ЖЖ Дмитрия Горчева (2007–2008)

Январь

Если на боку колобка написать химическим карандашом слово ХУЙ, он от этого не станет мальчиком, но и колобком быть не перестанет.

Колобок, повешенный на новогодней ёлке, её собой украшает.

Колобок, накачанный при помощи шприца брынцаловской жидкостью, приобретает настолько неожиданный вкус, что этого никто не делал и не делает.

Колобок отличается от Буратино только тем, что он не Буратино.

У колобка не бывает сисек. И хуя не бывает. Да и самого колобка, честно сказать, тоже не бывает.

Ирония судьбы-2 — очень хороший кинофильм.

Старомодный такой, совсем уже забытый всеми добрый и уютный постмодернизм, даже Фашыст из брата-два там поучаствовал в виде сержанта милиции и финн из национальных особенностей.

Жалко, что по новогоднему телевизору там показывали максима галкина и президента путина, а не первую ИС. Тогда было бы ещё смешнее.

А ещё будущий наш президент прекрасен тем, что когда закончится срок его службы, его можно будет привязать к пяти разноцветным шарикам и запустить в вечернее небо с какого-нибудь стадиона — хоть в лужниках, хоть в сочи. И добрый наш ласковый народ будет стоять на трибунах, плакать и махать ему вослед ладошками.

Потом конечно шарики сдуются и он ебанётся где-нибудь в вожегодском районе вологодской области неподалёку от милой моему сердцу необитаемой деревни Медведиха. Отряхнётся, потрясёт головой — что это вообще было? — да и уйдёт, хрустя ветками, жить в лес.

Правда цирковые в лесу долго не живут. Всё же руководить нацпроектами и жить в лесу — это два совсем-совсем разных занятия.

Всех православных — с Крещением Господним.

Александра Николаевича Житинского — с днём рождения.

А старому моему институтскому другу Лёше — упокой души и царствие небесное.

Дождь, а я, как всегда без зонтика. Когда приду домой, надо будет выпить стакан водки и лечь под одеяло, потому что день сегодня опять не наступил. Тьма пришла с востока. Или с запада, какая в пизду разница, если мы всё равно посередине.

Напились вчера с одним фотографом, он читал стихи. Я честно сказал, что стихи хуёвые. Он в ответ сказал, что у меня фотографии хуёвые. Я согласился.

Некоторые люди очень любят заниматься тем, чего не умеют. А как только научатся и им начинают платить за это деньги, так сразу не любят.

Очень большая для меня загадка — это существование города Петербург с ноября по февраль.

По какой-то причине в это время он по-прежнему указан на картах, в него отправляют почтовые бандероли и уходят в него с ленинградского вокзала поезда с пассажирами. Ни один поезд ещё не вернулся, но энергичные москвичи всё снаряжают их и снаряжают — вагонов у них дохуя и если все их отправить в Петербург, то глядишь — вот и освободилось место под новую многоэтажную застройку.

Если в это время выйти в городе Петербург на улицу, то ровно ничего там не увидишь, можно было и не выходить. Если проснулся, то очень скоро поймёшь, что зря. Если с кем-то заговорил, то не ответят. Если тебя самого про что-то спросят — пожмёшь плечами и пойдёшь дальше. Всё происходит как во сне или после смерти: заходит мёртвый человек в круглосуточный магазин, покупает у спящей продавщицы бутылку мёртвой водки или пиво степан разин и тут же исчезает. Вот только что стоял и нет его уже.

В это время и жить тут невозможно, и умереть толком не получится.

Прекрасный город, прекрасный. Ни одну женщину я не любил столько долгих лет.

А ведь когда-то давно я был почти приличным человеком. Я носил пиджак и галстух и ежедневно, кроме субботы и воскресенья, приходил к девяти часам утра на службу. Ежемесячный мой оклад тогда составлял полторы тысячи долларов в необлагаемом налогами конверте. А доллар, между прочим, в прошлом веке ещё не был всеми презираемой разноцветной бумажкой — был он тогда выдержан в суровых и надёжных серо-зелёных тонах с убедительной подписью Главного Казначея и никуда никогда не падал.

Помимо основной работы, на которой я ровно нихуя не делал, я, пользуясь безупречным знанием английского языка, переводил на этот самый язык бесконечные уставные документы акционерных обществ, зарегистрированных на каких-то подозрительных архипелагах и покупал на вырученные деньги автомобили бээмвэ для временно не желающих со мной ебаться барышень.

Иногда, отчаявшись этих барышень в конце концов выебать, я заказывал себе по телефону дюжину блядей для того, чтобы поговорить с ними о невозможности любви. По утрам я с тоской смотрел на стопку денег в верхнем ящике полированной стенки и понимал, что столько я не выпью.

Был ли я счастлив? Хуй его знает, может быть и был, но я уже ничего про ту жизнь не помню. Когда мне однажды предложили зарплату в триста долларов в городе Петербург, я согласился легко и немедленно. С тех пор у меня уже никогда не было никаких денег. Зато я родил самого красивого в мире младенца с необычайно длинными ресницами, купил самый лучший дом в совершеннейшей жопе и летом непременно заведу себе пчёл.

Вот у вас у кого-нибудь есть личные пчёлы? То-то и оно.

Ну и в последний раз про толерантность.

Я вот русский, православный, белый, двурукий, двуногий и ебу исключительно женщин. Однако никогда в жизни я не стану тыкать этими своими качествами в рожу тем, кто ими не обладает. Но когда меня начинают за эти качества упрекать, я становлюсь злой и неприятный.

Я легко выпью водки с сатанистом, педерастом, фашистом, иудеем, мусульманином, негром, да с кем угодно при том условии, что они не начнут меня грузить своей заветной хуйнёй. И я их не стану грузить. И мы похлопаем друг друга по спине и скажем, что хорошо посидели.

Не нужно. Не нужно вдаваться в подробности. Человеческое общение должно быть поверхностным. Погода, виды на урожай. Можно чуть-чуть о доброзле, но с юмором. Юмор — он во всяком разговоре самый наилучший растворитель. Эдакое постное масло.

Бывший младенец, а ныне просто мальчик Дмитрий Дмитриевич научился пользоваться мобильным телефоном. Перед Новым Годом он позвонил моей тётушке, что было очень кстати, потому что иначе я бы забыл её поздравить. Вчера он отправил два пустых сообщения своему крёстному во Францию, намекая, что пора бы ему уже исполнить свои душеспасительные функции.

Кроме того, в телефонной книге у меня теперь записано несколько десятков нечеловеческих номеров, по которым я никогда не рискну позвонить — например, телефон какого-то существа по имени Грърд. Не Ктулху, конечно, но всё же страшновато.

У нас на Удельной снег.

А других новостей пока нет.

Зыбаю, позыбаю, отец ушёл за рыбою

http://www.youtube.com/watch?v=Dv-WDDDAZHQ {с. н.}

Исключительно гениальная серия колыбельных. Не потому гениальных, что у меня есть по этому поводу какое-то мнение, а потому, что годовалый человек смотрит их разинув рот. Но не засыпает, потому что нравится.

А я ушёл за рыбою.

Посмотрел по ссылке в журнале Александра Николаевича передачу музыкальный ринг {с. н.} от восемьдесят шестого года с ансамблем аквариум.

Блядь! Где она набрали этот паноптикум? В смысле зрителей. Кто все эти люди? Нет, ну одного я знаю — это тот самый Александр Николаевич и есть. А остальные, в этих кошмарных очках, они кто? Почему они все до единого тупые идиоты? Песенки-то простенькие, для первокласников.

А ведь я эту передачу смотрел в 86-м в Алма-Ате в гостях у друга Волохи по цветному телевизору рубин — этот рубин имел объём в ровно один кубометр и весил что-то около центнера. И я тоже ровно нихуя тогда не понял — дурят меня или не дурят с этими песенками.

Поспорил, помню, с Волохой про то, что я тоже могу за пять минут сочинить совершенно бессмысленный стишок. Сочинил, промучился два дня, изгоняя из него всякий смысл, так и не изгнал и понял, что дело это не такое простое, как кажется.

Да. Нашёл там же на сайте песенку Янки Дягилевой про трамвайные рельсы. Вот в чём большой плюс для человека тёмного и бескультурного, каким я и являюсь: всем нормальным людям эта песенка двадцать лет как надоела и они её благополучно забыли, а я послушал её только сейчас и получаю от неё огромное наслаждение.

А вообще, не надо выёбываться.

Пока.

Февраль

Я очень хорошо отношусь к животным, если они порхают или скачут где-то там, в дикой природе, украшают собой пейзаж или дают, например, молоко. Да если даже от них нет вовсе никакой пользы, то всё равно отношусь положительно, если они не ебут мне мозги, не сосут у меня кровь, не срут мне в тарелки и не желают меня съесть или растоптать.

А вот к комнатным животным редко когда хорошо отношусь. Бывают исключения, но само понятие «комнатное животное» — оно уже идиотское: ты либо комнатное, либо животное, надо бы как-то определиться. А так — и человеком никогда не станешь, и по-нормальному, по-животному, не поживёшь.

Интересна история детской песенки про десять негритят (Ten Little Niggers по-английски).

Любому кретину понятно, что в наше вежливое и культурное время песни с таким названием быть не может. Просто не может и всё. Конец обсуждения, точка.

Тогда какие-то недалёкие люди переименовали её в Ten Little Indians — думали, что индейцы этого не заметят. Ага! Это Зоркий Глаз и Ястребиный Коготь не заметят?

Стали думать дальше: десять китайцев, десять албанцев и даже десять спартанцев тоже не годятся. Не годятся также хоббиты, эльфы и гномы — по последним переписям у них в разных странах довольно значительные диаспоры. За медвежат и поросят обидятся защитники животных. На Чужих и Хищников — копирайт у голливуда.

И тогда кто-то умный предложил: а пусть это будут солдаты! Солдаты — они народ подневольный и обижаться им устав не велит. И вообще хороший солдат, он думает только о дембеле. Ну, это если он Настоящий Солдат, а не какое-нибудь оккуппационное хуило, которому подавай журнал плейбой в сортир и разноцветные гондоны для крепкой и гигиеничной солдатской дружбы. Такие солдаты, конечно, тоже могут однажды обидеться.

Ну и хуй с ней тогда, с этой песенкой — её просто уничтожат. И туда ей и дорога — совершенно она идиотская.

А про известный детектив Агаты Кристи вообще не стали долго думать — теперь он называется «и не осталось никого» и внутри там, скорее всего, теперь пусто. Но я не уверен, потому что не читаю детективов.

Заметка для памяти, чтоб не забыть.

Вопреки всем известному мнению именно женщины осуществляют функцию графитового стержня, который погружают в реактор для того, чтобы он не взорвался, не улетел на луну, не ушёл бы пешком на небо и вообще бы не пиздел и тихо давал электричество.

А меж тем мало кто из вас знает, что где-то там до сих пор существует Настоящая Литература.

Там до сих пор есть журналы Новый Мир, Наш Современник, Знамя, Звезда и другие толстые издания, в которых публикуют настоящую прозу, а не ту, которая в «Интернете» (пишется с кавычками). Ту, которая в «Интернете», они тоже с удовольствием публикуют, если им принести на дискете. А если не принести, они не знают, где её взять, потому что интернет в редакции только через диалап и вообще там вирусы, графомания и никто в редакции не умеет включать компьютер.

Там до сих пор есть Фазиль Искандер, Андрей Битов, Евгений Евтушенко и многие другие. Кроме того, там есть множество премий: Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Белого, Чёрного, Букера, Антибукера, Большая Книга, Малая, Дебют, Успех, Триумф, да всех и не перечислишь. Их вручают кому-нибудь каждые два дня в очень торжественной обстановке.

Молодёжную литературу время от времени собирают в каком-нибудь пансионате за городом и ласково наблюдают за тем, как бурно она между собой ебётся. А вдруг из этого что-нибудь да родится?

Там постоянно идёт война: прогрессивные писатели воюют с мракобесами, а новые реалисты борются со старыми.

Про всё это всё пишут специальные издания — Книжное Обозрение и, вы будете смеяться, Литературная Газета (тысячу лет её не читал — интересно, есть ли в ней до сих пор шестнадцатая страница?).

Там говорят «проза», «моё творчество», там есть критики и антикритики, которые рассуждают о тенденциях и роли литературы в нравственном воспитании общества. Эту Настоящую Литературу иногда приглашают в Кремль и там с ней беседует Господин Президент или, на худой конец, Администратор Сурков. Настоящая Литература тогда закидывает ногу на ногу и требует себе автомобиль волга и домик в Переделкино. В Кремле обещают об этом подумать.

А в общем-то пусть она будет, почему бы ей не быть? Я со многими людьми из той литературы выпивал. Люди они, как правило, приятные и не злые. Напиваются только очень быстро, но это понятно — непростая у них работа, нервная. Устают.

С интересом узнал, что все здания в Соединённых Штатах Америки, построенные после 1-го декабря 1990 года охраняются авторским правом и фотографировать их можно только с разрешения правообладателя.

Странно при этом, что получать эстетическое наслаждение от их архитектурных форм, наблюдая их без фотоаппарата, можно пока что совершенно даром. По-моему это непорядок.

Посещал сегодня вьетнамский ресторан. Жители столицы ксенофобии небось даже и не знают, что такой уже есть.

Есть-есть — при вьетнамском общежитии, адрес не скажу, а то придут скинхеды и всё сожрут.

Зато скажу, что любителям китайской кухни там делать нехуй: все китаеобразные салаты они посыпают сверху маринованными огурцами из банки, купленной в соседнем магазине пятёрочка, чтобы эти любители больше сюда не приходили.

Но если угадать нужное блюдо, они скажут «О!» и вдруг заговорят чуть-чуть по-русски и расскажут, как это вкусно и принесут специальный рыбный соус, которого больше никому, кроме вас не дадут, потому что они сами его весь выпивают в кухне. И блюдо это будет удивительно съедобным, особенно если есть его с этим самым рыбным соусом.

Поспорили сегодня с матерью моего ребёнка о профессиональном образовании.

Я считаю и всегда буду считать, что есть три области человеческой деятельности, в которых профессиональные навыки не то, чтобы не очень нужны, а вообще нахуй не нужны — это поэзия, проза и изобразительное искусство. В последнем случае я готов сделать поправку на то, что если человеку очень хочется заниматься станковой живописью, иконографией или росписью по сырой штукатурке, то ему следует, конечно знать некоторые технические подробности, типа того, как из сырого яйца приготовить немеркнущую краску или чем растворитель номер один отличается от растворителя номер два, а скипидар от вайт-спирита, он же керосин.

Но не более того. Всё остальное наобум.

Однажды минут наверное пятнадцать я думал о роли клоунов в нашей с вами жизни.

С одной стороны они вроде бы удерживают эту самую жизнь от того, чтобы она превратилась в серый порошок. А с другой стороны, если останутся одни только клоуны — это было бы очень страшно.

В общем так до сих пор и не знаю — полезные они или вредные.

Юному Дмитрию Дмитриевичу в нынешний период его жизни больше всего нравятся мультфильмы по сказкам вечных детей человечества: африканские, чукотские, эвенкийские и так далее. От нравоучительных европейцев он немедленно начинает скучать и стучать по клавиатуре. Зато от правдивой истории о том, почему Сова пёстрая, а Ворон чёрный, он давеча пришёл в такое волнение, что схватил телефонную трубку и долго в неё что-то кричал неизвестному собеседнику.

И я с ним согласен. Ведь, если без дураков, то это сведение в миллион раз важнее, чем, например, результаты выборов в Соединённых Штатах Америки. Да какая кому разница, кто там будет президентом — баба или негр?

Я вот человек уже пожилой и при ком только не жил: и при Кеннеди, и при Никсоне, и при Джеральде Форде — и никакой, ни малейшей разницы между ними не заметил.

Солнушко выглянуло. Пора, значит, в деревню. Как-то там поживает мой озимый чеснок?

Случайно узнал о том, что являюсь номинатором премии национальный бестселлер.

Не стал долго думать и решил немедленно изменить Родине — номинирую-ка я туда украинского писателя Жадана, хотя ни разу даже не выпивал с ним водки. А с украинством его пусть там сами как-нибудь разбираются.

Зато если он выиграет, мне дадут три тыщи долларов и я куплю себе в деревню самогонный аппарат и ульев.

А вот чем пахнут дети? Совсем маленькие дети, которые залезают утром к вам в койку и дёргают вас за бороду, если она у вас есть.

Где-то в какой-то литературе, которую я по ошибке читал, писали, что они пахнут «безгрешностью» или «молоком». Но ведь это же неправда.

Они пахнут чем-то другим, но очень-очень знакомым. Но про это знакомое я давным-давно забыл и поэтому даже не знаю, как оно называется.

Я вот думал тут, думал — а к чему вот этот внезапный ужзамужневтерпёж про Косово? Висело оно десять лет и ещё бы десять лет висело, чай не Хуй, а какие-то юридические вопросы.

