Живое море. В мире безмолвия

Глава первая На грани

Декабрь 1951 года. Тихий предрассветный час в Красном море у берегов Саудовской Аравии… Фредерик Дюма и я готовимся начать программу нашей первой настоящей научной подводной экспедиции. Мое новое исследовательское судно «Калипсо» стоит за грядой коварных фарасанских рифов. В полумраке можно различить зеленые палатки берегового отряда на пустынном острове Абу-Латт.

Добродушно ворча, брашпиль проглотил якорную цепь. С носа прозвучал голос боцмана Жана Бельтрана: «L’ancre est haute et claire!» Якорь поднят! На мостике мой старый товарищ по военно-морской службе капитан Франсуа Саут бурчит:

— Погода слишком хороша. Если переменится — только к худшему.

— Брось, это не твой любимый мыс Горн! — отвечаю я.

Впрочем, я только доволен, что Саут так печется о нашем драгоценном судне. Тем более что нас и впрямь со всех сторон подстерегают опасности. Десять миль плохо изученного фарватера, рифы и коралловые глыбы отделяют «Калипсо» от внешней Фарасанской банки, где сегодня состоятся погружения.

Заработали оба мотора; я поднимаюсь на высокий наблюдательный мостик над рулевой рубкой. Отсюда, сверху, «Калипсо» кажется достаточно маленькой, чтобы суметь пробраться между наполовину скрытыми преградами. Ориентируюсь по приметным образованиям на берегу, которые мы назвали «Авианосец», «Малый термитник», «Шотландская пирамида». Наконец рифы позади, и Саут берет курс строго на запад.

В штурманской рубке внизу моя жена Симона, надев наушники, следит за эхолотом. Она сообщает его показания стоящему на крыле мостика бородатому арабу в тюрбане, он передает их Сауту и мне. Правда, араб не настоящий, это прикомандированный к нам на время плавания лейтенант Жан Дюпа, владеющий арабским языком.

В отсеках корабля под моим насестом просыпается команда «Калипсо». Вот появился белый колпак Фернана Анена: наш кок несет на мостик горячий кофе. Затарахтели пущенные старшим механиком Рене Монтюпе компрессоры, которые зарядят баллоны воздухом для сегодняшних погружений. Всеобщая побудка! На корме, на водолазной палубе наши земноводные кинооператоры Дюма, Бельтран и Жак Эрто приготовили трехбаллонные акваланги и накрыли их мокрыми дерюгами, чтобы защитить от солнечных лучей.

Словно из пушки, выскочило солнце, грозя сжечь кожу. Я глубоко-глубоко вздохнул… Сегодня большой день, начинаем исследовать девственные рифы Шаб-Сулейм, ограждающие с моря Фарасанские острова! Будем погружаться на двести футов, собирать пробы прикрепленных форм с разнотипных участков, запечатлеем риф на цветную пленку при искусственном освещении. Мы надеялись также определить мощность слоя живых кораллов, наметить в основных чертах рельеф дна.

Сбывается моя давняя мечта: поставить на службу океанографии легководолазное снаряжение и ручные подводные фотокамеры.

Шаб-Сулейм — длинная, узкая цепочка рифов, протянувшаяся с юго-востока на северо-запад; коралловый венец здесь поднимается так близко к поверхности, что волны, рожденные неугомонным ветром, рассыпаются белыми цветками. У северо-западной оконечности Шаб-Сулейма я отыскал голубой проток достаточной ширины, чтобы «Калипсо» могла стать на якорь.

Спустили на воду плоскодонный алюминиевый катер и впятером подошли к рифу. Дюма и я, надев маски, пересекли вброд кишащие жизнью, изборожденные пустотами коралловые массивы и подплыли к краю подводного обрыва. В голубой хрустальной толще под нами, куда ни глянь, неторопливо скользили в подводном балете величественные серые и бурые акулы.

Мы вернулись к катеру, чтобы посовещаться с Эрто и профессором Пьером Драшем. Этот румяный, коренастый человек, знаток прикрепленной фауны, первым из океанографов овладел для своих исследований аквалангом.

— По-моему, надо нырять спиной к склону, — сказал Дюма. — Легче будет следить за акулами, наполовину сократится опасная зона.

— Я прибыл сюда собирать пробы, — возразил профессор Драш, — а не вертеться и следить за акулами.

И он прочитал нам лекцию на тему «Исследовательские работы под водой», словно мы находились в одной из аудиторий Сорбонны, а не на раскаленной сковороде пустынного рифа среди кишащих акулами вод. Профессор называл основные формы мадрепор, альционарий, асцидий, известковых водорослей. А я думал о том, что он очень мало нырял. Драш первым из ученых прошел далеко не легкий курс в школе подводных пловцов Тулонской группы подводных исследований военно-морских сил, но сложных погружений почти не совершал и лишь однажды побывал на глубине двухсот футов, на которой нам предстояло работать сегодня.

Дождавшись конца лекции, я сказал:

— Мне кажется, лучше всего такой порядок: Дюма и я будем телохранителями Драша. Профессор сможет всецело заняться сбором проб. Эрто пусть фотографирует, Бельтран останется в лодке следить за нашими пузырьками, чтобы в случае чего немедленно прийти на помощь.

Мои товарищи приступили к работе. Но я замешкался и поймал себя на том, что проверяю свое снаряжение с таким тщанием, словно совершаю священный обряд. Я не боялся предстоящего погружения, просто интуиция настойчиво подсказывала мне, что оно будет для меня особенно важным. Отсюда это необычное, индивидуалистическое настроение.

Но вот и я вошел в воду — такую теплую, что кожа почти не ощущала ее.

Надводный мир перестал существовать. Внизу, над пышными зарослями на склоне, ожидая меня, висели, будто марионетки, мои товарищи. Я присоединился к ним, и мы вместе подплыли к краю уступа. Прямо в бездну обрывалась отвесная живая стена. Дюма нашел удобное укрытие — уходящую вниз расщелину, и мы стали погружаться вдоль нее. Из мглы внезапно появлялись подводные странники: здоровенные каранги, бониты с ярко-голубой чешуей, серебристые сардинеллы. Подойдя к стене и кокетливо покружившись возле нас, они возвращались на свое морское приволье. Лениво пульсируя, плыли большие прозрачные медузы. У рифа их перехватывали и разрывали в клочья угольно-черные рыбки.

Замигали фотовспышки Эрто. Профессор Драш то и дело останавливался — отломить своей «отмычкой» колонию, сделать запись на пластмассовой табличке и опустить образец в подвешенную к поясу веревочную сетку. Идя вниз лицом к рифу, он впервые видел живыми существа, которые до сих пор изучал только по книгам или обезображенным, обесцвеченным формалином экземплярам. Кругом был биотоп, одновременно знакомый и незнакомый ему. И он забыл обо всем на свете. Озабоченный этим, я жестом указал Дюма на профессора. Мы обменялись выразительными взглядами: надо тщательно присматривать за Драшем.

Но рядом с этой хрупкой и в то же время такой величественной стеной трудно оставаться просто телохранителем. Кораллы были самых неожиданных форм и оттенков. Мы видели черепа карликов и великанов; султаны цвета охры и фуксина перемежались с окаменелыми розовато-лиловыми кустиками и красными сотами кораллов-органчиков. Великолепные акропоровые зонты простирались над мирно отдыхающими рыбами изумительной красно-золотой расцветки. Сквозь этот опрокинутый набок лес пробирались, петляя, горбатые морские улитки. В расщелинах рифа было столько тридакн, что хватило бы сделать купели для всех христианских церквей на свете. Приоткрытые створки обнажали сочное тело моллюска, напоминающее цветом крашеные губы вульгарной женщины.

Коралловые балконы, извилистые кулуары, несчетные трещины изрытого течениями рифа Шаб-Сулейм кишели статистами, ожидающими своего выхода на сцену. Я сунул голову в грот — испуганные рыбки сбились в кучу, прижались к стенкам; вооруженные шипами ощетинили спинные плавники. Маленькие пещеры были внутри «оштукатурены» яркими пятнами асцидий, гидроидов, известковых водорослей.

Впереди меня стаи рыб словно всасывались в риф. И тут же появлялись вновь: испещренные желтыми крапинками груперы, рыбы-бабочки в золотистую и голубую полоску, серые «единороги» с длинным горизонтальным «рогом», торчащим из ничем не примечательной головы. Плоские, как блин, рыбки с гордостью несли длинный ус; пятнистые спинороги в профиль напоминали Фернанделя. Словом, местные жители щеголяли в своих лучших нарядах.

Из трещин, устрашающе скаля зубы, сердито смотрели консьержи подводного поселения — мурены, но гуляющие ничуть их не боялись. Мой взгляд остановился на странном предмете, неподвижно повисшем в воде. Какой-то комок из бело-черных перьев… Вдруг комок взорвался колючками — это были острые шипы львиной рыбы. Я поднес палец к ядовитым иглам, остерегаясь коснуться их. Рыба даже не вздрогнула, она вполне полагалась на свою защиту.

Я двинулся дальше, иногда останавливаясь, чтобы прижать маску вплотную к поверхности рифа — так дети смотрят в окно кондитерской… Каждый квадратный фут представлял собой целый микромир: черви, крохотные волосатые крабы, пестрые моллюски, прожорливые паразиты. На глубине шестидесяти футов я вступил в царство альционарий. Вертикальный луг порос гибкими растениями, напоминающими сельдерей, и у каждого стебелька — свой оттенок. В висячем саду стояли высокие коралловые зонты, воронки губок, простирались полупрозрачные веера горгонарий. Ниже радужного сельдерея торчало из скалы переплетение десятифутовых черных нитей — жесткие, сучковатые виргулярии, словно небрежно разбросанные на голубом ковре электрические шнуры.

И после этого невиданного зрелища внезапно на глубине ста тридцати футов — знакомые картины, в точности напоминающие столь привычный для нас подводный ландшафт у Кассиса или Риу в Средиземном море. Те же узкие лоджии вдоль безжизненных стен, беспорядочное переплетение асцидий и водорослей, то же запустение. Недоставало только омаров, которые в наших водах любят занимать такие балкончики, да хорошо известных ювелирам красных кораллов; они, как ни странно, отсутствуют в «коралловых» морях.

И все время в поле зрения ходили акулы.

Чем глубже, тем быстрее они двигались. От старания уследить за ними у меня рябило в глазах. В любом направлении — одна-две хищницы. Круг смыкался… То одна, то другая устремлялась с тупым видом ко мне, чтобы в последний миг свернуть в сторону.

Сто пятьдесят футов. Я поглядел вверх. Больше десятка живых торпед сновало на фоне зеленеющего «потолка». Глянул вниз. В пятидесяти футах подо мной — светлые силуэты акул над песчаным откосом. Поймал взглядом забытых было товарищей. Обнаженные, вдали от лодки, в окружении красноморских акул, о повадках которых нам ничего не известно… Я вдруг остро ощутил нашу беззащитность.

От снующей взад и вперед стаи отделилась самая крупная акула, длиной около двенадцати футов, и пошла к профессору, словно что-то задумала. Я был в тридцати футах от Драша, акула приближалась к нему на уровне его лодыжек. Душа переворачивалась смотреть, как человек ласкает глазами риф, а в это время акула присматривается к его ногам. Громко рыча в загубник, я бросился к ним, далеко не уверенный в исходе своего маневра. Драш ничего не слышал. Подпустив меня на десять футов, акула круто свернула и поплыла прочь. Я тронул Драша за плечо и попробовал знаками объяснить ему, что случилось. Он строго поглядел на меня и снова повернулся к рифу. Профессор не желал, чтобы ему мешали.

Невозмутимость ученого передалась мне. Почему-то все страхи прошли, и я продолжал погружаться, спокойно изучая окружающее. На глубине двухсот футов скалу сменил выстланный серым илом откос крутизной в 45°. Обидно: после такого великолепия вдруг унылое, безжизненное дно. Но, приглядевшись, я обнаружил, что откос уходит в глубину всего на пятьдесят футов. Дальше — новый обрыв и загадочная голубая мгла. А склон, над которым я парил, был свалкой, здесь веками копился мусор из кипящего жизнью поселения вверху.

Я помедлил, созерцая нижний порог. Широко раскинув руки и ноги, жадно вдохнул густой, вкусный воздух. Сквозь сипение легочного автомата слышался тихий скрип и бульканье пузырьков: надо мной были другие люди. Обыденный звук их дыхания вдруг приобрел для меня непомерно большое значение. Подкрадывалось глубинное опьянение. Я знал его и не боялся: проверим, насколько я еще управляю собой!

Серый откос на глубине двухсот футов — рубеж рассудка, дальше начинается безумие. Я упивался сознанием опасности. В висках стучало. Вытянув руки, словно лунатик, я заработал ластами и пересек границу потустороннего мира.

Из уходящей в умопомрачительную глубь стены торчали сотни белых морских перьев. Я медленно погружался вдоль колонии причудливых созданий. На меня таращились головы чудовищ. Поверх бледных студенистых выростов сидели огромные губки, заплетенные паутиной. Насколько проникал в пучину мой взгляд, всюду к стене лепилось множество всяких организмов. Они были недосягаемы для меня. На глубине двухсот пятидесяти футов я остановился.

Издалека донесся механический «вздох»: кто-то из моих спутников включил «запасной воздух». Пора собирать товарищей и выходить наверх, к солнцу и воздуху, подчиняясь законам, которые управляют моим родом. Пора? Почему пора?

Я выкроил еще минутку, держась за морское перо и жадно глядя вниз. И тут я почувствовал, что еще встречусь со вторым рифом. Я дал себе клятву придумать, создать и освоить аппараты, которые откроют мне доступ к подводным грядам мира безмолвия.

Глава вторая «Калипсо»

История «Калипсо» начинается в 1944 году, когда в освобожденном от оккупантов Париже кинотеатры показывали мой фильм о погружениях с аквалангом. Фильм был документальный, в четырех частях и назывался «Эпаве» («Затонувшие корабли»). Он понравился не только зрителям, но и Главному управлению французского кино, через которое правительство помогало киноработникам. И я задумал снять под водой художественный фильм, надеясь, что ссуда от Управления позволит также построить исследовательское судно; до тех пор мы либо работали на траулерах, либо арендовали суда.

Много лет Филипп Тайе, Фредерик Дюма и я вынашивали замысел идеальной конструкции, учитывающей все, что мы знали о подводной фотографии и водолазных платформах. Инженер-судостроитель Андре Морис превратил наши наброски в чертежи семидесятипятифутового судна. И вот, захватив эти чертежи, а также смету на строительство и эксплуатацию, я отправился в Париж добиваться государственной поддержки. Главное управление кино приняло меня хорошо и рекомендовало «Кредит Насьональ» утвердить мое предложение о съемке художественного фильма; банк не возражал, но на корабль средства дать не мог.

Полагая, что исследовательское судно, приспособленное для аквалангистов, должно заинтересовать океанографов, я обратился в министерство просвещения, которому подчинены университеты и государственные лаборатории. Меня выслушали с должным вниманием. И ответили: «Исследование моря? Это дело военно-морских сил. Только они могут позволить себе завести исследовательское судно».

А что, ведь неплохой совет! И почему мне, военному моряку, самому не пришло это в голову? Когда я в 1944 году, минуя промежуточные инстанции, обратился к начальнику штаба ВМС адмиралу Андре Лемонье и попросил его распорядиться, чтобы укомплектовали нашу Группу подводных исследований, он тотчас дал команду. Теперь я пошел к адмиралу М., председателю комиссии, которая заведовала изысканиями в океанах и приморских областях. Одобрительно кивая, он выслушал мой рассказ о наших работах и участии в испытаниях первого батискафа Огюста Пикара.

— Наш отряд идет впереди в освоении человеком подводного мира, — заключил я. — В интересах государства — помочь нам сохранить ведущее положение, создать судно нового типа для подводных исследований.

— Вы всего лишь капитан-лейтенант, с таким званием у вас ничего не выйдет, — ответил адмирал. — Нужно включить судно в наш бюджет, провести через Национальное собрание… Мой совет вам — продолжайте служить на флоте! Дослужитесь до звания адмирала! Тогда вам, быть может, удастся получить судно.

Он искренне хотел помочь мне.

Я обратился к адмиралу П., начальнику кадров ВМС.

— Нет, — сказал он, — военно-морские силы не могут предоставить вам судно.

Перелистал мое личное дело и строго добавил:

— Из восемнадцати лет службы вы семнадцать провели на море. Это намного выше нормы. Вам давно пора на берег, в штаб.

Я обратился к начальству, желая еще более активно работать на море, а мне сулят берег! Вот так штука… Я вытянулся в струнку.

— Разрешите доложить: у меня теперь одна цель — дать моей стране судно для подводных исследований. Прошу о трехмесячном отпуске для устройства личных дел.

Адмирал согласился, но добавил, покачав головой:

— Кусто, это бесполезно. Вы только испортите себе карьеру.

Я ушел, не представляя себе, как осуществить свое громкое обещание.

Дома, в Санари, Дюма, Симона и я за обедом стали обсуждать неутешительный исход моего обращения к властям.

— Кого еще мы знаем? — спросил Диди.

Я открыл свою адресную книгу и вслух прочел первую фамилию на «А».

— Он-то нам и нужен! — воскликнула Симона.

Я закрыл книгу.

— А кто он? — поинтересовался Диди.

Симона объяснила:

— Мы познакомились в ресторане во время войны. Мне страшно хотелось курить, а табак достать было невозможно. Рядом со мной у стойки сидела женщина, она достала из сумочки сигарету. Я молчу. Вдруг она говорит: «Давайте разделим ее? Все равно последняя». Поделили сигарету пополам и познакомились. Жак целую ночь проговорил с ее мужем о море. Помнишь, что он ответил, когда ты сказал о своей мечте завести себе судно после войны?

— Верно, — подхватил я. — Он сказал, чтобы я, когда придет это время, обратился к нему.

— Так поехали! — воскликнула Симона.

Мсье А. не забыл о встрече военных лет. Он познакомил нас с одним англичанином, энергичным человеком, в душе которого мои планы тотчас встретили отклик. Сам старый моряк, англичанин посоветовал мне:

— Незачем строить новое судно. Для ваших целей достаточно переоборудовать списанный «фейрмейл».

Речь шла о патрульном судне береговой охраны, их в годы войны выпускали целыми сериями.

— На Мальте продают много «фейрмейлов», — продолжал он. — Я оплачиваю покупку и переоборудование.

Потрясенный такой щедростью, я поспешил возразить:

— Но я не знаю, когда смогу расплатиться с вами!

— Забудьте об этом, — ответил он.

Мы условились, что судно будет принадлежать некоммерческой организации «Французское океанографическое товарищество».

Вместе с инженером-судостроителем Анри Рамбо я вылетел на Мальту. Но «фейрмейлы» нам не понравились. И тут мне попалась на глаза «Калипсо» — минный тральщик водоизмещением 360 тонн, длиной 140 футов, построенный в США в 1942 году для английских военно-морских сил. После войны он перевозил людей и грузы между Мальтой и Гоцо. По мнению Рамбо, деревянный корпус тральщика был в отличном состоянии.

Нас приятно удивила цена. Щедрая субсидия англичанина покрывала и стоимость судна, и полное переоборудование. Прежний владелец сдал «Калипсо» на Антибскую судоверфь, а я вылетел в Париж для новой встречи с адмиралом П.

— Судно есть, — доложил я. — Прошу официально прикомандировать меня на три года без сохранения содержания к океанографической экспедиции «Калипсо».

— Что это за океанографическая экспедиция «Калипсо»? — спросил адмирал.

— Экспедиция, которую я организую.

— Послушайте, молодой человек, — сказал адмирал, — военно-морские силы не могут командировать людей на службу к самим себе. Но вы можете получить отпуск, предоставляемый офицерам, которые хотят перейти в коммерцию.

— Я не собираюсь продавать носки или радиоприемники, — возразил я. — У меня задуманы исследования, не рассчитанные на прибыль.

Это нужно было подчеркнуть, потому что упоминание о бизнесе в моих отпускных бумагах могло бы сбить с толку организации, к которым я хотел обратиться за поддержкой. Адмирал П. оформил мне трехлетний отпуск «в интересах национальной обороны»; в итоге я мог рассчитывать на моральную поддержку военно-морских сил.

Но на этом наш разговор еще не кончился.

— А если случится так, — спросил я, — что министерство просвещения согласится субсидировать мои экспедиции?

— Вряд ли, — ответил адмирал. — Но если это произойдет, приходите ко мне. Обещаю, что тогда отпуск будет вам заменен официальной командировкой.

(Четыре года спустя министерство просвещения приняло шефство над «Калипсо». Адмирал П. сдержал свое слово. Правда, средств от ВМС я не получал, но они не раз выручали меня другими видами помощи.)

Рене Монтюпе занял должность моего старшего механика, и я начал набирать команду «Калипсо». Боцманом стал Жан Бельтран, бывший квартирмейстер Группы подводных исследований; на должность механика я взял Октава Леандри; в состав команды вошел также молодой фотограф Жак Эрто.

На судоверфи корпус разоренного тральщика постепенно обретал вид, отвечающий новому назначению судна. Мы сделали каюты просторнее, установили на корме кран и создали три совершенно новых приспособления, задуманных в те вечера, когда Филипп, Диди и я оборудовали наш будущий корабль еще в мечтах.

Во-первых, водолазный колодец, пронизывающий корпус судна. Колодец открывался в камбуз; это позволяло пловцам входить в воду в наиболее устойчивой средней части судна. В плохую погоду они были избавлены от поединка с волнами, разбивающимися о борта. Поработав в холодной воде, пловцы попадали сразу в теплый камбуз. И, наконец, колодец позволял, если нужно, незаметно совершать погружения и выходить на поверхность. Вода в колодце держалась на уровне ватерлинии, снизу его перекрывал люк, который установили только для того, чтобы не нарушалась обтекаемость корпуса.

Вторым нашим изобретением был высокий наблюдательный мостик, перекинутый над капитанским мостиком «Калипсо». Он установлен на двух полых алюминиевых стойках, которые служат также вентиляционными трубами. С высокого мостика несколько человек могут одновременно наблюдать за поверхностью моря и направлять движение судна.

Но главное, в носовой части, в восьми футах ниже ватерлинии, мы оборудовали обсерваторию для подводных наблюдений. Чтобы не ослаблять форштевень, стальную камеру вместе с входной шахтой поместили снаружи. Прямо с носа уходила вниз на двадцать пять футов тридцатидюймовая труба с трапом внутри. Мы соединили трубу болтами с форштевнем и накрыли на уровне палубы водонепроницаемым люком. Выпуклая камера торчала наподобие тарана древнегреческих боевых галер. В камере лежал матрац для наблюдателя; впрочем, могли разместиться и двое, если они ладили между собой. В распоряжении наблюдателей было пять круглых иллюминаторов: два обращены вперед, один — вниз, под углом сорок пять градусов, и еще по одному с обеих сторон. В днище камеры помещались датчики гидролокатора, посылающие импульсы вперед и вертикально вниз. Камера была снабжена принудительной вентиляцией и связана с мостиком телефоном. Когда мы устанавливали ее, подводные обсерватории были новостью; теперь ими оснащены многие исследовательские суда. Неожиданно камера улучшила и мореходные качества «Калипсо». Торчащий выступ и закругленный форштевень случайно оказались сходными с конструкцией Майерформа, позволяющей судну лучше входить в волну. Подводная обсерватория увеличила на пол-узла крейсерскую скорость «Калипсо».

Широкая открытая кормовая палуба, рассчитанная на работу с громоздкими приспособлениями для траления мин, стала отличной платформой для подводных пловцов, здесь было вдоволь места для подводного снаряжения. Фальшборт отсутствовал, и ничто не мешало погружениям людей и спуску в воду приборов. На кормовом подзоре мы в двух футах от ватерлинии установили подъемную платформу. На станциях платформа опускалась; переносный трап с поручнями уходил под воду, а вверху доставал до палубы. К юту примыкало помещение, где пловцы готовились к погружениям; тут стояли станки, хранилось снаряжение. Возле двери выходили штуцеры труб, по которым из машинного отделения подавался сжатый воздух, нагнетаемый двумя компрессорами.

Изменилась окраска судна: на смену «форменному» серому цвету пришел радостный белый. Оборудование нам дарили или одалживали предприниматели, заинтересованные во всестороннем испытании его; от ВМС мы получили судовую радиостанцию и другое снаряжение на то время, пока не обзаведемся своим. И в заключение «Калипсо» надела «чепчик» — у нее появилась обтекаемая труба с черной каймой вверху и эмблемой: на зеленом поле белая нимфа Калипсо из Гомеровой «Одиссеи», плывущая вперегонки с дельфином.

У меня не хватило терпения подождать с пробным рейсом, пока все доведут до конца. В июне 1951 года Симона и я пригласили нескольких более или менее сведущих в мореходном деле друзей и составили из них команду для прогулки на Корсику. «Калипсо» держалась превосходно, но я убедился, что нужно раздобыть денег и набрать профессиональную команду. Оставив на руле маркиза де Тюренна, я спустился в свою каюту в средней части судна, подошел к правому иллюминатору и залюбовался луной. Мгновение спустя луна почему-то оказалась с другого борта…

А осенью 1951 года «Калипсо» была уже готова выйти в экспедиционный рейс. Мы давно решили, что первое плавание совершим в Красное море. Оно было фактически не изучено, находилось сравнительно близко, отличалось прозрачной водой, пользовалось славой «ванны, полной акул», и было богато кораллами… Кликнули клич — кому из ученых нужны подводные пловцы и фотографы для работ в Красном море? Наше предложение произвело сенсацию. Впервые исследовательское судно искало ученых, а не наоборот!

Мы познакомились с океанографами сразу после войны, когда Жак Буркар, профессор морской геологии при Сорбоннском университете, был направлен в Группу подводных изысканий, чтобы наладить сбор образцов донных отложений. Мы ждали его с любопытством, в нашем представлении ученый был премудрым существом с назидательно-унылой физиономией и крахмальным воротничком. Рабочее место Буркару отвели на непритязательном и довольно валком тендере ВП-8.

Профессор оказался экспансивным плечистым брюнетом в шортах. Выйдя в море, Тайе бросил якорь и обратился к Буркару:

— Maintenant, Monsieur le Professeur, á poil.

Другими словами: «Приступайте к делу».

В конце дня мы окружили профессора и обрушили на него град вопросов. Буркар очень увлекательно рассказывал нам о морской геологии и своей специальной области — науке об осадках. Это был настоящий человек, труженик, к тому же знающий о море немало такого, о чем мы и не подозревали. Такое же впечатление произвели на нас биологи в лице профессора Пьера Драша. Вооруженные приборами, банками и химикалиями, ученые могли многому научить нас; в свою очередь, они высоко ценили наши знания о поведении морских обитателей и о морфологии дна, которого сами никогда не видели. Друг без друга мы бы далеко не ушли.

Драш очень обрадовался возможности поработать в Красном море и собрал целую группу. И в ноябре 1951 года ожило наконец видение, которое воодушевляло нас в мрачные дни оккупации.

…«Калипсо» ждала команды к выходу из Тулона. Треволнения и предстартовая суета вымотали из меня все силы. В таком состоянии я шел по набережной, глядя, как мой белый корабль сверкает в лучах прожекторов. На палубе кипела жизнь, служители науки помогали команде грузить запасы и снаряжение. Поднявшись на борт, я встретил Симону. Вместе мы гладили лакированное дерево и белые переборки. Глаза ее сияли. Взглянув на меня, она сказала:

— Твои глаза сияют.

Остались за кормой огни Сен-Мандрье, мы устремились в тихую ночь. Чуть ли не все втиснулись в рулевую рубку; потом это стало традицией, которой мы отмечали каждый выход «Калипсо» в новое плавание. Инженер-оптик Жан де Вутер д’Опленте, отвечающий за работу гирокомпаса, стереокамеры и всех точных приборов, нажал тумблер автонавигатора. Никто не стоял на руле, «Калипсо» начинала свою исследовательскую карьеру как корабль-робот, чертя безупречную прямую на поверхности Лигурийского моря. Я включил эхолот, и мы услышали голос «Калипсо»: глухое гудение «сонара», мелодия, которая сама писала свою партитуру — профиль морского дна на бумажной ленте.

Все, что было до сих пор в нашей подводной жизни, — пора юности. Впереди — зрелые годы, большие дела.

В первом же плавании на борту «Калипсо» утвердился жизнерадостный дух, который с тех пор не оставляет ее. С самого начала я постановил, что все на борту, независимо от занимаемой должности, — равноправные участники нашей увлекательной затеи. Никакой офицерской столовой, ели вместе. Веселье и шум царили за столом, мы обсуждали наши планы, принимали решения, учились друг у друга.

Никто не отдавал громогласных приказаний, не было ничего похожего на форму. У нас развилось собственное тщеславие, сложились свои обычаи. Появилась не совсем приличная песенка калипсян; мы постоянно соревновались, кто придумает головной убор попотешнее; приветствовали друзей кличем, который звучал примерно так:

— Хуууууу! (фальцетом) Хуп! (горловой звук).

(В подражание крику одной из птиц островов Фиджи. Но нам эту идею подарил марсельский барк «Ху-Хуп», который иногда присоединялся к «Калипсо» на наших станциях.)

Друг друга мы титуловали «профессор» или «доктор», исключая тех, кто действительно носил ученое звание; к ним обращались «мсье».

Нашим покровителем был наполеоновский маршал Пьер Камброн, портрет которого мы повесили в кают-компании. Выбор пал на него за его ответ на предложение Веллингтона старой гвардии сдаться во время битвы при Ватерлоо.

— Merde^[6], — сказал Камброн.

Мы вовсе не были националистами, просто ответ этот хорошо выражал наш подход к предстоящим передрягам.

Сам я не причастен к этим причудам. Больше того, первая же моя попытка ввести новую моду немедленно потерпела крах. У французов принято пожимать друг другу руку каждое утро и каждый вечер. Я предложил ограничиться одним рукопожатием с утра, мои товарищи уныло согласились. Под вечер я встретился с фотографом; мы уже в этот день здоровались. Его руки были спрятаны в «рукав» для перезарядки кассет. Он протянул мне руку, не вынимая из «рукава», и я машинально пожал ее. Конец моим реформаторским вожделениям…

Вообще, что касается корабельных традиций, то «Калипсо» во многом отличается от прочих судов. Так, у нас нет крыс. Ни единой! Правда, однажды на корабле объявили «крысиную тревогу». Мы вернулись в Тулон из плавания в Индийском океане, все сошли на берег, Анри Пле остался один на борту. Откуда-то из-под палубы доносились звуки, выдающие работу грызуна. Идя на шум, Анри Пле спустился в нижний трюм и обнаружил виновника: большой красный краб грыз плетушку на бутылке с шампанским. Краб проплыл с нами пять тысяч миль, с самых Сейшельских островов. В пути он съел шесть плетушек, но не смог прогрызть стекло, чтобы запить их…

На борту «Калипсо» установили винную цистерну из нержавеющей стали, емкостью в одну тонну. Это неизменно приводило в восторг иностранных океанографов; некоторые из них ходят на удивительных судах, где им не перепадает ни капли вина. Калипсяне пьют сколько влезет; средняя суточная норма потребления на человека около пинты.

Мне хотелось, чтобы «Калипсо» была международным исследовательским судном, а французы составляли бы только костяк команды. Первым американским участником наших экспедиций был Джемс Даген. Затем работой калипсян заинтересовался доктор Мелвилл Белл Гросвенор из Национального географического общества США, закаленный моряк. Комиссия по исследованиям и изысканиям этого Общества постановила субсидировать экспедиции «Калипсо»; это решение подтверждалось ежегодно на протяжении десяти лет. Компания «Эдо» (ведущая фирма США в области морской и авиаэлектроники) предоставила в наше распоряжение отличную гидролокационную аппаратуру; президент компании Ноэль Маклин распорядился об этом, прочитав «В мире безмолвия».

Наша программа работ в Красном море, впервые предусматривавшая участие подводных пловцов в океанографических исследованиях, делилась на три традиционные линии. Драш возглавлял отряд биологов. Геологами руководил специалист по вулканам Гарун Тазиев, ему помогали Владимир Нестеров и Жан Дюпа, чье знание арабского языка оказалось очень кстати в «Исламском» море. Во главе гидрологического отряда (он изучал химический состав и другие свойства воды) стоял энергичный молодой ученый, быстро оценивший все преимущества легководолазного снаряжения, доктор Клод Франсис-Беф. Его помощниками были Бернар Калам и Жаклин Занг, вторая женщина на борту.

У нас не хватало денег набрать полную команду, но гости с удовольствием вызвались делать черную работу. Они стояли вахты, скребли и драили. Застав одного доктора философии за чисткой котла, Дюма тотчас окрестил это занятие научной работой; так мы и стали называть дежурство по кухне. Симона была завхозом, медицинской сестрой, помощником повара и оператором эхолота. Обязанности штурманов исполняли судовой врач Жан-Лу Нивелло де ля Брюньер и де Вутер. Воодушевленные перспективой увлекательных приключений, все с готовностью брались за любую нужную работу. Один ученый, помня о скуке, царящей на пассажирских лайнерах, захватил с собой на борт серсо. В первый же день плавания я увидел его возле рубки весело распевающим с малярной кистью в руке. А обручами упоенно играл Скаф — такса Симоны.

На третий день погода испортилась. Сперва налетело несколько шквалов, затем подул сильный норд-ост, так называемый мелтем, штормовой ветер с Балканского полуострова, окаймляющего Ионическое море. В обед «Калипсо» качало как следует. Мы заранее предусмотрели это и просверлили в столе сотни дыр, в которые воткнули деревянные палочки — упоры для тарелок. Этакая игра для взрослых деток. «Калипсо» нырнула в ложбину, графин с вином перескочил через частокол и разлетелся вдребезги, забрызгав половину кают-компании.

Вот появился в дверях Тазиев. Он важно шагнул через порог — прямо в лужицу подливки! Одновременно судно накренилось на левый борт, и мы увидели, как некое тело, прокатившись по полу, вылетело в противоположную дверь, которая тут же захлопнулась. Вулканолог вошел снова, уже не столь чинно, но он по-прежнему, увы, ступал не в лад с качкой. Его швырнуло на Нивелло, тот слетел со стула, и вдвоем они снесли еще шестерых. Человеческая лавина обрушилась на правую переборку. Мы стонали от злорадного хохота.

Такие чаплинские импровизации не раз оживляли трапезы на «Калипсо». Только кок Анен никогда не терял равновесия и неизменно выдавал великолепные блюда из бездонных котлов.

В ту бурную ночь мы прошли над самой глубокой точкой Средиземного моря, Матапанской впадиной, с отметкой 14 500 футов. Эхолот Симоны показал 16 500. Трудно было поверить, что наши предшественники ошиблись на две тысячи футов, но, вернувшись потом на то же место, мы убедились в точности ее промера.

К утру нос корабля обнажался в ложбинах между волнами до противокачечных килей, врезаясь в гребни подводной обсерваторией. Я побаивался за нашу камеру. Но на то и испытание, чтобы узнать, что по силам «Калипсо». И мы продолжали идти крейсерской скоростью.

Из машинного отделения позвонил Монтюпе:

— Засоряются нефтепроводы и фильтры. Наверное, в цистернах накопилась грязь, а качка ее растрясла.

— Как хочешь, а моторы чтоб работали, — ответил я.

Ветер не унимался, «Калипсо» проваливалась в двадцатифутовые ложбины. Снова звонок. Монтюпе докладывает:

— Нефтяной насос отказал. Придется включать моторы поочередно.

— Только не давай им обоим заглохнуть, сам видишь, какое волнение, — сказал я. — С одним мотором нам несладко придется…

Я еще плохо знал «Калипсо» и считал наше положение серьезным.

Нельзя допустить, чтобы нас развернуло бортом к волне. На тот случай, если откажут оба мотора, я попросил Саута вызвать всех наверх и приготовить аварийный плавучий якорь, — ляжем в дрейф. А зеленые гребни уже захлестывали главную палубу. На прыгающей корме Саут, Дюма, Бельтран и двое ученых — Гюстав Шербонье и Нестеров — принялись мастерить из тяжелого спасательного плота, досок и рангоута плавучий якорь. Работа шла медленно, ведь надо было помнить о старом правиле: «Одной рукой работай, другой держись».

Стали оба мотора.

А плавучий якорь еще не готов. Теперь мы беспомощны. Сейчас судно развернет, и начнется… «Калипсо» стала принимать волны с борта. Я крикнул бригаде Саута, чтобы немедленно все бросили и получше держались. Глядя, как на нас наступают валы, каждый искал, за что бы покрепче уцепиться. Чудовищная волна накренила «Калипсо» на сорок пять градусов. Судно отряхнулось от воды и легко выпрямилось. Один за другим катили могучие валы. Всякий раз «Калипсо» шутя выравнивалась. Мы с капитаном улыбнулись друг другу.

— Ей все нипочем! — крикнул Саут.

«Калипсо» дрейфовала так, что сама себе создала защитную зону. С удивлением и гордостью мы с Саутом любовались тем, как она выдерживает испытание штормом. При малом волнении наше судно развивало неприятную качку, зато легко справлялось с большими валами. Возможно, то, что мы убрали с главной палубы тяжелый груз — орудия и траловую лебедку, улучшило мореходные качества «Калипсо». Монтюпе и Леандри выходили один мотор и поддерживали в нем жизнь, пока Крит не заслонил нас от ветра.

Вошли в Суэцкий канал; наши механики работали как звери, прочищая нефтяные насосы. В Суэце мы с Дюма отправились навестить французского консула. Возвращаясь от него на судно, издали приметили встревоженные лица. Монтюпе лежал навзничь на столе кают-компании без сознания. Наш доблестный старший механик до того замотался на работе, что не заметил, как рукав комбинезона захватила шпонка на валу генератора. На его правой руке зияла длинная рана. Нивелло, усыпив Монтюпе, проверял, прежде чем зашивать, не пострадал ли лучевой нерв. Симона раздвинула края раны двумя вилками.

— Но ведь у нас же есть полный набор хирургических инструментов! — воскликнул я.

— Мы не могли до них докопаться, я прокипятила вилки, — ответила она.

Нивелло решил, что нерв еще оживет. Монтюпе проснулся так же, как и заснул, — без единого стона. Его заботило только одно: не задержал ли он плавание.

Первое знакомство со знаменитым Красным морем разочаровало нас: в Суэцком заливе вода была мутной и беспокойной. Я зяб от норд-веста и спрашивал себя, уж не очередной ли это миф — все, что нам говорили о чистых, теплых красноморских водах. А проснувшись на следующий день в проливе Губаль, мы увидели кругом прозрачную глубокую синеву. Слева, вдали на фоне розового неба багровело пятнышко — гора Синай.

«Калипсо» дебютировала в коралловом раю, куда ей в последующие годы предстояло возвращаться вновь и вновь.

Глава третья Красное море — Зеленый риф

Красное море волновало мое воображение еще в юности, когда я зачитывался книгами Анри де Монфреда о ловцах жемчуга, пиратах, рабах и контрабандистах. Этот узкий глубокий водоем, с которым связано столько библейских мифов, кишит морскими организмами и коварными рифами. И его окаймляют самые негостеприимные в мире берега. Официальные лоции Красного моря оказались куда более захватывающим чтением, чем повести Монфреда со всеми их страхами. Наши навигационные справочники советовали не сходить на берег; исключение делалось лишь для нескольких портов. Правда, у одного залива на карте было написано: «Здесь туземцы более приветливы», но эта пометка только усиливала впечатление, что нужно быть очень осторожным.

Мы вели «Калипсо» по главной трассе, будто по рельсам, в одном ряду с другими кораблями. Преобладали могучие нефтевозы; одним курсом с нами шли пустые танкеры, а на север, навстречу нам — предельно нагруженные ископаемым горючим, предназначенным для другого полушария. На полторы тысячи миль протянулись вереницы кораблей, и Красное море казалось продолжением Суэцкого канала. Наша «Калипсо» была словно мотороллер в потоке огромных автоцистерн. Ночью мы удваивали число вахтенных: надо было уступать дорогу великанам, которые шли напролом, ни на румб не меняя курса. Высоко в воздухе, сияя огнями, скользили мимо целые города, возведенные на цистернах с нефтью…

Мы охотно свернули бы с этой магистрали, но карты Красного моря не вдохновляют на такой шаг, глубины показаны почти исключительно вдоль главного фарватера. В стороне от него вам грозит встреча с коралловой банкой, а то и с островом, не обозначенным сигнальными огнями. Сколько судов уже напоролось на рифы вдоль этого пути!

Много раз побывав потом в Красном море, мы узнали, что оно далеко не однородно. Северная окраина неинтересна для подводного пловца: вода мутная, рыбы мало, кораллы плохо развиты. Зато в средней части, у берегов Саудовской Аравии и Судана, — изобилие всяческих организмов на живописных коралловых отмелях, которые протяженностью уступают только Большому Барьерному рифу, а красотой, пожалуй, превосходят его. У самых бесплодных и пустынных берегов, какие можно себе представить, — чистейшая вода, ослепительные краски и богатая фауна.

А на юге — снова разочарование. Погружаясь у берегов Йемена, мы увидели следы недавней трагедии. Под водой на сотни ярдов тянулись серые кружевные руины, кругом были разбросаны ветки мертвых кораллов, которые еще не успели рассыпаться и превратиться в песок. Настоящее коралловое кладбище… Человек тут был ни при чем; видно, вдруг изменилась соленость или что-то отравило воду. Океаны часто поражаются местными «заболеваниями», которые мы еще не умеем определять. Над мертвым дном мы плыли среди множества рыб, в том числе акул; они напоминали диких обитателей прерии, озадаченных степным пожаром, опустошившим их пастбища.

Если не считать редких песчаных бурь — величественное зрелище! — почти весь год в средней части Красного моря господствует умеренный норд-норд-вест, нагоняющий небольшую волну. В сильный шторм наш судовой колокол сам звонит; здесь эта автоматическая сигнализация ни разу не сработала, и все-таки качка была неприятна.

Когда в этих водах идешь южным курсом, попутный ветер уравновешивает встречный поток воздуха и палубу совсем не продувает. Стоит невыносимая жара, и каждый прячется в тень, избегая солнечных лучей как огня. Зато когда рокот якорной цепи возвещает очередную станцию, обнаженную кожу приятно освежает ветерок. Совсем другое дело идти на север, против ветра, тут чувствуешь себя словно в кондиционированной пустыне. Красное море — самое теплое из морей Мирового океана, но я еще нигде на свете не находил морской воды, которая была бы достаточно теплой для меня.

Многие из моих воспоминаний о Красном море связаны с верхним мостиком. Я придумал эту конструкцию под влиянием одной из книг Монфреда. Он шел на сомалийской дау^[7], и в это время за ним погнались пираты. Послав на мачту мальчика, чтобы он высматривал рифы, Монфред провел свою дау через коралловый лабиринт, а пираты не отважились войти туда. Наше «воронье гнездо» в тридцати футах над главной палубой позволяло спокойно вести «Калипсо» между неизученными рифами. Саут и я научились «читать» с мостика коралловый фарватер. Бурое или белое пятно — опасность, риф у поверхности. Разные оттенки зелени отвечали различной глубине. Синий цвет означал, что можно плыть, ничего не боясь.

В конце концов я настолько уверовал в свою способность ориентироваться, что отважился на самом малом ходу подойти к кипящим бурунами рифам Шаб-Дженаб. Увы, оттенки подвели меня, и «Калипсо» уткнулась носом в кораллы. Несколько человек нырнули, чтобы проверить, крепко ли мы засели; остальные уже прикидывали, надолго ли нам хватит наших запасов воды и провианта. Подводные пловцы вернулись с хорошими новостями: нос цел, только чуть-чуть касается рифа. Саут дал задний ход и записал в вахтенном журнале: «09.40. „Калипсо“ пощупала риф».

Ободренный благополучным исходом, я задумал проникнуть в лагуну на западном берегу Абу-Латта. С верхнего мостика наметил извилистый курс через природное «минное поле», образованное сотнями коралловых глыб. Солнце светило сзади, и его лучи показывали мне подводные преграды. В одном месте мне показалось, что мы зашли в тупик. Судно задело риф левым бортом, и мы поспешили опустить кранцы, чтобы защитить обшивку. Похоже, придется отказаться от мысли войти в лагуну… Я поглядел назад — где бы развернуться? Но теперь солнце светило в глаза, и его лучи отражались от поверхности воды, мешая что-либо различить. Развернуться нельзя, стоять в этой ловушке опасно. Оставалось только пробиваться вперед. Солнце уже садилось, когда «Калипсо», протиснувшись сквозь узкий проход, вошла в лагуну. Нервы изменили мне, и я уже считал, что мы попали в западню, однако решил пока ни с кем не делиться своими опасениями. А утром солнечные лучи, проникнув в подводное царство, осветили выход, и мы легко выскользнули на свободу.

Геология причудливых подводных сооружений и низких, голых островов Фарасана была для нас загадкой. Взять, скажем, Абу-Латт, этот клочок пустыни шириной в милю и длиной три с половиной мили. Южный мыс острова — изборожденное складками плато, средняя часть — пустынная равнина, а северную оконечность венчает безупречный стофутовый конус, как бы модель новорожденного вулкана. Но островок весь сложен из кораллов, только на берегу к ним примешивается крошка из раковин. Вывод один: Абу-Латт — не что иное, как поднятый над водой древний коралловый риф.

Ходить по Абу-Латту не так-то просто. Острые, шершавые обломки, всюду торчат коралловые шипы, осколки древних — им около полумиллиона лет — раковин, которые только и ждут случая пропороть ваши сандалии и пустить вам кровь. Смотрят в небо раскрытые створки огромных ископаемых тридакн, блеклые подобия живых чудовищ, которые постоянно «зевают» в голубой толще моря.

В отличие от этого мнимого вулканического острова есть на юге Красного моря настоящие лавовые острова. Например, Бразерс и Зебержед, лежащие к северу от Фарасана, — твердые скалы, окаймленные коралловым поясом. Загадочно происхождение Дедала, одного из самых коварных столовых рифов у главного фарватера. Его плоская «крышка» чуть-чуть не достает до поверхности моря, и кажется, что установленный на рифе маяк плавает на зеленом пруду с темно-синими берегами. Когда мы осторожно подошли на «Калипсо» к Дедалу, эхолот показал, что на тысячу футов вниз уходит почти отвесный склон. Мы ныряли на двести футов вдоль этого природного столба, боком протискивались в узкие щели, и баллоны наших аквалангов, ударяясь о кораллы, звенели, будто легендарные колокола затонувшего города Из.

Возможно, Делал — каменная колонна, облицованная кораллами. Чтобы точно определить его строение, нужно бурить или же нырять с аппаратами более совершенными, чем обычный акваланг.

Вдоль берегов Судана протянулся сплошной ряд рифов; в проливе за ними плавать безопасно. Здесь, в средней части Красного моря, расположен залив Мерса-Бела, в который мы возвращались снова и снова. Берег тут пустынный, зато под водой вам открывается замечательное зрелище. Я с первого же погружения влюбился в это место. Стены великолепных подводных пещер украшены седыми мшанками, мясистыми оранжевыми и розовыми асцидиями, пурпурными губками. Сквозь отверстия в сводах пробиваются солнечные лучи, освещая красочные картины. На пути через гроты извиваются живые нити. Нам часто встречались канделябры миллепоры — «огненного коралла», от которого на коже появляются волдыри похуже, чем от ядовитого сумаха. Плата за вход — болезненный зуд на пораженной части тела. В таких местах мы пробирались, словно босые мальчишки через крапиву.

Однажды, придя в Мерса-Белу, мы увидели на внешнем рифе покинутый командой трехмачтовый парусник. «Калипсо» вошла в залив; в тот же миг два грузовика сорвались с места и стрелой умчались в пустыню, оставив на берегу гору корзин и две лодки, охраняемые негром с винтовкой. Мы пригласили его на борт и посадили за стол, надеясь узнать что-нибудь о паруснике, о грузовиках и о нем самом. Он ничего не сказал. Похоже было, что мы застигли врасплох пиратов или современных мародеров.

А на рифах южнее Порт-Судана «Калипсо» едва не постигла судьба разбитого парусника. Здесь к барьерному рифу с внешней стороны примыкает целый рой плохо изученных островков и коралловых глыб. Нас привлек участок, который на карте был назван Зеленым Рифом. Пометка предупреждала, что риф опасен для судоходства. Мы пошли туда, собираясь днем понырять и еще до захода солнца вернуться на глубокую воду. Но хитроумные коралловые сооружения затормозили наше движение. Войдя наконец в бирюзовую лагуну, мы увидели, что поверхность воды рассекают черные плавники. Два подводника спустили на воду ялик и пошли в разведку. Лодка двигалась медленно, а наше время истекало. Солнце уже приготовилось нырнуть в море, когда они вернулись и доложили, что обнаружили стаю мант. Но мне было не до мант. Сумерки застигли «Калипсо» в коралловой западне.

Саут занял пост на высоком мостике, я стал у эхолота, и мы вдвоем направляли действия рулевого. Чтобы ускорить маневрирование, я непосредственно отдавал команды вахтенному у машинного телеграфа. Глубина возросла с двухсот до трех тысяч футов, но самописец эхолота подскакивал, вычерчивая не нанесенные на карту выступы. Светлые пятна на воде, которые высматривал Саут, выдавали присутствие столбов, превосходящих высотой Эйфелеву башню. Моя душа разрывалась: внутреннему взору рисовались подводные башни, и в то же время меня точила тревога: чем кончится вся эта безрассудная затея? Колонны обрывались на разной глубине, — одна в восьмистах футах под нами, следующая всего в двенадцати. Новый промер: пятьсот футов. И тут же крик Саута: «Прямо по курсу риф!» Одновременно кривая самописца подскакивала вверх, и, обливаясь потом от испуга, я командовал: «Оба полный назад!»

Два часа мы провели в страшном напряжении, прежде чем вырвались из этого затонувшего стобашенного города. Я поклялся больше никогда не входить вечером в лабиринт красноморских рифов, какими бы заманчивыми они мне ни казались. Но вот нервы успокоились, и я стал размышлять над загадкой строения этих башен. Самые короткие из них намного не дотягивались до зоны фотосинтеза. На таких глубинах рифообразующие кораллы не могут развиваться. Я проверил данные по другим участкам Красного моря. Профиль, показанный самописцем в районах Дедалуса и Фарасана, очень напоминал бастионы Зеленого рифа. Высота выступов различна, но в общем очертания сходны: плоская верхушка, отвесный спад на четыреста — шестьсот футов, потом еще на тысячу пятьсот футов вниз идет сорока-, пятидесятиградусный склон. Точная копия горы Сен-Мишель, с поправкой на вертикальный масштаб.

Как возникли эти «морескребы»? Геологи говорят, что рост кораллового острова начинается, когда его строители обосновываются на скале, достигающей зоны фотосинтеза, где для них есть питание. По мере того как скала погружается все глубже, крохотные организмы, живущие за счет света и тепла, наращивают ее сверху своими скелетами. Скорость строительства зависит от скорости погружения. И когда опускание земной коры прекращается, полипы завершают свой труд. Под водной гладью таится риф — потенциальный коралловый островок.

Видимо, дно Красного моря колебалось очень неравномерно, одни участки опускались быстрее других, так что полипы не поспевали надстраивать их, Попав в холодные, темные глубины, они прекращали свой труд, а соседний столб еще продолжал расти. Наше открытие едва не стоило нам жизни.

Из всех этих рифовых сооружений самое дикое место — Фарасанская банка, которая протянулась на триста пятьдесят миль и достигает в ширину тридцати миль. Рифы и островки занимают площадь в шесть миллионов акров у побережья Хиджаза и Йемена. Невообразимый хаос выступов, мелей, окутанных пеной рифов и других притаившихся взломщиков корабельных днищ создан колониями крохотных тварей, которые видоизменяют лик нашей планеты куда более заметно, чем это до сих пор удавалось человеку.

Северные Фарасаны, область кипучей подводной жизни, очень мало изучены гидрографами. Внутренняя часть представляет собой белое пятно, на котором картографы написали: «Эта зона, опасная для навигации, испещрена рифами, и проходов фактически нет». До середины XX столетия здесь, рядом с великим водным путем, сохранился неизведанный, опасный уголок земного шара. «Калипсо» и ее катера снова и снова вторгались в пределы этого белого пятна, соблюдая только одно ограничение: мы следили за тем, чтобы ночь не застигла нас среди рифов. В освещаемой солнцем толще Мирового океана трудно найти более увлекательное для подводных пловцов место, чем Фарасаны.

Здесь мало кто бывал и почти никто не нырял. Разве что арабы иногда наведываются сюда в поисках жемчуга. А чтобы хоть немного изучить богатейшую фауну и замечательные «постройки» северных Фарасанов, нужно не один десяток лет поработать под водой! Внешний барьер составляет извилистые рифы, присыпанные горсткой песка, который дает им право называться островками. Посмотришь издали — острова будто обрамлены жемчужным ожерельем. А вблизи оказывается, что жемчужины — всего-навсего перегоревшие электролампочки; их выбрасывают с проходящих мимо танкеров.

Гладкое, без единой морщинки море, великолепный риф и легкие подводные кулисы приманили «Калипсо» к самому крупному во внешней цепи острову Мармар. Крутой берег с промоинами был отличной пристанью. Автомобильные шины смягчили удар деревянного борта о риф; торчащие глыбы коралла заменили нам швартовые тумбы. Один сонный калипсянин, проснувшись оттого, что смолк баюкающий гул машины, глянул через борт, увидел у самой поверхности воды кораллы и ворвался на мостик с криком:

— Как это вы ухитрились посадить судно на мель?

Симона указала на бугор за промоиной:

— Ничего не поделаешь, теперь нам до конца жизни сидеть вон там и дистиллировать воду.

А я показал ему эхограмму: под килем пятьсот футов. Два дня «Калипсо» спокойно отдыхала в коралловом доке, пока мы исследовали подводные склоны Мармара.

Пляжи Фарасанского архипелага кишат длинноногими квадратными крабами-привидениями грязно-желтого или розового цвета, под стать песку. Глаза на длинных стеблях — настоящие перископы. Сойдешь на берег — десятки «длинноглазых» крабов мчатся к тебе, петляя среди электролампочек, как «Калипсо» среди рифов. Сделаешь угрожающий жест — тотчас прячутся, только глаза торчат из песка. Или юркнут в воду и выставят свои перископы. Наш Скаф часами играл с ними в «салки». Смотришь, уже опять роет лапами песок; да разве до них доберешься!

Тазиеву крабы-привидения показали себя с другой, совсем не смешной стороны. Однажды он решил переночевать на островке, покрытом тощим кустарником, и отправился на берег, захватив маленькую палатку. А утром вернулся на борт совершенно измученный и поклялся, что никакие силы не заставят его повторить этот опыт. Ночью тысячи «длинноглазых» осадили его палатку, и он, вместо того чтобы спать, до утра жег костер, держа круговую оборону.

Нам попадались признаки того, что люди все-таки навещали бесплодные Фарасанские острова. На песчаной косе Малату мы увидели могилы, обложенные скелетами морских черепах. Коралловые могильники были обращены в сторону Мекки. И в других точках внешнего барьера нам встречались мусульманские захоронения, украшенные черепаховыми костями или раковинами. Что за суровая секта избрала для последнего убежища столь дикий край, где только птицы, крабы да черепахи оплакивали покойных?

А в Порт-Судане мы выяснили, что это вовсе не были добровольные отшельники. На африканском берегу собирались полчища паломников, готовых отдать все свое земное имущество в уплату за перевоз из Порт-Судана и Суакина в Джидду, через которую проходил единственный путь в Мекку. И тут чернокожие мусульмане узнавали, что Саудовская Аравия взимает в Джидде с паломников дань, превышающую многолетний заработок большинства из них (эту дань отменили только в 1955 году). И в Судане возникали огромные лагеря застрявших богомольцев.

Находились «благодетели», которые тайком знакомили паломников с владельцами заруг, предлагавшими высадить их в укромном уголке, подальше от сборщиков дани. Маленькие суденышки шли через Красное море, битком набитые благочестивыми мусульманами, и многие пассажиры умирали в пути. Держать на борту покойников нельзя, а хоронить их в море не положено, Коран не позволяет. Вот и появились могилы на Фарасанах.

Мы использовали официальные «ворота» паломников, Джидду, как базу, через которую к нам прибывали припасы и почта, а также новые научные сотрудники, сменявшие своих товарищей. Однажды утром я отправился в местное отделение Индокитайского банка, чтобы обменять аккредитив на наличные для уплаты жалованья команде «Калипсо». Француз-управляющий отпер дверь своей конторы, и тотчас туда ворвалась целая гурьба местных дельцов. Все кричали и тянули его к себе, но особенно неистовствовал четырнадцатилетний парнишка, который, по словам управляющего, в день совершал сделок на сумму до десяти тысяч долларов серебром. В Джидде признавали только серебряные монеты, и требовались мощные грузовики, чтобы перевозить деньги, иначе мог застопориться весь бизнес. Получив мешок денег — месячный фонд зарплаты «Калипсо», — я попытался было поднять его. Куда там!

Наряду с серебром высоко ценятся в Саудовской Аравии черные кораллы, из которых делают четки для богатых. В Красном море мы находили черные кораллы на глубине от восьмидесяти до двухсот футов и, ныряя за ними, поняли, почему их считают редкостью.

Эта разновидность горгонарии представляет собой напоминающие тамариск бурые кусты высотой от шести до девяти футов. Ствол черного коралла — толщиной в руку, густые ветви покрыты слоем липкой слизи. Мы часто находили на ветвях жемчужницы, но сорвать бурую горгонарию нам оказалось не под силу.

Найдя заросли черного коралла на глубине ста футов у маяка Бразерс, Дюма вооружился пилой и нырнул туда. Кончился двадцатипятиминутный запас воздуха, а ствол был перепилен только на одну треть. Отдохнув, Дюма нырнул снова, я пошел вместе с ним. Пока трудился этот настойчивый лесоруб, я решил прогуляться. Когда я вернулся, Дюма пилил сук, на котором сидел, — совсем как герои известной притчи, с той разницей, что Фредерик, управившись с упрямым суком, не упал.

Он доставил свой трофей на поверхность и потом два дня счищал с него слизь. Впоследствии мы тащили добытые образцы на буксире за кормой «Калипсо», и море само смывало с коралла липкий покров. Калипсяне принялись строгать и полировать разрезные ножи, ручки для кинжалов, мундштуки. В Джидде мы показали наши изделия докерам-мусульманам. Узнав по запаху черный коралл, они прижимали поделки к сердцу и ко лбу.

В черном коралле есть что-то магическое. Как-то раз Симона, я и наш друг Луи Легу навестили в Канне Пабло Пикассо и подарили ему кусочек черного коралла. При этом Симона объяснила, что для приверженцев ислама это святыня. Пикассо повертел коралл в руках, разглядывая его, потом спрятал в карман своих мешковатых вельветовых брюк. Мы провели у него весь этот вечер, и время от времени хозяин вынимал из кармана черный коралл, чтобы посмотреть на него. На стене висели картоны с деталями фрески, которую Пикассо сделал для здания ЮНЕСКО в Париже. Я показал на знаменитую фигуру человека, летящего вниз головой, и спросил, что она означает. Пикассо лукаво взглянул на меня и сказал:

— Искусствоведы исписали тонны бумаги, объясняя символику этой фигуры. Одни говорят, что это падение Икара. Другие — низвержение Люцифера с небес.

Он наклонился ко мне и вполголоса произнес:

— Только между нами, Кусто: я просто хотел изобразить ныряльщика.

Когда я год спустя снова встретился с Пикассо, он все еще носил в кармане черный коралл. Маленький кусок горгонарии был отполирован до блеска самой творческой рукой на свете.

На Абу-Латте, в зеленом палаточном лагере, который просуществовал дольше всех наших красноморских лагерей, ученые убедились, что здешний край только кажется безжизненным. Пустынный с виду остров был населен полчищами «длинноглазых» крабов, крыс, скорпионов, змей и тучами мошкары, и все они обходились без растительности.

Фарасаны — огромный птичий заповедник. Множество краснопегих олушей гнездится на голом месте; пропеченные солнцем островки кишат пушистыми белыми птенцами. Дюма ловил плавающих молодых птиц за ноги, подкравшись к ним под водой. В проливах между островами важно скользили пеликаны. Взлетали они тяжело, но, поймав в воздухе восходящие течения, эти причудливые птицы кружили, словно ископаемые крылатые ящеры.

Ежедневно в четыре часа над островком Северный Гольдшмит можно было наблюдать высший пилотаж в исполнении птиц, которых мы за их пунктуальность прозвали «хронометрами». Хвост «хронометра» состоял всего из одного длинного белого пера. Взмыв высоко в небо, опьяненная скоростью и привольем, стая выписывала невообразимые петли и издавала ликующие крики. Закончив свои упражнения, они исчезали до следующего дня.

Фарасанские кулики, колпицы, цапли и удоды были куда более сдержанны. Они собирались группами на мысах и выступах, где до них трудно было добраться. Мы с Дюма заходили в ялике с наветренной стороны, ложились на дно и дрейфовали по ветру: только так нам удалось сделать несколько снимков. Правда, одна белая цапля оказалась похрабрее; она смело приходила к нам в лагерь, заглядывала в палатки, всюду совала свой нос. За что и получила прозвище «Инспектор». Вечером, как стемнеет, появлялись совы, а также огромные стаи «духов ночи» — угольно-черных качурок, которые днем отсиживались в трещинах или зарывались в песок. Как-то утром мы нашли качурку на палубе «Калипсо». Ее отнесли в темный уголок, и она просидела там до позднего вечера.

Но нас больше всего привлекал богатейший подводный мир Фарасанов. Чтобы увидеть его, даже не надо было нырять, здешние рыбы сами выходили из воды. Длиннорылые сарганы выскакивали над поверхностью и, рикошетом отталкиваясь от воды, пролетали свыше трехсот футов. От них не отставали полурылы. Эти рыбы прыгали на высоту до пятнадцати футов; для такого прыжка нужна начальная скорость около двадцати узлов.

Верхний слой воды у самого берега был битком набит прозрачными рыбками поменьше сардин, молодью вида, название которого нам не удалось определить. Мы назвали их плексигласовыми рыбками. Они собирались вместе в таких количествах, что из-за них подводники ничего не видели.

Благодаря этим тоннам живого продовольствия прибрежные воды были как бы круглосуточной столовой для пернатых и плавающих хищников. Но они, как это заведено почти во всех морях, выходили на промысел только два раза: утром и вечером. В эти часы море буквально кипело. Спинные плавники бонитов и карангов стремительно рассекали поверхность. Перепуганные насмерть жертвы взмывали в воздух и сыпались обратно в море. Голодные каранги, преследуя добычу, с разбега выскакивали на песок и бились на берегу, пока их не смывала волна. И мы собирали на пляже четырехфунтовых карангов.

Летающие над полем битвы олуши камнем падали вниз. Над самой водой они складывали крылья и ныряли без единого всплеска. Бросок под водой — и добыча в клюве, можно нести ее птенцам. Пеликаны и тут сохраняли свою степенность. Плавая по бурлящей воде, они окунали только огромный клюв и длинную шею, но редко промахивались. Гастрономическая драма длилась с полчаса, затем наступало всеобщее перемирие, и поверхность моря опять становилась зеркально гладкой.

Много раз я пытался незаметно войти в воду и подсмотреть разгул рыбьих страстей, и все напрасно. Только погружу маску хотя бы под прикрытием кораллов, как все прекращается. Прозрачные рыбешки окружали меня кольцом, а каранги стояли настороже поодаль, выжидая, когда уйдет чужак.

На островке, расположенном по соседству с Абу-Латтом, был наш омаровый заказник. Плавая под водой, мы не видели ни одного омара, и, однако, здесь они буквально заполняли наполовину залитую водой пустоту в кораллах. Забрав в Джидде моего одиннадцатилетнего сына Филиппа (он прилетел туда самолетом), мы поручили ему помогать коку. Не замочив ног, Филипп быстро наполнял ялик омарами. Они не линяли, не метали икру — что их привлекало в эту яму?..

