Жить будем потом

— Are you o’kay?

Зойка все поняла.

— У меня все о’кей. нет проблем, могу предложить армянский коньяк, за знакомство — Зойка.

Неожиданно протянула суховатому старичку профессорского вида дам­скую фляжку, тихо засмеялась, высокий хвост на голове задрожал, из глаз брызнули мелкие слезки, напряжение последних дней вылилось горячим потоком. Сосед взял у нее из рук фляжку, пригубил.

— Zoika. My name is Fred, everything will be good. Stop crying. It happens sometimes.

За три часа перелета Москва—Афины Зойка выдула из своей фляжки весь коньяк, сухой комок в горле растворился, стало легко дышать, голова кружилась, вспоминала свой школьный английский, пожалела, что не пошла на курсы.

Вежливый Фредди вдруг перешел на сносный русский.

— Зой-ка, красивый имя, греческий, библейский Зо-ис, по-русски жизнь, понятно?

— Понятно, понятно, летим в Грецию, там все греческое, и мое имя гре­ческое.

— Одно имя — Эва и Зоис, перевод такой, понятно?

— Непонятно. Ева первая женщина, соблазнительница Адама, грешни­ца, — кокетничала Зойка. Слезы давно высохли, взгляд приобрел свою при­вычную пронзительность, которым она оценивала людей, вина, драгоценно­сти, обстоятельства.

—Да, да. Она мать Каина, Авеля, Сифа.

«Боже, как хорошо, что не послала Фредди куда подальше, приятный человек, не лапает за коленки и выпить здоров».

Фредди оказался бесценным советчиком, попутчики обменялись теле­фонами, еще в самолете ей заявил, что никогда и никому не помогает день­гами, даже собственным детям, но его рекомендации и советы дорого стоят. У себя дома он как рыба в воде, его инвестиционная компания «Ο φρέντι και η εταιρεία» известна своей солидной репутацией.

— Мне ваши деньги не нужны, тут бы. со своими управиться, чужая страна, одинокая женщина, есть проблемы, мужа вот похоронила недавно, — жалобным голоском соврала Зойка.

— Не волнуйтесь, Зоис, довезу вас до гостиницы, мой помощник все устроит. Надо подумать о вашем будущем, давайте встретимся через три дня в моем офисе, помощник назначит вам время, — предложил Фредди.

Наконец приземлились в аэропорту «Элефтериос Венизелос» в Афинах. После салона, охлажденного кондиционерами, ей показалось, что она попала в горячую сауну, мутило от выпитого.

Из московской кутерьмы она выскочила, без передышки попала в какой-то сумасшедший дом, все завертелось, не успевала заверять документы лич­ной подписью, вникала в то, что говорила ей улыбчивая переводчица Мари, которая оказывала мелкие услуги Фредди.

Через три недели к своему удивлению Зойка обнаружила задержку месяч­ных. Не стала паниковать, у нее случалось такое несколько раз, воспалился цистит, пролечилась, все восстановилось. Решила подождать. Недели шли, ничего не менялось. Поход к врачу подтвердил—женщина беременна. Ну что ж, так тому и быть, буду рожать.

Фредди как раз открывал в своей компании перспективный русский отдел, ему очень пригодилась Зоис, она оказалась весьма деятельной, понятливой и легко обучаемой. Грек сделал запросы в банки, навел справки о легальности денег госпожи Achkasova. Процедура не заняла много времени, тут и выясни­лось, что госпожа Achkasova не просто богатая наследница, но очень богатая дама. Фредди оживился, помог в устройстве ее финансовых дел, подсказал, как нанять доверительного управляющего, в какие ценные бумаги вложить капитал. За свои консультации счета выставлял доверительному управляюще­му, смышленому малому, он держал его в курсе всех дел Зоис.

Зойка и здесь не изменила своим привычкам — ничего вызывающе роскошного, броского, дисциплина, минимум косметики, простая, удобная одежда, туфли без каблуков. Длинные волосы стали мешать, хвост тяжело оттягивал затылок, надоело массировать шею. Сбросила старую прическу, как ящерица сбрасывает старые одежды, мешал жаркий климат.

Подстриглась под короткий ежик. Сама себя не узнала — новое забав­ное лицо понравилось, спокойные славянские черты, серые задумчивые глаза. Беременность свою переносила хорошо, ноги не отекали, токсикоз не мучил, живот под цветным льняным платьем на узких бретельках был почти незаметным, на чистой коже никаких уродующих женщин коричне­вых пятен.

