Живых смертниц не бывает: Чеченская киншка

Японцы — лучшие репортеры в мире. Им все любопытно. Даже то, что их, казалось бы, не касается. Когда в августе 2004-го Сацита Джебирханова и Амнат Нагаева взорвали два пассажирских самолета, мне позвонили из Токио с телеканала ASAHI.

— Меня зовут Идзуми. Мне рекомендовали вас как специалиста по чеченским смертницам. Но сначала ответьте, почему вы называете их камикадзе? Ведь это ж совсем… совсем другое!

В голосе Идзуми угадывалась обида.

— Камикадзе — это еще ничего, — ответил я. — В одной газете вообще написали: “Шахидка направилась к автобусной остановке”.

— И что?

— А то, что у слова “шахид” нет женского рода. И шахидами становятся после смерти. Если ты ходишь, значит, еще не шахид. А если шахид, то уже никогда никуда не пойдешь. Нет у нас в России специалистов по смертницам. И я не специалист. Вот мы и называем их камикадзе. Пока эти женщины живы, никто не догадывается, что они смертницы. А когда мы об этом узнаем, поздно их изучать. После взрыва от смертниц мало что остается.

— Но ведь есть и живые смертницы, — возразила Идзуми. — Те, которые отказались взрываться.

— Помилуйте, Идзуми-сан! Живых смертниц не бывает.

История смертницы Заремы Мужахоевой, записанная с ее слов от первого лица 20 января 2004 года в крепости “Лефортово”

Я прилетела в Москву из Ингушетии одна вечером 3 июля 2003 года. Во “Внуково” меня никто не встречал, но перед отлетом я получила инструкции от Руслана: доехать на такси до Павелецкого вокзала за восемьсот рублей, зайти в кафе “Русь”, там меня будут ждать. Таксист еще удивился, когда я не спросила, сколько стоит доехать. А у меня просто были четкие инструкции. О цели моего приезда в Москву мне сначала не говорили, но я догадывалась, что должна совершить теракт путем самоубийства. Месяц назад меня уже готовили к теракту в Моздоке, где я должна была подорвать с военными.

Мужахоева говорит о подрыве с работниками Моздокского военного аэродрома. Теракт был совершен 5 июня 2003 года на трассе Моздок — Прохладное. Погибли 17 человек, в том числе террористка-смертница Лидия Хальдыхороева, жительница Самары.

В кафе “Русь” меня встретил тот же Руслан, но теперь он велел называть его русским именем Игорь — для конспирации. Он и похож на русского — русый, глаза светлые…

Настоящее имя Игоря — Руслан Сааев. Осенью 2003 года он был убит в Чечне во время задержания.

Игорь отвез меня на новой черной “Волге” в Подмосковье, на базу в село Толстопальцево, но тогда я еще не знала, как оно называется. В Москве я оказалась впервые. Мы приехали в небольшой дом, вроде пристройки. Ветхий. Узкий коридор, кухня, туалет на улице. Налево по коридору была комната Андрея, он был нашим охранником и взрывотехником.

Настоящее имя Андрея — Арби Жабраилов. По некоторым данным, тоже уже убит.

Самую лучшую комнату с телевизором и ковром на стене занимал Игорь. В третьей комнате поселили меня, там стоял раздвинутый диван и больше ничего.

Юрий Парфенов, двадцати семи лет, хозяин третьей части дома в селе Толстопальцево по улице Чапаева, 3, Одинцовского района Подмосковья, согласился на разговор при условии, что автор заплатит ему пятьсот рублей. Автор заплатил.

— Вообще-то хозяйка дома — моя мать. Но арендой занимался я. Матери принадлежит только треть дома, остальные две трети занимают ее тетки. 1 или 2 июня 2003 года я позвонил в риелторскую фирму, сказал, что хочу сдать дом — 70 квадратных метров, с удобствами, отоплением. Мы с матерью съехали в начале июня, а тетки туда постоянно наезжали, уже когда и постояльцы жили, но ни о чем, конечно, не догадывались, террористы вели себя тихо. Один раз только тетка слышала, как они телевизор включили. Да и вход у них с другой стороны. Наша часть дома совершенно изолирована.

Хороший дом. Весь изнутри обит вагонкой, построен из блоков. Водопровод, электрическая плита, ковер на стене. Телевизор, правда, плохой, маленький, — “Юность”.

— Почему вы решили сдать дом?

— На юг захотелось. Деньги были нужны. Сделку совершили пятого июня. А на юг я уехал двадцатого. Клиентов было трое, двое мужчин и женщина. Заремы Мужахоевой среди них не было. Женщине было лет 25, похожа на русскую, нос без горбинки, больше ничего о ней сказать не могу. Я ее видел секунд тридцать, она стояла в стороне и в разговоре не участвовала. Одного мужчину звали Игорь, со вторым не знакомился. Игорь был очень коротко подстрижен, лет 35–40. По виду — русский, или белорус, или хохол, но никак не джигит. И акцента никакого. По повадкам — то ли мелкий бандит, то ли средний бизнесмен. Такой вальяжный, уверенный в себе. И походка как у бандита.

— Этот человек произвел на вас не самое благоприятное впечатление, тем не менее вы все-таки решили сдать ему дом…

— Ну будет он там в бане с бабами развлекаться, мне-то что. Деньги были нужны. Агент у них паспорт посмотрел, а я и не вглядывался. Фирма солидная по недвижимости. Название не помню, но крупная фирма.

— А Игорь говорил, для какой цели он хочет снять дом?

— Сказал, что у них две семьи — он с женой и еще одна пара. И они будут приезжать на выходные, отдыхать. Заплатили наличными, в долларах, сразу за три месяца. Тысячу двести. Они вообще-то планировали месяцев пять дом снимать, но потом видишь как получилось.

— А как выглядел второй?

— Худощавый, повыше этого Игоря. Одеты оба были прилично — в рубашках, брючках. У второго вроде были усы, точно не помню. Мне в суде давали фотографии на опознание, но я не смог их опознать. Не помню.

— Когда произошел теракт в Тушине, вы были уже в Москве?

— Нет, я в Лазаревском был, возле Сочи, там телевизор только местную программу ловил. Про Тушино я узнал, уже когда в Москву приехал в середине июля.

— Во всех газетах были фотографии погибшей в Тушине террористки Зулихан Элихаджиевой. Это не та женщина, которую вы видели в начале июня?

— Не видел я этих фотографий. Не интересовался.

— Когда вы узнали, что в вашем доме жили террористы?

— В конце июля примерно. Сначала ко мне в московскую квартиру пришла мать и сказала, что у нас в доме нашли бомбу. Минут через пять эфэсбэшники пришли.

