Жить по большому

Я кусаю губы не от досады, кусаю, чтобы они налились кровью, чтоб лучше поцеловать тебя, Нэр! Электричка несется как угорелая, приближая нашу встречу.

— Сколько тебе лет? — спрашивает меня одноклассница из Норвегии.

— Пятьдесят два, — отвечаю я.

— А Нэр?

— Нэр на будущий год будет шестнадцать, а что?

— Я бы на месте ее родителей убила тебя.

— Убивать меня? В чем здесь смысл? Мне кажется, мы с Нэр друзья, а то, что я влюбился в нее, по крайней мере гарантирует ее безопасность. Ее ровесники могут быть для нее более опасны и вообще какое тебе дело?

— Тогда не рассказывай мне о своих похождениях!

— Это не похождения. Просто я похвалился своим счастьем.

Моя мать была старше меня на тридцать лет, и это не мешало ей меня любить. Да и жена была младше меня на два года и тоже меня любила. А что касается Нэр, то она сама разберется, кого ей любить и что с кем делать. Она безумно умна и выбор у нее огромен (и опыт, кажется, есть, черт побери!)

Однажды, возвращаясь с работы, я нахожу в двери записку:

Я сто раз поцеловал записку, позвонил и мы встретились.

Впервые я увидел ее на чьей-то выставке, она была там с папой (что-то я его не заметил). Для меня это был уже второй вернисаж за вечер с фуршетом, я был уже теплым, но моя привычка замечать красивые вещи не подвела. Так у Пэр оказался мой телефон, а у меня ее два — домой и к бабушке.

Она позвонила мне на следующий день и уже готова была показать свои рисунки (хотела стать художником). Я предложил встретиться у обелиска на проспекте Ку, и с тех пор он стал местом наших встреч летом, зимой, весной.

Я пришел раньше и, немного потоптавшись, увидел приближающееся нечто крошечных размеров — это была она. Я спустился с круглого постамента и вспомнил ее продолговатое детское лицо под шапкой темно-каштановых волос.

Мы пошли в сторону Арбата и во дворе сели на скамейку. Она показала мне свои простенькие рисунки-фантазии, которыми балуются дети на уроках. Я подарил ей набор акварели и дал посмотреть каталог венского художественного музея. Она даже нашла там своего любимого художника. До сих пор удивляюсь, как в ее маленькой голове укладывалось столько знаний и строилось столько планов. Как жаль, что она жила в Ду, километрах в 150 от Мо, и наши встречи были не частыми. Но мы переписывались.

Я приехал в лагерь в воскресенье, в родительский(!) день. О, счастливое детство! Для меня оно таким и было. Сытые детские сады летом и зимой за городом или в школьные годы детский санаторий ВМФ. Никаких забот с едой и одеждой. Хвойные ванны, прогулки по лугам и лесам. Кино в разрушенной церкви без крыши, ларек с конфетами, огромные костры из елок, карнавалы. На воротах часовые — матросы с автоматами, сзади, правда нет и забора не было, но тогда не было ни Фишера ни Чикатило. Возможно, мои претензии к внешнему миру всегда соответствовали его размерам? Впрочем, я и сейчас счастлив — правда, не вылезая из долгов.

Я ехал в лагерь и пытался представить нашу встречу. Что говорить вожатым кто я? Как все будет выглядеть? Поцеловать ее или нет? Я ехал на перекладных электричках и вышел на промежуточной станции. Я так быстро сорвался из дома, что не побрился (а щетина-то седая). И теперь, купив вставное лезвие и смочив щеки слюной, брился перед зеркалом прямо в универмаге. Для Нэр я купил сок, шоколад и апельсин.

В лагере все по написанному в письме. Никакой охраны, спокойно прохожу в корпус, говорят — в соседней палате, стучу туда, мы бросаемся навстречу друг другу и целуемся. Только что она находилась в центре внимания группы девчонок, совсем еще детей, что-то им рассказывала. Мы вышли на улицу. Такое же запустение, как и в Ду. Было видно, что когда-то здесь все было крепче и дороже. Я фотографирую ее с подругой, на баскетбольной площадке, на рыбе среди пруда. Она говорит о каких-то несчастных детях, после какой-то беды приютившихся в лагере, и уже бежит за ними, чтобы и их сфотографировать, но их уже увезли — смена и так скоро кончится. Она ведет меня в мрачную столовую — скоро ужин. Нэр просит меня остаться на ночь и завтра еще будем гулять, но у меня нет денег на водку для вожатых. И я уезжаю.

