Жить можно [СИ]

Нюра стояла в дверях моечной и смотрела, как Аля моет клеенки из-под рожениц. Для мытья их на облезлой ванне — специальное приспособление — привинченный лист нержавейки, воткнутый наискось. Мокрая клеенка прилипает к наклонному листу и тогда, поливая из душа, можно смыть кровь и коричневые разводы какашек, почти не касаясь руками. Потом надо макнуть тряпку в ведро с хлорным раствором и, возя рукой в желтой перчатке, тщательно протереть клеенку. В окно лезет жаркое весеннее солнце, из гулкого коридора доносятся шаркание женщин и, совсем издалека — вскрики рожающих. Слышны они слабо — двери в родзалы плотно закрыты. Но, идя по коридору с ведром и шваброй, Аля может посмотреть в широкие длинные окна родзалов. Один на два стола, другой — одиночный. Но Аля не смотрит.

На второй день работы, когда она еще путалась в дверях, главврач роддома Светлана Сергеевна — маленькая быстрая дама с тщательно уложенными чернявыми завитками пышной прически, приобняла Альку за плечи и подтолкнула к окошку, улыбаясь:

— Хочешь, посмотри, сама будешь вот так, через четыре месяца…

Аля увидела мельком два белых халата, а между ними — огромные, раскинутые вширь и согнутые в коленях — баклажанной синевы ноги. И зажмурилась. Улыбнулась криво, покивала, да, мол, посмотрела.

Отвернулась, держа в памяти глаз наплывы синей кожи — один на другой по всей длине поднятой ноги.

— Синие — от напряжения, — сказала Светлана Сергеевна, рассматривая Алю, — а отеки, так сами виноваты, дурочки. Рыбы соленой наедятся, потом воду ведрами хлебают. Поняла? Воды много не пей, лучше ешь фрукты из компота. И пройди по палатам, пыль протри везде, старшая сестра проверит.

Аля покивала поспешно и спряталась в моечной комнате. Там, за стопками чистых клеенок из сушилки и горой грязных на полу, за рыжей ванной и квадратным умывальником — еще дверь в крошечную комнатушку. В ней Алины вещи, сумка с пакетом еды, табуретка и крючок вешалки за дверью. Больше ничего не помещалось. Если поесть, так только на коленках все раскладывать. А есть надо, чтоб не тошнило. Аля стеснялась часто бегать в туалет.

Санитарки во врачебный туалет не ходили, а в общем женском вечно был бардак — подкладные с засохшей кровью — на полу и в унитазах. Мусорные ведра полны тряпьем. Каждая следующая тряпка пристраивалась сверху, возвышаясь над синим ведром шаткой пирамидой.

Аля радовалась, что туалеты убирать не ее обязанность. И родзалы тоже. Нюра этим занималась.

В первый день старшая сестра, немилостиво оглядев маленькую Алю, остановила взгляд на круглом животике, обтянутом белым халатом с тесемками. Сложила на груди мощные руки, вздохнула театрально.

— Опять хитрую прислали! — сказала в окно, будто Аля манекен неживой, — поработает два месяца, и поминай, как звали. В декрет, а потом, небось, уволится…

Аля подумала о том, что за такие деньги, кто же еще пойдет сюда работать. Одни декретницы. Ну и Нюра. Потому что — ненормальная.

Вслух про деньги не сказала. Но старшая все равно невзлюбила Алю. Возможно, не ее саму, а постоянно меняющихся девочек с торчащими под халатиками животами.

Но Але от этого легче не становилось. Спасала Нюра.

С первого дня взяла шефство над новенькой и, важничая, провела ее везде, все показала. Крепко топая кожаными тапочками со смятыми задниками, несла впереди круглую, спеленутую халатом фигуру. Сама же о себе и рассказала:

— Я тут работаю, потому что — ненормальная. Вот так. Меня все равно не возьмут никуда больше. Так что я — тут. Все время. Ты не бойся, привыкнешь.

