Жестяной бор

Они вышли — Юсуф по-кошачьи скользнул за дверь, оглядываясь по сторонам, за ним тяжелым, но упругим шагом двинулся Присяжни, в дверях обернулся и подмигнул Андрису; дверь закрылась, замок щелкнул, загудел лифт… Андрис, хромая, — действие стиндола кончалось, боль просыпалась понемногу и начинала ворочаться — обошел комнату, поставил на место стулья, постоял у окна, открыл окно — сильный запах пыли и сама пыль между рамами, несколько дохлых сухих мух, маленький прошлогодний листочек непонятного дерева — сходил в ванную, нашел тряпку, намочил ее, вернулся, вытер пыль, открыл наружную раму — с треском, с осыпающейся старой краской — и в комнату потек горячий, пахнущий бетоном воздух этого исполинского двора-квартала-колодца, ворвались звуки: детские крики, велосипедные звонки, лай, скрип качелей, разговоры, музыка, что-то еще — звуковой Вавилон, и все это с током нагретого воздуха взлетает сюда, к шестнадцатому этажу, и распространяется здесь… не брюзжи, оборвал он себя, брюзжать некогда, некогда… но очень хочется. Чувство, что все ни к черту, что не получается, что началось скверно и сквернее кончится — это чувство не оставляло его с самого первого дня, если первым считать тот, когда Хаппа позвонил ему домой и сказал, что хотел бы поговорить с глазу на глаз; сменив погоны на генеральские, Хаппа сменил и место жительства, из городской квартиры перебравшись в пригородный охраняемый поселок, — Андрис испытал острый приступ злости, когда на своем видавшем виды «фиате» стоял перед шлагбаумом и ждал, пока гладкие, как коты, охранники сверяются со списками приглашенных. Жена у Хенрика тоже была новая, кажется, уже четвертая по счету, молодая и красивая еврейка, это было в духе Хенрика — раздавать пощечины общественным вкусам; Андрис как-то раз видел ее издали и мельком, под ручку с гордо выступающим Хенриком; вблизи она была еще симпатичнее. Она посидела с ними несколько минут, потом прикатила столик с бокалами и бутылками и тихонечко исчезла. Помянули доктора, потом заговорили о деле. Дело было странным. Несколько дней назад Присяжни — он теперь начальник полиции в Платиборе — прислал доклад, прислал именно Хаппе, через голову своего непосредственного начальства и вообще против всех правил и обычаев, впрочем, это неважно — доклад, в котором собрал удивительные вещи. Без видимых причин за последние три месяца в Платиборе цены на наркотики упали в десять раз. Оптовые торговцы разорялись, некоторые сбежали, двое погибли: Гробокопатель то ли сам повесился, то ли помогли ему, а Цыганочку Берковец увезли в лес и убили, как убивают обычно несостоятельных должников: привязали к дереву и распороли живот. Мелкота, торговавшая в розницу, вела себя дико: средь бела дня приставала ко всем подряд, умоляя купить за бросовую цену вообще все: от травки до «стрипа»; ими, а также приезжими, желавшими затовариться на дармовщину, Присяжни набил всю тюрьму и стал делиться с соседями. Перестали покупать, в один голос говорили все арестованные. Присяжни проверил это и с другой стороны. Самые заядлые, самые конченые торчки завязали или почти завязали. По инерции они продолжали кучковаться, но кучки быстро и небескровно распадались. Отвратило — так отвечали, если приставали с расспросами. Отвратило — и все тут. Присяжни был в некоторой растерянности. Весь его опыт и вся его знаменитая интуиция подсказывали, что дыма без огня не бывает и что надо искать какой-то вытесняющий фактор. Но его собственные поиски не привели ни к чему. Просить помощи по линии КБН, комитета по борьбе с наркотиками, он не хотел: во-первых, Заген, главный «кабан», не внушал доверия, во-вторых, случай был явно не их: не распространение, а самопроизвольное искоренение наркотиков в регионе. Очень показательно отреагировал департамент полиции: в ответ на рапорт Присяжни получил благодарность за выдающиеся успехи в борьбе с наркомафией. Тогда он и обратился к своему старому другу Хенрику Е.Хаппе, и Хенрик Е. сходу заинтересовался этим делом, потому что чего-то подобного ожидал… Андрис, скрипя зубами, доковылял до кровати и лег. Стиндол можно принимать только раз в шесть часов. Надо было… впрочем, ладно. Час с четвертью мы продержимся.

Раньше так не болело, еще два месяца назад можно было считать себя человеком — если не переходить определенных границ. Потом — вдруг — началось… Днями было еще терпимо: глотай стиндол и продолжай заниматься своими делами, — а по ночам к боли прибавлялась сосущая смертная тоска, всю ночь он как будто умирал и никак не мог умереть, снотворные не брали, он засыпал только под утро и просыпался через два часа, весь мокрый, с тяжелой похмельной головой, измученный, как грешник в круге девятом… болел не только сустав, боль уходила вверх до лопаток, вниз — до самых кончиков пальцев; и больнее всего было вставать, головка бедра превращалась в ржавого ежа с иглами длиною в метр… Сейчас он лежал и смотрел в потолок, и за белой завесой потолка проступали какие-то картины, а иногда просто возникал рисунок щелей и трещин в потолке его палаты в госпитале, когда он на время приходил в себя после перевязки и в оцепенении смотрел, как сплетаются и расходятся на потолке линии судеб разных людей, знакомых и незнакомых ему, и искал свою линию между ними, и не всегда находил… Хирург его, худой, с неподвижным лицом индейского вождя латиноамериканец, равнодушно и бережно копался каждый день в его внутренностях, мыл их, заливал какими-то жидкими мазями, растворами антибиотиков, чем-то еще; потом края разреза на животе сближали, Андриса обертывали простыней и простыню сшивали — до следующего дня; и так три месяца. Всего одна пуля… боже ты мой, сколько мучений… всего одна… От неподвижности немело тело, надо было бы повернуться — в бедре тут же начинало искрить. Наконец, час прошел, и можно, можно проглотить «осу» — полосатую черно-желтую капсулу стиндола. Еще десять минут ожидания — боль втянулась куда-то, спряталась, съежилась, притворилась, что ее нет и не было никогда…

Боль ушла, и вернулось чувство, что ошибка уже допущена, и осталось только понять, где же именно… или это просто дурное предчувствие? Впрочем, генерал и Присяжни как раз понимают толк в дурных предчувствиях. А что касается доктора — то доктор был в этой области гениален…

Однако занозу можно и поискать… Андрис сгреб со стола сплющенные жестянки из-под пива — Присяжни имел привычку, выпив пиво, превращать баночку в аккуратную круглую лепешку, причем это ведь вам не немецкие или там японские баночки из алюминиевой фольги, а наши отечественные, из хорошей белой жести — сплющивал их одним движением пальцев, только воздух пукал из-под ладони; вообще Присяжни, хоть и производил впечатление толстого увальня, был невероятно силен и быстр, и один раз Андрис сам видел, как он схватил за днище и перевернул «тойоту» — так взяли Рикса, а при нем — двести килограммов кокаина… Шел уже седьмой час, вот-вот должен был появиться напарник, проводник, часть легенды: «племянник-которому-грозит-исключение» — Тони Ольвик; интересно, это его настоящая фамилия? Ольвиков, конечно, много, особенно на севере, и интересоваться такими делами просто не положено, но все-таки: как подбирали — по фамилии или по деловым качествам? Ладно, проверим. В конце концов, все, что мне от него нужно, это чтобы он был, чтобы мое присутствие было оправдано… лечение, конечно, тоже хорошая крыша, но — отнюдь не повод совать нос в молодежные проблемы… да, кстати, о лечении — Андрис дотянулся до телефона и набрал номер.

— Алло? — женский голос.

— Добрый вечер. Пожалуйста, если можно, доктора Хаммунсена.

— Перезвоните через полчаса, пожалуйста, доктор сейчас занят. Если нужно что-нибудь передать…

— Доктор назначил мне прием на сегодня на восемь часов вечера, и я хотел узнать…

— Ваше имя, пожалуйста.

— Андрис Б.Ольвик.

— Да, на сегодня, на восемь вечера. Доктор ждет вас. Приезжайте.

— Спасибо.

Хорошо у него поставлено, подумал Андрис. Месяц назад случайно встретились, доктор на сигаретной коробке что-то черкнул — и теперь ждет. Ох, везде бы так… Интересно, что у него произошло с Радулеску? Надо было спросить Присяжни — не догадался, а Присяжни вполне мог знать кой-какие подробности. Где-то задерживается напарник, уже половина седьмого. Вызвать такси? А какой же у меня здесь адрес? Адреса не знаю, вот те на. Присяжни карту оставлял, может быть, там отмечено… На карте ничего отмечено не было. Окна выходили во двор, так что ориентиров никаких. Ситуация. Если к семи этот Тони не появится, надо будет на свой страх и риск выходить из дому и добираться до «Паласа» самостоятельно. Где он? Ага, вот, не то чтобы в центре, но неподалеку. А где бы мог быть я — хотя бы примерно? Он стал вспоминать, как ехали с вокзала. Похоже, где-то тут. Город был как срез старого дерева: средневековый, почти не сохранившийся центр в излучине, широкое кольцо довоенной застройки, квадраты застройки послевоенной, огромный уродливый нарост последних десяти лет — Университетский городок… Андрис поймал себя на слове «уродливый» и удивился: почему? Стареешь, каналья, сказал он себе. Надо же, уродливый… В самом городе было триста восемьдесят тысяч жителей, в Университетском городке одних студентов насчитывалось сто десять тысяч, и еще около ста тысяч преподавателей, научных работников, обслуживающего персонала и прочих, прочих… в том числе десятки торговцев наркотиками, неожиданно для себя прогоревших…

А вот, обнимая Университетский городок и вклиниваясь немного между ним и остальным городом, лежит тот самый знаменитый Серебряный бор, Платибор, давший название городу… Андрис почувствовал вдруг, что где-то в глубине, там, откуда приходят предчувствия и догадки, что-то шевельнулось: с Платибором была связана какая-то странная некриминальная история, которую не афишировали. Так, сделал он отметочку в памяти: уточнить, что именно произошло… да, что-то с организацией зоны отдыха… и кто-то сказал, что бор отныне не Серебряный, а золотой…

Было без пяти семь, когда пришел напарник. Отпер дверь и вошел.

Напарник был что надо: среднего роста, нормального сложения с ничем не примечательной мордой, умеренно загорелый — короче, человек толпы. Одет: брюки хаки — милитарный стиль уже перестал бросаться в глаза, — серая футболка и велосипедная кепочка. На шее белая цепочка. Особых примет нет.

— Добрый вечер, — сказал напарник.

— Добрый вечер.

— Если вы ждете Карпьентера, то его не будет сегодня.

— Тогда, с вашего позволения, я переночую.

Напарник усмехнулся и выудил из кошелька половинку двадцатидинаровой банкноты. Андрис достал половинку, приложил к той. Линия разрыва сошлась, а сумма цифр номера составила 47.

— Ну, здравствуй, племянник, — сказал Андрис и протянул руку.

— Здравствуйте, дядюшка, — улыбнулся племянник. Рука его оказалась сухой и жесткой. — Чем будем заниматься?

— Сегодня в программе единственный пункт: посещение доктора Хаммунсена в «Паласе».

— И во сколько мы там должны быть?

— В восемь.

Племянник прикинул что-то в уме, кивнул:

— Хорошо. Сейчас схожу за машиной.

— Может, проще такси?

— Нет, — племянник помотал головой и усмехнулся чему-то. — Сложнее.

— И… э-э… Тони. Ты здесь давно?

— С первого курса. Третий год.

— Ольвик — твоя настоящая фамилия?

— Да, а что?

— Ничего. Так. Все нормально.

— Тогда я за машиной. Через двадцать минут спускайтесь вниз, я подъеду.

Жил доктор где-то в другом месте, в «Паласе» у него был оборудован кабинет. Постояльцы отеля имели какие-то льготы при лечении, а доктор платил за аренду помещения фантастические деньги: один динар в год. Кабинет располагался на первом этаже, в специально выгороженном холле. Над дверью была надпись: «Кабинет магнитного массажа».

— Вы молодец, Ольвик, — сказал доктор, рассматривая томограммы, которые Андрис сделал накануне в полицейском госпитале. — Все, кого я видел раньше с такими изменениями в суставе, не могли встать и гадили под себя… но и вы, как я понимаю, ходите на одном самолюбии… Ладно, давайте я вас еще руками посмотрю.

Андрис разделся и лег, подрагивая от холода, на кушетку. Доктор повернулся к нему и, издав громкий сосущий звук, двумя руками поглубже надвинул очки.

— Бо-ог ты мой! — сказал он, разглядывая живот Андриса — этот бело-сине-багровый панцирь из пересекающихся рубцов. — Никогда не видел ничего похожего… Где вы такой достали? Кавтаратан?

— Немного раньше и ближе, — сказал Андрис. — «Белая лига», слышали?

— Слышали, слышали… — пробормотал доктор. — Ага… ага… это значит, вот сюда, потом через вертлужную впадину и в брюшную полость, так? А из какого ж, позвольте узнать, оружия?

— «Браунинг-Лонг», — сказал Андрис. — И подрезанная пуля.

— Ну, это вполне респектабельно, — сказал доктор. — Ладно, идемте вон туда.

Голого Андриса уложили на жесткий стол, укрыли простыней, доктор приставил к его бедру матово-серый цилиндр, похожий на кобальтовую пушку, отошел к пульту и включил это устройство. Загудел трансформатор, а потом… Андрису показалось, что по больному месту ударили кувалдой, посыпались искры, он чуть не заорал, но не заорал: боль тут же съежилась, собралась там, в своем обычном месте, не растекаясь по телу. От цилиндра шли тупые, ватные, теплые удары, легко проходившие сквозь плоть… не удары даже, а волны, мягкие и ласковые, приподнимали его и опускали, меняли ритм, что-то напевая… Андрис не заметил, как исчезла боль. Казалось, он задремал и видит все это во сне. Только во сне могло быть такое блаженство. Подошел доктор, убрал цилиндр. Невесомый, Андрис спустил ноги со стола, встал — боли не было. Оделся. Боли не было. Доктор впереди него вышел в свой кабинет. Андрис быстро присел и встал. Боли не было. С ума можно сойти…

С ума сойти… Андрис не помнил, как прощался с доктором и как благодарил его, как и о чем договаривался на завтрашний день, и только уходя, оглянулся: не забыл ли чего. Именно чувство потери чего-то неприятного, но привычного, притертого, родило вдруг неуверенность и не то чтобы страх, но оторопь. Он машинально, не воспринимая действительности, как бы ощупью нашел машину Тони — ободранный и мятый «фольксваген», — сел, захлопнул дверцу, откинулся на спинку и вдруг в непонятном ступоре уставился перед собой. Тони о чем-то спрашивал — он слышал, но понять не мог. Чудеса. Чудеса… Да, такое облегчение действует, как хорошая дубина, смог, наконец, подумать он.