Омары на суше, птицы под водой, летающие рыбы — этим не исчерпывались чудеса девственных морских джунглей. Мы еще познакомились с шишколобой рыбой. Представьте себе сжатую с боков рыбу длиной четыре фута, весом больше шестидесяти фунтов, с сильными плавниками, с мощными челюстями, попугаячьим клювом, огромной — с нос Сирано — белой шишкой во лбу, и вы поймете, как мы удивились, когда впервые увидели этих скаров, которых назвали шишколобами. Целая стайка рыб, штук пятнадцать, кружила около нас, поблескивая сине-зелеными и оранжевыми боками, и серьезные рыбьи глаза изучали нас. Они напоминали косматых буйволов и особенно потешно выглядели в профиль.

Мы ежедневно встречали шишколобов. Они забирались в такую мелкую воду, что не могли даже плавать как следует. Севернее Абу-Латта мы однажды застали на пастбище сразу около двухсот этих рыб. Над водой торчали широкие, переливающиеся синью плавники. Может быть, они нерестились? Мы подошли ближе, чтобы проверить, — они тотчас ушли. Ни динамитные капсюли Дюма, ни гарпун Дюпа не смогли добыть нам шишколоба. И почему-то я всегда был безоружен, когда встречался с этой странной рыбой, и всегда вся лента уже была снята.

На островах Бельтра в последний день де Вутер и я, засняв под водой целую пленку, возвращались к катеру. Вдруг де Вутер увидел двух крупных шишколобов на глубине трех футов. Осторожно, чтобы не спугнуть их, мы подошли ближе. Рыбы заметили нас, но, видимо, поняли, что мы настроены миролюбиво, и подпустили нас вплотную, позволяя рассмотреть, чем они заняты. Они плавали бок о бок в лучах солнца, останавливались, наклонялись и, сильно взмахнув плавниками, бодали коралловые глыбы, да так, что был слышен звук. Одновременно клюв отламывал кусок коралла величиной со страусовое яйцо. Рыбы растирали коралл жевательными пластинами, которые помещаются у них в глотке; клюв при этом уже не двигался.

Морские бизоны брели через каменное пастбище, бодали свой корм лбами и рвали его клювами. И мы слышали рокот, словно от камнедробилки… Судя по тому, как прилежно и деловито пасутся шишколобы, каждый из них поглощает в год не одну тонну кораллов. Органического вещества в коралловых глыбах мало, вот рыбы и вынуждены трудиться, чтобы выжить.

Время от времени шишколобы выделяли облачка белой пыли, которые наполняли мутью около пятидесяти кубических футов воды. В первый миг это зрелище показалось нам таким потешным, что мы чуть не наглотались воды от смеха. А ведь если разобраться, что тут смешного? Куда-то должно деваться все, что глотает шишколоб! Я подплыл к расходящемуся облачку и подставил ладонь. На ней осел чистейший коралловый песок, такой же, какой покрывал подводный склон, не мельче и не грубее. Так сказать, живая пескомойка.

Обычная рыба-попугай, которая размерами сильно уступает шишколобу (они родственники), тоже перемалывает кораллы. Возможно, этим занимаются также черви и моллюски. Так что запасы морского песка созданы не только приливами и волнами, дробящими камень и коралл. Наверное, тут немало поработали рыбы.

Нашим первым долгом было, конечно, помогать ученым. Мы облавливали сетью лагуны со стоячей водой, где глубина не превышала двух футов, ходили вдоль барьеров, отделяющих заливы. В таких местах можно поймать самых разнообразных обитателей лагун и открытого моря. И старались не только заполучить по одному представителю каждого вида; местами мы вообще вылавливали все подчистую, чтобы изучить взаимоотношения подводных жителей. Профессор Драш занимался преимущественно прикрепленными организмами рифов; лейтенант Дюпа и геолог Владимир Нестеров добывали рыб для доктора Шербонье. Дюма специализировался на точных микровзрывах. Нырнет, подложит, где нужно, динамитный заряд, а после взрыва собирает все особи со дна; тем временем кто-нибудь еще вылавливал всплывшую рыбу. При взрывах на поверхность всплывает только одна пятая оглушенной рыбы, а то и меньше; вот почему, как ни широко применяют этот способ биологи, от него мало проку, если некому проверить дно. Дюма уверял Шербонье, что ничего не пропускает, поставляет полные собрания всех обитателей изучаемых участков моря. Он устраивал на пляже своего рода рыбный рынок; биологи разбирали улов и раскладывали образцы по банкам — ни дать ни взять рабочие какого-нибудь рыбоконсервного комбината. Калам и Занг брали с разной глубины пробы воды, чтобы определить температуру, соленость, содержание кислорода, процент нитратов и фосфатов. Стремясь проследить даже небольшие температурные колебания, Калам часто нырял с высокочувствительным термометром. Тройки и четверки подводных пловцов непрерывно сменяли друг друга под водой, и боцману Бельтрану приходилось трудиться с рассвета до заката, заряжая баллоны аквалангов.

Глубина вокруг Абу-Латта небольшая, от пяти до ста футов. Тут и там однообразие белого песчаного дна нарушают коралловые сооружения самых различных размеров и очертаний. Здесь и приземистые каменные кусты, и высокие готические соборы. Мы нашли даже великолепный коралловый фонтан десяти футов в поперечнике, украшенный посредине длинным пучком зеленых водорослей.

Кораллы были домом для пурпурных, оранжевых, зеленых, голубых, черных и белых рыбок. Обычно мы заставали их парящими у входа в свои «квартиры». Заметив человека, они скрывались, и коралловая глыба напоминала закрывающийся на ночь цветок в замедленном фильме. Биологи мечтали переписать всех обитателей кораллового дома, но «квартиры» были чересчур малы для подводных пловцов. Мы нашли выход: отрывали ото дна все сооружение и поднимали его на «Калипсо». Рыбки отсиживались в своих убежищах до последней минуты, покидая их уже, когда глыба оказывалась на борту. И на палубу словно выливался поток оживших драгоценных камней.

Энергичный молодой океанограф доктор Клод Франсис-Беф договорился с владельцем четырехместного самолета, что тот поможет нам поддерживать связь с Джиддой и провести аэрофотосъемку Абу-Латта. К сожалению, самолет прочно застрял в Бенгази из-за какой-то неисправности. Но тут мы неожиданно встретили в аэропорту Джидды Тони Бесса из Адена. Я знал его отца Антуана Бесса, который представлял собой редкое сочетание дельца и гуманиста. В ведении Тони были пароходство, универмаг, автотранспортное агентство и судоверфь, на которой строили незамысловатые арабские дау. Грузовики Тони работали в Эфиопии; через его руки проходила большая часть мирры и ладана, экспортируемых из Йеменского имамата. Он свободно говорил по-английски, по-французски, по-арабски. И вот Тони Бесс на несколько дней предоставил в наше распоряжение свой маленький самолет и пилота-шведа, а сам вызвался поработать подводным пловцом.

Первым делом надо было расчистить на Абу-Латте площадку. Самый подходящий для аэродрома участок был усеян острыми обломками коралла, а посредине стоял могильник. Вооружившись кирками и лопатами, мы дружно взялись за дело и срезали все выступы, только могилу не тронули. Симона даже подмела посадочную полосу. Прилетев к острову, Тони увидел сверху большие белые буквы: «Абу-Латт», а чтобы он знал направление ветра, мы подожгли паклю, которую принесли из машинного отделения «Калипсо».

Тони показал себя простым и искренним парнем, спокойно и умело действовал под водой, не чурался никакой работы. Летчик-швед между разведочными вылетами молчаливо восседал на корме водолазного катера, вооруженный целым набором удилищ, катушек и крючков.

Покидая Абу-Латт, мы оставили там горючее для самолета, который нанял Франсис-Беф. Машину отремонтировали, и он вместе с Занг и пилотом Ивернелем завершил аэрофотосъемку района наших работ. Потом они улетели в Аддис-Абебу, Взлетая с тамошнего аэродрома, они не учли особенностей разреженного горного воздуха, самолет разбился, и все трое погибли. Французская океанография до сих пор не оправилась от потери Клода Франсис-Бефа — блестящего и неутомимого исследователя.

Когда мы работали в Фарасанских водах, Симона как-то раз увидела идущий прямо к «Калипсо» новехонький траулер с флагами Швеции, Саудовской Аравии и Организации ООН по вопросам продовольствия и сельского хозяйства (ФАО); большинство калипсян в это время было занято своими исследованиями на рифе. Необычный корабль остановился по соседству с «Калипсо», и Симона приветливо помахала рукой капитану. Он производил впечатление уроженца Востока, а команда была арабская. Капитан обратился к Симоне по-немецки. Не умея говорить на этом языке, она ответила по-английски. Капитан не понял ее и перешел на тагалогский. Симона ответила по-французски.

Тут бы и кончилась их беседа, но Симона решила еще испытать японский, и капитан ответил ей на том же языке. Выяснилось, что он филиппинец, специалист по рыбному промыслу, назначен командовать шведским траулером, зафрахтованным ФАО, чтобы помочь арабам наладить рыбную ловлю. Японский он изучил в войну, когда его родина была оккупирована. А Симона в детстве училась в монастырской школе в Японии.

…Мы продолжили наше плавание и, идя на юг, увидели ночью Южный Крест. А утром «Калипсо» подошла к островам Зебаир, которые называют также Семь Апостолов. Несколько вулканов вздымают здесь свои бесплодные макушки со дна Красного моря в виду покрытых зарослями босвеллии берегов Йемена. От черных Апостолов на нефритовое море падает зловещая тень. Нас особенно занимал остров Джебель-Теир, который в отличие от своих соседей некогда был обитаем. Почти сто лет назад, в пору расцвета Оттоманской империи один французский подрядчик соорудил на нем маяк для турок. Тогда это был самый важный маяк к северу от Адена.

Сойдя на берег, мы чуть ли не на четвереньках пробирались по лавовым глыбам Джебель-Теира. С трудом вскарабкались к заброшенному маяку и по ржавой лесенке поднялись до фонаря. Окна и линзы были разбиты, вокруг башни метались птицы. Моя душа моряка сжалась от боли — ведь этот маяк не одно судно уберег от столкновения с Семью Апостолами.

Поздно вечером «Калипсо» простилась с вулканами Зебаир. Экран нашего локатора был исчерчен помехами: лайнеры и танкеры тщательно прощупывали ночь своими радарами, Кому нужен турецкий маяк в век радара? Скоро его развалины будут забыты навсегда.

В Красном море мы впервые испытали подводную наблюдательную кабину. «Калипсо» шла со скоростью десяти узлов мелкими проливами в коралловом лабиринте. Дюма и де Вутер спустились в «обсерваторию», и на их лицах заиграли зеленые блики света, отраженного от песчаного дна, придавая обоим вид каких-то чудовищ. Видимость достигала шестидесяти футов. Из мглы впереди возникали коралловые стены и колонны, чтобы через четыре секунды снова пропасть в тумане. Завидев огромную пятиглазую стальную морду, рыбы бросались врассыпную. Да и другие обитатели рифа испуганно вздрагивали и спешили укрыться в своих норах.

Когда глубина возрастала, у Дюма и де Вутера было такое ощущение, точно они летят на самолете над сумеречным голубым краем. Вскоре дно снова поднималось, и прямо по курсу вырастали башни, заставляя наблюдателей съеживаться от испуга. Но тревога оказывалась ложной, препятствия проходили в десяти футах под ними, и когда друзья наконец вышли наверх, они так упоенно рассказывали о виденном, что возле люка, ведущего в «обсерваторию», тотчас выстроилась длинная очередь.

Во время ночной стоянки возле скалистого острова Зебержад я спустился в кабину. Мои товарищи погрузили в воду яркие фонари, и вскоре на свет собрались полчища всякой мелочи — совсем как мошки, слетающиеся к лампе. Рачки, черви, личинки, крохотные мальки затеяли буйные пляски перед иллюминаторами. Мелюзга продолжала прибывать и совсем заслонила фонари, я видел лишь световой ореол. Я поглядел туда, где кончался свет. Там скользили крупные силуэты подводных жителей, которые не отваживались выйти на авансцену. Я опознал только карангов, остальные слишком быстро проносились мимо. Возможно, эти верзилы ждали, когда погаснет свет, чтобы наброситься на беспечную мелюзгу, устроившую танцы в ночном клубе.

В открытом море «обсерватория» редко привлекала наблюдателей. А я любил эти часы, любил без помех отдаться созерцанию. Словно сверкающие мечи, проплывали мимо, опасливо озираясь на корабль, чопорные макрели. А один раз я увидел изумительное зрелище: это шли переливающиеся всеми цветами радуги корифены, самые лучезарные обитатели пучины. Самки корифен великолепны, а при виде самцов просто дух захватывает. На них будто надеты карфагенские шлемы, усыпанные изумрудами, сапфирами, рубинами, алмазами. Корифены очень решительно посматривали на иллюминаторы кабины, даже подплывали вплотную, как бы подчеркивая свое бесстрашие. Я знал, как упорно они сопротивляются, попав на крючок, и как блекнут, умирая. Насколько же приятнее видеть этих изумительных пловцов в их родной стихии!

Сквозь верхний иллюминатор я наблюдал косяк рыбы, идущий на глубине около фута. Похоже, сардины… Вдруг они исчезли в вихрях сверкающих брызг. Я не сразу сообразил, что «Калипсо» спугнула косяк летучих рыб.

Я лежал в кабине, когда мы через Баб-эль-Мандебский пролив вышли из Красного моря в Индийский океан. Было сильное волнение, и «Калипсо» резвилась вовсю. Меня кидало, точно игральную кость в стакане. Валы вздымали вверх форштевень, вжимая меня в резиновый матрац. Затем нос нырял в ложбину, наступала невесомость, и я ударялся о стальные стены. Иллюминаторы то вырывались на воздух сквозь ослепительно белую пену, то вновь погружались в голубую толщу. Рыбы не показывались даже в те короткие мгновения, когда кабина была под водой. В этом странном состоянии, напоминающем небытие, мне почудилось, что я заточен в собачьем ящике на пьяном корабле. Я поспешил выбраться на палубу и подошел к рулевому. Он был совершенно трезв и от души наслаждался схваткой с расшалившимся проливом.

Глава четвертая Загадка урн

В солнечный и ветреный летний день «Калипсо» подошла к цепочке неприступных белых островков, таких же пустынных, как Фарасаны, хотя всего десять миль отделяет их от Марселя, второго по величине города Франции. В узком проливе между Риу и его меньшим соседом Гран-Конглуэ мы стали на якорь. В этот глухой уголок нас привели заманчивые сведения, полученные Фредериком Дюма.

Когда Дюма работал в Группе подводных изысканий в Тулоне, он помог спасти от кессонной болезни аквалангиста-любителя Гастона Христианини, который зарабатывал на жизнь, охотясь на омаров и поднимая со дна всякую всячину. Христианини пришлось расстаться с пальцами на ногах, но он остался жив.

Дюма навестил его в госпитале, и одинокий искатель кладов решил поделиться с ним своими секретами.

— Мне все равно не нырять больше, — сказал он. — Расскажу-ка я тебе про места, которые разведал.

Никто лучше Христианини не знал этот район, поэтому Дюма достал записную книжку и приготовился слушать.

— Я тебе расскажу, где водится много омаров, — продолжал незадачливый пловец. — Во-первых, в затонувшем корабле возле Иль-Мер. И во-вторых, у Гран-Конглуэ, рядом с каменной аркой, там еще лежит на дне груда старинных кувшинов.

Старинные кувшины! Это же амфоры, транспортная тара древних, которые перевозили в них вина, растительное масло, зерно, красители, руду, духи, мозаичную плитку — все, что могло пройти через горлышко диаметром пять дюймов.

Мы много лет проработали под водой, прежде чем усвоили, что означает груда амфор на дне моря. На заре наших подводных изысканий Дюма и я расспрашивали старых водолазов об их находках. Они говорили, в частности, и о «старинных кувшинах», но никто из них не подозревал, какую тайну скрывают сосуды. Помню, один водолаз рассказал, как он увидел вереницу амфор, торчащих из донного ила. И он заключил:

— Видно, на берегу была гончарная мастерская и оползень увлек ее под воду.

Но теперь-то мы хорошо знали: груды старинных сосудов — признак того, что здесь затонул древний корабль.

И вот мы у Гран-Конглуэ, пришли взглянуть на амфоры, найденные Гастоном Христианини. Мы давно мечтали раскопать древнее судно. С нами вместе на борту «Калипсо» был профессор Фернан Бенуа, начальник Отдела древностей области Прованс.

Марсель Ишак (кинооператор, исследователь Гималаев), Фредерик Дюма, наш новый боцман Альбер Ро, я и профессор Бенуа сели на катер. Ро запустил мотор, и мы подошли к северо-западному мысу, такому же крутому, как все берега этого острова. Здесь Дюма надел трехбаллонный акваланг, шагнул за борт, помедлил, проверяя плавучесть, потом согнулся в пояснице и нырнул в прозрачную толщу. Я повел катер за пузырьками, которые лопались на поверхности.

Иногда я поглядывал на нависающие сверху складки меловой скалы. Мотор вспугнул чаек, и они с криком метались в воздухе. Небо сулило шторм. А место опасное… Истекли двадцать минут, в толще воды показалось светлое пятно. Морщась от усталости, Дюма влез в катер; маска обвела его нос и глаза белым овалом.

— Арку нашел сразу, — доложил он. — Осмотрел дно по обе стороны от нее, но никаких амфор не увидел.

Если уж зоркие глаза Дюма ничего не приметили, то скорее всего там ничего и нет. Но мне очень не хотелось отменять поиски, смириться с тем, что доверительный рассказ Христианини — всего лишь очередная рыбацкая басня. Надо погружаться самому. Выразительное молчание профессора Бенуа и скептическая искорка в его глазах окончательно убедили меня. Ро подвел катер к северо-восточному мысу. По манометрам я выбрал те из наших баллонов, в которых было больше воздуха, надел их и скользнул за борт.

В тот год (1952) мне почти не довелось нырять летом, и я был не в форме. Проходя пятидесятифутовую зону, в которой евстахиевы трубы нетренированного пловца особенно дают себя знать, я удивился тому, что не ощущаю никакой боли. Вода была на редкость прозрачная, и, спускаясь вдоль скальной стены, я заново пережил возбуждение наших первых подводных «полетов», точно никогда раньше не погружался. Позади остались раздробленные рябью солнечные лучи, теперь свет обтекал меня со всех сторон. Мир без теней… Вдоль уступа, поросшего унылыми желтыми водорослями, я подплыл к обрыву и внизу, в рассеянном мутном свете увидел склон, усеянный каменными глыбами, на которых примостились горгонарии. Поищем среди камней.

Какой-то привкус у воздуха — машинный, что ли… Мысли начали путаться. Я поднес к маске руку с глубиномером. 70 футов… Все-таки перерыв сказывается. Понадобилось усилие, чтобы мыслить последовательно: «В правой стороне — юг». Я посмотрел туда: в пределах стофутовой видимости — никаких амфор. «Срок пребывания на этой глубине только десять минут. В левой стороне — север». И я поплыл туда над камнями, задумав в оставшиеся минуты обогнуть северо-восточный мыс. «Мои товарищи проследят за моими пузырьками при любой волне. Помни: избегать лишних усилий, не спешить, не перенапрягаться». Я старался не частить, согласуя работу ног с глубокими выдохами; моя голова вращалась из стороны в сторону подобно антенне радара.

В северном направлении не видно никаких изделий человеческих рук. Глаза устали рыскать по серому откосу… Внезапно я приметил какой-то продолговатый темный предмет. «Это еще глубже. Идти туда? Вдруг это амфора». Я сделал выдох и плавно пошел вниз без помощи ног. Таинственный предмет прятался под париком из водорослей. Я сорвал их… Обыкновенная глыба известняка. На глубиномере — 240 футов. «Балда! Немедленно вверх!» Глубокий вдох, сильный толчок ногами — и я взлетел на глубину 170 футов, сопровождаемый стайкой больших серебристых карангов.

Обогнул мыс и увидел, что здесь серый склон начинается выше, вровень со мной. Подача воздуха уменьшилась. Я включил запасной клапан, который давал мне отсрочку на пять минут. Похоже, зря искали. Большая часть оставшегося воздуха понадобится мне для декомпрессионных остановок. Поднимаясь вдоль склона, я вдруг перед самой маской увидел изящные контуры наполовину занесенной илом амфоры. «Нельзя уходить, не оставив приметы». Собрав оставшиеся силы, я извлек амфору из грунта и воткнул ее в ил стоймя.

Усилие сбило меня с дыхания. Сделав глубокий вдох, я продолжал медленно подниматься. Впереди во мгле показалась какая-то площадка. Все ближе, ближе… Рядом со мной — курган из песка и гальки и целый каскад черепков. Никогда еще я не видел такого огромного «захоронения» древнего корабля. Он лежал наклонно вдоль откоса, верхним концом упираясь в основание острова.

Сонная кошачья акулка недовольно подвинулась, пропуская меня. Я отделил от груды три чаши, напоминающие кубки.

А теперь вверх, вверх вдоль стены. Я всплывал словно во сне, сердце давало перебои. В десяти футах от поверхности уцепился за горгонарию. Надо сделать выдержку для декомпрессии, сколько хватит воздуха. Я прижимал к груди кубки; катер взбивал пену, терпеливо дожидаясь меня, но мне было не до него. Кончился воздух. Я вынырнул, держа кубки в поднятой руке. Седой Бенуа, взлохмаченный мистралем, увидел руку с дарами моря.

— Кампанийские чаши! — крикнул он.

Я лег на дно катера и закрыл глаза. Археолог продолжал:

— Эти кубки напоминают кампанийские изделия, которые мы находили при раскопках в Провансе. Уже по ним видно, что корабль не моложе второго века до нашей эры.

— По-вашему, здесь стоит произвести основательные раскопки? — спросил Дюма.

— Безусловно! — воскликнул профессор Бенуа.

Новость облетела всю «Калипсо» от машинного отделения до мостика, и в кают-компанию набились желающие посмотреть находку.

Марсель Ишак благоговейно поднял кубки.

— Их клали так, чтобы ручки смотрели в разные стороны, — сказал он, разделяя кубки. — Эти предметы двадцать два столетия назад укладывал специалист по упаковке.

В самом деле! Кубки были изготовлены и упакованы живыми людьми, искусство которых перебросило мостик к нам через два тысячелетия… Мы добудем со дна не только музейные экспонаты, но и сведения об этих умельцах, узнаем, как их хрупкие изделия попали в воды Галлии. А главное (во всяком случае, для нас, моряков), мы много узнаем о самом корабле и мореплавании той поры. Что это за судно? Как оно построено? Кто на нем ходил? На дне лежат ответы на все эти вопросы.

Мы освободим затонувший корабль от вековых геологических и биологических напластований. Снимем не дошедший по назначению груз, стараясь не повредить погребенное судно, а затем извлечем и корпус, поднимем все до последней крошки. Бенуа мечтал все поместить в одном хранилище — в своем музее «Борели» в Марселе, где знатоки этого периода смогут тщательно изучить останки древнего грузового судна. Они восстановят корпус, может быть, даже надстройки и снасти. Это будет немалым вкладом в молодую науку — морскую археологию, которая пока не очень богата открытиями такого рода, да и то большинство их сделано на суше: извлеченные из болот первобытные лодки, захороненные вместе с вождями суда египтян и викингов, увеселительные галеры времен Калигулы, попавшие в руки ученых после осушения озера Неми в Италии в 30-х годах.

Только четыре древних корабля, лежавшие на дне моря, были предметом частичных раскопок. В 1901 году возле Антикитира у берегов Греции водолазы подняли бронзовые изделия и мраморные скульптуры. Затем у Махдии (Тунис) Альфред Мерлин обнаружил римский корабль, также груженный украденными в Греции статуями; в 1948 году Дюма, Тайе и я работали там. Возле Альбенги итальянское спасательное судно «Артильо II» добыло своим ковшом редкие экспонаты, но искрошило сам корабль, затонувший в первом веке до нашей эры. Столь же древнее судно нашли у Антеора (Франция), его частично обследовали Дюма, Филипп Тайе и аквалангисты подчиненной мне группы военных моряков, которая работала на «Эли Монье».

Кампанийские кубки свидетельствовали о том, что наш корабль старше всех найденных ранее. И ведь ни один из них не удалось поднять со дна моря целиком, как это собирались сделать мы.

Я отвел два месяца на то, чтобы осуществить эксгумацию судна, погребенного на глубине ста тридцати футов под килем «Калипсо». Сколь наивным кажется теперь этот график! Пять лет упорного труда и одна человеческая жизнь — вот цена, которую мы заплатили. Затонувший корабль заставил нас устроить на острове первое в его истории поселение и довел нас почти до полного разорения. Да, этот корабль был упорным противником…

Он стал также школой мужества. Из нашего отряда подводных пловцов он, можно сказать, выковал настоящее орудие для океанографических работ, вынудил нас создать центр по изучению и развитию подводной техники — ОФГС (Центр подводных исследований), опроверг дилетантские представления и привил нам трезвое понимание, что такое работа под водой.

Но в тот день, когда произошло открытие, мы еще ничего этого не знали и на обратном пути в Марсель лихо разрабатывали планы. Кампанийские кубки сразу воодушевили начальника Отдела древностей министерства просвещения, и он выделил нам щедрое ассигнование из своего скромного археологического бюджета. (Увы, эти деньги покрыли лишь малую часть всех наших расходов по раскопкам.) Нам дали средства Национальное географическое общество США, префектура Буш-дю-Рон, марсельский муниципалитет. Портовое управление и Торговая палата Марселя помогли снаряжением и рабочей силой. Особенно же нас ободряло и волновало то, что со всех концов Франции приезжали добровольцы, большинство — опытные подводники, и все без исключения энтузиасты. Среди них был и сын моря Альбер Фалько из деревни Сормиу под Марселем. Но хотя Альбер, можно сказать, с детства рос под водой, строгие правила социального страхования помешали ему получить свидетельство матроса первого класса, без которого мы не могли зачислить его в штат аквалангистов «Калипсо». Дело в том, что, работая после войны по очистке гаваней от немецких мин, он потерял три пальца на левой руке.

Я привел Фалько к врачу отдела социального страхования торгового пароходства. Врач нашел, что Альбер во всех отношениях представляет собой образчик физического здоровья, и только в последнюю минуту, когда уже хотел подписывать документ, обратил внимание на покалеченную руку.

— К сожалению, мсье… — начал он.

— Но это же смешно, — возразил я. — Придумайте какой-нибудь выход.

Врач выдал свидетельство, разрешающее Фалько работать на «Калипсо» и рыболовных судах побережья. (Теперь Альбер — командир подводной лодки, которая ходит на глубинах до тысячи футов.)

Фалько порекомендовал мне еще одного хорошего подводного пловца — рабочего Санитарного управления Марселя Армана Давсо. Отцы города прикомандировали Армана к «Калипсо», сохранив ему прежнее жалованье. До тех пор Давсо преимущественно очищал городские улицы от пустой посуды. У нас он начал собирать древнюю посуду со дна моря. Он и сейчас работает с нами, стал знатоком подводной техники.

Располагая отличным судном и бригадой энергичных пловцов, мы вернулись к Конглуэ и приступили к разработке плана операции. Сначала мы с Дюма сделали рекогносцировку. Сверху «курган» придавили камни, скатившиеся с острова на протяжении столетий. К счастью, вода смягчила их падение, и они не повредили корабль; глыба весом не меньше двух тонн упала прямо на амфоры, не разбив ни одной. Первым делом надо было убрать эти камни. Франсуа Жюнье из службы маяков прислал работягу-тендер «Леонор Фреснель». Мощные лебедки спустили стропы, с их помощью мы стащили глыбы с места и скатили вниз по склону. С камнями поменьше справилась «Калипсо». Только самый большой обломок, весом около тридцати тонн, у нижнего конца корабля не поддался.

Уже во время этой операции мы начали понимать, какую задачу на себя взвалили. Кругом — разбитые амфоры, черепки кубков, чаш и мисок, засыпанные песком, перемешанные с камнями и ракушками… Работать придется как раз на пределе нашей безопасной зоны: верхняя часть корабля лежит на глубине 125, нижняя — 140 футов, чуть дальше начинается область глубинного опьянения. А по мере раскопок мы углубимся еще дальше.

Как разобраться в этом хаосе, чтобы осмысленно приступить к делу? Первым ключом оказались амфорные горлышки, которые торчали дюймов на десять над «мусорной кучей». Они выстроились в ряд, позволяя представить себе направление продольной оси погребенного судна. Мы вооружились маркированным линем. Но откуда мерить? Мы прикидывали и так и сяк, наконец примерно определили: длина — девяносто три фута, ширина — двадцать семь. (Позднее наши измерения полностью подтвердились.) Это был один из крупнейших кораблей древности, на десять тысяч амфор.

Мы повесили в кают-компании «Калипсо» план участка, пометив на нем точки важных или характерных находок. Чтобы легче было ориентироваться, условно обозначили нос и корму, правый и левый борт, после чего приступили к раскопкам. Начали с тех амфор, которые можно было извлечь из грунта руками. За первые две недели подводные пловцы подняли триста амфор; одновременно они расчищали площадку от камней и черепков. Это была пора опытов и ошибок, и она продлилась дольше, чем мы рассчитывали, так как непрошеные мистрали все время относили «Калипсо» от острова. К тому же мы допустили серьезный тактический промах. Вместо того чтобы работать систематически — начать с верхней оконечности (мы назвали ее кормой) и оттуда идти вниз — мы запутали археологическую картину, собирая материал одновременно по всей площади. Эту ошибку мы исправили, а вот с мистралем ничего не могли поделать.

Этот неистовый сухой ветер с воем вырывается из холодной долины Роны и мчится над морем, жадно впитывая тепло. Бушующие валы обрушивались на «Калипсо», и она натягивала «вожжи», порываясь прижаться к острову. Мы представили себе наше новенькое исследовательское судно лежащим поверх двухтысячелетних обломков… Черт дернул нас заняться этими раскопками!

Мистраль налетал внезапно. Приходилось вызывать со дна очередную смену, и начинался упорный поединок со стихиями. Наши лодки впрягались в якорные цепи и пеньковые канаты и тащили «Калипсо» прочь от беснующегося прибоя. В такие часы мы невольно думали о тех, кто много веков назад проиграл битву при Гран-Конглув. Почему-то во время этих авралов нам доставляло утешение смотреть, как профессор Бенуа нервно мерит шагами палубу, твердя про себя:

— Это ужасно, ужасно…

Чтобы помочь нам бороться с мистралем, Жюнье снова прислал «Леонора Фреснеля», и тот поставил в двухстах пятидесяти футах от острова швартовую бочку, которая могла бы обуздать и линкор. Мы не подозревали тогда, что эта бочка окажется причиной большой беды.

В ту пору на «Калипсо» было двадцать коек; людей собиралось до тридцати пяти. Постоянные опасности только взбадривали участников экспедиции, никто не жаловался на скудное питание и тесноту. Бывало, за день уходило под воду в общей сложности шестнадцать пловцов. Наши правила разрешали каждому не больше трех погружений в день; рабочая смена длилась в среднем пятнадцать минут. Между погружениями люди, насколько позволяло место, отдыхали три часа, чтобы восстановить силы и дать крови очиститься от азота. Двойки непрерывно чередовались на дне; дежурный подавал сигнал на выход, стреляя из винтовки в воду. В десяти футах от поверхности пловцы останавливались на три-пять минут для декомпрессии.

Выстрелы, закладывающий уши рев компрессоров, плеск волн, вой ветра, свист сжатого воздуха, стук нашей старенькой дизельной лебедки, голоса, состязающиеся с бурей, крики чаек — шум стоял одуряющий, но дело подвигалось туго…

Соблазн, который привел в этот глухой угол подводных пловцов, манил и зевак. Барки, парусные лодки, яхты и даже теплоходы шли к Гран-Конглуэ. Однажды явился необычный экскурсант: граф Ренуар де Донг сам проплыл все десять миль от Марселя, вооруженный гарпунным ружьем, с каким-то свертком за спиной и бутылкой вина за пазухой гидрокостюма. Когда он собрался в обратный путь, мы настояли на том, чтобы подбросить его на «Калипсо». В полумиле от острова Риу наш гость прыгнул в воду и поплыл к пустынному берегу. Вечером его доставили в Марсель рыбаки. Граф привез кролика, которого подстрелил на Риу гарпуном.

Рыбаки, проходя мимо гомонливого табора, облюбовавшего место, которого до сих пор опасались все суда, могли представить себе только одно объяснение: «Богатейший клад. Все трюмы золотом набивают». В каком-то смысле они были правы: мы и впрямь нашли сокровище, но ему не было цены. Пловцы добывали со дна моря не самоцветы и не слитки, а свидетельства о пропавшем в древности судне, которому было суждено стать в наше время сенсацией дня.

Сначала мы поднимали амфоры, привязывая по десять — двенадцать штук к тросу, выбираемому лебедкой. Некоторые из них срывались, подвергая опасности работающих внизу людей. Пробовали складывать кувшины в сеть, но тогда они лопались. Всем понравился способ, который предложил Пьер Лабан. Взяв под воду воздушный шланг, он повернул амфору вверх дном и направил внутрь струю сжатого воздуха. Кувшин, извиваясь, всплыл к поверхности, где его выловил сидящий в лодке Ро. Но побитые амфоры так наверх не отправишь, а треснувшие рассыпались в пути. В конце концов мы приспособили проволочную корзину емкостью в двенадцать кувшинов — как раз столько двое тренированных пловцов обычно успевали собрать за смену.

Влажные амфоры ложились на палубу, сверкая на солнце. Но пурпурная и золотистая биоинкрустация, высыхая, быстро тускнела, темнела, и лишь белый известковый налет да пятна йода оставались там, где на кувшинах прежде сидели моллюски. Сотрудники Марсельского университета, биологи Жак Пикар и Роже Молинье набрасывались на только что поднятые амфоры и снимали с них живой покров для исследования. Они открыли неизвестный науке вид и несколько новых сообществ прикрепленных форм. Их коллега Жан Блан прямо на погибшем корабле изучал напластования, измерял содержание кислорода в иле и воде. Молодые ученые сразу прониклись калипсянским духом. В субботние и воскресные дни, когда судно стояло в Марсельском порту, они по собственному почину приходили в док, помогали команде драить и красить.

Часы трапез на борту протекали оживленно. Мы совещались, как лучше наладить работу, без конца спорили о возрасте найденного нами судна. Бенуа датировал его третьим веком до нашей эры. Его помощники Анри Медан и Фердинанд Лальман считали, что это еще не доказано; по их мнению, корабль затонул в первом веке до нашей эры. Осторожный Дюма присоединился к ним. Я плохо разбирался в археологии, но надеялся, что прав Бенуа, — ведь все изученные до сих пор останки античных судов относились к первому веку до нашей эры, который явно был роковым для мореплавателей. Находки с серого откоса приносили нам все новые сведения. Это был оживший увлекательный исторический детектив.

Расчистив поверхностный слой, мы стали докапываться руками до следующего пласта. Здесь изделия были словно вмазаны в цемент; сколько ни дергай амфору за ручки, все напрасно — либо сдашься, выбившись из сил, либо сломаешь сосуд. Нужно было сперва удалить отложения, которые накопились между кувшинами. Только через месяц после начала работ мы придумали действенный способ. К мощному насосу присоединили гибкий металлический рукав длиной двести футов, диаметром пять дюймов; с ним был связан воздушный шланг, конец которого входил снизу в рукав. Струя сжатого воздуха с ревом мчалась вверх, увлекая с собой все, что могло пройти через горловину рукава.

Надо было с учетом глубины точно рассчитать диаметр и жесткость трубопровода, количество воздуха для «подводного пылесоса». Мы приобрели компрессор производительностью 4 тысячи кубофутов сжатого воздуха в час, способный поднять на поверхность 400–500 кубофутов материала. Такой «земснаряд» буквально вгрызается в дно. Глотает ил, песок, раковины, черепки, рыб, камни с кулак и больше. Если вы зазеваетесь, прижметесь к рукаву, он высосет из вас кровь.

Наверху ревущий «пылесос» извергал захваченный материал в металлическое сито, и археологи изучали «высевки» — скрепленные дубовыми штифтами куски дерева, железные и медные гвозди, блестящие десятидюймовые бронзовые нагели, испещренные зигзагами медных заклепок фрагменты помятой свинцовой обшивки, а также рыболовные крючки и грузила поздних времен. Однажды мы увидели в сите бронзовое кольцо; я назвал его «капитанским» и несколько дней носил на пальце, прежде чем отдать Бенуа. Теперь мы могли быть уверены, что даже самые мелкие предметы не ускользнут от нас.

На палубе все привыкли к названию «подводный пылесос». Но для того, кто держал рабочий конец рукава, он скорее был взбесившимся лохнесским чудовищем. Работа была трудная, увлекательная и опасная.

Пловцы по двое сходили в воду по водолазному трапу и погружались вниз головой в голубую толщу, часто продувая уши. На глубине ста футов уже видно внизу корабль и свернутый в кольцо рукав, который словно притаился для броска на жертву. Первый пловец брался за обе рукоятки латунного наконечника и подавал его туда, где предстояло работать. Трубопровод был тяжелый, гнулся с трудом — мы ведь нарочно избрали большой диаметр и жесткость, соответствующую нашим требованиям к производительности снаряда. Убедившись, что второй пловец не стоит перед горловиной, оператор включал сжатый воздух, и начиналась скачка. Труба дергалась, словно шея дикого мустанга. Мало укротить его, надо еще и накормить… Пожирая песок и ил, рукав на глазах изменял топографию дна.

Но чаще всего наконечник упирался в твердую выпуклость амфоры: ведь «курган» представлял собой сплошную глыбу керамики. Тогда мы осторожно погружали конец рукава в ил между амфорами и очищали изящные кувшины — так в руках вдохновенного мастера глина сама принимает нужную форму. Увы, эти творческие мгновения длились недолго; наконечник поминутно давился чересчур крупными кусками — то попадется большой черепок, то конкреция. Так присосет, что не оторвешь. Приходилось разбивать кусок молотком, но чаще всего мы просто выключали воздух. Перекроешь шланг — и сразу поток материала затормаживается, камешки медленно оседают вниз, рев смолкает, слышно только, как стучат, катясь обратно, черепки. Рукав смущенно рыгал, и конец его становился совсем тяжелым. Наконец «кость» выскакивала из горловины.

Раз очередная двойка поднялась на поверхность в подозрительно веселом настроении, ни дать ни взять напроказившие школьники. Сито уличило их: в нем лежали тысячи мелких черепков изделий, которые были только что разбиты. Лальман опустил руки в сито и вскрикнул — из груды черепков он извлек чудесный кампанийский кубок для вина. Хрупкое изделие все вынесло — долгое плавание, столкновение судна с островом, толчки о дно, удары падающих сверху камней и молотка подводного пловца, даже путь вверх по рукаву. Но другие кубки пали жертвой нашей неосторожности. Мы не предусмотрели, что мелкие изделия, которые проходили в горловину, были обречены на гибель в трубопроводе, и только случайно уцелевший образец открыл нам глаза. Впрочем, можно ли упрекать пловцов? Накануне, борясь с рукавом, я сам испытал глубинное опьянение.

Этот случай заставил нас пересмотреть наши планы. Мы уже знали, что придется поднять тысячи тонн отложений, но это нас не пугало — рукав работал отлично. И вот оказалось, что трубопровод сводит на нет старания аквалангистов, уничтожая, может быть, самые важные находки. Как же быть? Продолжать по-прежнему, не считаясь с потерями, лишь бы уложиться в график — или же сбавить темп, работать с предельной щепетильностью, чтобы сберечь тонкие кампанийские изделия? Мы решили не торопиться, делать дело как следует, пусть это будет сопряжено с большими расходами и продлит наши страдания. Так и сказали всем подводным пловцам.

Работа предстояла огромная, даже страшно подумать, но нас окрыляло то, что удалось выяснить уже в самом начале раскопок. Древний корабль вез амфоры двух видов. В верхнем пласте мы находили более стройные кувшины, это был палубный груз. (Сходные сосуды подняли со дна моря у Альбенги и Антеора, их Бенуа относил к «Магна Грециа», периоду греческой культуры в Италии.) На ободе длинного горлышка помещалась выдавленная в глине метка «SES» вместе с изображением трезубца или якоря.

С одной стороны судна, у самого края кургана, мы нашли второй из двух преобладавших типов — пузатые кувшины с коротким горлышком и очень красивыми ручками. Они были сделаны более искусно, обличая греческое влияние, если не происхождение. «Греческие» амфоры, видимо, стояли в трюмах под удлиненными «римскими»; они высыпались наружу, когда развалилась деревянная обшивка правого борта.

Вдоль гребня «кургана» кучками лежали мелкие предметы, которые были размещены между горлышками амфор. Перейдя на более осторожный способ сбора, мы подняли сотни изделий сорока различных видов: киликсы — кубки для питья с двойными ручками, миски и чаши разной величины, тарелки и блюда, в том числе для рыбы, с желобом посредине для соуса, флаконы для духов, горшочки для мазей и румян, чудесные миниатюрные амфоры, в которые древние собирали человеческие слезы. Вся посуда была выполнена в одном стиле, напоминающем современный лиможский обеденный сервиз. Глубже нам стали попадаться изделия с пятнами черного лака, с цветочным или лиственным узором на дне. Лальман мечтал о неповрежденной чернолаковой кампанийской посуде. Дюма намазал черной ваксой облупившуюся чашу и подбросил ему.

— Она! — восторженно вскричал ученый, схватил чашу и… испачкал руки ваксой.

Впрочем, скоро мечта Лальмана сбылась. В глубине трюма лежали тысячи блестящих чернолаковых тарелок.

На затонувшем корабле у Антеора мы находили амфоры, закупоренные вулканическим цементом — пуццоланом. У Гран-Конглуэ мы проработали довольно долго, прежде чем нам попались нераспечатанные винные кувшины. Увы, амфоры были пусты. И у каждой в горлышке просверлена дырка. Уж не моряки ли покушались на груз?

— Небось потому и ко дну пошли! — заметил Дюма.

В одном кувшине мы под пуццолановой затычкой обнаружили вторую, надежно замазанную липкой смолой, и внутри булькала жидкость… Наконец-то мы добрались до «винного слоя»!

Я даже встревожился:

— Как бы «Калипсо» не захмелела, забрав на борт тысячи галлонов вина!

В кувшине оказалось всего около кварты прозрачной розовой жидкости.

Я не устоял, очень уж хотелось отведать двухтысячелетнего вина. Глотнув замогильного напитка, я словно вкусил возраст нашего древнего мира. Спирт давно улетучился, но соль не проникла в амфору. Один из моих товарищей спросил, глядя на мою мину:

— Что, вино плохого урожая?

На дне сосуда скопился пурпурный смолистый осадок. В древности амфоры изнутри конопатили смолой, чтобы содержимое не испарялось сквозь пористую глину. Это придавало вину смолистый привкус.

Количество поднятых нами сосудов измерялось тысячами, однако среди них не было больше ни одного с вином. Трюмы корабля были наполнены кувшинами красного вина, но море все выпило, оставило нам только одну амфору…

Давление водной толщи и всесильное время распечатали кувшины. Во многих из них мы нашли черепки и ракушки, а затем обнаружили и жильцов — скользких, блестящих осьминогов. Это они собрали ракушки и черепки, чтобы закрыть вход. Благородные сосуды стали жилыми кварталами головоногих.

Глава пятая Порт-Калипсо

Мистрали дули все сильнее, и к концу второго месяца подводных раскопок я стал побаиваться за «Калипсо»: судно стояло у самого берега, каких-нибудь тридцать футов отделяли корму от скалы. В дополнение к трехтонной бочке установили новые швартовные тумбы из бетона. А Фалько и Давсо закрепили на каменной арке цепь; за нее тоже можно было швартоваться.

Нелепая история — мы так старались получить океанографическое судно для исследования морей, и вот теперь оно приковано к могиле древнего корабля, которая может стать могилой и для «Калипсо». Это работа для баржи. А может быть, перейти на остров? Мы решили обосноваться на этих угрюмых скалах, а «Калипсо» выпустить на волю. Устроим на Гран-Конглуэ базу для подводных археологов. Установим на скале движок, организуем пост погружения и всплытия. И чем скорее, тем лучше, не то не успеем до зимы оборудовать нашу необычную базу.

Гражданские власти Марселя, разные учреждения, клубы и фирмы и тут вызвались нам помочь. Шестеро солдат под командованием молодого офицера инженерных войск, работая по пояс в воде, за три дня поставили платформу, на которой разместились лебедка и баллоны для сжатого воздуха, заряжаемые на «Калипсо». Роже Гари раздобыл где-то восьмидесятипятифутовую мачту от парусника, и мы сделали из нее грузовую стрелу, с помощью которой опускали на дно корзину и шланг. Верхний конец трубы мы перебросили через выступ скалы; из него пульпа попадала в фильтр, а мутная вода стекала в море в стороне от раскопок.

В начале ноября неистовый мистраль запер «Калипсо» в старой гавани Марселя; скорость ветра превышала 30 метров в секунду.

Как раз в эти дни два веселых молодых крепыша — Жан-Пьер Сервенти и Раймон Кьензи — пришли к нам на борт и попросили взять их подводными пловцами. Они только что демобилизовались из военно-морских сил, а перед тем два года провели на театре военных действий в Индокитае.

— Сожалею, — ответил я, — но мы не можем вас нанять, у нас нет денег.

— Ничего, капитан, это не страшно, — сказал Сервенти. — Мы еще не истратили выходное пособие. Поработаем месяц у вас без жалованья, потом подыщем себе работу на берегу.

Я был только рад принять опытных водолазов, которые пришли в такую пору, когда у наших добровольцев-студентов кончились каникулы, а почти все деньги шли на строительство базы Порт-Калипсо. Как только унялся ветер, мы пошли к острову, захватив с собой наших новых помощников. А добравшись до Гран-Конглуэ, обнаружили, что швартовую бочку снесло на пятьсот ярдов к востоку. Без этой бочки мы не могли ничего сделать ни на берегу, ни под водой. Что за сила могла сдвинуть с места такую махину? Надо нырнуть и проверить, в чем дело.

Новым подводным пловцам не терпелось доказать свое умение, и я отправил их на катере вместе с Фалько. Мы с Саутом, не решаясь стать на якорь, держались на «Калипсо» по соседству с бочкой. Пробыв под водой полчаса, Сервенти и Кьензи поднялись и доложили, что показала разведка. Пройдя вдоль якорной цепи до дна, они обнаружили, что ее заклинило в трещине. Под напором шторма лопнуло одно звено, и половина цепи, соединенная с якорем, легла на дно, а вторую половину бочка тащила за собой, пока она не зацепилась. Друзья считали, что теперь цепь держится крепко, не сорвется. Мы пошли обратно в Марсель. За обедом мы обсуждали, как решить задачу, и частенько вспоминали «Леонора Фреснеля» с его могучей лебедкой.

— Я хорошенько рассмотрел конец цепи, — сказал Сервенти. — Он оставил глубокий след в иле на пути к камням. Мы легко найдем оторванный конец с лопнувшим звеном.

— Там трудно работать, — возразил я, — глубоко, футов двести — двести тридцать.

— Так точно, капитан, — ответил Сервенти. — Но мы можем работать поочередно. Три или четыре человека, каждый ставит указательный буек, прежде чем выходить. Я предлагаю пробковый поплавок, леску и грузило. Кончились силы — ставь буек и выходи. Следующий спустится вдоль лески и пойдет по следу дальше. Уверен, за два-три погружения мы легко найдем якорь.

Что ж, неплохо придумано.

— Ладно, — ответил я. — Если завтра погода позволит, мы попробуем.

— Я пойду первым, — сказал Сервенти.

Вечером мы приготовили несколько указательных буйков по его рецепту. На следующий день, 6 ноября, погода была сносной, и «Калипсо» пошла к Гран-Конглуэ. Саут был выходной, людей на борту не хватало, и я решил рискнуть — стать на якорь между Гран-Конглуэ и Риу. Вся команда насчитывала одиннадцать человек, из них большинство будет занято подводным поиском, маневрировать просто некому.

Я спустился в катер вместе с Ро, Фалько и новыми ребятами, которые за несколько дней успели стать полноценными членами нашей группы. Возле швартовой бочки Сервенти взял трехбаллонный акваланг, надел на руку часы и глубиномер, укрепил на поясе указательный буек.

— Не забудь, — напомнил я ему, — не больше десяти минут. Устанешь раньше — ставь буек и выходи. На глубине десяти футов — декомпрессия, три минуты.

— Есть, капитан, — ответил Сервенти.

Загубник на место, и — пошел в воду. Мелькнули и скрылись ласты; он погружался вдоль якорной цепи. Мистраль еще не совсем унялся, и море было изрыто волнами. Я стоял на носу, следя за пузырьками. Фалько — его очередь была следующей — проверил акваланг и стал рядом со мной. Мы всегда следим особенно внимательно, когда море беспокойно и грозит стереть единственный признак, по которому можно судить о положении работающего под водой пловца.

Отойдя от бочки ярдов на триста, мы начали сомневаться, не обманывают ли нас пузырьки? Крикнув сидевшему на руле Ро, чтобы он тоже смотрел, я взглянул на часы. Уже восемь минут прошло. Курс прежний, а где же ровная цепочка пузырьков? На десятой минуте у меня пересохло во рту. Еще через полминуты мне пришлось напрячь все силы, чтобы не поддаться панике. Честное слово, случилась беда! Десять минут… Я распорядился:

— Фалько, ты сам все понимаешь. Пошевеливайся, если хочешь поднять его живым.

Фалько, не говоря ни слова, ушел под воду.

Опыт подсказывал мне: нам не спасти Сервенти. Слишком глубоко он работал. Пока еще мы его найдем… Я прогнал страшные картины, которые теснились в моем мозгу; дальше я действовал автоматически.

— Ро! Пока Фалько ищет, идем скорей на «Калипсо», нужны еще люди.

Боцман примчал катер к судну, и я еще снизу крикнул Иву Жиро и Жаку Эрто, чтобы они поскорее приготовились.

Пока они надевали акваланги, я взбежал на мостик. Там меня встретила слегка побледневшая Симона.

— Только подумай, — воскликнула она, — якорь сорвался, и нас понесло на скалы. Я подоспела сюда как раз вовремя, велела пустить машину и развернуться носом против ветра.

Молодец, Симона! Я поблагодарил ее взглядом и повел «Калипсо» к тому месту, где мы оставили Фалько. Он вынырнул и, хватая ртом воздух, крикнул:

— Он без сознания. Очень глубоко. У меня кончился воздух. Быстрей! Быстрей!

— Жиро, — сказал я, — поднимай его за ноги, головой вниз, может быть, удастся так освободить ему легкие от воды.

Последняя надежда… Жиро сделал, как я сказал, мы отнесли Сервенти в рекомпрессионную камеру и стали раскачивать ее, имитируя искусственное дыхание. В Марселе нас ждал на пристани вызванный по радио грузовик; мы погрузили камеру на него и поспешили к большой рекомпрессионной камере. Здесь доктор Нивелло применил все известные способы оживления. Несколько часов мы провели в страшном напряжении; в конце концов пришлось сдаться. Кьензи, Симона и я поехали к матери Сервенти.

Вскрытие показало, что у него не выдержало сердце. Жиро нашел его на глубине двухсот двадцати футов; судя по всему, смерть застигла Сервенти в тот миг, когда он хотел укрепить свою леску с поплавком на одной из бетонных тумб, которые спустили с «Леонора Фреснеля». Его похоронили в Йере. На могиле поставили одну из амфор, поднятых у Гран-Конглуэ.

Вот и пришел конец моим подводным дерзаниям. Я был словно оглушен, говорил и действовал, как автомат. Во рту держался отвратительный вкус, который я ощутил в начале той роковой десятой минуты. Вправе ли я подвергать риску людей ради старинных сосудов? Ответ может быть только один: «Нет». Я сидел совершенно разбитый. Надо свертывать экспедицию, но меня сковала апатия. Принесли телеграмму. Я машинально развернул голубой бланк. Пришлось прочесть дважды, прежде чем до меня дошел смысл.

Я передал телеграмму Симоне. Никто из нас не сказал ни слова. Слова были излишни. Мы знали: будем продолжать. Я отправил телеграмму Анри Бессону, прося его немедленно выехать. Он уже работал у Гран-Конглуэ по выходным дням и показал себя отличным подводным пловцом. У Бессона как раз начался месячный отпуск, когда до него дошла весть о гибели Сервенти, и этот мужественный человек немедленно предложил нам свою помощь. Его смелое решение спасло Океанографические экспедиции «Калипсо».

На следующее утро «Леонор Фреснель» и «Калипсо» пошли к острову, чтобы воссоединить швартовую бочку с якорем. Протащив по дну острую кошку, мы поймали обрывок цепи. Он лежал на глубине двести сорок футов. Вода была холодная, и я надел гидрокостюм, который хоть и ограничивает подвижность пловца, но зато помогает сохранить тепло. Захватив с «Фреснеля» линь, я пошел вниз вдоль троса, на котором была укреплена кошка. Главное, не спешить и не перенапрягаться, помнить о глубине…

На полпути вниз несильное течение натянуло мой линь, и на глубине двухсот футов пришлось сильно дергать его, чтобы можно было продолжать погружение. Что-то они там, наверху, слишком медленно вытравливают. Вот она, якорная цепь, футах в ста от меня. Я пошел туда, подтягивая линь. На душе стало легко: должно быть, сказывалось глубинное опьянение.

Как ни старался я идти медленно, размеренно, дышать глубоко, энергия падала. А ведь я должен ее беречь… Сердце билось неровно, перед глазами мелькали картины: улыбающийся Сервенти, мертвый Сервенти. Я достиг цепи где-то посредине. От усталости ноги не слушались меня, и дальше я двигался, подтягиваясь руками. Задолго до цели силы иссякли. Я тщательно привязал линь за цепь, зажал рукой клапан выдоха в шлеме, напустил воздуха в костюм и пошел вверх, не чувствуя рук и ног. Выйдя из зоны глубинного опьянения, я с радостью подумал, что задача выполнена.

В пятидесяти пяти футах от поверхности я отпустил клапан выдоха и восстановил нулевую плавучесть. Дальше надо всплывать не спеша, чтобы не проскочить декомпрессионную метку на глубине десяти футов. Выждав десять минут, я поднялся к поверхности. С борта «Фреснеля» на меня смотрел капитан Жан Жере.

— Мы выбрали твой линь, — сказал он, — но цепи не было, ничего не подняли.

Из последних сил я вскарабкался на «Калипсо».

— Честное слово, — заверил я Фалько, — узел был вполне надежный. Передай на «Фреснель», что я отдохну три часа, освобожусь от азота и снова пойду вниз.

Войдя в свою каюту, я повалился на койку. Симона орудовала утюгом. Она не стала задавать мне никаких вопросов, и я был ей благодарен за это. В полудреме я ворочался с боку на бок, пока не подошло время снова посыпаться тальком и влезть в гидрокостюм.

На этот раз я не стал тянуть линь сверху, а взял с собой бухту троса, триста футов. Привяжу за цепь и подам конец наверх. Теперь под водой было еще хуже; примерно на полпути я попал в сильное мутное течение. До цепи я добрался в состоянии экстаза и предельной усталости. Но у меня еще хватило злости сделать тройной узел и хорошенько подергать его для проверки. Кто-то прошептал: «Ты говорил, что не стоит рисковать жизнью ради старинного сосуда. А сам, мой милый, рискуешь из-за какого-то дрянного якоря!»

Я поддул воздуха в костюм и взлетел. «Леонор Фреснель» вытащил якорную цепь и поставил на место швартовую бочку. Калипсяне воспрянули духом. Пока я отдыхал, ко мне подошли Давсо и Бессон: им не терпелось совершить настоящее, хорошее погружение.

Весь декабрь вокруг острова бушевали штормы. Однажды ночью волны ворвались на платформу и смыли лебедку и стойку с воздушными баллонами. Борясь с прибоем, наши люди отстояли грузовую стрелу и рукав. А когда утихомирилось море, они подняли со дна лебедку и баллоны. Но хотя мы очень быстро залечивали раны, впредь нельзя было допускать таких перебоев. Мы построили более крепкую платформу подальше от воды, механизмы убрали в будку и укрепили на скале стальной трап, по которому можно было подняться на уступ в пятидесяти футах над морем. На этом уступе возник самый молодой поселок Франции — Порт-Калипсо. В Марселе нам удалось найти насколько списанных железных бараков, оставленных еще американцами после войны; с помощью военных инженеров мы сделали из этого материала дом, который выкрасили в желтый цвет. В этом доме разместилось пять коек и кухня-столовая с газовым холодильником. Благодаря заботам опекавшей нас Марсельской торговой палаты, у жителей острова была бесплатная радиотелефонная связь с Большой землей. Островитяне соорудили каменную террасу и украсили ее амфорами. Они составили ежедневное расписание и всю зиму ныряли.

Наконец-то «Калипсо» освободилась от опасной связи с древним кораблем. Катера маячной службы забрасывали продукты и снаряжение в Порт-Калипсо, забирали оттуда археологический материал и время от времени привозили новую смену водолазов.

В шторм, глядя сверху, как о скалу разбиваются двадцатифутовые валы, калипсяне представляли себе, каково было команде древнего амфоровоза, когда он врезался в Гран-Конглуэ…

— Они были обречены с первой минуты, — говорили наши ребята. — На берег здесь не выбраться.

В заключение первого года раскопок «Калипсо» приготовилась везти на остров мощный компрессор, который должны были установить в машинной будке, чтобы подводные пловцы могли обслуживать рукав без посторонней помощи.

Только мы хотели выйти из Марселя, как новый шторм запер «Калипсо» в гавани. В сочельник мы устроили на борту праздничный ужин для команды и нескольких верных друзей, в числе которых был Ив Жиро. В полночь Давсо выглянул на палубу и сообщил:

— Смотрите-ка, ветер стих.

Не успел я и рта раскрыть, как Жиро воскликнул:

— Теперь я знаю, зачем ты нас пригласил! — Он показал на тяжелый компрессор. — Тебе понадобилась даровая рабочая сила.

Раздался дружный стон.

Мы пошли к Гран-Конглуэ, и уже через час участники рождественского пира собрались в свете прожекторов на кормовой палубе для схватки с компрессором. С палубы он перекочевал на скальную полку, оттуда его на следующий день подняли лебедкой в будку.

В канун Нового года я предложил островитянам отвезти их на Большую землю. Они ответили контрпредложением: привезти к ним в Порт-Калипсо родителей и невест! В украшенный цветами домик втиснулось двадцать человек. В самый разгар праздника Пьер Лабан воскликнул:

— Нырнем, поднимем первую амфору тысяча девятьсот пятьдесят третьего года!

Он и Кьензи надели гидрокостюмы и ровно в полночь нырнули в студеную воду. Сквозь черную толщу едва пробивался зеленоватый свет их фонариков. Приветствуемые тостами и возгласами одобрения, друзья подняли отличную амфору.

…Когда мы пробились ко второму ярусу палубного груза, он оказался очень плотно сбитым, и работа сразу замедлилась. Корабль лежал с креном на левый борт, и здесь амфоры особенно крепко держали друг друга. Пришлось нам с другого конца пробиваться к затору в средней части судна. Мы сосредоточили все усилия на корме, которая лежала выше. В несколько дней углубились в трюм и подняли три слоя амфор. А под ними рукав вдруг открыл главную палубу «виновоза». И мы увидели доски, по которым ступали древние моряки… Хотя древесина размокла, она сохранила свою структуру. Радость нашего открытия умерялась сознанием того, что под палубой нас ждет главный трюм, где, наверное, амфор гораздо больше, чем уже поднято.

В правой части главной палубы мы обнаружили листы свинца; до сих пор нам попадались только искореженные клочья. Видимо, обшивку сорвало, когда тонущий корабль скреб корпусом скалу. Медные заклепки были одеты свинцом — наши предки знали, как предотвратить коррозию, которая возникает, когда разные металлы соприкасаются в соленой воде. Возможно, судостроители не умели объяснить гальванический эффект, но они успешно боролись с ним. Мы подсчитали, что всего на обшивку пошло около двадцати тонн свинцового листа.

Все новые находки прибавляли нам сведений о древних мореходах. Мы подняли тяжелую мраморную ступу, длинный брус грифеля, толстую плиту из обожженной глины, весельный противовес, небольшую печь, железный топор, очень прочную посуду, не похожую на черные кампанейские изделия. Значит, мы верно определили, где кормовая часть судна: моряки той поры стряпали и ели на корме. Здесь же мы нашли кружку, на которой корявыми буквами было начертано по-гречески: «Ваше здоровье».

Рукав извлек на поверхность множество гладких вулканических камешков черного цвета величиной с горошину. Их никак нельзя было назвать характерными для грунта в этом районе. Следовательно, камешки попали сюда с кораблем. Может быть, они служили балластом? Или это остатки груза, который перевозился раньше, скажем, каких-нибудь мозаичных панно? А Лальман нетерпеливо ждал, когда рукав доставит на палубу монеты. И подскочил от радости, увидев их!.. Но они оказались современными, это Жиро, работая внизу, решил подшутить над ним. Старинных монет мы не нашли ни одной.

Однажды наш судовой врач Нивелло, передав рукав сменщику, медленно поплыл вверх мимо великолепных красных горгонарий. В шестидесяти пяти футах от поверхности он увидел узкий карниз, на который раньше никто из нас как-то не обращал внимания. Здесь, прямо под нашей машинной будкой, лежал свинцовый якорный шток древнего корабля, окрашенный крохотными организмами в ярко-красный цвет. Видно, якорь зацепился тут, а когда корабль пошел ко дну, канат оборвался. Шток лежал как раз над носом погибшего амфоровоза. Позднее мы среди амфор возле носа нашли шток второго якоря. Судя по положению якорей, они в минуту катастрофы находились на носу корабля. Крушение произошло так неожиданно, что моряки уже ничего не могли сделать.

Деревянные части якорей давно истлели, но мы знаем, как выглядел древний средиземноморский якорь, по убедительным реконструкциям, созданным итальянскими и французскими археологами. Веретено и лапы делали из твердой древесины, шток — из свинца, свинцовыми были и скобы, которыми лапы крепились к веретену. У тогдашних якорей, в отличие от современных, самой тяжелой была верхняя часть. Это и понятно, ведь у древних моряков не было якорных цепей, они пользовались канатами, и если бы не груз, сильный ветер срывал бы корабль с якоря.

Разглядывая деревянные части корабля, мы восхищались искусством судостроителей. Для разных частей они применяли разную древесину; даже сложные соединения делали из дерева. На обшивку, настил, мачты, кили, шпангоуты, кницы, шпоны шла сосна, ливанский кедр, дуб. Другие виды пока не удалось опознать, потому что древесина разрушена влагой и червями. Даже сохранное на вид дерево стало настолько рыхлым, что на воздухе оно высыхало и крошилось. Но нам удалось придумать, как законсервировать секции корпуса.

С приходом весны нашим островком завладели дикие цветы, птенцы чаек и восторженные молодые люди. Северная оконечность Гран-Конглуэ, где трудились подводные пловцы, всю зиму закрыта от солнца высокой кручей. Теперь солнечные лучи ворвались в Порт-Калипсо, озаряя белые утесы и желтоватые маки; на теплых камнях грелись ящерицы. И мы устроили весенний праздник. Стол на террасе был накрыт кампанийским сервизом, а водолазы облачились в хитоны. Это было задумано как трюк для фотографов, а вылилось во встречу с далеким прошлым. Весело чокаясь, мы чувствовали, что товар все-таки прибыл по назначению, это в самом деле посуда, а не музейные экспонаты. Части сервиза как бы сами поведали о своем назначении. Кто-то наполнил зелеными маслинами небольшую чашу, которая оставалась загадкой для знатоков. И тотчас стало ясно: конечно же это миска для маслин! А как великолепно выглядели на черных блюдах мясо, салат и фрукты!..

Наш никогда не унывающий фотограф Жак Эрто попросил разрешения сыграть в Порт-Калипсо свадьбу со своей невестой Мари-Жанной Эрцог, сестрой знаменитого альпиниста. Мне было очень приятно, что в нашем юном поселке состоится столь важный гражданский акт, и я доставил туда участников торжества на «Калипсо». Правда, водолазный трап не очень подходил для дам в длинных платьях и туфлях на высоких каблуках. А кроме него был еще только один путь: крутая расщелина в западной части острова. Островитяне втиснулись в этот желоб и втащили гостей наверх. Морис Эрцог, которому штурм Аннапурны стоил нескольких пальцев на руках и ногах, отказался от помощи и взбежал вверх по расщелине, точно серна. За ним, подобрав полы сутаны и явив всему свету голубые шорты, поднялся приглашенный для венчания священник.