И жестом хозяйки кидала то в одну сторону от себя, то в другую плотную коричневую ручку с короткими красными пальцами:

— Тут приемный покой, тут — палаты общие, а там — на двоих. Вон там, дальше — одиночки. Вчера положили одну. Дома трое девок, так она еще двойню родила.

Нюра повернулась и зашлась меленьким смехом, вытирая голубые глаза кулачком.

— Муж-то, муж, вот радости ему! Ой, накажет девку!

И покатила дальше в полутьму и прохладу:

— Тут процедурные, тут кварц, столовая. А там вниз лестница. Как спустишься — по лево — хлорная комната. Знаешь зачем?

— Нет, — в круглую спину сказала Аля.

— Мертвых ребеночков туда носят, — наставительно сказала Нюра, — если не так родились. А я туда последы выношу, когда родзалы мою. После родов-то. А ты что, думаешь, так все просто? Эх ты!

Аля молчала. Боялась, затошнит, но от волнения, что ли — не тошнило.

Это было хорошо. Потом Аля гордилась, вспоминая, как на третий день в моечную заглянула старшая. Скомандовала неприязненно:

— В третью палату, быстро. Там роженица налила крови на пол.

Аля, только прибежавшая из утра, пахнущего акацией томно и страстно, надела халат, взяла ведро и швабру. Пошла по коридору за сестрой, молясь, чтобы — не пахло только, пусть не пахнет. А то стошнит туда же, где кровь эта на полу.

Сестра встала в дверях и сложила руки на груди. Приготовилась наблюдать. Но запаха не было. Плоская лужа на линолеуме чуть отсвечивала красным. Высокая и очень красивая в бледности своей женщина сидела на кровати боком, виновато смотрела на Алю, теребила конец темной толстой косы.

— Вы меня простите, — она винилась именно перед маленькой Алькой восемнадцати лет от роду, — я просто встала и оно, раз, ляпнуло на пол прямо. Ой, как неловко…

— Что вы, — сказала Аля, — не переживайте, все в порядке, я сейчас вымою.

И ловко, пятясь к толстым коленям старшей, замыла бесцветную юшку, хлюпая громко тряпкой в ведре.

Старшая хмыкнула недовольно и унесла в глубину коридора злые глаза и скрещенные на большой груди руки, не дожидаясь, когда Аля закончит.

Красивая, извинившись еще раз пять, угощала потом Алю печеньем и лимонадом. Смеялась удивленно над судьбой своей и мужа, принесшей в дом еще двух новорожденных девочек вдобавок к трем старшим сестричкам.

Поболтав десять минут, Аля поняла, что жить — можно. И с того дня — работала просто. На старшую внимания не обращая. Тем более, что сами сестры и акушерки, не говоря уж о врачах, санитарок просто не замечали.

Только одна — тонкая, как темная змейка, веселая Тамара, всегда разговаривала с Алей, сама прибегая в моечную — приносила грязные клеенки, не дожидаясь Нюры.

— Ох, Алька, — кричала она, сдирая со смеющегося рта марлевую повязку и кидая ее вместе с шапочкой в кучу грязного белья:

— И клизму два раза ей ставили, и не ела ничего она, а как поднатужилась, да как каканула! Смотри, ух, все лицо, до самых бровей в брызгах! Засранка, ой засранка! Пацанчика родила, да большого — четыре с половиной. Чего-то большие дети пошли сейчас.

Аля смотрела потрясенно на красивую, хоть в кино снимай, Томку. Вспоминала, как рассказала она ей, что обожгла щеку ухой, оскользнувшись у плиты, и как переживала Тамара больше всего, что «буду некрасивая, муж бросит»… Как спросила она Тамару, почему именно здесь, в роддоме, среди крови, дерьма и воющих криков — работает?