— Когда вы узнали, что невольно предоставили крышу террористам, что вы почувствовали?

— Совесть помучила дней десять, потом свои заботы навалились.

— Какие-нибудь следы от ваших квартирантов остались? Может, вещи какие?

— Единственное, что там осталось, — стенка закоптилась. У нас в доме один дымоход. Тетя Оля у себя печку затопила, а террористы не знали, что надо задвижку открыть, закоптили нам стенку.

— То есть и угореть могли?

— Да нет, они увидели, что коптит, и к тетке сходили. И еще яма во дворе, где они бочку со взрывчаткой хранили. Такую пластиковую бадейку литров на десять. Эфэсбэшники ее выкопали, а яма так и осталась. А больше после них ничего не осталось — ни следов, ни вещей.

— А может, пропало что?

— Да нет. Я смотрел, вроде нормально все.

— А яму во дворе чего не зароете?

— А зачем? Может, я еще в наш дом туристов буду водить.

— То есть вы намерены на этом сделать какой-нибудь бизнес?

— Да уж и не знаю. Хотелось попробовать. Сдавать дом, в котором жили террористы. Но уже не за 400 долларов, подороже, конечно.

— Мемориальную доску повесить? Муляж пояса шахида в комнату положить?

— Не знаю… Желающие пожить в таком доме, наверное, нашлись бы. Мало ли экстремалов. Тем более в газетах писали, что на участке моем еще что-то осталось. Хотя что там могло остаться? Три раза с миноискателями прошли.

— Сейчас дом пустует, вы живете в Москве, вы будете его сдавать опять?

— Скорее всего да. На лето. На зиму-то кому он нужен? А летом люди поедут за город отдыхать. Сдам. Но теперь я, конечно, буду внимательней. Мне эфэсбэшник говорил, если что, звони, мы твоих клиентов пробьем. Чтоб нормальные были.

— Кем вы работаете?

— Временно не работаю.

— А живете на что?

— На автоматах играю. Чаще выигрываю, чем проигрываю.

На следующий вечер, то есть 4 июля, Игорь привез к нам в Толстопальцево еще двух женщин — Зулихан и Марем. Марем лет за тридцать, очень замкнутая. Все, что я о ней знаю со слов Зулихан, — она была женой боевика, жила вместе с мужем в горах на базе. Забеременела. По приказу эмира группы Марем сделала аборт, а ее муж не мог возразить эмиру. Потом ее муж погиб. Так Марем осталась и без ребенка, и без мужа и теперь была готова стать смертницей. Зулихан тоже приехала подорвать себя. Меня поразила ее беспечность. Всю ночь щебетала, рассказала мне всю свою жизнь. Она из Курчалоя. Встречалась со своим родственником Магомедом — также боевиком. Они и смылись вдвоем. За это родители ее прокляли. И, как я поняла, сам Магомед и склонил ее к тому, чтобы стать смертницей. У мужчин-ваххабитов это считается большим достижением. О том, что нам предстоит, мы с Зулихан не говорили. Я так поняла, что ей было очень важно, чтобы все о ней узнали. Утром оказалось, что Зулихан и Марем уже сегодня, то есть 5 июля, должны идти на теракт. Андрей надел им пояса. Игорь приказал сдать паспорта. Марем паспорт отдала, а Зулихан стала кричать, что или она пойдет с паспортом, или вообще никуда не пойдет. Она была дерзкая. Сказала, что паспорт ей нужен для того, чтобы ее фамилию после теракта назвали по телевизору, чтобы родственники узнали, до чего они ее довели…

Данилхана Элихаджиева (он же Магомед, он же Афган, он же Жага) даже курчалоевские бандиты считали невоспитанным человеком. Он способен обидеть старшего. Первое упоминание о Данилхане относится к весне 2001 года, когда ему было всего семнадцать лет. Данилхан стоял посреди грязного, слякотного Курчалоя в начищенных до блеска туфлях. Как всякий уважающий себя кавказец, он был зациклен на обуви. Мимо на джипе проезжал начальник районной милиции. Данилхан стоял возле лужи, милицейский джип обрызгал его ботинки. Данилхан догнал машину, остановил ее, вытащил оттуда начальника милиции и несколько раз ударил его на глазах троих милиционеров.

У Данилхана и Зулихан общий отец — Сулейман Элихаджиев. Двадцать лет назад он бросил свою первую жену и сына Данилхана. Женился на другой, которая родила ему дочь Зулихан. И вот Зулихан влюбилась в Данилхана.

Любовь Зулихан пришлась Данилхану кстати. С ее помощью он решил построить свою бандитскую карьеру. У Данилхана был пример — Рустам Ганиев из Ассиновки. Ганиев, он же Курейш, стал доверенным лицом самого Басаева, когда уговорил идти в “Норд-Ост” двух своих сестер Айшат и Хадижат. Данилхан переспал с Зулихан, объяснив ей, что по законам настоящего ислама, который проповедовал пророк Ваххаб, это не грех. Потом растрепал об этом по всему Курчалою. Зулихан убежала из дому. А потом сообщники Данилхана объяснили Зулихан, что единственный способ попасть в рай и когда-нибудь встретиться там с любимым — это стать “шахидом на пути Аллаха”, то есть подорвать себя в людном месте. Зулихан поверила. Перед смертью она вела дневник и написала письмо-завещание своему любимому.

Зулихан писала на русском. Большинство чеченцев полагают, что для переписки и дневников русский язык приспособлен лучше чеченского. Орфография сохранена.

Из дневника Зулихан Элихаджиевой:

“Этот блакнот пренадлежит адной девушке здесь про ее жизнь прашу не-каму не четать просьба даверено только Жаге кроме него не каму не доверяю и ешо Роме они обе мне самые близкие люди кроме них я не кому не доверяю я их очень люблю от всего сердца и пусть Аллах не отнимет их уменя инша Аллах.

Судьба меня оберегла но я всегда была несчастна любила.

2003.04.14.

Сегодня вечером уезжает мой Жага мне будет очень его не хватать но скоро он меня заберет к себе. Целый день мы бродили по городу купили ему футболку и фрукты потом. Вечером мы пошли в бульвар и с фоткались и гуляли там возли море. Было очень весело но в моем душе что-то не так. Мое сердца плакала хотя я смеялось. Потом мы пришли домой и покушали и пришли друзья Жаги они поговорили я поехала его проводит. Я целый ночь плакала и заснула. Мне так его не хватает. Я видела восне что я выхажу замуж на мне была свадебное платье я сама себя нарежала к чему это непонемаю. Пусть Аллах обережот Жагу. А на остальное наплевать мне что сомной будет. Я смерти не боюсь а боюсь попасть в руки родных своих больше всего на свете и боюсь Аллаха а потом их пусть я больше не попаду в их руки. Пусть Аллах даст мне иман ислам.