Тони еще раз пристально посмотрел на него и тронул машину.

— Извини, племянник, — сказал Андрис. — Ты о чем-то спрашивал…

— Ничего, — сказал Тони. — Я уже все понял.

— Мы домой?

— Да.

— Скажи мне наш адрес… — сказал Андрис и вдруг зевнул, едва не вывихнув челюсть. — Слушай, мне никто… никто снотворного не мог…

В такт покачиваниям машины пейзаж за окном сливался в сине-серые пятна, и только поверху, над головой, шла неровная белая полоса. Потом и этого не стало.

Итак, господа, мы приступаем! Обратите внимание на этот странной формы сосуд из непрочного и подверженного неожиданным разбрызгиваниям материала, в который мы с вами сейчас начнем потихоньку сливать все, до чего дотянутся наши руки; говорят, в этот сосуд уже что-то наливали, и именно поэтому от него исходит шипение, как от мокрого чайника, поставленного на горячую конфорку. Там происходят забавные, но, к сожалению, невидимые нам с вами реакции, и только доливая и досыпая туда какие-то новые компоненты, мы можем рассчитывать, что из этого сосуда, скажем, полезет так называемая «фараонова змея» — а может быть, вырастут прекрасные благоухающие розы — а может быть, сосуд разлетится вдребезги, как не раз бывало уже с такого рода сосудами в сходных обстоятельствах… Они, эти сосуды, чрезвычайно своенравны, и особенно почему-то не любят, когда кто-то хочет повлиять на их работу. То есть это очень легко сделать, но тогда к желаемому результату вы получите что-то еще, потому что закон сохранения вещества пока еще никому не удалось нарушить — в отличие от множества других законов… причем совершенно неясно, будете ли вы радоваться той придаче, которая получится, либо же она сама быстро и жадно порадуется вам…

Включилось радио, искатель прошелся по диапазонам, останавливаясь на пару секунд на каждой работающей станции, потом ему понравился симфоджаз, там он и остался. Потом раздались шлепки босых ног по линолеуму, приблизились, остановились, и молодой голос произнес:

— Дя-дюш-ка!

И с этим голосом вернулось ноющее ощущение уже сделанной и потому непоправимой ошибки.

Впрочем, что значит — непоправимой? Непоправимой может быть ошибка, ведущая к немедленной насильственной смерти игрока — все остальное поправимо…

Вы уверены?

Пока — да.

Пока — что?

Пока меня не убедят в обратном.

Ну хорошо…

— Да, — сказал Андрис, и голос его был липкий. — Да, конечно.

Наконец, он смог открыть глаза. Было светло, и на светлом фоне был темный провал двери, и в этом провале, небрежно опираясь на край его, стоял голый по пояс парень, напоминая своим видом о том, что время не ждет, лицо знакомое… Тони, вспомнил Андрис и вспомнил, наконец, все.

— Доброе утро, племянник, — сказал Андрис.

— Как интересно, — сказал племянник. — А мне мерещилось, что уже давно день.

— М-да? — Андрис поднес к глазам часы. Было без четверти два. — И правда, интересно. Мне еще не приходилось вот так начинать дело.

— Я тоже не думал, что увижу что-то подобное, — сказал племянник.

— Ты всегда такой ехидный? — спросил Андрис.

— Нет, только когда голодный.

— Ясно… — пробормотал Андрис, выдирая себя из кровати. Боли не было. — Ясно… следствию все ясно…

Следствию, подумал он. Чего захотел. Вряд ли по этому делу может быть следствие… так, конфиденциальное расследование для узкого круга лиц… частный детектив, вот ты кто на данный момент, хотя и прикрывает тебя крокодил самого крупного калибра… «крокодайл-магнум»… А вот если я действительно что-то сотворю — прикроет или нет?.. интересно бы попробовать… Он знал, что пробовать не будет.

— Ну, дядюшка? — за завтраком (бутерброды и чай) спросил его Тони. — Займемся ли делом?

— Ты меня хоть посвяти, — сказал Андрис. — А то я ведь решительно не знаю, чего ты тут успел без меня напроказить…

Тони было двадцать два года, до двадцати он служил в полиции города Эвихауэн — чтобы не идти в армию, — а потом поступил на юридический. В первых числах сентября Присяжни вызвал Тони к себе и сказал, что, возможно, понадобится его участие в сложном расследовании. С подачи Присяжни Тони снял эту квартирку — якобы дядюшка дал денег — вот вы, дядюшка, и дали, спасибо! — а потом на него завели дело как на второстепенного участника одной большой валютной махинации. Деканат, разумеется, тут же затеял отчисление, придумывая всякую чушь вроде неуспеваемости, непосещаемости и чуть ли не аморального поведения, все это шито белыми нитками и потому, конечно, тянется вяло. Короче, дядюшке следует немедленно идти к декану и уламывать его, а не уломав, идти к ректору…

— Та-ак, — угрожающе сказал Андрис. — Ты, значит, развлекаешься тут с пестряшкой, а дядюшка должен тебя от дерьма отмывать?

— Конечно, — согласился Тони. — А разве дядюшки существуют для других целей? Я и не знал. Кстати, здесь не говорят «пестряшка». Здесь говорят «кан».

— Да? — заинтересовался Андрис. — А у нас «кан» — это монеты, золото.

— А здесь «кан» — валюта, а просто деньги — «фьюта». При этом не путайте: «фьютнуть» — это потратить, а «пофьютать» — это подзаработать.

— Запомню, — сказал Андрис. — Кстати, как у тебя с оценками?

— Чуть что — сразу оценки, — сморщился Тони. — Было нормально, но по приказу шерифа перенес пересдачу одного экзамена и теперь числюсь хвостистом.

— Шериф — это ты его хорошо назвал.

— Типаж, — сказал Тони.

— Он и есть такой — шериф.

— Вы его давно знаете?

— Лет пятнадцать. Я был следователем, он оперативником. Потом потерялись вроде, потом опять встретились. Так что — давно. Ладно. Он тебе говорил про наши проблемы?

— Да.

— Ну, и?

— Да как сказать… Ходит тут одна легенда. Будто бы наши наркодеры потому так деморализованы, что встретились с совершенно новым противником. Форс-мажор. Они даже не сопротивлялись.

— И кто же это? Пришельцы из космоса?

Тони потер мизинцем переносицу.

— В семерку, шеф. Не из космоса. Из будущего.

— Та-ак, — слегка обалдело протянул Андрис. — Подробности, пожалуйста.

— В общем… это я повторяю то, что слышал, так что не смейтесь… якобы наши наркотики нарушают генетический код, и там, в будущем, рождается много уродов. И вот они — не уроды, конечно, а нормальные — занялись искоренением наркотиков здесь, у нас. Заменяют наши обычные наркотики своим, который не разрушает код. Причем это очень хитрый наркотик: кто его применяет, сразу же забывает об этом. Не помнит — и все. Вот такие дела у нас творятся, шеф. Это, конечно, фольклор, но, мне кажется…

— Нормально, — сказал Андрис. — Первая безумная идея есть.

В деканате было столпотворение. Не понять, где студенты, где кто. Трижды Андрис пытался обратиться с вопросом к девочкам, напоминавшим секретарш, и трижды промахивался. Дверь с надписью «Декан факультета: Валентин П.Огест» была плотно закрыта и, судя по стоящей под ней полной бумаг корзине, сегодня еще не открывалась. Наконец Андрису повезло: девочка, с розоватым отливом блондинка, отперла один из столов и что-то положила в ящик. Ее-то Андрис и поймал за локоток.

— Здравствуйте, — преувеличенно вежливо сказал он, впрочем, крепко ее удерживая. — Скажите, когда будет Валентин? Второй день не могу его застать.

— Завтра в девять, а потом не знаю, — сказала девочка, энергично освобождаясь от захвата. — А вы по какому делу?

— По государственному, — сказал Андрис, — по какому же еще?

— Ну, приходите к девяти, — сказала девочка. — Он точно будет.

— А сегодня?

— Не будет его сегодня, — сказала она и, наконец, освободилась. — Не будет. Только завтра.

— Спасибо, — сказал Андрис, но она его уже не слышала: затерялась в толпе.

Тони ждал его снаружи.

— Ну, и как? — поинтересовался он.

Андрис сложил большую фигу и показал ему. Тони развел руками: бывает, мол.

Они спустились по пандусу к скверу. Андрис спросил:

— Ну, племянник, что делать-то будем?

— Вы — шеф, — сказал Тони, — вы и командуйте.

— Предположим, — сказал Андрис, — нам бы сейчас захотелось нюхнуть кокаинчику? Дальше что?

— Дальше мы пошли бы вон по той аллее, — показал Тони, — и там бы нам предложили все на свете, в том числе и кокаин. Но нынче — не предложат. Так что не взыщите, шеф, но сегодня нам придется как-то перебиться без дуста.

— Понятно, — сказал Андрис. — Ну, а как вы, молодежь, проводите время? Мне, старому пердуну, хочется проинспектировать своего малыша.

— Рано еще, — сказал Тони. — Часов в восемь пойдем.

— Ладно, — сказал Андрис. — А до восьми?

— Только в библиотеку, — желчно сказал Тони.

— Это мысль, — сказал Андрис. — Пошли в библиотеку.

— А зачем?

— Не знаю.

Библиотека находилась в полуподвале: десять ступенек вниз, дальше — старинная дубовая дверь, и из-за двери тянет прохладой. Голубоватый легкий свет, столик, за столиком сидит девушка в серых очках и читает пестрый журнал. «Я не записан, можно пройти?» «Пожалуйста, пожалуйста…» Тони показывает пластиковую карточку, девушка кивает. Зал каталога: полутемно, освещение только местное, вдоль стен десятка три дисплеев, никого нет. Подшивки газет… да, местных. Тони ведет его в маленький светлый зальчик, где стоят кресла и столики… вот и газеты. Тони роется в журналах, грудой лежащих на стеллаже. Тут тоже никого нет.

Итак, газеты. Две ежедневные и два еженедельника. Муниципальные: «Утренний курьер» и «Уик-энд», университетские: «Трибуна» и «Гаудеамус». Ну, поехали…

Собственно, в этом и заключалась его работа в последние годы: сопоставлять уголовную хронику с официальными полицейскими сводками. Общественность, а с нею и пресса очень странно реагировали на динамику преступности в своих регионах — переходя от паники к коллективному солипсизму и обратно; закономерности улавливались, но говорить о результатах было еще рано. Сейчас он работал сосредоточенно, стараясь усвоить все значимое из прочитанного и в то же время не задерживаться на частностях, — знал, что все запомнит, и дальше память сама начнет сортировать и раскладывать по полочкам факты, фактики, догадки, домыслы и комментарии. Кое-что проскальзывало в сознание, но не задерживалось там, чтобы не мешать. Доктор Хаммунсен, например… Та-ак… уникальная аппаратура… нигде в мире… ясно. Что же у него получилось с Радулеску? Или это неважно? Самое богатое свадебное платье… одних охранников пять штук, здорово… Так, что тут дальше? Надувной динозавр… ну, это ерунда… а, вот как. Интересно. Он вернулся к началу и перечитал заметку. Надувной динозавр — единственное, что осталось неповрежденным в парке аттракционов в «ночь ведьм»; грандиозный погром, ущерб составил четыре миллиона динаров. По сведениям полиции, принимали участие более двухсот человек. Никто не задержан, газета громко вопрошает: а почему? Отвечает заместитель начальника, уже в следующем номере: наряды полиции были стянуты к стадиону, где заканчивался матч между университетским «Гангусом» и столичным «Орионом», страсти были накалены, и достаточно малейшей искры… сигнал с места погрома пришел слишком поздно, и когда наряды были переброшены туда, толпа успела рассеяться, а полиция была вынуждена отказаться от преследования и задержания хулиганов и заняться спасением из огня людей и ценностей… Вопрос: если подобное повторится?.. Ответ: если повторится, мы будем на высоте. Всегда на страже мирного досуга мирных граждан. Блестящий ответ. Где Виктор берет таких заместителей?..

Мимо прошла и села впереди девушка. По воздуху пролетел душистый шорох роскошной вороной гривы — волнистой, упруго и тяжело раскачивающейся не в такт ходьбе; от гривы и до пят шел плащ из поляроидной ткани, но походка угадывалась и под плащом. Рядом вздохнул Тони. Андрис покосился на него и нелогично подумал, что уголовную хронику пишут обычно самые неопытные репортеры и именно поэтому из нее можно почерпнуть самые значимые факты — для сопоставления с официальными сводками… потому что даже Присяжни при всем своем замечательном кругозоре и при всей чудовищной интуиции не может не отбрасывать то, что кажется ему малосущественным… Писали о молодежных бандах, причем в «Курьере» — с какими-то невнятными намеками на иностранное влияние. После большого погрома в парке случилось еще два, поменьше: разгромили и сожгли игротеку в городском саду, а днем позже в игровом зале при университетском вычислительном центре несколько человек принялись разбивать игровые терминалы; двоих сами студенты и сотрудники задержали и передали полиции. И еще кто-то, неустановленный до сих пор, отбирал у школьников карманные электронные игры и ломал. В газете его обозвали маньяком. Странные мании случаются в этом городе, неуверенно подумал Андрис.

Главный санитарный врач заявлял, что слухи об изменении качества питьевой воды и о том, что это якобы влияет на падение рождаемости, не обоснованы. Многочисленные эксперименты на животных…

А вот и доктор Хаммунсен дает интервью. Так… так… все замечательно… ага! Вопрос: правда ли, что вашим методом можно лечить вообще все, включая алкоголизм и наркоманию? Ответ: профессиональная этика не позволяет мне ответить на ваш вопрос. Браво, доктор. Еще вопрос: когда же мы сможем?.. Ответ: многочисленные препоны… затягивание времени… надеюсь, что еще при моей жизни…

Девушка впереди встала и пошла обратно, к выходу из зальчика, и Андрис увидел ее лицо. Он вздрогнул: лицо было ему знакомо. Он видел эту девушку, и не один раз — но где? Наверное, он слишком пристально смотрел на нее, потому что она, проходя мимо, недовольно отвернулась. Но он точно видел ее раньше! Память как бы забуксовала: девушке было лет двадцать, но за последние три — четыре года… нет, я бы не мог забыть. Что за черт? Может, в кино снималась?