Тамара ответить не смогла. Пожала плечами, улыбнулась чуть растерянно. Но потом неловко сказала:

— Так, дети же. Рождаются. Ну, не знаю, Аль, — и рассмеялась звонко:

— Не из-за денег — точно…

Денег и правда акушерки получали немного. А беспрерывные подарки от женщин, что отмаялись — тортики и бутылки шампанского — скорее вредили, чем помогали жить. Тамара из всего коллектива единственная сохраняла стройную фигуру. Все остальные акушерки были похожи, как сестры. На старшую — мощную, как портовый грузчик.

Аля как-то сделала Тамаре комплимент и та снова рассмеялась:

— Ой, Алюша, иногда надо детеныша выдернуть аккуратно, но посильнее, так у меня силы-то в руках не хватает. А Светка всех плечом раздвинет, коленом упрется в стол и рраз, готово!

Об Альке пеклась Нюра. Выгоняла ее из моечной, когда не было работы, в зеленый запущенный дворик:

— Идем-ко, нечего хлоркой дышать. Бери еду, на травке посидим.

И они усаживались на бетонной теплой плите, скрытые от окон сестринского кабинета кустами сирени. Нюра хозяйственно расстилала свежую пеленку, раскладывала припасы. Подталкивала к Альке бумажку с копчеными тюльками и обломанной горбушкой черного хлеба:

— Ешь-от, тебе есть надо много. За двоих.

— Нельзя мне соленого, — Аля доставала банку сливового болгарского компота. Ела фиолетовые сливы. Сглатывала от желания припасть к краю банки и пить-пить густой свежий компот. Не удерживалась и брала несколько золотистых, одуряюще вкусно пахнущих рыбок. Жевала долго, продлевая удовольствие. Чтоб не пить, заедала согретым хрустящим огурцом.

Нюра чавкала, вгрызалась в хлеб, роняя на круглые колени крошки. Много говорила. Алька помалкивала, слушая.

— Я водку не пью, — сказывала Нюра протяжно и смотрела поверх горбушки. Прикрывала светлые глаза и покачивала головой сокрушенно:

— Отец пил. И пьет. Но меня отучил. Мне шесть лет было, я прибежала — папа, водички, жарко. Так он налил стопку целую. Целую стопку! И дал попить. Я кашляла долго. А он матери сказал — вот она теперь пить-от и не будет.

И взглядывала на Альку значительно:

— Правду сказал. Не пью я водку.

Поев, вздыхала с удовольствием. И, собрав с пеленки накрошенное, вперемешку с рыбьими остатками, тщательно втирала в ладони:

— Знаешь, для чего? Я вот, хлорку рукой могу брать, и ничего не будет. Потому что, как поем — все, что ела, всем надо руки натереть. Во-от. И, знаешь, какие руки-то? Глянь!

Стряхивала в траву и показывала Альке красные дубленые ладошки. Гордилась.

— Пахнет ведь, — говорила Алька. Отпивала из банки глоточек компота — маленький. Если маленький совсем, то можно будет еще пять таких глоточков. Даже — шесть.

— Пф-ф, — красная ладошка махала в воздухе, благоухая рыбой, чесноком, старым маслом, — ну и пахнет! Что. Я запаху не знаю. Не чую его. А кому пахнет, так — не нюхай!

И снова смеялась мелко, трясла круглыми плечами под застиранным халатом. Хватала Альку за рукав, пригибала подальше за куст:

— Ой, старшая на лестнице! Тихо! Ругаться будет.

— Нюра! — разносился по жаре и листьям недовольно-брезгливый голос старшей сестры, — где опять тебя носит? Быстро в родзал, вымыть, а то в предродовой орут уже, хоть уши затыкай.

Нюрка, елозя попой по шершавому бетону, отползала подальше за куст и обходной тропинкой, сделав Альке круглые глаза, возвращалась в роддом через другой вход.

Аля, посидев еще немного, щурясь на солнце, слушала малых воробьев, что приседали, топорща крылья — просили у родителей еды, скребя по ушам резкими голосками. Собирала мусор и возвращалась в прохладу вымытого коридора.