15.04.03.

Я встала 12.30 поела и Жага позвонил он уже доехал до Назрань. Я так обрадовалась что он позвонил мне, и потом я вышла с Нусеибой, мы пошли к Масар и целый день посидели там но мы вышли и прогулялись по парку. Я, Зарема, Нусейба, Хадишта мы смеялись шутили но всеравно мое сердце плакала я скучала по Жаге. Он не понимает как я его люблю я бы жизнь отдала за него если надо. Я умела только мечтать я не видела как…

…От смерти нам не дется… не куда хоть унесут в далекие края но он достигнет нас где бы мы небыли. Но жаль только одно что любимый мне человек даже враю не будет сомной как бя я этого не хотела. Инша Аллах стану шахидкой и будет вечный рай нам инша Аллах”.

…Андрей во всем подчинялся Игорю, без конца возился со своей взрывчаткой. Он, в отличие от Игоря, казался добрым. У него самого что-то неладно с семьей в горах. А Игорь относился к нам как профессионал, инструктировал, был строг. Громко не разговаривать, никуда не вылазить, на улицу не выходить, в окна не выглядывать. 5 июля вернулся поздно, спросил, смотрели ли мы телевизор. Так мы узнали о взрыве в Тушине. В ту ночь к Игорю кто-то приехал. Они долго сидели, пили пиво, рассказывали анекдоты. Я была потрясена. По телевизору мне показали гору трупов. Я впервые увидела, как это будет выглядеть. Если я вам скажу, что мне стало жалко всех, вы не поверите. Если честно, Зулихан мне было жальче других, она была единственной из погибших, кого я еще утром видела живой…

Неотправленное письмо Данилхану Элихаджиеву, найденное на трупе Зулихан:

“Мир твоему дому душа моя Махмад у меня одна просьба к тебе ты прости меня мой маленький Жага.

Жага ты не думай что я тебя не люблю и не думаю о тебе. У меня нету кроме тебя никого на этом белом свете и поэтому я пошла стать шахидом на пути Аллаха.

Ты пожалуйста я умоляю тебя не делай некому нечево я по своей воли пошла на это, никто меня не заставил. Ведь ты же знаешь как я этого хотела, проста я не хотела тебя оставит на этом свете одного но с тобой Аллах и он позаботиться о тебе. Ты не ходи в лес или куда то ешо ты проста возми поес и стань шахидом на пути Аллаха и мы будем вместе. Вечером когда я уезжала я хотела тебя обнять и поцеловать но ты бы догадался и поэтому я сдержалась.

Не живи на земле Жага. Ты быстро приходи ко мне. Я буду ждать тебя снетерпением и не кому тебя не отдам. Ты оставь все и всех. Они свое получат от Аллаха. Он им судья, а не ты. Ты не ходи никуда, сразу же за мной стань шахидом. Пожалуйста я проста умоляю тебя я стала на колени и прошу тебя стань шахидом. Я буду ждать нестерпением.

Люблю люблю и буду любить там в небесах. Я не хотела жить вэтом грязном свете и пойти в ад. Я этого боялась страшно. И тащить тебя с собой. Мы друг друга толкали в ад и поэтому мы пойдем в рай.

Махамад, мои вещи если хочеш отдай комуто. Все что у меня было это ты. И будешь ты мой если ты этого захочеш и я тебе там дакажу как сильно я любила тебя и буду любить.

Мне кроме Аллаха и тебя не кто не нужен. Первый Аллах, потом пророк и ты. Больше никого мне ненадо. Не здесь нитам. Кроме и тебя так и знай”.

Зулихан Элихаджиева 5 июля 2003 г., Тушино. Бомба оказалась бракованной. От взрыва погибла только сама смертница. Всех остальных убила ее напарница.

У Сулеймана Элихаджиева было пятеро детей. От первого брака кроме Данилхана дочь Айшат, вроде бы вышедшая замуж за какого-то араба-боевика. От второго кроме Зулихан пятнадцатилетняя Иман и четырнадцатилетний Эмин.

После теракта в Тушине Сулейман Элихаджиев пришел в мечеть села Курчалой и отрекся от сына. Так и объявил: “Данилхану Элихаджиеву я больше не отец”. Подумал немного и заодно отрекся от Айшат — старшей дочери от первого брака.

Осенью 2004 года Данилхан Элихаджиев был осужден Верховным судом Чеченской Республики к шестнадцати годам колонии строгого режима. За участие в незаконных вооруженных формированиях, обстрел курчалоевской милиции, незаконное хранение и приобретение оружия. За сводную сестру его не судили, это дело внутрисемейное. 12 января 2005 года Верховный суд России счел этот приговор слишком жестоким и сократил Элихаджиеву срок на три года.

…А если уж совсем честно, то больше всех мне стало жалко себя.

Днем 7 июля мы втроем — Игорь, Андрей и я — долго ездили по Москве. Были на Новом Арбате, возле МИДа, университета, на Кутузовском проспекте. Всех этих улиц и названий я тогда еще не знала. Про “Мон-кафе” Игорь сказал, что здесь всегда много людей, захаживают бизнесмены и политики. Еще, возможно, это кафе выбрали из-за витрины, через которую видно, много ли внутри посетителей, из-за оживленного места и хорошего обзора для того, кто будет за мной наблюдать. Но это я уже сама так думаю. Меня в подробности не посвящали. Мне показали еще два кафе на Тверской, а сами говорили, что неплохо бы и на Красной площади взорвать, со стороны Манежа. Там, где арка.

Все началось для меня 8 июля. После обеда приехал Игорь и сказал: “Это случится завтра”. Дал мне черный хиджаб — платок, почти полностью скрывающий лицо, велел надеть черное платье с закрытой шеей и длинными рукавами. Дал листок бумаги, на котором было написано мое обращение к людям. Типа “пришел мой день, и завтра я пойду против неверных во имя Аллаха, во имя себя и вас, во имя мира во всем мире”.

“Мы покажем это обращение другим девчонкам и ребятам, и все узнают, что ты — герой, — сказал Игорь. — Ты уйдешь, а это останется. Мы пошлем кассету твоим родственникам и друзьям”. Он избегал таких слов, как “смерть”, “теракт”. Я посмотрела текст, Игорь усадил меня в своей комнате на фоне ковра и включил видеокамеру. Я сидела опустив глаза, лист с текстом Игорь держал в руке, я незаметно подглядывала в него. Как в театре… Записали быстро, с одного дубля.