Роль чаши для причастия играл поднятый со дна моря черный киликс; его держал аквалангист Анри Гуара, которого попросили быть служкой. В руках у невесты был букет скромных местных цветочков. После венчания Мари-Жанна неожиданно подошла к обрыву и бросила свадебный букет в лазурные волны.

Пятнадцатого мая 1953 года мы добрались до киля погибшего корабля. Он был сборный, из дубовых брусьев сечением двадцать на тридцать дюймов. А рукав продолжал добывать все новую информацию. Мы смогли даже примерно восстановить маршрут судна. В трюме стояли амфоры с острова Делос — видимо, корабль вышел оттуда. Палубный груз составляли римские амфоры и италийские гончарные изделия — значит, судно заходило в кампанийский порт. А целью плавания скорее всего был Марсель — в ту пору цветущая греческая колония Массалия, ворота, через которые эллинская культура и торговля вверх по Роне проникали в дикие дебри Галлии и Германии.

Посуда, которую мы теперь поднимали, выделялась, по мнению археологов, своим единообразием. Так, на двенадцати чашах одного вида они нашли совершенно одинаковые круговые вмятины, которые не могли быть оставлены рукой гончара. Видно, на гончарном круге была установлена деревянная форма; за два столетия до нашей эры уже существовало массовое производство.

Профессор Бенуа не был аквалангистом и не мог лично наблюдать за самыми важными раскопками в своей жизни. Центр подводных изысканий выручил его, призвав на помощь телевидение. Мы использовали телекамеру с высокой разрешающей способностью и линзой, которая рассчитана для работы под водой. На «Калипсо» изображение передавалось по коаксиальному кабелю. Искусственное освещение обеспечивали два рефлектора на одном кронштейне с лампами на шесть тысяч ватт, работающими с перекалом. Операторы подошли с аппаратурой вплотную к месту раскопок, и отряд Бенуа, удобно сидя в затемненной каюте «Калипсо», увидел древний корабль.

Втайне от операторов инженер Анри Шиньяр вмонтировал в кожух телекамеры динамик. Только Жан Дельма взялся за ручки, вдруг под водой раздался голос Шиньяра:

— Дельма! Дай резкость.

Жан чуть не уронил камеру от испуга. Подаваемые сверху команды звучали, здесь, словно глас самого Посейдона.

Дельма помог решить вопрос, которой горячо обсуждался во время наших обеденных дискуссий. Археологи соглашались, что корпус корабля был обшит свинцовым листом, но никак не хотели поверить подводным пловцам, будто подволоки тоже были защищены свинцом. Телекамера подтвердила правоту подводников.

Профессору Бенуа не давало покоя клеймо «SES», выдавленное на краю многих сосудов. Что оно означает? Клеймо принадлежало владельцу, это очевидно, но кто такой этот Сес? Греки и римляне любили сокращения, вот почему профессор решил, что это первые буквы какой-то фамилии. Он обрыскал множество музеев и библиотек, изучая античные генеалогии и надписи на памятниках. И вот однажды профессор приехал к нам и, широко улыбаясь, сообщил мне:

— Владельца корабля звали Маркос Сестиос. Он жил на Делосе.

Поразительное решение сухопутной части нашей детективной загадки!

Бенуа удалось разыскать записи о видном римском роде Сестиев, среди которых особенно выделялся богатый торговец и судовладелец по имени Марк. По сведениям римского историка Тита Ливия, Марк Сестий жил во второй половине третьего века до нашей эры — в тот самый период, к которому мы отнесли найденное нами судно. Ливий сообщал, что Сестий обосновался на греческом острове Делос и там, в священном городе, учредил транспортную контору. Профессор Бенуа видел также текст найденной на Делосе надписи, которая датировалась 240 годом до нашей эры и гласила, что Марк Сестий получил делосское гражданство (изополитена) и стал писать свое имя — Маркос Сестиос^[8].

На втором году раскопок летом «Калипсо» прошла мимо Гран-Конглуэ и приветствовала подводных пловцов сиреной. Они ответили сигналом горна. «Калипсо» направлялась на греческие острова, в порт, где некогда жил Сестиос.

Ясным теплым утром мы пришли на Делос и, обнаружив, что вход в гавань прегражден наносами, бросили якорь в открытом море.

В первом веке до нашей эры Делос был захвачен Митридатом Евпатором, и с тех пор город не восстанавливался. Некогда здесь среди мраморных колонн и зеленых кущ чинно ступали паломники, прибывшие поклониться Аполлону. Теперь мы шли среди развалин и колючек, по жухлой траве, под жарким кобальтовым небом. Тут и там на желтых, безлесных склонах святой горы Кинт, которую в прошлом венчал храм Аполлона, виднелись обломки колонн и скульптур.

Тридцать пять человек — все нынешнее население Делоса — работали на раскопках, которые ведут здесь сотрудники афинской Французской школы. Молодой начальник экспедиции, Жан Маркаде, предложил нам взглянуть на его коллекцию, — может быть, мы найдем еще что-нибудь о Маркосе Сестиосе? Вдоль стен дома, где хранились экспонаты, стояли точно такие же амфоры, какие мы находили под водой. Но ни на них, ни на тысячах черепков в коллекции не было надписей, которые указывали бы на Сестиоса. Он упоминался только в каменном «паспорте», уже известном Бенуа.

Маркаде провел нас в римские торговые кварталы, где жил наш судовладелец. Несколько домов были раскопаны полностью, даже мозаичные полы расчищены. В просторной вилле мы увидели на мозаике морские волны и амфору. Вдруг Роберт Эджертон, юный американец, который участвовал в нашем плавании, воскликнул:

— Смотрите сюда!

Узор изображал дельфина, переплетенного с якорем, очертания которого напоминали клеймо «SES».

— И сюда!

А здесь — трезубец, похожий на «вилку» с наших сосудов. Даген что-то нарисовал на бумаге и протянул листок мне. Два рисунка… На первом — трезубец, схожий с римской буквой «Е», и между зубцами две закорючки в виде латинской «S». На втором рисунке закорючки были вынесены по обе стороны трезубца. Получилось «SES».

В пыли возле виллы я поддел ногой черные вулканические камешки — такие же, какие наш землесос поднял со дна моря у Гран-Конглуэ. Однако Маркаде лишь снисходительно улыбался нашим восторгам.

— У нас нет никаких доказательств, что это вилла Сестиоса, — сказал археолог. — Больше того, все говорит о том, что дом не был достроен.

— Может быть, Сестиос прогорел, когда потерял свой самый большой корабль, — возразил я.

Ученый скептик усмехнулся и пригласил нас к себе выпить чего-нибудь холодного.

Но что бы там ни говорила наука, кое-кто из нас покидал священный остров с твердым убеждением, что виденный нами дом так же несомненно принадлежал Сестиосу, как и затонувший корабль.

За пять лет упорного труда обитатели Порт-Калипсо подняли больше семи тысяч амфор и столько же иных гончарных изделий. Вместе с другими находками — части корпуса, рабочий инструмент, различные приспособления, свинцовая обшивка — все это весило около двухсот тонн.

Через десять лет после начала нашего археологического приключения профессор Бенуа издал толстый, щедро иллюстрированный научный отчет о работах у Гран-Конглуэ. Я просмотрел эту книгу в своей каюте, когда мы занимались биологическими исследованиями у восточных берегов Южной Америки. Все кубки и амфоры измерены, зарисованы, классифицированы; изучена структура древесины, изложены замысловатые теории; отчет о подводных работах изобилует ссылками на раскопки, произведенные на суше. Я был разочарован. В книге ничего не сказано о жизни, труде и гибели команды корабля Маркоса Сестиоса! Автор не сумел перебросить мост через века, соединить древних моряков с калипсянами.

Я закрыл глаза, и в мозгу стали возникать картины…

Беснуется мистраль, Средиземное море кипит… Невдалеке от Массалии терпит бедствие неуклюжий, пузатый парусник. Моряки с бессильным ужасом смотрят на маячащий среди бурных волн белый островок. Удар!.. Вдоль подводной стены, обросшей яркими, пышными горгонариями, корабль погружается в зеленую толщу, медленно поворачиваясь и кроша надстройку о скалу. И ложится на пологий склон в основании острова. Правый носовой якорь остался на карнизе над кораблем. Нос смотрит в сторону священного острова Делос, смятая корма зажата в расщелине. Часть палубного груза при толчке разбилась, и судно обволакивает пурпурное облако вина.

Корабль лег ниже зоны, куда проникали волны, и его частично защищали скалы, поэтому он не был окончательно разрушен. Черви точили деревянные части, свинцовая обшивка постепенно отставала. На судне поселились губки, водоросли, асцидии и морские ежи. Сидячие формы привлекли рыб. Приползли осьминоги, чтобы занять под жилье пустые амфоры.

Веками на корабль падал непрерывный дождь осадков — намолотого прибоем песка и смытой с острова почвы. В каждую щель проникали центурии окаменевших диатомей. Постепенно море поглощало произведение человеческих рук. Палуба не выдержала веса тяжелых «сугробов» и обрушилась на трюмный груз. Левый борт открылся, словно створка раковины, и по каменистому склону вниз покатились сосуды. А сверху мистраль сбрасывал огромные камни на «виновоз».

Еще несколько столетий, и на дне не осталось бы никаких видимых следов трагедии. Но тут появился искатель омаров Христианини, а затем пришла «Калипсо» и дала времени задний ход.

Теперь и корабль Маркоса Сестиоса, и Порт-Калипсо исчезли. Пустынные скалы снова стали вотчиной чаек. Если вы рискнете подойти к Гран-Конглуэ, то не найдете следов человека; разве что увидите ржавый трап на отвесном восточном мысу и рядом с ним — пластину с именем Жан-Пьера Сервенти.

Глава шестая «Тистлгорм»

Дождь поливал Порт-Калипсо. Мы проводили лето, а с ним и наших добровольцев. С каждым днем солнце чертило все более низкие дуги. Скоро тень совсем завладеет нашей стороной острова. В желтом железном домике Жан Дельма, Анри Гуара и Раймон Кьензи — ядро отряда подводных археологов — за обедом говорили о предстоящей зиме. Они были твердо намерены нырять во все дни, когда позволит мистраль. Календарь показывал 29 сентября 1953 года, приближались осенние штормы.

Через несколько недель «Калипсо» уйдет в порт готовиться на верфи к зимним плаваниям. Тогда подводные пловцы окажутся почти отрезанными от мира; только радио да вспомогательные суда будут нарушать их уединение. Убирая со стола, друзья обсуждали, как быть, если кто-нибудь из них будет серьезно ранен, а шторм не позволит судам выходить из Марселя. Дельма принялся мыть посуду. Коком в тот день был Кьензи; теперь он закурил трубку и стал бренчать на гитаре. Гуара выглянул в окошко и сказал:

— Дождь кончился.

Они вышли на площадку. Вдоль багровой полосы заката над Марсельвейром громоздились черные тучи, суля сильный ветер. Друзья с легким содроганием подумали о предстоящих месяцах. Вернулись в дом, взяли с полок по книге и легли, сберегая калории. Почитать, а потом вздремнуть хорошенько в каменной тиши…

По железной крыше забарабанил дождь.

— Послушайте, — сказал Кьензи, — кто-то кричит!

Они сели; откуда-то доносились голоса. Они схватили фонарики и выскочили под грозу. Крики доносились снизу, от подножия скалы. Друзья посветили туда и увидели шлюпку, а в ней двух моряков, которые кричали что-то по-итальянски. Дельма знаками показал им, чтобы они подошли к грузовой стреле. Гуара выбежал на самый конец стрелы и принял с лодки конец. Наши ребята помогли итальянцам подняться по трапу к домику, дали им сухую одежду, угостили бренди. Мешая французские и итальянские слова, моряки рассказали, что случилось.

Они были с теплохода «Донательо Д» из Реджио, который вечером вышел из Марселя и заблудился в плотной завесе дождя. Судно наскочило на «старшего брата» Гран-Конглуэ — остров Риу. Команда сошла на пустынный берег, а эти двое вызвались идти за помощью. И увидели огонек в окне Порт-Калипсо.

Дельма слушал их, сердито сверкая глазами.

— Ничуть не переменились, — сказал он, грозя кулаком Гран-Конглуэ и Риу. — У, стервы одноглазые! Погубили корабль Сестиоса и теперь суда губите.

Итальянцы не могли понять, над чем эти французы так смеются. Дельма попробовал вызвать Марсель, но шторм нарушил радиосвязь. Он предложил незадачливым морякам занять свободные койки, а сам не отходил от передатчика, пока эфир не очистился.

Под утро один марсельский радиотелеграфист принял его сообщение и передал на «Калипсо». Саут тотчас вышел в море. В нескольких милях от Риу калипсяне ощутили запах скипидара и вскоре подошли к «Донательо Д». Корма теплохода зацепилась на камнях, а нос погрузился в воду. Десять минут спустя стальной корпус «Донательо Д» заскрипел, застонал, судно опрокинулось на левый борт и отправилось вниз, к «виновозу». Один вельбот сорвался и попал под обстрел всплывающих обломков. Дождь прекратился, и на поверхности моря расплылись радужные разводы нефти, качались тюки хлопка, бочки со скипидаром, куски воска, подстилка для груза…

Как всегда, после ливня подул мистраль. На гребне Риу капитан Саут увидел людей, которые размахивали рубашками. Лавируя между обломками, он подвел «Калипсо» к берегу с другой стороны острова, спустил на воду катер и забрал команду «Донательо Д». Расстроенному капитану он отвел свою собственную каюту, а на острове оставил вооруженного винтовкой Гуара, чтобы тот стерег всплывшее имущество, пока не прибудет береговая охрана.

На следующее утро ветер стих, и Фалько вышел на своем барке «Ху-Хуп» проведать сторожа. Гуара продолжал восседать на престоле короля Риу. Они надели акваланги и ушли под воду, предвкушая первую в своей жизни встречу с только что затонувшим кораблем. Подводные пловцы нашли «Донательо Д» на глубине семидесяти пяти футов; судно лежало на левом боку. В смятении смотрели они на сияющий свежей краской новехонький корабль. Если бы не крен, можно подумать, что судно стоит в сухом доке, а не лежит на дне морском.

Обычно вид затонувшего корабля настраивает на грустный, задумчивый лад; этот потрясал своим сходством с мертвым телом. Он еще не слился с морем. В отсеках «Донательо Д» оставался воздух, и судно покачивалось, скрипя и постанывая, словно оплакивая свою судьбину. Фалько заплыл на мостик через открытую правую дверь. Гуара подошел снаружи к окну и увидел своего товарища за штурвалом корабля, которому не суждено было больше бороздить океаны. Гуара снял судовой колокол. Фалько проник в каюту капитана… и вздрогнул, увидев самого себя во весь рост в высоком зеркале. Затем подводные пловцы покинули «Донательо Д», чтобы больше никогда не возвращаться на него.

Разделенный несколькими сотнями ярдов и двумя тысячелетиями, здесь лежал самый древний и самый новый из виденных ими погибших кораблей.

В тот летний день 1956 года, когда «Андреа Дориа» пошел ко дну у Нантакета после столкновения со «Стокгольмом», я был за тысячи миль оттуда, в экваториальной части Атлантики. Знай я, что два калипсянина, Луи Маль и Джеймс Даген, задумали киноэкспедицию для съемок затонувшего лайнера, я охладил бы их пыл. Слишком опасно с импровизированным снаряжением во время осенних штормов погружаться в открытом море на глубину 160 футов — и слишком мало надежд на успех.

Даген зафрахтовал небольшой водолазный бот «Сэмюэль Джемисон», принадлежащий Джону Лайту, и Фредерик Дюма вылетел в США, чтобы возглавить отряд подводных пловцов. Скверная погода на шесть недель задержала в порту «Джемисон». Когда калипсяне наконец вышли в море, они приготовились к тому, что искать придется не один день. На их счастье, море было как зеркало, и Дюма повел бот вдоль извилистой дорожки, которую начертила на поверхности нефть, сочившаяся из «Андреа Дориа». Уже под вечер Дюма зацепил кошкой затонувший корабль.

До темноты оставалось время лишь для одного разведочного погружения. Маль зарядил камеру высокочувствительной черно-белой пленкой и вместе с Дюма пошел вдоль линя вниз. Надо было заранее определить экспозицию на предстоящие четыре съемочных дня. Они достигли сверкающего белизной правого борта лайнера, радуясь удивительной прозрачности воды. Маль навел камеру на Дюма, и тот проплыл над верхней палубой, мимо пустых давитов, потом подобрал на палубе пепельницу. После этого они вернулись на бот. Пока Маль проявлял пленку, Дюма рассказывал:

— Там голова совсем не варит от глубинного опьянения. Соображаешь ровно столько, сколько нужно, чтобы не утонуть. Глубина больше, чем кажется по эхограмме.

Маль вышел из фотокабины ликующий: кадры получились отличные.

Как только стемнело, «Сэмюэль Джемисон» вывесил сигнальные огни — ведь они стояли на одном из самых оживленных фарватеров мира. Якорную цепь нарастили пеньковым канатом и приготовили топор: если какое-нибудь судно пойдет прямо на «Джемисона», можно перерубить канат и отойти. А среди ночи внезапно разыгрался шторм, пришлось и в самом деле рубить якорь и возвращаться в Нантакет.

Шесть дней штормило; за это время истек срок фрахта «Сэмюэля Джемисона». Владелец не мог продлить его, он уже обещал бот другому клиенту. Тогда Даген одолжил у одного огайского банкира двухмоторный спортивный катер. Эхолот катера не работал. Подойдя к месту гибели корабля, они обнаружили, что буй снесло ветром. Дюма присмотрелся к нефтяным разводам, сплюнул в воду маслину из коктейля и сказал:

— Здесь.

И зацепил «Андреа Дориа» второй кошкой.

Но если первый раз вода была на диво прозрачной, то теперь Дюма и Маль увидели, что корабль словно обволакивается густым черным кофе. Пробиваясь сквозь темную жижу, они попали в сильное течение, которое чуть не оторвало их от линя. Там, где их должен был встретить белый борт «Андреа Дориа», они ничего не нашли. Может быть, из-за шторма судно сдвинулось или провалился борт? Оттого и эта бурая муть… Продолжая погружаться, Дюма вошел в зону глубинного опьянения.

Двести пятнадцать футов. Дюма остановился. Прямо под ним в мутной воде медленно извивался огромный хвостовой плавник. Кит или гигантская акула? Он потрогал плавник ногой. Это была бронзовая лопасть винта, от нее во все стороны расплывалась муть. Они очутились под кормой «Андреа Дориа».

Винт был опутан тросами. Друзья еще не совсем утратили способность соображать и поняли, что здесь недолго и самим запутаться. Снимать в такой тьме было невозможно. Они пошли наверх. Любитель экспериментов Дюма достал пакет, призванный, по замыслу изготовителей, увеличивать плавучесть аквалангиста и ускорять всплытие. Он дернул рычажок, чтобы пакет наполнился углекислотой, но «спасательный пузырь» не хотел надуваться. Наружное давление было слишком велико. Лишь когда Дюма поднялся выше, пакет раздулся.

Взобравшись на катер, Маль сорвал с головы резиновый шлем, и все ахнули — на щеке у него запеклась кровь. Барабанная перепонка не выдержала большой глубины. Так кончилась «Экспедиция Дориа». Результат — подводный фильм на восемнадцать секунд.

Дюма подвел итог:

— Теперь «Дориа» прочно принадлежит морю. Это уже самый настоящий затонувший корабль, первый слой водорослей затянул краску. Его никогда не поднимут. И вряд ли подводным пловцам удастся проникнуть в самые важные помещения — канцелярию начальника интендантской службы и банк первого класса. Они находятся с правого борта, возле большой пробоины, и прижаты ко дну.

Нантакетские отмели — знаменитая могила кораблей. А в древности такую же роль, несомненно, играли воды между островами Греции и Турции, где проходили торговые пути и разыгрывались морские бои. И летом 1953 года «Калипсо» отправилась на археологическую разведку в Эгейское море.

К юго-западу от острова Занте в Ионическом море наш эхолот нащупал впадину глубиной 13 тысяч футов. Чтобы нанести впадину на карту, нужно было взять пеленг, и мы пошли к южному мысу Занте, где обозначен маяк. Мыс нашли, а маяка не было.

— По карте все правильно, — сказал я Сауту. — Засеки мыс, и пойдем обратно к впадине.

Проработав в море два дня, мы подошли к острову Антикитира, чтобы начать наши археологические изыскания. Здесь мы узнали, что на Занте было землетрясение и маяк обрушился за несколько часов до прихода «Калипсо». Увлеченные морскими делами, мы иногда пропускаем важные события на суше.

Антикитира — засушливый, бесплодный островок, примечательный только тем, что он был колыбелью подводной археологии. В 1901 году греческие военные моряки и ловцы губок подняли здесь со дна моря бронзовые и мраморные скульптуры, затонувшие около восьмидесятого года до нашей эры вместе с римским кораблем, который увозил награбленное добро из Греции. Корабль лежал под утесом в удивительно прозрачной воде — такой мы еще никогда не видели в Средиземном море. Через стекло маски сверху было отчетливо видно аквалангистов, которые ползали, словно жуки, по дну на глубине ста семидесяти двух футов.

Мы с Дюма пошли вниз, чтобы приблизительно определить размеры и положение погибшего корабля. Дюма обошел вокруг «погребения», подобрал черепок, поднялся футов на пятнадцать, обозрел место сверху, снова спустился, чтобы взглянуть поближе на какое-то изделие, и жестами обрисовал предполагаемые контуры судна. Мы опустили на дно воздушный шланг и отрыли неглубокие ямы; они подтвердили его догадку. Но мы не стали возобновлять раскопки — на этот раз мы выступали всего-навсего в роли паломников. Было очевидно, что водолазы собрали все, что лежало сверху, однако в грунт по-настоящему не зарывались. Потом мы в Афинском музее увидели их находки: знаменитый бронзовый эфеб и целые тонны мраморных богов, нимф, аллегорических фигур, коней. Мрамор был источен моллюсками — значит, скульптуры лежали на дне открыто. Их просто подняли на канатах. Очень может быть, что антикитирский подводный курган еще хранит греческие изваяния.

Мы разыскивали затонувшие корабли вдоль древних торговых путей. Любой коварный на вид риф или мыс мог быть роковым для судов той поры. Мы уходили под воду и неизменно обнаруживали остатки по меньшей мере одного, а то и двух-трех античных кораблей. А возле одного особенно грозного рифа мы увидели повторение истории, которая произошла у Гран-Конглуэ и Риу: прямо на амфорах лежал небольшой пароход.

Станешь на якорь и отправишься вечером поплавать с маской — под тобой на камнях лежат черепки гончарных изделий. Но на таком мелководье спасательным командам делать нечего. Волны давно разбили корабли вдребезги о скалы.

У Крита Фалько за одно погружение побывал в четырех тысячелетиях. На глубине 125 футов ему попалась груда сферических византийских амфор, в пятнадцати футах ниже по склону — сосуды еще более ранней эпохи. Сто пятьдесят футов — бронзовые блюда. Он не стал их трогать, чтобы не путать картину археологам, которые будут здесь работать. На глубине 170 футов Фалько нашел пузатые амфоры, такие же, какие сэр Артур Эванс раскопал в Кноссе. За полчаса — от «Калипсо» до бронзового века! Поистине, для археологов в Эгейском море открыты поразительные возможности.

Профессор Бенуа попросил меня поднять затонувший корабль, датируемый первым веком до нашей эры. Его открыли в 1959 году у Сен-Рафаэля на глубине 115 футов. Профессор боялся, как бы судно не было ограблено, прежде чем успеют поработать археологи. Я ответил ему:

— «Калипсо» — экспедиционное судно. Я не могу привязывать ее к одному месту с археологическим заданием. Но вы возьмите на два месяца «Эспадон».

Так называлось наше новое исследовательское судно, бывший траулер, переоборудованный для обслуживания марсельской лаборатории.

Бригада нашего Центра подводных исследований отправилась к Сен-Рафаэлю. Техническое руководство осуществлял Алексис Сивирин, водолазами руководил Анри Гуара, археологов представлял Ж. М. Рукетт. Дюма научил их, как действовать, чтобы как можно быстрее узнать как можно больше.

Сперва подводные пловцы собрали черепки, рассортировали их и сложили в кучки рядом с судном. Судя по очертаниям, корабль был средних размеров, на полторы тысячи амфор. Потом опустили воздушный шланг и с его помощью углубились на тринадцать футов в средней части судна. Они поднимали только уникальные и типовые образцы, а дубликаты складывали на дне. За два месяца отряд Центра подводных исследований закончил всю работу, сделав много фотографий и зарисовок. Сен-рафаэльский корабль дал новые ценные сведения о том, как работали древние судостроители.

Государство выделяет мало денег на морскую археологию, поэтому Бенуа пришлось довольствоваться отчетом Сивирина и оставить затонувшее судно на произвол охотников за сувенирами. В наши дни, через двадцать лет после создания первого акваланга, трудно найти на Ривьере ресторан или виллу, интерьер которых не украшала бы по меньшей мере одна античная урна, добытая со дна моря. Однажды я получил телеграмму от голливудского антиквара, который просил меня назначить цену за триста амфор. Коллектомания грозит погубить будущее подводной археологии прежде, чем те, кто мог бы ее поддержать, поймут, какие возможности пропадают.

Когда «Калипсо» зашла в Бизерту, командование французской военно-морской базы в Тунисе спросило нас, не можем ли мы осмотреть подводную лодку, затонувшую к югу от островов Керкенна во время второй мировой войны. Мы ушли под воду втроем: Дельма, я и мой тринадцатилетний сын Филипп, у которого к тому времени был уже девятилетний стаж подводного плавания. У трапа я предупредил мальчика:

— Погружение серьезное. Лодка лежит на глубине ста футов. Обещай все время держаться около меня.

Он заверил меня, что будет делать все, как положено.

Вода была мутная, и Филипп устоял против соблазна изобразить молодого дельфина. Он плыл возле меня, стараясь работать ногами, как Дюма, — размеренно и плавно. У самого дна видимость стала лучше, и мы увидели подводную лодку.

Она разломилась надвое перед боевой рубкой. Носовая часть представляла собой мешанину стального листа, кабелей и труб, среди которых росли и веселились сотни десятифунтовых груперов. Они бесстрашно подплывали к нам и шутя хватали нас за ласты. Филипп что-то прогудел и показал рукой вниз: там на песке лежала разорвавшаяся торпеда. Вот и ответ на вопрос военно-морских сил, что случилось… Задняя часть лодки — боевая рубка и центральный пост — была цела. Люки задраены; значит, немало подводников осталось внутри. У кормы толпились серые спинороги, и одновременные взмахи их плавников словно отбивали такт траурного гимна. Я посмотрел на свои часы и взял Филиппа за руку: пора выходить. Дельма немного задержался. Вернувшись на судно, он бросил на палубу колокол, который подобрал на песке в двадцати футах от лодки.

Нашей давней мечтой было обследовать корабль, затонувший на большой глубине в коралловом море. До сих пор нам в Индийском океане попадались только жертвы рифов, наполовину торчащие из воды. Например, у острова Провиденс, где мы в полой грот-мачте погибшего корабля увидели крупных груперов. Или у Фаркуара, где волны ободрали пароход так, что ржавый котел и машина казались всплывшим из голубого моря доисторическим чудовищем. Плавать среди таких обломков было опасно. Того и гляди, белопенный прибой швырнет тебя прямо на искореженные листы. И как только постоянные жители этих мест — «тигровые» терапоны в продольную желтую и черную полоску — могли так непринужденно чувствовать себя среди бушующих волн!

После Провиденса и Фаркуара мы еще сильнее стали мечтать о большом корабле на большой глубине.

Однажды, идя на юг через Суэцкий залив, мы с Дюма обвели на морской карте красным карандашом заманчивые объекты. Правда, эти данные не очень достоверны; помечая затонувшие корабли, картографы подчас ошибаются на много миль. Особенно привлекло нас судно, лежащее на глубине 103 футов на плоском дне у Синайского полуострова.

Лабан начертил крупномасштабную карту с полярными координатами, сходящимися у выступа на внешнем рифе Шаб-Али. Здесь мы поставили катер с радиолокационной мишенью, которую «Калипсо» могла засечь с расстояния семи миль. И начали ходить зигзагами, каждые полминуты определяя расстояние по радару и пеленг по гирокомпасу, чтобы точно знать свою позицию на концентрической карте Лабана.

Шесть человек занимались поиском под моим руководством. Анри Пле, уткнувшись в черный резиновый колпак радара, выкрикивал дистанцию и направление на мишень. Саут, стоя на телеграфе, передавал эти данные Лабану в штурманскую рубку. Дюма дежурил у эхолота. Я отдавал команды рулевому Морису Леандри. Несколько часов «Калипсо» ходила так взад-вперед; иногда приборы замечали на дне какие-то бугорки, но все они были слишком малы. Изображенное картографом гладкое дно изобиловало глыбами коралла.

— Если корабль пометили как представляющий угрозу навигации, — сказал я, — он должен достаточно близко подходить к поверхности.

Дюма на лету уловил мою мысль.

— Ну, конечно! — воскликнул он. — Надо, чтобы кто-нибудь спустился в подводную кабину. Его можно заметить оттуда.

— Хочешь пойти туда? — спросил я. — А я подежурю на эхолоте.

Дюма нырнул в люк. В динамике послышался его голос:

— Приступил к наблюдению. Видимость около шестидесяти футов.

— Прозевать невозможно, — отозвался я.

Через пятнадцать минут самописец эхолота вычертил крутой и высокий пик.

— Дюма, ты видишь что-нибудь? — крикнул я в микрофон.

— Нет. — В стальной коробке его голос звучал глухо. — Только цвет воды изменился на несколько секунд. Будто снизу шел какой-то свет.

— Это должно быть здесь, — сказал я. — Смотри внимательно. Возвращаюсь параллельным курсом.

На этот раз Дюма опередил прибор:

— Вон он. Вижу стеньгу.

Лабан торжествующе начертил на карте красный кружок, и мы сбросили указательный буй. «Калипсо» несколько раз прошла над судном, чтобы можно было по эхограммам определить его размеры и положение. Корабль оказался больше трехсот футов в длину. Судя по всему, он сохранился хорошо. Мы стали на якорь рядом с ним.

Солнце совсем ушло в Египет. До темноты успеем совершить лишь одно погружение. Дюма и Фалько надели акваланги.

— Сейчас нужен только общий осмотр, — сказал я, — чтобы решить, стоит ли нам поработать здесь на обратном пути.

И они спустились по водолазному трапу. Мы собрались на корме, ожидая новостей. Через двадцать минут разведчики вынырнули и, освободив рты от загубников, дружно расхохотались. Что их так насмешило?.. Они вскарабкались по трапу, продолжая смеяться, прошли мимо нас и начали снимать снаряжение.

— В чем дело? — спросил я. — Ну-ка, рассказывайте. Они еще громче захохотали. Наконец Фалько вымолвил:

— Эта штука! Огромная!

— Это видно по эхолоту, — сказал я. — Что же тут смешного?

— Да нет, не корабль, — сказал Дюма. — Рыба огромная!

И, видя, что мы готовы лопнуть от нетерпения, он приступил к рассказу:

— Верхний такелаж цел. Судно стоит почти прямо, с маленьким креном на левый борт. На баке стоят товарные вагоны.

— А корму вы осмотрели? — спросил я.

Взрыв хохота! Фалько еле выговорил:

— Нет, капитан! Рыба нас не пустила.

— Что, акула?

— В том-то и дело, что не акула, — ответил Дюма.

И мы услышали, что произошло. Разведчики проплыли над рубкой к корме. Там вся палуба была разворочена взрывом. Они пошли вниз, чтобы осмотреть ее поближе.

И тут увидели чудовище. Огромная плоскобокая рыбина, будто живая темно-зеленая стена, буквально преградила им путь. Дюма и Фалько оторопели. Они в жизни не видели ничего похожего.

— На палубе стояли армейские грузовики, — продолжал Дюма. — И когда рыбина поравнялась с ними, она показалась нам не меньше грузовика. В длину она была самое малое футов двенадцать — пятнадцать, в высоту футов семь-восемь. Верно, Фалько?

— Если не больше, — отозвался тот. — Громадная рыбина, чешуя — с мою ладонь. Когда нас разделяло пятнадцать футов, она повернулась ко мне.

— И пошла прямо на него, — подхватил Дюма. — Мы скорей отступили в коридор, чтобы она до нас не добралась.

— Это как же понимать? — спросил я.

— А так, — ответил Дюма, — что рыба была слишком велика, ей не протиснуться в коридор.

— Она подплыла вплотную, — сказал Фалько, — и мы увидели, что губы у нее как спасательный круг. А как грозно она глядела на нас из-под век!

Пока друзья оторопело разглядывали великана, их время истекло, и они поднялись на поверхность, обуреваемые чувствами, которые вызвала в них эта встреча.

Мы подняли якорь; надо было идти дальше. После обеда я пригласил Дюма и Фалько к себе и вытащил все справочники и определители морских рыб. Они задержали взгляд на большом красноморском шишколобе.

— Нет, — сказал наконец Фалько, — не совсем то.

— Силуэт похож, — добавил Дюма, — но это был не шишколоб. И ведь мы никогда не встречали шишколобов больше четырех футов в длину.

Он отложил в сторону определитель и задумался.

— Не знаю, может, это смешно, но рыба-грузовик похожа на губана, — сказал он. (С чьей-то, легкой руки к чудовищу пристало название рыба-грузовик.)

— И мне так кажется, — подхватил Фалько, — только я еще не видел губанов больше трех футов.

— Значит, отпадает, — заключил Дюма. — Рыба-грузовик, и все тут.

— Она вела себя так, словно это был ее корабль, — сказал Фалько.

— Ладно, вернемся и еще потолкуем с ней, — подвел я итог.

Три месяца спустя мы благодаря карте Лабана с первого захода нащупали эхолотом «синайский» корабль и стали на якорь. Я выделил три дня на исследование и съемку судна. И рыбы-грузовик, конечно. Кое у кого на борту упоминание о ней вызывало ехидную улыбку, к немалой досаде Фалько и Дюма.

Мы с Дюма составили одно звено; норма — три погружения в день. И как ни занят я был разными маневрами — выбор угла съемки, кадрирование, панорамы, наезды, которые так удобно делать в море, — я не мог налюбоваться зрелищем, вот уже двадцать лет доставляющим мне неизменное наслаждение: человекорыба Дюма во всеоружии своего опыта и искусства… Вот он приближается к нашему новому объекту… повис над носом, прижав руки к бокам… и размеренно пошел над окаменевшим судном.

Могучий брашпиль на баке превратился в сад, острые грани кулачков сгладила мягкая бахрома. Сразу за шпилем на обросшей плотным слоем мшанок стойке висел бронзовый судовой колокол. Прямо на нем примостилась великолепная жемчужница. Дюма стукнул по колоколу водолазным ножом. В толще воды расплылся звон, а из колокола выскочила синяя помакантида. Сквозь планктонную мглу мы различали кругом груды искореженного металла — колодец был загроможден железнодорожными цистернами, разорванными давлением воды.

Грот-люк отсутствовал: видно, его снесло, когда судно тонуло. Диди оттолкнулся ногами от края и погрузился на тридцать футов в трюм; я шел за его пузырьками. Здесь тоже стояло военное снаряжение. Бампер к бамперу выстроились видоизмененные морем грузовики с мотоциклами в кузове, между грузовиками лежали крылья от истребителей. Куда ни посвети — всюду кораллы. За что ни возьмись — отовсюду выскакивают испуганные рыбки, будто крысы в заброшенном гараже.

Дюма пошел вверх. Я последовал за ним, видя в свете фонаря его работающие ласты. Он остановился у мостика, отыскал дощечку с названием судоверфи, протер ее, и мы прочли:

Британское судно, построено в годы войны, только вошло в строй — и вскоре же погибло.

На крыше рулевой рубки, охраняемый буйными и бесстрашными серыми морскими карасями, высился радиопеленгатор. Сквозь петли антенны порхали стайки коралловых рыбок. Двери рулевой рубки были затворены. Прямоугольные окна мостика рассыпались, но круглые иллюминаторы только лучились трещинами, словно от удара молотком. Дюма взялся за ручку правой двери. Неужели думает, что она откроется? Проржавевшие петли подались, и дверь медленно-медленно упала ему навстречу.

Он уперся руками в края проема, и мы заглянули внутрь, как-то не решаясь проникать дальше в эту мрачную загадку. Вместо идеального порядка мы увидели картину страшного опустошения, произведенного сильным взрывом. Под потолком гирляндами висели провода, компас был разбит вдребезги, палуба усеяна хронометрами, секстантами, биноклями, коробками переключений, и все покрыто многолетним слоем «морской пыли». Здесь тоже были свои обитатели. В углах таились скорпены, через разбитые окна взад и вперед ходили груперы. Мы оттолкнулись ногами от двери и заплыли внутрь, не взбаламучивая ила.

В задней переборке был ход в каюту капитана. Дверь тихо ушла в кромешную тьму, и опять мы остановились в нерешительности, будто дети у входа в дом с привидениями. А что, корабль, в котором обитает рыба-грузовик, вполне может оказаться пристанищем какой-нибудь нечистой силы! Светя фонариками, мы вошли в каюту.

В обоих помещениях царил полный беспорядок. Среди густой тины лежали осколки фарфоровой посуды с флагом владельца и почерневшее столовое серебро. Кругом были разбросаны бутылки; некоторые из них, закупоренные и наполовину наполненные воздухом, всплыли к потолку. Мы разглядывали этот погребок, в котором вызревали вина; пузырьки воздуха из легочного автомата собирались наверху, и получилось кривое колышущееся зеркало, искажавшее наши черты. Дюма провел рукой по какому-то прямоугольнику, прикрепленному к переборке, и мы обменялись многозначительными взглядами. Взрыв все сорвал с места, но крепко привинченный сейф капитана уцелел.

Покинув мостик, мы нырнули в бортовой проход, ведущий на корму. Палуба была буквально вымощена жемчужницами. Они облепили все поручни и снасти, причудливо изменив вид знакомых предметов. Невольно я вспомнил «жемчужных королей» — обвешанных перламутровыми пуговицами уличных торговцев, которых я мальчишкой видел в Лондоне.

Мы прошли над зияющим отверстием от взрыва. Дюма раздвинул руки, изображая жестами крупный предмет, и я понял, что здесь они с Фалько встретили рыбу-грузовик. Сегодня ее не было видно.

Часть кормовой палубы длиной в сто футов была изуродована до неузнаваемости. Взрыв рассек ее почти пополам, и скрученные стальные плиты напоминали водоросли. Тут и там валялись черные автопокрышки и резиновые сапоги, не тронутые ни огнем, ни морем, ни временем. Зато длинному четырехдюймовому орудию яркие букеты полипов придали совсем мирный вид. Кораллы прочно припаяли снаряды к шпигатам. Весь ют приподняло и наклонило влево.

Пройдя над ним, мы перевалили за корму и увидели зарывшийся в серый песок могучий винт. Около него волнами кружили рыбы. Мы вернулись к фок-мачте и неторопливо поднялись вдоль нее, провожая взглядом ползущие вверх сплющенные пузыри выдоха. От бочки было всего пятнадцать футов до поверхности и «Калипсо».

Звено за звеном уходило на затонувший корабль. В конце первого дня Маль и Луи Мерден встретили возле пробоины рыбу-грузовик. На этот раз великан не проявил любопытства Он ушел, прежде чем они успели сфотографировать его. Их наблюдения подтверждали наш первый вывод: это был губан-хейлинус (Cheilinus undulatus). Но с какой стати заурядная рыба вдруг выросла до таких неслыханных размеров?

И в дальнейшем при появлении аквалангистов губан-великан отходил в сторону от корабля и кружил поодаль, ожидая, когда люди уберутся прочь. На третье утро очередное звено, вынырнув, сообщило, что к первому великану присоединилась еще одна рыба-грузовик. Правда, она была поменьше, всего восемь-девять футов в длину. Весь последний день мы видели, как вместе ходят «грузовик» и «пикап».

Съемочные бригады по четыре человека — два аквалангиста несли светильники — снимали крупным планом органические покровы затонувшего транспорта. В заключительном эпизоде Дюма должен был прочесть его название. Мы навели свет на сверкающий розовыми кораллами судовой колокол. Дюма соскреб жемчужницу, кораллы, губки, и появилась надпись: «П/х Тистлгорм, Глазго».

Позднее Мерден написал на верфь, прося сообщить сведения о «Тистлгорме». Томпсон и сыновья прислали отчет, составленный третьим механиком Бэнселлом, который был на судне во время взрыва, он остался жив. Пароход вез оружие для английской Восьмой армии и погиб 6 октября 1941 года. В то время Средиземное море контролировалось державами «оси», поэтому «Тистлгорм» направили из Англии в Египет окольным путем — мимо мыса Доброй Надежды и через Индийский океан. Пройдя вместе с двадцатью другими судами Красное море, «Тистлгорм» был вынужден в виду Синайского полуострова бросить якорь и ждать разрешения войти в Суэцкий канал.

Немецкие самолеты с Крита совершили налет на их стоянку. Две бомбы поразили кормовую палубу «Тистлгорма» и взорвались в набитом боеприпасами кормовом трюме. Из сорока девяти человек команды девять погибли сразу, остальные попрыгали за борт.

Я уже приготовился поднять якорь и идти дальше, когда ко мне обратился Дельма.

— Ребята хотели бы поднять сейф капитана, прежде чем мы уйдем отсюда, — сказал он.

Этого я боялся с той самой минуты, когда пальцы Дюма алчно коснулись стального ящика. Охота за сокровищами противоречила духу «Калипсо». Я не раз обсуждал этот вопрос с Дюма, Лаба и Дагеном, и они согласились со мной, что это только приведет к осложнениям. Но глаза Дельма горели предвкушением, и за ним стояли его приятели, нетерпеливо ожидая моего ответа.

— У нас просто времени нет заниматься этим, — сказал я.

— Все рассчитано и подготовлено, — ответил Дельма. — Мы управимся за полчаса.

Уверенный, что им и полдня будет мало, я согласился:

— Ладно, даю вам час. Потом снимаемся.

Тотчас несколько человек прыгнули за борт; остальные размотали тросы и установили лебедку. В самом деле, все заранее продумали! Через двадцать минут сейф капитана был поднят.

Они окружили его, облизываясь. Опять настал мой черед вмешаться.

— Вы, конечно, помните о нашей ответственности, — сказал я. — Мы не пираты. Если мы вскроем сейф, наша обязанность — известить об этом военно-морское командование и доложить о наших находках. Потом придется подождать, пока суд присудит нам вознаграждение. Назначьте делегатов, пусть проследят, чтобы все было честь по чести.

Они выбрали комиссию во главе с Анри Пле и условились разделить вознаграждение поровну. Вооружившись зубилом, Рене Робино принялся вскрывать сейф. Ящик был покрыт черной зловонной грязью, и Робино весь вымазался.

Но вот дверца сорвана, и Пле, протиснув руку между головами любопытных, извлек из сейфа рулон намокшей бумаги. Он снял обертку и увидел карты с океанографическими данными. Искатели сокровищ нервно захихикали.

Дальше Пле достал небольшой ящичек. В нем лежал прогнивший кожаный бумажник. Дрожащими пальцами Пле вытащил капитанское удостоверение и квитанции расчетов за портовые услуги. В последнем отделении бумажника лежал канадский двухдолларовик и английский фунт стерлингов. Больше ничего в сейфе не было.

— Ну вот, теперь пишите заявление, — сказал я. — Если вам присудят положенные пятьдесят процентов, сможете разделить между собой восемнадцать шиллингов.

Пле положил мокрые бумажки на лабораторный столик и разгладил их. Наутро он увидел, что они рассыпались в прах.

Глава седьмая Пульс океана

На Средиземном море вечером быстро темнеет. В этот вечер «Калипсо» шла на восток вдоль Иль-де-Леванта. В миле к югу от маяка Титан, который гладил своими лучами зеркальную поверхность моря, я остановил машину и сказал в микрофон:

— На корме. Машина остановлена. Глубина три тысячи футов. Приготовиться к станции номер двенадцать.

Самописец эхолота жирной чертой обозначил дно, а выше было несколько линий потоньше. Как и каждый вечер, они поднимались. Эти подвижные линии представляли собой океанологическую загадку века.

Я вышел на крыло мостика. Темная гладь осветилась сверкающими брызгами. Полчища каких-то комочков выскакивали на несколько дюймов из воды и с шелестом падали обратно. Этакий восходящий дождь… Скорее всего, это были детеныши кальмаров или осьминогов. Ночью они идут к поверхности за кормом, а с рассветом снова погружаются в пучину. Задачей двенадцатой станции, как и всех предыдущих, было раскрыть смысл суточных вертикальных перемещений морских организмов. На ленте эхолота эти перемещения выглядят как биение пульса одушевленного океана.

В годы второй мировой войны, когда во всех флотах мира распространилась гидролокация, стали отмечать наряду с основным сигналом, регистрирующим дно, скажем, на глубине шести тысяч футов, сигналы, отраженные «ложным дном» — на глубине, к примеру, пятисот, восьмисот или тысячи ста футов. Появился термин «рассеивающие слои» (PC); эти слои неожиданно возникали и исчезали в любой точке Мирового океана. Тщательные промеры показали, что PC ночью поднимаются выше, а днем уходят вглубь. Теорий было множество, доказательств никаких. Тем, кто считал, что звуковые импульсы рассеиваются из-за химической или температурной неоднородности воды, возражали биологи: рассеивающие слои колеблются ритмично и восприимчивы к естественному свету, — значит, они животного происхождения. В ясные дни PC пролегают глубже, чем в пасмурные. В полнолуние они прекращают свое восхождение раньше, чем при других фазах луны или в облачные ночи. Особенно увлеклись PC военные: отраженный от слоя сигнал часто оказывался настолько сильным, что скрывал от преследователей подводную лодку.

Приступая к изучению PC, я понимал, что аквалангисты, ограниченные глубиной в двести футов, тут ничего не сделают. В это время я участвовал в работах профессора Огюста Пикара над батискафом, в котором человек мог достичь средней глубины Мирового океана, равной тринадцати тысячам футов. Французские военно-морские силы заканчивали свой первый рабочий образец — ФНРС-3, а Пикар строил в Италии свой «Триест». Но тогда еще было вопросом, смогут ли эти неуклюжие и дорогостоящие глубоководные суда решить загадку рассеивающих слоев. И какой ценой — ведь человеку грозило чудовищное давление! Я считал, что прежде батискафов следует отправить в пучину фотоаппараты. Американцы уже погружали съемочную аппаратуру на несколько миль. Я заинтересовался этим вопросом и нашел ответ в Бостоне, в штате Массачусетс.

Мелвилл Гросвенор познакомил меня с Гарольдом Эджертоном, профессором кафедры электрических измерений Массачусетского технологического института. Эджертон много сделал для совершенствования фотовспышек, которые позволяли ему снимать боксеров в бою и колибри в полете. Он уже испытывал фотовспышку под водой. Наша первая встреча заложила основу для прочной дружбы.

В 1953 году «Калипсо» начала у Корсики охоту на таинственный PC. Профессор Эджертон, его сын Роберт, инженер Лабан и электрик Поль Мартен возились на кормовой палубе с глубоководными камерами. На металлической раме укреплены две стальные трубки; в одной трубке — импульсная лампа, преобразователь и батареи, в другой — камера, заряженная ста футами киноленты. Трубки располагались под углом друг к другу так, чтобы вспышка освещала толщу воды в шести футах от линзы. Затвор и вспышка были синхронизированы; запас пленки позволял снять восемьсот кадров с пятнадцатисекундным интервалом.

Как только Эджертон закончил свои приготовления, «Калипсо» подошла к точке, где до дна было шесть тысяч футов. Здесь эхолот зарегистрировал три рассеивающих слоя. Самый плотный был на глубине пятисот четырнадцати футов. Мы опустили камеру, следя за ней эхолотом. Когда она достигла глубины пятисот футов, мы остановили лебедку. Эхо от камеры совершенно растворилось в сигнале от PC. Подержав камеру полчаса на одном уровне, мы медленно опустили ее до следующего слоя рассеивания. Потом подняли на борт и извлекли ленту; проявлять будем уже на берегу, в надлежащих условиях.

В то лето мы между Сардинией и Грецией сделали семнадцать фотографических станций. Считая три тысячи футов пределом прочности своей конструкции, Эджертон погрузил для испытания одну камеру на эту глубину. Давление расплющило фотовспышку. Эджертон встретил неудачу улыбкой. Он разобрал изуродованное устройство и вытащил две щепки мягкого дерева, которые служили клиньями. Давление воды сделало их твердыми, как кость. Профессор постучал щепками и передал их в наш судовой оркестр, где они заменили кастаньеты. Мы прозвали неунывающих отца и сына «Папа Флеш» и «Пти Флеш».

Спускать камеры ночью очень интересно. Стоя у борта, мы видели вспышки света на глубине пятисот футов. А когда поднимали аппарат выше, в толще воды словно полыхали молнии. Любопытно, как воспринимают эти вспышки обитатели зоны вечного мрака?

После этого рейса Папа Флеш и я засели изучать тринадцать тысяч кадров — итог нашей первой разведки в гидрокосмосе. Один просматривал ленту и говорил, что видит, второй записывал. Мы не биологи, поэтому наши записи выглядели так:

«Пятая катушка, Матапан — Кадр № 427 — клопы». Или: «Волоски… Точечки… Виноградины… Медузы…»

Потом знатоки разберутся.

«Клопы» оказывались веслоногими рачками-копеподами, «волоски» — нитями сифонофор, «точечки» могли быть и икринками, и планктоном, и неорганическими частицами.

В PC мы нашли немало глубоководных монстров. Пусть это были всего-навсего маленькие серебристые рыбки-топорики Argyropelecus, но если отпечатать с большим увеличением эти телескопические глаза, ощерившиеся клыками челюсти и покрытое светящимися узелками брюшко, можно хоть на кого страх нагнать.

В каньоне Вильфранш одна PC-станция дала нам поразительные данные с глубины тысячи футов. Подсчет показал, что здесь в слое мощностью сто футов на каждый кубический ярд приходилось по красавице медузе. На вечерних снимках все они шли вверх, на утренних купола медуз смотрели вниз. Их сопровождали ракообразные, черви и множество других неопознанных тварей, которые участвуют в непрестанном колебании слоев жизни.

Еще глубже круглые сутки царит мрак; казалось бы, здесь не может быть такого количества организмов. Между тем, погрузив камеры Эджертона в черную пучину, мы узнали, что ниже PC, на глубине 2800–8500 футов, плотность планктона возрастает, хотя эхолот этого не отмечал. На снимках кишели белые комочки: таким выглядит космос в мощный телескоп. Я вспомнил, что только два человека — доктор Уильям Биб и Отис Бартон — своими глазами видели этот слой из батисферы Бартона. Они сообщили, что плотность микроорганизмов увеличивается с глубиной. Наука прошла мимо этих поразительных данных. А наши камеры подтвердили их.

Конечно, далеко не все эти белые точки представляют собой живые организмы. Тут и слинявшие панцири креветок, и экскременты, и скелеты диатомовых, и просто мусор; они лишь немногим тяжелее воды и оседают на дно месяцами. Бактерии превращают все это в питательные соли, а плуги морей — восходящие токи воды — возвращают их в жизненный цикл.

Нас с Эджертоном огорчало, что на снимках со средних глубин почти не было более крупных организмов. В Индийском океане я получил объяснение этому факту. Однажды вечером эхолот зарегистрировал очень мощный рассеивающий слой на глубине четырехсот футов. Я остановил «Калипсо» и опустил за борт камеру Эджертона. Самописец показывал, как трубки, качаясь, уходят вглубь. Вот уже подошли к PC — и тотчас пропала черта, отмечающая его. Я попросил опустить камеру еще глубже. PC на глубине четырехсот футов появился снова, и забил отраженный сигнал от камеры. Выходит, собравшиеся здесь животные при появлении чужеродного тела быстро отпрянули в стороны, а затем снова собрались вместе; вряд ли это были хлипкие медузы или пассивный планктон и сифонофоры. Видимо, они реагируют на вспышки. А может быть, слабое жужжание мотора камеры было для них все равно что сигнал тревоги. Или их настораживали вызванные движением камеры вибрации в толще воды. Как бы то ни было, мы убедились, что какие-то быстро движущиеся организмы, собираясь вместе, тоже образуют PC.

За зиму мы оборудовали на «Калипсо» фотолабораторию с кондиционированием, чтобы можно было прямо на борту проверить результаты съемки. В Бостоне Папа Флеш конструировал новое снаряжение. И когда «Калипсо» опять повела наступление на PC, он привез с собой камеру для съемки силуэтов, в которой трубки смотрели друг на друга, разделенные расстоянием в один дюйм. Профессор надеялся получить четкие контурные изображения микроорганизмов, которые окажутся в пределах этого маленького пространства. Мы опустили его устройство в густо населенный слой на глубине полумили. Сняли восемьсот кадров и получили изображение одного рачка и множества не поддающихся определению точек. В чем дело, черт возьми? Сумасшедшая догадка: может быть, эти крошки сторонятся нашего аппарата, потому что он напоминает им рыбью пасть?

Эджертон развернул трубки под прямым углом друг к другу, чтобы вспышка пересекала поле зрения короткофокусной линзы. Мы погрузили в море переделанную камеру и добыли уйму снимков маленьких организмов. А когда стали увеличивать, оказались перед новой загадкой. Многие точки были смазаны. Приглядевшись, мы нашли у них кометные хвосты. Значит, они двигались. Длительность электронной вспышки Эджертона не превышает трех тысячных долей секунды, расстояние от «клопов» до линзы было от одного до четырех дюймов. Профессор подсчитал, что они двигались со скоростью от трех до десяти футов в секунду! Наша камера не поспевала даже за карликами океана. Быстроходные микроорганизмы не хуже рыб умеют уходить от приборов, которые опускает в море человек. А некоторые океанологи хотят с помощью планктонных сетей представить себе картину жизни в темной пучине!

Несколько месяцев я ломал голову над тем, как перехитрить этих прыгунов. Наконец предложил Эджертону новую идею — «динамическую подводную съемку». Вместо того чтобы опускать камеры, которые извещают сами о своем появлении, мы будем подкрадываться к PC с заранее погруженной камерой на подводном планере, привязанном к «Калипсо». Институтская лаборатория Эджертона превратилась в фотографическую мастерскую; там изготовляли фотокамеры, стереокамеры и кинокамеры для экспериментов с «динамической вспышкой». В Центре подводных исследований капитан Жан Алина и Андре Лабан собрали планер — обтекаемое сооружение с мощной нижней тягой, оснащенное дощечками вроде углубителей на минрепах минных тральщиков. «Калипсо» могла буксировать это устройство со скоростью шести узлов.

Испытывая «фотопланер», мы получили множество пустых кадров, но иногда нам удавалось застать врасплох скопления креветок. Мы даже сняли на киноленту стаю кальмаров, расплывающуюся во все стороны в двенадцати футах от камеры. Наконец-то нам удалось подсмотреть в слоях рассеивания крупные подвижные организмы.

Затем мы опустили в море хитроумный прибор, измеряющий биолюминесценцию. Это был подводный батифотометр, сделанный доктором Джорджем Кларком из Гарвардского университета и его помощником Ллойдом Бреслау. Папа Флеш прислал их на «Калипсо», чтобы они испытали прибор в Средиземном море. Батифотометр подвешивался на фале с кабелями, по которым сигналы передавались на поверхность. Даже самое слабое свечение организма регистрировалось немедленно. В Атлантическом океане Кларк уже находил светящихся животных на глубине двух миль — средней глубине Мирового океана. Мы предоставили в его распоряжение «Калипсо» и «Винаретту Зингер», и он приступил к работе между Монако и Корсикой. Интересно было, стоя в штурманской рубке, смотреть, как самописец на приборе Кларка скачет вверх-вниз с разной частотой и амплитудой, в зависимости от глубины. Лента регистрировала поразительно много светящихся животных. Даже в самой скудной зоне «светящейся жизни», глубже шести тысяч футов, прибор почти каждые две секунды замечал вспышку.

Кларку хотелось также узнать, какие именно организмы устраивают фейерверк… Он установил на одном кронштейне свой батифотометр и камеру Эджертона. Они были сопряжены так, что свет от животного, попадая в прибор, тотчас включал затвор фотоаппарата. Светящиеся организмы сами снимали свой портрет.

Мы опустили это устройство в воду. Наверху шкала показывала, что перед батифотометром проносятся целые рои метеоритов. Бернар Марселлин, наш радиоинженер, который помогал Бреслау собирать замысловатый механизм, потирал руки, предвкушая интересные кадры. А когда мы проявили ленты, на снимках не оказалось ни одного сколько-нибудь крупного организма.

Чем объяснить такое несоответствие между показаниями батифотометра и тем, что видела камера? Мы продолжали опускать наше устройство, и всякий раз получали противоречивые результаты. Однажды ночью прибор буквально выходил из себя, регистрируя небывалую силу света. Несмотря на неприятную качку, все окружили прибор, чтобы посмотреть, как скачет стрелка. Судно накренилось, меня сильно тряхнуло, и одновременно догадка озарила мой мозг.

Сколько раз во время погружений я видел, как ночесветки и другие представители зоопланктона образуют настоящие созвездия вокруг моего тела. Малейшего прикосновения к ним, самой слабой вибрации достаточно, чтобы вызвать свечение. Так, может быть, устройство доктора Кларка регистрирует свет не только от спонтанно вспыхивающих организмов, может быть, оно само своим прикосновением раздражает светящихся животных? А сейчас, при сильном волнении, батифотометр еще и раскачиватся. Недаром же стрелка колеблется в лад с качанием корабля.

Чтобы проверить это, я в тихую ночь пришвартовался к пристани в Кальви и ушел под воду, подвесив батифотометр на подъемном кране. Крановщик стал покачивать прибор, имитируя движущийся корабль. Пока прибор висел неподвижно, вокруг него было почти совсем темно. Стоило ему начать двигаться, как кругом родились светящиеся туманности.

Когда исследуешь глубины приборами, управляемыми на расстоянии, сплошь и рядом сталкиваешься с такими вещами.

Накапливая данные о PC, мы стали замечать, что иногда поднимающийся слой расчленяется, словно разные виды собираются в стаи сообразно своей чувствительности к свету. Значительные вертикальные перемещения начинались не глубже 1500 футов. Казалось бы, на большей глубине, куда свет почти не проникает, нечего и ожидать каких-либо колебаний слоев рассеивания. Но возле Мадейры нам пришлось еще раз пересмотреть свои прежние воззрения.

Для большинства приезжих Мадейра — очаровательный курортный остров. Для нас это была небольшая уединенная горная гряда среди моря, 350 тысяч жителей которой находятся, так сказать, на иждивении глубоководной рыбы Aphanopus carbo — или эспады, как ее называют островитяне. В непосредственной близости от Мадейры почти вся рыба выловлена, так что местные жители вынуждены выходить на более глубокие места, где они ночью и ловят эспаду. Четыре рыбака — трое взрослых и один мальчик, — с которыми мы подружились, взяли нас с собой на ночной лов на легком изящном паруснике. Отойдя от острова на три-пять миль (здесь глубина резко увеличивается с шести до десяти тысяч футов), они убрали паруса и опустили длинные, с милю, ярусы с каменными грузилами — один с кормы, другой с носа. На каждом ярусе были сотни крючков, наживленных кусочками кальмара на нижних 300 морских саженях. Надо было ждать три часа; чтобы время не пропадало даром, рыбаки зажгли факел и принялись ловить кальмаров впрок для следующего дня.

На каждый ярус они взяли не меньше двадцати пяти эспад, в среднем по десяти фунтов каждая. У этой рыбы дьявольский вид — этакая черная барракуда с яркими блестками на коже, грозными клыками и огромными зелеными глазами. Эспада — единственная промысловая глубоководная рыба, и ловят ее только у Мадейры. Португальское правительство предлагало рыбакам попробовать наладить лов в Бискайском заливе и других местах, но из этого ничего не вышло. А у Мадейры, к счастью для островитян, Aphanopus carbo уже много десятилетий каждую ночь обеспечивает надежный улов.

Мы ходили с рыбаками в безлунную ночь, и шкипер заметил:

— При луне мы опускаем ярус на тысячу пятьсот футов глубже, чем сейчас. Но стоит луне скрыться за облако, и приходится поднимать снасть обратно до глубины одной мили, чтобы найти рыбу.

Человек, который двадцать пять лет ловил эспаду, сообщил нам эту поразительную новость как нечто обыденное. А ведь его слова опрокидывали все наши представления о вертикальных перемещениях. Выходило, что здесь слабый лунный свет влияет на поведение рыбы на глубине одной мили. Но ведь он не может проникнуть так глубоко! И мы привыкли к тому, что куда более яркий солнечный свет действует только на глубину до полумили. Я терялся в догадках: откуда у эспады такая чувствительность?

Может быть, восхождение рыбы вызвано своего рода цепной реакцией? Скажем, планктон в верхних слоях под влиянием лунного света движется то вверх, то вниз. На рубеже неосвещенной зоны следом за планктоном ходит рыба, которая им питается. А где-то еще глубже эспады, поедающие рыб второго или, скажем, третьего яруса, повторяют это движение в полном мраке…

Температура тоже сильно влияет на вертикальное перемещение рыбы. В Средиземном море от Геркулесовых Столбов до Золотого Рога круглый год температура на глубине свыше тысячи футов неизменно равна 13 градусам. Гибралтарский порог на глубине тысячи футов образует как бы дамбу из воды с постоянной придонной температурой. Но температура верхних слоев сильно колеблется — от 4,5 градуса зимой до 26–27 градусов летом. На середину апреля приходится так называемый день гомотермии — явление внезапное и роковое. В этот день от поверхности до дна устанавливается однородная температура 13 градусов. В ночь накануне и после гомотермии обитатели глубин из второго и третьего ярусов поднимаются к поверхности. Здесь большинство из них гибнет от декомпрессии. И море усеяно крохотными «драконами», которые лишились жизни только потому, что природа на один день убрала предохранительные заграждения, обычно удерживающие их на безопасной глубине.

Глава восьмая Наша кровь

Рано утром мы с Симоной вышли из каюты; палуба медленно качалась в лад длинным, ленивым валам Индийского океана. Зевая и потягиваясь, мы стояли у левого борта, глядя на обожженный голый берег Аравийского полуострова. «Калипсо» шла на восток вдоль Хадрамаута.

В каюте зазвонил телефон. Говорил Саут, и голос его звучал очень тревожно:

— Вы можете подняться на мостик?

Наш капитан нервно перебирал крупномасштабные карты.

— Никаких рифов…

— Что за рифы? — спросил я.

— Огромный риф. Прямо по курсу, вся вода белая.

Я метнулся в рулевую рубку и схватил бинокль. Вдоль горизонта впереди на несколько миль — пенный барьер!

— Не может здесь, на самой трассе, быть риф, — сказал я.

Риф почему-то колыхался… И, только подойдя на полмили, мы поняли, в чем дело. Буруны оказались играющими дельфинами. Четверть века мы с Саутом провели на море и никогда еще не видели такого огромного стада. Капитан позвонил в судовой колокол, вызывая всех на палубу. А дельфинье полчище развернулось, и прямо на нас устремился могучий вал, над которым живыми брызгами взлетали извивающиеся черные тела. Это было какое-то массовое дельфинье помешательство.

Дельфины — млекопитающие, они дышат легкими, и мы часто любовались их изящными легкими прыжками. Но сейчас они выскакивали из воды вертикально вверх, причудливо изгибаясь в воздухе. Соревнование в прыжках в высоту? Свадебные пляски? Или буйное ликование победителей в неведомой войне в глубинах? Мы забегали, заметались по трапам — скорей вооружиться фотоаппаратами, занять места на наблюдательном мостике и в подводной обсерватории!

Весь этот день курс «Калипсо» определяли дельфины, «летучая фаланга», которая заняла всю ширь океана от края до края. Я попробовал измерить высоту прыжков. Дельфины взлетали над водой на двенадцать — пятнадцать футов. Падая, они изгибались так, точно состязались: кто шлепнется в воду в самой некрасивой позе. Интересно было определить их число. Одновременно над водой находилось до тысячи животных; средняя продолжительность прыжка была около трех секунд. Но на каждого дельфина в воздухе приходилось, наверное, не меньше девятнадцати под водой. Двадцать тысяч дельфинов образовали этот живой риф…

Огромный, сверкающий на солнце гребень пены и летящих тел катился вдоль побережья Хадрамаута неведомо куда, движимый необузданным коллективным восторгом. Крича, как дети, мы спорили, чей дельфин прыгнул выше. Два десятка кинолюбителей соревновались, кому удастся заснять рекорд дельфиньих олимпийских игр.

