Живая защита

Глава первая

Седой, смуглолицый, будто вынутый из-под южного солнца, Топырев, начальник пункта технического осмотра, держал перед глазами принесенный Матузковым приказ начальника вагонного депо.

— Давно пора, — сказал Топырев. — А то заучили. Главная учеба у поездов, а не в классе. — Посмотрел на Гришку. — Завтра на работу в первую смену. Будешь на Южном парке. Понял?

— Чего ж не понять, — ответил Гришка.

— Ну так-то… Арусев!

Из соседней комнаты открылась дверь. Вошел осмотрщик вагонов Арусев, коренастый, лет тридцати двух. На шапке яркая «капуста», как у начсостава. Любит, значит, красоваться. Темные, придвинутые к переносице глазки раскосо ощупали Гришку.

— С завтрашнего дня вместе будете. Помоги освоиться Матузкову. Новичок.

Арусев подал плотнокожую руку.

— Это сумеем.

Опять посмотрел на Гришку, чего-то выжидая.

— Знаешь, куда являться? Ну, помаши ручкой. До завтра.

Уже на путях, уцепившись за железные скобы вагонной тормозной площадки, чтобы через нее выбраться на прямую дорогу домой, Гришка услышал:

— Погоди-и-и!

К нему бежал Арусев. Запыхался.

— Идем вместе.

Пошли. Арусев спросил, как зовут. Оказалось, что у него дружок был, тоже Григорием звали. Срок получил, на лесоразработках сопли морозит. Якобы на контейнере с импортными кофтами погорел. Не могло этого быть! Золото, а не человек. Кому-то стало невтерпеж от такого дельца с кофтами, а на него свалили. На суде был тверд, как статуй. Вот человек!

С путей выбрались на улицу.

— Наскребем на маленькую? — спросил Арусев.

— Ни копеечки, — сознался Гришка.

— Ну… ничего, ничего… Тогда, знаешь, давай-ка заглянем к моей разлюбезной. Заначку имеет.

— Не хочется. Дома ждут…

— А мы по-быстрому. Голубей покажу. Ты водишь голубей?

— Нет. В руках один раз держал.

— Научу! Неудобно, слушай. Вместе работать будем, а как чужие. — И потащил Гришку узкими закоулками.

Остановились напротив низенького домика с двумя трехглазковыми окнами. Калитка из старых трухлявых досок была открыта — не было щеколды.

— Тесть с тещей живут. Я — во дворе.

Через крышу домика за двумя голыми густоветвистыми грушами просматривался островерхий треугольник голубятни. Рядом поблескивало оцинкованное железо над серыми стенами из силикатного кирпича — дом Арусева. Вошли. Навстречу из кухни выскочила Сима, жена, сухая, жилистая, с тонким длинным носом и морщинистой шеей. Она встретила Гришку щетинистым взглядом. «Что я плохого сделал?» — невольно подумал Гришка.

— Ты у нас был? — резко спросила Сима.

— Не успел еще…

— Перепутала… Столько собутыльников развел, всех не запомнишь. Пить пришли?

От такого натиска Гришка опешил. Пригласили в дом, а встречают как ежи волка.

— Не ори. Там осталось от вчерашнего, достань, — распорядился Арусев.

— А то как же! Осталось! Достань! — отчитала мужа хозяйка и заодно пояснила гостю: — Все, хватит! Конец терзаниям! Выгоняю. Терпение лопнуло!

— Что ль, пьяный пришел? — дружелюбно спросил Арусев.

— Нет!

— А чего же?

— Ничего! Просто так! — И снова Гришке: — Вчера в гостях были. Зашли, глянули на стол — все есть!..

— Ну вас к черту! — махнул рукой Гришка.

Он встал с табуретки, не прощаясь, открыл дверь.

— Попомни, зараза! — Арусев повертел кулаком перед носом супруги.

Во дворе указал на голубятню.

— Несколько пар турманов. Обожди, покажу. Есть чисто-белые. На базаре только появись — с руками оторвут.

— В этом деле я не смыслю.

— А чего смыслить? У меня звери, а не голуби. Продам, а через день, глядь, хлопает крыльями на крыше. Прилетел. Через час-другой новый хозяин прется. Голубь-то хорош. Жалко. А закон такой: без бутылки не отдавать. Понял? Почему не сделать по-хорошему. Как выходной, опять на базар. Как голубь, так опять же бутылка…

— Не люблю торговаться.

— А чего любить? Закон для всех один. Голубь или бутылка. Заходи, покажу. Зима, вот что плохо. Голубиные базары не те. Осечки бывают. Надо выпить! А птичку не хватают на базаре… Ты чего?

— Надоело. Домой пойду.

Гришка подал руку. Арусев покривился.

— Чего ты на бабу обращаешь? Поорет да и закроется, а мы все равно обтяпаем.

— Не хочу.

После семейного гнезда Арусева свой угол в закутке Лидии Александровны и Галина показались чем-то сказочным. И жизнь будто стала совсем иной. Вчера как ни храбрился, а беспокойство брало свое: что за люди, с кем придется работать? Не окажется ли он недотепой среди них? А теперь встал другой вопрос: как бы не попасть на удочку Арусева. Пустяк, если глянуть беглой пристрелкой. Но остановись и увидишь камни на дороге. Если не заметишь — споткнешься и носом в землю. Ишь ты — голуби… Как-нибудь без птах. Черт те что! Потерся с Арусевым пару часов, а уже появились заботы. Впрочем, не один Арусев будет обхаживать составы. Кроме него да Гришки, в группе еще четыре гаврика. Не может быть, чтобы все такие… шустрые.

От этой мысли Гришке стало весело. Вот повезло Арусеву. Не жена, а черт те что. Впрочем, живет же, значит, его устраивает, получается, что сам хорош.

Вечером он расскажет Галке. Не поверит. В самом деле, не часто на дороге встречаются такие.

И грустно было Гришке, и весело.

…Казалось, что в Кузнищах все лица знакомые. Но Гришка ошибался. Знакомые были только те, что встречались на улицах. А вот столкнулся с осмотрщиками и ни с одним не пришлось бить по рукам при первой встрече на работе. Посмотрели друг на друга, дескать, ничего, поработаем, и пошли.

Южный парк большой. Путей столько, что не перечтешь. Со стороны поселка через весь парк не сразу отличишь на дальнем островке посреди станции, где крыша вокзала, а где багажное отделение. Поезда прибывали с юга один за одним. Вереница вагонов останавливалась рядом с другой вереницей, дощатые стены заснежены, на черных колесных кругах желто-ржавая маслянистая наледь.

— На двадцать третий путь прибывает наливной! — зашумел вверху по-командирски грозный голос. Гришка поднял голову. На макушке столба наклонился к земле серый конус громкоговорителя. — Дедюх, Сероштанов, Бахтин, — посыпались со столба по-казенному незнакомые фамилии. И вдруг: — Арусев, Матузков… — будто не его фамилия, а чужая — …обработать поезд по-скоростному!

И небо замолкло. Оператор где-то у микрофона думал не больше минуты, и опять:

— На девятнадцатый прибывает порожняк. Кошелев, Сыромятин…

Другой путь, новый поезд, иные фамилии. О наливном уже ни слова. Как важно не прохлопать своей фамилии. Прозеваешь, и тогда не сразу подскажут, какой поезд обрабатывать. Не явишься к составу, и потом будут на тебя собак вешать.

Вышли на двадцать третий путь. Рельсы, как и на всей станции, ничем не отличишь от первого пути или двадцать пятого. Но не отличают лишь непосвященные. А впереди шагающие дядечки — Дедюх, Сероштанов и прочие, как только дотопали до карликового светофора, едва показывающего из-под снега черную овальную голову, сразу бросили на утоптанную скользкую дорожку легкие молоточки на длинных деревянных ручках, железные с острыми крючками щупы. Закурили. Значит, вышли к двадцать третьему.

Со стороны Сватовки, огибая ажурные осветительные мачты, светофоры, столбы станционной радиосвязи, входил наливной. Паровоз отдувался как загнанная лошадь. За ним угрюмой цепью послушно катились черные одутловатые цистерны.

Осмотрщики рассыпались вдоль пути, кто с правой стороны поезда, кто с левой. Арусев и Матузков должны осматривать с хвоста. Поэтому они пропустили головную часть поезда, а потом будто вмерзли в заснеженное междупутье.

Рукоятка рычага автосцепки, коротко провисшая цепь, блестящие захваты, выглядывающие из огромного стального кулака между цистернами, — все видно с междупутья. Гришка осмотрел, как будто полный порядок. Но этого показалось мало. Нагнулся, подлез к автосцепке. Тяжелая масса замороженного железа обдала глубоким металлическим холодом. Потрогал механизм сцепки, придирчиво ощупал глазами. Да, полный порядок. И только потом начал осматривать колесную пару, сдавленные пластины рессор.

Пока Гришка возился с одной цистерной, Арусев на другой стороне состава закончил осматривать третью. «Этак я отстану!» Стремительно ринулся к следующей цистерне. Вот — крышка буксы, вот — жидкая, еще не остывшая на стоянке черная смазка, польстер…

Как он ни спешил, но Арусев уходил все дальше. Когда нагибался, то с беспокойством смотрел под цистерны на кирзовые сапоги Арусева, размеренно отмерявшие расстояние от одного колеса до другого.

Гришка метался от автосцепок к колесам, от колес к массивным вагонным рессорам, тормозным воздухопроводам, уже не замечая ни далекого Арусева, ни громыхавшие рядом составы. Телогрейка ему казалась распаренным тулупом. Каждый раз, выскакивая из-под очередной автосцепки, он шапкой смахивал пот с лица…

— Ну и запарился ты, хлопец! — донеслось до Гришки. — Вылазь, паровоз подают.

— А как с остальными цистернами?

— Уже осмотрены.

Гришка вылез на междупутье. Перед ним стоял Дедюх. Широкая плоская спина его была сутулой, голова наклонена вперед, будто специально приделана для осмотра колес у себя под ногами.

— Слушай сюда, скажу я тебе. Суеты много, понял? А надо поспокойней. Со стороны поглядеть, вроде бы с холодком человек работает. Вот как. А в самом деле — с огоньком, но спокойно.

— Это как же?

— А вот так. Чего ты одно и то же по десять раз подряд щупаешь?

— Надо как следует смотреть.

— Правильно. Если увидел — все исправно, чего ж одну и ту же цистерну лизать. Двигай дальше. И делай все по порядку, одно за другим, чтобы не суетиться.

— А я не спешу.

— Слушай сюда, чего ты ершишься? Тебя уму-разуму учат, а ты…

— Да я… просто так. Обидно, отстал…

— Ничуть не отстал. В первый день захотел нас обогнать? Ну, зачем? На этом деле мы зубы проели. Наловчись, а потом соображай.

— Где Арусев?

— Курит небось. Или смылся к приятелям. Дело сделал, чего отираться у цистерн.

— А если не услышит?

— Обязательно услышит. Радио по всему парку имеется.

Дедюх протянул пачку папирос. Гришка отказался — не было настроения. Посмотрел на деревянный столб с устремленным к земле громкоговорителем, словно спрашивая: «Когда следующий?» Дедюх поймал его взгляд и хрипло засмеялся:

— Повесь голову в нормальное положение. Оператор свое дело знает, передышку дает.

Опытный мужик, предсказал как гадалка. Выкурил папиросу, поднял с дорожки молоточек, щуп, и в эту минуту в усилителе громко щелкнуло.

— На шестнадцатый путь прибывает грузовой поезд. Дедюх, Сероштанов, Бахтин… — в прежнем порядке сыпались на землю теперь уже знакомые фамилии. Дедюх и Матузков направились на шестнадцатый.

Весь день поезда прибывали беспрерывно. Будто невидимый чародей открыл за Кузнищами подземелье, вытаскивал оттуда состав за составом и без устали швырял ими в прокопченный паровозным дымом железнодорожный узел. Другой чародей на зависть первому не мог насытиться. На противоположном конце станции он принимал отдохнувшие, осмотренные и подремонтированные в Кузнищах поезда и засовывал их в бездонное зево, обрамленное снежными навалами и серыми безлиственными посадками.

Перед вечером к Гришке из-под вагона выполз Арусев.

— Кончил? — спросил он, кося глазом по междупутью.

— Кажется, успел.

— Я просил одного малого доски привезти. Надо голубятню сварганить новую. Привез.

— На чем же?

— На поезде, на тормозной площадке. Ехал на работу, ему в ночную, и приволок. Помоги оттащить с путей.

— Успеем?

— От чудак! Да тут пустяковое дело… Разговор длиньше, чем работа.

Он повел Гришку поперек путей. Пришлось то и дело ползти под вагонами. На последнем междупутье лежала горка досок. Как видно, по-хозяйски к делу приготовлены. Каждая досочка одна в одну, что по длине, что по ширине, что по толщине. Краешки выбраны, поверхность гладко отфугована. «Как же он вез? Им поперек вагона не уместиться», — мелькнуло в голове Гришки.

— Взяли! — скомандовал Арусев.

Ого! Штук шесть досок, положенных одна на одну, оказались тяжелыми. Пришлось половину столкнуть. Гришка за один конец, Арусев за другой подняли, снесли с путей.

— Под откос! — крикнул Арусев. — Потом оттащим.

Первая доска с мягким шипеньем скользнула по снегу. Внизу у плетневой изгороди она ткнулась в хилую из фанеры калиточку. Следом поползла еще одна. Вскоре все доски прижались к плетню. Потом побросали их за низенькую фанерную калитку. Арусев через огород сбегал в дом хозяев усадьбы. Вернулся быстро, и они заспешили к новому, только что прибывшему поезду.

Темнело. Загорелись прожектора на вершинах высоких мачт. В потоке зеленовато-синего света метались редкие снежные светлячки. Они сверкали, обещая Гришке елочное счастье. Он верил, что жизнь станет лучше. К работе привыкнет. А если работа станет спокойной, то и настроение портить нечем.

Опять из-под вагона раскосым чертом вывернул Арусев.

— Как дела? Приобвык? Знаешь что? С тобой можно так вот… душа в душу?

— Нельзя, — ответил Гришка.

Арусев удивился. От искренности еще никто не отказывался. Сказки, что ль, этому человеку сочинять?

— Ды нет… Чтоб душа в душу! Понял?

— Ну, нельзя, говорю.

— Перестань! Можно ведь душа в душу…

— Со мной не выйдет.

— Почему?

— По кочану! Если можно, ты бы не спрашивал.

— А-а-а… Вымудряешь… Слушай. Только, понимаешь, мы двое, и — могила. Понял? Слышь, Григорий, недалеко от откоса видел полувагоны? Отцепили их, больные. Вот-вот в депо угонят, пока не поздно, давай десятка два досок еще скинем.

— Да ты что?!

— Ничего. Как нецелованная девочка. Я быстро сработаю и за тебя и за себя. Не бойся, успею. А ты в это время накидаешь, вместе перетаскаем и загоним. Монеты завяжутся. А то, понимаешь, жена совсем остервилась, хоть пропади без денег.

— Это же воровство!

— Спасибо… А я не знал, что это такое. Не хочешь? Так и скажи.

— Да ты думаешь, чего захотел? Не жди, чтобы я полез…

Арусев замолк и отвернулся. Вдруг захохотал.

— Ну и напугал тебя! Дай-ка, думаю, испытаю новичка. Сразу побежит от страха штаны менять или погодит? Ну, кончай болтовню. За нас никто работать не будет.

Он широко расставил ноги, перешагивая через рельс под вагоном, и скрылся. Гришка озадаченно посмотрел вслед. Арусев, ловко ухватив молоток за конец ручки, громко стучал по колесу. Как ни в чем не бывало. «Конечно, пошутил, чего это я распсиховался», — подумал Гришка. Тут же вспомнил мягкое шипенье досок, сползающих по снегу. «Как умещались они на тормозной площадке поперек вагона?»

Доложить! Но кому? Дедюху? Он такой же рабочий, как и Арусев или Матузков. И Дедюх должен будет сообщать кому-то повыше? Зачем устраивать затяжку. В милицию? Но Гришка вообще не нюхал, как с милиционерами обращаться в таких случаях. Топыреву? Это подходяще…

На междупутье рядом со стеллажами тормозных колодок, рессор и прочих железок стояла узенькая переговорная колонка. Гришка открыл дверцу, вынул телефонную трубку. Голос Топырева был совсем рядом.

— Это Матузков! Да, новенький. Для кого новичок, а для кого старичок… Начинаю о деле. Шутка такая вышла… Я, кажется, помогал Арусеву доски воровать. После работы? Ладно, подождем.

И побежал к еще неосмотренному вагону.

Вскоре пришла ночная смена. Арусев собрался уходить. Он криво повел губами, глянув на Гришку.

— Ты чего? — спросил Матузков. А сам с беспокойством смотрел на дорожку в сторону конторы пункта технического осмотра. Время шло, а Топырева не видно.

— Ничего, — подмигнул Арусев. — Молодец! Далеко пойдешь.

Из-за одиноко стоявшего на соседнем пути «больного» вагона вывернулся Топырев. Он спешил. Черный полушубок расстегнут, в правой руке зажаты шерстяные варежки.

— Погоди, Арусев. Домой успеешь. Ну, рассказывай, — обратился он к Матузкову и засунул варежки в карман.

— Чего рассказывать… Доски с ним воровали… Я не знал, что они ворованные.

— Глянь-ко… — прошептал Арусев. Глазки блеснули злым огоньком. — Да за такое дело, за такие наговоры знаешь как бывает! Знаешь, говорю! В морду и — под суд.

— Не кипятись, — холодно остановил Топырев. — Толковее можешь?

— Чего ж толковее… Он с какого-то вагона накидал, а потом вместе под откос потаскали.

— А ты зачем помогал?

— Не знал я! Он говорил, приятель на поезде привез.

— Какой приятель! Кто говорил! — закипал Арусев. — Молодой, новичок, а какой вонючий. Ну и челове-е-ек втерся к нам…

Топырев пристально смотрел то на одного, то на другого. С чего бы выдумал новичок такую напраслину?

— Пойдем все вместе, куда покидали.

— Никуда не кидали!

— А я говорю — под откос…

— Торгуются, как бабы. Идем!

Гришку не удивило вранье Арусева: шкуру защищает. Но как ловко повернул, когда вздумал испытать новичка. Чуть не поверил…

Удивило другое. Когда по заснеженным путям подошли к откосу, то внизу, у фанерной калиточки, не виднелось ни одной доски. Даже следов не осталось. По самому откосу, где проползали доски, снег был взмешан и стоптан, будто ватага мальчишек изъелозила горку на салазках.

— Ну, показывай! — задиристо наскочил Арусев.

Топырев выжидательно посмотрел на новичка.

— Придется во дворе поглядеть, спрятали. У них небось заодно.

— За оскорбление знаешь чо?! В нарсуд вытащу!

— Двор надо проверить, — твердил Гришка.

— А кто разрешит? — спросил Топырев. — Погляжу я на вас: право слово, хуже баб. Ну, не поладили. Но нельзя же так наговаривать. — Посмотрел на озадаченного Гришку, на воинственно торжествующего Арусева и приказал: — Расходитесь.

Гришка не уходил. На свой риск он хотел все-таки заглянуть во двор. Арусев тоже не уходил. Он понимал намерение Матузкова и готов был костьми лечь у него на пути.

— Расходитесь, кому говорят! — прикрикнул Топырев. — Подеретесь! Еще этого не хватало.

— Ну, знаете… — промычал Гришка. Засунув руки в карманы телогрейки, пошел в сторону вокзала, к пешеходному мостику.

Арусев подождал, не вернется ли, и тоже пошел. Миновал осветительную мачту и спустился вниз на первую же улицу.

Лишь тогда Топырев направился к своей конторе.

Обеденный зал в столовой по трафаретам на стенах, по росписи на потолке — точная копия вокзального ресторана в Кузнищах. На каждой стене местный маляр вывел красноватую луну, заходящую в седловину гор. Внизу радужные полоски — отражение луны в озерной глади. На потолке из каждого угла тянулись к середине виноградные ветви.

На полу скользкий линолеум из разноцветных квадратиков — в глазах пестрит. У широкого раздаточного окна вытянутый никелированный прилавок. Получил тарелку — поставь, чтобы пальцы не обжечь. В конце прилавка на возвышении — кассирша. Она работала так быстро, что не разобрать, кто жужжит: машина, выбивающая чек, или сама кассирша, подсчитывающая вслух стоимость обеда.

К окну извилистая очередь. Гришка прикинул: половина перерыва уйдет на тупую стоянку в затылок друг друга. Обрадовался, увидев у блестящего прилавочка сутулую спину Дедюха. Подскочил к нему, хлопнул по плечу:

— Не опоздал? С вагоном провозился, — и подмигнул. Дескать, понимать надо, чтобы позади стоящие бузу не затеяли. — Что брать будем?

— Выбирай сам. — Дедюх двинул по скользкому никелю меню на папиросной бумаге.

— А то как же! Выбирай! — выскочил из-за спины Дедюха свирепый Арусев. — Он без очереди, а я должен терпеть! Я должен стоять!

— Постоишь, — огрызнулся Гришка. Огрызнуться сумел, а все равно стало неудобно. Нет, не от Арусева, а от тех, кто за Дедюхом стоит и слышит.

— Я вот те постою! Я постою!

Гришка мельком кинул глазом по очереди. По взглядам видно — не одобряют хитрость, раскусили.

— Дрянь ты, а не человек, — в отместку шлепнул Арусеву и пошел в хвост очереди.

Из-за такой ерунды обидно стало. Понимал, что неправ, а обидно. Придрался бы Дедюх, все было бы на месте. А то вор Арусев выставился стражем порядка. Облил грязью при народе, и получилось, что защититься нельзя. И за каким дьяволом нацелился на Дедюха! Люди-то стоят, ждут, и — ничего. У них тоже перерыв на обед. И тоже времени жаль.

С обидной злостью смотрел Гришка на Арусева.

Что-то сказал тот в окошко, и, пожалуйста, перед ним задымилась полная тарелка. Еще что-то языком бомкнул, и — нате вам — отбивные. Как барин! Приказывает. Жабу рогатую сунуть бы в тарелку!

От окошка Арусев с подносом в руках медленно шел вдоль очереди, будто хвастал заказным блюдом. Глаз вроде бы не сводил с горячих тарелок, а курс держал по цели — точно на Гришку. Матузкову понятно все: дескать, смотри, я получил и уже времени даром не теряю, а ты стой как телеграфный столб. Нет, что-то другое. За Гришкиной спиной ни одного стола. Где тарелки свои поставит? Напрямую. Ага-а-а, думает, что Гришка из слабонервных, шарахнется от лобовой атаки. Выкуси!

Но Арусев тоже не из трусливого десятка. Как сорока — напрямую. Отлично видел, что Гришка готов упереться лоб в лоб, и все-таки пер. Десять шагов осталось, пять, три… Ускорил ход, нагнул голову, будто бы ничего не видит. По-бычьему ткнулся Гришке в живот, тарелка поползла вниз, и тогда Арусев выронил поднос. Чай, суп, котлета с гречневой кашей — все потекло с костюма Гришки. На квадратиках линолеума рядом с подносом жалобно задымились кухонным влажным теплом белые осколки тарелок.

— Ты что, не видишь! Растопырился на дороге! Не видишь, да? Вот заплатишь за тарелки!

— А ты куда с тарелками? На улицу?

— Куда хочу! Не твое дело!

«Спокойно! — приказал себе Гришка. — Не поддавайся!» Он презрительными щелчками сбивал с себя крупинки гречневой каши и думал, что дальше-то с этим Арусевым? А тот стоял рядом, подняв поднос, и смеялся.

— На месте новичка надо бы в морду, — хмуро сказал кто-то в очереди.

— Гы-гы, — скалился Арусев и вновь пошел к раздаточному окну. Теперь уже без очереди, как пострадавший.

Появилась полная женщина в кухонном халате. Не ругалась, не упрекала, а только сочувствующе посмотрела на Гришку и начала собирать белые черепки.

Многие из очереди поглядывали на новичка. Что он придумает для Арусева? Понимали, неспроста посыпалась полные тарелки. Вот это Гришке перенести трудно. Не трус же он, в конце концов, а отвечать такой же взаимностью глупо. Подойти к Арусеву, высыпать на голову тарелки… Тупее не придумаешь. Но и ловить на себе выжидательные взгляды не великая радость.

Гришка подошел к вешалке, напялил шапку, телогрейку, надавил на желтую блестящую ручку. Мороз был небольшой. Сбоку дорожки от депо к Южному парку станции громоздились ватные навалы снега. Над путями висели круглые часы. Времени, чтобы пообедать, еще хватит. Но стоять глупцом в очереди — это быть посмешищем на всю столовую.

Разъедало мстительное чувство. Если спустить на тормозах, стерпеть, то Арусев на новичке верхом станет ездить. О-от скотина! Не о работе приходится думать, а о каком-то дрянном человеке. Ну и подарочек сделал Топырев, удружил напарника…

Дальше мостика через Южный парк Гришка не пошел. Он повернулся и по той же заснеженной тропинке направился к столовой. Начали встречаться знакомые лица. Значит, пообедали. А он, как за провинность, остался на голодуху. О-от скотина!..

Шел и шел, пропуская мимо вагонников, пока не увидел вдалеке Арусева. Руки в карманах, шаги то маленькие, будто на дорожке сплошной лед, то вдруг начнет отмерять саженями, словно захватывал под усадьбу лакомый кусок пойменной земли. И все время озирался, — привычка высматривать, что где плохо лежит.

Встретились. Арусев вправо и Гришка туда, Арусев влево и Гришка наперерез. Сошлись, больше сворачивать некуда, тесно стало на дорожке.

— Тебе какого надо! — остановился Арусев и вынул руки из карманов.

Он был готов ко всему. И все-таки не устоял. Гришка вроде бы нечаянно толкнул плечом. Сильно, резко. Арусев не успел развернуться и плюхнулся в сугроб.

— Та-а-ак, — с угрозой проговорил он. Встал, отряхнулся, варежки засунул в карман. И вдруг без размаха, напрямую, ткнул кулаком в Гришкин подбородок.

Этого и ждал Гришка. Напросился? Получай. С выпадом, по всем правилам бокса, нанес удар между раскосыми глазами. Арусев дернул головой, поднял к плечу правый кулак. Гришка вновь ударил. И еще раз, левой. Пока Арусев нацеливался, пока готовился к ответным ударам, Гришка сыпал тумаки в лицо, в грудь, в шею. Оглушенный Арусев начал ползти на широко расставленных нога к куда-то вниз, будто втаивая в снег. Нет, оказывается, не скользил, а мягко оседал на свои, ставшие вялыми, ноги.

Лежачих не бьют. И Гришка, запыхавшись, остановился. Арусев злой собакой, готовый впиться в горло, смотрел снизу.

— Попомни, ты не жилец на этом свете! — прохрипел Арусев.

— Запомню. Вставай!

Арусев или круглый дурак, или почувствовал в себе большую силу. Понимал, зачем Гришка требует, чтобы встал, знал, что дальше будет, но все равно начал вставать. Долго примерялся на карачках, выжидая момент, потом дикой кошкой бросился на Гришку. «От дурак, чего я смотрел на эту скотину!» — с укором пронеслось в Гришкиной голове. Арусев бил больно. Казалось, между его ударами не будет ни секунды просвета. «Лишь бы не в глаз», — думал Гришка, подступая к нему ближе и ближе. И саданул точно по зубам, саданул еще раз. «Ага, очумел!» — заликовало в душе. И, уже не думая, что может получить ответные кулаки, начал молотить куда попадя. Арусев оглянулся, попятился, отскочил назад. Гришка не мог достать. Когда понял, что Арусев удирает, было уже поздно. Тот остановился в десятке метров и прокричал:

— Завтра надень чистые подштанники! Все людям меньше хлопот, когда проедет по тебе паровоз!

Что бы ни кричал он, а Гришка был доволен. Побаливали скулы — достали-таки усердные тумаки. Но ничего. Отвесил ему достаточно, пусть грозится. Глянул на часы над путями — времени в обрез. И побежал в столовую. Над тарелками рассиживаться некогда. Схватил в буфете бутерброды, горсть голеньких леденцов и заторопился обратно.

Арусев на глаза не попадался. Гришка видел под вагонами только его ноги, бегающие вдоль состава. Между осмотрами поездов с неба донесся голос оператора:

— Вниманию осмотрщиков Матузкова и Арусева! После работы явиться к Топыреву! Повторяю…

После работы шли по одному междупутью, Гришка по левой стороне и чуть впереди, Арусев по правой. Топырев даже не предложил сесть. Они стояли надутые, избегая прикосновения друг к другу.

— Надо ли агитировать? — спросил Топырев. — Петухи… Пусть товарищеский суд сагитирует.

— А в чем провинились? Кому какое дело до наших отношений? — глухо загудел Арусев.

— Свои отношения показывайте в пивной, а не на работе.

— Можно и в суд, — сказал свое Гришка. — Пусть разберутся, со стороны виднее. Он даже паровозом грозился.

— Этого не хватало!..

«Во что выльются такие отношения на работе? Да еще в одной бригаде?» — думал Топырев.

— Одну работу вам теперь не дам.

— Выгоните? — искоса спросил Арусев.

— Если повторится, держать не стану, — с холодным равнодушием ответил Топырев. — Мне график отправления поездов надо обеспечивать, а не с вами возиться. Значит, так: завтра Арусев выходит в Северный парк. Матузков остается на старом месте.

— Почему его оставляете, а не меня?

— Мое дело почему… Он приказом начальника депо сюда назначен. А тебя на работу принимал я. Вот собственный приказ я изменяю. Да и вообще, слышал приказ? Кончено! А если еще номер отколете, сразу — в милицию. Там образумитесь скорее. — Посмотрел на обоих, и будто лопнула тормозная тяга: — Какого черта глаза вылупили! Не хочу глядеть на поганцев!

Гришка повернулся и пошел. Выждав, пока стихнут его шаги, следом вышел Арусев.

Заботы прибавлялись с каждым днем. Тузенков раньше не подозревал о существовании многих из них, а они выползали, плодились, как грибы на гнилом дереве. Еще вчера даже не слышал, что это за важность такая — остаток материалов на новый год. Отослал отчет — и конец. А сегодня это оказалось проблемой проблем. Позвонили из управления дороги и фактически выговор сделали. Заставили проварить, правильно ли составлен отчет. Если правильно, то надо подтвердить телеграммой.

Нет, не в отчете дело. А скорее всего, намекнули. Материалов на складе — горы. Самые нужные, дефицитные. Дементьев сумел достать, связи у него со снабженцами были дай бог каждому. Если Тузенков подтвердит наличие, то разве только дураку неясно, что на это количество лимиты дистанции в новом году будут урезаны. Значит, соображай, товарищ Тузенков, как умеешь, так и защищай интересы дистанции.

Впрочем, от кого защищать-то? Все государственное, интересы общие. А если пошуровать в мозгах, то ближе окажутся другие соображения. Главный интерес какой? Чтобы дистанция исправно выполняла планы. А как же с планами, если без материалов? Пусть дефицитные материалы полежат зиму без дела, беды особой не будет. Пусть на каждом предприятии заботятся о плане так же, как на дистанции. В этом тоже сказывается талант руководителя: одни умеют руководить, значит, достают, предприятие в материалах купается, а другие не умеют. Вот у них частенько и трещат планы, летят во все концы телеграммы, как от утопающих: угроза срыва программы, материалов нет…

Взять кровельное железо. На данный момент, может быть, нужнее всего строителям. Им жилой дом надо заканчивать, тот самый, где пообещали квартиру, а железа нет. Потом и они получат, но сейчас… Было бы по-рыцарски прийти и сказать:

— Берите.

Они рады-радешеньки. Еще бы, подарочек! Но если завтра вот так трудно будет Тузенкову, всей дистанции, они дадут? Что-то не приходилось видеть, чтобы командиры производства ходили по чужим предприятиям и предлагали свое добро. Разве только на обмен. Вот и соображай. Самое лучшее, когда материалы в кармане. Планам капитального ремонта зданий не будет грозить голодовка. Вот это и есть по-государственному, в интересах плана. Так что недаром звонили из управления.

Он сделает так. Отчет представит новый, подпишет задним числом. Покажет единички, а сотни останутся нетронутыми. За единички стругать не будут. Значит, скрыть наличие материалов? Ну зачем же! Просто-напросто остальных материалов на складе нет, они в переработке. Какое же тут наличие? Все продумано. Тузенков даже распоряжение о переработке отдал. Но как оно выполняется?

Тузенков оделся и хотел было идти, чтобы проверить. Но пришедшая мысль вновь усадила за стол. Он вызвал междугородную станцию. Голос Дементьева узнал сразу.

— Я с-с-слушаю.

— На дистанции все благополучно! Я за советом, Андрей Петрович.

— С-с-спрашивай. — Голос такой, словно Андрею Петровичу трудно говорить. Или ему неприятно слышать Тузенкова?

— Насчет переписи материалов… У, их пустил в переработку. Показывать в отчете или нет? — спросил и затих. Так затих, что даже дыхание остановилось.

Но Дементьев не ответил. Не расслышал вопроса, что ли? А может быть, думает? Или нельзя спрашивать прямо в лоб?

— Уложить до нового года в дело не смог. Ругать будут. Да и без материалов потом оставаться не очень-то…

— Перерабатывай. О-о, это уже дельно.

— Значит, нельзя в отчет совать?

— А кто приказывает с-с-совать?

Отлично! По телефону большего не скажешь. Тем более в положении Дементьева. Окрыленный Тузенков готов был расцеловать телефонную трубку.

Между длинным складом и высоким дощатым сараем, где стояла пилорама, оглушительно гремело. На плоском настиле из досок рабочие строительной бригады гвоздили деревянными молотками по листам кровельного железа. Одни загибали края по самой короткой стороне, другие промазывали олифой, чтобы железо не ржавело. Тузенков постоял, посмотрел. Все правильно. Какая бы заноза ни проверила — не придерется. Так-то.

— После олифы — суриком, — приказал Тузенков. И подумал: «Виднее будет, если кто захочет посмотреть».

Работа шла полным ходом. И все-таки возникло опасение: не успеют. Столько тонн — за считанные дни. Не успеют! И решил переключить на кровельное железо все живое наличие мастерских.

Неожиданно прибежала Лидия Александровна. Она спешила, даже пуговицы пальто не успела застегнуть.

— Вас… Дементьев! — с радостной тревогой сказала она.

Когда заторопился к конторе, за спиной уловил ее млеющие слова:

— …Андрей Петрович…

Плотно закрыл дверь, схватил трубку.

— Как перерабатываешь? — озабоченно спросил Дементьев.

— Один край загибаю, олифой мажу, суриком.

Дементьев помолчал.

— Хорошо, — наконец пробасила трубка.

— Может быть, остановить работу?

Но в трубке уже тонко пикало. «Беспокоится!» — с радостью подумал Тузенков. «Хорошо…» Значит, продумал, в чем-то засомневался и решил уточнить. «Хорошо…» — звучало для Тузенкова всесильным одобрением.

В мастерские он вошел с таким видом, будто каждый слесарь виноват в том, что работает не у гремящих листов, а за верстаком.

— На железо! — приказал первому же рабочему. Присмотревшись, обратился ко всем: — Никаких срочных работ! Всем — на железо! — И не вышел из мастерских до тех пор, пока не убедился, что люди начали одеваться.

У двери повернулся и быстро пошел в дальний угол. Там, одетый в синий халат, над громоздкой железной коробкой возился Барумов.

— А тебя не касается? — требовательно подступил Тузенков. Павла он узнал, но не мог упустить случая. И оправдание недоразумению само напрашивалось: не отличил от слесаря.

Барумов выпрямился.

— В чем дело? — хмуро спросил он.

— А-а, это ты-ы-ы, — протянул Тузенков. — Что делаешь?

— Разве не знаешь?

— Только о тебе и думаю.

— Надо бы и обо мне подумать. Еще раз прошу: выдели в помощь слесарей.

Тузенков был непроницаем.

— Изобретай один. Вознаграждения больше достанется.

— Ты не смейся, без машины провалю план. А одному сделать, что требуется, кишка тонка.

И только сейчас, прикинув на глаз возможности груды металла, что была привезена Барумовым, Тузенков ощутил: может получиться! Почувствовал, каким был профаном, когда затею Барумова считал пустячной, когда разрешил ему командировку в институт за чертежами чьих-то дипломных работ и за моделью машины.

Нет, далеко не прост землячок. Разве это машина для рубки кустарников? Пока что кулак из металла. Будь она совсем не пригодной к делу, все равно ее можно использовать как предлог. Он сделал, он внедрил!.. А начальник дистанции — в стороне, потому что не понимает важности внедрения механизмов, отстает от требования времени… Вот уж действительно: век живи — век учись.

— Говоришь, помощь нужна? А кто тебе разрешил в рабочее время заниматься не своими делами? Возиться с железками есть механики, специалисты. Завтра же отправляйся на снегомерки! Чтоб в мастерских духу твоего не было!

— А кто машину закончит? Снегомерками мастера занимаются. Это их обязанность.

— Машину тебя не заставляют делать. Отдай чертежи механикам. Если они найдут, что затея полезна, тогда пусть они и делают. А насчет снегомерок… Мой приказ слышал? Ну и не обсуждай.

Барумов кинул ключ в угол. Отвернулся от Тузенкова и ломом начал кантовать груду металла к бетонной стене. Соскальзывая с лома, железная коробка глухо била по деревянному полу, оставляя округлые вмятины.

Тузенкова осенило: не поговорить ли начистоту? Глядишь, одумается Барумов, прояснится хотя бы для самого себя. Дождался, когда Павел закончит возню с железками, оглянулся. Все рабочие уже гремели кровельным железом на дворе.

— Послушай, почему бы тебе не уехать отсюда? Обратись к Дементьеву, он уважает тебя и без разговоров переведет на другую дистанцию. Спокойнее и тебе и мне.

— Мешаю? — спросил Барумов.

— Кость в горле! Откровенно скажу: мне надо утвердиться на новой должности. Ты вольно или невольно мешаешь. А я ни перед чем не остановлюсь. Что я, в самом деле, начальник дистанции или… пучок соломы? Если буду ртом ворон ловить, то каждый надо мной смеяться будет.

— Я не заяц, мне бегать нечего, — проговорил Барумов.

Разговор не получился. Тузенков засмеялся, будто ему безразлично, что сказал Павел. Убежден: не из-за работы упирается Барумов. Глупое упрямство! Насолить, что ли, хочет? Здесь, в Кузнищах, расти ему некуда, Тузенков опередил. Он же, Барумов-то, умный человек, все понимает. А упирается. А в другом месте, глядишь, приличная должность может проклюнуться и с квартирой будет отлажено. Не век мерзнуть в общежитии. А он упирается… Любовью обзавелся… Не она ли причина?

Это предположение показалось верным. Тузенков и раньше немного думал об этом. И кое-что предпринял. Но достаточно ли, чтобы выбить у Барумова этот якорь? Выбить бы! Тогда, глядишь, Барумов и уплывет отсюда, Надо прощупать. Тузенков решил в тот же день после работы побывать у Елены.

Сначала хотел попросить легковую машину у начальника связи. Чтобы заявиться солидным человеком, одним появлением ударить по мозгам. Но… Ванек Вендейко увидит, скажет сестре, засмеют. Он знает, что контора дистанции легковой машины не имеет. И пошел пешком.

Никогда не думал, что способен волноваться. Пустяковое дело, а страшновато было открывать калитку.

Лена собиралась на дежурство, уже оделась. Тузенков будто впервые увидел ее. Как все-таки одежда меняет внешность! Перед ним стояла не та девочка, что танцевала на свадьбе, а красавица. В глазах ни малейшего притворства, ни кокетливой игры. Но какие глаза… Понятное дело, удивлена неожиданным появлением. И так искренна в своем удивлении! До неприличия. А у нее и это было приличным. «Не скрываю, удивлена, что со мной поделаешь?» — говорили ее глаза.

— Спешите? — спросил Владимир.

— Немножко могу посидеть. Но только немножко.

— Удивлены?

— Еще бы…

Взбодрился, нашел себя Владимир. Ему начинать деликатный разговор не совсем удобно. Ждал, сама спросит, зачем пожаловал.

— Поздравляю. Вы теперь начальник дистанции.

— Спасибо. — У Тузенкова в глазах радостная удовлетворенность. Знает!

— Как мой братец работает? Хороший парнишка, но взбалмошный. Все время надо в руках держать. Учиться бы ему, а он только об армии думает. Призыва ждет. В армии далеко не мед, а он рвется…

«Времени в обрез, а ты, любезная, всякую чепуху несешь, — думал Тузенков. — В такой момент не до светского разговора».

Лена замолкла, как бы спрашивая взглядом: «В чем дело? Зачем пришел?» Она сидела спокойно напротив гостя, но чувствовалось, что терпение в любую минуту может иссякнуть.

— Поговорили… Все? — спросила она.

— Все, — ответил Тузенков.

Понял, что надо приступать. Полез во внутренний карман пальто, вынул плоский прямоугольный сверток. Оберточная бумага шуршала как пересохшая дубовая листва.

— Вот, — и показал старую пожелтевшую фотокарточку.

— Не понимаю…

На снимке в застывшей позе красовалась молоденькая пара. Он в военной фуражке со звездочкой. Взял у кого-то напрокат, чтобы сфотографироваться. Видимо, карточка давних лет. Бортики поношенного пиджака помяты, верхняя пуговица полосатой рубашки расстегнута. Для шика. Он сидел на стуле, она стояла рядом, положив левую руку на его плечо. На ней белая кофта с кружевным воротником, большие кольцами серьги и шапочка из белой пушистой пряжи.

Лица ей были незнакомы, но глаза парнишечки что-то напоминали. Догадалась не сразу. И когда поняла, что это Павел, не могла поверить, что лицо его было когда-то по-детски округлым.

— Павел? — спросила Лена.

— Он. Рядом его жена.

— А-а-а, вот в чем дело…

— Не подумайте, что я с каким-то умыслом. Вы знаете, что мы земляки, многие из деревни пишут мне. Женька узнала, что у Павла девушка есть, вот и прислала. Могу письмо показать, фото просит передать вам. Поручение не назовешь приятным, но что, собственно, произойдет, если выполню просьбу?

Лена торопливо заворачивала карточку. Бумага в ее руках сминалась с громким шорохом.

— Что же вы ничего не сказали?

Она взглянула блеснувшими глазами, и только сейчас Тузенков заметил, что руки ее дрожали. Сунула в сумку завернутую фотокарточку и первой пошла к двери. На улице Тузенков сказал:

— Извините. Я не думал, что выйдет неприятность.

Каблуки сапожек впивались в скрипящий снег. Будто осторожничая, мягко шаркали большие мужские ботинки.

— У вас никаких моральных принципов… Вот это жизнь! — остро кололи слова Лены.

— Повышение по службе не означает морального падения, — заметил он.

— Такое повышение, как ваше? Что вы!.. Знаю в подробностях.

— Павел, оказывается, еще и сплетник.

— Называйте как хотите.