— Ты не знаешь, кто это? — спросил он Тони.

— Нет, — сказал Тони. — Но очень хотел бы узнать.

— По окончании операции, — сказал Андрис.

— Есть, мон женераль, — сказал Тони.

Женераль, подумал Андрис. Кстати, о женералях: кем бы, интересно, я ему сейчас показался? Мухой на стекле? Есть, говорят, такое гладкое стекло, что мухи на нем не удерживаются и падают — со страшно глупым видом. Вот как у меня сейчас. Не за что зацепиться. Хотя, с другой стороны, нормальные операции внедрения — а чем я еще занимаюсь? — длятся месяцами. Это у сверхасов внешнего и внутреннего шпионажа. Чего же требовать от бедных любителей?

Вот именно. На кой черт он послал именно меня? Не дилетанта, конечно, но… на кой черт? Дело Горьковица, конечно, он упоминал его… но я до сих пор не знаю, как именно мне удалось допереть тогда до сути. Острый приступ гениальности, с кем не бывает… И даже то, что генерал опять на ножах со своим начальством, мало что объясняет… Эх, знать бы правду.

Знать бы правду, маленькую частную правду о том, что именно происходит в этом городе — даже еще более частную: почему все наркоманы вдруг вылечились?.. как это у Мелвилла? «Но жгучую Истину могут выдерживать лишь исполинские саламандры: на что же тогда рассчитывать провинциалам?» Рассматривать тени саламандр и по конфигурации теней… Стоп. Наркоманы — вылечились. Вопрос к доктору: правда ли, что… когда задают вопрос в такой форме, значит, слухи об этом ходят. Ответ: профессиональная этика… можно было бы сказать короче: да. Это что же получается: доктор втихую вылечил весь город, что никто и не заметил? А что: намагничивает, скажем, воду в резервуаре, все пьют и больше к наркотикам не притрагиваются… а побочный эффект — падение рождаемости… Андрис посидел немного, глядя на подшивку газет. Да, это ничуть не хуже людей из будущего, подумал он. Даже изящнее — меньше допущений. А главное — доступно проверке. Прямо сегодня. Кстати, уже пора.

Андрис застегивал рубашку и собирался уже начать разговор, но доктор его опередил.

— Господин Ольвик, — сказал он, — вот я уже второй день смотрю на ваш живот и не знаю, удобно или нет задать вам один вопрос?

— Удобно, — сказал Андрис.

— Вы упомянули «Белую лигу». Как я понимаю, вы участвовали в борьбе с ней?

— Разумеется.

— Вы были в УНБ или в полиции?

— В полиции. Я был в тот момент начальником полиции, полицмейстером — так это тогда называлось.

— Понятно. Потом, разумеется, пенсия?..

— Да. И научная работа. Я работаю в криминометрическом центре.

— Но связи, как я понимаю, у вас должны сохраниться. Так вот: вы не порекомендуете мне хорошего частного детектива?

— Моя кандидатура вас устроит? — спросил Андрис. — Или там предполагается кросс по пересеченной местности?

— Я был бы вам очень признателен, если бы вы смогли помочь мне в моих затруднениях. Нет, кросса не должно быть, — слабо улыбнулся доктор. — Равно как и перестрелок.

— Я весь внимание, — сказал Андрис.

Дело доктора было просто и незатейливо — одно из тех простых и незатейливых дел, которые очень дорого стоят. Господин Ольвик почувствовал на себе всю прелесть метода, не так ли? В принципе все это очень просто, но сама технология метода очень сложна и тонка. Чрезвычайно тонка. Тот цилиндр, который у стола — просто соленоид с концентратором поля. Восемнадцатый век. А вот — двадцатый. Последняя четверть. Лазерный проигрыватель, сорокаканальный. Специально модифицированный, существует в одном экземпляре. Но самая суть — в этом, — доктор извлек из недр аппарата толстую, в палец толщиной, шестиугольную тускло поблескивающую пластину размером с чайное блюдце, подал Андрису. Андрис принял пластину и чуть не уронил: в ней было килограмма два. Золото? Не совсем, сплав на основе золота, там осмий, иридий, индий… Доктор снова взял пластину в руки, и она раскрылась, как раковина. Внутри засияла радугой круглая дифракционная решетка. Понятно, сказал Андрис, это здесь записано то, что подается на соленоид? Совершенно верно. Так вот: запись чрезвычайно высокой точности, и снять с нее идентичную копию при нынешнем уровне копировальной техники невозможно. Но, видите ли… сняли. Доктор отпер небольшой, но очень хороший — фирма «Голанд» — сейф. В гнездах стояли такие же пластины: семь штук, сосчитал Андрис. Та, что в аппарате, сказал доктор — это воздействие на хрящевую ткань. Единственный сохранившийся оригинал. Это — копии. Вот — воздействие на миокард, вот — на опухолевые клетки соединительной ткани, на опухолевые мышечной ткани, на нервную проводящую ткань, на нервную мозговую — программы регенерации; а это, так сказать, целевые… прицельные… на таламо-гипофизарную систему, коррекция всех гормональных нарушений, и на лимбическую — освобождение от химических зависимостей… От алкоголизма? От алкоголизма, от морфинизма, кокаинизма и всего остального, система сама адаптируется к конкретному нарушению. И вы это не используете?! Это нельзя использовать, сказал доктор. Это — нельзя.

Когда доктор Хаммунсен вдрызг разругался с Радулеску и ушел из института, он внес необходимую сумму — все свои деньги — и выкупил оборудование. Он имел на это полное право, поскольку приобрел патент на способ лечения и на инструментарий. Но вопреки решению суда, вообще вопреки всем и всяческим законам, Радулеску и его холуи не желали выдавать из институтского хранилища эти вот диски. Мотивировки были разные. Наконец, после протеста прокурора, доктор Хаммунсен смог забрать то, что принадлежало ему по праву. Однако после проверки качества записи он установил, что диски подменены высококлассными копиями…

— Вот, пожалуйста, — доктор погрузил диск в установку, пощелкал клавишами — из динамика с полуфразы раздалась нервная, резкая музыка, от которой сами собой напряглись мышцы и захотелось оглянуться. — Это оригинал — хрящевая ткань.

На экранчике осциллографа плясала ломаная линия, лохматая, как шерстяная нить. Нажатием клавиши доктор остановил ее.

— Видите, сколько обертонов, — показал он. — И обратите внимание на форму спайков — тонкие и острые. А вот — копия.

Он поменял диски, опять включил. Мелодия была заунывной и тревожной. Линия на осциллографе на первый взгляд была такой же лохматой.

— Видите: обертоны приглажены, вот тут сливаются, основания спайков более широкие, вершины срезаны… — Из-за этой музыки голос доктора стал совершенно призрачный. Андрис присмотрелся. Все было так, как говорил доктор.

— То есть такую запись уже применять нельзя? — спросил Андрис.

— Нельзя.

— А делать новую?..

— Что вы в этом понимаете… — вздохнул доктор. — Я выложился весь. Это… я даже не знаю, с чем сравнить…

— Я понял, — сказал Андрис.

— Вы беретесь? — спросил доктор. — Я консультировался с юристом, мне нет смысла обращаться в суд или в полицию, потому что нет состава преступления, диски у меня, а доказать, что они поддельные, невозможно, не с чем сопоставить…

— Я берусь, — сказал Андрис. — Считайте, что уже взялся. Относительно того, кто это сделал, у вас сомнений нет?

— Нет, — сказал доктор. — Кто же еще?

— А зачем, как вы думаете?

— Радулеску — идиот, — сказал доктор грустно. — Он думает, что я хочу отнять у него кусок пирога. Его пирога. А мне вовсе не нужен его пирог…

— Сколько стоит один диск? — спросил Андрис.

— В смысле — металл? — доктор нахмурился, вспоминая. — Восемнадцать тысяч, кажется новыми. Где-то у меня все записано…

— Не обязательно точно. Примерно. В общем, около двадцати… — Андрис задумался. — А где вы их заказывали?

— Н-не знаю… — доктор пожал плечами. — Заказывал институт, меня это тогда не интересовало…

— Ясно, — сказал Андрис.

— И вот еще что, — сказал доктор. — Конечно, самое лучшее — если вы сумеете найти те, настоящие диски и обменять их на эти. Но может статься так, что тех дисков уже нет… или они непоправимо повреждены… Тогда мне хотелось бы, чтобы вы узнали об этом абсолютно точно и как можно быстрее. Может быть… — доктор замолчал.

— Все сначала? — подсказал Андрис.

— Да…

— Сделаю, — сказал Андрис.

Он вышел в холл, огляделся: Тони у сувенирного киоска беседовал с какой-то девочкой в униформе. Андрис помахал ему рукой — Тони увидел его и кивнул. Андрис пошел к выходу. Неподалеку от двери стояли кресла, там сидели люди — он не присматривался, кто. Вдруг его окликнули:

— Господин! Господин, остановитесь на секунду!

Из одного кресла выпорхнула девочка лет шестнадцати, беленькая, накрашенная, подошла к Андрису: — Извините, у вас… — и протянула руку к его голове. Он почувствовал прикосновение пальцев к волосам, потом какое-то усилие — и в руке у девочки оказался комочек твердого пластилина с приклеившимися волосками. — Мальчишки из трубочек плюются, — сказала она.

— Спасибо, — сказал Андрис.

— Ну, что вы, — сказала она.

Девочка повернулась и села на свое место. Напротив нее сидела другая — постарше, коротко остриженная, в черной с золотом кожаной безрукавке, с черными в пол-лица губами и в черных очках.

Тони догнал его на тротуаре. Уже стемнело, зажглись фонари. Светились витрины. Людей было мало, зато много машин.

— Знакомую встретил, — сказал Тони.

— Ну, и?

— Ее отчислили в прошлом году. Теперь тут.

— Давай поищем телефон. Мне не хочется разговаривать при посторонних.

Телефон нашелся на следующем перекрестке. Андрис набрал нужный номер, ему без гудка ответил механический голос: «Учреждение не работает. Просим позвонить завтра утром.» Андрис подождал несколько секунд. Раздалось разноголосое гудение, как от множества автомобильных клаксонов. В это гудение он и сказал:

— Прошу проверить счета института биофизики за второй квартал и установить, на чьем балансе находятся семь предметов из драгоценных металлов стоимостью примерно двадцать тысяч динаров каждый. Чрезвычайно срочно. Август.

— Вот теперь можно и перекусить, — сказал он Тони. — А, племянник?

Племянник промолчал и стал смотреть перед собой.

— Между прочим ее отчислили за наркотики, — сказал он через несколько минут. — Она кололась как нанятая. А теперь бросила.

— Так, — сказал Андрис.

— Завтра я веду ее в бассейн, — сказал Тони. — Инструкции будут?

— Ты знаешь, что ты молодец? — сказал Андрис.

— Не твердо, — сказал Тони.

— Да, а почему в бассейн?

— Не на танцы же мне ее вести…

Нормально, подумал Андрис. Кто бы мог подумать, что танцы чему-то уступят место? Ах, черт… без шума, без треска — само собой… Наверное, так и бывает всегда: главные предметы происходят тихо, беззвучно, а если пальба и дым — то это поверхностно и ненадолго… лет на сто, не больше…

— Уже начинают готовиться, — сказал Тони.

Они вышли на небольшую треугольную площадь. По коньку крыши и по фасаду здания напротив — старинного, гордого — подсвеченные сверху, сновали человеческие фигурки, маленькие и ловкие. В свете мощных ламп блестели металлические нити. Казалось, дом затягивают паутинной сетью.

— Три месяца осталось, — сказал Андрис. — Октябрь-ноябрь-декабрь… Страшно подумать.

— Правда? — спросил Тони. — А я ничего не чувствую.

— Я просто никогда не думал, что доживу, — сказал Андрис. — Как-то я не видел себя в двадцать первом веке. Далекое светлое будущее…

— Серьезно? Так и думали: далекое и светлое?

— Не знаю, — пожал плечами Андрис. — Может, и не думал. Просто я всегда был здесь, а оно — где-то там, далеко… Хотя, с другой стороны — чем тебе не светлое? Все сыты, одеты, читают, что хотят, говорят, что вздумается, ни тебе ни рвов, ни лагерей, ни погромов… Так или нет?

— Ну да, — сказал Тони. — Это то, чего нет. А что — есть?

— Вот ты о чем… Понимаешь, у нас была такая… м-м… насыщенная жизнь, что всем казалось, даже самым умным: достаточно ликвидировать злое…

— Но теперь вы так не думаете?

— Теперь я в этом сомневаюсь. А ты как думаешь?

— Я не столько думаю, сколько чувствую: что-то должно быть, а его нет. Какой-то вакуум образовался и так отчетливо в себя всасывает… сначала всякий мусор, пыль…

Андрис помолчал, подумал. Вакуум. Вакуум — это такая хитрая материя…

А может быть, оно — то, что должно быть — уже есть, — сказал он. — Только мы его не ощущаем. Не отрастили органов чувств. Ну, не видим же мы инфракрасный свет, например.

— Может быть, — сказал Тони. — Может быть и так… Кстати, мы пришли.

Обнесенное невысоким парапетом, в тротуаре темнело овальное отверстие, и полукруглые светящиеся ступени вели вниз. По парапету разноцветными гляссетными шариками было выложено: «Клуб одиноких генералов».

— Что-то у вас всё в подвалах, — сказал Андрис. — Библиотека в подвале…

— А по-моему, удобно, — сказал Тони.

— Удобно… — проворчал Андрис. Подвалов он не любил: ему было двенадцать лет, когда какой-то бродяга заманил его в подвал и попытался изнасиловать. На шум прибежал сосед полицейский. Чем черт не шутит, подумал Андрис, может, и повлияло это на решение — идти в полицию?.. Испугался он тогда до потери речи и не разговаривал несколько месяцев.

