Живая мозаика

Каждый из нас горячо и благодарно вспоминает тех, кто всю свою жизнь, до последнего ее глотка, отдал утверждению того прекрасного и справедливого, что стало явью коммунизма.

Многие из них, незабываемых наших друзей и товарищей, погибли на полях сражений. Вечный огонь, зажженный в честь павших, — священен. Человечество сумеет уберечь его от черных смерчей атомной войны, от ледяной немоты забвения.

Многие из тех, кого нет среди нас, сгорели в работе, ибо вся их жизнь была непрерывным горением, беззаветным служением Родине, бескорыстной и деятельной любовью к людям.

Уходя, они имели право сказать:

— Мы сделали все, что было в наших силах. Хотели сделать больше, но не успели. Так не забывайте же нас! Мы будем жить, пока о нас не забудут живые. Не забывайте о нас, не забывайте!

И в будни, и в праздники, особенно в праздники, когда душа открыта всему светлому, мы помним о дорогих товарищах. Мы рассказываем о них нашим новым друзьям и нашим детям. И детям детей наших.

Мы в неоплатном долгу перед ними, потому что, когда они были рядом с нами, мы редко говорили им, как мы их уважаем, как они дороги нам.

Если каждый из нас вспомнит сегодня о своих ушедших друзьях, то ни один из погибших и умерших не будет забыт. Нет дерева, в ветвях которого не гнездились бы птицы. Нет человека, у которого не было бы друзей. Разумеется, если он — Человек.

Мне хочется рассказать о трех судьбах, о трех замечательных людях. Пусть эти негромкие мои слова осенними листьями лягут к подножию благодарной памяти о них…

I УЛИЦА СТАЛЕВАРА ГРЯЗНОВА

— Как, вы еще не были в мартеновском цехе? — светлые глаза Алексея Грязнова взглянули на меня изумленно и укоризненно. — Там у нас такие люди, такие люди… Один Григорий Бобров чего стоит! Сталевар высокого класса…

Грязнов в то время работал подручным сталевара, жадно впитывая опыт передовиков, углубленно изучая теорию.

Прекрасный рабкор, оперативный и острый, он умудрялся урывать время для журналистской работы и часто заглядывал в редакцию городской газеты «Магнитогорский рабочий».

Иногда приходил прямо после смены. Не входил, а влетал — порывистый, горячий, переполненный интересными наблюдениями, мыслями, идеями. Вносил с собой атмосферу наэлектризованности, энергии, бьющей через край.

— Возмутитель спокойствия, — добродушно называли Грязнова у нас в редакции.

Алексея Николаевича мне доводилось видеть всяким — веселым и озабоченным, одухотворенным и негодующим. Вот только равнодушным я не видела его ни разу! У Грязнова на все была своя точка зрения, своя позиция, которую он готов был отстаивать при любых обстоятельствах. Он не боялся портить отношения с теми, кто мешал рождению и утверждению нового. Недоброжелатели у него были. Но зато редко у кого было столько настоящих товарищей!

Люди, для которых личное благополучие превыше всего, Алексея Грязнова считали чудаком. Его поступки их раздражали, так как они не укладывались в тесные рамки обывательского «здравого смысла».

Им трудно было понять, чего это ради человек, работавший секретарем парткома Белорецкого завода, настойчиво добивался, чтобы его отпустили в Магнитку? Не удержали ни уговоры товарищей, ни почет, ни хорошая зарплата, ни отличная квартира…

С кривой ухмылкой спрашивали:

— Не иначе погнался за карьерой чернорабочего.

Грязнов отшучивался, а больше — отмалчивался: разве такие поверили бы, что привела его в Магнитогорск высокая мечта — варить сталь в могучих печах!

Пригласили однажды в окружном партии. Предложили работу инструктора. Не стал раздумывать, отказался сразу:

— Магнитка — передний край советской индустрии. Хочу быть на переднем крае!