Шла по палатам с влажной уборкой. Здоровалась. Разговаривала, смеялась. Слушала разное. Подолгу застревала в одиночной палате у Люды. Люда писала отказ. И ей все время надо было кому-нибудь рассказывать про то, что — одна, мать старенькая, работы нет. Аля медленно терла подоконник. Кивала. Поддакивать словами боялась. У нее-то — муж и мама с папой, и свекровь, что таскает этот самый болгарский компот и черную икру раз в неделю.

Чувствуя, что скоро старшая придет ее разыскивать, прощалась с Людой до вечерней уборки, шла дальше.

У соседей было весело. Шесть коек. Девчонки и женщины беспрерывно галдели, просились домой. Увалившись подтекающей грудью на подушку, кинутую на подоконник, беседовали с мужьями, что, перегнувшись через горячие перила, в этой удачной палате могли даже дотянуться и подержать жену за руку — через распахнутое окно. Мужей окликали, посмеивались, в шутку строили глазки не своим, чем смущали их неимоверно.

Ласково нянчились с Галкой. Галка тоже родила без мужа, но радовалась этому — все время цвела глуповатой улыбкой. Некрасивенькая, сумасшедшего баскетбольного роста под метр девяносто (она спортсменкой и была) — пропадала в коридоре рядом с закрашенными дверями в детское.

Стояла там, прижимая к животу коротенькую рубашку, открывающую голую попу и торчащую спереди подкладную и выспрашивала у сестер, как там ее Костинька, ведь это он плачет, ведь слышно — он! Голодный, верно. Молока у Галки не было.

В конце-концов, потеряв терпение, детская сестра брала Галку за руку и утаскивала обратно в палату, ругаясь звонко. Галка послушно шаркала разбитыми тапками, возвышаясь над белой шапочкой и виновато улыбалась, придерживая подкладную, чтоб не потерять в коридоре.

А в палате уже вовсю развлекались — бросали конфетами в дежурного извращенца, что робким оленем мелькал за кустами сирени. Он пролезал сквозь дыру в бетонном заборе и бродил каждый день, жадно глядя издали на окна первого этажа. Был осторожен, и попытки подкараулить его, используя для охоты приходящего сантехника Василича и дворника, заканчивались неудачами. Женщины рассказывали, что, когда-то, лет пять назад, был жестоко бит мужьями, год почти не появлялся. Но отошел, осмелел и снова торчит на посту, у самого забора, прикрываясь кустами.

С этой палатой бедолаге повезло. Развеселая Ирка, родившая второго, обрадовалась старому знакомому — еще по первому визиту. И даже прикормила конфетами, за которыми он подбегал, оглядываясь. Ирка, стоя перед открытым окном, медленно распахивала вырез халата, показывала робкому одну грудь. Он стоял, роняя конфеты, которые и брал-то из вежливости скорее. Смотрел жадно, раскрывая рот все шире. Ирка запахивалась стремительно, делала большие глаза и пугала:

— Сестра идет.

Взвизгнув, извращенец под хохот скрывался в родных кустах.

Алю кормили тоже — конфетами и плюшками. Радостно пугали жуткими подробностями родов — на шесть душ подробностей набиралось немало. И выпытывали о настроении Люды-отказчицы. Строили планы, как заставить белобрысую одиночку не оставлять здоровенького сына государству.

Жалели, и ругались одновременно.

Алька выскакивала из палаты в коридор с гудящей от шума и подробностей головой.

Домой уходила усталая. Но все равно шла по горе, по узким улочкам, мощеным еще дореволюционным булыжником. Медленно гуляла, дышала акацией и пионами, что лезли упрямо из всех палисадников, клоня растрепанные пышные головы в каплях воды.

Утром бежала быстро. Она всегда любила быстро ходить. Да и спала сейчас плохо — жара, комары. Если проспишь и опоздаешь, снова свинцовый взгляд старшей и ее сентенции в никуда по поводу хитрости нынешней молодежи.