Но все вдруг внезапно возбудились, стали кричать, что, мол, или сейчас или никогда! а другие стали тут же кричать, что, нет, это мы ни за что и никогда! Вы нас унижаете! Нет, это вы нас унижаете! Вы нам плюёте в рожу! Да! Это мы вам плюём в рожу!

А я так думаю, что всё это от скуки. Всемирный спектакль провисает, зрители начинают скучать и озираться по сторонам. Где новости, блядь? В пакистане перевернулся автобус, в сочи задержан гарри каспаров, в индии изобретён сотовый телефон без экрана и клавиатуры. В Домодедово обрушился продуктовый склад. Всё. Больше на сегодня новостей нет.

Откуда вести прямой репортаж си-эн-эн? О чём писать двести пятидесятым кеглем на первой странице? Скучают боевые журналисты и ржавеют их лейки и блокноты.

А тут, глядишь, чего-нибудь и зашевелится. Ну, не третья мировая, конечно, но стрельнут там, стрельнут тут, кровавый саурон чего-нибудь проскрежещет из своего мордора, а братство кольца обрядится в радужные одежды.

Не получится — так и не получится. Главное — не терять темп. Хорошее повествование должно идти по восходящей, к тому, что в буржуазном литературоведении называется «клаймакс». Ну а потом либо катарсис, либо фрустрация, это кому как повезёт.

Как же всё же хорошо в деревне. Принёс из сарая дров, бросил в печку, стало тепло. Простое действие, простой результат, никаких привходящих условий, типа «а вот если, то может быть, а может быть и нет».

И утром встаёшь не по каким-то там экзистенциальным причинам, а потому, что если не встанешь, то замёрзнешь нахуй.

Совершил сегодня самую выгодную сделку за всю свою жизнь. Встретил возде автолавки соседа, грустного. «Чего, — спрашиваю, — грустный?» «Да тялявизор, — говорит, — сломался, блядь, а матка сериал смотрит, боится серию пропустить». «Так бери, — говорю, — мой, я один хуй его не смотрю и смотреть не собираюсь, у меня и антенны-то нету». «Как это бяри, — сомневается сосед, — вещь ведь! Сломаю яшо. Давай я у тябя яго куплю». «Не, — говорю, — мы ж соседи, нахуй нам эти товарно-денежные отношения, бери так». «Не, так не возьму» — подозревает, видимо какой-то подвох. «Ну ладно, — говорю, — давай меняться. Я тебе телевизор, а ты мне дров — ольхи или берёзы, а то баню уже нечем топить». «Во! — говорит, — вот это разговор! У мяня тут и конь застоялся — жрёт и серет, жрёт и серет».

Заодно договорились про неограниченное количество глины, перемешанной с конским говном — а то у меня печка в бане прохудилась.

В общем, я, похоже, что очень ловкий человек.

Погоды меж тем у нас стоят на диво омерзительные.

Проснулся с утра с намерением попилить дров. Вышел на улицу, там шёл тяжёлый свинцовый дождь, я поёжился и ушёл назад в дом читать про ловлю пресноводных рыб.

Часам к двенадцати развиднелось, выглянуло солнце, пришёл сосед, позвал в баню. Сходил, ничего так, нормально, но больше не пойду — своя грязь, она всё же чище. Выпили за день Советской Армии и Военно-Морского Флота какого-то подозрительного напитка клюквенного цвета, но ничего, живой пока что.

На закате навинтил на объектив фотоаппарата поляризационный фильтр и обошёл дозором наши владения. Там хорошо, но очень сыро. И ветер, это пиздец какой ветер.

Условная моя тёща (ну нету у меня в жизни ничего безусловного) подарила к праздничку устройство «электрический кот» для борьбы с крысами.

У этого устройства, собранного артелью инвалидов из города Смоленска, есть два режима: слышимый человеческому уху и неслышимый.

Если прослушать его в слышимом режиме минуты полторы, то возникает непреодолимое желание найти в сарае верёвку и на ней немедленно удавиться. Но его, к счастью, можно выключить.

В неслышимом режиме можно сидеть рядом с этим устройством вполне безопасно. Только возникают мысли о том, что мне сорок четыре года, денег нет никаких, ума нет и не будет, матери в последний раз отправлял сто долларов в прошлом году и вообще нахуй всё это нужно.

И крысы тоже загрустили, пригорюнились и потянулись к Северной Гавани, чтобы уплыть оттуда на кораблях и больше никогда не вернуться.

То есть устройство вполне работоспособное.

Здесь кончается наше фамильное имение.

А я вот люблю за что-то ворон. Гадкие, конечно, существа, но в своём роде совершенные, как истребитель-убийца.

Март

Всегда с особым удовольствием читаю в своей ленте сообщения, к которым нет ни одного комментария. И очень редко читаю те, к которым этих комментариев тыща. Ну, разве что прочту такое сообщение наискосок, загляну на секунду внутрь, увижу там огромную тучу мудаков и тут же убегу: гадость какая-то, как и следовало ожидать.

Однажды утром с дикого бодуна сфотографировал я на киевском вокзале города Москвы случайного пассажира, показавшегося мне живописным:

Ну, типа, просто интересное лицо. Повесил его в своём отдельном журнале для картинок. А там мне пишут: «Да это же Захар Борисович Май!»

Я не знаю, кто такой Захар Борисович Май и поэтому сходил по ключевым словам в яндекс и действительно — это он. Татуировки на пальцах полностью совпадают.

Вопрос: должен ли я немедленно изъять эту картинку из всемирной сети интернет, поскольку мною не было получено от объекта согласие на фотосъёмку?

Самый гадкий вид услуг — это те, от которых невозможно отказаться.

Как-то читал в какой-то газете (в поездах иной раз какой только дряни не прочитаешь) интервью с железнодорожным министром Якуниным. В этом интервью он с большой обидой жаловался что, мол, и сам он лично и всё железнодорожное руководство день и ночь трудятся над повышением комфортности перевозок. Устаревшие вагоны изымаются, закупаются новые прекрасные вагоны с кондиционерами и телевизорами, питанием и выходом в сеть интернет. А россияне (у министров и президентов все, кто не они сами, не их родственники или знакомые и не иностранцы, называются «россияне») все как один набиваются в старые душные вагоны и сидят там, прижимая к груди деревянные чемоданчики, глазами лупают.

Ну, министр, конечно не так сказал — он же культурный человек, любит свой народ.

Но вот не понимает он: зачем ехать в душном вагоне, когда можно ехать с кондиционером? Хотя не кто-то там, а министр! Светлая голова — дурака министром не назначат! Но не понимает.

А вот кассирша в билетной кассе понимает: «К сожалению остались только с улучшенным питанием, — говорит. — Будете брать?» Ну, если сильно нужно ехать, так и с улучшенным питанием поедешь, куда тут денешься. И отказаться от этого питания невозможно. И все пассажиры в улучшенном вагоне потом возьмут это питание, рассмотрят, поморщатся да и выбросят. Ну, может быть кто-то съест очень химический йогурт и тоже поморщится.

Или вот взять ЖЖ — там есть статистика.

Многие люди любят статистику: кто пришёл, кто ушёл, у кого чего больше, рейтинги там всякие. Всегда ведь приятно оказаться в не важно каком рейтинге на двадцать пять мест выше какого-нибудь мерзавца. Потому что ты при этом молодец, а он — лузер. Я и сам грешным делом, когда в городе, иной раз туда загляну покормить свою гордыню. Но вообще-то она, эта статистика, мне не очень нужна.

А вот когда я в деревне, она мне очень сильно (извините, я до Пасхи не ругаюсь матом) не нужна. Здесь, если я желаю прочесть какую-то нужную мне запись, я двадцать минут дожидаюсь, пока какой-то сервер собирает с меня статистику. А пока не соберёт, ничего не покажет.

Раньше, говорят, можно было написать куда-то челобитную и это дело отключить, а сейчас, вроде бы, уже нельзя.

Умный человек, если прочитает это нытьё до конца, скажет, что приличные люди ездят туда, где есть выделенная линия или хотя бы вайфай. А если кому-то хочется сидеть в говне и получать интернет со скоростью один килобайт в секунду, да и то если погода не очень облачная, то такому человеку и в интернете-то делать нечего: пусть смотрит себе сериалы по телевизору и не гавкает.

Что я могу на это возразить? И в который уже раз ничего не могу я на это возразить. Могу только повесить голову, взять совковую лопату и идти дальше нагружать свои ржавые вёдра ценным конским говном.

Когда ночью начинают лаять соседские собаки, я слегка отодвигаю на окошке штору и тщетно вглядываюсь в темноту — в точности как негодяй Бад из кинофильма Килбил-2.

Музычку бы ещё к этому эдакую тревожную. И мне ковбойскую шляпу. И ещё проигрыватель с грампластинками. Ну и дробовик с солью для полного сходства.

Ну вот живёт у меня в сортире паучок, даже скорее Паук — солидный очень. То есть прямо сейчас он спит, но когда немного потеплеет, он проснётся.

И будет сидеть в своём углу и ждать, пока в его сетку не попадёт что-то Живое — муха там или ещё кто-то. Тогда он к этому живому подбежит, замотает его по-всякому паутиной, залепит пасть чтобы не орало и снова уйдёт в свой угол ждать, пока оно издохнет. Потом, когда оно помягчеет, съест, выкинет пустую облочку, чтоб не мешалась и будет ждать следующего Живого. Ну или сразу много Живых наловит и будет есть по очереди.

И что его, Паука, за это осуждать что ли? Он делает то, что умеет делать: извлекает из воздуха пищу. Ну не умеет он собирать мёд и опылять клевер, не умеет, хоть лопни. Да, он живёт в сухом сортире, а не мокнет под дождём, но это же не повод его ненавидеть.

Но все почему-то его ненавидят. А спроси почему, так даже и не знают — ну, ног восемь, глаз восемь, волосатый. Шмель вон тоже волосатый. «Нет, — возразят. — Шмель мохнатый».

И если задуматься, то действительно: шмель мохнатый и приятный, а паук волосатый и противный.

Ну, значит, такая у него судьба. Но сам он, похоже, по этому поводу не очень переживает.

Привиделась мне нынче ночью совершеннейшая мерзость: будто бы участвую я в известной художественной акции в зоологическом музее. По счастью не в качестве действующего лица, а вроде наблюдателя.

Акция мне не понравилась: все суетливые какие-то, нервные. Плуцер-Сарно привёл какого-то иностранца, который так скверно говорил по-английски, что я даже побрезговал с ним разговаривать. В общем скучно.

Однако ж, в какой-то момент я, как это часто бывает во сне, вдруг оказался таки без штанов, но зато в позорных семейных трусах в полосочку. Пошёл поссать и попал конечно же в женский туалет. Там, чтобы скрыть конфуз, попросил у какой-то очень московской барышни прикурить, но барышня, посмотрев на меня с отвращением, подала мне десять рублей на покупку штанов, после чего я проснулся в полном отвращении ко всему на свете.

Вышел покурить на крыльцо. А там как раз светает и день будет ясный. В лесу дятел чего-то долбит. Затопил я печку и утешился: тихая наша скучная жизнь куда прекраснее всех этих идиотских художественных акций.

Придумал блокбастер «Карабас против Бармалея». Основная идея: Зло никак не может победить Зло, а Добро тут вообще не при чём.

Пора искать продюсера.

Апрель

На входе в туалет при невельском рынке женщина, собирающая с посетителей по пять рублей, предупреждает каждого тревожным шопотом: «Только не какайте, пожалуйста! У нас воду отключили!» Посетители послушно не какают.

Напротив рынка закрыли дивную узбекскую чебуречную и открыли на её месте магазин меломан. Теперь путешественнику остаётся жрать в городе Невель только духовную пищу. Что я и сделал: посетил краеведческий музей, где осмотрел пианино и две акварели бывшего владельца нашей деревни поляка и масона Буйницого.

Вообще же город Невель — он далеко не самый скучный город в Псковской области, хотя все до единого города, включая сам Псков, невероятно скучны.

Например Новосокольники гораздо скучнее, чем Невель. А Пустошка, скучнее, чем Новосокольники. Город Остров скучнее Пустошки. А уж про город Палкино — можно только развести руками и больше ничего сказать не получится.

А больше я тут пока нигде не был.

Совершили вчера с соседом конную поездку в центральную усадьбу Опухлики. Соседу нужно было выправить в сельсовете документ на коня, а мне на себя самого.

Расстояние до деревни Опухлики выражается мнимым числом — сначала это было пятнадцать километров, потом двадцать два, а в приложении к нашей материалистической действительности составило все сорок. Например, выяснилось, что сосед мой близко знаком с абсолютно всеми жителями в радиусе этих самых сорока километров. Если навстречу нам попадался мотоциклет с коляской, то все останавливались и неторопливо обсуждали новости, случившиеся за последние десять лет. Потом сосед кратко сообщал мне полезные сведения о собеседниках, например: «Да это латыш, родную тётку свою зарезал по пьянке», ну или другое что-нибудь интересное.

Кроме того время от времени сосед сворачивал с дороги, останавливался возле какого-нибудь дома, говорил: «Ну, ты тут пока посиди, я щас» и исчезал минут на пятнадцать. Потом возвращался, вытирая усы, и мы ехали дальше.

Закончилось это всё в точности так, как должно было закончиться: уже на обратном пути, как раз тогда, когда мы срезали дорогу напрямки через бывший фашистский аэродром и я не имел ни малейшего представления о том, где мы и кто мы, сосед сказал: «А ябать!», накрылся с головой телогрейкой и заснул.

Ну и что делать? Взял я вожжи и самым грозным голосом крикнул коню «НО!!! А ну пошёл!!! Давай-давай, скотина!»

Кони, даже если они без яиц, не умеют хохотать, поэтому мерин Гоша громко пёрнул и неторопливо с видимым наслаждением посрал. Потом зевнул и побрёл куда-то самым медленным шагом, каким только может ходить конь.

Где-то через час мы добрались до развилки. По моим представлениям о пространстве следовало повернуть налево, но конь повернул направо. Я не стал с ним спорить. И правильно: через полчаса показались знакомые деревья и озеро по правую руку и, стало быть до дому ровно два километра. А дом — это дом, там печка и картошка, и бочка с мусором дымится со вчерашнего дня на огороде, и вообще ничего нет лучше дома.

Тут и сосед проснулся и немедленно выпил вынутого из-под сена напитка чрезвычайно ядовитого цвета. «А ну зар-раза!» — крикнул он коню. Тот дёрнул ушами и прибавил шагу, но не чрезмерно.

В общем всё закончилось хорошо. Ну и что, что собирались обернуться за пять часов, а обернулись за четырнадцать? В автомобиле бы так до сих пор и ездили.

Иллюстративный материал: Деревня Чернуха. Кладбище

Всякий раз, когда я возвращаюсь в город и спускаюсь в подземную трубу возле витебского вокзала, я напоминаю сам себе радиста Володю из кинофильма Вертикаль, который я в последний раз смотрел в далёком детстве — лет в пять что ли, или может быть шесть. Там этот радист после совершённых в горах подвигов тоже выходил из поезда на площадь трёх вокзалов и шёл в толпе скушных утренних жителей, в точности такой же как они и куда-то среди них исчезал.

Кажется, это было в фильме именно так, хотя я могу ошибаться, потому что с тех пор его ни разу не видел.

Вот и я, ещё вчера повелитель насекомых и огня, от чьих шагов дрожали в своих норах крысы и прижимали к груди розовых, как креветки, младенцев, директор и разнорабочий, истопник и поджигатель, уже на следующий день шмыгаю носом среди пенсионеров в очереди в почтовом отделении и трепещу от опасения, что денег мне возьмут да и не выдадут. Дрянь, в общем, а не человечишко.

Ещё познакомился вчера по случаю с одним артистом. «Это, — говорят, — Саша, вы его наверняка узнали». «Ээ», — говорю я в большом затруднении. «Ну как же! — упрекают, — Он же очень известный! („Да не такой уж я известный“ — смущается артист Саша) Он же в сериале снимался!» Назвали сериал, но я не запомнил. «Извините, — говорю, — я телевизор не смотрю, я его сменял на конский навоз».

Вот ведь подлое это моё городское пижонство: нет бы сказать чистую правду, что сменял в основном на дрова, а навоз был так, довеском. Так нет же! Дрова, они звучат как-то неэффектно, особенно для тех, кто даже не отличает осины от ольхи. А вот навоз — это да! Навоз — это мощно.

Тьфу, дрянь какая. Пора обратно.

Больше всего на свете (после Наводнения, конечно) петербуржцы боятся Засора.

Поэтому в каждой петербуржской квартире все сливные отверстия, ведущие в канализационные трубы, обязательно закрыты как минимум одним, а то и сразу тремя ситечками и решёточками. Когда в этих ситечках накапливается достаточно волос, высморканных из ноза козулей и прочей человеческой и нечеловеческой чешуи, петербуржцы любуются на них и радуются: вот как хорошо! а ведь могло всё попасть в трубы и вызвать Засор.