На первых порах, когда работал заправщиком, приходилось туго: уставал так, что еле добирался до своего продутого всеми ветрами барака. Там его с нетерпением ждали жена и маленькая дочка Галочка. Алексей Николаевич находил в себе силы ободрить и развеселить их.

— Потерпите немного, мои хорошие, город наш растет, как в сказке, не по дням, а по часам. Будет и у нас доброе жилье. Скоро будет!

…Алексей Грязнов был словно специально создан для огневой работы металлурга. Как магнит притягивает лишь металл, так и мартеновская печь удерживает возле себя лишь тех, кто ей под стать: сильных духом, мужественных, горячих…

Из подручных Алексей Николаевич быстро шагнул в сталевары, успешно пройдя все ступени, ведущие к этой высоте.

Как он радовался, как ликовал, когда узнал, что ему доверена печь! Мы, редакционные работники, поздравляли его, а Грязнов, белозубо улыбаясь, делился планами:

— Стране сейчас нужны горы металла… Скоростные плавки — вот чего должен добиваться каждый сталевар!

Алексей Грязнов стал мастером скоростного сталеварения, правофланговым, на которого держали равнение остальные. Он — один из зачинателей соревнования ударников труда, инициатор совмещения профессий сталевара и мастера.

За каждой из этих привычных фраз — горячая, напряженная борьба с победами и поражениями, удачами и промахами…

Грязнов умел искренне радоваться успехам товарищей. Придет в редакцию сияющий:

— Шалыгин установил рекорд: за шесть часов сорок пять минут сварил скоростную плавку.

Об успехах самого Грязнова редакция узнавала от других…

А вот промахов своих не таил, не прятался за чужую спину.

…Пришел однажды в редакцию туча тучей. Широкие плечи опустились, будто легла на них непомерная тяжесть.

— Свод на печи поджег. Вот ведь беда какая! И главное, что обидно, — сам во всем виноват! Теперь все, кто любит жить по принципу «тише едешь — дальше будешь», начнут в меня пальцами тыкать: вот, полюбуйтесь, какие они — инициаторы-новаторы! Но забота не о них: главное, чтобы товарищи голов не вешали!

Бывший моряк-краснофлотец, он терпеть не мог «штиля». В любом деле любил крутую волну, упругость движения.

Самой высокой из его воли была борьба за выношенный и выстраданный им такой стиль работы на печи, когда сталевар и мастер — одно лицо.

На личном примере Алексей Николаевич доказал, что это вполне осуществимо.

Почин Грязнова одобрил директор комбината Г. И. Носов, поддержал Челябинский обком партии. А затем состоялось решение Наркомата черной металлургии СССР, где было сказано: «Поддержать инициативу сталевара Магнитогорского комбината товарища Грязнова о совмещении профессий сталевара и мастера и о переходе на новую систему работы «сталевар-мастер».

Датировано это решение апрелем 1940 года…

…Когда грянула Великая Отечественная война, передний край Алексея Грязнова переместился на боевую линию огня…

— Мое место там. — Его светлые глаза смотрели задумчиво и строго. — Сталь варить я еще успею. Война — это временно. А труд вечен…

Среди наших семейных реликвий бережно хранится пожелтевшая телеграмма двадцатишестилетней давности:

«Поздравляю магнитогорцев праздником двадцать четвертой годовщины Октябрьской революции желаю больших успехов выплавке чугуна стали боевой вам привет Алексей Грязнов».

Он погиб, защищая Родину.

Прошедшим летом мне снова довелось свидеться с Алексеем Грязновым. Точнее — с улицей его имени.

Как все улицы правобережного Магнитогорска, она стройна и просторна.

Узорные тени листвы лежат на асфальтовых дорожках.

