубийство уже не вызывает сомнений. Газета больше ничего не сообщала своим читателям, но мне она открыла все. Словно яркий свет внезапно вспыхнул у меня в мозгу. Госпожа Клери, вдова! Сестра! Ману! Как мог я быть так слеп и так глуп, чтобы не догадаться обо всем раньше? Ману не была любовницей Жаллю — она была его сестрой. Она могла свободно бывать на вилле в Нейи. Она была здесь и в гостях, и у себя дома, чем и объяснялась ее манера держаться непринужденно и в то же время несколько скованно, что меня так поражало в ней. И в конечном счете именно она наследовала все имущество. Неужели это являлось скрытой пружиной ее интриг? Многое все еще оставалось неясным, но у меня было ощущение, что наконец-то я нащупал истину. И вот, после того, как я так страстно желал обо всем забыть, я уже проклинал работу, поглощавшую все мое время. Будь у меня тогда пара дней, чтобы расслабиться, мне кажется, я бы без труда во всем разобрался. Но я вечно был в дороге, на глазах у людей, сам без конца задавал вопросы и отвечал на те, которые мне задавали другие, втянутый в невероятно сложную игру, которую вели здесь вьетнамцы, американцы и французы, и почти всегда доведенный до одурения усталостью. Да, сестра Жаллю… разумеется, но все это уже дело прошлое… И все же, вытесненные куда-то на задний план моими повседневными заботами, вопросы рождались сами собой… Они возникали передо мной в те минуты, когда я меньше всего этого ждал. Я сидел в баре гостиницы, болтал с кем-то, попивая скотч, и вдруг мне приходило в голову: «Как могла Ману знать заранее, что ее невестка в меня влюбится?..» Но на этот вопрос у меня не находилось ответа. Или же: «Ману никак не могла лететь с нами. Сразу бы открылось, что она ему сестра. Потому-то она и старалась отговорить меня от этой поездки. Ведь на самом деле для нее все было между нами кончено с того дня, когда я принял решение ехать на плотину вместе с Жаллю. Но для чего ей вздумалось меня обманывать, выдавая себя за его жену?» Ответа не было. И все же уверенность мало-помалу крепла во мне и сводила ревность на нет, постепенно подтачивая любовь. Сестра! В самом этом слове было что-то настолько безобидное, что делало Ману неопасной, а тем самым лишало притягательной силы. Ну конечно же она терпеть не могла Клер, а та отвечала ей тем же. Мне вспомнилось, как на плотине Клер отзывалась о сестре мужа с каким-то высокомерным безразличием. А еще я вспомнил внезапный испуг Ману в тот последний наш вечер, когда раздался звонок в дверь. Сестра, обожающая своего брата? Почему бы и нет? Выдающая себя за его жену? Почему бы и нет?.. Это подозрение бросало неожиданный и резкий свет на некоторые страницы в рукописи Ману, а также объясняло ее двусмысленное поведение со мной. Она играла роль неверной жены собственного брата. Я для нее был лишь поводом затеять эту игру. Бедняжка Ману! Она становилась для меня в один ряд со всеми женщинами. Ведь только сейчас я увидел ее в истинном свете. И уже сожалел о Клер…

У меня почти не оставалось времени для угрызений совести, ведь я все же вынужден был принимать участие в вечеринках, танцевать, флиртовать, чтобы не выделяться среди других. Я знакомился с красивыми женщинами. Но ни одна из них не отличалась прямотой и великодушием Клер. Большинство искали скуки ради мимолетного романа и ждали от меня слов, способных поднять их в собственных глазах. Они были всего лишь жестокой добычей. И Ману была им под стать… А я-то не пожелал присмотреться к Клер. Если мне суждено когда-нибудь вновь встретиться с Ману, я брошу ей в лицо свое презрение… Из-за нее я потерял Клер. Ману… Клер… Это смахивало на дешевый романс. Я принялся лелеять в себе надуманные чувства. И, сам не замечая, понемногу начал исцеляться от своей любви. Работа захватывала меня все больше. Она приносила мне глубокое удовлетворение. Постепенно я возвращался к жизни. Настоящее снова интересовало меня, и статьи, которые я писал, сами ложились на бумагу. Ко мне возвращалась способность ощущать смысл и вкус слов. Случалось, я уже целыми днями не вспоминал ни о Ману, ни о Клер. Мне так и не суждено узнать правду? Ничего не поделаешь… Тем не менее, повинуясь какому-то суеверному страху, я продолжал покупать французские газеты и раскрывал их с бьющимся сердцем. Но ни в газетах, ни в письмах, которые я изредка получал, не было ни слова о Ману. И тем более о Клер. Меня попросили провести журналистское расследование в Японии. Я согласился не раздумывая. И вот уже Франция превращалась для меня в край света. Восемь месяцев я провел в Японии. Затем какое-то время прожил в Калькутте. Побывал и в Бомбее… Нарочно прошел по следам Ману. Желал подвергнуть себя испытанию… Но ощутил лишь изысканную грусть путешественника. Отныне я мог не страшиться возвращения во Францию.