Какой-нибудь глупый приезжий поначалу никак не может этого понять: бывают ведь разные устройства против Засора — вантуз, например, или жидкость может быть специальная. Но на него посмотрят с сожалением, как на всякого приезжего: разве же может какой-то там глупый резиновый вантуз спасти от Засора? Засор — это Засор.

Ведь при Засоре что происходит? Всех жителей временно выселяют из дома на два года (это так говорят, что на два, а на самом деле навсегда) куда-нибудь в актовый зал школы-интерната на улице Партизана Германа, Матроса Дыбенко или Солдата Корзуна. После этого дом разбирают, выламывают из него трубы и оставляют всё просто так валяться, пока куда-нибудь само не денется. Раньше такое могло долго валяться — даже деревья успевали на развалинах вырасти, а сейчас нет, сейчас времена другие: уже через два дня на месте бывшего дома появляется что-нибудь очень грозное с непрозрачными стёклами и электрическими воротами.

А жители всё живут в актовом зале, живут. Те, кто умеет, рожают детей, а остальные пишут каждый день коллективное письмо Губернатору. И Губернатор все эти письма читает и плачет, потому что она тоже мать и тоже женщина.

И у неё дома тоже в каждом сливном отверстии лежат на всякий случай по две решёточки.

Если сидеть перед компьютером с интернетом и каждые тридцать секунд щёлкать по какой-нибудь ссылке или даже просто обновлять картинку, то почти всякий раз он будет показывать что-то новое, а иногда даже и интересное.

Если же вообще не заходить в интернет неделю, а лучше месяц или два, а потом зайти, то можно легко убедиться в том, что ровно ничего нового и уж тем более интересного в нём за это время не произошло.

В рейсовом автобусе из Невеля до Изочи, который ходит три раза в неделю, одна старуха рассказывала другой: «Там так замечательно! Чистенько, уютно, приём по часам. Мне очень понравилось!»

Речь, понятное дело, шла о кладбище.

Вообще в Невельском районе к смерти относятся с большой любовью. Например на улице Ленина висит огромная вывеска «Мир цветов», а снизу чуть мельче: «Ритуальные услуги». По-моему очень трогательно.

Но я не стал фотографировать вывеску, потому что не люблю этого делать.

Поэтому в качестве иллюстрации пусть будет картинка просто про рейсовый автобус.

А я ушёл топить печку и варить макароны.

Даже не знаю, зачем я каждый вечер топлю печку, потому что спать потом можно только на полу.

Но я всё равно тупо и упорно её топлю. Потому что мне нравится топить печку.

Нашёл в огороде растение, очень похожее на чеснок. Надрал из него перьев, посыпал ими макароны. Съел.

А потом подумал: откуда же там у меня может быть чеснок, если я его туда не сажал? А что, если это вовсе не чеснок, а ядовитое растение лютик? Или даже белена?

Прислушался к организму: организм бурчит.

Взял фонарик, пошёл снова в огород, выкопал остатки растения с корнем: на вид чеснок. Надкусил: нет не чеснок. Пожевал: опять чеснок. Вот ведь гадость какая!

Плюнул на это растение, послушал в лесу пение собственной моей Совы, пересчитал в небе личные мои звёзды: всё на месте. Всё ж таки я очень жадный.

Включил глушитель личных моих крыс. Спать.

Вот некоторые штуки, которые кажутся очень идиотскими, ну, например Совы Нежные (что может быть ещё более идиотским, чем Совы Нежные? Разве что песня як-цуп-цоп, но её к счастью все давно забыли), при внимательном рассмотрении оказываются вовсе не такими уж идиотскими.

Вот я бывало выйду поздним вечером на крыльцо покурить и вдруг слышу за собою: уй-юй! И у меня на душе сразу станет веселей.

Ехал в автобусе с двумя килограммами корюшки в одной руке и картиной «Милицейское танго» в другой. Петербуржцы смотрели на меня благосклонно. Одна бабушка так меня зауважала, что даже попыталась уступить мне место. «Сидите, женщина, сидите», — сделал я ей комплимент.

Май

А такая сейчас наша жизнь.

То есть не Наша Жизнь в каком-нибудь там смысле, а просто так жизнь, без всякого смысла.

А писать ничего не хочется, всё и так хорошо.

…Россия и тем ещё отличается от просвещённых стран, что для того, чтобы высказать в кругу самых близких друзей даже не любовь, а всего лишь отсутствие ненависти к царствующему государю, требуется большое мужество.

Не нравится мне хозяйство у деда Пахома.

Придёшь к нему за картошкой, а там газончик, цветочки. Хоть бы где доска трухлявая валялась или там ржавая коса с треснутым косовилом. И собаки такие справные, что аж будки за собой на цепях таскают. И картошка прошлогодняя хоть бы одна проросшая, не говоря уже про гнилая.

Прямо хоть сейчас зови корреспондента из районного телевидения и снимай репортаж про возрождение русской деревни.

А по мне в хорошем хозяйстве непременно должны быть заросли крапивы и гнилая кадушка с лягушонками, кривой плетень с дырявыми вёдрами и сваленные за сараем серые доски с видом на закат и заросшую лебедой картошку. И чтобы малина росла где попало и яблоки валялись прямо на земле: бери и ешь.

Вот такое хозяйство я и считаю образцовым и оно у меня почти всё есть. Разве что лебеда ещё не поспела и яблоки не попадали.

Кстати о нашем огороде — он справа. Но не расцвёл ещё как следует.

А мы девятое мая отпраздновали на горке прямо за нашим огородом. На горке этой когда-то были выстроены великолепные немецкие фортификации по самому последнему слову оборонительной науки. Отличное место: всё вообще простреливается насквозь. Объём выполненных землекопательных работ впечатляет до сих пор.

В позапрошлом году, рассказывают бабки, приезжали немцы из Германии. Спросили где могилки, им показали. Там крестик стоит серенький с тремя перекладинами.

Пожил четыре дня в городе. Сделался совершенно больной: никаких тут удобств — если в доме холодно, невозможно затопить печку. Если нет горячей воды, то согреть её можно разве что в чайнике. Тьфу на вашу цивилизацию, ходите и дальше по своим гипермаркетам и гей-клубам, а я поехал обратно.

Да, в следующую пятницу придётся таки посетить город упырей, менеджеров СЗ и прочих ничтожеств (тм), то есть Москву.

Слава уверяет, что в СК произойдёт таки представление моей книжки с картинками. Я впрочем в это не очень верю, но если Слава сказал, Слава сделает.

Я ещё сам толком не знаю во сколько это будет и почём книжка, но когда узнаю, то напишу.

Вернулся домой.

Старухи в очереди перед автолавкой неодобрительно посмотрели на мерседес с тонированными стёклами, в котором я приехал с вокзала. Хозяин мерседеса, впрочем, в ходе дорожного разговора неохотно признался, что автомобиль его девяносто первого года, но всё равно лучше чем новый.

Кто-то очевидно побывал в нашем дворе за время моего отсутствия: аллюминиевая проволока, которой я запираю ворота, закручена не по-моему.

Но всё, впрочем, на месте: и зелёный пластмассовый рукомойник и почти новая вилка, которой юный Дмитрий Дмитриевич вспахивал участок.

Обошел посадки: все требуют внимания, кроме хмеля. Хмель — как будто бы тут и родился. Будет у нас к осени нормальная ограда.

Сел на крыльцо, закурил, допил коньяк из дорожной фляжки, выдохнул. Соловьи кудахчут даже средь белого дня. Кукушку ещё месяц назад проходивший по каким-то своим делам мимо Вечный Жид для смеху спросил: «Кукушка-кукушка, сколько мне лет осталось?» Кукушка так до сих пор и кукукает. Ни поесть, ни попить, детей своих забыла и не сдохнуть ей, пока все не отсчитает.

Растопил печку, хотя и тепло, но с печкой ещё теплее, рухнул на гостевой трёхспальный поролон и мгновенно заснул беспробудным сном.

Крысы совершенно уже распоясались: стоило только выключить пищалку, как они среди бела дня спиздили со стола полбатона докторской колбасы и принялись запихивать его к себе в нору. За каковым занятием и были застигнуты. А нора-то заткнута колбасой. Пока я ходил в сени за кочергой, они повалили лавку и куда-то таки просочились.

А ведь это было последняя колбаса в доме! Сижу теперь выдумываю на них какую-нибудь антигуманную кару.

Да и ладно. Что это я всё про крыс — у нас тут и другие животные тоже живут.

Вот такое например буратино из нашего огорода. С немытой шеей, как это у нас тут принято.

Ещё на горелом болоте за околицей живут неизвестные чёрно-белые птицы, а в небе циркулирует тоже неизвестный летучий хищник. До тех пор, пока у нас нету юных гусей, я отношусь к нему благосклонно и даже восхищаюсь удивительной его аэродинамикой. Замечена была также беременная цапля.

В скворешнике на мёртвой яблоне живут, как это ни удивительно именно скворцы. У скворчиной бабы очень скверный характер.

На Дикой Горке в останках фашистских укреплений проживает одинокий лис, совершенно равнодушный к зрителям. Совы куда-то попрятались, видимо высиживают пучеглазый свой приплод.

Зайцы всё вокруг истоптали, но никто их никогда не видел. Кроты присматриваются к моей редьке и скоро заработают себе яду.

Ну и по мелочи ещё разнообразная чирикающая и жужжащая поебень.

Приятно найти в интернете что-нибудь про себя. Сразу чувствуешь себя таким знаменитым — ведь это могут прочитать миллиарды человек! Но не прочитают.

В общем точно узнал из всемирной сети, что в пятницу я должен быть в Москве на вот этом мероприятии.

Альбом этот приурочен к моему сорокалетию, которое произошло четыре с лишним года назад, но тогда по причине моего распиздяйства так и появился. За это время много чего произошло и со мной и в окружающем мире, и я даже толком не помню, что там у этого альбома внутри. Так хоть в пятницу посмотрю.

Ну и вы приходите.

А вот кто в курсе: педерастия эта с нахуй никому не нужным английским футболом, она когда примерно закончится? А то мне надо бы съездить в москву, а я не очень люблю усиленное милицейское патрулирование.

Меня иногда спрашивают, почему я не заведу себе корову. А потому! Потому, пидарасы, что её нужно кормить каждый день, а иначе она сдохнет.

А я её сегодня не смог бы кормить, потому что был на встрече с немецкими писателями. Нахуя я оказался на этой встрече, это я потом расскажу, когда сам пойму нахуя я оказался на этой встрече.

Пришёл на эту встречу, роюсь по карманам, достаю сигареты оптима: «Курят у вас тут, — спрашиваю, — или не курят?»

Никто не знает, шушукаются: курят или не курят, скорее всего не курят, потому что европа, а может вдруг курят? Побежали узнавать, полчаса не было, тут кто-то прибежала: «Курят! — кричит, — курят! Гюнтер Грас курит — значит все тоже курят!» И закурила тут же.

Ну и Гюнтер Грас тоже вышел вслед за ней с трубкой. Положительный такой старик, основательный. Я бы ему доверил переложить свою печку в бане — он бы не подвёл. Даже думаю — может почитать чего-нибудь из него, что ли.

Хотя основательные люди очень редко пишут хорошие книги, точнее никогда не пишут, но мало ли что бывает.

На встрече с немецкими писателями соверженно случайно всплыл закон Ломоносова-Лавуазье, то есть, если в одном месте что-то прибудет, то в другом обязательно убудет. Ну вот у немцев объединились две Германии и тут же развалилось государство неподалёку. За иллюстрацией того, как этот закон сказался на человеческих судьбах, не пришлось даже выходить на улицу, хотя там как раз гастарбайтеры ремонтировали набережную Мойки — иллюстрация, то есть я, сидела прямо тут за столом. Ну да, вот я родился в Казахстане, живу уже почти десять лет в России, у меня тут ребёнок и дом в деревне, я никуда не собираюсь отсюда уезжать, но в любую секунду меня может остановить на улице милиция и всё это прекратить.

Немецкие писатели недоверчиво выслушали перевод из наушников и уточнили: «Вы русский и вам не дают российское гражданство?»

Я не клеветник и вообще люблю свою родину, и поэтому сказал чистую правду: «Нет, мне не отказывают в российском гражданстве. Просто процедура очень сложная, всё время меняется и мне пока не удалось пройти её от начала до конца». Немецкие писатели опять недоверчиво на меня посмотрели, но, поскольку перед тем выяснили из прочитанного мной текста, что я последователь Кафки, решили, видимо, что это моя творческая фантазия и разговор пошёл о чём-то другом. И я сам тут же про это забыл.

Однако вечером после ужина, когда я уже встал, чтобы откланяться, Гюнтер Грасс меня вдруг спросил: «Дмитрий, скажите, вот эта проблема с гражданством — может быть я могу как-то помочь? Я ведь знаком с Путиным, мы с ним встречались?»

Мысль об обращении к Путину показалась мне настолько ни с чем не сообразной, что я в ужасе замахал руками: «Да нет-нет, что вы! Всё в порядке, спасибо большое!»

Но русские писатели, с каковыми мы перед ужином посетили несколько лучших рюмочных Коломны, страшно развеселились: «Давай-давай! — говорят, — Надо написать Документ!»

«А, в смысле, шутка» — сообразил я. Сел и сочинил спотыкающимся почерком документ с таким количеством канцеляризмов, что сам в них заблудился, тем более, что грамм пятьсот у меня уже внутри было. Переводчица перевела документ Гюнтеру Грассу, он посмеялся и подписал. «Данке шон, — сказал я, — Это самый лучший автограф, какой можно придумать».

Шутка кончилась, я надел куртку и взял рюкзак. «Дмитрий, — сказал Грасс совершенно серьёзно. — Если какие-то трудности, я правда напишу Путину».

Я посмотрел на него и понял: ОН действительно напишет. За совершенно ему чужого и даже чуждого хуя с горы из чужой страны — напишет.

«Да нет, Гюнтер, — сказал я. — Спасибо вам огромное, но я что-нибудь придумаю».

Но удивительный всё же старик, сейчас таких уже не делают.

К предыдущему.

Я, когда сказал, что таких людей сейчас не делают, вообще-то не подразумевал того, что величие Гюнтера Грасса состоит в том, что он готов совершенно бескорыстно помочь выпившему огороднику из Псковской области. Бескорыстное желание помочь встречается и у нынешних людей, и хотя оно и не повсеместно.

Вот Крусанов правильно сказал, что люди вроде Грасса прошли через такие давления, что из них выдавило всю воду и теперь с ними уже ничего нельзя сделать — ни напугать, ни изменить. Их даже убить нельзя до тех пор, пока они сами не решат умереть.

Примерно так.

========

Ну и картинка. Мне было особенно некогда пыхать в потолок, так что, что вышло, то и вышло.

Июнь

Вернулся.

Слова из головы большей частью потерялись, а те, что остались, те перепутались. Так что пусть будет просто картинка.[6]

Деревня Кузомень Терского района Мурманской области

Вернулся домой.

Испытываю страшное раскаяние: забросил я дом, предал. То с немецкими писателями разговаривал о какой-то хуйне, то с лауреатом Прилепиным пьянствовал, то пил спирт за Полярным кругом, а оно тут жило как-то совсем без меня, ждало, что вот-вот кто-нибудь приедет, вернётся, польёт.

Выросло как сумело. Выдернул первым делом редиску, обтёр об штаны, откусил — пиздец, а не редиска, малярию ей только лечить — горькая. Ничего, проглотил. Хрен расчистил вокруг себя пространство и пошёл в корень. Хмель уцепился за забор, значит будет жить. Чеснок по пояс.

Ничего-ничего, я теперь отсюда долго не уеду, победим.

Взял в дорогу от Петербурга до Новосокольников книжку — первый том из собрания сочинений Николая Носова: Мишкина каша, весёлая семейка, записки Коли Синицына, Витя Малеев в школе и дома. Это я на финляндском вокзале недавно купил, не смог удержаться — у меня такое же было собрание, но от него остался только Незнайка на Луне, весь измазанный котлетами, с отвалившейся обложкой, а тут новое всё, похоже даже, что не очень-то и читали. Может быть думали детей себе завести году в семидесятом, да как-то не получилось, вот и сдали в букинист.

Попутчики, которые читали про личную жизнь димы билана и дорожные иронические детективы, заглядывали в мою книжку с картинками и удивлялись, что такой взрослый человек читает такую хуйню. Улыбались между собой. А мне только того и надо, чтобы люди были добрей.

А вот лосиха. Лосенка у нее нечаянно подстрелили. Так она и лежала с ним рядом. Много дней. А когда лесник закопал его, закидал торфом, она вдруг коротко захрипела, забормотала что-то и легла животом на торфяную кучу.

А из лесу в стогу сена на телеге медведь приехал.

И осенний ветер, пахнущий опятами и картофельным дымом, можно запечатать в кувшине, а потом открыть зимой и дышать им.

В общем, ищите меня в деревне Чистый Дор. А почему Дор? Потому чистый весь. А где елочки — там бор.

Да. У нас тут птица фиолетовая есть. Правда, курица.