Из подводной кабины открывалось потрясающее зрелище. Вода была прозрачная, видимость около ста футов, и все это пространство кишело быстрыми пловцами, которые легко поспевали за «Калипсо». Некоторые подходили вплотную к иллюминаторам поглядеть в упор на людей в «обсерватории». Наиболее энергичные тенями проносились вперед, пронизывая живую массу… Непрерывное движение перемешивало этот рой не только по горизонтали: снизу из пучины прямо вверх мчались дельфины, которые возле наших иллюминаторов включали «вторую космическую скорость» и с лета пробивали блестящий свод. Потом плюхались плашмя в воду, группировались и ныряли, оставляя в голубой толще белый след воздушных пузырьков, чтобы тут же с невидимых нам стартовых площадок начать новый полет к солнцу.

Естественно, кто любовался этим карнавалом в трех измерениях, не слышал умоляющих голосов сверху:

— Эй, хватит! Уступите место товарищам!

Уже смеркалось, когда стадо покинуло нас, и «Калипсо» снова стала почтенным судном, а не игрушкой дельфинов. Только появление звезд помогло определить, куда нас занесло.

В Атлантике и в Индийском океане мы часто встречали большие стада дельфинов, но ни одно из них ни численностью, ни буйством не могло сравниться с этими неистовыми хадрамаутскими легионами. Обычно дельфины шли правильным строем к какой-то своей определенной цели. Верные любопытству, отклонятся от своего курса, осмотрят «Калипсо» и ложатся на прежний курс. Высокие прыжки были очень редки. Куда они направлялись, неизвестно; часто мы одновременно наблюдали два отряда, следующих независимо один от другого в противоположных направлениях.

Дельфины любят играть вечером. Иногда они сопровождают нас и после наступления темноты. В этих случаях я без зазрения совести завладеваю наблюдательной кабиной, и уж меня не выгнать. Блестки светящегося планктона усыпают путь подводных танцоров. Выгнут спину горбом — и словно привидение рассекает толщу воды, оставляя раскаленный след. На черном бархате в завораживающем ритме скользят желто-зеленые силуэты, и звучит аккомпанемент веселого оркестра: подводная кабина — отличный резонатор, она усиливает дельфиний щебет.

Возможно, дельфины переговариваются между собой. Но если то, что мы слышали через гидролокатор, гидрофон или в подводной обсерватории, и есть их речь, она не артикулирована, в отличие от человеческой. У дельфина нет ни гортани, ни языка, ни губ, необходимых, чтобы выговаривать слова; он издает резкие модулированные звуки. Известно по меньшей мере два района, где люди используют модулированный язык: в Пиренеях и на Канарских островах есть места, где жители переговариваются свистом, потому что его слышно гораздо дальше, чем голос. Стоя на скалах, канарские пастухи общаются свистом на расстоянии трех миль, и запас слов довольно велик. Возможно, что ту же технику применяют дельфины.

В стаде к обычным звукам дельфиньего чириканья примешивается отчетливое хрюканье и кваканье более низкого тона, не похожее на обычный дельфиний язык. Может быть, это импульсы звуковых локаторов?

Учитывая сложное поведение дельфинов и предполагая, что у них есть своя речь, некоторые исследователи готовы допустить, что у зубатых китов может быть и свой фольклор, традиция устного рассказа, из поколения в поколение передаются предания старины. Если дельфиний язык существует и нам когда-нибудь удастся его расшифровать, не исключено, что человек узнает кое-что новое из истории морей…

Будь вы калипсянином, вы не удержались бы от фантастических догадок о гидрокосмосе.

Ночью, в полный штиль, стоя на носу «Калипсо», я иногда слышу внезапный всплеск, затем футах в ста впереди вспыхивает светящееся пятно и прямо к судну протягивается трасса.

Я вижу танцующее привидение — дельфина, и со всех сторон мчатся еще и еще: «Калипсо» разбудила спящее стадо. Видимо, дельфин, как и многие дикие животные, спит вполглаза, остерегаясь нападения акул снизу. Сверху ему ничто не грозит. Днем этому стремительному пловцу никакой противник не страшен, но «в постели» он уязвим и включает чрезвычайно чуткую систему контроля. Должно быть, морским млекопитающим хорошо известно понятие «беспокойная ночь».

Молодой дельфин остается с матерью, пока не достигнет примерно половины ее размеров, после чего присоединяется к ватаге подростков. Эти юнцы полны энергии, они готовы всю рыбу истребить. «Калипсо» часто преследовала такие шайки — куда там, молодежь не любит играть с судами.

У Амирантских островов нам удалось подсмотреть редкие картины частной жизни дельфинов. С отрядом аквалангистов я шел на катере вдоль северной части острова Дарос; вдруг из-за мыса выскочили десятка два дельфинов-белобочек и затеяли возню вокруг катера. Мы надели свое снаряжение и присоединились к ним. Наше появление их ничуть не смутило, напротив — казалось, дельфины только рады случаю показать нам некоторые трюки. Разойдутся в противоположные стороны, будто дуэлянты, и мчатся навстречу друг другу, сворачивая в самый последний миг, когда столкновение кажется неизбежным. Другие лениво кружили рядом, оперевшись о плечи товарища, или просто нежились на отмели, или, повернувшись кверху брюхом, чесали спину о камни. Неутомимые гончие морских просторов явно проводили здесь свои отпуск…

В отлично организованных морских цирках Флориды и Калифорнии дельфины не только артисты, там ведутся важные исследования их психологии. Белобочка, афалина и еще несколько китообразных — единственные известные животные, мозг которых размером приближается к человеческому. Из трех компонентов, создавших человека — головной мозг, рука и речь, — у зубатых китов нет только рук (если согласиться с тем, что они умеют разговаривать). Они не могут пользоваться орудиями труда; иначе у человека был бы в море серьезный соперник.

Я установил большую акклиматизационную цистерну для дельфинов в Океанографическом музее в Монако и попросил Альбера Фалько добыть несколько животных, не раня их. Альбер изобрел гуманный гарпун: вместо острого наконечника — захват с мягкими поверхностями, который смыкается, когда гарпун поражает цель. Целый год Альбер выходил на «Эспадоне» на охоту. Он сделал около пятидесяти выстрелов и поймал «за хвост» двадцать семь дельфинов.

К захвату было прикреплено около трехсот футов линя с буйком на конце. После удачного выстрела «Эспадон» подходил к буйку, и гарпунер, надев маску и ласты, нырял вдоль линя. Спустится к дельфину и осторожно обхватит его руками. Чаще всего обходилось без силовой борьбы. Правда, пленники горестным щебетаньем оплакивали свою судьбу. Альбер надевал на дельфина строп, и осторожно, чтобы не повредить нежную кожу, улов поднимали на палубу, где помещали на надувной матрац и укрывали дерюгой от солнца.

Сотни часов провел Фалько на носу «Эспадона», высматривая дельфинов, и то, что он видел, заставило его полюбить их. Когда дельфины подходили к судну порезвиться, впереди всегда держался самый большой и сильный, остальные кувыркались по бокам вожака. Однажды Альбер поймал самку и потащил ее прочь от стада. Детеныш последовал было за матерью, но вдруг кинулся догонять остальных. Фалько уверен, что это мать приказала ему уходить. По мнению Альбера, дельфины усыновляют осиротевших детенышей; он часто видел по три малыша у одной кормящей самки.

Наблюдая как-то за стадом матерей с детенышами, Альбер заметил, как целый выводок малышей вместе с одной самкой пошел к «Эспадону». В пятидесяти футах от судна детеныши круто повернули и возвратились к стаду. Самка внимательно осмотрела «Эспадон» и тоже вернулась. Фалько много раз видел, как взрослый дельфин догонял привлеченного видом судна расшалившегося юнца и «вел» его обратно.

Раз Фалько поймал захватом малыша весом около двадцати фунтов и взял его на руки. Снизу к ним метнулась куда более увесистая мамаша. Альбер услышал чириканье, которое явно выражало тревогу. Он растерялся. Его руки заняты добычей, а прямо на него идет разгневанная мать. Но она не тронула Фалько, только с криком металась вокруг человека. Казалось, самка одновременно и сверху, и снизу, и со всех сторон… Она не угрожала, только звала к себе детеныша и умоляла Фалько отпустить его. Он не устоял. Выпустил добычу, снял захват и проводил взглядом мать и дитя, которые, радостно щебеча, нырнули в пучину.

Доставив живого дельфина в порт, Фалько вез его на грузовике в музей и выпускал в бассейн. Первым делом нужно было научить пленника остерегаться стенок. Когда дельфин смирялся с неволей, человек выходил из воды и оставлял его одного. Специалист-медик дважды в день проверял температуру, пульс, дыхание пленника. Прописывал антибиотики, витамины, даже делал энцефалограммы.

Некоторые дельфины, оказавшись в одиночестве, не выдерживали тоски и либо тонули, либо кончали жизнь самоубийством, ударяясь с разгона головой о стенку. Если же в бассейне было одновременно два-три пленника, они быстро осваивались и, попостившись дней пять-шесть, начинали принимать пищу. Ели они только свежие сардины — самую дорогую рыбу на рынке. Смотритель бассейна Этьен Гастальди награждал своих подопечных сардиной, когда они подбрасывали в воздух шар. (Мне почему-то казалось, что они делают это с вызовом, недовольные рабством.) Этьен предложил им вознаграждение подешевле — мерлана, но дельфины воротили нос от такого эрзаца. Гастальди показал пленнику сардину, тот подбросил головой шар в воздух и примчался за призом. Но смотритель ловко совершил подмену, и дельфин вместо сардины проглотил мерлана. Как он посмотрел на Гастальди! И ударом ластов обдал его с ног до головы водой.

У этого самолюбивого белобочки Delphinus delphis есть бутылконосый родич, афалина Tursiops, который очень любит выступать на сцене и стал звездой океанариев. Белобочка нисколько не глупее афалины, но не хочет мириться с неволей. Поняв это, мы выпустили наших пленников в море. Больше всех радовался Фалько.

В зеркальных водах у Стромболи наш впередсмотрящий приметил плавающий у поверхности темный предмет. Как обычно, мы изменили курс — проверить, что это. Оказалось, дельфин; он судорожно бился, силясь держать дыхало над водой. Кьензи подплыл к дельфину. Животное сделало отчаянное усилие, чтобы уйти, но потом смирилось — будь что будет… Кьензи осторожно погладил дельфина и, поддерживая его, крикнул нам:

— Он не ранен! Как будто все в порядке!

Я вспомнил древние предания, греческие мифы о дельфинах, которые спасали тонущих моряков. Долг платежом красен. Присоединившись к Кьензи, я удостоверился, что у дельфина нет видимых повреждений. Мы сделали строп из одеяла, подняли пациента на палубу и поместили в наполненный водой катер. Доктор Нивелло приступил к медицинскому обследованию; «Калипсо» пошла дальше, превратившись в дельфиний госпиталь.

Нивелло установил, что мы выловили молодую самку. Он ввел ей средство для стимуляции сердечной деятельности, сделал искусственное дыхание. Два часа спустя пациентка скончалась… Вскрытие показало: все органы невредимы, никаких следов болезни. Один из аквалангистов предположил, что сердце чуткого животного разбилось, когда его покинуло стадо.

— Или от безответной любви, — сказал Нивелло.

Близ Корсики мы настигли стадо дельфинов; я послал Фалько и Антонио Лопеса на катере, чтобы они заарканили одного. Лопес невелик ростом, но это очень храбрый человек, с юных лет посвятивший себя морю. Дельфины затеяли настоящие горелки. Подчиняясь сигналам стоящего на носу Фалько, Лопес выжимал весь запас мощности из мотора. Вдруг Фалько крикнул:

— Лево руля, живо!

В последний миг Лопес увернулся от черной блестящей громады, которую принял за скалу. Но «скала» обдала его скверно пахнущим дождичком и исчезла под водой! Среди стада дельфинов неожиданно вынырнул кит в три раза длиннее катера.

А еще находятся биологи, которые называют Средиземное море «безжизненным»! Походили бы они со мной на «Калипсо»… Между Лазурным берегом и Корсикой мы часто встречали стада крупных китов, постоянно обитающих в этих водах.

Полвека назад «князь океанографии» Альберт I Монакский приглашал представителей королевских домов Европы на бой китов, и гости редко возвращались без добычи.

Вот одна из забавных сценок, какие можно наблюдать в нашем «безжизненном» море. Утром мы шли на «Калипсо» между Корсикой и Мессиной. Вдруг заметили спящее у поверхности стадо китов. Медленно приблизились к ним; я в это время стоял на носу. Киты проснулись, всполошились и нырнули, а вся вода вокруг стала красной! Мы нарушили их покой как раз после пира, когда они переваривали красных креветок. Появление «Калипсо» настолько напугало китов, что они опорожнили кишечник…

Когда нам попадаются киты, мы не упускаем случая понаблюдать из подводной обсерватории за крупнейшим на Земле животным. И мы первыми изо всех подсмотрели плывущих китов в их родной стихии. Когда перед вашим окошком колышется хвостовой плавник величиной с банкетный стол, это внушительное зрелище… И кажется, мы выяснили, откуда берутся белые киты, о которых можно прочесть у многих авторов, от Мелвилла до Хейердала. Я тоже за свои годы на море много раз видел сверху белые силуэты в воде, но никогда не наблюдал альбиносов на поверхности.

В ясный, тихий день «Калипсо», проходя мимо Липарских островов в Тирренском море, очутилась в окружении плавающих камней; на голубой глади словно извивались посыпанные гравием дорожки. Мы зачерпнули камешки ведром — это была пемза из вулканов поблизости. «Калипсо» продолжала идти своим курсом, вдруг с высокого мостика раздался крик:

— Киты!

Два кита длиной около шестидесяти футов плыли, не торопясь, как раз под струями пемзы. Они спокойно позволили «Калипсо» пристроиться между ними. Оба выпускали фонтаны, а в промежутке между вдохами погружались на несколько футов.

Внезапно кто-то на носу закричал:

— Один из них — белый кит!

Я кубарем скатился в наблюдательную кабину. Оба кита были одинакового темного цвета, но под водой они кувыркались, играя, и показывали серо-белое брюхо. Так что белый кит, похоже, еще одно из ряда мнимых чудовищ (мурены, скаты, осьминоги), грозную славу которых уже развенчали аквалангисты. Но страхи не прошли совсем, они теперь сосредоточились на кровожадной косатке.

Грозный «кит-убийца», он же косатка, — самый крупный из дельфинов. Он умен и подвижен, его наблюдают не так часто, и потому, должно быть, он сохраняет свою каннибальскую репутацию. В книгах о китобойном промысле можно прочесть описания страшных сцен, как косатки нападают на крупных китов и выгрызают у них язык, свое любимое лакомство. Такое и впрямь бывает, когда кит загарпунен и представляет собой легкую добычу. Но невредимый кит — синий или кашалот — вполне может отбить атаки косатки. Это подтверждено многими наблюдениями. Самые надежные свидетельства собраны в Антарктике инспекторами, которые летают над участками промысла низко и на малой скорости. Часто видели, как стаи косаток приближались к небольшой китовой семье — самец, самка и детеныш. Кит легко отгонял косаток, и стая прекращала преследование.

А вот рассказы об уме косаток справедливы. Вдоль берегов Новой Зеландии вплоть до начала нашего столетия вели китобойный промысел. Завидев китов, рыбаки выходили на лодках, поражали добычу гарпунами и тащили ее к берегу для разделки. Окровавленная вода привлекала косаток, и китобои бросали им требуху, в том числе язык. Зато по ночам косатки ходили вдоль берега и, приметив кита, тотчас «лаем» принимались будить рыбаков. Получается, что косаткам, чтобы отведать китового мяса, приходилось обращаться за помощью к единственному в царстве природы подлинно кровожадному существу… Если бы «убийцы» отвечали своей репутации, они бы давно истребили всех китов на свете. Косаток не так уж много; должно быть, они как вид не очень преуспевают, в отличие, скажем, от акул, которые много миллионов лет буквально кишат в океанах.

Для меня косатки — те же дельфины, только крупнее и красивее своих братьев. Самец достигает в длину двадцати пяти футов, у него мощные челюсти и большие зубы. Косатке ничего не стоит разорвать на куски пловца, но до сих пор такие случаи неизвестны. Марокканские ныряльщики, знакомые с «китом-убийцей», рассказывают, что косатки подходят к человеку, поплавают вокруг и, удовлетворив свое любопытство, удаляются. Словом, ведут себя как обычные дельфины.

Южнее острова Сокотра в Индийском океане «Калипсо» настигла, как нам сперва показалось, стадо китов, но затем я по черным косым спинным плавникам опознал косаток — Orcinus orca. На расстоянии кабельтова от них «Калипсо» сбавила ход до шести узлов. Косатки плыли не торопясь среди тихо плещущихся волн. Вблизи мы смогли даже разглядеть белые пятна на черных боках. Самый крупный, самец, был около двадцати футов в длину. Четыре взрослые косатки поменьше, видимо, составляли его гарем. Двое детенышей, которые шли чуть поодаль, поспешили присоединиться к родителям. Появление судна заставило все стадо теснее сплотиться вокруг вожака.

Я прибавил ходу. Вожак оставил стадо и пошел к «Калипсо». Я уже думал, что он сейчас начнет кувыркаться в воде у нашего форштевня, словно дельфин, но косатка занял позицию футах в ста впереди, повернул и поплыл от нас. Мы шли за ним, вдруг меня осенило: вожак уводил «Калипсо» прочь от своего семейства, которое следовало под углом к нашему курсу… Внезапно он нырнул. Нету, исчез… Мы минут пять изучали гладь моря, прежде чем вновь обнаружили стадо. Оно было милях в двух от нас. Так как детеныши плавают не очень быстро, «Калипсо» удалось опять настигнуть косаток. Вожак рассердился не на шутку. Он покинул семейство и пошел в другую сторону. Однако на этот раз мы его провели: стали преследовать не вожака, а стадо. Тотчас самки и детеныши нырнули, словно услышали его команду. На виду остался только его превосходительство. Он несколько часов водил нас за собой. Хитроумные маневры самоотверженного самца заставили нас совершенно потерять след самок и детенышей.

И все это время в некотором отдалении поверхность моря рассекали плавники акул. Когда бы нам ни встречались морские млекопитающие, непременно по соседству ходят акулы.

В ста милях севернее экватора Саут зазвонил в судовой колокол, вызывая на палубу правоверных. Невдалеке от судна мы увидели косые фонтаны и длинные темные силуэты кашалотов. Трое животных шли нам наперерез со скоростью семи-восьми узлов. Мы повернули и пристроились к ним. Так начался день чудес и трагедий…

Забравшись в подводную обсерваторию, Луи Маль смотрел, как кашалоты танцуют и резвятся в океане, кувыркаются, сверкая белым брюхом. Решив, что «Калипсо» подошла слишком близко, киты нырнули, но через десять минут вернулись к поверхности недалеко от носа нашего корабля. Мы видели могучие черные спины, исполосованные старыми рубцами. Около часа мы без конфликтов вместе бороздили океанский простор.

Но вот киты после очередного погружения вынырнули очень близко и каким-то образом очутились перед самым форштевнем «Калипсо». Столкновение было неизбежно. Со скоростью десяти узлов «Калипсо» врезалась в бок двадцатитонного кашалота. Главный удар приняла на себя подводная камера. Маль пробкой выскочил из люка, испуганный, но невредимый.

— Кабина цела, течи нет! — крикнул он.

Несколько человек побежали вдоль палубы к корме посмотреть, что с китом. Надев наушники эхолота, я услышал тревожный мышиный писк. До столкновения кашалоты переговаривались между собой мелодичными модулированными нотами, теперь звучали нервные, полные боли крики кита, которого мы ранили, и пронзительные ответы его спутников.

«Калипсо» сбавила ход. Два кита подошли к своему явно оглушенному товарищу и с обеих сторон плечами подняли его так, чтобы дыхало было над водой. Точно таким способом мать поддерживает новорожденного детеныша, обучая его плаванию; видимо, память китов сохраняет этот прием, и они применяют его, когда кто-то из них попадает в беду. Отовсюду по два, по четыре сходились другие кашалоты. Я поминутно выбегал на палубу, потом опять возвращался к гидролокатору, чтобы послушать разговор стада. «Голоса» стали более нормальными. Видимо, оглушенный кит оправился от удара. Всего возле «Калипсо» собралось тридцать семь китов, включая пять-шесть детенышей длиной около двенадцати футов. Мы без труда поспевали за стадом, так как его движение тормозилось медлительностью детенышей и раненого.

Один шаловливый юнец пошел назад. Он захотел поближе взглянуть на черное брюхо «Калипсо» и очутился под судном. Вдруг из машинного отделения донесся сигнал тревоги, и почти сразу зазвонил телефон.

— Правый мотор стал, — доложил Робино.

Я поглядел назад. Кильватерная струя «Калипсо» окрасилась кровью. Детеныш попал под наши винты.

— Пускай мотор, Робино, — распорядился я и напряг слух: будет ли вибрация? Нет, ни валы, ни лопасти винтов как будто не пострадали.

Я круто повернул «Калипсо» назад. Маленький кит, фыркая кровью, пошел к стаду; наши бронзовые винты рассекли его кожу и белый жировой слой. Вернувшись в подводную обсерваторию, Маль увидел обтекающий иллюминаторы кровавый след — будто язык пламени за самолетом, подбитым зениткой. Наблюдая сверху, мы насчитали на теле раненого пять параллельных надрезов.

Детеныш присоединился к стаду, и тотчас там началось всеобщее замешательство. Самый крупный кит невероятным усилием плавников на треть своей длины поднялся вертикально над поверхностью воды и смерил взглядом врага, который ранил двоих его сородичей. Затем так же вертикально погрузился, и в следующий миг все стадо исчезло, остался лишь смертельно раненный детеныш.

С китобойной площадки на носу наш капитан метнул гарпун, затем, не выпуская из рук линь, поднялся на палубу и с риском для жизни побежал по левому фальшборту к корме. Малейшая конвульсия животного — и он очутился бы за бортом, где уже собирались акулы.

Выстрелом в голову Дюма добил нашу жертву. С водолазной площадки на подзоре кормы матросы набросили петлю на хвост убитого детеныша, и мы попытались втащить его лебедкой на палубу. Морис Леандри стоял на площадке, и его обдала струя крови — теплой, как наша кровь… Все работали молча. Кит оказался чересчур тяжелым для наших талей, мы только чуть-чуть приподняли его из воды и выключили лебедку. Шестнадцатифутовый детеныш весил около полутора тысяч фунтов.

Снизу над краем кормы высунулась голова Леандри:

— Прямо подо мной бурая акула футов на десять.

Акула неторопливо кружила у самой поверхности. Появилась еще одна, потом сразу две, и вот их уже штук двадцать, каждая длиной не меньше шести футов, а некоторые до двенадцати. К ним присоединилась великолепная тринадцатифутовая синяя акула, с длинным острым рылом, изящным телом и большими холодными глазами.

Откуда они здесь, среди океанских просторов, где пять миль воды под килем? Что их привлекло? Запах крови? Вибрация от движений бьющегося кита? А может быть, они всегда следуют за китами, собирая крохи с их стола и выжидая случая напасть на больного или раненого? Акулы продолжали кружить возле нас. Все-таки похоже, что это постоянные спутники стада. Конечно, опасное для них соседство, но и заманчивое — как-никак пожива. Морские млекопитающие расправляются с акулами, с ходу тараня их; это доказали дельфины в океанариях. Должно быть, поэтому акулы держатся от китов в сторонке и так долго собираются с духом атаковать даже убитого.

Нерешительность акул позволила нам приготовить к спуску «акулоубежище», зарядить съемочные камеры и акваланги. Дюма и Лабан вошли в клетку, и мы опустили их в воду рядом с китом. Спустя некоторое время их заменили Маль и я. Количество акул достигало уже тридцати — сорока, они стали смелее и подходили все ближе. Хотя железные прутья «акулоубежища» расположены достаточно тесно и акуле никак не протиснуться между ними, на душе было тревожно. Клетка висела на тросе, оборвется — поживей выбирайся через дверь, пока клетка не затонула ниже предела работы со сжатым воздухом. И плыви вверх среди акул! А они, как нарочно, вели себя все нахальнее. Здоровенные верзилы подплывали к клетке и тыкались в нее носом. На каждой акуле висело не меньше полудюжины прилипал, преимущественно вдоль нижней челюсти. И очень много было лоцманов. Эти полосатые рыбки так и просились в аквариум, среди кровавых струй они казались совсем не на месте.

Прошло не меньше часа, прежде чем наиболее решительные акулы отважились подойти к киту вплотную — просто так, не пуская в ход зубы. Поначалу и наша клетка вызывала у них опаску. Почувствовав, что вот-вот начнется пиршество, я отворил дверцу, чтобы Малю было удобнее снимать. Разумеется, я был начеку и в случае опасности тотчас захлопнул бы ее.

Хищницы раз сто или двести «погладили» рылом тело убитого кита, прежде чем первая из них осмелилась схватить кусок. Точно отрезали бритвой десять фунтов кожи и жира! Началась оргия, какой до нас не видел ни один человек.

Всего несколько футов отделяло нас от этой сатурналии, и мы великолепно видели, как кусает акула. Считалось, что хищница непременно поворачивается кверху брюхом, чтобы укусить. Но это не всегда так. На глазах у нас они шли прямо на добычу и разевали пасть, изгибая нос вверх под острым углом. Капкан, оскаленный наточенными зубьями, оказывался впереди. Акула впивалась в китовый бок, сжимала челюсти, и все ее тело содрогалось, будто в конвульсиях: хищница действовала зубами, как пилой. Миг — кусок отпилен, акула отплывает прочь, а в боку кита зияет яма с ровным краем. Страшное зрелище… И отвратительное.

Мы дали хищницам насытиться китовым жиром и мясом и захотели проверить, нельзя ли теперь заснять среди них подводного пловца? Фалько и Маль вооружились кинокамерой и спустились в клетке. Пиршество, по сути дела, кончилось, и заметно пополневшие акулы двигались совсем вяло. Футах в тридцати от клетки неподвижно застыла двенадцатифутовая хищница. Решив, что она дремлет, Фалько отворил дверцу и выплыл наружу. Маль встал у выхода, приготовившись снимать. Фалько шел прямо к акульей морде. Глаза хищницы следили за ним. В шести футах от акулы Фалько молниеносно оглянулся назад: почему не стрекочет камера? Маль жестом показал, что заело ленту. Акула двинулась к Фалько. Он метнулся в клетку. Маль захлопнул дверцу, акулья морда с ходу уткнулась в прутья. Да, как ни наелись акулы, подводному пловцу лучше не связываться с такими разбойницами…

Калипсяне наблюдали с палубы, как шло уничтожение кита, и в них пробудилась столь естественная для моряков ненависть к акулам. Едва кончились съемки, команда забегала, вооружаясь для схватки. Все годилось: ломы, топорики, остроги, тунцовые багры. Вот матросы уже на водолазной платформе, бьют, рубят, цепляют баграми… Извивающиеся акулы как по конвейеру сыпались на палубу, где их добивали.

— Смерть синей! — вскричал Дельма и вытащил ее из воды.

Дюма бросился на убитую и выпотрошенную акулу и отрубил ей голову: ему нужны были ее челюсти. Тушу он выбросил за борт, и обезглавленная рыбина поплыла прочь!

Акулы часами бились в судорогах на палубе, проявляя поразительную живучесть. Между тем эта же хищница, попав на крючок, часто совсем не сопротивляется. И ее трудно сохранить в неволе. Как ни мощна мускулатура акул, они физиологически чрезвычайно уязвимы.

Во время нашей расправы с акулами прилипалы покинули своих хозяек. Через два дня мы пришли в порт, Кьензи случайно нырнул под «Калипсо» — и увидел десятки прилипал, которые прикрепились к днищу головными присосками, напоминающими ирисовую диафрагму.

Годом позже «Калипсо» в тот же день оказалась в той же точке Индийского океана. Мы встретили кашалотов всего в десяти милях от места предыдущей встречи. На этот раз их было не меньше сотни, они шли группами на запад со скоростью семи-восьми узлов. Всюду, куда ни взглянешь, — киты… И нам довелось наблюдать необычайное явление.

Время от времени вдали над спокойной гладью океана словно взмывали гейзеры, как при взрыве глубинных бомб. Какой-то природный катаклизм, но какой? И тут загадка разрешилась. Дюма и Фалько (они стояли вместе со мной на наблюдательном мостике) увидели «извержение» совсем близко от корабля.

— Вот оно! — вскричал Дюма.

Я в эту секунду смотрел в другую сторону; обернувшись на голос Диди, я заметил в нескольких стах футах какой-то выброс высотой с Триумфальную арку. И услышал гулкий всплеск.

— Ты прозевал! Это было так быстро! — сказал Диди.

На глазах у них шестидесятифутовый кашалот выпрыгнул из воды на высоту пятнадцати футов! И шлепнулся боком, разметав фонтаны брызг, которые я успел заметить.

Это был единственный случай, когда калипсяне непосредственно видели «полет» кита, но могучие всплески воды мы наблюдали и впредь. Может быть, киты были во власти того же возбуждения, которое заставило прыгать хадрамаутских дельфинов? Хотя вряд ли, ведь кашалоты прыгали по одному, остальные в это время держались спокойно. Брачный танец? Тоже маловероятно: у большинства самок были детеныши. У меня родилась другая догадка.

Известно, что среди китов глубже всех ныряют кашалоты. Находили погибшие особи, опутанные подводным кабелем на глубине мили; специалисты признают, что кашалот ныряет, во всяком случае, на три тысячи футов. Исследуя китовые желудки, обычно обнаруживают в них большие куски кальмаров, а то и проглоченных целиком головоногих. В кишечнике кита скапливаются десятки кальмаровых клювов. У Азорских островов князь Альберт загарпунил кашалота, который тут же отрыгнул огромный кусок белого мяса, принадлежавшего неизвестному до тех пор виду кальмара, с щупальцами длиной двадцать семь футов. Позднее этот вид назвали Architeuthis princeps. Часто китобои видят на теле пойманных кашалотов страшные рубцы, следы смертельных схваток с гигантскими кальмарами на глубине двух-трех тысяч футов. И я подумал: не с этими ли битвами связаны поразительные прыжки?.. Сражаясь в черной пучине, кит превышает назначенные ему самой природой сроки пребывания на такой глубине. Оставив кальмара и торопясь наверх, за воздухом, он развивает скорость двадцать — двадцать пять узлов и с ходу выскакивает из воды, но тут тяготение останавливает его полет. Если моя теория верна, то эти гейзеры всего лишь признак китовых трапез. Вот бы создать быстроходные глубоководные аппараты, чтобы последовать за кашалотами во время их отважных погружений и своими глазами увидать битву кита с Architeuthis princeps!

Работая в тропиках, мы всегда по соседству с китами наблюдали акулью свиту. И никогда не могли предугадать, как поведут себя хищницы. Мне надолго запомнилась одна встреча.

Надев только маску и ласты, я вместе с ученой троицей — Драшем, Нестеровым и Нивелло — плавал у рифов Шаб-Дженаб в Красном море. Мы любовались чудесным подводным пейзажем, который оживляло множество шишколобов, груперов и бонит. Вдруг я на пределе видимости, футах в семидесяти пяти приметил силуэт не очень крупной акулы Carcharhinus. В это же время акула увидела нас. Подумала и решительно, полным ходом пошла на меня. С чего бы это? Из нашего квартета я был наименее лакомым кусочком. И защищаться нечем. Но даже будь я вооружен, акула атаковала меня так стремительно, что я ничего не успел бы сделать. Нас разделяло меньше метра, когда хищница, шедшая со скоростью десяти узлов, резко повернула и устремилась назад, в открытое море.

Мы встречали тысячи акул, и все они были очень любопытны, но вели себя смирно. Почему именно эта оказалась такой дерзкой? И почему отступила, когда жертва уже была в ее власти? Стоит отметить, что акула увидела меня с такого же расстояния, как я ее: лишнее свидетельство того, что у этих хищниц, несмотря на менее совершенное строение сетчатки, отличное зрение. А как круто она повернула, опровергая все, что говорят о неуклюжести акул!

После этого столкновения мы стали куда более осторожно относиться к красноморским акулам. Они назойливее своих атлантических сестер, хотя виденные нами были меньше океанских. В Красном море акулы не превышали шести футов в длину, зато их было очень много, особенно на мелководье среди рифов, где мы работали. К подводным пловцам они относились по-разному. Некоторые безучастно проплывали мимо, от других невозможно было отделаться. Прикрикнешь на них — вздрогнут, но уходить и не думают. Угрожающий взмах рукой отпугивал их, но они тотчас возвращались. Повернешься спиной — подплывают к ногам. Решительно пойдешь на них (мы убедились, что это лучший способ) — на время отстанут, можно немного поработать. А затем все начинается сначала. В конце концов приходилось нам отступать — слишком велико их превосходство…

Пока «Калипсо» стояла у северного склона черного вулкана Джебель-Зебаир в Фарасанском архипелаге, Дюма и Фалько отправились на катере обследовать другую сторону острова. Бросив якорь возле узкой полоски черного пляжа, они нырнули на глубину шестидесяти футов. Дюма направился к скальному уступу, Фалько плавал по горизонтали над ним. Стало темнее, точно на поверхность воды пала тень от облака. Что-то заставило Фалько насторожиться, и, озираясь во все стороны, он увидел внизу идущую прямо на него акулу. Она шла очень быстро, раздумывать было некогда. Фалько юркнул в расщелину и приготовил свою «акулью дубинку» — четырехфутовую палку с гвоздями на конце. Акула последовала за ним. Фалько вытянул вперед руку с дубинкой и двинулся навстречу хищнице, чтобы оттолкнуть ее. Она развернулась. Альбер ткнул ее палкой в бок, и акула обратилась в бегство.

Он вышел из расщелины и посмотрел вниз. Дюма вертелся юлой, не сводя глаз с небольшой акулы, которая упорно кружила возле него. Фалько устремился к нему на выручку. Снизу к ногам Дюма шли еще две акулы; Фалько пригрозил им дубинкой, стараясь возможно больше шуметь. Хищницы поспешно ретировались. Аквалангисты пошли вверх, спиной к скале. Затем их окружил сразу десяток акул. Один пловец следил за хищницами, второй высматривал в скале щели, намечая путь отступления. Стая проводила их до самой лодки. Солнце скрылось за вулканом, и вся вода вокруг забурлила: наступил час вечерней трапезы.

В глубине лабиринта красноморских рифов акулы были поспокойнее. Однажды, работая под водой у Шаб-Сулейма, Дюма и Бельтран увидели поблизости несколько акул. Вдруг из рифа выскочил желтый спинорог весом не больше четырех фунтов. И что же: акулы тотчас растаяли в голубой толще. Это был далеко не единственный случай, когда у нас на глазах спинороги обращали в бегство акульи стаи.

У Мерса-Белы Фалько отправился на катере разведать риф. Вдруг двадцатипятисильный мотор заглох, а в воде вокруг катера расплылась кровь. Акула попыталась укусить винт…

Как-то под вечер возле островов Двух Братьев мы с Кьензи плыли под водой над склоном, поросшим мясистыми альционариями. Нам попался десяток молот-рыб, настолько робких, что мы никак не могли подойти к ним вплотную. Часом позже, когда солнце склонилось к горизонту и под водой стало совсем темно, в том же месте плыли Дюма и Фалько; Маль снимал их на кинопленку. Теперь акулы вели себя куда агрессивнее. Пловцы вернулись на борт, а около судна началась катавасия. Акулы словно взбесились. Десятки здоровенных Carcharhinus неистово метались вокруг, задевая борта «Калипсо» и хватая все, что бы мы ни спустили к воде. Только протянешь вниз багор, а уже на нем болтается акула. На палубе росла груда яростно извивающихся злобных хищниц. В этот миг из каюты, где готовились к погружениям пловцы, вышел наш гость — фотограф, в ластах, с аквалангом на спине и фотоаппаратом в руках. Он направился к водолазному трапу.

— Вы куда? — ахнул я.

— Я всю жизнь мечтал о таких кадрах! — ответил он, ступая на трап.

— Приказываю сейчас же вернуться на палубу! — сказал я.

Кажется, это единственный раз, когда мне пришлось говорить в приказном тоне на «Калипсо». Мы даже повздорили. Потом фотограф долго не хотел со мной разговаривать. Как же: я сорвал ему такие съемки, о каких можно только мечтать! Так он считал. Я считал, что спас его от верной смерти.

Глава девятая Манящие острова

«Калипсо» шла курсом на Сейшельские острова, чуть ли не последний на земле неоскверненный уголок тропиков. В свое время генерал Гордон совершенно серьезно утверждал, что легендарный Эдем находился на Маэ, главном острове Сейшельского архипелага, лежащего вдали от всех материков, в экваториальной части Индийского океана.

На восьмой день после выхода из Бахрейна мы увидели на горизонте веера кокосовых пальм. Это был Денис, самый северный из островов группы, овеянный какой-то чисто полинезийской романтикой. Его жители, смуглые люди с грудными голосами и певучим французским произношением, выращивают кокосовые орехи и заготовляют копру. Молодой владелец плантации прибыл на «Калипсо» вместе со своей юной темноглазой женой, которой я бы ни за что не дал больше пятнадцати лет. Их сопровождал управляющий, рослый белокурый мужчина, с виду лет тридцати. Позднее мы узнали, что плантатору сорок один год, его жене двадцать девять, а управляющему сорок восемь! Вот уж подлинно острова неувядающей юности.

Но мы спешили дальше, и, когда настал час расставания, обитатели Дениса завалили палубу «Калипсо» кокосовыми орехами, бананами, зеленоватыми апельсинами. Принесли даже серенького поросенка, которого мы тотчас окрестили Артуром. Наш ныряющий пес Боннар пришел в бурный восторг, однако шокированный поросенок не принял его предложения устроить возню и затрусил прочь. Мы выручили Артура: оберегая его поросячье достоинство, заточили его в стоявшее на палубе «акулоубежище».

В нескольких милях от Маэ на «Калипсо» обрушился ливень, и мы даже обрадовались прохладному душу. Вдруг впереди открылась словно картинка из волшебного фонаря. В ярких лучах солнца — зеленая гора, а над ней сразу две радуги! Это было редкостное зрелище.

В тропических морях преобладают коралловые и вулканические острова, но Маэ сложен из красного и черного гранита. Могучие пики вздымаются со дна океана, с глубины двенадцати тысяч футов. Красиво обтесанные искусным ваятелем-ветром громады покрыты пышной зеленью. Тропическая растительность сочетается здесь с субтропической; почти круглый год держится ровная температура, около 24 градусов тепла.

Мы подошли к длинной пристани, и тотчас все население Виктории — беленькой столицы архипелага — высыпало на улицы. Казалось, тридцать тысяч жителей острова все как один мечтают побывать на «Калипсо». Набережная соединяла пристань с главной площадью, где стоит чугунный памятник королеве Виктории.

Обитатели Маэ любят веселую компанию, был бы предлог собраться, и появление «Калипсо» их очень обрадовало; нас возили с одного приема на другой.

Вскоре чуть не вся наша команда щеголяла в соломенных шляпах, какие носили моряки в прошлом столетии: в Маэ ими до сих пор снабжают портовую охрану. Приметив, как тепло встретила наших ребят женская часть населения, я решил, что лучше не задерживаться здесь, а то свадьбы пойдут. Угроза вполне реальная: три тысячи молодых сейшельцев были призваны на службу в британскую армию.

И мы взяли курс на Альдабру. Альдабра — группа из четырех островов, которые административно входят в Сейшельский архипелаг, хотя лежат от него в 800 милях на юго-запад. Благодаря прозорливости Чарлза Дарвина, убедившего английские власти не заселять Альдабру, островки до недавнего времени были необитаемы, да и теперь мы застали на них лишь нескольких смотрителей.

Задолго до того, как атоллы поднялись над горизонтом, мы узнали, что приближаемся к Альдабре: большие лагуны издали дают знать о себе ярко-зеленым отражением на голубом небе. Шумно хлопая крыльями, навстречу нам вылетели птеродактили, то бишь огромные фрегаты. «Калипсо» превратилась в машину времени: в воображении мы перенеслись в эпоху летающих ящеров и диплодоков…

Главный остров, именем которого названа вся группа, представляет собой сильно вытянутый атолл длиной двадцать две мили; ширина его — с учетом отмели площадью двадцать две квадратные мили — двенадцать миль. Большая лагуна занимает около двухсот квадратных миль. В отлив она усыхает почти на две трети. Через проходы в кольцевом рифе течет огромное количество воды; лагуна — сердце атолла, только вместо крови она перекачивает морскую воду. Приливная волна — зеленая от планктона и мельчайших водорослей. Отступая, вода окрашивает океан в серый цвет: она выносит из лагуны мертвые организмы — следы борьбы за существование. Четыре узких прохода соединяют внутреннюю лагуну с окружающими водами.

Похоже, Главный пролив достаточно глубок для «Калипсо»… К тому же мы слышали от сведущих людей, что в первую мировую войну здесь, спасаясь от преследования, прошел германский крейсер. Итак, курс на пролив! Под килем шестьдесят футов; ничего, что тесновато. Впереди до самого горизонта простерлась лагуна, окаймленная мангровыми зарослями. Еще дальше торчали макушки панданусов и пиний. А над водой, куда ни погляди, возвышались сотни коралловых глыб высотой до двадцати футов. Стоит ли рисковать? Я дал задний ход: поищем другое место для стоянки.

С наружной стороны атолла не совсем уютно, да что поделаешь. В полумиле от берега протянулся барьерный риф, но внешняя лагуна для стоянки не годилась, в отлив она почти совершенно высыхала. Вдруг мы заметили скользящую над отмелями пирогу. Она вышла из маленького поселения на Вест-Айленде, западном сегменте атолла. Вот лодка проворно перескочила через риф; мы разглядели четверых негров и одного белого. Он был босой, зато голову защищал тропический шлем, покрытый алюминиевой краской. Поднявшись на борт, человек в шлеме представился: Жорж Гуро, инспектор-смотритель атолла. Я предъявил ему полученные на Маэ бумаги, которые разрешали исследовательскому отряду под руководством профессора Шербонье месяц работать на Альдабре. Гуро (мы прозвали его «губером», ведь он был, так сказать, местным губернатором) сказал, что может выделить нам три домика. Наши лодки, доверху нагруженные снаряжением, поспешили к берегу, пока не начался отлив. Чернокожие лоцманы провели их через проход в рифе, и катера причалили к пляжу, сверкающему коралловым песком сахарной белизны.

Я решил, не откладывая, осмотреть основание рифа и увидел чудесные картины, подобные которым встречались нам только в Красном море. Действительно, рай — рай ныряльщиков! Прощупав дно эхолотом, «Калипсо» нашла себе место для стоянки за барьерным рифом.

Береговой отряд вселился в домики из рифленой жести; Анжелина — рослая улыбчивая женщина — согласилась быть стряпухой. Дельма приготовил из медицинского спирта и анисовой эссенции пастис, и лагерь «Калипсо» на Альдабре начал свое существование.

Но сама «Калипсо» устроилась далеко не так удобно. Всю первую ночь нас сильно качало. Было ясно, что на этом месте мы будем скверно спать, и это неизбежно отразится на работоспособности. А тут еще старший механик попросил обеспечить ему три спокойных дня для переборки одного из главных дизелей. Значит, надо снова попытаться проникнуть в лагуну…

На следующее утро мы вошли в Главный пролив и в широкой излучине бросили сразу три якоря — два носовых и один кормовой. Вскоре начался прилив. Зеленый поток грозил сорвать «Калипсо» с якорей и посадить на мель в лагуне. Монтюпе пустил обе машины, мы с Саутом маневрировали в помощь якорям.

Фалько вызвался проверить якоря. В маске, с дыхательной трубкой он спустился с катера в стремительный поток. Держась рукой за веревочную петлю, Фалько погрузил голову в воду и другой рукой стал подавать сигналы рулевому, направляя движение катера. Оказалось, что все три якоря лежат на твердом коралловом грунте, сглаженном приливно-отливными течениями. Доложив об этом, он снова окунул голову. Катер кружил, разыскивая неровное дно, но Фалько всюду видел только гладкий коралл.

Саут засомневался:

— Что-то не верится мне, чтобы этот германский крейсер…

Все-таки нам удалось удержаться на месте. А когда кончился прилив, мы поспешили нарастить тросы и цепи и разместили якоря на большой площади, чтобы противостоять отливу.

Как мы ни тревожились за корабль, к беспокойству примешивалось задорное чувство: если победим приливы и отливы, нас ждет вознаграждение! А победить очень хотелось, Альдабра с первого взгляда очаровал всех. Что-то сулит нам барьерный риф, кто обитает в громадных серых «грибах» в лагуне, в мангровых зарослях, под сенью панданусов? Судя по обилию птиц, здесь подлинный птичий заповедник.

Стаи олушей вылетали в море и возвращались с набитыми желудками, неся в клювах рыбу птенцам. Но огромные фрегаты, которые выжидательно парили в небесах, бросались на добытчиков, заставляя их уступить рыбу. Больше того, они преследовали олушей до тех пор, пока те не отрыгивали проглоченную пищу!

Якоря успешно противостояли отливу, но прилив все-таки вынудил нас вернуться на беспокойную стоянку за барьерным рифом. До наступления сумерек мы успели совершить несколько вылазок на катерах. Осмотрели большие коралловые «грибы»; одни были величиной со стог, другие — словно островки. Никто из нас не видел ничего подобного. Причудливые образования напоминали подводные колонны Фарасанского района, только поднятые на двадцать футов над поверхностью воды и подточенные снизу бурными течениями. В серую массу были вкраплены ветвистые белые кораллы. Под шляпками «грибов» вода выточила и устелила белым песком арки и гроты, в которых танцевали рыбы. В одном тоннеле в сорока футах от входа прорвавшийся сверху солнечный луч освещал восхитительный маленький пляж — как раз для влюбленной пары…

Симона, Дюма и я решили обследовать всю внутреннюю лагуну из конца в конец. Войдя через узкий проход в восточной части атолла, мы увидели на берегу заброшенную пальмовую хижину и рядом с ней огромную, футов двадцать высотой, кучу выбеленных солнцем костей морской черепахи. Течение увлекло нас к мангровым зарослям, которые на два фута ушли в соленую воду. Мы заглушили мотор, чтобы не пугать лесных жителей, и бесшумно заскользили по коридорам под навесом листвы. Качурки, олуши, цапли и фрегаты сидели в ряд на ветвях и узловатых корнях. Сейчас царило перемирие, но скоро опять начнется драка из-за рыбы. Из воды торчали остроконечные плавники: в тени, почесывая брюхо о теплый песок, дремали хищницы. Дом отдыха «Альдабра» обслуживал также и акул…

Как ни мала осадка нашего катера, мы сели на мель в лагунном лесу. Сразу вспомнили, что скоро начнется вечерний отлив. Ночевать в открытой лодке среди затопленных джунглей нам не улыбалось, и мы стали вслепую выбираться из зарослей, стараясь найти такие коридоры, которые привели бы нас к Саузерн-Айленд, самому крупному сегменту атолла. Выйдя на опушку, мы увидели его совсем близко, но путь преграждали многочисленные отмели. Отлив уже начался, и нам поминутно приходилось вылезать из лодки, чтобы столкнуть ее с мели. Уже смеркалось, когда мы втащили катер на песчаный бугорок. Три чахлые пальмы свидетельствовали, что этот клочок не затопляется приливом, и мы обмотали чалку вокруг ствола.

Собирая плавник для костра, Дюма вдруг выпрямился и жестом обвел мерцающую во мраке лагуну:

— До чего же здесь здорово!

Мы погрелись у костра, поужинали и легли спать на подстилке из шуршащих пальмовых листьев. Песчаный бугор и три пальмы — на таких островках художники-юмористы любят помещать жертвы кораблекрушений…

Утром, как только лагуну заполнила зеленая вода, мы через внутреннее море пошли обратно к «Калипсо».

Полчища морских черепах со всех концов экваториальной части Индийского океана плывут на Альдабру, чтобы отложить яйца в здешних дюнах. Лучшим на острове охотником на черепах был подвижный, атлетически сложенный негр Мишель. Он не раз выходил на своей долбленке в открытое море.

Вместе с Мишелем и его товарищем отправился на промысел один из членов нашей команды. Оружием Мишеля было гарпунное древко со стальным зубцом, к которому был прикреплен линь. Охотник вонзал это копье в панцирь, древко отделялось, и черепаха оказывалась на поводке. Вдвоем с товарищем Мишель выбирал линь и втаскивал добычу весом около трехсот фунтов в лодку, где рыбаки переворачивали черепаху на спину.

Поймав четырех черепах, они повели сильно перегруженную лодчонку обратно. Лучи вечернего солнца переливались на желтых пластинах брюшного панциря; из глаз жертв сочились крупные вязкие слезы. Скользнув через риф, долбленка по обмелевшей лагуне подошла к берегу. Две черепахи были тут же убиты, двух других поместили в небольшую заводь, где томилось в неволе два десятка их родичей. Приливно-отливное течение легко проходило сквозь ограду из расщепленного бамбука, освежая воду в садке.

Воздав должное гуляшу из черепахи с сельдереем, наши гурманы Дельма, Бесс и Даген спросили Анжелину, что же будет с пленницами.

— О, мсье, — ответила стряпуха, — они ждут судна, которое раз в год приходит сюда с Маэ. Там черепахи превратятся в консервированный суп. Его отправляют в банках прямо в Лондон. Только сама королева да мэр Лондона, Дик Уиттингтон, видят этот суп на своем столе.

«Губер» внес небольшую поправку в эту легенду.

— Иногда наш черепаховый суп подают на приемах, которые устраивает лорд-мэр Лондона, — сообщил он.

Нашим ребятам понравилось кататься верхом на черепахах. Они быстро усвоили, что лучше подкрадываться сзади: у морской черепахи грозный клюв. Утвердившись в «седле» и держась за передний край панциря, можно было рассчитывать на увлекательную, но, увы, чересчур короткую прогулку. Черепаха просто-напросто опускалась на дно и неподвижно лежала, пока всадник не оставлял ее в покое.

Один молодой научный сотрудник пренебрег советом остерегаться черепашьих клювов и отважно нырнул в садок. В следующий миг мы услышали громкий вопль, и храбрец стрелой перемахнул через бамбуковую ограду. По бедру его текла кровь.

На Альдабре нам очень пригодились наши электрические подводные скутеры. Эти тягачи аквалангистов, напоминающие тупорылые торпеды, работают от двадцатичетырехвольтовых батарей, которые питают мотор мощностью в одну лошадиную силу и обеспечивают на два часа тягу в двадцать восемь фунтов. Балласт рассчитан так, чтобы отрицательная плавучесть скутера под водой равнялась двум фунтам.

Ныряльщик держится за две ручки в задней части тягача; в правой ручке находится единственный рычаг управления — комбинированный стартер и акселератор, включаемый нажатием пальцев. Для лучшей обтекаемости и чтобы струя не била ныряльщику в маску винт помещен в нижней части скутера. Если надо изменить направление, достаточно изогнуть тело или повернуть ласты; подводные крылья и рули не нужны. На одном скутере мы в носовой части установили 35-миллиметровую кинокамеру, а спуск ее вывели на левую ручку.

Наши «торпеды» развивали скорость около трех узлов. Под водой это не так уж мало, напротив, ныряльщику такая скорость кажется большой. Но быстрота движения — не единственное преимущество электротягача. Всего важнее для ныряльщика увеличение радиуса действия и экономия сил, благодаря которой и воздуха хватает на большее время. Однако по-прежнему работа аквалангиста подчинена таблицам для погружения со сжатым воздухом. Сколько бы воздуха ни оставалось в баллонах, как только достигнут предел времени и глубины, нужно подниматься.

Мы поочередно уходили под воду со скутерами, наслаждаясь скачками на электрических рысаках, которые легко скользили во всех трех измерениях. Бреющим полетом проносились над самым дном, мчались под зонтами кораллов, пронизывали извилистые проходы, вторгались в темные тоннели. Вонзались в завесы золотых рыб, которые тотчас словно таяли в воде. Выслеживали груперов и гонялись за ними. С «электрической рыбой» в руках мы сами чувствовали себя сильными и стремительными хищниками.

Приметишь что-нибудь особенно занимательное, отпускай скутер — он плавно ляжет на дно — и подплывай ближе. Нагляделся — «Привет!», берись за ручки и мчись дальше. Рыбки встречали скутер совсем иначе, чем обыкновенного аквалангиста. Они спешили уйти в укрытие, и казалось, пышно цветущий риф сжимается на глазах.

Поднявшись на поверхность после аквабатических трюков со скутером, мы еще долго слышали гул в ушах. Быстрая смена давления влияла на евстахиевы трубы и, вероятно, на кровообращение. Но когда снова наступает твоя очередь, ты мгновенно забываешь про все неприятные ощущения. Кто, откупоривая бутылку доброго вина, вспоминает последнее похмелье?

Приметив среди рифов морских черепах, наши ребята вызывали их на состязание. Правда, — эти природные гребные суда могли поворачивать и стартовать так резко, что за ними никак не поспеть, но Дюма, Фалько и Дельма ухитрялись и здесь оседлать черепах. Незаметно подкрадутся, ухватятся за панцирь — и вот уже плывут наперегонки со скутером. Фалько наловчился даже управлять черепахами. Но они дышат легкими, поэтому игра довольно быстро заканчивалась тем, что пленница почти вертикально устремлялась вверх. Несколько раз Фалько ехал на черепахе до самой поверхности, потом отказался от этого удовольствия: очень уж больно ушам.

Из четырех артерий альдабрской лагуны наиболее энергично перекачивал воду пролив Джонни — тесная, глубокая, извилистая расщелина длиной около пятисот ярдов. Скорость приливно-отливных течений, несущих жизнь рифу и пелагическим организмам, достигала здесь пятнадцати узлов. У «ворот» в ожидании прилива собираются тысячи рыб. По сути дела, пролив Джонни представляет собой двойной риф, и его стены, разделенные расстоянием от шести до десяти футов, — это подлинные коралловые «клумбы». Увидев сверкающие мириады рыб, вливающихся в лагуну, мы с Фалько решили присоединиться к ним. Попросили рулевого проследить за нами с катера на всем пути; я взял фотоаппарат, Фалько — акулью дубинку, и вот мы уже скользим под водой, наслаждаясь скоростью. Никаких усилий, поток работает за нас! Обычно аквалангист, чтобы не перегружать легкие и ноги, ползет со скоростью не больше одного узла. Здесь наша скорость многократно возросла. Мимо проносились великолепные кораллы, от которых при таком стремительном движении лучше держаться подальше. Вместе с нами, застыв в самых неожиданных положениях, живым потоком скользили рыбы. А как захватывало дух на подводных перекатах! Слегка ошалев, словно закружившись на роликовых коньках, мчались мы прямо на коралловую стену, и столкновение казалось неотвратимым. В широкой излучине мы попали в плавный водоворот и задержались в нем, чтобы посмотреть на рыб. Из грота напротив появился большой групер. Борясь с потоком, он пошел было к нам, но повернул обратно: видимо, мы показались ему слишком крупной закуской. Против течения с изумительной легкостью скользила тринадцатифутовая синяя акула. Для нее пролив Джонни был бесподобным пастбищем: пища сама плыла в разинутую пасть хищницы!

Каранги, барракуды и причудливые коралловые рыбки тоже успешно боролись с водяной лавиной. Правда, иногда их все-таки сносило напором воды. Покинув свое убежище, мы с Фалько снова влились в поток. Одно за другим навстречу промелькнули три акульих рыла, так быстро, что ни акулы, ни мы не успели решить, как тут реагировать. Но вот течение замедлилось, снизу поднялось белое дно, впереди родилось лазурное сияние… Наши маски вынырнули над залитой солнцем гладью лагуны. Вот и катер спокойно ждет у грибовидного островка, облепленного фрегатами.

Подводный слалом стал подлинной страстью калипсян. Подогнав катер к входу в пролив, мы ныряли двойками и упивались аттракционом. Словно одержимые, мы снова и снова совершали головокружительные полеты в подводном парке. Сперва нам показалось, что структура пролива очень проста — обыкновенный коридор, прорезанный приливно-отливными течениями. Лабан и Дюма обнаружили, что это не совсем так. Когда настала очередь Лабана впервые нырнуть в пролив Джонни, он не последовал за Дюма, а пошел вдоль другой стенки. И вдруг его увлекло в боковой ход, которого до тех пор никто не замечал. Дюма увидел, как ласты Лабана исчезают в расщелине, тотчас свернул туда и сам попал в грот. Ему удалось поймать Лабана за ногу; теперь они вместе скользили по сужающемуся ходу. Казалось, стенки вот-вот сомнут их, но Дюма вовремя ухватился свободной рукой за мангровый корень. Еще несколько футов, и Лабан напоролся бы на острые коралловые зубцы.

Дюйм за дюймом, борясь со стремниной, он подтягивался к Дюма; наконец ему тоже удалось взяться за корень. Держись, коли хочешь быть жив!..

Катер ждал в конце пролива, аквалангисты не появлялись. Тогда рулевой пошел обратно против течения. Немало тревожных минут протекло, прежде чем с катера подали конец Дюма и Лабану…

Скажите кому-нибудь из калипсян магические слова «пролив Джонни» — на вас обрушатся восторженные воспоминания о единственном месте, где аквалангисты плавали так же быстро, как рыбы!

Удивительный живой памятник древности встретился нам на Альдабре по соседству с поселком: тысячи огромных — до пяти футов в длину — сухопутных черепах. Альдабра и Галапагосские острова — единственные на земном шаре места, где уцелели эти доисторические рептилии. Мы садились верхом на живые танки, но черепахи, сделав несколько шагов, ложились и втягивали в панцирь ноги и голову. А просто сидеть на буром валуне не так уж интересно.

Усилиями этих травоядных все лужайки на острове были превращены в аккуратно подстриженные газоны. Никакие враги как будто не угрожали черепахам, трава и кустарники поставляли достаточно пищи. Живи хоть до ста лет. Если исключить болезни, им грозила только одна беда — упасть на спину в промоину и погибнуть от голода. По капризу судьбы черепахам поневоле приходится искать ямы с дождевой водой: они помногу пьют и любят купаться.

Но оказалось, что у черепах на Альдабре есть опаснейший враг, способный совершенно их истребить. Об этом мы узнали во время вылазки на Саузерн-Айленд — покрытую почти непроходимой чащей коралловую гряду протяженностью двадцать миль. Расцарапав руки и изодрав ботинки, тяжело дыша, мы проникли в глубь зарослей всего на несколько сот футов. Чтобы расчистить бульдозером южный сегмент атолла, понадобилась бы не одна неделя.

На Саузерн-Айленд черепашьи скелеты попадались нам уже не только в промоинах. Рептилии не выдерживали конкуренции с одичавшими козами, которые поедают редкую траву, а также листву на высоте до трех футов. Число коз на Альдабре росло очень быстро, и охотники ничего не могли поделать: пробейся сквозь эту чащу! Пока козы освоили только южный сегмент атолла, но «губеру» уже снились кошмары: козлиная чета переплывает через пролив на западный сегмент и сжигает его на медленном огне, причем пламя почему-то зеленого цвета…

Альдабрские пляжи были своеобразной газетой; каждое утро они рассказывали нам, что происходило ночью. Широкие, точно трактор прошел, следы от панцирей — это крупные заголовки, сообщающие, где морские черепахи зарыли яйца в песок. Шрифт помельче — крабьи норы; знаки препинания расставляли песочные блохи, которые только и ждали заката, чтобы впиться в наши голые ноги. Были и кроссворды, начерченные когтями птиц — ночных охотников на крабов. Вдоль линии прилива рассыпан набор: отбитые от рифа и измельченные трением о дно обломки коралла. Здесь можно найти все буквы латинского алфавита как строчные, так и заглавные. Даген подарил нашему шкиперу литеры, из которых складывались слова: «Франсуа Саут», «Капитан», «Калипсо», «Тулон».

Во время отлива из внутренней лагуны на внешнюю прилетали на промысел черные и белые цапли. Вечером с террасы лаборатории мы видели тысячи голенастых птиц, закусывающих с коралловых тарелок. Смотришь на этот пестрый риф, на эти полчища птиц и представляешь себе, как выглядел мир, когда его еще не наводнил человеческий род.

С наступлением темноты, когда пляж в звездном свете казался заснеженным, выходили из своих убежищ ночные животные. Крабы-отшельники волочили тяжеленные раковины. (Один раз мы нашли двух таких крабов в развилке пандануса на высоте девяти футов над землей!) Заступали на смену уборщики: зеленые крабы-привидения. Кто-то из берегового отряда, бросив вечером на землю горящий окурок, вдруг увидел, как огонек побежал по берегу! Краб нес его, точно факел.

Участникам экспедиции довелось наблюдать здесь совершенно небывалое зрелище. Ночью над атоллом появилась небольшая, но буйная грозовая туча, пошумела я ушла к Африке. В это время со стороны Азии над морем всплыла полная луна, и внезапно на фоне тучи зажглась радуга! Отчетливо выделялась бледная дуга, а прищурившись, можно было даже различить отдельные краски. Лунная радуга продержалась больше минуты.

Мы восхищались чудесами Альдабры, а на душе копилась грусть. Увы, недолго еще существовать обаянию здешних мест… Сейшельские власти задумали срочно сдать Альдабру в аренду. До сих пор экономика архипелага опиралась на денежные переводы, которые слали домой три тысячи военнослужащих «Сейшельского батальона» британского саперного корпуса, размещенного в зоне Суэцкого канала. Эти деньги смазывали колеса бизнеса и компенсировали низкий уровень заработков. И вдруг переводы перестали поступать: Англия отправила батальон домой на расформирование.

Один кандидат в арендаторы собирался наладить на Альдабре рыболовный промысел, вялить рыбу и засаливать мясо морских черепах. Другой предлагал устроить в лагуне ферму пекинских уток. Третий намеревался свести мангровые заросли и пустить дешевую древесину на сырье для картона. Появился даже зловещий проект создать на Альдабре курорт. Осуществление любого из этих замыслов обрекало на гибель первозданную природу атоллов.

Мы так привязались к Альдабре, что воспринимали это как угрозу своей собственности. И мне пришла в голову мысль: почему бы нам не арендовать Альдабру? Превратим ее в заповедник, пригласим ученых мира сообща учредить тропический научно-исследовательский центр на острове, который почти не осквернен человеком. К тому же Альдабра — идеальное место для метеостанции, обслуживающей Восточную Африку. Я перебирал в уме десятки учреждений, к которым можно было бы обратиться.

Отправившись на Маэ, я изложил свои планы сейшельскому губернатору, сэру Уильяму Эддису. Он выслушал меня сочувственно, но сказал, что время не терпит, он обязан незамедлительно найти применение атоллам. Я заполнил заявление об аренде на пятьдесят лет; цель — создание заповедника, исследовательские работы, учреждение метеостанции. Как только мы вернулись во Францию, я тотчас вылетел в Лондон, где представил свой проект в министерство по делам колоний. Беседовал о задуманном заповеднике с леди Черчилль. Выступил по телевидению с призывом к британскому народу спасти Альдабру, давал газетам интервью. Результаты были неутешительные, но, во всяком случае, я сделал все от меня зависящее, чтобы защитить коралловую святыню. В конце концов мое заявление вернули, отдав предпочтение дельцу, который собирался свести мангровый лес.

Год спустя «Калипсо» снова пришла на Маэ. Сэр Уильям рассказал нам, что арендатору было предъявлено условие: не трогать Саузерн-Айленд. Чтобы хоть что-то спасти, южный сегмент атолла объявили заповедным. Конечно, черепахи не смогут противостоять козьему натиску, но другие представители животного мира получили отсрочку.

Подойдя к Альдабре, «Калипсо» стала на якорь возле знакомого поселения. Мы увидели в бинокль десятки людей на белом пляже. Год назад в этот час на отмелях охотились полчища цапель; теперь их было совсем мало. С берега донесся звук гонга: столовая приглашала обедать. Фалько и Дюма помрачнели.