УЗИ показало — крохотный мальчик, на шестом месяце плод весил почти 800 граммов, на экране монитора ребенок активно сосал пальчик и улыбался. До самого рождения давал о себе знать, активно колотил ножками. Будущая мама держала теплую ладонь на животе, разговаривала, пела песни, готови­лась к новой роли. Каждый вечер молила господа, за что ей такое счастье, богатство, здоровье, ребенок. «Одни подарки! Боже, ты так благополучно устроил мою жизнь, грешница я, грешница, предательница». В своих ночных прошениях молила устроить жизнь Сержа. Опасалась, что сказка может так же неожиданно закончиться, как и началась. В ее мольбах было что-то здравое и чрезмерно рассудочное, вроде выгодного обмена, ты — мне, я — тебе.

Новое положение, неизвестная страна, радостное ожидание чуда — рож­дения ребенка, а ведь это настоящее чудо, перевернуло все в ее жизни. Иногда среди ночи просыпалась, говорила себе — это сон, наваждение. щипала себя за щеки, но близкий шум волн успокаивал.

Фредди помог в выборе дорогой покупки — небольшой белой виллы у моря, подальше от гостиниц и туристов. Зойка боялась огромных площадей, мраморных лестниц, анфилад, античных древностей, высоких арф с узким горлышком, лазурных бассейнов из рекламных каталогов. Белый дом, упря­танный в глубине старого зеленого сада, обрадовал ее своей прохладой, угрю­мыми тенями, мхом на дорожках с неправильными линиями, безмолвием. Она играла роль хозяйки, молчаливо бродила по удобному дому, обживала ком­наты, никак не могла привыкнуть к исполнительному водителю Лукасу, его невозмутимой жене, она же горничная Гера. Прислуга владела необходимым минимумом русского языка.

Каждый день к ней приезжала соотечественница Мари, женщина после пятидесяти, загорелая седая блондинка, давала уроки греческого и английско­го, ученица не напрягалась, старательно училась языкам. Мари давно жила в Афинах, вышла замуж за англичанина, родила дочь, теперь она взрослая, работает в Швейцарии архитектором, успела развестись, переехала в Грецию, открыла школу для переводчиков и мобильную турфирму.

Мари держала дистанцию, но иногда хозяйка дома позволяла себе легкий ужин с переводчицей, говорили о советских старых фильмах, актерах, еде, винах, культуре Древней Греции. Зойка восторгалась средиземноморской кух­ней, непритязательными салатами, рыбой, фруктами, оливковым маслом, все это так полезно будущему ребенку.

Ранним утром первого дня Нового года отошли околоплодные воды, начались схватки, роженица держалась дисциплинированно. Ребенок вышел легко и быстро, удивив немолодого, опытного врача частной клиники. Роже­ница порадовалась за себя, она легко перевела его слова «Αυτές οι ρωσίδες υπομονετικοί»— эти русские женщины терпеливые.

Для себя решила: сына назову Сержем и в свидетельстве запишу Серж. Как оправдание перед собой, перед Серегой-старшим, перед небом. Он, Сержик, искупит все ее вины и перед людьми, и перед Богом. Врач заметил роди­мое пятнышко за левым ушком, что-то говорит о современных медицинских технологиях, такая мелочь, ребенок подрастет, небольшая косметологическая операция, никаких проблем.

Все хорошо, впереди новая незнакомая жизнь. Кто знает, может, когда-нибудь и встретит Сержа, они узнают друг друга на этом свете или в других пределах.

Ночью в тот день на узкой кровати под казенным одеялом Сержу не спа­лось, грудь надрывалась от надсадного кашля, внутри собрались крохотные воздушные шарики, они тихо свистели, пищали и лопались, все болело. Днем проваливался в чуткую полудрему. Казалось, что правая лопатка трещит сухим треском старого дерева.

Две соседние кровати пустовали, еще одну занимал разговорчивый, зарос­ший клочковатой бородой старик. Он давно бомжевал на вокзалах, попро­шайничал, ближе к зиме на глазах милицейского патруля что-нибудь демон­стративно крал, попадался с поличным. Потом в СИЗО сознательно совершал мелкое членовредительство, пускал много крови, но без тяжких последствий, его хорошо знали местные следователи, устраивали в больничку. Здесь он отлеживался всю зиму, зализывал раны, ближе к теплу сердобольный врач выписывал.

— До свиданьица, — со смыслом прощался бомж, намекая на будущую встречу.