Не понимаю тех людей которые живут в той стране, которую они ненавидят. Ходят они, всё им не так, морду воротят — деревья кривые, погода гадкая, кругом одни свиные рыла. Когда что-нибудь ёбнет, провалится или наши долбоёбы как всегда в футбол просерут — радуются: вот так вот вам! Вот так и надо!

Я вот не знаю решительно ни одной причины, по которой человек, желающий жить, например, в Испании или Франции, не мог бы там поселиться. Для этого нужно всего лишь приехать в эту самую Францию и там жить. Всё, больше ничего не нужно. Даже вон негры все, которые там хотели поселиться, уже давно живут, а что уж говорить про человека образованного и с профессией.

Но нет, не едут почему-то ноют, причины разные выдумывают — мама больная, дети, квартира, работа, собака, ремонт, радикулит.

Это всё равно как жить с ненавидимым мужем, как это называется «ради детей». Нахуй такая жизнь нужна, и детям в первую очередь.

Зато когда наступает отпуск, они со страшной скоростью бегут в аэропорт — подальше, подальше отсюда, вон, прочь! В засиженную Турцию, в Египет, куда угодно, лишь бы отсюда.

Потом возвращаются, как солдаты из краткосрочного отпуска на родину и уже на с погранично-пропускного пункта всё им не так, и рыла у пограничников поганые. Что, впрочем, чистая правда.

А предложи такому человеку провести отпуск где-нибудь, скажем, под Кандалакшей, он так на тебя посмотрит, как будто ты нассал ему на голову. А скорее всего и вовсе даже не поймёт, чего это ему такое сказали.

А меж тем Кандалакша замечательна как минимум по двум причинам: во-первых, это родина великолепного телевизионного ведущего Андрея Малахова, а во-вторых, в Кандалакше самый высокий в России процент заболеваний венерическими болезнями на душу населения. И это ещё далеко не всё.

А те, кому эти сведения не интересны, могут пиздовать в свою Италию. Лично мне с ними разговаривать не о чем.

А вот и Кандалакша:

А я пошёл спать — мне завтра ни свет ни заря бежать пять километров к дизелю до Невеля. Буду покупать велосипед.

Всем привет.

А вот война. Война — это самое гадкое занятие, которым можно заняться. Но так получилось.

Сидит в двухстах метрах от, допустим, меня фашист, бреется. Песенку напевает. Другой фашист пишет письмо своей гретхен или как её там. Что вот мол скоро вернусь, ты даже и не сомневайся, и Гюнтеру не давай ни в коем случае, потому что приеду и отпижжу. Третий играет на губной гармошке, грустное.

И я, на другой стороне, развесил на ветках портянки, шевелю пальцами ног и ветер их обдувает. А приказа об наступлении-отступлении ниоткуда не поступало. И чего мне — стрелять в ихнюю губную гармошку или им закидывать гранатами мои портянки?

А вот был случай: немцы без боя сдали Невель, но, будто бы случайно забыли на путях состав со спиртом. Ночью к нашей дивизии подкрались специалисты из СС и всех во сне зарезали.

До этого пленных немцев сдавали кучами в спецприёмники для строительства жилья в Казахстане. А после этого случая ни одного пленного немца из Невельского района не поступало. Потому что западло во сне пьяных резать.

В дизельном поезде Полоцк-Новосокольники мужчина средних лет, вяло развалившись на сидении, разговаривал по мобильному телефону сдобным голосом с дамой своего сердца: «Дуняша, душенька моя. Я еду домой делать баюшечки. А ты пока сходи к Вале, помойся. Как зачем? Чтобы не пахнуть. Чтобы не пахнуть, говорю. А то ты, душенька моя, ВОНЯЕШЬ. А потом приходи ко мне. Да. Да. Будем. Только помойся обязательно».

Договорил. Задумчиво полистал телефон. Вздохнул. Поезд подъезжал к железнодорожной станции Новосокольники.

А ещё приснилось мне ночью будто бы стал я человеком-невидимкой.

Желая воспользоваться теми бонусами, которые даёт это состояние я вышел на не самую оживлённую улицу города Петербурга и понял, что не всё так просто, как кажется: меня ж не видно! Поэтому я всё время уворачивался от прохожих, юркая то влево, то вправо. Какой-то иностранный гражданин, бурно жестикулируя, въехал мне с размуху в ебало. Стоило мне на секунду замешкаться, так меня повалила на мостовую своей грудью какая-то барышня. И с тротуара не сойдёшь, потому что автомобили, несмотря на своё хамство обычно всё же несколько притормаживают перед видимыми пассажирами, а перед невидимыми не притормаживают.

В общем ну её нахуй эту невидимость.

У меня нет телевизора. Я чужой на этом празднике.

Кстати, это первый чемпионат европы или мира по футболу, который я совершенно не смотрю с восьмидесятого года прошлого века.

Впрочем из этого чемпионата я всё же посмотрел один матч, в котором сборная России играла с испанцами.

А вам, дорогие любители игры в кожаный мяч, я скажу прямо: бездуховность! Полная, беспросветная бездуховность и невежество.

Какой вам в пизду НИСТЕЛРОЙ? Для всякого человека, который хоть немного понимает в русском языке, может существовать только НИСТЕЛЬРОЙ. По слогам: НИС-ТЕЛЬ-РОЙ.

А того, кто этой разницы не понимает и не чувствует, следует пожизненно отдать в сеть скоростного питания МАКДОНАЛДС подтирать в бесплатном туалете жидкую дрисню за гопниками и торговать мятыми бургерами с картонными чикенами.

Наблюдал сегодня наяву сюжет, неоднократно использованный во множестве дряхлых анекдотов.

Приехал на велосипеде в магазин в соседнюю деревню, купил что нужно, сел на лавочку при магазинном крыльце выпить банку пива и неторопливо выкурить сигарету.

Тут, значит, подходят к магазину эдакие идиллические: молодая мама с младенцем в коляске, голубенькой с кружавчиками, и, видимо, сестра её младшая — лет тринадцати, в розовом платьице и белых носочках, мечта покойного гумберта-гумберта.

Оставили коляску, зашли в магазин, вышли через пять минут с огромнейшей упаковкой пива-балтика номер девять.

«Ну бля ухрюкаемся сёдня в пизду» — сказала молодая мамаша густым басом. «Заебись! Заебись!» — защебетала юная лолита.

Потом они скрылись за поворотом, а я допил своё пиво и поехал домой.

Можно было бы, конечно, спиздеть, что будто бы по дороге я размышлял о тех кривых окольных путях, которыми движется к вечному счастию бесконечно любимая мною Родина, но на самом деле я ничего такого не думал.

Я проехал два километра, сел на берегу и выпил ещё пива. Облако. Озеро. Башня за горкой — уже в нашей деревне.

И действительно заебись.

Июль

А я ведь так до сих пор и не знаю, кто стал чемпионом Европы по игре в футбол.

А третьего дня случилась со мной не катастрофа, конечно, но изрядная неприятность: потух мой монитор. То есть тух прямо на глазах, тух и потух. А таких хороших мониторов, как у меня, сейчас уже в магазине не купишь, там сейчас только жидкие, я их ненавижу.

При этом обижаться на этот монитор было бы несправедливо: он был изготовле корейскими мастерами ещё в первой половине первого срока президента Путина, с тех пор совершил множество переездов, перенёс много ударов судьбы, переместился в конце концов со стола главного художника книжно-сетевого издательства Геликон Плюс в деревенскую глушь и вёл себя во время этого всего вполне достойно.

Ну помер, так помер. Решил я всё же напоследок заглянуть ему внутрь: вдруг там отпал какой-нибудь проводок. Это единственный тип неполадок, которые я умею устранять в электрических приборах, хотя и изучал когда-то давно теоретические основы электротехники, да все до единой эти основы забыл.

Взялся сдирать кожух — не сдирается. Открутил вроде бы все видимые человеческому глазу винты, но нет — какая-то там ещё секретная защёлка. Стал тогда вскрывать его как консервную банку: сначала отвёрткой, потом стамеской, потом гвоздодёром. Сообразительный мальчик Дмитрий Дмитриевич, без которого такое интересное дело не может обойтись в принципе, притащил из сеней кочергу и нанёс ей два удара по кожуху и один себе по ноге. Но не очень сильно и не в первый раз, так что не страшно — синяком больше, синяком меньше, жизнь у него сейчас такая. Но кожух так и не снялся. Так что плюнул я на это дело и оставил всё как есть.

А что случилось, когда я для смеху подключил после всего этого монитор к компьютеру — это даже скучно рассказывать и никакой нет в этом совершенно интриги: заработал монитор лучше прежнего и до сих пор работает. И смотрит по нему Дмитрий Дмитриевич ежевечерне мультфильм про Тоторо от начала и до конца.

Ну а я, чтобы не видеть этот безусловно во всех отношениях прекрасный и замечательный мультфильм в десятый раз, ухожу курить на крыльцо, где наблюдаю всё новые и новые подробности захода солнца за горизонт и маршруты движения хранителей чистого неба из великолукского авиационного полка.

В общем всё хорошо.

Заработал вот интернет со вчерашнего дня.

Про то, что мне сейчас действительно интересно, не буду писать, ибо нехуй. Напишу про что-нибудь постороннее.

Получил с утра очень трогательное письмо: директор центра Гёте в городе Петербурге (замечательный такой немец с непроизносимой фамилией и ницшеанскими усами) по просьбе Гюнтера Грасса волнуется о моей судьбе в связи с публикацией в немецкой печати статьи, где упоминается о том, что я живу в Российской Федерации без регистрации. Не повредит ли мне в моей жизни эта публикация?

Искренне меня это тронуло. Какое-нибудь хуйло из интернета, которое напишет, что Горчев провинциальный мудак и сельский антисемит, он хуй когда поинтересуется, чем его слово отзовётся. А нормальные люди, они волнуются — не сделали ли они чего дурного или неловкого.

Я в ответ написал, что если какие-то неприятности и есть, то они ещё до нашей деревни не доехали. И скорее всего кровавая наша гэбня пока что ловит кого-нибудь другого во время скучной своей службы с девяти до восемнадцати с перерывом на честно заработанный обед.

А вот это наш дед Пахом.

Он вообще-то фотографироваться всегда отказывается, потому что небритый. Я его сфотографировал украдкой издали телеобъективом.

Не очень давно мы с петрозаводским писателем Новиковым сидели на берегу реки Варзуги возле села Кузомень, пили спирт и беседовали о литературе — а о чём ещё можно беседовать на заполярной реке Варзуге? За увлекательным этим разговором кончилась вода, которой я очень искусно разводил спирт (я очень хорошо умею разводить спирт речной водой). Я взял пластмассовое ведро и пошел к реке. Но забыл взять с собой кружку, а разводить спирт водой с песком — это плохо.

Оставил ведро на берегу, пошёл обратно за кружкой, вернулся: ведро уже качается на волнах метрах в трёх от берега и медленно пока ещё направляется сначала в Белое море, а дальше как ему повезёт — может быть попадёт в тёплое течение Гольфстрим и выбросится на берег неподалёку от Мурманска или же обрадует своей неожиданностью полярников, доживающих свой век в ожидании спасительного вертолёта на треснувшей льдине. Или может быть затонет оно во время шторма и совьёт в нём себе гнездо какая-нибудь морская гадина и высидит там пучеглазый свой приплод.

А в воду лезть — ну его нахуй. Оно, хоть и июнь, но по берегу ещё лежит снег.

Ну и вот стою я, значит, на берегу и про всё это размышляю. «Проебал», — утвердительно сказал неслышно подошедший сзади Новиков. «Проебал», — согласился я — тут уж хуй поспоришь.

Новиков не сказал более ни одного слова. Он приволок к воде наполовину собранную байдарку и стал в неё усаживаться. «Новиков! — сказал я устало и мудро (усталось и мудрость — непременные попутчики ежедневного употребления медицинского спирта). — Это ведро. Пластмассовое. Просто ведро».

Новиков меня уже не слушал: он злобно грёб алюминиевым веслом в сторону ведра, но его совершенно очевидно сносило ветром и течением в море. Я отвернулся. Потому что не умею я на это смотреть. Чего блядь делать? Вызывать вертолёты? Бежать в деревню? Броситься в воду и утонуть за компанию?

«Ты, Горчев, проёбщик, — рассказывал мне потом совершенно мокрый писатель Новиков, вернувшийся со спасённым из пучины ведром. — Я тоже был раньше проёбщик. Оно вот так и начинается — сначала ведро, а потом вся твоя жизнь. Вот ты коптилку в прошлый раз проебал…».

Он говорил, говорил, а я сидел и думал: «Хорошо, что мы пока все живы». А ещё я думал о лошади из мультфильма ёжик в тумане: если бы лошадь поплыла за пластмассовым ведром, то она бы точно не вернулась.

Что-то давно я не хвастал своей красотой.

Кнопку жал Вова.

Первую свою машину человек заводит для того, чтобы она приносила ему какую-то пользу: доехать до того места, куда не ходят поезда, остановиться на обочине и понюхать ромашку. И машина у него соответствующая: копейка, шестёрка или мицубиси семьдесят второго года выпуска.

Потом, если этот человек хоть чуть-чуть внимателен к окружающему миру, он, насмотревшись на средние пальцы правой руки, соображает, что машина — это не средство передвижения и уж тем более не передвижения за ромашками. Она не для того придумана. И на копейке, да хоть на шестёрке или даже в шевроле выпуска волжского нашего наилюбимейшего автомобильного завода имени итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти, он будет наблюдать эти пальцы до самого конца его и без того не очень долгой жизни. И тогда покупает он себе автомобиль с чуть-чуть более толстой жопой. Потом ещё чуть-чуть более.

И после этого всё: ни ромашек уже, ни лютиков. Есть пункт А, пункт Бэ и уроды на заднем сидении, которые всё время хочут ссать и тем замедляют передвижение из пункта А в пункт Бэ. Или не замедляют, если потерпят. Тем более, что это не так уж очень сильно сложно.

Почитал тут недавно в интернете новости. Оказывается космонавты в космосе сначала вырастили прямо у нас над головой за наши же деньги какого-то жучка, а теперь сажают капусту.

Они охуели, честное слово. Это я могу у себя на огороде сажать капусту, но не сажаю, потому что я не проклятый, чтобы каждый день её поливать. У нас тут невесомости нету. У меня вон клубника сама по себе растёт, так я уже заебался её собирать. И крыжовник уже осыпается — хуй знает, что с ним делать. Что вообще делают из крыжовника?

То бишь о чём я? Да! О космосе.

Так вот, космонавты эти и кто там ими командует, они совершенно напрочь забыли, зачем человечество когда-то так стремилось в этот самый космос. Не за тем оно туда стремилось, чтобы растить там свёклу, окучивать картошку и заводить себе там курей и порося. Человечество может превосходно заниматься этим всем в нашей, например, деревне. Да ещё и корову может себе завести, хотя никто не заводит, потому что сено дорого, доить её каждый день и молоко зимой девать некуда. Но правительство наше над этим думает: вон уже поставило на столбе красный телефон. Правда уже кто-то сломал.

А в космосе человечество мечтало заниматься совсем другими занятиями: летать в астероидном поясе, спасать товарища из колец Юпитера, подавлять бунт роботов и стрелять из ионных пушек.

Коммунисты, правда, ещё мечтали насадить яблонь на Марсе, то есть опять заняться всё тем же земледелием. Но мы, кто постарше, знаем, как коммунисты занимались земледелием — у них и тут-то ничего не росло, а на Марсе бы и подавно.

Но коммунистов давно нету, а теперь вот уже и последнюю мечту человечества проебали. Капусту они содют! Потом к ним дачники начнут туда ездить, потом студенты на сельхозработы. А ботву, суки, куда выкидывать будете?

Всё изгадят. вообще всё.

Вот такую поебень мы выпололи сегодня напрочь из нашего пруда.

Для того, чтобы ловить в этом пруду рыбу, стирать в нём свои кальсоны и полоскать в нём обосранных своих младенцев.

Шучу конечно. Хуй ты её выполешь: одну срубишь — три новых отрастают.

Гитлер появился на свет через кесарево сечение. Сечение это он сделал сам, ногтём мизинца.

Тем же ногтём он перерезал горло своему брату-близнецу, который полз следующим.

***

Родился Гитлер с четырьмя ногами, две из которых были деревянные и вскоре отсохли.

***

До шести месяцев Гитлер каждую ночь насиловал спящую мать.

***

За время грудного вскармливания Гитлер съел обе груди своей матери и с тех пор мяса больше не ел.

***

В детстве Гитлер мечтал стать скульптором. Первую свою скульптуру он вырезал из соседской кошки.

***

Однокласники дразнили Гитлера за смешные усы под носом. Все они позже умерли.

***

Однажды Ленин, находясь проездом в Австрии, пригласил Гитлера к себе в номер, угостил конфетами и стал гладить по коленке. С тех пор Гитлер не любил картавых, лысых, бородатых, коммунистов, педерастов и вообще всех.

***

Умер Гитлер от брюшного тифа в шестнадцатом году на русском фронте.