У ворот мы пропускаем каких-то детей с родителями и я целую ей руку, как поэту, и она несется вскачь к себе в корпус, подпрыгивая как ребенок. А вот и стихи:

Вернемся к той же самой записке, что я нашел в двери. О, ужас! Злой папа настаивает, чтобы Нэр не валяла дурака с искусством, а поступала бы на медицинский, чтобы продолжить стоматологическую династию и передать ей со временем из рук в руки семейное дело. Он записал ее в биологический класс гимназии. Нэр в смятении, чуть ли не готова бежать из дома…

Мне быстро удалось ее успокоить. Хочешь быть художником — будь. Но для этого вовсе не обязательно получать специальное образование. Вот я же художник и никуда от этого не деться. В любой стране я смогу подтвердить свой талант, просто нарисую что-нибудь. Каков я как художник, сколько стою — другой вопрос. А гимназию все равно надо закончить. Минимум образования и аттестат зрелости на пороге взрослой самостоятельной жизни не помешает. То, что тебя записали в биологический класс, тоже ерунда. Всегда старайся извлечь для себя максимум пользы из того, что имеешь, а потом — тебя насильно заставляют сдавать экзамены в медицинский, но ты можешь все их завалить, и никакой папиной смазки не хватит, чтобы такую дуру приняли в вуз.

Кажется, она успокоилась, и следующие два года спокойно училась — то в биологическом, то в гуманитарном классе.

И вот снова и снова я еду и еду к Нэр в ее дурацкий молчаливый Ду. Сиденья хоть и мягкие, но к концу дороги сидеть невозможно. А вот и она — мое сокровище. Что-то маленькое в шутовской детской шапочке промелькнуло на перроне (она говорила — кошу под гнома). Но это же не та станция!!!

Хоть и спросонья (она звонила вчера вечером, и я мог напутать), все же сдерживаюсь, выглядываю из дверей, вглядываюсь в "гнома" и — еду до своей станции. Вот и она, моя, настоящая Нэр! А тогда кто же был там? Она смеется и показывает мне свой город. Вот наш Биг Бен, почетные люди (на стенде нет ни одного портрета), памятник Глинке у детской музыкальной школы (кажется, я здесь даже училась), набережная реки Во. Мы гуляем, пьем пиво из одной банки, я балдею, я счастлив, мы едем в ее гимназию и в автобусе контролер не просит меня предъявить билет, принимая за пенсионера, а у Нэр оказывается детский проездной.

Вам что, десять лет? И я плачу за нее штраф. Иногда в Мо я плачу за нее в туалете или она убегает на какую-нибудь помойку.

В гимназии (снаружи здание совсем убогое) она спрашивает у меня, как мое отчество, говорит учительнице, что я родственник, и — свободна. Смеется — сейчас получила четверку (когда только успела).

Как-то мы заходим с ней в кафе при магазине. У меня болит подбитый на улице глаз. Белок весь красный, и в глазах двоится. Как у Дэвида Боуи — говорит она с восхищением (это ее бывший кумир).

Мы пьем вермут и кофе, я читаю ее сочинение о ее любви с режиссером местной телестудии и удивляюсь. Она говорит, что это выдумка.

— Буду мучить Кузю, — кричит дочка моего сына, когда я прихожу к ней домой из больницы, где лежит ее отец со сломанной ногой.

Кузя — наш с сыном кот, который живет у нас уже восемь лет. Внучка моложе кота на два года, а Нэр моложе сына на четырнадцать лет. И вот приходит год, когда внучка идет в школу, а Нэр оканчивает свою гимназию. Ну а я — вдовец с десятилетним стажем. Задачка для школьников… Когда вы женитесь на своей подружке? — это опять внучка, ее мама выходит замуж каждые полгода.

О, Нэр. Не знаю, как, но я попал в патологическую зависимость от тебя. Если нет звонка — читаю письмо, нет письма — пучу глаза на фотографии или разглядываю негативы. Или думаю, где ты сейчас, что делаешь, чем занята. Вспоминаю прошлое, думаю о нашем будущем.

Я готов отдать тебе все, что имею: Кузю, квартиру, свой знаменитый шкаф прошлого века. А тебе безразлично и не нужно. Ты пишешь, а я читаю:

Кто-то ей дороже и интересней меня просто потому, что всегда рядом и под рукой.

Глупая Нэр! Я люблю тебя как чайка — рыбку, бабочка — нектар, ящерица — горячий песок, кувшинка — воду, шнурки — ботинки, как ребенок маму, как девочка шоколад, как шахтер шахту, огонь — дерево, дождь — грибы, луна — звезды, романы — книжные полки, негр — белую, китаец — индианку, как спички огонь, как вода — камни, люблю тебя как африканец танцы, как беременная — селедку, как молоток — гвозди, как банан — свою шкурку!