А вскоре я уже оказался в Париже, вернулся к своим прежним привычкам и, если бы не необходимость каждый вечер возвращаться домой, совсем забыл бы прошлое. К несчастью, оно все еще таилось в каждом уголке моей квартиры. Воспоминания по-прежнему причиняли мне боль. Поэтому я дал объявление о ее продаже. И вот однажды в мою дверь позвонил бывший секретарь Жаллю. Он скитался по агентствам в поисках жилья. Он долго толковал мне о своих затруднениях, и я заскучал, слушая его. За какие-то несколько мгновений он нарушил мой покой. Мне снова захотелось знать. Я не подавал вида, в надежде, что он и сам сообщит мне что-нибудь интересное о Жаллю. Но он совсем забыл Жаллю. И был полностью поглощен своими жилищными неурядицами. Он был готов согласиться на мои условия, но все же попросил дать ему некоторое время на размышление. Провожая его, я небрежно бросил:

— Совершенно случайно я узнал о смерти Жаллю. Когда это произошло, я находился в Сайгоне. Значит, он покончил с собой?

— Печальная история. Заметьте себе, это и не могло кончиться иначе. Жаллю был в некотором роде игроком. Он все поставил на кон ради этого контракта в Афганистане, ну и… сами понимаете!

— Гибель жены, вероятно, была для него страшным ударом?

— Да. Но дело не только в этом.

— Он был разорен?

— И да и нет. В нравственном смысле — да, плотина была его последней надеждой. Но не в смысле денег. Он наверняка оставил после себя немалое состояние.

— Кому же оно досталось?

— Его сестре. Других наследников у него не было.

— Кажется, она жила на Юге.

— Да. Но теперь она находится в Париже. Выходит замуж.

— Когда?

— Да вроде бы на будущей неделе. Хотя погодите…

Порывшись в карманах, он вытащил записную книжку.

— В следующую среду, в одиннадцать, в церкви Сен-Пьер-де-Шайо. Это выгодное замужество. Хоть она теперь завидная невеста.

— За кого же она выходит?

— За некоего господина де Сен-Ком, или Косн. Не помню точно. Но знаю, что он многообещающий дипломат. Ему сулят блестящее будущее.

И он ушел, радуясь, что нашел квартиру своей мечты. Меня же он поверг в отчаяние.

Венчание давно уже началось, когда я проскользнул в церковь, заполненную элегантной толпой. Я долго боролся с искушением. Ману добилась того, к чему всегда стремилась: богатства и блестящего положения в обществе. Чего же больше? Я уронил бы свое достоинство, явившись на ее торжество. И зачем понапрасну себя мучить? Заметив меня среди гостей, она станет меня презирать, да еще как! Я привел себе все эти и многие другие доводы. И тем не менее в половине двенадцатого я толкнул обитую дверь церкви и поискал глазами свободный стул поближе к проходу. Я увидел жениха и невесту, преклонивших колена перед алтарем. Я пришел как раз, когда они обменивались кольцами. Солнечные лучи, проникая сквозь разноцветные витражи, окутывали их подвижными бликами. Оба были в черном, что придавало церемонии несколько причудливый характер. Мне указали свободное место в середине ряда. Усевшись, я перестал их видеть. Я слушал музыку и мечтал. Воображая себя рядом с Ману… В эту секунду она должна была вспоминать обо мне, как я вспоминал о ней. Между нами существовала связь, порвать которую нам было не дано. Когда присутствующие встали, я различил против света ее силуэт рядом с человеком, которого она предпочла мне. Звуки органа отдавались у меня в голове невыносимым грохотом. Что же я здесь делаю? Поджидаю удобный момент, чтобы с ледяной любезностью пожать Ману руку и пожелать счастья? Это было глупо и мерзко. Но я уже принял решение. Не мог я смириться с тем, что меня бросили, как… как… Подходящее определение не приходило мне на ум, но я непременно должен был поставить ее на место.