Бегала так споро, что однажды, споткнувшись, упала и долго щеголяла потом роскошной ссадиной во всю коленку. Чем немало возмутила главврача. Светлана Сергеевна между делом прихватила ее в коридоре и увлекла на осмотр гинекологический. Меряла живот большим холодным циркулем. Трогала пальцем чуть зажившую ссадину, качала головой:

— Госсподи, дите-дитем, рожать ей, туда же! В мяч, что ли, играла во дворе?

Но, пока Алька осторожно сползала с кресла, подытожила, намыливая руки:

— Нормально все, не переживай. И с такими бедрышками — пятерых можешь родить одного за другим — сами выскочат.

— Тошнит сильно, — уныло отозвалась предполагаемая мать-героиня.

— Ну да, токсикоз. Терпи. Но жить-то можно?

— Можно.

Врач рассмеялась и подтолкнула Альку длинным маникюром в спину:

— Вот и живи.

И Алька снова, с ведром и шваброй, бродила из палаты в палату. Общалась с Нюрой.

За день до выхода в декретный отпуск, придя на работу, увидела Нюру без халата. В темном крепдешиновом платье мелкими цветочками. Бесцветные волосы туго затянуты в пучок и наверчен сверху золоченый бантик-резинка из парчи. На толстенькой ручке, закрывая младенческую складочку на запястье — белый пластмассовый браслет. И белые лаковые босоножки с нейлоновыми носочками.

— В отпуск ухожу, — важно сказала Нюра, — еду в деревню. С мужем.

— Ты замужем? — Алька застряла рукой в рукаве халата.

— Да. Давно уж. Я двадцать лет замужем. Детей только нельзя. Ну и нету у нас их.

— Нюр, я думала, ты молодая. Ой…

— Сорок семь лет мне, — сказала Нюра и улыбнулась гордо, вертя на руке браслетку:

— Скоро на пенсию пойду. Тогда в деревню и уедем. Поросят сейчас можно держать. Вот и буду держать поросят.

Попрощалась торжественно с Алей за руку. И пошла по коридору, щелкая широкими каблуками, колыхая темный подол вокруг кегельных глянцевых икр.

Аля поднесла руку к лицу. Рука пахла рыбой и старым салом. Покачала головой, удивляясь. Она-то думала, Нюре лет тридцать — не больше.

И стала собирать в мешок грязные пеленки для прачечной.

В конце дня, моя руки над рыжей старой раковиной, полезла к стене за выскользнувшим куском мыла. Увидела зеленое ведро под крышкой с надписью по кругу «родзал». Посмотрела на него удивленно, никогда раньше не замечала здесь. Протянула руку и стронула крышку. Через несколько секунд плавно повела руку обратно. Умостила крышку на место. Ведро по самые края было полно последами рожениц. Гладко отсвечивало сырое мясо под бьющим в окно солнцем.

Алька переоделась и ушла. Завтра — последний день. В ночь тоже приходят санитарки.

Назавтра, подписав все документы, сдав халат и показав рабочее место новенькой девочке — серьезной, с плотно сжатыми губами, двумя черными косками по плечам и круглым животиком, топырившим крахмальный халатик, Алька вышла на солнце. Постояла во дворе, послушала воробьев. Прошла за лестницу, помахав рукой девчонкам из шумной палаты. Села на привычную плиту — допить компот, чтобы не тащить домой банку.

Пила и слушала, как старшая кричит в кабинете, распахнувшем окно над сиренью и Алькой:

— Нюрка, бестолочь такая! Вчера учудила. Хлорную кто-то закрыл, так она два ведра последов вывалила в мусорный контейнер! Нет, девки, ну вы представляете, какая скотина — дворник утром котов погнал от контейнера, они там сидели в этом всем! А сама — нарядилась и — в отпуск! Приедет — у-во-лю на хер! У-во-лю! Что вы ржете, идиотки!

Алька допила компот. Посмотрела на контейнер, углом из-за блестящей гранитной крошкой стены роддома. Решила — банку выбросит по дороге в урну.

И пошла в гору — к пионам и акациям.