ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Альфред Исаевич подписал договор с Делаваром и из корректности больше не ругал его, хотя попрежнему недолюбливал. Под Парижем была снята мастерская для постановки нескольких фильмов. В этой студии небольшой кабинет был отведен Яценко, с которым также был подписан договор. Виктор Николаевич теперь ездил туда каждый день и там работал над пьесой. Альфред Исаевич просил его возможно скорее сдать то, что в кинематографическом мире называлось экспозе.

– Но только не длинное, дорогой мой, – сказал Пемброк. – Не более двадцати страниц. Если вы напишете длинно, то боюсь, что Делавар и его группа и читать не станут: там ведь сидят не интеллигенты, как мы с вами, а дельцы. Может быть, мы устроим общее чтение, с режиссером, а может быть, каждый из нас будет читать отдельно, это вам ведь все равно.

Яценко попробовал еще раз высказать свои мысли: в фильме часть действия должна быть заменена рассказом. Пемброк слушал его рассеянно и уныло.

– Да, да, это довольно интересная мысль. В сущности это сводится к тому, чтобы спикеру было отведено больше места, чем обычно делают… That's right, не объясняйте, я вполне понял ваш замысел. Но пока дело до этого еще не дошло и говорить об этом преждевременно. Я уже веду для вас переговоры с Луи, это самый передовой и культурный меттер-ан-сцен во Франции. Он в принципе уже согласился. Автор сдает экспозе, меттер-ан-сцен делает декупаж. Разумеется, в тесном сотрудничестве с автором, не спешите волноваться… Ох, трудный вы народ, господа писатели, – сказал Альфред Исаевич и простился: «Надо еще заехать в министерство». Он всегда ссылался на то, что ему надо заехать в министерство. В отличие от Ниццы, в Париже Пемброк действительно не имел ни одной свободной минуты: «Просто рвут на части!» – говорил он. Но Альфред Исаевич к этому привык и любил это. Может быть, больше всего любил в жизни ложную занятость своего дела. Каждый день он встречал множество людей, при чем с маленькими бывал почти так же ласков и любезен, как с известными. Он по природе был устроен так, что при встрече даже с малознакомым человеком не мог не спросить его о здоровье жены. Часто рассказывал, что сам в юности зарабатывал гроши. В отличие от Делавара, Альфред Исаевич ничего актерского в характере не имел и рассказывал он о своем прошлом с искренним стариковским умилением; слушали же его и восторженно, как, например, могли бы слушать рассказ престарелого Эдисона о том, что он мальчиком продавал на железнодорожной станции газеты. В студии и у себя в гостинице Пемброк ласково принимал всех, говорил костюмерам или гримировщикам, что слышал много хорошего об их работе, и даже статистам объяснял, что, хотя их прием на работу зависит исключительно от режиссера, он о них «замолвит словечко». Люди это ценили.

Яценко с волнением послал Пемброку черновую рукопись в новой, третьей по счету, редакции, которая довольно сильно отличалась от второй. Два дня о ней ничего не было слышно, а на третий Альфред Исаевич позвонил Яценко по телефону и осыпал его похвалами (договор уже был подписан):

– Я в восхищении, просто в восхищении! – говорил он. – Так у вас все культурно и оригинально! Эти две легенды: ожидание трагедии! Прелесть. Все это это новая, свежая струя. Разумеется, нужны будут и переделки.

– Какие переделки? – спросил Яценко. Он был очень доволен, но понимал, что этого показывать не надо.

– По-моему, барон должен ее отравить. Поговорим обо всем в самое ближайшее время. Сейчас у меня нет буквально ни одной свободной минуты. Сердечно вас поздравляю, Виктор Николаевич, а главное поздравляю самого себя, что нашел такого золотого сценариста!.. Не гневайтесь, я знаю, вы не любите, чтобы вас называли сценаристом, для вас это, кажется, что-то вроде вора или убийцы. Но поверьте, ваша новая пьеса много лучше «Рыцарей Свободы». «Рыцари» тоже очень хорошая вещь, однако эта еще лучше, вы сделали огромные успехи, не смею приписывать это своим советам… Кстати, поздравляю вас, контракт с Луи подписан! Луи самый культурный меттер-ан-сцен во Франции. Я просил его набросать начало декупажа… Что?.. Не ругайтесь, он сделает только первый набросок, мне надо кое-кому показать в той финансовой группе… Ничего окончательного Луи, конечно, и не мог бы сделать, ведь он сам не знает, что будет дальше. Будьте совершенно спокойны, без вас ничего делаться не будет, даю вам слово Пемброка… Что?.. Не волнуйтесь, умоляю вас!.. Но мы должны торопиться, вы понимаете, что такое в нашем деле хотя бы один потерянный день!

И действительно случилось то, что часто бывает в кинематографическом деле: вдруг началась необыкновенная спешка. Рукопись была немедленно размножена. Вместо своих листов, дурно переписанных, с многочисленными поправками на полях, Виктор Николаевич получил прекрасно, без единой ошибки, отбитую на машине тетрадку. Одновременно было доставлено страниц двадцать пробного декупажа. Читая его, Яценко морщился и вскрикивал, хоть ему говорили, что введены только технические приемы, нужные актерам для усвоения его идей. Все было с необычайной быстротой переведено на три языка для рассылки разным агентам. А еще дня через два Яценко, приехав в студию, застал на столе в своем кабинете присланное с рассыльным письмо. «Дорогой друг и шэр мэтр (потому, что вы уже мэтр), – писал Альфред Исаевич, – Луи почти в таком же восторге от вашей пьесы, как и я. Я надеюсь, что через несколько дней будут законтрактованы самые лучшие ведетты Франции и весь персонал. Мы из этого фильма сделаем hit! Но, ради Бога, введите в экспозе Объединенные Нации (сначала было написано „Разъединенные"). У вас этот Макс говорит, что пробовал там свой Lie Detector. Помилуйте, это надо не сказать, а показать! Что может быть благодарнее такой сцены! Ручаюсь вам, что весь зал будет хохотать до упада! И на фоне этого здорового смеха будет показана мировая трагедия! Браво, дорогой мой, поздравляю вас и благодарю за этот gag!“.

За английской подписью «Альфред Пемброк» с таким замысловатым росчерком, который подделать на чеке было бы чрезвычайно трудно, был еще постскриптум. Альфред Исаевич обычно писал с постскриптумами и с пост-постскриптумами, всегда обозначая их: «P. S.» и «P. P. S.». В первом постскриптуме было сказано, что начало декупажа уже отослано по воздушной почте нью-йоркской экипе. Во втором Пемброк сообщал: «К вам на днях зайдет некий Макс Норфольк, очень способный и интересный человек. Та финансовая группа назначила его своим представителем в студию, он будет, так сказать, „око Москвы“.

Почти всё в этом письме было неприятно Виктору Николаевичу. Он не ожидал такой спешки: хотел отделывать пьесу. Еще неприятнее было что, несмотря на его решительный отказ писать об Объединенных Нациях, Пемброк продолжал на этом настаивать, точно и никакого разговора у них об этом не было. Особенно же его огорчило то, что, без его участия, намечались и приглашались артисты. «Что же я скажу Наде? И как мне быть со Стариком?"

В пьесе главное мужское действующее лицо, то самое, которое выражало идею снисходительности к людям, еще не было названо (говорилось просто: «Старик"), да и его характер пока не вполне определился. Женских ролей было, как он говорил Яценко, две с хвостиком: роль французской горничной в счет не шла. Между тем он понимал, что Альфред Исаевич не предложит Наде ни роли Марты, ни роли Баронессы. „Это будет горе, обида, трагедия“, – уже наперед со скукой думал Виктор Николаевич.

С Надей в Ницце дело шло не очень хорошо. Несмотря на любовь, несмотря на то, что Наде была дана роль Лины, несмотря на то, что она была в восторге и от этой роли, и от драмы, они от безделья немного скучали. По ее просьбе, он остался лишний день: сослуживец, с которым он снесся по телефону, согласился его заменить в понедельник. Надя очень просила его остаться еще хоть на день, – но было совершенно ясно, что она и не могла не просить его остаться, как не могла не поцеловать его в восторге после его согласия. Она и в самом деле была рада, и он был рад, – однако к вечеру они уже не знали, что с собой делать. Решили на следующий день съездить в Канн; там завтракали, вместе гуляли по Croisette, вместе смотрели на витрины известных всему миру магазинов, – он с сочувственным интересом, Надя с грустным восхищением. Иногда они встречали людей, которых она знала. «У нее совсем нет бриллиантов!..» «У него совсем нет денег!», – говорила она, и это означало, что у встреченной дамы есть необыкновенные драгоценности и что встреченный господин чрезвычайно богат. «Да, в ней, к сожалению, все усиливается элемент terre-à-terre. Она Лина, Лина без заговора, без шифрованных писем, правда и без Лиддеваля», – думал он, поглядывая на часы. Простились они на ниццком вокзале трогательно, Надя прослезилась, да и ему было очень жаль уезжать от нее. Но в поезде он все время себя спрашивал: «Что же будет, когда мы женимся?..» От адвоката все не было известий о разводе.

В письмах он о «Рыцарях Свободы» писал уклончиво, так что ему самому было совестно: не любил и не умел лгать, даже лгать посредством умолчания. «К тому же, она умна, и сразу догадается, да и не так трудно догадаться». От Нади в самом деле скоро пришло печальное письмо:

«Я вижу, что дело с „Рыцарями“ отложено ad calendas graecas, – писала она. – Что же делать? Я не хочу тебе мешать. Это твое дело. Ты меня зовешь переехать в Париж. Но это так говорится, будто мы в Париже вдвоем будем проживать меньше, чем живя в разных городах. Одна моя поездка обойдется тысяч в десять, и я знаю, что такое парижская жизнь. Ты мне сто раз предлагал деньги, но мне так, так не хочется их брать у тебя. Правда, у тебя их теперь гораздо больше, чем было. Кстати будь сказано, я догадываюсь, что ты бросил ОН ради меня, и ты понимаешь, как я это ценю. Но мне попрежнему хочется жить на свои средства. Даже в том случае, если мы и в самом деле поженимся, я хочу иметь свой заработок и не быть тебе в тягость. „Приданого“ же у меня, сам знаешь, только зеркальце, как у царевны в пушкинской сказке. Теперь не те времена, когда работал один муж, а жена занималась хозяйством и детьми, которых у нас и не будет… Не скрываю, что я возлагала много надежд на „Рыцарей Свободы“. Я так люблю эту пьесу, люблю тебя в ней, люблю свою роль, т. е. ту, что мне обещана. Теперь все надолго отложено. Разумеется, ты нисколько не виноват. Не виноват даже и милейший Альфред Исаевич: до своего возвращения в Нью-Йорк он естественно не может заниматься делами театра. А теперь, оказывается, он ставит во Франции фильмы. Своей второй пьесы ты мне не прислал, но я понимаю, что я не могу играть главную роль (кстати, кто же именно будет играть ее?). Если есть вторая хорошая роль и если ты можешь добиться того, чтобы она была мне предоставлена, то надо ли говорить, что я приеду тотчас! Ехать же на авось, с риском нарваться на отказ, было бы и мне, и даже тебе слишком тяжело».

Он ответил длинным, очень горячо написанным письмом. Говорил, что пока в студии хаос, что Пемброк ставит одновременно два фильма. «Так или иначе, роль для тебя должна найтись и найдется, но для этого необходимо, совершенно необходимо, чтобы ты была здесь. Умоляю тебя приехать возможно скорее. Ты не можешь себе представить, как я по тебе соскучился, как мне тяжело без тебя! Не скрою, я был изумлен и чрезвычайно задет словами «если (!!!) мы поженимся», как и словами о детях. Все это так странно. Теперь ты должна приехать. Говорить же о деньгах просто стыдно».

Это было почти правдой. Легкая натяжка (несмотря на три восклицательных знака) была только в словах о женитьбе: они его действительно задели, но не изумили. Верно было, что ему без нее тяжело, но он знал, что будет нелегко и с ней. «Пишет почти с колкостями: «Было бы и мне, и даже тебе слишком тяжело"… Уже ревнует к еще не выбранной артистке! Если она окажется в Париже без роли и без дела, а я буду проводить с артистками целые дни в студии, ей «и даже мне» будет мучительно. Но я люблю ее как прежде. Что ж делать, если ее развод еще не оформлен? Нет, нужна совершенная определенность, необходимо жить вместе, уж это совсем вздор, будто она не может жить на мои деньги! Зачем она пишет «ad calendas graecas»?… Приятны в ее письме были только слова о том, что он бросил ОН ради нее.

Через два дня от Нади пришло нежное письмо. Она сообщала, что приедет, как только получит платье от портнихи и закончит другие дела в Ницце. Не спрашивая ее о согласии, он тотчас перевел ей по телеграфу пятьдесят тысяч франков. В первый раз давал ей деньги; это именно закрепляло отношения. Надя кратко и смущенно написала, что он угадал: денег у нее почти не оставалось.

В ожидании ее приезда он работал еще больше прежнего. Ложился спать поздно и спал плохо. Иногда ему снились какие-то связанные с пьесой происшествия. Во сне казалось, будто явилась превосходная мысль; потом она оказывалась вздором. Порою он уже мысленно почти соглашался на то, что предлагал Пемброк: «Сдам им проклятое идиотское экспозе. Пусть они, руководясь стилем первого действия, пишут сценарий сами. Этот Луи в самом деле талантливый человек. Конечно, тут „линия наименьшего сопротивления“, но, по крайней мере, так моя ответственность меньше».

Ему казалось, что против него, как писателя, кем-то составлен заговор. В той спешке, в которой вначале приходилось работать, он дурел к вечеру не меньше, чем прежде после нескольких часов перевода. Яценко больше не ездил на понедельники Дюммлера и смутно чувствовал, что дело не только в усталости: ему было бы совестно рассказывать старику о своей нынешней работе.

«Быть может, есть и некоторое преимущество в том, что я начал писать поздно, – думал Виктор Николаевич. – Мы в России были положены в холодильник: кто не сгнил, тот законсервировался. Другие, как я, не писали, а думали, думали о том, что можно было бы писать и как можно было бы писать, если б вообще там можно было писать. Это не значит, что из России посыпятся шедевры, как только она станет свободной. Огромное понижение умственного и морального уровня скажется на всех, даже на самых лучших. Но все-таки я лет пятнадцать ничего не писал и напряженно думал об искусстве, это случай довольно редкий в истории литературы. Дюммлер прав: вечно только доброе искусство, вернее то, которое прошло через анализ зла и достигло мудрости в добре. Мне казалось даже, что в этом одна из особенностей русской литературы, точнее ее вершин, так как ни в одной другой литературе нет такой разницы между верхами и средним уровнем. Толстой недосягаем: кроме, быть может, Пруста, да и то нет, нет равного ему романиста в мире. Средний же наш уровень гораздо ниже европейского и особенно американского. Западная литература за последние полвека, скажем от Зола до нынешних Сартров, шла по пути анализа зла, и тут уже больше почти нечего делать. Наши великие писатели сознательно или бессознательно шли от зла к добру. Главное заключается в том, чтобы, видя зло, изображая зло с полной ясностью, преодолеть в себе злобу против зла. И зло ведь покроется смертью, которая все «облагораживает», делая все одинаково безобразным и бессмысленным… Да, я знал, Лина поэтичнее Нади и большего хочет в жизни. Надю я и не мог бы себе представить в ордене «Рыцарей Свободы». В Лафайетта и Бернара я вложил лучшее, что мог сыскать в себе, но здесь сублимирование было всего труднее, так как человек себя слишком хорошо знает, и уважать себя ему трудно. Громадное большинство людей выходит из этого положения тем, что об этом думают мало и меньше всего занимаются самоанализом. И хуже всего то, что они меня хвалят!"

Пемброк теперь при каждой встрече осыпал его комплиментами.

– Вы внесли новую, свежую струю, – неизменно говорил он.

«Главное в том, чтобы художественное творчество было адэкватно жизни, – думал Виктор Николаевич. – Но, разумеется, пьеса не может быть вполне адэкватна, хотя бы уже потому, что приходится думать о всяких постыдных мелочах, надо чтобы публике ни на минуту не было скучно, надо, чтобы каждая картина могла быть разыграна в такое-то число минут. Правда, эти постыдные ограничения относятся и к самому высокому искусству: если бы Бетховен хотел выразить свои чувства в симфонии, которая продолжалась бы семь или восемь часов, то он не мог бы это сделать. Пьеса же условна по самой своей природе. Роман другое дело, особенно если объединить его с драмой. Полной адэкватности с жизнью не может быть и в нем, но в нем по крайней мере можно не считаться с предписаниями теории словесности. В нем может быть и триста страниц, и три тысячи. Роман, самый свободный из всех видов искусства, должен был бы включать в себя все: политические, философские, метафизические рассуждения, мог бы менять форму, мог бы переходить из одного периода времени в другой. Французская идея романа, построенного по всем правилам композиции, так же устарела, как три единства классической трагедии. На беду ею дорожат именно издатели и, быть может, они одни. Еще не устарели, но очень скоро устареют все новые выверты. Романист, потрясенный творчеством Кафка, скоро станет забавной фигурой прошлого. Быть может, и театр вернется к старой вечной формуле Стендаля: действие, характеры, стиль. К ним надо прибавить главное, то, что Стендаль, вероятно, подразумевал: идеи"…

Но в худшие свои часы, в опровержение своих же мыслей, Яценко думал, что все-таки пятнадцать лет в советском холодильнике погубили и его жизнь, и его талант. «Какое критику или читателю дело до того, что в России я не мог писать, не мог просто по чувству собственного достоинства, которое там так старались из нас всех вытравить. Я там переводил, и для этого также приходилось лгать, скрывать, гнуть спину, подличать. Мы все там были связаны круговой порукой низостей, мы должны были их совершать, чтобы жить. Они отчасти в нас собственное достоинство и вытравили, как гитлеровцы у людей в концентрационных лагерях. Я делал меньше низостей, чем многие другие, но и мне иногда было стыдно смотреть людям в глаза. И так было со всеми, с самыми лучшими из нас, особенно с людьми старшего поколения. Мы даже и не посмеивались как авгуры, глядя друг на друга, – настолько все это было привычно. Да и посмеиваться было бы опасно. Я нашел выход в том, что ни в чем не участвовал, ни к чему не приставал, все надеялся на будущее и утешался горделивыми афоризмами, вроде «Der Starke steht am mächtigsten allein».[40] Если б все можно было забыть, вычеркнуть из памяти! И вот почему мне были неприятны эмигранты, покинувшие Россию в начале революции. Они через все это не прошли и верят или делают вид, будто верят, в чувство своего достоинства».

Он действительно со старыми эмигрантами сходился плохо; говорил, что они ничего не знают и потому ничего не понимают. Однако при редких встречах оказывалось, что ничего особенно нового он им сообщить не может. «Дело не в том, чтобы знать, дело в том, что мы прошли через эту грязевую ванну: она оставляет неизгладимый след на душе, как на руке клеймо гитлеровского концентрационного лагеря.» Не любил он и эмигрантских публицистов. Ему казалось, что число доступных им понятий невелико, что весь их кругозор очень ограничен. «В сущности, большевики оказали им большую услугу: если бы большевиков не было, им было бы решительно нечего сказать». Но Яценко с неудовольствием замечал, что такое же чувство холодной враждебности испытывали по отношению к нему самому эмигранты, бежавшие из России во время второй войны. «У них тоже какая-то привилегия по знанию чего-то. Верно, от их дополнительной немецкой линии. И, быть может, это одна из причин, по каким нам трудно писать о себе, как всю жизнь о себе писал Толстой в своей почти наивной уверенности гениального человека, что все в его жизни интересно другим людям, даже его успехи или неуспехи по сельскому хозяйству в «Анне Карениной». Грешил же он против себя тем, что, будучи пожилым, даже просто старым человеком, избирал всегда главными героями молодых людей… Ужасное это слово «герой»! Всякий раз, как я встречаю в романе слова «наш герой», мне хочется бросить роман в печку… У меня «герой» будет пожилой человек, я сам, и писать о себе я буду, если не всю правду, – это почти невозможно, – то во всяком случае только правду. Теперь иные писатели, называющие себя реалистами, лгут о себе как в некрологах… И надо следовать правилу доктора Джонсона: выбрасывать каждую фразу, которая покажется автору красивой."

Раза три или четыре он обедал с Пемброком в дорогих ресторанах. Эти обеды считались деловыми. Однако, к некоторому удивлению Виктора Николаевича, о делах на них почти не говорилось: он еще не знал, что они нужны больше для подготовки дела, для создания нужного настроения. На одном из этих обедов Пемброк неожиданно сообщил ему, что теперь можно и не так торопиться: главная из приглашенных артисток, от участия которой больше всего зависел успех и которая тоже была в восторге от его пьесы, была занята еще на два месяца. «Так что крутить мы раньше января не начнем, работайте не волнуясь, – сказал Альфред Исаевич и тотчас пожалел о своих словах: так неприлично обрадовался Яценко. – Хотя нет, он не лентяй, он будет работать и дальше», – подумал Пемброк.

После этого жизнь стала легче. Денег у Виктора Николаевича теперь было много. Не было обязательных часов работы, какие тяготили его в Организации Объединенных Наций. Он приезжал в студию и уезжал из нее, когда хотел, пользуясь автомобилями общества. Все были с ним чрезвычайно предупредительны и любезны: Пемброк при первом своем приезде в студию отрекомендовал его: «Уолтер Джексон, наша находка и гордость!» К тому же он был американец, единственный, кроме самого Пемброка, американец в деле. Беспредметная расточительная суета кинематографа теперь распространилась и на него. Он встречался с артистами, известными всей Франции, а может быть и всему миру, участвовал в деловых завтраках и обедах, где никакого дела не было, но всегда бывали икра и шампанское. Платил обычно Пемброк, иногда Яценко от этого отказывался и вносил свою долю, составлявшую три-четыре тысячи франков. Некоторые люди на этих завтраках раздражали его своей некультурностью, суетливостью, жадностью, манией величия, – и все же в общем новая среда казалась ему своеобразной, забавной, часто по-детски милой. Понемногу его втягивала эта жизнь. Он начинал чувствовать, что и сам принимает какое-то участие в заговоре успеха против искусства. Случалось ему испытывать и то же чувство, которое он испытывал во дворце Шайо: «Чем бы это могло быть, и что такое выходит из столь могущественного, самого могущественного в мире способа воздействия на людей!"

II

– Мосье Жаксон, вас желает видеть один господин… Нофо или как-то так. Я просил его дать визитную карточку, но у него не было, – сказал консьерж. По его пренебрежительному тону можно было догадаться, что господин не из важных. Как почти весь низший персонал студии, консьерж сочувствовал коммунистам, но он был человек благодушный и поддерживал самые лучшие отношения с начальством. Настроение в деле было вообще мирное, товарищеское, приятное; труд оплачивался отлично, денежные споры возникали редко и почти всегда разрешались легко: в кинематографе деньги тратились на все, особенно на знаменитостей, так щедро, что претензии низшего персонала не имели большого значения. Техники и статисты знали или догадывались, что главные артисты получают по несколько миллионов франков за два-три месяца работы, но и это их не раздражало. На Пемброка же они смотрели с любопытством и благожелательно: им лестно было видеть живого американского миллиардера.

– Попросите его войти, – сказал Яценко. Через минуту в комнату вошел незнакомый ему старик, действительно одетый довольно бедно. Он с любопытством оглядел Джексона, комнату, письменный стол, на мгновенье задержавшись взглядом на книгах.

– Мистер Вальтер Джексон? Разрешите представиться, Макс Норфольк, – по-английски сказал он.

– Садитесь, пожалуйста. Мне сообщил о вас мистер Пемброк. Кажется, мы с вами будем вместе работать?

– Так точно, и я этому очень рад, – сказал старик. – Говорят, вы написали превосходный сценарий. Это тем более приятно, что я за всю свою жизнь не видел ни одного хорошего фильма.

– Вот как? Такие вещи редко приходится слышать от людей, работающих в кинематографическом деле.

– Я в нем работаю с позапрошлой недели. Я был изобретателем, журналистом, ходатаем по делам, судомойкой, консьержем гостиницы, революционером, сыщиком.

– Что ж, это полезная школа, – с недоумением сказал Яценко.

– Была бы очень полезная школа, – подтвердил старик, – если б не то, что мне пользоваться учением осталось уже не так долго.

– Мистер Пемброк сообщил мне, что вы представляете интересы финансовой группы, с которой он заключил соглашение. Чем я могу быть вам полезен?

– Мне прежде всего хотелось бы ознакомиться с вашей пьесой и сценарием. Когда работаешь в каком-либо деле, то не мешает знать, что именно в нем делается. Это не обязательно, громадное большинство людей не понимают, что они делают и для чего они это делают. Но именно, как я сказал, не мешает. Не могли ли бы вы дать мне пьесу?