Получалось, что из-за фотокарточки сплетником становился Владимир. Его начало злить.

В принципе Елена права. Но надо понимать не только моральные идеалы. Существуют еще и требования земной жизни. Высокая мораль хороша, когда обыденность отлажена, как в механизме, когда общественное положение, материальная сторона — все приведено в точности с желанием. Вот тогда можно толковать о морали. Но сейчас…

— Вы ругаетесь, а не думаете о самом главном. Наша жизнь не так длинна…

— Знаю…

— Главное — верно начать…

— Как?

— Ну, как? Это не столь важно. Но — выиграть! А уж потом, на солидной должности, имея силу, надо быть во всем справедливым, надо отстаивать высокие идеалы. Силой надо отстаивать, а не болтовней. Вот так-то… В противном случае затеряешься в толпе. И будут писать в некрологе: был скромным… Будто скромность самое главное в жизни.

Лена не ответила, быстро побежала по ступенькам к входной двери больницы.

Тузенков постоял, подождал. Не оглянулась. Что ж… посмотрим, голубка, чья чаша окажется весомее: Барумова или Тузенкова.

Ничего особенного не произошло, а все-таки что-то случилось. «Его жена…» — не выходило из головы Лены. До этой фотокарточки знала о существовании неизвестной Жени. Из-за чего волноваться? А увидела своими глазами — и все опостылело. Не хотелось видеть его, говорить, — все переговорено. И вообще, зачем он нужен?

Лена стояла в гардеробной, рассматривая снимок. Время дежурства уже началось. Врач будет ругать. Ну и пусть! Она практикантка, а не штатная работница.

Она подошла к телефону-автомату, висевшему на стене, кинула в щелочку монету. Утомительно долго никто не отзывался. Настойчиво пищал зуммер. Павел должен быть в общежитии. Он говорил, что провели телефон. Рабочий день давно кончился. Он должен быть! А если к телефону подойдет любезный Тузенков? Ни одного слова о чем-либо другом, попросит Барумова, и все.

Ответили!

В первую секунду не нашла слов.

— Что же вы молчите? — окликнул незнакомый голос.

— Пожалуйста, я говорю… Павел, ты? Не узнала. Приди в сквер у больницы.

— Что-нибудь случилось?

— Приди!

Повесила трубку, захотелось плакать. Дура! Ну какая же дура… Положила фотокарточку в сумку, вышла на улицу. Мороз усиливался. Можно подождать в вестибюле. Но стоять на одном месте не было терпения, да и знакомых в больнице полно. Каждому надо ответить, почему стоишь да на кого глядишь.

В сквере было темно. Лишь у ворот на макушке телеграфного столба ослепительно блестела замороженная электрическая лампочка. По заснеженной аллее тянулись длинные тени корявых вязов. На другой стороне сквера трехэтажными прямоугольниками светились окна больницы. Снег был пронзительно скрипящим. Если бы Лене приказали в другой вечер одной гулять по этому скверу, ни за что не согласилась бы — страшно! А сейчас страх куда-то исчез.

Она не знала, что скажет сейчас Павлу. Ничего не знала, просто не могла оставаться наедине с фотокарточкой. Надо освободиться от этого груза. Выбросить? Но разве так избавишься от такой муки, что принес Тузенков? Отослать обратно? Дети могут так сделать, но не взрослые люди. Это могло означать одно: Елена презирает Женю. За что? Они же не видели друг друга! Ни разу не говорили!

От ворот бежал Павел. Она угадала сразу: шаги размашистые, локти прижаты к бокам, руки будто держали что-то у груди. Перед ней вмиг пристыл к белой аллее, загородил собою полсвета. Шумно выдохнул:

— Что случилось?

— Пойдем, — сказала Елена.

У ворот сквера под столбом с электрической лампочкой она достала фотоснимок.

— Вот! — и протянула Павлу.

— Бог мой… — удивился он. — Откуда? У меня была одна, затерялась.

— Еще бы…

— Что значит еще бы? В самом деле затерялась. Откуда?

Почему она до сих пор не подумала, откуда взял Тузенков? Неужели вправду прислали из деревни? С какою целью?

— Принес твой земляк.

— Вон что-о-о… А у него откуда?

— Говорит, твоя жена прислала для меня.

— Ага… Неужели сама?

— Больше ничего… Все сказала.

Ее голос обмяк, стал слабым, сиротливым. Павел поцеловал в холодные губы, ладонями начал отогревать ее щеки.

— Чего ты хочешь от Тузенкова? Его даже ругать не за что, он опять прав. Он же не соврал.

Елена ничего не понимала. Пришел Павел, не оправдывался, ничего не доказывал, а эта злосчастная карточка превратилась в пустую бумажку. И визит доброжелателя Тузенкова выглядел никчемным.

— Ну, иди. Мне дежурить.

В больнице, на третьем этаже терапевтического отделения она подошла к окну. Так и есть, стоит, будто караулит сквер. Помахала рукой, он заметил и только тогда пошел.

И вновь потянуло к пожелтевшей карточке. Достала, взглянула. Хоть ревом реви — так стало больно и обидно. Настоящая дура! Почувствовала себя жертвой чего-то беспощадного и нелепого в жизни, что творится без ее участия, но вклинивается в ее судьбу. Павел, конечно, будет считать себя правым. Ему надо обвинять Тузенкова, а тому — кивать на Павла: они враги.

Неспроста Тузенков принес старую фотокарточку. От событий многолетней давности, видимо, что-то осталось до наших дней. Что-то осталось…

Утром, перед концом дежурства, увидев главного врача, попросила отгул: работала в выходные дни, подменяла заболевших сестер, так что накопилось.

В тот же день Лена уехала из Кузнищ. Поезд разрезал степь, залитую снежным блеском. Пассажиров было мало. По вагону проходил высокий блондин в синем тренировочном костюме. Он остановился, осмотрел Елену с головы до ног.

— Скучаете?

Елена отвернулась к окну.

— В ресторане обстряпаем перекус иль тут заякорим? Что пьем? Королевы обязаны повелевать.

— Идите мимо, — с тихой неприязнью ответила она.

— Почему так круто? — с фальшивой озабоченностью спросил блондин. — Мы больны? Не с той ножки встали? С какой встали? С той или этой? — Он наклонился и скользко погладил сначала носок левого сапожка, потом правого.

Елена поджала ноги под сиденье.

— Слушайте, культурный наглец. Проводника позову!

— О-о, принцесса…

Для красивого завершения игры посидел напротив Лены. Выразительно подняв брови, прищелкнул языком.

— Э-эх, высокая материя! А сущность у всех одна и та же.

И ушел. Возвращаясь из вагона-ресторана с бутылками в руках, на Лену даже не взглянул. Наверное, забыл, где она сидит, а может быть, вообще забыл о ее существовании.

Приехала в третьем часу ночи. По залу ожидания незнакомого вокзала сонно бродила пожилая женщина с огромной от накрученных пуховых платков головой. Торговка. Ждет выгодного поезда.

На желтых деревянных диванах с высокими спинками дремала стайка девочек. У квадратного аптечного киоска стояла длинная корзина, в ней деловито похрюкивал поросенок, привыкший к вокзальному гулу. Ресторан был закрыт, но у его двери несколько мужчин терпеливо чего-то ждали.

Сколько раз Павел уезжал отсюда, сколько раз возвращался… От того, что старый вокзал принадлежал юности Павла, все было для Елены значительным. Вот перрон под наклонной крышей. Тонкие столбы чугунного литья держали ее изящно и легко. Старомодные столбы, старомодная крыша. Так сейчас не строят. Но Лене нравилось. Ей даже казалось, что старое здание из красного кирпича — ее вокзал, что она давным-давно видела его, бывала в нем, но забыла.

Такое же ощущение испытывала она, когда по просторной степной дороге с блестящими раскатами от саней шла к селу. От Павла она не слышала, что из города протянулось асфальтированное шоссе и на автобусе за полчаса могла бы добраться до Петровского. Лишь знала, что идти далеко. Никогда еще не приходилось чувствовать уединения среди степного простора и безмолвия. Только думай о самом сокровенном — никто не помешает, только решай самое важное в своей судьбе.

Впереди голубела тонкая цепочка изб, отрезанная от снежного горизонта седой полоской мороза. Над избами голубой тенью возвышались колокольни сельской церкви. К избам, к церкви напрямую бежали столбы, передавая друг другу провисшие от лохматого инея провода. Между столбами извивалась дорога. Как было мирно вокруг, как спокойно! И почему рождаются невзгоды между людьми? Неужели нельзя без волнений и обмана, без подозрений и подлости? Неужели искренность, доверие, уважение друг к другу не могут всем людям составить счастье?

— Торопись, р-родная-я!

Храпение разгоряченной лошади, свист кнута, мужской удалой голос — все прозвучало в одно мгновение. Сани обогнули Лену и высекли стальными полозьями струйку ледяных искр. В санях сидел укутанный тулупом пожилой мужчина с сосульками на длинных усах. Он взглянул на девушку и тотчас натянул вожжи.

— Видать, по пути! Садись! У-ух, р-одная-я!..

Лена поспешила. Кинув сумочку, она встала на колени и долго не могла выбрать удобное положение.

— Видать, не часто на санях, — засмеялся мужчина. — У нас бабы знаешь как на лошадях на базар ездят? Спиной к лошади. Вот та-ак. Ноги вытяни. Да не наружу, а засунь их в сено, теплей будет. Не бойсь, наше сено степное, чистеющее! Поехали, р-родная-я!..

Гнедая, с длинной гривой лошадь бойко застучала подковами по заледенелой дороге.

— В Петровское? — крикнул возница, не поворачиваясь.

— Да, в больницу!

— Хорошая больница-то?

— Не знаю, в первый раз еду.

— И я в первый. Говорят, в Петровском колхозе телочку купить можно. Продают кому хошь.

— Не слышала.

— Откуда же, коли в первый раз?

В степной дали, почти у горизонта, синела полоска лесных посадок. Иногда синева расширялась, будто вспухала. Но ненадолго. Светло-синее наслоение таяло, и полоска вновь прижималась к белоснежной степи. Доносился еле слышный гудок — это проходил поезд. Паровозный дым сливался с лесными посадками и растворялся в искристом воздухе.

Сани спустились в ложбину, обогнули мост с деревянными перилами, выбрались на равнину. Исчезла синяя бахрома у горизонта, пропали паровозные гудки. Кругом только степь. Мелкая зыбь будто смерзшихся волн и яркое до рези в глазах сверкание. Под коваными полозьями поскрипывал снег, в щеки впивались морозные иголки.

Бездумное ощущение счастья наполняло Лену. И когда она, забыв, куда едет, неожиданно увидела большой двухэтажный дом, подумала: «Что это?» Лошадь остановилась. Рядом с санями будто из сугроба вынырнула маленькая детская фигурка и уставилась на Лену любопытными глазками.

— Здрасьте…

— Здравствуй. Тебя как зовут?

— Девочкой.

— Ишь ты… Скажи, девочка, где больница?

— Все равно не знаю!

Девочка звонко засмеялась, озорно блеснула глазками и побежала к двухэтажному зданию.

Только сейчас Лена заметила спортивную площадку напротив дома. Значит, школа.

Больница размещалась в длинных кирпичных домах недалеко от школы. Показали приемный покой, и Лена решила идти прямо к врачу — тот должен знать всех работников больницы. По пути встретилась полная краснощекая дама. Несмотря на мороз, она была в одном халатике. Но в каком! Любой врач в городе позавидует. Белизна, как чистейший снег в степи. На груди и по бокам карманчики, и на каждом вышиты скромненькие васильки. Под цвет глаз. Пустячок — эти васильки, а смотреть на них хотелось. За четкими накрахмаленными бортиками проглядывал шелк кремовой кофточки. Воротника халата едва не касались вытянутые серьги из горного хрусталя. Прическа высокая, на волосах паутинчатая сеточка.

— Вы не скажете, где можно увидеть Женю? — обратилась Лена.

— Я. А что?

— Извините пожалуйста… Здравствуйте. Я из Кузнищ.

Женя замерла, но не удивилась.

— Здесь холодно, — сказала она.

Пошли. Впереди Женя. Полновластной хозяйкой, высоко держа голову, поднялась по ступенькам ближнего корпуса, дернула за ручку одной двери — закрыто, другая — тоже. Так и шли по коридору. Рядом с нею Лена чувствовала себя цыпленком. И почему-то робела.

Они сели в свободной комнате между незастеленной кроватью и тумбочкой. Комната, видимо, давно была необитаемой. Лена достала фотокарточку.

— Вот, — протянула ее Жене.

Та взяла, посмотрела.

— Ну и что?

— Спасибо. Вы просили передать мне. Ее передали. Больше она не нужна. Вот я и возвращаю.

Женя скривила губы.

— Скандалить приехали?

— Да вы что! Я же сказала: карточку возвращаю…

— А почему она у вас? Ни о чем никого не просила и просить не намерена. Пашка небось что-нибудь… изобрел. Инженер… — и ухмыльнулась.

— Мне передал Тузенков.

— Володька? Вот трепло… Завалил письмами, выпрашивал эту карточку. Я послала, а он кидает кому попади. Вот трепло…

Гора свалилась с души Елены. А она-то какова? Как смела усомниться в Павле? Какими глазами встретит его и чем оправдает свое сомнение! Во всем — Тузенков. Сам хочет избавиться от Павла и ее избавить. Любым путем. До чего все просто…

— Ну, я напишу ему, отблагодарю! — проговорила Женя, засовывая карточку в карман халата. — Паршивое трепло…

Елена уже думала о встрече с Павлом, Он спросит: «У моих была?..»

Да и самой совестно. Быть в Петровском и не зайти… Может быть, что надо передать Павлу. В глубине души уже пощипывало: каковы они? Как живут? Как встретят? Как выглядит все, что окружало Павла?

— Не скажете, как отыскать Барумовых?

— У реки, — ответила Женя. В ее взгляде проскользнуло ревностное любопытство. — Замуж собралась за него?

— А без замужества к Барумовым нельзя?

— Дело твое, хитри как умеешь… Большого клада в Пашке не найдешь. Я-то знаю…

— Видимо, не тот клад искали, — ответила Лена.

По дороге к реке с интересом рассматривала дома Петровского. Село как село. Много видела таких. С первого курса каждую осень ездит в колхозы со своей студенческой группой. То на уборку картошки, то на свеклу. Такие, как Петровское, отличались солидной самостоятельностью. Своя больница. Не надо ехать за доктором, если что. Свой клуб. Пусть переделанный из церкви, но — клуб. Несколько магазинов. Ничего, что выглядят приземистыми. Самое необходимое всегда под рукой.

В эти магазины мальчишкой бегал Павел. В каком-то из переулков обнимался с Женькой… Теперь от таких мыслей даже настроение не поколебалось. На втором курсе она тоже обнималась. Вечером в лаборатории погас свет. Кто-то из студентов запел, кто-то замяукал. А она с Арнольдом вышла на лестничную площадку. Ну и что теперь должен делать Павел?

С затаенным страхом входила она к Барумовым. Подумала: зачем идет? Зачем устраивает пытку себе? Никто не заставляет. Павел не обидится, поймет. Не такая она, чтобы запросто идти к его родителям. И все-таки шла. Не ждали, не гадали, а пожаловала…

Евдокия Сергеевна и Егор Матвеевич были дома. Давно, считай, со дня отъезда Павла, никто из молодежи не заходил к ним. Изумились. Но когда узнали, что гостья приехала из самих Кузнищ, — засыпали ее вопросами.

Раздели, разули, усадили к печке, чтобы скорее оттаяла. Смотрели на нее, как на человека из нового мира, о котором лишь изредка пишет Павел. Здоров ли? Да, здоров. Сыт? Видимо, сыт. В магазинах как будто все есть. А-а, он в столовой…

Потом спохватились — гостья голодная, а они заговорили ее. Евдокия Сергеевна побежала во двор, в погреб. Сливок надо, сливок! От голода аж позеленела девка. Известное дело — город. Все по норме. Где уж там человеку гладким быть! Следом за Евдокией Сергеевной выскочил Егор Матвеевич. В соломенном погребце, оглянувшись, зашептал:

— Не простой наш гость. Попомни! Неспроста приехала…

— С чего ты взял, старый. Павлушка небось попросил.

— Иди-ка ты! Людей не различаешь…

Тем временем Лена рассматривала фотокарточки на стене. В рамочках, под стеклом, рядочками. Самый большой портрет — брата Павла. Статный офицер, собою видный… На столе холщовая скатерть, по краям скатерти пунктирная мережка. В переднем углу маленький радиоприемник. Пол выскоблен до желтизны…

Вернулись торопливые хозяева.

— Зачем вы беспокоитесь! — взмолилась Лена. — Я сыта!

— Знаем, знаем, — отмахнулась Евдокия Сергеевна. Сметану, яйца, сало, моченые яблоки — все выставила для гостьи.

— В больнице важные дела, наверно, были?

— Важные, — ответила Лена. Свой ответ показался неубедительным. И добавила: — Очень.

— Ага, так, значит… С Павлухой учились, наверно?

— Нет, я в медицинском, на врача…

— Хватит тебе, старый! Человеку есть надо, а ты… Яички вот, свежие. Можно сварить. А — испечь? Лопаются в золе, но вкусны-ы. Поджаристо…

— Спасибо, я сырое съем. — И глянула на часы.

— Ты не смотри! — перехватил взгляд Егор Матвеевич. — Мы живем не по часам, и тебе нечего на стрелки глядеть.

— Мне к поезду…

— Утром уедешь. Первым автобусом.

— От вас ходит автобус?

— Неужели Павлуха не сказал?

— Он не знал, что я поеду.

Осекся Егор Матвеевич. С какой стороны теперь заходить? Павлуха не знал… А зачем приехала? Показать себя? Вроде бы вся в аккурате, без живота. Значит, на жаловаться приехала. И чем-то нравилась. Не поймешь чем, а нравилась. Не такая, как свои, деревенские, но все равно понятная. Ишь ты, в глаза боится глядеть, совесть, значит, имеет. Не у всех она, совесть-то, нынче имеется.

Лена думала, что не надо было заходить. Ничего не увидела, только себя напоказ выставила. Она с радостью согласилась отдохнуть. Ее отвели в горницу и, закрыв дверь, оставили одну. Лежа в постели, растирала онемевшие от холода ноги. Уснула неожиданно быстро.

Проснулась вечером от шепота за дверью.

— Женька так и сказала: жена! А что невеста — наверняка! — усердствовал женский голос.

— Дай бог, собой что надо, — отвечала Евдокия Сергеевна. — Но Пашкина ль? У молодых всяко бывает.

— Пашкина! Это уж точно!

— Не заверяй. Женька выдумывать тоже умеет.

— Ну, ладно! Перешли с ней гостинчик. Знает небось Володьку нашего. Он теперь в больших начальниках, должна знать. Погляди, что посылаю…

Лена оделась и вышла из горницы. Рядом с Евдокией Сергеевной сидела хитроглазая морщинистая женщина.

— Вы Тузенкову хотите переслать? — спросила Елена. — И не просите!

— Да ты что! — всплеснула руками женщина. — Совсем пустяк, не тяжело. Того-сего понемножечку.

— Не возьму.

— Бог с тобой! Такой парень… Он теперь начальник…

— Хорошо знаю. Не возьму.

Егор Матвеевич прищелкнул языком. Молодец, знает сорт людям!

Когда женщины вышли, он тихо спросил:

— Обидел тебя их Володька?

— Нет. На такого жаль силы тратить.

— Ну, смотри, смотри…

Утром провожал гостью до самого автобуса. Шли медленно. Егор Матвеевич с радостью встречал знакомых и первый протягивал руку, завязывая разговор. Пускай смотрят! Такую кому хошь не стыдно показать. Уж если приехала прямо домой, есть чтой-то у них с Пашкой. Неспроста приезжала. Есть!

Лена, ожидая провожатого, смотрела на часы. Не знала она, что из дома вышли с большим запасом времени. С запасом на встречи и разговоры.

Подменять мастеров? На это Барумов не мог пойти. Другое дело — проверять. Как раз об этом должен был напомнить Тузенков. Административный азарт помешал ему продумать свой приказ.

Итак, надо проверить профили отложения снега а лесных полосах. Какие могут встретиться неожиданности? Измерять глубину снега после каждой метели — удовольствие ниже среднего. Особенно ленивому мастеру. Ничего не стоит забраться на самое высокое место в посадке и на глаз прикинуть все измерения. На перегоне он один. Кто уличит?

Об этом думал Барумов, подходя к снегомерному пункту. Узенькая просека была хорошо видна в зарослях кустарника. Но дальше в застывших снеговых нагромождениях лишь торчали изогнутые да поломанные ветви деревьев. Отыскать просеку там невозможно.

Павел пробрался к кустарникам. Снегу лежало столько, что впору становиться на лыжи. Пожалел: надо бы взять. С толстой нависшей загогулиной вверху поднималась отвесная стена из снежных овальных наростов. Со стороны пути на нее не взобраться. Метра четыре, не меньше. Вышел к концу посадки, обогнул кривые приземистые кусты.

Заостренная рейка легко прошила металлическим концом снежный слой. Посмотрел на цифру, чуть больше полметра. Достал из кармана свернутый кусок ватмана — профиль отложения, вычерченный мастером. Низкорослый ряд кустарника обозначен тонкой черточкой. Цифра — пятьдесят сантиметров. Расхождения не было.

А почему оно должно быть? Павел успел присмотреться к мастерам своего участка. Знающие дело, исполнительные. Конечно, проверка — дело нужное, даже обязательное, и все равно было что-то нехорошее по отношению к мастерам.

Самое веское оправдание — надо видеть снеговые нагромождения своими глазами. Пройдет зима. То, что увидит в посадках, что будет записано и выведено на чертежах — настоящий клад. Многое можно почерпнуть: что хорошего в конструкции насаждения, какие недостатки, правильно ли подобраны и размещены породы, удачно ли расстояние между рядами… Только снегомерки, а сколько материала для исследования! Ну и смотри изрезанные ветрами сугробы, искореженные снеговыми валами тонкомерные деревья. Записывай, сопоставляй с цифрами мастеров. Зачем самому лазать с рейкой? Но удержаться Павел не мог. Быть в полосе и не измерить… Хотя бы только для себя. Не потому, что не доверяет, а — для себя!

Пробираясь в заросли, Павел спорил сам с собой. Закончит работу на этом снегомерном пункте, и — точка. Больше с рейкой не полезет. Он пройдет по перегону, посмотрит, как удерживает снег зимнее безлиственное хозяйство.

Трехметровая рейка еле доставала до замерзшей земли. Уже виднелась загнутая волна, лениво повисшая над обрывом. Вдруг снежный настил лопнул. Павел взмахнул руками, но уцепиться не удалось — не за что. Лишь сверху треснула сломанная рейка. В следующее мгновение увидел мертвую темноту.

«Воздушная яма!» — первое, что пришло в голову. Он находился в полусидячем положении. Попытался встать, но еще глубже ушел в снег. Начал усиленно перебирать ногами. Все равно встать не удавалось. Рука наткнулась на что-то твердое. Ощупал. Толстое дерево. Сучков не было, кора такая корявая, какая бывает лишь у комля. Значит, земля близко. Пролез поближе к стволу, чтобы по нему выкарабкаться вверх. Попробовал разгрести снег над головой. Холодной сыпучей каше не было конца. Понял — руками снежный вал не перекидаешь.

Павел прижался к стволу, попытался наверху поймать хоть бы тонкий сучок. Тогда можно подтянуться, отыскать следующий сук и головой, как тараном, пробиться сквозь толщу. Не было сучка, ни одного! А по стволу, как ни прижимайся, как ни карабкайся, высоко не залезешь. Не хватало сил поднять плечами всю массу снега. Вдобавок стало тяжело дышать. Вместе с воздухом холодным плывуном втягивался снег. За воротником, в рукавах начало таять. Колючая струйка проползла по спине. Павел вздрогнул. Скоро снеговая вода расплывется по всему телу. Хватит ли терпения? Сможет ли сохранить самообладание, с расчетливым спокойствием выбраться из неожиданного капкана?

Просунул ногу в рыхлое месиво. Но туловищем не удалось раздвинуть ватные стенки. Наклонился и там, где была нога, руками начал разгребать нору. Потом остановился. «В какую сторону пробираюсь? Нужно — только к пути. Обрыв снегового наноса — там…» Как падал? Не повернулся ли к полю? Нет, как будто остался лицом к путям. Дерево подтверждает. Такие стволы виднелись в середине посадки, а не за спиной, где едва-едва топорщились кустарники.

Утомившись, перестал разгребать. Лицо, шея, все тело щипали, резали мелкие заледенелые крупицы. Хотелось отдохнуть. Но Павел знал, чем это может кончиться. За кратким отдыхом появится полусонное состояние, и тогда нелегко будет справиться с растущей слабостью. Ни секунды промедления! Он снова наклонился к норе, скорчился, просунул голову и плечи, уперся ногами. Немного, по продвинулся. Опять по-кротиному, под себя, начал подгребать сыпучий снег. Ноги прессовали его, появлялась скользкая, по плотная опора. Плечи вновь со скрипом раздвигали вязкую холодную массу.

Наконец продвигаться стало легче. И снег казался не таким плотным, как вначале, и воздуха больше. Ноги нащупали кочку, уперлись в нее, снег поддался без большого усилия. Ленивым шуршащим куском вывалилась глыба. Тотчас в глаза ударил резкий зимний свет.

— Ф-фу ты!

Павел выполз из сыпучей норы, быстро снял пальто, вытряхнул снег, оббил брюки, шапку, валенки. Тело кололи кристаллики льда и обжигали острые извилистые струи. «Ну и угораздило… Так можно заковыряться». Посмотрел на снежный вал. Как крепость! Угрожающий козырек тяжело висел над головой у вершины рогатистого дуба. Рядом с отвесной стеной и этим дубом Павел казался карликом.

В вершинах завывал ветер. Дубы, клены, вязы раскачивались и тоскливо скрипели. Павел подумал, как бы достать рейку. Но для этого снова лезть на высоченный козырек. Нет, хватит. Не такое сокровище, чтобы повторять рискованное купание. Нащупал в кармане блокнот, лист ватмана. Приободрился — целы.

Стоять больше нельзя: рукава пальто и воротник покрылись ледяной коркой. Холод постепенно опоясывал тело. Какой уж тут осмотр посадок. Выбрался на путь и вперебежку заспешил к станции. Надо было уехать с первым же поездом…

К счастью, в общежитии Тузенкова не было. Павел расположился как хотел. Выпил несколько стаканов обжигающего кипятка и нырнул под одеяло. Отогрелся быстро. Казалось, не было сыпучей снежной ванны и неукротимой дрожи на перроне полевой платформы. Но стоило выйти из общежития, как холод уже пробрался сквозь пальто.

В мастерских поблескивал острыми углами кусторез. Павел посмотрел на него и пнул ногой. Хороший агрегат придумали в институте. И все-таки не та машина, что требовалась.

Пока на платформе ждал поезда, передумал многое. Кусторез дело свое сделает. Но кто вынесет из посадок сквозь заросли огромную массу спиленных кустов? Людей на участке не хватит.

В мастерской было тихо, рабочие давно разошлись. Рыжим огнем горела одинокая лампочка у самой двери. Пахло автолом. Вся срединная площадь была занята тракторами. В центре — два гусеничных. Они стояли без моторов, лишь возвышались ребристые колеса да краснела потускневшая эмаль.

Удобного места для работы не было. Пришлось ютиться в углу, между стеной и широкими деревянными воротами. Плохо, света мало. Павел сходил в механическое отделение, у токарного станка нашел переносную лампу. От розетки в стене до угла протянулся кабель. Ничего, хватило. Вместе со светом в углу будто бы потеплело и стало уютнее. Павел расшплинтовал, отвернул гайку. Выгнутая крышка редуктора толстенной тарелкой загремела, скатываясь на пол. Жаль труда. Но пока время не упущено, надо попытаться сделать машину, способную не только резать кусты, но и разбрасывать их, измельчая. От щепы не останется следа — сгниет.

Вспомнил, как во время каникул вместе с отцом приехал в поле. Убирали кукурузу на силос. Измельченные листья и стебли зеленым потоком лились в кузов автомашины. Вот бы… Но одно дело рыхлая зелень кукурузы, совсем другое — кустарники…

Скрипнула узкая дверь. В мастерскую, по-хозяйски осматривая трактора, стены, окна, человека в углу, вошел Тузенков. Он обогнул поблескивающие ленты гусениц, остановился, не доходя до Барумова. Присмотрелся. «Возится, как жук. Возись, возись, намного ли тебя хватит…»

— Работаешь?

Павел разогнулся, хотел было ответить, но передумал. От одного вида Тузенкова, от одного слова закипело в душе.

— Иди своей дорогой, — мрачно сказал Павел.

— Кто разрешил открывать мастерские вечером? Кому докладывал? Здесь не проходной двор.

— Запрещаешь?

В руках Павла здоровенный ключ. Как видно, работу не думает кончать. Не бросил ключ, а стиснул его.

— Я спрашиваю: запрещаешь?

Тузенков был озадачен. Каким тоном заговорил Барумов! Что ж, Павел Егорович, можно и запретить, такое право у начальника есть. Но… Барумов пойдет жаловаться. Спросят, почему запретил. Ответит: о сверхурочной оплате идет речь, а это не поощряется. Скажут, Барумов и не требует сверхурочных, никому не мешает — время вечернее…

— Если не хочешь помогать, то не мешай хоть! Не мешай!..

Наэлектризованный Павел двинулся к Тузенкову. Тот увидел лихорадочный блеск на усталом рассерженном лице. Попятился, свернул за тракторное колесо.

— Ну-ну, потише…

— Уйдешь или нет?!

Взвизгнула захлопнутая дверь. Павел тотчас загремел железным засовом.

Вернулся в угол и со злостью принялся за работу. Нахолодал за день, устал, и все же хотя бы гайку одну привернуть на машине надо.

Через несколько минут в дверь осторожно постучали.

— О-от прилип! — вслух заговорил Павел. И решил не открывать.

В дверь постучали тихо, но настойчиво. «А если Елена? — подумал с радостной догадкой. — Укатила куда-то и звякнуть не захотела. Тоже фокусница. Наверно, приехала и вот…» Он подошел к двери, вынул засов. Но в ночном проеме оказался… Зимарин. Он стоял перед Павлом, твердо расставив ноги.

И повеяло на Барумова метелью на перегоне. Он увидел того Зимарина, умелого и решительного, смелого и четкого; Зимарина, который командовал борьбой со снежным заносом пути. Трудно было представить тогда другого человека на его месте. Казалось, он ничего не боится и все на свете может.

— Покажи, — попросил Зимарин так, будто приказал.

Павел охотно и даже с благодарностью за внимание повел его в угол. На полу маслянисто поблескивали шестеренки, обрезанные валы, из войлочного сальника сочился автол.

— Так-с, теперь вижу… Кругом жужжат: Барумов изобретает, вечера просиживает. А я, ответственный за передовую технику, еще ничего не нюхал.

Зимарин присмотрелся к редуктору, к коробке передач списанного автомобиля, перевел взгляд на Павла.

— Это называешь творчеством?

— Зачем вы так? Не делать же новую, коробка-то готова, ее и думаю использовать… — попытался объяснить Барумов. Но Зимарин уже думал о своем.

— Да-с, понятно. А я, откровенно говоря, считал тебя, как бы сказать поточнее… порядочным человеком.

— То есть?.. — недоуменно заморгал Павел.

— Впрочем, кому нужен этот разговор? Продолжай. У тебя есть цель. Небось время по секундам расписано.

Слова прозвучали откровенным издевательством. Павел терялся в догадках.

— Что я плохого сделал?

— Ничего. Я говорю — продолжай. Понимаешь, не верилось. Но теперь — своими глазами. Желаю удачи…

И пошел из мастерской. Павел догнал у двери, загородил собою путь во двор.

— Это что такое? — вскинул брови Зимарин.

— Не выпущу!

В лице Павла было столько решимости, что Зимарин так и подумал: не выпустит!

— Издеваетесь? Вы-то чего лезете… Тузенкову подыгрываете? Что же, старайтесь! Оценит, воздаст…

Зимарин побагровел.

— Осторожней, молодой человек. Отдавайте отчет своим словам.

— Я отдам, отчитаюсь!.. Один идет контролировать да издеваться, за ним другой прет. Это вместо помощи? Я отчитаюсь… На первом же собрании!

— Попрошу не сваливать нас в одну кучу!

— Хоть в десять куч! Кроме не нашли, как пробраться в доверие к новому шефу? Или — так вернее? За меня строго не спросят!

— Прекратите!.. Я действительно был о вас хорошего мнения. — Зимарин попытался говорить спокойно. Какая польза от крика?.. Лучше бы не заходить сюда! Изобретает? Ну и пусть… — Но вы оказались другим человеком. — Не выдержал, голос накалился. — Ударились в новаторство? Живую защиту едва понюхали и — в новаторство? Я достаточно пожил, кое-что по запаху научился отгадывать. Ложными новаторами отравлялся, как ложными опятами. По горло сыт! А шумиха какая? Люди глохли! Хорошие люди! Терялись, забывали, куда идти… Только настоящего дела не хватало! А рабочие лошадки как были, так и есть. Не было шумихи только в нашей дистанции. Но теперь вакуум заполнен. Теперь я увидел изобретение… Дурачьте кого хотите! Изобрел… коробку от старого ЗИСа. Лишь бы шум поднять… На Дементьева силенок не хватило. С Тузенковым, конечно, легче. Своим новаторством затмить его задумали? Что ж, соревнуйтесь, грызитесь со своим однокашником. Кто кого, кто во что горазд… Противно смотреть! Молодые инженеры, самое работать! А чем занимаетесь?

Зимарина прорвало. Может быть, впервые за многие годы. Это был уже другой Зимарин, который вовсе и не пытался что-то выяснить в работе Барумова, чем-то помочь, а по сути дела жаловаться на свое не такое уж давнее прошлое и тем самым показывал душевную рану. И свое неверие.

— Эх вы-ы… — Павел махнул рукой и толкнул дверь. В мастерскую ворвался морозный ветер.

Так Павел давно не был взбудоражен. Весь вечер не мог настроиться на деловой лад. Будьте вы прокляты, контролеры! Собственные замыслы, обдуманные, выношенные, уже казались тощими, обласканное мыслью исполнение — примитивным. Конечно, примитивным! Ни один экспериментальный цех не возьмется изготовить самый маленький агрегат до весенних работ в посадках. Даже если сейчас разложить рабочие чертежи. Времени мало! Только и можно рассчитывать на свое примитивное исполнение. Если бы кто-нибудь помог! Даже просто физической силой. Поддержать, выточить на токарном станке, заварить..

«Наверно, не смогу».

Тонкие рельсы едва краснели ржавыми полосками на запыленном снегу. Они были проложены на песчаный пустырь несколько месяцев тому назад, когда в Сватовку приехал первый строительно-монтажный поезд. По ним прокатили на долгую стоянку вереницы вагонов, переделанных из обычных, грузовых, в жилье на колесах. С того времени по одинокому рельсовому пути не прошел ни один паровоз, ни одна дрезина. Лишь сбоку тянулась широкая дорожка, утоптанная сотнями рабочих: рано утром они идут на станцию, чтобы выехать со специальным поездом на перегон, поздно вечером возвращаются в свои вагонные квартиры.

Андрей Петрович Дементьев в сопровождении нескольких человек прошел по этой дорожке от станции к жилью строителей и монтажников. Зеленые вагоны с небольшими прямоугольничками окон, с деревянными ступеньками от земли до высоких тамбуров, с перилами, укрепленными железными откосинами, встретили тишиной и сухими завихрениями легкой поземки. Несколько вагонных рядов образовали широкие улицы. Посредине улиц на новых, отскобленных от коры сосновых столбах тянулись провода.

Жильцы городка привыкли к таборным условиям. На окошечках белели вышитые занавески, под многими вагонами лежали аккуратные, мелко наколотые поленницы из черных шпал. Рядом с колесами возвышались узкие железные ящики с углем.

Самая веселая улица — в центре. Первым на глаза Дементьеву попался длинный вагон со стенками, обшитыми листами железа, облепленными строгими линиями из кругленьких закрашенных заклепок. Под окнами белели большие буквы: «Вагон-клуб». У ступенек, что вели в широкий тамбур, под ногами хрустела россыпь серой подсолнечной шелухи.

— В вагоне такой же мусор? — спросил Дементьев.

Начальник строительно-монтажного поезда Федянин, маленький, крепенький, шепелявым голосом быстро доложил:

— У нас врач лютой. В клубе порядок. Можно проверить.

— Ничего. Поверим на слово.

Федянин имел право ничего не показывать — он не подчинялся Дементьеву. Но он не только не воспротивился, а остался доволен. Дементьев был для него заказчиком, контролером, приемщиком, плательщиком за выполненные работы. А с этим приходилось считаться. Пусть спрашивает что угодно, заглядывает куда угодно, лишь бы установить хорошие отношения.

— Новые фильмы привозят?

— Да, каждую неделю.

— Хорошо. Ес-сли что, звоните. Я через дорпрофсож могу надавить.

— Спасибо!

— А как с продуктами?

— Получаем в точности с заявками. Спасибо. Сюда, пожалуйста.

Федянин подошел к четырехосному пассажирскому вагону. Вход посредине. Дверь на смазанных роликах мягко откатилась в сторону. Поднялись. Внутри вагон показался длиннее, чем снаружи. Без перегородок, с широкими без рам окнами, он был похож на вытянутую металлическую сигару. Под каждым окном к полу были привинчены столы и стулья. На всех столах белые скатерти. Это уж напрасно. Перестарались. Каждый стол имел гладкое блестящее покрытие, скатерти не полагались.

В дальнем конце у широкого проема в торцовой стенке белел халат поварихи.

— Можно, — ответил Дементьев на вопросительный взгляд Федянина. — Посмотрим, чем кормите людей.

Федянин поднял руку и указал на ближние столы. Повариха исчезла. «Поставить или нет?» — беспокоился Федянин. Ругани он не боялся. Не хочешь — не пей. В друзья никто не напрашивается, а для хороших деловых отношений это неплохо. Может подумать, что перед ним заискивают. Что ж, дело его, мало ли вообще что может подумать. С другой стороны… суховато, если без этого. Пить — как хочешь, а на столе должно стоять. А то еще, чего доброго, обидится.

Сам пошел на кухню, не доходя до раздаточного окна, моргнул выглянувшей поварихе. И началась беготня. Повариха, за ней опрятно одетая девушка в темном платьице с белым кружевным передничком таскали поднос за подносом. Селедочка с зеленым лучком. Свеженький, будто с грядочки, салат из свежей капусты с горошком, заливной язык. Коричнево-розовый, продолговатый, он лежал, погруженный в дрожащую прозрачную массу. По бокам языка, словно вмороженные в стеклянный прямоугольник, краснели морковные розочки. «У нас почище ваших ресторанов! Все можем!» — кричало каждое блюдо. И даже — лимончики. А рядом на бумажных салфетках горки сахарной пудры. Все есть! Лишь потом повариха принесла бутылки армянского коньяка.

— Много! — вырвалось у Дементьева.

— Сколько можете, — учтиво отозвалась повариха.

Дементьев мысленно одобрил начальника поезда. Тертый калач. Знает сложность положения с подрядчиком. С таким руководителем не грешно выпить.

Едва отрезали по ломтику холодного, как перешли к лангету и тоже съели по небольшому кусочку. Да и коньяку выпили скорее символически. Федянин не настаивал на дополнительной выпивке, не отягощал назойливыми уговорами. Ведь можно и пересолить.

В веселом благодушии продолжали осмотр стоянки поезда. «Вагон — детские ясли». Туда не стали заходить, принесли бы с улицы много холода. «Вагон-школа». Тоже не стали заходить — могли прервать урок. Зато подробно осмотрели одну квартиру. По скрипучим смерзшимся ступенькам поднялись в тамбур. На полу жесткой полосой лежал половик из мешковины. Стена увешана домашним скарбом. На гвоздях держались оцинкованное корыто, выварка, стиральная доска, зеленый, брезентовый плащ с капюшоном. В углу стояла пила, обмотанная тряпками.

Узкий коридор привел в маленькую комнату. Здесь, у круглой железной печки, стоял маленький столик, накрытый клеенкой, несколько табуреток и узкий шкаф. Из кухни через дверной проем — двери не было — прошли в следующую комнату. Спальня. Две кровати. Одна двуспальная, другая для подростка. В углу на тумбочке радиоприемник. На столе учебники, на стене висели сигнальные флажки в чехлах и форменная железнодорожная фуражка.

Хозяйка — женщина лет сорока, в потрепанном кителе мужа — стояла у кровати, не понимая, что особого в их жилье, из-за чего пришло так много начальства.

— Не холодно? — спросил Дементьев.

— Протопим, если надо, — ответила хозяйка.

— Претензии к жилью и вообще имеются?

Женщина повернулась к Федянину.

— Да какие ж… Не обижает.

— Все квартиры такие?

Это уже не к хозяйке.

— Да, примерно такие, — ответил Федянин. — Каждый вагончик перегорожен на две семьи. Для холостяков два вагона — общежития.

— Что ж, бытовой вопрос у вас, кажется, решен. Остается хорошо работать.

— Это мы умеем! Скоро убедитесь.

Уходя из городка на колесах, на штабном вагоне Дементьев прочитал призыв, написанный на продолговатом фанерном листе: «Сдадим участок к 1 сентября!» Дементьев с завистью подумал: «А наш дорстрой еще раскачивается».

У перрона Сватовского вокзала стояла мотриса. Ее вытянутый корпус краснел стремительными линиями по бокам, ветровые стекла блестели, словно соревновались с яркостью солнца. Салон для пассажиров располагался между передней и задней кабинами водителя. Вдоль стен желтые деревянные диваны, такой же диван посредине, длинный, во весь салон, с мягкими извилинами для спины.

Светофор уже горел зеленым. Как только Дементьев со всей группой поднялся в салон, будто над самой головой упруго, с дрожью воздуха, протяжно загудело. Одноэтажный вокзальчик с метровыми буквами «Ресторан», «Кипяток», «Уборные» пополз назад, в салоне потянуло свежим воздухом, вытесняя нагретые запахи работающего мотора. Кто-то встал, открыл дверь и резко захлопнул ее. Холодный воздух исчез, салон стал наполняться теплом и растущим гулом.

Справа протянулась база строительно-монтажного поезда. В длинных штабелях возвышались железобетонный блоки, овальные сигары высоких опор для контактных проводов, трехметровые катушки кабеля, горы двутавровых балок и уголкового железа.

— Обеспечены? — указал Дементьев на строительные материалы.

— На первые десять километров, — ответил Федянин.

— А как с остальными километрами?

— Поставщики не подведут. Ездил к ним, заверили.

И опять шевельнулось досадливое чувство от воспоминания о своем дорстрое.