— Вы только не бойтесь и ничему не удивляйтесь, — сказал Тони. — Они тут ребята веселые…

Внизу было совершенно темно, только белая полоса под ногами вела вперед и за угол направо. Было как-то неловко ступать на пружинящее покрытие возле этой полосы: Андрис еще не успел настроиться на игру. Из-за поворота пахнуло горячим воздухом. Полоса кончилась, они остановились. Перед ними, шагах в четырех, лежала голова дракона. Уродливая, бугристая, с костяным гребнем, начинающимся от кончика носа. Выступающие верхние клыки впились в пол. Дракон медленно открывал глаза. Белки глаз были красные, с прожилками — как с большого похмелья. В зрачках плясали огни факелов. Андрис оглянулся: за спиной стояли два коренастых уродца с факелами и дубинами в руках. Сзади, из темноты проступало еще что-то. Дракон прикрыл глаза, разинул пасть, высунул неожиданно толстый розовый язык и облизнулся, как кот. Негромко рыкнул, наклонил голову набок, раскрыл пасть как мог широко — стало видно черное ребристое нёбо и глубокое кольчатое горло — надвинулся на Андриса и Тони и захлопнул пасть с костным лязгом и чавканьем. Снова наступила полная темнота, а потом впереди засветился голубым светом прямоугольник двери и возникло тихое пение. Мимо лица Андриса пролетел маленький, с воробья, ангел. Прямоугольник надвигался, и внезапно они оказались на цветочной лужайке. Позади кто-то звонко смеялся. Андрис оглянулся: козлоногий фавн погнался за брызнувшими в разные стороны нимфочками, догнал одну, подхватил на руки и потащил в лес. Остальные, сгибаясь от смеха, вновь собирались в стайку. Вдруг одна увидела Андриса и Тони, закричала радостно: «Мужчины, мужчины!» — и все нимфы, как подхваченные ветром, бросились к ним. Они бежали, толкая и обгоняя друг дружку, с голов их падали венки, волосы их развевались… они бежали все медленнее, уже не бежали, а плыли в воздухе, и Андрис с каким-то странным чувством — с сожалением? — смотрел на их стройные, загорелые, идеальные тела, на смеющиеся лица, на руки, вскинутые вверх…

— Господа, господа, отвлекитесь! — сказал кто-то сзади, Андрис оглянулся: там была стойка бара, на табуретках вокруг нее сидели разного возраста мужчины — только мужчины — и бармен жонглировал шейкером. Это он и сказал. — Прошу, — он выставил на стойку два высоких бокала, бросил лед и влил в бокалы — тонкой струйкой с большой высоты — светло-лимонную, чуть опалесцирующую жидкость. Пить надо было через соломинку. Розовую с черной линией. Андрис попробовал. Коктейль был крепкий и необыкновенно вкусный.

— Как это называется? — спросил он бармена.

— «Особый генеральский», — сказал бармен. — Но больше одного бокала не положено.

— Мне просто интересно, — сказал Андрис.

— Это пожалуйста, — сказал бармен.

Опять разлилось голубое сияние, немного погодя раздался звонкий смех и визг, но от стойки изображения видно не было. У двери стояли трое ребят, одетых подчеркнуто одинаково: серые мешковатые свитера и серо-черные полосатые брюки. Ребята смотрели куда-то, не отрываясь. Наверное, там, куда они смотрели, с криком «Мужчины! Мужчины!» бежали нимфочки.

Тони тронул его за рукав.

— Дядюшка, — шепнул он. — Как у вас с рукопашным боем?

— Нормально, — сказал Андрис. — А что?

— А то, что у этих — превосходно.

— Кто это?

— Кристальдовцы, — сказал Тони. — Слышали про таких?

— Слышал, — сказал Андрис и сообразил, кого ребята ему напомнили: да самого Эрнесто Кристальдо после второго своего процесса, когда он получил сенсационный срок: девятьсот девяносто девять лет каторжных работ; эта фотография обошла весь мир: в таких вот полосатых брюках и в сером свитере — он хохочет во всю глотку, а судья, разъяренный, орет ему что-то. У Кристальдо были все основания для смеха: через полгода ему устроили побег с каторги, а еще через три месяца танки повстанцев вошли в Ораль. С тех пор Эрнесто Кристальдо — бессменный президент Народной Республики Эльвер, страны с уникальным общественным устройством. И вот уже двадцать лет он не снимает военную форму…

Кристальдовцы сели у дальнего от Андриса конца стойки, что-то сказали подошедшему бармену; тот кивнул и налил им не «Особый генеральский», а чистый эльверский ром из черной кубической бутылки.

— И что же — часто рукопашные бывают? — спросил Андрис.

— Они же бешеные, — сказал Тони.

— А эльверские студенты у вас тут учатся?

— Конечно. Эти вокруг них и крутятся.

— Интересно… — протянул Андрис.

— Да не очень, — сказал Тони. — Эльверцы эти… Что они с девушками нашими делают — словами не передать. Наглые — а не пожалуешься… В позапрошлом году это было — пожаловались девочки. В деканат. Пристают, мол, не отобьешься. В общежитиях в комнаты вламываются… ну, и все такое. Деканат возьми и сообщи в посольство. Через месяц студентов отозвали — а было их человек сто пятьдесят. Еще через месяц прислали новых. Разумеется, этих спрашивают: а где, мол, те? Отвечают: расстреляны как враги революции. Сто пятьдесят человек! Боже ты мой, что тут было потом… Одна из тех девчонок из окна выбросилась, простить себе не могла. А Ева — вот та, с которой я разговаривал — стала колоться. Так что те ребята, которых прислали — они теперь как бы неподсудные. Что ни сделают — все с рук сходит. Они и пользуются… вовсю… Иной раз морду набьем — и все.

— А эти, кристальдовцы?

— Сильно в гору пошли. Липнут к ним, особенно те, кто сразу после школы…

— Ну, еще бы — такая реклама… Интересная история. Ладно. Как развлекаться будем? Тут кегельбан есть?

— Тут все есть. И кегельбан, и… все, в общем. Все есть.

Язык у Тони слегка заплетался, и слово «кегельбан» он выговорил в два приема.

Кристальдовцы встали и прошли в дверь, обрамленную аркой из красного кирпича — старого, в выбоинах от пуль.

— А там что? — показал Андрис им вслед.

— Автоматы, — сказал Тони. — Неинтересно. Нам в другую сторону.

Чертовски пьяный коктейль, — подумал Андрис. Чертовски крепкий и чертовски пьяный. Шаг неверный и движения размашистые. Один бокал — как полбутылки коньяку… натощак, понял он. Не ел же сегодня. Бутербродики — это что, еда?

— А поесть тут дают? — спросил он Тони.

— А мы что — есть сюда пришли? — осведомился тот. — Мы пришли развлекаться. Хотя да, и есть тоже. Тогда — сюда.

— Лабиринт какой-то, — сказал Андрис.

— Это вообще черт-те что, а не заведение, — сказал Тони. — Но мне нравится. После полуночи вообще иногда такое устраивают — о!

— Как на входе?

— Еще смешнее. Тут и сядем, — они сели за столик под капроновой пальмой, и к ним тут же подкатил робот-официант, похожий на оживший скелет кенгуру.

— Что желают господа? — фальцетом спросил он.

— Это ты, Проспер? — спросил Тони.

— А, Тони! Привет, — сказал робот. — Да, это я. Как дела?

— Вот, познакомься с дядюшкой.

— Здравствуйте, дядюшка! — сказал робот и помахал четырехпалой рукой. Андрис поклонился.

— Ужин? — поинтересовался робот. — Или?.. — он пошевелил пальцами возле шейных позвонков. Глазки его вспыхнули и погасли.

— Ужин, — сказал Тони. — Какого-нибудь мяса. Мы весь день не ели. И по кружке пива.

— Принято, — сказал робот, пискнул и, повернувшись на месте, укатил за кулисы.

— Забавная штучка, — сказал Андрис. — Радиоуправление?

— Частично, — сказал Тони. — Разговаривает, конечно, человек. У них вокруг кухни три зальчика, и на все три один живой официант. Сидит, командует этими скелетиками. Неплохо придумано, правда?

— А я, между прочим, видел Кристальдо, — сказал Андрис. — В позапрошлом году, в Алжире.

— Как это вас занесло в Алжир? — спросил Тони. — Да еще в позапрошлом году?

— Вовсе не то, что ты думаешь, — сказал Андрис. — В позапрошлом году я занимался только наукой. В Алжире был конгресс. Но вот из-за того, о чем ты подумал, конгресс почти не состоялся. Мало кто приехал, ну, и все остальное… И вот сидим мы в аэропорту, самолета, естественно, нет, и вдруг прилетает Кристальдо. На двух «Меркуриях». На одном он сам, на другом охрана. Мне больше всего охрана понравилась. Ты не слышал про его охрану? Нет? Ни за что не догадаешься. Девушки-негритянки! Не знаю, в каком племени он их таких набрал: все под метр восемьдесят — метр девяносто, тонкие, ноги от подмышек, волосы шапкой, в шортах и безрукавках, автоматы, гранаты — и красотища, и жуть. Сразу все оцепили, прочесали, нас согнали в одно крыло, держат — автоматы у бедра, глазищами стригут — не шевельнешься. Кристальдо прошел — и как смыло всех, как и не было их тут. Быстро, четко… пантеры, ей-богу. Я больше на них смотрел, чем на него.

— Не сомневаюсь, — сказал Тони.

Подкатил робот. Там, где у настоящего кенгуру должна быть сумка, у него торчали веером три подноса с тарелками и судками. Он ловко и точно расставил все на столе, водрузил на середину две больших кружки темного пива, сказал: «Приятного аппетита, Тони! Приятного аппетита, дядюшка!» — и укатил, помахивая салфеткой. И только тут Андрис почувствовал настоящий голод.

Шар с негромким рокотом прокатился, ни на сантиметр не отклоняясь от осевой, и врезался точно в вершину пирамиды. Кегли брызнули в разные стороны.

— Четко, — сказал за спиной Тони.

Андрис, не оборачиваясь и не отвлекаясь, взял вернувшийся шар. Пирамида выстроилась вновь. Он качнул несколько раз руку взад-вперед, рука должна была обрести самостоятельность и не слушать шепотков ненадежного рассудка. Шар опять пошел точно по осевой и снес все кегли. Дожидаясь, пока шар вернется и пока снова выстроится пирамида, Андрис рассматривал свои часы. Кажется, он впервые видел их. Третий шар отклонился на сантиметр, и одна из задних кеглей постояла, пошатываясь, но тоже упала.

— Класс, дядюшка, — сказал Тони.

— «Не-дрогнет-рука», — сказал Андрис с усмешкой. — Так меня когда-то звали.

Он подошел к витрине с сувенирами. Предстояло что-то выбрать. Тут были куклы, бутылочки с коньяком, радиоприемники. На самом верху висел охотничий нож в кожаных ножнах.

— Вот это, — показал на него Андрис.

— Это на пятьдесят очков, — сказал держатель кегельбана. — А у вас тридцать.

— Тогда еще два шара, — Андрис подал ему смятую трешку.

— Если вы недоберете хотя бы одно очко, — начал держатель, но Андрис прервал его:

— Знаю.

Он набрал все.

— Первый раз вижу такое, — сказал держатель. — Этот нож с позапрошлого года висит.

— Значит, меня ждал, — сказал Андрис. На лезвии был вытравлен фирменный знак: силуэт белки. Сталь была матовая, с глубоким синим отливом.

— Теперь мы при оружии, — сказал Андрис и сунул нож в узкий кармашек на бедре — специальный кармашек для ножа.

— Сопрут, — сказал Тони.

— Кто — генералы?

— О, это такие пройдохи…

Было без десяти двенадцать, когда заиграла музыка и бархатный голос пригласил всех желающих спуститься на второй уровень в круглый зал, где начинает работу голотеатр.

— Ну, как? — спросил Андрис. — Развлекнемся?

— А для чего мы сюда еще пришли? — удивился Тони. — Голо — бывает очень интересно.

Это, положим, Андрис знал и без него.

На второй, еще более низкий уровень вела спиральная лестница. Только теперь Андрис понял, что за помещение занимал клуб: старое, военных времен бомбоубежище. Неплохо устроились господа одинокие генералы, неплохо… Он вдруг увидел все это — вокруг — так, как оно было изначально: некрашеные стены, деревянные скамейки, железная лестница, ведущая еще ниже — в машинный зал: генератор, воздушные и водяные насосы, фильтры… желтоватый полумрак, шорохи, сдавленное дыхание, глухие удары — далеко, ближе, еще ближе… В центре круглого зала стояло сооружение, похожее на большой низкий стол с десятком ножек, и по краю стола симметрично лежали, отражая огни, зеркальные полусферы размером с солдатскую каску. Вокруг сооружения в несколько концентрических кругов стояли маленькие кофейные столики и легкие кресла. Многие столики были уже заняты, и между ними сновали роботы-официанты.

— Вот здесь и сядем, — сказал Андрис, останавливаясь возле одного из свободных столиков. — Хорошо будет видно?

— Нормально, — сказал Тони. — Тут плохих мест нет.

Они взяли кофе. Зал был уже почти полон.

Ударил гонг.

— Полночь, господа!!! — густой реверберирующий бас опустился сверху, накрыл, как пушистая сеть. Наверняка к голосу были добавлены какие-то дополнительные звуковые эффекты, потому что Андрис почувствовал, как по хребту прошла тугая волна — если бы там росла шерсть, она встала бы дыбом. Тони заерзал — видно было, что ему хочется оглянуться. — Полночь — час духов!!!

На границе слышимости возникла музыка. Музыка была под стать голосу — от нее внутри, где-то за грудиной, натягивалась и начинала гудеть, как провода под ветром, холодная струна. Но с нарастанием громкости музыки холод исчезал, и, наконец, сменился теплом — тепло родилось в лице, в кистях рук и в коленях, быстро растеклось по телу, и теперь каждая мышца тихонько вибрировала в такт музыке. В такт музыке вибрировал свет. Вдруг, оборвавшись медным ударом, музыка погасла. Свет остался — он просто собрался в один столб, в самой середине зала. Из темноты в столб света шагнул человек, затянутый в черное трико.

— Господа! — сказал он. — Мы рады приветствовать вас сегодня здесь, в нашем театре. Устраивайтесь поудобнее и готовьте ваши души к чудесам. Сегодня для вас работают Марина Сомерс и Дан Ниниан! Поприветствуем их!

Рядом с ним возникли две такие же черные фигуры — мужчина и женщина. Мужчина был незнаком, а женщину Андрис узнал сразу: это была та красавица из библиотеки — и еще откуда-то из памяти… на миг показалось, что вспомнил — нет, показалось. Марина Сомерс. Совершенно незнакомое имя. Никогда не слышал.