Старик любил пофилософствовать, его тянуло на разговоры, но у Сержа не осталось сил спорить с соседом, вполуха слушал монотонный голос.

— ...молодой еще, а дурак. видать, и мамка есть, а жизнь плохо закан­чиваешь. Мы вот на свет божий появляемся. А зачем, я тебя спрашиваю, зачем? Никто не знает. Чтобы сразу на помойку жизни отправиться? А ведь для чего-то хорошего мы были запланированы, может, и для велико­го, так сказать, у каждого своя планида. А что вышло? Меня сызмала куда-то тянуло, мать померла, батя быстро молодую мачеху в дом привел, а та меня невзлюбила. А как у них дочь народилась, Сонька, так мне жизни и вовсе не стало, сбежал по весне. Куда меня только не кидало, добрался до Ленин­града, мальчонкой попал на борт корабля, взял боцман юнгой, был у всех на побегушках. Закончил мореходку, ходил в Калининграде на рыболовецком траулере, меня и сейчас от рыбы мутит, объелся, понимаешь, особенно пал­туса, трески. Потом у меня как-то интерес к жизни пропал, совсем. даже к женщинам охладел, стал странствовать, дошел до Соловецкой обители, работал послушником, был и каменщиком, маляром, плотником. А все не то, тягостно мне, пить стал, а водка что, зальешь нутро, проспишься, а все то же, тоска смертная. Мне один монах так и сказал: пустой ты, Василий, человек, нет в тебе стержня, вот тебя и носит по свету, как сорняк, ни плода от тебя, ни пользы. Как дойдешь до крайней точки, может, и возродишься. До какой такой крайней точки, не уточнил, но все так и случилось, как старец предрек. Ты думаешь, сколько мне лет, думаешь, я старый, да? А я, может, не шибко старше тебя, но уже весь сгнил изнутри, только кровью еще не харкаю. У тебя туберкулез последней стадии, а у меня тоска последней стадии. Вот все думаю, на что-то же Господь меня сподвиг, если я подобие его, а? Мол­чишь, ну, молчи, молчи. Вот помрешь сегодня, сипишь уже, посинел весь, не приведи господи, а рядом только я. Мне тоже не хочется быть рядом с покойничком. Ты вот что — вспоминай, припомни начало, с чего у тебя пошло все вкривь да вкось, ты всех прости, раз скоро преставишься, мне так монах говорил, старец что-то такое знал и про меня, и про всех. Я так сразу при нем онемел, поганые мои слова будто примерзли к губам.

Бомж перевел дух, отхлебнул холодный чай, о чем-то задумался, в палате повисла тишина, слышно было тяжелое дыхание соседа, привстал, вглядыва­ясь в больного, подошел к нему, присел рядом.

— Монах мне сказал, — старик наклонился к уху Сержа, заговорил шепо­том. — Каждый человек чувствует свой предел, окончание, так сказать, зем­ного пути. вот и ты. Не бойся, думаю, там, — бомж повел неопределенно головой и посмотрел куда-то вверх, под своды потолка, — там не будет хуже, а может, и лучше, там и путь-дорожку твою кривую можно исправить. Не вором же ты народился, нет, а для чего-то другого.

Серж почувствовал облегчение, боли отступили, дышалось ровно, спо­койно, перевернулся на спину, правая лопатка с гниющей раной не болела. Удивился резкой перемене. Захотелось насладиться покоем, воздушной лег­костью во всем теле, кончились мучения.

Сосед снял с шеи веревочку, на ней висел простой медный крестик, разорвал ее, из куска тонкой бечевки свил колечко, накрутил его на мизинец Сержа. Тот хотел оттолкнуть чудаковатого бомжа, но рука не поднялась, лежа­ла бессильной плетью.

— Вспомни все, отмотай назад свою жизнь и застолби то место. Может, тебя и помилуют силы небесные. Ты знаешь, страшно жить здесь, а там тебя встре­тят, хорошо встретят, там столько родни собралось, ждут. А что жизнь? Грехи наши тяжкие, ничего хорошего, приходим в этот мир чистыми, как малые дети, а потом смердим. Смерть — избавление, всего-то избавление. от грехов, от оков Праведных быстро забирают, билет долго не выдают большим грешни­кам, он уже и не здесь, но и не там. Вспомни утро своей жизни, полегчает.

Негромкий голос соседа казался тонким, звенящим, а в голове что-то росло, напряженно раздувалась какая-то горячая точка. «Сейчас лопнет, как струна, и конец. конец всем мучениям, всей жизни...»

