Живая красота

ПОЮЩАЯ ЗЕМЛЯ

Мне в молодые годы по бедности-то много земли исходить да изъездить пришлось. Урал-от наш, батюшку, можно сказать, доподлинно весь знаю. И на заводах рабатывал, и в шахтах. На железной дороге камешки да щебенку лопатой покидывать доводилось, случалось — и в извозах промышлял. Бывало, хлебушко скосишь, отмолотишься, избушку к зиме мало-мальски обиходишь, Серка в упряжку — лошаденька-то у меня была — и на заработки. Все, глядишь, лишний кусок в семье останется да и коня как-нибудь до весны прокормить удастся.

И вот, в девятьсот двенадцатом году, что ли, довелось мне на угольных копях работать: лес для креплений к шахте подвозить, круг подъемочной клети вертеть — тогда моторов-то не ахти сколько было, а больше лошадьми либо вовсе вручную канат подъемочной клети на барабан крутили — ну, и разное другое.

Одним словом, лишь бы копейку добыть. Работой брезговать не приходилось.

А порядок на шахте был такой, что не приведи господь во сне увидеть: в холодном поту очнешься. Приказчик — собака собакой! Чего бы ты ни сделал — все неладно. Народ — так походя живьем и ел. А больше всех Ваньке Соловью доставалось. Оно, видишь ли, Ванюшка этот и приказчик наш Васька Глот родом-то из одной деревни вышли, даже соседями были или, как по их слову, «шабрами». Нездешние они. В малые-то годы различия меж ними особого не было. Правда, Васька всегда исподлобья бирюком глядел, а Ванюшка про всякий случай веселенькие припевки пел, за что Соловьем его и прозвали, он те припевки сам складывал. А так что? Оба в лыковых лаптишках шлепали, оба черную, с мякиной, краюху глодали, оба приходскую школу кончали. В общем, выхвальнуться друг перед дружкой было нечем. В одно время и на шахту подались — нужда турнула.

Ну, поначалу все ладно шло. Такие ли друзья — людям на удивленье. Один без другого есть не сядут. Все поровну да пополам. Только вдруг, стали примечать, дружба их трещинку дала. Васька-то Глот возле начальства отираться начал: то подаст, другое поднимет, тут пылинку стряхнет, там словечко на ухо шепнет. Ванюшку опять же в другую сторону потянуло, к тайным людям, что на заборах листовки разные клеили да против царя и богатеев выступали. Вот здесь дорожка-то у них и раздвоилась. Однако кое-то время еще старого порядка держались. Но уж разговоров тех, что раньше, как сойдутся, не было. Сидят, бывало, смотрят каждый в свою сторону — и ни слова. Только раз Ванюшка не стерпел:

— Ты чего же, — говорит, — перед пузатиками холуйничаешь? Ай в лакеи к ним метишь?

А тот:

— Твоего тут дела нет. Сам не маленький.

— Ну, ладно, коли так. Но попомни: углекопы — народ горячий. Холуев не любят.

После этого разговора они уж и вовсе друг дружки сторониться стали, по разным баракам и жить разошлись. И вот раз как-то встретились они в клети на подъемнике, Соловей Глоту и говорит:

— Ну, Васька, с такими лисьими ухватками ты далеко пойдешь. Коли голову на плечах сносишь, так, гляди, скоро в приказчики проберешься.

И ведь, скажи, как в руку положил. Пяти годков, знать, не прошло, Глот приказчиком заделался. Со старым-то беда приключилась. По пьяному состоянию забрел на покинутую шахтенку да в шурф и свалился. Благо неглубоко. Голова уцелела, а ноги отнять пришлось. Он, видно, Ваську на свое место и определил, как тот все больше подле него увивался.

В общем, как бы там оно не вышло, только, смотрят люди, Васька Глот в начальники пробрался. По первости вроде бы ничего, а потом, как маленько во власть вошел, таким въедливым сделался, что о старом-то приказчике шахтеры с жалостью вспоминали. Куда и тихость у Васьки девалась! Тут Ванюшка на своего бывшего дружка и вовсе озлобился.