Я хотела, чтобы мое обращение увидели родственники. Дедушка, бабушка, тетки по отцовской линии. Что я умерла и смыла свой позор. Что я хорошая и больше не буду им мешать…

Мать бросила Зарему, когда ей исполнился год. Когда Зареме исполнилось восемь, погиб ее отец. Какой-то чеченец зарезал его в Ачинске на шабашке. Когда Зареме исполнилось четырнадцать, началась первая война.

Хамзат и Забухан Мужахоевы, дедушка и бабушка Заремы, живут в станице Ассиновская Сунженского района Чечни. Обоим за восемьдесят. Все хозяйство — собака Кукла.

— Когда началась война, мы с Заремой прятались в подвале нашего дома, — говорит дедушка. — С декабря 94-го по апрель 95-го. Она очень боялась, даже плакать не могла. Сидела как мертвая. Потом собрали вещи и уехали в Ингушетию в село Троицкое. Зарема ходила в школу, училась на “тройки”. Мы вшестером жили в комнате три на четыре метра. Спали на полу, а утром собирали все тряпки и сбрасывали в угол, чтобы было где ходить. Зарема утром встанет, поест и целый день у окна сидит. Никаких обязанностей по дому у нее не было. Откуда им было взяться — ни коровы, ни кур. Окончила кое-как восемь классов, работы нет, так у окна и сидела до семнадцати лет, пока замуж не вышла. Жениха нашла сама, ингуша из Слепцовска. Нас не спросила. Звали его Хасан Хашиев. Через год после свадьбы Хасан погиб. Через два месяца после его гибели у Заремы родилась дочка, Рашан. Родственники Хасана дочку себе забрали, не знаем даже, где наша правнучка. После смерти мужа Зарема у нас почти не появлялась, стеснялась. Мы думали, у нее своя жизнь, свои проблемы, что она самостоятельная уже. А на самом деле она просто замкнулась в себе. Мы перестали ее узнавать. Она же не просила помощи, неужто мы бы ее не приютили с ребенком. Обманул ее кто-то. Она с детства такая. Скажет ей соседка: “Пошли по этой дороге” — она за нею идет. Дети бегут на родник, и она бежит, вечно в хвосте. Лучше бы мы умерли, чем узнать про нее такое. И кто теперь к ней в тюрьму будет ездить?

— Она Хасана очень любила, — говорит Зура, двоюродная пятнадцатилетняя сестра Заремы. — Он никогда ее не бил и даже брал с собой на машине в Нестеровскую. Обмануть Зарему очень просто. Однажды соседка предложила ей кофтами поменяться, Зарема сразу же согласилась. А я посмотрела и не разрешила. Кофта у соседки старая была.

…Когда съемка закончилась, я сняла черное платье и хиджаб, переоделась в свои вещи — джинсы, футболку. Потом готовила для Игоря и Андрея какие-то овощи, мясо. Перестирала все свои вещи. Больше всего меня угнетало, что завтра я пойду одна. Помолилась, выпила валерьянки. Перед сном почитала книжку “Предсмертный миг”. Эту книжку мне еще в Чечне дали.

“— Ты явилась поводом того, что Аллах ниспослал этой общине такое облегчение. Затем Всевышний Аллах с высоты семи небес оправдал тебя, отведя клевету нечестивцев. И нет ни одной мечети, в которой поминают имя Аллаха, чтобы в ней днем и ночью не читались аяты о твоей невиновности.

— Оставь меня, Ибн Аббас. Клянусь Аллахом, мне хотелось бы быть преданной забвению и навсегда забытой”.

Из книги “Предсмертный миг” Халида ибн Абдуррахмана аш-Шайи Султана ибн Фахд ар-Рашида, перевод с арабского Эльмира Кулиева, Москва, издательский дом “Бадр”, 2001 год

9 июля я проснулась рано. Я всегда просыпаюсь перед восходом солнца, без будильника, по привычке, к утреннему намазу. Помолилась, погладила все свои вещи, которые вчера постирала. Потом, когда экспертизу моих вещей делали, сказали, что на них нет признаков жизни. Правильно, я вообще стираю часто.

Днем Игорь и Андрей вышли во двор, их не было около часа. Вернулись с черной матерчатой сумкой через плечо и поясом шахида — полукруглым куском взрывчатки, обмотанным черным скотчем и закрепленном на офицерском ремне.

Андрей отцепил взрывчатку от ремня, снял какую-то железку. По ходу все мне объяснял. Там был такой тумблер “On/Off”. Чтоб взорваться, надо включить “On”. Андрей сказал, что такие тумблеры применяются для взрывов в карьерах. “Я на тебя взрывчатку надевать не буду, а положу ее в сумку, — говорил Андрей. — У Зулихан в Тушине пояс не сработал, так я тебе, Заремочка, вместо двух детонаторов четыре поставил. А вот эту железную пластинку я снимаю. Она предназначена для направленного взрыва, чтобы все осколки пошли в одну сторону, как у противопехотной мины МОН-50. А твои осколки пойдут во все стороны, чтобы пробить улицу насквозь, поняла? Здесь я делаю отверстие, через него пущу проводки к тумблеру. Он будет не в сумке, а в наружном ее кармашке. Молнию откроешь и переключишь. На тумблере ставлю кожух — катушку от скотча. Чтоб не включился раньше времени. Перед взрывом катушку аккуратно снимешь. Все поняла?” Я кивала, говорила: “Да, да, да!” Потом, когда все было готово, Андрей надел на меня эту сумку. Она была очень тяжелая. Уже в Москве я надела ее через голову, чтобы не так плечо резало. И еще придерживала ремешок руками, чтобы шею не давил. Килограммов восемь, наверное. А еще Андрей объяснял, как надо встать, перед тем как включить тумблер. Лицом к кафе, как можно ближе к витрине, сумку повесить на грудь прямо перед собой, чтобы удар пошел точно на посетителей. Я это слушала и повторяла: “Поняла, поняла”.

Я не знала, как кончится этот день. Взрываться я расхотела еще в Моздоке, на автобусной остановке. Просто поняла, что не смогу соединить провода.