Пестрым навалом ящиков оборвалась база, и по обеим сторонам пути непривычными вышками замелькали ужа установленные опоры. Они еще были наклонены то к пути, то вдоль него, на них еще нельзя было громоздить арматуру для навески проводов, но они уже стояли. Стояли! А Дементьев думал, что здесь только-только утрясают, согласовывают, совещаются. И начал злиться неизвестно на кого.

— Остановите!

Мотриса завизжала придавленными тормозными колодками. На земле по шуршащему под ногами снегу Дементьев шагами промерил расстояние от пути до опоры.

— Если так будете ставить, не приму.

Федянин нахлобучил шапку, хотел сказать что-то решительное, но вспомнил, во имя чего была организована сегодняшняя встреча, и… закашлял. Он достал из-за пазухи свернутый гармошкой чертеж, развернул перед Дементьевым.

— Вы бумагу не суйте! Снегоочистителям не по чертежам ходить. Крыло выбросит, и опора под откосом.

— Рабочие чертежи с управлением согласованы. Вот, пожалуйста.

На синьке фиолетовым отпечатком виднелась подпись Соловова. «Тоже мне, строитель нашелся!» — подумал Дементьев. Не было в управлении Андрея Петровича, вот Соловов и подмахивал налево и направо.

— Вижу, согласованы. Движенец подписывал, что вы хотите от него?

Говорили и с накалом в голосе и по-доброму. Остановились на том, что выберут день и чертежи пересмотрят заново. Снова поднялись в мотрису и поехали.

«Как много успели сделать! — удивлялся Дементьев. — Если все строительно-монтажные поезда возьмут такой же темп, то помощь от дороги не потребуется». Он представлял, как после сдачи готового участка, после прохода первого электропоезда посыплются похвалы, награды. Строители и монтажники будут ходить именинниками. А тем работникам дороги, кто мог бы отличиться, лишь останется хлопать в ладоши в честь именинников. Вот когда будет видно, кто работал, а кто поглядывал со стороны.

Нерасторопным, недальновидным лентяем покажет себя главный строитель на всей магистрали Дементьев, если имя его не попадет в списки тех, чьими усилиями будет электрифицирована дорога. Принимать готовое, контролировать ход работ — за это спасибо не говорят, за это всего лишь начисляют зарплату.

Кончились торчавшие на покрытых снегом откосах серые опоры. Вдоль пути потянулись бетонные блоки с круглыми отверстиями. Под насыпью холмились смешанные с землей горы снега, извивались глубокие колеи — следы кранов на гусеничном ходу. Федянин, не уставая, говорил:

— По местам установки опоры растаскивают… Еще бы парочку кранов.

Дементьев хмурился. Плохо ему, кранов мало… А тут еще мутно все, как в тумане! Кто угодно скажет: разве дела подрядчиков дороге безразличны? Разве дорога бессильна, чтобы самой кое-что сделать? Еще два перегона не распределены между строителями. А надо ли распределять? Не оставить ли дорстрою? Организовать дело так, чтобы всех подрядчиков за пояс заткнуть. Вот тогда Осипов увидит, чего стоит Дементьев. Вот тогда никто не уколет упреком.

Осмотр участка проходил точно по расписанию. На маленькой полевой станции Бирюково стоял вагон Андрея Петровича. В вагоне ожидали мотрису несколько человек. Поздоровались. В первую минуту говорили тихо, словно опасались нарушить деловой тон встречи с заместителем начальника дороги. Вежливо откланялся Федянин. Уже из тамбура он крикнул шепеляво-простуженно:

— Чаще приезжайте!

Из новых лиц Дементьев знал начальника дистанции пути Боброва, человека с широким вздернутым носом и кустистыми бровями. Рядом стоял молодой рассерженный мужчина. «Зачем я нужен? Без меня, что ль, не обойтись?» — говорило его лицо.

— Васильев, начальник очередного строительно-монтажного поезда, — представился мужчина нежным тенорком.

Всмотревшись, Дементьев увидел, что это действительно совсем еще молодой человек. Наверно, года не прошло после института. Он серьезничал, напускал на себя вид глубокомыслия, но получалась лишь неуместная рассерженность.

— Поехали, — сказал Дементьев.

Кто-то мигом выскочил из вагона. Донеслись натруженные вздохи паровоза, длинный гудок, и вагон тронулся с места.

Вагон далеко не мотриса. Дементьев пригласил в рабочий кабинет. Вошли. Мягкий ковер застилал пол. У входа стоял диван, накрытый парусиновым чехлом. Лился свет из широкого окна, обращенного на ускользающие из-под вагона тонкие блестящие рельсы. С другой стороны окно поменьше, из него виднелась лишь узкая полоса снега у железной дороги. Вдоль стен стояли мягкие стулья, узкий, привинченный хромированными болтиками книжный шкаф.

Рядом с кабинетом, отделенный перегородкой, размещался салон для отдыха. Там был телевизор, в одном углу шахматный столик, в другом — столик для преферанса. По соседству с салоном Дементьев занимал просторное купе: широкая кровать, однотумбовый столик, два стула, радиоприемник. Дверь из купе вела в ванную. Дальше шли купе для сопровождавших лиц, для проводников, и заканчивался вагон просторным рабочим помещением. Всех, встречавших в Бирюкове, надо было пригласить сюда. Но Дементьев расщедрился. Первые деловые встречи с новыми людьми хотелось провести в лучших условиях.

— Рассказывайте, — обратился он к Васильеву. — И показывайте.

Аккуратные поперечные полоски шпал сыпались из-под колес вагона и исчезали, смешиваясь со снегом. На новом перегоне, как и у Сватовки, уже стояли, скособочившись, еще не закрепленные тонкие гладенькие опоры. То и дело показывались в боковом окне и отскакивали в убегающий простор сутулые краны с бетонными блоками на крюках, угрюмые экскаваторы и бульдозеры, темными стайками возились у машин строители. Удаляясь, они будто сбегались в плотные группы. Далеко-далеко, лишь у горизонта, было заметно скопление машин и людей, но что они делали — не различить.

— Установка опор… Подготовка рабочего места… Рытье котлованов… — пояснял Васильев.

Он называл объемы работ, сроки. Дементьев ничего не спрашивал. Десятки цифр все равно не запомнит, а когда потребуются, ему приготовят справку. Он не мог отделаться от беспокойной мысли, что работы развернулись без его участия. Если он и вмешается, то никто уже не заметит. Оставалось подобрать что-то другое, важное, своевременное…

В Кузнищи приехали к вечеру. На перегоне стояли командиры железнодорожных предприятий. «Сбежались! — подумал Дементьев. — А недавно, на собрании актива, даже в президиум не пригласили». Он покажет: они для него ровный нуль. Как аукнется, так и откликнется.

Прямо из тамбура он громко сказал:

— Здравствуйте!

Одно слово для всех. А руку не подал никому. Пусть разжуют, что это значит.

Но кузнищевцы и не рассчитывали на его милость. Они дружно обступили тамбур и наперебой совали руки. Хоть целуйся!

— Дальше не поедете, Андрей Петрович? — послышался осторожный голосок. Сразу в такой толпе не различишь, кто спрашивает.

— Ночью плохо видно, — ответил он.

— Да, конечно. Вам номер заказан в гостинице…

— Обойдусь. — И вспомнил свою келью, где пришлось жить как ссыльному. Тогда не заикались о номере. — У меня в вагоне хорошо.

— Но гудки кругом… Всю ночь…

— От гудков в живой защите не отвык.

Проглотили! Ни слова в ответ.

— Обедать будете, Андрей Петрович? Заказано…

— Сыт.

На глаза попался Тузенков, он откровенно пожирал глазами Дементьева. Тоже дерьмо порядочное, но с ним можно еще обмолвиться, что ни говори, а все-таки работали вместе.

Андрей Петрович расщедрился и даже хлопнул его по плечу.

— Как успехи, Владимир Анатольевич?

От удовольствия и гордости глаза Тузенкова замаслились.

— Квартиру получил, Андрей Петрович.

— О-о… Поздравляю! — и долго жал руку.

— Приглашаю вас на новоселье. Не откажите… Сегодня же…

Как это вырвалось у Тузенкова, непонятно. Он готовился к встрече с Дементьевым, к этому дню приурочил торжество, но думал, что удастся на секунду отойти с гостем в сторонку и тогда пригласить. Но эти… как привязанные к Дементьеву, ни на шаг от него. Теперь все пропало. Разве согласится на виду такой оравы?

— Очень прошу вас, Андрей Петрович…

Дементьев задумался. Велико ли удовольствие сидеть за столом у Тузенкова? А все же не этим, остальным встречающим, отдавать вечер. Все равно в покое не оставят! Они обходили его стороной… И они еще смеют сегодня делить с ним общество, они, которым он не хотел подать руки! На черта вы нужны…

— Едем.

В первую секунду Тузенков заметил, как удивилось окружение Дементьева. Потом смекнул: побыстрее, побыстрее надо!

— Прошу, Андрей Петрович. Такси заказано.

— До свидания, товарищи… О делах поговорим завтра.

На голову выше всех, в мягкой пыжиковой шапке, Дементьев раскачивался на длинных тонких ногах, продвигаясь к вокзалу. Через главный ход вышел на привокзальную площадь. Перед ним уже синела «Волга» с белыми кубиками по бокам, и Тузенков держал дверцу открытой. Он успел опередить Андрея Петровича.

— Кто еще поедет с-с-нами?

— Начальник снабжения, Андрей Петрович.

Машина лихо развернулась и побежала между сугробов по Сигнальной улице. К серому многоквартирному дому приехали быстро. «Как летит время! Как меняется обстановка», — думал Дементьев. Ведь недавно он приходил сюда с лекцией об электрификации. Там, где торчал сарайчик прораба, сейчас возвышалась крыша детской игровой площадки. Были ухабы, выбитые машинами, а сейчас даже снежок сметен дворником с асфальтовых дорожек. Была серая силикатная коробка без крыши, без дверей в подъездах, без тех женщин, что сейчас домовито развешивали белье. А что будет через год, два, когда электровозы войдут в жизнь Кузнищ и станут привычными и перевернут быт всего городка и всех жителей?

Поднялись на третий этаж. Тузенков торопливо открыл дверь, из рук Дементьева принял пальто, пыжиковую шапку. Пальто повесил на новенькие плечики, специально купленные для гостя.

Квартира была двухкомнатной. Положено однокомнатную секцию. Но, во-первых, руководитель, во-вторых, молодой, семья наверняка будет, ну и, в-третьих, он приложил кое-какие силы. Зевать нельзя. Когда еще такой благоустроенный дом будет в центре?

В самой большой комнате сдвинутые столы блестели бутылками, тарелками, розовели свежими яблоками, закуской.

— Женился?

— Нет еще. Не на ком, Андрей Петрович. А все это — из ресторана, по заказу.

За стеной раздался дружный хохот.

— Это… так? — удивился Дементьев. — Кто соседи?

— На соседей, Андрей Петрович, не повезло. С этой стороны Барумов, а с этой — наш бывший тракторист Матузков. Сейчас осмотрщиком у вагонников.

Тузенков колебался. Его одолевало сомнение: как усаживать гостя за стол? Надо как-то по-особому. Но как?

— Что ж, начнем, — сказал Дементьев и отодвинул стул, пробираясь к столу.

«Отлично!» — Тузенков облегченно вздохнул. И тут же в дверь постучали. Тузенков вопросительно посмотрел на Дементьева. «Я никого не приглашал», — извинительно застыл взгляд хозяина.

— Открывай. Нам бояться нечего.

Шумно ввалился начальник дистанции связи, за ним начальник вагонного депо. На площадке ждали очереди войти еще несколько человек.

— Как хотите, Андрей Петрович, а мы с вами, — заявил связист. Он вынул из пальто бутылку, поставил к стене и начал раздеваться.

Тузенков побледнел.

Но Дементьев был доволен. То-то…

— Что ж, если вы такие… Садитесь.

Пришли далеко не все из встречавших. А все-таки было много. Они потирали от холода руки и смотрели на стол.

Тузенков ликовал. Теперь со многими видными людьми Кузнищ он будет на короткой ноге. И, самое главное, с Дементьевым.

Телеграмма была категорической: «Без нас не вселяться. Ждите, выехали. Отец».

— Вот еще… — пробормотал Гришка.

— Как хочешь, — отозвалась Галка и едва не заплакала. Ему так не терпелось перейти в свой угол, а ее родители… Жди теперь. Он, конечно, будет настаивать. Но что скажешь им, когда приедут?

— Ладно, вселяться не будем. Но дела надо справлять.

Все свое имущество Гришка оставил в девишнике. С топором, гвоздями и молотком он вошел в свою квартиру. Следом вошла Галка. Молча посмотрели друг на друга. «С чего начинать?» — сквозило во взгляде Гришки. «Надо успеть до их приезда», — умоляли глаза Галки.

Дело было в том, что Гришка узнал неприятное. Комиссия, что принимала дом, указала прорабу на плохой пол. Крашеные рейки усохли, между ними свободно умещались два пальца. Не перестелют пол, — значит, не примут весь дом. Бригада строителей немедля приступила к работе. Когда оставалось приколотить последние рейки, неожиданно в открытое окно влетела молодая ворона с подбитым крылом. Она испуганно нырнула в черную щель под пол.

Работа остановилась. Ни метлой, ни криками не удавалось выгнать ворону. Она забилась куда-то и даже голоса не подавала. Несколько раз вбегал прораб. Он торопил. Комиссия заканчивала осмотр последних квартир, все идет гладко, а тут мух ртом ловят. Надо немедленно приколотить последние рейки, весь пол залить краской. Комиссия зайдет, увидит, что недоделки устранены, и тогда можно доставить для подписи заготовленный заранее акт сдачи-приемки дома.

— Но ворона… — указали на щель в полу.

— К черту с вашей вороной! — волновался прораб.

Он понимал, какая получилась штука. Подохнет ворона, и потянет такой вонью, что во многих квартирах жильцы будут не рады белому свету. Но ведь — комиссия!

— Заканчивай! Потом достанем.

Рейки заколотили, пол залили быстро сохнущей краской, и комиссия подписала акт. О вороне больше не вспоминали. Но пришел плотник к новоселам, отыскал Гришку, удостоверился по ордеру, что Матузков — жилец той самой квартиры. И все рассказал.

— Пока не поздно, парень. Выгони ее.

Гришка сказал «спасибо», а у самого ежом процарапало по сердцу. Отыщи теперь, будь она проклята!

Толстые гвозди, поддаваясь Гришкиной силе, с резким скрипом высовывали свои головки. Удары топора осаживали оторванную рейку, гвозди будто пугались грома и невольно вылезали все больше и больше.

Гришка лег на пол. Под половыми перекладинами было темно, как в погребе. Начал жечь спички. Завиднелись высохшие слитки цементной штукатурки, битый кирпич, закрученные пружиной сосновые стружки. Ворона не попадалась.

— Задача-а, — пыхтел Гришка, шаря длинной палкой. — Побегай да потопай погромче.

Галка сбросила с ног сапожки, чтобы не следить, и, подпрыгивая, громко затопала по комнате. Не пугалась ворона, не выбегала к свежему воздуху. Неужели подохла?

У себя над головой слышал смех. Поднял глаза — Ванек.

— Чего тебе?

— Да… ничего. Поплясать пришел. Далеко слышно, как у вас тут.

— Попрыгай, может, громче получится.

— Нечего. Айда к Павлу Егоровичу. Зовет.

— Некогда! — восстала Галка.

Но Гришка был другого мнения.

— По-соседски, не забывай…

— А если приедут? А у нас…

— Что есть, то пусть и будет. Идем.

Галка надулась, но пошла. Что сделает она одна с этой вороной? Да и Гришка обидится.

Комната и кухня у Барумова были пустыми. Пахло краской и высохшей побелкой. Из первого приобретения хозяина — светлого пластмассового динамика, повисшего на белом двухжильном проводе, певица устрашающим голосом клялась отомстить неверному. Ни стола, ни табуретки, ни кровати. Середина комнаты была застелена газетами, на газетах стояли бутылки и закуска.

На краешке газеты сидела Елена. Она была в белой вязаной кофточке. Белизна тонкой шерсти оттеняла черные бархатные глаза и радостный румянец. Видимо, уже выпила. «Хороша!» — отметил Гришка. Оглянулся на Галку — не заметила.

Гости усаживались с трудом. Проще всех устроилась Галка. Она придвинулась к «столу» боком, ноги вытянула в сторону, и получилось удобно без мебели. Хуже всех было Гришке. Сначала он стоял на коленях, но доски оказались слишком твердыми. Он выдержал два тоста, больше терпения не хватило. Сел, широко расставив колени. За каждой порцией закуски приходилось вставать, натуженно тянуться через свои же колени.

Веселый хмельной Павел улыбался и обнимал сидящего рядом Ванька.

— Куплю новую мебель, поможешь внести?

— Обязательно, — серьезничал Ванек.

— А старую куда? — спросил Гришка.

Все засмеялись.

— У меня странное ощущение… Все это — ни к чему. Нарочно. Когда зашел в первый раз, то подумал: ошибка. Не моя квартира. За что дали ее? Молодой специалист? Ну и что? А заслуги какие? Сколько людей ждут очереди…

— Откажись, — посоветовал Гришка.

— Не-ет, надоело в общежитии.

Павел окинул мягким взглядом комнату и неожиданно предложил:

— Послушайте! Помогите сотворить одну машину. По вечерам. Кто чем. А?

— Опять о работе! — возмутилась Лена.

— У кого что болит…

— Обязательно! — заявил Ванек. Он был готов на любые трудности.

С лестничной площадки донеслись голоса, кашель. Галка вскочила и побежала.

— Куда ты? — недовольно проворчал Гришка. — Завтра надо ждать…

— Мама-а! — на весь подъезд раздался пронзительный Галкин голос.

Все встали, заспешили на площадку. У двери стоял Казьмич, в черной шубе с поднятым воротником, и вытирал пальцами седую щетину усов от инея. Рядом с ним любопытными глазками смотрела на выбежавших людей Прасковья Филипповна. Она держала в руках что-то мягкое, шевелящееся.

— Не глазейте, не ваше дело, — прятала Прасковья Филипповна свой груз. — Для домоводства надо. Чтоб жилось хорошо. Небось входили? Ночевали?

— Нет-нет, — успокоила Галка.

— Ну, слава богу. — Прасковья Филипповна перекрестилась и приказала: — Отмыкай!

Гришка пнул ногой, дверь открылась.

— Без замка?

— Закрывать нечего.

— Чтоб замок обязательно! — заволновалась Прасковья Филипповна. — Надо по-хозяйски жить, а не по-цыгански… У порога внизу лежит кое-что. Продуктишки, мебель кое-какая. Затащите. Но чтоб все под замком. Э-эх, безотцовщина! Учить вас да учить.

Она оттеснила от двери Казьмича, Гришку, Галку, вынула из-за пазухи пузырек со святой водой и начала кропить на стены, на пол. Ее озябшие в дороге темные губы шептали молитвы. У порога она положила мягкий сверток пухового платка. Он зашевелился, узорчатая кайма раздвинулась, и вышла кошка, осторожно вытянув серые с желтыми подушечками лапы. Ей было дико. Непонятный запах, гулкие звуки голосов в пустой комнате, устрашающе яркая электрическая лампочка. Она сжалась, шерсть поднялась.

— Ну, иди! — подтолкнула Прасковья Филипповна.

Кошка зашипела, усы зашевелились. Вдруг она прыгнула в сторону от хозяйки, оглянулась, увидела захохотавших людей, и в следующее мгновение сизо вспыхнувшие глаза сверкнули уже из темного пролома в полу.

— Это что-о? — ужаснулась Прасковья Филипповна.

— Недоделочка… Скоро устраним. — Гришка не счел нужным объяснять. Прасковья Филипповна поняла, что это пустяк, и успокоилась.

С площадки внесли кошелки с продуктами. Запахло оттаивающими пирогами с капустой и тертой редькой со сметаной.

— А ну, молодежь, втащите стол, табуреточки, скамейку, — скомандовал Казьмич. — Не на полу же самогончиком баловаться.

Послышалась возня, хлопанье крыльев, из-под пола поднялась пыль. С хищным урчанием кошка выволокла полуживую ворону с раскрытым от страха грозным клювом.

— Ай да молодец! — закричал Гришка. Он бросился к птице, но кошка увернулась и отбежала в угол.

— Брось! — закричал Ванек, подступая к кошке с другой стороны.

— Господи помилуй, господи помилуй, — шептала и крестилась Прасковья Филипповна. — Что же это такое…

Кошка не хотела расставаться с добычей. Она пробежала по комнате, прыгнула на подоконник. Гришка закрыл отверстие в полу оторванными рейками, захлопнул дверь. Теперь не уйдет. И запрыгал, заметался по комнате. Наконец удалось схватить воронье крыло. Кошка, вцепившись зубами в бессильную птицу, повисла в воздухе.

— Ура-а-а! — закричал Ванек.

Все дружно засмеялись. Словно в ответ сквозь стену из квартиры Тузенкова тоже донесся смех: там рассказывали анекдоты.

Гришка завернул ворону в газету и хотел выбросить в форточку.

— Она умрет, — жалобно пропищала Галка.

Тогда он отломил кусок привезенного пирога. Ворона покосилась на подношение, с силой долбанула клювом.

— Выживет, — заверил Гришка и понес ее во двор. Ванек набросил на плечи пиджак, заспешил следом.

— Не будем мешать, — сказала Лена. — Там беспорядок… Надо убрать.

— Вы приходите. Вот разберемся мало-мало, и приходите. Соседи все-таки, жить рядышком, знаться надо, — напутствовала Прасковья Филипповна.

Лена и Павел уже вышли из квартиры, а она все еще говорила:

— Хорошие люди, что солнышко красное. Им всегда рады. Надо по-хорошему, по-соседски…

Они закрыли дверь и остались одни в пустой необжитой квартире. Странное чувство охватило обоих. Остановились в узком коридорчике на развилке хода на кухню и в комнату. Не начинается ли новая пора в их судьбе? Эта мысль одновременно возникла и у Павла и у Лены. Раньше так почему-то не думалось. А если приходили мысли, то они были не такими ясными и ощутимыми.

— Ты заругаешь меня…

Он улыбнулся, понимал, что это будет обычный детский лепет. Какой она все-таки ребенок! Из-за пустяка может волноваться целый день.

— Я не то чтобы не верила тебе… Верила. Но было так тяжело в тот вечер, у больницы…

— Глупости! Мало ли что люди наговорят!

— Ты рассуждаешь просто… Мне было как в глухой степи. Ни одной дорожки. И сразу узнаешь, правильно ли выбрала дорогу. А я все-таки пошла…

Павел уловил что-то важное, не стал перебивать.

— Так я никогда не пьянела. Голова разбухла. Так хорошо с тобой… Я все время нахожу, что я старше тебя. Сама поражаюсь. Как только подумаю о тебе, то сразу понимаю, чего хочешь, что делаешь, о чем думаешь. Честное слово! Сама поражаюсь… Так боюсь обмана, как ничего другого в жизни. Откуда это во мне? Ты внушил? Нет, не успел. Папа? Ему не до моих мыслей. Мама? Бедная мама… Коллектив? Но ему не до моих частностей. Паша, я ничего не знаю. Ни-чего… Мы одни. Кругом никого. Почему хорошо с тобой? Почему ты загородил весь мир? Не знаешь? Я ничего не понимаю… Мы просто глупцы. Я ничего, оказывается, не знаю.

— Какая ж ты… молодец!

— Вот и сказал. Молчун, упрямец.

— Давай одни… выпьем. За наше счастье.

— Боже! Почему раньше тебя не догадалась. Только понемножечку. А счастье, чтобы огромное-огромное…

После самого значительного тоста Лена принесла из кухни туго набитую хозяйственную сумку. Она смеялась неизвестно чему.

— Боялась признаться… А сейчас — ни капельки! Ты не знаешь, какая храбрость во мне. Вот — на новоселье. От меня. Можешь не разворачивать: на окна. Холостяки об этом не заботятся, за них приходится думать. А вот — гостинцы от матери с отцом.

Она положила широкий кусок сала с двумя прослойками мяса — только такое любил Павел. Большой круглый пирог, низ румяного пирога — точная копия семейной сковороды, верх испещрен узорами; по краям зазубрины, в середине кругленькое отверстие с начинкой из перемолотых сухих груш и яблочного повидла. Белые, самые крупные, отборные яйца. Каждое завернуто в чистенькую тряпочку, чтобы не поколоть в пути и не поморозить. В мешочке из прозрачной пленки моченые яблоки. И, наконец, письмо.

Отцовские слова взбудоражили душу. Не так давно приехал он в Кузнищи, а казалось, что Петровское отгорожено длинными годами.

Павел выругал себя за то, что редко писал домой, и только потом его поразила четкая мысль: из-за фотокарточки ездила! Едва поднял глаза на Лену, она уже ответила:

— Говорила, ругать будешь… Такая храбрая…

— Неужели не поверила?

— Да ты что! Не могла я больше… Ну, не могла! А так… сама поставила вещи на свои места. Знаешь, я пойду к твоему землячку! Я смелая…

— Иди, — неуверенно согласился Павел. Не пойдет, лишь храбрится. Зачем это ей?

К его удивлению, она выскочила на площадку и надавила на кнопку звонка соседней двери. Не сняла палец до той минуты, пока не вышел хозяин. Он был без пиджака, в рубашке из белого нейлона с расстегнутым воротником, распаренный, довольный.

— О-о-о… Заходите!

Лена вошла. За длинным столом подвыпившие мужчины. С загадочной понятливостью переглянулись.

— Я была в Петровском! Как вам не стыдно!.. — возбужденно выпалила в глаза Тузенкову.

Неожиданно захотелось плакать, навернулись слезы. Она с ужасом подумала, что от обиды может разрыдаться, и бросилась обратно.

— Женщины… — донесся многозначительно улыбчивый голос Тузенкова.

На площадке стоял Павел.

— Вижу, храбрая. Но чтобы в последний раз! Нашла с кем объясняться…

Открылась дверь Гришкиной квартиры. Прасковья Филипповна в синей сатиновой кофте с оборками запела:

— Заходите, дорогие гостечки-и! Ми-илые вы наши, заходи-ите-е…

Павел взял Елену за руку и повел за Прасковьей Филипповной.

Глава вторая

План такой: после деповского душа по пути домой Гришка зайдет в закусочную, опрокинет пару кружек свежего пива, припрячет в карман шоколадку для своей ненаглядной. Как ни сравнивай с другими, а девка попалась по всем статьям что надо. Сколько дури было, когда всерьез думал о Ленухе! Ну — хороша, кто в красоте откажет. А все остальное? Образование? От одних упреков подох бы на третий день после свадьбы. Я без пяти минут врачиха, у меня высшее образование, я привыкла к особому обращению, к особой обстановке… Как ни верти, а Галка — настоящая находка.

Гришка первым закончил осмотр своих вагонов. Вот и не торопился, а опередил старого волка — Дедюха. Тот еще обстукивает, обнюхивает цистерны в голове поезда. Ничего, Гришка подождет. Они всегда уходят с работы вместе. Он закурил, прислонился спиной к деревянному столбу громкоговорящей линии связи. На душе было спокойно и весело. Он смотрел на уходящий с первого пути старый поезд. Под окнами вдоль каждого зеленого вагона белая эмалевая полоса. Фирменный. В таких поездах занавесочки на окнах, постельное белье, коврики на полу, да и костюмчики на проводницах, — все подобрано одно к одному. Как только сравняется одиннадцать месяцев работы, Гришка оформит отпуск, выпишет бесплатный железнодорожный билет и вместе с Галкой войдет в Кузнищах в вагон именно такого фирменного поезда. Куда угодно можно поехать. Хоть в Мурманск или во Владивосток или на самую высокую вершину Тянь-Шаня, лишь бы там была железнодорожная станция.

Хочется Гришке поехать далеко-далеко. Он поставит на столик дюжину бутылок жигулевского пива, для Галки — лимонада, будет не спеша попивать да поглядывать в окошечко.

— Ну, потопали, — сказал подошедший Дедюх, еще раз окинув глазами готовый к отправлению поезд.

На междупутье — рыхлый ледок из снега, изъеденный черными маслеными язвами. В лицо дул резкий ветер. Гришка закрыл щеку рукой. Дедюх, и без того сутулый, нагнулся навстречу ветру, словно что-то искал на леденистой дорожке.

Донесся длинный паровозный гудок. Побежало, зазвякало с головы поезда. Ожившие цистерны одна за другой дергались с места, под колесами морозно заверещало. Мерзлые визгливые звуки убегали вместе с колесами, по их следу по черным стылым рельсам катилась очередная цистерна, но уже быстрее, поэтому звук становился глуше. Набегали, набегали, спешили вперед, за паровозом, и снова набегали колеса, и звук уже сливался в сплошной многоголосый шум от сцепок, от ветра, от гула внутри цистерн.

— Подождем, — остановился Дедюх. — Пусть пройдет.

На пробегающие мимо вагоны он смотрел по привычке. Смотрел полузакрытыми глазами, уставшими за день от напряженной работы, от резкого морозного ветра, и будто ничего не видел. То ли глаза его, то ли слух что-то уловили, и Дедюх повернулся в сторону едва различимого конца темной вереницы глухо стучавших на стыках цистерн. Сколько раз в жизни он замечал в проходящих поездах подозрительные звуки и напрягался, вслушиваясь, чтобы не пропустить неисправного вагона. Замеченный вагон стремительно проскакивал мимо, всем нутром своим Дедюх чувствовал, что ничего неисправного нет, и был доволен ошибкой и считал, что все на свете правильно, только он в своей обостренной подозрительности выискивает неполадки, каких нет да и вряд ли могут быть.

Так было и сейчас. С мощным натужным гулом налетали цистерны, катились мягко, словно по шелку. Под ногами зыбко дрожала заледенелая дорожка, ветер залихватски-дико высвистывал над головой.

Дедюх щурился, прикрываясь плечом от холодного воздушного потока, терпеливо ждал последней цистерны. Вместе с ней окончательно оборвется рабочий день. Где-то в самом конце, наверно от второй или третьей от хвоста цистерны, дугой тянулась и раскачивалась то вверх, то вниз жиденькая проволока.

— Ты осматривал хвост? — недовольно спросил Дедюх. — Осмотрщик… Тебя надо поставить под эту проволочку.

Гришка тоже заметил ее и отошел подальше. Зацепит, порвет… Но это еще хорошо. А если по лицу, по глазам? И как он пропустил эту штуковину? Все сделал, что положено, осмотрел, подтянул, смазал. Небось десять раз пробегал под этой треклятой проволокой и — пропустил.

Дедюх сопел и бросал на Гришку косые взгляды. К чему-то готовился. Натянул поплотнее рукавицы. Наверно, задумал на ходу поймать проволоку и резко пригнуть к цистерне. Потом он предупредит по телефону, и поезд остановят. Но радости от этого мало. График отправления поездов будет нарушен.

Ближе и ближе подкатывала цистерна. Проволока, видимо, была длинной, от ее конца на междупутье отлетала снежная пыль. Дедюх пошел навстречу цистерне, потом резко повернул обратно. Это вовсе не проволока! Тонкая струя бензинового фонтана била из-под цистерны и пылила, дробясь о ледок междупутья. Дедюх мелко-мелко затрусил рядом с перегонявшим его поездом, оглянулся, побежал быстрее. Бросился на черную тушу цистерны, руки намертво вцепились в лесенку. Ноги потянуло под колеса, но Дедюх поджал их, на мгновение повиснув над убегающей землей, коленом оперся о нижнюю перекладину.

— Щучку-у-у! — закричал Дедюх стоявшему впереди осмотрщику. Тот нагнулся, поднял ключ и точно вложил в руку, протянутую от пробегавшей цистерны.

Дедюх по лесенке полез вверх. Ветер трепал мохнатые уши серой шапки. «Почему я не догадался? Почему не полез?» — напряженно пробегали Гришкины мысли. Дедюх откинул крышку люка. Сейчас он подтянет стопорный винт и бензин перестанет хлестать из цистерны. «Чего же я стою! Остановить поезд!» Гришка выждал последнюю цистерну, кинулся к тормозной площадке. Его рвануло, ударило боком о стойку. Выдержал, забрался. Посреди дощатой стены со стороны цистерны на верху выведенной из-под пола трубы вызывающе торчала рукоятка стоп-крана и болтался на ниточке свинцовый кружок пломбы.

Гришка придавил рукоятку вниз, под полом резко зашипело. Искры от тормозных колодок забросили к Гришке вонь чугунной гари. Цистерна будто осела, зацепилась за что-то на земле и потянула назад весь поезд. Тотчас от паровоза донесся мгновенно вспыхнувший гул, будто кто-то необычайно большой и сильный в одно касание открыл зев гигантской топки. Гришка взглянул и… оцепенел. Впереди огненным факелом катилась ослепительно яркая цистерна. Черными, ползущими к небу крыльями над ней взметались клубы густого облака.

Поезд остановился. Гришка побежал к горящей цистерне. На соседнем пути несколько человек забрасывали снегом что-то дымящееся, темное. «Дедюх!» — болью пронзила догадка. Конечно, Дедюх. Во впадине между шпалами валялась серая мохнатая шапка. Он лежал на спине, лицо было красным, опаленным. Черное сукно пиджака парило, сквозь выгоревшие полы вспухла рыжая вата.

— Хватит… К черту… — кашлял и хрипел Дедюх.

«Живой!» — обрадовался Гришка. Здесь управились без него. На междупутье было горячо. Пока пламя не перекинулось, надо расцепить состав. Но как? Факел на колесах на подпустит.

К поезду со всех сторон парка сбегались люди. На месте пожара оказался Топырев. Он лишь на секунду остановился, чтобы разобраться в обстановке. И опять побежал, на ходу расстегивая полушубок, чтобы легче подныривать под вагоны.

Кирпичная вышка маневрового диспетчера высокая, с трехэтажный дом. Топырев вбежал по лестнице одним духом и, толкнув дверь, закричал:

— Маневровые паровозы гони сюда! Расцепим! Надо оттянуть!

Маневровый диспетчер захлопывал форточки. Но черный дым лез в невидимые щели, дышать стало нечем.

— Сейчас!..

Он надавил на кнопку, поднял со стола микрофон. И тотчас по всему парку загремели слова:

— Машинист маневрового паровоза Куркин! Заезжайте на двенадцатый, заберите хвост горящего поезда! Повторяю…

На соседних путях стояли наливные составы. Их тоже надо уводить от горящей цистерны. С минуты на минуту можно ждать взрыва. И если цистерна взлетит, сколько новых очагов может вспыхнуть?

— Прикажи машинисту паровоза, что под поездом! Оттаскивай!..

— Сейчас… — Сухощавый, с бледными ввалившимися щеками пожилой диспетчер снова надавил на кнопку: — Машинист паровоза Щербатых! После расцепки состава выезжайте с вагонами…

В сердцах он швырнул микрофон на стол:

— Не работает!

Повернулся к темному задымленному окну. Сквозь густое облако светилась длинная свеча: загорелся столб воздушной линии связи. Теперь по всему парку громкоговорители вышли из строя.

— Видел? — ткнул диспетчер на окно. — Беги на место! Пожарный поезд уже вызвал! Остальное буду по телефону!

Когда Топырев вернулся, всего через один путь от злосчастного состава занялась огнем одиночная цистерна с мазутом. По другую сторону от нее воспламенились буксы у наливного состава. Будто кто-то пробежал с факелом и рассовал по сердцевинам колес дымящиеся пакли. К счастью, недалеко уже стояла красная автодрезина и пожарные раскатывали брезентовые рукава.

Три водяных ствола ударили по бензиновой цистерне. Пламя не погасло. Попробовали пеной. Безрезультатно. И опять направили три сильных водяных струи. Если б удалось охладить цистерну! Хотя бы из-за этого стоит держать ее под водяным прицелом. Четвертый ствол поливал дымившие буксы, пятый — мазутную цистерну. Ее окружил людской муравейник. Нелегко было стронуть с места. Но вот она будто уклонилась от людских плеч, рук, отодвинулась, потом еще отодвинулась, дымя мокрыми распаренными боками, поехала-поехала, и рядом с ней побежали, подталкивая, молчаливо сосредоточенные люди.

В хвост горящего поезда заехал паровоз. Звякнула автосцепка. Можно оттаскивать. Но состав был еще единой, прочной цепью. Несколько секунд длилось замешательство. Все ждали команды. А ее не было — Топырев еще не решил, как отцепиться от горящей цистерны. Работать с ней сейчас означало идти на риск, — человек погибнет в бушующем огне. Отцеплять вместе с соседней цистерной значило отдать огню обе.

В мгновения замешательства Гришка подставил себя под водяную струю. Мокрый, он медленно полез к автосцепке. Даже слишком медленно! Сквозь дым и ревущее пламя у самых оголившихся от снега шпал были видны лишь его ноги. И упал. На выручку, прилипая к земле, пополз Топырев. Он увидел, как Гришка вертел головой. Задыхался. Не знал, куда двигаться. Ему на спину падали с цистерны большие капли, облепленные курчавым огнем. Увидел Топырева, протянул руку. Так, рука в руке, они и выползли на междупутье. Их встретил водяной поток. Не понять, то ли одежда исходила дымом, то ли начала парить.

— Пускай едет… готово… — откашливаясь, сказал Гришка, подымаясь на ноги.

Кто-то побежал к паровозу.

— Надо к сцепке… с другой стороны! — закричал Топырев, ладонью смазывая с лица грязную от копоти воду.

И сразу несколько человек бросились к другому концу пылающей цистерны.

— Как он успел открыть люк… — сказал Топырев и покачал головой, удивляясь поступку Дедюха. Скверно вышло бы. И с этим составом и с соседними. Взорвались бы… Кругом бензин.

От деловитого рассуждения стало спокойнее всем, кто помогал тушить его полушубок. И даже показалось, что самое страшное позади. Но цистерна по-прежнему гудела, держала людей на почтительном расстоянии. Лед на междупутье растаял, шлак перемешался с песком, высох и закоптился. Концы шпал, выглядывающие из-под рельсов, ярко горели и ядовито дымились.

Две хвостовые цистерны отъехали тихо, словно боясь, что воздушная волна унесет с собою огонь. Лишь метрах в пятидесяти от пожара машинист длинно прогудел и рванул, набирая скорость к выходным стрелкам. Вскоре так же медленно отъехала головная часть поезда. На соседнем пути показался паровоз — началась уборка составов из опасной зоны.

…Кто-то принес «пользительное» облепиховое масло. Но сердитый неразговорчивый врач отобрал баночку. Спиртом он оттер копоть, промазал желтой мазью ожоги на руках Топырева и Матузкова, осмотрел всех, кто тушил пожар.

— Теперь можно облепиху, — сказал врач и вернул баночку с горлышком, обтянутым красной резинкой.

Переодевались в сухие спецовки в тесном кабинетике Топырева.

— Как Дедюх? — спросил Гришка.

Топырев набрал телефон больницы. Ему сказали, самочувствие удовлетворительное, недельки две придется полежать.

Врач заканчивал свои дела, когда появился капитал милиции Малахов. Не приказывал, ничего не требовал, а только сказал:

— Если можно, побеседуем сейчас.

Никто не ушел. Даже врач. Все насторожились. В узком помещении пункта технического осмотра вагонов задымили папиросы.

Капитан Малахов сел за стол Топырева по-профессиональному привычно, словно с этой минуты здесь появился новый начальник, то есть он — следователь. Нижняя челюсть Малахова выпирала вперед, отчего лицо имело брезгливо-надменное выражение. Он медленно вынул из кожаной потертой планшетки чистую бумагу, осмотрел рабочих, выбирая, с кого начинать. При его надменном выражении было странно слышать мирный доброжелательный голос. Он спросил:

— Может быть, среди вас найдется, кто осматривал эту цистерну?

Гришка заерзал на стуле.

— Это я.

Малахов равнодушно посмотрел на него.

— Течи не было?

— Нет. Я бы увидел.

— Как же могло? — развел руками Малахов, удивляясь. А Гришка подумал: «Прикидывается простачком. В каждом из нас нащупывает преступника».

— Кто его знает… — тоже развел руками Топырев. — Смотрели мы эту цистерну, когда потушили. Через заглушку сливного прибора текло. Клапан был закрыт неплотно. — И вдруг заговорил резко, возмущенно: — Под суд надо! Ишь какие специалисты! В цистерну с нижним сливом запузырили этилированный бензин. Правила одинаковые для всех. А они запузырили! Под суд! Кто дал цистерну и кто наливал!

— Это, конечно, правильно. Отправители цистерны ответят. Но вот дело какое. Цистерна проехала пятьсот километров, и — ничего. А в Кузнищах осмотрели ее, и появилась течь, потом — искра от торможения и — пожар. Может быть, бензин подтекал и раньше, но при осмотре не заметили?

— Не подтекало! — уже с раздражением ответил Гришка. — Не заметишь, что ль, если за шиворот польется?

— Я вас не обвиняю. Не надо кипятиться. Просто ищу причину пожара.

— А я тоже не дурак! Дите грудное, что ль? Ничего не понимаю, что ль?

— Успокойтесь… Товарищи, кто что может рассказать по данному случаю? — Малахов добродушно смотрел на рабочих, и его выдвинутую вперед челюсть уже не замечали…

Гришка уходил домой с тяжелыми думами. Он понимал, разговором со следователем дело не кончится. Догадывался, что многие из тех, кто сидел перед капитаном, винят его — Матузкова. Недаром в его сторону посматривали с затаенным интересом, недаром замолк дружный гвалт, когда он встал и направился к выходу.

Сторож, укутанный в белую шубу, встал поперек дороги и на территорию базы «Сельхозтехники» Павла не пустил.

— Пропуск оформил? — спросил он, раздвинув поднятый воротник озябшим носом.

В конторе кто-то из руководителей базы — на двери не было написано, — листая настольный календарь в поисках записи для памяти, объяснил:

— Без отношения от организации — никакого разговора. Кто вы? Что вы? Одни слова.

Скрепя сердце Павел заявился в контору дистанции. Подал черновик Лидии Александровне. Она выдернула из его пальцев бумагу, молча отстукала на официальном бланке и отодвинула, как отодвигают очередную жалобу назойливого просителя. Направился к Зимарину. Тот взглянул неприязненно.

— Прежним курсом?

— Как видите.

— Ну-ну… Отказывать опасно, в консерваторы угодишь.

Подписал и тоже двинул бумагу к краю стола, как сдвигают хлам. Павел стерпел. В последнее время он затвердел в своих чувствах. Будто процеживал обиду, фильтруя и не пуская глубоко в душу. Взял бумагу и опять к Лидии Александровне.

— Номер, — сказал он.

Та с торопливостью машины поставила дату и исходящий номер.

— Кого вы строите из себя? Мученика? Вся контора так говорит. Работали бы как все. Топорщитесь, выкозюливаете…

— До свидания.

Полдня ходил под бесконечно длинными навесами, по площадям между складами, заваленным сеялками, культиваторами, плугами. Предмет особого внимания — силосоуборочные комбайны. Но они разочаровали Павла. На комбайнах стояли кривые заостренные скобы, похожие на огрубленные концы изогнутых рессор. Эти пружинистые листы будут измельчать рыхлые кукурузные стебли, густую листву сочных трав. А как с древесными кустами?