— Не я, — говорит, — буду, коли этому горлохвату по старой дружбе головомойку не устрою.

Сказал, да не поостерегся. Эти его слова кто-то возьми и передай Глоту.

А здесь еще девчонка примешалась. Надо же так! Была у одного углекопа дочка, девушка, прямо сказать, на выданье, что ягодка спелая. И с лица тоже — другой такой во всем поселке не найти. Вот на нее они оба и нацелились. Да не только они: многие из холостых ребят глаза на те окошки пялили, где эта девчонка жила. Сватов подсылали. Да она, девчонка-то, с норовом оказалась. Кто ни посватает, глядь — от ворот поворот. А Ванюшка Соловей ей, верно, по душе пришелся. Частенько люди вместе их в поселке видели. Кто поглядит — порадуется, а кто и злое слово кинет. Отец на нее поварчивать начал, кабы-де чего худого не вышло. А так вообще не противился.

Ваське все это ведомо было. Тут он и задумал девку из-под носа у Ваньки урвать. Как малость упрочился в начальстве, скорей сватов к ней отрядил: так и так, давно люблю и хочу на ней жениться. Об остальном пусть не печалится: барыней сделаю.

Ну, у сватов занятие известное: лишь бы водочкой поили, а языком с три короба намелют. Пришли в барак, сели по обычаю так, чтобы потолочная матка над головой была, и давай торговаться:

— Мы люди горские, купцы заморские. Ездим по свету, чеканим монету, весело гуляем, добро покупаем. Нет ли и у вас овцы, коровы либо лошади к продаже. А, может, найдется девица красная для нашего сокола ясного…

Ну, и все такое прочее, как у них водится.

Фрося — девушку-то Ефросиньей звали — по началу обрадовалась: у них с Ванюшкой уж договоренность была. Но как поняла, что речь идет о соколе, да не о том, что сердцу мил, подошла к дверям, распахнула и говорит:

— Дорогие гостеньки, вон у нас в переднем углу бог, а вот порог. Скатертью дорожка. А соколу своему скажите, чтоб он не о невесте, а о своей головушке подумал, пока она у него цела.

Тем делать нечего. На образа перекрестились да восвояси. Пришли к Ваське Глоту и слово в слово все рассказали. Тот выслушал, чует, речи сходятся: Ванюшкина работа.

С той поры он и стал над Ванькой мытарствовать. А этот парень-то ладный был и в делах удачливый. В какой бы забой его не поставили — у него все сверх нормы. В народе даже подумывали: уж не Углевик ли ему подсобляет? Это по преданью. Есть будто в шахтах дед Углевик, который всеми угольными богатствами правит. И кой человек ему поглянется, тому он помогает: где воду отведет, где породу откинет. А уголек — вот он, бери кирку да помахивай. Ну, а ежели кто не по нраву дедке Углевику придется — хоть с шахты беги. В какой бы хороший забой не послали — все одно: либо уголь в пыль перекинется, либо вовсе порода пойдет.

Знал Васька Глот и про это, да видно, не больно верил. Сказка-де. И начал он Ванюшку Соловья с места на место гонять. Да выбирал самые захудалые забои. А тому хоть бы что: норма да еще когда и с лишком, потому — рук и силенки парень не жалел. Васька видит — этим Ванюшку не пронять. Стал подумывать, чего бы еще такое изладить, чтоб тому невмоготу стало. А у самого Ефросиньюшка из головы не идет. На нее он не сердился, после сватовства еще больше к ее окошкам зачастил. Понятно: глаза-то бесстыжие. Плюнь в них, а он утрется да опять за свое. До чего бы додумался, кто знает. Только вдруг в поселке слух прошел, будто в мясоед у Ванюшки с Ефросиньей свадьба затевается. Здесь Васька и вовсе как сдурел:

— Не бывать, — кричит, — этому! Все равно Ефросиньюшку за себя возьму!

