Живой товар: Москва — Лос-Анжелес

3

Самолет Растопчина приземлился в Шереметьево серым осенним днем. Андрей выловил багаж с транспортера, докупил кофе, водки и сигарет, выстоял длинную очередь к таможеннику, потом — не менее длинную за такси. Накрапывал дождь. Опавшие листья лежали в светлых, чуть подкрашенных каплями бензина лужах. Группа юнцов откровенно интересовалась содержимым коробок и сумок Растопчина. Очередь двигалась черепашьими шажками. Наконец, Андрей дотолкал свою тележку до такси, забрался в салон. Шофер медлил, размазывая тряпкой грязь по лобовому стеклу. Сядут любопытные юноши в эту же машину, думал Андрей, или поедут следом? Здравствуй, Родина! Как в самолете, Андрей попытался расслабиться, вытянул ноги и скинул туфли, оставшись в носках.

— Таганка, старик. Семеновский вал.

— Новые цены знаешь?

Все дребезжало в старой «Волге». Передача «втыкалась» со скрежетом. Шофер стряхивал пепел куда-то под кресло, материл рвачей, втридорога дерущих за каждую прокладку, механика, баб с АЭС и демократов. В попутчики попались узбеки, хмурые деды в поношенных зимних шапках. Полуголый лес терял последние сентябрьские краски. За деревьями стыла пашня и поблескивало мокрое небо. На опоясанных разбитыми заборами стройбазах в грязи между горами песка и щебенки ржавели трактора. По глади болота скользили зеленые птицы. В низинах собирался туман. Наплывала Москва. Теперь всякий раз приближаясь к ней, Андрей ловил себя на мысли, что ее пригород напоминает прифронтовую полосу, которую внезапно покинули ушедшие вперед, к отодвинувшейся линии фронта войска, да и сама столица, черная, обшарпанная, загаженная, казалось, только что пережила какое-то страшное бедствие, или, напротив, готовилась к нему. Настороженность и усталость въелась в лица прохожих, точно уголь в поры шахтеров, поднявшихся из забоя. В глазах, подернутых поволокой, нет-нет да и прорезался странный блеск, то очеловеченно хитрый, с лихой сумасшедшинкой, то дикий, животный, словно у затравленных зверей. Люди толпились под магазинами, тратя драгоценные, совсем на иное отпущенные Богом часы, на ожидание куска хлеба или пары дешевых носков, ссорились и мирились, чувствуя себя при том, в общем-то, как дома. Это тихое помешательство давно уже вошло тут в норму — инопланетяне распознавались мгновенно, расправа с ними обычно была короткой. Массовый психоз лечению не поддавался. Государственные мужи, однако, упрямо прописывали больному народу успокоительные мелодрамы и концерты легкой музычки — хватит трагедий, довольно выяснять, кто прав, кто виноват, ну, а насчет того — что делать… Одни носили с собой газовые баллончики, другие — пистолеты, третьи кастеты, четвертые — резиновые шланги, и каждый — камень за пазухой, истерику в душе. В эвакоприемниках и детских домах подростки умывались кровью чаще, чем проточной водой. Когда пенсионеры собирались на митинги на площадях под красными флагами, у отцов города, поглядывающих вниз из высоких кабинетов, волосы становились дыбом — где найти столько земли под кладбища, столько могильщиков и техники, чтоб хватило на всех? Услуги крематория постоянно дорожали. Мировые биржи, напротив, лихорадило с выбросом даже малой партии русского золота на рынки Европы. А вдруг это лишь начало, пробный шар, за которым последуют новые тонны в слитках? Золото золотом, но то же самое происходило и с младенцами — московские самки сдавали их посредническим фирмам практически за колбасу и тряпки, а фирмы норовили переправить детенышей на Запад оптом и по демпинговым ценам. Создавались вполне легальные каналы для вывоза как здоровых, так и увечных детей. Вербовка юных москвичек в мусульманские постели («Две недели в Турции в обществе обходительного мужчины исламского вероисповедания») шла через крупнейшие газеты. Предложения превышали спрос, и претендентки уродовали мордашки друг друга пилочками для чистки ногтей. Разрешено было продавать все, что угодно и где угодно. Москва превратилась в бескрайний Хитров рынок. Проблема уборки мусора и предотвращения эпидемий затмила даже продовольственный вопрос. Стены древнего Кремля по-прежнему хранили прах советских вождей. На турне мумии с Красной площади по стране восходящего солнца организаторы проекта надеялись выручить миллион долларов. Чиновники брали взятки десятками миллионов. Нищие, обнаглев, цепляли дам и кавалеров за юбки и полы пальто. Подземные переходы напоминали теперь вонючие общественные туалеты. Городской транспорт дышал на ладан. Завидев автобус, люди перегораживали дорогу — стой, гад! В переполненных салонах пьянь блевала за шиворот впередистоящим. Когда легковой автомобиль тормозил у светофора, малолетки бросались к нему с ведром и щетками. Мыли на совесть, но, получив на руки не валюту, а рубли, могли расколотить фару или ветровое стекло. К таксистам, правда, не приставали. Растопчин добрался до родного подъезда без приключений. Кинул камешек в окошко на первом этаже, окликнул соседа-ветерана — помоги, мол, вещи дотащить до лифта. Сосед помог, поднялся и в квартиру Андрея, знал, что будет, как минимум, предложена стопка. И внучатам подарочки перепадут.