В конце мая прошлого года меня привезли в Моздок. Я должна была взорвать себя на остановке, когда подъедет с военными летчиками. Сняли мне жилье в многоквартирном доме. Дали кучу денег, мобильный телефон, одежду купили. Все было здорово, я никогда так не жила. Покупай что хочешь, любые продукты, квартира большая. Я в первый же день со всеми соседями перезнакомилась. Дома все помыла, постирала и на улицу к соседкам. Со мной еще одна женщина жила лет тридцати, но она никуда не выходила. За нами следили. На следующий же день приехал боевик Рустам Ганиев из Ассиновки и сказал: “Зарема, ты неправильно себя ведешь. Собирай манатки!” И увез меня в Нальчик на несколько дней. Потом обратно привез. 3 июня 2003 года во второй половине дня на меня надели сразу два пояса шахида и отвезли к автобусной остановке. Меня почему-то постоянно выделяют. Всем один пояс, мне два. Всем два детонатора — мне четыре. Короче, я под беременную косила. Там не тумблер был, а два проводка надо соединить. Я дождалась автобуса, вышли люди в синих куртках на молниях. Пора соединять проводки. А я не могу. Тогда я поняла, что никогда не смогу себя взорвать. И пожалела, что заключила эту сделку. Я долго сидела у забора, чувствовала себя все хуже и хуже, голова заболела. Ко мне подошел военный: “Девушка, вам плохо?” — “Нет-нет, мне хорошо”. Он-то решил, что я беременная. Сейчас, думаю, как поднимет мою кофту, как увидит что у меня там за “живот”.

Теракт 5 июня 2003 года на трассе Моздок — Прохладное. Погибли 17 человек.

Встала, пошла на переговорный пункт, звонить Рустаму. Мобильник-то у меня перед операцией отняли. Соврала ему, что не пришел. Стой, говорит, где стоишь, сейчас подъеду. Приехал на белой “семерке”. Забрал меня. А у меня температура поднялась, трясет всю.

Отвезли меня в Нальчик, положили в больницу по паспорту Луизы Шогеновой, сестры другого боевика. Оказалось, что у меня гайморит, сделали прокол. Гайморит меня и спас от наказания за то, что я не взорвалась. Получилось вроде как по болезни, уважительная причина. Да и Рустам ко мне очень хорошо относился. Вечно со мной шутил, анекдоты рассказывал. И никогда не заговаривал со мной о смерти. Придет — “как живешь, как дела?” С одной стороны, он меня в смертницы готовил, а с другой — мы так хохотали, когда встречались. Из-за такого отношения я долго была уверена, что взрываться мне, может, и не придется. Что все как-нибудь разрешится — и я останусь жива. Жена Рустама меня ненавидела.

В больнице я пролежала примерно неделю. Рустам навещал, фрукты приносил, даже цветы. Потом опять отвез в Моздок на ту же квартиру, но женщины там уже не было. Через два дня после того, как меня увезли в больницу, она сделала то, что не смогла сделать я. Взорвала автобус. Хотя, когда меня увозили, я видела по ее глазам, что она не хочет умирать.

Сулумбек Ганиев, отец Рустама Ганиева:

— Шесть мальчиков у меня было, четыре девчонки. Хасан, Ирван, Уреш, Тархан, Хусейн, Рустам, Айшат, Рашат, Фатима, Хадижат. Как женился в семидесятом, так они и пошли, по одному в год. Хусейн и Хасан добровольцами убежали на войну с русскими. Хасан в Ведено погиб в 96-м, Хусейн — в Грозном 20 октября 99-го. Фатима медсестрой работала, без известий пропала. Тархан, единственный, чье тело похоронили, в аварии разбился. А девчонок — Айшат и Хадижат — в Москве убили. В “Норд-Осте”. Айшат смелая была. Когда Хасан погиб, она в Ведено поехала. Все посты прошла, все госпитали обыскала. За пять часов обернулась. Дома-то она тихая, а если коснется… До двадцати шести лет замуж не вышла. Война всех женихов поубивала. А Хадижат — маленькая, только шестнадцать исполнилось. В сентябре приходила к ним какая-то женщина. Лет тридцати, в кофте, женского роста. Потом Айшат и Хадижат отлучились. Говорили, что в Хасавюрт ездили к бабушке. По-моему, лгали. Десять дней их не было. А 25 сентября Айшат и Хадижат сбежали совсем. В милицию мы не обращались, потому что позорище — девки ушли. Искали по родственникам. Нигде их не было, думали — убили. А потом слухи по деревне поползли. Дочери Сулумбека в Москве погибли. Если бы я знал, ноги переломал бы, чтобы дома сидели.

Люба Ганиева, мать Рустама Ганиева: В июле 2001 года Айшат и Хадижат русские забрали при зачистке. Четыре дня их не было, что там с ними делали, я не знаю, у нас о таком даже с матерью не говорят. Но оттуда мои дочери взяли зла. Сволочи.

Спустя три недели после теракта в “Норд-Осте” неизвестные взорвали дом Ганиевых в станице Ассиновской. Случайно никто не погиб. Сулумбек и Люба с внуками смотрели телевизор у соседей. Пострадавшие грешат на федералов, которые якобы так отомстили семье за “Норд-Ост”. Еще через несколько дней другие неизвестные сожгли в Ассиновской четыре дома — у Сидельниковых, Головинских, Калединых, Чаленко. Русских в семитысячной станице — двести двадцать стариков. Опять же по случайности никто не погиб. Пострадавшие грешат на Рустама Ганиева, который так отомстил русским за взорванный дом родителей. Погорельцев разобрали по домам чеченские семьи.

Рустам Ганиев арестован осенью 2003 года. В марте 2005 года Верховным судом Северной Осетии Ганиев приговорен к пожизненному заключению. За убийства, бандитизм, покушение на жизнь сотрудников правоохранительных органов, терроризм и вовлечение в террористическую деятельность, участие в незаконных вооруженных формированиях.

Если бы я могла убежать из Толстопальцева, я бы убежала, но Игорь постоянно напоминал, что за домом наблюдают свои люди. Я боялась, что меня поймают и убьют. Меня следователь спрашивал: “Как же ты, смертница, боялась смерти?” Но смерть — она разная. Если я взорвусь, то все произойдет мгновенно, не больно, а я попаду в рай и стану гурией. А если поймают при побеге, то я опозорюсь, и еще неизвестно, как со мной расправятся. Короче, я решила сдаться уже с бомбой, спрятаться ото всех в тюрьме. Хотя меня могли и в тюрьме достать. И по рации взорвать. Так что я не знала, чем все кончится. Я боялась, что Игорь или Андрей прочтут мои мысли. Но мне очень помогло, что по нашим обычаям смотреть в глаза мужчине запрещено.