И решил он Ванюшку со свету сжить: тут-де тебе за все расплата будет — и за головомойку, и за Фроську.

И вот призвал он к себе своего помощника и объясняет:

— В Гнилом штреке обвал был. А там, сказывают, хороший уголек когда-то добывали. Наряди-ка завтра Ваньку Соловья туда. Пусть он до угля докопается. Поглядим, правду ли люди бают.

А сам думает:

«Ну, уж здесь-то я тебя ублаготворю. Не выйдешь».

А оно и правда: место глухое, человечья нога туда лет десять не ступала, стойки подгнили, чуть какая оплошка — каюк.

Передал помощник Глотово решенье Ваньке Соловью, тот только руками сплеснул. Ну, да против начальства много не наговоришь. Выгонят с шахты — тогда иди мыкай горе по свету. А то еще бунтарем объявят да в каталажку.

Чего же? Взял Ванюшка обушок да лопату, накатал свежего листвяку на стойки, сбегал в поселок, попрощался на всякий случай со своей невестой и пошел Васькино приказанье исполнять. Спустился в шахту — поначалу ничего. Но потом страх в душу потихоньку пробираться начал. Ну, Соловей, чтоб себя подбодрить, песни петь начал. Вот и до штрека до того добрался. Глушь здесь такая, что тишина в ушах звенит.

Стоит Ванюшка у входа в штрек один-одинешенек.

«Эх, — думает, — была не была!»

Шагнул в темень. Сперва-то с опаской, потом глядит, стояки держат. Которые были похуже, заменил. Круче пошел. Вот и место обвала. Осветил блендочкой — и попятился. В углу здоровенный черный змей зашевелился. Поднял голову, глядит. Глазища большие, круглые. У Ванюшки на коже гусиные прыщики проступили. Только видит, змей жала не выставил, а снова голову опустил и потихоньку уполз куда-то в нору. Одна дырочка осталась, ровно крыса прогрызла. Лишь тут Ванюшка о лопате вспомнил:

«Чего же это я его не зарубил? А ну-ка копну в том месте».

Воткнул лопату раз, другой — чует, податно.

«Этак я, — думает, — скоро и до угля доберусь».

И так, знаешь ли, раззадорился, что про всякую опаску и страх забыл. Покидывает породу да и только.

А нора, куда змей ушел, все дальше и дальше ведет, будто за собой манит. Ванюшке уж жарко стало. Пиджачишко скинул с себя и веселехонько так работает.

Вдруг слышит — за спиной что-то стукнуло. Обернулся, а у входа в штрек ровно бы блендочка мелькнула. И тут как все загрохочет, как загремит! Пылевой волной обдало и стихло. У Ванюшки поджилки подсеклись и будто сердце оборвалось: обвал!..

Ну, все же пересилил себя. Прошел в тот конец, где штрек завалило, пощупал породу руками — мертво. Всего и места осталось: корова ляжет — хвост протянуть негде. Склеп, одно слово. А земля с потолка сыплется да сыплется помаленьку. Это уж вовсе страшно: того гляди, кровля и над головой рухнет. Считай, заживо погребен. Ну, понятно, Ванюшка сразу догадался, чьих тут рук работа. Сел на кучу породы, закрыл лицо ладонями и, может, за всю свою жизнь первый раз заплакал…

Вдруг как вскочит: змей! — и за лопату.

А наверху переполох поднялся:

— Обвал! Человека задавило!

— А, может, жив еще! Копать надо!

Набежали люди. Васька Глот тут же толкошится. Руками машет, чуть не ревет:

— Друг ведь мне Ванюшка-то Соловей был. Последнюю корку хлеба пополам делили. Хоть бы из-под породы вызволить да по-христиански земле предать…

А обвал-от хватил не только то место, где Ванюшка находился, но и штольню, что к штреку вела. На пятый день только до Гнилого штрека докопались. Здесь дело, быстрей пошло. Совсем порода мягкая. Васька Глот куда-то запропал вдруг.