— Ну, как там в Америках? — спросил он. — Баню топят?

— Ты пошуруй в баре, Натаныч, пока я разденусь, — сказал Андрей.

Натаныч пошуровал, закусил старой конфетой, погулял вокруг коробки с наклейкой «Тошиба» и не выдержал, крикнул через дверь в ванную комнату:

— Телевизор смотрел, конечно? В курсе, что у нас творится?

— В курсе, — ответил Андрей, не открывая. — Ты почту мою брал? Будь другом, смотайся за ней, а потом пропустим по смирновской.

Сосед исчез. Растопчин вышел из ванной, вытирая мокрые шею и спину. В кухне на подоконнике белели в вазе гвоздики. О, Ленка была, хлеба принесла, в хате прибрала, включила холодильник — что в нем? Две бутылки пива, банка сметаны, сыр в бумажечке. Кусок граммов на триста. Этот московский сыр Андрея прямо-таки растрогал. Он взглянул на часы — Ленка на работе и, верно, ждет звонка. Сидит считает, небось, — самолет опоздал на три часа, да вещи получить, да таможню пройти, плюс время в очереди за такси, дорога из аэропорта… Любил ли Растопчин Елену? Любил наряжать, подкармливать вкусненьким, наблюдая, как искренне радуется она платью, браслету, конфетам. Надо бы ананас из сумки в холодильник переложить, сообразил он. Хотя и в доме не жарко. Отопительный сезон еще не начался. Андрей стянул с плеча, влажное полотенце и побрел к шифоньеру за домашней рубашкой. Даже землетрясение меня сегодня из хаты не выгонит, решил Растопчин. Он позвонил Елене, поблагодарил за цветы, позвал на вечер к себе.

— Кто-нибудь еще будет?

— Нет, — пообещал Андрей.

— Вспоминал меня хоть иногда? — спросила Елена. — Ни одной телеграммы, ни одного звонка…

— Я тебе письмо написал, — сказал Андрей. — Должно быть, не дошло пока.

— Ты меня еще любишь? — вздохнула она, помолчав. — Андрюшенька, только честно.

— Очень, — привычно солгал он. — Нигде не задерживайся, жду тебя с нетерпением.

— Если голоден, загляни в холодильник, — не унималась Елена. — На перекус тебе хватит, а я с собой телятины привезу. С утра успела на рынок смотаться. Продержишься на сметане? Не напивайся без меня, в ясные очи твои хочу успеть посмотреть. Извелась, я, Андрей, тревожно как-то все было. И то уже мерещилось, а вдруг не захочется тебе в эту нашу кутерьму возвращаться? Или баба какая заморская приворожит.

— Это ведь сумасшедшие деньги, телятина с базара. На какие шиши роскошествуешь? — пожурил Елену Растопчин. — От детей отрываешь? Здоровы они, кстати?

— Да, и спрашивают про дядю Андрея. Я им сказала, что ты в Америке.

У двадцатипятилетней Елены было две дочки-близняшки. Они ходили в первый класс. Все трое жили у родителей Елены, в большой мрачноватой квартире (бывшей коммуналке) неподалеку от Чистых прудов. За девочками присматривала бабушка, которую язык не поворачивался так назвать. «Девушка, вы последняя?» — до сих пор обращались к ней в очередях. Родители Елены терпели Андрея как наименьшее из зол. Они не смели настаивать на его законном браке с их дочерью, но всегда подчеркивали, отчего не настаивают — да уж к чему вам такой довесок к Леночке, Андрей Павлович! Растопчин краснел, норовил поскорее ускользнуть от хлебосольных хозяев, от семейного стола.

Еще несколько лет назад (при том, что отношения Растопчина с родителями Елены в ту пору сильно осложнились). Андрей был вполне доволен и жизнью, и собой. Перспектив, захватывающих дух, он, конечно, и тогда уже не строил, но и сдавать завоеванные в обществе позиции не намеревался. К высоким постам в Союзе архитекторов Растопчин не стремился, однако, членом в Правлении состоял. Заказами его не обделяли, да и постоянный приработок от преподавательской «деятельности» оказывался достаточно весомым. Как архитектор Растопчин специализировался на малых формах, но, если перепадал заказ на добротный особняк, мог с блеском выполнить и его. Когда подули перестроечные ветры, Растопчин стал «выездным». Надумал сколотить небольшой капиталец, не мытьем, так катаньем добиться разрешения на покупку завалящей халупки где-нибудь под Анапой, (сохранив за собой квартиру в столице), немного поколдовать над этой халупкой, превратить ее в «Приют холостяка» и — лето на Черном море, зима в Москве, месячишко-другой в штатах, если пригласят, пару недель круизных «римских каникул», если подвернется путевка… Налаженный быт, стабильный заработок, упорядоченная смена впечатлений — что еще нужно человеку, который готовится разменять пятый десяток лет? Естественно, если он не бизнесмен, к примеру, или депутат, а тихий обыватель. Планам Растопчина не суждено было сбыться, по крайней мере в срок.