Я шла, размышляя: каким бы он был сейчас, Алексей Николаевич Грязнов? Кем бы он был: мастером, начальником цеха, партийным работником? Или, верный своему призванию, варил бы скоростные плавки на новых огромных печах, выдающих не потоки, а реки металла? Не знаю… Но в одном уверена твердо: он был бы там, где нужнее. На переднем крае своей судьбы! И как в далекие свои молодые годы, жил бы горячо, неуспокоенно, крылато. Не просто жил, а боролся. Во имя настоящего. Во имя будущего.

Об Алексее Грязнове нельзя думать как об ушедшем навсегда. Течет, бурлит молодая улица. Это продолжается его жизнь. Это — он. Плавится в мартеновской печи очередная скоростная плавка — это тоже он. Развеваются, пламенеют на широком ветру октябрьские победные знамена — он искра их высокого пламени. Жаркая, негасимая!

II СТРОГОСТЬ И СЕРДЕЧНОСТЬ

Мы были в гостях у главного сталеплавильщика Магнитогорского комбината Алексея Григорьевича Трифонова.

Хозяйка дома, приветливая Лидия Федоровна, угощала «фирменным» блюдом — заливным из окуня. Не покупного, а добытого стараниями заядлого рыболова Алексея Григорьевича. Свежая рыба в этом гостеприимном доме — круглый год.

Не виделись мы давно, поэтому разговор получился пестрый, о многом хотелось расспросить и узнать.

Алексей Григорьевич был «в ударе». Острый на слово и обладающий чувством юмора, он живо и колоритно рассказывал о наших общих знакомых, о событиях заводской жизни.

В дверь постучали. Вошла высокая девушка с четко прорисованными чертами смуглого лица.

Хозяева приветливо заулыбались, пригласили к столу.

Но девушка сказала, что очень спешит и зашла только позвонить, если, конечно, не помешает…

Она прошла в соседнюю комнату к телефону.

— Это наша соседка, — пояснила Лидия Федоровна.

— Не соседка, а дочь нашего друга Павла Ивановича Батиева. Недавно институт окончила. Инженер-металлург. Вот отец порадовался бы…

Только что улыбавшиеся глаза Трифонова наполнились грустью. Наступило молчание. Та самая минута тишины, когда необходимо, чтобы картины прошлого ожили в душе, став явью.

Павел Иванович Батиев многие годы был бессменным секретарем партийной организации второго мартеновского цеха.

Моя первая встреча с ним произошла вот при каких обстоятельствах.

Мне нужно было собрать материал для очерка о сталеварах — мастерах скоростных плавок. О Батиеве слышала много хорошего, поэтому в первую очередь решила обратиться к нему.

Огромного роста, худощавый, но очень широкий в кости, с доброй смешинкой в темных внимательных глазах, он озадачил меня вопросом:

— У вас, поди уж, и план будущего очерка готов. Надо только факты подобрать для иллюстрации?

Я обиделась.

Павел Иванович заулыбался:

— Что обиделись — это хорошо. Значит, хотите поглубже заглянуть в нашу жизнь. А то ведь всякое бывает. Умудрился же один автор поместить сталевара в доменный цех. Запомнилась мне эта строчка: «Стоит у домны сталевар». А на меня не сердитесь, ладно?

И сказал он эти слова так мягко и сердечно, что все колючки, которые я приготовила для самообороны, исчезли сами собой.

Потом-то я узнала, что так бывало не только со мной: на Батиева редко кто обижался, хотя он был строг и никому не давал поблажек. Особенно самому себе.

Дело заключалось, очевидно, в том, что высокая требовательность и принципиальность сочетались в нем о удивительной простотой и человечностью.

Это от него услышала я однажды поразившую меня фразу:

— Непримиримость требует сердечности.

Мне тогда казалось, что понятия эти полярны.

Батиев был отличным педагогом, сам не подозревая этого. Пройдя большую трудную школу жизни, он обладал счастливым умением «скачивать шлак» из человеческих характеров и взаимоотношений. Причем делал это тактично, щадя самолюбие человека, не ущемляя чувства личного достоинства.