И вот пробили, наконец, брешь в Ванюшкин склеп. Прогал обозначился. Так, небольшой, навроде маленькой комнатушки. Я тут же был. В прогале том, на земле, человек лежит. Мертвый. Подбежали, глядим — у нас мурашки по коже заходили: ведь это приказчик наш, Васька Глот. А Ванюшка Соловей как сквозь землю провалился. Обстукали все стены, потолок, пол — глухо. Вот так диво: искали мед — напали на куриный помет!

Ну, понятно, полицию вызвать пришлось. Хе! Да только там дураков-то не отыскалось под землю лезть.

— Несите, — говорят, — мертвое тело сюда, здесь разберемся.

Вытащили Ваську из штрека. На развилке остановились передохнуть. Стоим, притихли. И тут слышим, в штреке, откуда только что вышли, кто-то песню затянул. Да такую заунывную, аж сердце щиплет. Слов не разобрать, а по голосу будто Ванюшка Соловей поет. Оставили мы тогда Ваську Глота на развилке — ему теперь не к спеху: полиция обождет, а коль быстро надо, пусть сами лезут, — и пошли обратно. Все-то-все обшарили да обстукали, покричали даже, не отзовется ли где, — нет, тихо. И песня заглохла, как в штрек вошли. Вернулись к развилке — опять поет. Ну, больше искать не стали. На том и порешили: не иначе дед Углевик нас морочит. Скоро про это диво вся шахта узнала, про пение то есть. Нарочно которые к штреку послушать ходили. Поет! С той поры этот штрек поющим и прозвали.

Ваську Глота начальство похоронило с почестями: он ведь для него здорово старался. Зато нас бедных, полиция вконец замучила: «Сказывай, кто убил?» Будто мы к тому делу причастны. Насилу-насилу поутихло. А о Ванюшке Соловье так ничего и не дознались. Сгиб — и точка. Ефросиньюшка тоже с годик пожила тут, а потом куда-то из поселка, исчезла…

Да-а-а. И вот много годов с той поры прошло. Недавно мне сызнова довелось побывать на копях этих. Сын у меня там, Лешка, маркшейдером на шахте. Ныне женился. В гости позвал. Ну, приехал — копей, вовсе сказать, и узнать нельзя. Город! От старых-то хибарок да бараков и следа не осталось. Сидим это вечером, рассказываю я Лешке своему, что и как тут раньше было. При этом, понятно, и о Ванюшке Соловье вспомнил:

— Вот, — говорю, — был парень! Где-то он теперь, коли жив остался…

— А здесь, — отвечает Лешка. — Начальником треста у нас работает. С утра в Совнархоз уезжал. Теперь должен вернуться.

Встал со стула, накинул на плечи пиджак, о чем-то перемигнулся с женой — и во двор.

— Погоди, — говорит. — Сейчас приду.

Остались мы вдвоем с Танюшкой, со снохой, значит. Так она бабенка ничего, шустрая. Мне поглянулась. И лицом тоже — засмотреться можно. Ну, да ведь и мой Лешка парень не из последних. Хе! Есть в кого быть…

Собирает моя сношенька на стол угощенье: то, се, винца, конечно, а сама взглянет на меня да нет-нет и прыснет в кулачок. Это уж мне не поглянулось: неладно так-то пустосмешить.

Ну, скоро Лешка вернулся, и не один. С ним человек. Пожилой уже. Без малого в моих годах. Роста невысокого, кряжистый и при усах. Сами-то они у него белесые, но кой-где еще черные волоски проглядывают и блестят, ровно угольная крошка в тех усах засела.

Поздоровались. И что бы ты сказал? Правда ведь Ванька Соловей. Тот самый! Даже ухватки все старые. Тряхнул мою руку и тут же припевка готова. Смотри-ка, такие годы, а веселости своей не растерял.