Перед выездом я на левом предплечье написала ручкой под диктовку: “Площадь Маяковского, 1-я Тверская-Ямская, дом 4, “Мон-кафе”. Выехали вдвоем с Игорем на его черной “Волге”. Во сколько — не помню, не рано. После третьего намаза. Я сидела впереди. Сумку держала на коленях. Как надели, больше не снимала. Игорь ехал аккуратно, все правила соблюдал. Нас ни разу не остановили. По дороге читала “Предсмертный миг”. Ехали долго, часа два. Солнце светило уже сбоку. Там, где меня высадил Игорь, был забор из красного кирпича, лужайка, речка, мост и ваш храм — большой и очень красивый. Я его в кино видела.

Оперативники, пытаясь определить, где Сааев высадил Зарему, попросили ее нарисовать это место. Зарема нарисовала. Красный забор оказался Кремлевской стеной, речка — Москвой-рекой, красивый храм — собором Василия Блаженного.

Перед тем как высадить, Игорь забрал у меня паспорт, фотографию дочки, книжку, мобильный телефон. Сказал, что мне все это больше не пригодится. Жалко было мобильника. Он напомнил, что я должна сделать все так, как договаривались, что кругом свои люди и они за мной следят. Если попадусь, то должна врать, никого не выдавать. Тогда меня вытащат, наймут хорошего адвоката. А если кого сдам, то везде достанут и убьют. Одели меня как москвичку — модненько. Синие джинсы, кроссовки, футболка, рубашка — кардиган песочного цвета. Еще дали красивые темные очки и бейсболку под цвет кардигана. Я бейсболок никогда не носила. Когда перед отъездом посмотрелась в зеркало, мне очень понравилось, как я выгляжу. Никогда так не одевалась. Несколько секунд была просто счастлива. Хорошие вещи, мобильный телефон, денег в кармане больше тысячи. Мне по телефону только Игорь звонил, а я никому, но все равно я свой мобильник любила. “Нокиа”, красивый такой. У меня сроду телефона не было. В Моздоке дали. У Игоря мобильник вообще дорогой. И цветная заставка — Усама бен-Ладен.

Игорь сказал, чтобы я прогулялась до широкого здания (это оказалась гостиница “Россия”) и поймала такси. Я так и сделала. Подняла руку, остановилась иномарка стального цвета. Назвала водителю адрес, пересказала на память все, что было написано у меня на руке. Я хотела дать понять водителю, кто я такая. Села на заднее сиденье и в упор смотрела на водителя в зеркало. Я хотела, чтобы он сообщил обо мне в милицию. Тем более взрыв в Тушине был совсем недавно. Сумку я держала на коленях. Глядела на него и вполголоса бормотала суры из Корана. Аллахом клянусь, он понял, кто я такая! Я смотрела на него, он на меня. Он даже вспотел от страха, пока довез. Сказать ему все как есть, я не могла. Не была уверена, что водитель не подослан Игорем. Ехали долго, стояли в пробках. Я заплатила двести рублей. Наверное, много, но меня Игорь так проинструктировал. За двести рублей каждый поедет. Водитель высадил меня возле кафе и сразу уехал. Я была уверена, что он позвонит в милицию, какое-то время не сходила с места, ждала, что за мной приедут. Никто не приехал. Вот бы оперативники нашли этого водителя и спросили, почему он не сообщил. Что ему стоило? Что он за гражданин после этого?

Внутрь кафе я не заходила, села за свободный столик на улице, прямо у витрины. Ничего не заказала. Народу в кафе было немного. Я пыталась вести себя подозрительно, бормотала суры, в упор разглядывала людей. Какой-то парень от другого столика пошел ко мне. Я встала и перешла на другую сторону улицы. Машины сигналили, я не обращала внимания. Там я открыла кармашек сумки, сняла с тумблера катушку и положила ее на край тротуара. Чтоб выиграть время. Чтобы те, кто за мной следил, не сомневались, что я намерена взорваться. Перешла улицу обратно и опять села за столик.

Внутренне помещение “Мон-кафе” было в тот день единственным местом в Москве, где не было моих врагов, тех, кто за мной следит. Я ждала, когда кто-нибудь выйдет оттуда. Зайти внутрь и сдаться я не могла, потому что по инструкции я должна была оставаться снаружи. Если бы я зашла в кафе, это бы вызвало подозрение у тех, кто за мной следил, и меня бы взорвали. Теперь то я знаю, что дистанционного управления у бомбы не было, но тогда я этого не знала.

Глядя в упор на компанию мужчин, сидящих внутри, я показала им язык. Высунула его как могла далеко. И еще улыбнулась, точнее, оскалилась. Они встали и направились ко мне. Втроем. Один был очень солидный, в костюме. Я встала и отошла, но недалеко. Они остановились метрах в двух от меня и начали задавать вопросы: “У тебя паспорт есть?” — “Нет”. Они делают шаг вперед, я — шаг назад. “Ты русская?” — “Нет”. Шаг вперед, шаг назад. “Что у тебя в сумке?” — “Взрывное устройство”. — “Чего-чего?” — “Пояс шахида”. — “Врешь!” Мы поменялись ролями. Теперь уже я сделала шаг вперед, а они на шаг отступили. Я открыла сумку, чтобы они все разглядели. Шаг вперед, шаг назад. “Уходи от кафе”, — сказал тот, который в костюме. Я развернулась и медленно пошла по Тверской-Ямской. Они шли следом, метрах в пяти. Уже вдвоем. Третий пошел звонить в милицию. Ни я, ни они не знали, что делать. Я шла и ждала смерти, я была уверена, что меня сейчас взорвут. Мы шли долго, очень долго. Левой рукой я придерживала сумку, а правой в кармашке накрыла тумблер, чтобы он случайно не включился. Когда подошли к дому с большой витриной, подъехала милицейская машина. Вышел милиционер в бронежилете и с автоматом. Он сказал: “Остановись! Аккуратно поставь сумку на пандус!” Наконец-то! Я все сделала и отошла в сторону от этой страшной сумки. Человек из кафе взял меня за правую руку, левую заломил за спину. Милиционер защелкнул наручники. И тут меня начало трясти, я заплакала. Я сделала все. Ситуация больше от меня не зависела.