Послышался стук передвигаемых стульев, громкие аккорды. Гости подходили к ризнице поздравить новобрачных. Я заколебался. Кто из нас двоих сильнее ранит другого? Однако неожиданность моего появления дает мне несомненное преимущество. Я всего лишь пройду мимо, быстро скользнув по ней равнодушным взглядом… Я двинулся по проходу. В ризнице толпились друзья. У жениха, которого отделяла от Ману группа приглашенных, была прекрасная осанка. Я направился в сторону Ману, которая стояла ко мне спиной. Сутолока была просто невообразимой. На какой-то миг меня оттеснили назад. Пробираясь между гостями, я окликнул вполголоса:

— Ману!

Новобрачная обернулась. Это была Клер.

Все осталось, как было. Я только придвинул ломберный столик к окну, чтобы видеть сад. Могила там, чуть правее. Вокруг нее я посадил георгины. Я слежу за тем, чтобы она всегда, и даже зимой, была в цветах. С виду это просто ухоженная клумба. Никто не подозревает — и не должен подозревать — правду. Дом мой. Я купил его, как только узнал… Здесь я и начал писать эту историю… Мне чудится, будто Ману читает ее, заглядывая мне через плечо. Рядом стоит шкатулка; теперь в ней лежат сигареты. Почувствовав усталость, я закуриваю и слушаю «Форель»; или верчу в руках свою бороду, которую ты так любила, Ману. Видишь, после всех этих трагических недоразумений мы все-таки снова вместе. Думаю, мы больше никогда не расстанемся. Никто не должен осквернить своим присутствием тайну этого дома. И я буду жить ради тебя, как ты умерла ради меня.

Ману! Подумать только, что я бы так ничего и не понял, если бы Клер не поведала мне все. Чего только я не воображал! Даже то, что ты была любовницей Жаллю или его сестрой. Но видимость оказалась обманчивой. Так было с самого начала. Потому что ты так и не решилась признаться мне, насколько ты была несчастна с мужем. Тебе не хватило простоты. Надо было сказать мне: «Он маньяк. Он настолько одержим своими плотинами, что способен на все — даже на самые бесчестные поступки». И тогда конечно же мы поступили бы иначе. Накануне отъезда ты не столкнулась бы с ним один на один… Не было бы этой ужасной сцены. Но зачем, зачем ты довела его до крайности, высказав ему все, что о нем думаешь, заявив ему, что отныне намерена обходиться без него и устроить свою жизнь по-своему? Клер рассказала мне все — вернее, та, которую я по-прежнему называю так, потому что настоящей Клер Жаллю была ты сама. Но для меня ты навсегда останешься Ману. Ты была моей женой. А та, другая, которую я впервые увидел в кабульском аэропорту и которая присвоила себе твое имя, навсегда останется для меня Клер. Сколько бы я ни старался, все равно есть Клер Жаллю и есть Ману. Когда же я думаю о плотине, мне даже трудно вспомнить, что там вместо тебя оказалась сестра Жаллю. В какой-то момент ты как бы раздвоилась в моем сознании. Потому-то я и предал тебя. Прости, Ману. Но ты ведь не станешь сердиться, если я по-прежнему буду звать ее Клер… Да, она мне все рассказала. Конечно, ты и не подозревала, насколько она восхищалась своим братом. Вы обе не слишком хорошо понимали друг друга. Ты ей не доверяла. Ведь ты была ужасно скрытной, Ману, вспомни, как я от этого страдал. Но и Клер больно ранила твоя холодность. Она стала бы тебе другом, если бы ты… Напрасно я то и дело возвращаюсь к прошлому; но как не думать, что всего этого — кто знает? — можно было избежать… Ты предпочла молчать, не доверяться никому. В последний момент отказалась ехать в Афганистан, потому что любила меня. Он дал тебе пощечину. Ты его оттолкнула. Он схватил тебя за горло… Все произошло в этой самой комнате. Я снова и снова вижу эту сцену. Ману, ведь ты чувствуешь, что я с тобой?..