– Если вы разрешите, я ее вам дам через три дня, – сказал он, подумав. Его вдруг осенила мысль: этот старик как будто очень подходил для пьесы, по крайней мере по наружности. «Да и имя очень подходящее: Макс. Неопределенное интернациональное имя… Так, понемногу, достаешь материал. Ведь я и идею ведьмы заимствовал из рассказа Тони. Впрочем, только то, что у человека наших дней прабабкой была ведьма. С бароном, конечно, у Тони ни малейшего сходства быть не может, разве только в маленьких деталях». – К сожалению, моя пьеса еще не совсем готова, – сказал Яценко.

– Расин говорил о «Федре": „C'est pret, il ne reste qu'à l'écrire“.[41] Но тем более лестно, что Пемброк ее принял. Он, так сказать, Гёте этого веймарского театра. Мой босс в художественную часть не вмешивается.

«Право, он годится и не только по наружности, – с восторгом подумал Яценко. – Мой Старик верно сказал бы что-либо вроде этого!"

– Через три дня я вам дам первые три картины, они почти готовы, – смущенно сказал он.

– Но ведь кажется, «экспозе» уже написано?

– Да, но в первой редакции, а это, как вы верно знаете, не означает почти ничего. У меня некоторые действующие лица еще и не названы. Кстати, главное из них носит то же имя, что вы: Макс. Никакой фамилии я ему не даю, как и некоторым другим персонажам.

– Вот как? В старых пьесах в перечне действующих лиц о них сообщалось решительно все: возраст, наружность, родственные отношения, даже характер. А то читатель, ознакомившись с пьесой, еще мог бы ошибиться: вдруг он подумал бы, что маркиза де Санта-Фе очень глупа, а на самом деле она должна быть умницей. Теперь другая крайность: автор не дает даже фамилий.

«Совсем мой Старик! – подумал Яценко. – Надо с ним познакомиться поближе».

– Нам предстоит вместе работать. Не хотели ли бы вы сегодня со мной пообедать? Вы свободны?

– Как птица, – весело сказал старик. – Мне нравится, что вы не генерал. Вы, кажется, русский? Я люблю русских. Люблю и американцев. Я сам американец по паспорту, но не по крови. У меня тоже псевдоним и вдобавок идиотский: я сто лет тому назад из озорства взял себе имя первого пэра Англии!

«Положительно, „жизнь подражает искусству“, – подумал Яценко. – Теперь моя пьеса готова. Макс Норфольк в действии, как Лина, по крайней мере по замыслу, была Надя в действии».

Они вместе пообедали в тот же день, затем встречались и обедали почти ежедневно. Яценко нарочно выбирал недорогие рестораны, так как старик непременно хотел платить свою долю и говорил неизменное «Dutch treat».[42] Его разговоры, наблюдения над ним оказались чрезвычайно полезны Виктору Николаевичу. После каждой встречи он переделывал и дополнял свою пьесу. «Странные вещи происходят в искусстве: сначала выдумываешь человека, а позднее находишь его в жизни!» Яценко впрочем понимал, что не выдумал Макса Норфолька. Его «Старик», выражавший идею снисходительности к людям, первоначально был даже не очень похож на этого старика. Но теперь главное действующее лицо пьесы стало казаться ему живым. «В „Lie Detector“ я его активизирую: он попадает не в историческую трагедию, как было в „Рыцарях Свободы“, а в водоворот событий бытовой пьесы с напряженной фабулой. Жаль, что я уже показал пьесу Пемброку. Впрочем, он будет помнить только их глупое „экспозе“ и верно даже не заметит, что я образ Старика переделал. Лишь бы только этот Норфольк не узнал себя и не обиделся. Хотя за что же ему тут обижаться? Мой Макс очень привлекателен."

Через неделю переделанная пьеса была отдана в переписку. Вместо «Старик», везде значилось «Макс». А на следующий день, когда Норфольк зашел в его кабинет, Яценко смущенно отдал ему новую тетрадку.

– Прошу вас сказать мне свое мнение совершенно откровенно.

– Разумеется, разумеется. Сейчас же и начну читать. Кажется, в вашей студии есть бар? Нет, не провожайте меня, я найду.

– И еще одно, – сказал Виктор Николаевич. – Я вам даю французский перевод. Пьеса написана мною по-русски, но предназначается она для американцев, и я некоторые фразы или отдельные слова вставил в свою рукопись по-английски, по-русски вышло бы хуже. Французский переводчик их не перевел. Это произведет на вас впечатление некоторой недоделанности. Сделайте на это мысленную поправку… Как и на кое-что другое. На известную условность положений… Быть может, кое в чем вы найдете и некоторую фальшь. Но она ведь есть почти во всех драмах.

«Лишь бы только его пьеса не оказалась совершенной дрянью, как громадное большинство пьес и как все сценарии, – думал Норфольк по дороге. – Теперь, вероятно, направо?» Он только во второй раз был в студии, но обычно легко находил дорогу в заведения, где продавались спиртные напитки; шутил, что в этом, как во всем в жизни, руководится простым правилом: «Надо исходить из того, что люди неизменно поступают вопреки требованиям здравого смысла: женятся на тех женщинах, на которых им жениться не надо; объявляют войны, когда их поражение математически неизбежно; строят большие города на болоте, как Петербург, на лагунах, как Венецию, или по соседству с вулканом, как Помпею; бар открывают в самом неподходящем месте, в темной тесной комнате, и у стойки ставят неудобные узенькие высокие стулья без спинок, так что ни сидеть, ни пить нет охоты"… Он шел по длинным коридорам студии, с любопытством поглядывая по сторонам, останавливаясь у объявлений и фотографий.

Кофейня, в которую он вошел, не была ни темной, ни тесной, но Макс Норфольк говорил, что о своих несбывшихся предсказаниях забывает с такой же легкостью, как государственные люди. У стойки он заказал Мартини и тотчас вступил в разговор с барманом. Спросил, завтракают ли здесь в кофейне и хороша ли у них кухня, при чем добавил, что задает идиотский вопрос: служащие ресторанов редко отвечают, что у них кухня плохая. Спросил, почему сейчас никого нет, и, узнав, что в три часа все на работе, неодобрительно покачал головой. Спросил, приходят ли сюда знаменитости и что они едят и пьют. – «Так, так, салат, фрукты, чай с лимоном без сахара», – повторял он с отвращением. Барман отвечал ему охотно. Он не мог понять, что это за человек: не француз, не артист, не техник, – верно из свиты американского миллиардера. Старик, однако, барману понравился: по тому, как он пил, было видно, что он понимает дело, и хотя он был одет бедно, чувствовалось, что это хороший клиент. Выпив первый коктэйль, Норфольк заказал второй по своему рецепту. Барман выслушал внимательно и нашел идею интересной.

– Только эту штуку вы уж подайте мне вон туда, – сказал Норфольк, указав на столик в углу. Устроившись на жестком диване, он заглянул в окно. Во дворе стойло несколько автомобилей. «Вот этот очень недурен, Делаэ последнего образца"… Затем пробежал забытый на столе засаленный листок с меню завтрака и узнал, что за двести франков можно было получить hors d'oeuvres variés, затем на выбор бифштекс или жареную рыбу, салат, сыр и фрукты. «Рассчитано на низших служащих. Знаменитости сюда приходят потому, что в город далеко ехать, и еще из демократического чувства: играют, конечно, в простые, чисто-товарищеские отношения с низшим персоналом и серьезно уверены, что такие отношения возможны между телефонисткой и звездой, получающей десять миллионов за фильм"… Карты вин не было; на листке указывалось только, что графинчик красного стоит шестьдесят франков. Норфольк был доволен. Цена завтрака была для него вполне приемлема; он мысленно сосчитал, сколько будет тратить на еду в месяц, – оставалось немало и на все другое, – думал об этом с приятным чувством много голодавшего на своем веку человека. «Что бедно одет, это вздор. Умные люди понимают, что заштопанная, но чистая одежда это теперь безошибочный признак некоторого аристократизма. Ну, не безошибочный, а все-таки признак"…

Когда барман принес новый коктэйль, Норфольк его попробовал, удовлетворенно кивнул головой и вынул из оттопыренного кармана старенького пальто обе тетрадки. ("Значит, сценарист», – подумал барман).

THE LIE DETECTOR

БАРОН, БАРОНЕССА, МАКС, МАРТА, АПТЕКАРЬ, ГОРНИЧНАЯ БАРОНЕССЫ, СЛУГА В ГОСТИНИЦЕ

Действие происходит в наше время, осенью, на протяжении нескольких дней, в очень хорошей нью-йоркской гостинице. Декорация, в сущности, одна. Барон и баронесса снимают в гостинице апартамент из шести комнат, включающий два салона. Они обставлены одинаково; только в салоне барона группа из стола и кресел находится справа, а диван слева; а в салоне баронессы – наоборот: диван справа, стол и кресла слева. Кроме того, картины на стенах другие: в одном виды охоты, в другом портрет какой-то по-старинному одетой дамы. Во всем остальном – одна и та же обстановка салона в дорогой гостинице; ковры поверх бобрика, шкапчики, золоченая мебель, камин в глубине, над ним зеркало. Под зеркалом на камине в салоне барона какой-то восточный фарфоровый бюст. Впрочем, он виден только тогда, когда у зеркала освещаются лампочки.

Действие всех картин происходит вечером при электрическом освещении.

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Салон барона. За столом сидят барон и Макс. На столе телефон, бутылка и два бокала. Барон очень красивый тридцатилетний человек, одетый по самой последней моде. На лице у него скучающее выражение. Говорит с очень легким иностранным акцентом. Макс – старик лет семидесяти. Оба они выпили немного больше, чем следовало бы. Девятый час вечера.

МАКС: Ведь первый муж вашей жены был маркиз?

БАРОН: Да.

МАКС: После его безвременной кончины она вышла за вас. Вы только барон. Значит, брак с вами был не только чудовищной глупостью с ее стороны, но и социальным понижением?

БАРОН: Да.

МАКС: И вы твердо решили развестись с ней?

БАРОН: Да.

МАКС: И вы твердо решили получить с нее при этом деньги?

БАРОН: Да. (Зевает).

МАКС: Говорят, у Шекспира было пятнадцать тысяч слов. У вас, повидимому, сегодня есть только одно… Вы хотите получить с нее пятьдесят тысяч долларов?

БАРОН: Нет.

МАКС: Слава Богу, второе слово! Чего же вы хотите?

БАРОН: Я хочу получить с нее сто тысяч долларов.

МАКС: Почему так много, young rascal?[43]

БАРОН: Мне очень нужны деньги, old fool.[44]

МАКС: Это, конечно, серьезный довод, но может быть, все же недостаточный… Кстати, довожу до вашего сведения, что настоящие, т. е. умные, циники всегда говорят не как циники, а как идеалисты: это им выгоднее.

БАРОН: Я не циник. Но что ж делать, деньги вещь совершенно необходимая.

МАКС: Неужели? У вас страсть к каким-то изощренным парадоксам… Нет, ста тысяч она вам никогда не даст. Если б вы еще были герцогом! Но вы просто захудалый барон.

БАРОН (обиженно): Почему захудалый? Мой род восходит к пятнадцатому веку. Один мой предок был казнен в 1609 году.

МАКС: Иметь казненного предка это, конечно, социальная distinction. При условии, что он был казнен не менее двухсот лет тому назад. За что его казнили, young rascal?

БАРОН: За пустяк, old fool. Он сошелся с женщиной, которая оказалась ведьмой.

МАКС: Это бывает и в наше время. И что же?

БАРОН: Раз вечером мой предок шел лесом к своим друзьям. К нему внезапно подбежала волчица. Он выхватил меч и отрубил ей лапу. Она завизжала человеческим голосом и убежала. Дойдя до замка друзей, барон с тревогой и гордостью показал им свой трофей. (В его голосе проскальзывает, ужас. Макс с любопытством на него смотрит). Вдруг из окровавленной лапы выпала кисть женской руки! Оказалось, что колдунья по ночам уходила в лес, напяливала на себя волчью шкуру и бегала по лесу на четвереньках.

МАКС: Что ж, каждый проводит время как ему нравится. И что же?

БАРОН: Власти произвели расследование. Колдунью с отрубленной рукой нашли – и оказалось, что она была любовницей барона. Думаю, что просто его выслеживала из ревности. Он был очень красив… Я точная его копия, судя по его портрету. В гневе она прокляла его и весь наш род. Ее пытали. Она показала, будто он знал, кто она. Колдунью сожгли, а моего предка только обезглавили.

МАКС: Как приятно быть дворянином!

БАРОН: С тех пор над нашим родом повисло проклятие волчицы.

МАКС: И, разумеется, все ваши другие предки с той поры погибали трагической смертью, young rascal?

БАРОН: Нет, old fool, все они жили очень счастливо, служили верой и правдой своим королям. Но я погибну трагически.

МАКС: Вы непременно, рано или поздно, выдадите чек без покрытия. Проклятие волчицы исполнится, но вас не обезглавят. Вы только посидите несколько месяцев в тюрьме. Что ж тут такого? С кем это не случалось?

БАРОН: Я не хочу сидеть в тюрьме.

МАКС: Я знаю, что вы оригинал.

БАРОН: Что до проклятья, то… дураки никогда не бывают суеверны.

МАКС: Это сказал Байрон. Дорогой друг, неужто вы читали Байрона?

БАРОН: Нет, я прочел эту цитату в какой-то газете.

МАКС: То-то… А достать для вас у вашей жены сто тысяч я все-таки не могу.

БАРОН (уверенно): Можете. Вы имеете огромное влияние на мою жену. Сам не знаю – почему. Человек вы недалекий, и скорее пошлый, хотя и не лишенный остроумия.

МАКС: Не засыпайте меня лестью: я о ста тысячах даже не заикнусь.

БАРОН: Это печально.

МАКС: Очень. Чувствуете ли вы, по крайней мере, что ваша жена имеет большие достоинства? Правда, как женщина, она, хотя еще очень привлекательна, но для меня чуть-чуть уже стара. Я как-то случайно видел ее бумаги: ей тридцать восемь лет. Впрочем, она своего возраста не скрывает: говорит, что ей тридцать два, это вполне корректная и приличная скидка – меньше двадцати процентов. Конечно, у нее есть маленькие недостатки. Она скуповата, или по крайней мере не щедра. Она бывает и грубовата. Светская дама, баронесса и говорит go to hell! Вероятно, это вы ее научили? Она нервна, но не сумасшедшая. Вы не очень нервны, но вы имеете все задатки сумасшедшего.

БАРОН: Это ваш комический Lie Detector обнаружил мое сумасшествие?

МАКС: Отчасти и он, хотя не только он.

БАРОН (неуверенно): Надеюсь, вы не думаете, что я верю в ваш прибор? Это просто какой-то трюк, и не очень трудный. Ведь вы были в молодости фокусником.

МАКС: Всего полтора года. Я был в жизни изобретателем, сыщиком, фокусником, психологом, переводчиком в покойной Лиге Наций, комиссионером по продаже бриллиантов, управляющим гостиницей, наблюдателем при игорном доме…

БАРОН: Вы можете сократить вашу автобиографию… На каком принципе, вы говорите, основан ваш прибор?

МАКС: Это очень просто. (Врет первое, что ему приходит в голову). Как вы знаете, субстратом душевной жизни является кора головного мозга. Она цитоархитектонически делится на одиннадцать областей. Из них Гиппокампова область испускает альфа-лучи скоростью в два ноль шесть помноженных на десять в девятой степени сантиметров в секунду. Они действуют на мембрану моего аппарата с энергией в один тридцать один помноженных на десять в минус пятой степени эргов…

БАРОН: Не продолжайте, ваше объяснение совершенно понятно каждому ребенку. Говорите, лучше не об эргах, а о долларах моей жены.

МАКС: Слушаю-с. Я буду просить вашу жену дать вам пятьдесят тысяч. Сделаю это против убеждения. Я на ее месте не дал бы вам ни одного сента. Но что ж мне делать? У меня к вам симпатия.

БАРОН: Mutual.[45]

МАКС: Конечно, вы son of a bitch. Но если судить о вас, исходя из этой аксиомы, то станет ясно, что вы породистый son of a bitch, приятный son of a bitch и даже добрый son of a bitch. Знаете ли вы сами, что у вас есть еще одно довольно редкое достоинство? Вам совершенно все равно, что о вас думают люди.

БАРОН (Очевидно, в первый раз об этом подумавший): Люди? Современные люди? Совершенно все равно.

МАКС: Да, да, современные: ваши предки с вами не были знакомы, а потомство едва ли будет вами много заниматься. И это ваше достоинство тем более удивительно, что по наружности и по манерам, вы даже не фат, а пародия на фата… У вас, как писалось в старых романах, «ледяной холод в душе»?

БАРОН (очень довольный): Именно.

МАКС: Впрочем, это моя специальность находить в людях скрытые достоинства. Ваша жена теперь в вас никаких достоинств не находит.

БАРОН (обиженно): Почему она не дает мне развода?

МАКС (успокоительно-благодушно): Даст, даст. И денег даст. К полному моему изумлению, она еще немного вас любит. Кстати, ваш предшественник маркиз тоже женился на ней ради ее богатства?

БАРОН: Я не знал покойника, но это действительно весьма вероятно.

МАКС: Странно. Она хорошая женщина.

БАРОН: Она прекрасная женщина, damn her.

МАКС (невольно смеется): Может быть, вы пересмотрите ваше решение о разводе? Подумайте, как вам теперь хорошо: она платит по всем счетам, денег у вас сколько угодно… Вы не были прежде в нее влюблены хоть немного?

БАРОН: Очень немного.

МАКС: Странно. Вы ведь ни одной женщины не можете видеть равнодушно. Это, впрочем, симпатичная черта характера. Когда вы разговариваете с мужчинами, у вас обычно такой вид, будто вы только что узнали, что ваш отец, мать и все предки погибли в концентрационном лагере. Но стоит показаться хорошенькой женщине, и вы совершенно преображаетесь: у вас блестят глаза, вы болтаете без конца, вы становитесь даже умны! А может быть эта женщина на вас и смотреть не хочет?

БАРОН: Нет, этого не может быть.

МАКС: Вот, вот, пародия на фата, несмотря на «холод в душе». (меняет тон. Очень серьезно). А что же будет с Мартой?

БАРОН: Это не ваше дело.

МАКС: Других доводов вы не понимаете, но позвольте вам сказать следующее. Марта, конечно, прелестная девочка, но она зарабатывает, как стенографистка этой гостиницы, долларов семьдесят в неделю. А вы всю жизнь ничего не зарабатывали, вы даже не знаете, как это делается… Вы сделаете большую ошибку, женившись на Марте.

БАРОН: Кто же не делает ошибок? Зачем Гитлер объявил войну?

МАКС: Быть может, его недостаточно предостерегали, а я вас предостерегаю в десятый раз. Хорошо, поговорим о другом… Зачем вы стали писать книгу о старом фарфоре? На какого чорта вам старый фарфор?

БАРОН: Вы ошибаетесь, я знаток. Я с первого взгляда могу отличить Севр от Мейссена, а мейссенский от китайского.

МАКС: С первого взгляда на метку. На Севре изображены две буквы, на мейссенском два меча, а на китайском, кажется, какие-то рыбки.

ВАРОН: Другие и этого не знают. Книгу же я пишу потому, что нужно ведь занять как-нибудь пять-шесть часов в день, остающиеся от ресторанов и ночных клубов.

МАКС: Кроме того, под предлогом диктовки вы вызываете к себе Марту на несколько часов. (Саркастически). Для работы. Имейте в виду, что, если я и достану вам пятьдесят тысяч…

БАРОН (вставляет): Сто тысяч.

МАКС: Если я и достану вам пятьдесят тысяч, то о ресторанах и ночных клубах все равно придется забыть. Вы будете иметь где-нибудь в Бруклине две комнаты с ванной, рефриджерейтором и телевижен. Это вам скоро надоест.

БАРОН: Увидим. Я обожаю Марту.

МАКС: Вы наверное ни одну женщину не обожали больше трех месяцев.

БАРОН: Неправда, случалось и шесть! Кроме того, повторяю, это вас совершенно не касается, old fool.

Он встает, подходит к зеркалу над камином и зажигает сильные лампы. (Освещается фарфоровый бюст). Прихорашивается. Пробует несколько поз и жестов: Цезарский, Наполеоновский).

МАКС: Ave Caesar!.. Vive l'Empereur!

БАРОН: Я похож на Роберта Тэйлора.

МАКС: Зачем вы скромничаете? Роберт Тэйлор похож на вас.

БАРОН (возвращается к столу, наливает себе еще виски): Может быть, я уеду в Холливуд. А может быть, уйду в монастырь. Или же стану коммунистом. Вы и не представляете себе, как мне скучна вся современная жизнь и, в частности, демократия. Я и газет не читаю, кроме светской хроники и театральных объявлений.

МАКС: Вы даже не знаете, как зовут президента Соединенных Штатов.

БАРОН: Согласитесь, что я человек, не похожий на других людей.

МАКС: Все люди, говорящие, что они не похожи на других людей, очень похожи друг на друга. И таких тоже миллионы.

БАРОН: Я все презираю в современном мире! Ни о чем даже не могу говорить серьезно.

МАКС: Современный мир это переживет, хотя и с душевной болью.

БАРОН (пьет): Если вы мне достанете от баронессы сто тысяч, я вам уплачу десять процентов комиссии.

МАКС (очень сердито): Идите к чорту! Я с вас ни гроша не возьму! Я это делаю не для вас, а для Марты, чтобы вы не жили на ее заработки.

БАРОН: Я знаю ваше ласковое отношение к хорошеньким барышням вчетверо моложе вас.

МАКС: Не вчетверо! Марте двадцать два года.

БАРОН: Значит, в три с половиной раза.

МАКС: Нет, не в три с половиной, а в три! (Успокаивается). Выясним, чего мы хотим, а? Вы хотите развестись с баронессой, получить от нее деньги и затем каждые три месяца менять любовниц. А я хочу… (думает). Чего я хочу? Я хочу, чтобы вы не губили Марту и поскорее уехали куда-нибудь в Сахару или на северный полюс. Нельзя же вас кастрировать!

Звонит телефон. Барон берет трубку аппарата.

БАРОН: Да, да, пожалуйста, скажите мисс Марте, что я жду ее для диктовки. Пусть она поднимется тотчас, у меня масса работы. Благодарю вас. (Кладет трубку). Сейчас придет мисс Марта, я буду ей диктовать. (Смотрит на Макса многозначительно. Тот делает вид, будто не понимает. Пауза. Барон начинает напевать песенку «Whether you young, whether you old"… У него приятный баритон. Макс вторит фальшивым баском. Стук в дверь).

БАРОН и МАКС (одновременно): Войдите.

Входит Марта. Барон и Макс сразу очень оживляются. Она очаровательна. Одета она «как все», т. е. как все небогатые барышни, но мило и со вкусом. Хорошо причесана, как будто сейчас от парикмахера. Ногти выкрашены и отделаны, как будто она сейчас и от маникюрши. У нее в руках пишущая машинка.

БАРОН и МАКС (вместе, радостно): Добрый вечер!

МАРТА (тоже радостно): Добрый вечер, сэр. Добрый вечер, Макс.

Барон поспешно берет у нее машинку и ставит на столик. Макс так же предупредительно пододвигает ей стул, но не к столику с машинкой, а к столу, на котором стоят напитки. Она садится.

МАРТА (оглядываясь на Макса): Я не мешаю?

МАКС (невозмутимо): О, нет, что вы!

БАРОН: Нет, вы не мешаете. (Тоже оглядывается на старика. Макс протягивает ей бумажный пакет с папиросами, а барон золотой, украшенный бриллиантами портсигар.)

БАРОН: Parliament?

МАКС: Old Gold?

МАРТА: (нерешительно): Я предпочитаю Parliament. Сама я их никогда не покупаю, они слишком дороги. (Берет у барона папиросу. Макс подает ей спичку и не без удовлетворения смотрит на барона, опоздавшего со своей золотой зажигалкой).

БАРОН: Хотите виски, мисс Марта?

МАРТА: Хочу.

МАКС: Нет, не пейте виски. Это не ваш стиль. Теперь не время для коктэйлей, но я хочу угостить вас коктэйлем моего изобретения (Берет со столика с напитками «шэкер», лед, бутылки). Беру одну долю зеленого шартреза…

БАРОН: Желтый гораздо лучше.

МАКС: Вы смеете спорить со мной? Зеленый крепче на двенадцать градусов. Затем две доли водки, две доли виски и три доли Поммери.

БАРОН: Какой вздор! Вы и в напитках ничего не понимаете, как ни в чем другом. Шампанское и водка. Это так же безграмотно, как, например, параллельные квинты в музыке.

МАРТА (примирительно): Мне тоже кажется, Макс, что шампанское не вяжется с водкой. Я обожаю шампанское! Я пила его всего месяц тому назад!

МАКС: Ни в музыке, ни в коктэйлях нет вечных истин. Вдруг какой-нибудь новый Бетховен покажет, что параллельные квинты и есть верх гениальности? А я показал, что водку можно и должно сочетать с шампанским, которого кстати у вас здесь нет.

МАРТА (смеется): Водка, виски, шампанское! Назовите ваш напиток Big four cocktail.