Но ведь видел же где-то…

Трое на эстрадке помахали зрителям, поклонились и отступили в темноту. Свет растекался по потолку, клубясь, как дым. Потом медленно померк. Стало темно. В темноте происходило какое-то легкое перемещение. Замерцали лиловатым светом полусферы. Откуда-то сверху стал спускаться ломкий звенящий звук — растянутый надолго звон тонкого хрустального бокала. Там, в вышине — никакого потолка уже не было — колыхалась поверхность воды, гибкое живое зеркало, ни на миг не прекращая игры с солнцем — ломая и расщепляя его лучи, заставляя их так и этак прошивать зеленоватую толщу и теряться в глубине ее; а вокруг громоздились кораллы, обросшие медленными водорослями, и проплывали стайками, сверкая, как искры, маленькие рыбы. Потом все сдвинулось и поплыло, и показался глубокий темный провал, у которого не было дна и края — вода потемнела и сгустилась, как оно и должно быть в бездне. Но там, в провале, зацепившись за что-то, висел древний галеон, весь в черных лохмотьях, и что-то медленно и мощно двигалось возле него или вокруг него. Потом галеон стал приближаться — чувство погружения было таким настоящим, что у Андриса заломило в ушах. На марсовой площадке стоял скелет, вытянув вперед руку. Еще один скелет висел, покачиваясь, на рее, жутко скалился. Скелет, стоящий за штурвалом, был в красном шерстяном колпаке, а позади него четыре скелета играли в кости. Движения их были медленны и плавны — как движения увлекаемых водой водорослей. Внизу, на палубе, скелеты прогуливались под ручку или стояли в задумчивости, облокотясь на фальшборт. Потом крышка люка, ведущего в артиллерийскую палубу, стала медленно открываться.

Боковым зрением Андрис уловил какое-то постороннее движение, и что-то мелькнуло, быстро и резко, сквозь паруса и надстройки. Вспышка — белая, звездчатая — ослепила его. Звука он не услышал, просто ударило в лицо и насквозь. Ему показалось, что он сразу вскочил на ноги. Вокруг горело. Кричали — он слышал крики не ушами, как-то иначе. К голове будто приложили подушки — к ушам, к лицу. Разгоралось все ярче, уже что-то можно было видеть, хотя в глазах еще метались желтые пятна. Горел термит — белое бенгальское пламя с искрами — и занимались от него дерево, пластмасса, краска, ткань. Термитная граната, понял Андрис, кто-то бросил гранату — слабый взрывной заряд и полсотни термитных шариков. Надо было что-то делать. Тони поднимался сам, озираясь и еще не понимая ничего. Дышать было уже нечем. «Наверх!» — прокричал ему в ухо Андрис. — «Наверх!» На винтовой лестнице было убийство. Андрис вдруг вспомнил, что видел еще одну дверь — заметил, когда вошел, но не обратил особого внимания. «Туда!» — он показал рукой направление. Тони понял. Надо было обойти эстрадку. Путаясь в опрокинутых креслах, они пробирались к выходу. Термит погас, догорел, в дымном пламени пожара все казалось багровым. Дышать было нечем, от дыма не было спасения. Тони падал от кашля. Под эстрадой кто-то лежал. Андрис наклонился, схватил, поднял — это была та самая девушка. Волосы были те же. Лицо скрывала странная толстая маска, на руках были перчатки до локтей — толстые, рубчатые. Тони открыл дверь, и Андрис с девушкой на руках вбежал туда — в коридор? — непонятно, слишком темно. Тони шел впереди, нащупывая путь. Андрис шел следом. Тони остановился. В лицо тянуло холодным затхлым воздухом. «Дверь», — сказал он и закашлялся. Андрис опустил девушку на пол, пошарил руками перед собой. Это была железная дверь лифта, она была приоткрыта, дальше шла пустота. Сетка ограждения шахты подергивалась — кто-то, цепляясь за нее, лез вверх. Андрис, придерживаясь за край дверного проема, просунулся в шахту и пошарил перед собой. Рука наткнулась на натянутый трос. Лифт был еще ниже, под ним. Сколько тут вообще этажей?.. Сверху доносилось пыхтение и позвякивание сетки. Андрис вцепился в трос, полез вверх. Хорошо хоть, проволочки не торчат… Тот, кто лез перед ним, что-то услышал, замер. Замер и Андрис. Потом раздался выстрел. Пуля прошла мимо — тот стрелял прямо вниз, под себя, думал, что лезут тоже по сетке. Вспышка выстрела была на полметра выше Андриса. Он подтянулся еще раз, ногой оплел трос и попытался достать того, кто стрелял. Под пальцами скользнула одежда, и вцепиться удалось только в лодыжки. Тот брыкнулся, но Андрис не отпустил, наоборот — оторвал ногу от сетки, схватился за сетку сам — так, чтобы тот не смог сразу найти опору; тот, наверное, снова потянулся за пистолетом, и Андрис рванул его за вторую ногу — чтобы не упасть, тот вцепился в сетку и уронил пистолет. Пистолет ударил Андриса по голове и улетел вниз. Они боролись, вися на сетке, как обезьяны. Андрис пропустил удар коленом в грудь, чуть не упал, противник рванулся вверх и выиграл полметра, опять ударил коленом, теперь в голову, но промазал, удар прошел по касательной. Тогда Андрис, из последних сил удерживая эту бьющую ногу, отпустил сетку, выхватил нож и полоснул своего противника по ахиллу. Противник вскрикнул и повис на руках. Андрис подтянулся, приставил нож к его груди и приказал: «Вниз!» Он слышал дыхание, запаленное, полное боли и страха.

В коридорчике перед шахтой оказалось неожиданно много людей — десять-двенадцать. Дверь была сорвана с петель, и в треугольном узком просвете корчилось пламя. Из шахты лифта шел холодный, сырой, затхлый воздух каких-то подземелий. Андрис повалился на пол — ноги не держали. Тони требовал ремень или подтяжки — ему суетливо передавали. Кристальдовца — это был кристальдовец — хотели бить, но Тони не позволил. В голосе его зазвучали полицейские нотки, это подействовало. Он связал кристальдовцу руки, хотел связать ноги — тот заорал. Рана обильно кровоточила. Икру перетянули жгутом. «Зачем, сука, зачем?» — кричал ему Тони. «Ренегаты, кусты, онанисты вонючие», — отвечал тот. Неизвестно, что происходило наверху, был слышен только рев пламени и треск. Наконец, Андрис смог сесть. Дрожь еще не прошла, но тело слушалось. Девушка лежала рядом с ним. Он стащил с нее маску, наклонился. Она дышала. Перчатки были хитро застегнуты, он повозился, стаскивая их. Пульс был — вполне приличный. Потом она открыла глаза. «О, боже», — простонала она. — «Что же это?..» «Тихо, тихо, тихо», — сказал Андрис, положив ей ладонь на лоб. — «Все в порядке».

Горело еще час. Потом еще час нельзя было выйти из-за жара и дыма. Ток воздуха из шахты постепенно слабел — тяга падала. Если горело и наверху, то теперь или догорело, или погасили. Снова стало темно, по углам что-то дотлевало. На всех, кто спасался в коридорчике, оказалось четыре зажигалки и три неполных коробка спичек. Дверь была из негорючего силиковуда, но филенка двери — повезло — просто деревянная, и там, где дверь ее прикрывала, она не сгорела. Андрис отщипнул ножом несколько лучин, сложил пучком, связал — факел был готов. С ним пошли еще двое: пожилой, но крепкий мужчина с офицерскими замашками и хриплоголосый парень. Пол вспенился, нога погружалась по щиколотку в горячую хрустящую губку. Все сгорело дотла, до металлических каркасов; с потолка свисали уродливые, похожие на перевернутые сморчки, сталактиты: пластмасса светильников тоже вспенилась. Возле лестницы, ведущей вверх, лежали четыре обгорелых трупа — все скорчившиеся, как боксеры в глухой защите. Еще два лежали на лестнице. Там, куда выходила лестница, тоже было темно и душно, еще душнее, чем внизу. Андрис помнил, что в это помещение с лестницей ведут снаружи широкие двери, но сейчас их не было: на их месте стояла глухая бетонная плита. Он поколотил ее рукояткой ножа, по озирался — хриплый парень уже тащил откуда-то что-то тяжелое, бесформенное, спекшееся. Это был сгоревший робот-официант. Втроем его подняли, раскачали — в нем было килограммов шестьдесят весу — и стали бить бетонную стену. Через минуту с той стороны ответили. Еще через минуту раздался визг и скрежет — бурили бетон. Сверло показалось из стены, исчезло, оставив после себя отверстие, в которое можно было просунуть руку. «Эй, вы там что — живые?» — спросил кто-то с той стороны. «Живые, — сказал Андрис. — Нас тут человек пятнадцать». «Эту штуку невозможно поднять, — сказали оттуда. — Надо будет высверливать дыру. Работа часа на два. Потерпите?» «Давайте воду и фонари, — сказал Андрис. — Да, и бинтов». «У вас раненые?» «Один». С той стороны закричали, чтобы скорее несли воду в бутылках и перевязочные пакеты. Передали несколько фонарей. Стали передавать воду — фруктовую и минеральную. Андрис выпил одну бутылку, не почувствовав вкуса. Остальные бутылки рассовал по карманам, за пазуху — и, подсвечивая себе фонарем, стал спускаться. Напарники пока остались — принимать груз. На лестнице встретились еще двое — поднимались наверх, светя зажигалкой. «Помочь?» — спросили его. «Не обязательно, — сказал Андрис. — Скоро нас вытащат». Они все же пошли наверх. Оставшиеся в коридорчике сидели тихо, кто-то спал. Воде обрадовались, пили жадно. Андрис перевязал кристальдовца, напоил его. Кристальдовца лихорадило. В беспощадном свете фонаря он стал маленьким и жалким. Пацан чик, лет семнадцать. Дурак дураком. Но — «шесть холодных на борт принял». Пожизненное заключение, «экспресс». Тюрьма строго режима Хок-Гобуж на острове Земля Таисии, далеко за полярным кругом. Андрис был там дважды по делам Центра. Средняя продолжительность жизни заключенного составляла шесть лет. Администрация не вмешивалась в порядки, установленные самими заключенными. Общество Хок-Гобужа было интересно настолько, что Андрис попытался организовать комплексную этнографическую экспедицию — изучать его изнутри; он носился с проектом, пока не понял, что поддержки ему не будет: слишком нежелательны стали бы материалы экспедиции для идеологов «нового пути». Обо всем этом Андрис поговорил с Хаппой, и Хаппа дал ему почитать огромную, на пятьсот страниц, работу некоего Е.Файнгара, озаглавленную: «Новый неолит, или Бремя летних отпусков». Работа понравилась Андрису, но оказалось, что Е.Файнгар уже умер. Отсидев пять лет в обычном лагере, он не просто сумел адаптироваться, но и проанализировать жизнь заключенных с точки зрения и этнографии, и социологии. Среди прочего он проводил и богато иллюстрировал мысль примерно следующую: общественные отношения в лагере соскальзывают далеко в прошлое, к родоплеменному строю — примеры, примеры, примеры обычаев и отношений в лагере и обычаев и отношений каких-нибудь эскимосов или никому не известных папуасских племен — видно было, что Е.Файнгар знает предмет великолепно, — поэтому, чтобы уравновеситься с окружающим миром и иметь с ним контакты (а такое равновесие, понятно, имеется), в системе отношений в лагере должны также присутствовать элементы, пришедшие из будущего — далекого и не очень. Сюда он относил абсолютную, не зависящую ни от чего гарантированность продовольственного и вещественного минимума, крышу над головой — и постоянную, непреодолимую, неизбежную погруженность в «поле общей ментальности» и, как следствие, насильственную социализацию и политизацию каждого индивидуума… Пытаясь разглядеть в отдалении прекрасные черты будущего, писал он, мы обычно не смотрим себе под ноги и потому вляпываемся в это будущее по самые ноздри и долго не можем понять, чем так пахнет; однако рано или поздно принюхиваемся и перестаем обращать внимание. Искать проявления будущего, писал он дальше, надо там, где наиболее сильны рецидивы прошлого: именно так защищается настоящее, пытаясь сохранить себя в неизменности. Принято почему-то считать, что будущее должно быть прекрасно, и это его главный отличительный признак. Абсурд: прекрасным может быть только нечто хорошо известное; будущее всегда пугающе-безобразно. Став настоящим, оно приобретает некоторые привлекательные черты — в нем уже можно жить. Став прошлым, делается прекрасным и вызывает ностальгию, поскольку впереди маячит что-то новое, неизвестное и угрожающее. Нормальные люди, замечает Е.Файнгар, предпочитают не всматриваться в реальное будущее; они просто по-детски неумело пытаются изобразить рай, покинутый их прародителями…

Андрису хотелось что-то подобное сказать кристальдовцу, но он никак не мог найти простую и конечную форму того, над чем думал давно и много. Он ничего не сказал, поставил фонарь так, чтобы луч рассеивался на потолке, и сел рядом с девушкой.

— Скоро выйдем, — сказал он. — Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, — сказала она. Голос ее был напряженный — видимо, приходилось терпеть боль. — Мне сказали, что это вы меня вынесли. Спасибо.

— Чисто рефлекторно, — сказал Андрис.

— У вас здоровые рефлексы, — сказала девушка.

— Да уж, — усмехнулся Андрис. — Здоровые…

— Здоровые. Другие рефлекторно дернулись к лестнице.

— Это и есть здоровый рефлекс — дернуться к лестнице.

— Не рефлекс, инстинкт.

— Ну, инстинкт… — Андрис помолчал. — Скажите, где я мог вас видеть?

— Это тоже рефлекс?

— То есть?

— Задавать женщинам этот вопрос?

— Нет, обычно я знакомлюсь по-другому.

— Выносите из огня?

— Например.

— Замечательно.

— Я говорю чистую правду: я где-то вас видел, но никак не могу вспомнить.

— Знаете, я совершенно не могу сосредоточиться…

— Не надо.

— Меня раз фотографировали для журнала.

— Какого?

— «Информатика и информатроника». В позапрошлом году. С вот такой улыбищей. На обложке.

— Нет. Не видел этого журнала.

— Оно и понятно.

— Почему?

— Специалисты никогда не ходят на голо.

— Дурной тон?