Почва уходила из-под ног обывателя. Рохлям, не умеющим плавать, Общество Равных Возможностей предоставляло уникальный шанс наловить в мутной воде перемен свой садок золотых рыбок. Впрочем, ловить или не ловить — личное дело каждого, на дворе стояла свобода, и было ее там, как говорится, выше крыши. Понятно, купаться в этой свободе, в этом бодрящем, с ледком и воронками, весеннем половодье приходилось всем без исключения. Растопчин не любил ни массовых заплывов, ни принудительного закаливания и попытался выйти сухим из воды — смыло бережок, смыло. Воронье, облепившее торчащие из воды верхушки деревьев, громким карканьем провозглашало очередную новую эру, а также здравицу за племя победителей. Домик под Анапой стал Андрею недоступен, как обычному смертному Китеж-Град. Рядом бушевал Кавказ, эмоции горцев перехлестывали через горные хребты. Недостаток элементарных вещей, спичек, лампочек, бензина доводил до бешенства даже флегматиков. За считанные годы все, что напоминало о комфорте, вздорожало в тысячу раз. Время летело стремительно, кошмарно, а кошмары, снящиеся обывателю, были в чем-то сродни страшной яви сталинских тридцатых, когда, засыпая в мягкой постели, ни в чем не повинный человек держал в подсознании — ты запросто можешь очнуться утром на голых нарах.

— Откуда что берется? — целовала Елена Андрея под утро. — Как съездишь в Америку, так пусть не десять, но пять лет сбрасываешь уж точно.

— Четыре поездки, двадцать лет долой, — посчитал Андрей. — Пацан! С кем ты связалась, Ленка?

— Не волнуйся. Приезжаешь — словно после ванны молодости, но потом стареешь здесь за год, как при нормальной жизни состарился бы за три.

— Но к тебе это не относится, — сказал Андрей.

— Через десять лет, когда мои дочечки вырастут, мне будет тридцать пять, сказала Елена. — Баба ягодка опять, — усмехнулась она. — Как ты думаешь, мы продержимся вместе так долго?

Снова она за свое, с грустью отметил Растопчин. Если загробный мир не существует, если посмертного наказания за грехи не последует, то к чему делать людям добро в ущерб себе?

— Через три часа тебе вставать, — напомнил Андрей.

— Не думай обо мне, — прошептала Елена, — не сдерживай себя, не смотри на часы, родной.

Глаза у нее слипаются, удивлялся Растопчин, веки она уже не в силах приподнять, спать хочет смертельно, а твердит упрямо: «не думай…» Жертва за жертвой. Зачем? Или нет, на то и жертва, бескорыстная жертва, чтобы нельзя было к ней подступиться с таким вот «зачем?» Любит, что ли?

Он был намеренно груб с ней, но она боролась не с ним, а обволакивающим ее сном. Рассветало. Андрей оставил Елену в покое, он чувствовал нечто вроде «угрызений совести». В детстве Растопчин много читал о людях, жаждущих не то чтобы посмертной славы, но долгой и доброй памяти о себе. С верой в такую память шли на смерть и герои, и девочки, обжегшиеся на первой любви — ты еще вспомнишь меня, неприметную, локти будешь кусать, да меня не вернуть… Даже самая теплая память не согреет могильные кости, подумал Растоичин. К чему тогда жертвовать собой? Одно дело — подарки, пусть даже роскошные, другое — до конца дней своих тянуть на горбу семью из четырех человек. Никаких угрызений, решил Андрей. Коготок увяз — всей птичке пропасть. А мне летать охота, зевнул он и потянулся к стакану. Да, я — толстокожий безнравственный тип, который и шагу не ступит, если не ущучит выгоду, подзуживал Растопчин свою совесть, и что с того? Растопчин прислушался. Было тихо. Пиво что-то проурчало в животе и тут же смолкло. Елена спала, подложив под голову не подушку, а скомканный край пододеяльника. Право, ты не в обиде на меня, душа моя, пробормотал Андрей — ни одной стрункой души не откликнулась. Безнравственный так безнравственный. Действительно, что с того? Под окном прошел ранний трамвай. Возле шторы дрогнул воздух. Жизнь входила в привычную колею. На бронзе карниза проступали пятна засохшей известки. В широкое кресло были свалены подарки Растопчина Елене, ее девочкам и родителям — рубашки, платье, игрушки, свитер, плэйеры, банки с растворимыми чаем и кофе, дисковый проигрыватель, колготки, разные мелочи. Наконец-то Растопчин понял, что приехал домой. Лживый и полупьяный, толстокожий или не очень — не суть важно, он — дома. Андрей переложил голову Елены на подушку, подзавел будильник и неожиданно для себя расстроился из-за того, что не выучил за целую жизнь ни одной молитвы, даже самой коротенькой.