МАКС: Нет, я назову его Hydrogen Bomb cocktail… Его надо долго взбалтывать и подавать очень холодным. Разумеется, никакой вишни! А того человека, который положил бы сюда кусочек апельсина, надо немедленно четвертовать. Дорогой барон, преодолейте вашу ненависть ко мне и попробуйте. После трех бокалов вы будете дивно спать.

БАРОН (сердито): Благодарю вас, я всегда сплю как сурок.

МАРТА: Я тоже. Я засыпаю через минуту после того, как ложусь. Не успеваю даже прочесть заголовки Daily Mirror.

МАКС: Как я вам завидую. (Барону, очевидно нарочно дразня его). Вы не закажете бутылку Поммери, дорогой друг?

БАРОН (еще сердитее): Нет. Нам надо работать.

МАКС: В таком случае мы обойдемся без шампанского. (Протягивает Марте бокал. Она робко оглядывается на барона, затем пьет).

МАКС: Ну, как вы находите?

МАРТА (нерешительно): Недурно.

МАКС (передразнивает ее): «Недурно»!.. Это лучше нектара!

МАРТА (смеется): Я никогда не пила нектара.

МАКС: И никогда не будете пить, так как вы меня не слушаетесь и поэтому попадете в ад.

МАРТА (испуганно): Не говорите таких вещей!

БАРОН: Мисс Марта, нам пора сесть за работу.

МАРТА: Да, разумеется. (Вскакивает и переходит к столику с машинкой. Макс пытается было встать с кресла, чтобы подать ей стул, но, повидимому, признает это усилие необязательным и остается в кресле. Марта сама переносит стул. Барон достает из ящика листки и приводит их в порядок, все время злобно оглядываясь на Макса. Старик попрежнему делает вид, будто не замечает).

БАРОН: Мы сегодня кончим вступление к моей монографии о франкентальском фарфоре. Вы помните, что мы остановились на фарфоре древнего Востока.

МАРТА: Да, вы сказали, что кончите вступление какой-то страшной легендой. Я ждала с нетерпением!

БАРОН: Это легенда острова Маури-Га-Сима.

МАКС: Еще одна легенда! Вы злоупотребляете легендами, дорогой друг.

МАРТА: Я обожаю все страшное!

Барон садится рядом со столиком Марты и в упор смотрит на Макса, все более явно показывая, что его уход был бы весьма приятен. Макс разваливается в кресле.

МАКС: С удовольствием послушаю вашу фарфоровую легенду.

БАРОН (диктует): Легенда, о которой я упомянул выше, связана с азиатским островом Маури-Га-Сима. На нем в древности была найдена самая лучшая в мире глина. Этим островом правил царь Перуун, известный и своим светлым умом, и беспорочной жизнью, и тесным общением с богами. Этот царь получил от богов секрет изготовления бесценного фарфора из глины острова. Его открытие обогатило жителей. Для них настала пора необычайного процветания. Но, богатея с каждым днем, они утратили прежнюю простоту нравов, потеряли веру в своего мудрого правителя, стали его критиковать, развратились. И вот однажды ночью было у Перууна видение: боги сообщили ему, что их терпение истощается. В тот день, когда хотя бы один из жителей острова замыслит преступление, окрасится в кроваво-красный цвет фарфоровая статуя Перууна, стоящая на главной площади. И тогда остров погибнет.

Марта испуганно перестает писать и расширенными глазами смотрит на барона.

МАКС: Это были, право, не очень интеллигентные боги. Во-первых, что же дурного в том, что жители острова, разбогатев на фарфоре благодаря своему трудолюбию, коммерческим способностям и know-how, стали жить лучше прежнего? С нами, американцами, было собственно то же самое. Правда, мы всегда слепо верим нашим мудрым правителям и никогда их не критикуем. А во-вторых, почему весь остров Маури-Га-Сима должен отвечать за одного человека? Что, если бы нас всех истребили, скажем, за Лепке?

МАРТА (горячо): Вы таких вещей не понимаете!.. Ах, какой таинственный рассказ я читала в прошлом году! Кажется, это было в True Story…

МАКС (не слушая): А в-третьих, думать о преступлении совершенно не то же самое, что совершить его.

БАРОН: Разница действительно большая. В виде редкого исключения вы иногда высказываете разумные мысли. Но что если б вы перестали нам мешать? Я продолжаю, Марта. (Диктует). И вот одному юноше пришло в голову убить Перууна. А чтобы вдобавок сделать его общим посмешищем в глазах соотечественников, которым царь сообщил о своем видении, юноша, не веривший в богов, ночью выкрасил в кроваво-красный цвет фарфоровую статую на площади. (Эти последние слова барон произносит торжественно, с искренним волнением. Марта вскрикивает).

МАКС (пьет): Марточка, не падайте в обморок: Перуун, я уверен, спасется, а все остальные – Бог с ними! Они теперь все равно уже давно бы умерли.

БАРОН (так же): В ту же ночь Перуун, узнав о знаменьи богов, бежал со своей семьей с острова в Китай, где и передал секрет изготовления фарфора. На утро произошло наводнение: холодные волны поглотили остров и все его жители погибли.

МАРТА: Это поэтическая и страшная легенда!

БАРОН (серьезно): Очень!

МАКС: Я знаю, вы оба легковерны и суеверны, как дикари из центральной Африки. Я уверен, что вы, барон, бледнеете, если за столом рассыпается соль из солонки. А вы, Марточка, быть может, опускаете половую щетку в ведро с водой, чтобы вызвать дождь. В Африке так принято.

МАРТА (смеется): В этом сейчас нет надобности: третий день дождь льет как из ведра.

МАКС: А уж туфли вы утром надеваете не иначе, как сначала на левую ножку… Сказав это, я невольно взглянул на вашу левую ножку, Марточка, и должен огорчить вас: на ней только что побежал найлон.

МАРТА (поспешно проверяет): Да… (Огорченно). Я позавчера купила три пары по доллару девяносто девять!

МАКС: Несчастья надо переносить мужественно… Вы, кажется, делаете перерыв после легенды?

БАРОН: Больше пока ничего не написано. Только отдельные мысли.

МАКС: И какие!.. Марточка, видели ли вы уже мой Lie Detector? (Вынимает из ручного чемоданчика, который стоял на полу около его кресла, небольшой складной прибор с рупором, составляет его и включает штепсель. Публике виден экран со стрелкой и скалой). Сейчас я наведу мембрану на вас и включу ток. Если вы солжете, стрелка отклонится на экране. Я на днях пустил в действие мой прибор на сессии ОН во время речи Вышинского. Стрелка прыгала как бешеная. Включаю ток. Отвечайте на мои вопросы. Вы влюблены?

МАРТА (смеется счастливым смехом): Нет.

Макс незаметно на что-то надавливает. Стрелка передвигается на экране до конца скалы.

МАКС: Видите, вы солгали. Опишите наружность человека, в которого вы влюблены.

МАРТА: Это 20-летний юноша, брюнет, невысокого роста, полный.

Стрелка передвигается на экране.

МАКС: Вы опять лжете. (Смотрит на барона). Он высокий, худой красавец, блондин, ему тридцать пять лет, хотя он уверяет, что ему всего тридцать.

Телефонный звонок. Барон берет трубку.

БАРОН: Алло. (Холодно). Да, этот глупый вечно острящий старик здесь. Послать его к вам? (Радостно). Отлично, он сейчас к вам зайдет. (Кладет трубку). Баронесса просит вас сейчас, сию минуту, зайти к ней, в ее салон. Я могу только поддержать ее просьбу.

МАКС (с видимым неудовольствием встает): Я надеюсь скоро вернуться.

БАРОН: Пожалуйста, не торопитесь. Будет очень приятно, если вы проведете остаток вечера у моей жены.

МАКС (допивает бокал): До скорого свиданья, друзья мои.

БАРОН: До завтра, дорогой друг.

Макс уходит. Марта вдруг заливается веселым смехом. Барон с недоумением на нее смотрит.

МАРТА: Ты ревнуешь меня к этому старику! Тебе не стыдно! Ах, как я рада!

БАРОН: Какой вздор!

Марта вскакивает и бросается ему на шею.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Салон баронессы. Тот же вечер. Баронесса, довольно привлекательная женщина лет 37–38. Лицо у нее усталое, болезненное и раздраженное. Она в пеньюаре. Полулежит на диване. В момент поднятия кладет трубку стоящего около нее на столике телефонного аппарата. На столике бутылочки с разными лекарствами, стаканы, рюмка, минеральная вода. Горничная, говорящая по-английски с сильным французским акцентом, поправляет подушки на диване.

БАРОНЕССА (устало и капризно): Не так, Жюли, не так! Что это с вами сегодня? Верхняя подушка должна быть поверх спинки дивана!

ГОРНИЧНАЯ: Может быть, прикажете принести белую подушку из спальной?

БАРОНЕССА: Да, принесите… Или нет, не надо. Я не люблю белых подушек в гостиной. Но эту положите выше и очень ровно: чтобы она была как раз посредине спинки (Встает не без усилия. Горничная хочет ей помочь, но она с досадой, жестом и гримасой показывает, что не нуждается в помощи. Пока горничная поправляет подушки на диване, баронесса проходит раза два по комнате, видимо не зная, чего хочет). Почему этот диван стоит не у стены, а под углом к стене? Это какая-то… Какая-то линия. (Спрашивает не горничную, а себя). Диагональ?

ГОРНИЧНАЯ: Не знаю, сударыня.

БАРОНЕССА: Как это вы не знаете самых простых слов? Я отлично помню, что такая линия называется диагональю. Это неправда, будто я стала что-то забывать!

ГОРНИЧНАЯ: Прикажете передвинуть диван, сударыня?

БАРОНЕССА: Не надо. Сейчас придет старик Макс. Он верно захочет пить. Пододвиньте тот столик с напитками. (Горничная придвигает столик). Когда я в последний раз принимала Квиеталь?

ГОРНИЧНАЯ: Ровно в семь вечера, сударыня.

EAPOBECCA: Да, да, я помню. Налейте мне еще десять капель. Я приму в десять часов. (Горничная наливает в рюмку десять капель. Стук в дверь). Войдите.

Входит Макс.

МАКС: Добрый вечер, дорогая (учтиво и ласково кланяется горничной).

БАРОНЕССА (другим тоном, с видимым облегчением): Добрый вечер, дорогой друг. Как я рада вас видеть! Вы всегда на меня действуете успокоительно. Вы очень… Как это говорят немцы? Вы очень gemuetlich… Вы можете идти, Жюли. (Горничная уходит).

МАКС: Как вы себя чувствуете?

БАРОНЕССА: Плохо… Впрочем, нет, теперь хорошо. Отчего вы долго не заходили?

МАКС (садится): Помилуйте, я у вас был два часа тому назад. Вы хотели отдохнуть и прочесть газету.

БАРОНЕССА: Два часа тому назад? Да, да, я помню. Это неправда, будто я вас забываю… Она у него?

МАКС (как бы не расслышав): Как вам идет этот пеньюар! Он из Парижа?

БАРОНЕССА: Да, от Кристиан Диор… Она у него?

МАКС (нехотя): Кто она? Мисс Марта? Да, барон ей диктует. Слава Богу, что он придумал себе эту книгу о фарфоре. Он ведь тоже так угнетен и расстроен.

БАРОНЕССА (подозрительно): Будто? Но почему вы говорите «тоже»? Я нисколько не угнетена и не расстроена.

МАКС: Вы меня вызвали так, или же вам нужно поговорить со мной?

БАРОНЕССА: Не знаю, зачем я вас вызвала. Мне просто хотелось вас видеть.

МАКС (целует ей руку): Благодарю вас, я очень тронут. Я вас сердечно люблю.

БАРОНЕССА: Если б я не знала, что вы сейчас находитесь у моего мужа, я, вероятно, вызвала бы кого-либо другого. Я не могла оставаться одна.

МАКС (веселым тоном): Этим я уже тронут меньше.

БАРОНЕССА: Извините меня, дорогой друг, вы не так меня поняли. Вы отлично знаете, что для меня есть огромная разница между вами и другими моими знакомыми.

МАКС: Огромной разницы нет. Кроме, конечно, имущественной.

БАРОНЕССА: Вы единственный человек, кому я верю и кто меня любит. Всем другим нужны мои деньги. Забавно, я им никаких денег не даю, не дам, и им отлично это известно. Они любят мои миллионы бескорыстно. Когда я чувствовала себя лучше, они меня возили в ночные клубы. Прежде платил барон, то есть я. Теперь платят они, так что моя «дружба» стоит им денег. Но я совершенно уверена, что они никогда меня никуда не приглашали бы, если б у меня не было миллионов.

МАКС (смеется): Это возможно. Что ж делать, принимайте ваших приятелей как существующий факт. Принимайте вообще все как существующий факт. Но вы преувеличиваете. Что это вас так сегодня взволновало?

БАРОНЕССА: Не знаю. Кажется, чтение газеты. Опять было что-то об этой атомной бомбе, о надвигающейся войне. Если на Нью-Йорк будет сброшена бомба, я сойду с ума!.. Когда, по-вашему, начнется война?

МАКС: Это знают каких-нибудь десять человек на земле: члены Политбюро, да и то, вероятно, не все. Президент Трумэн знает об этом столько же, сколько мы с вами… Успокойтесь, скорее всего никакой войны не будет. А если будет, то вы уедете к себе в Южную Америку, где об атомных бомбах вы будете узнавать только из газетных телеграмм. На расстоянии в несколько тысяч миль это будет не такое уж страшное чтение. Во всяком случае занимательное.

БАРОНЕССА (раздражительно): Почему вы вечно шутите? Это утомительно.

МАКС: Это даже просто глупо. Я это делаю по пятидесятилетней плохой привычке, от которой уже поздно отучиться.

БАРОНЕССА: Или от неврастении.

МАКС: Неврастению выдумали психиатры для увеличения своих заработков. Хуже психиатров есть только психоаналитики. И у вас тоже никакой неврастении нет.

БАРОНЕССА (с надеждой): Вы думаете? А мне иногда кажется, что я медленно схожу с ума, что я все забываю. Это неверно?

МАКС: Даже следа этого нет. Вы все ваши дела помните не хуже вашего управляющего. Я как-то присутствовал при том, как он, в докладе вам, ошибся в дивидендах Мидлэнд Стил, и вы тотчас его поправили.

БАРОНЕССА: Свои дела я помню хорошо. Это у меня от отца. Он сам нажил свои миллионы в Южной Америке… Да, о чем же мы говорили? Я знаю, что вы меня любите не за богатство. Я десять раз предлагала вам место секретаря с хорошим жалованьем, и вы наотрез отказывались. Между тем мне известно, что вы сейчас без работы.

МАКС: И я очень этому рад. Мое главное достоинство: я ленив, т. е. люблю делать только то, что мне нравится, и, еще лучше, ничего не делать. Очень приятно пожить год без всякой работы. У меня есть две тысячи сбережений. Кроме того, я получаю в течение 26 недель пособие для безработных. Вы скажете, что не совсем прилично получать пособие для безработных, когда я могу поступить на службу? Но, во-первых, я не такой уж совестливый человек, каким вы меня считаете. А во-вторых, я всю жизнь честно платил налоги казне Соединенных Штатов, и нет никакой беды в том, чтобы казна Соединенных Штатов в течение полугода платила мне. Это не самая глупая из всех ее трат. Чем, например, я хуже Чан-Кай-Ши?

БАРОНЕССА: Допустим. Но чем же в таком случае моя «казна» хуже казны Соединенных Штатов?

МАКС: Вам я никогда никаких налогов не платил… А что, если б вы меня чем-либо угостили? Я с молодыми красивыми женщинами люблю говорить за вином.

БАРОНЕССА (Она польщена): Я, разумеется, угощу вас, но этого не следовало бы делать. Вы слишком много пьете, милый друг. Вы спаиваете и моего мужа.

МАКС: Его спаиваю! Он сам споил бы Фальстафа. (Наливает себе виски). Чего налить вам? Хочу с вами чокнуться.

БАРОНЕССА (смотрит на часы): Ровно десять. Я выпью с вами Квиеталя. (Протягивает ему рюмку Квиеталя, чтобы чокнуться. Он сердито отдергивает руку).

МАКС: Не хочу! Вы злоупотребляете этой дрянью! Она в сто раз хуже всех крепких спиртных напитков. Квиеталь новое средство, очень сильное и еще плохо изученное. Мне знакомый врач сказал, что от больших доз Квиеталя люди теряют память!

БАРОНЕССА (тревожно): Неужели?.. Впрочем, что же тут страшного? Потерять память, забыть обо всем, что было!.. Хорошего было так мало. Детство в Южной Америке в доме отца! Он был недурной человек, но я знаю, как создаются богатства. Где миллионы, там грязь и скандал.

МАКС: Так говорят социалисты. А вам неудобно, милая, быть социалисткой, имея восемь миллионов долларов.

БАРОНЕССА (поправляет): У меня нет восьми миллионов. Самое больше шесть с половиной… После дома отца эти два брака!

МАКС: Вы сами виноваты: зачем вы выходили замуж за каких-то экзотических аристократов? Вы не янки по крови, но во всем остальном вы почти американка, и гораздо лучше сделали бы, если б вышли замуж за настоящего американца. Не могу простить вам эту вашу несчастную любовь к титулам… (После некоторого колебания). Слава Богу, что вы решили развестись с бароном.

БАРОНЕССА (тоже после колебания): Я еще не совсем решилась. Хотя я отлично знаю, что он подлец.

МАКС (недовольно): «Подлец» слишком сильное слово. Что же бы вы тогда сказали о шпионах, об изменниках, о гангстерах? Он просто очень слабый человек, еще более слабый, чем большинство людей.

БАРОНЕССА: Он поступил со мной подло! Притворялся влюбленным, а я, дура, поверила! Разве в миллионерок влюбляются?

МАКС (уклончиво): Вероятно, он был влюблен в вас. Он сам мне говорил, что никого никогда не любил больше, чем полгода.

БАРОНЕССА (раздраженно): Это, конечно, очень лестно для моего самолюбия! Впрочем, мне он изменил еще раньше. Как только мы вернулись в Нью-Йорк после свадебного путешествия, он сошелся с этой женщиной. (С бешенством). Что он в ней нашел? Она даже не так красива! У нее наружность манекена из модного дома в провинции. В Нью-Иорке или в Париже ее не взяли бы в манекены! Она покупает мужчин своей молодостью. Пользуется тем, что я старше ее, для того, чтобы отобрать у меня мужа! (Нерешительно смотрит па Макса). Она ведь моложе меня лет на пять. Ей верно двадцать шесть или двадцать семь?

МАКС (с полной готовностью): Если не больше!

БАРОНЕССА: И как гадко все это было сделано! Сошелся с переписчицей нашего отеля, которую я же, идиотка, ему рекомендовала для книги! Он ведь пишет книгу! Хорош писатель! Хемингуэю и Фаулкнеру не придется повеситься от зависти. Он даже не образован. Отнимите у него титул – и он никто! (подозрительно). Я знаю, вы только что подумали, что если отнять у меня деньги, то я тоже никто.

МАКС: Я этого не подумал. Но это можно сказать почти обо всех людях вашего круга. Все вы какой-то анахронизм. Нельзя жить ресторанами, ночными клубами и туалетами… Я всегда говорю вам правду, дорогая, не сердитесь. Отчего бы вам не заняться каким-либо полезным благотворительным делом?

БАРОНЕССА (Скучающим тоном): Каким?

МАКС: Мало ли каким. (Старается придумать). Например, Society for Advancement of Colored People? Или общество помощи беженцам из Уругвая? Верно, есть какие-нибудь беженцы из Уругвая, правда? Да и не все ли равно кому помогать? Все нуждаются, а у вас миллионы.

БАРОНЕССА (с легким раздражением): Я каждый день получаю десять просьб о пожертвованиях из разных обществ и посылаю, но крайней мере, половине. А если я буду ходить на их заседания, и подписывать какие-то их бумаги, то, во-первых, это будет совершенно бесполезно, а во-вторых, я тотчас по насмешке в их глазах увижу, что им нужна только моя подпись на чеках. Я пробовала.

МАКС: Ну, так займитесь собиранием коллекций. Вас не интересует, например, французская мебель восемнадцатого века?

БАРОНЕССА: Нисколько. Дом в моем имении полон всевозможных коллекций, и я ни в чем ничего не понимаю, как мой муж ничего не понимает в фарфоре. Он выбрал Франкенталь, потому что ему нравится это слово, да и Севр или Мейссен для него слишком банальны. (Со все возрастающим раздражением). Хорош эстет! Сошелся с полуграмотной стенографисткой! Я ей прежде диктовала письма, этой вашей Марте. Она пишет с грамматическими ошибками. Я ей давала хлеб, а она украла у меня мужа! Подлая, подлая женщина, без стыда, без совести!

МАКС (тоже с раздражением): Вот она, психология богатых людей! Вы думаете, что вы «даете хлеб» всем, кто на вас работает. Бросьте это!

БАРОНЕССА: Да, да, ведь вы хотите, чтобы я дала на прощанье пятьдесят тысяч долларов этой труженице? Никогда!

МАКС (так же): Не ей, а вашему мужу. Она ваших денег и не взяла бы, она с шестнадцати лет живет своим трудом. Но он, если вы ему ничего не дадите, будет жить на ее заработки. Вы ей создадите этим выигрышную роль. Барон уже почти падший человек. Если вы откажете ему в деньгах, он станет совершенно падшим.

БАРОНЕССА (плачет): И пусть!

МАКС (тотчас смягчается от ее слез, ставит свой бокал на стол и берет ее за руку). Нет, дорогая моя, вы этого не думаете. По вашей доброте и благородству, вы дадите ему пятьдесят тысяч.

БАРОНЕССА (вытирает слезы): Он их истратит на нее в один год!

МАКС: Не на нее, а на себя, и не в один год, а в три. Он не так беззаботен, как вы думаете. Быть может, он даже немного прикидывается беззаботным. А Марту он бросит через три месяца.

БАРОНЕССА (с надеждой): Вы думаете?

МАКС: Я в этом уверен.

БАРОНЕССА: Да, я знаю, он только делает вид, будто влюблен в нее. (Нерешительно). Но если так, то зачем нам собственно разводиться?

МАКС (вздыхает и разводит руками): Как знаете. Я сам долго колебался, что вам посоветовать. (Приводит свой последний довод): Вы знаете, дары не облагаются налогом. Вы вычтете эти пятьдесят тысяч из вашего income tax return.

БАРОНЕССА (очевидно, уже об этом справлявшаяся): Я не уверена, что это возможно… А что будет с ним через три года?

МАКС: Дорогая моя, я так далеко никогда вперед не заглядывал. Даже до изобретения атомной бомбы… Все-таки вы, во всяком случае прежде, очень его любили. Дайте ему на прощанье денег.

БАРОНЕССА (сердито): Не отдать ли ему половину моего состояния?

МАКС: Нет. Пятьдесят тысяч долларов это меньше одного процента вашего состояния. Вы могли бы дать ему и больше.

БАРОНЕССА (не сдержавшись): Go to hell!.. Если б я вас не знала, я подумала бы, что вы получаете от него комиссию!

МАКС (очень холодно): Видите, до чего вы договорились. По привычке богачки, вы считаете, что всё и все продаются, вопрос только в цене. Вы преувеличиваете. Наш разговор кончен. (Встает).

БАРОНЕССА: Милый друг, простите меня. Я ведь сказала: «если б я вас не знала».

МАКС: Да, вы это сказали, но подумали вы другое.

БАРОНЕССА: Ради Бога, не сердитесь! Я отлично знаю, что вы бескорыстнейший из людей.

Звонит телефон. Баронесса берет трубку.

БАРОНЕССА (удивленно): Кто? Аптекарь Тобин? Не знаю, кто это… На минуту?.. Хорошо, пусть поднимется. (Кладет трубку. Максу). Умоляю вас, не уходите! Выпейте еще чего-нибудь. У меня есть Наполеоновский коньяк.

МАКС (садится): Вы знаете, чем меня соблазнить… Я никогда не был пьяницей. Я и пьян бывал лишь очень редко.

БАРОНЕССА: Но я всегда по вашим глазам вижу, что вы пили. И это случается чаще, чем я хотела бы. Нот вы и сегодня выпили чуть больше, чем нужно.

МАКС (серьезно): Вино – последняя радость, которая остается у человека в жизни… Женщины… Ах!.. (Вздыхает).

БАРОНЕССА (смеется): Вы всегда меня успокаиваете.

МАКС: Пользуйтесь мною вместо Квиеталя.

БАРОНЕССА: У вас всегда такой вид, точно с человеком в жизни ничего особенно худого случиться не может.

МАКС: И ничего особенно хорошего.

Стук в дверь. Входит аптекарь Тобин, очень мрачного вида, небрежно одетый старик. Макс смотрим на него удивленно.

АПТЕКАРЬ: Добрый вечер. Я аптекарь Тобин.

БАРОНЕССА: Добрый вечер. Чем могу вам служить?

АПТЕКАРЬ (мрачно): Ничем решительно.

МАКС: Мои сомнения рассеялись от вашего ответа! Ведь вы доктор Тобин? Страшно рад вас видеть! Мы не встречались лет сорок! Вы меня узнаете?