Мне бывает трудно взяться за перо после того, как я пережил эти минуты… Они убивают и меня… Единственное, что дает мне силы продолжать свои записи, это убеждение, что, каким бы странным и неуместным ни казалось наше поведение, все мы поступали так, как считали нужным. Даже Жаллю с его эгоизмом и вспыльчивостью. Несчастный, он вовсе не хотел тебя убивать! Когда пришла Клер, он уже собирался звонить в полицию. Он потерял голову. Именно у Клер, желавшей любой ценой спасти брата, возникла эта мысль. Безумная мысль! Но выбирать приходилось между ней и судом присяжных. Прежде всего, надо было выиграть время. Значит, Жаллю уедет завтра. Один. Он объяснит, что жена задержалась в Париже из-за болезни старой тетушки. Потом, немного позже, Клер приедет к брату на плотину и выдаст себя за госпожу Жаллю. Так что в Париже твое отсутствие никого не удивит. Нужна была редкая смелость и находчивость, чтобы придумать такое. Одним махом Клер устранила все затруднения. Как только Жаллю обоснуется на плотине, Клер отправится в Кабул — под своим настоящим именем. И все прошло бы гладко, они инсценировали бы несчастный случай, якобы стоивший жизни мнимой госпоже Жаллю. Таким образом, Ману, все бы считали, что ты погибла там, на плотине, и ни у кого не возникло бы никаких подозрений. Клер вернулась бы во Францию уже в качестве себя самой, а Жаллю, всеми уважаемый вдовец, продолжил бы свое дело. Но, как на грех, на плотине оказался Блеш, который знал тебя, Ману. Жаллю предстояло сделать так, чтобы он убрался оттуда. Что же касается Брюлена, секретаря Жаллю, то его присутствие в конечном счете было только на руку. Он станет бесценным свидетелем.

Вот какой план придумала Клер сразу после драмы. Надо было спешить. И прежде всего избавиться от… Но об этих вещах, Ману, я не пожелал ничего слышать, да и Клер наверняка мне бы этого не стала рассказывать. Жаллю послушался ее в этом вопросе, как и во всем остальном…

Обо всем остальном она мне тоже рассказала: о своем приезде в Афганистан, о встрече со мной. Из дома в Нейи она уехала в то же время, что и брат. Она не знала, Ману, что письма — все те письма, что я писал тебе многие недели, — лежали здесь, в этой шкатулке. Брюлен был для нее просто молодым человеком, которого при случае стоит использовать. Но я сразу же перестал быть просто молодым человеком, потому что смотрел на нее с каким-то страстным любопытством. Она полюбила меня из-за этого недоразумения. Понимаешь, Ману, почему я, сам того не желая, обманул тебя? Ведь если Клер и впрямь была женой Жаллю, значит, ты мне солгала. А Клер, вне сомнения, была женой Жаллю — это было видно по всему: по их разговорам, намекам, манере повседневного общения, в которой ощущалась и сдержанность и близость. Даже самые невинные мелочи были тому подтверждением. К примеру, я не мог знать, что Клер пользовалась такой же, как у тебя, почтовой бумагой необычного голубого цвета, потому что однажды Жаллю подарил вам обеим по коробке этой бумаги. Все выглядело вполне нормальным, естественным, но для меня имело двойной смысл. В этом заключалось что-то роковое. Клер, как никто другой, знавшая вашу жизнь, играла свою роль безупречно, безо всяких усилий. Фотография родителей, браслет — все это могло пригодиться для «несчастного случая», если вдруг понадобится оставить на виду вещи, которые легко опознать. Но именно эти вещи и питали мои кошмары… Ману, я хочу, чтобы ты знала, какие муки мне довелось пережить! Я не отверг любовь Клер в стремлении ухватиться за что-то реальное, живое. Мне казалось, что я умираю. Но главный парадокс заключался в том, что любовь Клер оказалась искусной имитацией супружеской жизни. Мне было невдомек, что Жаллю крайне неодобрительно воспринял увлечение Клер. Я замечал только его дурное настроение, иной раз ловил на себе враждебные взгляды. Не укрылись от меня и приглушенные ссоры, стихавшие при моем появлении. Но на все мои замечания Клер отвечала: «Доверься мне. Не думай об этом». Разумеется, Жаллю не имел права в чем-либо ее упрекать. Она была вольна — после того как обезопасила его — любить меня. К тому же эта нежданная любовь благоприятствовала их замыслам. Ведь Клер уже тогда обдумывала наше будущее и начинала поговаривать о том, чтобы поселиться за границей, вдали от Парижа. Как только Клер сменит фамилию и станет госпожой Брюлен, Жаллю больше нечего будет опасаться. Конечно, он понимал это, но не мог простить мне романа с его сестрой. Я сам догадывался о его неприязни и испытывал в его присутствии какую-то неловкость, не понимая ее истинных причин.