Без тебя я умру — и даже чуть раньше, чем тебя не будет на свете! Почему я не женщина, а ты не мужчина? Я бы родила тебе сто детей — пятьдесят мальчиков и пятьдесят девочек. Черного, красного, желтого и белого цвета. Двух-трех в полоску, как зебры, трех-четырех пятнистых, как леопарды, двух похожих на стрекоз, трех — на стрижей. Пятнадцать-шестнадцать даунов, парочку близнецов с болезнью Паркинсона. И всем бы меняла пеленки, кормила бы грудью, укладывала бы спать и рассказывала, какой у нас самый красивый и умный папа — Нэр!

Но ты всего лишь девчонка, и я знаю, что после встреч со мной ты едешь куда-то еще и кого-то встречаешь. Ты сама говорила, что тебя учила мама, сейчас с одним, тут же с другим, а там уже звонишь третьему и встречаешься с ним. И посте этого ты говоришь — мама овечка, папа — монстр. И я тебе тут же верю и только жду не дождусь, когда придет моя очередь и ты, позвонив, скажешь — пошли гулять!

На службе я говорю вахтеру — это племянница! Так точно, только у племянниц могут быть такие красивые глазки, ушки, носик и пальчики ног с детскими мягкими ноготками, так вкусно пахнущие ногами и такие сладкие, когда я каждый в отдельности целую и облизываю, посасывая до идеальной белизны. Мы идем по мосту Бо, пьем портвейн из бутылки и я читаю свои детские стихи:

И… целую ее в губы, первый раз на Савском вокзале, как-то на эскалаторе магазина "Стокман" на площади Смо, как-то на Мосту поцелуев (см. "Известия" № 39 от 3.03.99), как-то недалеко от дома тети. Короче везде, пока ты не сказала — я в губы не целуюсь, и остались только щеки, уши, нос, подбородок, плечи, шея, пупок, ручки, ножки, локти, подмышки (бритые и колючие).

Тем летом мы с сыном особенно много пили. То по случаю сломанной ноги, то из-за изнуряющей жары. Иногда за вечер и ночь я еще дважды ходил за пивом и водкой, чтобы наконец утомиться и уснуть там, где застигнет сон. Но вот наконец и допились. Оба — одинаково глупые. Я прожил с сыном больше, чем с кем-либо на свете. С отцом — восемнадцать лет, пока тот не ушел от матери. С матерью до двадцати четырех, пока не женился. С женой — двадцать один, пока ее не убили врачи. А с сыном вот уже тридцать.

И вот за столом и рюмкой мы горячимся, спорим и на меня уже наставлено заряженное ружье и из моей морды сейчас будет кровавое решето. Но проворно — сын не успевает и глазом моргнуть — я у себя в комнате и забаррикадировался матрасом и старым шкафом. Выскочил на балкон, ну не прыгать же, все же седьмой этаж и стыдно перед соседями, они еще помнят нашу семью как приличную. Немного придя в себя и успокоясь, прислушиваюсь. Кажется, охотничий азарт сына потух, а вот и послышался из его комнаты храп. Убедившись в собственной недосягаемости, я тоже заснул.

Утром следующего дня я должен был встретиться с Нэр и вышел из дома часов в шесть. Я оказался на площади О. Было раннее душное июльское утро девяносто девятого года и я проходил вдоль ларьков в поисках дешевого пива. Заглянув в один из них, я удивился. За прилавком мирно спали продавец и его юный помощник. Жужжал вентилятор. Было тепло и спокойно. Я оглядел стеллажи с выпивкой, выбрал джин-тоник для Нэр и вышел. За это в случае чего я бы смог заплатить, а вот Нэр сказала, что взяла бы самое дорогое вино. Видно у женщин всегда найдется чем заплатить за воровство. Как-то я поменял ей пять немецких марок на рубли, а потом стал думать, откуда они у нее…

Так случилось, что я работаю в Доме пулеметчика (я и не знал, что такой есть в Мо). Меня рекомендовал мой знакомый художник-некрофил. И вот уже два года, как я здесь работаю, и однажды наступает торжественный день. К нам приезжает патриарх с подарком — свеженаписанной иконой Ильи Муромца, который в свое время пулял камнями в Соловья Разбойника и спас Родину. Все обставили торжественно. По гранитному полу проложили кремлевскую ковровую дорожку, по сторонам которой стояли курсантки пулеметного училища — умытые, хорошенькие и взволнованные. На церемонию пригласили много народу. Сначала патриарх наградил офицеров церковными орденами и медалями, затем передал икону. Любопытные, а их было немало, собрались на лестничной площадке перед входом в актовый зал. Наконец официальная часть закончилась. Все стали расходиться. Мы, зрители, все еще стояли на нашей галерке и пучили глаза. Вот наконец в дверях появился патриарх. Его вместе с нашим начальством ждала закуска в местной трапезной. Патриарх в зеленом праздничном облачении, похожем на чеченский флаг, величественно в нее прошествовал, но как человек, знающий себе цену, бросил взгляд на публику на галерке, благословлять здесь явно некого, и я поймал на себе его суровый и строгий взгляд.