Перемахнув через барьерный риф, к нам шла пирога: на веслах Мишель и еще трое негров, впереди добродушный викинг — «губер» в своем серебристом шлеме. Мы от души приветствовали его. «Губер» был совершенно убит, у него появились сотня дел и тысяча печалей. Заочный владелец заявлял, что продукция, которую поставляет остров, не оправдывает посылку за 1600 миль судна с припасами для островитян. Новые поселенцы недовольны отсутствием женщин, кино, кафе и пива. Постоянно не меньше десяти человек числятся больными: переломы, растяжения, ссадины… Днем и ночью «губера» вызывают спасать экскурсантов, застрявших со своими лодками на мелях в лагуне. Посадочной площадки для самолетов нет, проходы в барьерном рифе не расширены — арендатору это не по карману. Словом, положение отвратительное.

Мы с растущим облегчением слушали печальную повесть. Конечно, жаль Гуро, но зато похоже, что остров сумеет отбить вторжение бизнеса!

Поужинав в доме «губера», мы вышли погулять под знакомыми пиниями, которые выстроились вдоль белого пляжа. Дремали черепахи, тихо вздыхали облитые лунным сиянием деревья. Вот кладбище, на котором покоятся жертвы прежних попыток освоить остров. Свет луны падал на обветшалые кресты и каменные надгробья с китайскими и арабскими письменами. Рядом — пустые бутылки и банки, в которых некогда стояли цветы. Птицы, крабы и черепахи сновали по шуршащему ковру хвои на могилах.

Глава десятая Риф Мирный

Теплая ночь, «Калипсо» идет на юг в Индийском океане, Луи Мерден и я беседуем на корме. Он мечтал понырять среди тропических рифов, сфотографировать побольше разных рыб.

Я показал на полоску в воде:

— Летучая рыба. Через день-два ты сможешь фотографировать их тысячами, и не надо нырять. Мы подходим к великому поясу летучих рыб, окружающему земной шар по экватору. Большие, как макрель, и до самого спардека долетают…

— Не разыгрывай, — ответил корреспондент «Нейшнл джиогрэфик». — Они взлетают самое большое на два фута. Я их в Карибском море столько повидал…

Мерден качнулся от сильного удара по голове. На палубе рядом с ним билась летучая рыба весом с полфунта. Я подвел Луи к зеркалу: на лбу у него была красная метина, прилипла рыбья чешуя. Мы еще смеялись, когда услышали дикие вопли из каюты Маля. Через открытый иллюминатор летучая рыба шлепнулась прямо в лицо спящему кинооператору.

На завтрак мы собрали на палубе десять фунтов рыбы. Посмотрите на только что приземлившуюся летучую рыбу, она выглядит совсем заурядно, если не считать характерного асимметричного хвоста. Но расправьте ее грудные плавники — и вы увидите словно длинные, прозрачные крылья, голубоватые, с оранжевыми переливами. Днем летучая рыба редко сталкивается с судном, напротив, она старается уйти от него. Похоже, что полет всегда вызван стремлением спастись от преследующего хищника. Какими же представляются ему летучие рыбы? Посмотрим из подводной обсерватории: вот они плывут у самой поверхности, и белое брюшко сливается с блестящим сводом. По тревоге летучая рыба набирает ход и под острым углом идет вверх.

Остальное хорошо видно с палубы. Высунувшись из воды, рыба тотчас расправляет «крылья» и поворачивает их, чтобы увеличить подъемную силу. Длинная нижняя лопасть хвостового плавника часто-часто колеблется — рыба набирает против ветра скорость для взлета. И вот уже парит над поверхностью моря. Летучая рыба не машет «крыльями», как птица. Она планирует, но при этом нижняя лопасть хвоста действует, как подвесной мотор. Мы не раз наблюдали полеты на расстояние свыше шестисот футов. Заключает полет маневр, призванный обмануть преследователя: прежде чем вернуться в воду, летучая рыба круто меняет направление, даже идет обратно по ветру.

Крылатые рыбы отлично преуспевают как вид, хотя их постоянно атакуют стремительные враги — днем каранги и корифены, ночью кальмары. Само умение планировать чревато для них опасностью: когда летучих рыб преследуют подводные хищники, над водой их подстерегают слетающиеся со всех сторон морские птицы.

Зимой 1955 года «Калипсо» шла из Диего-Суареса на Мадагаскаре к островам Альдабра. Переход был трудный, юго-восточный пассат изрыл волнами поверхность моря. Возле Ассампшена (самый южный остров группы) я решил остановиться часа на три-четыре — смыть соль с палубы и надстроек и дать измученным людям отдохнуть, прежде чем идти к главному атоллу, коварные рифы которого заставляют постоянно быть начеку. Карта показывала, что в западной части Ассампшена можно укрыться от пассата в заливе за песчаной косой; глубина для стоянки хорошая. Качаясь на пенистых валах, мы увидели впереди согнутые ветром высокие стволы филао. Наконец «Калипсо» вошла в тихий залив, над которым реял ласковый зефир. Белым полукругом изогнулся песчаный пляж.

Фалько, стоя на носу, перегнулся через поручни:

— Вода как стеклышко!

На корме зашипел сжатый воздух: Жан Дельма уже заряжал тройные баллоны. Бросили якорь у самого берега, где было 60 футов под килем, и я объявил всем, что мы постоим здесь немного, осмотримся, а под вечер пойдем к главному острову.

Первым ушел под воду Дельма. Ему открылись потрясающие просторы; в любом направлении видимость двести футов. Дельма знал сказочные рифы Красного моря, бывал на Антикитире и Альдабре, но все эти места не шли ни в какое сравнение с великолепием подводного ландшафта рифа Ассампшен. Кораллы невиданно роскошные, небывалое количество непуганой рыбы. Дельма окружили подводные обитатели, раскрашенные во все цвета радуги.

Сутулясь под весом своих доспехов, он вскарабкался по трапу на палубу и воззвал ко мне:

— Не пойдем на Альдабру, останемся здесь! Тут мы гораздо вернее подружимся с рыбами. Только скажи всем, чтобы не брали с собой под воду ружья и чтобы не плавали быстро, не делали резких движений. Никакого динамита! И знаешь что: попробуем подкармливать рыб. Посмотришь, что получится.

Не успел я ответить, как новоявленный Святой Франциск уже был в камбузе и делал рыбам корм из остатков завтрака. Со вторым звеном ушел под воду Мерден; он тоже сразу «заболел» Ассампшеном.

— Жак, это что-то невероятное! Здесь все наоборот! Хочу снять рыбу крупным планом — она подходит настолько близко, что не наведешь резкость! Отступаю назад — рыба за мной.

Третья двойка — степенные ветераны Дюма и Фалько — вышла на поверхность, захлебываясь от восторга. Потом они догадались все-таки вытащить изо рта загубники и заговорили членораздельно о бесподобном зрелище, которое предстало их глазам под водой. Добиться от кого-нибудь трезвого, делового отчета было невозможно. Надо погружаться самому.

Я ушел по трапу под воду и тотчас, не отходя от корабля, был покорен рифом Ассампшен. Поднялся на палубу и объявил во всеуслышание, что мы простоим здесь столько, сколько позволят наши запасы пресной воды.

— Давайте норму установим! — немедленно предложил кто-то. — Растянем запас подольше!

Альбер Фалько, Фредерик Дюма, Эмиль Робер, Луи Мерден, Жан Дельма, Анри Пле, Октав Леандри, Жан-Луи Тейшер, Луи Маль, Пьер Гупиль, Эдмон Сейшан, доктор Дени Мартен-Лаваль, Симона и автор этих строк были первыми подводными пловцами в водах Ассампшена. Остров представляет собой классическую коралловую структуру. На двести — триста футов от белого пляжа, переливаясь красками и солнечными бликами, протянулся мелкий барьерный риф. С внешней стороны он круто обрывается хаотическим нагромождением пронизанных гротами коралловых массивов; на глубине примерно двухсот футов от подножия обрыва в океан уходит покрытое серыми отложениями ровное дно. На внешней грани рифа каждый фут представляет собой несравненное зрелище, великолепнейшее собрание всех кораллов, какие только есть на свете. Вдоль этого барьера мы встретили едва ли не все виды рыб, знакомых нам по тысячам разных мест, и множество совершенно незнакомых. Некоторые были вообще неизвестны науке. Невмешательство и сосуществование были лозунгами этого мира, обитатели которого относились друг к другу с взаимным интересом и доверием. Словно тут отменили борьбу за существование и учредили Королевство Мира.

Сорок дней тринадцать подводных пловцов проводили в обществе рыб столько времени, что отощали до неузнаваемости. Обессиленные, карабкались мы вверх по водолазному трапу, когда наставала пора есть или спать, но каждый с нетерпением думал о новом погружении. Кожа покрылась незаживающими болячками. Невыносимо чесались места, обожженные кораллами или прозрачными сифонофорами. У Тонтона (прозвище Дельма) разыгралась лихорадка. Полежит несколько часов, стуча зубами и трясясь в ознобе, — и опять в воду. Судовой врач никак не мог определить болезнь; во всяком случае, это не была малярия. И мы назвали ее тонтонит. Вскоре все до одного были поражены тонтонитом. Должно быть, это какой-то вид аллергии.

Над ровной гладью серого дна тут и там торчали песчаные конусы высотой от шести до двенадцати дюймов — миниатюрные вулканы. Время от времени происходили даже извержения. Видимо, в грунте укрывались животные. Лежа на дне, Мерден терпеливо подстерегал извержение с фотоаппаратом. Как назло, облюбованный им вулкан всегда бездействовал, а кругом непрерывно происходили извержения. Так прошло несколько дней; наконец я спустился к Мердену посмотреть, чем это он так увлекся. Распластавшись на дне, фотограф мрачно глядел на очередной упрямый вулканчик. Я выбрал конус по соседству, прицелился указательным пальцем и щелкнул большим, словно курком. Конус выбросил облачко.

После погружения Луи умолял меня открыть ему мой секрет.

— Ну, что ты, — ответил я, — просто так совпало, что я прицелился как раз перед выбросом!

Мерден потратил еще много часов и все-таки добился своего — сделал снимок. Пытаясь обнаружить стрелка, мы разрыли несколько конусов. Тщетно. Очевидно, вулканический житель отступал в глубокие подземные галереи, до которых руками не докопаться.

Эмиль Робер, марсельский кондитер, ставший профессиональным подводным пловцом, был помощником, телохранителем и табельщиком Мердена, который никак не мог оторваться от уникального живого каталога рыб. Однажды Робер рассказал нам про какую-то совершенно необычайную рыбу, которая скрылась прежде, чем Луи успел ее сфотографировать. Тело рыбы было расписано правильными белыми и кирпично-красными квадратами, словно шахматная доска! Рассказ Робера был встречен ехидными замечаниями насчет глубинного опьянения. Наше недоверие возмутило Эмиля, и с того дня он упорно заставлял своих партнеров по погружениям вместе с ним охотиться на шашечную рыбу. Но она словно сквозь землю провалилась, и его совсем задразнили.

Как-то я снимал эпизод подводного кинофильма; яркие светильники освещали черную горгонарию, возле которой работали пловцы. Вдруг Робер что-то буркнул, и от его легочного автомата поплыли кверху огромные пузыри воздуха. Палец Эмиля указывал на черную ветку, а на ней пристроилась небольшая, около трех дюймов, рыба, будто выложенная квадратами пластика.

После этого случая я бы поверил, даже если бы мне сказали, что возле рифа под водой прогуливается осьминог в котелке, с сигарой в зубах. Потом мы рассказывали про необычную рыбку ихтиологам; никто из них не слыхал о такой твари.

Постепенно «Калипсо» стала своего рода островом-спутником Ассампшена со своим подводным населением. Когда смеркалось, появлялись стаи двухфутовых ханосов, которые правильным строем кружили около судна, высунув голову из воды. Человеческий голос, луч прожектора, плеск ластов — словом, малейшая неосторожность с нашей стороны, и полчища маленьких ртов и глаз мигом исчезали.

Во время скучных, но обязательных остановок для декомпрессии в десяти футах от поверхности мы приметили одинокую барракуду длиной около четырех футов. Она всегда плавала поодаль, словно сторонясь нас. Обратили также внимание на то, что нас не покинули три дюжины прилипал, поселившихся на днище «Калипсо», когда мы в двух тысячах миль от Ассампшена истребили их хозяек-акул. Вероятно, они питались крошками с нашего стола. Возвращаясь после погружения, мы устраивали поверку и каждый день недосчитывались одной-двух прилипал. — Куда они девались? Когда их осталось всего около десятка, Фалько решил непременно разгадать загадку. Он начал погружаться с утра пораньше и в конце концов был вознагражден зрелищем, какого никто из нас не видел за тысячи часов под водой.

Прямо из воды он явился к столу, за которым мы завтракали.

— Я видел, как барракуда схватила прилипалу! Шел футах в ста от корабля, вдруг она метнулась к корме. Быстро подплываю ближе, смотрю: перекусила прилипалу пополам, одну половину проглотила, а со второй половиной ушла.

Вот оно что! «Калипсо» обеспечила кров и стол барракуде. И мы нарушили наш уговор не убивать в водах Альдабры.

— Бери свой арбалет, — сказал я Фалько.

Он взял гарпунное ружье и одним выстрелом казнил барракуду.

Три причины вызывают отвращение к барракуде: злая, угрожающая морда, мерзкая привычка подплывать вплотную к ногам человека и плотно приставшая к ней слава людоедки. Правда, эта слава — лишь догадка, основанная на двух первых свойствах. И все же…

В начале нашей стоянки у рифа Ассампшен я однажды на шестидесятифутовой глубине снимал крупным планом обитателей роскошного кораллового отеля. Когда кончилась лента, я передал камеру ассистенту, чтобы он отнес ее на судно, а сам решил использовать оставшийся запас воздуха для экскурсии.

Проводив своего спутника взглядом, я повернулся и… увидел сплошную стену барракуд. Через маску, ограничивающую поле зрения наподобие шор, я поглядел вверх, вниз, в обе стороны. От самого дна до поверхности моря вырос барьер из барракуд среднего размера. Я был один, я был безоружен, и я невольно содрогнулся. До сих пор мы просто не обращали внимания на барракуд, я давно в печати объявил, что они не страшны подводному пловцу. В этот миг, оказавшись с ними лицом к лицу, я был далеко не уверен в правильности своего суждения. Почем знать, может быть, стадная психология такого косяка способна вдруг побудить хищниц на решительные действия…

«Перестань бояться! — велел я себе. — Укройся в рифе». Повернулся кругом — риф закрыт барракудами… Сердце отчаянно колотилось. Живая стена толщиной в три-четыре рыбы совсем заслонила поле зрения, без единой щелочки, вращалась вокруг меня. Я медленно опустился на дно «колодца», сберегая остатки воздуха. Высокий серебристый цилиндр сделал несколько плавных оборотов вокруг оси, образованной пузырьками моего выдоха, развернулся и превратился в удаляющийся на запад занавес, сотканный из хвостовых плавников.

Во время своего первого погружения Мерден встретил групера фунтов на шестьдесят, коричневого цвета, с меняющимся светлым мраморным узором. Увесистый здоровяк подплыл к Мердену, который приготовился снять его портрет, и потыкался носом в сумку с лампочками. Луи отступил назад, чтобы поймать его в фокус. Рыба следовала за ним, явно заинтересовавшись блестящими деталями. Продолжая отступать, Мерден в конце концов сумел сделать снимок и отправился искать другие объекты. Но групер никак не отставал от него, все обнюхивал фотографа и его аппаратуру. Только Луи наметил себе сюжет, как любопытный толстяк влез в кадр. Фотограф метнулся вбок и успел все-таки щелкнуть затвором. Вынул из рефлектора использованную лампочку — групер чуть не вырвал ее у него из рук…

Рассказ Мердена о своих похождениях настолько увлек Дельма и Дюма, что они тотчас отправились в королевство групера, захватив полную сумку мелко нарубленного мяса. Здоровяк сразу подплыл к ним. Пловцы кинули ему угощение. Групер распахнул огромную пасть, и кусочки мяса исчезли в ней, словно стая птиц в тоннеле. Тогда они попробовали кормить его с рук. Он брал мясо очень аккуратно, даже бережно. Во время первого же занятия Дюма и Дельма обучили групера акробатическим трюкам, вознаграждая его мясом. Они окрестили хитроумную рыбу Улиссом.

Улисс стал нашим неразлучным товарищем. Он неотступно сопровождал нас, почесывая бока о наши ласты. После очень глубоких погружений, когда мы, держась за мерный линь, останавливались для декомпрессии на глубине тридцати футов, Улисс скрашивал нам ожидание своими затеями. Потом, проводив нас к трапу, долго торчал у поверхности — совсем как мальчишка, которому невмоготу расстаться с приятелями, но их уже позвали домой ужинать… Улисс быстро усвоил наш водолазный график. С утра пораньше он ждал у трапа первую смену и спешил за нами, твердо зная, что его неуклюжие проказы будут вознаграждены мясом из парусиновой сумки.

Улисс был близким родичем меру, знакомых нам по Средиземному морю; правда, те за двадцать пять лет, как началась подводная охота, научились относиться к человеку с недоверием. Когда мы еще только осваивали акваланг, они, подобно Улиссу, подходили совсем близко поглядеть на нас, но гарпуны исключили возможность столь близкого общения в наших родных морях. Зато в водах Альдабры у нас уже был один знакомый групер, очень похожий на Улисса. (Уж не брат ли?) Он обитал среди ветвей большого черного коралла. Мы задумали взять этот чудесный коралл для коллекции. Групер внимательно следил за всеми нашими действиями. Набросив на «дерево» строп, мы вырвали его с корнем самой мощной лебедкой «Калипсо». Групер обеспокоенно плыл вдогонку за медленно скользившим вверх кораллом, несколько раз возвращался к тому месту, где прежде было его жилье. И когда оно исчезло над водой, физиономия групера вытянулась еще больше, чем обычно.

Улисс устроился удобнее, он занял расщелину в рифе. Правда, этот толстяк едва помещался в ней, но зато два выхода гарантировали ему безопасность. Нора находилась на глубине тридцати футов; перед ней была посыпанная белым песочком терраса. Дверные косяки были отполированы боками жильца. Не хватало только дощечки с фамилией…

Когда Улисс был в хорошем настроении (а он отличался переменчивым нравом), он каждому позволял гладить себя, чесать себе голову. Держа в руке мешочек с мясом, Дюма медленно кружился в воде на три счета. Улисс тянулся за приманкой и тоже включался в танец. Дюма принимался вальсировать в другую сторону — и Улисс за ним. Он двигался настолько плавно и ритмично, что нам удалось снять на кинопленку этот вальс.

Но иногда Улисс бывал не в духе. Мерден и Маль приготовят сцену для съемки, а он лезет в кадр и мешает. Его гонят прочь. И Улисс уходит, хлопнув дверью: так сильно ударит хвостовым плавником, что даже слышно «бум!». Особенно возмущался он, когда мы забывали прихватить мешочек с едой. Рассердится, отойдет футов на тридцать в сторонку и потом ревниво соблюдает дистанцию. А на следующий день, забыв все обиды, с утра ждет нас подле водолазного трапа.

Дельма разработал особые приемы кормления Улисса, так как процедура эта все-таки требовала осторожности. Едва из мешочка появлялся кусочек мяса, как огромная пасть спешила схватить его. У групера нет настоящих зубов, но полость рта усеяна твердыми бугорками, от которых вашей руке может не поздоровиться.

Однажды утром Улисс сделал неожиданный выпад, вырвал мешочек из рук Дельма и проглотил целиком. После чего бесстыдно удалился, великолепно понимая, что больше угощения не будет. А на следующее утро он не пришел к трапу. Не было его и в нашей подводной студии. Под вечер пловцы отправились искать Улисса. Мы нашли его лежащим на песке у входа в свое жилище. Жабры вздымались часто-часто, точно грудь больного человека. На нас он не обратил никакого внимания. И еще один день Улисс провел в постели; проглоченный мешочек явно вызвал несварение желудка. Я пошел на консультацию к доктору Мартен-Лавалю. Врач сказал, что запор может оказаться для Улисса фатальным, и посоветовал нам наблюдать за больным. На третий день бедняга лежал на боку — видно, ему стало совсем худо. Выйдя наверх, я попросил доктора что-нибудь придумать. Это был совершенно необычный случай в практике Мартен-Лаваля. В операционную такого пациента не поднимешь, и врач решил делать операцию на дому. Приготовил наркоз, ланцеты, хирургические зажимы, а также кетгут и иглу, чтобы наложить шов, когда извлекут мешочек из воспаленных внутренностей Улисса. Подобрал себе трех ассистентов. Приготовления кончились уже затемно, и мы легли спать, надеясь, что Улисс дотянет до утра.

Едва рассвело, под воду ушла разведка. Улисса не было на его террасе. Пловцы рассыпались в разные стороны, продолжая поиски. Вдруг кто-то дернул Фалько за ремень сзади. Это Улисс пришел сообщить, что все в порядке! Он был веселый и голодный. Каким-то образом ему удалось избавиться от мешочка.

Мы до последнего оттягивали посещение острова Альдабра, но в конце концов пришлось отвести четыре дня на экскурсию к большому атоллу. Выходя из залива, встретили лодку, в которой сидел один из четырех жителей Ассампшена. Он показал нам свой улов: огромного групера фунтов на шестьдесят. Все ясно — Улисс… Переход до Альдабры превратился в траурное шествие. За столом было сказано немало гневных слов о губительном воздействии человека на природу. Какое-то проклятие тяготеет над нашим родом! Благодаря врожденному отвращению к рыболовным крючкам, Улисс вырос таким здоровяком. Но мы приучили его к людям, кормили его из рук, он утратил бдительность и в конце концов клюнул на коварную приманку.

Приподнятое настроение, с которым мы открывали Ассампшен, улетучилось, и с Альдабры мы возвращались к рифу унылые-преунылые. Без Улисса подводная страна чудес будет не та. «Калипсо» еще не успела бросить якорь, а Фалько, не выдержав, уже прыгнул с дыхательной трубкой за борт и поплыл к волшебному рифу. Над нашей киностудией он взмахнул ластами и ушел под воду. И выскочил на поверхность, словно ошалелый дельфин:

— Улисс жив!

Только мы спустили водолазный трап, как примчался наш друг, горя нетерпением возобновить игры. Улисс жил обособленно, но футах в ста от его квартиры с обеих сторон обитали еще два экземпляра, чуть меньше ростом, которые относились к людям довольно равнодушно. Работая в этом районе, мы приметили, что груперы никогда не нарушали границ соседа. У каждого было свое княжество. Если мы заплывали за пределы владений Улисса, он неизменно останавливался у незримого рубежа, и дальше нас сопровождал другой лендлорд. Нам ни разу не довелось наблюдать пограничных инцидентов, хотя мы подозревали, что без них не обходится. Впрочем, строгие правила не распространялись на двух других груперов, которые плавали где хотели. К подводным пловцам они относились когда как — чаще всего агрессивно, но иногда вполне уравновешенно. Мы решили, что это самки. Однажды мы застали обеих в обществе Улисса; они явно заигрывали с ним, причем все трое стали совсем белыми!

Мы пробовали подкармливать и других обитателей рифа. Они нисколько не возражали. Плывешь, разбрасывая кусочки мяса щедрым жестом сеятеля, и отовсюду собираются тысячи рыб. Особенно много было красивых желтых луцианов; они следовали за нами по пятам, подхватывая манну небесную. Улисс не мог без ярости смотреть, как мы кормим других. Он налетал на мешочек, кусал наши ласты, дергал нас за плавки и ударами могучего хвоста разгонял мелюзгу.

Мы задумали снять на кинопленку, как золотой рой луцианов скользит над рифом за человекорыбой, но Улисс все время срывал съемки. Торчит перед объективом, бодает камеру, светильники. Не хотелось без конца щелкать Улисса по носу и портить с ним отношения, и Фалько придумал способ обуздать проказника. Мы опустили на дно «акулоубежище». Улисс внимательно следил за тем, как желтая клетка ложится на дно и отворяется дверь. Дельма кинул в клетку приманку — групер заплыл внутрь. Тотчас дверь захлопнулась. Улисс попал в предварительное заключение. В воспитательных целях Дельма стал кормить стаю луцианов возле самой клетки. Групер мрачно наблюдал за ним. У поставщика двора не хватило духу долго мучить своего друга, и он решил, что узнику нужно особое угощение. Как раз в этот день Фалько казнил барракуду, которая уписывала прилипал. И мы задумали посмотреть, придется ли двадцатифунтовая барракуда по вкусу Улиссу; длиной она не уступала ему, но была, конечно, тощей по сравнению с этим толстяком. Мы отнесли истекающую кровью разбойницу к клетке и просунули ее голову между прутьями. Улисс мгновенно проглотил рыбину почти наполовину. Правда, ее хвост торчал из пасти групера, но это его ничуть не смущало. Вечером, когда мы прощались с Улиссом, треть барракуды еще была не проглочена. Зато утром от нее уже ничего не осталось. Как он ухитрился это сделать? Барракуда была твердая, как палка, она не могла сложиться в его желудке, наверное, ее голова упиралась прямо в кишечник Улисса. Видимо, желудочный сок групера постепенно растворял добычу вместе с костями. Освободится место — заглатывает дальше…

Три дня, пока мы снимали кормление прочих подводных жителей, Улисс сидел в клетке. Наконец ворота тюрьмы распахнулись. Групер внимательно посмотрел на нас, но не двинулся с места. Тщетно Дельма размахивал у него перед носом приманкой; кажется, нашему другу понравился тюремный стол и он решил не покидать клетку. Фалько вошел внутрь и вытолкал заключенного из камеры в шею. Улисс угрюмо поплыл прочь. Он двигался очень медленно — разжирел и утратил спортивную форму.

Когда истекла пятая неделя работ у рифа, наш кок Авен предупредил меня, что провиант на исходе. Он наотрез отказался отпускать Дельма и Дюма мясо для кормления рыб. Пришлось им тайком добывать для Улисса отходы с кухни, к которым они добавляли мясо моллюсков, в том числе тридакн. Голодные матросы палубной команды с недоумением глядели на двух безумцев, которые в камбузе готовили для какой-то рыбы драгоценный протеин.

Калипсяне отощали, их трясла «рифовая лихорадка», но никто не хотел расставаться с Ассампшеном. У нас еще оставалось на неделю пресной воды.

Через шесть дней Анен доложил мне, что мясо кончилось. Как ни крути, пора уходить. Я решил, что напоследок надо хоть поесть как следует, и попросил Дельма добыть рыбу фунтов на десять. Мы вместе ушли под воду; Улисс сопровождал нас, точно охотничий пес. Дельма облюбовал черного групера и нажал спуск гарпунного ружья. Дальше все произошло так быстро, что мы не сразу разобрались. Улисс одновременно со стрелой настиг добычу, и черный исчез в его пасти — остались торчать только хвост да четырехфутовая стрела! Дельма уперся ногой в голову Улисса и выдернул стрелу. А тот воспользовался случаем и заглотил добычу еще глубже. Вернувшись на «Калипсо», мы сообщили голодной команде, что наш любимчик съел обед калипсян.

Быстрота Улисса поразила нас с Дельма. Все эти недели он выглядел таким увальнем, и только сердитые удары хвоста да случай с мешочком позволяли заподозрить, какая в нем скрыта энергия. Теперь мы увидели, на что он способен! И лишний раз столкнулись с одним из главных законов подводных джунглей: поймать здоровую рыбу, свободно передвигающуюся в трех измерениях, трудно, но раненая — обречена…

На исходе шестой недели у Ассампшена мы представляли собой сборище изможденных пугал, трясущихся от тонтонита и покрытых болезненными язвами. Глаза пловцов по-прежнему загорались восторгом при мысли об очередном погружении, но в этом восторге было уже что-то от помешательства. Больше оставаться нельзя.

— Возьмем с собой Улисса, — предложил Дельма.

Эта идея вызвала бурное одобрение. Боцман вызвался сделать на корме бассейн из брезента. Но я воспротивился: во Франции Улисса ожидало пожизненное заключение в аквариуме. Правда, был еще один выход — выпустить там его в море. Но, во-первых, вряд ли он выживет в более холодных водах; во-вторых, Улисс настолько общителен, что окажется легкой добычей первого же подводного охотника. И когда зарокотал брашпиль, мы нырнули в последний раз, чтобы попрощаться с нашим другом.

Четыре года спустя, когда фильм «Мир тишины» успел прославить Улисса на весь мир, одно судно, совершая кругосветное плавание, нарочно зашло в залив Ассампшен, и несколько человек нырнули, чтобы познакомиться с ручным групером. Позднее нам сообщили: «Улисс жив-здоров. Его было очень легко узнать: он сразу подплыл к ныряльщикам».

Возможно, мы еще навестим его когда-нибудь. Эта рыба стоит того, чтобы ради встречи с ней объехать всю вселенную.

Дно моря вокруг Ассампшена кишит голотуриями, или морскими огурцами. Мы встретили здесь много таких видов, которые на Востоке считают большим лакомством. Их там собирают и сушат. Самые крупные достигают в длину двух футов; толстое бурое тело, напоминающее муфту, усеяно тупыми белыми шипами. Робер доставил одну голотурию на борт «Калипсо», но едва фотограф приготовился снять ее, как морской огурец выбросил из себя внутренние органы. Вместе с ними выскочили две тонкие рыбешки около фута длиной, которые отчаянно забились на палубе. Желудочный сок голотурии им ничуть не повредил. Они были не добычей морских огурцов, а компаньонами. Фиерасферы (или жемчужные рыбы) поселяются во внутренностях голотурии и живут с ней в симбиозе. У большинства выловленных нами морских огурцов был по меньшей мере один жилец. На дне морском мы наблюдали, как испуганный фиерасфер прячется в голотурию. Он поместил хвост в анальное отверстие голотурии и, извиваясь задом наперед, ушел в свое убежище.

Морской огурец питается, заглатывая песок и отфильтровывая из него мельчайшие организмы. Вряд ли столь жидкой каши достаточно, чтобы еще прокормить одну-две рыбешки. Мы думаем, что фиерасфер днем отсиживается внутри голотурии, а ночью выходит на охоту.

Фалько посчастливилось открыть удивительный ритуал средиземноморских голотурий, которые меньше своих сестер в Индийском океане. Ежегодно в определенный день апреля наш мастер подводного спорта рано утром погружается в море у Сормиу, чтобы на зеленых лугах посидонии проследить за странными повадками морских огурцов. Весь год голотурии лежат на дне, точно брошенные кем-то обломки труб, но в этот весенний день около полудня один морской огурец становится вертикально, вытягивается и начинает покачиваться взад-вперед, словно кобра, пляшущая под дудку факира. А затем и все остальные голотурии на лугу присоединяются к пляске. Становятся парами, вытягиваются вверх, делаясь все тоньше, тоньше, и вдруг из верхней оконечности выделяется молочного цвета жидкость. Она расплывается в воде, а голотурии падают. Через девяносто секунд снова встают и повторяют танец, завершая его белым фонтанчиком. Так продолжается около часа: видимо, за этот срок исчерпываются запасы белой жидкости. Должно быть, это брачная церемония.

После этого целую неделю голотурии Сормиу ведут себя очень активно, жадно поедают водоросли, обломки ракушек, песок. А затем впадают в обычную для них апатию, которая длится, пока снова не настанет волшебный апрельский день.

У скалистого берега Мадейры Фалько и Филипп Кусто увидели под водой интересное явление. Плывя над темным песчаным дном на глубине ста футов, они вдруг заметили множество бурых стеблей толщиной с карандаш, длиной восемнадцать дюймов, изогнутых наподобие вопросительного знака. На квадратный ярд приходилось в среднем двадцать стеблей. Сперва друзья посчитали их водорослями, но стебли двигались, как животные. Может быть, черви?

Когда пловцы приблизились, странные твари ушли в песок. Фалько и Филипп подождали. Наконец несколько стеблей снова высунулись наружу. Фалько разглядел у них маленькие глаза и рот. Остальные тоже стали торчком, изгибаясь по течению.

Гюнтер Мауль, хранитель музея Мадейры, не смог опознать животное по описанию Фалько и попросил доставить ему несколько особей. Мы попытались сорвать их руками, но они слишком быстро уходили в дно. Волей-неволей пришлось взорвать унцию динамита. Получив образцы, Мауль воскликнул:

— Да это же угорь Heteroconger longissimus! За двадцать пять лет жизни здесь я видел только двух, их поймали у поверхности.

— А внизу их миллионы, — ответил Филипп.

Тросы, на которых мы спускаем под воду фотокамеры Эджертона, оказались своего рода верительными грамотами — они помогли нам познакомиться со многими интересными обитателями моря. Однажды «Калипсо» дрейфовала в Тирренском море, ведя подводную съемку. Мы плавали в масках вдоль поверхности, видя около ста футов троса, который опустил камеру на глубину шести тысяч футов. Вдруг мы приметили поднимающееся снизу светлое пятно. Оно оказалось молодым полиприоном (Polyprion cernium) с толстыми, горестно опущенными вниз губами и живыми глазками. Этот вид совершает поразительные вертикальные миграции. Подводные пловцы подстреливали их на глубине ста футов, а Уо из батискафа сфотографировал полиприона на глубине двух тысяч трехсот футов! Моряки приметили, что полиприон любит прятаться под плавающими на поверхности досками и плетенками, и прозвали его «рекфиш» (английское слово wreck означает «разбитый корабль», «обломки»).

Полиприон продолжал подниматься вдоль троса, который явно был чем-то необычным в его жизни. Фалько протянул руку к рыбе, полиприон стремительно атаковал его палец, но только для вида, ни разу не укусил по-настоящему. Гость из пучины играл с нами около получаса, проводил нас даже до трапа.

Замените Фалько плавающей на воде пальмовой ветвью или корзиной, и вы скажете, что полиприон всего-навсего подтвердил свою верность привычке искать укрытия под каким-либо предметом. Но почему он поднялся к поверхности из таких глубин? Наши наблюдения в Центральной Атлантике проливают свет на эту загадку.

«Калипсо» исследовала своими приборами подводную гору, вершина которой находится всего в шестистах футах от поверхности океана. Около нас кружило много крупных скатов-мант; у них болтались какие-то непонятные отростки. Мы решили взглянуть поближе на эти черные ковры-самолеты и спустились в подводную обсерваторию «Калипсо». Оказалось, что под каждой мантой прячется средних размеров полиприон, окрашенный так же светло, как брюхо ската, и плывущий синхронно с ним. И вот наше объяснение вертикальных перемещений полиприонов: они поднимаются, чтобы охотиться под крылышком манты. Скаты питаются планктоном, рыбы их не боятся, чем и пользуется маскирующийся полиприон. Получает ли манта что-либо от этого симбиоза, нам не удалось установить. Не исключено, что молодые полиприоны эскортируют и других крупных обитателей моря; но это еще нужно проверить. Пока нам известно, что они охотно объединяются в бригаду с плавающими предметами, мантами и Фалько. Правда, у взрослых полиприонов мы такой привычки не наблюдали.

Не только для полиприона тросы «Калипсо» служили нитью Ариадны, выводящей из подводных лабиринтов в наш сложный мир. Во время одной из стоянок в Средиземном море Октав Леандри стоял возле борта, глядя на теряющийся в толще воды трос с батометром. И увидел что-то длинное, блестящее… На поверхности воды заиграли бурые и голубые блики. Леандри подозвал Фалько — тот всегда готов изучать таинственных гостей. Альбер мигом надел ласты и скатился вниз по трапу, на ходу натягивая маску. Подплыв к тросу, он очутился лицом к лицу с одним из самых красивых обитателей глубоководья. Это был король ремень-рыб Regalecus (он же сельдяной король). Король был шестифутовой длины, толщиной с дюйм, облаченный в мантию из серебряной фольги с оранжевыми и голубыми переливами. На плоском лбу торчал оранжевый султан.

Некоторые авторы связывают с ремень-рыбой легенды о морском змее. И вот она в трех футах от маски Фалько, висит у троса, совершив непонятное восхождение из бездны к солнцу. Энергично извиваясь, рыба продолжала подниматься вверх, но поравнявшись с Альбером, вдруг столь же энергично дала задний ход и начала погружаться хвостом вниз. Пока ремень-рыба изображала лифт, Фалько вынырнул и крикнул Леандри, чтобы тот бросил ему гарпунное ружье. Он впервые видел сельдяного короля и справедливо посчитал его ценным экземпляром.

Выстрел… яркая вспышка, сельдяной король взорвался облачком серебряной пыли. Выбирая шнур, Фалько видел, как тонут в голубой толще блестящие лоскутки. Никогда еще он не встречал столь хрупкой рыбы! А снизу шла вторая ремень-рыба. Подойдя к поверхности, она тоже стала дергаться вверх-вниз. Сменив мощное ружье на ручной гарпун, Фалько осторожно подцепил вновь прибывшего короля и доставил его в сохранности на борт. На воздухе мишурный змей тотчас поблек, его изумительный блеск потускнел, ярко-оранжевые узоры сменились голубыми крапинками на сером фоне.

С тех пор не раз, и всегда в один и тот же весенний месяц, вдоль опущенных с «Калипсо» тросов с глубинными приборами всплывали ремень-рыбы. У нас уже стало привычкой во время океанографических станций дежурить на поверхности около троса и наблюдать за поведением великолепных рыб. Мы больше не убиваем их, а встречаем немым монологом…

«Ты поднялся из мрачных глубин, чтобы встретиться с нами при свете дня. Когда-нибудь мы придем к тебе в твой мир без солнца».

Глава одиннадцатая Золотые змеи

К началу 1954 года непредвиденные расходы на Порт-Калипсо и другие подводные работы довели меня почти до отчаяния. Все доходы от книг, статей, фильмов, лекций поглощали платежные ведомости. Мои письма в министерство просвещения с просьбой о финансовой поддержке ни к чему не приводили: только представят смету на утверждение правительству, а оно уже уходит в отставку. Я писал снова и снова, и всякий раз очередной правительственный кризис обрекал мои ходатайства на консервацию в архивах.

Сырой, дождливый марсельский вечер… Исчерпаны все возможности, видно, придется распускать нашу группу. Я был на берегу, старался найти хоть какой-нибудь выход. В это время на борт «Калипсо» поднялся строго одетый человек с черным зонтом. Он обратился к Симоне:

— Простите, мадам, как вы полагаете — возьмется капитан Кусто выполнить подводные исследования для Британской нефтяной компании?

— Войдите в каюту, прошу вас, — поспешила ответить Симона, — не стойте под дождем.

Она предложила ангелу-спасителю виски с содовой.

— Я слышала о Британской нефтяной компании, — продолжала она. — Ее глава Безил Джексон — мой родственник.

— Совершенно верно, — ответил посланец небес, — ее возглавляет Безил Джексон. Но ему ничего не известно о моем визите. Я представляю дочернюю компанию «Д’Арси иксплорейшн». Мой шеф читал книгу вашего супруга, и он полагает, что было бы неплохо, если бы капитан Кусто обследовал нашу концессию у берегов Абу-Даби.

— А где находится Абу-Даби? — спросила Симона.

— Это княжество на Оманском побережье Персидского залива, в той части, которую раньше называли Пиратским Берегом.

Симона провозгласила тост за здоровье пиратов. Гость осведомился, в каком родстве она состоит с сэром Безилом; она ответила, что у них общая ирландская бабушка.

Вернувшись в подавленном настроении на «Калипсо», я застал весело смеющуюся жену в обществе какого-то незнакомца.

Так «Д’Арси иксплорейшн» спасла «Калипсо». Мы запросили лишь малую долю того, что обычно берут за подобные работы. Я рассчитал, что за четыре месяца мы управимся с изысканиями и у нас еще останутся деньги на столь нужное нам снаряжение.

В Ормузском проливе я отклонился от маршрута, чтобы зайти в залив Эльфинстон, который называют самым жарким местом на земле. Это узкий фьорд, врезанный в голые известняковые утесы Аравийского полуострова. У входа в него мы совершили короткую подводную вылазку, и аквалангисты собрали полные корзины устриц с очень твердой раковиной. Не все виды устриц съедобны, и не во всякое время года, но это никого из калипсян не смущало. Лабан поднес мне для пробы устрицу на кончике ножа. Она оказалась превосходной. А между тем, кого мы здесь ни встречали, никто не знал, что в Персидском заливе есть съедобные устрицы!

Самое жаркое место и впрямь было жаркое, даже в феврале. Зайдя в глубь залива, «Калипсо» бросила якорь у песчаной отмели, над которой на тысячу футов вздымался утес. На берегу ютилась деревушка Сиби — глинобитные лачуги с шиферными крышами, и в них около сотни иссохших, тощих обитателей. Трудно представить себе более безотрадный уголок. Мы сошли на берег в сумерках. Ни женщин, ни детей не видно; лишь несколько смуглых, напоминающих привидения мужчин сидели на корточках на песке. На наши приветствия они не ответили. А ведь появление «Калипсо», несомненно, было здесь редким событием.

Ни зелени, ни пресных водоемов, ни домашних животных. Хоть бы одна паршивая собачонка… И так во всем заливе Эльфинстон. Только в Бахрейне мы узнали, чем пробавляются сибийцы. Зимой женщины ткут ковры из козьей шерсти, а мужчины ловят мелкую рыбешку и сушат ее на раскаленном берегу, чтобы затем продать на корм скоту в Бахрейне. Но летом даже местные жители не выдерживают зноя и всей деревней уходят в горы, к оазисам Хадрамаута, где собирают финики и запасают козью шерсть.

Утром следующего дня из густого тумана над фьордом донеслось хриплое пение, затем показались лодки. Жители Сиби пришли к «Калипсо» просить пресной воды. Мы поделились с ними, оставив себе ровно столько, сколько было необходимо на путь до Бахрейна. Лодочники выразительно провели ногтем поперек горла. Н-да, с этими головорезами лучше близко не соприкасаться… На всякий случай Саут и боцман вооружились баграми.

— Успокойтесь, — вмешался Ишак, — они просят бритвенных лезвий.

Арабы получили лезвия. Один из лодочников принялся горячо говорить что-то, показывая на кучу черного тряпья, лежавшего у его ног. Что ж, ветошь может нам пригодиться как обтирочный материал. Начали торговаться на пальцах. Он запросил семнадцать фунтов в австрийских серебряных талерах Марии-Терезы, единственной монете, которую признают в Аравии. Вдруг тряпье зашевелилось. Мы жестами потребовали показать, что в нем завернуто. Лодочник неохотно приподнял уголок тряпки, и мы увидели… две пары подведенных сурьмой испуганных девичьих глаз. До чего же подл человек… Две девушки за семнадцать фунтов. Мы онемели от отвращения к собственному роду.

— Поднять якоря! — распорядился я.

Сибийцы грозили нам сжатыми кулаками, пока туман не поглотил их лодки.

В нашем сознании Персидский залив был связан с ловлей жемчуга, но этот промысел переживает упадок. Луи Маль решил снять на киноленту одну из последних замбук, промышляющих жемчуг в районе Дюбе. Ныряльщики были пожилые изможденные люди. Перед тем как идти под воду, они надевали на нос зажимы, сделанные из акульих позвонков, и прикрепляли крючки на два пальца каждой руки. В корзины клали камни для балласта. Один облекся в черный «гидрокостюм», сшитый из нижнего белья. Накуда — капитан замбуки — объяснил, что костюм предохраняет от нападения акул.

Маль погрузился вместе с ныряльщиками. Их незащищенные глаза плохо видели под водой, но руки работали уверенно и быстро, нагружая корзины раковинами. Сотни раковин, собранные во время этого выхода, все оказались пустыми. Наши аквалангисты попытали счастья в стороне от обычных мест промысла и добыли одну-единственную жемчужину неправильной формы. Мы отдали ее сделать кольцо для невесты боцмана Ро, который собирался сыграть свадьбу, как только вернется домой.

В Персидском заливе нередки внезапные шамалы — сильные ветры, длящиеся по двенадцать часов, — и Саут был очень озабочен тем, как во время шторма удерживаться на стоянке и собирать подводных пловцов. Но чаще всего царило безветрие и море было гладкое, серо-синего цвета, точно свинцовый лист. В безлунные ночи во время затишья свечение воды здесь превосходило все, что нам доводилось видеть прежде.

Однажды ночью я вместе с Дагеном и австралийцем Аланом Ресселом, геологом «Д’Арси иксплорейшн», стоял на носу «Калипсо». Верхний тонкий слой воды был словно стеклянный экран, который внезапно вспыхивает ярким светом, если нажать выключатель. «Калипсо» шла в блистательном планктонном ореоле. Вот показалась во мраке светящаяся морская черепаха.

А струи от винтов рождали огненный водоворот, который протянулся на много сотен футов за кормой. Но не только наше вторжение вызывало биолюминесценцию. В глубине мы видели яркие вспышки света, точно тысячи фотографов одновременно щелкали своими фотовспышками. Удалось выловить виновника, какое-то медузоподобное существо, напоминающее лампочку.

— На «Калипсо» так интересно, что забываешь о времени! — воскликнул Рессел. — Этак проснешься однажды утром и вдруг обнаружишь, — что ты уже старик!

Мне кажется, он очень верно уловил, что вознаграждает нас за трудные битвы на берегу. Недели выключенного времени — вот главная добыча, которую мы извлекаем из моря.

«Британская нефтяная» поручила нам обследовать акваторию, которая площадью равнялась четырем департаментам Франции, — составить подробную карту аномалии силы тяжести на дне и собрать образцы грунта. Мы пользовались морским гравиметром. Большой аппарат, напоминающий видом колокол, подвесили к крану, который катился по рельсам, проложенным на палубе «Калипсо». Стрела крана выносит прибор за борт и опускает его на дно. Там он сам принимает нужное положение и передает показания на приемники, установленные на судне.

Аномалия в уровне гравитации — признак того, что под дном в этом месте где-то может быть нефтяной купол. Полезные сведения дают также образцы грунта. Если аномалия сочетается с определенного вида ископаемыми организмами периода эоцена, геологи делают себе пометку: здесь стоит произвести разведочное бурение. Компания просила нас сделать не меньше двухсот станций.

Придя на место, «Калипсо» была встречена жужжанием самолета компании «Шелл», который охранял невидимый пунктир, обозначающий границу между концессиями «Шелл» и «Британской нефтяной». В составе экспедиции «Шелл» были сотни людей, катера, баржи, даже плавучее общежитие с кондиционированием: бывший пассажирский лайнер «Шелл квест». Он пришел несколькими месяцами раньше нас и во время прилива стал на якорь на мелком месте. Под тяжестью людей, горючего и различных запасов «Шелл квест» зарылся в песок и очутился в западне. Жильцы общежития прилежно швыряли за борт пустую посуду; края песчаной ванны становились все выше и выше. Бутылочный риф непрерывно рос, подчиняясь закону Дарвина. Печальная судьба грозила «Шелл квест» превратиться в лагуну ржавого железа, окаймленную стеклянным атоллом.

Дюма и я отправились на лайнер с визитом; нас приняли очень сердечно. Люди «Шелла» предложили нам выверить наш гравиметр по их бую, поставленному в точке, где гравитация была замерена с предельной точностью. Рядом, на пустынном островке Халул, размещалась станция «Декка».

Потом мы выбрали время и навестили Халул. Было уже темно, когда «Калипсо» подошла к острову, но мы заметили свет и сошли на берег. Проковыляли по рытвинам к светящемуся окну и заглянули внутрь. В комнате, углубившись в книгу, сидел молодой человек с длинными русыми волосами. Дюма постучался. Молодой человек отворил дверь и ахнул.

— Вы Фредерик Дюма! — крикнул он, глядя на Диди. И показал нам свою книгу: она была открыта как раз на фотографии Дюма.

Книга называлась «В мире безмолвия».

— Тони Мулд, — представился хозяин домика. — Входите, прошу вас.

Мы переступили порог комфортабельной лачуги отшельника.

— Летом, — сообщил он, — здесь бывает пятьдесят пять градусов. Влажность девяносто процентов.

— Однообразная жизнь, наверное, — вздохнул Дюма.

— Несколько недель назад было очень оживленно, — возразил Мулд. — Подул шамал, и к острову причалила сильно поврежденная замбука с паломниками из Персии. Двести человек, пять дней без еды. Я вызвал по радио помощь, но никто не хотел выходить в такой шторм. Из своих припасов я кормил женщин и детей. Мужчины возмущались. Как это так: главы семейств оказались обойденными! Восемь дней спасателей ждали.

Мы пригласили отшельника пообедать на «Калипсо»; Лабан подстриг его. Аквалангисты, обступив со всех сторон кресло парикмахера, выспрашивали Мулда о подводной обстановке.

— Я никогда не занимался этим нырянием, — ответил он. — Но ловцы жемчуга хоронят на моем острове своих покойников. Я покажу вам кладбище. Двадцать два голубчика. Двоих, говорят, акула сгубила. Остальных — морские змеи.

Прежде чем производить станцию № 1, я отправился в Бахрейн — уладить вопрос со снабжением и выяснить, что это за морские змеи. Французский консул и несколько врачей заверили меня, что речь идет не о каком-нибудь мифе. Змей множество, некоторые длиной с кобру, и нет никакого противоядия от их укусов.

— Правда, — рассказал один специалист, — даже у семифутовой змеи пасть настолько мала, что она может укусить только складки кожи, например, между большим и указательным пальцами.

Удивляясь, почему природа создала убийцу со столь несовершенным оружием, я возвратился на «Калипсо». Всю дорогу мои пальцы непроизвольно пощипывали сухожилие, которому грозила такая опасность…

На первой же геологической станции мы снарядили трубку, чтобы взять пробы грунта. К огромной стальной «бомбе» весом около трети тонны снизу была привинчена трубка из твердой стали. «Бомбу» сбросили на глубину сорока пяти футов. Когда мы ее подняли, трубка отсутствовала. Аквалангисты нашли ее: вся искореженная, она лежала на плоском песчаном дне. Режущая часть была смята словно бумажная салфетка. Ныряльщики копнули песок; под дюймовым слоем обнажилась скала броневой твердости. Во время испытаний трубка на несколько дюймов вонзалась в известняк. Что же это за порода?

Мы поставили новую трубку и опять сбросили «бомбу». На этот раз трубку не сорвало, но удар изогнул ее зигзагом, и режущая грань была сплющена. Из четырех трубок две потеряны на первой же станции! Следующее звено подводных пловцов захватило с собой лом. Они сунули его в норку, проточенную моллюском, и отломили осколочки, которые никак не устраивали геологов. Дюма решил, что пневматическое долото поможет ему взять более крупный образец. Нашел ямку, воткнул в нее долото, включил сжатый воздух… и подскочил вверх футов на десять! Всякий раз, когда он пытался бурить скалу, его отбрасывало отдачей.

Дюма вернулся на поверхность, добавил себе грузов на пояс. Кроме того, мы спустили акулоубежище, чтобы он мог держаться за него. Диди удалось отколоть кусочки, но и они оказались малы. Неужели только взрывчатка способна одолеть эту броню? Но взрывать — затея долгая и дорогостоящая.

Тогда мы вооружили аквалангистов обычным долотом и кувалдой. Нужно немалое усилие, чтобы в среде, которая в восемьсот раз плотнее воздуха, да еще без опоры, взмахнуть кувалдой. Наши люди справились с этим. На ста пятидесяти станциях они добыли образцы.

В окаймленном пустынями море мы работали в шквал и песчаные бури. Вода была такая же холодная, как в Средиземном море зимой. А на палубе хоть загорай! Единственное развлечение в свободные дни — верблюжьи скачки в поселке Абу-Даби.

Акулоубежище служило лифтом для ныряльщиков; на дне оно играло свою обычную роль. Впрочем, его прутья с просветами в восемь дюймов не могли бы преградить путь морским змеям.

Правда, за первую неделю работ мы не встретили ни одной змеи. Зато когда пошли на следующую станцию, то по пути у самой поверхности гладкого моря увидели извивающиеся белые и желтые ленты. Змеи казались такими же нереальными, как их деревянные подобия, которые выскакивают из волшебных шкатулок индийских мастеров. Иные поспешили уйти от «Калипсо», но другие проплыли довольно близко. Ничего не стоило выловить их сетью, но почему-то никто не решился этого сделать. К нашему удовольствию, геологическая станция находилась за пределами скопления змей.

Захватив кинокамеру, я вместе с Дюма и Кьензи спустился в клетке. Видимость под водой была скверная — пятнадцать — двадцать футов. Лифт лег на дно, Дюма смел пыль с твердого ложа и принялся выискивать щель для долота. Тем временем Кьензи и я отправились знакомиться с немногочисленными местными жителями. Вокруг небольших горгонарий сновали бесцветные коралловые рыбки, которых не стоило снимать. Внезапно из мглы возникла наша первая морская змея. Она извивалась над самым дном, и удивительно маленькая голова ее с крохотным ротиком вовсе не казалась грозной. Змея скользнула мимо, не обратив на нас никакого внимания. А вот вторая, уже покрупнее, футов семь в длину. Она вяло покружила около нас, но глаза в булавочной головке были настолько малы, что по ним ее мыслей не прочесть. Я занял позицию с камерой перед ней и подал знак Кьензи, чтобы он плыл в поле зрения объектива. Он не понял моего жеста и взмахнул кувалдой, собираясь размозжить змее голову. Потешное зрелище: человек пытается поразить животное, почти такое же текучее, как сама вода! И все-таки Кьензи удалось нанести змее страшный удар чуть позади головы. Судорожно дергаясь, она, несмотря на смертельную рану, заскользила прочь. Я попросил ныряльщиков больше не трогать змей.

Прошел не один день, прежде чем мы снова увидели морскую змею. Они встречались довольно редко. Наши люди совершили в Персидском заливе несколько тысяч погружений, и ни один не подвергся нападению. Подозреваю, что это еще одно из незаслуженно оклеветанных «морских чудовищ».

Мы покидали Персидский залив, с гордостью глядя на черную доску, на которой было написано мелом: «Станция 400». Гравиметрических замеров сделано вдвое больше, чем нам заказали. На участке концессии во многих местах отмечены аномалии, подкрепленные свидетельствами образцов эоценовой эпохи. Опираясь на наши данные, «Британская нефтяная» отправила в этот район сперва сейсмографическую экспедицию, затем бурильщиков. А в июле 1962 года из Абу-Даби вышел первый танкер, груженный нефтью «месторождения Калипсо». Ежедневная добыча достигала сорока тысяч баррелей.

Едва мы завершили эту экспедицию, как перед нами неожиданно открылись радужные перспективы. Пришла радиограмма: Государственное управление научных исследований и министерство просвещения согласились помочь финансированию океанографических экспедиций «Калипсо». Государство обязалось покрывать примерно две трети наших ежегодных текущих расходов; взамен мы девять месяцев в году будем выполнять научные задания.

Четыре года мы ждали министра, который продержался бы достаточно долго, чтобы добиться от правительства поддержки нашей группе.

Пройдя испытание подводной нефтеразведкой, «Калипсо» и наш исследовательский центр впоследствии не раз выполняли задания промышленности. Мы отклоняем рядовые поручения, которые могут быть выполнены обычными водолазами или аквалангистами; нам по душе неизведанное и увлекательное. Проверяли устройства, которым предстоит работать под водой, помогали прокладывать электрический кабель в Лионском заливе. В числе наших самых удивительных заданий были поиски воды… под водой.

Подобно многим населенным пунктам в наши дни, приморский город Кассис, лежащий восточнее Марселя, испытывал недостаток в питьевой воде. Между тем рыбаки и ныряльщики знали, что по соседству, возле Пор-Миу, из-под белого известнякового мыса вырывается в море поток пресной воды. Впервые это явление было отмечено еще в 1725 году. И «Эспадон», забрав тридцать пять ныряльщиков и техников, вышел в Пор-Миу искать подкрепление для кассисского водопровода.

Подземная река вливается в море на глубине около сорока футов. Восемь двоек ныряльщиков попеременно уходили под воду, все дальше проникая в русло и укрепляя осветительную проводку вдоль свода. Пройдя сто пятьдесят футов, вдруг заметили дневной свет. Здесь был ход, который открывался на поверхности земли в пятидесяти футах над рекой. Это позволило намного укоротить электропроводку: генератор перенесли ко входу в шахту и оттуда спустили вниз провода.

Главная пещера простиралась дальше почти горизонтально, причем река оказалась двухслойной — вдоль дна пещеры бежал внутрь поток теплой соленой воды, над ним устремлялась в море холодная солоноватая струя. Плоскость соприкосновения двух противоположных потоков была отчетливо видна, она напоминала глицериновую пленку. Просунешь голову сквозь нее, и тебя тянет в противоположные стороны; вверху холодно, снизу тепло. Для изыскателей двухслойность была очень кстати: внутрь они плыли вдоль дна, возвращались по поверхности.

В трехстах футах от входа в своде оказалась небольшая полость, заполненная воздухом. А дальше опять — каменная труба с водой. Солемер все время показывал наличие соли в воде, но во многих местах ее было настолько мало, что не оставалось сомнения: поблизости есть пресноводные источники. Когда изыскатели ушли от входа на девятьсот семьдесят пять футов, ложе подземной реки резко опустилось, линия свода тоже пошла вниз. Глубина здесь достигала девяноста пяти футов. Дальше проникнуть было невозможно. Но анализ участков с наименьшей соленостью позволил нам подсказать властям Кассиса, где бурить сверху, чтобы добраться до пресной воды.

Другое необычное задание мы назвали «Операция Красный ил». Алюминиевый завод в Гарданне, по соседству с Марселем, грозил похоронить окрестности под горами отходов. Как всегда в таких случаях, заводские инженеры вспомнили про море. Они предложили смешивать отходы с водой и по трубам выводить на материковую отмель. Рыбаки и биологи решительно восстали: красный ил погубит все донные организмы! Я был вполне согласен с ними, но обещал все-таки заводу придумать какой-нибудь выход.

Сперва нужно проверить, как же выброс повлияет на дно шельфа. Будет ли пульпа оседать, или останется во взвеси, или ее унесет течением? Я нагрузил отходами тендер и вышел в море у Моргиу. Здесь чистая голубая вода, и на глубине пятнадцати футов типичное марсельское дно: песок и зеленое морское пастбище. Поместив под спущенный с тендера шланг кинокамеру с цветной пленкой, я распорядился выпускать отходы.

Вниз устремился темный столб. Течение увлекло в сторону легкие частицы, крупные зерна посыпались на дно. Получилось нечто вроде опрокинутого атомного взрыва. Рыбы бросились наутек. Красное облако поглотило аквалангистов. Наш опыт показал, что такой способ избавляться от отходов погубит места промысла на континентальном шельфе.

А если спускать их через длинную трубу в естественный контейнер — скажем, подводный каньон? В четырех милях от Кассиса мы отыскали заиленный каньон глубиной шесть тысяч футов. Здесь все равно не занимались ловом. Этот каньон мог вместить все отходы алюминиевого завода на сто лет вперед. Мы тщательно прощупали дно гидролокатором и наметили схему трубопровода с выходом на глубине тысячи футов; так глубоко трал не опускают.

Это решение неожиданно оказалось полезным и для наших научных изысканий: оно позволяло вести наблюдение за отложением искусственных осадков, судить о поведении течений и распространении ила по абиссальной равнине.

Самое крупное задание от промышленности «Калипсо» получила в 1958 году, когда буровые вышки обнаружили в Сахаре запасы природного газа. Месторождение Хасси Р’Мель оставляло далеко позади все известные до тех пор месторождения Европы и Африки. В отличие от США, где очень много природного газа, Европа зависит от коксогазовых комбинатов. Чтобы довести газ из Сахары до кухонь Стокгольма и заводов Триеста, его хотели транспортировать по трубам к Средиземному морю, там сжижать, на танкерах доставлять в европейские порты, после чего опять по трубам подавать потребителям. Но этот способ, влекущий за собой огромные расходы, все равно не мог ни использовать полностью возможности месторождения, ни обеспечить все потребности в газе.

Генеральный инспектор компании «Газ де Франс» Жак де ля Рюль высказал смелую мысль: проложить газопровод по дну Средиземного моря. Отпадала надобность в установках для сжижения газа и в танкерах. Трубы он предложил класть через самую мелкую часть Западного Средиземноморья. Здесь глубина несколько превышает восемь тысяч футов, кратчайшее расстояние между берегами 115 миль. Но де ля Рюля тревожила даже не столько глубина, сколько крутые уступы материкового склона у берегов Африки и Испании. Он попросил «Калипсо» изучить обширные районы вокруг предполагаемой трассы, чтобы найти лучший грунт. Мы на шесть месяцев отказались от научных исследований и занялись заданием газовой компании.

Пришлось применить все известные нам способы изучения дна и придумать немало новых. Трубопрокладчикам нужно было знать глубину с точностью до трех футов и географические координаты с точностью до пятидесяти футов. Требовалось замерить скорости течений в огромном вертикальном разрезе до самой поверхности моря, собрать множество проб грунта, определить содержание бактерий и процент кислорода, испытать материалы на коррозию, снять донную трассу на стереофото и кинопленку.

Чтобы обеспечить нужную точность, на кормовой палубе «Калипсо» смонтировали шестидесятифутовую радионавигационную антенну типа «Декка». На нее поступали импульсы с двух береговых станций в Алжире и Испании. Мы установили очень точный гидролокатор и картографический стол. Картографы, работая посменно, воплощали в чертежи данные «Декки» и гидроакустические профили. Получились карты, которые точностью могли бы поспорить с самыми крупномасштабными картами генштаба.

Через пять месяцев я смог представить де ля Рюлю объемный макет идеальной трассы для трубопровода от Мостаганема до Картахены. В качестве приложения следовал полный грузовик обработанных проб грунта, кипы карт, множество цифровых данных с объяснениями, тысячи фотографий и кинолент, привязанных к определенным точкам карты. Получив все это, генеральный инспектор вышел в море и в разных местах трассы опустил на дно несколько миль экспериментальных секций.

Первый межконтинентальный газопровод может сыграть для народов Африки и Европы не менее важную роль, чем сто лет назад сыграли первые трансокеанские телеграфные кабели. Вместе с де ля Рюлем я твердо верю, что прокладка трубопровода пройдет успешно; надсмотр и текущий ремонт можно осуществлять с подводных судов.

Глава двенадцатая Морское дно

Мой отец Даниель заблаговременно пришел к инспектору таможни в Канне, чтобы уговорить его пропустить без задержки не подлежащее обложению пошлиной уникальное научное оборудование, которое должно было прибыть в тот день. Наконец появился лайнер, и с него на лихтере съехал на берег Гарольд Эджертон, везя с собой заветные ящики. Инспектор порядка ради указал на один ящик и спросил, что в нем лежит. Папа Флеш смущенно зарделся и поднял крышку. Внутри оказались банки с арахисовым маслом; без него наши американские друзья не могут жить.

Таможенник наугад ткнул пальцем в другой ящик. В нем лежал пищик — новое изобретение Эджертона. Желая убедить инспектора, что речь идет о самом настоящем научном приборе, профессор включил ртутный контакт, и пищик начал пищать. Инспектор решил, что это какая-нибудь особенная бомба, и задержал обоих. Только через шесть часов они получили свое снаряжение.

Пищик воплощал стремление Эджертона взять реванш за наши прошлогодние неудачи, когда мы впервые пытались снимать дно на большой глубине его камерой, сопряженной с электронной вспышкой. Установив резкость на восемь — десять футов, мы опускали камеру в море, и каждые двенадцать секунд щелкал затвор. Вся беда в том, что мы не могли проследить, выдерживается ли заданное расстояние. Камеру погружали до тех пор, пока она не касалась дна, потом немного поднимали — авось хоть несколько кадров получатся резкими. В итоге иллюминатор частенько оказывался залепленным илом, который интересовал только специалистов по донным отложениям.

В разгар этой мало обнадеживающей кампании мы зашли в Тулон и выпросили в Военно-морском арсенале магнитострикционный датчик — прибор, который крепят на корпусе судна, чтобы посылать и принимать акустические импульсы. Эджертон соединил его с герметичным осциллятором; получилось устройство, которое каждую секунду издавало звуковой сигнал. Этот сигнализатор установили на одном кронштейне с фотокамерой. От кронштейна вниз на трехжильном кабеле длиной восемь футов свисал ртутный выключатель.

Мы фокусировали объектив на восемь футов и погружали весь аппарат на дно. Надев наушники, я следил за сигналами эхолота. Как только они прекращались, я кричал машинисту лебедки «стоп!», и он поднимал камеру на несколько футов. Появление сигналов означало, что фотоаппарат поднялся на восемь футов над дном.