Аптекарь тоже на него смотрит, хотя и без большого интереса.

АПТЕКАРЬ (равнодушно): Да.

МАКС (несколько обиженно): Как вы поживаете?.. Но прежде всего почему вы аптекарь Тобин?

АПТЕКАРЬ: Потому что я аптекарь Тобин.

МАКС: Ведь вы были доктором медицины и даже подавали большие надежды, как врач по душевным болезням. Вы переменили профессию?

АПТЕКАРЬ: Переменил. Быть аптекарем менее неприятно, чем быть врачом. Врачи губят людей, а мы только их соучастники. Кроме того, как аптекарь, я зарабатываю больше. По крайней мере пока. Скоро, верно, нас разорят налоги.

БАРОНЕССА (без восторга): Быть может, вы присядете, доктор? Если вы нашли старого приятеля…

АПТЕКАРЬ (садится): Собственно мы приятелями не были. Но я, конечно, рад, что вы живы. Вы были умным человеком.

МАКС: Спасибо на добром слове. Позвольте на-радостях угостить вас Наполеоновским коньяком. (Смотрит на баронессу, у нее лицо ледяное). Позволяете? Или, еще лучше, превосходным виски?

АПТЕКАРЬ (Больше на зло баронессе): Я предпочитаю коньяк.

МАКС (Наливает ему коньяку, несколько смущенно поглядывая на баронессу): Как же вы поживаете, Тобин?

АПТЕКАРЬ: Очень плохо. (Баронессе). Ваш муж сегодня заказал у меня Квиеталь, обещал за ним зайти и не зашел. Между тем, он сказал, что ему необходимо иметь это еще вечером, у него сильнейшая бессонница. Я ждал, мой рассыльный давно ушел. Так как мне это по дороге, то я занес сам. (Вынимает бутылочку).

БАРОНЕССА: Ах, это моему мужу?

АПТЕКАРЬ: Да, я попросил швейцара позвонить в его комнату, никто не отвечал. Швейцар предложил оставить у него, но я не имею на это права: Квиеталь опасная вещь.

БАРОНЕССА: Разве мой муж тоже принимает Квиеталь?

АПТЕКАРЬ: Так он мне сказал. Рецепт, впрочем, был на ваше имя, и я предпочитаю отдать вам.

МАКС (С любопытством): Так это в самом деле опасное лекарство? Что, например, произойдет, если сразу принять всю эту бутылочку?

АПТЕКАРЬ (Радостным тоном): Только то, что вы через час будете в мире, который принято считать лучшим.

БАРОНЕССА: А если принять чайную ложку?

АПТЕКАРЬ (Скорее грустно): Тогда вы не умрете, но потеряете память. Я об этом предупредил барона. Один мой клиент принял верно столовую ложку и впал в состояние полной амнезии.

БАРОНЕССА: И останется в нем навсегда?

АПТЕКАРЬ (С сожалением): Врач говорит, что это может пройти. (С надеждой). Я этого не думаю.

БАРОНЕССА: Как же врачи дают легко такое лекарство?

АПТЕКАРЬ: Между врачами бывают и идиоты. Но обычно и они дают Квиеталь не так легко. Мне же, конечно, все равно: я выдаю лекарства по рецептам, а что с ними делают покупатели, не мое дело.

МАКС: И дела вашей аптеки, тем не менее, идут недурно?

АПТЕКАРЬ: Они идут скверно, но они не были бы лучше, если б я делал вид, будто меня интересует здоровье моих клиентов… Мне следует два доллара восемьдесят.

БАРОНЕССА: Дорогой друг, заплатите ему. У меня деньги в спальной.

МАКС (смущенный ее нелюбезностью, поспешно): Сейчас (вынимает деньги). У меня только десять долларов.

АПТЕКАРЬ: У меня нет сдачи (Смотрит с отвращением на баронессу). Впрочем, это не важно: барон имеет в моей аптеке счет. (Встает). Имею честь кланяться.

Баронесса только кивает ему. Макс нарочно, чтобы загладить ее нелюбезность, провожает его.

МАКС (у дверей): Мы так случайно встретились после сорока лет! Я очень хотел бы вас повидать, вспомнить молодость, выпить.

АПТЕКАРЬ (Равнодушно): Отчего же нет? Вы знаете, где моя аптека?

МАКС: Нет, я не знаю.

АПТЕКАРЬ: Найдете в телефонной книжке. Прощайте (Выходит).

МАКС (с недовольным видом возвращается к баронессе): Надеюсь, что мне вы разрешите выпить еще этого драгоценного коньяку? Веселенький старичок, правда? Он, впрочем, всегда был такой. (Не без беспокойства). – Ведь он на вид много старше меня?

БАРОНЕССА: Вероятно, одних лет с вами? (тотчас поправляется). На вид, вы, конечно, лет на десять моложе. Пожалуйста, отдайте барону это лекарство. (Со злобой) «Никто не отвечал»! Юные любовники не хотели для телефона отрываться от любовных излияний!.. Но в одном вы правы: барон, очевидно, не так уж легко перенес эту драму, если страдает бессонницей? Он всегда спал как сурок.

МАКС (вдруг с изумлением): Как вы сказали?

БАРОНЕССА: Я сказала, что он всегда спал как сурок.

МАКС (Не сразу): Да, он сам мне это сегодня сказал: «я сплю как сурок"…

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Тот же вечер. Одиннадцатый час. Когда занавес поднимается, слышны звуки рояля. Кто-то играет (очень хорошо) фантазию из «Кармен». Салон барона. Дверь соседней комнаты отворена. Играют именно там. Сцена остается пустой минуты две. Затем музыка обрывается на звуках арии торреадора. В салон из соседней комнаты входят барон и Марта.

МАРТА (испуганно): Нельзя играть так поздно в гостинице! Уже скоро одиннадцать. Соседи могут пожаловаться.

БАРОН (Он выпил еще больше обычного): Справа до спальной моей жены еще три пустые комнаты. Она ничего слышать не может. Я велел поставить рояль туда (показывает на соседнюю комнату), чтобы не мешать соседям слева. Впрочем, там сейчас никого нет.

МАРТА: Зачем вы взяли такой огромный номер?

БАРОН: Она велела соединить два номера. В мелочах она очень бережлива и рассчетлива, но платить сто долларов в день, чтобы пускать людям пыль в глаза, ей ничего не стоит. У нас своя столовая, куда мы никогда не заходим, и вот эта комната с роялем, которая никакого назначения вообще не имеет.

МАРТА (грустно): Я покупаю платья у Клайна на 14-ой улице, а она заказывает свои в Париже, у… (выговаривает с трудом) у Кристиан Дайор. Говорят, это самый лучший портной в мире?

БАРОН: Не волнуйся, ей не поможет и Кристиан Диор.

МАРТА (смеется): Я засмеялась, но это очень нехорошо. Все-таки мы перед ней виноваты (Думает). Виноваты, но заслуживаем снисхождения. Нельзя покупать мужей как платья у этого Дайор.

БАРОН: Меня она купила по случаю, second hand, за бесценок. Я не требовал, чтобы она положила на мое имя капитал.

МАРТА (Вспыльчиво): Я ненавижу, когда ты так говоришь! Зачем тебе ее деньги? Только добейся у нее развода, и все будет чудно. Я зарабатываю семьдесят долларов в неделю. Какое для меня будет счастье работать на нас обоих! Говорят, скоро дактилографкам увеличат тариф и мы будем получать на двадцать процентов больше со страницы. Тогда я буду зарабатывать девяносто. Я всегда могу иметь и сверхурочную работу. Я делаю на машинке 150 слов в минуту, это могут очень немногие. Я могла бы перейти в Юнайтед Нэшенс хоть сегодня. На четыреста долларов в месяц можно иметь решительно все!

БАРОН: Н-да. (Напевает начало арии торреадора). (Марта смотрит на него подозрительно. Он спохватывается): Разумеется, можно иметь решительно все. Но мужчины, на которых работают жены, имеют, к сожалению, в обществе неблагозвучное название.

МАРТА (Горячо): Как тебе не стыдно говорить такие гадости! Что мое, то твое! К тому же ты скоро начнешь зарабатывать много денег. Твоя книга об этом эмментальском фарфоре…

БАРОН: Франкентальском. Эмментальский – это сыр.

МАРТА (Смущенно): Я обмолвилась. Эта твоя книга будет, наверно, иметь громадный успех… Может быть, ее возьмет Book of the Month?

БАРОН (Очевидно не исключающий такой возможности): Ты думаешь? Это в самом деле было бы очень хорошо. Надо найти туда протекцию.

МАРТА: Я у них подписчица, но верно этого недостаточно… А не это, так будет что-либо другое. Главное, что мы оба молоды и не боимся бедности.

БАРОН: Н-да. (Продолжает напевать ту же арию).

МАРТА: Если Book of the Month или Literary Guild возьмет твою книгу, ты меня повезешь в Париж, и я там буду заказывать платья у этого француза. Ты повезешь меня в Париж? Ах, как это будет хорошо! Мне так хотелось бы увидеть Эйфелеву башню! (С гордостью). Но наш Эмпайр Стэйт Билдинг выше!.. Впрочем, ты не думай, что я растрачу все твои литературные заработки и потом сяду тебе на шею. Я и дальше буду зарабатывать, я только возьму в гостинице отпуск. Я уже имею право на шесть недель… Только, ради Бога, ради Бога, возможно скорее получи развод! За чем теперь остановка?

БАРОН (уклончиво): Ты же знаешь, что придется съездить в Рино.

МАРТА: Так отчего же вы не едете? Ведь она согласилась?.. Старик говорит, что она хорошая женщина и что я очень перед ней виновата. Но я все-таки ее не люблю. Она слишком много имела от жизни: в сто раз, в тысячу раз больше, чем я до того, как я тебя встретила. Почему? За что? Надо же жить и бедным девушкам… Непременно верни ей все подарки, которые она тебе давала. Слышишь?

БАРОН: Разумеется. В первый же день.

МАРТА: Мне всегда так неприятно смотреть на твой золотой портсигар и на это кольцо.

БАРОН (не подумав): Я ей тоже делал подарки. Я подарил ей серьги.

МАРТА (удивленно): Те бриллиантовые, которые она носит?

БАРОН: Да.

МАРТА (грустно): Мне ты ничего не дарил. Мне не нужны бриллианты, но я так хотела бы иметь что-нибудь от тебя!

БАРОН: Все будет. Мы ведь еще не женаты. Если она вернет мне эти серьги, я, разумеется, отдам их тебе.

МАРТА (вспыльчиво): Очень тебя благодарю! После нее! Нет, не надо!.. Ты бы мог этого не говорить!

БАРОН (смущенно): Я просто не подумал. А если их продать и на вырученные деньги купить себе mink cаре?

МАРТА (после легкого колебания, с сожалением): Нет, это тоже совершенно невозможно.

БАРОН: Я сам так думаю.

МАРТА: Старик говорил мне, что ты… Как это называется? Что ты циник. Но это неправда! Ты так говоришь нарочно, и я этого так не люблю! А иногда ты говоришь совершенно иначе, ты говоришь как великий поэт! Как если б ты был Шекспир… Ты говоришь как Ромео! У тебя сверкают глаза. Ах, как я люблю тебя в эти минуты! Или когда ты играешь на рояле. Ты играешь божественно!

БАРОН: Мне говорили знатоки, что если бы я специально занялся музыкой, то из меня вышел бы новый Рахманинов или Падеревский. (Скромно). Впрочем, это преувеличение.

МАРТА (смеется счастливым смехом): Ты знаешь, когда я была девочкой, я читала книгу одного русского писателя, ее тогда, во время войны, читали все. Она называлась «Мир и Война"… Нет, «Война и Мир"… Это чудная книга! Войну я всегда пропускала, я терпеть не могу читать о войнах. Но мир, ах, как там описан мир! Там есть девочка Наташа. И ее хочет похитить один князь. Я забыла его фамилию, эти русские имена!.. Он должен ее похитить, увезти ее от родителей и тайно жениться на ней… И мне так хотелось, так хотелось, чтобы и меня кто-нибудь похитил! Этот князь был красавец! Как ты! (Смеется). Похить меня!.. Но он был женат!

БАРОН: Какое совпадение.

МАРТА: Этот князь был недостойный обманщик!

БАРОН: Н-да. Очень печально. (Телефонный звонок). Опять телефон! Мы опять не подойдем. (Звонок продолжается. Марта сидит с видом заговорщицы, приложив палец ко рту, точно их могут слышать. Лицо ее выражает полноту человеческого счастья. Телефон еще звонит, затем обрывается). Слава Богу, кончено! (Сажает Марту к себе на колени). Как я люблю тебя! (Его лицо в самом деле преображается. Глаза у него блестят). В жизни есть только одно счастье: любовь!

МАРТА: Это правда! Вот теперь ты такой, каким я обожаю тебя! Говори, говори!

БАРОН: Я никогда не видел таких прекрасных глаз, как твои! Они отражают твою прекрасную доверчивую душу. Тебя так легко обманывать, тебя будут обманывать всю жизнь. (Искренно). На свете так много подлых людей. Может быть, я и сам нехороший человек. Даже наверное. Но я знаю, что моя любовь к тебе святыня. Это единственное чистое, святое место в моей душе. Мне иногда так стыдно перед тобой, так стыдно за себя… Я люблю тебя… Что по сравнению с этим все неприятности, все огорченья, даже преступленья!.. Если я когда-нибудь кого-нибудь убью, я перед эшафотом подумаю о тебе и тотчас забуду все! Меня утешит то, что на свете существует Марта, эти глаза, это лицо, эти волосы! (Страстно целует ее. Она отвечает ему долгим поцелуем). Какой-то поэт сказал, что хотел бы окунуть вековой дуб в пламя вулкана и огненными буквами написать на небе имя своей возлюбленной. Этот поэт был циник, но он не лгал. Он лгал, когда был циником, и говорил чистую правду в этих словах. Я сам такой, не смейся, Марта…

МАРТА (шопотом): Нет, я не смеюсь… Говори, говори!

БАРОН: Я больше ничего не скажу. Но помни, всегда помни то, что я только что сказал! Помни это, что бы со мной ни случилось!

МАРТА (так же): Что бы с нами ни случилось.

БАРОН: Быть может, исполнится проклятие волчицы…

МАРТА (так же): Что ты говоришь? Я не понимаю. Все равно: пусть исполнится проклятие волчицы!

Барон сажает ее на стул, вынимает из ящика фотографию и ставит ее на комод.

МАРТА: Это тот твой предок, на которого ты похож? Дай, я опять взгляну. Он такой красавец!

БАРОН: Не подходи! (Внезапно выхватывает из кармана маленький револьвер и стреляет в фотографию с расстояния в несколько шагов. Марта в ужасе вскрикивает. Он подходит к фотографии и смотрит на нее). Не попал! Прежде я попадал с десяти шагов в туза!

МАРТА (еле прийдя в себя): Что с тобой! Да ты просто сошел с ума!.. Что такое случилось? Ведь пуля могла пробить стену и ранить кого-нибудь!

БАРОН: Нет, ей пришлось бы пробить не одну стену, а каких-нибудь семь или восемь, а револьвер слабый.

МАРТА (с ужасом, но и с восторгом): Да ведь могли слышать в коридоре, вышел бы скандал на всю гостиницу! (Тревожно прислушивается). Кажется, никто не слышал. Слава Богу!..

БАРОН: Плохой револьвер старого образца. Звук очень слабый. (Садится в изнеможении).

МАРТА: Ну, что это? Что это значит? Зачем ты это сделал?

Стук в дверь. Марта мгновенно садится за пишущую машинку и стучит, хотя в машинке нет бумаги. Макс входит. У него в руке чемоданчик с Lie Detector-ом.

БАРОН (со страшным выражением на лице): Опять этот глупый старик!

МАКС: Как приятно, когда друзья встречают тебя так радостно. (Смотрит на них. Взгляд его на мгновенье задерживается на машинке, на диване с скомканными подушками). Я, конечно, не мешаю.

МАРТА: О, нет.

Барон с бешенством встает и уходит в соседнюю комнату. Марта смущенно молчит. Макс смеется.

МАКС: Кажется, он чем-то недоволен. Чем бы это?

Из соседней комнаты слышатся звуки рояля. Барон играет интермеццо из «Cavaleria Rusticana». С минуту длится молчание. Дальнейший разговор на сцене ведется под звуки рояля.

МАРТА: Как он чудесно играет!

МАКС: Да. Но вкус у него вульгарный, как и все другое. «Cavaleria Rusticana»!.. Я не большой музыкант. Люблю музыку. Однако слух у меня плохой, а голос маленький, зато очень гадкий. (Наливает себе виски).

МАРТА: Вы слишком много пьете. Вы его спаиваете!

МАКС: Как? И вы это говорите?

МАРТА: А кто еще?.. Она!

МАКС (пропуская это мимо ушей): Я действительно много выпил. У баронессы был изумительный коньяк. Ей продали его как Наполеоновский, на самом деле ему лет семьдесят, но коньяк изумительный. Тем не менее я не пьян или разве только чуть-чуть. Я могу принести: антиконституционный. Антиконституционный (запутывается в словах). Впрочем таких трудных слов я себе не позволяю и в трезвом виде.

МАРТА: Вы дружны и со мной, и с ней! Я знаю, вы мне говорили, будто я перед ней виновата. Что ж делать, она сделала его несчастным. Она старше его лет на десять. Ведь ей сорок лет?

МАКС (с полной готовностью): Если не больше.

МАРТА: А он так несчастен, так нервен! Знаете, что с ним только что произошло?

МАКС: С ним может произойти что угодно.

МАРТА (взволнованно): Он стал говорить что-то непонятное, о каком-то проклятии, о какой-то волчице…

МАКС (подавляя зевок): Да, да, проклятие волчицы, знаю, знаю… Отчего это мне так хочется спать?

МАРТА (оскорбленно): Спать! (С плохо скрытым восторгом). Так вот, представьте, как раз перед тем, как вы пришли, он вдруг выхватил револьвер и выстрелил в фотографию своего предка! Я чуть с ума не сошла!

МАКС (морщась): Какая безвкусица!.. Демонический выстрел, потом вдохновенная музыка! Кстати, я не знал, что у него есть револьвер. Не бутафорский ли? Он не попал, конечно?

МАРТА (с возмущением): Он с десяти шагов попадает в туза!

МАКС: Фотография – шесть дюймов на четыре… Конечно, она с портрета в их замке? Зачем он валяет дурака?

МАРТА (с негодованием): Он сама естественность!

МАКС: Все не могу решить, помешался ли он в самом деле на каких-то легендах или только притворяется? Никакого предопределения в их роду, конечно, нет, а вот, может быть, дурная болезнь есть… Ну, не буду, не буду… Бросьте его, моя милая девочка! Зачем он вам?

МАРТА: Я люблю его!

МАКС (вздыхает): Да, конечно, это серьезный довод, хотя люди, особенно молодые барышни, приписывают ему преувеличенное значение. Я был влюблен семнадцать раз в жизни, из них восемь без взаимности. Меньше половины, это honorable. И, как видите, я и в восьми неудачных случаях не покончил с собой. (Шутливо). Теперь я немного влюблен в вас, тоже без взаимности, и тоже не покончу с собой.

МАРТА (с улыбкой): Я только на пятьдесят лет моложе вас.

МАКС (сердито): Неправда. Всего на сорок семь. Вы начали лгать, Марточка. Мы сейчас пустим в ход мой «Lie Detector» (Открывает чемоданчик, достает свой аппарат, включает штепсель и наводит «мембрану» на Марту). Вы с ним счастливы?

МАРТА (восторженно): Это мало сказать: «счастлива»! (Стрелка на экране неподвижна).

МАКС (опять вздыхает): Плохо дело. Вы уверены, что этот проклятый барон на вас женится?

МАРТА (не совсем уверенно): Да. (Стрелка передвигается).

МАКС: Видите, стрелка передвинулась.

МАРТА (она уже верит в его аппарат): Это оттого, что вы назвали его «проклятым»! Он изумительный, очаровательный человек!

МАКС: Он изумителен и даже очарователен только по своей совершенной бессовестности.

МАРТА: Не смейте так о нем говорить!

МАКС: Он бросит вас через два-три месяца. (Стрелка стоит неподвижно. Марта с ужасом на нее смотрит). Я знаю, что мои слова бесполезны, но моя дружба обязывает меня говорить вам правду. И мой возраст тоже: я на сорок (скороговоркой) на сорок с лишним лет старше вас. (Звуки музыки обрываются. Появляется барон. Музыка его успокоила. Он напевает что-то из «Cavaleria Rusticanа"): «Сантуцца, не раздражай меня, я не твой раб"…

МАРТА: Какой у тебя голос! (Поспешно оглядывается на Макса). Какой у вас голос, сэр!

МАКС: У сэра голос как у Карузо. Но голоса великих певцов портятся от алкоголя.

БАРОН: С вашего позволения, Карузо был тенор, а у меня баритон. Отчего бы вам не уйти, глупый старик?

МАКС: Уйти надо не мне, а ей. В этой гостинице может не понравиться, что она у вас сидит до одиннадцати вечера и что, вместо стука машинки, в коридоре слышится ваш дивный голос. Ее могут уволить.

МАРТА (испуганно вскакивает): Это правда, я ухожу… Когда прийти завтра, сэр?

БАРОН: Я вас вызову по телефону.

МАРТА: Добрый вечер. (Уходит. Из дверей бросает на барона нежный взгляд. Макс с досадой отворачивается).

МАКС: Вам не стыдно, сэр?

БАРОН: Идите к чорту.

МАКС: Уйти к чорту, не сказав вам о результате моих переговоров с вашей женой?

БАРОН: Нет, сначала это сообщите: чорт вас подождет. Что же слышно на фронте?

МАКС: All quiet on the Western Front… Ho прежде всего, чтобы потом не забыть, вот вам какое-то лекарство. (Смотрит на него) Его принес вам аптекарь Тобин и просил меня вам отдать еще сегодня. Я кстати позвонил вам с четверть часа назад и вы не изволили подойти к аппарату. (Небрежно). Что это за лекарство? Разве вы больны?

БАРОН (не сразу): Это какое-то снотворное (Кладет бутылочку в карман).

МАКС: Вот как… А мне казалось, будто вы еще сегодня сказали, что вы спите как сурок.

БАРОН: Перейдем к делу. Она дает сто тысяч?

МАКС: О ста тысячах не было и речи. Но я надеюсь, что она вам даст пятьдесят тысяч.

БАРОН: Пятьдесят тысяч это для меня мало.

МАКС: Конечно, за ваши заслуги перед ней и за ваши добродетели вообще, вам полагалось бы гораздо больше. Но так и быть, великодушно согласитесь принять пятьдесят тысяч.

БАРОН: Что я с ними сделаю? У меня девяносто тысяч долгов.

МАКС (с изумлением): Девяносто тысяч долгов! Каких долгов? Кому?

БАРОН: Не стоит перечислять. Долгов портным и т. п. я, разумеется, не считаю. Все старые долги. Векселя переписывались, пока кредиторы знали, что она моя жена. Но как только газеты объявят о нашем разводе, на меня набросится вся свора кредиторов.

МАКС: Так… (Думает с минуту. С все возрастающей яростью). – Что же вы намерены делать, высокопочтенный представитель Синг-Синга?.. Вы видите, я говорю, как в британском парламенте.

БАРОН: Я еще не знаю.

МАКС: Я тоже не знаю, сэр!

БАРОН (после некоторого молчания): Если она не даст мне денег, я покончу с собой.

МАКС (не совсем уверенно): Так говорят все подобные вам люди.

БАРОН (вынимает из кармана ту же бутылочку): Вот вам доказательство. Это лекарство, но в большом количестве это смертельный яд. Я его достал по чужому рецепту.

Макс смотрит на него растерянно. Затем вдруг заливается смехом.

БАРОН: Вы, кажется совершенно пьяны.

МАКС (понемногу успокаивается): Пьян, но не совершенно. Я мысленно оклеветал вас, высокопочтенный джентльмен!.. Даже совершенные шалопаи лучше, чем они кажутся!.. Даже вы!.. Но самоубийством вы не покончите.

БАРОН (серьезно): Вы ошибаетесь. Я не дам опозорить имя, которое получил от предков.

МАКС: Пожалуйста, бросьте этот вздор из светских мелодрам девятнадцатого века. Вы не покончите с собой: вы слишком любите красивых женщин и сухое шампанское!

БАРОН: Едва ли у меня будет много красивых женщин и сухого шампанского, если меня посадят в тюрьму.

МАКС: За долги в тюрьму не сажают. Вы заплатите кредиторам пятьдесят сентов за доллар… Кстати, что же вам дали бы и сто тысяч? У вас, значит, осталось бы десять. Это мало для обеспечения блестящего будущего?

БАРОН (смеется): Мое будущее! Похож ли я на человека, который думает о том, как бы обеспечить свою старость?

МАКС: Нет, вы все-таки не отравляйтесь. Прежде всего, химические самоубийства не очень эстетичны. Платон слишком красиво описал смерть Сократа. Я не знаю, что такое цикута, но, верно, она действовала не совсем так… Ну, что будет хорошего, если вам сделают промывание желудка? Нет, бросим это и подумаем, как вам заплатить долги.