Павел снова пошел по складам. Длинные, грубо сколоченные ящики лежали нескончаемыми прямоугольными штабелями. С ящиков свисали замасленные ярлыки. Одно и то же: тяги, шкивы, шестеренки, подшипники. Отдельные ящики были разбиты, и коричневая, пропитанная маслом бумага выпячивалась, обретала очертания зубчатых колесиков и плоских дисков. У высокого склада, сложенного из гладких железобетонных плит, с красными загогулинами вентиляционных труб, остановился.

Широкую двустворчатую дверь перечеркивал запор из толстой полосы железа. Посередине висел замок. Может быть, за этой дверью спрятано то самое, во имя чего он убивает время. Глупо, конечно, так думать. Ясно же, вентиляторы выведены, чтобы в складе освежать воздух. За дверью скорее всего хранились химикаты для сорняков. Побрызгал землю, и больше не надо появляться на поле с культиваторами или мотыгами. Но все равно ощущение таинственности не покидало Павла. Чудилось, что самое нужное где-то рядом, но кто-то скрывает, кто-то вообще водит его по ложным дорогам.

— Гражданин, заблукал, что ль?

Павел увидел рядом обветренного мужчину с внимательно настороженными глазами.

— Нет, не беспокойтесь.

— А я не беспокоюсь. Сколько можно шататься по базе? Выбирай что надо, пиши заявку и уваливай.

Значит, угодил в подозрительные.

— Хорошо, — сдержанно вздохнул Павел.

Вот и все — хотелось сказать самому себе.

У высокого кирпичного забора с аляповатыми опорными столбами громоздилась гора металлической рухляди: погнутые во время перевозки лемеха, устаревшие сошники для подкормки сахарной свеклы, ржавые рамы вышедших из моды лущильников, куски жести, банки из-под краски. У подножья горы валялся наполовину захороненный в снегу длинный узкий барабан с короткими, темными от ржавчины планками, похожий на детскую увеличенную самоделку-трещотку.

И все сразу встало на свои места. Павел будто ничего не искал, ни о чем не думал. Не было громоздкой глыбы кустореза, валявшейся в мастерских дистанции, не было темных потных вечеров, отповеди Зимарина и притязаний Тузенкова…

Барабан от старого силосного комбайна. Такие уже не выпускают, сейчас в ходу новые, с остро заточенными скобами. Этот — застрял на базе и устарел; ржавый, списанный по акту, был выброшен в кучу металлолома. Весной, когда сойдет снег, громоздкую кучу вывезут с базы, и об этом барабане никто не вспомнит.

Его надо перерезать на три части, по числу привинченных планок. Да это не планки, ножи! К ним приварить еще по одной стальной полоске, прикрутить массивными болтами, дать тысячу и больше оборотов…

В голове Павла четко укладывалась конструкция будущей машины. Он прикидывал готовые узлы, чтобы не изобретать изобретенное. Размечтался, забыл, что барабан этот — собственность базы.

— Послушай, ты сам уйдешь или помочь?

Опять рядом с Павлом появился мужчина с обветренным лицом и внимательными глазами.

— Ты не гони. Как это старье забрать? У кого разрешение просить?

— Вот это? Надо же было целый день топтаться… Спасибо скажем, всю кучу загребай.

— А как с вывозкой?

— Это уж соображай сам.

— Спасибо.

— Ну и пожалуйста… Каких чудаков на земле…

Напротив базы стоял десяток машин. Они приехали из колхозов, были серыми, запыленными снежной моросью. В ожидании механиков, которые на складах отбирали запчасти, гурьба шоферов что-то оживленно обсуждала. Павел обратился к самому молчаливому, лениво ковырявшему носком сапога твердый снежный ком:

— Отвезем?

Шофер посмотрел на Павла, что-то соображая.

— Далеко?

— Полчаса, не больше. В оба конца.

— Бутылку.

Павел достал пятерку. Шофер улыбнулся, помял в пальцах, словно убеждаясь, что в руке действительно деньги.

— Робя-я-я… Клюет!

Всей гурьбой выволокли со двора базы старый барабан, под гиканье и веселые выкрики швырнули в кузов автомашины. Доехали минут за десять. Шофер торопился. У мастерской дистанции Павел вместе с шофером столкнули барабан, и он глухо шмякнулся, утоптанный снег взвизгнул и обдал пылью опущенный борт автомобиля.

Машина уехала. Павел ощущал праздничную радость, будто ему преподнесли что-то редкое, желанное. Он попросил слесарей, и барабан затащили в мастерские. Пока измерял его длину, диаметр, толщину ножей, рабочий день закончился. В затихшей мастерской при ярком электрическом свете он с долгожданным удовольствием думал о возможностях будущей жизни.

Из ящика, что стоял под верстаком, достал концы. Выбрал пообъемистее, почище, в консервную банку налил желтого керосина. Смоченная ржавчина стала красной, маслянистой. Мелкие размягченные чешуйки ее вместе с керосиновым слоем сползали по выпуклой поверхности и расплющивали на полу темно-красную лужицу. Вскоре истертые концы не чистили, а только пачкали. Павел снова набрал в ящике всяческого тряпья, долил керосина.

В открытую дверь просунулось озорное лицо Ванька Вендейко. Следом показался Гришка. Вошли. Гришка поморщился.

— Припахивает. Что же без нас?

«Пришли помогать», — догадался Павел и ответил:

— От молодой жены разве оторвешь.

— Дык… не на всю ночь.

Гришка бегло кинул глазами на барабан, на тускло поблескивающие станки. Ничего срочного или объемного не видно. Конечно, не на всю ночь. На два-три часа. Стоит ли о них говорить? Трое по три часа — это уже девять часов для одного. Нынче, завтра, еще когда-нибудь, глядишь, дело у Барумова сдвинется. «Эх, слесарь! — вздохнул Гришка. — Как инженер ты, может быть, ничего, но слесарь из тебя…»

— Вот как надо!

Он выхватил у Барумова тряпку, бросил под ноги. Из-за ящика с концами достал жесткие проволочные щетки. Еще не забыл, что где лежит. Продрал щеткой по горбу лениво протянувшегося барабана, до боли в зубах завизжала проволочная щетина, скребя по тяжелой железной туше, вслед за ней металлическим блеском засверкали густые полоски.

— Вот как надо! К нему в гости приперлись, со свеженькой рыбкой припожаловали. Теща такую прислала, что есть жалко. А он… поминай как звали. Ну-с, что делать?

Гришка чистыми концами вытер руки; сбросил на скамейку пальто. Ванек хотя и ни к чему не дотрагивался, но тоже потер в ладонях тряпку, небрежно, одной рукой, как и Гришка, подбросил над скамейкой пальто.

— Сначала убрать ржавчину.

— Эт-то нам очень даже понятно. Умыть, одним словом. Потом?

— Снять ножи.

— Сумеем. А потом?

Длинно продрала щетка по барабану. Это Ванек приступил к работе.

— Погоди-ка, — приказал Гришка.

Ванек замер.

— Скажи, Павел Егорович, такое дельце. — Гришка говорил небрежно, будто под руку подвернулся пустяк и с ним между прочим надо разделаться. Но напряженный взгляд говорил: на душе скребет. — Меня опять вызывали в милицию.

— Допрашивали?

— Да нет… Вроде бы советовались. Но я не дите… Почему затормозил, почему сам не полез на цистерну, а Дедюх? Судить будут?

— Официально обвинили?

— Нет, я ж говорю, вроде советовались.

— Это они ищут виновника, пока судить некого.

— Так можно и сказать?

— Кому?

— Моей, законной… Слезами обливается. Боится, как бы не запрятали за решетку.

— Так и скажи.

— Ну, что ж, так и запишем. Поехали!

В мастерской опять оглушительно завизжало.

Работа над машиной отключила Барумова от нервотрепки при встречах с Тузенковым и Зимариным.

С радужными думами в выходной день Павел подъезжал на тракторе к лесной полосе. Мартовское солнце пристально всматривалось в осевший снег. Мелкими конопинами покрылась затвердевшая белизна. Трактор обогнул полосу, по краю угасающего сугроба, вытянутого от последних кустов посадки, выбрался к железной дороге. Снега здесь было мало. Зато в середине полосы угрюмые, начавшие темнеть навалы обволокли деревья, оставив снаружи только их вершины. Туда забираться нечего. Достаточно одного ряда желтой акации, что пыталась догнать жилками своих стволов многометровые деревья. Если помедлить еще год или два, акация устареет, начнет усыхать. Но если срубить, то за лето подымется поросль и станет непробиваемой стеной для любого ветра.

Ребристые колеса «Беларуси» оставляли неглубокие вмятины. В тракторных следах виднелись мерзлые комья и придавленная к земле волокнистая бело-желтая трава. Перед радиатором поперечный каток уперся в куст акации. Павел остановил трактор, спрыгнул на землю.

Смотреть-то еще нечего. Мотор «Беларуси» работал ровно, позади трактора компактно поблескивал схваченный гидравлическими подвесками агрегат.

Не терпелось начать работу. И в то же время приступать боязно. Пока у него была надежда на успех, ею он жил. А что станется в случае провала?

Поднялся в кабину, волнуясь, включил измельчитель. Через заднее окно увидел, как блеснула косая полоса острого ножа. Она поползла по барабану вперед, словно стремясь поднырнуть под трактор, и скрылась, ускользая в железный кожух. И уже не различить ни одного ножа. Вертелось что-то сверкающее, образуя сплошную бесконечную ленту, намотанную на гудящий цилиндр. Отпустил педаль. Трактор оседлал куст и подмял под себя. Длинные ветки хлестнули по решетчатому радиатору, упали вершинами вперед по ходу трактора и с каждой секундой становились короче, словно радиатор заглатывал их.

Вдруг трактор напрягся, без того маленькая скорость упала. «Прибавь!» — приказал себе Павел. Мотор взревел, и позади, за кабиной, пронзительно завизжало. Оглянулся. Из-под барабана дугою поднялся белый поток мелких щепок. И вмиг пронзительный визг замолк. Трактор пытался вырваться, уйти вперед, но кто-то цепкий и сильный держал его. Казалось, мотор вот-вот заглохнет. Павел надавил на педаль сцепления. Мотор чихнул радостным выхлопом, облегченный, успокоился. Лишь мелко вздрагивала кабина да мерно гудело под капотом.

«Вот и первая задача», — подумал Павел, открывая дверцу.

На барабане гибким изжеванным пучком были намотаны стволики акации с ободранной светло-зеленой корой. Срезать их, измельчить ножи не могли. Вот и остановился трактор, вот и начал глохнуть. Но почему ножи вначале резали, измельчали, а потом не справились?

Павел прошел по следу. Щепки разбросаны равномерно, они были мелко натесаны, словно кто-то, играясь, нарезал из гибких сырых стволиков тонкие ломти, похожие на стружки сыра. Это хорошо, быстро сгниют. Но пеньки были никуда не годные — срезы размочалены, в расщепах. От таких пней хорошей поросли не жди. Вот это плохо. Почему размочалены? Почему расщепы?

А все-таки машина рубила! Измельчала! Значит, можно добиться, чтобы все время работала хорошо. Боязливая осторожность таяла. Обрадовался, засмеялся над своей забывчивостью, рычагом поставил на кусторезе самую высокую передачу. Теперь барабан не завизжит, а завоет!

Павел ухватился за ручку дверцы, легко впрыгнул в кабину. Туманная пыль облаком поднялась за кабиной. Вот они — большие обороты! Ножи на барабане стали крыльями, они гнали воздух с такой силой, что упрессованный мартовским солнцем снег начал пылить. Павел постепенно отпускал педаль, чувствуя, как сцепление передает напряженность всему трактору.

Поехал. Позади взвизгнуло, выше деревьев полетели щепки, будто из-под снега плеснули пучком измельченных стружек. Колеса провернулись, толстые резиновые ребра добрались до земли. Трактор забуксовал. По снегу протянулись темные полосы от мелких, летящих из-под колес крупинок чернозема. И мотор заглох. Павел поводил рычагом, отключил кусторез.

Картина была иная. Барабан, словно прожорливая пасть, набрал слишком толстую, слишком длинную порцию гибких стволов. Ножи успели перемолоть ничтожное начало срезанных акаций, оставшиеся ободранные, изогнутые стволы проползли под кожухом, забили узкий просвет, и — готово. Набив полон рот, измельчитель попытался хапнуть еще и подавился.

Зато каковы срезы, каковы пеньки! Гладкие, чистые, покрыть бы их лаком — и тогда можно выставлять низенькие пенечки вместо шашек на шахматной доске.

Павел ходил вокруг агрегата с таким чувством, словно перед ним собственный ребенок. Каждый день он занимается с ним, учит его, тот пытается, но никак не заговорит.

Почему эти стволики то наматываются на барабан, то лезут ободранным снопом под кожухом? На барабане шесть ножей. Много это или мало? Для эксперимента четыре снять. Судя по всему, щепки будут крупными. Нет, не щепки, а, видимо, куски стволов. Но… надо пробовать. Потом, наверно, придется прибавлять по одному ножу. И снова пробовать. Павел достал ключи и начал вывинчивать болт…

Солнце перевалило на вторую половину дня, стало прохладно. Снег затвердел, под колесами звонко хрустело.

Вечером Павел с нетерпением ставил трактор во дворе мастерских. Едва заглушив мотор, он бросился на квартиру. По-быстрому помылся, переоделся и — к Лене.

Калитка не была заперта, но дома никого не было. Если бы последней уходила Лена, то она закрыла бы. Это, конечно, Ванек. Расхлябанный парень! Но как же Лена? Что делать без нее? Для кого все события сегодняшнего дня?

В больнице за Леной никто не пошел, — в гардеробной не знали, дежурит ли она. Павел кое-как уговорил, и ему дали халат. Рукава короткие, а тесемки длинные-предлинные. Попытался напялить — ничего не вышло. Он набросил халат на плечи и зашагал по лестнице, пропуская по две ступеньки.

В конце коридора за белым столом, уставленным пузырьками, Лена что-то писала на грубых желтых листах.

— Ты-ы…

Павел оглянулся. Никого. И сдавил ее плечи, потянулся, готовый расцеловать каждую складку халатика.

— Что с тобой! — испуганно прошептала она. Щеки заалели.

Он смеялся, глядя в ее глаза. Лена что-то поняла, краска на щеках стала гаснуть.

— Налаживается, — сказал он.

— Рада… — Лена сунула ему ключи от дома. — Печку растопи. Там холодище. Скоро приду.

Счастливый, сжимая в руке ключи, насаженные на пружинистое колечко, Павел пошел обратно.

Все в кабинете было по-старому. Тот же рабочий стол светлого дуба, просторный, как перрон после ухода пассажирского поезда, тот же лист по-хрустальному прозрачного плексигласа на столе, стопа телефонных справочников — министерских, областных, дорожных… Даже приглушенное жужжание машин, пролезающее сквозь двойные рамы окон, было таким знакомым, как будто по улице нарочно пропускали одни и те же автомобили, что и до изгнания в Кузнищи или до командировки к строителям и монтажникам. Только дубовый стол, прозрачный плексиглас, да и вообще весь кабинет, почему-то выглядели холодными, немыми, словно Андрей Петрович здесь новичок. Кругом — настороженность, будто невидимые наблюдатели из каждого угла кабинета следили за ним и подхихикивали: «Работай, Дементьев, работай, поглядим…»

«Что ж, будем работать! — сказал себе Андрей Петрович. — Поглядим!» Самое главное — поддержка Осипова. На него рассчитывать можно, иначе бы не взял в заместители. Теперь Осипов должен увидеть преданность Дементьева порученному делу, рвение… Вот-вот, именно энергичное рвение. Оно всегда видно, если есть. У Андрея Петровича не тот возраст, чтобы прыгать выше своей головы. Но что делать? Как хочешь, а надо прыгать. Иначе Осипов слишком мало увидит…

Сейчас подходящий момент — электрификация. На ней можно и скорости доставки грузов повысить и… свой авторитет укрепить. Очень удобное время, упускать непростительно.

Глаза Андрея Петровича еще видели тонкие опоры, успевшие занять перегоны и словно убегающие от Дементьева к горизонту. Не догонишь, не догонишь!.. — дразнили они стремительными прыжками. — Не успеешь, не успеешь…

По правую руку между столом и стеной стояла высокая тумбочка с покатой крышкой полированной карельской березы. На крышке три ряда кнопок — прямые телефоны. Андрей Петрович снял с рычага трубку, в рядах кнопок отыскал надпись «Дстр» и надавил.

— Зайди, — сказал он и повесил трубку.

Из дорожной папки вынул бумаги, бегло прочитал записи. Все основное как будто предусмотрел, детали уточнятся потом.

На телефонной крышке вспыхнул огонек — секретарша.

— Да-а… — отозвался в трубке Дементьев.

— К вам начальник дорстроя.

— Пусть войдет, я вызывал.

Бесшумными торопливыми шагами вбежал Шаховцев. Лицо напряжено. Выпуклые глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Губы тонко сжаты, крючковатый нос удлинился.

— Садись и слушай. План загрузки дорстроя надо составить заново.

— Он уже согласован, утвержден! Мы ничего не изменим, Андрей Петрович..

— Вы, наверно, плохо слышите. Или думаете, что я не знаю, утвержден или нет.

— Андрей Петрович, мы обязаны считаться…

Дементьев поморщился. Не хватало, чтобы дорстроевец перечил заместителю начальника дороги.

— Значит, загрузку дорстроя составим заново. И давай договоримся: никаких «но». Я достаточно продумал этот вопрос. Слушай и на ус мотай. Если хозяин вызовет, будешь знать, о чем говорить.

— Слушаю, Андрей Петрович.

— Основные силы всех строительных участков бросим на электрификацию двух перегонов…

— Позвольте! У нас же совсем другие объекты!

— Я предупреждал: никаких «но». Что касается других объектов, то сделаем так.

Шаховцев заерзал на стуле: сейчас Дементьев что-то преподнесет… Выпуклые глаза уставились на рыжеватые пальцы Андрея Петровича с испещренным авторучкой листом бумаги.

— Начнем по объектам. Что у нас неотложное, важное? Прежде всего — реконструкция паровозных депо на электровозные…

— Какая там реконструкция, Андрей Петрович. Новое строительство…

— В детали вдаваться не будем. Эту реконструкцию выполнит сама служба локомотивного хозяйства.

— Но у них ничего нет! Ни специальных рабочих, ни механизмов!

— Помалкивай. Для путейцев что запланировано? Удлинение станционных путей. Эту работу будут выполнять сами путейцы.

— Черт те что!

— Не черкай, я крещеный. Этим меня не отпугнешь. И так по каждому объекту, по всем службам. Понял?

— А мы-то при чем? Выходит, мы не нужны?

Дементьев опять поморщился. Не понимает человек… Другой на его месте с ходу бы уловил.

— Пусть каждая служба помимо основной работы строит сама для себя. А денежки за строительство будет платить дорстрой. Понял? Потому что все объекты так и останутся в плане дорстроя. Теперь дошло? Понял, какой у тебя грандиозный план? Тут и электрификация, и все такое прочее. А в успехе выполнения не сомневаюсь.

— Но зачем все это, Андрей Петрович!

— Гм-м… зачем. Потом узнаешь. Я сказал все, что тебе надо знать.

— Андрей Петрович, но начальники служб взбеленятся. Видано ли! У них основной работы по горло, а тут еще…

— А мы с тобой для чего? Надо их опередить, оформить приказом начальника дороги. Пусть попробуют не выполнить приказа! Впрочем, тебе нечего беспокоиться. Решение вопроса у Осипова беру на себя.

— А что нам остается? — упавшим голосом, не веря в непонятную его комбинацию, спросил Шаховцев.

Андрей Петрович размашистым шлепком плотно положил рыжую ладонь на прозрачную гладь плексигласа.

— Ничего! Без меня будете слепыми котятами. Иди.

Дементьев набросал на отдельном листе основные вопросы доклада. Он знал, что Осипов не любил жеваные сообщения. Часто повторял: ясной мысли нужно одно слово. Если у человека в голове сумбур, то и доклад, как рисовая размазня у плохого повара.

«А не слишком ли я? — задумался Андрей Петрович. — А почему это — слишком? Кому от этого будет хуже? Никому. Людям всех служб зарплата будет идти прежняя, ну и неоткуда быть беспокойству».

Осипов был занят. Он принял Дементьева лишь после обеденного перерыва.

— Ого! — увидел Осипов обилие бумаг у Андрея Петровича. — Думаешь, у меня такого добра не хватает?

— Я доложу без бумаг. Но если будут вопросы, если потребуются цифры…

— Можешь не объяснять. Начинай.

Дементьев напружинился, как спортсмен на старте.

— Я глубоко изучил положение со строительными делами на дороге. Пришел к выводу: нам нужна мощная строительная организация, дорстройтрест.

— Интересно… До сего дня дорстрой вполне устраивал нас…

— Масштабы растут, товарищ начальник дороги, здания стареют, надо переделывать.

— Интересно… И как же ты думаешь создать свой трест? Кто разрешит?

— Министерство разрешит и выделит средства. Надо суметь доказать большой объем строительных работ. — Дементьев подумал и добавил: — Необходимых работ.

— Да откуда их наберешь, Андрей Петрович! Слов нет, хорошо иметь свой трест. Мы бы со строительными делами чувствовали себя вольготнее.

— Набираются, товарищ начальник дороги. А доказать в министерстве можно.

— Ну-ну, интересно…

Осипов подпер ладонью отвисшую щеку, нацелился глазами на дементьевские бумаги.

— Во-первых, сыграем на слабости министерства: у них недостает строительно-монтажных поездов. Такой объем работ по электрификации железных дорог в стране, что недостает. Нам по плану обязаны еще подослать. А мы откажемся. Для министерства это как манна с неба, спасибо скажут.

— Ну-ну… — сверлил глазами Осипов. — А как же с теми двумя перегонами?

— Сделает наш дорстрой. Запишем ему в план.

— Вот как… Получается, нашим строителям кроме делать нечего. А кто же займется реконструкцией всех депо, станций, вокзалов?..

— И это предусмотрено, товарищ начальник дороги. Работу выполнят сами службы. Как субподрядчики дорстроя.

— Ого! Ловко получается. Будут строить сами для себя, а воду лить на мельницу дорстроя. Ловко!

— Иначе нельзя, товарищ начальник дороги. Такой ход позволяет почти вдвое увеличить объем необходимых строительных работ. Оформим приказом, и в министерстве увидят, как загружен дорстрой. Разумеется, службам придется туговато. Но — в интересах дороги…

Осипов долго молчал. У Дементьева от напряжения заломили поджилки. Он видел: колеблется Осипов. Надо отыскать и кинуть единственную крупиночку на свою чашу и тогда…

— Если мы не используем возможности, что дает электрификация дороги, то потом будет поздно. Пойдут электровозы, и о тресте лучше не заикаться.

Вот она крупица! Осипов хмурился, но глаза смотрели уже решительно.

— Закручено все, Андрей Петрович… — Он заковыристо повертел перед собой руками. — Единственное утешение — дорога будет иметь трест. Побыстрее залатаем дыры. Но… обрушился ты больно уж сразу. Подумать надо. Вот подумаю, и вернемся к этому разговору, дело серьезное.

Дементьев будто заново народился на белый свет. Главное сделано, не отказал. Если теперь поставит крест на пустяках — не страшно. Дальше он докладывал свободно я уверенно.

— После образования треста считаю целесообразным перекочевать в Кузнищи. Руководить надо непосредственно на месте. До ввода участка в эксплуатацию.

— Ты говоришь так, будто вопрос решен… Ишь как! Ну, допустим. А что с другими работами, на других участках? Кто ими будет руководить?

— Я буду наезжать…

— Что ж, с этим согласиться можно.

— Последнее, товарищ начальник дороги. В трудные моменты, особенно в начале работ и при вводе объектов в эксплуатацию, буду просить вашего разрешения привлекать в качестве помощи строителям работников других служб.

— Ого-о… Однако аппетит!

— Товарищ начальник дороги, такая помощь будет требоваться в крайних случаях.

— Ну, если только так. И в небольших количествах. А то можно и оголить службы.

Это была победа. Самая крупная после возвращения из кузнищевской ссылки. Дементьев не сомневался в окончательном решении Осипова. Теперь надо показать себя на важнейшем государственном деле — электрификации железной дороги…

Он без промедления схватил со стола всю кипу принесенных бумаг. Осипов смотрел на него, не протягивал руки на прощание.

— Торопишься? Отнеси бумажное богатство и — ко мне. Поедем на совещание. Могут быть вопросы по подъездным путям. Отчитаешься.

В машине Осипов не произнес ни одного слова. Пока «Волга» разворачивалась, пока стояла у перекрестка перед красным светофором, он просмотрел несколько страниц машинописи. Положив их в тонкую папку, задумался.

Совещание организовал горком партии. Видно, первому секретарю надоели жалобы директоров заводов. Вагоны да вагоны… А где их возьмет начальник местного отделения дороги? Сколько из управления дадут ему, столько он и распределит между заводами. И вот горком партии решил свести местных железнодорожников и руководителей предприятий. Пусть договорятся, как им дальше работать.

Уж больно робкий, вежливый начальник отделения, хотя и фамилию носит устрашающую — Борцов. Заклюют! Осипов ехал защитить Борцова, разобраться в существе дела. В последнее время часто звонили, что начальник отделения не хочет удовлетворять нужды заводов, не идет им навстречу; начальники местных станций чего-то выжимают у клиентов. По этому делу работала специальная комиссия. Выводы получились не новые: заявки заводов большие, а план поставки вагонов маленький. Но и после комиссии звонки не прекращались.

От машины Осипов шел медленно. Голову держал прямо, глаза его смотрели только перед собой. Остановился, переложил папку из правой руки в левую, пошел дальше. «Важничает», — подумал Дементьев. У входа в зал горкома партии директора заводов курили, многих Андрей Петрович знал в лицо. Начальник дороги по сравнению с ними такая фигура, что может и поважничать. Еще до официальной встречи он ставит вещи на свои места. Это не Борцов, который начинает раскланиваться за километр, который будет извиняться за то, что нет вагонов. Пусть директора с самого начала займут реальную позицию и не рассчитывают взять на испуг. Коль приехал сам Осипов, тут уж не виляй, он каждому выдаст по заслугам.

Дементьев шел нога в ногу с начальником дороги. Уголками глаз он косил на Осипова, чтобы не забежать вперед. Как все-таки хорошо с таким начальником дороги, спокойно. Гора, а не человек. Пусть важничает! Все можно простить такому руководителю.

В зале стоял длинный овальный стол, накрытый зеленым сукном. Газеты, книги, брошюры были отнесены на подоконник. С левой стороны от Осипова сел Дементьев, с правой — приехавший заранее Борцов, худенький человек, с лицом озабоченного интеллигента и старческими морщинами. Рядом с ним придвинулся к столу представитель горкома.

— Думаю, длинных речей не будет? — скользил Осипов взглядом по лицам директоров. — Мы достаточно знаем суть вопроса.

Промолчали. Значит, согласны.

— Начнем, товарищи.

Чувствовалось, что никому не хотелось начинать первым. С одной стороны — выигрышнее, так как внимания больше, но, с другой стороны, если неудачно выразишь мысль, назовешь неточную цифру этих проклятых вагонов, Осипов брезгливо остановит, посмеиваясь, откажется верить оратору. Доказывай тогда, что нужды завода именно такие.

— Будем разговаривать иль нет? — снова спросил Осипов и обратился к Дементьеву: — Оказывается, мы напрасно спешили, отодвинули срочные дела. Здесь, видимо, думают, что нам с тобой кроме делать нечего.

И тогда встал директор шинного завода Москалев. На его заводе приходилось бывать Осипову и Дементьеву. Предприятие не из легких. Пока прошли по цехам, пока посмотрели, как собирают шины, проследили за оглушительно шипящими вулканизационными машинами, голова разболелась от резинового пара, от липкого пола, смазанного растопленным каучуком. А Москалев сутками пропадает в цехах. Выглядел он бледным, изможденным. Удивительно, как ухитрялся он сохранять работоспособность.

— Десятки тысяч шин завод задолжал потребителям. Их ждут, а они у нас на складах. Из-за этого получается, что завод не справляется с планом. Дикость! Рабочие из-за такой круговерти недополучают зарплаты. Вот и судите, нужны вагоны или нет. И какой выход напрашивается.

Москалев сел. Осипов раскрыл папку, посмотрел на вертикальную цепочку цифр.

— Вы получаете вагоны точно по плану. Не вижу дня, когда бы железнодорожники подвели вас.

— Я не говорю, что план подачи порожняка не выполняется, — уже не поднимаясь, ответил Москалев, — Но план отстает от потребностей.

— Это не наша вина. План отгрузки согласован с вашим министерством.

Москалев покраснел.

— Если мы собрались объяснять другу другу, что работаем по плану, то пользы от такой встречи не будет.

Осипов взглянул на Москалева. «Правильно ставит вопрос», — подумал он.

— В таком случае говорите с железнодорожниками на другом языке. Нечего нас обвинять во всех грехах. Производство в стране растет такими темпами, что вагонов не хватает. Сейчас положение поправляется. А пока надо использовать по-хозяйски то, что имеем.

«Умница! — в душе восторгался Дементьев. — Сказал слово и выжидает. Знает, сколько требуется молчать, чтобы шинник успел обдумать поставленный вопрос. Вот у кого надо учиться!»

— Я вам доложу, товарищ Москалев, у меня все дачные. Вчера на ваш подъездной путь было подано достаточно вагонов. В ожидании выгрузки они простояли в два раза больше нормы. Вы знали об этом?

— Знал. Но вчера был выходной день. У нас не было людей.

— Видите, не было людей… А жалуетесь. Скажите, у вас можно наладить нормальную погрузку и выгрузку а выходные дни и в праздники?

Москалев задумался.

— Трудно.

— Так-с… Хорошо. Кто еще?

Рядом с Дементьевым поднялся директор часового завода Ревзин, холеный мужчина с благородными, аккуратно подстриженными седыми висками. Капризный баловень. Чуть не на руках носят его на областных собраниях и совещаниях. Выпустит будильник в новом корпусе, и сразу шуму-гаму столько, что можно подумать, вечный двигатель изобрел. Стоит снять с конвейера дамские часики новой марки, как Ревзина опять провозглашают самым прогрессивным руководителем.

Такой славы Дементьеву никогда не добиться. Нечем добиваться! Вот почему Андрею Петровичу за овальным столом особенно ярко представились свои дела, и он про себя сказал: «Правильно задумал! Иначе не выкарабкаешься!..»

— На моем предприятии с вагонами так же, как и у шинников.

— Ничем не отличается? — спросил Осипов. Многозначительная улыбка тронула губы. — У вас столько ходатаев… Отбоя нет.

— Ну, это ходатаи… А вагонов все равно мало.

— Хорошо, так и запишем. И тоже особенно по выходным и праздничным дням?

— Конечно.

«Знает, а все-таки уточняет, — отметил про себя Дементьев. — Теперь начнет громить. Уж им достанется». Он предвкушал забавное зрелище: солидные директора отступают под натиском одного Осипова, он приводит убийственные факты, все законно, правильно. «У себя грехи ищите, а потом уж взывайте к железнодорожникам!» — скажет он. И оставит их при своих интересах.

Закончился разговор с каждым директором. Разгром задерживался. Осипов просматривал свои записи, сравнивая с цифрами в вертикальном столбце.

— Что ж, я понимаю ваше положение, — неожиданно тихим обыденным голосом сказал он. — Но и вы поймите нас, наши возможности.

«Сейчас начнется! Ишь, даже голос изменил, овечкой прикидывается», — с ликованием ждал Дементьев. Ему хотелось, чтобы Осипов в пух разгромил директорат. Иначе незачем было приезжать. Надо повалить Москалева, еще кого-то повалить и подняться еще выше. Тогда Осипова везде увидят, не только на этой встрече с директорами. Тогда всем, кто рядом с ним, будет надежнее…

— Скажите, — Осипов задумчиво обратился к Москалеву. — Могли бы вы организовать на полную мощность все свои возможности для погрузки и выгрузки в выходные дни раз в месяц или в полтора месяца?

Москалев прикинул и ответил:

— Один раз можно.

— А вы?

Ревзин замялся:

— Если шинники могут, то почему же я…

— А что, шинники, с клеймом на лбу или работают хуже вас! — возмутился Москалев.

Осипов постучал карандашом по столу. Затихли.

— Значит, можете?

— Конечно.

— В этом разговоре такая мысль, — Осипов опять говорил четко, неторопливо и даже грубовато. Куда делась старческая немощь? — Раз в месяц — в полтора, это мы договоримся, железнодорожники дают одному заводу столько вагонов, сколько потребуется. Остальным — ни одного. Каждый из остальных должен ждать своей очереди. Это те же вагоны, что сейчас непроизводительно простаивают на ваших подъездных путях. Только мы будем группировать их, в назначенный час, милости просим, получайте. Вижу, выгода большая. И вам и нам. Ну, а что касается других резервов, я обещаю сделать все, что можно. Условие одно: быстрее разгружайте сырье и быстрее грузите свою продукцию.

— Согласен, — с облегчением выговорил Москалев.

— В таком случае, я тоже. Если шинники могут…

— Опять?

— Не ершись. Опять! Ну и что?

— Ничего…

— Ну-с, хорошо… На том и порешили. — Осипов повернулся к Борцову. Не стало прежнего рассудительного человека. Появился жесткий командир, который не терпит возражений. — Сейчас уточните потребности каждого предприятия. Чтобы ничего лишнего. Без дураков. Вместе с директорами прикиньте график подачи порожняка, уборки груженых вагонов. Порядок работы с предприятиями оформите своим приказом.

Не дожидаясь ответа Борцова, уверенный в четкости исполнения, он встал, захлопнул папку.

— До свидания, товарищи…

Потускнел Осипов в глазах Дементьева. Так хорошо начать и так паршиво кончить! «Стареет, стареет…» — с сожалением думал Андрей Петрович, усаживаясь в машину позади начальника дороги.

— В управление, — приказал Осипов. Посмотрел на часы. — Через десять минут сетевое селекторное совещание. Сам министр.

«Сам министр…» — повторил для себя Дементьев. Значит, он, как и все заместители начальника дороги, должен быть в студии.

— После селекторного поедем в депо. Сегодня пришла первая группа электровозов. Надо посмотреть, что за звери будут у нас работать…

Эти слова — для шофера. Чтобы наперед знал, куда ехать. К электровозам Дементьев не имел никакого отношения. Это хорошо. Селекторное кончится вечером. Зачем терять остаток дня на смотрины электровозов? Эка невидаль!

Осипов надавил на белый клавиш на щитке автомобильных приборов. Машину заполнила музыка: «Маяк» передавал популярные мелодии.

— И ты поедешь, — заглушил музыку голос Осипова.

— Хорошо, — тотчас ответил Дементьев. «Пошел бы ты к черту!» — выругался в душе.

Разговор с директорами обесцветил радость общения с Осиповым. А тут еще смотрины! Дементьев почувствовал себя жертвой стареющего человека, далекого от интересов жизни, но пока еще, к сожалению, имеющего большие права. Разве можно рассчитывать на поддержку его угасающих сил? Если все рассказать, как на исповеди, не поймет. Слишком стар. Надо все делать самому. Но смелее! Нечего жевать варежку. Может быть, даже хорошо, что он такой. Не будет лезть в каждое дело, руки фактически развязаны…

Машина остановилась у подъезда управления.

Недовольный Топырев протянул Матузкову потертый лист.

— Читай! — Рассерженно засопел, выколачивая из мундштука табак. — Скоро не только пожары, крушения начнем делать.

Письмо было на листе школьной тетради, коряво написанное фиолетовыми чернилами. Вверху косая строчка: «Топыреву. Разобраться и доложить». И закорючка вместо подписи.

— Читай! — протянул Топырев новый лист.

— Цистерну осматривал ты!

Гришка вернул оба листа.

— Уж чего-чего, а польстер знаю как должен стоять. Не мог я пропустить.

— В прошлый раз тоже не мог? А у других почему-то все вагоны идут исправно, только у тебя… Как случай с буксами, так обязательно ты замешан.

Топырев густо задымил.

— Зови Дедюха.

Подумал Гришка: «Чинуша, бюрократ! Разобраться из хочет, выслушать не хочет!.. Поседел на этой работе, а ума не набрался…» Он был уверен: чтобы перед начальством показать себя хорошим, Топырев затевает какую-то возню. И в этой возне плохо будет Гришке, потому что цистерны с горящими буксами действительно осматривал он. Хотя бы раз проверил этот Топырев его работу после осмотра! Найди упущение, тогда ругай. А так, за полсотни километров, мало ли что с вагонами может случиться? За все и отвечай?

Пришел Дедюх. От лежания в больнице его лицо была непривычно бледным, на обожженных руках протянулись фиолетовые рубцы. Он сел напротив Топырева, успокоенно вздохнул. После беготни вдоль составов приятно было вытянуть уставшие ноги, расслабиться.

Прочитал предложенные Топыревым бумаги.

— Ну и что?

— Как что? Пусть горят буксы?! Надо спасибо людям сказать, замечают, поезда останавливают!

— А я при чем? — блаженно потягивался Дедюх. — Ты начальник, тебе дальше видно. Управляйся.

Топырев волновался. Вразумительно объяснить бы своему одногодку Дедюху и этому юнцу, спокойно сказать два-три твердых слова, и поняли бы, какой колун висит над их головами. Но Топырев не мог сдерживаться. Нервов не хватало. На собраниях критику выслушивай, а в ответ голос не повышай. Обиду от незаслуженных упреков большого начальства тоже сложи внутри себя да плотненько упрессуй, чтобы не кочережилась. А душа-то не резиновая! Нет-нет да и брызнет наболевшее по какому-либо шву. Зачем ломаться перед Дедюхом? Знают они друг друга вдоль и поперек. Вместе холостяковали, к девкам шатались, вместе слесарили в вагонном депо. Зачем душу неволить, когда рвутся наружу беспощадные слова по адресу бракодела?

— Ну и я тоже при чем! — резко бросил он по адресу Дедюха. — Из-за молокососа буксы горят, а мы с тобой при чем? И все наши рабочие? Потом будет крушение. Ну, а мы с тобой при чем?

— Э-э, ты уж того… Больно уж… наотмашь.

— Я не наотмашь! Я — напрямую! Тебе охота было в огне купаться? А от кого началось? От него! Голову даю на отсечение — от него! И опять… В любой час жди беды. От такого работника всего жди! А ты работаешь рядышком, все видишь, но… виляешь задом: я ни три чем, я в сторонке…

Мундштук Топырева снова застучал по столу.

— Чего ты хочешь? — спросил Дедюх. — Неспроста же вызвал.

— Советоваться!

— Ну вот… А орешь.

— Я не ору! Если не с тобой, с кем еще советоваться? Думаю на собрании обсудить. Пусть сами рабочие скажут. Им больнее от этих букс, чем ему. А он помаргивает…

— Ни при чем я! Ни одной буксы не пропустил! — Гришку заело. Он вскочил со стула, будто готовый броситься на Топырева с кулаками. — Я не бракодел! Давайте посмотрим…

Топырев махнул рукой. Чего драть горло, и так все как на ладони. Но желание избавиться от такого работничка родило новое желание поймать бракодела с поличным. Пока не наворочали. Пока не поздно.

— Идем!

По междупутью между составами впереди размашисто зашагал Топырев. Он въедливо бегал глазами по буксам готовых к отправлению вагонов.

— Какие осматривал?

— В хвосте.

Начали с хвоста. Топырев присел на корточки, поднял черный прямоугольник железной крышки буксы. Не поверил глазам и полез рукой. Ощупал, еще раз посмотрел. С пальцев тонкой струйкой потянулся мазут.

Гришка злорадно усмехнулся.

— Нечего зубы скалить! — напряженно сказал Топырев. — Пошли дальше.

— Слушай, напрасно ты… Парень работает на совесть. Уж я-то вижу.

— Адвокат… В тебе я уверен. А насчет твоего подопечного…

Подошли ко второму вагону. Топырев опять все просмотрел, прощупал. Надо бы радоваться, что вагоны хорошо подготовлены в путь. А его это злило. Правым оказывается этот недоносок! А он, Топырев, незаслуженно, выходит, обвинил молодого осмотрщика. Н-нет, не напрасно поседел на этой работе, не с одним таким же приходилось сталкиваться буфер в буфер.

Строго, по-ревизорски осмотрел все Гришкины вагоны. С обеих сторон. Не к чему придраться! Что теперь отвечать начальнику депо? Нужны меры. А что предпринять? Причина горения букс известна — польстеры, а бракоделов нет. Скажут, ну и гусь этот начальник пункта технического осмотра, своих людей не знает! Хороших работников от бракоделов не отличит. Даже могут подумать, что он покрывает нерадивых…

— На этот раз, считай, пронесло. — Откашлялся Топырев, клочком ветоши вытер пальцы. — Но все равно отвечать придется. Ничьи вагоны не горят, только твои. Проведем собрание. Пусть рабочие оцепят.

— Не надо! — Насупленный Дедюх сутуло навис над Топыревым. — Ни за что парня обидим. Не виноват он. Жизнь человеку испортим, не выдержит, уйдет от нас.

— А мне что делать? Перед начальником депо в бессилии расписываться? Ладно, распишусь! В жизни всяко бывало. Но буксы по-старому будут гореть…

— Потерпи. Сами разберемся.

Смутное обещание Дедюха не успокоило Топырева. Он вздыхал, недовольно причмокивал в раздумье.

— Ладно! С собранием погожу. Но премии лишу.

Дедюх осуждающе покачал головой. Гришка оскорбленно скривил губы и отвернулся. Начальство! Против не попрешь!

На другой день в конторе пункта технического осмотра вагонов уже висел приказ. Осмотрщик Матузков был лишен премиальных за допущенный брак. И предупрежден; если все это не прекратится, то последуют строгие меры.

Вся смена прочитала приказ. Никто не подошел к Гришке, никто по-дружески не похлопал по плечу: «Терпи, Григорий. В обиду не дадим».

Наоборот. Даже избегали говорить с ним, при встрече сворачивали в сторону, словно чумной какой. Понятное дело, кому интересно водить знакомство с бракоделом.

Гришку бросало в дрожь от таких встреч. Терпения хватило не надолго. В перерыве, по пути из столовой, он решился сказать Дедюху.

— Не хотел я на людей поклеп наводить…

Дедюх остановился, расширенными глазами в морщинистом обрамлении посмотрел на покрасневшего Матузкова. И опять пошел.

— Ну, чего ж замолчал?

— Да неудобно… Обойдется…

— Нет уж, говори! Нельзя, чтобы мысли разъедали душу. Выкладывай.

— Да чего выкладывать… Два раза после работы ездил смотреть цистерны, у каких буксы горели. Не знаю, что получается. Они бы к приходу в Кузнищи наверняка нагрелись бы. Я их не пропустил бы. Каждую руками ощупываю…

— Давай, давай, не тормози.