Однако на этом наши затруднения не кончились. Дно моря было неровное, аппарат задевал бугорки, а углубления оказывались не в фокусе. Сигналы прекращались и возобновлялись настолько неожиданно, что машинист лебедки не поспевал поднимать и опускать камеру.

Тогда Эджертон расположил источник звука на кронштейне так, чтобы импульсы шли не только вверх, но и вниз, где их отражало дно. Теперь можно было определить с корабля, на какой высоте над грунтом идет аппарат. Эта импровизированная конструкция, родившаяся на «Калипсо», и стала потом пищиком, который позволяет океанографам управлять приборами с точностью до одного фута.

С помощью пищика «Калипсо» сняла тысячи фотографий глубоководных ландшафтов в Атлантике, Средиземном море, Индийском океане. Аппарат смотрел вниз, как при аэрофотосъемке; в один заход экспонировалось до восьмисот кадров. Снимки, сделанные на глубине от полумили до трех миль, показали дно, изборожденное кратерами, конусами, извилистыми норами. И ни одного животного, которому можно было бы уверенно приписать авторство этих сооружений.

Папа Флеш собрал хитроумнейшую подводную камеру, а она, вместо того чтобы рассказать нам о жизни в царстве тьмы, только задавала новые загадки.

— Телеуправляемая океанография зашла в тупик, — сказал я ему.

Он улыбнулся. Эджертон из тех людей, которые способны выбросить в окно то, над чем работали всю жизнь, если будет предложено что-то лучшее. Что именно? Мы оба знали: в этом случае фотокамеры не могут соперничать с человеческим глазом. И Эджертон первым из ученых проник в загадочную пучину на французском батискафе.

Только пытливый глаз наблюдателя может опознать жителей грунта; шарящим наугад подвесным приборам это не под силу. Профессор Жан-Мари Перес ближе всех нас подошел к открытию обитателя океанского дна. Вместе с капитаном Жоржем Уо он погрузился на батискафе ФНРС-3 на глубину десяти тысяч футов в море у берегов Португалии. Они сели на илистый грунт, вдруг на дне вздулся бугорок, и какое-то животное, скрытое под илом, бросилось наутек, оставляя валик, словно крот.

В 1954 году мы решили с помощью камеры Папы Флеша исследовать у Коморских островов в Мозамбикском проливе обитель знаменитого «живого ископаемого» — целаканта. Среди известных нам рыб этот вид дольше всех сумел сохраниться неизменным. Современный целакант в точности похож на ископаемых, найденных в слоях, возраст которых определяют в шестьдесят миллионов лет. Его научное наименование — Latimeria chalumnae Smith. Коморцы выразительно называют целаканта «рыбина». Удивительный гость из прошлого, которого считали давным-давно вымершим, был опознан в 1938 году по гниющему экземпляру южноафриканским ихтиологом, профессором Дж. Л. Б. Смитом. Открытие Смита называют «самым поразительным событием века в области естественной истории».

Только в 1952 году в Коморском архипелаге был пойман второй целакант. Профессор Джемс Милло из Парижского музея естественной истории назначил вознаграждение в сто фунтов стерлингов за каждый следующий экземпляр; это двухлетний доход коморского рыбака. За живого целаканта выплачивалось вдвое больше. И когда Милло отправился с нами на «Калипсо», островитяне уже забросили все другие виды лова ради рыбины.

Добытые тщедушными коморцами экземпляры — их насчитывалось к этому времени шесть штук весом от 64 до 127 фунтов — были взяты ночью на глубинах от 500 до 1300 футов с утлых аутриггеров, едва вмещающих одного человека. Нас познакомили с Хумади Хассани, которому посчастливилось вытащить целаканта номер три, весившего всего на двадцать фунтов меньше, чем сам рыбак. На толстый железный крючок, привязанный к хлопчатобумажной леске в ³/₃₂ дюйма и наживленный усачом, Хассани поймал своего целаканта на глубине 650 футов. Полчаса длился поединок между человеком и рыбой.

Рыбина — сильный хищник с твердой чешуей и своеобразными, напоминающими конечности плавниками, о которых Милло говорит, что они «пролили дополнительный свет на важнейшую анатомическую загадку — как плавники древнейших рыб могли развиться в конечности наземных позвоночных, в том числе в человеческую руку». А профессор Смит писал, что целакант — «ближайший родственник давно вымершей рыбы, которую считают предком всех наземных животных. Целакант — едва ли не часть ствола родословного дерева человека».

Зная, что рыбину ловят близко от берега, мы обошли все острова, чтобы провести эхолотную съемку крутых подводных склонов. Увидев, как мы опускаем в море фотокамеру, островитяне подумали, что мы хотим сфотографировать рыбину. Но вероятность такой удачи равна одной миллионной, и мы это знали; нашей целью было снять среду, в которой обитает целакант. Объектив запечатлел черные вулканические ландшафты, а термометр показал, что на глубине, где живет целакант, вода на двадцать пять градусов холоднее, чем у поверхности.

Однажды ночью два рыбака, Зема бен Саид Мохамед и Мади Бакари, выйдя на пироге в море, в миле от берега опустили на глубину 840 футов крючки, наживленные усачом. Только взошла луна, как кто-то резко рванул лесу. Похоже на рыбину… И друзья решили попробовать заработать двести фунтов, обещанные Милло за живой экземпляр.

Вот наконец добыча у поверхности. Это был пятифутовый целакант. Они подтянули отбивающегося здоровяка к пироге. Сунув руку в пасть рыбы, Зема убедился, что крючок сидит прочно. Все-таки лучше закрепить успех… Зема продел сквозь пасть и жаберную щель целаканта вторую лесу. Взнуздав строптивого пленника, рыбаки взялись за весла и потащили его к берегу. Правда, иногда рыба оказывалась сильнее и тащила их.

Все-таки люди одолели целаканта. На берегу его поместили в наполненный водой вельбот. Прибежавшие из деревни земляки Земы и Мади всю ночь пели и плясали вокруг рыбины. На всякий случай вельбот затянули сверху сетью. Впрочем, целакант явно смирился с заточением. Он медленно плавал, вращая грудными плавниками; второй спинной и анальный плавники играли роль руля. Окружившие лодку коморцы с почтением смотрели на светящиеся зеленовато-желтым огнем глаза целаканта.

Когда взошло солнце, пленник стал прятаться в самых темных уголках лодки. Похоже было, что свет причиняет ему физическую боль. Вельбот накрыли брезентом. В полдень прибыл профессор Милло. Он залез под брезент и уставился как завороженный на живого целаканта. Рыба слабела у него на глазах и плавала все более вяло. Наконец она перевернулась брюхом кверху, судорожно забила плавниками и умерла. Милло с грустью заключил, что целакант погиб из-за фотофобии, то есть чувствительности к свету; вероятно, сыграла роль и резкая перемена температуры^[9]. Зема и Мади получили двойное вознаграждение, и к местной целакантовой аристократии прибавилось еще два богача.

Пищик Эджертона преподносил нашим ученым немалые сюрпризы. Так было, в частности, с профессором Пересом, когда он изучал биологию шельфа между Сицилией и Тунисом. Подводные пловцы доставали ему образцы с доступной глубины; дальше приходилось опускать обыкновенную драгу. Мы подняли липкую желтую грязь с глубины двух тысяч футов, и Перес погрузил в нее руки по локоть, отыскивая признаки органической жизни.

— Кажется, ничего нет, — заключил профессор и стряхнул ком грязи в банку.

Потом понюхал ил, попробовал на вкус кончиком языка, не обращая внимания на наши гримасы. И продиктовал своему помощнику:

— Станция десять, желтый ил. Грунт азойный — никакой жизни.

Я давно уже с недоверием относился к драгам.

— Как вы смотрите на то, чтобы проверить дно фотокамерой? — спросил я Переса.

— Пожалуйста, — ответил он. — Да только лучше бы отойти в сторонку, здесь же ничего нет.

Мы не стали никуда уходить, а опустили камеру Эджертона на «азойный» грунт. И получили на редкость живописные снимки богатой донной жизни.

Перес немедленно потребовал, чтобы время пользования лебедкой, отведенное его группе, было увеличено вдвое. Он хотел на каждой станции, кроме драги, опускать фотокамеру. Наши матросы-аквалангисты безропотно работали на лебедке в любое время суток. Спуск и подъем океанографических приборов — нуднейшее занятие для матросов кораблей, где царит кастовый дух, где ученые обедают и спорят отдельно ото всех. На «Калипсо» исследователи сидят за столом вместе с матросами, и те не стесняются расспрашивать их. После десяти лет сотрудничества с учеными многие калипсяне стали неплохими подручными биологов и недурно разбираются в подводной геологии.

Подводные пловцы добывают ученым достаточно полные коллекции в верхней, двухсотфутовой зоне, но дальше мы зависим от всяких подвесных приспособлений, которые причиняют нам немало мучений. Океанографы (дай им Бог здоровья!) — слепые нищие, ковыляющие на костылях из тросов. Все, что в наших возможностях — иногда бросить случайную монетку познания в их ладонь. Ведь мы сами бродим вслепую в этом мире чудес.

Вот уже двадцать лет я пытаюсь избавиться от тросов и линей в подводных исследованиях. Акваланг позволил отказаться от воздушного шланга и сигнального конца, к которым привязан обычный водолаз, и «Калипсо» была оборудована как площадка для подводных пловцов. На смену подвешенным батисферам пришли независимые батискафы, и я всячески поддерживал развитие новой конструкции. И уговаривал океанографов перейти на приборы, свободно погружающиеся и автоматически возвращающиеся из пучины.

Когда я получил «Калипсо», на ней была только одна якорная лебедка и катушка фортепьянной проволоки для замера глубины. Для подъема археологических находок и швартовки пришлось поставить вторую лебедку. Это был ненадежный, сильно потрепанный одноцилиндровый дизель, который мы по фамилии изготовителя называли «ломбардини». Чтобы завести его, мы бросали в цилиндр горящие сигареты и отскакивали в сторону, меж тем как два героя крутили ручку. «Ломбардини» долго изрыгал облака жирного черного дыма, разгоняя людей, прежде чем начать работать.

Потом пришли ученые и принесли с собой свои драги и иные подвесные снаряды. Мощность «ломбардини» оказалась недостаточной, и мы выбросили его, а взамен поставили электролебедку. Но гидрологи потребовали себе персональную лебедку. И в итоге каждый раз, как «Калипсо» становилась зимой на ремонт, на палубе появлялись все новые лебедки и бухты троса; одновременно увеличивалась осадка судна. Из врага тросов я незаметно превратился в их раба. Главным правонарушителем был Гарольд Эджертон — он изготовлял все более хитроумные глубоководные камеры, против которых я не мог устоять.

Как-то летом он явился на «Калипсо» с огромными мотками блестящего белого линя из нейлона. Линь был меньше четверти дюйма толщиной, а длиной три мили.

— Сдается мне, это будет получше стальной проволоки, — сказал он. — Нейлон почти ничего не весит в воде. А этот к тому же покрыт воском, так что у него положительная плавучесть. Прочность на разрыв полторы тысячи фунтов, эластичность — около двадцати процентов.

Испытывая синтетический линь у мыса Матапан (Греция), мы опускали на нем глубоководные камеры, даже использовали его как якорный трос для катера в точке, где под килем было четырнадцать тысяч футов. И тут родилась смелая мысль: что, если сделать из нейлона якорный трос для «Калипсо»? Бросим якорь на большой глубине и сможем, не сходя с места, получить сотни снимков, которые расскажут нам, что происходит на определенном участке. Вдруг нам удастся подсмотреть загадочных обитателей морского дна…

Мы рассчитали прочность, толщину и упругость нейлонового якорного тросика длиной шесть миль и сдали заказ одной фабрике в Новой Англии. Каждая ступень длиной в тысячу шестьсот ярдов была окрашена в другой цвет; это помогало следить, сколько вытравлено.

И вот настал самый постыдный для меня день в моей войне с тросами. Стоя на пристани в Абиджане (Берег Слоновой Кости), я смотрел, в какое чучело превращается моя изящная белая «Калипсо». Что нос, что корма — сплошная путаница блоков, проволоки и кожаных ремней, с помощью которых наматывали на тяжелые барабаны шестимильный разноцветный трос. Не корабль, а прядильная фабрика! Мы готовились бросить якорь на рекордной глубине.

«Калипсо» вышла к самой большой в экваториальной части Атлантического океана впадине Романш. Ее глубина двадцать пять тысяч футов, ширина несколько миль; открыта она в 1883 году французским гидрографическим судном «Романш». От побережья Африки до впадины восемьсот миль, но мы не очень полагались на карту, потому что в этих широтах экваториальный облачный пояс затрудняет определение места по небесным светилам. И мы, идя ко впадине, приготовились не один день прощупывать дно эхолотом.

На третий день «Калипсо» пришла в район впадины. Юго-восточный пассат гнал небольшие волны. В половине пятого утра я встал с койки и поднялся на мостик. Саут доложил, что из-за облачности не смог ночью определить позицию по звездам. Я заглянул в штурманскую рубку. Лабан уткнулся носом в самописец эхолота, точно надеялся уловить обонянием первый скачок глубины. Возле него стояли Симона и Филипп. Я принялся распутывать ярды бумажной ленты, уже прошедшей сквозь прибор. Позади остались однообразные просторы Восточной абиссальной равнины с глубиной тринадцать тысяч футов. Теперь мы шли над предгорьями Атлантического хребта; под килем было 9 тысяч футов.

— Так! — воскликнул Лабан. — Пошла вниз.

— Это впадина? — спросил Филипп.

— Не спеши, — ответил мастер точной механики, — это была бы невероятная удача… Гляди-ка, продолжает идти вниз!

Скрытое в абиссальном мраке дно продолжало опускаться. Одиннадцать тысяч футов… пятнадцать тысяч… На отметке двадцать четыре тысячи футов самописец остановился. Не определив позиции, Саут с первой попытки попал в игольное ушко. Мы ходили над впадиной шесть часов, промеряя эхолотом, пока окончательно не убедились, что находимся над центром.

Настал час попытаться сделать то, чего до нас еще никто не делал: забросить якорь на глубину около пяти миль. Тридцатью годами раньше немецкое океанографическое судно «Метеор» опускало якорь на глубину 18 тысяч футов. С помощью нейлона мы собирались побить этот рекорд на одну милю. Синтетический материал привлек нас потому, что металлический трос такой длины пришлось бы делать очень толстым сверху, иначе он не выдержал бы собственного веса. Нейлон невесом, но это достоинство, в свою очередь, рождало новую проблему. Чтобы лапы якоря крепко зарылись в грунт, надо тащить его горизонтально. Обыкновенная якорная цепь ложится на дно и обеспечивает горизонтальную тягу. А нейлоновый трос будет висеть так, что якорь не зацепится.

Здесь очень кстати пришлись знания, которые мы приобрели, раскапывая виновоз у Гран-Конглуэ. Ведь пеньковые канаты тоже были очень легки в воде. Древние мореплаватели крепили к верхней части деревянного веретена тяжелый свинцовый брус, и якорь ложился как нужно. «Калипсо» почтительно испила из источника древней мудрости. К стандартному двухсотфунтовому якорю мы добавили сто футов якорной цепи, чугунную чушку на триста пятьдесят фунтов и сто футов стального троса; только потом шел шестимильный нейлоновый линь. Дополнительный груз должен был дать продольную тягу.

Чтобы нейтрализовать упругость нейлона, мы придумали двухступенчатое устройство для подъема якоря. Если прямо травить и наматывать линь, наш легкий барабан, сделанный кузнецами с Берега Слоновой Кости, может не выдержать сжатия всех витков. Мы установили здоровенный блок, сопряженный с главным валом лебедки. Пройдя через блок, линь вернется на барабан уже ненапряженным.

Я стоял возле африканского барабана вместе с кудесником эджертонской магии. Ветер дул с кормы. Дежурный на эхолоте крикнул в рупор: «Двадцать четыре тысячи шестьсот футов!» — и мы начали. Саут взобрался на кормовой кран, пропустил через блок конец нейлонового линя и срастил его с ведущим стальным тросом. Пошел в воду якорь с грузами. Управляя стопором лебедки, Октав Леандри вытравливал нейлоновый линь. В голубую толщу уходили разноцветные секции. Трение воды тормозило грузы и трос, и Леандри было все легче на лебедке. Когда якорное устройство опустилось на две мили, оно с трудом тянуло линь. В микрофон я отдавал команды на мостик. При таком сильном течении и ветре в пятнадцать узлов приходилось все время маневрировать, чтобы якорь погружался отвесно. Через два с половиной часа после начала спуска стрелка динамометра застыла на месте. Якорь лег на дно. Он еще не зацепился за грунт, но нейлон уже доказал свою пригодность.

Мы вытравили еще, чтобы линь провис и заставил лапы якоря зарыться. Я дал ход, пытаясь представить себе, каким будет рывок. Уже четыре часа, как мы начали спуск… Вдруг динамометр ожил.

— Стоп машина! — крикнул я Сауту.

Кажется, зацепились. Самое время — на барабане осталось всего пятьсот футов нейлона. Мы вытравили 29 500 футов, а с учетом растяжения — 31 860 футов, то есть больше шести миль.

В наступившей тишине было слышно, как плещутся волны, облизывая борта. Море текло мимо нас, словно река. «Калипсо» превратилась в островок. Самописец эхолота чертил ровную линию на отметке 24 600 футов. Посреди океана мы забросили якорь на глубину четырех с половиной миль.

Все прибежали на корму посмотреть на свисающую с хомута туго натянутую красную нить. Под аккомпанемент гитары (на ней играл Бейтс Литлхейлз из «Нейшнл джиогрэфик»), африканских цитр и тамтамов мы исполнили гимн «Калипсо». Потом Бейтс заиграл «Родное ранчо» — и зажмурился, услышав наши французские слова к этой мелодии.

Я сплю очень крепко, но в эту ночь меня несколько раз будили доносившиеся с палубы лихие возгласы. Калипсяне били острогой больших красных кальмаров, которые поднялись из пучины полакомиться летучими рыбками. Громче всех кричал Филипп — его четырехфутовый кальмар оказался самым крупным.

Утром «Калипсо» по-прежнему спокойно стояла на якоре — недвижимая точка среди струящихся вод Атлантического океана. Нагрузив свинцом куски пробки, мы бросили их с кормы. Пробка поплыла вдоль борта у самой поверхности; на носу мы засекли время по часам. Скорость течения оказалась равна 1,2 узла, направление — северное. Оно несло мимо нас ярко-голубых голожаберных моллюсков, пульсирующих медуз, планктон, ленивых рыб. Биолог Кристиан Карпен буквально лежал на поручнях, не отрывая глаз от этого парада морских жителей. А Эджертон готовился сделать первые снимки впадины Романш.

Его новейшая камера, синхронизированная с электронной вспышкой, была заключена в два бокса из закаленной нержавеющей стали, рассчитанных на давление в пять с половиной тонн на квадратный дюйм. На том же кронштейне размещался мощный пищик, который позволял нам строго выдерживать девятифутовое расстояние между камерой и дном. Папа Флеш завел автоспуск так, чтобы он сработал через два часа, закрыл бокс и опустил все устройство в воду. Надев наушники эхолота, я следил за сигналами пищика. На глубине трех миль они прекратились.

— Гарольд! — крикнул я. — Теперь мы слепы. Поднять камеру?

Он подсчитал в уме и ответил:

— Не надо. Поднять ее, проверить и снова спустить — на это уйдет семь часов. Рискнем так. Не останавливай лебедку.

Мы продолжали опускать камеру наугад, пока не провис нейлоновый трос. Значит, легла на грунт. Затем мы три часа дергали ее вверх-вниз — авось хоть несколько кадров будут экспонированы с расстояния девяти футов и мы получим желанные снимки дна абиссали.

Уже темнело, когда камера вернулась на борт.

— Эй, — воскликнул Гарольд, — глядите на иллюминатор фотобокса!

Полуторадюймовое стекло треснуло посредине. От давления или от удара — решить было невозможно. Эджертон вывинтил окошко и извлек фотоаппарат.

— Совершенно сухой!

Когда проявили драгоценную ленту, оказалось, что до повреждения иллюминатора было снято два кадра. Мы превзошли на полмили прежний рекорд глубоководной фотосъемки.

Первый снимок впадины Романш показывал около девяти квадратных футов морского дна, изборожденного валами и совсем свежими на вид трещинами. Грунт был крупнозернистый, с редкой россыпью щебня. В трех местах можно было различить как будто крохотных светлых рыбок; они отбрасывали тень на дно. У одного животного было что-то вроде щупалец. Фотография доказывала, что подвижные формы обитают почти на две мили глубже, чем те виды, которых наблюдали из батискафа Уо и Вильм.

На втором кадре дно было более ровное, усеянное разноцветным чистым обломочным материалом. Мы различили девять очень маленьких животных и нечто похожее на морскую звезду около четырех дюймов в поперечнике.

Эти снимки свидетельствовали, что существуют подводные атлеты, способные переносить чудовищное давление. Геологов удивило отсутствие сплошного слоя осадков.

Время, отведенное для фотографических опытов, истекло, и мы убрали камеру. Нам предстояло провести точную эхолотную съемку впадины Романш. Глубоководная якорная стоянка играла тут очень важную роль.

Съемка началась утром третьего дня, когда мы, многократно взяв высоту солнца и звезд, определили координаты «Калипсо»: 0°10′ южной широты и 18°21′ западной долготы. На одном из катеров установили радарную мишень, и Саут перенес на него наш новый якорный трос. Получился стационарный навигационный знак, репер для нашего радара. «Калипсо» стала ходить поперек впадины, щупая дно эхолотом. В штурманской рубке мы с Эджертоном наносили на эхолотные разрезы позицию и курс и отмечали глубины на крупномасштабных картах. Ширина впадины по дну была от двух до пяти миль. Огромными ступенями поднимались склоны — северный под углом двадцать пять градусов, южный под углом тридцать градусов. На основе наших данных Карпен и Лабан лепили из гипса макет каньона. Подошел судовой врач и брюзгливо сказал:

— Ну, бродяги, если кто-нибудь из вас сломает ногу, пеняйте на себя.

Они стащили у него хирургический гипс.

Радист вызвал меня из штурманской рубки и вручил личную радиограмму: из Нантакета сообщили, что Билл Эджертон погиб, испытывая водолазный аппарат. На мою долю выпала горькая обязанность рассказать об этом отцу. Горе ошеломило его; но как истинный ученый он не хотел срывать экспедицию. Я отвел его в каюту к Симоне, а сам пошел к радисту.

— Свяжись с командиром военно-морской базы в Дакаре. Попроси выслать специальный самолет в Конакри, чтобы забрали профессора Эджертона и меня и перебросили в ближайший пункт, где можно пересесть на воздушный лайнер, идущий в Нью-Йорк.

От радиста — к Сауту:

— Подними катер. Собери на лебедку нейлоновый трос, подбери все приборы.

Капитан взялся за рычаги и включил лебедку.

— Натяжение сильное, больше обычного, — сказал он. — А потяну сильнее — лопнет, чего доброго.

— Давай тяни, — ответил я. — Надо спешить, дело серьезное.

Саут прибавил мощности. Видно было, как растягивается цветной нейлон у самого барабана. Трах! Словно выстрелило крупнокалиберное ружье. Трос лопнул, обрывок скользнул за корму. Пропал наш глубоководный якорь.

— Пошли в Конакри, — сказал я. — Полный вперед.

После многих рейсов, получив десятки тысяч превосходных фотографий дна, мы с Эджертоном в конце концов вынуждены были признать, что результаты не отвечают нашим ожиданиям. От ям да от бугорков рябило в глазах, а животных, которые их соорудили, нигде не было видно. Нас огорчало и то, что очень редко удавалось снять плавающие организмы, хотя из батискафов наблюдатели видели множество подвижных форм на дне. Очевидно, фотовспышка распугивала животных на той небольшой площади, которую перекрывал объектив. А длинные тросы и кабели были словно якоря, с ними «Калипсо» не могла уйти далеко. Надо было придумать новый способ фотосъемки дна.

— Пожертвовать камерой не жалко? — спросил я Папу Флеша.

— Жалко? Не больше, чем правой рукой, — ответил он. — А что вы задумали?

— Смастерим сани, протащим на них камеру.

— Ладно, — сказал Эджертон.

Мы взяли переносный водолазный трап, поручни которого загибались, как старинные санки. Эджертон приторочил к нему боксы с камерой и фотовспышкой, Саут сделал из доски стабилизатор, Ро подвесил цепь — вертикальный балласт, Симона привязала к саням флаг Национального географического общества, Жиро — искусственные цветы, Даген укрепил на санях знак «покойся с миром», Дюма отпел их.

Первый образец невиданных «глубоководных фотосаней» был опущен в море у восточных берегов Туниса. Два часа мы медленно тащили их над подводной равниной. Трос был натянут так слабо, что мы боялись — уж не оторвались ли сани. Но вот включена лебедка, Саут подергал трос и улыбнулся:

— Кажется, на месте.

Да, сани были на месте. Мы извлекли всю конструкцию из воды в полной сохранности, даже флаг и цветы уцелели. Снимки вышли великолепно. Дно было вымощено маленькими морскими звездами, которые помахивали своими руками. Сани прошли над ними три мили, а так как снимки перекрывали друг друга, получилась первая непрерывная панорама морского дна.

В Центре подводных исследований Алина и Лабан создали затем гораздо более совершенную конструкцию, которая могла обходить препятствия и выравниваться после крена. На трубчатой раме длиной двенадцать футов и шириной пять футов была установлена опора высотой в шесть футов. Сани двигались бочком, по-крабьи, чтобы взмученный ими ил не попадал в поле зрения объектива. Буксирный трос крепили в двух местах — сзади, потом впереди, причем для второго крепления брали просто веревку. И когда сани упирались в высокий бугор, трос рвал веревку и поднимал всю конструкцию за хвост.

Испытывая наши новейшие изобретения на глубоководных санях, мы знали, что какие-то из них потеряем, и старались делать их подешевле — боксы для камер и фотовспышек собирали из обычных труб, соединяли части грубой сваркой. Мы смогли изготовить семь саней, из них трое с кинокамерами.

Для буксировки саней требовался сплав мореходного и водолазного опыта. Нужно было вытравливать трос, когда менялись глубина и наклон дна, учитывать поверхностные течения, чтобы сани шли равномерно, со скоростью один-два узла. Вахтенный офицер был связан с дежурным на корме, который держал на буксирном тросе босую ступню и тотчас докладывал о малейших рывках, говоривших, что сани задевают дно. Динамометр показывал нам, когда они прочно застревали. В таких случаях «Калипсо» останавливалась, вытравливала трос и маневрировала, чтобы освободить наш подводный экипаж. И когда сани возвращались на борт, поливая палубу веселыми струйками воды, это казалось нам чудом.

Первую серьезную задачу глубоководные фотосани выполнили в 1959 году, когда мы разведывали трассу трубопровода. Они принесли нам фотоснимки и кинокадры подходящего участка средиземноморского дна длиной 115 миль, сопряженные с точными эхолотными и радионавигационными данными. Никакой другой аппарат не справился бы с этим. Просматривая фильм, мы словно сами шли над дном со скоростью двух миль в час. Сани были, можно сказать, батискафом бедняка.

Как это всегда бывает с новыми — удачными — приборами для изучения моря, сани чаще приносили нам загадки, чем ответы. Так, снимки, сделанные во время испытаний на глубине двух тысяч футов, показали, что дно исчерчено бороздами высотой до одного фута. Очень похожий след оставляют доски рыболовного трала, но на такой глубине в Средиземном море никто не ловит. Борозды тянулись поперек склонов, в точности как горизонтали на карте. В один из заходов киносани наконец засняли подводного пахаря. Рыба длиной с фут, наполовину зарывшись в ил, энергично работала хвостом и чертила им прямую линию. Но какой земледелец прокладывал более глубокие борозды? На этот вопрос сани пока не ответили.

Не объяснили они и явления, запечатленного кинолентой на глубинах от двух до четырех тысяч футов. Здесь глаз камеры увидел свежие кратеры трех — шести футов в поперечнике и глубиной до четырех футов. Глядя на эти углубления, невольно представляешь себе крупных рыб, которые зарываются в дно для нереста или чтобы укрыться от врага, а может быть, для спячки.

И опять фотографии говорили нам, что нужно создавать новые суда, которые позволят проникнуть в эту страну кратеров и побыть там достаточно долго, чтобы увидеть за работой загадочных землекопов.

Почему-то мне казалось, что кратеры вырыты гигантской акулой. Каждый год в апреле можно видеть, как спинной плавник гигантской акулы медленно разрезает поверхность Средиземного моря. У этой рыбины огромная пасть и острые зубы, которыми она вовсе не пользуется, так как питается планктоном, отцеживая его через фильтры в жаберных щелях. Весной планктона много, и, отъевшись как следует, гигантские акулы в конце мая исчезают из Средиземного моря — все в один день. Ясно, что такие медлительные пловцы не могут внезапно уйти через Гибралтарский порог в Атлантику. По-моему, они уходят в абиссаль и, быть может, зарываются в дно, во всяком случае, на часть десятимесячного срока, когда их не видно на поверхности.

В пользу этой гипотезы говорит любопытное открытие, сделанное Паркером и Буземаном в Северном море. Зимой они ловили гигантских акул, у которых не было жаберных тычинок. Исследователи заключили, что акула, нагуляв жир весной и летом, погружается на дно и проходит стадию «отдыха и непринятия пищи»; одновременно у нее отрастают новые фильтры для весеннего планктонного сезона.

Интересные заходы совершили фотосани в Атлантике, когда мы шли с Канарских островов в Нью-Йорк. Мы протащили их по Великому Метеору — конусовидной подводной горе, плоская вершина которой не доходит до поверхности на 430 футов. Полагают, что Великий Метеор и другие подводные горы Атлантики некогда были островами; потом их сгладила эрозия, и они ушли под воду. Бермудские острова — пример надводной горы, которая может в будущем последовать за своим соседом, ставшим банкой Челленджера.

С вершины Великого Метеора фотокамера принесла виды плато, покрытого невысокими густыми «зарослями»: кремневые губки, раковины, карликовые кораллы. Теория опускания островов подтверждается тем, что поблизости есть подводная гора Йер примерно такой же высоты. Ее вершина оказалась размытой до коренной породы. Сани прошли над трещинами, набитыми крупной рыбой. Однако было бы неверно судить по этому обо всей горе. Когда мы опустили сани и драги ниже, выяснилось, что на склонах есть богатая, разнообразная жизнь. На восточном и западном склонах — поля белых и желтых кремневых губок, растущих на помеченном тут и там рябью белом песчаном грунте. Южный склон сложен черным вулканическим шлаком, напоминающим металлургический. Редкие высокие горгонарии оживляли этот угрюмый ландшафт. Резкие геологические и биологические контрасты на сравнительно небольших участках подводного мира оказались главной неожиданностью, которую принесли нам санные операции.

Основным предметом наших исследований в Атлантике был длиннейший в мире хребет — Атлантический; он извивается от полюса до полюса, деля океан на две котловины. Хребет расположен примерно посредине между Евроафрикой и Америками и в общем повторяет очертания этих материков, словно подтверждая старую, но живучую, несмотря на свою спорность, теорию Пенка и Вегенера о перемещении материков. Вершинами Срединного Атлантического хребта являются Азорские острова, остров Святого Павла и остров Вознесения.

Гребень хребта почти во всю длину рассечен Срединной Долиной, к которой, вероятно, приурочены эпицентры океанских землетрясений. Стоило рискнуть санями ради того, чтобы заглянуть в эту загадочную долину.

Эхолот «Калипсо» нащупал контрфорсы Атлантического хребта. Его профиль на ленте точно соответствовал описанию, сделанному видными американскими исследователями Морисом Юингом и Брюсом Хизеном. На гребне высота вершин достигала минус пяти тысяч футов. Дальше склон обрывался на десять тысяч футов до дна Срединной Долины. Идя по океанской глади, было как-то трудно представить себе, что в вечной ночи под нами вздымаются кверху иссеченные ущельями пики.

Прежде чем отправлять сани на эти крутые горки, надо было из места с точными координатами над центром долины нанести на карту ее ложе. Мы забросили кошку на нейлоновой лесе длиной одиннадцать тысяч футов; прочность лесы на разрыв равнялась всего шестидесяти фунтам. Целый час понадобился кошке, чтобы достичь дна. Другим концом леса была прикреплена к маленькому пластиковому бую. На кормовой палубе матросы наполнили водородом большой шар, покрытый алюминиевой фольгой, усиливающей радиоэхо. Его отбуксировали на надувной лодке и привязали к бую. Шар взлетел и повис на высоте 150 футов.

Вокруг неподвижного шара «Калипсо» провела эхолотную съемку на площади в десять миль, и оказалось, что Срединная Долина поразительно узка. Если бы не эхолотная карта, составленная с помощью водородного шара, нам ни за что не удалось бы выудить наши сани из этой расселины.

Первые сани несли камеру для цветной стереофотосъемки. Мы тянули их очень осторожно, Морис Леандри все время держал ступню на тросе. Через пять часов мы извлекли сани с глубины четырех миль. И с трудом узнали их: желтая краска сошла, рама была испещрена метинами от множества столкновений. Но боксы с камерой и фотовспышкой не пострадали.

Стереоснимки производили сильное впечатление. Характер дна менялся так резко и неожиданно, словно мы листали геологический справочник. Вот груды вулканических глыб с острыми гранями, на следующей фотографии — миниатюрная Сахара, а дальше — альпийский ландшафт, серая коренная порода припудрена, будто снежком, осадками. Масштаб невелик, а впечатление такое, как если бы видел горную страну или ее модель, созданную искусным японским садовником.

Сани проходили над полями чистых белых осадков, которые накапливаются со скоростью три фута в десять тысяч лет, и тут же следовали откосы, заваленные вулканическим шлаком, словно от недавних извержений.

Придонная вода была замечательно прозрачна; даже на снимках, сделанных с пятидесяти футов, мы различали подробности. На некоторых картах крутые склоны долины были исчерчены недавно скатившимися с вершин базальтовыми глыбами. В двух местах объектив запечатлел столбы вулканической породы с концентрическим узором на поверхности, как будто лава только что остыла, вчера излившись из кратера. Эти колонны настолько походили друг на друга величиной и формой, что можно было принять их за остатки какого-нибудь храма мифической Атлантиды.

Мы снарядили киносани, чтобы снять поперечный разрез Срединной Долины. Сделали три захода, но всякий раз что-нибудь ломалось; либо камера, либо фотовспышка. В это время на горизонте появился немецкий пассажирский лайнер. С него заметили наш серебристый шар и свернули к нам, чтобы взглянуть на него поближе.

На Бермудских островах мы взяли на борт одного ученого, потом отправились к банке Челленджера — плоской вершине подводной горы высотой минус 150 футов. Наш гость — опытный аквалангист — рассказал нам, что здесь еще никто не нырял, и мы предложили ему совершить первопогружение вместе с Фалько и Давсо. Бросили якорь вдали от всех берегов, я посадил тройку в акулоубежище и отправил вниз, предупредив, чтобы не отплывали далеко. В нескольких футах от дна Фалько нажал сигнальную кнопку, и клетка остановилась.

Видимость сто футов, и куда ни посмотри — дно вымощено камнями величиной от сливы до апельсина. Только возле якоря «Калипсо» поблескивало какое-то инородное тело. Давсо поплыл туда. Ученый загудел, подавая сигнал бедствия. Ничего, Фалько поможет ему, решил Давсо, продолжая идти к загадочному предмету. Ученый показал на предмет, потом на свои баллоны. Фалько тоже начал гудеть. Давсо повернул назад. Они вошли в клетку, их подняли. На палубе ученый выдернул изо рта загубник и закричал:

— Там лежит новехонькая торпеда с магнитной боеголовкой! Мои баллоны из стали. Еще немного, и мы взлетели бы на воздух, и корабль вместе с нами!

— А у меня там стальной якорь, — сказал я.

Я выяснил, где примерно лежит торпеда, и мы дали ход в другую сторону. Как только якорь оторвался от грунта, «Калипсо» обратилась в бегство.

— Вот так, Давсо, — сказал я, — как ни велико море, люди везде набросали свои изделия.

Дальше у нас было задумано опустить сани в самой глубокой точке Атлантического океана — впадине Пуэрто-Рико, с отметкой около 28 000 футов. Севернее Сан-Хуана мы под вечер забросили кошку на нейлоновой лесе длиной 30 000 футов и подняли шар с водородом. Дул очень крепкий ветер, и ночью шар исчез с экрана радара. Утром, сколько мы ни смотрели, нигде не было видно вашей океанографической планеты. Привязали другой шар; его стало сносить вместе с буем. Мы пошли вдогонку и перехватили линь. Оказалось, что он оборван на глубине тысячи футов. Мы поместили обрыв под микроскоп. Леса была гладко срезана с двух сторон.

— Похоже, что не зубами, а клювом, — заметил Фалько.

— Видно, здешние кальмары недолюбливают океанографов, — ответил я.

Не только ветры, но и жители моря ополчились против нас. Нет, я не дам им больше играть шарами, будем опускать киносани так. Наша новая лебедка, самая большая, какую когда-либо приходилось тащить на себе бедной «Калипсо», была специально рассчитана на впадину Пуэрто-Рико; правда, мы еще не испытывали ее на такой глубине. Эластичный нейлоновый линь тут не годился, для саней у нас был конический стальной трос. Семь миль троса пришлось нам вытравить, прежде чем сани достигли дна. Они двигались очень медленно, и, когда мы стали выбирать трос, напряжение грозило раздавить барабан лебедки. Стали лопаться сварные швы, края барабана выгнулись наружу. Сражаясь с сильным ветром, мы через несколько часов все-таки подняли сани на борт. А на ленте — сплошь пустые кадры: нарушилась синхронизация затвора и фотовспышки. Тот, кто задался целью узнать что-то про океан, должен быть готов к разочарованиям.

Мы вошли в порт Сан-Хуана; здесь американские военные моряки вернули нам хорошее расположение духа, быстро отремонтировав и укрепив нашу лебедку. Вторая атака на впадину состоялась в такую же скверную погоду, как и первая. Мы опустили сани на дно и потащили на буксире семь тонн троса и тонну оборудования. «Калипсо» зарывалась носом, а тут северо-западный ветер сменился западным, и нам стало еще труднее. Я решил рассчитать нашу истинную скорость. Оказалось, что мы не двигаемся с места. Сани превратились в якорь. Целый час мы боролись с ветром. И все без толку.

— Поднять сани! — крикнул я на корму.

Камера вернулась на борт, и мы облегченно вздохнули. Эджертон пошел проявлять пленку. На этот раз аппарат и вспышка работали согласованно. Мы получили снимки, сделанные на рекордной глубине 27 885 футов^[10].

Дно впадины Пуэрто-Рико на фотографиях было ровное; в слое осадков мы увидели такие же ямки, норы или кратеры, какие всегда наблюдали на больших глубинах. Несколько кадров запечатлели двух рыб длиной около фута, плывущих над самым грунтом. Они пересекли поле зрения камеры много раз.

Пока калипсяне трудились на взбрыкивающей палубе, извлекая из моря последние сани, я стоял на левом крыле мостика и, щурясь на заходящее солнце и слушая свист ветра, подводил итог. В девятидневной битве я поломал барабан лебедки, вхолостую протащил камеру, неожиданно для себя стал на якорь, потратил долгие часы, вытравливая и выбирая трос, потерял шар и 59 тысяч футов нейлона, был оставлен в дураках кальмаром, который не дал мне установить радарную мишень… И все это ради немногочисленных фотографий.

Я поклялся страшной клятвой, что вырвусь из этой паутины тросов и покину беспокойную поверхность моря. Да, изучать глубины должны люди, сидящие в исследовательских подводных лодках.

Глава тринадцатая В темной пучине

Под фонарем на кормовой палубе, тихо переговариваясь, подводные пловцы посыпаются тальком, чтобы легче было натянуть облегающий тело гидрокостюм. Ночь безлунная. «Калипсо» затемнена, если не считать сигнальных огней на грот-мачте. Высоко над нами светится окошко Порт-Калипсо, где-то во мраке кричат запоздалые чайки. Море тихое, и обычно грозная скала сейчас всего-навсего смутная тень, очерченная кривой полоской прибоя. Рядом с левым бортом в черную воду уходит свисающий с грузовой стрелы археологический рукав.

На палубе лежат толстый желтый баллон и два стеклянных пузыря, от которых тянутся кабели, — это наша новая телевизионная камера и прожекторы. Разрешающая способность иконоскопа намного выше, чем в коммерческом телевидении, и количество строк больше. Корректирующие линзы расширяют поле зрения объектива и устраняют влияние подводной аберрации. Камера отлично работает днем; ночью мы к тому же будем избавлены от дымки, возникающей от того, что взвешенные частицы рассеивают солнечный свет.

Кьензи, Гуара, Эрто и Давсо потянули для проверки воздух из загубников и ушли в воду. Октав Леандри и Поль Мартен опустили стофунтовую камеру и светильники, вытравили подвешенные на стеклянных поплавках черные коаксиальные кабели. Я попросил Мартена включить подводный светильник. Вспышка — «Калипсо» превратилась в трещинку в кристалле изумруда. Освещенные снизу волны облизывали белые скалы и словно тянули их к нам. Чайки подняли крик и бежали из Порт-Калипсо.

Стоя на корме, я смотрел, как ребята погружаются в прозрачную ночь. Колышущиеся волны причудливо искажали фигуры людей, то растягивая, то сжимая их. Потом свет рассыпался бликами, и аквалангисты пропали среди голубых и зеленых осколков. Скоро будут на дне. Я пошел в свою каюту; здесь Симона и техники смотрели на экран телевизора. Они видели место раскопок, плотно сидящие в грунте амфоры, рукав, напоминающий спящего удава. В кадре появился Давсо. Он взял конец рукава, включил воздух, и «пылесос» ожил. Давсо потащил рукав через ров к археологической линии фронта.

Меня занимали не столько амфоры, которые должен был отрыть Давсо, сколько качество телевизионного изображения. Взяв микрофон, соединенный с динамиком в боксе телекамеры, я сказал:

— Кьензи, вылезайте из ямы, покажите нам раскопки со стороны.

Оператор поднялся с боксом на склон и стал показывать оттуда. Испытание длилось двенадцать минут, я остался доволен.

— Ладно, Кьензи, выходите.

Камеру выключили, а светильники оставили, чтобы им было легче ориентироваться. Стоя на корме, я видел, как свет под водой становится все ярче. В десяти футах от поверхности — трехминутная декомпрессия. Но они почему-то задержались глубже. Прошло пять минут… В чем дело? Беды ни с кем не случилось, это ясно, иначе товарищи уже вытащили бы пострадавшего. Значит, происходит что-то интересное. Почему я сам не пошел с ними, вместо того чтобы наблюдать и судить сверху?

Ребята вышли, только когда кончился весь воздух в баллонах. Весело гикая и смеясь, они поднялись на борт. Над водой раскатился могучий баритон нашего щуплого Гуара:

— Капитан, это что-то неслыханное! Мы попали в косяк ставриды, дюймов по десяти каждая. Они пришли на свет и метались взад-вперед, будто ошалелые. Просто невероятно — тысячи ставрид! Из-за них мы друг друга не видели. Сотни рыб одновременно тычутся в тебя. Чувствуешь себя как лист бумаги, вставленный в пишущую машинку.

— Сожмешь пальцы в кулак, — подхватил Давсо, — а у тебя в руке рыба, если не две.

Гуара вдруг вскрикнул и шлепнул рукой по гидрокостюму.

— Помогите! — завопил он. — Скорей снимите с меня костюм.

Мы стащили с него гидрокостюм, и на палубу упала трепещущая ставрида. Видно, пробралась внутрь через отверстие воротника.

Чтобы согреть прозябших виновников паники в рыбьем царстве, мы открыли бутылку коньяку. В кают-компании стоял гул, все кричали наперебой; наконец мы условились, что четверка, отдохнув три часа, снова уйдет под воду, но с одними светильниками. Я решил присоединиться к ним. У меня был задуман один трюк.

Было уже за полночь, когда мы медленно пошли вниз вдоль рукава, поворачивая светильники в разные стороны, чтобы приманить ставрид. На глубине тридцати футов появились первые разведчики, а за ними — целый косяк. Мои товарищи ничуть не преувеличивали: эта чешуйчатая армада потеряла всякое чувство ориентации. В косяке все рыбы смотрят в одну сторону, но эти позабыли закон. Будто внезапно рассыпавшиеся колонны демонстрантов. Со всех сторон в меня тыкались крохотные рыльца. Я не мог разглядеть своих товарищей за барьером снующих рыб. В пяти футах от моего лица горела лампа в шесть тысяч ватт, но я видел только розовую просвечивающую плоть. Она переливалась, колыхалась, струилась — и не пропускала ни одного лучика прямого света.

Плыть сквозь этот косяк было все равно что ползти на животе по ожившей гальке. Пробившись между ошалевших ставрид, я рукой отыскал товарища и взял у него светильник. Потом нащупал рукав и направился вниз вдоль него, маня за собой рыб. Они пошли следом. Направив свет на отверстие рукава, я включил сжатый воздух. Все ставриды в радиусе одного фута были увлечены струей воздуха в рукав. Инстинкт, повелевающий плыть против течения, пробудил нескольких рыб от транса, и они затормозили на краю опасной зоны. Но на них со всех сторон напирали другие обезумевшие ставриды… Пять минут работал «пылесос», наконец я выключил воздух, а рыбы словно и не убыло вовсе.

Мы пошли вверх сквозь рыбий рой, я высунул голову из воды и услышал какофонию птичьих голосов. Чайки метались над светящейся водой, почти такие же возбужденные, как рыба. Одевшись, я отправился на остров. Корзина у верхнего конца рукава была полна, сотни ставрид высыпались из нее, соскользнули в море и теперь плавали кверху брюхом. Чайки жадно поглощали нежданный полуночный ужин.

На следующий день мы решили заснять это рыбье помешательство. Вечером ушли под воду и на глубине тридцати футов поманили светильником. Ни одной рыбы… Опустились до ста футов. Ага, вот и косяк, почти такой же плотный, как накануне. Однако теперь ставриды держали строй и не поворачивались на свет. Только три-четыре рыбы направились к нам, остальные сторонились нас, и мы никак не могли сбить их с толку. Я не знаю, чем объяснить столь резкую перемену. Нельзя не пожалеть рыбаков, благополучие которых зависит от таких аномалий.

Рыбный лов с огнями — лампаро — далеко не новость в Средиземном море; правда, прежде свет не погружали в воду и не применяли рукава со сжатым воздухом. В хорошую погоду тысячи шестидесятифутовых ботов, увлекая за собой на буксире лодки поменьше, выходят ночью из средиземноморских портов, чтобы приманить электрическими или ацетиленовыми фонарями сардину в свои сети. Увидишь такой флот в море — будто целый город переливается огнями. Лодки из Альмерии и Малаги идут к испанскому островку Альборан, расположенному к востоку от Гибралтара. Здесь на вершине горы, вздымающейся на 8250 футов над абиссальной равниной, стоит маяк. Рыбаки называют воды вокруг острова Альборанским морем.

«Калипсо» провела биологическую съемку Альборанского моря. Между погружениями Филипп Кусто, который участвовал в этом рейсе, прилипал к экрану эхолота, увлеченный картинами дна. Однажды прибор показал нечто совсем необычное. На глубине 150 футов — гладкий грунт, а в шести футах над первой чертой, совершенно параллельно ей — вторая, словно начерченная по линейке. Филипп побежал за Фалько, которого считал мастером разгадывать подводные тайны. Фалько посмотрел на ползущие по бумажному ролику параллельные линии.

— Может, это рыба? — спросил Филипп.

— Никогда не слышал, чтобы рыба так ровно стояла над дном, — ответил Фалько. — Не знаю, надо пойти вниз, посмотреть.

Саут и научный руководитель экспедиции согласились повернуть назад и отпустить Фалько и Филиппа на разведку. Войдя в воду, чтобы проверить свою плавучесть, Фалько поспешно ухватился за трап. Против такого течения не поплывешь! И они стали опускаться, крепко держась руками за якорную цепь.

На глубине ста футов аквалангисты различили внизу ровное желтовато-зеленое дно, над которым плавали тунцы, крупные лихии и здоровенная акула. Погрузились еще глубже и обнаружили… ковер из огромных листьев. Тысячи листьев, длиной до двадцати пяти футов, струились по течению. Подводные пловцы нырнули под них и очутились в полутьме среди тонких шестифутовых стеблей, растущих почти правильными рядами с интервалом в два фута. Зеленый свод колыхался от непрекращающегося «ветра» — атлантические воды со скоростью двух-трех узлов врывались в Средиземное море, неся океанских хищников и множество пелагических организмов. А в тиши под листвой процветала спокойная, мирная жизнь. Грунт покрывали ассоциации различных животных. Между стеблями степенно плавали меру. Морские ежи с короткими шипами, омары, морские звезды, скорпены превосходно чувствовали себя в этом подвале.

Филипп подтолкнул своего спутника и показал ему на крупную розовую скорпену, замаскировавшуюся под коралл. Довершая камуфляж, на голове скорпены сидел ветвистый гидроид. Затем аквалангисты обошли мурену, которая подстерегала добычу, обвив хвостом стебель и высунув голову над крышей.

Плыть в этой чаще было не просто. Растения запутывались в воздушных шлангах. Хорошо, что напарником Филиппа был Фалько, которого он слишком уважает, чтобы в его обществе позволить себе какие-нибудь проказы. Сверху приходили посмотреть на людей шестифутовые лихии. Очевидно, этих серебристых кочевников привлекали вырывающиеся из Альборанского леса пузырьки воздуха. Взяв ножи, наши разведчики аккуратно, чтобы не повредить стебель дюймовой толщины, вырыли из дна одно растение.

Бурая водоросль длиной в тридцать футов, которую Филипп и Фалько доставили на борт, поразила их товарищей. Ученые определили, что это ламинария вида, раньше не наблюдавшегося в Альборанском море. Вообще до того дня исследователи не встречали в Средиземном море ламинарий длиннее шести футов.

Узнав от Фалько и Филиппа об их приключении, я снарядил экспедицию на «Эспадоне», чтобы как следует изучить Альборанский лес. Мы пришли туда в безветренный день, но со дня на день могли разразиться бури, так что мы решили работать круглые сутки. Подводный шторм напомнил мне мой прежний волнующий опыт погружения вдоль якорной цепи. Войдешь в воду с подветренной стороны, борясь с течением, руки ищут надежной опоры. Стоит выпустить трос, и тебя может отнести на несколько сот ярдов, прежде чем выберешься на поверхность. Чтобы прожекторам «Эспадона» легче было отыскивать ночью тех, кого оторвет течением от троса, мы покрыли ласты и гидрокостюмы серебряной краской.

Я отправился в первую ночную прогулку по затопленному лесу и попал в какой-то зловещий черный мир. Кругом вспыхивали металлические переливы. Гуара и Кьензи, лихии, косяки сардин — все были в одинаковом серовато-голубом наряде. Под зеленым сводом мы нашли лужайку. Кьензи держал светильник, я снимал Гуара, и вдруг он потерял сознание. Занятый камерой, я не сразу заметил это, но Кьензи тотчас смекнул, в чем дело, бросил светильник, одной рукой подхватил Гуара, другой взялся за трос и стал подтягиваться вверх, ухитряясь при этом следить, чтобы у Гуара не выскочил изо рта загубник. В кромешной тьме, ошеломленный случившимся, я высунул голову и плечи над листьями. И тут меня, словно удав, обвила длинная ламинария. Сражаясь с ней во мраке, я старался не запутаться в других стеблях. Наконец вырвался из петли и опять погрузился в покой подводного леса. Постоял на месте, вспоминая, в какой стороне якорь. Пробираясь на ощупь между стеблями, которые так и норовили опутать мои баллоны, я наконец отыскал трос.

Хорошо, что Кьензи не растерялся и что у него оказались такие сильные руки, но повторять этот номер на бис нам совсем не хотелось. Вместе с Гуара — он очнулся еще под водой — мы придумали, как сделать путь в лес более простым. Чем спорить с Гибралтарским течением, лучше заставить его работать на нас. Мы подвели «Эспадон» к западной опушке ламинариевых джунглей и, нагрузив чугунными чушками тросы, забросили их так, что они на три фута не доставали до зеленого ковра. Получились своего рода пожарные шесты, по которым аквалангисты спускались вниз, неся с собой светильники и камеры. Не борясь с течением, а влекомые им, мы неслись над колышущимися ветвями, словно на воздушном шаре. Прыгнешь вперед, пройдешь немного под листьями, снова вынырнешь и ловишь трос. У восточной опушки подводного леса начинался пустынный песчаный откос; его появление было для нас сигналом: пора карабкаться вверх по тросу, проходить ступенчатую декомпрессию и подниматься на «Эспадон», чтобы возвращаться против течения и делать новый заход.

Выжидая в подвешенном состоянии под судном, когда ткани освободятся от азота, мы одновременно пополняли свои знания о морской биологии. Атлантический планктон, длинные прозрачные венерины пояса, низшие организмы шли плотно, как в часы «пик» люди в метро. Плывя в этой толкучке на восток, мы при свете фонарей рассматривали своих попутчиков. Некоторые из них напоминали мягкие кристаллы с радужными гранями. Мы были в окружении тысяч пятидюймовых сальп. Впервые мы увидели их в Персидском заливе; здесь они вели себя словно голуби-вертуны. Сальпы соединялись в длинные, до ста футов, цепочки, из которых Гибралтарское течение делало причудливые перевязи.

Однажды ночью, вися на тросе под «Эспадоном», я навел свой светильник на Фалько. Улыбаясь сквозь стекло маски, он поймал призрачную цепь из сальп и обмотал ими свой серебристый гидрокостюм. Словно подводный рыцарь в доспехах схватился с восьмидесятифутовым студенистым драконом… В подводной темнице, среди причудливо-жутких планктонных шаров мы радостно отмечали все, что напоминало нам наше привычное море: взлет пугливых летучих рыбок, нарядного румяного кальмара.

Ночные погружения привлекали нас прежде всего особо прозрачной водой и возможностью изучать психологию животных. Но самая плодотворная сторона этих погружений выявилась совсем неожиданно. Один из техников Центра подводных исследований собрал несложный и очень хороший водолазный фонарь с большим, превосходно отполированным рефлектором и мощными батареями. Мы испытали его днем на глубине двухсот футов и остались премного довольны, не подозревая, какой сюрприз он нам приготовил.

Ночью новый фонарь впервые был испытан у Сормиу, где Фалько наблюдал брачный сезон голотурий. Наши прожектора, связанные с поверхностью электрическими проводами, были очень уж громоздкими; зато они освещали большую площадь, как бы воссоздавая дневной свет. Однако новый фонарь не понравился Фалько — слишком узкий луч. Он далеко пронизывал мрак, но освещенный участок дна был чересчур мал. Приходилось подолгу искать одну голотурию за другой, а на это уходило много времени. И Фалько решил, что не стоит затягивать погружение, лучше вернуться и забраковать фонарь.

Острый луч осветил рыбу, небольшого белого морского леща. Морские лещи — робкие; завидев подводных пловцов, они спешат укрыться в трещинах. Но этот словно окоченел. Светя в глаза неподвижной рыбе, Фалько медленно подплыл вплотную к ней и тронул ее рукой. Лещ очнулся и удрал. Фалько стал наводить луч на других рыб. И на них свет действовал так же ошеломляюще. Когда он рассказал нам о своем открытии, я ответил:

— Это что-то новое. Конечно, нельзя использовать световой гарпун для боя рыбы, это будет то же браконьерство. Но ты, кажется, открыл неплохой способ отлавливать живые экспонаты для аквариумов.

Я помог Фалько и Клоду Весли организовать ночные вылазки на «Физалии», принадлежащей Океанографическому музею Монако.

…Двое уходят вниз вдоль отвесной скалы, превращенные светящимся планктоном в подводные призраки. Фалько светит в разные стороны фонарем. Весли несет серебряную паутину: сачок. Кругом, словно фаски на зеркале, блестят, переливаются сардины. Фалько заколдовывал рыбу, Весли ловко подносил к ней сачок, ощутив прикосновение, рыба бросалась вперед и оказывалась в западне.

Фалько ослепил барабульку, ощупывавшую дно своими усиками. Весли подставил сачок, и барабулька пошла прямо в него. Знай поспевай вытаскивать рыбу из воды! Они собрали полный комплект обычных для Средиземного моря рыб — лаврака, барабуль, морского леща, морского петуха, боопса и других. Только один вид не клевал на луч — красивый зеленый губан верада. Он поворачивался хвостом к опасному свету и стремительно уходил.

Всего увлекательнее было ловить крупных каменных окуней. Они на ночь забираются в нору и стоят там головой к выходу. Фалько направлял волшебный луч в глаза окуню, Весли держал наготове сачок.

— А потом засовывай руку внутрь, пощекочи окуню хвост, убирай фонарь и берегись, когда окунь кинется в сеть, не то оторвет тебе руку! — рассказывал Фалько.

Каменный окунь отчаянно отбивался. Чтобы добыча не порвала сачок, Фалько до самой поверхности держал ее под световым гипнозом.

Кончился первый опыт. Стоя на корме «Физалии», Фалько и Весли радостно смотрели на свой улов — полтораста рыб в садке, который плыл на буксире за судном. Пленники выглядели превосходно, барабульки выскакивали на ходу из садка. Ловцы накрыли его сетью.

А когда судно причалило к пристани, мы обнаружили, что несколько каменных окуней погибло; они лежали на боку или кверху брюхом. Очевидно, поднимаясь к поверхности под гипнозом, не смогли приноровить свои плавательные пузыри к меняющемуся давлению и стали жертвой декомпрессии. Да и наши подводные пловцы, совершив столько заходов от садка вниз и обратно, были не в своей тарелке. Меня это встревожило: как бы не поплатились здоровьем за потеху.

Фалько нашел выход. Отправляясь в следующий раз гипнотизировать рыбу, он захватил кипу полиэтиленовых мешочков. Теперь он помещал пленников в наполненные водой мешочки, которые привязывал к спущенному с «Физалии» линю. Закончил лов и поднял всех сразу, всплывая очень медленно. Все рыбы, включая неистовых окуней, остались живы.

Глава четырнадцатая Подводная лавина

Я стоял на мостике исследовательского судна «Эли Монье», беседуя с экипажем батискафа ФНРС-3 — капитаном Жоржем Уо и инженер-лейтенантом Пьером-Анри Вильмом. Мы вышли в море под Тулоном, на кильватерной струе покачивалась привязанная на длинном тросе «подводная лодка», в которой два человека должны были опуститься на среднюю глубину Мирового океана — 13 тысяч футов. Настроение отличное — сегодня я впервые погружусь на батискафе, за который начал сражаться еще в 1948 году, когда Дюма, Тайе и я участвовали в неудачном испытании ФНРС-2. Название составлено из первых букв Фонде Насьональ де ла Решерш Сьентифик — это Бельгийский государственный научно-исследовательский центр, который финансировал строительство первого глубоководного судна профессора Огюста Пикара и вместе с французскими военно-морскими силами создавал наш батискаф.

Батискаф — подводный дирижабль, который состоит из металлической оболочки, наполненной для плавучести бензином, и герметичной кабины, укрепленной внизу на корпусе. Первый образец успешно выдержал погружение, но на поверхности неверно рассчитанную оболочку помяло волнами. Тем не менее Клод Франсис-Беф и я продолжали верить в идею батискафа. И мы сделали все, чтобы воплотить ее в новой конструкции. Нам удалось устроить соглашение между французскими ВМС и бельгийским фондом, и двухместную кабину от первого батискафа смонтировали с новым корпусом, созданным инженером Андре Темпом. Ценные новшества в первоначальную конструкцию внес Дюма. В батискаф 1948 года можно было войти только на борту плавучей базы. Дюма предложил соединить надстройку и кабину входной шахтой, пронизывающей весь корпус. Теперь можно было войти и выйти, не поднимая ФНРС-3 на палубу. Во время погружения шахта затапливалась, а после всплытия продувалась сжатым воздухом.

Новое судно еще не было как следует объезжено. Уо и Вильм недавно погружались в нем на 6890 футов, но из-за поломки эхолота не стали садиться на дно. Мы слышали, что батискаф «Триест» профессора Пикара при одном погружении зарылся кабиной в ил.

Уо и я задумали опуститься на глубину 4500 футов и пройти над грунтом; для этого на оболочке сверху было установлено два электрических двигателя. В пяти милях от берега «Эли Монье» остановился над Тулонским каньоном, нанесенным на карту профессором Жаком Буркаром. Вильм проводил нас на надувной лодке к батискафу. Он был очень расстроен — впервые пришлось уступить свое место другому.

Перейдя на надстройку батискафа, мы открыли входной люк. Уо показал мне на вершину Кудон, высящуюся над Тулоном.

— Мы погрузимся глубже этого, — сказал он.

Мы спустились по шахте вниз, и Уо замкнул нас в сфере, затянув шестнадцать болтов по окружности люка. Внутри поперечник сферы был всего шесть футов шесть дюймов. Все стенки облепили приборы. Я положил свою съемочную аппаратуру на тесный — не больше квадратного ярда — пол и опустился на колени, словно мусульманин, молящийся на Мекку. Снаружи аквалангисты готовили нас к погружению. Их задачей было снять семь предохранителей с электромагнитов, которые удерживали наружные батареи, тяжелый гайдроп и балласт. Под водой любая неисправность в электрической сети выключит магниты, балласт будет сброшен, и батискаф всплывет. Для полной уверенности подводные пловцы показали мне в окошко все семь предохранителей, да еще их пересчитал на поверхности Вильм.

Уо включил систему регенерации кислорода, и живительный газ зашипел, поступая в гондолу. Уо повернул ручку; в шахту хлынула вода. Ее веса было достаточно, чтобы ФНРС-3 мог погружаться, но батискаф не спешил — еще не весь воздух вышел через верхний клапан. В это время мы услышали в динамике рокочущий голос капитана «Эли Монье» Жоржа Ортолана.

— Под вами четыре тысячи двести пятьдесят футов…

И тут же его голос пропал: наша антенна ушла под воду. Качка прекратилась, кругом покой и безмолвие. Все связи порваны, мы подвластны другой среде. В могильной тишине мы с Уо говорили редко и негромко. Теперь особый смысл приобрели слабые звуки разных механизмов. Я жадно всматривался в окно, мечтая увидеть картины, недоступные подводному пловцу. Попросил Уо погружаться помедленнее, чтобы можно было хорошенько разглядеть население средних глубин.

Прозрачное море становилось все темнее, зеленый оттенок сменился синим.

— Триста двадцать восемь футов, — прошептал Уо.

Я никогда не бывал так глубоко. Включил наружный прожектор № 2, и вниз устремился ослепительно яркий луч. На глубине 525 футов мы вошли в метелицу крохотных организмов, которые были очень ясно видны на темном фоне.

— То самое, что мы с Эджертоном фотографировали вслепую, — сказал я.

Уо нажал кнопку электромагнита, и по кабине забарабанила железная дробь из балластного отсека. Залп был коротким, но этого оказалось достаточно, чтобы ФНРС-3 еще больше замедлил свой ход.

Защищенная пирексовым боксом, над моим иллюминатором снаружи висела одна из электронных вспышек Папы Флеша. Сквозь корпус проходил провод, соединяющий ее с моей ручной кинокамерой. Лампа была рассчитана на предельное давление, отвечающее глубине в одну милю; это лимитировало наше погружение. Если лампа лопнет, это будет равносильно взрыву небольшого заряда тола, могут пострадать оболочка или электропроводка.

Я приступил к съемке белых комочков. Большинство из них висело в воде неподвижно, но некоторые судорожно двигались.

— Гляди, Уо! Какая великолепная сифонофора!

За иллюминатором парил прозрачный организм с двухфутовыми нитями. Уо сделал запись в журнале о нашей встрече.

На глубине 850 футов батискаф почти остановился. Видно, вошел в слой холодной воды, потеряв при этом в весе несколько сот фунтов. Уо обратился к противоположному полюсу балластной системы: он выпустил через клапан немного бензина из оболочки, и наша подводная лодка возобновила свое погружение.