Лицо старика расплывалось, теряло очертания, всклокоченная борода, седые волосы исчезли, остался один голос, а потом все отступило в непро­глядную мглу.

На подоконник приземлилась зеленогрудая синичка, коротко чиркнула свое «пи-ли», неудачно взлетела и стукнула клювом о стекло.

— ...но если взошло солнце, записано в Священном Писании, нет такого права убивать вора, иначе вина в смерти человека падет на тех, кто вынес смертный приговор.

Бурый потолок в темных разводах поплыл, стены, выкрашенные в зеле­ную краску, плавно закачались, в груди засипело, как будто в ней случился прокол, и накопившаяся муть, слизь, спертый, внутренний газ вдруг начал понемногу выходить, словно воздух из прорезанной велосипедной шины.

Стало легче, холодная испарина тонкой струйкой потекла по шее, спине. Серж провалился в какой-то гулкий, черный колодец. Он долго летел в глуби­ну, мелькали тени, лица, свистело в ушах, он слышал обрывки забытых мело­дий, голоса, крики, сильное эхо ударило по ушным перепонкам, оглушило, но боли не было. Босые ноги почувствовали приземление, теплую воду. Она тихо плескалась, омывала усталые ступни, тянуло лечь прямо на волны, рас­твориться в светлом, прозрачном мерцании реки. Река серебристо мерцала, как рыбья чешуя. Лицо медленно погружалось в мягкие речные струи, тело казалось легким, бесплотным. Ноги нащупали дно, здесь было совсем неглу­боко. Голова уткнулась в песочный берег. Солнечный свет ласково щекотал закрытые веки. Не хотелось открывать глаза. Это марево, сновидение, сейчас все закончится, и я проснусь.

— Парень, ты чего, нахлебался? Давай руку, подмогу.

Угрюмый старик в видавшей виды солдатской пилотке согнулся над тем­новолосым мальчиком, тот только что вынырнул из воды, почти бездыханный, смертельно бледный, с синими губами, он еще плакал, несвязно бормотал, в каком-то мучительном беспамятстве откашливался, всхлипывал, звал кого-то по имени.

— У тебя солнечный удар, целый день на солнцепеке. видел тебя, твой дружок давно сбежал, объел куст малины и ходу, а тебя бросил... Думал, ты утоп, а ты счастливчик. Как зовут?

Мальчик с трудом разлепил тяжелые веки, вспомнил сонного рыбака, что дремал утром на берегу, сидя на перевернутом ведре, выдохнул:

— Серый. Сергей.

Хотел рассказать про сон, который еще несколько минут назад помнил так явно, отчетливо, со всеми мелкими деталями. Теперь видения ускользали, исчезали, как будто быстро сворачивалась старая кинолента, и все ее кадры рассыпались и превратились в пыль. Из горла у него вдруг маленьким фонтан­чиком брызнула вода, окрашенная алой кровью.

— Ох ты, парень, лежи, лежи пока, дыши глубоко, не бойся, ты жив, не утонул.

Мальчик не понимал, как он оказался в воде, голова гудела и раскалы­валась от боли, мизинец левой руки болел, его покалывали мелкие, острые иголочки. Он поднял вверх тяжелую руку, мизинец был передавлен тонкой бечевкой для упаковки, такой обычно перевязывают в магазинах коробки. Он пристально всматривался в колечко из тонкого шпагата, силился вспомнить что-то очень важное и не мог.

К нему подошла сероглазая девочка в белой панамке.

— На, — протянула красноватый слоистый камень в черно-золотых про­жилках, на солнце они рассыпались зеркальными капельками брызг.

Камень был влажным и теплым, как и рука девочки.

— Красивый, — отозвался мальчик.

— Это слюда блестит, — сказал рыбак. — Тут много таких камней.

Молодая женщина в соломенной шляпке с красной ленточкой в белый горошек окликнула девочку.

— Зоя, вернись, мы уже уходим!

— Зоя, Зоя, — повторил мальчик.

Когда-то давно он слышал это звонкое имя, но где, когда, забыл, все забыл. Слово «Зоя» заливчато отозвалось в голове слабым эхом, булькнуло, как камешек по серебристой воде, и исчезло в глубинах памяти.

Мальчик чувствовал во всем теле невероятную тяжесть, спина ныла, как у глубокого старика, ломило в суставах, в глазах застыла печаль, будто он про­жил долгую-долгую жизнь.