— Да чего тормозить. Все сказал. После меня еще кто-то заглядывал в буксы. Может быть, перед отправлением поезда. Вот что я думаю. Не буду же говорить об этом Топыреву…

— Он прав. Порядок соблюдает, на то он и начальник, А вот насчет букс… Я тоже думал. Почему горят только в хвосте? Почему только у наливных?

Много «почему» возникло в этом разговоре. Вечером Дедюх и Матузков домой не ушли. На путях стояли осмотренные поезда. Один из них наливной, цистерны с бензином. Гришка забрался на тормозную площадку соседнего состава. Здесь было затишье, отсюда хорошо просматривалось междупутье вдоль черной громоздкой цепи цистерн. На порожке площадки с папиросой во рту устроился Дедюх. Он одобрил Гришкину мысль. Для собственного успокоения надо выждать время, уйдет последний наливной, и тогда вали на все четыре стороны.

Гришке пора быть дома. Галка небось позеленела от волнения, думает, он где-нибудь давит белоголовую вперемежку с пивом. Пусть поволнуется еще немного, зато спать будут спокойно, когда сам лично проводит свой наливной.

Состав долго стоял без паровоза. Видимо, диспетчер не торопился с цистернами, другие поезда были важнее. То с того, то с другого пути невидимый силач медленно трогал длинные составы.

По другую сторону цистерн кто-то беззаботно насвистывал. Гришке не было интересно следить за свистуном, если бы не его странные шаги. Человек был загорожен круглыми боками цистерн, лишь виднелись ботинки и брюки, заправленные в шерстяные носки. Когда человек останавливался, тогда свист прекращался. «Почему бы?» — подумал Гришка.

Он спрыгнул с площадки, присел. Кровь хлынула к лицу, когда увидел Арусева. На плече две коротких доски, правая рука засунута в карман телогрейки. Поймать бы и просто так, ни за что отутюжить!

Дедюх шепнул:

— Ему давно дома надо быть. Зачем в чужом парке шляется? Украсть нацелился. Пусть отойдет подальше. Только не спугни.

Гришка, улавливая шаги Арусева, но соседнему междупутью пошел с ним нога в ногу. Дедюх заспешил к концу поезда.

Свист прекратился внезапно. Гришка замер. Он ожидал, что Арусев остановится. Но получилось наоборот, ботинки засеменили быстро-быстро. Было похоже на бегство. От кого? Дедюх стоял, прикрытый хвостовой цистерной. Гришка тоже оставался незамеченным. Значит, Арусев остерегался еще кого-то.

Бежать за Арусевым было бессмысленно. Надо все видеть. Гришка вошел в створ между цистернами, подпрыгнул, упершись руками в тяжелую сцепку. Встал на раму, прислонился к выпуклой железной обшивке, ощущая сладковатый запах бензина.

Арусев шел быстро. Часто оглядывался. Пройдет метров десять и резко, словно его кто-то дергал, поворачивал голову. Перекинет доски с одного плеча на другое и опять как заводной зашустрит по своей дороге.

«Чего-то облюбовал!» — решил Гришка.

Нет, Арусев ничего не облюбовал. Он даже доски бросил под ноги. Наклонился, будто поправляет шнурки, а руками шнырь к буксе. Даже стук буксовой крышки донесся до Григория. Нет, стук прозвучал у Гришки внутри. «Вот!.. Вот!..» — кто-то страшно и гулко застучал в голове.

— Сто-о-ой! — заорал он.

На его крик вышел из-за цистерны Дедюх. Напрасно вышел. Арусев увидел, что Гришка не один, пошвырял доски под цистерну на другое междупутье и нырнул под черное выпуклое брюхо.

— Сто-о-ой! Держите-е!

Гришка тоже пополз. Арусев с досками под мышкой был уже далеко. Быстрый, стервец! Впереди завиднелась группа людей. Наверно, осмотрщики. Тогда Арусев пополз еще под один состав. Гришка за ним.

— Держи-и-и!..

Бригада, занятая ремонтом свободного пути, схватила беглеца. Арусев начал материться, обзывать холуями мрачноватых на вид людей, что цепко держали за руки.

— Погоди, отпустим, — обещал бригадир, с подозрением косясь на брошенные между шпал доски. — Подойдет человек, скажет, в чем дело, и отпустим. А то мало ль беда какая…

— Тебе не все равно! Тебе-то что!

— Мне — ничего. Да вон ему, видать, чего, — указал он на подбегавшего Матузкова.

Запыхался Гришка, побледнел от злости.

— Собака-а-а… — еле прошептал он.

— В чем дело-то? — спросил бригадир. — Отпускать, что ль?

— Да вы что! Да вы знаете, что это за птица!

Быстро подошел Дедюх.

— Ну? — вопросительно взглянул на Гришку.

— Он.

— Ого-о-о… Повели в милицию. Нет, сначала — к Топыреву.

— Погоди… Надо сказать, чтоб поезд не отправляли. Сам видел. Опять с буксой неладно.

— Отпустите! Какой я вор! Подумаешь, два горбылька для голубятни. За пять копеек!

Арусев дергался, упирался ногами, но сзади поддали коленом, и он понял: мертвого, а все равно доволокут. На повороте к деревянному настилу — переходу через пути Южного парка — попросил:

— Не убегу! Клянусь — не убегу! Дайте один на один с Гришкой поговорить.

— Говори при всех, — приказал Гришка.

— Нельзя!

— Ну и молчи. Мне, что ль, нужно.

— Черт с тобой! Твоя взяла… Слышишь, прошу: прикуси язык. Тюрьмой пахнет. Век не забуду, лучшего друга не найдешь. Озолочу! От тебя хотел избавиться, чтоб не мешал… Посадят, думал, тебя… Прошу, забудь…

— А чего меня просишь? Ты проси Дедюха, он в огне цистерны палился.

— Он-то при чем? Я тебе хотел насолить. Я знал, сколько твоих вагонов с хвоста. Григорий, по-человечески прошу!

— Иди-ка ты, проситель, куда ведут!

— Ну, попомни… С того света все равно достану…

— Топай, топай! А то мне домой пора.

Крутнулся Арусев, попробовал рывком выдернуться из цепких рук…

В это время на квартиру к Барумову пришел неожиданный гость — капитан милиции Малахов. Сидя перед Павлом, начал напрямую:

— Пришел по делу Матузкова. Правда, самого дела еще нет и неизвестно еще, кто виновник, но — подозрение. Умышленное повреждение подвижного состава. Он у вас работал. Что это за человек?

— Повреждение подвижного состава? Не-ет… Он неспособен на это.

Малахов не удивился заверению Барумова. Подумал и, видимо, пошел на последнее.

— В случае возбуждения уголовного дела будете свидетелем. От вас потребуют объективности по отношению к Матузкову. Вы будете подписывать юридические документы.

— Хорошо-о-о. Могу подписать…

Вышли на площадку. Павел надавил на кнопку. В двери тотчас показалась радостная Галя.

— Значит, договорились. Покажите, где он живет.

— Заходи! — крикнула она, еще никого не увидев. Подняла глаза на Павла, на стоявшего рядом человека. Милиционер! — Что с Гришей? — дрогнул ее голос.

— Да… ничего! — неумело утешая, торопливо сказал Павел. — Где он? По срочному делу нужен.

— Еще с работы не пришел. А что?

— Не волнуйтесь, — вмешался Малахов. — Если сейчас пойду на станцию, застану его?

— Не знаю… А что?

Внизу, на ступеньках подъезда, Малахов сказал Барумову:

— В ночь установим дежурство, а то недалеко и до беды. Особенно с наливными. — На прощание попросил: — О нашем разговоре — никому.

В кабинете Топырева Малахов застал шумную компанию. Дедюх писал акт, Матузков диктовал подробности, путейцы подсказывали, как бежал Арусев и как швырял доски.

До полуночи продолжалось расследование. Все было осмотрено, описано, свидетели дали показания. Арусев расчеркнулся на бумаге, в которой заверял, что из Кузнищ никуда не уедет. И его отпустили.

— Свят, свят, — пробормотал он, когда вышел на междупутье.

Он уедет этой же ночью. В любой конец света, иначе тюрьмы не избежать. Если удастся увязнуть в каком-либо захолустье, то, глядишь, оторвется годик-другой вольной жизни. А если и там поймают, ну что ж, тогда не придется жалеть, что влопался. Все сделал, что мог.

Во дворе дома остановился. На черном ночном небе почти над головой выделялся конус островерхой голубятни. Жаль голубей. Достанутся черт те кому, а за него — за каждого — деньги, да еще по бутылке… Разозлился на того, кто будет владеть его пернатым хозяйством. За что такое везение человеку, за какие заслуги?

По лестнице поднялся вверх, сдернул крючок с легкой решетчатой дверки. В темноте, вытянув руки, Арусев нащупал первую сонную птицу, погладил по хвосту. Жесткие, немного растопыренные перья подсказали — лохмоногий почтарь. Рядом с почтарем обычно садился на ночь красавец сизарь. Цена его — ничто по сравнению с другими голубями. Но красив необыкновенно.

После голубятни Арусев постучал в окно.

— Приперся? — сонно проскрипело сквозь двойные рамы. — Иди, открыто.

В домашней темноте услышал, как повизгивали пружины кровати под костлявым телом благоверной.

— Собери на стол, — приказал он. — Занавесь окна.

Сима долго молчала. Наконец встревоженно спросила:

— Опять влип?

— Не твое дело. Чемодан приготовь. Подштанники, мыло и вообще требуху. На всякий случай.

— Бросаешь? — всхлипнула, вскочила с кровати и начала нервно кусать губу.

— Спасаюсь от милиции.

«Нет, бросаешь!» — хотелось кричать Симе. Недаром все время никакого ладу не было, недаром соседи говорили. «Следи за своим! Снюхался с какой-то!» Запахнула халат.

— Как с деньгами? Занять?

— Неплохо бы. Не помешают.

Набросила на плечи старенькое пальто. Вроде бы к отцу с матерью через двор. А на пороге оделась как следует. Хватит! Сколько издевался, сколько синяков сносила. Было бы от кого. От мужа, от любовника? Записались бы, тогда понятно — от мужа. Сколько ни просила — не идет в загс. Жить как надо не живет и не бросает. Каждую ночь жди скандала или драки. Хватит! К другой нацелился? Другая укроет, спасет. Недаром в последнюю пьянку так и сказал: «Похлеще найду». Ищи! Поглядим, кто раньше найдет…

Она вернулась с милиционером.

Арусев плюнул и заскрипел зубами.

— Ладно, встретимся… Не на век посадют…

«Что наделала! Что я наделала!..» Она упала на кровать, протяжно завыла, захлебываясь слезами. Она не видела, как Арусев набивал карманы папиросами, искал для тюрьмы добротные сапоги. Там все пригодится. Приспичит, на пайку хлеба выменяет. Лишь когда хлопнула дверь, она метнулась во двор, дико заорала им вслед. Ей в ответ хлопали в голубятне крылья…

Глава третья

С курсов Яков Сергеевич вернулся радостным. Соскучился так, что впору останавливайся напротив той же — невидаль какая! — веранды и разговаривай с каждым стеклянным глазком. Осмотрел двор. Все было на прежних местах, но за время учебы — постарело. Высокий забор, отделявший усадьбу соседа, раньше казался крепостной стеной. А теперь серые доски со следами облезлой краски расползлись и образовали щели, напоминавшие бедственные трещины обреченного на слом ветхого сарая. Они и раньше были, эти трещины, не могли же они появиться вдруг, но не бросались в глаза. Со дня строительства забор казался надежным и вечным. А сейчас — щели. Если сосед посадит на яйца наседку, то вскоре желтые катышки — цыплята будут проскакивать во двор Вендейко. Значит, лук, петрушку и прочую зелень придется устраивать подальше от забора. Иначе — снесут.

— Все готово!

Приятно Якову Сергеевичу слышать Лену. К его приезду навела такой порядок в доме, какой был только при покойной жене. Обрадовалась. Даже гостя пригласила, Барумова.

— Ну, что ж, пойдем, коль готово. — Яков Сергеевич маленьким веничком смахнул пыль с ботинок, поскреб подошвами по скобе, вбитой в дубовый пенек рядом с порожком. Все-таки хорошо дома! Какие удобства были на курсах в общежитии: там тебе и душ, и вода какая хочешь — горячая или холодная, телевизор, приемник, ковры. Спустись на первый этаж — и, пожалуйста, буфет, столовая. Отлично в общежитии. Но дома совсем другое. Горячей воды нет, ковров и прочего, а насколько лучше! Все время только и мечтал, как сразу после приезда он пройдет по своей улице, по всему двору. Когда осмотрит, тогда и успокоится.

Всякие мысли одолевали. Если бы дома оставались настоящие хозяева, тогда бы другое дело, а то — зеленая пустота. В хозяйстве что Ванек, что Елена — почти одно и то же. Нельзя со спокойной душой доверить домашнее хозяйство. Все кажется, неспособны управиться. В их возрасте Яков Сергеевич смазчиком вкалывал наравне со старыми рабочими. А эти все в ребеночках ходят.

Не забывал Яков Сергеевич позудеть, когда о детях думал. Но в глубине души Еленой был доволен. С головой девка. Врачом будет — и в поведении скромна. А то, что прилип Барумов, что ж, не монашка, да и красотой бог не обидел. Не этот, другой не отходил бы. Дело молодое, пусть походят. Закончит Елена практику, уедет в город, на этом у них конец. Вот с Ваньком сложнее. Лоботряс. Не глупый, не избалованный, а нету в нем настоящей мужской серьезности. Может быть, армия научит. На нее надежда.

Стол поставили посреди самой большой комнаты. Вокруг можно усадить человек двенадцать, из-за четверых вряд ли был смысл стол-то выдвигать. Понятная штука, молодежь хочет поторжественней отметить возвращение отца. Цветы посредине стола, сирень. Еще не распустилась, а кисти уже большие, тяжелые, вот-вот лопнут. И салфетки. Лежали они в комоде несколько лет, жена ждала какого-то большого торжества. Умерла, а так и не развернула ни перед какими гостями эти льняные приобретения. А Елена достала. Для отца! Вот как обрадовалась его приезду. Выходит, он самый дорогой человек, самый желанный.

— С приездом, Яков Сергеевич, — сказал Павел, усаживаясь за стол. — С окончанием курсов, с получением прав электровозника.

— Спасибо, спасибо, — очень довольный, ответил Яков Сергеевич и тоже поднял стопку.

Интересная штука, в доме всего-навсего один посторонний человек, а за столом уже не абы как, а по-настоящему, по-праздничному. Если бы его не было, то своей тройкой приткнулись бы на кухне к столу — и никаких впечатлений. Какие бы ни приготовили блюда, а все равно не то.

— Чем будете заниматься в ожидании работы на электровозах? — спросил Павел. Вежливо, просто, как самый что ни на есть свой человек.

— Это решено. Буду на паровозе, как и раньше. «Чегой-то он допытывается? — подумал Яков Сергеевич. — Свои молчат, а он и за хозяев и за гостей».

Такая мысль у него часто появлялась во время беседы за столом. В конце обеда Лена организовала чай с тортом собственного изготовления, с ломтиками сухариков, облепленных изюмными вкрапинами. Вопросы у гостя иссякли, наступила странная тишина. У такого образованного, как Барумов, найдется о чем говорить. А вот замолк. Ленка слишком низко наклонилась над чашкой чая. Это неспроста. Лишь Ванек выискивал глазами подходящие сухарики и без стеснения выбирал изюминки, копаясь в решетчатой сухарнице. Тогда-то и прояснилось.

— Яков Сергеевич, — заговорил Павел тихо. Он волновался. Мельхиоровой ложечкой дзинькал в чайной чашке, забыв положить сахар. Глаза боязливо искали поддержки Лены. Та не замечала. Ждала. — Мы решили пожениться. Просим вашего разрешения.

Якова Сергеевича словно ошпарило кипятком. Он сдержанно отодвинул чашку, повернулся к дочери.

— Правда?

Встал, прошел к окну. Посмотрел на небо. Облака темные, низкие. Быть дождю.

— Если решили, зачем же разрешение? Мне даже неловко. И говорить не о чем. Решили, чего ж…

— Я, может быть, неудачно выразился… Мы ждали вашего разрешения. Вы достаточно знаете меня…

— Знал, это верно. А теперь… Ничего не знаю. Запутался.

Ванек хмуро ухмыльнулся, набрал полную руку сухариков. Он одобрительно похлопал Павла по плечу, дескать не унывай, ежели сорвется, и пошел во двор.

— Что вас смущает? Мы любим друг друга, а это не так уж мало.

— Конечно, конечно… — пробормотал Яков Сергеевич. — Все так просто: решай, отец, а если жизнь дочери не удастся, это ничего, пустяк.

— Почему не удастся?

— Не знаю…

Лена обиженно сжала губы. Не прав отец, не прав! Но как сказать, чтобы не обиделся, чтобы понял: пора считаться с волей дочери. Она обняла Якова Сергеевича, поцеловала в шершавую небритую щеку. Яков Сергеевич наклонил голову, с непривычной для него ноткой оправдания проговорил:

— Думаете, с потолка взял? Докажу.

Сходил в спальню, принес письмо. Кинул на стол разорванный конверт.

— Лежало распечатанное. Почему в своем доме не прочитать?

— Ну и что же? Читай, пожалуйста.

— Как это что же? Ты дочь или посторонняя?

— Ты ничего не знаешь, папа!

— Хороша-а-а… Вот сошлись, вот парочка подобралась. Просить — хором, врать — в один голос!

— Разве обманули тебя?

— Нет! Скрыли. А это похлеще обмана. Он женат! Знала? А отцу сказала? А жених сказал? Порядочные люди так не делают.

— Яков Сергеевич! Это — слишком! — покраснел Павел. Ему стало тяжко. Как на лесном кордоне при разговоре матери с Женькой. «Все повторяется…»

— Обидно, женишок? А мне, думаешь, не обидно понимать, какой человек лезет в зятья? Молодец она, твоя первая! Все написала, так и надо. Обманул, на другую пригляделся… Доченька тоже хороша. Чем занималась, пока отца не было? На поездах разъезжала, незваной гостьей была… И это — молодая девка! Стыдно! Кому ни скажи, позор какой… Что ответишь сопернице? Она предупредила, спасибо надо сказать.

— Папа, ты ничего не знаешь…

— Конечно! Где уж пожилому человеку… Из ума выжил. Только молодежь все знает. Нам осталась дорога ногами вперед да тягучий марш медных труб!

— Она завидует, хочет насолить нам…

— Не знаю, чего хочет, по вижу, ты нос повернула не туда. Не хочу такого зятя! Пускай бы из простых, из слесарей, из осмотрщиков, да чтоб человек порядочный попался. Вот что хочу. Пора замуж, пора, но не за такого…

Тяжелый ком застрял в груди Павла. Все выслушал. На свой вопрос ясность получил. На оскорбления отвечать — последнее дело. А больно! За себя, за Лену, за все главное в жизни, что не получается! За счастье, что может обойти.

— До свидания, — мрачно сказал Павел.

— Топай, топай, женатый женишок!

— Папа-а! — вырвался на веранду плачущий крик Елены.

Дверь закрылась. Павел, ссутулившись, зашагал по устланной кирпичами дорожке.

В ту ночь никто из них не спал.

Тузенков и Зимарин стояли в коридоре конторы. Тузенков из-за широко расправленных плеч, из-за небрежно расстегнутого пиджака был вдвое шире своего заместителя.

— Вызывали? — спросил подошедший к ним Павел и остановился, ожидая, что скажут.

Повернулись, пошли в кабинет.

— Садись, — указал на стул Владимир Анатольевич.

«Разговор официальный», — подумал Павел.

— Дело такое… — Тузенков посмотрел на Барумова, как бы оценивая шансы виновного на допросе. — Начался сезон наших работ. Мы решили заслушать тебя на специальном совещании, как ты обеспечишь выполнение плана. В какой день удобнее?

— Могу сейчас.

Зимарин и Тузенков переглянулись.

— Это хорошая идея, — сказал Зимарин и подумал: «Бледным станет Барумов во время разбора. Вот когда обнажится истинное лицо лжеизобретателя». — Пожалуй, можно. В качестве подготовки к совещанию.

Тузенков достал из шкафа приказ о плане, раскрыл его и начал читать. Называл виды работы, объемы, распределение по кварталам. Говорил так, будто он один может определить всю сложность работ, глубоко осмыслить значимость каждой цифры.

— Свой план я помню, — вставил Барумов, когда Тузенков переворачивал лист.

«Хочешь перебить начальника?» — взглядом ответил Тузенков. Он опять остановил полусонные немигающие глаза на длинных колонках очередной ведомости. Все, как положено человеку, знающему себе цену. Даже пустяк должен превращаться в его устах в золото.

— Вы пригласили дурачить меня? — скучным голосом спросил Барумов.

Владимир Анатольевич осекся, покраснел от возмущения. Но выдержал и не ответил на скандальный вызов. Спорить с подчиненными?..

— Тебе нечего говорить! Вот почему сыплешь цифрами.

«Однако распоясался!» — многообещающе взглянул Тузенков.

— Ты случайно не замечаешь, что обнаглел? — словно из подземелья отозвался он. — За такие слова обычно выгоняют из кабинета.

— Обычно… Можно подумать, еще в пеленках окабинетился, — ухмыльнулся Барумов.

Зимарин молча выслушивал перепалку. Но дальше молчать нельзя; он не посторонний, он вместе с начальником дистанции приглашал Барумова.

— Я думаю вот что, Владимир Анатольевич. Коль он хорошо знаком с приказом, пусть сразу и доложит.

«Выходит, я читал впустую!..» — проскользнуло у Тузенкова. Он глянул на Барумова. У того глаза блеснули торжествующе. «Черт с тобой!» — подумал Тузенков.

— Докладывай!

Барумов встал. Противно было стоять перед Тузенковым, говорить о своих делах и думах. Но и сидеть не лучше.

— Сначала я хочу доложить о произволе в планировании. Объемы работ вы не подкрепили ни средствами, ни людьми.

— Что говорить об этом! — возбужденно заметил Зимарин. — На Дементьева надо жаловаться, при нем рождались планы на этот год. А во-вторых, что этими разговорами сейчас изменишь?

— План можно пересмотреть!..

— Опоздал! Корректировка плана закончилась.

— Но я давным-давно говорил и Дементьеву и Тузенкову!

— Да, говорил, — ответил Тузенков. — А мне казалось, что рассказывал анекдот. Я выслушал и забыл. А где доклад? Что я должен был рассматривать? Голые слова? Мы тоже знаем, что делаем. У нас государственный план, понял? Нам нужны документы, а не пустые слова. Понял? Документы со всеми выкладками, со всеми обоснованиями.

«А если бы написал доклад, неужели все изменилось бы с планом? — подумал Барумов. — Чепуха! Нашлись бы новые доводы… Чего доказывать, когда все равно будешь битым. Только и остается соглашаться и вытягивать шею. Не рассыпай бисер перед свиньями…»

— Докладывай о самом главном. У тебя половина объема всей дистанции по омоложению кустарников. Как выполнишь эту рубку? — Тузенков спросил так, словно у него в столе был заготовлен ответ Барумова и приговор, утвержденный самой высокой инстанцией.

— Машиной.

— Той самой? — Зимарин кивнул головой в сторону мастерских. — Где вы такие машины видели?

— Спрашиваю еще раз: как ты сработаешь план омоложения? Предупреждаю: здесь нечего комедию разыгрывать, все отлично понимаем. Ну-с, как?

— Машиной. Больше на этот вопрос отвечать не буду.

— Ого!.. Видели? Продолжайте вы. — Тузенков счел невозможной дальнейшую беседу с Барумовым. Поприсутствует, послушает. Если потребуется, то и стукнет кулаком. Для того и власть дана.

— Допустим — машиной. А она принята для эксплуатации? Где акт внедрения в производство? Где акт испытания? — допрашивал Зимарин.

— Опять… бумажку?

— Ясно. Актов нет. Впрочем, нет и самой машины.

— Есть. Поезжайте и посмотрите. Сидя в этом кабинетике, много не увидите.

Упрямство Барумова озадачило Зимарина. Авантюрист, решивший сыграть на лжемашине? В этом почти не сомневался. Подумал, нет ли у Барумова еще чего-то, что защитит его замашки? Здесь, в кабинете, конечно, не узнаешь. Прежде всего надо выбить из рук дутый козырь — машину.

— Поехали, — решительно заявил он. И затем Тузенкову: — О результатах доложу в конце дня.

Тузенков был согласен. Он почему-то встал, будто из конторы уходило высокое начальство.

В тесной, душной кабине трактора сидели рядышком. Противоречивые чувства испытывал Барумов. Сколь давно вместе с Зимариным он ходил по перегону? Зимарин возмущался беспорядками, откровенничал. Перед ним хотелось наизнанку выворачивать собственную душу — такое уважение возникало у Павла. Как теперь убедить, что не прав он в своих притязаниях по отношению к Барумову, к его машине? Впрочем, зачем убеждать? Он становится единомышленником Тузенкова, правой рукой. Какие уж тут убеждения?

Эта мысль перечеркивала прежнее впечатление, которое родилось на перегоне. Даже детище свое — машину — было жаль отдавать на просмотр такому человеку. Будет копаться во всех узлах, оценивать все, что стало для Павла смыслом работы последних месяцев. Создавшему машину она больше, чем просто машина.

«Не рассыпай бисер перед свиньями…» Сейчас приедут в полосу, и Павел начнет рассыпать. А что делать? Он обязан подчиниться, хотя легко догадаться, чем все кончится. Акта испытания нет, поэтому машина будет признана непригодной к работе, следовательно, выполнение плана не обеспечено. Строгий выговор? Возможно. Даже с предупреждением об увольнении. А может быть, и еще что?

Но машина хороша! Почему Зимарин забракует? Да потому, что надо забраковать. По каким причинам? Ну долго ли отыскать эти причины. Агрегаты заводского изготовления и то нередко суют под пресс. А это — кустарщина, самодеятельность…

Другое надо решить, поглавнее: что делать, когда запретят использовать агрегат в полосах? Работать на нем без разрешения? Мальчишество. Доказывать, что машина пригодна? Пока докажешь, белые мухи полетят, а план так и останется на бумаге.

Как все устроено в жизни! Обязательно человеческие невзгоды собираются в тесный пучок. То Лена, теперь машина. Все главное сошлось в одном фокусе, как четыре нитки рельсов двухколейного пути в одну точку на горизонте.

Зимарин придвинулся к двери кабины, чтобы не касаться Барумова. Лишь когда трактор болтыхался на ухабах, их плечи касались друг друга. Тогда Зимарин поспешно отстранялся, будто его обжигало.

Остановились на краю лесной полосы. Барумов быстро спрыгнул на землю, подошел к висящему на раме впереди трактора измельчителю. Перевел стрелу, отбросил предохранительную защелку. Снова забрался в кабину, и, закрытый железным кожухом, похожий на большую двугорбую черепаху, агрегат, опущенный гидроподъемником, широкими колесиками прижался к земле.

— Я готов, — сухо сказал Барумов.

— Начинай, — также сухо ответил Зимарин.

Он отошел на соседний ряд.

— Подальше! — крикнул Барумов из кабины.

Зимарин отошел еще дальше. И тогда впереди трактора затрясся железный кожух, завизжал невидимый барабан, закачались от ветра тонкие стебли желтой акации. Трактор медленно наехал агрегатом на пучкообразный ряд кустарника. Тотчас из-под кожуха густым веером брызнули мелкие щепки, над этим веером повисла матовая пахучая пыль от измельченных стружек. Барумов вел трактор медленно, словно неуверенный в своей машине. Закрытый ветвями Зимарин также медленно шел в одном направлении с трактором. Приблизился бы, чтобы лучше видеть работу агрегата, но Барумов запрещает. Летят стремительные щепки, отрубленные куски веток. Опасно.

Неожиданно Зимарин исчез. Ни в одном просвете зеленой стены не мелькала знакомая сухощавая фигура. Барумов посмотрел в окошко за спиной и засмеялся: Зимарин, согнувшись над пенечками, оказался на просеке, оставленной трактором. Смотри, смотри придирчивей! Высота пенечков точно такая, какая положена, срезы чистые, ни расщепов, ни размочаленных концов. Смотри, да не долго, а то придется догонять!

Барумова охватило мальчишеское озорство. Он прибавил скорость и еще раз оглянулся. Зимарин поднял голову, поняв, что трактор удаляется слишком быстро, замахал руками. Не вижу! — захотелось крикнуть Барумову. Перепрыгивая через колючие торчки срезов, Зимарин побежал вдогонку. Скорость пришлось сбавить.

Догнал, пошел почти рядом с трактором. Барумов опять крикнул, чтобы отошел подальше. Но Зимарин отмахнулся: дескать, щепки летят вперед, сбоку трактора безопасно.

— Стой! — неожиданно закричал он.

Трактор замер. Зимарин поднялся в кабину, с удовольствием плюхнулся на мягкое сиденье.

— Давай! Да побыстрее! Чтоб на всех режимах!

С радостным желанием полнее показать машину, Барумов рванул навстречу густой зеленой стене. Зимарин не сводил глаз с капота трактора. Впереди рогатый поперечный валик подминал под черепаху — измельчитель снопы рослых кустарников, позади оставался узкий четкий коридор с белыми макушками пенечков и серым налетом от мелких щепок и древесной пыли.

До конца полосы доехали быстро. Развернулись, Зимарин засек время.

— Давай!

И трактор снова полез в густую зеленую чащу.

Лицо Зимарина окаменело. Лишь глаза живо перебегали с кустарников впереди трактора на железный кожух измельчителя, следили за потоком летящих щепок.

На высокой скорости трактор вынырнул на полевой простор. Даже Барумов удивился, как быстро они проскочили полосу. И снова начал разворачиваться.

— Хватит! Ставь в транспортное положение. Поехали в хозяйство.

Что ж, можно и в хозяйство. Барумов перевел стрелку в обратную сторону, набросил предохранительную защелку, поднял агрегат.

— Пора высказать мнение, — заметил он, садясь в кабину.

— Дурак! Вот мое мнение. Работать черепахой нельзя.

Кривая усмешка передернула губы Павла.

— Цены своей машине не знаешь! На ловкого человека, он давно бы на изобретение подал.

Уезжать от полосы Барумов не хотел. Он смотрел на Зимарина и ничему не удивлялся. К обиде, что укоренилась во время работы над измельчителем, привык. И сейчас одобрение Зимарина не проникло к сердцу, не вызвало радости.

— Но измельчитель в посадки нельзя пускать, — стоя около агрегата, Зимарин пинал ногой широкое колесико.

И опять Барумов не огорчился. Только и подумал, что придется поднимать шум, организовывать комиссию. Пусть она вынесет приговор. Уж комиссия оценит!

— Где акт испытания? Где протокол? Где инструкция по технике безопасности при работе с агрегатом? — сыпал вопросами Зимарин.

— Это бумажные дела. А как главное? — готовый к отпору, спросил Барумов.

Зимарин откинулся на спинку сиденья, вздохнул.

— Какой ты, оказывается, наивный. Способный, а дурак.

На хозяйственном дворе Зимарин дождался Барумова, пока тот ставил трактор. Вместе пошли в контору.

Тузенков изучал бухгалтерский отчет. Он вопросительно посмотрел на одного Зимарина, словно кроме в кабинете никого не было.

— Машина дельная, скажу я вам. План, можно сказать, обеспечен, — с усталой удовлетворенностью доложил Зимарин.

Тузенков удивился. Как преобразился человек! Доверься такому — и продаст на первом перекрестке. За считанные часы так изменить свои взгляды…

— Владимир Анатольевич, надо оформить ее как требуется. Пригласить на испытания технического инспектора…

— Очень хорошо. Возьмите под свой контроль, — проговорил Тузенков.

— Конечно. А приказ об авторском вознаграждении придется подписывать вам. Деньгами я не распоряжаюсь.

— Подпишу с радостью. Только бы за настоящее дело. О плане речь идет, понимаете?

— Еще бы!

«Зимарин попусту болтать не станет. Значит, машина получилась… — Нервы у Тузенкова напрягались, скрывать свое настроение становилось все тяжелее. — Дальше — больше, этот Барумов сядет на шею и начнет погонять… То машиной, то еще чем-нибудь…»

Тузенков отодвинул бухгалтерский отчет. Беспокойство было серьезным.

— Слушай, Барумов! Я рад, что машина есть, от души рад. Но как дальше нам работать с тобой?

«Надо говорить о разнице в должностях?» — подумал Барумов.

— Я — инженер.

Тузенков кисло ухмыльнулся.

— Не модничай. А все же отдаешь отчет: кто ты есть? Почему считаешь нужным портить нервы мне?

Теперь ухмыльнулся Барумов. Он увидел бессильную горячку Тузенкова.

— Не веришь? Я действительно окончил институт и работаю по своей специальности.

Барумов раскраснелся, ставшее озорным лицо смеялось каждой складочкой.

Тузенков затих. Подумал и спокойно-спокойно, будто еще не было произнесено ни слова:

— Ты — тюфяк. Мякинный крестьянин. Земля рыхлая. Отдавай отчет об истинном положении вещей. Я — начальник, не по твоей воле и не по своей, а вот — твой начальник. Следовательно, ты — исполнитель моей воли. Понял? Моей!.. Выбрось машину к чертовой бабушке, а я выделю тебе рабочих. И на этом кончим. Так что угомонись, сам спокойно работай и другим не мешай.

— Во-он ты куда… Я, между прочим, тебе не мешаю, не как ты… Меленький ты человек, Владимир Анатольевич. Не мелкий, а именно меленький.

Барумов уперся руками в суконный край стола.

— Я исполняю служебную обязанность, а не твою волю. Это не одно и то же, и тебе не мешало бы уяснить. Вчера здесь был Дементьев, сегодня ты, завтра — Черт Иваныч… А дело мое, обязанности мои от этого не изменятся. При чем же лично твоя воля?

Отхлестал и ушел.

Мина! Самая настоящая, замедленного действия… Да если захотеть, от машины только перья полетят! Организовать такую комиссию… И даже Зимарин заглохнет.

«А если не сделать этого?» — пришла ответная мысль. Сделать. И немедленно! Пока машину никто не видел и не признал. Когда-то изготовит новую… Да изготовит ли? Не те условия теперь будут для тебя… Зимарин не в счет. Если прицыкнуть, быстро поймет, какой ветер притащит погоду.

— Зимарин, слышишь, машину в ход не пускать. Под любым предлогом!

— Да вы что-о…

— Ни в коем случае!

Тузенков взял чистый лист, в уме начал возбужденно тасовать подходящих людей для технической комиссии.

А в соседней комнате взволнованный Зимарин писал в редакцию дорожной газеты. Машина хорошая! Ее надо заводу рекомендовать, чтобы тысячи таких выпустить, а Тузенков начинает козни строить… Писал и думал: не лучше ли самому съездить в редакцию? А может быть, не стоит? Многое ли изменишь, коли Тузенков против? Как ни крути, а он — начальник дистанции.

Андрей Петрович Дементьев неторопливо шел по коридору в большую студию управления дороги в сопровождении начальников служб. Важное селекторное совещание должен был проводить Осипов. Но Дементьев с таким рвением готовил материалы к этому совещанию, все до мелочей согласовывал с начальником дороги, что Осипов решил: «Пользы будет больше, если он сам закончит работу». И поручил провести Дементьеву. Андрей Петрович одержал очередную победу. «Инициатива в моих руках», — думал он.

Студия размещалась в большом вытянутом зале. Нижняя часть стен была задрапирована темно-зеленым бархатом, собранным в крупные складки. Верхняя часть — голубым складчатым поплином. Паркетный пол сплошь накрывали ковровые дорожки густого бордового цвета. Во весь зал — длинный стол с приставленными полумягкими стульями. В одном конце большая поперечина — просторный письменный стол с телефоном, микрофоном, прерывателем разговора, сигнальным щитком, чернильным прибором и пачкой бумаги.

Дементьев прошел вдоль длинного стола. Шагов не было слышно, все звуки гасли. Деловито расселись начальники служб, раскрыли папки со справками, сводками, отчетами. Ближе всех к Дементьеву сел начальник локомотивного хозяйства Некрылов, веснушчатый, с красными от недосыпания глазами. Он всего два часа назад вернулся с линии, где проверял работу машинистов.

Андрей Петрович занял место за письменным столом, пододвинул микрофон. Все вокруг было приготовлено для него, для его работы. И красный огонек на настольном щитке, кричащий о том, что вся дорога, руководители предприятий ждут его голоса. Только переведи изящный никелированный рычажок и, пожалуйста, говори, приказывай! И настороженно-внимательный механик связи, дежуривший за маленьким столиком с телефоном в дальнем углу студии, и выжидательный взгляд Некрылова, и пылающая всеми лампочками круглая люстра, и сухое потрескивание в репродукторах, вмонтированных в стены и закрытых темно-зеленой и голубой драпировкой. Все приготовлено для него…

Стоило посмотреть в дальний угол, как механик связи встал и доложил:

— Линия опрошена. Присутствуют все руководители, главные инженеры, председатели месткомов. Подключены студии отделений дороги и кабинеты начальников крупных предприятий.

— Хорошо-о-о… — с солидной удовлетворенностью произнес Дементьев. Взглянул на электрические часы, что с противоположной стены показывали ему время. Было ровно десять. Под его рукой сухо щелкнул никелированный рычажок. Тотчас погасла красная пуговка на щитке и вспыхнула зеленая.

— Здравс-с-ствуйте, товарищи, — сказал он никому, пустоте.

В бархатной тишине студии было странно видеть человека, разговаривающего ни с кем. Но начальники служб не улыбнулись. Они представляли, сколько людей по всем линиям слушают голос из управления.

— Вы знаете, на нашей дороге началис-с-сь работы по электрификации грузонапряженных направлений. Уже пос-с-ступили первые электровозы. Ос-с-сновной объем работ выполнят прибывшие строительно-монтажные поезда. Но и на долю предприятий дороги многое дос-с-сталось.

Голос у Дементьева был твердый, уверенный голос человека большой власти.

— Вс-с-се работы будут проводиться в строгом обеспечении графика движения поездов и других важнейших заданий. В связи с-с-с большим объемом работ приказом нашего министерства дорожная строительная организация преобразована в трест. Это большая честь нашим строителям. — Взглянул на угрюмо сосредоточенного Шаховцева, не сводившего выпуклых глаз с зеленого огонька на щитке. — Однако наши строители еще не имеют достаточной производственной базы, механических мощностей и людских резервов. Поэтому одним строителям не справиться с отведенным объемом. Сегодня начальник дороги подписал приказ, в нем распределены предприятия всех служб, которые возьмут на себя строительство отдельных объектов в качестве субподрядчиков дорстройтреста. Этот приказ уже разослан на места.

Некрылов закачал головой. Дементьев заметил и сразу внес ясность:

— Я знаю, отдельным руководителям при основном напряженном плане хотелось бы уйти от этой важнейшей, хотя и дополнительной нагрузки. Но на то и существуют приказы, чтобы их не обсуждать, а выполнять.

Все сидевшие за длинным столом уткнулись в развернутые папки. Обсуждать приказ, конечно, не придется.

— Сейчас я сообщу некоторые общие положения. Затем займемся конкретными объектами, исполнителями, сроками завершения работ. Переход на электрифицированную тягу на нашей дороге осложняется тем, что министерство недодало нам специализированного строительно-монтажного поезда. Отсутствие мощной строительной организации поставило нас в трудное положение и заставило руководство дороги пойти по нелегкому пути: сделать участок этого поезда силами наших предприятий, то есть с-с-своими силами. Разумеется, не в ущерб основной работе. Это наиболее ответственный объект. Поэтому создан оперативный штаб по руководству делами на этом участке. Во главе штаба поручено быть мне. Штаб будет размещаться в Кузнищах. Сегодня к вечеру я приеду на этот узел. Начальник Кузнищевского отделения с-с-слушает нас?

— Слушаю, Андрей Петрович! — обрушился со всех сторон неестественно близкий мужской голос. Будто в студии заговорил невидимый гигант. — Какие будут указания?

— Предупредите руководителей всех предприятий вашего отделения. Сегодня наш штаб проведет первое совещание. Явка обязательна вс-с-сем.

— Я вас понял, Андрей Петрович. К вашему приезду все будет организовано.

— Теперь прис-с-ступим к конкретным объектам. На длинном столе зашелестела бумага.

— Попрошу записать, кто не надеется на с-с-свою память.

Бумажный шелест мгновенно прекратился. Зачем получать замечание Дементьева? Его характер известен. Вроде бы просит записать, а на самом деле ведет подкоп, чтобы уложить на лопатки невнимательного слушателя, увлеченного бумажками.

— Итак, начнем с локомотивных депо…

После селекторного совещания Андрей Петрович заехал домой.

— Как Осипов? — с тревогой спросила Раиса Петровна, заботливая жена. Она уже наготове держала клетчатый чемодан, опоясанный медной «молнией» и набитый всякой всячиной.

— Что ты… Совсем ручной. Я проводил!

Раиса Петровна тихо улыбнулась.

— Места себе не находила. Все могло быть!

У подъезда отрывисто просигналила «Волга»: до отправления поезда остались минуты, надо спешить. Андрей Петрович с чемоданом в руке побежал по лестнице вниз к машине.

В Кузнищи прибыли засветло. Служебный вагон Дементьева поставили в тупик, рядом с трехэтажным зданием отделения дороги. По обе стороны тупикового пути росли густые кусты боярышника и сирени. Со стороны станции виднелась лишь крыша вагона.

Как только с тупика ушел маневровый паровоз, в вагон поднялись монтеры. Они подключили телефон, электроосвещение, установили порожки с перилами, чтобы удобнее было входить в тамбур. Все устраивалось обстоятельно, надолго.

В отделении дороги Андрею Петровичу показали небольшой кабинет. На двери табличка — золотые буквы на черном фоне: «Начальник штаба электрификации железной дороги, заместитель начальника дороги А. П. Дементьев». Успели! От такой оперативности у Андрея Петровича приятно защекотало на сердце. В кабинете было самое необходимое: стол, телефон, шкаф со справочниками по электрифицированным линиям железных дорог, приставной столик с бутылками нарзана, даже диван с комплектом постельного белья на случай, если придется задержаться допоздна.

«Спасибо!» — чуть не вырвалось от всей души у Андрея Петровича. Вовремя опомнился. Не стоит баловать подчиненных личной признательностью.

Зал заседаний был заполнен. Дементьев прошел за стол президиума, окинул взглядом передние ряды. Больше всего отделенческих работников: седой, с розовой лысинкой кадровик Петрашков, рядом с ним сухой, морщинистый диспетчер Новинский. Они могли не приходить, от них в электрификации не много зависит. Мелькнуло лицо Боброва, начальника дистанции пути, бронзового от ветра и солнца. Наверно, каждый день пропадает на перегонах с весенним осмотром. Этот нужен, путейцы должны немало сделать. Рядом сидел Тузенков. Андрей Петрович кивнул ему, тот покраснел и радостно закивал головой в ответ.