Удивительное свойство т. н. «культурного» человека: когда ему предъявляют некое произведение, не важно что — картину, фильм, песенку или текст, он немедленно начинает со страшной скоростью рыться в картотеке у себя в голове: а на что это похоже? Как только находится нужная карточка, он вздыхает облегчённо, закидывает ногу на ногу и сообщает своё Мнение: «Неплохо — в стиле Брейгеля, но не Брейгель, конечно». Или «беспомощное подражание Бродскому». Или «фу! Да это же какой-то владимирский централ!»

Если же вдруг случается, что нужная карточка никак не находится, он начинает нервничать и дёргать за рукав тех людей, у которых есть карточки вообще на всё, то есть знатоков искусств: «А это Искусство или поделка? А нравится это мне или не нравится? А это вообще что?»

Если бы он спросил об этом человека некультурного, тот бы ему ответил: «Да это же дрисня какая-то по стенке размазана!» А знаток искусств авторитетно объяснит зачем эта дрисня, почему, и в русле какого течения она туда надристана.

И человек тогда успокаиватся, заводит в голове новую карточку и чувствует себя ещё более культурным.

Впрочем я и сам такой же.

Август

— Ты кто? — спросили его.

— Я — Буратино! — сказал он и ударил железной рукой в деревянную грудь.

Заменили грудь, подобрали с пола глаза, вытерли об штаны нос, поплевали и вставили обратно.

— Ты кто? — спросили снова.

— Я Железный Дровосек! — и ударил себя деревянной рукой в железную грудь.

Починили руку, прибили гвоздями, нарисовали обратно улыбку, научили есть луковицу.

— Ты кто? — спросили в последний раз.

Молчит. Ничего не понимает. «Да и хуй с тобой» — сказали.

Внезапно что-то понял, заворочался: «Я никто, меня нет, можно начинать всё сначала», — сказал он в пустоту.

А потом он подумал о том, что после смерти у него не будет головы и думать будет уже нечем.

Ну и успокоился.

Два раза за день наткнулся на упоминание «первой письменной шутки человечества» по мнению британских учёных.

Я не знаю, какие там в Британии учёные, возможно даже, что они не умеют читать. Потому что если бы они умели читать, то знали бы, что самая первая шутка была: «Приколись пацаны как папаша нажралсо».

Что-то я решительно запутался.

Вот скажите, эти понятия «достойный уровень жизни» или «качество жизни» — они про что? Вёл ли достойную жизнь, например, Серафим Саровский, который десять лет просидел в ямке, кушая капустный лист? Или же прав один мой знакомый нижегородский психиатр, который сказал, что это был их клиент? Каково было качество жизни у условного рембрандта, не попавшего в обойму к тогдашним галеристам?

Да взять опять же того же Александра Сергеича: он очень сильно старался вести достойную высококачественную жизнь, а чем всё кончилось?

Нет, я не до такой степени дурак, чтобы не знать разницы между физикой и метафизикой. Но примерно раз в месяц, когда я вытаскиваю за цепь из-под сортира корыто, полное говна, задумываюсь: а вот если бы у меня был унитаз с подогревом и вытирателем жопы, стала бы моя жизнь более достойной?

А хуй его знает, не нахожу ответа.

Блядь! Мало картошки посеяли.

Съездил на четыре дня в город Петербург.

Ничего, оказывается, не забыл, где там что расположено: садился в нужные автобусы, выходил на правильных станциях, вовремя оплачивал проезд. Город замечательный, я его страшно люблю, но я чай не турист, чтобы осматривать его достопримечательности.

Купил пылесос — очень полезная в деревенской жизни штука. Посмотрел интернет с картинками (у меня он обычно без картинок) — кругом война.

Сходили с Дмитрием Дмитриевичем в Сосновку (когда же я там был в последний раз?) — там развелось огромное количество ничего не страшащихся белок. Дмитрий Дмитриевич нашёл без моей помощи малину — с его-то ростом это просто, а мне сверху ничего не видно. Поели.

Потом я сел на поезд и поехал обратно.

Приехал среди ночи, взял фонарик, пошёл в огород, вырвал из зарослей огурец, выпил водки, закусил, сел на крыльцо и закурил. Темно кругом, все спят.

Не умею смотреть фотографии на которых небо белое.

Я понимаю логику фотоаппарата, который считает, что самое важное — это лица, которые жарят шашлык или занимаются ещё чем-нибудь полезным, но лично я логики этой не разделяю. Я бы скорее пренебрёг лицами.

Да и фотографий я тоже впрочем не люблю. Лучше бы буквами.

Они нарисовали мне рот и хотят чтобы я говорил.

Они сделали мне голову и хотят, чтобы я ею думал.

Они просверлили мне глаза и хотят, чтобы я ими видел.

Они просверлили мне нос и хотят, чтобы я этим нюхал.

Они натянули на меня новую кожу, чтобы мне было жарко и страшно.

Но когда откроется рот, я скажу им одно только слово:

Только одно: пошли вы все нахуй.

С интересом думаю: это я прохожу мимо жизни или же жизнь проходит мимо меня?

Читаю иногда в интернете остроумнейшие и проницательнейшие геополитические размышления в связи с сами знаете чем, восхищаюсь прозорливостью авторов, но вскоре впрочем начинаю скучать и иду колоть дрова.

Нам тут как раз вчера подвезли машину великолепнейших ольховых дров ярко оранжевого цвета на срезе. Колоть их — одно наслаждение, особенно немецким народным колуном Фольксхаммер. Увы, но в родимом отечестве секрет изготовления колунов забыт, похоже уже навсегда.

Иногда правда усаживаюсь за компьютер и пытаюсь написать что-нибудь тоже умное, но выходит совершеннейшая чепуха. Так, например, сочинил на днях историю про человека, который спрятался от всех в бородавке на собственном туловище.

Ну и так далее.

— Дяденька, дяденька! А чего они!

— А чего они?

— А они опять Империю строют. А мы договорились что больше уже никто Империю не строит. Мы честные, мы не строим, договорились же. А они строют.

— А вам чего?

— А нам обидно. Мы бы тоже построили.

— Вы бы?

— Мы бы! У нас раньше вон какая империя была!

— Да вы на жопу свою посмотрите — какая вам Империя?

— А мы похудеем, похудеем! И построим!

— Построите, конечно, а пока спать.

— Не хотииим спать.

— Ну тогда покушайте. Что там у вас — лягушку покушайте или макаронов. А потом спать.

— И сосиску!

— И сосиску тоже. И книжку читать.

Все спят. Дяденька выбирается из-под одеяла, выключает выключатель.

Стоит в темноте. Снова включает.

— О! Светло стало, — думает.

Вот и лето кончилось, как будто бы его и не было.

Солнце, когда выглянет, то вроде бы опять тепло, но не так, чтобы очень.

Как-то маловато.

А ещё я люблю наш дом за то, что всё в нём слегка непрямоугольное.

Получил с адреса на мейлру приглашение поучаствовать в передаче школа злословия.

Независимо от правдоподобности приглашения задумался: а пошёл бы я на эту передачу или бы не пошёл? Чисто теоретически.

Я однажды участвовал в совместном мероприятии с Татьяной Никитишной в ныне уже несуществующем заведении кво вадис, что было когда-то на невском. Или может быть до сих пор есть, но там уже совсем другие хозяева.

Собрались там тогда разные люди: популярный в те времена наркоман Баян Ширянов, Лёха Андреев, знаменитый тем, что подрался однажды с писателем Лукьяненко, митёк второго поколения на шэ но не Шинкарёв, писатель Житинский, ну и я в уголке. Сидели поначалу все тихо, ждали начала мероприятия, пили себе пиво. Тут значит заходит огромная такая Татьяна Никитишна, усаживается посередине и всё кругом выжигает напалмом. Потом спрашивает а где тут у вас курят, уходит за занавеску и оттуда валят гигантские клубы дыма. Потом возвращается, дожигает всё, что осталось живое и уезжает в автомобиле.

Нет, ни за что. Я её боюсь.

В деревне кончился дачный сезон. В очереди к автолавке стоят постоянные и неизменные баба Маруся, баба Тамара, баба Аня, Медведиха да Генька. «А Райка где?» — спрашивает кто-то. «На похороны уехала — пашкин Колька помер». «Так молодой же!» «А все мрут — хоть молодой, хоть не молодой».

Все снова стали внимательны друг к другу — впереди целая зима, и к кому бежать, если что — вариантов немного. «Катечка ваша вернётся ли?» — спрашивают меня. «Вернётся, — отвечаю. — Мы тут озимые будем сажать — чеснок, лук, редьку». «Мальчик у вас хороший, — отмечают невпопад. — Не капризный». Да я и сам знаю, что хороший.

Самый первый дом при въезде в деревню сняли москвичи: муж, жена и мальчик лет трёх. Собираются зимовать. К лавке пока не ходят, привезли видимо с собой припасов. Ничего, выйдут. Припасы, они рано или поздно кончаются. Посмотрим, что за люди.

Осень, совсем осень.

Сентябрь

Ура! Узнал, где я буду третьего сентября: http://livebooks.ru/page.php?id=2093

Так что если кто-то из старых или не очень старых знакомых и незнакомых там появится, то это было бы прекрасно, хотя никогда не знаешь заранее, чего получится, но, как правило, бывает прекрасно. Ну или на худой конец просто удивительно.

АПД.

Какая-то произошла путаница с предыдущим и текущим сообщениями. Наверное это можно было бы как-то распутать, но не прямо сейчас. А скорее всего и вообще не стоит. Пусть будет как будет.

Меня тут некоторые спрашивают с осуждением, мол, неужто я и вправду собрался сходить в телевидение.

А и собрался! У нас тут в деревне летом отключили все каналы, кроме первого и энтэвэ, а на остальное, говорят, покупайте тарелку за восемь тысяч. А восемь лишних тысяч тут ни у кого никогда не было и не будет, так что и смотрят все послушно эти последние два канала.

А там вдруг я! Хоть и сам не увижу, потому что у меня телевизора нет, но зато у всех остальных-то шести жителей есть. И меня сразу пропустят без очереди в автолавку, где я куплю блок сигарет оптима красных, два окорочка и бутылку водки благодать для настоек и притираний. И из центральной усадьбы Опухлики пришлют мне машину дров и баллон, полный пропанового газа.

И никто, никто уже больше не украдёт у меня колун.

Выступили вчера с Миней в заведении артефак, что где-то на б. дмитровке.

Я и раньше-то был так себе читалец вслух, а в деревне и вовсе разучился. Пора уже пожалуй окончательно прекращать это занятие. Но ничего, морду не набили и даже налили коньяку и подарили майку с надписью «Мы понаехали тут». Буду носить её в деревне.

Есть, кстати, коммерческая идея: дополнительно к этой надписи разместить благодарность «Дякую тебе, Боже, що я не москаль», «эмо сакс», портреты Саакашвили, Медведева, Буша, звезду и полумесяц, свастику, могендавид, куриную лапу, букву А в кружочке, зенит-чемпион, православный крест и пентаграмму, для того, чтобы гарантированно вызывать неприязнь в абсолютно любом месте этого мира.

Впрочем, возможно, что это уже осуществлено.

После выступления и подписания книжек я пожаловался Мине на свою отвратительнейшую память на лица, из-за которой мне всё время неудобно перед собеседниками. Миня мне посочувствовал и похвастал, что у него-то эта самая память совершенно безупречная и он всегда обязательно узнает любого человека, если хотя бы раз его видел.

Тут, значит, подходит к нашему столу какой-то бородатый человек. «Привет!» — говорит и без спросу усаживается за стол (я-то его сразу узнал по наглым интонациям). «Здравствуйте» — отвечает Миня с интеллигентной, но не очень умело скрываемой неприязнью. «Миня, — говорю. — Это же Лёха Андреев».

Миня секунд тридцать моргает глазами и говорит: «Вот же блядь! Не узнал!»

И они тут же с Лёхой завели никому не понятный разговор о тонкостях японской поэзии.

Ну а если кто-то не знает, кто такой Лёха Андреев, он может и дальше про это не знать — это, вообще-то не так уж и существенно.

Вот же блядь Москва. У меня в деревне интернет через телефон работает раз в десять быстрее. А тут ни почту не почитать, ни узнать, как там в африке. Один вот семажик работает, а больше нихуя.

Ну и ладно. Я зато сижу наконец-то совершенно одинокий в тридцати километрах от мкада. Прекрасные хозяева дома

Слава {с. н.} и жена его Юля оставили мне ключи для того чтобы я смог мысленно подготовиться к завтрашней встрече со страшным. Пообещал им не выпивать в доме всё спиртное — я ж не какой-нибудь граф деляфер, я столько не выпью.

Тут неплохо — почти как деревня, только игрушечная, километрах в трёх даже поёт петух, но наверняка фальшивый. Обшито всё вагонкой, а всё равно шесть соток и можно их обойти за пять минут. Я вот в своих угодьях в некоторых местах никогда не бывал, потому что идти туда далеко, а делать там абсолютно нехуй.

Строители, которые с самого раннего утра очень усердно рычали и визжали своими макитами и штихлями (я с некоторых пор тоже немного разбираюсь в этих предметах), после отъезда настоящих хозяев ушли на долговременный свой обед и не издают более ни единого звука.

Хорошо.

Завтра схожу в телевидение, потом уеду в Киев и тут же вернусь обратно и стану наконец гражданином это унылой и никому, кроме меня, нахуй не нужной родины.

Краткое сообщение от имени и по поручению уважаемого Горчева: завтра, с 14 до 17 часов, его можно будет видеть в пивном клубе «Бочка Хмельная», в городе Киеве, ул. Хмельницкого 3-Б1. Также в клубе будет некоторое количество книжек, которые можно приобрести. Наверное, даже с автографом — но это уж как повезет.

Люблю наблюдать за раскладками клавиатур (помимо дефолтного английского) на компьютерах в разных странах. В Швеции были польский, финский и шведский. Я им без спросу установил русский. В Литве были литовский и иврит. Тут, в почтамте на Крещатике есть украинский, русский и немецкий.

Надо бы написать исследование (не забыть: украинские компьютеры не любят букву Ё).

Был вчера в телевидении. Из той хуйни, которую я там напиздел за полтора часа можно нарезать абсолютно любой мой портрет. так что вряд ли стану сам смотреть. Татьяна Никитична и Дуня добрые и замечательные, но очень усталые — они на работе.

Стол посреди какого-то авиационного ангара в начале разговора немного тёплый от студийного освещения, потом становится теплее, потом горячее, а когда к нему уже нельзя притронуться, то значит всё — конец разговора, кончилась передача.

«И немедленно выпил» — помечтал я уже выйдя на воздух, но было нечего и негде.

Так что выпил уже только на киевском вокзале и сегодня с утра уже в Киеве. Киев особенно хорош воскресным утром. На улице никого: ни Ющенко, ни Тимощенко, ни Януковича, одни только туристы фотографируются на фоне скульптуры покойного артиста Гердта.

Предыдущее сообщение о том, где я собираюсь провести те несколько отпущенных мне часов в прекрасном этом городе, в силе.

«Неубедительно вводите в заблуждение, — сказал мне украинский пограничник, когда я расказал ему зачем посещал Украину и куда из неё направляюсь. — Документ, что вы писатель есть?» А вот документ-то я давным-давно проебал. «Сейчас», — говорю.

Зашёл в купе, поднял нижнюю полку, вынул из рундука рюкзак, засунул в него руку по локоть, долго рылся, выудил со дна. «Вот, — говорю. — книжка».

Пограничник открыл книжку где-то на середине, прочитал какой-то короткий текст, поморщился. Потом открыл книжку на последней странице и тщательно сверил выходные данные с моим паспортом. Ещё раз сверил фотографию в паспорте со мной. Неохотно достал штемпель, шлёпнул. Снова прочитал текст.

«Могу подарить» — сказал я. «Да зачем мне» — ответил пограничник и ушёл наконец.

Я заглянул в купе проводницы: «Извините, чаю можно?» «Чаю?» — лукаво спросила проводница. «Ну ладно-ладно, — согласился я. — Давайте пива». Пиво — оболонь как всегда, другого в украинских поездах не бывает. Ну и ладно, оболонь — тоже пиво, мокрое, и то уже хорошо.

Пошёл в нерабочий тамбур, сел на табуретку (замечательное изобретение для нерабочего тамбура), выпил пиво, вернулся в вагон: снова украинская таможня, на этот раз в виде женщины. Дышит. Тема сисек раскрыта полностью и навсегда. Ещё один кубический сантиметр — и пуговицам на гимнастёрке пиздец.

Идёт сразу ко мне. «Это вы писатель», — спрашивает. «Я!», — отвечаю, ни секунды не сомневаясь. В таких случаях рефлексия губительна. «Вы тут книжку предлагали, можно?» «Вам можно всё» — я хамею моментально, это хорошо знают все родные мои и близкие. «А подпишете?» Подписал. Прочитала, жарко зарделась: «Ну вы сразу комплименты!» «Девушка! — сказал я по-писательски строго. — Я не делаю комплиментов. Я пишу только о том, что вижу».