Да и весь этот замысел — я говорю о несчастном случае на озере — представлялся мне странным и рискованным. Как можно было рассчитывать, что нам удастся обмануть Жаллю? К тому же я представлял, с какими трудностями придется столкнуться Клер, чтобы уехать из страны, тогда как в действительности ей достаточно было предъявить свой паспорт, чтобы ехать куда заблагорассудится. Она не могла показать его мне и обманывала меня, уверяя, будто ей требуются подложные документы. У нее в самом деле были все основания твердить: «Доверься мне». Я долго не мог ей этого простить. И даже сейчас из-за дурацкого самолюбия простил не до конца. Но у нее не было выбора. Она тоже оказалась в плену у прошлого. И если мне бывало с ней не по себе, то и она, бедняжка, догадывалась, что я от нее что-то скрываю, что меня неотступно преследует чей-то образ. Она никогда не говорила об этом, но ее терзала ревность. Ревность к тебе, Ману, и это, пожалуй, было хуже всего. Она была заложницей своей роли и вынуждена была мне лгать до самого конца. Так она и поступила, с редким мужеством и самоотверженностью.

Клер рассказала мне о своем возвращении во Францию. Она достойна жалости, Ману. В этой истории, где все мы были жертвами, похоже, ей выпала самая тяжкая доля. Подумай только, ведь, возвращаясь домой, и без того переполненная тягостными воспоминаниями, она шла навстречу правде, уже не одну неделю ожидавшей ее в этой шкатулке. Она прилетела прямиком в Париж, где ей нечего было бояться. Чего ради ей было ехать в Лондон? Она возвращалась без всяких предчувствий, радуясь скорой встрече со мной. Но прежде хотела убедиться, что дом надежно хранит свою тайну; к тому же ей надо было забрать какие-то вещи. Она обошла весь дом, все уголки, на минуту задержалась здесь, чтобы, открыв шкатулку, обнаружить в ней твой дневник и мои письма к тебе. На том самом месте, где она продумывала план спасения, ей привелось узнать, что все потеряно. Пробежав страницы, полные любви, она убедилась, что ее я никогда не любил. Наша любовь, твоя рукопись, почтовый ящик — обо всем этом она узнала одновременно. Она садится в то самое кресло, в котором я сейчас пишу эти строки. Ей хочется умереть. Она говорила мне, что и вправду помышляла о самоубийстве. Но у нее оставался слабый проблеск надежды. Не все еще потеряно, раз сам я не знаю, почему ты исчезла из моей жизни. Я по-прежнему думаю, что ты больше не хочешь меня видеть. Если я поверю, что между тобой и мной действительно все кончено, если навсегда откажусь от тебя, Ману, тогда у Клер останется шанс спасти брата и удержать меня. Мало-помалу к ней возвращается хладнокровие. Она взвешивает все «за» и «против».

Предупредить Жаллю по телефону было бы чистым безумием. Поэтому она решает ему написать, чтобы ускорить его приезд. Вкратце сообщает ему о создавшейся ситуации, а в ожидании его возвращения вновь занимает твое место. Сначала она просит вернуть твою рукопись. Ей нетрудно было вынуть ее из почтового ящика, ключ от которого она нашла среди писем. Затем звонит мне по телефону. Бедная Клер! Она ведь знала, что, оживляя Ману, возрождает и мою страсть к ней. Но и здесь ей пришлось смириться перед необходимостью. И чтобы довести эту чудовищную игру до конца, приносит мне деньги, которые я вручил тебе в счет аванса. Пойму ли я, наконец, что мне не следует любить такую неблагодарную, эгоистичную Ману? Но увы! Я снова пишу тебе. И каждое из моих писем доказывает ей, что я никогда не исцелюсь от этой любви. Когда она звонит, я беру трубку и говорю такие вещи, которые ее потрясают. Ведь я не знал, что, обращаясь к одной, на самом деле говорю с другой. Я бесконечно страдал сам, но и ей причинял немыслимые страдания. Мы должны простить ее, Ману.

…Продолжаю свою исповедь, и мне становится легче. Уже поздно. В распахнутое окно доносится запах цветов. Ману, потерянная, обретенная, утраченная безвозвратно. Что еще сказать? Из всех нас я оказался самым слабым, самым ничтожным. Да, я вел себя подло. Теперь приходится расплачиваться, расплачиваться жестоко. И этому уже не будет конца.

Жаллю покончил с собой. Что послужило причиной: муки совести, усталость, нежелание жить? Надо думать, и то, и другое, и третье. Им овладел страх. Клер не пожелала распространяться по этому поводу. Так же как она постаралась не упоминать о моем бегстве. Она долго ждала меня, затем смирилась. И опять судьба смеется над нами: она уезжает в Тегеран, куда ее муж назначен послом.

Ну а я?.. Останусь здесь, Ману, рядом с тобой. Для тебя стану писать книги. Наша любовь начинается снова.