— Многие из вас прис-с-сутствовали на сегодняшнем селекторном совещании. Поэтому повторяться не будем.

Дементьеву хотелось быстрее решить самые неотложные вопросы. Он устал. День выдался напряженным. Только несведущим может показаться, что селекторное совещание — простое дело. А какая должна быть внутренняя натянутость, выдержка, какая целенаправленность, какое знание вопроса! Все это легко не дается. После селекторного — дорога в Кузнищи. Можно было отдохнуть в вагоне. Но приходилось останавливаться, беседовать с местными работниками. Оказывается, многие не знают о предстоящих делах. Андрей Петрович нервничал, объяснял то, что давно были обязаны сообщить командиры. Какой уж тут отдых!

— К выполнению задания надо прис-с-ступать завтра же. Каждое предприятие выделяет рабочую силу, машины для перевозки материалов, трактора, бульдозеры. Рас-с-спределение, кому сколько выделять, в отделении имеется. Коллективы строительно-монтажных поездов обязались основные работы закончить к сентябрю. У нас есть возможности свой участок закончить на месяц раньше, ко Дню железнодорожника. Это и запишем в свои обязательства. Возражений нет? Отлично. На том и пос-с-становили.

Отпил глоток минеральной воды, плавно опустил стакан на бумажную салфетку.

— Но меня кое-что беспокоит. И прежде вс-с-сего производственный план каждого предприятия. Возьмем дистанцию пути. Этот коллектив направит на электрификацию четвертую часть работников. Хочу знать, какие меры будут приняты, чтобы не провалить собственный план?

Бронзоволицый Бобров медленно встал. Ему уступили дорогу между рядами, но идти на сцену он отказался.

— Андрей Петрович, о каких мерах можно говорить? Приказа я в глаза не видел, об участии путейцев в электрификации услышал только сегодня. Наболтать нехитро. Работа большая. На мой взгляд, ее надо в плановом порядке, а не так… Не смогу я так! Вот что доложу я, Андрей Петрович.

— Больше ничего? — учтиво приподнялся над столом Дементьев. И все увидели: недоволен.

— Больше ничего, Андрей Петрович.

«От дурак! — подумал Тузенков. — Не понимает, что ли? Ребенок… Накрякай с три короба, чтобы не выглядеть смешным и жалким, а потом на работе подготовь… Кто не верит, пусть проверит».

— Согласен, работа большая. Дело чес-с-сти справиться с ней, как диктует жизнь. Вы считаете, что у вас есть время на рас-с-скачку? Нет такой вольницы! Нет времени!

— Я считаю, Андрей Петрович, неправильно это. Людей у нас много, это верно. А все же и на дистанцию надо поглядеть. Она тоже слава богу. Так что каждый человек на виду. Кто работать за тех станет, что к вам уйдут? Вы путеец, вы знаете, что не сладко нам людей отдавать. Не останавливать же поезда! Они должны идти по расписанию.

— Понятно-о. Вы считаете, что о поездах болит голова только у вас? Напоминаю, из управления дальше видно. Примите это к сведению. В управлении вс-с-се взвешено.

«Достукался! — взглянул Тузенков на присмиревшего путейца. — Захотел быть выше заместителя начальника дороги…»

— Завтра же представьте мероприятия! Рас-с-спишите подробно, как обеспечите план.

Бобров стоял, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь возражать. Махнул рукой и сел.

«А если меня спросит? — вздрогнул от собственной мысли Тузенков. — Что сказать? Как выкрутиться? Беда, если рассвирепеет…»

Тузенков еще не знал, что скажет Дементьев по его адресу и скажет ли вообще, а уж был готов распластаться, если только Андрей Петрович пожелает.

— Прошу начальника живой защиты…

Тузенков вскочил, быстрым шагом пошел к сцене. В мыслях ругал самого себя: «Зачем быстро! Куда спешишь! Подумай, что говорить! Подумай…»

— Сюда, пожалуйста, — указал Дементьев на трибуну. — Пус-сть вс-с-се видят. И каждому впредь выходить сюда.

«Куда спешишь! Куда прешься!..» — лихорадочно думал Тузенков, поднимаясь по деревянным ступенькам.

Вышел, встал на трибуну. А сказать нечего. Хоть провались! По залу прошелестел ехидный смешок. В памяти мелькали Тамочкин, Лидия Александровна, Зимарин… Обычные подчиненные. Да что ж Дементьев не предупредил! Не подсказал, что и как! Плавай теперь… Никто не выручит, не подскажет. Зимарин, Барумов… Стоп! Не Барумов, а машина его. Машина!

— Ваше задание, Андрей Петрович, дистанция живой защиты выполнит беспрекословно. Люди на электрификацию будут выделены. И собственный план выполним.

«Как хорошо, что вспомнил проклятую машину! Как хорошо…»

— Людей, что останутся на работах по живой защите, поставим на те участки, где не обойтись без ручного труда. Зато на самую трудоемкую работу — на рубку кустарников на омоложение — не выделим ни одного человека. Эту работу сделаем измельчителем. Есть у нас такая машина.

— Давно появилас-с-сь?

— Только что изготовили своими силами.

— Кто сделал?

«Зачем все нутро выкладывать? Есть машина, что еще надо?»

— Коллектив, Андрей Петрович.

— Молодцы. Видите, товарищи, вс-се можно сделать, если подойти творчески… садитесь.

«Готов всю дистанцию оставить без людей. О-от дерьмо! — подумал Дементьев. — Ну и пусть. Собственный план провалит, это уж точно. Взыщем сполна! Ну и черт с ним, такого не жаль».

— Следующий у нас начальник депо… — объявил Дементьев.

Тузенков, свалив невидимую тяжесть, легко, будто на воскресной прогулке, прошел к своему ряду, подсел к Боброву. Тот покосился на соседа и угрюмо отвернулся.

«Это мы еще посмотрим, товарищ Барумов, кто больше выиграет на измельчителе. Цыплят по осени считают. Это мы еще посмотрим…» Единственное, чем Тузенков был обеспокоен, это мысль об официальном признании машины Барумова.

«Но ничего… — утешал себя Владимир Анатольевич. — Пусть будет шаг назад. Ничего… Зато начальника дистанции живой защиты всем командирам отделения в пример поставили. А это не шаг, а километр вперед. Да еще какой! Посмотрим, что дальше-то будет…»

За ночь волнение Тузенкова улеглось, работать можно было спокойно. И все же новый трудовой день начался со скандала. И опять — Барумов. Все было бы хорошо, если бы не это бельмо на глазу. Вызвал Тузенков Зимарина и приказал:

— Нечего тянуть с разными там комиссиями. Вы уверены в машине Барумова?

— Еще бы!

— Ну и отлично. Составьте акт, можете включить и меня в комиссию, что испытания проведены. Короче говоря, займитесь оформлением от начала до конца. Прикиньте экономический эффект, набросайте приказ о выплате авторского вознаграждения. Таких людей надо поощрять. Заслуживают.

Изумленный Зимарин стоял перед Тузенковым так, словно на его глазах происходило перерождение человека.

— Удивляетесь? Ничего не поделаешь — такова жизнь. Все равно передовое, прогрессивное дорогу себе пробьет. Пусть в машине далеко не все гладко, я даже на это иду. Но надо смотреть глубже — есть что совершенствовать. Если мы сами не сделаем, что нам надо, то помощь со стороны не привалит. Все в наших руках.

Зимарин ничему не поверил, пожал плечами и пошел. Видимо, Барумов успел нажаловаться кому-то из влиятельных и тот надавил. Может быть, произошло что-то другое. Черт те что делается на белом свете…

Потом Тузенков вызвал Барумова. Тот пришел щетинистым, готовым к схватке из-за машины. Но едва услышал первые слова, глаза потускнели, словно вмиг потерял смысл посещения кабинета, и стоял мягким, доступным.

— Я приказал Зимарину немедленно узаконить твою машину. Проследи. Удивлен?

— Да н-нет… Так и должно быть…

«Получил бы ты у меня фигу в саже, если б не Дементьев. А он такой, возьмет да и проверит, есть ли на самом деле машина. Даже не с проверкой, а просто так, возьмет да и придет. Здесь он работал, ему интересно. Придет, а измельчителя нет. Или есть, но не узаконенный. Выкручивайся потом! Считай, Барумов, повезло тебе. Но посмотрим, кто больше выиграет…»

— Нашим механизаторам прикажу для каждого участка сделать по машине, по такой же.

— Это правильно.

«Не ты один умный. Ишь ты, правильно… Будто от твоего одобрения что-то зависит».

— Экономический эффект от многих машин будет больше, чем от одной, увеличится и авторское вознаграждение. Понял?

— Чего же не понять? Выплачивать положено.

«Фигу тебе, если даже и положено! Повезло, вот в чем дело. Чуть-чуть ты выиграл. Только и всего…»

— А теперь об очередной задаче. Начинаются работы по электрификации. Нам и другим предприятиям узла приказано выделить рабочих. Снимай своих людей — и амба. Оставь только обслугу измельчителя.

— Да ты что-о! Кроме рубки кустарника на участке уйма других дел.

— Поможем. Задание выполним и всех людей — тебе.

— А другим участкам кто будет помогать? С других участков тоже будешь снимать людей?

— Конечно. Много ли твоей горсткой сделаешь? А насчет помощи — это моя забота. Организую.

Щедрость с измельчителем Павел раскусил. Видимо, сейчас главное для Тузенкова не шлагбаум перед Павлом. Не случайно отношение к измельчителю изменилось в день приезда Дементьева. Побаивается чего-то Владимир Анатольевич.

— Рабочих с участка снимать не буду.

— Вот как? — улыбнулся Тузенков. Так смеются сильные люди над недалекими простачками. — А я приказываю.

Опять улыбнулся. Что дальше придумаешь, товарищ Барумов?

— Приказывай… Выполню… Только не в устной форме.

— Вот как? Зачем бумажка? Не все ль равно?

— Ты с меня требовал документ? Не забыл? Вот и я требую. Получу письменный приказ, выполню его, об этом безобразии сразу доложу вышестоящему начальству. Не думаю, что одобрят твой метод работы.

Уперся, как баран в новые ворота… Тузенков уже не улыбался. Даже хорошо, что Барумов предупредил. Мог бы выполнить устный приказ, а потом нажаловаться. Последних рабочих с участка отобрали… Вонь пойдет. Дементьеву не понравится. Кто знает, чем могло бы обернуться? Ну и человек… Да неужели без его людей нельзя обойтись?

— Вот что… Уходи!

Проследил, как Барумов мешковато поднялся со стула. Похоже, что осточертела ему такая милая беседа. Нервишки пошаливают, хотя и сдерживается. Ушел. Не хлопнул дверью в сердцах, не бросил на прощание злого взгляда. Аккуратно прикрыл за собою, будто ничего не произошло.

Тузенков надавил на кнопку, и в кабинет заглянула Лидия Александровна.

— Как вы его выносите? — спросила с душевной теплотой. — Ну и терпение у вас!

— Ничего, не такое выдерживали. Вот что, обзвоните начальников участков, разумеется, кроме Барумова. Приказ: с завтрашнего дня всех людей передать в распоряжение электрификаторов. Временно.

Лидия Александровна не поспешила заверить, что обзвонит немедленно. Она впервые осмелилась высказать свое мнение молодому начальнику.

— Весна, посадки сорняками зарастут, погибнуть могут…

— Ничего, от этого поезда не остановятся. Надо всегда ориентир держать на главное.

— Смотрите, вам виднее. Я подумала, может быть, вы забыли о сорняках… Владимир Анатольевич, можно к вам с просьбой? Дементьев, когда был у нас начальником, обещал мне квартиру. Отдельную секцию.

— Зачем? У вас дом.

— Надо, Владимир Анатольевич. Дело к старости, а, сами понимаете, дровишки, уголек, вода — не под силу будет. Дом продам. Как бы мне свидеться с Андреем Петровичем? Он, говорят, приехал.

«Андрей Петрович хорошо относился к ней», — вспомнил Тузенков.

— Устрою. Как только вызовет меня, пойдем вместе.

— Господи! Большущее спасибо! Сейчас же обзвоню!

Вскоре донесся ее крик. Лидия Александровна отчитывала старшую телефонистку за то, что слишком долго приходится ждать линию. Надо немедленно соединить со всеми участками! Дело самое неотложное…

У ворот мастерских Павел неожиданно столкнулся с худощавым корреспондентом. Тот протер толстые очки, с дружеской непосредственностью протянул руку.

— Специально к вам…

— Это зачем же?

— Насчет машины. Письмо получили от Зимарина. В управлении проконсультировались — надо, говорят, другим наука…

Робкая отталина затеплилась в душе. Павел тут же вспомнил свое письмо в редакцию и ликование Дементьева.

— Да… вот как получается, — проговорил он. — Так что же от меня нужно?

— Поначалу покажите машину, потом побеседуем. Как вам удалось, как задумка возникла, ну и вообще…

— Вот она, смотрите сколько хотите, фотографируйте, если надо. Только машину! Но не меня…

— Зачем вы так… Неужели с той поры обиду сохранили? Если бы спокойно продумали все, то сами увидели бы — не на что обижаться.

Корреспондент поправил очки.

— Ладно, с вами воздержусь. Толку все равно будет мало. Пойду к Зимарину.

Придерживая торчавший из кармана блокнот, он отвернулся от Павла и пошел в контору.

В очередном номере дорожной газеты Павел увидел свой портрет — копию фотокарточки из личного дела. Странное чувство наполнило его, когда рассматривал свое и уже не совсем свое, с официальной отчужденностью лицо. Приятно было и горько. Эту статью и этот портрет делали те же руки, что писали о Дементьеве… И портрет странный. Брови черные, широкие — его; волосы, тяжело уложенные на правую сторону, тоже его. А вот в глазах редакционный ретушер ухитрился сделать мгновенный испуг. Павел будто впервые в жизни заметил на себе устрашающий взгляд стеклянного объектива и вздрогнул. И несуществовавшее мгновение замерло на газетной странице.

«Я же не такой!» — словно в оправдание не терпелось Павлу сказать каждому работнику дистанции.

Встретился Зимарин.

— Поздравляю! — с лукавой хитрецой в глазах сказал он. — Теперь вся дорога узнает о тебе.

Павел покраснел.

— Зачем вы затеяли…

Лидия Александровна сама разыскала его.

— Вы видели! Нет, вы посмотрите… — Она трясла перед Павлом пачкой газет и пожимала плечами. — Ни с кем не согласовали, без ведома Владимира Анатольевича и — такое… Вы понимаете, что может быть?

Пока он понял одно: секретарша напугана известностью Барумова. Это настроение, конечно же, передалось от начальника дистанции. А коль так, то Барумову надо радоваться. Вот если бы не было этого испуга в глазах на портрете.

По пути домой Павлу на глаза попался Тамочкин. Прочувствованно приложил руку к груди.

— Рад… у тебя, оказывается, светлая голова. Рад! Не о каждом из нас напишут такое. Да еще с портретом.

У Павла в глубине души все чаще рождалась удовлетворенная благодарность Зимарину и корреспонденту. За машину, за все, что вложено в нее, за свой труд. «А я, оказывается, недалеко ушел от Дементьева, — посмеялся над собой Барумов. — Честолюбец…»

Теперь жди запросов о машине с других дистанций. Что ж, он ответит подробными письмами. А потребуется — в любое время поедет и расскажет, как изготовить ее своими силами. И удивлялся: с других дистанций, где еще вчера не знали о его существовании… Вот она, жизнь-то, какая.

Дома Павел сел за стол и развернул газету. Хотелось не торопясь прочитать статью о себе. Не тут-то было…

— Сы-ы-ын! — раздался голос Гришки, влетевшего в квартиру.

Из крупноячеистой авоськи падали грецкие орехи. В середине сетки, засыпанная орехами, торчала бутылка кефира.

— Закуска найдется? Обмыть надо! И статью в газете. Читал лично. Рассказываю, а на меня уставился ты…

Павел отодвинул газету, посмотрел на тяжелую сетку и засмеялся.

— Это в роддом? Кефир — это кстати…

— Галке! Она страсть как любит!

— Да-а-а, приготовился ты, надо сказать, отменно. Ладно, в роддом пойдем вместе, я тоже хочу поздравить Галку.

Павел отнял у Гришки сетку и повесил на крючок вешалки.

— Найдем, что передать кроме.

— А то как же! Уж я-то знаю, что ей надо!

Гришка сдернул сетку, с десяток орехов покатилось по полу. С помощью газет упаковали заново и пошли. На улице выяснилось, что Гришка еще не сообщил в деревню о рождении сына. Зачем? Оттуда все равно не помогут Галке — рассуждал он.

— Да они же родители! Небось каждую ночь сны замучили.

Подействовало. Свернули к почте. Потом зашли в гастроном.

Роддом размещался в двухэтажном доме, в конце тихой узкой улочки. Передачи роженицам брали в просторной комнате с деревянными диванами вдоль стен. По пути в эту комнату в полутемном коридоре с единственной лампочкой под потолком Гришка остановился, сдерживая радостный смех: в роддоме строго оберегалась тишина.

— Глянь-ка…

На стене был приклеен список. Отыскали строку: «Матузкова Галина. Сын, 4200».

— Богатырь! — прошептал Гришка и засмеялся. — Сколько Матузковых развелось. Был один, а теперь трое.

В комнату передач успели вовремя. Молодая полная нянечка, туго обтянутая халатом, уже подняла круглую плетеную корзину с бутылками кефира, стеклянными банками фруктовых консервов.

— Девушка! — подскочил к ней Гришка. — Милая, хорошая, симпатичненькая… Если б не сын, на тебе женился бы. У-ух, сдобная!

Нянечка засмеялась.

— Возьми, пожалуйста. Галке Матузковой. Сына родила…

Гришка совал в корзину сверток за свертком, а нянечка, завороженная радостной суетливостью молодого папы, стояла и улыбалась светло и весело.

— Такая симпатичненькая!.. Записочку еще передай. И поцелуй. Эх, не знал, где надо невест искать. У меня дружок есть, — бегло повел глазами в сторону Павла. — Давно подыскивает. А чего искать?..

Ушла, покоренная напором новоявленного отца семейства. Гришка заметил на себе взгляды бабушек, дедушек, смиренных пап со сложенными на коленях мускулистыми руками, рассевшихся на деревянных диванах. «Смотрят, словно жирафу в роддоме увидели. А если и впрямь как дикий жираф?» Смутился, повернувшись к плакату.

«Берегите детей!» Чудаки. Это все равно что советовать: «Дышите воздухом». Рядом плакат: «Мойте фрукты!» Из зеленых букв торчал синий водопроводный кран, из которого лилась красная вода. Это означало, что лилась очень горячая вода, кипяток. Вот чем надо мыть свежие фрукты! А вот еще плакат: «Алкоголизм — враг детей». Бутылка занимала весь бумажный лист. Ниже водочной этикетки стоял изможденный босой мальчик и плакал, видя, как чья-то огромная рука нависла над бутылкой, готовая схватить и ее и мальчика. Пустяк. Можно намалевать и не такое.

«А если мой сын так?» Гришкино сердце забилось часто-часто. Он впервые в жизни почувствовал, что не один с Галкой на свете, что есть еще один человек, к которому тянутся мысли, который может все требовать, и его требования будут настолько естественными, что у Гришки даже не родится обычный протест против всякого насилия.

Что случилось в жизни? Почему появление крошечного человечка, еще ничего не увидевшего, не понявшего, не сказавшего ни единого слова, заставило с трепетом думать о той минуте, когда впервые возьмет его в руки, сквозь теплую пеленку ощутит мягкую тяжесть, такую милую и такую дорогую, что и сравнить не с чем?

«Неужели мой сын так? Да неужели я алкоголик? Чегой-то я…» Гришка отвернулся от плаката, стараясь быстрее уйти от мрачных вопросов. И девки долго нет! Как сквозь землю провалилась. Встретила небось подругу и лялякает о складках на кофтах. А тут жди! Думает, не люди здесь, а каменные статуи на деревянных скамейках. Жди…

Нянечка прибежала сверху по лестнице и первым делом — к Гришке. Сверток за свертком начала совать ему обратно.

— Не взяла. Куда столько? Записочка, ответ.

— Симпатичненькая! Дай бог жениха тебе такого сдобного, как сама. Что Галка сказала?

— Все в записке.

Гришка неторопливо развернул клочок бумажки.

Покидал в авоську возвращенные свертки, бросился в коридор. Один сверток разорвался, по всему Гришкиному следу сыпались грецкие орехи. Павел посоветовал подобрать. Но они были разбросаны по двору, в воротах, на улице. Пока прособираешь, Галку с сыном можно прозевать.

Они остановились на противоположной стороне улочки. Белая занавеска шевелилась. В палате, наверно, темновато, поэтому горела электрическая лампочка. По занавеске двигались тени.

— Долго нет! А если перепутают, чужого принесут?

От этой мысли Гришке стало муторно. Он подбежал к водосточной трубе, чтобы забраться по крюкам на второй этаж и сквозь окно строго приказать Галке:

«Следи! Головой отвечаешь!»

В это время занавеска раздвинулась, показался белый сверточек и Галка, бледная до синевы, худая. Она улыбнулась, увидев Павла, махнула рукой. Гришка мигом подскочил к Павлу, запрыгал, стараясь быстрее увидеть крошечного человечка. Галка чуть-чуть развернула личико, маленькое до невероятности. Даже не поверилось, что это человек. Но вот на личике открылся широкий рот, и Галка засмеялась: довольна, что сын заплакал. Пусть отец посмотрит.

— Да какой же там богатырь? — растерялся Гришка.

Он был разочарован. Разве это сын? Ни на что не похоже. А Галка обвела рукой вокруг лица мальчишки и показала большой палец. Красавец! Догадливая, по виду мужа поняла, что не понравился младенец, обиды столько будет — за год не оправдаешься. В ответ Гришка провел рукой по горлу — вот как доволен сыном.

«Живут люди! Радуются!» — с завистью подумал Павел. Ему не хотелось быть дома. Одному, среди холодных стен — как в тюрьме! Давно сходил бы к Лене, но — Яков Сергеевич… Не хватало получить более ощутимую оплеуху, от одного воспоминания настроение портилось. В семье у Вендейко что-то происходит. Иначе Лена давно его отыскала бы. Не с чем отыскивать, нет изменений — вот загвоздка. А домой идти не стоит. Придется рыскать весь вечер из угла в угол.

Павел улыбнулся, показав Галке руками, что сын должен расти вот таким — на голову выше отца, вот таким — с мощной неохватной грудью. Галка смеялась и свертывала малыша.

От роддома пошли на собрание на пункте технического осмотра вагонов. Павлу неинтересно, в делах вагонников он ничего не понимал. Но надо было куда-то деть себя. Ему хотелось кому-то доказать, как не прав Яков Сергеевич, обижая человека.

Помещение пункта было забито осмотрщиками, слесарями, смазчиками. Несколько человек стояло у входа. Гришка протиснулся, чтобы поймать самое главное. А то завтра выйдет на работу и, как новорожденный, ничего не будет знать.

Собрание, видно, началось недавно. Говорили о строительстве электрифицированных линий. Топырев не говорил, а кричал, чтобы слышали все. В помещении было душно, он вспотел, то и дело вытирал лицо темным платком.

— Каждое предприятие узла выделяет людей на эти работы. Мы тоже обязаны направить несколько человек.

— А как с зарплатой? — раздался из-за двери голос Дедюха.

— Выведем по среднему. Кого направить, вот вопрос.

— Ну, это соображай сам, — опять донеслись слова Дедюха.

— Если тебя, как на это смотришь?

— Ды куда ж меня? Всю жизнь с вагонами, а теперь пилюлю суешь. Иль тут нечего делать?

— Почему нечего? У нас тоже дел невпроворот. Поезда пошли по летнему расписанию. Поток увеличился. Он и дальше будет расти. Так что успевай поворачиваться.

— А зачем же людей отбирают?

— Надо!

— Смотри, коль надо. Сам шестеренками шевели.

— У меня такое соображение. Надо направить, кто помоложе. Дело новое, молодежь быстрее освоит. А люди постарше, поопытнее останутся здесь. Они должны справиться и со своей работой и с делами тех, кто уйдет на электрификацию. Как вы на это смотрите?

— Справимся, — прогудели мужские голоса.

— Вот ты, Дедюх, за Матузкова и за себя сумел бы?

— Поднатужусь.

— А Матузков согласен пойти? Есть Матузков?

— Есть!

— Согласен?

— Да я хоть камни ворочать, только бы лежа.

Рабочие засмеялись.

— Товарищи, уж коль заговорили о Матузкове, то я доложу такое. Чтоб нам потом не говорить об этом. Пожар помните? А горение букс? Ну вот, капитан милиции Малахов представление написал по этому делу начальнику отделения. Так и так, дескать Топырев служебное расследование провел необъективно. Ну, скажите, как можно иначе? Не мог я иначе! Ладно, из песни слов не выкинешь. Не будем об этом! Значит, необъективно. И по такому расследованию необоснованно лишили премии Матузкова, и так далее. Должен сказать, что Малахов повозился много, чертячье терпение, надо сказать. Теперь, значит, мне вкатили выговор…

— Тот самый, что отняли у Матузкова? — съехидничал Дедюх. — Ну и как он, тяжеловат?

— Да, если правду сказать, потяжелее, чем ему.

Вагонники засмеялись, одобрительно загалдели:

— Тише, товарищи! А теперь Матузкову благодарность, вот приказ, а еще за храбрость при тушении цистерны премию. Вот она, премия, в конверте. Иди сюда, Матузков.

Гришка стушевался. Если бы на ковер вызывали, шкурку сдирать, чтоб новая, почище, наросла, то меньше бы волновался. А так показалось ему стыдно. Все работают, не он один, а у них на глазах — благодарность и премию только ему.

— Матузков!

Гришка стал краснее свежего бурака. Для храбрости оскалил в улыбке белые ровные зубы и начал протискиваться к Топыреву.

— А еще, товарищи, новость. У Матузкова сын родился!

— Ого-о! Молодец!

— Не оплошал!

— Нечего ржать. Пожелаем хорошо воспитать его, и вот — подарок от нас и от месткома. Общий, чтоб на мелочи не распыляться.

Топырев, как фокусник, приподнял светло-зеленую коляску, потом картонную коробку с чайными чашками и тарелками, потом мягкий сверток с распашонками, детским одеялом и по-кукольному маленькими шапочками. Рабочие весело захлопали.

Обомлел, окончательно растерялся Гришка. Он взял в левую руку припухлый конверт с премией, правую положил на блестящую ручку детской коляски. На языке вертелись благодарственные слова людям, что устроили его семейству праздник. Надо говорить, а он стоял истуканом и от избытка чувств не догадывался, с чего начинать. Наконец сообразил и пальнул:

— После собрания все на экскурсию в наше депо.

Дружный хохот каменным обвалом грохнул на его слова.

— Тише, товарищи! — закричал Топырев. — Продолжим наш разговор…

«Да что я шепчу в кулак!» — осудил Павел себя. Он спрыгнул со ступенек, по узкому пешеходному мостику, поднятому над станцией железными, из старых рельсов, сваями, перешел пути.

Сейчас все было ясно и просто. Не стоило отдавать столько нервов скандалу с Яковом Сергеевичем. Давно бы надо зайти, и все улеглось бы.

Твердо, с глубоким гулом в крашеных бревнах, врытых в землю, захлопнулась калитка. Едва сдержался, чтобы не заглянуть в окно. Прошел к веранде, начал чистить туфли о железный скребок, не замечая хозяина, выходившего из дома. Поднял голову, схлестнулись взгляды: суровый и удовлетворенно-любопытный взгляд Якова Сергеевича, упрямый и откровенно изучающий — у Павла.

— Здравствуйте.

— Гм-м… Здоров. — Помедлил Яков Сергеевич и уступил вход. — Оттаял? Ну, заходи.

Как заколотилось сердце! Словно вечность проползла с того скандального дня. В коридоре под вешалкой стояли светлые босоножки. Ее! На крючке — ситцевый в белый горошек халатик. Значит, в доме кто-то посторонний и она одета по всем правилам. Оглянулся, Якова Сергеевича позади нет.

Павел торопливо открыл дверь в общую комнату, наткнулся на угол дивана, почти бегом направился в комнату Лены. Она спала. С чего бы так рано?

Нет, не спала. Открыла глаза, как только почувствовала присутствие человека.

— Паша? Паша-а-а…

Руки теплые, нежные, волосы мягкие, ласковые… Каким трусливым ничтожеством показался самому себе Павел, вспоминая дни тягостных опасений новой встречи с Яковом Сергеевичем!

— …Переволновалась, — говорила она, поднявшись на подушке. Голос тихий, словно болезнь отняла все силы. — Так сдавило, так больно было… Конец, думаю. До сих пор не отпускает. Онемело в груди, а все равно больно. Твердо наступать не могу. Оказывается, я очень слабенькая…

— Пройдет!

— Конечно, пройдет… С каждым шагом обрывается что-то. Вот уж чего не ожидала. Никогда на сердце не жаловалась…

— Пройдет, — твердил оглупевший Павел.

— Из больницы натащили препаратов разных. Думают, поможет. Отлежусь, тогда пройдет…

— Обязательно пройдет!

Присмиревшим шагом вошел Яков Сергеевич. Посидел, послушал дочь, вступил в разговор.

— Видал, с Ленухой как получилось?

Говорил, будто извинялся. Лишь один раз взглянул на Павла, как бы договаривал: ты тоже хорош! Из-за тебя болезнь получилась! И вдруг рубанул:

— Не торопи девку! Понял? Ходить — ходи, но чтоб никаких… насчет жениться. Успеется.

— А я не тороплю.

Яков Сергеевич кашлянул в кулак, считая разговор оконченным. Принес голубую, сложенную прямоугольничком бумажку. Постоял перед Павлом, сунул ему в руки, не решаясь назвать по имени.

«Повестка», — прочитал Павел.

— Так вот получается… — Яков Сергеевич опять кашлянул в кулак. Сгорбился, опустил плечи. — Дождался.

Давно ли Яков Сергеевич с радостью думал о проводах сына в армию. Подошел день. И на части рвется душа. Войны, конечно, нет. А разве можно быть спокойным за сына? Не готов он, не приспособлен к суровой жизни. Львом надо быть, чтобы вынести все бури. А какой лев из Ванька? Топорщится, а все одно сосунок останется сосунком.

— Увольнять, Яков Сергеевич?

— А чего же кроме? Полный расчет. Через неделю приходи на ужин. Провожать будем.

Яков Сергеевич вздернул бровями, встал, прислонил шершавую ладонь ко лбу дочери.

— Температуры вроде бы нету.

— Все хорошо, — поспешила заверить Лена.

Ее слова Яков Сергеевич пропустил без внимания.

— Надоело! Уговорил начальство, завтра в поездку. Досрочно. Без дела душа сохнет.

— Папа, может быть, когда проводим? — предложила Лена.

Яков Сергеевич все понял. Разумеется, в последние деньки надо побыть с сыном.

— Две-три поездки не помешают. Вы — доктора — ничего не знаете. Работа лучше лекарства. Она быстрее порошков человека в норму приводит… Да и с деньгами тощевато стало. Надо подработать.

Павел пробыл у Лены до позднего вечера.

В штабном кабинете Дементьев ждал звонка с линии. Он представлял, какая горячка творилась сейчас у рабочих строительно-монтажного поезда. Истекали последние минуты «окна» — перерыва движения поездов для установки опор контактной линии. Спешно засыпали щебнем глубокие ямы с торчащими из них круглыми многометровой высоты столбами, проверяли, строго ли по отвесу поставлены они, чтобы — избави бог — не повалились на путь, таскали в палатки инструменты. Вот-вот должны открыть перегон, пойдут поезда. О работе на путях тогда не заикайся.

Строители и монтажники уедут на свою базу готовиться к следующему «окну». Лишь одиноким маяком сбоку дороги останется мощный длинноклювый кран. Жаль, что на отделении не нашли для себя такого агрегата. Тогда было бы проще со строительными делами на закрепленном за Кузнищевским отделением участке. А пока приходится комбинировать. Хорошо, что не прозевал, вовремя договорился пользоваться машинами монтажников. Хорошо, что сообразил начать работы от границы смежных участков — строителей и отделения: единственный кран для установки опор будет без холостых проходов по участку. Сколько времени сэкономит такая продуманность!

Строители и монтажники уедут с перегона. Но работы будут продолжаться. Отделенческий участок надо сдать ко Дню железнодорожника!

Звонок раздался тихий, мелодичный. Именно серебряный звонок. Молодцы кузнищевцы! Даже такую мелочь предусмотрели — звонок. А то поставили бы не телефонный, а колокольный аппарат. Тогда убежишь куда глаза глядят от чугунно-котельного стука. Взял трубку, выждал несколько секунд. Пусть не думают, что у Дементьева только и дела — разговаривать по проводам.

— Товарищ Дементьев, докладывает начальник строительно-монтажного поезда Федянин.

Это можно не напоминать. Провода отлично доносят оттенки его сдавленно-шепелявого голоса. Ни с кем не спутаешь. Слова часто обрывались. Наверно, не договорив, он снимал пальцы с клапана полевого телефона.

— Задание на «окно» выполнено… Уезжаем. Поезда можно отправлять… Диспетчерам уже доложил.

— Напрас-с-сно.

— Что-о-о?

Стоит небось у телеграфного столба и легкомысленно играет, скручивает в кольцо провод, что тянется от фарфоровых стаканчиков к его трубке с ящичком; только и стремится побыстрее отрапортовать и уехать с перегона. А надо бы сообразить и другое…

— Напрас-с-сно…

— Что, товарищ Дементьев?

— Не надо было дис-с-спетчерам докладывать. Со мной бы посоветовался.

— А почему, товарищ Дементьев?

— С-спрашивать буду я. Где кран?

— На перегоне. В вашем распоряжении, товарищ Дементьев.

— Пус-сть с-стоит. С-сейчас заберем.

— Пожалуйста. До свидания.

«Болван!» — хотелось крикнуть в ответ.

— Где руководитель работ на отделенческом участке?

— Рядом, товарищ Дементьев. Передаю трубку. До свидания.

Ну и спешит! Не успел договорить последнее слово, как в трубке отчетливо раздалось:

— Тузенков. Слушаю вас, Андрей Петрович.

Лучшим руководителем был бы путеец Бобров. Но — уперся. Людей выделил, а в руководители не пошел. План дистанции, конечно, выполнит, умрет, а выполнит, человек он работящий. Но чтобы руководить установкой опор… О чем только не говорил! И о замене рельсов, и об укладке длинномерных плетей, шутка ли — по восемьсот метров каждый рельс, да не на обычные деревянные, а на железобетонные шпалы, и о ремонте жилья, и текущем ремонте пути. Везде надо успеть, забот без установки опор хватает. Да и не дело это, когда пирожник берется тачать сапоги. Говорил так, будто Дементьев ничего не знал. Уперся, не мое дело! — и все тут. Работящий человек, а кое-что не может сообразить. Когда ленточку перережут перед первым электровозом, рука невольно потянется за наградой. И получил бы, установи хотя бы одну опору. А теперь — шиш с маслом!

Обойдемся без вас, товарищ Бобров. Тузенков на что уж мелкота мелкотой и то сообразил. Понятно, не сразу освоит он новое дело. Но ничего, пару «окон» побегает по перегону, похлопочет. И научится. Если есть желание работать, то будет и опыт. Пока что дело предстоит нехитрое. Места для опор уже размечены. Рой котлованы специальным экскаватором да втыкай краном железобетонные столбы. Когда начнутся монтажные работы, подвеска проводов, тогда другое дело. А пока любой справится…

— Забирай кран в с-свое рас-с-споряжение.

— Я вас понял, Андрей Петрович. А как с «окном»?

— «Окно» будет продлено. Я договорюс-сь. Не медли! Прис-с-ступай!

— Ясно, Андрей Петрович, приступаю.

В двери за Дементьевым аккуратно щелкнул автоматический замок. Расправил плечи, качнулся на тонких длинных ногах. Только шагнул и сразу же замер на секунду, опять шагнул — и опять едва заметная задержка. На первый взгляд — обремененная заботами солидность. Трудно человеку. Затем впечатление стало другим, — напросилось сравнение с человеком, готовым ринуться на невидимую жертву в любое мгновение.

А Дементьев думал совсем о другом: достойно пройти мимо работников отделения, торчащих в коридоре, достойно объясниться с диспетчерами. Чтобы не посчитали за слабость его поступок: никого не вызвал в кабинет, а сам идет решать к ним производственный вопрос.

Первой в коридоре встретилась дверь к диспетчеру северного участка, рядом — к западному диспетчеру. Сколько участков на отделении, столько и комнат отведено командирам движения.

В узком коридоре перед входом к «своему» диспетчеру Дементьев опять вспомнил Боброва. Вот привязался! Будто кроме людей мало. Возникло ощущение чего-то вязкого, неуправляемого при воспоминании об этом человеке. Не выберешься из трясины, пока перед глазами торчит Бобров. «Не он ли победил в споре о руководителе работ?» — всплыл вопрос. Чушь, а не вопрос. Не удалось уговорить, только и всего. «А ведь это признак поражения. По-вашему не вышло», — настойчиво долбил невидимый оппонент. И это чушь. Дементьев мог приказать. Но он не жалеет, что не заставил Боброва. Все равно подвел бы этот Бобров, упрямец, подстроил бы какую-нибудь неприятную штучку. Сам Осипов знает его упрямство. Вот и гадай, кто по-настоящему вышел победителем в этой ситуации.

И все-таки что-то вязкое, тяжелое…

Андрей Петрович шагнул в предпоследнюю комнату. Бархатная обивка потолка, стен, толстые листы линолеума на полу — все, чтобы гасить звуки, не мешать диспетчеру. Посреди комнаты покатое сооружение из светлого дуба — стол в полвысоты комнаты, небольшие возвышения по краям стола для телефонов, книг приказов, карандашей, графина с водой. Посреди покатого стола на обширном листе графика движения поездов стоял микрофон.

Будто усушенный, с порезанным морщинами лицом, диспетчер Новинский сосредоточенно вычерчивал разноцветные линии — следы только что пропущенных по перегонам поездов.

— Надо продлить «окно» для с-строителей, — сказал Дементьев, обращаясь не к диспетчеру, а к покатому столу.

Новинский продолжал чертить.

— Вы слышите?

— Не глухой, — буркнул диспетчер.

— Вы, наверное, не знаете, кто с-с вами говорит?

— Знаю.

— Почему же так ведете себя?

Новинский положил красный карандаш и линейку в картонную коробочку на возвышении, повернулся к Дементьеву.

— А вы знаете, как оформляются «окна»?

Дементьев побагровел. Его начинает допрашивать какой-то участковый диспетчер. Судя по морщинам, работать осталось пару лет — и на заслуженный отдых. А это можно и ускорить…

— Приказ об открытии перегона уже нарисован. — Новинский похлопал рукой по толстой книге в сером затасканном переплете.

— Правильно. Время «окна» вышло, работа сделана. Но я говорю — надо. Поезда можно попридержать? Вот и придержите. А мы тем временем кое-что сделаем. Отчитаться я вам помогу. Понимаете, как производительность в одно «окно» подс-с-скочит?

— Я вас понимаю. Но в первую очередь надо грузы везти, а не фальшивить с вашей производительностью. Поезда должны идти по расписанию.

И этот упирается. Неужели не понимает, что Дементьев может все? На что Осипов — и тот становится ручным, а уж с таким-то справиться легче легкого. Все можно сделать, Новинский. И сделаем! Не по-доброму, так с применением силы власти.

— Диспетчер! — вместе с треском прорвался писклявый голос сквозь бархатную драпировку.

Новинский надавил ногой на педаль под столом.

— Минуточку. Занят.

— Я повторяю: надо. Ес-с-сли хотите, приказываю.

Диспетчер задергался, засуетился, глаза засветились нервной неприязнью.

— У меня график движения поездов! Вы меня с графика не сбивайте!

— Я вс-се равно приказываю.

— Ладно, приказывайте! Но по закону, по нашим правилам. Давайте приказ как положено! Чтоб согласован был с кем надо! Вот и давайте тогда!

У Дементьева опять появилось ощущение вязкой, тяжелой обстановки.

— Вс-се с-согласования будут. А с-сейчас надо, как я… — Он приготовился сказать «приказываю», но прикинул и вяло скомкал: — Предлагаю…

— Не предлагайте! Не сбивайте с графика.

— Я нас-с-стаиваю…

— Это кошмар! От такого человека и такой приказ… Все равно ваш приказ не выполню! На моей стороне закон! Куда вы лезете? Я уже поезд на перегон выпустил!

У Дементьева словно замерла в жилах кровь. Он глотнул воздух и только потом еле выговорил:

— Да ты что-о-о…

Одна секунда. Вторая, третья… Время уходило. Почему-то глянул на прыгающую стрелку на своих наручных часах, — это скакало время! Можно сказать отсюда переездному сторожу на перегоне по телефону. Можно — дежурному по станции, а тот передаст машинисту по рации… Звонить от диспетчера? Ни за что!

Он качнулся, толкнул дверь ногой, медведем ринулся в свой кабинет, к телефону…

…Гришкиным учителем оказался молодой парень — Солодовников Жорка. Он сидел в кабине крана по-хозяйски, широко расставив ноги в ленточных босоножках, шутя толкая толстомясыми коричневыми ладонями блестящие стальные шарики на концах рычагов.

— Понял, а? — спрашивал он каждую минуту. Его руки легко переводили рычаги, и длинная стрела, выброшенная к железнодорожному пути, то клевала густой желтый куст донника, выросшего на обочине земляной насыпи, то вздымалась вверх, словно стараясь достать пестренькое облако.

— Ну, понял? Ты ж танкист-тракторист, чего тебя учить? Садись и работай.

— Погоди, — просил Гришка. — Боязно с первого раза браться за рычаги.

— Ну, тогда и ты погоди.

Жорка достал папиросы.

— Устал, понял? День-деньской в железной коробке. Теперь ба туда на часик, и воскрес ба.

Он указал на высокие густые посадки, обступившие железную дорогу на крутом повороте. От посадок до места установки опор густо лопушился конский щавель, под ветром волновались поляны серо-зеленых метелок дикого овса.

— И по лугу пошататься бы тоже хорошо. Понял? А что за жизнь такая, за весну ни разу в луг не ходил. Иль в лес.

Он курил быстрыми короткими затяжками, спешил накуриться и передохнуть.

— Кончай разминку! — закричал снизу, с земли, Тузенков. — Сколько можно болтовней заниматься? За что сверхурочные платят?

Жорка без всякого внимания посмотрел на него, курнул и обратился к Гришке:

— Не люблю крикунов. Понял? У нас не такой начальник. Смотрит долго-долго, потом как хлестанет словом, аж рубец на душе вспухнет. А этот больше для себя кричит. Знаю таких. Это чтобы себя показать, а не чтобы дли дела. Понял?

Опять затянулся папиросой, то ли дразня Тузенкова, то ли действительно отдыхая.