Ушла. Я опять пошёл в нерабочий тамбур покурить. Тут пришёл российский, то есть наверное белорусский, пограничник с унылыми усами. Вставил мой паспорт в отверстие на животе, прочитал обо мне всё то, что я, если повезёт, узнаю только на Страшном Суде, ничуть не удивился, шлёпнул в мой паспорт неразборчивую надпись красными чернилами и ушёл навсегда, так и не поздоровавшись и не попрощавшись.

Я снова дома.

Это Миня Бару.

Вот за что я и люблю свой фотоаппарат: он старый, больной, промахивается всё время заржавелым своим автофокусом, шумит страшно ни разу не протёртой своей матрицей, но иногда вдруг выдаёт именно ту картинку, которую должен. То есть ту, которая не обязана быть Хорошей Фотографией, а обязана совпасть с той картинкой, которая и так уже есть в моей голове.

Неожиданно для себя попал в город Минск. Там перецепляли наш вагон из Киева и стоянка получилась аж на два часа, так что я вышел немного прогуляться. Недалеко, конечно — туда-сюда по улице Кiрава.

Практически немедленно пришлось выкинуть из головы две легенды: о том, что Минск — необычайно чистый город, и что Батька будто бы изгнал из Белоруссии макдональц.

Но впрочем о том, что не всё ладно в царстве Лукашенки, я догадался ещё летом, когда купил однажды в автолавке упаковку белорусских спичек — из них зажигалась хорошо, если каждая десятая. С тех пор покупаю липецкие.

А так вообще город мне понравился: роскошный сталинский ампир с солдатами со штыками на привокзальной площади, медная пионерка с какой-то хуйнёй в руках и натёртой до блеска левой ногой, возвращающиеся с ночной смены бляди и удивительное для понедельничного утра отсутствие автомобилей. Хотя, возможно, было просто ещё слишком рано.

Неприятное: пиво продают с восьми утра. А не очень-то и хотелось.

Ещё на остановке в Минске к нашему вагону подошла соседняя проводница: «Мужчины тут есть?» — спросила. Я оглянулся вокруг — мужчин, кроме меня, не было. «Что там у вас?» — спрашиваю. «Да вот площадка между вагонами не поднимается, а нас сейчас будут перецеплять».

Ну пошли в её вагон, даёт она мне какой-то ржавый топор, я повертел его в руках. «Кочерга есть?» — спрашиваю. Принесла кочергу. Я ебанул по такой особой штуке сбоку (руки-то помнят), поднял площадку.

«Ой, — говорит проводница, — как вы ловко!»

Ага, ловко. Нас однажды с напарником моим Волохой после отбытия наказания за пьянство в рейсе назначили командовать вагоном номер тринадцать дополнительного летнего поезда Алма-Ата-Красноярск, составленного из списанных вагонов. Так там женщины ходили в сортир исключительно парами: одна исправляла внутри свои нужды, а другая в это время держала дверь, чтобы она не ебанулась внутрь и не убила её товарку нахуй. Потом они менялись местами.

Мы на каждой остановке выносили эту дверь на соседние рельсы и пиздили её изо всех сил кочергой, потом ставили обратно. Дверь стояла минут двадцать, а потом опять падала внутрь. Всегда внутрь, хоть бы раз, сволочь, выпала наружу.

Большой адронный коллайдер, длиной 27 километров был построен за 10 миллиардов долларов. На эти же деньги можно построить 13 километров четвертого транспортного кольца в Москве.

Из чего совершенно очевидно следует, что вокруг Москвы нужно строить не четвёртое транспортное кольцо, а Охуеть Какой Большой Адронный Коллайдер. Денег на это уйдёт в два раза меньше, а результат будет не в пример лучше.

Ведь когда он раскрутится на полную мощность, город Москва наконец превратится в самый настоящий Небесный Град Иерусалим и поплывёт, поплывёт прочь от нас в расчищеном аэропланами небе туда, где нет уже никаких колец: ни бульварного, ни садового, ни всевластья, ни нибелунгов, ни колец юпитера.

И мы будем стоять внизу, задрав головы, и в последний раз завидовать счастливым москвичам. А потом вернёмся обратно в неказистые свои избы и нажрёмся от горя кислой водкой как свиньи: нас-то эти блядские москвичи на Небо с собой не взяли!

Ну, а если этот коллайдер сработает как-то не так, то никому не будет за это стыдно, потому что этого уже решительно никто не заметит.

Им нахуй не нужна твоя любовь. Это тебе нужна твоя любовь к ним.

А вот собака Степан.

Завидев выходящего на крыльцо меня, собака Степан обсирается от счастья, даже если я вышел без ливерной колбасы в руках.

«А ну пресмыкайся!» — говорю я ему грозно. Пресмыкается: ползает по земле и лижет ботинки. «Ну и чмо же ты, Степан!» — говорю я с неудовольствием. Степан чувствует неудовольствие, понимает, что сделал что-то не так, заглядывает в глаза, восторженно дышит, потеет языком.

В то время, когда я не выхожу на крыльцо, собака Степан роет под сараем подземный ход. Метра два уже выкопал, перегрыз там доски, вытащил наружу, теперь копает дальше.

Мечтает о тех временах, когда эта гнида (то есть я) больше уже никогда не будет его унижать.

Впрочем, когда я спускаю его с поводка, он всегда возвращается: жрать-то хочется.

Замечательное рассуждение про интеллигенцию {с. н.}. Очень мне понравился термин «простецы». По-настоящиему интеллигентный человек никогда не скажет некрасивое слово «быдло». А слово «простец» — оно даже в некотором роде уважительное. Простой — это ведь значит цельный, то есть, крепкий, всё ему нипочём.

А вообще всё верно. Ну учёные — да шут с ними, с учёными, пусть про них министр Фурсенко думает. А вот интеллигенция, настоящая интеллигенция — где она? Нету, вышла вся. Кто поумнее да пободрее — те все давно уехали. А те, кто остались — на них же больно смотреть — сидят всё в тех же кухнях и ругают теми же словами всё тот же самый кровавый режим.

Редко-редко вынесет случайный обрывок былой могучей прослойки из кухни на какой-нибудь марш несогласных. И несогласные помоложе, лимоновцы там или каспаровцы, не успеют даже рот разинуть, мол, это что ещё за чучело? а уж хрустнули пластмассовые очки под железной милицейской пятой, свалился на землю фетровый берет — и поминай как звали.

А ведь какая была силища! Пусть мало кто из них выходил на Красную площадь в знак протеста, но тихими героями были все. Один по восемь часов пил на работе чай, чтобы не помогать ненавистному режиму, другой не закрывал кран в ванной, чтобы у ненавистного режима осталось поменьше воды, третий набивал на машинке одним пальцем архипелаг гулаг, четвёртый слушал под одеялом немецкую волну, и так год за годом и день за днём.

И, наконец, настал день и все они вышли на улицу, и увидели, что они не одиноки, и пошли на площади. И там, глядя в неподкупные глаза Анатолия Собчака, Гавриила Попова и Бориса Ельцина, взялись за руки и стали раскачиваться из стороны в сторону. Вот тут-то и закачался отовсюду подгрызенный и подпиленный колосс. Поскрипел-поскрипел, да и рухнул, подняв огромную тучу пыли.

А когда пыль немного осела, то оказалось, что не осталось уже ничего: ни НИИ, ни КБ, ни СКБ. Лишь носит сквозняк по пустым коридорам листы из чьих-то диссертаций с рубчатыми отпечатками тяжёлых ботинок, да звенят под ногами стрелянные гильзы.

«Можно ли ещё возродить интеллигенцию в той стране?» — спросит уже в наше время один соратник по тогдашней борьбе другого соратника. «Нет, — честно и печально ответит тот. — Поздно. Связь времён прервалась». Они замолчат и снова будут задумчиво смотреть на садящееся в океан солнце.

И ведь действительно — интеллигенция вырастает не за годы или десятилетия, а за поколения, да и то, если есть достойные примеры. А где они, эти примеры? Кто тут у нас настоящий интеллигент? Никита, что ли Михалков? Да он, поди, и Чехова-то не читал.

Кто научит нас так помочь гостю надеть пальто, чтобы он не подумал, что мы ебанулись? Кто покажет, какой из этих ложек кушают ростбиф? Кто заставит правильно сморкаться на людях, в конце концов? Ведь нас, как ни учи, а всё получается то в штору, то на тротуар.

И сколько лет нужно шарикову, чтобы научиться держать вилку в левой руке, а ножик в правой? Я вот тридцать лет уже учусь-учусь, а всё без толку: поковыряю, бывало, левой рукой, поковыряю — да и брошу этот поганый ножик. А то эдак и голодным останешься.

А вот ещё расскажите мне, пожалуйста, что такое «состоявшийся человек».

Ну, вот он состоялся. Это законченное действие. То есть совершённое (вот тут-то как раз очень важна буква ё). А дальше чего делает?

Пулковская обсерватория, в которой я почему-то до сих пор не бывал, очень похожа на планету Татуин (если кто-нибудь знает, что это такое).

Мне там страшно понравилось.

Вот тут ещё и тут {нет фото}.

Отпраздновали вчера.

Пора в деревню.

Витебский вокзал города Петербурга — это такой совмещённый аналог Казанского и Киевского вокзалов города Москвы.

Остальные вокзалы в Петербурге очень скучные. Московский, скажем, — ну что в нём интересного? Ездят с него в основном артисты телевизионных сериалов туда-сюда, туда-сюда, заебали уже. Ну и офисные работники, конечно. Все офисные работники в Москве родом из Петербурга, это давно установленный факт. Возят стареньким своим родителям свежие овощи из гастронома Ашан.

С Ладожского вокзала поезда уходят в разнообразные ебеня: Петрозаводск, Мурманск, Кандалакша, Вологда, Апатиты. Пассажиры там либо заскорузлые поморы, либо никому нахуй не нужные байдарочники и любители пения у костра.

С Финляндского ездят совсем уже какие-то идиоты. Я не знаю, сколько стоит спальный билет на поезд до Хельсинок, но точно знаю, что с площади Восстания то же самое стоит десять евров и поэтому в поезде ни один нормальный сигаретный спекулянт не поедет, даже если его предварительно расстрелять.

С Балтийского не знаю чего ездит. Кажется только дачные электрички.

В Варшавском нынче боулинг.

А вот Витебский! О, Витебский! Все гастарбайтеры, которые не таджики, ездят на родину с нелегальных своих работ через Витебский вокзал: молдаване, гагаузы, белорусы, украинцы, да кого там только не встретишь. И все пьяные и у всех просроченная регистрация, если она вообще когда-то была.

И милиция на Витебском вокзале такая румяная, какой более нигде в мрачном городе Петербурге не встретишь. Она даже не шевелится (а то треснут штаны на жопе), а только делает жесты пальцем — иди, мол, сюда, нелегальная сволочь, выворачивайся.

Отправлением в наряд по Витебскому вокзалу награждают особо отличившихся сотрудников.

Я, впрочем, хожу по Витебскому вокзалу совершенно невозбранно. У милиции, у неё же рентгеновское зрение. И что она им видит в моём рюкзаке? Два валенка видит с галошами: в одном валенке колун, во втором от него топорище. Запасные носки. Книжка, неинтересная. Давно снятый с производства фотоаппарат.

В кармане штанов пятьсот рублей на обратный путь.

Очень уж я ненажористый, даже и пальцем махать лень.

Внутри все поезда, отходящие от Витебского вокзала, очень разные.

В брестском поезде пассажиры всё время падают с полок (я как-то про это уже писал). В кишинёвском стоят огромные чемоданы и внутри них что-то булькает при резком торможении. Никто ничего не пьёт, но все сели трезвые, а через полчаса уже пьяные. Милицейский наряд проходит по составу каждые двадцать минут и всякий раз за этим нарядом плетётся длинный хвост из искренне разводящих руками молдаван.

Самый плохой поезд — одесский. В нём всегда едет очень много цыган. Я не знаю, почему это так, возможно, цыгане окупировали освобождённые от евреев Жмеринку и Бердичев. И цыгане эти самого последнего разбора, неприятные. У нас тут в деревне тоже иногда появляются цыгане, но вежливые: сначала спросят у хозяина разрешения и только потом спиздят. Ну я, вот, хозяин, ладно, говорю, спиздите, чего вам там приглянулось, я же понимаю, что вам без этого нельзя. А то иначе ведь не цыгане получаются, а какая-то совсем уже бессмысленая хуйня. Коня уже даже спиздить не у кого.

А сегодня вот ехал во львовском. Абсолютная тишина. В тамбуре никто кроме меня не курит. Все женщины младше пятидесяти лет блондинки и все ненастоящие. В купе возле туалета — две монахини, пропитавшие всё пространство вокруг себя тем самым характерным запахом, который появляется, когда жизнь разложилась на плесень и липовый мёд.

Я проехал в этом поезде часа три, не сказавши ни единого слова и так бы ничего и не сказал, если бы тётка с тележкой из ресторана не перегородила весь проход, когда я как раз шёл, чтобы молча покурить.

«Э?» — спросил я невразумительно. «Дуже швыдкой! — ответила тётка таким базарным голосом, какого я не слышал, пожалуй, со времён Советского Союза. — Чекайте!» «Та чекаю я, чекаю!» — раздражённо ответил я.

И только потом уже, куря в тамбуре, подумал про то, что каких-нибудь года полтора назад я бы даже не понял, чего она вообще сказала.

Очень хотелось бы рассказать историю про соседа и Мёртвого Коня, да вот хуй там.

Ещё летом, помню, стоял я в очереди к автолавке, разговорился с приезжим дачником (он родился и вырос тут, но живёт сейчас в Риге, отсюда до неё совсем недалеко) про возможность выхода в интернет из нашей всеми забытой деревни. «Я, вот, — говорю, — выхожу через телефон, вполне прилично работает». «Да я знаю, — ответил дачник по-прибалтийски равнодушно. — Я ваш журнал читаю».

Соседка из дома напротив позже сделала замечание про то, что вывешенная мною фотография про аистов не соответствует действительности: брачные игры у этих самых аистов не могут происходить осенью.

Ну и всё, и пиздец. Интернет, как и было предсказано, проник в самые глухие щели.

Стало быть, теперь можно писать только про погоду и природу.

Октябрь

Совершенно неожиданно и даже с некоторым презрением к самому себе проникся вдруг творчеством покойного Егора Летова.

Я ведь его раз десять или двадцать пытался слушать по рекомендациям уважаемых и не очень людей. И всякий раз так и не понял, где там нужно смеяться посреди мутного этого неразборчивого камлания с нарочито отвратительным звуком под одинаковые аккорды.

И вдруг — ёп! щёлкнуло. Понял.

Старею. Дохуя стал понимать.

Эпиграф:

Ну ладно, отопление, водоснабжение и канализация меня не интересуют вообще никак: у меня есть три печки, машина дров, вода из скважины и сортир во дворе. Воду из скважины, правда, качает электрический насос и, если отключат электричество, она сразу кончится. Но зато за околицей есть родник, который никогда не замерзает.

Картошки, как я уже говорил, мы посадили мало и всю давно съели. Это плохо — когда начнётся голод, соседи свою не продадут, даже если у нас будут деньги, если эти деньги вообще ещё будут. Ну да ладно — до весны дожить можно: в озере рыба — пару щук за день на жерлицу можно поймать даже в январе. Зайцы весь огород истоптали, а ставить силки — не такая уж непосильная наука. Да в конце концов всегда можно наловить в лесу ёжиков — они не очень быстро бегают. А один ёжик, как мы знаем из литературы, может спасти жизнь как минимум одному подбитому лётчику.

Ружьё бы, без ружья никак: во-первых зимой кабаны роются прямо под нашим дубом, это ж еда на месяц для всей семьи, а во-вторых, нужно будет как-то отпугивать москвичей с мёртвыми айфонами в скрюченных пальцах, которые поползут со всех сторон. Питерские поползут вряд ли, во всяком случае, настоящие питерские — у них у всех генетическая блокадная память.

Дом у нас не очень большой, но человек десять-двенадцать родных и близких в нём с большими неудобствами перезимуют. Ещё пару человек можно поселить в бане.

Так что я не понимаю, чего все так волнуются.

Несчастные городские жители не знают, как это прекрасно: приехать ночью в свой дом, растопить печку и наблюдать за тем, как пар изо рта медленно-медленно оседает на окнах. В доме всегда холоднее, чем снаружи — побочный результат работы огромной инерционной машины под названием русская печка. Когда её топишь, она хранит тепло, когда не топишь — хранит холод.

Я вернулся домой. Включенный во дворе свет не доходит до дровника, но я там всё знаю наощупь. Выбираю дрова — все почти просохли, успели до зимы.

Пиздато. И осенняя эта тоска — тоже пиздато.

Проснулся ровно в полночь. За некоторое время до полнуночи соседи зазвали в гости и угощали неведомой настойкой из черезвычайно пузатых рюмок.

Поссал на свою тень возле забора. Везёт мне на полнолуния.

Раскурил трубку и долго и тупо смотрел в синеватую бесконечность.

Как-то очень сильно много любви накопилось в моём небольшом организме, а всё мало. То ли сдохну скоро, то ли буду жить вечно, хуй его знает.