— Что-то вроде. Раздражает.

— Раздражает… Тони, сколько времени?

— Без пяти три, — сказал Тони. Голос его был усталый. Кристальдовец спал, привалившись к стене. Или был в обмороке.

— Скоро до нас доберутся, — сказал Андрис.

— Да, — сказала девушка.

— Вы тут постоянно работаете?

— Да это не работа. Хотя — платят же… Иногда, вечерами. У них приличная арматура. Была. Ну да ничего, купят еще. Подождите, где-то же должна быть моя маска? — она приподнялась и стала осматриваться.

Андрис подал ей маску и перчатки. На маске изнутри было множество желтых блестящих точек. Расположенные неравномерно, они образовывали портрет странного, искаженного не то болью, не то гневом, лица. Подобные микросенсорные маски, снимающие биотоки с мимических мышц и активных точек лица, Андрис видел и раньше — ими пользовались операторы систем противоракетной обороны. Но датчиков на тех масках было гораздо меньше.

— Сколько же здесь контактов? — спросил он.

— Восемьсот пятнадцать. И по сто пятьдесят в перчатках.

— Богато, — сказал Андрис. — А, извините, где вы вообще работаете?

— В институте биофизики.

— У… э-э… Радулеску?

— В какой-то мере. А что?

— Просто так.

— Забавно — когда говорят о нашем институте, обязательно вспоминают дедушку. Он что, так широко известен?

— Выходит, так.

— Жалко. Получается, что вы судите о нас по одному диноцефалу.

— Диноцефалу?

— Были такие — еще до ящеров.

— Я вообще о вас не сужу. Я про вас ничего не знаю, как я могу судить?

— Про Радулеску же вы откуда-то знаете?

— Про Радулеску я тоже ничего не знаю. Фамилию только слышал, и все.

Далекие, приглушенные толщей бетона завывания бура прекратились, потом грохнуло — упало что-то тяжелое.

— Ну, вот, — сказал Андрис. — Можно и выходить.

Декан был моложав и делал вид, что куда-то спешит. Андрис же, наоборот, тянул резину и страшно жалел, что старик Ломброзо сейчас не здесь: декан являл собой тип рафинированного жулика. Такой просто не мог не брать. Рука Андриса непроизвольно тянулась к бумажнику. Наконец, сошлись на том, что деканат пока не будет давать ход делу — по крайней мере, до окончания следствия. Намек Андриса на то, что в случае благоприятного исхода благодарность родственников обормота Тони будет безмерной, декан воспринял очень сдержанно. То ли намек был недостаточно прозрачен, то ли представления декана о безмерности расходились с общепринятыми.

— Ну, вот, — сказал Андрис обормоту Тони, который дремал на скамейке в сквере. — Можешь идти на лекции. Пока что я тебя отстоял. А то, может, еще и в полицию сбегаю — пусть дело прекращают?

— И так прекратят, — сказал Тони. — У них на меня никакой компры нет. Не хочу я на лекции. Я спать хочу.

— Ничего себе — спать! — возмутился Андрис. — Спать знаешь когда будем?.. — он хотел сказать, когда именно они будут спать, но передумал. — Давай-ка найдем какой-нибудь уединенный телефон.

— Телефон… — пробормотал Тони. — А, телефон. Телефон есть.

— Опять где-нибудь в подвале?

— Нет, — Тони помотал головой, стряхивая с себя остатки сна. — Наоборот.

Они обошли учебный корпус и направились к зданию общежития: двум шестнадцатиэтажным башням, соединенным перемычками-галереями: между четвертыми и десятыми этажами. Двухэтажный цоколь здания был весь из стекла. Все это было бы даже красиво, если бы красоту не портила не то незавершенность, не то запущенность: потеки на стенах, грязь, трещины в стекле, кое-где стекол не было вовсе. Возле парадного в ряд стояли мусорные баки. В лифте воняло. На панели чем-то красным было написано: «Оставь одежду, всяк сюда входящий». Ниже: «Нельзя так жить, люди!» Крик души. Под вентиляционной решеткой висел приклеенный намертво плакат: портрет Кристальдо в две краски и лозунг: «Народ всегда прав!» Кто-то пытался плакат отскоблить — не получилось.

На десятом этаже Тони постучал в дверь с надписью: «Телецентр». «Кто?» — спросили из-за двери. «Это я, Ольвик», — сказал Тони. Ему открыли. В комнатке было не повернуться — аппаратура и груды журналов. Тут же была дверь в другую, смежную комнату, светлую и более просторную. Там стояла телекамера. Парень сказал: «Хорошо, что ты пришел. Покарауль, я скоро приду. Никого не пускай.» Тони запер за ним дверь. Андрис нашел телефон, снял трубку. Аппарат был старого типа, и он повозился, прилаживая декодер к наушнику. Потом набрал нужный номер, дождался гудения, сказал: «Август. Информацию», — и стал ждать. Через минуту декодер заговорил искусственным голосом.

С институтом все было просто. На балансе лаборатории волновой и акустической транслокации числилось семь предметов из драгоценных металлов стоимостью двадцать одна тысяча триста пятнадцать динаров каждый; предметы именовались «информационными носителями ЭЛТОР». Согласно правилам, установленным для хранения такого рода предметов, они содержались в бронированном сейфе, установленном в специально оборудованном и охраняемом помещении. Предметы приняты на баланс четвертого марта сего года. Распоряжение об оплате подписано лично директором института, действительным членом Академии, профессором Василе А.Радулеску. Точка. Далее: из допроса Штефана Рацека, девятнадцати лет, уроженца города Скрей, члена ультралевой группировки «Рука Эльвера», студента филологического факультета, стало ясно, что диверсия, совершенная им, имела целью уничтожить гнездо разврата и пресечь социальную деградацию граждан; центральный комитет «Руки Эльвера» постановил считать все компьютерные игры, в которых осуществляется обратная связь по типу В и С, атрибутикой социального онанизма, предназначенной для отвлечения граждан от актуальных проблем современности и ведущей к резкому снижению их социальной активности. Решение о диверсии принято им самостоятельно. Точка. Конец сообщения.

Н-да… А между прочим, выражение «социальный онанизм» уже проскакивало где-то; ну да, сам Кристальдо запустил его в оборот, произнося речь то ли в ООН, то ли в «Ассамблее Юг-Запад» — но речь тогда шла о наркотиках. Точно, точно. Эльвер объявил себя зоной, свободной от наркотиков — и, похоже, действительно ею стал. По крайней мере, Хаппа утверждает, что так оно и есть. Методы у них, правда… но, опять же: зачем иметь много денег в стране, где их нельзя потратить? В стране, где вообще нельзя иметь неучтенные деньги? Где вообще нельзя иметь ничего неучтенного? Все равны перед цифрой… Никогда не пойму, почему это так привлекает нынешнюю молодежь… хотя только ли нынешнюю? Вся история рода людского — история бегства от свободы. Из царства свободы — в царство осознанной необходимости. Не просто осознанной — обожествленной. Кстати, ты и сам такой — вспомни. Хотя… Кстати, тот же Е.Файнгар писал, что, пока молодежь отбрасывает от себя ценности отцов, общество движется в прежнем направлении — закон реактивного движения; опасения должны возникать, когда она их почему-то не отбрасывает…

— Знаете, дядюшка, — сказал Тони, — мне кажется, что вам надо поговорить с Рене.

— С этим вот парнем?

— Да. Он здесь все знает куда лучше чем я. Это же нервный центр. Алеф. Кроме того, он большая умница.

— Значит, поговорим. Ты нас познакомишь?

— Конечно. Вы же видите — из меня получился очень относительный Вергилий.

— Отнюдь. Все было вполне мило.

— Неужели вы не хотите спать?

— Очень хочу. Я ведь почти два месяца совсем не мог спать.

— Почему?

— Болело.

— А, верно, я уже и забыл… Давайте подождем Рене, поговорим с ним… я тут подремлю чуть-чуть…

Тони уткнулся в скрещенные на столе руки и обмяк.

Зря я ввязался, с вернувшейся тоской подумал Андрис. Прежнее чувство — что все ни к черту — вернулось и ныло теперь где-то пониже кадыка. Говорят, там находится душа. Отсюда — закадычный друг. За-кадычный. За-душевный. Воспоминания о Петцере отболели, а сейчас вот опять захотелось, чтобы он побыл немного здесь, рядом. Такие друзья бывают только раз. И вот… Он долго не мог простить Хаппе доктора. Потом притупилось. Доктор, подумал он, еще не понимая, что к чему. В голове будто мигнула сигнальная лампочка. Тут доктор и там доктор…

Петцер говорил, что… они сидели тогда втроем: он, Андрис и Хенрик, Хенрик приволок несколько бутылок настоящего рейнвейна, и доктор, как обычно бывало, пустился в рассуждения — и вырулил на тему борьбы с наркотиками. Тогда только что организовался КБН, и Заген раздавал направо и налево обещания покончить с безобразием… Все чушь, сказал, морщась, Лео, потому что никто не знает причин явления, которое этот гипертроф собрался искоренять. Кроме тебя, конечно? — поддел Хенрик. Да, сказал доктор. Кроме меня. Только мне, как обычно, никто не верит. Все мы: авгуры, оракулы и кассандры — существа с трагической судьбой, потому что никто не хочет знать, как все будет на самом деле, а хочет только, чтобы его успокоили и сказали, что все будет оч-чень здорово. Ну, а все-таки? — спросил Хенрик. Как там насчет причин? Насчет причин так: когда-то, очень давно, один из многочисленных видов обезьян взял да и потерял контакт с природой. О причинах можно догадаться: скажем, произошло резкое изменение условий жизни, какая-то климатическая катастрофа. Все естественные программы функционирования вошли в противоречие с инстинктом самосохранения и отключились. Теперь любой поступок, прежде естественный, инстинктивный, требовал от обезьяны предварительного моделирования его. Сумма этих идеальных моделей реальных явлений и составила то, что можно назвать человеческим интеллектом. Обезьяны, а теперь уже — люди, рождающиеся и вырастающие в поле общего интеллекта, заражаются им. Он сразу, мгновенно, блокирует программы естественного поведения. Отсюда у каждого человека в отдельности и у всего вида в целом возникает и поддерживается отчуждение от природы. Но программы эти, пусть и блокированные, продолжают существовать, потому что идут непосредственно от генов, — и это вызывает внутренний разлад, дискомфорт, стремление что-то сделать, чтобы преодолеть отчуждение. Наиболее распространенным способом преодоления такого отчуждения является создание предметов второй природы — предметов, явлений, сутей, над которыми человек властен, которые он может постичь, которые принадлежат ему. Вся вторая природа — это, если хотите, мост, который человек в панике громоздит из подручных материалов, чтобы вернуться в лоно матери-природы… Не всем хватает творческой работы — а именно творчество, созидание позволяет чувствовать, что отчуждение преодолевается, — не все имеют одинаковую тягу к преодолению… люди разные, кому-то достаточно изобразить бабочку, кому-то нужно штурмовать небо… короче, постоянно идут поиски обходных путей. Обычно это либо химия, либо так называемые массовые психозы. Химия бывает двух родов: позволяющая нашим внутренним образам занять место реального мира — притом их пластичность сохраняется или даже усиливается, возникает иллюзия слияния с миром, то есть иллюзия преодоления отчуждения — это так называемые галлюциногены; и разного рода суррогаты химических агентов положительных эмоций — здесь мы получаем результат, не решая задачки. И массовые психозы, буйные и тихие… буйные заметнее: ловля ведьм, вурдалаков, шпионов… но тихих больше. Тихие — это восприятие внешнего мира согласно внутренним установкам. Чем больше расхождение между внутренней картиной мира и внешним миром, тем больше работы интеллекту по преодолению этого расхождения, то есть — по преодолению отчуждения; тем большее удовлетворение получается в результате. Вот вам физиологическая подоплека тоталитаризма. Ну, не только, возразил Хенрик. А террор? То есть игра на инстинкте самосохранения. Террором заставляют поверить в государственный миф, сказал Лео. Поверить истово, вопреки всему. И вот когда эта вера войдет в общую ментальность, когда с ней начнут рождаться на свет — тогда и заработает тот механизм, и все начнут ловить кайф от того, что не будут замечать, что действительность не такая, какой должна быть согласно мифу. А самое смешное начинается, когда по каким-то причинам миф начинает распадаться… Точно, сказал Хенрик, это ты прав. Но тогда что же получается: выбор-то не богат? Или тоталитаризм, или наркотики, или всеобщее творчество на всеобщее благо? Четвертого не дано? Видимо, да, сказал Лео. Четвертого не дано. Хотя нет, вру. Дано четвертое. Что именно? — спросил Хенрик. Достижение цели, сказал Лео. Истинное слияние с природой. Да? И как же ты это представляешь? — спросил Хенрик. Никак, сказал Лео. Совершенно вне моих способностей и возможностей…

Весело у тебя получается, сказал через минуту Хенрик, глядя куда-то вдаль поверх бокала. Так весело, что… Не польстить тщился, сказал Лео, а порадеть о благах духовных. Или ты не рад? Рад, сказал Хенрик, как же мне теперь не радоваться… Он открыл еще одну, последнюю бутылку, молча налил себе, молча поднял и молча выпил. И тогда доктор сказал интересную вещь. Он сказал: разум — паразит нашего мозга. Он живет на площади, предназначенной не для него. Потому все так и получается. А для кого же эта площадь? — спросил Андрис. Поживем — увидим, сказал доктор. Я думаю — увидим…

Андрис поднял голову, прислушался. Нет, показалось. Тони спал. Парень, которого они ждали, все не возвращался. Андрис прошелся по комнатам, полистал журналы. Все журналы были музыкальные. Моральным уродом Андрис себя не считал и равнодушие к музыке полагал естественным. Его пытались переубедить, и неоднократно — особенно женщины. Но… На подоконнике лежал магнитофончик, горкой — кассеты. Хотел включить, но не стал — неудобно без хозяина. Город был как на ладони. Вон там — «Палас», а вот, очевидно, вокзал. Да, вокзал. Слева синеватой грядой подступал, втискивался между кварталами Серебряный бор. Воздух был исключительно прозрачен. Осень. Скоро начнут желтеть деревья. В столице уже желтеют…

Но боже ты мой — до чего надоело носить маски! Уже за пятьдесят — и какую же огромную часть жизни занял этот странный, жестокий, непристойный карнавал… жалко, жалко, жалко… Никуда не денешься. Доктор говаривал по подобным поводам: такова структура момента. ТСМ. ТСМ — и приходится жить какой-то призрачной, схематичной жизнью. ТСМ… надо было смотаться тогда, в девяносто втором — в какую-нибудь Швейцарию… стать швейцарцем… и причина была, и поводов — по самые уши… и возможность прекрасная… Проклятый Шерхан. ТСМ.