— Люблю ходить по лесу. Ты женатый? А я не сумел пока. Особо люблю, чтоб цвело. Зайдешь, и так сразу появляется охота, чтоб с девкой рядом. Хорошо! Природа какая! И чтоб пообнимать… А тут прет от свово пота в железной коробке.

Он посмотрел в открытую дверь. Стоит Тузенков, ждет, Вообще-то неудобно. И он и люди ждут. Целая бригада. Те, что пришли котлованы чистить, давно уже возятся как жуки. А эти, что будут заниматься установкой, сидят и ждут. Каких только людей не пригнали! Связистов, вагонников, из живой защиты… Ждут.

— Ну, давай, что ль? — обратился Жорка, глядя на рычаги. — Всегда начинай вот с этих. Понял?

Его толстые ладони привычно легли на блестящие шарики. Стрела крана мягко наклонилась над обочиной железнодорожного пути. Рядом с готовым котлованом лежала серая гладкая опора, толстый комель был облит черной смолой.

— Зацепили? — крикнул Жорка. — Понял? Чтоб на пять метров с гаком от конца! По центру тяжести!

Тузенков подбежал, складным металлическим метром проверил высоту захвата.

— Пошел! — скомандовал он.

Опора сдвинулась, поплыла над черными концами шпал.

— Отпускай!

Мужчины подналегали на неуклюжий комель в размягченной на солнце смоляной кожуре. Тупой конец ткнулся в стену котлована, пополз, оставляя вогнутую полосу от сдвинутой вниз влажной глины. Готово. Теперь установка по отвесу. Жорка в этом деле собаку съел. И с одной стороны подтянул опору, и с другой. Как угодно, так и поставит. Впрочем, не такое уж хитрое дело. Глаза есть, голова, руки, — каждый сумеет. Лишь бы не торопился.

— Понял? А? Пошамать бы. Не хочешь? А то я с утра самого, кишка кишке рапорт пишет.

Жорка спрыгнул на землю с газетным свертком в руках.

— Ты чего? — набросился Тузенков.

— Минуточку… Я по-быстрому. Какой из меня работник без этого? Силы откуда возьмутся?

— Ну и работник… Подарочек! — ругался Тузенков.

Глянул на Гришку. Тот осторожно трогал рычаги, задрав голову на поднятую стрелу. Чуть тронет и улавливает, куда она качается. Если посильнее на рычаг, то и стрела, значит, соответственно…

— Матузков! Нечего прохлаждаться! Пусть крановщик покраснеет, давай без него!

Гришка охотно ухватился за рычаги. Куда и робость пропала. Мотор деловито заурчал, готовый принять большую нагрузку. Звякнули гусеницы, расплющилась под ними сочная стена из дикого овса. Кран медленно пополз вдоль насыпи. Только стрела сильно качалась. Когда вверх-вниз, то будто бы одобряла Гришкино управление, когда вправо-влево, то не соглашалась с неопытным механиком.

Остановился на ровной площадке. Лучше не сыщешь. Гришка прочертил в воздухе полукружье, точно остановил стрелу над новой опорой, лежащей у очередного котлована. Мужчины завозились у металлических зажимов, Тузенков засуетился, отмеряя пять метров до центра тяжести..

— Поше-е-ел!

Радостно было чувствовать послушную машину. В опоре три тонны, а кран взял ее как соломинку. И понес, подняв под облака. Поне-е-е-ес! — закричал бы Гришка, если бы не было поблизости Жорки. Для него это пустяковина. Вот, подумает, мальчишка…

Дернул за рычаг, опора еще быстрее помчалась над землей. Теперь надо тормозить. Гришка ухватился за новый рычаг, потянул на себя. Но опора не захотела останавливаться. Она все дальше и дальше по воздуху волокла стрелу за собой. Замерла стрела, дальше двигаться некуда, ее прочно держал тяжелый кран. А опора черным комлем вперед выскользнула из стальных зажимов, свечой встала между концами шпал. Постояла, будто в раздумье, и грузно грохнулась на рельсы.

— Путь ограждать! — заорал Жорка. — Гони людей туда, туда! — тыкал он рукой то в одну сторону железной дороги, то в другую.

— Дуррак! — испуганно захрипел Тузенков. — Садись в кабину, цепляем за комель, тащи с пути! Быстрее, разгильдяй!

Жорка ворвался в кабину крана, вытолкнул бледного Гришку…

…Сердце прыгало от радости, когда садился за правое крыло паровоза. Расскажи людям — не поверят. Всю жизнь вот так. Поработаешь без отпуска годик, чувствуешь — устал. В дом отдыха потянет и вообще — повольничать. Неделю-другую без свежего ветра поживешь, что бьет в лицо, когда в открытое окно смотришь, и тоска начинается. Не дело это, если каждый день вялая преснота. Не годится! На что уж — курсы. Не без дела, а с учебой, и не где-нибудь, а на электровозах, на тех же рельсах, но все равно — не то. Работы не было, вот штука-то какая. Поэтому тоска и зародилась, вот оно, сердце, и прыгает, тоску разгоняет… Так думал Яков Сергеевич, наблюдая за светофорами, выскакивающими на обочину пути.

— Зеленый! — первым заметил помощник машиниста Игорь Шкарбанов.

— Вижу зеленый, — подтвердил Яков Сергеевич.

Хорошо! И поезд попался приличный, как, скажешь, специально для Вендейко формировали. Любил он тяжеловесные. Не такие, чтоб в два раза больше нормы, а — тонн на пятьсот — семьсот. За них платят прилично, и вести удобно. На подъемах особенно. Поезд разгонишь, на полную катушку поддашь — и сам поезд легким рысаком большой подъем проскакивает.

Скоро как раз такой подъем, на кривом участке пути. Молодцы люди, посадить полосы сообразили. Никакой ветер на этом подъеме не страшен, всегда затишье, даже в бурю. В зеленом коридоре все от машиниста зависит.

Вспомнился Барумов. Эти посадки не он, конечно, сажал, а все же к ним причастен… Парень, как видно, неплохой, а обидно. Надо бы ровню Еленке во всех отношениях. Это еще благо, что детей нет. Вот закуска была бы. Алименты, сплетни всякие… Все равно плохо! Влипла Еленка. А парень сходливый… Ванек, вот болячка настоящая, вот забота…

О Барумове, о Лене без раздражения подумал. Попутно вспомнил, мысль зародилась неожиданно, как неожиданно появился тот грузовик, что пытался ехать по асфальтовой дороге с такой же скоростью, как и паровоз. На колдобинах прыгал, встречным машинам сигналил. А все равно отстал, исчез; появились новые автомобили, которым тоже не хотелось отставать от поезда. Главным у Якова Сергеевича были не мысли о семейных делах, а сама поездка. Первая и очень приятная поездка после долгого перерыва.

От ветра лохматились вершины деревьев, в кювете сбоку земляного полотна пригибалась ярко-зеленая трава. Как резко отличается обстановка! В открытой степи хорошо. Но ветер сухой и пыльный. В посадке же вовсе не ветер, а лавина душистого, как на заливном лугу, воздуха и прохладная тень и четкий зеленый коридор, заполненный запахом молочной кашки, мягкого влажноватого настоя бузины и отцветшей сирени.

Сбоку рельсов уже стояли железобетонные опоры. Значит, скоро помчат электровозы. Мелькают, мелькают, будто из-за зеленого поворота фокусники сыплют их и с ходу втыкают вдоль пути по строгому шнуру. Мелькают, отбивая своими серыми свечами куски зеленой стены посадок, куски расцветшей разнотравьем земли между посадками и железной дорогой. Все круче и круче становился подъем. Граница подъема четкой линией горизонта заманчиво очерчивала конец поворота.

Лесная полоса оборвалась резко, словно те же фокусники мигом столкнули зеленую стену в конец поезда. И солнца прибавилось, и простора. Ветер засвистел в окно, пыльный воздух вывихрил из паровозной кабины запах молочной кашки и бузины.

Яков Сергеевич обомлел. Ему показалось, что в конце кривой что-то серое перечеркивало путь. Он до пояса вылез в открытое окно. Лежит! И люди облепили, как муравьи…

Левой рукой уцепился за «грушу». Тревожный гудок заглушил свист ветра и гул раскаленной топки. Люди стали прыгать с пути, а серая полоса лежит… Лежит! Опора!..

С сухим стоном поползли по рельсам вагонные колеса, намертво схваченные тормозами. Мало… Паровозные колеса, включенные на обратный ход, завертелись как у пустой игрушки. Был бы обычный поезд… Тяжеловесный! Каждая тонна давила в спину паровоза…

Беспощадная железная лента дороги не останавливалась, стремительно лезла под поезд, подтягивала ближе и ближе серую опору.

— Прыгай!

«Неужели конец?» — мелькнуло у помощника Игоря Шкарбанова. Не поверил, растерялся.

— Прыгай, сукин…ын! Кому го…ят…

— А вы-ы-ы…

Свистел, выл в открытом окне степной ветер. Накрепко приварился Яков Сергеевич к стальным рукояткам. Упругим шаром завертелся Игорь Шкарбанов, скатываясь по откосу.

Впереди ударило. Колеса подпрыгнули, стрекотнули по шпалам, паровоз зарылся носом в землю.

Глава четвертая

К месту происшествия приехал Дементьев. Его встретил Тузенков, осунувшийся, с застывшим вопросом в беспомощно-растерянных глазах.

— Н-н-н-ну?.. — изнутри вырвалось у Дементьева. — Лучше самому под паровозом оказаться, чем допустить такое… — ткнул он рыжим пальцем в сторону мертвого поезда.

— Что поделать, — еле выговорил Тузенков. Он был готов к любой расплате.

— Поделать, поделать… — уродливо покривилось лицо Дементьева. Он кусал губы, глаза его бегали. — Где машинист? Помощник? Живы?

— Машинист помят…

— Где он?

— Крановщик наш, Солодовников, остановил грузовик на дороге и отправил. Помощника машиниста и еще двоих послали провожатыми. Поехали в Кузнищи.

— Помощник не пострадал?

— Он спрыгнул. Машинист приказал.

Ясно, жертв нет. «Может быть, пронесет?» В таком деле важно все. Без жертв, да еще и без раненых… Это происшествие, может быть, удастся оформить не как крушение, а как случай брака в работе — наезд на упавшую опору.

Удалось бы скорее освободить перегон! Вот-вот должен прийти восстановительный поезд. Вытащат паровоз, разбитые вагоны, уберут остальную часть состава, подремонтируют путь. С такими делами управляются быстро. Большого перерыва в движении поездов не должно быть. А как получится? В каком состоянии паровоз, вагоны, путь?..

Раскачиваясь на длинных тонких ногах, стремясь быстрее обойти поезд, Андрей Петрович направился от автомашины к железной дороге. От залезшего в землю паровоза несло горячим паром и мазутом, вздыбленные за паровозом вагоны-ледники покорежились, выставив наружу сквозь желтую обшивку железные скелеты. Из-под них между шпалами текли ручьи — таял лед — и затопляли в ложбине зеленые стебли дикого овса. Дальше, за ледниками, вагоны были почти невредимыми. Лишь на платформе лопнули толстые проволочные стяжки, ошкуренные сосновые бревна сдвинулись, разбили стенку переднего вагона. Одно бревно с косыми надрезами на боку провалилось, кряжистым концом уперлось в шпалу, верхушкой — в раму платформы и подняло ее.

— Все бревна под откос, — приказал Дементьев.

— Их можно оставить на платформе, как были, — предложил Тузенков.

Андрей Петрович косо взглянул на него.

— В первую очередь надо перегон освободить, чтобы поезда пропускать, а не возиться с бревнами.

Тузенков привел несколько человек. Торопливо уложили откосины, бревна загромыхали, скатываясь к подножию насыпи. Подошел Жорка Солодовников.

— Это что же, товарищ начальник, ваши люди без сигналов работают на перегоне? Даже поезд оградить нечем.

Дементьев резко повернулся к Тузенкову.

— Без сигналов?

Тузенков пожал плечами.

— Я не знал, Андрей Петрович…

— Как вы можете!.. Как вы смели!.. — Дементьев задыхался от негодования. Прочитал бы Тузенкову на память все инструкции, все железнодорожные законы. Да с кого спрашивать? И надо ли сейчас нагнетать страсти? — До сих пор состав не огражден?

— Я расставил людей по обоим концам состава. Остановят, если поезда покажутся. Картузами круги будут вертеть, — доложил Жорка.

— Это кто же у вас за главного?

— Я, — без раздумья ответил крановщик.

— Вот как… Гм… А кто назначил?

— Сам. Чего ждать? Этот, — Жорка кивнул на Тузенкова, — только орать, а в железнодорожном деле не варит. А остальные, как и я. Ну и стал за старшего.

— Связь есть?

— Налажена.

Дементьев глянул себе под ноги, боясь оступиться. Жорка бегом спустился по откосу к телеграфному столбу, подождал, пока Дементьев, а за ним Тузенков подойдут к телефону. «Не опозориться бы!» — думал Жорка. Он глянул вверх. Кривыми крючками топорщились наброшенные на телеграфные струны извилистые провода. Надавил на кнопку, пуговкой торчавшую из темного со сбитыми углами деревянного ящика. В трубке тонко запищало:

— Кузнищи…

Передал трубку Дементьеву, тот надавил на клапан.

— Срочно управление. Начальника дороги… Разыщите!

Замолчал в ожидании голоса Осипова. Рядом шумно вздохнул Тузенков. Дементьев указал рукой, чтобы отошел, не мешал, и тот послушно отступил на бровку заросшего травой кювета.

— Да-а-а…

Солидно, басом. Так обычно отзывается только Осипов. Можно не спрашивать, кто ответил.

— Докладываю с места происшествия. Так точно, говорит Дементьев. Обычный наезд. Нет, не крушение. Случай брака. Жертв нет, раненых тоже. Машинист помят. Вендейко фамилия. Знаете? Да, в отделении тоже говорили, хороший машинист…

Главное, опередить всех, кто подъедет сюда из отделенческих и вздумает говорить с Осиновым о случае на перегоне. Еще главнее докладывать бодрым голосом, чтобы Осипов не уловил беспокойства или признаков паники. Тогда заподозрит черт те что, погорячится и наломает дров. Всякие неприятности, вроде материального ущерба из-за разбитых вагонов-ледников, из-за вышедшего из строя паровоза, надо сообщать постепенно. Пошумит, поволнуется. Так все и сойдет. А если упрекнет, почему сразу об ущербе не доложили, тогда можно сказать, дескать, возраст такой, что здоровье ваше берегли, мало ли что может случиться от такого неприятного известия. Нет, о возрасте не надо, обидится, поймет как намек: пора, мол, на пенсию. Надо ограничиться беспокойством о здоровье…

— Как самочувствие машиниста Вендейко?

— Докладываю. Машиниста Вендейко отправили в кузнищевскую больницу. Помят. Я понимаю всю важность сохранения его здоровья. Сейчас должен прибыть восстановительный поезд. Я сразу же отправлюсь в больницу. Поставлю всех на ноги, чтобы сберечь Вендейко.

В трубке затихло.

— М-м-м-да-а-а…

Осипова что-то озадачило.

— Поезда остановились, машиниста в больницу отправили, а вы докладываете как о веселом спектакле. Не верю.

Дементьев закусил губу.

— Как есть, так и докладываю.

— Не верю. Там не все в порядке. Сам приеду и разберусь.

В трубке пискнуло и замолчало. Черт те что! Его приезда не хватало! Хотя и стареет, зубы стали не те, что были, а вдруг да характер свой покажет. Осенние, стареющие мухи всегда кусаются больно. Перед смертью-то!

Андрей Петрович бегло взглянул на вагоны. С этим делом восстановители управятся без него. Ущерб невелик, перерыв движения поездов можно оформить по-всякому. Диспетчеры управления помогут, есть отличные ребята. До приезда Осипова надо подготовить основное: на перегоне случай брака, а не крушение. Не здесь, у притихшего паровоза, решится этот вопрос, не у диспетчеров, не у тех поездов, что накопились на станциях в ожидании отправления. В больнице! Вот где надо быть, вот где нужно оказать свое влияние.

— Виновников происшествия — обоих крановщиков — приказываю отстранить от работы. До окончания расследования. Тогда увидим, под суд или как по-другому. Понял, товарищ Тузенков? А сейчас — машину!

Вихрем сорвало Тузенкова с места. Он перепрыгнул кювет, выбежал на дорогу, разыскал шофера, спокойно дремавшего под кустом боярышника. Прошли всего считанные секунды, а зеленый «козел»-вездеход уже стоял около Дементьева. Ничего больше не сказал Андрей Петрович. Даже не посмотрел на Тузенкова. Быстро втиснулся в дверцу, согнувшись, сел рядом с шофером.

— В Кузнищи. В больницу. Только быстрее!

Машина подскочила на заросших травой кочках, у дороги подняла тучу пыли, выскочила на шоссе. Тузенков опять остался один у замершего поезда. Он боялся смотреть на черную паровозную громаду, зарывшую в землю вытянутые вперед буфера. Над паровозом вился желто-серый пар: в топке догорал уголь. Тузенкову мерещилось, если он подойдет к локомотиву, то котел взорвется.

В Кузнищах о случае на перегоне уже знали все. У входа в больницу толпились рабочие паровозного депо в ожидании сообщения о Вендейко. В скверике на траве сидели свободные от поездок машинисты. Они курили, поглядывая на зашторенные окна операционной на втором этаже.

Дементьева у подъезда встретили молчанием. Он вылез из машины, окинул сумрачно-беспокойным взглядом рабочих. В глубине толпы пожилой железнодорожник в старой форменной фуражке с серебряными молоточками на околыше громко вздохнул и проговорил:

— Из-за одного паршивца, а скольким кисло.

Это — о Жорке Солодовникове или о Матузкове. Но все равно Андрея Петровича будто придавили к земле. Вновь всплыло ощущение вязкой обстановки. Все вокруг засасывает, ноги становятся пудовыми, тяжело передвигать. Медленно прошел в вестибюль.

— Халат! — взбадривая себя собственным голосом, потребовал он.

— Это… к врачам надоть, — ответила гардеробщица.

По широким литым ступенькам поднялся на второй этаж. Здесь на него едва не налетел Тамочкин. Длинные рукава халата засучены, завитушки тщательно уложенных прядей расползлись, обнажив бледные полоски голой лысины.

— Ты чего здесь? — спросил Дементьев и остановился. Он даже обрадовался встрече. Все-таки можно будет кое-что узнать, чтобы сориентироваться.

— А вы не знаете? — удивился Тамочкин. Оглянулся — никого — и заспешил: — На перегоне людей подавило — тьма! Но об этом… — Он предостерегающе поднял указательный палец. — Это я вам, как своему бывшему начальнику. А больше — никому! Там столько наворочали…

— Ты зачем в больнице?

— А как же! Работой кто руководил? Наш, Тузенков. Может быть, и его привезли. Так вот проведать, указания получить, что и как. Чтобы на дистанцию этот случай не повесили. А могут. Он ведь руководил. И вообще, мало ли какие указания могут быть.

«Ни черта ты не знаешь!» — зло подумал Дементьев.

— Уходи отсюда, язык покороче держи.

— Понятно… — Тамочкин согласно закивал головой. «Значит, на перегоне действительно горы трупов…» — подумал он.

Подошел Зимарин. Тоже в халате, но, в отличие от Тамочкина, сосредоточенный, ушедший в себя. — А вы что здесь?

— Ничего, — недружелюбно ответил Зимарин. — Этот друг, — указал он на Тамочкина, — болтнул насчет Тузенкова. Я проведать пришел.

— Живой он! — гаркнул Дементьев. — И невредимый! А лучше б придавило! Сам пусть бы расплатился!

Зимарин по-новому глянул на Дементьева. Откуда неприязнь к подопечному, почему заорал, даже с больничной обстановкой не посчитался?

— Всем быть на работе! Без вас разберемся!

Зимарин подумал и пошел по лестнице вниз. Вслед за ним, приподняв полы длинного халата, отягощенный доверительным признанием Дементьева, обреченный на долгое молчание о горах трупов на перегоне, зашлепал Тамочкин.

Дементьев направился в кабинет главного врача. Можно было сразу обратиться к заведующему хирургическим отделением. Уж там-то о Вендейко скажут все. Но, во-первых, заведующий может не знать в лицо Дементьева и тогда нужный разговор не получится, а во-вторых, большие руководители быстрее поймут друг друга. Судьба происшествия на перегоне во многом зависит не от заведующих отделениями, а от людей повыше.

У стеклянной перегородки стояло несколько человек. Все в белых одинаковых халатах. Не поймешь, кто главнее. Андрей Петрович чертыхнулся в душе, увидев среди них Барумова.

Павел стоял рядом с Леной. Она уже не плакала. Бледное лицо нервно подергивалось, большие глаза смотрели на каждого широко и умоляюще, будто просили: «Помогите!» Павел держал в руках темно-коричневые флакончики, полотенце, складной стул. Его взгляд скользнул по Дементьеву с немым равнодушием. «Ишь ты, не хочет признавать! — подумал Дементьев. — За перегородку, как видно, не пускают. И правильно делают. Нечего отираться таким. Тоже небось проведать…»

Андрей Петрович вошел в кабинет с видом человека, уверенного в успехе визита. Подал руку, сел в кресло, обтянутое светло-серым парусиновым чехлом.

Главный врач Александр Васильевич Шубин никак не походил на медика. Раньше Дементьев не обращал на это внимания. Встречаясь на совещаниях, вежливо раскланивались, и все. Но сейчас он заметил, как белый накрахмаленный колпак не шел к его большому скуластому лицу, красному то ли от загара, то ли от полнокровия. Будто нарочно надел чей-то колпак, да еще сдвинул на лоб. И еще халат напялил. Зачем? За письменным столом можно сидеть в обычном костюме.

— Чем могу?

Ишь ты, спрашивает. Будто не знает, что оформление аварийных случаев без медиков не обходится.

— В каком состоянии Вендейко?

Поразительно равнодушие медиков! Привычка? Смотрит так, словно речь идет о вечернем чае. На грубом борцовском лице не дрогнула ни единая жилка. Ответил сухо, скрытно:

— Только что пришел в сознание.

Всмотрелся в Дементьева, что-то вспомнил. Пока доставал папиросу, прикуривал, его лицо оживилось.

— Беспокоитесь? Все сделаем, что нужно. Поможем встать на ноги. Не сомневайтесь.

— Сколько предполагаете продержать?

Шубин отложил папиросу, опять посмотрел на Дементьева. Теперь глаза его, вставленные в широкие костистые скулы, откровенно изучали посетителя. Андрей Петрович уловил мысль врача. Что ж, они должны понимать друг друга.

— Вас интересует не сам больной, а что с ним связано?

Вопрос в лоб. Этого следовало ожидать. Дементьев обязан смягчить свой ответ, по-человечески должно получиться. Хотя бы в начале разговора: врачи ценят гуманность.

— И это интересует…

— Понятно, — вздохнул Шубин. Он постучал мундштуком по стеклянной пепельнице с рябыми вздутиями на боках, уже без всякого интереса к Дементьеву сказал: — Открытых переломов у Вендейко нет. Кровь не пролилась. Но состояние тяжелое. Ждем, что скажет рентген. У вас есть предложения?

— Они сами напрашиваются. Если хотя бы внешне машинист цел, невредим, чего же выдумывать. Запишите одно слово: «ушиб». От вас больше ничего не требуется.

— Понятно… Если — «ушиб», то нет крушения. Если — «ранен», то — крушение. Правильно?

Дементьев кивнул головой: правильно. Но зачем уточнять? Не думает ли уважаемый Александр Васильевич усложнить простое дело? Теперь уже Андрей Петрович изучающе выжидал слова главного врача.

Шубин вспотел. От тесного колпака, что ли. Вытер пот со лба марлевым тампоном, долго стряхивал папиросный пепел.

Андрей Петрович насторожился. Противное ощущение засасывающей вязкости снова овладело телом. Откуда это? Почему раньше не испытывал такого поганого состояния? Резко и назойливо отстукивали секунды круглые настольные часы. Не отстукивали, а отрубали одно слово от другого: «рана», «ушиб»! «Крушение», «брак»! «Рана», «ушиб»!..

— Трудно разговаривать с вами… — Шубин опять вытер пот со лба. — Не укладывается… Если бы машинист оказался без ног еще там, на перегоне, или еще что-нибудь такое с ним, вы бы вовсе не приехали в больницу. Вопрос практически был бы решен. А сейчас нашли возможным поторговаться…

«Рана», «ушиб»! «Рана», «ушиб»!.. Часы вовсе не отрубали слова, а долбили, долбили! Куда-то вниз, вниз! Серая обволакивающая масса раздвигалась, с каждым ударом часов глубже и глубже втягивала в себя.

— Я не торгуюсь, а отстаиваю интересы дороги. Если запишут — крушение, то всю магистраль посадят на последнее место в соревновании с другими дорогами, многих лишат премии. Как бы успешно ни справлялись с делами. А это — тысячи человек.

«Ф-фу-ты… о деньгах. Чепуха какая!» — подумал Дементьев. Он был точно уставший пловец. Разгребает, старается, а сил становится меньше и меньше. И чувствует, что пучина уже затягивает. Может быть, не туда надо грести? Конечно, не туда!

— Дело не только в деньгах. Вендейко сейчас можете помочь только вы… Мы всегда помогаем больным, умирающим. О живых и здоровых вспоминаем только потом, когда практически поздно. А ведь помогать надо и живым. Хотя бы с целью профилактики. Так вот, Александр Васильевич, подумайте о живых. Если не один человек, а многие окажутся виновными?

— Понимаю вас, Андрей Петрович. Мне тоже не хочется множить несчастья. Такого горького богатства в мире избыток. Но я врач и по опыту своему знаю: кое-когда хирургическое вмешательство обязательно.

Дементьев прикусил нижнюю губу.

— Нельзя ли прямее?

— Можно. Сейчас я говорю о случаях, когда хирургическое вмешательство необходимо для оздоровления общества.

— Вот как!

— Да, так. Кстати, стоило бы упомянуть и о справедливости. Все награды следует вручать достойным, а не по разнарядке. Так же и наказания. Иначе теряется смысл слова «справедливость». Какая цена будет, допустим, вашей воспитательной работе с подчиненными?

— Мы ушли от предмета нашего разговора, — сдержанно напомнил Дементьев.

«Вот что значит — нет власти! Был бы в подчинении этот медицинский бог, в два счета сделал бы из него дугу с колокольчиками. Не рассуждал бы так и сяк. Если бы иметь власть над медицинскими заведениями!..»

Тяжко сознавать бессилие. Дементьев был готов заменить лобовой напор на мольбу, готов был раскрыть перед этим по сути дела незнакомцем, какая угроза нависла над ним. Но что сильнее подействует на Шубина? Уговоры или давление высокого должностного лица? О чем думать… Высокое положение обычно срабатывало безотказно. Не надо размениваться на мольбы. Недостойно. Мелко.

— Что ж, вернемся к предмету. — Шубин сунул папиросу в пепельницу, поправил накрахмаленный колпак. — Дай бог, чтобы Вендейко остался жив и не был инвалидом. Я смотрел его. В благополучном исходе не уверен. А вы говорите, ушиб.

— Ему теперь все равно! Какое значение для него, как мы запишем в акте? И потом, имейте в виду, скоро должен приехать Осипов. Он заинтересован, чтобы за дорогой не числилось крушение.

Лицо Шубина вновь окаменело.

— Вы начинаете давить. Предупреждаю: бесполезно. Разговор наш окончен.

Дементьев был ошарашен. Его выгоняют? Да понимает ли этот накрахмаленный халат, с кем имеет дело, что жизнь изменчива, что в жизни не один колпак был измят такими, как Дементьев!.. Неужели выгоняет?

— Разговор окончен, а вопрос не решен, — сказал Дементьев. Но в его словах уже не было ни уверенности, ни упорства.

— Андрей Петрович, вы отрываете меня от работы. Больше не могу выделить ни одной минуты.

Что-то беззвучное, вязкое, невыносимо удушающее сомкнулось над головой. Андрей Петрович сидел жалкий, уничтоженный. Шубин встал, обошел кресло с Дементьевым, отгородился белой дверью в коридор. Тишина. И совсем один. Хоть в петлю лезь!

У больницы по-прежнему было многолюдно. Андрей Петрович едва различил в сумерках шофера вездехода.

— Куда? — спросил шофер.

«Ах ты, деятель!.. Куда же, ехать?.. Неужели ничего не сделать? Машинист ранен. Значит — крушение. И не отвертишься. Но голову свою надо спасать или не надо! Жизнь свою надо беречь или пусть коверкают ее!» — проносились лихорадочные мысли.

— Едем к моему вагону. Там посмотрим.

Машина на выбоинах не приседала на рессоры, а влипала в дорогу. Дорога была темная, кисельная. Едва-едва удавалось вклиниваться в окружающую темноту, медленно продвигаясь к вокзалу.

Можно было вызвать машину, но тогда визит Дементьева будет замечен. Поэтому Андрей Петрович рано утром пешком пришел в хозяйство дистанции живой защиты. Он забыл побриться — не до того. Всю ночь мучила нерешенность: как поступить дальше? С часу на час должен приехать Осипов, тогда раздумывать не придется. Под утро набросал черновик, перечитал. Такой бумажкой вряд ли оправдаешься, но смягчить удар можно. Хотя бы это!

Проходя по двору мимо мастерских с широкими клетчатыми рамами окон, он подумал, как спокойно работалось начальником дистанции живой защиты. Шевельнулась зависть к ушедшим дням. Ни крушений тебе, ни сердечной дрожи за последствия своих распоряжений.

Тузенков уже был у себя. Он тоже провел ночь не сомкнув глаз. До утра пролежал в постели при ярком свете люстры. Было страшно оставаться одному в долгой на всю ночь темноте.

Он не удивился раннему визиту Дементьева. Беспокоится, вот и заявился. Другой на его месте вызвал бы к себе, а этот сам пришел. Настоящий человек! Тузенков встал, уступая место за столом. Дементьев махнул рукой — ни к чему это, и сел у окна. Все в кабинете было по-старому. Даже запах пыли тот же, густой, застоявшийся, словно здесь никогда не проветривали.

— Прочитай, — бросил Андрей Петрович на стол свой черновик.

Тузенков прочитал.

— Зачем? — с недоумением спросил он. — Таким делом можно заняться позже.

Дементьев вздохнул. Неважный человек этот Тузенков, а приходится обращаться к нему. Куда ж деваться.

— Верными людьми обзавелся?

— Кое-кто есть. Начальник участка Тамочкин, секретарша наша, Лидия Александровна…

— Стой! Она была заместителем председателя месткома.

— Так и остается.

— Отлично! Ее включим обязательно, как представителя общественности. Тамочкин будет от производства. Тузенков как руководитель. Достаточно…

Рискованный проект придумал Дементьев. Но до чего же умно! При любом исходе вчерашней заварухи Тузенкову и Дементьеву влетит обязательно. Не отвертишься. Задача: добиться, отыскать, изобрести смягчающие обстоятельства. А где отыщешь? На больницу никаких надежд. Нужно обходиться своими средствами. Где эти средства, какие они? А вот какие. Работам по электрификации надо придать соответствующую окраску. Почему Тузенков и другие из живой защиты появились на перегоне? А потому, что не могут оставаться в стороне от важнейшего дела, хотят внести личный труд в электрификацию тяги на дороге. Состоялось собрание, приняли самостоятельное решение. Кто осудит за это? Вот так они и появились на перегоне. Конечно, Дементьев должен был назначить командиром другого человека, опытного, знающего. Но доверился этому. Да и обижать не хотелось. В этом и заключается упущение. Не судить же за такую оплошность? И Тузенкова понять не трудно: многое не знал, не умел и поэтому не представлял всей сложности работы. А выполнять принятое решение надо.

Что касается крановщиков, то с ними все просто. На то они и крановщики, чтобы знать правила установки опор, соблюдать эти правила. Пусть ответят. Ничего, что Матузкову нельзя браться за рычаги. Взялся — отвечай.

Пока говорил Дементьев, Тузенков ловил себя на мысли, что вряд ли найдутся простаки, чтобы расплавиться от таких заумных рассуждений. Чем больше говорил Дементьев, тем хуже становилось самочувствие Тузенкова. Нужны факты в оправдание, а не слова да никчемные бумажки.

Дементьев, рассуждая, как всегда начинал верить в безотказность изобретенного средства. Виновных в происшествии не защищает? Нет. Пусть крановщики сами отвечают за свои дела. Работники живой защиты решили участвовать в электрификации? Решили. Пожалуйста, вот постановление. Кому нужно знать, было на самом деле собрание или не было? Глазное протокол. За этим документом дело не станет. Приняли, что хотели, и взялись за установку опор. Дементьев с себя вины не снимает. Надо бы проверить, смогут ли они работать на перегонах, обучены ли, имеют ли право хотя бы держать в руках сигнальные флажки. Недосмотрел, доверился. Но это совсем другое дело! За такие просчеты голову не рубят.

Андрея Петровича злил раскисший неуверенный Тузенков. Наступает момент, когда надо быть собранным, уверенным в своей невиновности. Иначе нельзя рассчитывать на успех. А он уже опустил голову — рубите! Отдай такому в руки свою судьбу, на другой же день остригут наголо.

Встал, нащупал кнопку (не забыл еще, где она). Лидия Александровна с радостной улыбкой, заготовленной еще в коридоре, смело вошла в кабинет.

— Здравствуйте, Андрей Петрович! Как рада вас видеть! Знали бы вы…

Подошла вплотную, протянула руки.

— Здравствуйте. Немедленно отпечатайте вот это. Число не указывайте, потом определим.

— Сейчас все сделаю. Андрей Петрович, вы не забыли мою просьбу?

— Какую?

— Забыли. Я понимаю: работа — не сравнить с нашей. Насчет квартиры. Надо смотреть вперед, как жить мне дальше. Пока находятся подходящие покупатели, в самый раз все оформить.

Покорежило Дементьева.

— Не до того сейчас…

— А мне в самый раз. Время уходит. Когда еще вас увижу? Лучше не откладывать. Решение месткома о выделении квартиры подготовлено. Дело за согласованием вышестоящего начальства. Я сейчас напишу заявление, а вы…

— Нет. Прежде всего надо отпечатать.

— Исполню немедленно! Но нельзя откладывать и мой вопрос…

— Печатай! — рявкнул Дементьев.

Улыбка сползла с лица Лидии Александровны. Так Андрей Петрович никогда не обращался с ней. Это что же получается? О квартире только разговоры были? Не девочка, чтобы так обманывать. А если бы она уже продала дом или взяла задаток… Да как он смеет играть судьбой человека! Ценила его, лелеяла! И такая благодарность…

— Андрей Петрович, вы понимаете свое поведение по отношению ко мне? Вы понимаете, что все значит для меня?

Длинным маятником вытянулся к потолку Дементьев. В такой момент не хватало еще этой паутины, чтобы запутаться окончательно.

— Вам повторить?

Лидия Александровна поняла: обещания остались на словах. Стремительно вышла из кабинета. Тотчас на всю контору посыпалась возбужденная машинописная дробь.

Отпечатав, увидела — должна подписать. Противно! Чего захотел? Даже не попросил. Сунул — печатай! — а там увидишь, что требуется. Но кроме Дементьева есть еще Тузенков. А с ним придется работать не один день, это нельзя упускать из вида.

— Готов? — нетерпеливо спросил Тузенков, открывая дверь.

Качнула головой, сложила крашеные губы обиженным кувшинчиком и начала ставить небрежно загогулины, подписывая от имени работников дистанции.

Дементьев и Тузенков сразу же ушли из конторы. Видимо, будут разыскивать Тамочкина: названивать из конторы неудобно — слишком много свидетелей.

Вскоре по коридору спешными шагами прошел Барумов. Глаза его глубоко запали, лицо осунулось, будто не Яков Сергеевич, а он лечится, и сейчас ему едва удалось освободиться от врачей, чтобы оформить несколько дней в счет будущего отпуска. Тузенков может не разрешить. Официальное право на его стороне, ведь Барумов не проработал в дистанции положенного срока. Но если по-хорошему, то может отпустить без всякого оформления. Возложит обязанности начальника участка на мастера, и все. За неделю ничего страшного не случится, тем более что мастер — человек опытный. На это Барумов не рассчитывал, поэтому заранее заготовил официальное заявление. В такой момент оставлять Лену одну Павел не мог.

— Положите заявление на стол, — посоветовала Лидия Александровна. — Когда придет, тогда и решит.

— А когда? Мне сейчас нужно знать. Мне в больнице надо быть!

— Он занят делами поважнее. — Лидия Александровна всхлипнула, выскочила из-за стола. — Кому я верила! Кого просила! Полюбуйтесь на эту бумажку… Полюбуйтесь, Павел Егорович!

Она трясла перед глазами Барумова последней, тусклой копией обязательства, губы ее дрожали. Павел взял бумагу.

— Это проект?

— Какой проект! Вы держите документ. Как видите, он уже подписан!

— А почему я не знал? Никто на участке не знал о таком собрании?

— Подумаешь, вы… Об этом никто не знал. Такого собрания вообще не было!

Вначале Павел принял за недоразумение. Да это же оправдание крушения! Трудно поверить. Но факт вот он, свежий, его не перечеркнешь.

Свернул прочитанное обязательство. Он еще не знал, что делать с этим «документом»… Он — работник дистанции. Значит, и его именем прикрываются Дементьев и Тузенков!

Барумов никогда не жаловался. Даже мысль не приходила обвинять того же Тузенкова. Казалось, что жизнь сама наделит каждого но справедливости. Не покажется ли жалобой визит в партийный комитет железнодорожного узла? А может быть, подождать, когда само дело покажет? Ну нет…

Секретарь парткома Василий Никитич Дунков, оказывается, знал Барумова. И не только из дорожной газеты. Заученным или прирожденным жестом поправил спадающие на лоб серебристые пряди, усадил неожиданного гостя перед собой.

Павел предполагал истинную значимость такого приема. За улыбкой, за внешней приветливостью нередко покоилось безразличие ко всему и ко всем. Он уже подумал, не ошибся ли, сюда ли надо было идти?

— Слушаю, — сказал Дунков.

Всмотрелся в него Павел, что-то понравилось в первом деловом слове секретаря парткома. Никаких зигзагов насчет того, что хорошо ли живется, работается, что узнали интересного в мире и так далее.

— Вот, — Барумов двинул по столу тускло отпечатанный лист.

Василий Никитич прочитал быстро. Такие документы похожи один на другой. Ничто не зацепило внимания, — значит, написано правильно.

— Ну и что? — спросил Дунков.

— Как что? Собрания-то не было! Обязательство никто не обсуждал и не принимал.

— Вы анекдот рассказываете. Как же документ увидел свет?

— В связи с крушением! Тузенкову и Дементьеву нужен! Вот почему. Иначе бы я к вам не пришел!

— Ну зачем же кричать…

Только сейчас Барумов заметил собственный голос. Действительно, раскричался. В первый раз пришел в партком и так ведет себя…

Такого в практике секретаря парткома еще не было. Невероятно! Он прошел по кабинету, долго и напряженно думал. Потом вызвал кого-то по телефону.

— Извести членов парткома: заседание отменяется. Когда? Скажу потом. Нет, не уезжаю. Займусь партбюро живой защиты. В том-то и загвоздка, что срочно. Бывай здоров.

Кинул трубку на черные, торчащие из аппарата кнопки, посмотрел на Барумова, словно определяя мысли человека.

— Послушайте, Барумов, почему вы до сих пор не в партии? И, насколько мне известно, пока ничего не предпринимаете.

— Я бы охотно… Придет время, подам заявление. Года не проработал в дистанции, кто ж даст рекомендации. Меня еще не знают…

— Ну, положим, вас уже знают. А вот насчет годичного стажа это правильно. Ну-с, тронули.

Дунков прихлопнул дверь, повесил маленький ключик на гвоздик, вбитый в стену.

Не так хотели бы кузнищевские железнодорожные руководители встретить начальника дороги…

На всех этажах отделения была напряженная тишина. Каждый диспетчер говорил с дежурными по станциям коротко — не исключено, что диспетчеров потребует Осипов. Поэтому надо как можно меньше «висеть на телефоне».

Осипов отказался от кабинета начальника отделения. Подчеркнул: может обойтись без кабинета, как и без хозяина, у которого происходят крушения. Он занял комнату Дементьева с вывеской «Штаб». Закрыл дверь и будто исчез бесследно. Подождали. Не вызывает. В чем дело?

В разведку послали смазливую, немного нахальную секретаршу Стасю. Дескать, спроси, может быть, минеральной водички принести?

Стася охотно согласилась. Еще бы! Ни у кого из отделенческих не нашлось храбрости войти в «Штаб». Только она оказалась способной.

— Можно? — с расчетливой легкостью впорхнула она в комнату, улыбаясь.

— Н-ны-е-ет.

Пожала плечиком, трепыхнула гривой бело-желтых волос, поворачивая обратно.

Как могло случиться? — спросил самого себя Осипов. Перед разбором каждого чрезвычайного происшествия он искал свою четкую позицию, предполагал результат разбора. Случалось — ошибался. А чаще всего опыт подсказывал, где истина.

Как же могло случиться? Бодрячество Дементьева настораживало. Зачем затирать остроту положения? Знал, что машинист в больнице. И пожалте — случай брака… На прогулку, что ль, засылают к врачам рабочего человека? Какой, к черту, это случай брака. Нет, как видно, придется делать выводы… Больно думать, что кого-то придется наказывать. Осипов вздохнул, потер ладонью гладкую теплую лысину.

В коридоре в немом ожидании стояло несколько человек. Внимание Осипова привлекли незнакомые лица. Как видно — из рабочих. Нет, одного встречал. Помнится, вагонник. Волосы белые, словно обсыпанные негашеной известью, лицо — будто день и ночь пребывает под южным солнцем.

— Ваша фамилия? — спросил Осипов.

— Топырев.

«Ах, да-а… Сам же вручал ему знак «Почетному железнодорожнику».

— К вам, товарищ начальник дороги. И Дедюх, наш осмотрщик, тоже.

— Заходите.

Сели напротив стола, чинно уложив сцепленные руки на коленях.

— Мы желаем сказать вот что, — начал Дедюх. В этот момент невыносимо захотелось почесать нес. Раза два царапнул черным широким ногтем по вершинке горбины. Отлегло. — Насчет Матузкова нашего. Влип он, вот в чем дело. Горячий, любопытный, а ишшо куренок он, как есть петушок из яйца. Не виноват он, а Дементьев от работы отстранил.

— Опору кто уронил?

— Он. А это еще ничего. Главное в другом надо. Не виноват он. Погубим парня. Из него получится настоящий рабочий, наш человек. А тут — опора! За каким шутом опора эта нужна ему? Он вагонник, каждый состав, считай, ладонями своими вылизывает. На кой шут опоры сдались ему! А заставили. По приказу Дементьева. Неправильно это, товарищ начальник дороги! Вот с чем я пришел.

— Неправильно, — тоже сказал Топырев и наклонил седую голову, словно боялся глядеть Осипову в глаза. — Что кому положено, тот пусть своим делом занимается. Этак из меня Дементьев пекаря захочет сделать. А я не сумею.