Открыл в четырёхпалубной яхте кингстоны, расстрелял матросов, потом грёб шесть часов до берега в надувной лодке против ветра и течения.

На берегу немедленно сдался полиции, признался в неуплате налогов, хотя никто про них не спрашивал, попал под суд и заплатил четыре миллиарда евро штрафа.

Оставшиеся два миллиарда кэшем плотно забил в антикварный бентли с рулём из слоновой кости и столкнул в Атлантический океан с обрыва.

Развёл во дворе особняка костёр из кредитных карточек, потом поджёг особняк. Через два часа, когда особняк хорошо прогорел, вызвал пожарных, чтобы не навредить соседям.

Прогнал пинками под жопу жену-минетчицу, настоящую, между прочим, блондинку, которую впервые увидел на обложке журнала космополитэн и полюбил навеки.

Доехал до родины в плацкартном вагоне и устроился в Вологде экскурсоводом в краеведческом музее.

Пил запоем, на экскурсии приходил пьяным, не вязал лыка, хватал за сиську туристку из Германии и был разжалован в дворники.

В дворниках снова пил запоем, двор не мёл, метлу сломал, заблевал всю дворницкую и территорию, ловил белок, во время строгих выговоров спал и был уволен навсегда.

Кое-как дошёл до кладбища, выкопал там сгнивший гроб, выкинул из него ржавые кости, улёгся и сложил на груди руки.

Пришёл Господь, понюхал, поморщился и не взял. Потом пришёл Чорт: «Чего разлёгся? — спросил. — А ну пошёл отсюдова нахуй!».

Ну и пошёл. Устроился кочегаром. Дали служебную квартиру, четырнадцать квадратных метров без отопления. Топил хорошо, угля не жалел. Здоровался с бабушками, разговаривал с ними про то, как хорошо было при советской власти. На сходе жильцов был выбран председателем кооператива. Установил в доме лифт, половину денег украл. Потом избрался в муниципальный совет депутатом с честными глазами. Заведовал сносом коммерческих палаток.

Набрал взяток, купил квартиру получше. Избрался в городское собрание в комитет по строительству.

Вступил в правильную партию, стал заведовать выдачей земельных участков, был строг, но справедлив, набрал ещё немного взяток и переехал в столицу.

Поселился там в квартире из четырёх этажей, купил шесть нефтяных вышек, небольшой сталелитейный завод и стал заседать в государственном парламенте.

Женился на женском ансамбле, исполнявшем популярные песни. Два раза целовался с Президентом, но без любви.

Однажды на своей восьмипалубной яхте, где-то между Барбадосом и Бермудами, открыл окошко иллюминатора и попытался выброситься за борт, но не пролез, потому что очень хорошо питался. Матросы вынули обратно.

От судьбы, от неё никуда не уйдёшь, даже если очень сильно хочется.

у буфетчика литературного ресторан «Вена»

— Скажите, пожалуйста, что пьют русские писатели?

— Русские писатели пьют преимущественно очищенную, но не брезгуют и пивом, которое спрашивают всегда бокалами. Когда средства позволяют русские писатели охотно требуют и коньяку, предпочитая хорошим, но дорогим маркам плохие, но зато дешевые. Вина русские писатели пьют редко, — только когда их угощают, — что же касается ликеров то склонности к ним не чувствуют предпочитая повторить коньяк, чем перейти на ликер.

В отношении закуски русские писатели требуют преимущественно той закуски, которой за наименьшую цену полагается наибольшее количество. Многие пьют совершенно не закусывая или совершают обряд ерша заключающийся в том, что каждую рюмочку водки заглатывают глотком пива. Минеральную воду русские писатели не пьют, но квасу требуют и притом со льдом.

— А как пьют русские писатели?

— В кредит-с, хотя некоторые пьют и на наличные или в рассрочку платежа. Иногда русские писатели оставляют заложника и затем его выкупают. В отношении, так-сказать, емкости русские писатели идут непосредственно за купцами, причем и рюмки среднего размера — поменее купеческого и поболее общегражданского — называют у нас писательскими. Некоторые русские писатели пьют до положения риз, но большая часть русских писателей отличается хорошей закалкой и ума не пропивают. Напишись, русские писатели или целуются, или ругаются, а некоторые произносят речи на тему об искусстве или рассказывают про авансы, которые они получили и пропили, или собираются получить и пропить. Замечено, между прочим, что суммы этих авансов русские писатели по большей части значительно преувеличивают.

В «Капернауме»

— Скажите, пожалуйста, что и как пьют русские писатели?

— Водку-с. Закуску спрашивают мало. Бывают, которые начинают прямо с пива.

— А вина?

— Не уважют-с. Старые писатели — те действительно, требовали винца и толк понимали, а у нынешних кроме водки никакой продукт не идет.

— И много пьют?

— Пьют зло-с. Злее писателя один только мастеровой пьет-с.

У Федорова

— Русский писатель больше у стойки пьет, а на закуску выбирает бутерброд из пятачковых. Некоторые беллетристы припускают в водку пиконцу. Репортеры — те всегда требуют, чтобы пирожки были как огонь горячие, потому что они с морозу и на ходу. Когда писатели с актерами соединяются, мы их за круглый стол сажаем, а то уж очень руками размахивают.

Отсюда

Нет, не увидят мои односельчане передачу, где я сижу, закинув ногу на ногу: башню телевизионную в Новосокольниках сломали нахуй, то есть улучшают. Ещё полгода будут улучшать. Так что не видать мне два куба вагонки от колхозного правления в Опухликах и колун опять спиздят.

Вот ведь заебали: улучшают всё и улучшают. Расширяют бесконечно дороги, меняют провода, из-за чего нет электричества, трубы — значит нет воды, строят новую развязку — значит пробка, укладывают новые рельсы — значит поезда не ходят.

В городе Петербурге в шестой уже раз меняют совершенно новую тротуарную плитку, вокруг города всё строят и строят кольцевую дорогу, безнадёжную и бессмысленную, как кольцо Мёбиуса. Ни дойти никуда, ни проехать: все ругаются матом и трамваи выстраиваются равнодушной чредой — в них всё равно давно уже никто не ездит, они исполняют чисто ландшафтные функции. Разве что на проспекте просвещения ещё пока ездят — но и это до очередной смены рельсов. Дайте ж вы нам наконец пройти по всему этому прекрасному, проехать, умыть, в конце концов, морду. Нет, не дадут — снова всё выкорчевали, раздобали отбойными своими молотками и ушли на обед.

И ладно бы хоть была надежда на то, что правнуки наши будут ездить куда захотят по ровным дорогам, блестящим рельсам и летать в серебристых аэропланах в безоблачном небе, да хуй там. Не то что правнуки, а даже и нынешние потомки увидят всё тоже самое: уснувший шведский бульдозер, вялых гастарбайтеров и картинку на заборе про то, как всё будет заебись, когда всё это счастливо завершится.

Где ж, блядь, обещанный кризис — может у них деньги, наконец, когда-нибудь кончатся.

А вот стихи.

Люди, которые их сочиняют. утверждают, что стихи есть более возвышенная материя, нежели проза.

А я так думаю, что стишок может сочинить любой идиот и никто не сможет ему доказать, что это не стишок. Я и сам сочинял стишки, говно вопрос — главное, чтобы было складно, а если не складно, то ещё даже лучше получается.

Но вот что интересно: один поэт сочинял-сочинял всю жизнь стишки, потом написал два тома не в рифму, прогнали его из союза писателей, потом другой поэт написал его биографию на тысячу страниц тоже не в рифму, но был оценен современниками.

Казалось бы, должно быть наоборот: писал-писал какую-то хуйню, вроде повестей белкина или капитанской дочки, а потом дозрел наконец до ямбов, хореев и амфибрахиев.

Так нет же, не получается почему-то.

А чего все смеются над Путиным, который поцеловал лошадь? Ну лошадь и лошадь, не хорёк же.

Вот если бы он лягушку поцеловал, посмотрел бы я, как все потом бы посмеялись.

А это наша пресловутая автолавка. Припёрлась на два часа раньше, чем положено и сердится: чего это никто не покупает у ней комбикорм, пряники и постное масло.

В связи с последней книжкой Виктора Олеговича Пелевина почему-то вспомнилось мне происшествие из прошлого — лет пять назад или около того.

Пришло мне тогда по почте письмо откуда-то из Американских Штатов, но по-русски, Мол, уважаемый Дмитрий, мы тут (то есть в России, конечно) собираемся снимать кинофильм по роману дженерейшн пи, уже и актёров нашли, но сценарий нам как-то не очень нравится. Не могли бы вы этот сценарий как-то слегка улучшить и дополнить?

И в приложении два файла: в одном общее описание фильма (в главных ролях Константин Хабенский и Мила Йовович, сценарий Шендеровича), во втором сам сценарий.

Я не стал читать сценарий и, как всегда, подозревая наёбку, ответил вежливо в том смысле, что вы наверное ошиблись адресом и вам следует обратиться непосредственно к Виктору Олеговичу.

На что мне вскоре пришёл грустный ответ о том, что Виктору Олеговичу это всё нахуй не интересно, и может быть Вы таки посмотрите? Я, конечно, обиделся, что вот, видите ли Виктору Олеговичу это не интересно, а мне с какого-то хуя должно быть интересно, но сценарий прочёл почти весь, за вычетом десяти, может быть, или двенадцати страниц, которые не осилил.

Это был, безусловно, Шендерович: никто, кроме него, не сумел бы сделать из довольно политически вялого произведения документ такой беспощадной и обличительной силы в отношении существующего на тот момент (да, наверное, и сейчас) режима.

Я немедленно почувствовал себя последним говном и написал письмо про то, что сделать это ещё лучше невозможно и нужно переписывать всё с самого начала. Ответ на это моё сообщение пришёл где-то через год. Там было написано, что проект этот счастливо накрылся пиздой.

К чему это я? А совершенно ни к чему. Так просто, вспомнилось.

А про 5П я чего могу сказать?

Я не поклонник, но вполне благодарный читатель Виктора Олеговича, хотя у культурных людей это не принято, но мне можно, я же крестьянин.

Поэтому я ничего не скажу.

Я не лучше всех, но лучше многих знаю, как вежливы, настойчивы и убедительны бывают издатели в предверии какой-нибудь книжной ярмарки или грядущего финансового кризиса.

А мы тут тихо и мирно живём в своей деревне вдвоём с юным Дмитрием Дмитриевичем.

После перевода часов внезапно образовались долгие осенние вечера. Мальчик кормит печку щепками и категорически не желает надевать носки. Он со младенчества предпочитает ходить босиком, а если ещё и с голой жопой — так это вообще праздник.

Я лениво конопачу оконные рамы ватой — впереди ещё целая псковская зима.

Собака-степан вывернулась из ошейника и целые сутки гордо реяла по окрестностям, пугая соседских кур, но в конце-концов приползла на карачках и в очередной раз выменяла свободу на кусок ливерной колбасы, довольно таки небольшой.

Вчера часов после десяти родственники вдруг начали поздравлять меня сообщениями по телефону с далёкой моей родины. Меня там, оказывается, показали по телевиденью. «Ты теперь знаменитость, наверное» — пишут. Я не стал их разочаровывать и рассказывать, какая это, на самом деле, хуйня. Пусть порадуются.

В Казахстане вообще очень серьёзно относятся к телевиденью, особенно к московскому — у самих-то сроду ничего не происходит. Был вроде бы какой-то беглый в Лондон премьер-министр, но его уже даже никто не помнит, как фамилия — чай не Березовский. Правозащитные организации зевают от этой вегетарьяннейшей из деспотий и даже самая пламенная Валерия Ильинишна вряд ли сумела бы найти во всём этом антидемократическом государстве повод для хотя бы пятиминутной гневной речи.

Там можно прожить достойную и безбедную жизнь, в продолжении которой решительно ничего не случится. Ну, разве что с женой разведёшься или с родственниками разругаешься из-за жилплощади.

Практически рай.

Из Москвы приходят всё более и более тревожные вести.

Ну ладно — сообщение о том, что моментальный маникюр подорожал на пятнадцать процентов, может вызвать у человека, выковыривающего перегной из-под ногтей при помощи секатора, максимум что добрую улыбку, без всякого, впрочем, злорадства, ибо человек этот всё равно не понимает о чём тут речь и в чём состоит проблема.

А вот сведение о том, что теперь не каждый работник среднего звена может себе позволить нанять в каждый день вечернюю няню — это очень серьёзное сообщение.

Ведь это означает, что десятки, если не сотни, тысяч человек внезапно узнают, что вот эти вот ангелочки, поражающие всех своими не по годам развитыми талантами, они, оказывается, ещё и срут. Срут причём совершенно человеческим говном, почти таким же, как какой-нибудь бомж с Павелецкого вокзала. Ну, не совсем уж таким, не всё так безнадежно — питаются они всё же получше и не употребляют с утра брынцаловских жидкостей, но говно — оно и есть говно. А жопу вытирать пока ещё не умеют.

Ещё у них из носа текут сопли. А в глубине этого самого носа нарастают огромные козюли, которые они выковыривают и с наслаждением поедают. Они приносят ужинающим родителям свои горшки и страшно гордятся их содержимым.

Собеседники они так себе. Шутка, повторённая дважды — уже не шутка, а за шутку, повторённую семьсот раз, принято убивать на месте. Но их невозможно убить, потому что это невозможно.

Есть специально обученные люди, которые знают, как со всем этим обращаться. Но человеку — обычному, нормальному человеку и без того измождённому насыщенным трудовым днём — ему-то зачем всё это нужно знать и уметь с этим обращаться?

Вот тут-то многие и задумаются о преимуществах однополых браков.

Прозевал сегодня автолавку. Вроде бы и выходил за ворота периодически, а всё равно прозевал.

Ненадолго она сейчас задерживается — живых осталось шесть дворов, да и из тех не все выходят.

Взял рюкзак и пошёл в сельпо в соседнюю деревню — четыре километра туда, четыре обратно, с горки на горку.

О, тоскливейшая псковская осень — дождь даже не идёт, а просто так висит в воздухе и идёшь ты сквозь него, идёшь, медленно-медленно набухаешь, отсыреваешь, и текут по очкам слёзы и все почему-то снаружи.

На сельпо в деревне висит какое-то смешное расписание его работы, под расписанием амбарный замок.

«Ну ладно, — подумал я, — зато прогулялся». Достал из мокрого кармана мокрую пачку сигарет, мокрую коробку спичек, посмотрел на них и спрятал назад. Смотрю — идёт хозяйка магазина. Продавщицей её нельзя назвать — это в городе бывают продавщицы. А она хозяйка — топит в магазине печку, занавесочки на окнах. Весёлая: «Кошечка, — говорит. — тут в магазин зашла, такая хорошенькая. Я ей хозяина нашла. Они такие радые! А вы заходите, заходите!»

Купил у неё крупы, яиц, банку тушёнки, почерневших от непривычного климата бананов. Пошевелил руками в рукавах и купил ещё бутылку водки с прилагаемой к ней в виде промобонуса рюмкой.

Дошёл до озера, которое расположено очень удобно — в точности на полпути, точнее на четверти, если считать туда и обратно. Туда — четверть, обратно — три четверти. Смеркалось.

Выпил рюмку, закусил бананом, содрогнулся. В кустах кто-то грозно кем-то захрустел.

Вспомнил кучу говна примерно по колено высотой, наваленную неизвестным животным возле соседского дома и решил про это не задумываться.

Взобрался на последнюю горку, а под горкой уже наша деревня.

Вот сколько уже времени здесь живу, а всё до сих пор никак не привыкну: идёшь по лесу, идёшь. Деревья скрипят от невыносимости бытия, по правую руку скелет бывшей свинофермы, ни огня какого и даже собака не забрешет. Кто я, где я? И вдруг — хуяк! — открываешь дверь, а там печка, на столе кружка с холодным чаем, на полу пластмассовый грузовик без двух колёс, раскрытая книжка про айболита и грязная кочерга. Дом.

Ноябрь

Я между прочим уже лет двадцать тайно влюблён в Татьяну Никитишну Толстую. У неё когда-то очень давно был рассказ про женщину, у которой на пальце было серябрянное колечко с жабой. И я всегда думал, что она и есть та самая женщина.

Но увы, я опоздал.

А она правда хорошая: Миска, цепь, конура.

Кстати, Дмитрий Анатольевич, а, Дмитрий Анатольевич. Если вам вдруг хочется, чтобы вас перестали считать мурзилкой (при том условии, что вы этим мурзилкой не являетесь, мало ли чего бывает), выпустите же вы в конце концов эту несчастную юристку. Чего вам ещё от неё надо? Она же не зарезала никого. Да даже если бы и зарезала.

И совсем уж для идеала можно бы поселить Абрамовича на ту самую шконку, на которой в ожидании подъёма стучит сейчас зубами под суконным одеялом миллиардер Ходорковский. Не из кровожадности, а просто для того, чтобы он задумался над своей жизнью. Это ещё никому не помешало. А потом тоже можно выпустить.