БАРОН: Она наверное не даст больше пятидесяти тысяч?

МАКС (подумав): Почти наверное. Я еще поговорю, но, кажется, не даст. (Решительно). Не даст! Она не очень скупа, но и не очень щедра. Как большинство людей. Мы все середка на половину… У вас, однако, есть ценные вещи, она вам много дарила. Подарков она назад не потребует. Покажите это кольцо, я знаю толк в бриллиантах. (Барон подает ему свое кольцо). Оно стоит три тысячи долларов. Если продавать, то вам дадут две. Ваши часы? Триста долларов. И того не дадут. Портсигар, запонки, еще тысячи две. Мало… Позвольте, но ведь вы ей купили к свадьбе прекрасные серьги. Сколько вы за них дали?

БАРОН: Семь тысяч двести.

МАКС: Отдаю вам справедливость, вы гораздо щедрее ее. Правда, вы покупали ей подарки на ее же деньги.

БАРОН: Нет, я выдал ювелиру вексель на семь тысяч двести.

МАКС: Я именно это и говорю. Серьги она вам вернет. Если сама не догадается, я ей напомню. А вы верните ей часы, чтоб было совершенно благородно. Они стоят всего триста долларов. Кольца, портсигар и запонок не возвращайте: мы сделаем вид, что о них вы забыли. За серьги вам дадут тысяч пять. Итого (считает): пять, и две, и две: девять. И ее пятьдесят: пятьдесят девять. (Соображает). Мало. Пятидесяти процентов кредиторы не возьмут. Они, к несчастью, догадаются, что на баронессу можно подействовать скандалом. Она больше всего на свете боится, как бы из светской хроники не попасть на первую страницу газет… Первая страница газеты это вообще великое сдерживающее моральное начало в мире… Попробуйте предложить кредиторам шестьдесят процентов. Шестьдесят сентов за доллар это совершенно джентльменский расчет. (Соображает). Шестьдесят процентов с девяноста тысяч это будет…

БАРОН: Чтобы быть совершенно точным, у меня девяносто шесть тысяч долга.

МАКС (Яростно): Вы могли бы сказать это сразу, а не подавать мне по столовой ложке! Наверное, не больше девяноста шести?

БАРОН: Наверное.

МАКС: Шестьдесят процентов от девяносто шести это будет почти пятьдесят восемь тысяч. У вас ничего не останется. Чем же вы будете жить?

БАРОН (Нерешительно): Может быть, мою книгу о франкентальском фарфоре возьмет Book of the Month или Literary Guild?

МАКС: Непременно, непременно. Или даже оба эти клуба. Кроме того, ее перепечатает Readers Digest, и в Холливуде вам за фильмовые права заплатят миллион долларов. Но если ваш писательский гений не будет сразу признан, что тогда? Что тогда?

БАРОН: Не знаю.

МАКС: Ну, хорошо, вы забудете отдать этой скряге и часы. (Все более яростно) Вы не подрядились быть джентльменом! (Почти кричит). Ну хорошо, я вам дам полторы тысячи взаймы! Разумеется, без отдачи! Это половина моих сбережений.

БАРОН (Он тронут, но говорит иронически): По какой причине такая милость, old fool?

МАКС: По той причине, именно, что я old fool!.. Кроме того, я сегодня чувствую себя перед вами виноватым… Все равно в чем, это не ваше дело!

БАРОН: Кстати, вы мне как-то говорили, будто у вас всего две тысячи сбережений.

МАКС; Я на всякий случай обычно говорю немного меньше. У меня есть три тысячи. Я вам отдам половину! Вы мне вернете, когда женитесь на другой богатой южноамериканке!.. Больше я вам не дам! И не просите! Почему я вам должен отдавать мои трудовые сбережения?

БАРОН: Да я ничего у вас и не возьму. Я очень тронут, но это для меня не выход.

МАКС (Кричит): Какое мне дело до того, что вы тронуты? Если кредиторы не согласятся, то кончайте с собой! (Орет диким голосом). Или идите ко всем чертям! (Успокаивается). Дайте мне еще виски.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Салон баронессы. После предыдущей картины прошло несколько дней. Восемь часов вечера. За столом Макс и Аптекарь. На этот раз и у Макса вид необычно мрачный и озабоченный.

АПТЕКАРЬ: Что вы вообще можете понимать в болезни этой баронессы? Какое право вы собственно имеете говорить о психиатрии? Знаете ли вы, что такое кататония?

МАКС (потягивая коньяк): Нет.

АПТЕКАРЬ: Знаете ли вы, что такое экопраксия?

МАКС: Нет, и горжусь этим.

АПТЕКАРЬ: Знаете ли вы, что такое дезоксикортикостерон?

МАКС (возмущенно): Такие слова должны быть запрещены Конгрессом! Но до психиатрии мы говорили о политике и литературе. Знаете ли вы, в каком году был заключен Утрехтский мир? Читали ли вы полное собрание сочинений болгарского поэта Петко Рачева Славейкова? Какое же вы имеете право говорить о политике и литературе?

АПТЕКАРЬ (смотрит на него): Вы болели раза два воспалением легких. У вас расстроенная печень. Вам, верно, уже вырезали желчный пузырь?

МАКС: Воспалением легких я болел только один раз. Печень у меня действительно не в порядке, но желчного пузыря мне не вырезывали. Вы угадали на пятьдесят процентов. Если бы я пытался угадывать болезни знакомых по их лицу, то, по теории вероятности, быть может, на пятьдесят процентов угадал бы и я, не имея глубоких медицинских познаний и вашего пронизывающего душу и тело взгляда… Вероятно, вы, как все старые психиатры, считаете всех людей психически ненормальными? (подливает ему коньяку).

АПТЕКАРЬ: Разумеется… Нет, я больше пить не буду. Я выпил три стакана. Этого совершенно достаточно для того, чтобы жизнь казалась несколько менее отвратительной, чем она есть.

МАКС: Вы и в молодости не были весельчаком, но с годами это у вас, повидимому, очень усилилось. Хорошо, что вы стали аптекарем. Не знаю, как другие люди, а психиатры действительно с годами понемногу сходят с ума. У вас, повидимому, мания в том, что вам кажется, будто вы всех людей видите насквозь. А какая мания у меня?

АПТЕКАРЬ: У вас явно выраженная форма Дон-Кихотизма.

МАКС: Это излечимо?

АПТЕКАРЬ: Нет.

МАКС: Опасно для окружающих?

АПТЕКАРЬ: Опасно только для вас самих и особенно для вашего кармана.

МАКС: Может быть, вы и правы… Так вы думаете, что баронесса не поправится?

АПТЕКАРЬ: Это скоро выяснится. Сейчас у нее полная амнезия. Все зависит от того, какую порцию Квиеталя ей подлили.

МАКС (очень сердито): Вы сегодня уже во второй раз намекаете, что ей кто-то подлил Квиеталя! Что за вздор! Она просто ночью, в полутьме, сама, вместо десяти капель, налила себе гораздо больше.

АПТЕКАРЬ: Ее горничная однако сказала, что в бутылочке баронессы оставалось разве только капель тридцать. Такая доза не могла вызвать длительной амнезии.

МАКС (еще более сердито): «Капель тридцать»! Кто их считал? Может быть, их было шестьдесят? Скажите прямо, на что вы намекаете?

АПТЕКАРЬ: Я ни на что не намекаю, и вообще все это меня совершенно не интересует. Я отпускал Квиеталь по рецептам, рецепт у меня, конечно, сохранился. Какое же мне дело до того, сама ли отравилась эта малопривлекательная женщина или ее отравили?

МАКС (быстро): Так что вы никому о вашем подозрении не сообщали?

АПТЕКАРЬ: Никому, кроме вас. Да и вам я сказал больше потому, что вы об этом, как будто незаметно, меня расспрашивали. И вдобавок я выпил слишком много коньяку. Я не думал, что это такой крепкий коньяк… А знаю я только то, что барон несколько дней тому назад купил у меня бутылочку Квиеталя.

МАКС (очень серьезно): Теперь вы прямо назвали барона. Это не шутка! Нельзя говорить такие вещи, доктор Тобин!

АПТЕКАРЬ (поправляет): Аптекарь Тобин.

МАКС: Напоминаю вам, что вы отдали лекарство баронессе, а не барону. (Смущенно). Может быть, она ему этой бутылочки не отдавала? Может быть, она оставила ее себе, и именно из нее по ошибке налила себе много больше, чем было нужно.

АПТЕКАРЬ: Тогда и эта бутылочка должна была бы остаться на ее ночном столике. А на нем оказалась только старая, с другим номером.

МАКС (так же): Вы сами сказали, что если б человек выпил всю бутылочку, то он умер бы. Уж если бы предположить такую нелепую чудовищную мысль, что барон хотел отравить свою жену, то он вылил бы в ее рюмку все.

АПТЕКАРЬ: А чем же ему плохо так? Над его женой будет устроена опека. Скорее всего, опекуном назначат именно его. Или же, в крайнем случае, он будет получать от опеки большую часть дохода. Так даже гораздо лучше: будет меньше того, что называется «угрызениями совести». Я за свою долгую жизнь, впрочем, никогда не видел, чтобы люди очень страдали от угрызений совести. Кажется, угрызения совести вообще выдумал Шекспир. Или же еще до него какой-либо другой искавший сюжета писатель.

МАКС (нерешительно): Стыдно даже обсуждать серьезно такое предположение!.. Ведь у властей могли возникнуть подозрения, тогда барона предали бы суду.

АПТЕКАРЬ: Как видите, ни у кого никаких подозрений не возникло.

МАКС (так же): Да и зачем бы он это сделал! Он и так пользовался богатством своей жены… Кроме того, у него есть собственное родовое состояние.

АПТЕКАРЬ: Этого я не знал. (С отвращением) Но, может быть, он влюбился в другую женщину?

МАКС: Чего же он тогда добился? Вы сами сказали, что жизни баронессы опасность не грозит. Значит, он жениться на другой не может и будет до конца дней состоять при больной жене?.. Лучше все-таки иметь здоровую жену, чем сумасшедшую!

АПТЕКАРЬ: Не знаю, не знаю. Не всегда… Значит, есть другая женщина?

МАКС: Я отвечаю на ваше предположение.

АПТЕКАРЬ: И отвечаете не очень убедительно. Может быть, жениться на другой барон совершенно не собирается? Но при невменяемой жене он может завести себе хотя бы целый гарем, и так называемое «общественное мнение» даже не очень его за это осудит… Впрочем, почему вы так об этом беспокоитесь? Не все ли равно? Ну, отравил, не отравил. При условии полной безопасности, очень немногие люди отказались бы совершенно от убийств. Будьте спокойны, я властям ни о каких подозрениях не сообщу.

МАКС: Позвольте, почему вы говорите «будьте спокойны»! Мне-то что?

АПТЕКАРЬ: Я говорю потому, что вы его приятель. И добавлю, что, в некотором противоречии с самим собой, я стараюсь предостеречь вас от этого приятеля: будьте от него подальше. У вас, повидимому, слабость к людям несколько более преступным, чем другие. Но он при случае может отравить и вас.

МАКС: Какой вздор! (Без уверенности). Ваши подозрения бред! Барон в конце концов не очень дурной человек. Хуже Ганди, лучше Гитлера.

АПТЕКАРЬ: Это очень ценное определение. Вы слишком снисходительны к людям.

МАКС: С каждым годом все больше. Послушайте, с той поры, как появились в мире Гестапо, Чека, Сигуранца – скажем в одном сокращенном слове Гестачекаранца, – вообще очень трудно карать обыкновенных уголовных преступников. Теперь на свете безнаказанно гуляют тысячи самых страшных людей в истории, проливших и проливающих моря крови. Некоторые из них были министрами. Повешены в Нюрнберге очень немногие, да и те по случайному отбору. Другие министрами остались, с ними встречаются, им улыбаются, им жмут руки. Когда они умрут спокойной естественной смертью, им устроят пышные похороны и над ними будут произноситься трогательные надгробные речи… Видите ли, мы с вами родились в девятнадцатом столетии, а это было единственное цивилизованное столетие в истории. Теперь пошел снова пятнадцатый век или даже десятый. И не знаю, как вы, а я себя чувствую в нем каким-то выродком. Нет, меня нисколько не соблазняет мысль посадить в тюрьму обыкновенного уголовного преступника. Теперь надо прощать гораздо больше, чем полвека тому назад. Просто по чувству справедливости. Все люди ведь слабы.

АПТЕКАРЬ: Я исхожу из противоположного принципа: все люди стоят того, чтобы их повесили. Но так как это, к сожалению, невозможно, то в выводах между нами большой разницы нет.

МАКС (успокаивается): По этому случаю надо выпить еще! (Наливает ceбe коньяку): Баронесса очень дорожила этим коньяком, но, если она, бедная, оправится, как я надеюсь, от своей амнезии, то верно она не будет помнить, что у нее здесь была бутылка с этим божественным напитком. Я непременно выпью все и выброшу бутылку. Я ведь теперь провожу здесь целый день и пользуюсь ее салоном, как своим собственным.

АПТЕКАРЬ: Почему у вас красные пятна на руке?

МАКС (смотрит): Да. Шерлок Тобин, вы правы: это кровь, я тоже сегодня совершил убийство!.. Начните психологическое расследование. Нет? Тогда поговорим о баронессе. Как лечат от амнезии?

АПТЕКАРЬ: Амнезия бывает полная или локализированная, т. е. такая, когда человек не помнит только какой-либо определенной группы фактов. Происходит амнезия от старости, от тяжелых ранений головы, от некоторых видов отравления. В том числе и от отравления Квиеталем. Если действие не проходит само собой, то врачи пользуются гипнозом.

МАКС: Да, оба врача так и сказали, что они попробуют гипноз. Это помогает?

АПТЕКАРЬ: Нет. Но так лечат. Знаменитый Шарко так лечил… Он все виды психоза впрочем приписывал libido. Эту идею у него, мягко выражаясь, заимствовал Фрейд. Слава Фрейда пройдет, как слава Калиостро. Все пройдет: пройдет даже Кока-Кола… По-моему, кроме отравления Квиеталем, баронесса страдала и страдает от неудовлетворенной любви.

МАКС: Как же, к чорту, тут может помочь гипноз?

АПТЕКАРЬ (с усмешкой): Гипнотизеры очень изобретательны. Одни действуют на дам грубостью, другие лаской. Эти идут иногда даже дальше, чем допускают приличия. В общем, все шарлатаны. Что же касается лекарств, то они тут совершенно бесполезны. Тот же Шарко, умнейший человек, на старости лет говорил, что в результате своей долгой врачебной практики, верит только в одно лекарство: в хинин. Да и то больше потому, что повредить оно никак не может.

МАКС: С такими взглядами вам неудобно быть и аптекарем. Перемените опять профессию. Вы могли бы, например, стать судебным следователем.

Входит горничная баронессы.

МАКС (Встает. Как Людовик XIV, он с горничными так же учтив, как с дамами из общества. Жюли видимо его обожает. Аптекарь смотрит на нее с таким же отвращением, как во второй картине на баронессу, переводит взгляд на Макса, и отвращение на его лице еще усиливается): – Добрый вечер.

ГОРНИЧНАЯ: Добрый вечер. Я хочу убрать комнату мадам. Мадам пока перейдет сюда. Можно?

МАКС: Конечно, можно (На всякий случай прячет на нижнюю полку передвижного столика почти опорожненную бутылку коньяка и заслоняет ее другими бутылками, чтобы ее не было видно).

АПТЕКАРЬ (встает): Прощайте. (Уходит, стараясь из отвращения не смотреть на горничную).

МАКС: До свиданья, Тобин. Никогда не забывайте, что жизнь прекрасна! (Смеется, когда дверь затворяется за аптекарем. Жюли тоже смеется).

ГОРНИЧНАЯ: Он не очень веселый человек, этот аптекарь!

МАКС: Веселый, но не очень… Вы сегодня особенно хорошенькая, мадмуазель Жюли. Как вы это делаете? Можно поцеловать вас в лобик?

ГОРНИЧНАЯ (весело): Можно, если это вам доставляет удовольствие.

МАКС (обиженно): А вам? (Целует ее). Это все, что я теперь могу вам предложить.

ГОРНИЧНАЯ: Этого совершенно достаточно… Так я переведу сюда мадам. (Выходит в спальную. Макс прохаживается по салону, фальшиво напевая: Whether уоu young, whether уоu old. Что-то обдумывает. Через минуту горничная вводит под руку баронессу и усаживает ее в кресло. Вид у баронессы измученный и растерянный. Она, видимо, почти ничего не соображает).

МАКС: Здравствуйте, дорогая. О, у вас вид сегодня неизмеримо лучше, чем был вчера!

ГОРНИЧНАЯ: Так мосье теперь посидит с мадам? Минут через пять спальная будет убрана. А я, если вы разрешите, еще отлучусь на минуту, выпью Tomato Juice.

МАКС: Разумеется, разумеется. Только вместо Tomato Juice выпейте Scotch and soda. (Горничная уходит). – Как же вы себя чувствуете, дорогая?.. Вы меня не помните?

БАРОНЕССА: Не помню… Ничего не помню… Что такое диагональ?

МАКС: Нашли, о чем думать! Я тоже этого не помню. Какая-то линия. Но вы наверное помните, сколько вам лет?

БАРОНЕССА (без запинки): Тридцать два года.

МАКС: Кто бы подумал! Вам на вид нельзя дать более двадцати семи… Ваше состояние составляет восемь миллионов долларов, правда?

БАРОНЕССА (так же): Нет, у меня не более шести.

МАКС: Вот видите, вы многое отлично помните… А кому вы это оставляете? У вас наверное есть завещание? Кому вы завещали ваше богатство? Вашему мужу? (Ждет). Не помните? Это скоро пройдет. Я вам дам Квиеталя… Когда вы в последний раз принимали Квиеталь?

БАРОНЕССА: Не помню.

МАКС (очень внушительно): Постарайтесь вспомнить, дорогая. (Баронесса молчит). Не помните?.. Так я сам вам скажу! Три дня тому назад ночью кто-то к вам зашел в спальную и налил вам чего-то в рюмку. (Смотрит на нее. Баронесса отвечает ему непонимающим взглядом. Продолжает еще энергичнее и настойчивей). К вам зашел ваш муж и подлил в вашу рюмку Квиеталя! Правда это?.. Отвечайте!.. (Баронесса удивленно на него смотрит и не отвечает. Он думает с полминуты и, вдруг меняя тон, пробует совершенно ему не свойственную грубую манеру, о которой говорил аптекарь). Глупая женщина, сейчас же вспомните, я вам приказываю! Отвечайте!

БАРОНЕССА (как будто что-то припоминал): Gо to hell.

МАКС (Опять принимает самый ласковый тон): Отчего же вы сердитесь, дорогая? Я должен это знать, ведь я ваш друг.

БАРОНЕССА: У меня нет друзей.

МАКС: Ну, как нет? (Вкрадчиво). А вот враг у вас действительно есть. Я уверен, что кто-то вам чего-то подлил. К вам никто не входил ночью три дня тому назад? (Не сводит с нее глаз. Она молчит. Он подсаживается к ней ближе. Тоном влюбленного). Я ведь не только ваш друг. Я ваш горячий поклонник! Я люблю вас! Вы так красивы, так умны! (Баронесса как будто оживляется и слушает внимательно. Лицо у нее светлеет. Он все внимательнее на нее смотрит). Как могли другие мужчины не оценить вас! Мне не нужны ваши деньги. Пожертвуйте все ваше состояние на благотворительные дела (Баронесса без колебания энергично мотает отрицательно головой). Я женюсь на вас без всяких денег. Мы будем очень счастливы! Но для этого надо убрать ваших врагов. Кто заходил к вам ночью три дня тому назад? Кто? (Баронесса молчит. Он безнадежно машет рукой). Проклятые психиатры! Все шарлатаны!

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ПЯТАЯ

Салон барона. Поздно вечером. Барон сидит за столом с Максом. Как всегда, они пьют. Но оба трезвы. Радио передает музыку «Девятой Симфонии». Минуты две они не разговаривают. Затем барон резким движением закрывает радиоаппарат.

БАРОН: Скверно играют!

МАКС: Не могу понять, почему вы музыкальны. Вам полагалось бы иметь слух как у глухаря.

БАРОН: Вы вообще в людях разбираетесь плохо, а меня вы совершенно не знаете. Есть у меня Эдипов комплекс?

МАКС: Его не было и у самого Эдипа. Это сочинил Фрейд. Я отроду не видел человека, который был бы влюблен в свою мать… Однако других комплексов Фрейд не сочинил. У вас комплекс предопределения.

БАРОН (зевает): Может быть (полминуты молчания). Очень может быть.

Еще пауза.

МАКС: Отчего бы вам не съездить заграницу?

БАРОН (удивленно): Заграницу? Зачем?

МАКС: Так, просто, без всякой причины. Вы никогда не бывали в Южной Америке?

БАРОН: Нет, никогда.

МАКС: Там есть чудесные страны. Например, Венецуэла. Никогда там не были?

БАРОН: Если я не был в Южной Америке, то, очевидно, не был и в Венецуэле.

МАКС: Вы рассуждаете очень правильно. Прекрасная страна… Три миллиона жителей… Анды чудесные горы… Ориноко прекрасная река… Там растет какао, кофе… Какие хорошие напитки! А индиго, какая превосходная краска, а? Среди минеральных богатств есть золото и серебро. Вы так любите золото и серебро. Столица Венецуэлы Каракас. Вы никогда там не были?

БАРОН (терпеливо): Если я не был в Венецуэле, то, очевидно, не был и в Каракасе.

МАКС: Совершенно верно, я просто об этом не подумал. Жители Венецуэлы занимаются земледелием, скотоводством и государственными переворотами.

БАРОН (зевая): Вы глупеете не по дням, а по часам.

МАКС: Кроме того, как я где-то слышал, у Венецуэлы есть еще хорошая особенность. (Значительным тоном). – Она никогда не выдает людей… Как бы сказать? Людей слишком верящих в предопределение… Людей, которых в других странах несправедливо хотят посадить в тюрьму… С Венецуэлой очень удобное сообщение на аэропланах. Кажется, аэропланы улетают из Нью-Йорка каждый день. Кажется, свободные места есть всегда.

Пауза.

БАРОН (очень спокойно): Судя по вашей сегодняшней болтовне, по всем вашим глупым намекам, я предполагаю, что вы подозреваете меня в убийстве моей жены, которая, кстати сказать, жива и здорова?

МАКС (все же несколько ошарашенный): Еще не здорова, но выздоравливает. Сегодня оба доктора мне сказали, что через несколько дней она совершенно оправится от амнезии.

БАРОН: Как я им благодарен. Я переходил от отчаянья к надежде.

МАКС (смеется): Вы сами видите. У вас, значит, иногда бывала мысль, что было бы недурно, если бы она скончалась? Так, просто в порядке wishful thinking?

БАРОН: У меня иногда бывали мысли, что было бы недурно, если б я был Карлом Великим.

МАКС (вкрадчиво): Собственно ведь ваш предок был убийцей колдуньи: именно он отправил ее на эшафот… Вы, быть может, подумали, что вашей бедной жене будет много лучше, если она лишится памяти. А заодно лишится гражданской правоспособности, а?.. Я в мыслях не имею допрашивать вас, и вам от меня ни малейшая опасность не грозит. Но все-таки давайте уточним дело. Я на днях принес вам бутылочку Квиеталя. Где она? (Все настойчивее). Что вы с ней сделали барон? Покажите ее мне. Это тотчас же рассеет чьи бы то ни было подозрения… Покажите ее, наконец, просто для того, чтобы меня успокоить!

БАРОН: На зло вам, не покажу. Мне очень приятно, что вы беспокоитесь. Понимаю и то, что вам, как психологу, было бы приятно, если б я убил свою жену, а вы меня в этом уличили, но я не могу доставить вам это удовольствие.

МАКС: А если я все-таки, вопреки всем своим принципам, объявлю о своих подозрениях властям?

БАРОН: Это чрезвычайно меня устроит. Во-первых, вас посадят в дом умалишенных, и я навсегда от вас избавлюсь. А во-вторых, я до того предъявлю вам иск. С вас за libel присудят мне сто тысяч долларов. У вас их нет, но обожающая вас баронесса, которая к тому времени, Бог даст, совершенно поправится, заплатит за вас. Они очень мне пригодятся.

МАКС: У вас, кроме комплекса предопределения, есть еще комплекс ста тысяч долларов.

БАРОН: Это комплекс довольно распространенный.

МАКС: Фрейд о нем ничего не сообщает. (Очень просто). Так вы не пытались убить свою жену?

БАРОН (стучит себя пальцем по лбу): Лечитесь, дорогой друг.

МАКС (с угрозой): Вы не ответите мне так, когда я пущу в ход мой Detector?

БАРОН (с внезапным бешенством): Если вы посмеете только вытащить из ящика эту вашу дрянь, я ею проломлю вам череп!

МАКС (вздыхает): Типичный delirium tremens. А как ваши денежные дела?