…Я все время повторяла: “Не бейте меня! Не бейте меня!” Потому что Игорь говорил, что если меня поймают живой, то будут сильно бить и пытать. Меня и в детстве все время били. Меня посадили в машину на заднее сиденье, по бокам сели два милиционера. Сидеть в наручниках за спиной очень больно, я стала ерзать. Водитель повернулся и спросил: “Что там еще у тебя в карманах?” — “Ничего, все осталось в сумке”. Он перегнулся через спинку сиденья, облапал меня всю. Зря сдалась, подумала я. Напоследок плюнула водителю в лицо. Он утерся рукавом и достал у меня из джинсов тысячу рублей. Так ловко, что даже, по-моему, его товарищи ничего не заметили. Меня обозвали большевичкой, сказали, что я, наверное, хотела взорвать какой-нибудь памятник. “Сейчас, — сказали, — мы тебя отвезем в отделение, и ты нам все расскажешь. Ты такая упругенькая…” Похоже, они не верили, что у меня в сумке взрывчатка. Мы отъехали совсем недалеко, когда им что-то передали по рации, и старший приказал возвращаться. “Тебе повезло, — сказал он мне, — эфэсбэшники тебя забирают”. Возле кафе меня ждали люди в штатском. Очень спокойные и вежливые. Главное, неагрессивные. Сразу переодели наручники вперед, ослабили их. Посадили в машину с какими-то синими фарами. Предложили воды, но я отказалась — вдруг отрава. Пообещали, что ничего страшного со мной уже не случится. Привезли в какое-то здание. Стали спрашивать, где база, где люди. Я ответила, что адреса не знаю, возможно, сумею показать, но скорее всего там уже никого нет. Потом попросили описать взрывное устройство. Я все рассказывала. То, что при разминировании моей сумки погиб человек, я узнала только утром. Не поверила, думала, меня хотят запугать, задавить. Я ведь все им рассказывала, какая взрывчатка, где тумблер, даже рисовала. Они у меня об этом всю ночь спрашивали. Видимо, этот парень, который сумку разминировал, просил их меня об этом расспросить. А потом, когда он уже погиб, я слышала, как кто-то сказал: “Если бы эти идиоты оставили ее нам хотя бы на полчаса, он бы не погиб”. Получается, я убила человека. И все мои усилия зря.

Вот что написала газета “Коммерсант” 14 июля 2003 года:

“Ресторанная террористка рассказала о своей заказчице…

…Показания Мужахоевой помогли составить фоторобот женщины, организовавшей взрывы на Тверской и в Тушине. Оперативники дали ей прозвище Черная Фатима…

По словам Мужахоевой, во “Внуково” ее встретила чеченка, которая назвалась Любой. Это была женщина лет сорока, ростом около 170 сантиметров, волосы светлые, крашеные, корни волос черные, нос с горбинкой. Именно такое описание пособницы смертниц дали свидетели теракта в Тушине. Мужахоева о взрывах на фестивале “Крылья” ничего не слышала, но подтвердила, что фоторобот, составленный со слов свидетелей теракта в Тушине, похож на встречавшую ее женщину. Эта женщина, которую оперативники уже назвали Черной Фатимой, отвезла Мужахоеву в какой-то старый частный дом в Подмосковье, где девушка в течение недели находилась одна. Люба навещала ее, привозила продукты, а за день до теракта, 8 июля, повезла ее в Москву, как говорят оперативники, на рекогносцировку. Объекты для теракта Люба выбрала на Пушкинской площади — рестораны “Елки-палки” и “Макдоналдс”. Когда они побывали в обоих заведениях, Люба сказала, что взрыв должен произойти в том ресторане, где будет больше людей. Как рассказывает Мужахоева, всю неделю Люба поила ее апельсиновым соком, от которого у нее кружилась и болела голова. Оперативники предполагают, что напиток содержал какой-то опиат, подавляющий волю. Сейчас кровь задержанной направлена на анализ. Возможно, с помощью наркотиков организаторы терактов готовят смертниц к последнему решительному шагу… В день теракта Люба заехала за Мужахоевой около двух часов дня. Она дала ей свой сок, после чего вручила рюкзак с бомбой и объяснила, как привести его в действие…”

Все, что в первые дни написали в газетах, — якобы я заходила на Пушкинскую площадь, испугалась охранников, потом заходила в кафе “Имбирь”, кричала, что всех взорву, что какой-то чеченец меня пристыдил, что в аэропорту меня встречала Лида, в газетах ее почему-то назвали Любой, — все неправда. Причем большая часть неправды — в частности, про Лиду и про то, что я переключала тумблер, а бомба не сработала, — это мое вранье.

Через час после того, как меня задержали, в кабинет следователя вошла женщина, и мне сказали: это твой адвокат. Я испугалась. Игорь же мне говорил, что в случае чего найдет хорошего адвоката. Я подумала, что эту женщину наняли боевики, тем более что одета она была дорого и красиво. И я стала врать. Повторять к месту и не к месту: “Я взрывала, я взрывала, а бомба не сработала!” Еще я выдумала Лиду, которая якобы встречала меня в Москве. Подробно ее описала, даже фоторобот составили. Я придумала ее из разных людей. Просто говорила все наоборот, чтобы не запутаться. Меня встречал Игорь, а я сказала, что встречала Лида. Я перечислила, какие у нее были колечки, даже нарисовала их. Это те колечки, которые я продала на базаре в Ингушетии. Имя Лида взяла у женщины, которая вместо меня взорвалась в Моздоке. Шрам на губе взяла от Андрея. Возраст — около 33 лет — и умение водить машину — от Игоря. То, что она без мужа — от себя. А то, как у нее брови были выщипаны, какая она современная, со стрижкой и вся накрашенная и духами пахнет… Это я на Тверской таких женщин видела. Еще я соврала, что жили мы в городе в многоэтажном доме. То есть меняла все на противоположное. Мужчину на женщину, деревню на город, маленький дом на большой. Чтоб не запутаться. Правду я начала говорить только через неделю, когда сама услышала по радио в камере, что говорили про Лиду. И когда поняла, что адвокат не из джамаата.

Елена Котова, следователь прокуратуры Центрального административного округа Москвы, допрашивала Зарему первой:

— Раньше дел по терроризму я не расследовала, но на первом допросе нужно было установить психологический контакт с Заремой, расположить ее к откровенности, успокоить. Потому меня и пригласили. Женщине с женщиной легче общаться. К тому же мы почти ровесницы. Да и нет больше женщин в следственном отделе нашей прокуратуры.

— Что вы знали о Мужахоевой перед допросом?

— Чеченка или ингушка. 23 года. Нормальная, контактная.

— Очень волновались?

— Очень. Боялась о чем-то забыть, не спросить.

— Вот привели к вам ее в кабинет. Как она выглядела? Как себя вела?

— Напуганная, встревоженная. Ничего особенного не припоминаю. Привели в наручниках. По ходу сняли. Кажется, она мне обрадовалось. То есть вот этот фактор — женщина, ровесница, он сработал. Она как-то выпрямилась, воспряла, отвечала все увереннее, напряжение уходило.