Во львовском поезде в полпятого утра за полтора часа до прибытия в город Петербург включают безжалостный люминесцентный свет.

Что может сделать пассажир за полтора часа? Поссать, умыться, покурить в тамбуре, выпить кофе, подумать и выпить ещё пива, опять покурить, сдать бельё, закинуть матрас на третью полку — вот и двадцать пять минут долой.

А дальше всё, дальше заниматься совершенно нехуем. Смотреть разве что в непроглядное ноябрьское окошко и вести обратный отсчёт тем станциям, с которыми с таким удовольствием расставался месяц тому назад: Сиверская, Вырица, Павловск, Паровозный Музей, Купчино, Воздухоплавательный Парк. И наконец говнотечка обводного канала — приехали значит.

На витебском вокзале я давно уже не интересую не только милицию, но даже и таксистов с назойливыми их услугами. Едва чиркнув по моему лицу лживыми своими глазами, они уже знают, как искренне я рассмеюсь, услышав названную ими цену за проезд до лесопарка Сосновка.

И потому прохожу я, никем не остановленный к не открытому ещё метро, закуриваю и думаю, думаю: почему же мне так грустно?

А потом засыпаю в подземном поезде и ничего уже не думаю ибо нехуй.

«Ты уж как доберёшься, позвони сразу» — наставлял неразумного своего брата провожавший его петербуржский житель. Брат кивал и был на всё согласный, лишь бы его отправили наконец в путь до вожделенного города Витебск.

Брат облобызал брата и убежал торопливо по неотложным своим петебуржским делам, а оставшийся брат сел на нижнее боковое место и некоторое время смотрел в окно. В окне было всё то же, что он видел в предыдущий месяц. Купил у проезжавшего по вагону тележечника небольшую, очень маленькую, бутылку горилки (во львовском поезде водки не продают). Потом тележечник поехал обратно и опять продавал горилку.

На станции Дно в вагон вошли линейные милиционеры. «Где тут?» — спросили они. «Вон» — указали пассажиры.

Обули, завязали шнурки на ботинках, увели куда-то. А он так и не промолвил ни слова.

Это только по карте кажется, что от Петербурга до Витебска всего-то ничего. А если посмотреть даже на самую большую карту мира, то и до Антарктиды максимум полметра. А потом оказывается, что и в самом быстром пароходе плыть до неё полгода. И до Витебска тоже не всегда за один раз доедешь.

Мы злые, да. От чеченского мальчика с гармошкой в вагоне метро мы зеваем. Ветераны афганской войны без рук и ног не проницают наши сердца. Цыганка с негритянским младенцем пройдет мимо и дальше.

А алкашу при ночном магазине в Новосокольниках мы дадим таки десять рублей. Потому что мы умные и в человеческих бедах очень хорошо разбираемся.

…а ещё он любит есть сливочное масло вилкой.

У нас ветер. Выл ночью в трубе, стучал неподпёртой дверью сарая. Я хуёвый хозяин — всё время что-нибудь да неподпёрто.

В восемь утра завыла автолавка на углу нашего огорода и я оказался возле неё чуть ли не первым, точнее вторым — первой была плохо различимая в шалях и тулупах баба Рая — у неё сегодня день рождения. Потом потихоньку подтянулись и остальные старухи — все кряхтя и жалуясь кто на ревматизм, кто на диабет.

Собака-степан громко стучит зубами в конуре — это у него первая в жизни зима. Вот так-то, брат — оно тут не всегда лето, надо привыкать. Кинул ему полкило ливерки, может станет ему теплее.

А сам ношу пока охапками дрова. Хуёвые всё ж дрова купил — вроде бы и ольха, а толку чуть. Пых — и нету. Эдак и до весны не доживёшь. В следующий год буду умнее. Хорошо хоть осталась ещё половина прошлогоднего разобранного сарая.

А вообще хорошо. Чистейшая, как слеза, дистиллированная тоска, лучше которой вообще ничего не бывает.

Вот все говорят: Троица там, Рублёв. А думать-то надо совсем о другом.

Взять к примеру, гениальный евангельский проект великого современного художника Врубеля (не путать с полоумным художником позапрошлого века). Кого беспокоит сохранность этих произведений? Никого. Их таскают куда попало и как попало по подозрительным вернисажам на каком-то винзаводе. А там же, на винзаводе этом, дрожжи, пьяные слесаря, начальник транспортного цеха.

Возьмут да и зальют всё портвейном три семёрки. Ну, выплатят страховку. Так страховку-то в сокровищницу человеческого духа не положишь. Кто будет перед потомками отчитываться?

Или вот художник Кулик, который сам по себе произведение искусства. Ходит он по улицам без охраны и бронированного сейфа с инертным газом. А как упадёт ему на голову кирпич или пырнёт его ножиком проголодавшийся от строительного кризиса гастарбайтер?

Никому нет дела, всем насрать.

В деревне сегодня Михайлов день. Все закупили в автолавке в два раза больше продуктов, чем обычно.

Если рассказать жителям нашей деревни про тот повод, по которому празднуется этот праздник, то есть Собор (а по-простому военное совещание) Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных: Архангелов Гавриила, Рафаила, Уриила, Селафиила, Иегудиила, Варахиила и Иеремиила, они посмотрят на тебя как на идиота. Михайлов день — он и есть Михайлов день. Салатов ещё со вчера нарезали.

Ну вот и славно: до остального мира с бедами его, печалями, кризисами, пиратами, сбежавшим с космической станции пауком и прочей хуетой теперь можно добраться только на тракторе.

Днём погасло электричество. Я вынул из комода свечи, чтобы долгим вечером читать что-нибудь душеспасительное, но его через час снова включили. Придётся, значит, сейчас мыть посуду: я ещё с утра накипятил для этой цели ведро воды. Теперь уж наверное остыло.

Прокопал во дворе тропинки к важным стратегическим объектам, как-то: воротам, дровнику, сортиру и Степану.

Хорошо.

Собирался с утра поехать в Невель, но утром было как-то очень зябко, хотя и протопил с вечера печку. Проверил термометр на крыльце — аж целых минус четыре. И ветер. Какой там Невель.

Перевёл будильник на семь-сорок. Отвратительное число, всю жизнь меня преследует. Я даже в Петербург из Казахстана улетал навсегда самолётом в семь-сорок.

Выглянул из двери: стоят старухи, ждут. Вторую уж неделю автолавки не было, у всех пряники кончились и леденцы с подушечками.

Утренняя автолавка чем удобная — она останавливается прямо на углу нашего огорода. Оно хоть и далеко, без шапки хуй дойдёшь, но зато с крыльца видно.

Сварил себе кофию, мерзавцу из будки овсянки, выглянул: всё еще стоят. Потом ещё раз выглянул — разошлись, автолавка так и не приехала, кризис.

Выпил кофию, лёг опять спать: вчера сидел зачем-то до четырёх ночи, роман, кажется, писал на триста страниц.

Проснулся: в двери тарабанят. Вот же блядь! Деревня называется. Пойдём, говорят, водку пить.

Автолавки нету, а водки зато дохуя, на коню за ней съездили. В деревне зимой водку пить легко и приятно: с утра выпил — вот уже и вечер. Не успеешь оглянуться, а уже лампочка сияет над тобой под треснутым потолком в невельском стационаре. Так что ну его нахуй. Еле отбрехался тем, что кончились сигареты.

Надел вторые штаны, нашёл в сенях измазанные герметической пеной рукавицы, застегнул под горло куртку и ушёл в сельпо.

Впрочем длинно получается, день оказался долгий.

С утра допишу, если допишу.

Декабрь

Что-то такое было у бр. Стругацких в произведении Град Обреченный — там у полицейских изъяли пистолеты, чтобы их не отобрали гангстеры.

Впрочем, Эксперимент — это Эксперимент и нехуй тут думать.

А вот объясните мне кто-нибудь умный.

Вот эти бесконечные боты, которые пишут «хм» или «приятно читать такие познавательные тексты» — они зачем? В смысле, в чём их сверхзадача?

Я понимаю, когда зовут посмотреть на пизду с троянским конём внутри или какой-то автор, Ермолов что ли, заебал уже, под разными личинами заманивает прочитать своё произведение. Тут ясно: они чего-то хотят.

А эти чего хотят? Ну ладно, я поверил бы, что это какие-то Добрые Боты, которые ходят по малолюдным журналам и делают приятное хозяевам, чтобы те думали, будто бы их кто-то читает. Но нет — у меня есть пара малолюдных журналов, так хоть бы одна кибернетическая сволочь туда зашла: ломятся все туда, где и так народу не продохнуть.

Не понимаю.

Я так думаю, что не всякому человеку случалось просыпаться на лавке в невельском вокзале. А я вот сегодня проснулся и долго и тупо смотрел в высокий его лепной потолок.

За те краткие двадцать минут, на которые мне удалось заснуть, привиделись мне все те люди, которых я знал в прошлом, узнаю в будущем и знаю прямо сейчас. И все они были друг другу враждебны.

Действительность за пределами сна, впрочем, была довольно мирная: сосед мой по противоположной скамейке деловито стучал плошками и мисками и даже сладострастно отхлёбывал кипяток из аллюминиевой кружки. Поезда все прошли и следующие будут только следующей ночью. Ночные работницы вокзала, как-то: поломойщица и заведующая багажным отделением шопотом обсуждали моё появление в жизни этого вокзала.

Но я не стал ничего этого слушать: застегнул под подбородком одну молнию, потом другую, нахлобочил на голову капюшон и ушёл в дождь. На всякий случай нужно запомнить, но лучше бы, чтобы не пригодилось.

Только выйдя на привокзальную площадь и свернув налево за угол, я сообразил, что уже однажды бывал в городе Гомель и даже, увлёкшись покупкой сметанных булочек, за малым делом не опоздал на поезд.

В этот раз времени у меня было побольше, так что прошёлся туда-сюда по улицам Победы и Ленина. Очень чисто. Бросить окурок на тротуар может разве что какой-нибудь педофил. От одного перекрёстка до другого — три машины, если считать с обеих сторон улицы.

Обнаружил множество магазинов со знаменитой на весь мир белорусской обувью, огромное количество мокрых и серых цыганских женщин, которые все просили у меня закурить, но я никому не дал, и ни одного, вообще ни одного места, где можно что-нибудь съесть.

Купил в конце концов оксюморон, то есть, чебурек по-белорусски. Чебурек по-белорусски очень сильно солёный и чем-то слегка подванивает, но, как показала дальнейшая жизнь, вполне безопасный.

А вообще Гомель напомнил мне город моего детства таким, каким он был до тех пор, пока в него не перенесли столицу: посмотреть особенно не на что, но на то, что есть, смотреть не противно.

Да! Забыл сообщить важное сведение.

Водка, которая не для выебона, а просто так водка, в городе Гомель стоит вся одинаково: 6660 тамошних рублей.

Ну всё, теперь печки протопились и можно ложиться спать.

Это городским жителям чудится, что можно растопить печку и заснуть, а действительность — она другая. Я уж чем себя только не развлекал: и два сообщения отправил в живой журнал, и просмотрел кинофильм режиссёра Балабанова Морфий, спижженый, естественно, из интернета.

Кинофильм, кстати, хуёвый, при всей моей любви к брату-1 и брату-2 и уж тем более к грузу-200. Булгаков и Вертинский — это очень разная поебень и объединять их, как мне кажется, не нужно. Очень жаль, что во всём протяжении кинофильма так и не выебали внятно Ингебору Дапкунайте, Сиськи сиськами, но хотелось бы большего.

Последние двадцать секунд хороши, но не спасают.

Читать Тарантину. Беззаботность — вот что нас выручит.

Ну в Луне, так в Луне, хуй с ним, с солнышком. Неприятно только, что всякий раз когда я приезжаю в город, во мне немедленно разыгрывается какая-нибудь болезнь. Вроде бы и центральное отопление, и вода горячая из крана, и другие разные чудеса, а вот поди ж ты.

Пора, стало быть, пить водку с перцем.

Меж тем в городе бушует совершенно не замеченный в деревне финансовый кризис. В чём он выражается, я пока не очень понял, но все говорят, что бушует. Сам я лично пока ещё не видел ни одного человека, непосредственно перемолотого неиллюзорными мельницами Великой Депрессии, но у каждого есть уже история про школьного друга или там мужа сослуживицы.

А вот интересно было бы зайти в какое-нибудь угрюмое собрание ипотечных банкруптов и, закинув ногу на ногу, начать их вразумлять: «Кризис! Это — мираж, дым, фикция. Что такое этот ваш кризис? Да его вовсе и не существует. Это вот что: если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза…» (ну и далее по тексту) — то отпиздят или не отпиздят?

Мальчик нашёл наконец Универсальное Средство против всех проблем, то есть пулемёт.

Он взял стопку книг и методично разрешил все тамошние затруднения, то есть расстрелял дедку, репку, колобка, Кота с Дроздом, курочку рябу, зайца-побегайца, кота финдуса вместе с евоной тефтелькой, старика петсона со вставными зубами в стакане и (наконец-то! наконец-то!) доктора Глеба Сергеевича Пугача из омерзительного стихотворения Сергея Михалкова. После чего счастливо заснул.

Я тоже в его возрасте верил в решительные меры. Когда, бывало, подходила ко мне старуха со слюнями, я её честно предупреждал: уйди, а то убью. Что, конечно, не помогало, а как раз наоборот. После этого я старуху с чистой совестью уничтожал. И тоже верил, что завтра будет новый день,

А потом вырос и узнал, что они всегда возвращаются: и дедка, и репка, и гуси, и лебеди. И первым всегда и обязательно идёт всё тот же непременный и бессмертный врач Глеб Сергеевич Пугач.

В москве пиздец — им тут уже больше нечего даже рекламировать. На кольцевой линии рекламируют конька-горбунька, вольгу с микитой селяниновичем и другие разные побасёнки.

А пассажиры в метро при этом все какие-то удмурты и башкиры в пёсьих шапках. По-русски никто не разговаривает. К кому ни обратишься, то или секир-башка, или канпетка-дай.

И лица у всех в метро очень ужасные, хотя может быть это только в семь часов утра так бывает, не знаю, я тут редко бываю.

У меня вот сосед в деревне всё стесняется ехать в москву: куда я, говорит, с такой рожей да в столицу. Вот приеду обратно в деревню и его утешу — мол, будешь ты, Серёга, на всей кольцевой линии самый наипервейший красавец.

У ирины хакамады нету решительно никакой жопы. Тоже мне оппозиция.

Когда человек перестаёт испытывать ужас перед публичным выступлением, то ему пиздец.

Посидел за макинтошем. Тот же линух, только анфас. Говно.

«Ох, ох — соседка прибежала баба Рая. — Бяда! Конь упамши и не встамши! Бяжим!»

Ну бяжим, да. Соседи они для чего соседи — они, если что-то горит или ограбили или там рожает кто, они вопросов не задают, а хватают ведро, ружьё или чайник кипятку и бегут спасать.

Бежим, значит, бежим, а я таки по скверной своей городской привычке думаю. Ну вот прибежим. А в этом коню полтонны весу. И любое его нервное копыто разбивает любую гуманоидную кость, да хоть бы и самый череп с наидрагоценнейшими внутри него мыслями, в очень мелкие и неприятные дребезги. А я не лошадник, совсем не лошадник, я не умею с этими животными разговаривать. Это дед мой умудрился в тридцать седьмом году сесть на двадцать лет из-за лошадей, а уже нет, не сумею.

Но в общем всё как всегда кончилось благополучно. Конь встал сам, долго рылся у меня в кармане в поисках сухаря, которого там не было, и я наконец осуществил свою детскую мечту, то есть сказал коню «ну-ну, ты тут не очень-то выёбывайся!»

Я в конце концов примирился с существованием мобильных телефонов. Ну не запихаешь же их обратно в ту пизду, из которой они вылезли — значит надо как-то с ними жить.

У меня и самого в последние года четыре есть такой телефон, и я честно признаю, что он таки выполняет некоторые полезные функции — будит меня к автолавке или показывает время. Ну или вот интернет, например, в который я прямо сейчас пишу.

А ведь когда они появились, ушла целая жизнь: «мы ждали оба, я у аптеки, а я в кино искала вас» — оно ведь уже невозможно, потому что быстренько созвонятся и встретятся. А нахуя, спрашивается, им это нужно?

И часы теперь носят только президенты, олигархи и пижоны. И муж уже никогда внезапно не вернётся из командировки. И на вопрос «где ты была» ответ теперь «у меня телефон сел и деньги на нём кончились».

Или вот это, помните — когда поезд вот-вот должен отправиться, какой-нибудь юноша на перроне пишет снаружи что-то пальцем на стекле отъезжающей девушке, и она что-то пишет, и оба ничего не понимают, кто чего пишет, но лица у них такие счастливые и влюблённые.

А сейчас чего: «Ну, пока-пока. Ага, позвоню. И я тебя. Нет, пьяных мужиков нет, бабушка какая-то. И я тебя. Ага, сразу позвоню. Пока-пока».

И ничего там, оказывается, интересного на этих стёклах не писали.