Публика расходится, и я поднимаюсь к себе на чердак, в мастерскую. В двери записка, на этот раз от Ба, которая снимает кино и приглашает на очередную съемку. Мне как-то неохота. Прошлые съемки прошли пошло и как-то по-детски. Один герой какает другому в тарелку и преподносит это как подарок от всей души. Кончается все избиением и бессмысленной руганью. Тут я краем уха услышал, что и моему герою грозит смерть, и мне стало совсем противно. В тот день я еще успел заехать в Музей частных коллекций на открытие выставки какого-то наивного художника — впрочем, достаточно профессионального.

Короче, после скудного фуршета с шампанским и шоколадными конфетами мое настроение улучшилось, и я поехал на заброшенную макаронную фабрику, где тот самый фильм снимался. По сегодняшнему сценарию, смерть настигала То. Для правдоподобия Ба купила на мясокомбинате два литра крови, кишки и телячьи потроха. "Мотор, начали…" Во сбивает То с ног, молотит его, срывая одежду, "насилует", вспарывает у еще живого живот и вырывает кишки. На голом бетонном полу возятся два голых мужика, с ног до головы перемаранные кровью, но со стороны все выглядит смешно. Я держу свет. Ба — сценарист, режиссер и оператор. Я же сегодня осветитель. Она шипит на меня: "Засмеешься — ударю!.." То кричит: "Кишки тухлые, с говном…" Нам приходится посыпать их стиральным порошком и пить "Зверобой". Наконец все кончено. То мертв, а Во, тот, который какал в тарелку, тупо бормоча, набрасывается на кишки в органистических конвульсиях.

Я сбился со счета, считая нэркиных знакомых. Тут и голубой режиссер с телевидения, и педофил из районной газеты, и художник, сидящий на чемоданах, готовый уехать в Польшу, если позовут, уговаривающий ее позировать ему обнаженной, и писатель без паспорта, покинувший свою кавказскую родину, и мальчик-полисекс из порно-компьютерного кино.

Но что-то достается и мне:

Для своего ангелочка (или чертика) в брючках мне всегда приходилось что-то выдумывать. И вот однажды, проведя нехитрые расчеты, я предложил Нэр отметить наш общий день рождения — день рож, как она говорит. Я родился в апреле, она — в сентябре, поэтому наш день рож приходится на июнь. Когда мы встретились, я пригласил ее к себе домой.

Мы едем в метро. Ей нравится большая скорость на длинных перегонах в мою глушь. Прежде, чем открыть дверь, я предлагаю ей, чтобы она вошла одна, там будет только Кузя.

Нас троих объединяло чувство голода: голодный Кузя подпрыгивал и кусал мне руки, требуя его покормить. Нэр от голода нервничала, во рту у нее набегала слюна, она очень злилась, когда хотела есть, а денег у меня не было. Я же после наших встреч вообще оставался без денег и питался лишь хлебом и водкой. Случалось, и с земли подбирал оброненный кем-то помидор или свеклу. А однажды, проходя по Ботанической улице и увидев на яблонях вьетнамцев, раскачивающих ветки, подобрал и у них несколько яблок.

Нэр рассказала, что когда ее случайный знакомый отмечал получение диплома, она так напилась водки, что ее вырвало (уверен, что от голода).

Я говорю — добро пожаловать! целую в щеку, пропускаю в дом и, заперев дверь снаружи, выхожу на улицу. Ура! свершилось!.. Нэр у меня дома. Я усмехаюсь и решаю дать ей время освоиться, обойти дом и только потом вернуться в квартиру. Она не смогла увидеть без меня только детскую комнату, которая была закрыта от Кузи. Нэр сказала, что, увидев ее, Кузя дал понять, кто в доме хозяин. Мы болтали, жарили куриные лапки, пили кагор и закусывали наспех приготовленным салатом. Мы хорошо выпили и Нэр чувствовала себя совершенно свободно. Я показал ей кассеты со своими выставками и поцеловал ее ножки. Потом, ласкаясь и обнимаясь, мы перебрались на тахту. Постепенно, раздеваясь и раздевая, целуя ручки, пальчики, щиколотки, облизывая икры, коленки, подмышки, закрывая и открывая глаза, вспоминая старые обиды, ревнуя, видя ее опытность, набухая и чувствуя в висках удары сердца, облизывая ее пыльные бедра, я добрался до ее пушистых волос и, облизав узкое отверстие между детских пухлых губ, я погрузил свой хамелеонский язык в ее теплую, вспотевшую вагину. В тот же момент я отстранение почувствовал, что ее голова между моих ног повернулась, ее руки приняли мой член, его головка оказалась во влажном плену ее рта и нежные покусывания ее молодых зубов вырвали из меня стон Зверя!