БАРОН: Катастрофические.

МАКС (опять вздыхает): Как вы догадываетесь, пока баронесса совершенно не выздоровеет, с нее нельзя получить ни гроша.

БАРОН: Отчего бы вам к ней сейчас не пойти? Вы очень мне надоели.

МАКС: Я ушел бы, но боюсь, что после сегодняшнего разговора между нами может остаться легкий холодок.

Дверь отворяется без стука. Входит Марта.

МАРТА (очень взволнованно): Простите, что я так врываюсь! (Максу) Мне спешно надо поговорить с бароном!

МАКС (смотрит на нее не без тревоги): Я все равно собирался уйти. Только не засиживайтесь здесь, Марточка. Вы рискуете потерять репутацию и, главное, место. А вы не стреляйте из револьвера, вам еще гостиница поставит в счет убыток. Прощайте, дети мои… Ах, какая прекрасная страна Венецуэла! (Отворяет выходную дверь. Барон вдруг его окликает и подходит к нему у двери).

БАРОН: Дорогой друг, я забыл вам что-то передать. Это лекарство баронессы. Пожалуйста, отдайте ей. Квиеталь… Вот она, эта бутылочка… Нераспечатанная и полная. (Макс растерянно на него смотрит, берет бутылочку, проверяет надпись и номер, затем кладет ее в карман).

МАКС (с восторгом): Дорогой друг, разрешите вас обнять!

БАРОН: Благодарю вас. Вы идиот.

МАКС (так же): Это преувеличение, но я не смею с вами спорить! (Уходит).

БАРОН (не без скуки в голосе): Что случилось, моя милая?

МАРТА: Швейцар вечером передал мне для тебя какое-то расписание. Я просунула тебе под дверь: я тогда пришла для диктовки как было условлено, а тебя не было.

БАРОН: Да, мне необходимо было отлучиться. Но в чем дело?

МАРТА: Как в чем дело? Это было расписание аэропланов! Ты хочешь уехать? Куда? Зачем? Без меня? Ты уезжаешь в Париж с ней? Скажи правду!

БАРОН (с досадой): Какой вздор ты несешь! Какой Париж? Как я с ней поеду, когда она больна и когда тотчас по ее выздоровлении будет развод!

МАРТА (смотрит на него с недоверием): Ты говоришь правду? Но зачем же ты потребовал расписание аэропланов?

БАРОН: Я неопределенно думал, что если ее болезнь затянется, то нам надо было бы с тобой уехать куда-нибудь отдохнуть. В Майами, например, или куда-нибудь дальше. Я совершенно измучен.

МАРТА (смотрит на него с нежностью. У него действительно измученное лицо): Я понимаю! Так ты хотел улететь со мной! Какое это было бы счастье!

БАРОН (импровизирует): К сожалению, это не так просто. Если мы оба покинем гостиницу в один день и улетим на одном аэроплане, то мы оба будем скомпрометированы. Ты потеряешь место, а меня все ее друзья очень осудят. Мы должны будем поехать отдельно и не в один и тот же день.

МАРТА: Какое тебе дело до ее друзей! Все равно они с тобой раззнакомятся, как только ты женишься на мне. Да они осудят тебя и если ты уедешь теперь один, когда она больна.

БАРОН: Есть и еще одно препятствие, о котором мне неприятно говорить. У меня нет денег. Осталось несколько сот долларов. Ведь за все платила она (Марта опускает глаза). Теперь она не в состоянии подписать чека, и я просто не знаю что делать. Придется продать одну из моих драгоценностей.

МАРТА: Все равно, это ее деньги!

БАРОН: Что же мне делать? После развода я начну искать работу… И у меня к тебе просьба: не могла ли бы ты продать это кольцо? Мне самому это неудобно сделать. Ювелиры спрашивают фамилию, а если я назову свое имя, то ты понимаешь, какой может пойти шум. Это дойдет и до газет!.. Ты мне оказала бы большую услугу.

МАРТА (Колеблясь): Мне это не очень приятно, это ее вещь… Хорошо, я это сделаю. Только не надо продавать. Лучше заложить. Ведь ты обещал мне вернуть ей при разводе все ее подарки. (Смотрит на него вопросительно). Ты помнишь, что ты мне это обещал?

БАРОН: Конечно, конечно. Хорошо, заложи это кольцо (отдает его ей). А ты сумеешь это сделать?

МАРТА (смеется): Папа и мама всегда закладывали что у них было. Да и мне тоже случалось, когда я бывала без работы. Получала двадцать-тридцать долларов. И бывали неприятности, я должна была скрывать, что я несовершеннолетняя. Но один чиновник ломбарда хорошо ко мне относился и закрывал глаза. (Нерешительно) Нельзя ли обойтись без этого? На какие деньги мы выкупим кольцо, если это будет до того, как Book of the Month возьмет твою книгу? Правда, откуда мы возьмем такую сумму, оно ведь очень дорогое?.. Послушай, вместо того, чтобы закладывать ее кольцо, возьми мои сбережения. У меня есть триста семьдесят долларов в Saving Bank и я могу взять еще в долг здесь, у управляющего: он мне охотно даст.

БАРОН (холодно): Ты хочешь, чтобы я жил на твои деньги! Подумай, что ты говоришь. Что сказали бы мои предки?

МАРТА (Запальчиво): А что сказали бы они о том, что ты живешь на ее деньги? (Спохватывается). Прости меня, я не то хотела сказать. Я знаю, что пока она твоя жена… Умоляю тебя, возьми эти 370 долларов. (Улыбается) Твои предки и знать не будут.

БАРОН (пожимает плечами): Один наш недельный счет в гостинице составляет больше тысячи долларов.

МАРТА: Гостиница будет ждать сколько угодно! Они понимают, что… Они понимают. (Видит, что он сердится. Испуганно). Хорошо, я завтра же заложу это кольцо. Взять столько, сколько дадут?

БАРОН: Да, но чем больше, тем лучше.

МАРТА: Они дают не больше половины стоимости.

БАРОН: Кажется, она заплатила за кольцо три тысячи.

МАРТА (грустно): Я тебе никогда не буду делать таких подарков.

БАРОН (он невольно тронут): Ты сама для меня божественный подарок! (Долгий поцелуй).

МАРТА: Сегодня я не могу, не могу, долго оставаться. Горничная видела в коридоре, что я к тебе зашла! Но она не донесет. Они все здесь меня любят. А я сейчас зайду к ней. (С хитрым видом). Я ей скажу, что занесла тебе рукопись, и она будет знать, что я тотчас ушла… Так до завтра (Второй долгий поцелуй. Марта уходит. Из дверей, как всегда, бросает на него нежный взгляд).

БАРОН (прохаживается по комнате. Затем смотрит на часы. Нерешительно подходит к телефону, роется в телефонном указателе и составляет номер): Colony Club! Это вы, Джон?.. Да, это я, хелло. Скажите, мрс. Патришиа сегодня у вас? (С досадой). Нет? Кто же у вас из моих друзей?.. А, хорошо. Скажите им, что я сейчас приеду в клуб. Хелло. (Кладет трубку и напевает арию торреадора. Надевает пальто. Затем тушит люстру салона, при слабом свете настольной лампочки подходит к зеркалу над камином и зажигает сильные лампочки у зеркала. На камине стоит тот же бюст, но уже не белого, а ярко-красного цвета. На лице барона вдруг изображается дикий ужас. Он проводит рукой по лбу.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Салон баронессы. Восемь часов вечера. Баронесса сидит в кресле, уже не в пеньюаре, а в платье. Вид у нее не такой, как в четвертой картине, но еще очень усталый. С ней Макс.

МАКС: Я совершенно поражен тем, что вы только что сообщили! Он уехал, не сказав никому ни слова? Куда? Зачем?

БАРОНЕССА (подозрительно): Вы уверяете, что ничего об этом не знали?

МАКС: Даю вам честное слово, что не имел ни малейшего понятия. Я расстался с ним позавчера, а вчера, из-за своего насморка, целый день не выходил. Погода ужасная.

БАРОНЕССА (так же): Вы как-то мне сказали, что честное слово – вещь условная: его будто бы в принципе надо соблюдать, но если это влечет за собой что-либо печальное, то можно и не соблюдать.

МАКС (чихает): Мало ли что я говорю!..

БАРОНЕССА: Вероятно, вы и теперь говорите неправду, чтобы меня «утешить». (Со злобой). Я не нуждаюсь в утешениях!

МАКС: Разумеется, нет. В сущности это самое лучшее, что могло с вами случиться. Вы теперь еще легче получите развод. Я вам советую возможно раньше уехать в Европу, например в Париж или в Монте-Карло. Пока вы будете в отсутствии, ваш адвокат подготовит все для развода.

БАРОНЕССА: Барон, вероятно, улетел именно в Париж или в Монте-Карло.

МАКС (продолжает): И вы сбережете сто тысяч долларов, которые вы обещали подарить ему.

БАРОНЕССА: Речь была не о ста, а о пятидесяти тысячах, и я ровно ничего не обещала!.. Вы видите, что никакой амнезии у меня нет, да и не было… Но как подло он поступил! Велел снести вещи вниз и уехал тайком, не сказав мне ни слова. Разумеется, он уехал в Европу с этой подлой женщиной. Как вы догадываетесь, я не могла спросить об этом швейцара. Я должна была даже делать вид, что мне известно, зачем и куда он уехал. Но я вижу, что швейцар догадывается! Это еще попадет в газеты или к какому-нибудь сплетнику-радиокомментатору!

МАКС: Ничего не попадет, да и не так важно, если попадет. Ведь все равно о вашем разводе скоро станет известно.

БАРОНЕССА: Но мне было бы крайне неприятно, если б к этому примешали имя вашей приятельницы! Ведь не барон бросает меня, а я его бросаю!

МАКС (поспешно): Разумеется… Я сегодня же незаметно разузнаю, уехала ли она с ним. Во всяком случае все для вас кончилось недурно. Вы уедете в Европу, отдохнете, затем получите развод и скоро выйдете замуж за какого-нибудь не титулованного, но порядочного человека, скажем мистера Смита, который женится на вас, а не на ваших миллионах. Европейцы нас обвиняют в материализме, между тем именно у нас браки из-за приданого редки… Вы так привлекательны, что в вас должны влюбляться люди. Просто нельзя поверить, что вам тридцать четыре года.

БАРОНЕССА: Мне тридцать два.

МАКС (поспешно): Простите, я обмолвился… Главное, поправьте здоровье.

БАРОНЕССА: Я совершенно здорова!

МАКС (так же): К счастью, вы теперь здоровы, но вы были больны…

БАРОНЕССА: Не была! Никакой амнезии у меня не было, я все помню!

МАКС (не без тревоги): Помните и мой разговор с вами?

БАРОНЕССА: Разве мы с вами разговаривали? О чем?

МАКС (с облегчением): Да нет, о всяких пустяках. Об этом и нельзя помнить. (Переводит разговор). Не могу понять: где ваш очаровательный дегенерат взял деньги? И что именно его так напугало? Я перемудрил, играя на его суеверии. (Опять переводит разговор). Так вы обещаете уехать заграницу?

БАРОНЕССА: Примите у меня должность секретаря, с вами я уеду охотно… Я вам предлагала восемь тысяч долларов в год? Я вам даю десять, и билеты на мой счет. Поезжайте со мной, умоляю вас.

МАКС: Я очень тронут, дорогая, но не могу… Так вы, очевидно, думали что я отказывался из-за недостаточной платы! Нет, я в жизни не имел и восьми тысяч в год. Не могу потому, что не люблю синекур. Кроме того, если б я получал у вас жалованье, то мы поссорились бы на третий день.

БАРОНЕССА: Что за вздор!.. Ровно ничего не изменится.

МАКС: Изменится. Я лучше знаю жизнь, чем вы.

БАРОНЕССА: Тогда просто возьмите у меня денег.

МАКС: Это было бы еще хуже. Сердечно благодарю, но не могу.

БАРОНЕССА: Чем же вы будете жить, когда кончатся ваши сбережения?

МАКС: Они кончатся еще не скоро. Я проживаю полтораста долларов в месяц.

БАРОНЕССА (удивленно): Не представляю себе, как человек может жить на полтораста долларов в месяц. Допустим, но потом? Какую работу вы можете получить, когда вы сами говорите, что вам шестьдесят девять лет?

МАКС (обиженно): Почему «когда вы сами говорите»? Это так и есть! Вы правы, в нынешнем мире в шестьдесят девять лет трудно получить должность кассира или бухгалтера. Зато, правда, можно быть главнокомандующим. Генералу Мак-Артуру семьдесят два года. Клемансо в восемьдесят лет был диктатором. Но должности клерка в банке ему, конечно, никто не дал бы.

БАРОНЕССА: Насколько я понимаю, вы не собираетесь стать ни диктатором, ни главнокомандующим. Что же вы будете делать, когда все проживете?

МАКС: Я прожил всю жизнь, не зная чем буду жить через полгода. Впрочем, подумываю о том, чтобы стать ghost writer-ом. Если я напишу что-либо под своим именем, то, конечно, никакого издателя не найду. Но, к счастью, есть богатые люди, которые не могут связать двух слов и которым очень хочется увидеть свое имя в печати. Это одна из бесчисленных форм тихого умопомешательства. Для таких людей я клад. Они будут с книги платить, скажем, шесть тысяч типографии за печатанье, три тысячи газетам за объявления и полторы тысячи мне за сочинение. Это все-таки лучше чечевичной похлебки. Человечество ушло вперед со времени Иакова и Исава. Мне приятно, и заказчикам приятно: за десять с половиной тысяч им обеспечено бессмертие.

БАРОНЕССА: Во всяком случае помните одно: я ваш друг до конца дней, и вы у меня, в случае надобности, имеете неограниченный кредит.

МАКС (смеется): Уж будто неограниченный? Скажем, до пяти тысяч?

БАРОНЕССА (тоже смеется): Нет, хотя бы до ста тысяч. Больше вам верно никогда не понадобится… Простите, я забыла вас угостить. Вам тогда понравился мой Наполеоновский коньяк. Не нальете ли вы себе рюмку? Бутылка на этом столике… Где же она? Она была здесь.

МАКС (с невинным видом смотрит на потолок, точно не слышит или не знает, где бутылка): Я выпью виски.

Телефонный звонок. Баронесса берет трубку.

БАРОНЕССА: Швейцар?.. Что? (С изумлением). Мисс Марта? (Пренебрежительно). Какая мисс Марта?.. Ах, да, эта стенографистка. Скажите ей, что я не могу ее принять, у меня сейчас нет для нее никакой работы. (Кладет трубку). Какое нахальство! Она смеет мне звонить!

МАКС (радостно): Вы видите, она не уехала с ним!

БАРОНЕССА (почти не скрывая облегчения и восторга): Да, она не уехала с ним!.. Он бросил ее!

МАКС: Она не стала бы вам звонить без важной причины. Это странно. Примите ее.

БАРОНЕССА (после краткого колебания): Ни в каком случае!

МАКС (поспешно берет трубку аппарата): Во всяком случае я должен узнать, в чем дело. Я спущусь к ней.

БАРОНЕССА (нерешительно): Вы можете принять ее хотя бы здесь, я выйду в спальную.

МАКС (в аппарат): Швейцар? Скажите, пожалуйста, мисс Марте, что баронесса просит ее подняться к ней (Кладет трубку).

БАРОНЕССА (сердито): Я не просила ее подняться ко мне!

МАКС: Если б я сказал иначе, то она к вам не поднялась бы. Может быть, она что-либо знает о бароне?

БАРОНЕССА (нерешительно): Вы могли бы ее принять в его салоне.

МАКС: Вы забыли, что вы тотчас его освободили и отлично сделали. Теперь вы будете платить по счетам вдвое меньше.

БАРОНЕССА: Да, я освободила его номер… Я просто забыла, это не амнезия… Хорошо, примите эту женщину здесь… Верно, она будет просить у меня денег. Я ей не дам ни гроша!

МАКС (сухо): Ручаюсь вам, что она не будет просить у вас денег… Амнезия у вас прошла, но ваш комплекс миллионерши, которую все грабят, неизлечим. Как я хорошо сделал, что не поступил к вам на службу.

БАРОНЕССА: Надеюсь, вы не предполагали, что у меня могут быть добрые чувства к этой женщине! Нельзя быть в добрых отношениях и со мной, и с ней!

МАКС: Я ультиматумов такого рода ни от кого не принимаю.

Баронесса уходит в спальную, хлопнув дверью. Макс прохаживается по комнате, наливает себе виски, пьет. Затем на цыпочках подходит к двери спальной и прикладывает к ней ухо. Он уверен, что баронесса стоит по ту сторону двери и подслушивает. Так оно и есть. Он с усмешкой кивает утвердительно головой и отходит. Стук в дверь. Входит Марта. Он сочувственно на нее смотрит и протягивает ей обе руки. Вид у нее действительно ужасный. Она почти в истерике.

МАКС: Здравствуйте, дитя мое.

МАРТА: Где она?

МАКС (уверенно и громко): Баронесса сейчас к вам выйдет.

МАРТА: Он улетел! Куда он улетел?

МАКС: Клянусь вам, я не знаю. Он ничего вам не оставил, никакого письма?

МАРТА: Ни слова!

МАКС (злобно, но как будто и с удовлетворением): Он не оставил ни слова и баронессе. (Шопотом). Вам он напишет.

МАРТА (плачет): Я знаю, что он бежал от нее!

МАКС (стараясь заглушить ее слова): Вздор, вздор! Забудьте его.

Дверь из спальной отворяется. Входит баронесса.

БАРОНЕССА: Что вам угодно?

МАРТА (продолжает плакать почти по-детски): Где барон?

БАРОНЕССА: Я у вас хотела узнать, где мой муж.

Стук в дверь. Входит слуга гостиницы, с удивлением смотрит на Марту и на подносе подает баронессе телеграмму.

СЛУГА: Только что принесли телеграмму.

БАРОНЕССА: Вы можете идти. (Слуга выходит, бросив на Марту сочувственный взгляд. Когда дверь за ним затворяется, баронесса распечатывает телеграмму. Марта смотрит на нее так, точно вся ее жизнь зависит от того, что в телеграмме сказано. С живейшим любопытством ждет и Макс. Баронесса читает, перечитывает, саркастически смеется и отдает телеграмму Максу): Только этого нехватало! Он выдал чек без покрытия!

МАКС (читает нарочно вслух, тревожно глядя на Марту): «Я должен был по делу отлучиться Стоп Нахожусь Каракасе Отель Бристоль Стоп Забыл заплатить по чеку на Нашэнал Сити Банк, Park Avenue Branch, семь тысяч долларов Стоп Срок сегодня Стоп Вы чрезвычайно обяжете внеся покрытие банк».

МАРТА (истерически): Где это Каракас?

МАКС (не без гордости в интонации): В Венецуэле… Проклятье волчицы исполнилось!

БАРОНЕССА (не слушая его, запальчиво): Я не заплачу ни одного цента! Пусть его посадят в тюрьму!

МАРТА (в слезах, но с бешенством): Женщина, которая способна сказать такую вещь! (плачет). Женщина, которая…

МАКС (поспешно): Успокойтесь, его в тюрьму не посадят, я вам это обещаю.

БАРОНЕССА (Марте): Эти деньги он тратил на вас!

МАРТА: Это гадкая ложь! Он на меня ничего не тратил. Разве только иногда угощал меня в ресторанах. Один раз я сама ему дала пятьдесят долларов, у него с собой не было денег, и он забыл мне их вернуть…

БАРОНЕССА: Я ему «на рестораны» давала достаточно. Я вам верну эти пятьдесят долларов.

МАРТА (с яростью): Я их швырну вам в лицо!

БАРОНЕССА: Ступайте вон отсюда!

МАКС (твердо): Я не могу допустить, чтобы культурные дамы так друг с другом разговаривали! Вы обе должны меня слушаться: я старше вас обеих вместе взятых (соображает). Да, обеих вместе взятых… Не на много, но старше. (Баронессе, очень твердо). Вы должны заплатить. Иначе все попадет во все газеты! Подумайте, что это значит: быть в газете, на первой странице!

МАРТА: Я всем газетам сообщу, что я его любовница и горжусь этим!.. Но у меня есть его деньги. (Макс и баронесса удивленно на нее смотрят). Он поручил мне как раз накануне своего отъезда заложить его кольцо в ломбард. Я тотчас заложила, дали тысячу двести долларов. Я их ему принесла, а швейцар сказал мне, что он улетел! (Плачет. Вынимает из сумки квитанцию и пачку ассигнаций). Вот они, возьмите их. (Макс делает ей знаки, чтобы она не отдавала этих денег баронессе, Марта этого не замечает. Смочив языком палец, она пересчитывает сотенные ассигнации. Баронесса недовольно следит глазами за ее подсчетом). Десять… Одиннадцать… Двенадцать. Тысяча двести, возьмите их, вот квитанция. (Плачет). У меня есть своих триста семьдесят долларов. Возьмите и их, но заплатите по его чеку.

БАРОНЕССА (Она невольно смягчается): Благодарю вас. Ваших денег не надо. Я заплачу.

МАКС (радостно): Я другого от вас, разумеется, и не ожидал. Вы обе хорошие и несчастные женщины. Каждая по-своему хорошая и по-своему несчастная… (Хлопает себя по лбу). Как я сам не догадался, что он выдавал не векселя, а чеки!.. Он пишет, что «срок завтра», т. е. сегодня! Но это ничего. Узнав, что покрытия нет, банк задержит под каким-нибудь предлогом чек и известит его.

БАРОНЕССА (встревоженно): Вы думаете? По-моему, банк возвращает чек тому, на имя кого он выдан.

МАКС: Вы, верно, никогда не выдавали чеков без покрытия. Я, случалось, выдавал, но, в отличие от почтенного барона, всегда вносил покрытие за день до срока чека. Это собственно тоже запрещено законом, но мы все живем, так сказать, на полях уголовного кодекса. Дайте мне ваш чек, я завтра приду в банк еще до девяти часов и заплачу… (Со вздохом). Придется встать в восьмом часу.

БАРОНЕССА: Хорошо, я сейчас напишу чек… (С тревогой). – Но что, если он выдал еще и другие чеки без покрытия!

МАКС (смотрит на потолок): Да, такая возможность не исключается… Это вполне возможно… Это даже вероятно… Тогда и будем думать.

БАРОНЕССА: Я вижу, что вы знаете и о других чеках!.. Сколько?.. Еще несколько тысяч?

МАКС (уклончиво): Кто знает, кто знает? Что ж делать, он забыл. У него плохая память. Я знаю, что у него! У него локализованная амнезия. То есть такая, когда человек не помнит только какой-либо определенной группы фактов. У него амнезия на чеки без покрытия. (Успокоительно). Но верно не все его долги по чекам: есть и просто векселя. А векселя это даже не долг, кто думает о векселях!.. Вы говорите, несколько тысяч? (Решительно). Скажем, несколько десятков тысяч.

БАРОНЕССА (с ужасом): Несколько десятков тысяч! Я платить не буду!

МАРТА: Умоляю вас! Умоляю, заплатите. У меня нет, а то я тотчас отдала бы все, что имею! Подумайте, какой это будет ужас, если его посадят в тюрьму!

МАКС: Я как-то, к слову, сказал ему, что Венецуэла не выдает преступ… Никого не выдает. Но представьте, я, кажется, ошибся! Это какая-то другая южно-американская страна никого не выдает. Венецуэла выдает! Вам лучше сразу положить известную сумму… Скажем, на мое имя, я буду платить по чекам. Не могу же я десять раз вставать рано утром! Да и банку надоест посылать письма с предупреждениями. А главное, зачем вам всякий раз волноваться?

БАРОНЕССА (Марте): Я буду платить его долги, а вы уедете к нему!

МАРТА (плачет опять): Уплатите по этим ужасным чекам, и я даю вам слово, что я к нему не поеду.

БАРОНЕССА: Я могу простить человеку все, но не выдачу чеков без покрытия! Он погибший человек! Я к нему теперь совершенно равнодушна.

МАРТА: Он замечательный, дивный человек! Если вы к нему равнодушны, то почему же вы не хотите, чтобы я к нему поехала?

БАРОНЕССА: Мне все равно… Но советую вам к нему не ездить… (Максу) Я сейчас выпишу вам чек. (Выходит в спальную).

МАКС: Дурочка, зачем ты отдала ей тысячу двести долларов?

МАРТА (изумленно): Вы не хотели, чтобы я их взяла себе!

МАКС (улыбается): Нет, этого я не хочу, но ты могла бы их послать твоему голубчику. Телеграмма послана по ночному тарифу. Значит, у него нет ни гроша.

МАРТА: Ах! Что я сделала?.. Я пошлю ему свои триста семьдесят.

МАКС: Я боюсь, что ты не пошлешь, а сама их отвезешь. Я кое-что, ради тебя, добавлю из своих.

МАРТА (Колеблясь): Но ведь я ей дала честное слово.

МАКС: Честное слово надо в принципе соблюдать, но если…

Баронесса возвращается и протягивает Максу чек.

БАРОНЕССА: Вот вам чек на семь тысяч долларов.