Запомнился мне один разговор Павла Ивановича с молодым способным сталеваром. Работать он умел и любил, но был заносчив и самовлюблен донельзя. С тех пор как его имя стало довольно часто мелькать в печати, он возомнил о себе невесть что, стал свысока относиться к товарищам, приемами работы которых охотно пользовался.

Надо было видеть, с каким независимым видом зашел этот сталевар в комнату партбюро!

— Вызывали? — спросил намеренно небрежно.

— Приглашал, — спокойно ответил Батиев.

Лицо сталевара расплылось в улыбке: он уже привык, что его приглашают не иначе как советоваться, представительствовать, давать интервью.

Подперев худощавое смуглое лицо крупной ладонью, Батиев задумчиво сидел за своим тесноватым простым столом, на котором не было ничего, кроме чернильницы и свежего номера газеты.

— Вот я присматриваюсь к твоей работе, — проговорил Павел Иванович негромко, — и знаешь, что мне кажется у тебя самым ценным? Это умелое использование опыта передовых сталеваров. Ты берешь лучшее, что есть у других, и добавляешь свое. Получается как бы сплав коллективного опыта. Именно в этом — твоя сила.

Лицо сталевара вспыхнуло жарким румянцем, словно он заглянул в мартеновскую печь, подойдя к ней слишком близко.

А Батиев невозмутимо продолжал:

— Было бы хорошо рассказать тебе об этом на заводском активе, где речь пойдет о резервах повышения производительности, о коллективной ответственности бригад за работу печей. Твое выступление многих заставит задуматься: чего греха таить, есть у нас такие, которые вместо обычного «мы», «наша бригада» на всех перекрестках трезвонят: «мой метод», «мои приемы».

Сталевар искоса наблюдал за лицом Батиева. Оно было приветливым и открытым.

— Так ты подумай о выступлении!

Сталевар ответил коротко, глухо:

— Ладно. Подумаю.

Собственно, именно такого ответа и ждал Павел Иванович. Людям, которые быстро со всем соглашаются и поддакивают, он не очень верил.

Выступать на активе сталевар наотрез отказался. Но выводы для себя сделал. Потом, когда вошел в настоящую силу, сказал однажды Батиеву:

— Спасибо, секретарь, за науку!

Батиев тонко разбирался в людях, умел чувствовать чужую обиду и боль.

В военные и послевоенные годы много было надломленных и неустроенных судеб. Среди молодых рабочих чуть ли не каждый второй остался без отца, без старшего брата. К этим осиротевшим и порой трудным ребятам Павел Иванович подходил с особой меркой: сперва отогрей, помоги, расположи к себе, а потом уж требуй!

Мне говорили, что в своем кругу молодые мартеновцы нередко называли Батиева батей:

— Надо зайти к бате посоветоваться.

Или:

— Батя так меня пропесочил, что будь здоров! Ничего от него не утаишь — все знает! А чего и не знает, то не заметишь, как сам ему расскажешь…

Провожая нас, Алексей Григорьевич Трифонов задержался на лестничной площадке:

— Вот здесь, за этой дверью, жил наш Павел Иванович. Здесь живет хорошая его семья.

III СЛЕД НА ЗЕМЛЕ

Каждый раз, приезжая в Магнитогорск, даже если поездка ограничена считанными днями, я непременно бываю в библиотеке металлургов — одной из лучших профсоюзных библиотек страны.

И на этот раз я пришла в эту заповедную прохладную тишину, нарушаемую лишь шелестом страниц и приглушенным говором возле абонемента, барьер которого, теснимый непрерывным книжным притоком, еще на несколько метров придвинулся к входным дверям.

— Сколько у вас читателей? — спрашиваю директора библиотеки Валентину Александровну Петренко.

— Тридцать пять тысяч человек.

— А книг?

— Свыше трехсот пятидесяти тысяч.

Мне невольно подумалось: если бы все эти книги сложить одна к другой, какая бы длинная получилась дорога!