Сели к столу, беседуем. В молодые-то лета хоть мы с ним дружками и не были, он меня, сказать, вовсе не знал, но зато знакомых общих немало было. Поговорить есть о чем. Ну, за разговорами я, конечно, и о том спросил, как это он из штрека живым выбрался.

— А очень просто, — говорит. — Змей дорожку указал. Он, видимо, туда на зимнюю спячку забрался, а я потревожил. Вот по его следу и докопался до шурфа заброшенной шахтенки, до той самой, где старый приказчик себе ноги сломал. Там было всего метров шесть, не больше. А на-гора вылезть труда не составляло. Приказчика-то когда доставали, так ступенек нарубили, а у меня с собой еще обушок да лопата были. Пояс тоже сгодился: я Ваську Глота им удушил. Подкараулил возле отвала — он как раз один шел, — накинул петлю, тот и не пикнул.

— А потом?

— Что потом? Потом спустил его на веревке в шурф, протащил через ходок, который для себя по змеиному следу вырыл и оставил в том месте, где Васька меня замуровать хотел. А там обратно выбрался и ходок забил породой. Вот вы и не нашли лаза.

— Да как же ты все это один справил?

— Кто сказал, что один? Люди добрые помогли: Фросин отец и другие.

— Вот оно ка-а-ак! Гляди-ко! А мы думали… Стой! Про Ефросиньюшку-то чего-нибудь знаешь?

— Кому же, как не мне знать? — засмеялся он. — Через год женился на ней. Сейчас должна сюда подойти. Детей вырастили. Младшая-то вот дочка нынче за твоего сына замуж вышла…

У меня и глаза на лоб полезли. А тут еще дверь отворилась, и Ефросинья вошла… Ох, видно, и глупое у меня в ту пору лицо было. А уж Ивану да Лешке моему дай посмеяться… Разыграли старика…

Наутро пошли мы с Иваном на шахты поглядеть. А здесь на прежнее ничего и похожего не осталось. Все ново да незнакомо, ровно никогда и не рабатывал тут. Ходили, ходили, в одном месте остановились, Иван говорит:

— Вот здесь когда-то так называемый поющий штрек находился. Теперь его, как видишь, нет, и шахты тоже: уголек открытым способом добываем.

Я тогда и спрашиваю:

— А не знаешь ли, Иван, что это в штреке пело?

Он улыбнулся, помолчал маленько, потом достал из портсигара папиросу, поднес мундштуком к нижней губе, отклонил чуть вниз и легонько дунул. В мундштуке папиросы ровно бы что-то зазвучало.

— Понял? — спрашивает и смеется.

А чего не понять? Все как на ладошке. Ветер в штреке песню-то напевал, потому как от штольни штрек этот под углом в сторону отходил. А там была сильная тяга воздуха. Вот он и гудел. А мы — песня…

Стоим со сватом, смотрим, как работа идет. И до того, знаешь, хорошо — уходить неохота! Все-то-все машины делают. Успевай только вагоны под уголь подавать. Эх, так бы сам и поработал тут!

И… и вдруг мне почудилось, будто вокруг нас не машины да моторы гудят, а из разреза песня звучная вылетает. Да такая сильная, что никакими громами не заглушить.

Послушал это я, послушал, да и спрашиваю:

— Как вы этот разрез-от зовете?

— Никак, — отвечает. — Он у нас под номером.

— Э-э-э, зря. Поющим бы назвать надо. Слышишь, музыка какая? А!

Иван так на меня и уставился.

— Ладно, — говорит. — На собрании скажу об этом. Мысль добрая…

И вот теперь не знаю, как они там решили. Я ведь что? Отгостился и уехал домой. А только сам уже малость по-иному смекаю: этак, знать-то, неладно будет. Назови один разрез поющим — другим в обиду. Там разве не то же? Вся земля наша поющая, как она в единой могучей песне слита. А песня та общим трудом людским зовется.