МАРТА (Горячо): Благодарю вас, от души благодарю (Колеблется). Послушайте… Если вы его больше не любите, то зачем нам быть врагами? Я так не люблю иметь врагов! Их у меня до вас никогда и не было. (Нерешительно протягивает ей руку). Я знаю, что я очень виновата перед вами. Простите меня.

БАРОНЕССА (Нехотя пожимает ей руку): Прощайте. Советую вам к нему не ездить.

Макс радостно целует сначала одну, потом другую.

МАКС: Какие вы обе милые, хорошие женщины!.. Каждая, конечно, в своем роде! (Сильно и долго чихает). – Поразительно, как насморк портит самые трогательные сцены!.. А теперь, Марточка, уходите подальше от греха. Патетические сцены, как хорошие шутки, чтобы быть удачными, должны быть краткими. (Шопотом Марте). Я завтра утром к тебе зайду.

Телефонный звонок. Баронесса берет трубку.

БАРОНЕССА: Да, она здесь… (Слушает). Хорошо, я ей сейчас скажу. (Вешает трубку). Швейцар просит передать вам, что какой-то мистер Диккинсон из номера 424 требует, чтобы вы пришли сейчас к нему для диктовки. Спешная работа. Двойная плата.

МАРТА: Благодарю вас (Они обмениваются все же не очень добрыми взглядами. Сказалась «классовая вражда"). Прощайте.

БАРОНЕССА: Прощайте.

МАКС: До свиданья, дитя мое.

Марта уходит.

БАРОНЕССА: Вы правильно сказали: подальше от греха.

МАКС (он очень доволен. Смотрит на часы, встает и подходит к окну): Дождь, дождь… Как ему не надоест падать на эту прекрасную землю и отравлять всем жизнь? А мне возвращаться в Бруклин.

БАРОНЕССА: Останьтесь на ночь здесь. В гостинице есть свободные комнаты.

МАКС: Я просто не мог бы заснуть в комнате, стоящей десять долларов в сутки… Только, пожалуйста, не предлагайте мне, что вы заплатите!

БАРОНЕССА: Я больше не смею.

МАКС (у окна): Дождь, дождь… Идут люди в плащах, под зонтиками, все слабые, очень слабые, но хорошие и интересные люди. Некоторые из них наверное счастливее, чем вы с вашими миллионами. И о каждом из них можно написать интереснейший роман.

БАРОНЕССА (она тоже много веселее, чем была): Вот вы и напишите, вместо того, чтобы быть ghost writerом для дураков.

МАКС: Я объяснил бы вон тому шатающемуся бродяге, что он такой же человек, как Франциск Ассизский. Вся мудрость жизни в том, чтобы пробуждать в людях лучшие свойства их природы.

БАРОНЕССА: Это, кажется, не очень ново.

МАКС: Во всяком случае основательно забыто.

БАРОНЕССА: И вы думаете, что так можно воздействовать на каждого человека?

МАКС: О, нет. Едва ли так можно воздействовать, например, на товарища Сталина.

БАРОНЕССА: Я тоже думаю… Ну, что ж, пишите книгу. Я издам ее на свои деньги. Вдруг мы на ней много заработаем.

МАКС: Не хочу делать в Book of the Month конкуренцию книге барона о франкентальском фарфоре. Ему деньги будут скоро гораздо нужнее, чем мне. И не далее, как через месяц.

БАРОНЕССА (после некоторого колебания): Послушайте, я ведь еще до моей болезни почти решила, что дам ему пятьдесят тысяч. Если хотите, я вам дам их сейчас? Разумеется, я вычту те семь тысяч, которые только что дала. Хотите, чтобы я вам оставила чек на сорок три тысячи?

МАКС: Очень хочу. Дайте мне его сейчас. К сожалению, настроения Франциска Ассизского не всегда держатся у людей долго (Целует ей руку). Превосходная мысль. Вы прекрасная женщина.

БАРОНЕССА (смеется): Приберегите вашу тактику для того шатающегося бродяги.

МАКС (тоже смеется): Я с ним не знаком. Дайте, дайте мне чек. (Успокоительно, на всякий случай). Я сегодня же составлю распоряжение, чтобы в случае моей внезапной смерти чек вернули вам. Но я уверен, что он понадобится очень скоро. А вы в самом деле больше не любите барона? (Смотрит на нее внимательно). Мы сейчас это проверим при помощи моего Lie Detector-a. (Вынимает свой прибор из коробки).

БАРОНЕССА: Вы теперь не расстаетесь с вашим шарлатанским прибором! Все играете на человеческой глупости?

МАКС (еще веселее): Играю, играю, на чем же играть? (Вставляет прибор в цепь). Навожу на вас рупор… Вы больше не любите барона?

БАРОНЕССА: Нет. (Стрелка чуть передвигается).

МАКС: Всего пять процентов неправды. Отлично, дорогая, продолжайте в том же духе. Вы от него излечитесь постепенно и без последствий, как от скарлатины.

БАРОНЕССА (смеясь не совсем естественно): И тогда на горизонте появится мистер Смит? (Внимательно смотрит на экран).

МАКС: Непременно! (Кричит в рупор). Появится мистер Смит – и какой! (Стрелка стоит неподвижно). Видите? Чистейшая правда.

БАРОНЕССА: Шарлатан!.. Я сейчас принесу вам чек. Проверю только, если ли сейчас эта сумма на моем счету.

МАКС (уверенно): Есть, есть. Я знаю, что есть.

БАРОНЕССА: Но предупреждаю вас, что если чеков окажется больше, то я платить не стану (Стрелка передвигается. Баронесса не без раздражения машет рукой и выходит в спальную. Макс наливает себе виски. Напевает: «…Whether you young, whether you old"…)

Стук в дверь. Входит аптекарь Тобин.

МАКС (радостно): Здравствуйте, доктор Тобин.

АПТЕКАРЬ (оглядывается и рассеянно поправляет): Аптекарь Тобин.

МАКС: Садитесь. Выпьем виски.

АПТЕКАРЬ: Разве тут теперь можно пить? (Садится и оглядывается на дверь спальной). Я лучше выпил бы не виски, а того коньяку, которым вы меня угощали прошлый раз. Это был прекрасный коньяк (Тотчас жалеет, что похвалил). Да, недурной коньяк. Его больше нет?

МАКС (повторяет грустно): Его больше нет. Но память о нем никогда не умрет. (Наливает виски).

АПТЕКАРЬ (опять оглядывается): Она там?

МАКС: Баронесса? Да, там.

АПТЕКАРЬ: Я думал, что она уже умерла.

МАКС: На зло вам, она совершенно здорова. Выпейте, чтобы утешиться.

АПТЕКАРЬ (разочарованно): Но, вероятно, она ровно ничего не помнит?

МАКС: У нее память, как у лучшего Гарвардского профессора.

АПТЕКАРЬ (еще более разочарованно): Мне сказали, что барон улетел куда-то в Южную Америку. Вероятно, он узнал о возникших против него подозрениях и бежал.

МАКС (все любезнее): Помилуйте, какие подозрения! Решительно ничего не было. (Понижая голос, с таинственным видом). Под величайшим секретом скажу вам, что барон и баронесса разводятся: не сошлись в политических взглядах. Барон сочувствует республиканцам, а баронесса старая социалистка. Он узнал, что она завещает половину своего богатства британской рабочей партии, и признал это mental cruelty. Все же они расстались друзьями. На прощанье она ему подарила богатейшие плантации индиго в Венецуэле. Он и вылетел туда их возделывать. А она скоро выходит замуж.

АПТЕКАРЬ (очень кисло): За князя или за графа? Маркиз и барон уже были.

МАКС: Нет, за некоего мистера Смита.

АПТЕКАРЬ: Конечно, он тоже прохвост?

МАКС: Мистер Смит один из самых благородных людей, каких я когда-либо встречал в жизни… Вы зашли по делу, дорогой мой, или просто, чтобы меня повидать?

АПТЕКАРЬ: Нет, по делу. Я принес счет барона. Может быть, кто-нибудь мне заплатит?

МАКС: Наверное. (Вынимает бумажник). Сколько это?

АПТЕКАРЬ: Тридцать девять долларов семьдесят.

МАКС: Неужели мой друг барон так много лечился?

АПТЕКАРЬ: Он покупал у меня самое дорогое в мире мыло. Во всем Нью-Йорке у меня это мыло покупали только четыре психопата из восьми миллионов, в том числе он.

МАКС: Получите деньги, мой жизнерадостный друг. Вот сорок долларов.

АПТЕКАРЬ: У меня нет сдачи.

МАКС: Тогда сегодня же, когда выйдете на улицу, отдайте эти тридцать сентов первому пьяному. Непременно пьяному. In vino Veritas. Нет, это не верно. Как по-латыни снисходительность?

АПТЕКАРЬ: Не знаю. Купите словарь.

МАКС: И пусть этот пьяница выпьет за барона.

АПТЕКАРЬ: За здоровье этого негодяя действительно можно пить только в пьяном виде.

МАКС: Конечно, барон не такой превосходный человек, как мистер Смит, но негодяй слишком сильное слово. Повторяю мою формулу: он хуже Ганди и лучше Гитлера… (Чихает) Как вы думаете, дождь скоро пройдет?

АПТЕКАРЬ: Будет продолжаться целую неделю.

МАКС: А мне далеко возвращаться.

АПТЕКАРЬ: Нет ничего легче, как схватить воспаление легких. Это в наши годы очень опасно.

МАКС: Нам не по дороге в Бруклин? Мы могли бы пополам взять тэкси.

АПТЕКАРЬ: Нет, у меня прямой кросс в Вэст.

МАКС: Жаль… Вы смотрите на эту штуку?.. Это тот самый Lie Detector, о котором я вам говорил и в который вы не поверили. Я объяснял вам, что Гиппокампова область головного мозга испускает бэта-лучи, которые…

АПТЕКАРЬ: В прошлый раз она у вас испускала альфа-лучи. Перестаньте морочить людям голову вашим фокусом. Да мне и не надо никакого прибора для подтверждения того факта, что все люди всегда и во всем врут.

МАКС: А вот мы попробуем. (Наводит на себя рупор). Я выражу в одном кратком афоризме вашу глубокую философию, дорогой друг. (Кричит в рупор): «Все люди прохвосты». (Стрелка бешено передвигается). Видите, это совершенная неправда. Скажите теперь что-нибудь вы сами.

АПТЕКАРЬ (в рупор): В каждом так называемом честном человеке сидит потенциальный прохвост. (Стрелка отклоняется на экране, но не до конца скалы).

МАКС: Десять процентов правды. К счастью, только десять процентов. Теперь скажу свой основной афоризм я: (Кричит в рупор) Величайшая человеческая добродетель – снисходительность. Хотя это добродетель стариков. Потому, что это добродетель стариков! (Стрелка стоит неподвижно).

ЗАНАВЕС.

«Ну, что ж, право недурно, – подумал Норфольк, прочитав пьесу. – И диалог хорош, и характеры есть». Он тотчас догадался, что Яценко писал своего Макса отчасти с него самого, и решительно ничего против этого не имел, даже был польщен. «И недурно меня изобразил, может быть кое-что и предвосхитил? Правда, я с ним много болтал в последние дни, с моей обычной неумной откровенностью. Странные все-таки они люди, писатели. Но что-то уж очень быстро этот творит. И все-таки у него Макс, да не Макс Норфольк. Это я в преломлении среднего драматурга и приспособленный к требованиям сцены. В этой пьесе от амнезии была прямая дорога к пошлости, и он счастливо ее избежал. Во всяком случае она лучше его „Рыцарей Свободы“. Он не так молод, но, кажется, сделает карьеру. Судя по тому, что он сегодня говорил о чтении в кинематографе, он, бедный, повидимому, надеется, что ему удастся произвести переворот в искусстве. Не он первый, не он последний. Артистки ему выцарапали бы глаза, если б он настоял на том, чтобы вместо них говорили какие-то чтецы. Пемброк никогда этого не допустит: он свое пошлое дело знает. Отзыв я, конечно, дам боссу очень хороший», – благодушно думал Норфольк. Он думал также о том, что теперь несколько месяцев будет есть каждый день, и недурно есть, в этом самом маленьком ресторане, поглядывая на красивых женщин. – «По-французски это называется „полоскать глаз“, очень милое выражение… Мне давно, давно нужно пополоскать глаз"… Мысли его были приятны. Он решил было заказать четвертый коктэйль, но передумал и спросил чашку кофе: неудобно было с первого же дня создавать себе репутацию пьяницы. Теперь он сам немного играл под того Макса, которого вывел в своей пьесе Джексон. Жизнь вступила во взаимодействие с искусством.

III

От Нади пришла русская телеграмма, написанная французскими буквами: «Приеду завтра утром Стоп Страшно благодарю присылку второй пьесы Стоп Я восторге».

Эту телеграмму Виктор Николаевич получил вечером, вернувшись с обеда, на котором познакомился с кинематографической красавицей. Он очень обрадовался приезду Нади. Похвала большого значения не имела: Надя не так много понимала в литературе. Но он с радостью почувствовал, что ему без нее было скучно. «А вот обедов с артистками, верно, больше не будет, – подумал Яценко с легким вздохом. – И не надо! И слава Богу!"

– Я страшно рад, что ты, наконец, приехала! – на вокзале сказал он ей искренно, но подумал, что словом «страшно» они немного злоупотребляют.

– А я-то!.. Ах, какие дивные цветы ты принес! Мои любимые! – ответила она. Они нежно поцеловались и у ступенек ее вагона, и еще раз в конце перрона; по дороге к автомобилю она подносила к лицу его букет; оба действительно были в восторге, но ему казалось, что во всем этом было что-то обязательное, как в рукопожатии при встрече со знакомыми.

Он снял ей комнату в своей гостинице, не рядом, а в конце коридора. Она хвалила, но Яценко видел, что комната ей не нравится. С первой же минуты он снова, как тогда в Ницце, почувствовал, что его немного утомляет ее необыкновенная энергия, то ее свойство, которое он называл «vitality», – все не зная, как перевести на русский язык это слово: «живучесть», «жизнеспособность» означали не совсем то же самое.

– …Комната, конечно, хорошая, но дороговато, да и зачем нам две ванные? Уж будто не было комнаты ближе?.. Вода только теплая, а не кипяток. Так целый день?

– Нет, по утрам кипяток. Я разбавляю наполовину холодной водой.

– Да, но ведь ты знаешь, я купаюсь вечером. Значит, нынче, я буду купаться два раза. Пожалуйста, позвони, я скажу, чтобы мне принесли два кувшина кипятку… А как ты меня записал? Еще не записывал? Я запишусь как твоя жена, разумеется, если ты меня не стесняешься! Во Франции, впрочем, никто на такие вещи не обращает внимания. This is a free country, – сказала она со смехом, старательно и недурно выговаривая английские слова. – Что ты делаешь сегодня днем? Ах, да, ты в студии. А мне нельзя поехать с тобой? Впрочем, нет, сегодня я и не могла бы. Ну, хорошо, так ты меня подождешь, правда? Как я рада! Я буду готова через полчаса. Закажи, пожалуйста, завтрак. Кофе и два яйца. Сегодня я буду есть и яйца. В виде исключения, конечно, Ах, как я рада, что мы опять вместе!

– Ты правду говоришь, что ты рада?

Она, медленно полузакрывая глаза, наклонила голову и пояснила, что в Турции этот знак означает: нет. Виктору Николаевичу было известно, что, когда Надя начинает объясняться по-турецки, это значит, что она в хорошем настроении духа.

В это утро они «вели себя как молодожены» – к собственному своему удивлению.

– Ну, хорошо, поезжай в свою студию, если это уж так необходимо. Но мне надо знать, когда ты приедешь? – спросила Надя. Виктор Николаевич опять с легким огорчением почувствовал, что, хотя он в восторге, свободы стало меньше. – В пять! Только в пять? Ну, что ж делать. Я пока буду устраиваться.

Когда он вернулся в шестом часу, его ждал сюрприз. Надя сняла номер из двух спален, маленькой гостиной и ванной. Его вещи уже были перенесены в этот номер. Книги, лежавшие у него прежде на столах, на стульях, на диване и даже на полу, теперь были расставлены на этажерке, папки с его бумагами были аккуратно разложены на письменном столе. Он был изумлен и немного задет тем, что все это было сделано без его ведома.

– …Ты дал мне полномочия, – весело сказала Надя. – Заметь, стоит это только чуть дороже, чем стоили бы те две комнаты. Так дешево потому, что на пятом этаже, и окна выходят во двор. Скоро я начну платить свою долю.

– Какой вздор!

– Нет, не вздор. Правда, твоя комната меньше той, что у тебя была, но она гораздо уютнее. Ты вот сколько здесь живешь и не догадался, что можно получить настоящий письменный стол, а я поговорила с хозяином и получила и стол, и этажерку. А главное, теперь у тебя есть маленькая гостиная, где ты можешь «принимать посетителей». У тебя наверное есть посетители?.. И посетительницы?.. По твоему теперешнему рангу, тебе необходимо иметь гостиную. Могут ведь прийти люди утром, когда комнаты еще не убраны. Признайся, что у тебя убирали часов в двенадцать? А я дала горничной двести франков, и она обещала убирать в десять. А пока она убирает, ты можешь работать или принимать гостей в гостиной. Впрочем, я надеюсь, что хоть по утрам никто шляться не будет? Я, конечно, верна старым традициям русского гостеприимства, но честно скажу, утренних гостей я терпеть не могу. У тебя целый день посетители и посетительницы?

– Какие посетители, когда я каждый день в десятом часу уезжаю на целый день в студию!

– Неужели в десятом часу? Собственно, зачем же так рано? – спросила она разочарованно. – Ведь у тебя работа пока только литературная? Ты мог бы работать дома.

– Нет, это невозможно. Все время приходится обсуждать разные дела с режиссером, с другими, – солгал он и сам удивился, что уже начал лгать.

– Но ты не сердишься, что я без тебя переменила помещение? Ты наверное не стыдишься меня? Все равно все будут знать. Да и что нам скрывать? Или у тебя бывают чопорные дамы? Никаких дам? Тем лучше. Увидишь, как нам будет здесь уютно. Я даже не огорчена теперь, что рок визы, как ты говоришь, ничего нового пока не принес. Уедем в Америку позднее.

– А рок войны?

– Все говорят, что война будет нескоро. И все-таки на свете есть только один Париж, и я страшно рада, что мы здесь поживем некоторое время… Ну, хорошо, я закажу чай, и ты мне все расскажешь: о себе, о пьесе, об Альфреде Исаевиче, об актерах, об актрисах.

– Кстати, Альфред Исаевич сказал, что, быть может, сегодня к нам заедет повидать тебя. Он к тебе очень благоволит, даже по моему слишком, – шутливо сказал Яценко.

– Я его обожаю! Он очень смешной. Но он любит только свою семидесятилетнюю Сильвию Соломоновну.

Принесли чай, которого он никогда у себя в гостинице не пил. Надя достала из шкапа бутылку рома, печенье, корзинку с засахаренными фруктами.

– Заказывать thé complet дорого и плохо. Я все это привезла из Ниццы именно для нашего первого уютного чая. Я знаю, что ты все это любишь и любишь уют.

– Как все старые холостяки.

– Именно. Ну, и наслаждайся теперь уютом.

Он в самом деле чувствовал себя прекрасно. «Конечно, есть и плюсы, и минусы».

– Я просто счастлив! И мне жаль, что Пемброк приедет уже сегодня. Он, конечно, потащит нас обедать.

– Ну, так что же? Вероятно, он обедает не в Армии Спасения.

– "Ну, так что же?» – укоризненно повторил Яценко. – Я хотел сегодня пообедать с тобой вдвоем… Альфред Исаевич каждый день угощает людей обедами в самых дорогих ресторанах. Надо отдать ему справедливость, он щедрый человек. Но мне это несколько надоело, и я раз навсегда объявил ему, что всякий раз буду платить за себя.

– Это собственно уже излишняя щепетильность, он ведь миллионер в долларах и теперь твой boss.

– Денег у нас теперь больше, чем достаточно, но мне было бы совестно каждый вечер платить по несколько тысяч за обед.

– Ты совершенно прав! – с жаром сказала Надя. – Я тоже видела, в какой нужде теперь живут русские на Ривьере. Мы будем с тобой ходить в недорогие рестораны.

– К сожалению, завтракать мне придется в студии, в их кантине. Ездить сюда нет времени.

Она огорчилась.

– А я не могу приезжать в кантину?

– В каком же качестве? – спросил он и подумал, что эти слова звучат глупо.

– В том качестве, что я люблю мистера Вальтера Джексона и со временем стану его женой. Если ты не передумал? Ты не передумал?

– Нет, я не передумал. Как только кончится твое дело с разводом, мы отправимся в мэрию, а если хочешь, то и в церковь.

– Разумеется, и в церковь! Ты мне здесь советских порядков не заводи! Что же касается «качества», то я себе качество найду. Что, все роли в твоей пьесе уже распределены?

«Вот оно, начинается», – подумал он.

– К сожалению, это не от меня зависело.

«Уже оправдывается, хотя я его еще и не упрекала», – подумала она.

– Я тебе писала, что «The Lie Detector» превосходен, еще лучше, чем «Рыцари Свободы». Это чудесная пьеса!

Ему была приятна ее похвала, но он знал, что она хвалит неизменно все, что он пишет. «А кроме того, ей важнее всего не пьеса, а ее роль».

– Она ведь совершенно в другом роде. Но мне тоже кажется, что в некоторых отношениях, особенно в техническом, она шаг вперед по сравнению с «Рыцарями». Зато в смысле идейном она менее значительна, просто по своему сюжету.

Он с неприятным чувством вспомнил, что недавно сказал это Норфольку, а тот ответил: «Так бывает часто: „Анна Каренина“ гениальный роман, но по сравнению с „Войной и Миром“ это большое падение: в „Войне и Мире“ был вдобавок огромный сюжет».

– Послушай, ты только что сказал об Альфреде Исаевиче: «Надо отдать ему полную справедливость». Я знаю, что это значит, когда так говорят: ты уже его ненавидишь?

– Напротив! У нас самые лучшие отношения.

– Скажи правду, он мне не даст роли Марты?

Яценко только развел руками.

– Он не может. И эта роль уже отдана.

– Кому?

Он назвал фамилию известной; артистки. Она вздохнула.

– Есть еще роль баронессы. Но мне не очень хотелось бы переходить на роль пожилой женщины.

«Баронессе тридцать восемь лет, а она ненамного моложе», – подумал он.

– Относительно роли баронессы он тоже ведет переговоры с известными артистками. Он говорит, что ему необходимы не только талантливые артистки, но артистки с большими именами. Вдобавок, ты иностранка.

– Значит, ты пробовал предлагать ему меня именно на роль баронессы?

– Да нет же, мы говорили в общей форме. Я просил давать тебе хорошие роли и помочь тебе сделать большую карьеру. Он ответил, что постепенно будет делать для этого все возможное.

– Но хорошие роли в чужих фильмах?

– Ты ведь знаешь, что в «The Lie Detector» других женских ролей нет… Если не считать роли французской горничной, – вскользь, почти без вопроса в тоне, добавил он.

Пока нет, но ведь пьеса еще все-таки не вполне кончена. Милый Витя, присочини для меня роль, хотя бы небольшую, но благодарную!.. Не смотри на меня зверем… Виктор, Витя, Витенька, присочини для меня роль! – Она знала, что его всегда трогало обращение «Витя, Витенька": он говорил, что так его в последний раз называла какая-то Муся Кременецкая, в которую он был влюблен мальчиком. – Витенька, присочини для меня роль! Я уверена, что сам Шекспир присочинял роли для своей жены! А ты еще не Шекспир! Ты будешь Шекспиром, но ты еще не Шекспир.

В гостиной прозвенел телефонный звонок. Швейцар почтительно сообщил, что мосье Альфред Пемброк спрашивает, может ли подняться.

– Может. Просим, – ответила Надя. – Знаешь что? – обратилась она к Яценко несколько более холодно. – Пойди пока в твою комнату, тебе ведь надо и работать. А я посижу с ним. Я могу ему сказать, что тебя нет дома и что ты скоро вернешься. А потом вместе поедем обедать.

– Ты хочешь просить его о роли? Я тебе посоветую вот что. Альфред Исаевич ставит не один мой фильм, а одновременно еще другой. Я ничего присочинить не могу, но ты можешь попросить его дать тебе какую-нибудь роль во втором фильме.

– Это совсем не то же самое, – сухо ответила она. – Нет, успокойся, я его ни о чем просить не буду. Не хочешь и не надо.

– Что ж, я в самом деле пойду к себе, у меня есть спешная работа, я сегодня еще ничего не написал, – сказал он и вышел, поцеловав ее в лоб. Она на поцелуй не ответила. «Да, начинается», – думал он. Теперь в заговоре против искусства приняла участие и Надя.

Пемброк галантно привез ей цветы, был очень любезен и весел. Он чрезвычайно хвалил и Яценко, и пьесу, но жаловался, что автор работает над экспозе недостаточно быстро.