Щелкнул замок, и вошел тот парень. Рене.

— Извините, задержался… — начал он, увидел спящего Тони и осекся, — но Тони уже проснулся, подскочил и стал тереть глаза.

— Нормально, Рене, — сказал он. — Я так… слегка.

— Интересные новости, че, — сказал Рене. Андриса он будто не замечал. Таковы были теперь правила хорошего тона. — Ты знаешь, наверное, что факультет естественных наук выделил два миллиона новыми на помощь семейным и детным? Знаешь, да? Так вот: не будет двух миллионов. Передумали.

— Как? — удивился Тони. — Большой Совет проголосовал.

— Совет проголосовал, а деканат сказал: фиг вам. Деньги делись.

— Плохо дело. То есть со всех сторон плохо.

— Буду делать передачу. Разъяснять и успокаивать. Беда в том, что деканат как-то уж очень подозрительно крутит хвостом.

— А ректор?

— Ну, ты же знаешь: я вас не, вы меня не.

— Ловко у него выходит… Слушай, Рене: ты Еву Йенсен помнишь?

— Конечно.

— Я ее вчера видел. Так вот: она полностью завязала. Тебе не кажется, что происходит нечто странное?

— Мне кажется… — Рене сел на стул верхом, скрестил руки на спинке, посмотрел на Андриса, на Тони; Тони ему кивнул: можно, мол. — Еще как кажется. Не далее как вчера обсуждали эту тему.

— Придумали что-нибудь?

— Оригинального — ничего. Все сходятся на том, что кто-то что-то добавляет в питьевую воду. Помнишь работы Кристоффа по сверхразведениям?

— Я же юрист.

— Тьфу, черт, все время путаю, кто есть кто. Конечно, ты юрист. Кристофф показал, что некоторые вещества сохраняют способность воздействовать на живые ткани при концентрациях меньших, чем молекула на литр. Ему тогда чуть было не отвалили нобелевку. Но почему-то не отвалили.

— Я думал, ты что-то знаешь.

— Я знаю только, что кристальдовцы второй год облизываются на систему водоснабжения.

— А что они имеют против компьютерных игр?

— То же, что и против наркотиков: отвлекают молодежь от революции.

— Игротеки громят не только кристальдовцы.

— Ну, не все кристальдовцы признаются, что они кристальдовцы. У них есть, говорят, и тайная организация.

— Все равно не сходится.

— Может быть, че, может быть. Меня сейчас эти два миллиона волнуют больше, чем все игротеки мира. Очень нехороший прецедент — и очень нехорошие настроения в народе. Может быть большая буза.

— Да, это…

— Кстати, о бузе. Сегодня откатники опять идут в «жестянку». Приглашаются все желающие. Где-то около моста все будет происходить.

— Что такое «жестянка»? — спросил Андрис. — И кто такие откатники?

— «Жестянка», или Жестяной бор, — сказал Рене, — это то, что раньше называлось Серебряным бором. До поза-позапрошлого года, когда там порезвился фонд Махольского. А откатники — это такие чудные ребята, которые считают, что надо время от времени отдыхать от цивилизации. Разряжаться. Устраивают всякие коллективные действа. Были тут гаитянские студенты, вудуизму научили. Вот они и… пока, без особой уголовщины.

— Рене, — сказал Андрис, — может быть, я надоел вам со своими вопросами… но это не вполне праздное любопытство. Если можно, то поподробнее насчет Жестяного бора.

— На сколько подробнее? — осведомился Рене деловито. — Могу на пять минут, могу на час.

— То есть вы основательно в курсе дела. Давайте начнем с пятнадцати минут.

Рене слегка откинулся на своем стуле, подумал, потом начал:

— После того, как пустили поезда по скоростной трассе «Север — Юг», урочище Серебряный бор стало популярной зоной отдыха жителей столицы. Согласитесь, час езды — и вы попадаете в один из живописнейших уголков страны, — это привлекало многих. Уже через год после начала эксплуатации урочища в таком качестве экологическая обстановка резко ухудшилась. В выходные дни плотность отдыхающих в некоторых местах бора доходила до ста человек на гектар, что раз в восемь больше оптимума. Антропогенное воздействие было значительным. Перед властями встал выбор: либо резко ограничить поток отдыхающих, либо распределять их как-то более равномерно по территории урочища, либо пойти на заведомое истощение биоценоза, как это и произошло в лесах зеленой зоны столицы… И тут фонд Махольского предложил провести крупномасштабный эксперимент по повышению сопротивляемости биоценоза антропогенному воздействию. Была разработана система управления биоценозом: периферические датчики поставляли на процессоры информацию о состоянии всех видов растительности, процессоры, объединенные в сеть, давали команды на полив, подкормку, лечение — и так далее. Систему развернули на площади в семьсот гектар. Фонду она обошлась в двадцать семь с половиной миллионов фунтов стерлингов. Предполагалось, что облагороженные биоценозы будут иметь сопротивляемость на порядок большую, чем необлагороженные. Эксперимент продолжается по сей день, хотя первый, главный и никем не ожидавшийся результат был получен уже на следующий год: посещаемость урочища уменьшилась примерно в двести раз и стала значительно меньше той, что была до прокладки трассы. Не то что из столицы — жители Платибора и студенты почти полностью перестали бывать там. Почему-то там стало очень неприятно находиться. Объясняют это исчезновением птиц — в облагороженных районах нет вредителей, птицы там не селятся, стоит тишина, а у человека в подсознании: если замолкли птицы в лесу, значит, опасность… Так или нет — сказать трудно. Но по себе знаю: вдруг становится жутко. Среди дня, внезапно. Причем я, кажется, человек не слишком впечатлительный. Это общая часть. Приступаем к техническим подробностям…

Андрис не стал прерывать его. Он слушал, не особо вникая в суть — знал, что все нужное задержится в памяти. Задержится, подгонится одно к другому… Ему трудно было на следственной работе: там все формализовано и требует постоянного перевода мыслительных процессов, которые совершаются сами собой, на язык официальных документов. Хотя всего-то и надо: набрать как можно больше информации и ждать, когда сложится картина. Не торопиться. Не гнать гусей. Не выхватывать рыбку из котелка…

Но что-то жуткое, завтрашнее было в бору, процветающем по воле человека, но не для человека. Какое-то новоявленное, новомасштабное чудовище Франкенштейна… Не нагнетай, сказал он себе. Не так все жестко — вон собираются там сегодня ночью и намерены веселиться… ну, не веселиться — расслабляться, так будет вернее…

— А как вы думаете, Рене, — неожиданно для себя сказал он, — нет ли связи между Жестяным бором и тотальным отказом от наркотиков?

Рене замолчал и ошарашенно посмотрел на него.

— Связи? — переспросил он. — Какая тут может быть связь?

— Не знаю, — сказал Андрис. — Просто и то, и другое — явления уникальные и очень локализованные.

— Ну, таких-то уникальных и локализованных явлений можно назвать еще много.

— Например? — Андрис наклонил голову.

— Например… например… — Рене поморгал. Потом нахмурился и посмотрел на Андриса уже как-то иначе — не так, как до сих пор.

— Не будет примеров? — поинтересовался Андрис.

— Подождите, подождите… — пробормотал Рене. — Не так сразу. Во-первых, несовпадение по времени… и потом — механизм?..

— Несовпадение — ерунда, эффект может быть кумулятивным, — Андрис чувствовал, что его понесло. — А что касается механизма — да какой угодно! Такая масса растительности — пожалуйста: изменение электрической емкости, колебания ее — проверял кто-нибудь? Изменение зарядов? Тепловое излучение, ультрафиолетовое излучение, инфразвук? Всякие летучие вещества, фитонциды, например…

— Феромоны… — прошептал Рене; глаза его стали круглыми, он смотрел на Андриса, как Вальтасар на стену. — Так он и гнал нас феромонами… мне и в голову… никому в голову…

Андрис чувствовал, как собирается кожа на спине. Он знал, что такое феромоны — слово было сказано, и сразу стало понятно, что именно то слово…

— Что с вами? — шепотом спросил Тони.

— А? — Андрис повернулся к нему. Лицо Тони было напряжено, как у человека, который опасается неприятного розыгрыша.

— Я говорю — вы как будто змею увидали.

— Да, че, — сказал Рене. — Именно змею. Знаешь, что такое феромоны? Это такие летучие вещества, которые влияют на поведение. Раньше считалось, что феромоны бывают только у насекомых…

— Ну, и?..

— Оказалось, что люди ничем не хуже насекомых.

— Понятно… — протянул Тони. — Да, это многое объяснило бы…

— Этим многое и объясняется, — сказал Андрис. — Феномен толпы, например.

— Да, — сказал Тони. — Я о том же.

— Надо поговорить с ребятами, — сказал Рене.

— Есть с кем? — спросил Андрис.

— Вы хотите?

— Очень.

— Тогда дня через два-три — вот прокачаем историю с миллионами… И Марину можно будет пригласить…

— А что за Марина?

— Интересная дама. Из института Радулеску — работает там на программном муляже мозга. Умница. Недавно «круглый стол» проводили — «Экология и нравственность», — о, как она нашего Сатируса гоняла! Есть у нас такой Сатирос, большой поборник нравственности, его студентки Сатирусом прозвали. Пух и перья.

— Э-э… — Андрис нахмурился, вспоминая. — Сомерс?

— Да. Она по мужу — Сомерс. Только он от нее сбежал. Вообще он, конечно, сукин сын. Пустил слух, что она — дочь мутанта.

— Так, — сказал Андрис. Все встало на места. Он вспомнил. — Вспомнил. Где я ее видел. То есть не ее.

— Так вы уже знакомы? — спросил Рене.

— О! — сказал Тони. — Более чем. Дядюшка ночью вынес ее из огня.

— Из какого огня?

— Из самого натурального. Ты еще не слышал про пожар в «Клубе Одиноких Генералов»?

— Так вы там были? — закричал Рене. — А чего же вы молчите? Что там было? Правда, что бомба?

— Правда, — сказал Андрис. — Граната с термитными шариками. Семь человек сгорело, в том числе и бомбист. — Всех, кто был возле лифта, просили говорить именно так. Андрис не слишком верил в действенность подобных методов, но просьбу, конечно, уважил.

— И кто же? Полосатики?

— Это кристальдовцев так зовете?

— Их самых.

— Похоже, что да. По крайней мере, они там были.

— Гады, что делают… Семь человек, говорите?

— Шесть — и бомбист.

— Все равно семь… Ах, черт, — Рене потер лицо. — Как-то даже не верится, что у нас — такое…

— Ну, почему, — сказал Андрис. — Мы — страна с давними террористическими традициями.

— Да, — сказал Рене. — Конечно. Но это всегда было где-то не у нас — на юге, на западе… У нас было спокойно… на уровне рядовой уголовщины. Бомбы не взрывали.

— Бомбы, — сказал Андрис. — Бомбы — еще не все…

Бомбы действительно были только цветочками.

…Согласно теории Хаппы — монография «Сублимация демократии», год издания тысяча девятьсот девяносто восьмой, тираж сто тридцать экземпляров, «для служебного пользования», — терроризм в нашей стране давно утратил свою начальную философию возмездия, превратившись постепенно в рядовую фазу развития любого общественного движения в условиях социальной или политической пассивности большинства населения. Посылка эта формулировалась в прологе, а дальше шла исключительно интересная глава, в которой подробно, шаг за шагом, прослеживался путь Кронта и Миксона от попыток отстоять права парламентской оппозиции до организации диверсий на железных дорогах; при том особо подчеркивалась роль парламентского большинства, серией последовательных противоречивых законов буквально заставивших оппозицию взяться за оружие; приводились слова Кронта, сказанные на суде: честный абсолютизм гораздо лучше виляющей жопой конституции — по крайней мере, нет чувства, что тебе поминутно наставляют рога. Семь десятилетий, прошедших с тех пор и до окончания войны — период конституционной монархии, — были, по сути, периодом отработки метода. Любая партия или общественное движение, пытаясь добиться популярности в массах и завоевать если не большинство, то хотя бы значительное число мест в парламенте, натыкалась на надежную жесткую блокировку — причем в полном соответствии с законом — своей агитационно-пропагандистской деятельности; одновременно в слоях населения, поддерживающих это движение, начинались репрессии — разумеется, под иными предлогами. Рано или поздно формировалась группа наиболее активных деятелей, которые переходили к террористической деятельности — как правило, нацеленной против монарха, крупных сановников и наиболее одиозных работников репрессивных учреждений. Стереотип развития событий соблюдался с таким постоянством, что даже пацифисты, набравшие немалую силу в конце двадцатых годов, в середине тридцатых перешли к диверсиям на военных объектах; их, разумеется, тут же всех перевешали. После войны, с отречением последнего императора и провозглашением республики, ситуация изменилась незначительно: двухпартийный блок — либеральной и конституционной партий — изо всех сил стремившийся к сохранению статус-кво, не мог препятствовать образованию новых партий, но всеми возможными методами не допускал роста их влияния — вплоть до большого террора семидесятых-восьмидесятых годов. Партийные активисты, видя, как отправляются в лагеря их соратники, брались за оружие — что давало повод властям для усиления репрессий. Кроме того, существование терроризма вызывало у населения неприятие политической деятельности вообще, поскольку иных проявлений этой деятельности население просто не знало. Активисты же, сталкиваясь с пассивностью и даже враждебностью масс, почти сразу переходили к насильственным методам, считая — и не без оснований — все прочие методы недейственными. Замыкался — и к началу девяностых годов замкнулся — порочный круг. Либерализация режима привела только к взрыву терроризма всего спектра: от ультралевого до махрово-правого. События девяносто шестого года, когда страна несколько дней находилась на грани установления военной диктатуры, — прямое следствие этого… Хаппа воздерживался пока от развернутых комментариев, переходя к анализу действий конкретных группировок. В них он насчитывал обычно четыре стадии: демонстрационных акций — ими группировка заявляла о своем существовании; как правило, это были бесцельные диверсии, совершаемые там, где их было проще всего совершить. Затем шли собственно целевые акции — характер их зависел от специфики группировки и ее политических целей; поскольку именно на этих направлениях охранные мероприятия были наиболее значительны, акции редко удавались; о достижении же каких-либо стратегических целей не могло идти и речи. Ломаясь на неудачах, группировка неизбежно распадалась на несколько частей, и между ними нередко начинались вооруженные конфликты. Иногда эта стадия растягивалась на несколько лет — так, например, правое и левое крыло «Группы О» занимались взаимоуничтожением с семьдесят второго по девяносто шестой год. Наконец, последняя стадия, исход-стадия, конкретные проявления которой были самые разнообразные и практически непредсказуемые. Чаще всего группировка незаметно для себя перестает существовать, рассасывается. Иногда — реже — от политических акций переходит к банальной уголовщине. Случается, что оставшиеся после «вендетты» террористы совершают ряд особо жестоких и бессмысленных акций — так, семеро членов недоразгромленного «Движения Девятого августа» — неомонархисты — вошли, вооруженные автоматами и гранатами, в крупнейший в столице универмаг и учинили там бойню. Что, кстати, и послужило поводом для офицерского мятежа девяносто шестого года. Наконец, были случаи, когда те или иные группировки или только их руководство — тогда рядовые боевики действуют в неведении, — попадают под влияние какой-либо государственной структуры и «работают» в ее интересах; Хаппа не уточнял, какие именно группировки и под чье влияние попадали, но Андрис знал, что речь идет о «Белой лиге», которой покровительствовала армейская контрразведка, и «ВВВ» — группе «истребителей террористов», действовавшей в семидесятых годах против «Внутреннего фронта», «Полудня» и «Часа Ч»; в эту группу входил и молодой Хенрик Е.Хаппа…