Тысяча двести футов. Я выключил прожектор. Привыкнув к темноте, я в голубых сумерках различил очертания креветок, какие-то подвижные комочки медленно плывущих маленьких медуз. Показались первые топорики — маленькие гротескного вида серебристые рыбки с полупрозрачными хвостами и выпученными глазами. Мелькали рыбы, напоминающие анчоусов, и похожие на угрей странные твари, которые без видимых усилий совершали вертикальные прыжки от трех до шести футов.

На глубине полутора тысяч футов мы прошли границу проникновения солнечного света. Батискаф падал в гидрокосмос. Снежинки становились крупнее. Стараясь не наступить на меня, Уо балансировал на своих длинных ногах — ему надо было вести журнал и все время регулировать балласт чуткими прикосновениями пальцев.

— В этой лодке чувствуешь себя надежно и уверенно, — заметил он.

— Великолепное судно, — отозвался я. — И ты молодец. Настоящий чемпион вертикали. Может, включим моторы?

— Включаю.

Послышалось мурлыканье электрических моторов, погруженных в заполненные маслом боксы.

— Почему же мы не двигаемся? — удивился я.

Уо рассмеялся.

— Ты куда-нибудь спешишь? Судно тяжелое его надо разогнать.

ФНРС-3 пошел по горизонтали.

— Вся эта мелюзга несется нам навстречу, — доложил я. — Выключай моторы, опустимся поглубже, лучше походим над грунтом.

Батискаф прошел еще немного вперед по инерции, потом возобновилось погружение.

Три тысячи триста футов. Комочков стало больше, и среди них мелькали как будто красно-белые рыбки длиной около пяти дюймов. Я включил свет — так это же креветки! Тело вытянуто, ножки шевелятся… А затем последовало вознаграждение за усилия, которые я приложил, чтобы батискаф стал действительностью: показалось животное, никем еще не описанное. Слева в поле моего зрения вошла рыба около двадцати дюймов в длину, по виду — в точности чертежный угольник, толщиной и цветом как алюминиевая фольга и со смехотворно маленьким хвостиком. Не успело скрыться это удивительное создание, как замелькали какие-то вспышки — след быстро движущихся животных.

Словно по мановению палочки волшебника, одна из вспышек вдруг обернулась великолепным красным кальмаром, который на долю секунды остановился в освещенном секторе. Мои глаза уловили лопатообразное тело и десять щупалец. Его длина была около восемнадцати дюймов. В следующий миг кальмар исчез, а на его месте я увидел облачко чернил. Они были белого цвета.

Известно, что кальмары и осьминоги выделяют бурые чернила. И я крикнул Уо:

— Кальмар выпустил белые чернила!

— Брось, — ответил он. — Просто у тебя глаза устали. Дай им отдохнуть.

Еще один кальмар явился и исчез, оставив белое облако. Я выключил прожектор. Облако светилось. Еще одно!..

— Дай мне поглядеть, — сказал Уо.

Я отодвинулся от иллюминатора, и капитан воскликнул:

— Один из них выбросил белое облако почти во весь иллюминатор!

Я поспешил снова занять свой наблюдательный пост, боясь хоть что-нибудь упустить.

— Четыре тысячи футов, — сообщил Уо.

Мое сердце забилось чаще. Мы приближались ко дну. Я смотрел вниз, туда, где во мраке терялся световой столб. В толще под ним что-то тускло светилось — это грунт отражал наш луч. Сейчас ФНРС-3 — впервые — совершит подводную посадку… В ста пятидесяти футах отчетливо вырисовалось чистое, ровное дно. Оно поднималось нам навстречу. Гайдроп коснулся грунта и отдал ровно столько веса, сколько было нужно, чтобы погружение прекратилось. Посадка была исключительно мягкой. На глубине 4240 футов ФНРС-3 замер в равновесии в десяти футах от морского дна.

— Акула! — крикнул я.

— Первый известный мне случай глубинного опьянения при нормальном атмосферном давлении, — отметил Уо.

— Еще одна!

— А случай-то тяжелый, — добавил Уо.

Я подвинулся, уступив ему половину окошка. Перед нами была необычно маленькая акула, всего около трех футов в длину. Она подошла вплотную к плексигласовому иллюминатору, понюхала его и медленно удалилась, так и не постигнув, что за циклоп вторгся в ее царство.

На свет пришли другие, более крупные акулы, длиной от восьми до десяти футов. От родичей в верхних слоях океана их отличали широкие плоские головы и белые, с зеленоватым отливом, глаза.

Зачем им вообще глаза здесь, в вечном мраке? Может, они выслеживают свою добычу по свечению? Какой-то предмет на дне отвлек меня от этих размышлений. Я присмотрелся: газета, даже буквы можно разобрать. Надводный мир и здесь не оставил нас.

— Попробуем опустить кабину на самый грунт, — предложил я.

— Давай.

Уо выпустил из оболочки немного бензина. Он расходовал драгоценную жидкость очень бережно, словно речь шла о вашей собственной крови. Батискаф плавно лег на грунт. Через иллюминатор — до дна всего три фута — я совсем близко видел маленьких животных. Кругом сновали креветки. Дно не было гладким. Повсюду торчали бугорки двухфутовой высоты, с выходным отверстием вроде кротовой норы. В подполье обитали какие-то неведомые животные.

Батискаф доставил меня к загадочным курганчикам, которые мы столько раз фотографировали, недоумевая — кто мог их сделать? У нас было задумано провести на дне четыре часа, и я прильнул к окошку, надеясь наконец-то узреть этих глубоководных подземных жителей. Камеры мои были наготове. Плосконосые акулы продолжали исполнять сарабанду. По четыре причудливых силуэта одновременно скользили в свете прожектора.

Уо нарушил тишину зловещим напоминанием:

— Если случится авария и мы не сможем всплыть, можно хоть утешаться тем, что батискаф выдержал испытание, идея оправдала себя.

— Если ты не против, — ответил я, — с меня вполне достаточно удовлетворения, которое я испытаю, когда мы вернемся на поверхность.

Раздался громкий рокот. Мы переглянулись.

— Просто гайдроп оторвался, — небрежно бросил Уо.

— Прожектора погасли, — доложил я ему. — Должно быть, батареи тоже оторвались.

— Но тогда мы должны всплывать, — ответил он немного погодя.

Снаружи стоял такой мрак, что невозможно было сказать, движемся мы или нет. Я поднял голову и поглядел на манометр. Стрелка стояла на месте. Я стукнул пальцем по стеклу.

— Судя по манометру, мы лежим на грунте, — доложил я.

Неприятно и непонятно. В чем же дело? В кабине свет горел, эти лампы питались от батарей, которые были размещены внутри. Самые различные догадки рождались в наших смятенных умах.

— А что говорит указатель вертикальной скорости? — спросил Уо.

Мы чуть не стукнулись лбами, одновременно повернувшись к прибору. Он показывал, что батискаф всплывает с предельной скоростью.

— Идем вверх! — воскликнул Уо. — Да как быстро!

Я снова посмотрел на манометр. Стрелка дернулась и догнала спидометр. Очень просто: прибор не сразу сработал.

Уо пожал плечами и достал из своей сумки еду и бутылку вина. Не успели мы проглотить по бутерброду и чокнуться, как ФНРС-3 уже пробил зеленый морщинистый свод. Никогда еще я не видел такого яркого солнца.

По-видимому, из-за какой-то мелкой неисправности выключились магниты и батискаф сбросил весь балласт. Выйдя через шахту наверх, мы услышали, как аквалангисты с «Эли Монье» шутят по поводу наших пустых балластных отсеков и пропавших батарей.

— Судно чересчур безопасное, — передал Уо на тендер.

Да, белоглазым акулам есть теперь что нюхать — ФНРС-3 оставил им гору металла.

Так закончилась последняя проверка перед решающим погружением на предельную расчетную глубину — две с половиной мили. Провожая в путь экипаж ФНРС-3, я пожелал успеха Уо и поздравил ликующего Вильма: он может снова занять свое место в гондоле.

Семнадцатого февраля 1954 года в 160 милях к юго-западу от Дакара мои друзья погрузились на глубину 13 287 футов. Это был рекорд и полное торжество глубоководного судна. На дне абиссали друзья увидели шестифутовую акулу с выпученными белыми глазами и великолепный сад из актиний.

Летом я на месяц оставил «Калипсо», чтобы вместе с Уо провести на большой глубине съемки аппаратами Эджертона. Папа Флеш создал новые усовершенствованные конструкции в своем институте и вместе с сыном приехал в Тулон, чтобы установить на батискафе две наружные камеры, сопряженные с электронными вспышками, которые нам подарили наши добрые дядюшки из Национального географического общества. Я прибыл на батискаф с двумя ручными кинокамерами и двумя фотоаппаратами. В кабине и так негде яблоку упасть, а у меня еще правая нога была в гипсе. Двадцать лет я не играл в теннис, когда же мой сын Жан-Мишель все-таки заманил меня на корт, я сломал ногу.

Стоя на коленях перед окошком, я обнаружил, что с гипсом даже удобнее — не так сводит ступню.

— Подумай о том, чтобы гипсовать своим пассажирам обе ноги, — предложил я Уо.

«Эли Монье» снова доставил батискаф к каньону профессора Буркара и остановился в точке, где под килем было 5300 футов. Уо запросил по радио:

— Буксир отдан?

— Так точно, капитан.

— Пусть покажут Кусто семь предохранителей с электромагнитов.

Аквалангисты выполнили команду, а Уо тем временем внятно и раздельно читал вслух золотые правила батискафщиков — двадцать предосторожностей, которые нужно соблюсти, чтобы не остаться внизу. Среди облаченных в черные гидрокостюмы аквалангистов ВМС я видел через иллюминатор обоих Эджертонов; они были в плавках. Проверяют свою камеру… Остановившись, Гарольд показал мне один палец, держа его в восьмидесяти дюймах от окошка: на такое расстояние наведена резкость камер. Я снял пробный кадр, запечатлев двух человекорыб. Радио донесло голос с «Эли Монье»:

— Алло, батискаф! Марсовые собрались в лодке. Сейчас заберем Эджертонов.

Пожелания доброго пути утонули в море — мы ушли в зеленое безмолвие.

На глубине тысячи футов была почти ночь. Прожектора высветили летящий кверху «снег»; только по этому можно было понять, что мы движемся. Я чувствовал себя словно в тихой комнате в Альпах ночью. Снова мы отметили большое скопление организмов на глубинах от 2000 до 3000 футов, снова из ничего возникали красные кальмары и пропадали, оставляя светящиеся привидения. Я прилежно щелкал затвором — авось хоть один из них окажется в фокусе. Конечно, вероятность успеха была очень мала; настоящая пора для съемок наступит, когда мы достигнем дна.

Нагнувшись надо мной в кабине, подходящей разве что для пигмеев, Уо манипулировал кнопками и ручками. Я взглянул на манометр: 4500 футов…

— Можно идти медленнее?

Уо вызвал ливень железной дроби, и скорость погружения упала до нескольких дюймов в секунду. Он посмотрел на эхолот.

— До дна двести футов.

Странно. Нацеленный вниз датчик нащупал дно гораздо выше того, что помечено на карте Тулонской впадины, созданной Буркаром после тщательнейших гидрографических съемок.

Свет прожекторов упал на какой-то неопределенный предмет желтого цвета.

— Ил, — сказал я. Прямо по носу облако ила. Мы уже на дне.

— Не может быть, — ответил капитан. — Эхограмма показывает, что у нас под килем еще двести футов. Прибор не ошибается.

Я тоже нерушимо верил в технику.

— Если это не дно, то что же это? Кальмар выделил облако с дом величиной? Или… или мы коснулись носом склона?

Тусклое желтоватое привидение осталось в стороне, лучи прожекторов пронизывали чистую черную воду. Далеко внизу родилось отражение.

— Оно становится ярче, — доложил я. — Вижу, как свет носовых прожекторов встречает дно футах в восьмидесяти под нами, оба световых круга перекрывают друг друга.

— Приборы показывают четыре тысячи восемьсот футов, — возразил Уо. — Это в самом деле дно? Похоже, мы пришли раньше времени.

Приближаясь к грунту, я увидел пять акул и большого ската, который взмахнул своими крыльями и улетел. Гайдроп коснулся дна. Его звон прогнал акул. ФНРС-3 приземлился на глубине 4920 футов.

Но по карте здесь должно быть на 380 футов глубже. Может быть, нас снесло в сторону? Я выглянул в окошко и доложил:

— Мы лежим на неровной илистой террасе, на краю обрыва.

Уо не поверил мне. Я предложил ему удостовериться. Он наклонился надо мной, посмотрел в иллюминатор, наконец с озадаченным видом подтвердил:

— Да, в самом деле терраса.

— И хочешь верь, хочешь нет, — продолжал я, — желтое облако появилось оттого, что мы задели склон.

Вода кругом была чистая. Сидя на своей крохотной палубе, мы держали совет. Конечно, виноват эхолот, которым снимали каньон. С глубиной звуковой луч расширяется и уже не может нащупать такие ступеньки, как эта. Прибор дает обобщенные показания, и создается ложное впечатление ровного склона. Развернем батискаф влево на девяносто градусов, снимемся с уступа и продолжим погружение.

Пока мы совещались, гондола легла на грунт, и гайдроп свернулся кольцом. Уо сбросил немного балласта, чуть поднялся и включил правый мотор на передний ход, левый — на задний, чтобы развернуться. Но гайдроп увяз, и ФНРС-3 сдвинулся всего футов на пять. Уо включил оба мотора на полный вперед. Батискаф дергал гайдроп — и не двигался с места. Кажется, мы стали на якорь…

В следующий миг произошло нечто неожиданное. Батискаф подскочил вверх. В иллюминатор я увидел, как с карниза под нами срывается огромный ком слежавшегося ила. Выросла будто шапка взрыва, которая медленно, как в кино, стала расползаться во все стороны. Свет прожекторов отражался от колышущейся, пухнущей желтой массы.

— Уо, мы сорвали лавину!

Мы натянуто рассмеялись. У меня в голове родилась неприятная мысль. Что, если мы вызвали мутьевое течение? Некоторые океанографы считают, что оползни в голове подводного каньона влекут за собой стремительные мутьевые течения, которые несутся над грунтом, сокрушая все на своем пути. Стиснутый в узком ложе каньона оползень набирает скорость и вследствие эффекта Вентури вырывается из подводной долины, проходя сотни миль, прежде чем осесть на дно. Если ФНРС-3 попал в такое течение, нам предстоит неприятная прогулка.

— Лучше не выключать моторы и поскорее уходить отсюда, — предложил я, и капитан охотно согласился со мной.

Двадцать минут мы медленно скользили над огромными облаками ила, которые поднимались все выше и выше. Мы надеялись, идя по компасу через каньон, все-таки найти участок, не затронутый оползнем. Пусть даже для этого придется пронизывать верхушки облаков.

Неприятный переход. За окошком то кромешный мрак, то грязно-желтые облака — будто кто-то накрывал иллюминатор снаружи картоном. И опять чистая вода, но впереди до предела видимости торчат желтые бугры.

— Как это один ком ила мог наполнить мутью весь каньон? — удивлялся я, глядя на скользящие за окошком частицы.

Вдруг они остановились. Я присмотрелся внимательнее. Стоят на месте. А моторы продолжают гудеть…

— Выключи моторы, — сказал я Уо. — Мы все равно не двигаемся.

Может быть, уткнулись в противоположный склон Тулонского каньона?

В мрачной тишине слышалось только сипение кислородной системы. Уо повернулся к заднему иллюминатору.

— Сплошной картон, — сказал он.

— Подождем, пока течение не унесет, муть, — непринужденно предложил я.

Капитан промолчал. Повернувшись спиной друг к другу, мы смотрели каждый в свое окошко. Снаружи тихо, в гондоле тихо; никто не хотел высказать вслух мысль, которая преследовала обоих: мы вызвали оползень и на этом склоне, и теперь батискаф погребен под илом. Я поглядел на глубиномер — стрелка словно прилипла к шкале.

— Знаешь, Уо, — заметил я, — этот каньон надо было промерить узким лучом. Буркар изобразил на карте ровный склон на той стороне, а мы нашли почти отвесные ступени.

— К тому же с нависающими карнизами, — отозвался капитан.

— Здесь тоже могут быть карнизы, — продолжал я.

— Ладно, отдохнем немного, пока ил не осядет.

Регенерирующая система обеспечивала нам кислород еще на двадцать часов. Мы сели поудобнее, разместив на крохотной палубе свои ноги и аппараты. На глубине одной мили мы негромко переговаривались между собой; в душе было полное смятение. В одном футе от моего иллюминатора снаружи на металлическом кронштейне висел крючок с наживкой для рыбы. Время от времени я поглядывал в окошко — не показался? Но наш глаз оставался незрячим. Одни в окружении моря…

За бессвязной беседой прошел час. Я откашлялся, боясь, как бы не сорвался голос, и сказал:

— Н-да, фотографировать на этот раз уже не придется. Может, пойдем наверх?

Уо привстал и нажал сразу обе кнопки балласта. Ни дать ни взять, жилец небоскреба, нетерпеливо вызывающий лифт. Из отсеков высыпалось несколько сот фунтов дроби.

Я не сводил глаз с манометра и вертикального спидометра. Стрелки не двигались.

Не двигались и частицы ила за моим окошком. Мы старались вести себя спокойно, действовать разумно, а в мозгу роились тревожные, путаные мысли. Наиболее чутким показателем движения батискафа был вертикальный спидометр. Мы оба смотрели на него. Хоть бы чуточку, самую малость сдвинулась эта стрелка… Но шкала была мертва, как фотография.

Столько груза сброшено, мы должны буквально лететь вверх, а ФНРС-3 недвижим, будто мошка в янтаре.

— Чего-то мы не учли, — сказал я.

И мы принялись перебирать все, что знали о батискафах. Кратко — физико-технические данные, пространно — маневры и операции. Ответ оказался чрезвычайно простым. За час, что мы ждали, когда осядет ил, бензин в оболочке остыл настолько, что это возместило вес сброшенной дроби. Уо опять нажал кнопки.

— Всплываем! — крикнул я.

Комочки грязи на окошке поползли вниз. Мы прошли восемьсот футов, прежде чем вырвались из облака, не встретив никакого мутьевого течения. Наконец очутились в прозрачной черной воде. В свете прожекторов я долго видел внизу желтые кучевые облака. Но вот они пропали, и цвет воды изменился: сюда проникал солнечный свет.

Когда мы вновь увиделись с Жаком Буркаром, я сказал ему:

— Помните Тулонский каньон, который вы так старательно засняли? Придется вам проделать всю работу сначала. Мы с Уо весь каньон разрушили.

Глава пятнадцатая «Ныряющее блюдце»

На водолазной палубе оживление. Жан Моллар и Андре Лабан, забравшись внутрь большого желтого стального пузыря, укрепляют в разных точках приборы, которые покажут деформацию корпуса под давлением извне. Саут размещает груз — четыре тонны увлекут аппарат под воду. Диаметр корпуса шесть футов семь дюймов, высота пять футов; впереди два иллюминатора, вверху входной люк.

1957 год, «Калипсо» стоит на якоре в море у Кассиса, мы готовим к очередному испытанию первый вариант глубоководного аппарата, который я шесть лет назад поклялся создать. Работа над аппаратом началась, как только мы организовали Центр подводных исследований.

Сегодня мы погрузим пустой корпус на две тысячи футов, а дальше намечены еще большие глубины, вплоть до трех тысяч — предел, рассчитанный Эмилем Ганьяном (будем надеяться, что он не ошибся). Если «скорлупа» выдержит, установим рабочую глубину в тысячу футов: пусть у нашей исследовательской подводной лодки будет тройной запас прочности.

Плавно ушел под воду корпус вместе с грузами. Морис Леандри выдал лебедкой две тысячи футов троса. Выдержав аппарат в воде пятнадцать минут, мы начали подъем. Лабан доложил с кормы:

— Вижу лодку на глубине ста футов!

Он нахмурился: в воздухе пахло мистралем, и волны сбивали с ритма мотор лебедки.

— Помедленнее, Леандри! — крикнул Лабан. Опустил поднятую руку и скомандовал: — Стоп. Глубина пятнадцать футов.

Теперь нужно снять балласт, чтобы корпус всплыл и его можно было поднять на палубу. Захватив трос и крюк, Фалько пошел вниз по водолазному трапу.

Могучий вал подбросил корму «Калипсо», затем она упала в ложбину, подъемный трос провис и соскочил с блока. Тут же корма опять взметнулась вверх, и трос лопнул, будто скрипичная струна, хлестнув концом моториста. Фалько нырнул и увидел, как наше драгоценное золотое яичко уходит в пучину. А до дна здесь 3300 футов…

К счастью, трос только слегка задел Леандри. Анри Пле включил радар, по трем точкам на берегу засек координаты, и обескураженные калипсяне пошли в порт, потеряв первый образец нашего глубоководного аппарата и комплект дорогостоящих приборов. Тем временем в Марселе ребята из Центра подводных исследований, уверенные, что корпус № 1 выдержит испытание, готовили второй экземпляр. Но теперь, прежде чем продолжать работу, нужно было ухлопать уйму денег, чтобы поднять раздавленную оболочку и выяснить, какие точки оказались наиболее уязвимыми. Скрепя сердце я приготовился утвердить расходы на оба образца и специальную драгу, но сперва попросил Лабана провести с «Калипсо» точную эхолотную съемку дна на площади десять квадратных миль, с центром в месте катастрофы. Это было нужно для драгирования.

Разглядывая эхограммы, я заметил характерный след на всех лентах, которые привязывались к радарной засечке Пле. В тридцати футах от дна — черное пятно. Длина балластного троса тридцать футов… Значит… значит, первый образец не раздавлен, он цел и стоит на якоре на глубине почти 3300 футов! Проектный тройной запас прочности превышен, можно продолжать работу, не поднимая затонувший корпус. Показав пальцем на черное пятно, я сказал Лабану:

— Начальник, когда-нибудь мы на еще более глубоководном аппарате навестим наше незадачливое дитя.

Впоследствии «Калипсо» не раз промеряла дно в тех местах; когда писались эти строки, корпус № 1 все еще стоял на привязи под водой.

Конструктор Моллар и его товарищи по ЦПИ восемнадцать месяцев без устали работали над вторым образцом, чтобы он отвечал всем требованиям, которые я предъявлял к научно-исследовательской подводной лодке, предназначенной для изучения самой важной сегодня для человека части Мирового океана — континентального шельфа.

Шельф — затопленный морем край суши, материковая отмель, простирающаяся до грани, от которой спадает вниз континентальный склон и начинается собственно океаническая среда. Средняя глубина отмели — сто саженей, на ее долю приходится примерно восемь процентов площади Мирового океана, а это равно всей территории Азии. Шельф — арена рыболовного промысла, биохимической переработки водорослей и добычи нефти, природного газа, серы, алмазов. По сути дела, это еще один материк. Многие правительства объявили прибрежное царство своей территорией, но человек еще не покорил его. Раньше, чтобы аннексировать ту или иную землю, надо было ступить на нее и водрузить флаг своего государства. Теперь политики делают это одним росчерком пера. Но за этим не последовало ни захвата, ни освоения: военные подводные лодки тут не годятся, а использовать на столь малой, сравнительно, глубине батискаф — все равно что стрелять из пушек по воробьям.

Когда мы еще только замышляли конструкцию аппарата для покорения континентального шельфа, я говорил Лабану:

— Силовая установка и вспомогательные узлы должны, по возможности, располагаться снаружи. Таков главный урок, который нам преподал батискаф. О скорости не заботься. Она не важна для исследовательской лодки. Маневренность, подвижность, точная регулировка веса, способность парить — вот что нам нужно. И хороший обзор, да чтобы человек чувствовал себя удобно, не стоял на коленях, как в батискафе. Пусть лежит на животе на матраце. И заведем судовой журнал нового рода: фото- и кинокамеры с осветителями, магнитофон, клешня для сбора образцов. Забудь классический тип подводной лодки, исходи из того, что нужно нам.

Лабан и Моллар заразили весь ЦПИ своим воодушевлением. Жак Ру и Арман Давсо мастерили деревянные макеты корпуса в разных вариантах и испытывали их в аэродинамической трубе. Винтовой тяге предпочли реактивную, хотя водометные двигатели до тех пор не применялись на подводных судах. Когда было решено избрать для корпуса форму сплющенного сфероида, Алексис Сивирин сделал из папье-маше макет аппарата в натуральную величину, чтобы мы могли продумать, где и как разместить приборы и силовую установку. Увидев макет, мы дружно воскликнули:

— Да это же летающее блюдце из комикса!

Вот почему мы — удачно или нет — назвали свой аппарат la soucoupe plongeante, то есть «ныряющее блюдце», сокращенно НБ-2.

У нашего НБ-2 «передний ведущий мост»: трубы водомета огибают корпус с двух сторон, заканчиваясь впереди. Сопла вместе или врозь поворачиваются вокруг вертикальной оси; это позволяет всплывать и погружаться под любым углом, идти задним ходом. Помещенный на корме насос прокачивает воду сквозь гибкие пластиковые трубы, и чтобы сделать поворот, водителю достаточно уменьшить ток воды в одной трубе. Повернув вперед любое сопло, можно заставить «блюдце» вращаться. Ртутный балласт, который перекачивают с кормы на нос и наоборот, придает аппарату нужный наклон. Электроуправление сведено до минимума; вспомогательные механизмы управляются общим гидроприводом.

Силовая и гидравлическая системы размещены в наружном поясе и накрыты обтекателем из стеклопластика, который улучшает гидродинамические качества лодки и страхует ее от ударов. Впереди справа укреплена фотокамера Эджертона для глубинных съемок, синхронизированная с помещенной слева электронной вспышкой. Чтобы удобнее было менять кассеты, кинокамеру установили внутри и прорезали для нее окошко между двумя смотровыми иллюминаторами. Осветитель для киносъемок смонтирован снаружи на выдвижном гидравлическом поршне. Другая гидравлическая конечность с угольником и двумя пальцами захватывает и срезает образцы, которые затем прячет в «баул» с пружинной крышкой.

У «ныряющего блюдца» десять глаз. Три из них — монокулярные системы с полем зрения 180 градусов в куполе — позволяют видеть, что делается вверху. Впереди — по одному иллюминатору для водителя и наблюдателя и два «фотоглаза». И наконец, три датчика эхолота направлены вверх, вниз и вперед; с их помощью водитель следит за тем, что недоступно его зрению. Водителя окружают приборы, контролирующие давление внутри кабины, давление масла, глубину, напряжение тока, запас кислорода в баллонах, процент углекислого газа в воздухе. На приборной доске находятся также экран эхолота, гирокомпас и кнопки съемочной аппаратуры, осветителей, магнитофона.

Автоматически поступающий кислород и поглотители углекислоты обеспечивают двух человек воздухом на двадцать четыре часа. Аварийные системы управляются вручную, чтобы они работали даже в том случае, если откажут все источники энергии. Ручные рычаги отделяют подвешенные под днищем две пятидесятипятифунтовые чугунные чушки и четырехсотпятидесятифунтовый аварийный груз. Между водителем и наблюдателем помещается двенадцатигаллонный бак для балласта, которым можно очень точно регулировать вес аппарата, добиваясь нулевой плавучести. Если аппарат чересчур легок, в бак подпускают воду.

Моллар торопился завершить оборудование «ныряющего блюдца» к началу «Операции Подводная гора» — так мы назвали атлантическую экспедицию «Калипсо» 1959 года. Он продолжал наладку НБ-2 уже на борту. Мы опускали в море приборы или занимались вычислениями в штурманской рубке, а в душном кормовом трюме четверо одержимых — Моллар, Лабан, Жак Ру и наш радиоинженер Бернар Марселли — день и ночь трудились около удивительного желтого пузыря с большими серебристыми глазами. Они еще не управились, когда мы пришли в Нью-Йорк на Международный океанографический конгресс.

Здесь калипсяне получили увольнение на берег. «Подводный совет Эмпайр-стейт» выделил экскурсоводов, которые показывали «Калипсо» американским любителям подводного спорта. Стоя позади группы экскурсантов, обступивших «ныряющее блюдце», я вместе с ними слушал гида, офицера нью-йоркской полиции, описывавшего, как эта штука действует на глубине тысячи футов. Хоть бы он оказался прав! НБ-2 еще ни разу вообще не погружалось в воду…

Тревожное ожидание затянулось: мы заходили с визитами вежливости в различные порты США. В Вудс-Холе «Калипсо» пришвартовалась рядом со знаменитым исследовательским судном «Атлантис». Переходя по его палубе на пристань, я сказал Сауту:

— На счету этого океанографического судна больше миль и станций, чем у любого другого. Нам еще много надо поработать, чтобы догнать рекордсмена.

В Вашингтоне мы были гостями Национального географического общества. Газеты на первых полосах поместили фотографию «ныряющего блюдца», устроили шумиху вокруг аппарата, который еще не прошел испытания. Я чувствовал себя очень неловко, но винить некого: спрятать «блюдце» было невозможно.

Завершив наконец программу визитов, мы пришли к пуэрториканскому шельфу. Волны изрыли поверхность моря, вода была мутная, но мы не могли больше ждать и, найдя относительно спокойное место у западной оконечности острова, провели первое испытание НБ-2. Осторожно-осторожно на пятнадцать минут опустили его на тросе на глубину восьмидесяти футов, чтобы проверить прочность корпуса, подачу кислорода, поглощение углекислого газа, работу приборов и силовой установки. Если что-нибудь приключится, глубина небольшая, Фалько и Моллар выйдут наверх, и мы без труда поднимем аппарат.

Все обошлось благополучно; Фалько и Моллар вышли из люка, сияя от восторга.

— Никогда не думал, что будет вот так, — сказал Моллар.

— Как? — спросил я.

— Я ведь впервые побывал под водой!

В следующий раз НБ-2 погрузилось на сто футов. Но Фалько и я еще не решались дать «ныряющему блюдцу» полную волю. Из чистой перестраховки мы соединили его трехсоттридцатифутовым нейлоновым линем с плавающим на поверхности буйком. Программа предусматривала, что Фалько опустится почти на самый грунт, наладит нулевую плавучесть и немного походит, испытывая органы управления и силовую установку. Длительность погружения — сорок пять минут.

Калипсяне не сводили глаз с буйка. На исходе условленного срока он колыхнулся, но я отнес это за счет ветра и течения. Сорок пять минут — аппарат не показывается… Наши люди стали надевать ласты, проверять давление в баллонах аквалангов. Прошло еще несколько минут. Буек успокоился. Я мысленно отобрал людей для спасательного отряда и только хотел дать команду, как услышал с кормы возглас наблюдателя:

— Всплывает!

Один человек прыгнул в воду и закрепил подъемный трос. Мы извлекли НБ-2 из воды, уложили его в «колыбель» на палубе и обступили аппарат, нетерпеливо ожидая, когда откроется люк.

— Великолепная штука! — восторженно крикнул Фалько, высунувшись наружу. — Управляется легко! Кружится!

Он передал мне магнитофон, и я подключил устный судовой журнал первого плавания «ныряющего блюдца» к усилителю нашего радиоузла, чтобы все калипсяне могли послушать.

…Всхлипывают насосы, жужжат моторы, а вот и человеческие голоса. Немногословный обычно Моллар оказался на диво речистым, он бурно восхищался картинами, которые для Фалько успели стать обыденными. Альбер объяснял товарищу, что и как, время от времени диктуя в «журнал».

— Перекачиваю ртуть вперед… Идем носом вниз… Перекачиваю ртуть на корму.

Его перебил голос Моллара:

— Гляди! Что это за рыбы?

— Выровнялись, — продолжал «запись» Фалько. — Реакция на перемещение ртутного балласта хорошая. Это обыкновенные каранги. Теперь идем в трех футах от дна, скорость один узел. Эхолот работает хорошо. Прямо — высокие кораллы. Зажимаю правую струю, чтобы обойти препятствие…

— Лихой финт! — воскликнул Моллар.

Опять голос Фалько.

— Ложусь на песчаный участок. Легко, словно перышко. Делаю полный оборот. Перекачиваю ртуть вперед. Нос наклоняется. Песчаное дно в восемнадцати дюймах от иллюминаторов.

— Смотри, смотри! — кричит Моллар.

— Из песка высовываются маленькие головы, — сообщил Фалько. — Появляется серебристая рыбка, стоит торчком. Глядит на нас. Ишь ты, зарывается в грунт хвостом вперед! Исчезла. Опять показалась. Этот аппарат позволит нам подсмотреть такие повадки рыб, каких аквалангист никогда не увидит, — заключил Фалько.

НБ-2 пошло дальше.

— А это что за здоровенная рыбина? — допытывается Моллар.

— Групер… За ним! Он идет против течения. Мы тоже так умеем.

— Не хуже рыбы идем, — заметил Моллар.

— А для чего ты построил аппарат? — спросил Фалько. — Рули чуть туговаты.

— Я знаю, в чем дело, — ответил инженер. — Ночью исправим.

— Мы стоим на месте, — сообщил Фалько.

— Сопла выбрасывают воду, мотор работает как надо, — возразил Моллар.

Пауза, во время которой лента явственно воспроизвела жужжание мотора.

— Ясно, — заговорил опять Фалько. — Это линь, к которому мы привязаны, он зацепился за что-то.

Буйреп остановил «ныряющее блюдце». Вот тебе и страховка… Хотя Фалько знал, что мы, как только истечет контрольный срок, пошлем людей под воду, можно спокойно подождать их, он предпочел вернуться вдоль буйрепа и сумел отцепить его от кораллового сучка.

— Надо раз и навсегда избавиться от линей и тросов, — подвел итог Фалько.

Я согласился с ним. Мы допустили ошибку. Свобода от всяких линей — вот в чем гарантия безопасности.

Меня не устраивала мутная вода, и я принялся изучать карту Антильских островов, чтобы найти уголок, где можно было бы спрятаться от пассата, гулявшего над отмелями Пуэрто-Рико. Я остановился на проливе между Гваделупой и островком под названием Пиджов. Здесь как будто не должно быть ветра и глубины подходящие: от семидесяти до трехсот футов.

Мы стали на якорь на плато, где было семьдесят футов под килем. Все как один надели маски, чтобы взглянуть на обитателей карибского дна. Они были совсем не похожи на тех, которых мы знали прежде, но изобилием видов местные воды вполне могли сравниться с Красным морем. На белом песчаном дне у острова Пиджов росли высокие горгонарии, многие представители губок.

Мы наметили восемь пробных погружений, все в пределах досягаемости аквалангистов: мало ли что. Пусть Фалько как следует освоит машину, прежде чем идти глубже. Гваделупские воды стали испытательным стендом нового аппарата и школой его первого водителя. Под пристальным наблюдением человекорыб Альбер сделал две вылазки вдоль плато. Он быстро преуспевал в роли штурмана подводных дорог. Встретив слабое течение, Фалько пошел вверх и посадил НБ-2 на губке высотой шесть футов. Постоял так минуты две, потом пришпорил водомет и заскользил дальше.

Мы опасались, что шум моторов будет отпугивать рыб от НБ-2. Подводные пловцы знают, как чутки рыбы к звукам — их обращают в бегство даже низкочастотные колебания, вызванные резким движением ластов. Но они подходили совсем близко к «блюдцу»; стайки карангов и «креолов» кружили в двух-трех футах от него. Эти рыбы обычно сторонятся человека, чувствуя, что это опасное существо. А жужжащий желтый предмет, должно быть, казался им (как и нам) дружелюбно настроенным морским зверем с большими умными глазами.

Когда раздавался новый звук, рыбы вздрагивали, но не уходили, а продолжали кружить около «блюдца».

Северный край нашего лягушатника уходил вниз под углом тридцать градусов, сменяясь на глубине двести пятьдесят футов следующей ступенью. Туда мы перешли для дальнейших испытаний. Я с трудом подавлял искушение занять место рядом с Фалько. Но мне нужно было оставаться наверху, чтобы руководить операцией, если с НБ-2 что-нибудь произойдет. Еще успею принять участие в последнем спуске на глубину тысячи футов, а до тех пор мое место на палубе.

В третьем погружении участвовал Андре Лабан, начальник лаборатории, создавшей аппарат. А затем я сказал доктору Эджертону:

— Пойдете вниз?

— Вы серьезно? Конечно, пойду!

Он одним из первых участвовал в погружениях батискафа ФНРС-3 и конечно же заслужил честь быть пионером освоения «ныряющего блюдца».

Вот отчет Эджертона:

«Трос отцеплен, мы медленно погружаемся. В оптическую систему в куполе видим стоящую на якоре „Калипсо“, вода удивительно прозрачная. Фалько включает двигатель. Идем вперед. К краю рифа спускаемся, словно на самолете. Кислород поступает бесперебойно, дышать легко. В „блюдце“ чувствуешь себя почти как в автомобиле, с той разницей, что нам удобнее, мы возлежим на своих матрацах, подобно пирующим римлянам.

Фалько приметил над самым дном стайку кальмаров, они идут правильным строем — жаль только, что вне поля зрения наших камер. Он выключает двигатель, и аппарат медленно ложится в подводный сад, на хрустящие кораллы. Нас окружает множество разноцветных рыб. Замечательная красавица — синяя с желтым исабелита — проходит перед самой камерой. Я предпочел бы для съемки дистанцию чуть-чуть побольше, но ей непременно подавай крупный план. Так же бесцеремонно ведут себя остальные рыбы».

Секрет подвижности НБ-2 в нулевой плавучести. Перед каждым погружением мы очень тщательно взвешивали аппарат, записывая результаты на черной доске. На медицинские весы поочередно вставали Фалько и его спутник; потом следовали поглотители углекислоты, магнитофон, съемочные камеры и бутылки с вином. Сложив эту сумму с весом НБ-2, рассчитывали, сколько нужно воды для балласта, и заливали бак из нержавеющей стали. Снаружи к днищу лодки механически крепились две обтекаемые чугунные чушки весом по 55 фунтов; мы назвали их «спусковый груз» и «подъемный груз». Первый придавал НБ-2 отрицательную плавучесть и увлекал его на дно. Когда Фалько сбрасывал его, наступало равновесие. Второй груз Альбер отпускал, когда надо было всплывать.

Операция начиналась на палубе: экипаж «блюдца» изнутри задраивал крышку люка, и такелажники крепили к трем уткам сверху подъемную снасть. Приняв по телефону от водителя рапорт о готовности, «блюдце» спускали на воду. Этим, как и подъемом, занимался десятитонный гидравлический кран, установленный на корме справа (мы прозвали его Юмбо). Обычный подъемный кран не годился: качаясь на длинном тросе, НБ-2 колотил бы по кормовым надстройкам своей базы. И мы долго искали, пока не остановились на Юмбо, сконструированном для расчистки шоссе от тяжелых обломков после катастроф. Конечно, усовершенствовали его для использования на корабле, так что суставы Юмбо обрели гибкость и он мог, протянув свой хобот в кормовой трюм, извлечь «блюдце» оттуда без всяких тросов. Крепко удерживая НБ-2, кран опускал его в воду, послушный руке своего погонщика, Мориса Леандри. Затем ныряльщик в маске — марсовый — отцеплял тали; теперь только телефонный провод и нейлоновая чалка соединяли «блюдце» с «Калипсо».

Я запрашивал Фалько по телефону:

— Все проверено?

Получив ответ «да, капитан», отдавал команду марсовому. Он отделял провод и чалку и становился сверху на НБ-2, помогая своим весом погружению: для подводных аппаратов самое трудное — пройти границу между двумя средами. Из обтекателей, бурля, вырывался воздух. В помощь марсовому Фалько на секунду включал двигатель, чтобы вытеснить воздух также из пластиковых труб. Марсовый уходил все глубже в море — и вот уже он лежит на воде, глядя, как «ныряющее блюдце» тает в голубой толще.

Поначалу Фалько, идя вниз, не пускал водомет, предоставлял работать «спусковому грузу». Когда глаза и гидролокатор говорили водителю, что до дна осталось пятнадцать футов, он сбрасывал первую чушку. По инерции лодка следовала за ней и мягко ложилась на дно. Затем Фалько устанавливал нулевую плавучесть; если аппарат оказывался недогруженным, ручным рычагом подкачивали воду в центральный бак. От избыточного веса Альбер избавлялся, включая электрический струйный насос, откачивающий литр воды за двадцать секунд. Минуты, которые уходили на регулировку плавучести, окупались сторицей. Они позволяли НБ-2 четко маневрировать в трех измерениях.

Вот Фалько включил двигатель, повернул сопла вниз и снялся с грунта. Предельная скорость НБ-2 была полтора узла, но мы редко ходили так быстро: ни к чему, поспешность — враг наблюдения. От скорости никакого удовольствия, когда она не дает разглядеть окружающее, сжимает широкие просторы в почтовую открытку. «Ныряющее блюдце» — существо дотошное, медлительное, вдумчивое; оно воздает должное и величественным пейзажам, и маленьким сценкам. В нем мы могли по шесть часов кряду изучать — именно изучать — подводный мир.

Пока Фалько объезжал НБ-2, я вместе с другими калипсянами висел под сводом манежа, наблюдая за ним. Мы отчетливо различали гудение двигателей и дробный стук масляного насоса, который включался автоматически, когда давление в гидравлических системах падало до тридцати атмосфер. Вот выключился — значит, поднял до восьмидесяти. Сипит преобразователь электронной вспышки, а вот это жужжит кинокамера. Дух захватывало, когда Фалько мчался вниз вдоль тридцатиградусного откоса. И даже на глубине ста футов видно, как выдвигается пятифутовый держатель осветителя и яркий свет заливает дно. Сто тридцать футов, «блюдце» исчезло из поля зрения, но звуки сообщают, что погружение продолжается, да и глаз улавливает мигание электронной вспышки.

Я поневоле волновался, когда НБ-2 пропадало в толще воды. Оно уходило от «Калипсо» словно от матки детеныш, совершающий первые самостоятельные вылазки.

Фалько изучал все свойства «ныряющего блюдца» так скрупулезно, точно и не участвовал в его создании, а случайно нашел аппарат на берегу и теперь ставил опыты, постигая его устройство. Иногда он выключал моторы, чтобы понаблюдать в тишине, и настолько увлекался, что я, не видя и не слыша аппарата, вызывал с корабля спасателей. Но всякий раз звук включаемых моторов опережал команду приступать к поискам.

Во время двух заключительных погружений на мелководье Фалько уходил так далеко, что все звуки пропадали. Я посылал наблюдателей на высокий мостик: вдруг НБ-2 поднимется вдали от «Калипсо». Но куда бы ни забирался Фалько, способность ориентироваться под водой, которую он развил в себе за время несчетных погружений с аквалангом, неизменно приводила его обратно, хотя бы он возвращался совсем новым путем. Придет и выбросит соплами 25-футовые струи пенящейся воды.

— Есть фонтан! — кричали мы, приметив нашего «кита».

Благодаря этому трюку мы не сомневались, что найдем «ныряющее блюдце», даже если оно всплывет вдалеке от судна.

На девятое погружение были назначены киносъемки НБ-2 в работе. Мне помогал Жак Эрто. Сперва мы снимали на глубине 50 футов. Чтобы объясняться с Фалько, я захватил с собой белую тарелку и карандаш для грима: напишу на тарелке команду и поднесу к иллюминатору НБ-2. «Блюдце» тотчас выполняло задание, словно опытный киноактер. Мы так увлеклись, что я не заметил, как израсходовал весь воздух, и пришлось срочно подниматься за другим аквалангом. На глубине 75 футов я снова настиг НБ-2. Предстояло отснять последний эпизод — сбрасывание «подъемного груза».

Находясь возле носа НБ-2, я внезапно услышал гулкий звук взрыва. Метнулся к иллюминатору, но лицо Фалько исчезло из него. Моллара тоже нет на месте, и внутри — полный мрак… Сердце сжалось от страха. Неужели взорвался вспомогательный серебряно-цинковый аккумулятор в кабине?

В левом окошке появилось лицо Фалько. И рука. Большой палец указывает вверх — значит, они целы. Выразительной гримасой Фалько дал мне понять, что не может определить, в чем дело. (После Альбер рассказал, что сразу после взрыва он и Моллар одновременно повернулись к вольтметру, потому я и не увидел их в иллюминаторах.) Продолжая немой разговор с Фалько, я вдруг заметил вырывающиеся из обтекателей пузырьки газа. Все ясно: короткое замыкание в наружных никелево-кадмиевых аккумуляторах. Мне не пришлось писать на тарелке, Фалько и так смекнул, что надо делать. Он сбросил «подъемный груз», а я поспешил к поверхности, поглядывая вниз на все более обильные пузыри. Выйдя из воды, я бросился к рычагам Юмбо, марсовый мигом закрепил тали, и я поднял НБ-2 на палубу. «Блюдце» извергало клубы дыма. Матросы выстрелили по аккумуляторам углекислотой из огнетушителей.

— Стойте! — закричал я. — Дайте им сначала выйти!

Фалько и Моллар выскочили из «блюдца», но Альбер тут же, как был, босиком запрыгал по горячей оболочке аппарата, срывая обтекатели. Углекислая пена оказалась бессильной.

— Отойти от аппарата! — скомандовал я. — Опускаю в воду.

НБ-2 снова погрузился в море, и пожар прекратился.

Окружив «ныряющее блюдце», мы мрачно наблюдали, как Папа Флеш снимал с корпуса остатки сгоревшего аккумулятора. Беда серьезная: эти аккумуляторы (новая и очень дорогостоящая конструкция!) играли важную роль. Они были легче свинцовых и считались очень прочными; нас заверили, что короткое замыкание им не страшно. Мы поместили их в наполненные техническим маслом боксы из стеклопластика. Видимо, эти боксы плохо проводили тепло; в итоге нагретое аккумуляторами масло закипело.

Как же быть теперь? Предполагалось, что сразу после испытаний НБ-2 «Калипсо» перейдет в распоряжение профессора-биолога Жака Фореста для работ у островов Зеленого Мыса. Значит, идти во Францию сейчас нельзя. Я решил доставить злополучные боксы в Марсель на самолете. Пострадавшая подводная лодка осталась лежать в трюме, а Симона, Моллар и я вылетели с Гваделупы на родину. За три недели ЦПИ изготовил латунные боксы с отверстиями для выхода газов, и мы привезли их на острова Зеленого Мыса. В кормовом трюме «Калипсо» зажглись лампы; четверо несгибаемых инженеров, трудясь в изнуряющей духоте, установили на НБ-2 новые боксы.

Для испытания на глубине тысячи футов мы избрали Баиа до Инферно (Адская бухта) — один из заливов острова Сантьяго. Знакомые места: впервые я был здесь вскоре после войны. В 1948 году профессор Пикар по моему совету испытывал тут первый батискаф.

Сперва Фалько и Моллар совершили благополучное погружение на мелководье. Потом мы опустили аппарат без людей на 1500 футов. Тоже успешно.

— Теперь можешь идти на тысячу футов, — сказал я Фалько.

Он даже заулыбался от радости. Да и я тоже: наконец-то настала моя очередь занять место в аппарате рядом с ним.

Сберегая электроэнергию, мы погружались за счет силы тяжести. Затем водитель сбросил «спусковый груз» и на глубине 100 футов плавно посадил «ныряющее блюдце» на темно-серый песчаный грунт. Выкачал небольшой избыток водного балласта, включил двигатель, перегнал часть ртутного балласта в носовой бак, чтобы наклонить «блюдце» параллельно откосу, и повел аппарат вниз. Под днищем был стерильный вулканический пепел. Нигде не видно ни одной рыбы.

Двести шестьдесят футов. НБ-2 по собственному почину остановилось и замерло на месте, словно застряло в студне.

— Не подкачивай балласта, — сказал я Альберу. — Мы легли на термоклин — плотный холодный слой. Как только аппарат остынет, он снова пойдет вниз.

Мы надели свитеры.

— Дальше, — напомнил я Фалько, — мы можем полагаться только на себя. Если что, аквалангисты до нас не доберутся.

Он спокойно взглянул на меня. Его наша изоляция ничуть не смущала. Погружение возобновилось. На глубине 360 футов «блюдце» коснулось склона. Водитель тут был ни при чем, НБ-2 почему-то утратило положительную плавучесть и скребло грунт. Альбер и я прислушались, пытаясь определить, в чем причина. Снаружи кто-то икал. Потом будто закипел чайник.

— Опять батареи! — воскликнул Фалько.

— Возвращаемся на поверхность, — сказал я.

Он сбросил «подъемный груз», и «блюдце», опутанное гирляндами газовых пузырьков, оторвалось ото дна. Вольтметр бился в конвульсиях: короткое замыкание. В латунных боксах скопился газ, и они лопнули.

— Гляди, — сказал Фалько, — мы опять погружаемся.

В самом деле, планктон за иллюминатором скользил вверх. Положение критическое.

Но конструкторы предусмотрели и такой случай. Я сорвал печать с аварийного рычага и потянул его, сбрасывая подвешенный под днищем аварийный груз — 450 фунтов. И хотя мы не услышали удара о грунт, и без того было ясно, что груз отделился: «блюдце» наклонилось на 35–40 градусов и стало всплывать. Мы съели по бутерброду с цыпленком, выпили глоток вина.

Было очевидно, что наши усовершенствованные аккумуляторы слишком опасны, надо искать что-то другое. «Калипсо» пошла в Марсель. «Ныряющее блюдце» чувствовало себя под водой как дома, но предстояло еще основательно поработать, чтобы удержать его там.

Глава шестнадцатая Мир без солнца

Мы заменили новейшие аккумуляторы менее совершенными и улучшили электрическую схему. На 2 февраля 1960 года назначили погружение «блюдца» на расчетную глубину 1000 футов в заливе Аяччо на Корсике. Эхолот показал, что материковую отмель и континентальный склон здесь украшает множество высоких каменных столбов — как раз то, что нужно для испытаний.

Фалько и я пункт за пунктом проверили готовность, потом задраили изнутри люк НБ-2 и сказали по телефону ответственному за операцию Жану Алина, что можно приступать. Мы спускались очень быстро, аппарат почему-то был заметно перегружен. На глубине семьдесят футов сильные волны начали бить НБ-2 о скалы. Опоясывающий весь аппарат резиновый бампер защитил силовую установку, и Фалько включил двигатель на полную мощность, чтобы уйти оттуда. Несмотря на лишний вес, «блюдце» сразу развило скорость и вырвалось из каменного плена. Фалько повел его вниз к песчаной площадке на глубине сто футов. Волны сюда не доходили, можно было приземлиться и отрегулировать водный балласт.

Я второй раз погружался в «ныряющем блюдце» и вполне полагался на искусство Фалько. Возле аппарата плавали калипсяне в легководолазном снаряжении. Я подумал: «Сейчас мы уйдем от вас далеко-далеко, в мир, куда вам не проникнуть с аквалангом. Вам надо скоро возвращаться на поверхность, да еще с остановкой для декомпрессии, а мы пойдем дальше вниз и будем дышать при нормальном давлении».

Фалько включил водомет и снялся со дна. Последний аквалангист, помахав нам рукой, пошел вверх; Альбер вздохнул:

— Наконец-то!

Мы еще не установили на НБ-2 гирокомпас, и успех решающего испытания всецело зависел от чувства ориентации Альбера. Погружение началось в северной части бухты, край материковой отмели находился южнее. На первых порах мы могли еще следить за пляской солнечных бликов на дне. Затем приметили характерный узор: увядшие листья и корни посидонии лежали на дне рядами в общем-то параллельно береговой линии. Значит, чтобы выйти на край шельфа, надо идти под прямым углом к ним. Еще глубже, где было совсем темно, нам встретился песчаный каньон, как будто тоже перпендикулярный северному берегу. Над светлым дном по обе стороны, словно церковные шпили вечером, возвышались каменные столбы, которые мы нащупали гидролокатором с «Калипсо».

Триста футов, песок сменился илом, кругом туман, и шпили еле видны. С начала погружения прошло полчаса; дневной свет почти не проникал на эту глубину, и мы включили ходовые огни. Фалько вел НБ-2 бреющим полетом, дно было ровное, с небольшим уклоном. Интересно, далеко ли мы ушли от «Калипсо»?

Пятнадцать минут мы шли над однообразным откосом, но вот впереди резко обозначилась горизонтальная черная линия.

— Конец шельфа, — сказал я. — Начало континентального склона. Глубина четыреста футов. Остановимся у края.

В двух футах от бровки шельфа Фалько посадил аппарат. Участок дна на грани между шельфом и склоном напоминал смятый лист бумаги. Вид края шельфа рождал трепет и легкое головокружение. На батискафе я погружался намного глубже, но то было все равно что ночной полет на воздушном шаре. Фалько еще никогда не бывал на такой глубине, освоенная им зона осталась далеко позади. И мы оба с радостью убеждались, что «ныряющее блюдце» с пучинами на «ты». Прежде чем прыгнуть с гребня, мы еще раз проверили все приборы и агрегаты — ведь нам предстояло впервые перешагнуть через барьер неведомого.

— Все в порядке? — спросил я Фалько.

— Да, начальник.

— Ладно, пошли.

Оторвав аппарат от дна, Фалько перевалил через гребень, подал вперед рычаг ртутного балласта, и «блюдце», наклонившись под углом 35 градусов, заскользило вниз. Луч света выхватил из мрака стайку розовых антигоний — мелькнули и исчезли, точно мы на машине обогнали запоздалых прохожих.

Однообразное илистое дно, и никакой растительности, только торчат, напоминая кактусы, красно-белые черви. Маневрируя водометом, Фалько вел «ныряющее блюдце» примерно в футе над грунтом. Вот слегка задел склон, и комья ила покатились под откос, кутаясь в медленно растущие серые облачка. Дно рыхлое, и, чтобы не испортить видимость, нужно быть очень осторожным: не касаться грунта днищем, не направлять сопла вниз. Мы еще обсуждали этот вопрос, вдруг путь нам пересек длинный катран. Он промчался в каком-нибудь дюйме над дном — и ничуть не потревожил ил! Чем наделена эта глупая акула, чего нет у нас? Должно быть, все дело в ее хвосте. Хвостовой плавник катрана почти лишен нижней лопасти, зато верхняя, напоминающая оперение реактивного самолета, позволяет рыбе плыть так, что завихрения воды вниз не распространяются.

Я заметил на пределе видимости какой-то прямоугольник. Море не терпит углов и граней — вероятно, это изделие человеческих рук.

— Поверни вправо, пятнадцать румбов, — попросил я Фалько.

Подошли и увидели прямоугольник размерами три на четыре фута, выложенный почти с идеальной точностью из белых камешков. Ограда! Значит, должен быть и хозяин? А вот и он: в углу, зарывшись в грунт так, что только большие глаза торчали над илом, прятался розовато-серый осьминог.

Фалько повел «блюдце» дальше, а я пытался разгадать загадку. На сотни ярдов вокруг нет никаких камней, голое дно. В чем смысл этой ограды, на которую потрачено столько усилий?

С начала спуска прошло довольно много времени, и хотя лежанки были удобные, я чувствовал себя йогом-любителем, который слишком долго простоял на голове. Мне стало легче, когда Фалько доложил, что мы скоро достигнем тысячи футов.

Наконец стрелка прибора коснулась заветного деления. Фалько выключил двигатель, и НБ-2 сел на грунт кормовым балластом. Аппарат выровнялся, все механизмы смолкли. Мы лежали в полной тишине, слыша собственное сердцебиение… Толчок!.. Другой!

— Merde! — выругался Фалько. — Опять эти аккумуляторы!

— Нет-нет, — возразил я. — Просто клапаны новых боксов выпустили газ. Эти толчки только показывают, что аккумуляторы в полном порядке.

15.30 — с начала погружения прошло два часа. Мы опять тщательно проверили все системы.

— Полный порядок, — сказал Фалько. — Еще много амперов в запасе.

Он включил две свежие секции поглотителя углекислоты. Я откупорил вино, мы чокнулись и поздравили друг друга с успешным погружением.

Погасили наружное и внутреннее освещение и очутились в объятиях вечной ночи. Но вскоре сквозь иллюминаторы заметили слабое свечение футах в двадцати пяти от аппарата. Свет не двигался. Животное? Нет, призрак какой-то. Зажгли прожектор — ничего.

— Пошли обратно, — сказал я, — и постараемся увидеть возможно больше.

Фалько перекачал ртуть на корму, развернулся и зигзагами повел «блюдце» вверх. Поднявшись на триста футов, мы снова встретили осьминожьи ограды, целую деревушку этих трудолюбивых тварей.

На пятисотфутовом горизонте опять появились шпили. Фалько был в ударе и решил показать свое водительское искусство. Включил максимальную тягу и, маневрируя соплами и ртутным балластом, повел аппарат прямо на каменную башню. В последний миг перескочил через нее и спланировал в узкую ложбину.

— Заметил, на поворотах «блюдце» заносит на несколько метров? — обратился он ко мне. — Но я придумал способ поворачивать круто.

Альбер снова повел НБ-2 на скалу, повернул на 180 градусов, кормовой кранец ударился о камень и толкнул нас в обратную сторону. Последовали повороты под все более острым углом, основанные на бильярдном эффекте. Меня по-настоящему увлекло это рикошетное движение на глубине пятисот футов.

От обилия впечатлений разбегались глаза. Я впервые попал в мир глубин, вдвое превышающих предел акваланга. Включил трехтысячеваттный юпитер, и мы увидели совсем новую для себя гамму красок. В аквалангах мы первые сто футов наблюдали зеленые, голубые, желтые тона. Дальше, до трехсот футов — граница погружений со сжатым воздухом — простиралась страна оранжевого, красного, коричневого цветов. «Ныряющее блюдце» подарило нам зрелище самых изысканных оттенков. В окраске живых организмов преобладали цвета розоватые, розово-лиловые, белые с переходом в лимонно-желтый. Царство ста саженей было оформлено с большим вкусом. Чуть ли не на каждом камне сидело по морскому ежу величиной с дыню, с пурпурными шипами, часто в окружении белых свадебных букетов из гидроидов.

Наконец осуществилась моя красноморская мечта — увидеть обитателей «второго рифа». Легководолазное снаряжение распахнуло человеку ворота в зону дневного света; «ныряющее блюдце» позволит почти так же легко увидеть новые красочные сообщества морских организмов.

И не надо спешить со всплытием. НБ-2 было не только ключом к шельфу; оно продлевало время наблюдения. Но надводный мир сам напомнил о себе. Идя вдоль основания скалы, мы увидели оборвавшиеся якоря и переметы, старые котелки. Волшебная страна кончилась. Между двумя камнями была целая свалка битой посуды, железок, черепков. Здешним осьминогам приходилось довольствоваться куда менее романтичным строительным материалом, нежели жителям аккуратных поселений в глубинах.

От жилья осьминога к церковным шпилям, от шпилей к каменной глыбе, от глыбы к ложбине, постепенно все выше и выше… Мы уже не глядели на глубиномер, ориентировались по освещенности и биотопу. В двухстах футах от поверхности Фалько причалил у каменной башни, и мы увидели знакомые омаровые террасы, ветви красного коралла. Он показался нам вульгарным после того, что мы видели внизу.

Мы перекусили, обсуждая эту перемену в наших восприятиях, и совсем позабыли о времени. Фалько пожаловался на головную боль; я достал индикатор углекислоты. Два процента. Неудивительно, что голова болит. Пора всплывать, не говоря уже о том, что Симона, Алина и все остальные скоро начнут волноваться. И в начале седьмого Фалько после долгого бескомпасного плавания в трех плоскостях вывел НБ-2 на поверхность рядом со своей плавучей базой. Мы поднялись на «Калипсо», и шампанское быстро вылечило его от головной боли.

Итак, испытания завершены. «Ныряющее блюдце» доказало свою пригодность. Теперь пусть служит науке.

И Фалько приступил к погружениям с биологами и геологами, которым «ныряющее блюдце» могло помочь в их работе.

Когда писались эти строки, НБ-2 уже выполнило шестьдесят научных заданий в Средиземном море: у Корсики, Кассиса, Вильфранша, Баньюльса. Гидравлическая клешня добывает сокровища, которые поражают взгляд красками и разнообразием. Открыты десятки новых видов. Образцы ила и горных пород подтвердили одни и опровергли другие гипотезы о строении и особенностях подводных каньонов.

Только дважды место водителя занимал Андре Лабан, все остальные погружения проводил Альбер Фалько. Его магнитофонные судовые журналы полны новых сведений о жизни моря.

В двадцать шестом погружении НБ-2, у Вильфранша, участвовал гость из Калифорнии — Роберт Ф. Дилл, специалист по морской геологии.

На глубине 350 футов Фалько посадил аппарат на дно, чтобы взять образцы ила. В свете прожектора они увидели конус шестидюймовой высоты, в макушке которого была нора, а из норы на них глядели два маленьких глаза. Белый бычок удивленно таращился на «ныряющее блюдце». Пользуясь тем, что бычок зазевался, небольшая каракатица подкралась к конусу и выбросила ловчие щупальца. Бычок скрылся в норе. Каракатица побелела от злости и, затянув глаза веком, быстро зарылась в грунте, устроила засаду возле норы. А крошка уже выглядывал из другого хода, за спиной хищницы! Щупальца скользнули туда — какое там, бычка и след простыл, вон его голова, торчит из третьей норы. «Ныряющее блюдце» сотрясалось от хохота Фалько и Дилла. Лежа на своих матрацах, они кричали бычку:

— Осторожно! Она ждет тебя у выхода! Беги к другому!

Но бычок не слышал их советов и не нуждался в них. Всякий раз он выглядывал не там, где его подстерегала каракатица. Пять минут крошка морочил голову головоногому охотнику. В конце концов каракатица, побагровев, сдалась и с позором отступила.

Над шельфом, в царстве ста саженей Фалько часто видел, как рыба уходит в грунт хвостом вперед, а по соседству торчат из ила глаза зарывшегося осьминога. Надежно укрытые крабы только клешни высовывали, грозя ими «блюдцу». В одном каньоне Альбер вдруг приметил впереди две поднятые кверху огромные руки. Это было всего-навсего затонувшее оливковое дерево, ветви которого, словно вишневым цветом, были обсыпаны антигониями и морскими бекасами.

В сороковом погружении НБ-2 участвовал Жак Лаборель, сотрудник биологической станции Эндум. Ему понадобились образцы прикрепленных форм из верхней части каньона Кассис на глубине 400 футов. Большинство интересующих его экспонатов лепилось к склону за пологом из горгонарий, который мешал работе: клешня упиралась в него и толкала назад «блюдце». Фалько подходил снова и снова, наконец, после двух часов настойчивых атак, набил баул красочными губками и желтыми кораллами. Лаборель попросил добыть ему шестифутовую горгонарию. Захватив ее клешней, Фалько дал задний ход, но «блюдцу» оказалось не под силу вырвать куст. «Блюдценавт» отошел вдоль скалистого склона назад и на предельной скорости помчался прямо на горгонарию. Таран удался, клешня подхватила трофей и прижала его к носу НБ-2. Фалько всплыл и гордо взмахнул горгонарией, разметав брызги воды — ну, прямо версальский фонтан!

Мы находили все новые и новые применения для маленькой водометной лодки. В частности, задумали физический эксперимент, которого до нас никто не проводил: измерить горизонтальное распространение света под водой на больших расстояниях. Для «Операции Люмен», как мы назвали опыт, доктор Джордж Л. Кларк одолжил нам свой батифотометр.

В районе Корсики, выбрав безлунную ночь, мы подготовили НБ-2 для необычного задания. Внутри повесили между наблюдателями светонепроницаемую штору: Фалько нужно было работать в полной темноте, а его спутник нуждался в свете, чтобы читать показания приборов. Фотометр Кларка поместили перед вторым иллюминатором так, чтобы на него не попадал свет из «блюдца». В итоге в темноту всматривались глаза Фалько и прибора.

С перегрузкой в пятьдесят фунтов мы опустили «блюдце» на 80 футов на лине, который выдавали вручную с катера. С «Калипсо» на ту же глубину погрузили пятисотваттную лампу с вертикальной нитью. Над лампой висел пустой баллон от акваланга — отражатель импульсов от эхолота «ныряющего блюдца». Это нужно было для того, чтобы напарник Альбера мог точно определить дальность источника света.

«Калипсо» на самом малом ходу, со скоростью одной двадцатой узла стала удаляться от катера. Фалько говорил: «Вижу… вижу», а напарник записывал расстояние и показания фотоумножителя Кларка. Во время первого опыта, на глубине 80 футов, Фалько и прибор одновременно перестали видеть свет; до лампы в этот миг было 750 футов.