— А если надо? Сумеете?

— Надо… А почему ж это надо, товарищ начальник дороги? Непонятно мне. Война? Землетрясение? Если надо, тогда уж специалистов собрали бы побольше, организовали их, а не сгоняли бы токарей да пекарей. Вот в чем прав Дедюх. А я с ним согласен. Влип наш Матузков. А если накажем, руки у парня к работе отобьем. Жалко, человек работящий.

Топырев с беспокойством глянул на Осипова: «Неужель он руку Дементьева тянет? У кого ж тогда защиты Матузкову искать?» Осипов угадал мысли Топырева и тоже подумал: «Коль рабочие хлопочут, то дело серьезное». Придвинул блокнот, записал: «Матузков, Дементьев, опора. Правильно ли отстранил от работы? Надо ли наказывать Матузкова?»

— Ясно. Попытаюсь разобраться. Что еще?

— Больше… все, — сказал Дедюх. Он недоумевал: столько ждали приема и, оказывается, так мало надо разговаривать. — А как все-таки с Матузковым? Разобраться, как водится, надо. Но чтоб на работе остался, чтоб не обижали парня.

— А если заслужил? Так вот, без разбора, ничего не обещаю. Могу только сказать: будет по-справедливому.

— И это хорошо, и за это спасибо. Матузков — человек не зряшный. Если по-справедливому, то на него гром не грянет.

Все сказано. Теперь Дедюх не знал, как уходить. Просто встать и — к двери? Думается, не совсем прилично. Разрешение, что ли, спросить?

— До свидания. — А сам еще сидел перед Осиповым и заглядывал ему в лицо: как он насчет слов «до свидания»?

Наивное замешательство пожилого рабочего растрогало Осипова. Чистый ребенок! Вышел из-за стола, протянул руку Дедюху.

— Мне тоже не мед обижать невиновного.

Дедюх посветлел. На лице Топырева заиграла удовлетворенная улыбка…

Вот и первая ласточка. Верить ли вагонникам, что Дементьев наказал осмотрщика незаслуженно? Впрочем, как же иначе? Он — руководитель электрификации, в первую очередь видят его. Но разве только что ушедшие люди кляузничают? Какое основание не верить им?

Без разрешения, без вызова в кабинет заявились Дунков и Барумов. Павел словно боялся, что не успеет сделать важное и немедленное. Из коридора рвался в кабинет, а в кабинете спешил к Осипову с таким напором, будто перед ним тот враг, с которым давно обязан рассчитаться.

Дунков шел за Павлом с извиняющейся улыбкой на красиво очерченных губах. Он будто говорил, что понимает — нельзя так врываться к начальнику дороги, но Барумова не удержишь никакими силами, а дело у них одно, поэтому вынужден шествовать следом.

Осипову всегда претила вольность посетителей. У него нет времени, чтобы выслушивать каждого, кому взбредет в голову поговорить с ним; в настоящий момент здесь его рабочее место, а не проходной двор, и вообще есть порядок о приеме людей. Будьте любезны, уважайте порядок.

Он умел делать от ворот поворот и ждал, что же сморозят незваные.

— Здравствуйте!

В ответ Барумову Осипов еле пересилил себя:

— Здравствуйте.

Барумову один черт: что сказал он, как посмотрел. Главное, что сделает.

— Прочитайте, пожалуйста.

В руках Барумова зашуршала бумага. Осипов бросил короткий взгляд, но не проявил готовности прочитать. Барумов подержал перед начальником дороги и положил бумагу на стол. Подождал, пододвинул поближе.

— Во-первых, положено представиться: кто вы и что вы? Во-вторых, я не вызывал вас. В-третьих, надо соблюдать порядок, по которому принимают посетителей.

Осипов чеканил слова, не моргая, будто стегал покрасневшего Барумова и боялся промахнуться.

— Вы не считаетесь ни с чем. Позвольте и мне с вашим визитом не считаться. Я работаю. Прошу не мешать.

Барумов упрямо произнес:

— Не выслушаете — не уйду…

— Вот как?

Не помнится, был ли такой прецедент в практике Осипова. Наверное, был, всякое в жизни было. Он может повысить голос, может устроить такой разнос, что этим обоим станет горячо до пят. Но в глазах Барумова заметил не только упрямство, но и обиду, заметил готовность ринуться на самого дьявола. Значит, допекло.

— Гм-м-м… Интересно. Ну и что?

— Я из живой защиты. Начальник участка Барумов.

— И мне тоже разрешите представиться: секретарь парткома узла, — слегка поклонился Дунков.

— Вас-то я знаю… Что привело ко мне?

Барумов с упрямой решимостью придвинулся к столу.

— Разрешите, я расскажу!

— Новое дело… — Осипов с сожалением подумал, что напрасно не выдворил из кабинета. Начнутся капризы, уйдет время на пустяки. — Почему именно вас надо выслушивать? Секретарь парткома представляет узел…

— Не о правах речь, товарищ начальник дороги! Я хочу, чтобы сразу сложилось правильное впечатление…

— Вот как! То есть вы отстаиваете первое впечатление?

— Конечно! А то будете потом уточнять, исправлять. А это — сразу! Иначе появятся закоулки всякие, долго придется выбираться на прямую улицу.

— А не кажется ли вам, что вы обижаете товарища Дункова? Разве он намерен докладывать что-то ложное?

— Товарищ начальник дороги, я работал с людьми, о ком хочу доложить, знаю их.

— Ну, достаточно. Только покороче.

— Хорошо! — Барумов глубоко вздохнул, будто приготовился броситься в воду. — Значит, о Дементьеве и Тузенкове. Они задумали вот что… — постучал горячей ладонью по странице тусклой машинописи. — Вранье это! Извините, пожалуйста… С секретарем парткома проверяли. Это — чтобы шкуру защитить!..

«Опять о Дементьеве! С вагонниками сговорились, что ли!» — подумал Осипов. Возбужденный начальник участка начал рисовать события. Скажет несколько слов и сразу извиняется. Почему не строители и не монтажники, а работники живой защиты и других служб на перегоне оказались? Почему Тузенков стал руководителем работ, о которых не имел никакого понятия? Зачем Дементьеву потребовалось ускорять ход работ? Каким путем он делал это?

Барумов сыпал вопросами. И сам же отвечал. Конечно, нельзя подтвердить документами намерения Дементьева и Тузенкова. Но разве их поступков мало? Разве фиктивное обязательство, что лежит на столе, ни о чем не говорит?

Осипов взглянул на Дункова. Тот утвердительно кивнул головой.

Барумов понимал, что начальник дороги должен хорошенько взвесить факты. Коль выслушивает, — значит, думает! Значит, заряжается настроением, как аккумулятор — энергией от электросети.

— Я обращаюсь к вам как к члену бюро обкома партии. — Это сказал Дунков.

«Хорошо, что не выдворил из кабинета. Мало ли что… Ишь ты, как к члену бюро обкома…» Осипов захотел предложить стул. Но неудобно. В самом начале не пригласил сесть, а теперь ни к чему.

— В Кузнищах мы по партийной линии проведем расследование. Организуем специальное заседание парткома. Обсудим поведение Тузенкова, сделаем выводы.

— Правильно, — сказал Осипов. Его согласия Дунков не спрашивал. Но реагировать надо было, поэтому он, как член бюро обкома, высказал свое отношение.

— Мы отсюда официально сообщим обкому партии о делах Дементьева. Разумеется, после проверки. Прошу вас подключить к этому делу партком управления дороги. — Дунков по-прежнему улыбался, как будто сообщал очень приятные вещи. А глаза настороженные, наблюдательные.

«Не диктовать ли мне, начальнику дороги, начинаете, товарищ Дунков? Неужели думаете, я не знаю, что делать по партийной или административной линиям?»

— У вас полная ясность насчет Дементьева? Не рано ли?

— Нет, я убедился в этом. Попрошу вас, найдите время, вызовите участкового диспетчера Новинского. Он доложит насчет «окна». Дементьев отдал приказ продолжать установку опор, хотя время «окна» истекло. Вот и смотрите, кто нарушил правила безопасного движения поездов. Это можно квалифицировать как специальную организацию крушения.

Обвинение было серьезным. Тут уж не приходилось думать об ущемлении достоинства начальника дороги. Осипов взял со стола черную авторучку, по старой привычке встряхнул, будто на кончик пера натекли чернила, твердыми круглыми буквами написал в блокноте: «Уч. диспетчер Новинский. Поговорить об «окне». Дементьев. Дело в парткоме».

Впервые появилась мысль: «Не ошибся ли ты, начальник дороги, доверив Дементьеву такой участок работы?» Появилась и исчезла.

— Я вас выслушал. Благодарю. Потребуетесь, вызову на оперативный разбор.

Осипов пожал руку одному, другому, проследил, как они тщательно закрывали дверь.

В коридоре Барумовым овладела небывалая усталость. Он прислонился к стене, вытер ладонью холодный пот с лица. Не жарко, а — пот. Вот дела…

— Нервишки… — заметил Дунков.

— Наверно… Не каждый умеет улыбаться без конца и без дела.

— Дурачок. Это прием такой. Когда улыбаюсь, легче владею собой. Легче получается, понял?

— Я пока не выработал приемов… Ну и взмок! Самому противно.

Осипов почувствовал себя с тяжелым рюкзаком, набитым чужим грузом. Ему оставалось донести до назначенного места.

Барумов, Топырев, Дунков, Дедюх по сути дела все решили. Оставалось их решение узаконить силой своей власти. Или отвергнуть. Начальник дороги обязан внести что-то лично от себя, Хотя бы перечеркнуть их мнение, чтобы знали, что у него есть свои мысли и взгляды. Но не повернет ли он против самой жизни?

Сейчас он придирчиво определял свое отношение к прозрачным выводам вагонников и других посетителей. Когда со скрупулезной точностью Осипов понял производственный провал, ужаснулся: на Кузнищевском отделении в назначенный срок электровозы не пойдут! После крушения никто не позволит вести стройку дементьевским методом.

Осипов тут же вызвал по телефону министерство. Оказалось, что все строительно-монтажные поезда имеют большую нагрузку. Ни одного выделить сейчас не могут. А тот, предназначенный для Кузнищевского отделения? Что вы! Он уже работает на другом объекте. Помните, вы отказались от него. Отзывать поздно…

Против, как говорится, не попрешь. Этого и следовало ожидать. Видано ли, чтобы в сезон огромнейшего в стране строительства рабочая сила была бы незанятой?

А нельзя ли так помочь строительно-монтажным поездам, которые ставят опоры, чтобы одновременно закончить все дела и на участке, где уважаемый Дементьев развернул самодеятельность?

Телефонные разговоры по нитям линейно-путевой связи были прерваны: кузнищевские телефонистки начали разыскивать на перегонах начальников строительно-монтажных поездов.

Первым отозвался Федянин. Его шепелявый голос часто прерывался трескучими помехами.

— Слу-а-ю!..

Он уловил, что с ним разговаривает начальник дороги, но точно понять вопроса не мог.

— Постараюсь вы-о-лнить…

Наконец все понял и замолчал. Думал.

— Товарищ начальник дороги! — снова закричал он. — Мы и так еле уложимся! Еле-еле! Нам отвели огромный учас-ок… Самим еле-еле…

— А как дела у соседнего строительно-монтажного поезда?

— Точно так же! И у него тесный график! Не возьмется. Мы с ним говорили недавно. Самим бы уложиться…

— Вот так! — сказал самому себе Осипов и бросит трубку.

Теперь, видимо, с планом… в трубу. Вот так! На соседних дорогах ревут электровозы. А у него… бумажная возня, крушения, оперативные разборы…

Он взглянул на записи в блокноте. Потом, потом с этими беседами! Ему не терпелось выехать на место происшествия, чтобы с людьми и прежде всего с Дементьевым разговаривать со знанием предмета. Изо всей силы придавил кнопку звонка.

— Машину! — бросил в щелочку открывшейся двери.

Прежде всего с Дементьевым…

Вскоре черная «Волга» с серебряными полосками вокруг просторных окон взвизгнула тормозами у подъезда.

Яков Сергеевич поговорил с гостями, и ему стало хуже. Выпуклый лоб покрылся испариной. Оставив на подоконнике и на тумбочке рядом с кроватью тугие связки махровой гвоздики, банки с вареньем, пачки печенья, колесико темной копченой колбасы, делегация машинистов тихонечко, стараясь не стучать ботинками, вышла из палаты. Яков Сергеевич закрыл глаза.

Лена прижалась спиной к двери, как бы говоря: больше никого не пущу! В палате кроме нее и Барумова оставался лишь один из делегации — машинист Беляев. Он поймал требовательный взгляд Лены. Сделал вид, что ничего не произошло, и повернулся к Якову Сергеевичу.

В открытое окно, затянутое пришпиленной марлей, прорывался горячий воздух. Он не приносил прохлады. В палате было душно. Со стороны улицы жужжащим комочком бился о марлю полосатый шмель. И вдруг вместо монотонного жужжания длинно-длинно загудел паровоз. Кто-то из молодых самостоятельно повел поезд и, радуясь, долго тянул за «грушу». Яков Сергеевич открыл замученные глаза. Казалось, он ни о чем не думал — таким отрешенным было его испитое болезнью лицо.

— Ды-ы закрой жа-а!.. — закричал он слабым трескучим голосом.

Руки судорожно прижали к груди смятую простыню. Лена бросилась к пухлой кислородной подушке. Павел вскочил на подоконник, сорвал марлю, за верхний шпингалет притянул створку окна.

Вслед за длинным паровозным гудком в палату ворвались короткие, хлопотливые свистки маневрового локомотива. Павел резко прихлопнул вторую створку. Звуки ослабли, но Яков Сергеевич все равно улавливал приглушенные гудки. Он задыхался. Сердце сдавило так больно, что невольно подумал: «Конец!..» Шепотом приказал:

— Одеялом! Подушками…

Павел еле разгадал бессвязные слова. Приоткрыв одну створку, он втиснул между рамами подушку, начал прилаживать одеяло, завешивая окно.

— Доктора…

Елена со слезами на глазах выскочила в коридор. Вернулась вместе с дежурным врачом Степановым. Толстый нос врача свисал над верхней губой, отчего казалось, что Степанов все время глубокомысленно думал. Подошел к больному, нащупал пульс и уставился прямо в зрачки Якова Сергеевича.

— М-да… Ничего особенного. Как всегда…

— Я знаю… — выговорил в ответ Яков Сергеевич. — Не в первый раз… Доктор, засунь меня куда-нибудь подальше, в изолятор какой-нибудь… Не могу больше! Как услышу — пропадаю… Неужель трудно во всей больнице отыскать глухой угол…

Степанов многозначительно высчитывал удары сердца.

— М-мда-а… Ничего нового… Не в этом дело, не в глухой комнате…

— Не в этом… А мне бы легче…

Якову Сергеевичу казалось, что его несчастье улетучится, если поместят в комнату, куда не проникают паровозные гудки. Нужна такая тишина, чтоб Степанов услышал пульс на расстоянии.

— Неужель трудно! Уголочек…

— Ничуть не трудно. Бессмысленно. В Кузнищах паровозов больше, чем людей… Некуда прятаться. Да и не поможет…

Степанов откинул с Якова Сергеевича простыню, по-профессиональному грубовато засунул руки за спину больного, нащупал лопатки.

— Больно-о…

— Знаю. Бинт не собрался в комок? Не мешает?

— Откуда я знаю… Больно, и все.

Грудь Якова Сергеевича была туго забинтована. Его тяготили марлевые тиски.

— Ослабить бы… — попросил он доктора. — Лежать-то все равно…

— Нельзя. Так ребра быстрее срастутся. Понял? При вдохе и выдохе ребра не должны расходиться.

— Кому верить… Дочь говорит, можно. Пусть, говорит, расходятся. Поломанные концы тереться друг о дружку будут, мозоли появятся, хрящ по-нашему. Срастутся скорее.

— Дочь твоя скольких вылечила? А я? Так что помалкивай… А то велю, как и ногу, в гипс замуровать…

— Не пойму, грозишь, что ль?

— Поймешь. Сейчас укол садану, чтобы не больно было, а потом лежи да понимай.

Укол так укол. Яков Сергеевич ко всему привык. Провожая глазами доктора, говорил:

— Повадились колоть-то… Все равно что вилами в сноп. А называется — лечут…

Следом за Степановым вышла Лена. Она остановила доктора в коридоре, умоляюще глянула ему в глаза.

— Михаил Лазаревич, неужели нельзя с глухой комнатой?

Степанов хмыкнул.

— От комнаты, что ль, болезнь?

— Я понимаю… Но страдает…

— Уж если искать, то в глушь надо, в глушь. Чтоб никаких гудков.

— Как вы находите по сравнению со вчерашним днем?

— Деточка! — Степанов мягко посмотрел на Лену. — Ты все знаешь. Выздоровеет. И сердце в норму войдет. Да не в сердце дело, а в нервишках, в психике. На паровозах отъездился. В этом я уверен. Никакими калачами не заманишь. А в остальном — поправится. Но как он без дела своего жить будет, вот вопрос.

Зашагал размашисто, засунув левую руку в карман халата, а правой принимая отлетающую при ходьбе легкую полу.

У двери в палату ее ожидал Павел. Настойчиво зашептал:

— Вот видишь… Давай отправим в петровскую больницу! Село, свежий воздух, тишина. Мои старики парное молоко будут носить. Лечить и в той больнице умеют.

— Паша, ты рассуждаешь как ребенок. Кто его знает там? Кому он нужен? А в Кузнищах он свой человек. Везде свой.

— Ну, смотри. Человек мучается… Старики мои тоже не чужие…

— Нет, Паша. Тут он всегда на глазах…

Укол помог, боль в груди затихла. Только зудела нога, закованная в гипс. Яков Сергеевич открыл глаза. В щели между отставшим от рамы одеялом и боковой стойкой в палату протянулись тонко нарезанные полоски света.

— Отцепи. Пусть воздух…

Беляев мигом вскочил на подоконник. Ворвалась горячая волна, опалила худое лицо больного. Вместе с воздухом влетел настырный шмель и заметался по углам тесной палаты.

— Яков Сергеевич, вас в книгу Почета депо занесли, — торжественно сказал Беляев. Молодой, полный, с круглым загорелым лицом, в белой нейлоновой рубашке, он выглядел неуместной роскошью рядом с больничной, по-казенному неуютной постелью. Он ожидал, что Вендейко сейчас поблагодарит за внимание и заботу.

— А почему ты говоришь об этом? Тебе поручили? Кроме человека не нашли?

— Н-ну, как сказать… Наши товарищи забыли сказать…

— Из-за этого и остался?

— Нет, Яков Сергеевич, у меня важное дело. Личное. Нет, не совсем личное. Я решил вступить в партию. У вас рекомендацию прошу. Уж вы-то меня знаете. Не раз вместе были первыми в депо.

— Знаю… Значит, в партию захотел?

— Пора. Созрел, так сказать.

Яков Сергеевич вздохнул и сразу же поморщился — больно. Легкие изнутри надавили на ребра — и вот награда за неосторожный вздох.

— Созрел… А почему ты захотел? Зачем это тебе?

— Ну, как… — растерялся Беляев. — Зачем все вступают?

— А кто это «все»?

— Ну, как… Вы, я, остальные.

— Ишь ты… В одну кучу…

— Я заготовил, Яков Сергеевич. Вам не до писанины, вот я и заготовил. Только распишитесь. Ваша подпись заменит десять рекомендаций. Только и разговору в депо: не оставил машину, до последней минуты принимал меры спасти поезд… Небывалый вырос авторитет!

— Он у меня всегда был. Ты не замечал, собою любовался. Скоростник… Сознательные должны в партию… Что же ты не восстал против незаслуженной похвальбы? Сколько раз меня и других на прикол ставили, чтобы ты один километры накручивал…

— Надо, вот и накручивал.

— Видишь, какое понятие… А как, по-твоему, больше пользы? Когда несколько человек обскачут других иль когда на немножко, но обязательно все перевалят за норму, за серединочку?

— Дело не моего ума.

— Вот видишь, какой ты… С партийным уставом не в ладах. Не подпишу я твою заготовку.

Беляев побагровел. Ему, лучшему машинисту, такая пощечина?!

— Ну знайте: другие подпишут!

— На чужом авторитете в партию задумал въехать…

Глаза Беляева испуганно забегали.

— Да вы что, Яков Сергеевич! Родней приходимся. На свадьбе вместе были!

— Помню. Уходи…

— А я все равно!.. — Беляев вскочил со стула, хлопнул по ноге бумажкой, скатанной в трубку.

Яков Сергеевич поморщился — опять неосторожно вдохнул много воздуха, чтобы сказать: «Какая польза будет от тебя!»

Ни прощального рукопожатия, ни пожелания быстрого выздоровления. У двери багрово-красный Беляев двинул вперед левым плечом, растолкав стоящих на пороге Павла и Елену.

Якову Сергеевичу вновь стало плохо.

— Что будем делать? — с притворной ленцой в голосе спросил Осипов.

Он ничего не приберег для главного удара. Все, что увидел на линии, узнал от людей, что передумал за эти дни, — все выложил Дементьеву и Тузенкову.

Обессиленные долгим волнением, они сидели перед начальником дороги, неспособные оправдать свои поступки.

— Молчите?

У Осипова равнодушное лицо. Будто все, что говорил сейчас, нисколько не трогает. Врет! Дементьев это отлично знает. Он также знает, что у него в голове готово решение. Готово, а спрашивает, да еще так спокойно, будто советуется. Бесполезно, бессмысленно что-то говорить ему, отвечать. Все готово! И проект приказа разложен по полочкам, и наказания припасены. А спрашивает. Не о чем говорить, товарищ начальник дороги. Объявляйте, что надумали. Хватит чужие нервы на кулак мотать.

— Думаете отделаться молчанием?

— Где уж… молчанием… — со вздохом ответил Дементьев. — Разрешите заняться Москвой. Пробью. Снимут где-нибудь строительно-монтажный поезд. Что один для страны? А нам спасение. Каково дороге без технической реконструкции? Все в стране реконструируется, не оставаться же дороге на старых рельсах.

— Та-ак, Москвой надумали заняться… Совместно с Москвой вопросы решать… А не кажется ли вам, что тянуться к Москве такими руками рискованно. Лучше бы вплотную занялись реконструкцией своих мозгов. А то с этим делом, смотрю, задержка получилась.

И эта мысль Осипова понятна Дементьеву. В министерстве обязательно узнают о причинах крушения, будут упоминать фамилии. Кто пойдет навстречу бракоделу? Поручить Дементьеву важное дело в такой момент не означает ли заранее заготовить провал?

Осипов размышлял вслух:

— В Москву сам поеду, лично к министру. И буду добиваться. Поймет. Не может не понять наше положение. Не может он допустить провала государственного плана электрификации решающего направления.

Дементьев приободрился. Осипов рассуждает, делится планами…

— А к Москве подпускать вас нельзя — руки грязные. И вообще власть нельзя давать в ваши руки. Погубите все, ни перед чем не остановитесь.

Ясно… Сейчас начнется, этого и ожидал Дементьев. Но уж больно запутанное вступление, в самый раз приготовить бы щит. Осипов ударит, а не пробьет, впустую получится, как горохом о стену.

— Моя ошибка, что отдал в ваши руки такую власть. А вы даже после крушения думаете о Москве и о власти…

Как видно, добра не жди. Но… Рассуждает! Уж не задумал ли он, стареющий лев, поагитировать, поразъяснять? Раньше рубил сплеча. Сейчас, как видно, духу не хватает. И внешне сдал. Уж не хочет ли он разговором своим страху нагнать, чтобы главный виновник глубоко прочувствовал свои промахи? А потом совместно, полегонечку заровнять на дороге острые кочки?

Но ведь на ком-то должен отыграться!

Дементьев остро кольнул взглядом Тузенкова. Он!.. Недаром Осипов вызвал его, но еще не коснулся ни единым словом. Что толку объясняться с обреченным?

Теперь Андрею Петровичу ясна политика Осипова. Умница! Стареет, а голова работает четко. Если за крушение будет наказан заместитель начальника дороги — фигура второй величины, то разве сам начальник может рассчитывать на милость министерства? Нет, конечно. Рикошетом, а попадет. Любое попадание в стареющее тело опасно. Долго заживает. Да и не всегда. А если гром грянет на мелкокалиберную фигуру, на того же Тузенкова, то рикошет в худшем случае попадет в цель второй величины и у заряда не хватит силы достать до самого Осипова. Умница!

Любой рикошет Дементьев готов принять. Такое попадание его, полного энергии, из седла не вышибет. Значит, готовься, уважаемый Тузенков, да и, прямо говоря, не жаль тебя…

Коротко тренькнул телефон. Телефонистки — народ ушлый. Зачем длинным вызовом злить начальника дороги? Тренькнула — и жди. Если свободен — отзовется, если занят, то разбей аппарат упрямым звонком, а все одно трубку не подымет.

Осипов твердил управленцам — по пустякам не вызывать. И все-таки вызывают. По осторожному звонку догадался: так может включаться только опытная телефонистка междугородных переговоров, а не автоматическая станция. Кому потребовался? Министерству? Обкому?

— Да-а-а… — ответил Осипов.

По грубому голосу, будто сжимали ржавое железо, узнал начальника грузовой службы Кубякова. Известие было щекотливое, неприятное. Кончается июнь. С его последними днями уходит срок завершения планов месячного, квартального, полугодового. По всем показателям у дороги план, можно сказать, в кармане. Если бы еще справиться с погрузкой угля…

Болезнь старая. Со скрипом влезает измеритель в отчетные формы. Кубяков ждет разрешения начальника дороги. Иначе — труба.

Сегодня Южное отделение погрузило пятьсот тысяч тонн. Все вагоны доставила на другую станцию. Здесь их должны разгрузить, на обогатительной фабрике отбить ненужные примеси, уголь снова погрузить и только потом направить потребителям. Сколько времени уйдет на выгрузку да новую погрузку… Нельзя ли без этого? Вагоны постоят немного да и поедут куда нужно. Главное, поедут с той станции, где обычно уголь принаряжают, дают ему приличное качество. Три дня такой работы и можно быть спокойным за круглую стопроцентную цифру.

Кубяков ждет. В подходящее время за такой вопрос так взгрел бы его! Но сейчас… На дороге допущено крушение. Дело такое, что в бумажном вихре не спрячешь… За одно это на коллегии министерства трудно будет отчитаться. А если еще прибавить срыв плана погрузки важнейшего показателя — угля… Кубяков ждет. Он понимает, какой будет спрос с начальника дороги еще и за уголь.

Дементьев тоже понимает. По коротким вопросам Осипова, по количеству вагонов и объему груза. Уголь. И план. Ему понятна озабоченность, что захватила сейчас начальника дороги. И уже не стареющим львом, а могучей силой, способной осчастливить коллектив дороги, представлялся Осипов. Скажет «да» — и важнейший измеритель будет в отчете смирным. Глядишь, переходящее знамя дадут. Нет, не дадут. Крушение уже лишило дорогу знамени. Но многое остается. Например, деньги. Тогда все народонаселение дороги изволь получить благодарность за отличную работу и премию…

— Хватит. Нельзя! — твердо, но по-чужому сдавленно ответил Осипов.

И враз перед Дементьевым сменился человек. Вместо могущественного великана Дементьев увидел опущенные плечи усталого человека, угадал его желание дождаться темноты, закрыться ею, передохнуть, набраться сил. Неужели этот усталый человек сомнет его — Дементьева, как сейчас лишил премии тысячи людей?

Осипов положил трубку. Он еще был на погрузке угля. Представлял, как его «нельзя» передается из управления дороги на Южное отделение, оттуда — на станцию, от дежурного по станции — машинисту, составителю, сигналисту, чтобы тот поднял красный флажок остановки задуманного дела.

— Ну, что будем делать? — уже с угрожающим напором обратился Осипов к Дементьеву.

В голосе не было прежней размочаленности. Это бросило Дементьева в дрожь. «Переходит в атаку! Надо принять противоядие, загородиться щитом. Такова судьба…»

— Я предлагаю, товарищ начальник дорога, снять Тузенкова. Он допустил крушение, как руководитель работы. Он не обучил людей правилам безопасности, а вывел на линию. Не чувствует он ответственности настоящего командира. Надо поставить вопрос перед следственными органами. Не попадет ли он под статью…

У Тузенкова задергалось под глазом. Уж чего-чего, а такого, да еще от самого Дементьева… Может быть, он хитрит, придумал замысловатый ход во имя спасения обоих? Не может, не должен сам Дементьев, на которого молился…

— Это недоразумение, что он оказался на посту начальника дистанции живой защиты…

— У меня диплом! — неожиданно для самого себя крикнул Тузенков.

— Кроме диплома надо еще кое-что иметь. — Дементьев многозначительно прикоснулся указательным пальцем к собственному лбу.

Стало страшно. Тузенков чувствовал, как под ногами расползалась когда-то твердая земля. Как жить, коль даже таким, как Дементьев, нельзя верить.

— Что ж, давайте решим с Тузенковым.

Осипов даже не взглянул, не потер лысину, — такой незначительной была для него эта личность.

На полных бледных щеках Тузенкова пролегли красные широкие полосы. Глаза, недобро заблестевшие, мгновенно остановились на Дементьеве.

— Решение такое: я отстраняю Тузенкова от работы… Без права когда-либо возвращаться на транспорт. Все! Вы свободны…

Если бы раньше знал, что впереди! Если бы можно было вернуться хотя бы на должность начальника участка!.. Тузенков долго сидел в привокзальном скверике. Зашел в закусочную, выпил стакан белой. Не подействовало. Голова по-прежнему гудела от нервного напряжения.

Посоветоваться бы с домашними. Мать, хотя и малограмотная, плохого не посоветует. Но — как? Петровское — не ближний свет. Телеграммой, что ли?..

— Теперь давайте с вами.

Дементьев с покорной тишиной в голосе сказал в ответ:

— Повинную голову меч не сечет.

— А я отсеку! Как бы вы ни склонялись!

Осипов не пожалел горла.

— Завтра в десять явитесь вместе с Тузенковым на оперативный разбор.

— Хорошо… Но как же все-таки со мной?

Осипова раздирало.

— Вы смеете спрашивать! В три шеи!.. Поставлю вопрос перед министерством, доложу как надо, и — пробкой!

Он что-то вспомнил, схватил телефонную трубку.

— Соедините с милицией! Кто? Капитана Малахова. Слушай, давно с перегона? Впрочем, не важно когда. Слушай, как только закончишь расследование, доложи. Надо потщательней.

Кинул трубку, глянул на Дементьева.

Тот встал, подумал, сейчас взять из ящика письменного стола электрическую бритву или потом. Отложил на потом. Неужели не разрешат в последний раз зайти сюда?

Он медленно плелся по незнакомой улице. Сладкой, сказочно спокойной казалась ему работа даже начальником дистанции пути. А ведь было время, он считал ее недостойной. Дожил. Жалеет о плохом… Это потеря надежды на хорошее будущее. Не потому ли жалко, что ничего подобного больше не повторится? Даже плохое в настоящих делах — все-таки жизнь…

Тысячу раз права Раиса Петровна. Надо было уйти в институт! Каким был олухом!

Тревожно и близко прогудел автомобиль. Оглянулся. Оказывается, он торчал на середине улицы. Свернул на тротуар, пошел дальше…

Рано утром Тузенкова поднял с постели длинный звонок. Подскочил к двери, рванул на себя. На площадке стояла сморщенная, усталая Наталья Ивановна.

— Молодой человек, телеграмма.

— А ты при чем? Без тебя принесли бы!

Его разозлила мысль, что уборщица прочитала ответ из дома и теперь конторские узнают. Ему, конечно, чихать на их злословие, а все же неприятно.

— Как же при чем?.. Я на почту поступила телеграммы разносить. Стаж зарабатываю, чтоб на пенсию хватило.

— Вот еще… новость. Я не подписывал приказ об увольнении.

— А Зимарин? Он заместитель… Тошно работать с тобой, право слово, тошно. Вот и ушла.

— Ну, хватит! До свидания.

— А чего жа… до свидания.

Он нетерпеливо разорвал бумажную ленточку, скреплявшую края сложенной вчетверо телеграммы: «Володя. Приезжай домой. Тут решим».

В сердцах пнул ногой, и дверь с грохотом захлопнулась.

В петровской больнице палата Якова Сергеевича выглядывала узким одностворчатым окном в неухоженные заросли сирени. Из-под темно-зеленых листьев коряжились сухие ветки. Павел тупым столовым ножом попытался вырезать тонкий сушняк. Ветки в его руках ломались с громким треском.

— Медведь, что ль, в кустах? — через открытое окно услышал он слабый голос Якова Сергеевича.

Тотчас высунулась Лена и резко махнула рукой: уходи!

— Неприятно будет! — громко зашептал Павел. — Начнет поправляться, поглядывать в окошко, а там вместо листьев голые ветки.

Опять махнула: не рассуждай, уходи!

Он вылез из кустов, обогнул широкий, из красного кирпича выступ больничного здания. Впереди Павла по дорожке шла Женька. Халат на ней игриво колыхался, ноги в белых туфлях на высоких каблуках переступали часто-часто, а шаги были короткими и неумелыми, словно что-то мешало идти нормально. Ждет — догадался Павел. Догнал, пошли рядом.

— Здравствуй, — сказал он.

Повернулась, смерила с головы до ног.

— Тесть, что ль?

— Почти.

Осуждающе хмыкнула.

— В городе новая мода завелась, без свадьбы…

— Это — где как. Между прочим, ты ему помогла поднять настроение… письмом. Поправится, спасибо скажет.

Женька остановилась. Светлые глаза слезливо блеснули.

— Тебе бы мою шкуру, не такое написал бы. Все люди как люди, а тут…

— А писать-то зачем, да еще такую чушь?

— Знаем, что писать, своим умом живем.

— Ух ты… Уехала бы отсюда. Глядишь, замуж вышла бы, жизнь по-новому устроила бы.

— Хорош советчик. Все вы хороши чужими руками жар загребать.

И уже с неукротимой обидой на весь мир застучала туфлями по твердой дорожке.

Палата была узенькая. Мимо кровати Якова Сергеевича, столика на трех ножках да раскладушки для Лены можно было протиснуться только боком. Павел, Ванек и Лена сели на раскладушку. Все трое уставились на Якова Сергеевича.

— Ну, что вы? Покойник, что ль? — прошептал Яков Сергеевич.

— Выкинь такие мысли! — потребовала Лена.

— Я… ничего. Это вы чегой-то… Хорошо тут, наверно, поправлюсь. Глуховато.

— Папа! Тебе не угодишь. То от гудков покоя нет, то…

— Правда, глуховато… Без привычки. Я бы тебе советовал уехать. Чего отираться? Сваты будут приходить, хватит с меня. А тебе с учебой надо управляться… Запустила.

— Нет! Не оставлю! Когда увижу, что все наладилось, тогда подумаю.

— Дурочка…

После долгого переезда из Кузнищ в Петровское в просторном кузовке санитарной «Волги», после душной усталости Яков Сергеевич думал, что напрасно связался с этим Петровским. Не все ли равно, где умирать.

Отлежался, казалось бы, отдохнул, пора и болям утихомириться. Но конца, как видно, не будет. Вот поговорил, и сразу… Сколько на разговор сил нужно, сколько воздуха! Нет ничего, а в груди уже невмоготу. Но как умолчать, глядя на своего младшего? Последние минутки. Сейчас уедет с Пашкой — и в армию. Доведется ли еще…

— Ванек! — тихо позвал Яков Сергеевич. — Ты смотри там. Я поправлюсь обязательно, а ты — смотри.

— Хорошо, папа.

— Отсрочку в военкомате не проси больше. Видишь, поправляюсь. Чего уж теперь.

— Хорошо, папа…

Ванек поцеловал отца в колючую от седой щетины впалую щеку, и у него заскребло в горле.

— Тебе, Павел, спасибо за все. Просьба такая: проводи уж там, как положено, по-людски. Чтоб не хуже других. И еще — поглядывай за хозяйством. Дом все-таки… Он всегда глаз требует. Ленка отдала ключи?..

С Леной прощались в коридоре. Она плакала. Павел утешал. Отец, конечно, вылечится; Ванек, плачь не плачь, все равно уйдет в армию, а их разлука… Ну какая это разлука?

Павел гладил косу, упавшую за спину, и целовал Лену в мокрые щеки.

Дома у Барумовых отъезжающих ждали. Отец уже сидел за столом, готовый открыть приготовленную по случаю бутылку вина.

— Егор Матвеевич, я не буду! — заявил Ванек.

— Как это — не буду! Теперь не маленький, теперь служивый. Ну, капельку, чтоб служба прошла как по маслу.

— Сынок, — сказала мать, заглядывая Павлу в глаза. — Володька Тузенков приехал. Совсем, говорят, с чемоданами. В лесхоз, говорят, ездил насчет работы. Отказали. Некуда, говорят. Бумаги у него ктой-то видел, плохие бумаги, говорят. Вот и некуда.

— Насчет бумаг я знаю.

Павел сел рядом с отцом. По-быстрому выпили, закусили.

— Вы тут в больницу почаще.

— Господи! — Евдокия Сергеевна всплеснула руками. — Он еще наказывает… Иль мы нехристи, иль совсем чужие! Ты бы Ленке своей строго-настрого, чтоб к нам, как домой.

— Она знает.

— Ну, сыночек, с богом.

Сели кто где хотел. Евдокия Сергеевна посмотрела на Павла, на Ванька, на Егора Матвеевича. И вдруг всполошилась.

— Ванюшка! А ну, от печки подальше. Давай рядком на сундук. Вот так. Печали без того хватает. — Опять посмотрела на всех, помолчала. — Ну, с богом.

На улице, у дома Тузенковых, Павел увидел Вовочку. Он стоял в яркой полосатой куртке и в таких же штанах, поражая соседей невиданным в селе костюмом. Из кармана пижамы торчала тоненькая книжка. Тоже понимать надо. Не каждому дано шиковать, вроде бы на курорт заявился.

Завистливым взглядом он проводил Павла и Ванька до самого поворота у нового добротного сруба Михейкиных…

Прощально качались тополя под летним ветром. Сиротливо стало Ваньку в Кузнищах. Отца нет, сестры нет, бывшего закадычного друга Матузкова Григория на глаза не надо. Прямо с поезда пришел в военкомат, получил синий пакет. Потом заставили расписаться за воинское требование на бесплатный билет.

Ванек расстроился. Он мечтал служить в артиллерии, в авиации, в мыслях рисовал огненные картины запуска дальних ракет. А получилось хуже некуда. «Где работал?» — спросили. Странный вопрос. Где коренные кузнищевцы работают? Конечно, на железной дороге. «Ну и служи в железнодорожных войсках», — сказали.

Наслышался Ванек об этих войсках. Да и кое-что увидеть довелось. В Кузнищах солдаты строили воинскую погрузочную платформу. Сначала проложили путь: песочек, щебеночка, черные вонючие шпалы, да такие тяжелые, что на них смотреть противно, потом — рельсы, костыли… Потом укладывали из камней отвесную стенку, такими же камнями устилали ровную платформу… Ничем не отличались от обычных путейцев. Одно только название — солдаты. И погоны без всякой красоты: черные-пречерные, точно других желдорвойскам не хватило. Правда, эмблема хороша. На ней все есть. Красненький глазок звездочки, якорь, крылья. Но идти служить из-за одной эмблемы…

Дома сидеть спокойно не мог. Постоял в одной комнате и чуть не заревел от тоски. Зашел в другую, поглядел на фотокарточку матери на стене и почувствовал, как слезы застлали глаза. Каждую комнату замкнул, подергал за ручку — надежно ли? Вышел во двор. Пусто. С легким чемоданом заспешил по дорожке, выстланной красным кирпичом в елочку. На улице оглянулся. «Счастливо!» — мысленно пожелал он самому себе.

Чего не хотел Ванек, все же случилось. Едва поднялся к барумовской квартире, как открылась дверь Матузковых. Вышел сам Григорий. Удивился, увидев Ванька, протянул руку. Ванек отвернулся.

— Ты чего-о?

— А ничего… Вернусь из армии, пришибу за отца.

Гришка сощурил глаза.

— На работу спешу, а то бы разъяснил.

И уже снизу лестничной клетки донеслись гулкие слова:

— Салажонок!.. Понимал бы…

Ванек смолчал.

У Павла был приготовлен прощальный обед. Колбаса нарезана толстыми колесиками, у яиц скорлупа отдиралась вместе с белком. Кое-как изжевали по одному крутому яйцу, остальное Павел сунул Ваньку на дорогу. Взял со стола прямоугольный сверток и тоже кинул в полупустой чемодан.

— Механическая бритва, в подарок. Пригодится. Ключи принес?

Ванек вынул из кармана звенящую связку.

— Тебе бы лучше у нас жить. Чего пустую квартиру караулить? А там все-таки дом.

— Я тоже так думаю. Поживу, пока Яков Сергеевич вернется.

— Знаешь, что еще? На моей кровати увидишь солдатский ремень. Гришкин. Отдай обязательно, не хочу в должниках.

По улице шагали с молчаливой сосредоточенностью. Не дойдя до вокзала, Ванек остановился. Он предчувствовал, что у поезда не выдержит, расплачется.

— Знаешь что… Зачем будешь время терять? Все равно уеду.

«Стесняется, — подумал Павел. — На вокзале, наверно, рыженькая…» Пожал руку, подождал, пока Ванек торопливо, будто скрываясь от преследователей, мелькал в привокзальной толпе. И уже приходили мысли о работе. Как там?..

Но слишком рано Павел хотел отключиться от последних событий. Вечером получил телеграмму: Яков Сергеевич умер…

Все Кузнищи провожали старого машиниста в последний путь. Обвитый цветами гроб целый день стоял в большом зале железнодорожного клуба, переполненного людьми. Хоронили с большими почестями, на братском кладбище, рядом с могилами героев гражданской войны.

Сразу после похорон обессиленную, едва понимавшую, что к чему, Лену родители Павла забрали в Петровское: пусть хоть немного придет в себя. И только тогда Барумов смог выйти на работу.

В мастерских дистанции было многолюдно. Павел увидел начальников участков, мастеров. Они плотно окружали Зимарина. Волосы его слиплись от пота, голос надорванно дребезжал.

— …Оптимальный режим работы измельчителя надо еще найти. Но кое-какие рекомендации могу дать. Имейте в виду, каждый участок получит по такому агрегату. Мы будем требовать…

Тамочкин первым заметил Барумова. Ладонью придавил замысловатые завитки, укрывающие лысину, фальшиво прокричал:

— Пламенный привет изобретателю!

Зимарин остановился на полуслове. Подумав, отвел Павла в сторону.

— Управился?.. А я устроил вроде школы. — Вытер платком мокрое лицо. — Духотища, с самого утра. Это к дождю. У Лидии Александровны возьми билет, ночью поедем с тобой в управление, приказано явиться.

— По поводу крушения?

— Нет, в отдел кадров. Звонили. Кого-то из нас будут сватать начальником дистанции, а кого-то заместителем. Подумай, пока время есть.