А начиналась она, как начинаются все дороги: с первого шага, с еле различимой тропинки…

В 1932 году из Днепропетровска приехала в Магнитогорск Соня Константиновская, молодая яркоглазая девушка, библиотечный работник.

— Очень хорошо! — обрадовались в завкоме металлургов. — Нам нужно скорей создать библиотеку. Беритесь!

Слово «беритесь» в те годы звучало как «боритесь!».

Софья Моисеевна была к этому готова.

Приняла она книжный фонд — шестьдесят семь потрепанных книг, сиротливо жавшихся друг к другу на двух полках единственного книжного шкафа. Комнатка, громко именуемая библиотекой, была крохотной и помещалась в двухэтажном рубленом доме, который на фоне бараков и землянок казался крупным зданием.

— Могло быть хуже, — решила Константиновская.

Как она работала! Энергичная, настойчивая, обаятельная, она обладала счастливой способностью «обрастать» добровольными помощниками. Лично для себя она никогда ни о чем не просила. Но когда речь шла о ее детище — библиотеке, Софья Моисеевна могла проникнуть куда угодно. Слово «библиотека» произносилось ею с большой буквы. Того же она требовала и добивалась от всех. Константиновская была убеждена, что будущее Магнитки определяют не только домны и мартены, но и книги.

О людях, равнодушных к книге, она говорила с сожалением. Зато слово «книголюб» в ее устах звучало как высшая похвала!

Разбудить в человеке интерес к чтению, научить его видеть в книге учителя, друга и помощника — в этом видела Софья Моисеевна высокое призвание библиотекаря.

Трудно найти на комбинате человека, который бы не испытывал глубокой признательности к коллективу библиотеки металлургов.

Сберегая дорогое время своим читателям, библиотека передала значительную часть своих фондов цеховым филиалам, создала густую сеть передвижек, организовала работу книгонош, настойчиво искала новые формы пропаганды книги, формы массового приобщения людей к систематическому серьезному чтению.

Библиотека помогала заводу готовить собственные кадры мастеров и рабочих, отлично знающих свое дело.

Софью Моисеевну хорошо знали на книжных базах и в букинистических магазинах Москвы и Ленинграда. Ее маленькими сильными руками отобраны десятки тысяч ценнейших книг, которыми могла бы гордиться любая столичная библиотека.

Мы — ее друзья и читатели — всегда с нетерпением ждали возвращения Софьи Моисеевны из очередной командировки.

Сияя своими огромными карими глазами, она радостно знакомила нас с привезенными сокровищами. Как бережно брала она их в свои смуглые крепкие руки! Только человеческая жизнь ценилась Софьей Моисеевной более, чем хорошая книга.

Если Константиновская была чем-то огорчена или озабочена, мы добродушно шутили:

— Не иначе кто-то «зачитал» книгу!

Помню, как она однажды отчитывала инженера заводоуправления, которому был доверен единственный экземпляр очень нужной технической книги. И он ее потерял! Взамен утерянной инженер принес отлично изданный том «Анны Карениной». Но Софья Моисеевна была неумолима:

— Толстой у нас есть в десятках экземпляров. А та книга — единственная. Вы понимаете — единственная!

Когда инженер ушел, дав слово во что бы то ни стало добыть редкую книгу, Константиновская огорченно проговорила:

— Мне куда легче терять собственные вещи, чем книги, принадлежащие всем.

И в этом не было ни грана рисовки…

Личная жизнь Софьи Моисеевны не сложилась. И все равно она чувствовала себя счастливой. Была жизнерадостна и доброжелательна… Разве любить свое дело и знать, что ты необходима людям, очень многим людям, — разве это не есть счастье?

Бывают судьбы, ярко освещенные подвигами, крупными событиями, значительными поступками.

Жизнь Софьи Моисеевны Константиновской состояла из подвигов неброских, по отдельности почти незаметных.

Это как намыв золотого песка. Одна песчинка к другой, вторая к третьей — и так из года в год, из десятилетия в десятилетие, до той самой последней березки…