В выводах Хаппа открытым текстом писал: ситуация останется неразрешимой, пока будет насильственно сдерживаться политическая активность народа. Поскольку это — насильственное сдерживание — вошло в традицию и, более того, стало групповым инстинктом правящих партий, — то мирного выхода из тупика он, Хаппа, не видит. Продолжение такой политики приведет либо к гражданской войне, либо к реставрации диктатуры; отход от нее — к немедленному росту терроризма. В рамках существующей системы невозможно предложить народу весь спектр политической деятельности, научить его заниматься политикой «по-европейски»; но и в случае правого ли, левого ли переворота первоочередной задачей нового правительства станет укрепление властных структур, то есть продолжение по сути нынешней политики, пусть и под иными лозунгами. То, что насаждалось, унавоживалось и взращивалось сто двадцать лет, вряд ли может быть выкорчевано таким простым методом, как смена власти…

— Бомбы — это еще цветочки, — повторил Андрис. Господи, устало подумал он, ведь действительно так.

Телефон доктора Хаммунсена был занят. Рене втолковывал Тони про феромоны и про отличие их от микрозапахов. Андрис продолжал накручивать телефонный диск. Ему быстро надоело, да и рука устала. Отвык, каналья, подумал он. У Сартра, кажется: в аду грешников заставляют заниматься привычной работой, но — примитивными орудиями… Наконец, он дозвонился. Голос доктора, после того, как Андрис назвался, стал напряженно-тонкий: «Да… и… что?..» Андрис сказал, что дознание проведено, осталось совершить изъятие предметов. Поэтому надо встретиться. «Какие проблемы, приезжайте!» Андрис поинтересовался, нет ли поблизости от доктора нотариальной конторы. Контора была не то чтобы поблизости, но в пределах досягаемости.

— Тони, вперед, — сказал Андрис.

— И куда же?

— Где улица Парковая, знаешь?

— Знаю. Полчаса ходьбы.

— А ехать?

— Минут сорок. Через центр с пересадкой.

— Удобно.

— Еще бы.

Андрис попрощался с Рене за руку. Рене предложил:

— Мы будем делать скоро передачу «Шаг за грань», о разных интересных явлениях, в том числе, вероятно, и о «жестянке». Вашу идею стоит обсудить. Хотите?

— Почему же нет? — Андрис пожал плечами. — Когда?

— Думаю, скоро. Телефон ваш я записал, так что…

— Тогда — до встречи.

— До встречи.

Тони повел Андриса через пустырь, мимо какой-то дикой стройки, а потом они вдруг попали в совершенно чудный старый райончик, где мостовые были мощены булыжником и невидимо дребезжал трамвай, а вторые и последующие этажи серых надежных домов прятались в роскошных кронах вековых вязов. Над перекрестком впереди висел светофор, и выглядел он здесь нелепо, как в лесу, на лужайке. Какое-то пространство вне времени — точно так же все выглядело до войны, и вскоре после нее, когда смыли со стен плакаты патриотического содержания, и в любой год с тех пор и по сегодняшний день, и завтра все будет то же, и послезавтра… Это продолжалось до перекрестка — там, на перекрестке, время врезалось в тишину и забвение, потому что справа открылся вид на трехуровневую транспортную развязку с мельтешением цветов и форм, а слева, совсем рядом, возникли многоэтажные корпуса университетских зданий; сверху же лег сытый баритонный рев идущего на посадку «Скайраннера». Они миновали перекресток, но среди старых домов и вязов их настигали брызги времени: из открытого окна вываливался рваный ритм «Поцелуя в строю»: «…и если не можешь тянуть носок — стой и смотри, как тянут другие — козлы! О-о, козлы!!!» На другой стороне улицы было маленькое кафе, и позади стойки светился цветной экран. Буфетчик в белой куртке сидел по эту сторону стойки на высоком табурете и тянул что-то через соломинку. Больше в кафе никого не было.

— Вот — Парковая, — сказал Тони на следующем перекрестке.

— А где же парк? — спросил Андрис.

— Был когда-то.

— Понятно…

Дом доктора отыскали без труда, поднялись, позвонили. Открыли сразу: неопределенных лет женщина, бесцветная, как моль, бесцветным голосом сказала: «Да, доктор ждет вас», провела в комнату, усадила. Доктор появился через минуту, поправляя галстук. «Так-так, — сказал он. — Чем обрадуете?» Андрис сказал, чем. А теперь, продолжал он, надо сделать так, чтобы я получил формальное право представлять ваши интересы. Оформим поручение и заверим у нотариуса. И еще: вы ошиблись относительно того, что преступления против вас не совершено или что оно недоказуемо. Ваши права защищены патентом, и препятствовать вам в осуществлении этих прав — значит, совершать преступление, предусмотренное статьей четыреста девяностой, пункт третий, Гражданского кодекса. Можете подавать в суд, требовать компенсацию. В исходе процесса нет сомнений. «Мне не хотелось бы этого делать, — сказал доктор. — Долго и трудно объяснять, но я хотел бы покончить с этим делом в частном порядке». Хорошо, согласился Андрис. Но угрожать ему передачей дела в суд я могу? «Да, — нерешительно сказал доктор. — Да, только… Да». На том и порешим, сказал Андрис. Идемте к нотариусу.

У нотариуса они пробыли полчаса. В результате Андрис положил в бумажник бланк, на котором значилось следующее: «Бернард Б.Хаммунсен поручает Андрису Т.Ольвику представлять свои интересы в деле обеспечения прав на охраняемую патентом деятельность: Андрис Т.Ольвик является единоличным и полномочным представителем Бернарда Б.Хаммунсена во всех инстанциях, а также в суде. Поручение дано на срок со второго октября двухтысячного года по первое декабря двухтысячного года. Подпись. Подпись. Печать. Подпись нотариуса, заверяющая печать. Печать, заверяющая подпись нотариуса. Дата. Время». Все.

Попрощавшись с доктором — до вечера, — Андрис нацелился идти в полицейское управление, но тут Тони начал зевать и всячески намекать на то, что вечером у него важное деловое свидание, которое может оказать решающее влияние на весь ход операции, и надо бы вздремнуть, чтобы быть в форме; довод железный, тем более, что до полицейского управления отсюда можно легко и непринужденно доехать на автобусе — шесть остановок…

— На откатников пойдете? — спросил Тони, уже повернувшийся, чтобы уходить.

— Наверное, — сказал Андрис. — Посмотрим, как дела будут.

— Обязательно сходите, — сказал Тони. — Такого нигде больше не увидите.

— Ну, мало ли чего я не увижу, — возразил Андрис. — Я вот всю жизнь мечтал на жирафа взглянуть — не получается пока.

— Это куда смешнее жирафа, — сказал Тони.

— Постараюсь сходить, — сказал Андрис. — Где увидимся?

— У меня ключ, — сказал Тони.

— Ладно, — сказал Андрис. — Ни пуха.

Тони пошел по тротуару, и Андрис с какой-то неясной тревогой стал смотреть ему в спину… обернется, подумал он — все будет хорошо. Тони обернулся и слабо махнул рукой. Ну вот, подумал Андрис. Все действительно будет хорошо.

У двери с надписью «Профессор Василе А.Радулеску, ДЧАН» Андрис остановился, одернул пиджак и сделал попытку поправить несуществующий галстук. В приемной навстречу ему из-за стола всплыло и развернулось воздушно-бело-розовое создание, вызывающее какие-то ароматные кондитерские ассоциации. Впрочем, зубки у создания были акульи: оно так вцепилось в Андриса, кто он и откуда, что ему пришлось поднапрячься, чтобы не уронить маску. В конце концов выяснилось: профессор сейчас занят, у него люди, и принять господина Ольвика он сможет не раньше, чем через час.

— Хорошо, — согласился Андрис. — А не подскажете вы мне, где бы я мог найти госпожу Сомерс?

— В подвале, — сказало создание. — Или в двести шестнадцатой, там они тоже иногда бывают.

В подвале, простонал про себя Андрис. Это рок. Он выходил из кабинета, когда в него кто-то врезался. Это как раз и была летящая куда-то госпожа Сомерс.

— Здравствуйте, — сказал Андрис.

— О, боже, — сказала она. — Спаситель. Извините, ради бога. Я — страшно срочно… Здравствуйте. Ох… — она пробежала руками по халату, ощупывая карманы. — Вы не торопитесь?

— Нет, — Андрис невольно улыбнулся.

— Тогда спускайтесь в двести шестнадцатую, я через десять минут… — и умчалась.

Двести шестнадцатая — угловая с окнами в две стены — сияла легкостью и пустотой. Было в ней что-то от больничного холла. Белые занавески и пластиковые стулья — зверски неудобные. Стиль «стерил». Не в стиле был только букет белых хризантем в черной вазе. На одном из стульев сидел молодой — лет двадцати пяти — человек в кремовом костюме и листал журнал.

— Вы к Марине? — спросил он Андриса.

— Да, — кивнул Андрис.

— Тогда придется подождать. Она сказала, что скоро придет.

Лицо молодого человека было не то странное, не то знакомое. Всматриваться было неудобно, не всматриваться — трудно.

— Что у вас сегодня за беготня по коридорам? — спросил Андрис для того, чтобы иметь легальную возможность задержаться взглядом на его лице.

— Не у нас, — сказал молодой человек. — Я тут посетитель. По интеркому объявили, чтобы все, кто имеет отношение к чему-то там, я не понял, собрались в демонстрационном зале.

— А я думал, это у них стиль работы, — сказал Андрис. Он понял, что в лице молодого человека привлекло внимание: у него не было бровей. Отекшие веки…

— Это не вы выступаете вместе с Мариной? — спросил Андрис.

— Да, я, — сказал молодой человек. — А вы?

— Был вчера в том подвале.

— Но!.. Просто какое-то безумие…

Безумие, подумал Андрис. Сукин ты сын, сам-то ты полез наверх… не в числе первых, правда — вон, морда обгорела… Ладно. Могло быть хуже.

— Могло быть хуже, — сказал он вслух.

— Этим можно утешаться? — спросил молодой человек.

— А почему нет? Вас как зовут?

— Меня? Дан. Вообще-то — полностью — Даниил. Но все зовут Дан. Я привык. А что?

— Ничего. Меня — Андрис.

— Да, конечно… знаете — я проснулся — не могу поверить, что все это было. Лицо горит… а поверить не могу. Прибежал к Марине, а она смеется. Представляете?

— Она и там хорошо держалась.

— Она вообще ничего не боится. Ничего абсолютно. Я не представляю, как это может быть.

— Ну, так, наверное, не бывает — чтобы ничего.

— Я вам клянусь! Говорят, у нее отец был мутантом.

— И что?

— Потому она ничего не боится.

— А вы?

— Что — я?

— Боитесь?

— Наверное. Как без этого?

— Да, конечно…

— Хотел предложить ей новый ангажемент — сказала, что будет ждать, когда восстановят ту арматуру. Не понимаю.

— Может быть, хочет передохнуть?

— Ну, что вы. От этого не отдыхают. Вы же не отдыхаете от дыхания.

— А это — действительно как дыхание?

— Как дыхание. Как вино. Нет, как вода. Вода тоже пьянит. Как бег. Кто умеет это делать — никогда не сможет остановиться.

— Заманчиво. А как можно узнать, есть способность или нет?

— У вас уже нет. Ни у кого нет, кто старше тридцати. В смысле, кто не успел начать до тридцати. Мимика беднеет, да и воображение уже не то. Отвердеваете. Лучше всего начинать выявлять способности с детства — лет с двух, с трех…

— А зачем?

— Как зачем? Это же такое счастье…

Он улыбнулся — улыбнулся сам себе — и Андрису стало неловко, что он видел эту улыбку.

Звонко распахнулась дверь, и влетела Марина — подхваченная ветром… распахнулась дверь — и вплыла Марина, медленно и плавно… распахнулась дверь… дверь распахивалась, и Марина входила, влетала, вступала в свои владения — бесконечно, как повтор кадра… Андрис мотнул головой, чтобы побороть наваждение — Марина стояла перед ним, весело улыбаясь:

— Господа! Только что пришло сообщение: в Принстоне подтверждены наши опыты — все без исключения! — по… впрочем, вы все равно ни черта не поймете… впрочем, я сама ни черта не понимаю — по крайней мере, не понимаю, во что это выльется. Что-то очень большое…

— А все-таки? — спросил Андрис.

— Ну… подтверждено, что гравитационное поле живых тканей всегда модулировано… то есть… Вот что — давайте пить шампанское. Берегла для другого случая, но уж больно хорош повод. Не каждый день… Кто умеет открывать? — она вскочила на стул, достала со шкафа газетный сверток, разворошила его — там оказалась светлая бутылка с бело-зеленой этикеткой и зеленоватой фольгой на пробке. — Тебе не дам, — сказала Марина Дану, — я помню, как ты разливал у Важиков…