Мы повторили эксперимент на глубине 165 футов. Здесь всплывающий снизу обильный планктон совершенно поглотил свет, когда расстояние достигло 500 футов. Опустили НБ-2 и лампу до 330 футов, потом все глубже и глубже, вплоть до 825 футов. На максимальной глубине глаза Фалько и прибор улавливали свет на расстоянии 1320 футов. До 800 футов лампа казалась наблюдателю голубой звездочкой, затем она вдруг превратилась в белый круг.

Измерения подтвердили теорию, что ночью планктон собирается в верхних слоях. Чем глубже, тем вода прозрачнее. Я представлял себе будущие флотилии исследовательских подводных лодок, включающие при встрече опознавательные огни…

Ученые, сотрудники профессора Жоржа Пети, с помощью Фалько осуществили целую программу погружений в узком каньоне возле Пор-Вандра (это недалеко от испанской границы). Реш (так геологи называют характерные каньоны, которыми иссечен шельф Испании и Франции до Марселя) носит имя Лаказа-Дютье, в честь знаменитого океанографа, который основал биологическую станцию Араго в Баньюльсе, по соседству с Пор-Вандром. Работы профессора Лаказа-Дютье и пяти последующих поколений ученых сделали этот каньон одной из наиболее тщательно исследованных форм подводного рельефа на всем земном шаре.

Наполняя во время сорок третьего погружения свой баул красными и желтыми кораллами, Фалько вдруг заметил огромное существо, плывущее вверх по склону к НБ-2. Вот оно очутилось на свету, и Альбер опознал меру весом не менее 100 фунтов. Должно быть, прожектор ослепил рыбину — она стукнулась носом об аппарат и чуть не опрокинула его. Ощетинив спинные плавники, меру продолжал подталкивать «блюдце» боком; эта туша почти совсем заслонила иллюминаторы. Наконец он угомонился и пошел обратно, вниз по склону.

«Мы огорчились — побыл бы еще с нами», — говорит судовой журнал Фалько.

В сорок шестое погружение — тоже около Пор-Вандра — Фалько взял с собой на глубину 995 футов Жан-Пьера Рейса. Пройдя три четверти пути вниз, они встретили рыбу неизвестного вида. Пепельно-серая, брюхо белое, чем-то напоминающая морского угря. Зубы длинные, острые, хвост маленький, круглый. Альбер повел аппарат прямо на нее сквозь стайку рыбок поменьше, словно завороженных светом прожектора. Незнакомка отступила, сохраняя дистанцию около 30 футов. Фалько остановил «блюдце». Незнакомка метнулась вперед и схватила рыбешку. Еще одну… Еще… Наконец насытилась и удалилась.

В нижней точке погружения «блюдце» вошло в заросли белых кораллов, усеянных большими красными креветками, которые прыгали и кувыркались в свете прожектора.

Хорошо запомнилось Фалько сорок седьмое погружение. Вместе с Люсьеном Лобье он пережил неприятные минуты в каньоне Лаказа-Дютье. Нужно было опуститься на глубину 1080 футов. Альберу и раньше приходилось пробивать слои с плохой видимостью и сильными течениями, но в этот день его ожидало нечто необычайное. Мрак и такое мощное течение, что НБ-2 не смогло с ним бороться и было сбито с курса. Фалько рассудил, что лучше покориться и ждать, когда поток вынесет его в более спокойное место. Он выключил двигатель, но не стал посвящать товарища в свои проблемы, и тот даже не подозревал, какая опасность им грозит. Со скоростью трех узлов течение несло «блюдце» прямо на склон каньона, видимый только эхолоту. Альбер знал, что этот склон изобилует выступами. Если НБ-2 попадет под скальный козырек, будет худо. И вот сквозь мглу показалось как раз то, чего опасался водитель: темная выбоина в скале. Он включил двигатель на полную мощность, надеясь обойти ловушку, но течение было сильнее и увлекло «блюдце» под выступ. Беда казалась неминуемой, но вдруг последовал мягкий толчок, и противотечение вынесло НБ-2 из грота.

— Выходит, погружаться в каньоны не так уж опасно, — сообщил Фалько своему спутнику и магнитофону.

(Позднее он специально проводил опыты — как использовать отдачу для навигации в каньонах.)

На глубине 750 футов не было ни мути, ни течений, НБ-2 очутилось в царстве изумительных белых кораллов, которые покрывали оба склона каньона. В воде извивались прозрачные черви, их можно было заметить лишь благодаря двум красным рогам на голове. Кишели фосфоресцирующие кальмары и разноцветный планктон. Через верхние оптические системы исследователи видели над «блюдцем» розовый ореол креветок.

В пятьдесят седьмом погружении НБ-2, также в каньоне Лаказа-Дютье, участвовал Пьер Драш, который был с нами на Красном море, когда мы впервые так остро ощутили ограниченность акваланга. Теперь уже не надо было оберегать ноги профессора от акул, и «блюдце» позволяло ему вплотную рассмотреть прикрепленную фауну. Балансировку произвели особенно тщательно; НБ-2 было невесомым и чутко отзывалось на рули. На глубине около 1000 футов Драш залюбовался висячим садом. Фалько предупредительно подвел аппарат к коралловым зарослям и стал на якорь, ухватившись механической рукой за куст. Удобно лежа на животе, он вполне разделял восторг ученого. И они увидели нечто непостижимое.

Серебристые волосохвосты длиной десять дюймов, совершенно плоские, выплывали на свет и принимались метаться вверх-вниз, точно загипнотизированные. Они напарывались на коралловые шипы и терзали сами себя в клочья, превращаясь в блестящие облачка, которые медленно тонули во мраке.

Драш сделал свои записи, и Фалько пошел еще глубже. На следующей остановке луч прожектора приманил двух морских угрей весом фунтов по сто каждый. Альбер решил подшутить и поймал угря клешней за хвост. Тотчас НБ-2 лихо закружилось вокруг своей оси. Угорь вырвал хвост из клешни и швырнул «блюдце» на каменную стену. Он так сильно его раскрутил, что аппарат не сразу перестал вращаться.

Прочтя записи участников своей группы, профессор Пети сказал:

— Придется нам заново изучать реш Лаказа-Дютье. Большинство наших представлений о нем опрокинуто.

Прямое наблюдение, выверенные фотографии, а также образцы, собранные «ныряющим блюдцем», опровергли немало данных, полученных подвесными океанографическими приборами.

Глава семнадцатая Храм моря

Я поставил машину на стоянку на краю просторной площади и подошел к величавому зданию из белого известняка. На сто футов поднялся вверх щедро украшенный резьбой фасад длиной в триста тридцать футов. На высоком архитраве — названия славных океанографических кораблей прошлого: «Альбатрос», «Пола», «Блейк», «Букканир», «Сибога», «Челленджер», «Ирондель», «Княгиня Алиса», «Витязь», «Бельжика», «Талисман», «Вальдивия», «Вашингтон», «Вега», «Фрам», «Инвестигейтор». Над главным порталом каменные буквы: ОКЕАНОГРАФИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ, МУЗЕЙ.

В широкую дверь непрерывным потоком шли люди. Туристские автобусы из десятка стран доставили посетителей к старейшему в своем роде учреждению. Был март 1957 года. Я только что оставил военно-морскую службу, чтобы принять обязанности директора Океанографического музея Монако. Меня избрал на эту должность Международный комитет музея, призванный улучшить его деятельность.

Войдя, я встретил своего семидесятидвухлетнего предшественника, бывшего капитана французских военно-морских сил Жюля Руша, обаятельного и эрудированного человека. Он принял меня в просторном кабинете, где предстояло обосноваться мне. Стены были во всю вышину отделаны светлыми дубовыми панелями. Здесь ничто не менялось с 1910 года, кабинет был своего рода памятником основателю музея и его первому директору, доктору Жюлю Ришару, который занимал свой пост сорок шесть лет. Преемник Ришара, Руш познакомил третьего директора с бережно хранимыми экспонатами этого музея в музее: личные письма основателя, вделанный в стену сейф, в котором хранились его медали и ордена, его справочная библиотека по океанологии, восьмифутовая полка, заставленная его печатными трудами, судовые журналы первых океанографических экспедиций. Из-за шкафа Руш благоговейно достал зонт с позолоченной ручкой, оставленный здесь основателем музея в один из дождливых дней 1921 года. Шелк рассыпался на пыльные нитки.

— Доктор Ришар много лет спустя обнаружил его там, — сказал Руш, подавая мне зонт с таким видом, точно это был знак моего нового звания. На позолоченной ручке — инициал «А».

Я держал в руках вещь, которая принадлежала Son Altesse Serenissime^[11] Альберту I Монакскому, основоположнику современной океанографии и создателю музея, названного им «Храмом Моря». Руш вручил мне ключи от дворца, учтиво пожелал счастья и попрощался. Я окинул взглядом обширное помещение: здесь мне, возможно, придется провести все оставшиеся годы моей жизни… Потрогал огромный стол и обошел его кругом, направляясь к своему трону, но вдруг остановился. На директорском кресле лежала отполированная прилежным сидением расплющенная кожаная подушка из тех, которые во Франции стали символом буквоедства и канцелярщины. Я вернулся с небес на землю. Сесть на эту подушку — значит предать дело, которому была посвящена моя жизнь, обмануть доверие товарищей. Так родилось мое первое административное решение. Я вызвал служащего, показал на подушку и попросил:

— Пожалуйста, уберите эту штуку.

Я не собирался ни расставаться с морем, ни отказываться от погружений. Меня вдохновлял пример деятельной жизни князя Альберта.

Альберт Шарль Оноре Гримальди (1848–1922) был на любую мерку выдающимся человеком, хотя его положение главы состоятельного княжества и личная скромность мешали этому факту стать явным. Он был известен как «ученый князь» и соединял в одном лице качества щедрого мецената науки и неутомимого исследователя. Богатая прибыль от игорного дома Монте-Карло расходовалась на серьезные морские экспедиции и сотрудничество с виднейшими деятелями науки и культуры того времени.

Любовь Альберта к морю сложилась в годы службы на испанском военно-морском флоте, где он стал штурманом. В 1889 году, сменив слепого отца на троне старинной династии Гримальди в Монако, он построил свою первую яхту «Ирондель» — не для увеселительных вылазок вдоль побережья, а для дальних плаваний в океане. Среди первых гостей на «Ирондели» был океанолог, профессор Парижского университета Альфонс Мильн-Эдвардс, который на всю жизнь привил князю страсть к исследованию морских глубин. Вскоре Альберт уже поднимал ручной лебедкой пробы с глубины 10 тысяч футов.

Затем Альберт построил несколько крупных паровых яхт для океанографических работ: «Княгиня Алиса», «Княгиня Алиса II» и «Ирондель II», которые заслуживают чести стоять в одном ряду с бессмертным английским «Челленджером», русским «Витязем», американским «Блейком», доблестным «Фрамом» Фритьофа Нансена. Морские коллекции князя росли, и он решил разместить их в новом музее, с лабораториями, библиотекой и аудиториями. Выбрал очень красивое и романтическое место на могучей скале, по фасаду которой на семь этажей вниз спускаются контрфорсы и нижние ярусы здания. Закладка состоялась в 1899 году; на протяжении одиннадцати лет, что укладывали камни на стальные балки, первоначальная идея Альберта переросла в мечту создать храм моря для всего мира. Чтобы обеспечить долговечность и международный характер музея, он учредил в Париже Океанографический институт, возглавляемый международным комитетом ученых. Чтобы обеспечить материальную сторону, Альбер выделил целое состояние в бонах Третьей Французской Республики, которые тогда были самым надежным капиталовложением.

Интересы «ученого князя» не ограничивались океаном. В 1906 году при его поддержке в недостроенной еще аудитории состоялся полет одного из прообразов вертолета. Альберт построил гавань в Монако, пробил скалу тоннелем, учредил школы и музей доисторической антропологии. Он ездил из Монако в Париж на мотоцикле. Среди его друзей были германский кайзер Вильгельм II и французский социалист Жан Жорес.

Альберт призывал своих столь несхожих друзей — как, впрочем, и всех людей на свете — утвердить мир на земле. Он считал, что на благо человечеству нужно сотрудничать и соревноваться на поприще науки и просвещения. И показал личный пример, проведя четыре тысячи научных станций на морях — больше, чем кто-либо до или после него.

В год торжественного открытия Океанографического музея кое-кто из венценосных друзей Альберта был настроен очень воинственно. Он основал Международный институт мира, своего рода предтечу Лиги Наций и ООН, и стал объезжать столицы, убеждая товарищей по плаваниям на яхте сохранить мир. Когда кайзер начал войну и прочие правители присоединились к нему, обрекая на гибель миллионы, Альберт был настолько потрясен, что впал в полную прострацию и до самой смерти в 1922 году пребывал в ужасном состоянии.

После кончины этого достойного и благородного человека княжеский престол занял Луи, которого море ничуть не занимало, и музей захирел. Послевоенная инфляция обесценила выделенные Альбертом суммы, доктор Ришар оказался без средств для исследований и научной работы. Вместо активного центра океанографии музей стал почетным памятником его основателю. Лаборатории опустели, «Ирондель II» была продана кино-компании, которая взорвала яхту ради драматического кадра. Руш во время своего правления тоже ничего не мог сделать, так как после второй мировой войны франк снова был обесценен. Когда он стал директором в 1945 году, ему даже казалось, что лучше всего вообще закрыть музей.

Но туризм совершил чудо. Европейцы, которых война принудила долго сидеть на месте, ринулись к автобусам и поездам. Они во множестве приезжали в Монако и платили за вход в музей и его аквариум. Туристы спасли храм князя Альберта. Руш, бережливый администратор, сдал мне скромный, но вполне надежный бюджет. Это было единственное в мире научное учреждение, которое целиком существовало на средства от продажи билетов посетителям.

Таким образом, я возглавил заведение, которое, по сути дела, оставалось неизменным сорок лет. Не было ни секретаря, ни машинистки; приборы в безмолвных лабораториях сами давно стали музейными экспонатами. Я не сомневался — будь князь Альберт жив, он заполнил бы комнаты музея вычислительными машинами, радиометрами и прочим современным оборудованием. Привлек бы к океанографическим исследованиям аквалангистов, глубоководные аппараты, электронику. Следовательно, мой долг не топтаться на месте, а действовать, переоборудовать музей, нанять новых работников, возродить дух основателя и продолжать его дело.

Обходя пустые комнаты, я нашел в ящиках столов с десяток древних пенсне. И повесил их на стене своего кабинета: пусть напоминают о недугах, которыми грозит директору музея сидячий образ жизни.

На новоселье я получил великолепный подарок от Директорского комитета — новехонькое, отлично оборудованное исследовательское судно «Винаретта Зингер», предоставленное фондом Зингера. Теперь в моем ведении оказалась целая океанографическая флотилия: «Винаретта», «Калипсо», «Эспадон» и юркий поставщик экспонатов для аквариума — «Физалия».

Военно-морские силы откомандировали моего старого друга Жана Алина на пост заместителя директора музея. Мы вместе разработали десятилетний план. Надо было усовершенствовать и расширить аквариум, чтобы привлечь больше посетителей, пополнить администрацию новыми людьми, улучшить работу библиотеки — у одного из крупнейших в мире собраний литературы о море был очень скверный каталог. Но главная задача — перестроить исследовательские отделы. Генеральное управление по научным исследованиям при французском правительстве выделило нам для этого большие ассигнования. Вместе с нашими учеными советниками мы наметили четыре основных направления научных работ: применение электроники в океанографии, физиология и экология глубоководных организмов (область, в которой работал Альберт), постоянный контроль физических и химических свойств морской воды, морская геофизика. Отвели также помещение для лаборатории радиоактивности, возглавляемой князем Ренье. Молодой правитель унаследовал от великого деда любовь к морю и как почетный председатель Океанографического института всячески нас поддерживал.

Подводные пловцы Кьензи, Жак Буасси и Клод Весли ловили для аквариума живых рыб. Добытые ими актинии и горгонарии сразу придали иной вид нашим витринам; недолговечные прикрепленные формы регулярно заменялись. Мы постарались воссоздать естественную картину подводной жизни, и жильцам это явно понравилось. Краски тропических рыб перестали тускнеть.

Мы посылали за живыми экспонатами авиаэкспедиции на Красное море. Одну из них возглавил Фалько, ему помогали Жорж Алепе и Пьер Гупиль. Пустынный берег, на котором они обосновались, так накалялся солнцем, что босиком невозможно было стоять. А к вечеру, что ни день, разыгрывался самум, и с неба падали десятки удушенных пылью мертвых ласточек. Стоило Гупи засунуть руки в темный мешок для перезарядки кассет, как лицо его облепляли безжалостные мухи. Только под водой можно было отвести душу.

Фалько применял несколько способов ловить рыб, не повреждая их. Облюбует густо населенную коралловую глыбу и набросит на нее нейлоновую сеть с пробковыми поплавками. Затем плывет к следующей глыбе, в это время рыбы выходят из убежищ и застревают в ячее. Поставив сети, Фалько совершал обход своих снастей, осторожно собирал пленниц и помещал их в прозрачные полиэтиленовые мешочки с водой. Поднимаясь к поверхности с целой связкой мешочков, в которых сновали разноцветные рыбы, он напоминал продавца воздушных шаров на подводной ярмарке. На берегу изнывающие от зноя товарищи Альберта накачивали в мешочки кислород, потом укладывали их в коробки и отправляли самолетом в Ниццу. Очень мало рыб погибало в пути; от коралловой глыбы до аквариума они не покидали родной стихии.

Фалько использовал также плексигласовые ловушки, но верхом искусства была поимка рыб руками. Спинороги оказались слишком хитрыми, чтобы покидать свои норы и лезть в сеть. В спинном плавнике этих рыб есть длинный шип, который обычно опущен. Спасаясь от облавы, спинорог прячется в нору, расправляет длинный шип и упирается им в потолок, закрепляя его вторым шипом, как задвижкой. Этот прием позволяет спинорогам одурачивать большинство преследователей, только не Фалько. Просунув руку в нору, Альбер нажимал задвижку, шип складывался, и пораженная рыба попадала в тюрьму с невидимыми стенками. Другой вид спинорогов (мы прозвали его «Фернандель»), попадая в руки Фалько, выражал свое отчаяние криком, который Альбер сравнивал с хрюканьем свиньи.

За три года наша группа настолько преуспела в выполнении десятилетнего плана, что мы наметили два смелых новшества, затрагивающих как популяризаторскую, так и исследовательскую сторону океанографии (оба эти аспекта отлично дополняют друг друга в Монако). Было задумано построить пониже музея, в пятидесяти футах над морем большой маринариум на открытом воздухе. Нас вдохновили на это успешные опыты с «мэринлендами» в США, но мы собирались кое-что усовершенствовать. Маринариум позволил бы нам увеличить свои доходы от туризма и расширить круг исследовательских работ.

Кроме того, я обсудил с князем Ренье III Монакским, который сам опытный подводный пловец, возможность отвести в море напротив музея территорию для заповедника площадью шесть квадратных миль. На этом участке мы хотели устроить экспериментальный морской биотрон: направленно видоизменять подводную среду, размещать в ней искусственные убежища для рыб, водоросли, применить искусственный фотосинтез и химический подкорм, создавать машинами течения, а по соседству выделить контрольные участки нетронутой природы, запретив всякий лов рыбы и подводный спорт.

Мы построили из бетона образцовую рыбоферму, разработали схему контроля: аквалангисты, подводные лодки, приборы-автоматы и телевизоры должны были сообщать в музей, как работает морской биотрон. Глубина моря около музея пятьдесят футов, дальше она постепенно возрастает, достигая вдоль внешней границы задуманной нами подводной фермы тысячи футов.

Но в тот самый год, когда родился наш замысел, биотрон споткнулся. По обе стороны предполагаемого заповедника, в Фонвьеле и Монако-Биче, местные власти решили расширить береговую полосу. Опрокидывая в море обломки старых жилищ, камень из карьеров, песок и гравий, сплошной вереницей шли самосвалы. На наш участок отовсюду ползла муть. Люди насытили воду минеральными частицами, которые погубили большинство нежных морских организмов. Рыба ушла в поисках более тучных пастбищ. Прямо под окном моего кабинета шла экспансия, засорялось чудесное плато Сен-Никола, где мы постоянно ныряли, изучая изменения среды. Прикрепленная фауна и почти все водоросли были задушены отвратительными бурыми сорняками.

Подобные работы велись вдоль всего Лазурного Берега. С вертолетов я видел, как строительный мусор на несколько миль от берега заполняет море мутью. Еще дальше часто простирались покрытые радужной пленкой черные полосы: здесь суда бесстыдно сливали в море тонны нефтепродуктов, сея смерть над континентальным шельфом. Я отложил создание морского биотрона на то время, когда закончат выравнивать береговую линию и дно стабилизуется. Одновременно я мечтал о действенном способе защитить море от осквернения. А в 1959 году появилась новая зловещая угроза.

Возрождая традиции Альберта, который приглашал ученых мира для свободного обмена мнениями, мы предложили Международному агентству по атомной энергии в Вене устроить в нашем музее совещание по весьма острому вопросу: куда девать отходы атомного процесса. На открытии конференции я приветствовал четыреста пятьдесят делегатов стран, которые уже развили атомное производство или собирались его наладить. Я не очень-то разбирался в продуктах расщепления ядра, но долг гостеприимства обязывал меня отсидеть хотя бы до конца первого заседания.

Я поймал себя на том, что делаю заметки, слушая, как делегаты рассказывают о далеко идущих планах гражданского использования атомной энергии, сколько в ближайшие годы будет отходов с разной степенью радиоактивности. Они так и сыпали шести-, семизначными цифрами, выражающими концентрацию яда в кюри. С трибуны я видел, как океанографы обмениваются записками, что-то шепчут друг другу на ухо.

В перерыве физики и биологи держались обособленно. Океанографы обсуждали возможное действие всех этих ядов. Выходя из зала, я захватил с собой наушники с приставкой, позволяющей слушать синхронный перевод на четыре языка, чтобы в своем кабинете проследить за ходом вечернего заседания. То, что я подслушал, говорило об очень накаленной обстановке в конференц-зале, и я решил на следующий день присутствовать, когда будут обсуждать способы избавиться от радиоактивных продуктов.

На утреннем заседании один ученый выступил с докладом, рекомендующим закапывать отходы в пустынях. Другой предлагал сбрасывать их с парашютами на ледяной купол Гренландии. Были предложения использовать пещеры и заброшенные соляные копи. Но большинство атомников считало океан наиболее подходящим местом для захоронения отходов. Многие делегаты как о будничном деле рассказывали, что их страны уже сбрасывают радиоактивные продукты в океан.

Антагонизм между физиками и биологами принял более явные формы. Во время перерыва разгорелись жаркие споры между учеными мужами. Я услышал реплику одного биолога:

— Стронций-девяносто отравит рыбу.

— Стронций-девяносто скапливается в костях, — возразил ему ядерщик. — Кто ест кости?

— Куры едят. Костяная мука — побочный продукт рыбоконсервной промышленности. Наши дети будут есть радиоактивные яйца.

Я обратился к кучке приунывших океанографов:

— Ничего, завтра председательствует профессор А. — Я назвал фамилию всемирно известного океанолога. — Уверен, он отстоит море.

Профессор А. прибыл за пять минут до начала заседания и не успел заметить, как взволнованы его коллеги. Зазвучало вступительное слово, и вдруг:

— Моря, самой природой предназначенные для захоронения атомных отходов…

Послышались глухие стоны. Я не верил своим ушам После заседания я пригласил профессора А. к себе домой на обед вместе с двумя биологами и сказал ему как меня потрясли его слова о том, что моря — природное хранилище для отходов с долговременным отравляющим действием.

Профессор А. — человек спокойный и рассудительный. Он мягко ответил:

— Жак, не в этом суть. Главная проблема для будущего человечества — катастрофический рост населения земного шара. Скоро нас будет десять миллиардов, потом двадцать, возможно, сто миллиардов. И всех надо прокормить. Естественных ресурсов морей и суши надолго не хватит. Но, слава Богу, пища и энергия эквивалентны. Надо всемерно развивать применение атомной энергии и пустить фабрики, способные всех людей, сколько бы их ни было, обеспечить протеином. Вот почему мы должны дать атомной энергетике полный ход, хотя бы пришлось совсем отказаться от использования морей, даже для навигации.

Мы просто онемели. Моему мысленному взгляду рисовались жители, отступающие из приморских городов Нью-Йорка, Лондона, Марселя, Шанхая — в глубь материков, в этакие концентрационные лагеря, где им выдают строго ограниченный дневной паек эрзац-пищи с атомных фабрик. Я представил себе, как на склонах Приморских Альп стоят толпы людей, глядя вниз на отравленные голубые воды, на хиреющие города, на корабли, обреченные на неподвижность.

Начался очередной раунд в схватке технократов с гуманистами. Сейчас превосходство на стороне технократов. Почти всюду они работают рука об руку с политиками. Но очевидно, что дело примет другой оборот. В конечном счете биологическая наука выйдет вперед; ведь если погибнет жизнь, никакой науки вообще не будет.

Дальше на конференции произошел раскол. Два биолога, русский и англичанин, выступили против двух атомников, англичанина и американца. Я подумал, что сейчас самое время сплотиться защитникам морей. Хуже всего, что никто из нас не знал, чем грозит повсеместный рост радиоактивности.

Атомники рассказали кое-что о действии радиоактивности на рыбу; к сожалению, эти исследования были недостаточно убедительны. Требовалось, пока не поздно, объединить усилия физиков и биологов, чтобы провести надежные и объективные замеры. Прежде чем ученые разъехались, мы договорились учредить при музее Международный центр по изучению радиоактивности моря. Развивая этот план, князь Ренье предложил заключить соглашение между его правительством, Океанографическим музеем и Международным агентством по атомной энергии, которое должно было руководить лабораториями. Вскоре развернулась напряженная работа. Ее возглавил энергичный финский ученый, профессор Ильмо Хела; ему помогали представители Швеции, США, Израиля, СССР, Японии и других стран.

А через несколько месяцев мне позвонили из Парижа. Один мой старый приятель, связанный с французской комиссией по атомной энергии, попросил меня, когда я буду в столице, зайти к нему.

— Кусто, — сказал он мне при встрече, — как ты относишься к сбрасыванию атомных отходов в океан?

Это опасная затея. Мы слишком мало знаем о возможных биологических последствиях!

— А что ты скажешь, если мы используем для захоронения Средиземное море?

Я опешил.

— Но вы же не станете этого делать! — вымолвил я наконец. — Зачем спрашивать?

— Просто так, чтобы знать твое отношение.

— Я буду протестовать во всеуслышание, — подумав, ответил я.

— Я так и знал, — сказал он. — Просто хотел предупредить тебя. Мне известно, что ты связан с газетами. Но вряд ли они предоставят тебе слово.

Я встал и вышел. Они задумали сбросить отходы в море. Решение уже было принято. Через несколько дней, 6 октября 1960 года, газеты сообщили, что атомный центр в Маркуле под Авиньоном выделяет 6500 баррелей радиоактивных отходов для «пробного» захоронения в Средиземном море. Операция была одобрена Евратомом.

Одна ведущая газета поместила статью, которая привела меня в ярость. Сотрудник отдела науки писал, что «для эксперимента избран каньон глубиной 8 тысяч футов между Антибом и Кальви на Корсике». Место «выбрано после исследований, проделанных такими океанографами, как В. Романовский и капитан Кусто». Похоже, мой приятель из атомной комиссии решил припереть меня к стенке. Я сел было писать заявление для печати, но передумал. Если бывший друг в самом деле позаботился закрыть мне доступ в крупнейшие газеты, мой протест будет напечатан только левыми органами печати, и мне с первых шагов прилепят политический ярлык. Я порвал черновик. Секретарша доложила, что меня срочно требуют к телефону мэры и депутаты со всего Лазурного Берега, но я ответил ей, что пока не готов с ними говорить. Сперва надо было продумать, к чему может привести сброс, и что-то наметить. Вероятно, эти две тысячи тонн радиоактивностью в четыреста — пятьсот кюри не причинят серьезного вреда Средиземному морю. Но «эксперимент» сам по себе достаточно обширен и послужит прецедентом — в следующий раз сбросят еще больше. Как бы то ни было, прежде чем действовать, нужно посоветоваться и заручиться поддержкой.

На следующее утро я с первым же самолетом отправился в Париж и пришел к своему учителю, профессору Луи Фажу, старшине французских океанографов. Он был очень встревожен тем, что задумали атомники, и призвал меня выступить против этой затеи. Я обратился к доктору Всеволоду Романовскому, ведь и о нем было сказано, будто он помогал выбирать место для захоронения. Он написал два документа — заявление о том, что его работы на «Калипсо» никак не были связаны с планами захоронения, и протест в атомную комиссию, в котором подчеркивал, что он уже говорил: операция, мягко выражаясь, не продумана.

Через два дня атомная комиссия объявила, что сбрасывание состоится 20 октября. Теперь мы знаем расписание… В день «С» минус 12^[12] («С» — сбрасывание) я пришел к премьер-министру Монако и вручил ему меморандум для князя Ренье, надеясь, что князь выступит против сброса отходов. По-прежнему в тайне от господина, который вознамерился зажать мне рот, я сказал секретарю, что готов говорить с местными властями побережья. Мэры Ниццы и Ментоны, а также сенаторы и депутаты из Марселя, Тулона и Ниццы были решительно против захоронения в море. Что думаю я? Я ответил, что разделяю их взгляд.

День «С» минус 11 пришелся на воскресенье. Утро ушло у меня на то, чтобы составить заявление и сообразить, как бы все-таки пробиться на полосы той самой парижской газеты, которая напечатала статью со ссылкой на меня. Обычно, когда у музея есть новости для печати, я звоню репортерам местных газет и агентства «Франс Пресс». Я не сомневался, что «Франс Пресс» передаст мой материал в своем бюллетене, но этот атомник мог сговориться с крупнейшими издателями, и они все равно ничего не напечатают. А вот если удастся выступить в органе, который поместил неверное сообщение, тогда и остальные заговорят. Как это сделать? Кажется, есть надежда, нужно только терпеливо выждать подходящую минуту дня «С» минус 11.

В воскресенье в редакциях не так людно, и начальство нередко отправляется домой прежде, чем сдают в печать первый утренний выпуск понедельника. Весь день я ходил по своему кабинету, а в шесть часов вечера позвонил в газету и попросил главного редактора.

— Его нет, капитан, — ответила телефонистка.

— Тогда его заместителя.

Его тоже не было.

— Тогда любого, кто сейчас дежурит. У меня важный материал.

Меня соединили с одним из редакторов, и я сказал:

— Сотрудник вашего отдела науки неверно информировал вас о моих работах. Учитывая наши добрые отношения, я не настаиваю на публичном опровержении, прошу только поместить небольшую статью, которая все объясняет.

— Мы очень ценим вашу предупредительность, — последовал ответ. — Время подпирает, вы не могли бы продиктовать статью нашему секретарю?

В моем заявлении говорилось, во-первых, что между Антибом и Кальви на глубине 8 тысяч футов нет никаких каньонов, дно совершенно ровное. Далее, ни один из подчиненных мне кораблей или отделов не изучал вопрос о сбросе атомных отходов. И наконец, район выбран крайне неудачно, там сильные перемешивающие течения.

Утром дня «С» минус 10 вышла газета с моей статьей. В музее меня ждали два десятка репортеров, представляющих газеты всех направлений. Я распахнул двери своего кабинета и пригласил их войти. В разгар оживленной беседы мне позвонил атомник из комиссии.

— Как ты посмел! — воскликнул он. — Мой министр вне себя. От его имени советую тебе угомониться и помалкивать.

— Не верю, — ответил я, — чтобы министр французского правительства мог подсказать тебе такие действия.

Я положил трубку, и пресс-конференция возобновилась.

Друзья моря собрались в музее и учредили информационный штаб с круглосуточным дежурством; мы вели телефонные переговоры, распространяли печатные материалы и посылали докладчиков в организации, которые хотели знать, в чем дело. Мы направляли материалы не только в редакции и муниципалитеты, а всем, кто был хоть в какой-то мере затронут: торговым палатам, владельцам участков и отелей, профсоюзам, ресторанам, туристским бюро, организациям рыбаков на Лазурном Берегу и Корсике. Один слух о том, что море отравлено радиацией, мог бы погубить рыбный промысел и туризм, столь важные для экономики страны.

В день «С» минус 8 газеты сообщили, что князь Ренье обратился к президенту Шарлю де Голлю с просьбой отменить сбрасывание. На следующий день муниципальный совет Тулона на бурном открытом заседании утвердил такой же призыв к правительству. Атомники отмалчивались, заявили только, что пять лет назад было сброшено некоторое количество отходов в реки Сену и Рону. Судя по шуму, который поднялся во всех концах Франции, это признание возмутило любителей рыбной ловли.

В день «С» минус 3 в Ниццу пришел наш старый знакомый по работам в Порт-Калипсо — тендер «Леонор Фреснель». Он доставил огромный буй; матросы, пряча глаза, рассказали нам, что им приказано поставить его там, где намечен сброс.

Городской совет Ниццы выразил резкий протест, мэр призывал к административной забастовке. Очень решительно выступали представители властей Корсики. Не успел мэр Антиба запретить ввоз радиоактивных отходов, как полиция обнаружила десять баррелей таких продуктов в одной местной лаборатории. Мэр послал в лабораторию солдат, приказав конфисковать опасную находку. Мэр Марселя призвал атомную комиссию закапывать отходы в землю, а не топить их в море.

В день «С» минус 1 мэр Тулона, откуда должно было выйти судно с опасным грузом, заверил обеспокоенных избирателей, что поезд с отходами не будет допущен в город. Вечером газеты на первых полосах крупным шрифтом сообщали, что жители Нима вышли к железной дороге, чтобы преградить путь поезду. Не знаю, точно ли это, но если учесть настроение общественности, то похоже на правду.

Наступил день «С» (20 октября 1960 года. «Леонор Фреснель» не получил приказа ставить «атомный» буй и не вышел из Ниццы. В тот день сброс не состоялся.

В день «С» плюс 1 мэры городов южного берега собрались в Сен-Кире, чтобы условиться, как вместе охранять моря. На следующий день они единогласно приняли резолюцию, запрещающую провоз каких-либо радиоактивных материалов через их города. Возникли «комитеты действия», которые призывали правительство совсем отказаться от задуманной операции.

В день «С» плюс 9 меня пригласили в Париж выступить перед сенаторами и депутатами; я рассказал, как опасно топить яд в море, когда не знаешь, к чему это приведет. В сенате развернулось обсуждение. Через неделю атомная комиссия втихомолку отменила операцию.

Непосредственная опасность миновала. Можно было перевести дух. И подумать о том, что произошло и что предстоит. Несомненно, море получило лишь временную отсрочку. Еще неизвестно, удастся ли снова поднять его друзей на такие решительные действия: в наших же рядах нашлись люди, которые не возражали против захоронения отходов в Атлантике у Биаррица, только бы не пострадал туристский бизнес на Лазурном Берегу. Да и атомники постараются в следующий раз не настораживать общественность.

Подводя итоги нашей борьбы за месяц, я заключил, что люди были по-настоящему взволнованы, мы боролись за правое дело, и боролись хорошо.

Еще через месяц в музее под председательством князя Ренье состоялось годичное собрание Международной комиссии по научному исследованию Средиземного моря; обсуждался и вопрос о сбросе атомных отходов в океаны. На заключительном заседании генеральный секретарь Французской атомной комиссии взял слово и сообщил, что комиссия больше никогда не будет намечать крупных захоронений в Средиземном море и непременно обратится за советом к океанографам, прежде чем назначать сброс в других морях.

Отметив слова «крупных» и «советом», собрание единогласно приняло резолюцию, в которой приветствовало решение французской комиссии по атомной энергии и призывало атомные комиссии всех стран отказаться от сброса радиоактивных ядов в океаны. Предлагалось закапывать отходы в землю, а к экспериментам привлекать представителей международных океанографических организаций. Вопрос, от которого зависят судьбы человечества, надо решать сообща.

Долго ли удастся удерживать редут?

Во всяком случае, нужно использовать передышку, вместе выяснить, как искусственная радиоактивность влияет на море. Мне кажется, большинство атомных экспертов охотно примет участие в таких исследованиях. Долг всех ученых, которых заботит этот вопрос (и не ученых тоже), помочь атомникам обуздать созданную ими угрозу. Единственное средство тут — знание; оно всегда помогало человеку. Сотрудники Океанографического музея и лабораторий Международного агентства не жалея сил собирают данные о радиоактивности моря.

Начиная с 1960 года одна из лабораторий музея ежедневно замеряет радиоактивность атмосферы и осадков. Когда великие державы возобновили ядерные испытания, радиоактивность дождей в Монако возросла тысячекратно. По меньшей мере две трети атмосферных осадков выпадают над океанами; к этому прибавляется то, что выносят реки.

Недавно я присутствовал на Международном океанографическом форуме, где один делегат предложил резолюцию о защите океанов от заражения химикалиями, нефтью, сточными водами и радиоактивными продуктами. Другой ученый, представитель международной организации, внес поправку: заменить слова «защита океанов» словами «защита ресурсов моря». Чистая казуистика, которая благословила бы сброс ядов; кто возьмется доказать, что они подрывают ресурсы моря?

Почему мы смотрим на океан лишь как на кладовую пищи, нефти и минералов? Море не должно быть предметом сделок. Мы ослеплены заманчивым зрелищем подводных сокровищ, но главное богатство океана — не материальные ресурсы, а вдохновение и радость, которые можно черпать из него бесконечно. Мы же рискуем навеки отравить море, когда только-только начали постигать, что оно может дать науке, философии, искусству, начали учиться жить в его лоне.

Глава восемнадцатая Коншельф-Один

Снова калипсяне работают на пустынном белом островке неподалеку от Марселя, но теперь это Помег, сосед Шато-д’Иф, где в замке был заточен легендарный человек в железной маске. В тесной бухточке, редко навещаемой судами, «Калипсо» и «Эспадон» стоят у бортов большой понтонной баржи, нагруженной снаряжением и людьми. Кругом — сферические буи, надувные лодки, швартовы, совсем низко над судами повис вертолет. На берегу в ветхом каменном домике без окон, оплетенном паутиной телефонных и электрических проводов, отгородившись занавесками от света, я слежу в телевизор за ходом операции. Можно подумать, что идут маневры, высадка десанта на плацдарм. Но мы не помышляем о войне. Мы пытаемся приспособить человека к жизни на дне моря.

Под килями наших судов — станция Континентальный Шельф-Один; мы надеемся, что в ней Альбер Фалько и Клод Весли смогут непрерывно провести под водой семь дней, работая в воде по пять часов в день. Они первые пробудут так долго на континентальном шельфе, не выходя на поверхность. Наш эксперимент относится скорее к области снабжения и связи, чем физиологии. Наша вера в успех зиждется на расчетах Жана Алина; он подготовил таблицы недельного пребывания аквалангистов под водой с отдыхом в воздушной камере. Главный элемент Коншельфа-Один — цилиндрическая камера, дом длиной 17 футов, высотой 8 футов. До дна в этом месте 40 футов; дом стоит на якоре на глубине 33 футов. Он служит и жилищем и мастерской. Своего рода промежуточный пост, позволяющий подводным пловцам работать в воде на глубине 80 футов. Фалько назвал его «Диоген», по имени знаменитого древнегреческого философа, который поселился в бочке.

В полу дома — открытый в море люк, но воздух не пускает воду внутрь. Обитатели Коншельфа-Один живут при постоянном давлении воздуха и воды, равном двум избыточным атмосферам. Через жидкую дверь они выходят наружу, чтобы выполнять работы, которые станут обычными для рабочих и техников промышленных подводных станций завтрашнего дня.

Идея далеко не нова. Епископ Джон Уилкинс лелеял ее еще в семнадцатом веке. В девятнадцатом веке Саймон Лейк строил колесные подводные лодки с открытыми в воду люками. Уже в наше время Роберт Дэвис разработал конструкции подводных домов, их развил капитан военно-морских сил США Джордж Бонд, его работы вдохновили нас. Эдвин Линк испытывает судно для связи между подводными станциями. А нашему ЦПИ посчастливилось осваивать опытную станцию у острова Помег.

Фалько и Весли сами наблюдали за сборкой дома. Инженер-электрик Анри Шиньяр и люди из ЦПИ работали до изнеможения, добиваясь полной надежности. Каждая система была дублирована: компрессоры, подающие в Коншельф-Один воздух под давлением две атмосферы, телевизионные мониторы, позволяющие нам круглые сутки наблюдать за людьми, аварийный генератор, телефонные линии, одноместные рекомпрессионные камеры в подводной обители. Воздух и электричество подавались в «Диоген» с берега; вспомогательные суда может сорвать с места штормом и отнести в сторону.

Фалько и Весли вошли в Коншельф-Один 14 сентября 1962 года в 12.20. Перед тем как спуститься по трапу в воду, холостяк Фалько попрощался с матерью и сестрой; Весли обнял жену и дочурку. В затемненной комнате мы наблюдали в телевизор, как они устраиваются на новой квартире. Что бы ни произошло, мы тотчас узнавали об этом. Нам было слышно каждое слово, малейший шум. Дважды в день врачи ЦПИ Ксавье Фруктус и Жак Шуто должны были навещать наших товарищей, чтобы всесторонне обследовать их, включая электрокардиограммы и анализ крови.

В первый день я сам побывал в Коншельфе и убедился, что оба чувствуют себя превосходно. Настроение было приподнятое: кругом вода, один шаг — и там, и можно плавать долго, не думая ни о каких водолазных таблицах, обитель очень удобная. У них был телевизор, принимающий программу центрального вещания, радиоприемник, библиотека, на стене висела абстрактная картина кисти Лабана. С «Эспадона» по пластмассовой трубе подавалась горячая вода в душевую. Пищу им посылал в герметичных термосах кок «Эспадона» Мишель Гильбер, который обещал друзьям приготовить любое блюдо по их вкусу. В доме стояла электроплитка — можно разогреть пищу или самим сварить что-нибудь в случае перебоя в поставках. На поверхности участников опыта обслуживало шестьдесят человек. Дежурный по Коншельфу Раймон Кьензи возглавлял бригаду из пятнадцати подводных пловцов-связных.

По телевизору было видно, что Фалько и Весли заметно взбудоражены. Они чувствовали себя неловко и немножко позировали: улыбались в объектив камеры, исполняли дуэты на губной гармонике. Медицинский осмотр показал, что у обоих отменное здоровье. Друзья были недовольны тем, что врачи так обстоятельно, по два с половиной часа в день, обследуют их, отрывая от дела; хотелось еще и еще поплавать под водой, они никак не могли насытиться привольем. Первую ночь спали беспробудным сном, утром проснулись бодрые, поспешили умыться и позавтракать, пока не явились врачи.

Весли было тогда тридцать лет, он на пять лет моложе Фалько, но занялся подводным плаванием позже его, прежде тренировал лыжников и яхтсменов. Фалько — его кумир, и он гордился тем, что разделял с ним честь испытания Коншельфа-Один; в обществе Альбера он ничего не боялся. Клод работает очень старательно, ему в высокой степени присущ дух соревнования. К участию в опыте он отнесся с величайшей ответственностью.

У Фалько другой характер. Он очень смел (я не знаю человека храбрее), но без всякого налета бравады. Альбер настоящий олимпиец: во время состязаний он вкладывает всю душу, все умение, но не унывает, если окажется последним. Зная, что он выполнит задание хорошо, спокойно и умно, я поручил ему негласное руководство. Если им будет невмочь в подводном доме, Фалько лучше отступит, чем станет рисковать из ложной гордости.

Медики не знают ничего подобного жизни на подводной станции. Конечно, поведение экипажей подводных лодок тщательно изучено, но это не то же самое. В лодке подводник не столько приспосабливается к морю, сколько прячется от него за глухие стальные плиты. Его дух поддерживают средства, напоминающие про жизнь на берегу: фотографии красоток, патефоны-автоматы, кинофильмы. На подводной лодке человек подобен больному в изоляторе, окружающий мир он видит только в перископ. Наши люди живут в водной среде при давлении, которое вдвое превышает давление внутри подводной лодки. «Диоген» — огромный акваланг, куда Фалько и Весли возвращаются, чтобы согреться, поесть, поспать, привести себя в порядок; нечто вроде воздушного пузырька, который берет с собой водяной паук. Пять часов, проводимых в воде, для наших ребят важнее девятнадцати часов в «Диогене».

Вечером второго дня Пьер Гупиль, наш кинооператор, вместе с десятью помощниками ушел под воду, чтобы снять кадры из ночной жизни людей на континентальном шельфе. С палубы «Калипсо» я сквозь прозрачную толщу видел залитый светом юпитеров желтый дом. Сверкающими осколками всплывали пузыри выдоха из «Диогена». Вот еще прожектора — это, подчиняясь сигналам фонарика Гупиля, помощники занимают свои места вокруг Коншельфа. От «Диогена» под «Калипсо» и дальше вдоль откоса, по направлению к выходу из бухты загорелись две параллельные цепочки огней. Я решил спуститься вниз, взглянуть поближе, как пойдут съемки.

Надел черный изотермический гидрокостюм с желтыми завязками и черным колпаком, в котором подводный пловец напоминает великого инквизитора. Подогнал ремни четырехбаллонного акваланга, чтобы он сидел плотно и не мешал двигаться, отрегулировал подачу воздуха, подобрал ласты по ноге и подвесил на пояс грузы для нулевой плавучести. И только тут заметил, что мне помогает Анри Пле. Седой ветеран тактично напоминал мне, что мы с ним ровесники. М-да… Конечно, друзья называют меня Паша (Старик), но до сих пор я всегда готовился к погружениям без посторонней помощи.

И вода сегодня какая-то холодная. Стоя на водолазном трапе, я сполоснул маску и подогнал ее плотнее к лицу. А внизу купалась в волшебном сиянии моя долголетняя мечта — первое жилище на континентальном шельфе.

Я нырнул. На фоне светлого дна черными тенями парили помощники Гупиля, направляя прожектора на Фалько и Весли, которые плыли бок о бок вдоль сверкающего огнями бульвара. Они сами еще днем развесили фонари и окрестили свой маршрут «проспект Голотурий». Оба скользили в воде непринужденно, легко — за этой легкостью послушная мускульная сила, экономное дыхание и четкость реакций, отработанная за время тысяч подводных вылазок. Резиновые ласты казались продолжением ног; на руках у обоих были голубые перчатки, чтобы их можно было отличить от других пловцов.

Фалько среди нас самый искусный, чемпион человекорыб. Глядя на его плавные, уверенные движения, я чувствовал себя медведем.

Альбера и Клода нельзя было назвать пленниками моря, хотя им грозила кессонная болезнь, возможно, даже смерть, если бы они нарушили незримый рубеж двух атмосфер. Выше своей обители подниматься нельзя, зато спокойно можно погружаться на 80 футов. И оба льнули ко дну, словно к источнику жизни.

Вдоль проспекта Голотурий, над песком, посидониями и сонными морскими жителями, оставив позади вереницу огней, они поплыли в открытое море. Гупиль дал сигнал своим осветителям, лампы погасли. Эпизод снят, землянам пора возвращаться. Я потребляю меньше сжатого воздуха, чем большинство аквалангистов, это позволило мне задержаться под водой после того, как съемочная группа вернулась на поверхность. Очутившись во мраке, я видел лишь тонкие струйки света там, где шли Фалько и Весли, гипнотизируя рыб своими потайными фонариками и гладя их руками в голубых перчатках. Вот остановились приголубить каракатицу, не подозревая, что за ними наблюдают. Я нарочно заплыл в луч света, чтобы друзья увидели меня. Луч отпрянул в сторону; они продолжали идти вниз так, будто я для них не существовал.

Я остался один в темноте со своими мыслями. Уже давно главной целью моей жизни стало отворить человеку дверь в глубины, помочь ему перешагнуть естественные границы, дышать во враждебной легким среде, противостоять все более высокому давлению. Нет, не только отворить дверь — помочь ему освоиться под водой, исследовать, познавать, жить. И вот человек — в лице этих двух одержимых, которые не хотели замечать меня, — начал жить в океане, жить океаном и для океана. Я завидовал им. Складываются люди нового рода, но я не один из них… Я вернулся на базу грустный.

На третье утро Фалько и Весли проснулись одновременно и молча принялись за завтрак. Прошло полчаса, прежде чем они заговорили друг с другом. Потом оба вдруг запели. Врачи, возвратившись после осмотра, доложили, что возбуждение двух первых дней поумерилось. С утренней смены Альбер и Клод вернулись угрюмые, вялые, на телевизионную камеру не глядели. Товарищи принесли им второй завтрак и рассказали, что наверху идет дождь. Они безучастно выслушали эту новость, хотя знали, что за дождем неизбежно последует мистраль и судам, возможно, придется уходить. Тем временем мы укрепляли швартовы. Едва кончился дождь, как подул сильный ветер. Море покрылось барашками. Нас сильно качало, но суда удержали свои позиции в бухте. А подводный дом даже не шелохнулся.

Слушая деловитые, немногословные ответы Фалько и Весли на телефонные звонки, мы заметили, что впервые ни тот ни другой не справляется о родных. Лишь после опыта мы узнали, что за этим крылось. Цитирую дневник Фалько:

«Сил нет. Надо поменьше напрягаться, иначе не справлюсь. Боюсь, что не выдержу до конца. Работать под водой стало ужасно тяжело. За что ни возьмись — невероятно трудно».

В дневнике Весли за то же число никаких жалоб нет, спокойная уверенность, как в отчетах советских космонавтов. Между тем врачи нашли, что он физически утомлен сильнее, чем Фалько.

Во второй половине дня они совсем приуныли; я решил попросить старого товарища Фалько, Поля Бремона, пообедать с ними в «Диогене», чтобы ободрить их. Обед прошел мрачно, экспансивному Бремону никак не удавалось разговорить друзей. За кофе Весли оживился и с присущим ему едким юмором, сохраняя каменное лицо, сказал:

— А что, если нам устроить забастовку? Пусть они там, наверху, попляшут. Без нас они ничего не сделают.

Мы рассмеялись, сидя у телевизоров. Весли знал, что мы слушаем. А может быть, он это серьезно?

— Только не выиграть нам забастовки, — продолжал Клод. — Наши наниматели перекроют воздух.

Дежурный наблюдатель отметил, что в 23.00 оба легли спать. Через два часа Фалько сбросил одеяло и заходил по дому. Подошел к отверстию в полу, поглядел на воду. Проверил давление воздуха, влажность по гигрометру. Включил аварийную лампу, выпил стакан воды и снова лег. Дневник рассказывает, что делалось в его душе в ту ночь:

«Много лет я спал без снов, теперь наверстываю, мне снится кошмар, которого я никогда не забуду. Угнетенное состояние, удушье, тоска и страх. Меня душит чья-то рука. Надо уходить. Вернуться на поверхность. Просыпаюсь, иду к люку. Все в порядке. Клод крепко спит. Ложусь опять, но не могу уснуть. Я одинок, заперт в ловушке. Нас приговорили жить неделю под водой. На поверхность подниматься нельзя. Избавиться от азота можем только с помощью тех, кто наверху. Чувствую страх, безрассудный страх. Чтобы успокоиться, думаю о своих товарищах. Они приняли все меры предосторожности. И сейчас наблюдают за мной. Нет, не могу успокоиться. Меня преследует нелепая мысль: что, если давление воздуха упадет и ворвется вода? С какой скоростью она будет подниматься? Конечно, в верхней части дома все равно останется какое-то количество сжатого воздуха, мы успеем надеть акваланги и выйти наружу. А дальше? Сразу всплывать нельзя. Придется ждать, пока не придумают, как устроить декомпрессию.

Звук уходящего к поверхности воздуха невыносим, а днем его почти не слышишь. Пузыри булькают, булькают, словно в огромном котле. Или будто галька на берегу, когда ее перекатывает прибоем в шторм. Никак не могу уснуть. А Клод знай себе спит, не подозревая о моих треволнениях».

И это Альбер Фалько — невозмутимый Фалько, укротитель акул, навигатор подводных путей! Выходит, есть существенная разница между жизнью в подводной кабине при давлении две атмосферы и работой в герметичном «ныряющем блюдце» при нормальном давлении; здесь вода рядом, реальная, вездесущая. То, что Фалько впервые в жизни оказался во власти страха, кошмаров, воображаемых опасностей и ни разу не сказал нам об этом, говорит о мужестве этих людей, которым предстояло провести под водой еще сто часов.

Утром четвертого дня Фалько был на грани срыва. Когда связной доставил сверху завтрак, Альбер, впервые за все годы, что мы его знаем, придрался.

— Печенье раскрошилось! — крикнул он.

Это было для нас так же неожиданно, как если бы Фалько вдруг ударил связного. Огорченный Гильбер сам спустился в «Диоген», чтобы извиниться. На осунувшемся лице Альбера мелькнуло подобие улыбки, и он в свою очередь попросил кока простить ему несдержанность.

В этот день врачи подвергли участников опыта психотехническим тестам. Фалько и Весли сидели за металлическим столом возле «Диогена» и складывали разноцветные кубики по чертежу, который им показывал Шуто. Эскулапы доложили, что оба успешно выполнили задания. Я сам проведал Альбера и Клода и сказал им, что вечерний обход врачей отменяется. Они заметно повеселели. Я вернулся на базу, чувствуя, что дело пошло на лад.

Радиоприемник Коншельфа-Один уже не играл популярной музыки. Стопка детективных романов осталась нетронутой. Первые дни друзья еще смотрели телерекламу. Теперь они встретили хористок зевками и выключили телевизор, не дослушав последних известий. Весли позвонил нам по телефону:

— Прислали бы проигрыватель и пластинки с классической музыкой.

Мы выполнили просьбу, и с этой минуты до конца опыта в камере звучали одни симфонии и камерная музыка.

Изумительные соусы и пирожные старательного Гильбера их больше не соблазняли, они заказывали бифштексы, фрукты, овощи — поменьше калорий. Затрата калорий на плавание возмещалась благоприятными условиями в доме. Инфракрасные лампы поддерживали температуру 22–26 градусов, влагу поглощала обивка из губчатой резины. Палуба в той части, где размещалась мастерская, была металлическая и конденсировала испарения. Холод им не грозил. Они ходили в войлочной обуви, шерстяных свитерах и красных вязаных шапочках с кисточкой — обычном головном уборе водолазов.

Жителям «Диогена» докучали посетители сверху. Еще до начала опыта мы постановили пускать вниз лишь тех, кто непосредственно обслуживает Фалько и Весли. Закрыли бухту для всех посторонних судов и подводных пловцов, разрешили съемки только киногруппе Гупи и фотографу Жану Латте. Лишь врачи и связные регулярно бывали в доме. И однако Фалько записал в дневнике:

«Мы живем в доме электроники. Нажми кнопку — тебе тотчас ответят. У нас шестьдесят рук и столько же ног. Это здорово, но очень уж их много. Люди являются к нам и надоедают своей болтовней. Невозможно без конца говорить. Нужно отдохнуть. Я знаю, они стараются для нас, на их месте я поступал бы точно так же, но эти бесконечные гости действуют на нервы. Порой приходится делать усилие над собой, чтобы не сорваться. Но стоит мне отдохнуть, полежать десять минут — всего десять минут, — и все проходит. В следующем нашем подводном доме должно быть не меньше двух помещений, чтобы в одном из них можно было уединяться. И нужно ограничить телефонные звонки. Нам звонят с острова, с судов, часто по пустякам. В первом опыте слишком много механизации. Следующий эксперимент я бы обставил иначе. Пусть нам выдадут цистерны сжатого воздуха и скажут: „Вокруг вас повсюду рыба. Приступайте к делу. Если что понадобится, звоните нам. Мы же будем звонить только по важным делам“».

Кьензи свел до минимума погружения связных, Фалько записал:

«Стало спокойнее. Паша заботится о том, чтобы мы могли как следует отдыхать. Теперь я верю, что можно подолгу жить под водой и на больших глубинах. А вдруг люди будут совсем забывать о земле? Если разобраться, мне сейчас безразлично, что происходит там, наверху. Такое же чувство у Клода. Мы живем по тому же времени, что они, я знаю об этом, так как нам сообщают, который час. Но меня это ничуть не трогает. Здесь время идет как-то особенно быстро, часы просто ни к чему. Если бы они сказали мне, что мы спустились только вчера и останемся под водой еще шесть дней, я отнесся бы к этому совершенно спокойно.

Звонил Паша. Ему рассказали об оказии, которая случилась вчера. Кто-то прислал Клоду четырехбаллонный акваланг с половинным запасом воздуха. Мы были в нескольких стах футах от камеры, на глубине 60 футов, среди стаи креветок, которых загоняли прямо в щупальца цериантов (Cerianthus). Вдруг Клод сигналит, что ему нужен воздух. Подаю ему свой мундштук. Он делает вдох и идет к дому. Я за ним, делюсь с ним воздухом. Последние 60 футов он проплыл на одном вдохе, так быстро, что я не мог поспеть за ним. Обошлось без паники, но Паша задумал на всякий случай устроить аварийную систему. Он пришлет пустые бочки с якорями. Мы расставим их вверх дном по всему нашему участку, потом нам подадут сверху шланг, и мы зарядим их сжатым воздухом. Если у кого-нибудь кончится воздух, можно сунуть голову в бочку, подышать — и дальше, к следующей бочке. Так до самого дома. На будущих станциях континентального шельфа, когда связи с поверхностью будут сильно сокращены, такие бочки окажутся очень кстати.

Мы совсем на „ты“ с водой. Я счастлив, когда остаюсь наедине с Клодом. Эти ребята сверху, с их съемочной аппаратурой, только мутят воду, после них мы принимаем грязевые ванны. Я не люблю оставлять видимый след, а они мне весь ландшафт портят. Впервые за двадцать лет подводного плавания у меня есть время по-настоящему наблюдать. Взять хоть посидонии — они кишат жизнью! Особенно ночью, тут тебе и морские коньки, и раскрывшиеся актинии, креветки, нерестящаяся рыба. Мы наблюдали рождение сотен рыб. Некоторые рыбы — всегда одни и те же постоянно сопровождают нас».

На следующее утро Фалько и Весли сооружали из углового железа и проволочной сетки рыбий загон. Врачи убедились, что оба здоровы, только Весли жаловался на сильную зубную боль. До чего распространено в Марселе подводное плавание: не прошло и двух часов, как к ним явился зубной врач-аквалангист.

Разница между «внутри» и «снаружи» стиралась. Фалько и Весли переходили из воздуха в воду, из воды в воздух спокойно, точно пришел конец антагонизму стихий. Они были живым знамением удивительного факта: будет новый вид человека, гомо акватикус, обитатель гидрокосмоса, он, а не приборы осуществит древние мечты — покорит царство Нептуна, воплотит в жизнь миф о Главке.

Принимая душ, Альбер и Клод уже не прятались, словно стыдливые школьницы, от глаза телекамеры. Сидя в затемненной комнате и глядя на то, как Фалько намыливается, Лабан сказал:

— Знают ведь, что мы за ними наблюдаем, а им хоть бы что.

— Они ускользают от нас, — отозвался я. — Живут в другом мире.

Пятый день в Коншельфе-Один начался проверкой физического состояния участников опыта. Оба показали превосходную четкость реакций и выносливость. Выйдя в воду, они принялись складывать из цементных блоков дома для рыб, прототип тех поселков, которые в будущем превратят станции континентального шельфа в подлинные ихтиологические ранчо.

Как только ограничился поток гостей, настроение подводников поднялось; в этом убедился вечером Антонио Лопес, который захватил ножницы в непромокаемой сумке и спустился в «Диоген», чтобы постричь друзей. На шестой день им пришлось уделить еще немного крови для анализов, процедура одинаково неприятная под водой и на суше. Затем Фалько и Весли поработали на своем ранчо, навестили затонувший корабль поблизости, который случайно обнаружили уже после того, как был установлен «Диоген». Подыскивая место для Коншельфа-Один, Фалько в первую очередь исходил из удобств снабжения и связи с Марселем; он выбрал эту бухту, не подозревая, что на дне лежит древний корабль. Однако плотный график работ не оставлял времени для раскопок.

Ребята пригласили меня на ленч. Я принес им икры, но когда попытался откупорить вино, давление заперло пробку в горлышке. И я заметил, что все звучит в доме как-то глухо.

— Насвисти нам песенку, капитан, — попросил Фалько. Я попробовал — свист не получился. Друзья дуэтом исполнили лихую мелодию.

— А сколько мы упражнялись, — признался Весли.

Я увидел небольшую модель корабля, которой у них не было в прошлый раз.

— Это мы для тебя сделали в свободное время, — объяснил Фалько.

— Если бы мне приказали по телефону идти на работу без акваланга, — сказал Весли, — я бы не сразу заметил подвох. В воде забываю, что у меня на спине запас сжатого воздуха.

— Да-да, — подтвердил Фалько, — на этот раз все как-то по-другому. У нас появились новые рефлексы. Это своего рода космос. Видим все в более широкой перспективе. И время изменилось.

Дневник Фалько рассказывает об этом ленче:

«Паша мечтает о более глубоких станциях, о ряде домов. Точно в горах — лагерь 1, лагерь 2 и так далее, но только вглубь. Мы сможем работать под водой неделями, месяцами. В самых глубоких лагерях будем дышать газовой смесью легче воздуха. Заманчиво — твердо стать обеими ногами на морское дно!

У Гран-Конглуэ мы много лет работали на глубине 140 футов, но уже через четверть часа дежурный вызывал нас наверх сигнальным выстрелом. Если бы у нас тогда был дом на дне!

Паша разговорился, идеи бьют из него фонтаном. Что это — вино или давление? Рассказывает об освоении континентального шельфа. Будем жить под водой с женами и детьми. У нас будут школы, кафе. Этакий Дикий Запад! Из Клода выйдет отличный шериф глубин».

Последний день начался с того, что Фруктус стал готовить Фалько и Весли к возвращению в родной мир. Они лежали рядом на раскладушках, вдыхая из резиновых респираторов смесь: 80 процентов кислорода и 20 процентов азота — соотношение, почти обратное составу воздуха. Сперва мы думали, что придется их подвергнуть длительной декомпрессии в большой барокамере в Марселе, но Алина заверил, что пропорция 80:20 извлечет из тканей азот, накопившийся в организме Фалько и Весли за неделю подводной жизни. Фруктус заставил их дышать смесью два часа — больше, чем Алина считал необходимым.

Наверху был чудесный тихий день. Около сотни человек ожидали на вспомогательных судах. Из воды вышел доктор Фруктус, за ним кинооператоры. Теперь внизу остались только Альбер и Клод. А вот и они, плывут не торопясь, бок о бок в прозрачной воде. У самой поверхности, рядом с трапом задержались. Жестикулируют. Кьензи наклонился ко мне:

— Каждый уговаривает другого выходить первым.

В 13.28 Весли вышел на поверхность и снял черный колпак с русых волос. За ним последовал Фалько.

— Ху-Хуп! — кричали калипсяне. — Ху-Хуп!

Люди моря стояли на трапе, крепко держась руками. На лицах обоих застыла широкая улыбка, а глаза были такие, точно они боялись упасть. То ли это от солнца, то ли от избытка кислорода… Я с трудом подавил желание протянуть Весли руку, чтобы помочь. Но вот мгновенная слабость прошла, и Весли, сопровождаемый по пятам Фалько, проворно ступил на палубу.

— Я готов идти снова, капитан, — доложил Весли. — Поглубже и на больший срок.

— Замечательное солнце, — сказал Фалько. — Земля — чудесная.

— Чего тебе хочется? — спросил я.

— Походить, — ответил Фалько.

«Калипсо» отдала швартовы и пошла в Марсель. Ребята вымылись, оделись, потом вышли на палубу — поздороваться со всеми, поговорить. Чтобы уберечь их от малейшей угрозы кессонной болезни, которая могла притаиться в суставах вместе с азотом, я послал с ними в отель Фруктуса. Он должен был два дня держать их под наблюдением; все это время у нас была наготове большая рекомпрессионная камера.

Уже на второй день Фалько и Весли попросили пустить их погулять на улицу. Фруктус разрешил, взяв с них слово, что они не уйдут далеко. И люди моря отправились бродить по шумному городу, но видели все вокруг точно сквозь призму великого секрета, известного только им одним. Через двое суток после выхода на поверхность Альбер и Клод были отпущены на волю Фруктусом, и мы пошли пообедать в людный портовый ресторан.

— Не понимаю, что случилось, — сказал мне Фалько. — Я тот же, что прежде, но не совсем. Под водой… — Он замялся, подыскивая слова. — Под водой все как-то строже.