– Вы его Эгерия, – говорил он. – Повлияйте на него, honey, в том смысле, чтобы он не отделывал все как шлифовальщик, этого нам совсем и не нужно. Хорошо? Я ему достал самого культурного меттер-ан-сцен во Франции и теперь веду переговоры с самым знаменитым диалогистом. Мы все от пьесы в восторге и я уверен, что это будет hit! Ради Бога, повлияйте на него.

– Повлиять я могу, но какую взятку вы мне за это дадите, Альфред Исаевич?

– Все, что вам угодно, sugar plum. Приказывайте!

– Я хочу играть роль Марты, – нерешительно сказала Надя. Она понимала, что главной роли ей никогда не дадут, но начинать просьбу всегда нужно было с большего, для дальнейших уступок. Однако на этот раз она ошиблась в расчете. Альфред Исаевич вдруг рассвирепел, что с ним случалось чрезвычайно редко.

– Моя милая, вы, кажется, совсем сошли с ума! – сказал он, побагровев. – Вы, может быть, думаете, что вы Грета Гарбо!

– Нет, я этого не думаю, – ответила она, струсив.

– Этот фильм будет стоить двести миллионов франков, из которых моя группа дает сто двадцать! А вы предлагаете, чтобы я дал эту роль вам, когда вас ни одна собака не знает!

– Меня знают многие собаки, Альфред Исаевич. И ведь роль Лины в «Рыцарях Свободы» вы мне дали.

– Что такое «Рыцари Свободы»! «Рыцари Свободы» это маленькое дело, где я рискую несколькими тысячами долларов! Если они провалятся, то мы их снимем через пять представлений и дело с концом! Да и там я поступил опрометчиво! А здесь я рискую огромными деньгами, своими и чужими, чужие для меня не менее важны, чем мои! Больше того, я рискую и своей репутацией! А вы мне предлагаете дать вам главную роль. Перестаньте говорить копченую селедку! – сказал Альфред Исаевич, в минуты гнева переводивший на русский язык американские выражения. – Это просто red herring!

– Ну, если это копченая селедка, тогда дайте мне второстепенную роль: роль Баронессы.

– Это невозможно! И притом великий писатель земли русской еще не удосужился сдать нам экспозе! – сказал саркастически Альфред Исаевич. У него со словами «великий писатель земли русской» связывалось неясное раздражение против Яценко от первого разговора с ним в Ницце. – Если на то пошло, то я вам скажу, что это вообще безобразие!.. Это непорядок, – поправился Альфред Исаевич. – Я решительно настаиваю на том, чтобы к концу месяца я имел экспозе.

– А если в нем будет какая-нибудь приличная роль, вы мне ее дадите?

– Посмотрим, посмотрим. Я, быть может, где-нибудь вам найду роль второй перспективы, honey, – говорил, успокаиваясь, Пемброк. – Я это называю ролями второй перспективы.

– Понимаю. Это как на хороших пароходах третий класс из вежливости называется туристским, – сказала с сердитой шутливостью Надя.

IV

Обсуждение сценария было назначено на пятницу. Но накануне Делавар заявил, что нельзя начинать дело в тяжелый день. Альфред Исаевич был удивлен, впрочем скорее приятно. Он никак не думал, что его новый компаньон суеверен; эта черта, как ему казалось, что-то смягчала в «дельце с головы до ног», каким он считал Делавара. Сам Пемброк был esprit fort, ни в какие приметы не верил, и это вызывало у него чувство превосходства.

– Почему же вы собственно считаете, что это начало дела? – спросил он. – Дело уже давно начато. Кстати, наш великий писатель все еще не удосужился написать экспозе до конца. Вы ведь знаете, он требует, чтобы часть фильма состояла из чтения спикера! Он уже со всеми спорил и всем смертельно надоел. Разумеется, ни о каком чтении речи быть не может, но он опять будет приставать с этим на заседании. Чудак! Его пьеса отличная, и он сам хочет испортить все дело.

– Мне он вообще не очень нравится, ваш Джексон.

– Ах, нет, он прекрасный и культурнейший человек, я его сделаю замечательным сценаристом, вы увидите! Он через год будет получать в Холливуде полторы тысячи доларов в неделю! Но он чудак!

– Что ж, вы даете роль этой его даме? Кстати, я ее еще не видел.

– Кажется, придется дать, – сказал со вздохом Пемброк. – Эту кость, может быть, придется ему бросить, пусть она участвует, нам нельзя с ним ссориться… Ну, хорошо, так перенесем заседание на субботу? Но если вы, Делавар, спросите еще какого-нибудь астролога, и он вам скажет, что и в субботу начинать нельзя, то заседание состоится без вас.

– Нет, в субботу я буду рад вас видеть, – ответил Делавар, довольный шуткой об астрологе.

В субботу с утра Альфред Исаевич почувствовал себя нездоровым: стал кашлять и разболелась голова. Он не был суеверен, но был очень мнителен. Тотчас слег в постель, вызвал врача и решил отложить заседание. Звонил всем по телефону и первым позвонил автору, раньше даже, чем Делавару: интеллигенция шла впереди буржуазии.

– …Нет, серьезного, Виктор Николаевич, кажется, пока ничего нет, – стонал он в аппарат. – Но все-таки надо быть очень, очень осторожным. Сегодня вести заседание я и не мог бы. Перенесем на понедельник… Нет, в понедельник опять тяжелый день, Делавар не захочет, будь он проклят. Так во вторник, в пять часов у него.

– Да, все-таки что же у вас такое?

– Сильный жар, боюсь, что доходит до ста. Термометр показывает 37,8, но я их европейский счет забыл. Вы не знаете, сколько это?

– Это немного.

– Может быть, для вас немного, – обиженно возразил Пемброк, – а для меня очень много. Еще хорошо, что у меня сердце, как у молодого человека! Мне сам Мак-Киннон сказал, что в жизни не видел такого сердца… И подумать, что Сильвия сидит в Сильвиа Хауз и не знает, что у меня 37,8!

– Какая Сильвия?

– Моя жена, – еще более обиженно объяснил Альфред Исаевич. – Конечно, если это не пройдет, я пошлю ей телеграмму, чтобы она приехала. Но она от испуга с ума сойдет! Она и то не хотела отпускать меня одного в Европу.

– Во вторник так во вторник. Альфред Исаевич, значит и Надя может приехать?

– Она может приехать только как ваша невеста. Если б я даже дал ей маленькую роль, то это еще не резон, чтобы она участвовала в заседании, артисты, играющие незначительные роли, на заседание не приглашаются. Из артистов вообще будет только… – Пемброк с почтением в голосе назвал знаменитую артистку, которой он за участие в фильме платил восемь миллионов франков. – Больше никого. Приглашены к Делавару вы, она, Луи и этот новый фактотум Делавара Норфольк… Хорошо, пусть Надя приедет, но только как ваша невеста. И, пожалуйста, не говорите в студии, что Надя будет, а то они меня съедят. А когда артисты злы, то все идет к собакам… Так во вторник. Извините меня, мне очень трудно говорить. Кланяйтесь Наде. Конечно, если, не дай Бог, я не поправлюсь, то я вам дам знать.

Альфред Исаевич поправился, телеграмма в Сильвиа Хауз послана не была, а для верности всем приглашенным были отправлены пневматические письма, подтверждавшие, что заседание состоится в пять часов у Делавара и что после заседания будет обед в ресторане Лаперуза.

Надя очень волновалась. Все спрашивала Виктора Николаевича, как надо одеться, как будет одета знаменитая артистка, наверное ли и ее приглашают на обед. Она должна была приехать к Делавару одна: Яценко, как всегда, проводил день в студии. Немного волновался и он сам.

Его пьесу уже читали почти все участники заседания. Альфред Исаевич сказал, что, быть может, на заседании еще раз очень кратко все изложит. – «Рассказывать надо тоже кинематографически, вы едва ли могли бы рассказать так, как нужно специалистам», – объяснил он Яценко. На самом деле Пемброк опасался, что автор будет рассказывать содержание своего произведения два часа.

Из студии Яценко выехал на заседание в автомобиле с режиссером. Они уже были довольно хорошо знакомы. Виктор Николаевич оценил познания мосье Луи, его трудолюбие и любовь к делу. Все больше убеждался в том, что в кинематографической среде, о которой он слышал и читал столько дурного и смешного, было очень много прекрасных, честных и даже даровитых людей.

Мосье Луи был образованный человек, знавший на память тысячи стихов, и классических, и новых. Он писал и сам малопонятные стихи, их изредка печатали в передовых изданиях. В молодости мосье Луи был артистом, но успеха не имел. У него была очень короткая шея, голова казалась приставленной к плечам, и это затруднило его актерскую карьеру. Как многие не очень даровитые артисты, он стал режиссером. Тут особенность его наружности, напротив, была благоприятной, – создавала впечатление силы, которой он на самом деле не обладал. Из театра он перешел в кинематограф, так как в театре ему платили до смешного мало. Мосье Луи был бескорыстным человеком. Он рассказывал Яценко, что его предок по матери, Дюкро, был в восемнадцатом веке учителем в России, затем, вернувшись на родину, стал якобинцем и нажил большое состояние поставками в пору империи. «Это наше богатство продержалось несколько поколений, затем, как водится, растаяло, и я унаследовал от его создателя только безотчетную любовь ко всему передовому», – сказал он. «Если вообще существуют подлинные идеалисты, то он, конечно, к ним принадлежит. Он любит только искусство и не мог бы жить без сцены или студии», – думал Яценко. Но он все не мог понять, знает ли толк в искусстве мосье Луи. С одной стороны, то, что нравилось режиссеру, нравилось самым известным писателям Франции. С другой же стороны, именно это и было несколько подозрительно. В искусстве мосье Луи ненавидел или презирал все, что в передовом кругу было принято ненавидеть или презирать. Многим он, как казалось Виктору Николаевичу, восхищался чуть преувеличенно: «Так люди с чрезмерным жаром восхищаются, например, красотами Сиены или произведениями Жироду, хотя действительно в Сиене многое прекрасно, а Жироду был талантливый и особенно изобретательный человек. И признает Луи либо самое последнее слово, либо то, что было написано двести-триста лет тому назад. Поставить пьесу начала двадцатого века ему верно показалось бы столь же диким, как приобрести для справок словарь, вышедший пятьдесят лет тому назад. Но может быть, я так думаю потому, что он о „Рыцарях Свободы“ говорит довольно холодно, особенно за вином.» Мосье Луи пил редко и не очень много, а когда выпивал, то угрюмо говорил, что еще, быть может, скажет слово, настоящее слово.

Охотно, по своему выбору мосье Луи ставил лишь очень сложные пьесы, которые восторженно расхваливались частью критики, неизменно проваливались и очень быстро снимались с репертуара. Впрочем, у публики и критики эти провалы способствовали престижу мосье Луи, создавая ему ореол человека, опередившего свое время и стоящего выше толпы. Однако антрепренеры держались другого мнения. Изредка он и им предлагал такие пьесы. Так, одну из них предложил Пемброку тотчас после того, как с ним познакомился. Как и другие «продюсеры», Альфред Исаевич сценарий отклонил, но, по своему обычаю, принял виноватый вид. – «Это, конечно, чудная вещь, и я понимаю, какой шедевр вы из нее сделали бы! Но что же мне делать, если вы опередили свое время на тридцать лет! Вы не можете себе представить, как косны и инертны массы!» – горестно сказал он, и опять его система оправдалась: мосье Луи не обиделся или почти не обиделся и даже не подумал, что вся французская кинематографическая промышленность захвачена иностранцами. С годами он потерял надежду реформировать кинематограф. Ставить ему приходилось всевозможный вздор. Он старался облагородить то, что ставил, и кое-как создавал настроение, – тут помогала погода: в некоторых его фильмах, происходивших на берегу моря, все время шел дождь, иногда мелкий, скучный, осенний, иногда с молнией и громом.

О «Рыцарях Свободы» мосье Луи говорил мало и повидимому неохотно и, хотя ничего нелестного не говорил, вид у него бывал такой, точно он «резал правду-матку». Это задевало Виктора Николаевича особенно в связи с их очень добрыми личными отношениями. «Конечно, все мое ему не нравится потому, что никаких трюков у меня нет. Видит Бог, трюки выдумывать очень легко. Их беда в том, что через десять-двадцать лет они становятся нестерпимыми. От Жироду почти ничего не останется, тогда как Толстой, Пруст, даже Чехов почти вечны. Правда, я никак не Чехов», – тотчас поправлялся Виктор Николаевич. Впрочем, у мосье Луи всегда при разговорах с людьми, от которых он хоть сколько-нибудь зависел, был такой вид, будто он сейчас уйдет, хлопнув дверью. Виктору Николаевичу нравилась эта его черта независимости, нравился и сам мосье Луи, с его неподдельной и страстной любовью к искусству, хотя бы и плохому.

В гостиной своего номера Делавар принимал гостей с изысканной любезностью. О каждом новом госте швейцар сообщал по телефону. Мужчин, даже Норфолька, хозяин встречал на пороге, а к знаменитой артистке вышел навстречу в коридор и отвел ей кресло по правую руку от себя. «Прямо Людовик XIV», – недоброжелательно думал Яценко. Делавар становился все более ему неприятен. Он сожалел, что «активизировал» этого человека в Лиддевале. Хотя тут некорректность была сделана им самим, а никак не Делаваром, Виктор Николаевич бессознательно ставил ему в вину черты характера и поступки банкира из «Рыцарей Свободы».

Пемброк измученным голосом объяснял всем, что, кажется, выздоровел, хотя врачи велят быть очень, очень осторожным. Знаменитая артистка занимала его разговором. Она старалась держать себя с чарующей простотой. Слава пришла к ней внезапно. Какой-то могущественный «продюсер» обратил внимание на красоту ее ног и ресниц. – «У нее ноги, как у Марлены!» – сказал он, и карьера артистки была сделана. Драматического таланта у нее не оказалось, но некоторые достоинства нашлись. Ноги и ресницы сделали ее знаменитостью, ее поцелуй, по фотографиям, был известен всему миру. Авторы сценариев специально придумывали сцены, в которых она могла бы как следует показать колени. Пемброк знал это, но, по своему целомудрию, старался об этом не говорить и ничего не сказал Виктору Николаевичу; как на зло, роль Марты была такова, что нужную сцену присочинить было нелегко. «Может быть, он сам догадается? Но если ему сказать, то этот сумасшедший может пустить в меня графином», – думал и теперь Альфред Исаевич. Он уже очень любил артистку, как любил всю свою «экипу». Артистка и в самом деле была мила. У нее даже не было мании величия. Все не могла привыкнуть к своему счастью.

Надя пришла последней. Ее появление произвело некоторый эффект. На лице Делавара тотчас появилось покорно-рыцарское выражение. Он почтительно представился Наде. ("Опять стал трубадуром!» – с досадой подумал Альфред Исаевич). Знаменитая артистка впилась в нее взглядом: старалась понять, кто это, и почему ее пригласили на заседание. Надя, как всегда, была прекрасно одета по прошлогодней моде, и артистка, заказывавшая туалеты у знаменитых парижских портных, тотчас это заметила. На лице у мосье Луи было благожелательное выражение. Яценко был горд появлением Нади. Пемброк отечески потрепал ее по руке. Делавар пододвинул ей кресло по левую от себя сторону.

Угощение было именно такое, какое полагалось, ничего лишнего, ничего от parvenu. Когда чай был подан, Альфред Исаевич постучал ложечкой по чашке. Он вел заседание по-английски: и артистка, и мосье Луи владели английским языком: как все кинематографические деятели, они собирались побывать в Холливуде.

– …К сожалению, наш друг Вальтер Джексон, – сказал укоризненным тоном Пемброк, – все еще не сдал нам настоящего экспозе своей пьесы «The Lie Detector». Мы все читали эту пьесу, она превосходна, это маленький шедевр. Дивный диалог! Я не сомневаюсь, что и пьеса будет имет огромный успех, которого вполне заслуживает. Но, во-первых, я не театральный, а преимущественно кинематографический деятель. Во-вторых, я уже приобрел для театра другую пьесу нашего друга, а поставить в один сезон две пьесы одного автора невозможно. В-третьих же, как всем известно, пьесы имеют неизмеримо больше успеха на Бродвее, если они предварительно стали известны публике как фильмы. И вот мы все настойчиво просили нашего друга дать нам экспозе сценария по его замечательному произведению, но до сих пор такового не получили. Или, может быть, нас ждет сегодня приятный сюрприз, – спросил с улыбкой Альфред Исаевич, – и вы нам принесли экспозе? Вдруг вы приняли к сведению мои три предложения и кое-что уже набросали?

– Нет, я не принес и не набросал, – ответил Яценко. Пемброк тяжело вздохнул.

– Мои предложения сводились к следующему, – сказал он. – Первое. В пьесе есть одна превосходная мысль, брошенная так, наудачу, в двух строчках. Этот старик Макс говорит, что уже пробовал свой Lie Detector на сессии Разъединенных Наций во время речи Вышинского, и стрелка шаталась там, как бешеная! Всякому фильмовому деятелю ясно, как день, что тут материал для развернутой огромной сцены. Мы крутим эту сцену в Разъединенных Нациях! Разумеется, называть Вышинского нельзя по цензурным соображениям, но у нас будет просто делегат одной великой державы, все, разумеется, поймут. Гигантская идея! Подумайте, Разъе… Объединенные Нации! Это величайшая идея нашего времени! И она еще ни разу в Холливуде не была показана!..

– Может быть, это тоже неудобно по дипломатическим условиям. Цензура не разрешит, – сказал мосье Луи по-французски.

– Не разрешит? – спросил Пемброк возмущенно. – Мне не разрешит? Fiddle-faddle! Fiddlestick! Смычок! – перевел он. Это маленькая тонкость нашего языка. Она значит «вздор». Не разрешат – это вздор. У меня огромные связи не только в Холливуде, но и в Вашингтоне. Я вам говорю, разрешат! Так вот, мы впервые в истории кинематографа крутим Объединенные Нации! Будет массовая сцена. Страсти, волнения, все накалено до-бела! Мировая трагедия! Рок войны! Грандиозные сцены! Со времени Сесиля Б. де Милля не было ничего подобного! Но вы знаете закон кинематографа: настроение должно меняться, как у Шекспира в «Гамлете», когда вдруг начинают шутить могильщики. И вот, пока на трибуне кипят страсти, один старичок где-то в галерее наводит на ораторов свой Lie Detector. Кучка бандитов ведет мир в пропасть своей ложью, и их ложь внезапно обличается стрелкой Lie Detector'a!. Полный эффект неожиданности, разрешающийся здоровым смехом! В зале после трагического напряжения – гомерический хохот! Мы сослужим отличную службу и делу мира! Мы убьем этих людей сарказмом!.. А? Что? Что вы думаете, дорогой друг?

– Я думаю, что это совершенно невозможно, – ответил, сдерживаясь Яценко. – Я написал психологическую пьесу, не имеющую никакого отношения к политике. Объединенные Нации тут решительно ни при чем.

– Решительно ни при чем! Грандиознейшая идея нашего времени!

– Кроме того, позвольте вам напомнить, что мой Lie Detector просто фокус. У меня Норфольк незаметно передвигает стрелку, как хочет. Стрелка никак не может отклоняться от речи Вышинского, как бы он ни лгал.

– Fiddlestick! – сказал обиженно Пемброк. – Публика в такие детали не входит. Ведь это фильм, а не научный трактат. Разве вы Эйнштейн? Нет, вы не Эйнштейн. Но позвольте мне кончить, я делаю и второе предложение. Ваш фильм чудная вещь! Все ваши образы живые, как будто мы все их видели! Макс, баронесса, Марта, все они просто прелесть! Но один образ вам пока не удался, или не так удался, – сказал Альфред Исаевич и осторожно прикоснулся левой рукой к рукаву Яценко. У него на лице появилось выражение, одновременно мягкое, робкое, восхищенное и чуть-чуть неодобрительное, такое, какое могло бы быть у Эккермана, если б он решился сказать Гёте, что в «Фаусте» ему не так удался образ Вагнера. – Ваш барон не удался! Непонятно, что он за человек! Почему он бежит в Венецуэлу? Чего он так испугался? У него не было девяноста тысяч долларов? Вы все-таки не уверите публику, что муж такой баронессы не мог достать девяносто тысяч долларов!

– Это, действительно, и мне казалось не вполне убедительным, – сказала с очаровательной улыбкой знаменитая артистка. – Легенда ваша, мосье Жаксон, прелестна, но он так испугаться все же не мог.

– Разумеется, не мог, – подхватил Пемброк. – А я вам объясню, почему он бежит. Ваш барон шпион!

– Это очень ценная мысль, – невозмутимо подтвердил Норфольк. Он очень веселился.

– Он шпион одной из разведок по ту сторону железного занавеса! Я уже об этом много думал. Ему те головорезы поручили выведать секрет нашей атомной бомбы. Атомная энергия – вторая величайшая идея нашего времени. В фильме будет один немец, ученый и благородный эмигрант, роль для Эрика Штрохейма. И у него в лаборатории находится циклофон, самый большой в мире циклофон.

– Циклотрон, – поправил Норфольк.

– Да, циклотрон. Мне сказали, что самый большой в мире циклотрон находится в Калифорнии у какого-то профессора Лауренса. Я найду ход к этому профессору Лауренсу, и он будет у нас консультантом! Пентагон мне разрешит снимать эту сцену на месте. В первый раз в истории кинематографа будет на экране показан величайший в мире циклофон! Ночная сцена. В лаборатории никого нет. Но в саду лает собака. Создается настроение. И вот, через забор в сад прокрадывается барон. Он знает, где лежат секреты циклофона. Собака с лаем поднимается. Барон выхватывает кастет и стремительно бросается вперед. Кстати, я почти сговорился с Н., – Альфред Исаевич назвал известного артиста.

– Как я рада, – воскликнула артистка.

– Он грабитель и хочет десять милионов франков, – возмущенно сказал Пемброк и спохватился, вспомнив, что артистка получает восемь миллионов. – Восемь миллионов я ему, пожалуй, дам, но больше ни сантима. У него рост шесть футов три дюйма и страшный sex appeal. Так вот он бросается на собаку. Вы помните, как Ларри Оливье в конце «Гамлета» бросается на короля? Мороз дерет по коже! А у нас будет еще страшнее! Потому что в «Гамлете» хоть маленькая часть публики знает, чем все кончится, а у нас никто ничего не знает. И так и не будет знать до конца; в этой сцене полутьма внезапно сменяется полным мраком, и вдруг обрывается лай собаки. Он ее убил мощным ударом кастета.

– А Марта знает, что он шпион? – спросила артистка. – По-моему, она должна это узнать. У нее будут расширенные остановившиеся глаза, и на лице полное, безысходное отчаяние.

– Тогда, может быть, было бы хорошо, если бы она в него выстрелила, – предложил Норфольк. – Во всей пьесе только один выстрел: это барон стреляет в фотографию. Этого, по-моему, мало: главное в пьесе всегда действие. У Сартра в «Les Mains Sales», когда поднимается занавес, на сцене револьверы; когда он опускается, на сцене ружья; а в середине действия бросается бомба. Кажется, так?

– И вот почему барон улетает в Венецуэлу, – сказал Пемброк. – Может быть, в самом деле Марта за ним туда последует и выстрелит в него. Иначе, действительно, моральное чувство зрителей не будет удовлетворено: этот прохвост соблазнил честную девушку, сделал несчастной жену, украл девяносто тысяч, и ему все сходит с рук! Но все это обдумает наша экипа. Вы согласны, дорогой друг? Это вас устраивает?

– Я не согласен, и это меня не устраивает, – ответил Яценко, стараясь говорить, а не шипеть. Он резко захлопнул свою тетрадь. Надя бросила на него умоляющий взгляд.

«Ох, тяжелый номер! – подумал Пемброк, – ничего не поделаешь, надо дать ему взятку».

– Разумеется, мы с вами будем все еще не раз обсуждать в ближайшие дни, и я уверен, что мы сговоримся. Теперь еще один, последний вопрос. В превосходной пьесе нашего друга есть одна очень маленькая женская роль. Это французская горничная баронессы. Я предлагаю увеличить эту роль. Эта горничная должна мурлыкать песенку. В хорошем фильме всегда должна быть музыка. У самого Максима Горького во всех его пьесах люди что-то поют. Помните «На дне»? Это одна из лучших пьес в мировой литературе, но без песни «Солнце всходит и заходит» она все-таки была бы не то.

– Мистер Джексон вполне последовал этому правилу, – невинным тоном сказал Норфольк. – У него барон и играет, и поет.

– И отлично, но надо, чтобы пела также и французская горничная, иначе у нее плохая роль. Теперь ведь мы крутим и французскую версию, так кого же она удивит, если будет петь по-французски? По-моему, ее надо сделать итальянкой. Почему у баронессы не могла быть итальянская горничная? Пусть она поет например «Санта Лучиа». Следовательно ей надо знать итальянский язык. К счастью, этому условию удовлетворяет наша милая, здесь присутствующая мадам Надин, – обратился Пемброк к Наде с любезной улыбкой.

– Я всецело поддерживаю это предложение, – решительно сказал Делавар. – Вы из небольшой роли с песенкой сделаете настоящий шедевр.

Загрузка...