— Она плакала при допросе?

— Нет.

— А перед тем как ее к вам привели, она плакала?

— Не знаю, по ее лицу ничего такого заметно не было.

— А какой вопрос вы задали первым?

— Как с вами обращались, может, обидел кто? Зарема что-то пробубнила: мол, все в порядке.

— Вы допрашивали ее уже после того, как погиб Георгий Трофимов?

— Да. Но Зарема об этом узнала позже. На моем к ней отношении это тоже никак не сказалось. Я старалась быть объективной.

— Эта объективность вам тяжело давалась?

— Да нет. К ней и в ГУБОПе, и в ФСБ по-человечески отнеслись. Она была ценным источником информации.

— Сколько длился допрос?

— Почти два часа. У меня сложилось ощущение, что к концу допроса Мужахоева даже немножко забыла, где находится, успокоилась, с конвоем начала кокетничать.

— А вы как себя чувствовали?

— Я ожидала увидеть фанатичное, агрессивное существо, а увидела нервную девушку. Я даже как-то расслабилась сразу.

— Она сильно боялась?

— Это же летом было, жарко. На столике стояло несколько бутылок воды — фанта, спрайт, кока-кола, все уже початые. Видно было, что Зарема очень хочет пить, но от воды отказывалась. Пока адвокат не догадалась открыть новую бутылку, отпить из нее несколько глотков и предложить Зареме. И только тогда она попила.

Меня с первого дня спрашивали, где ваша база. И даже когда я начала говорить правду, я не могла об этом сразу рассказать. Не знала названия села. Следователи спрашивали, мимо каких построек мы проезжали, какие памятники я запомнила, откуда светило солнце. Из памятников я знала только вашего большого Петра. Видела раньше по телевизору, его еще ругали почему-то. А те памятники, названия которых я не знала, я изображала. Меня понимали. Например, я встала, подняла подбородок и завела прямые руки за спину. Они говорят: Юрий Гагарин, Ленинский проспект. Сказала, что проезжала мимо МИДа, мне Игорь об этом сказал, а потом мимо такого же здания, но не МИДа. Они говорят: университет. Я нарисовала широкую улицу и по бокам высокие дома, как книжки. Они говорят: Новый Арбат. Нарисовала арку посреди дороги — Кутузовский, говорят. А еще памятник — стела такая длинная, фонтанов много, а потом мечеть. Оказалось, Поклонная гора. Толстопальцево нашли по моим рассказам. Я сказала, что когда мы возвращались туда под вечер, солнце светило прямо в глаза, даже козырек пришлось опустить. Они говорят — значит, запад, Минка или Можайка. Ну, вспоминай, что там еще было. И вдруг я вспомнила. Там, говорю, дочка моя была, Рашана. По дороге на базу мы проезжали под аркой, на которой висело много всяких портретов, и в самом низу портрет девочки лет трех в белом платье с темными волнистыми волосами — вылитая Рашана. Я еще когда ее впервые увидела, расплакалась. Нарисовала эту арку, кто-то вспомнил, что похожая стоит перед поворотом на Одинцово. Поехали — точно! Над аркой надпись: “Старая Смоленская дорога”. Портреты всяких начальников, а внизу моя девочка и под ней надпись: “Социальное здоровье — уверенность в будущем”. Следователь спрашивает: куда дальше? Мимо арки, говорю, и прямо. Так и нашли Толстопальцево. В доме никого не было. Я хотела забрать свои вещи — фотографию дочки, белье, косметичку. Ничего не нашла. Все утащили. Оставили только начатый пузырек валерьянки. Ну и шесть шахидских поясов.

Зарема Мужахоева родилась 9 февраля 1980 года в селе Бамут Ачхой-Мартановского района Чечено-Ингушской АССР. Был я недавно в тех краях. Нет там никакого Бамута. Российская армия стерла его с лица земли весной 95-го.

Из паспорта села Бамут:

“Расположение — предгорье;

Расстояние до райцентра — 9 км;

Численность населения — 5157 человек.

Из них:

Взрослых — 3259;

Детей до 14 лет — 1998;

Количество жилых строений — 1617.

Из них:

Частных домовладений — 1617.

Из них:

Разрушенных строений — 1617…”

“Президенту Российской Федерации Путину В.В.

Уважаемый Владимир Владимирович

Обращаюсь к Вам от имени жителей села Бамут, в котором никто из нас не живет.

С декабря 1999 года, будучи представителем беженцев из Бамута, я просил начать заселение, обращаясь во все военные и гражданские органы власти Чеченской Республики.

С 15 февраля 2000 года, являясь главой администрации Бамута, обращаясь во все инстанции республиканского и районного уровня, добился разминирования только десятой части полей госхоза “Бамутский”, где вспахано 120 гектаров, а засеяно 50 гектаров озимой пшеницы. В то время когда ни один приусадебный участок не засеяли.

16 декабря 2000 года жители села посетили три кладбища Бамута. Нам разрешили и в дальнейшем посещать кладбища и хоронить людей в сопровождении охраны из комендатуры.

Село официально не закрыто, но фактически закрыто для населения. В то же время из села федеральными войсками вывезено все, что можно разобрать.

Я писал Вам письмо в мае 2000 года, но, наверное, оно не дошло. Посылаю поэтому копию письма, и все население нашего села надеется, что Вы не останетесь безучастными к судьбе 7 тысяч жителей села.

Глава администрации села Бамут Солтаев А-В.

9 января 2001 года, Ачхой-Мартан”.

“Военному коменданту Ачхой-Мартановского района генерал-майору Сулейменову И.А.

Заявление

Администрация села Бамут просит Вашего разрешения похоронить Махаури М.Б. на нижнем кладбище села Бамут.

23 октября 2001 года.

Глава администрации села Бамут Солтаев А-В.

Согласовано. Похороны разрешены. Начальник штаба военной комендатуры полковник Ефимов. 23.10.01”.

Весной 2003 года я пару недель провела в лагере боевиков. Живут в блиндажах, как в норах. Стены обложены какими-то фанерками. Конспирация — вечером ни огонька. Если днем над лагерем пролетает самолет, то все переползают в другое место, роют новые блиндажи. Оружия там до фига. Там со мной говорил один мужчина, глаз я на него не поднимала, но видела костыль и протез, и вроде борода длинная. Может, это и Басаев был, не знаю. Спросил: чего ты хочешь? Хочу, говорю, жизнь отдать — задолжала родственникам. Он сказал, что за деньги жизнь отдавать нехорошо, жизнь можно отдавать только за веру. А если, говорит, тебе деньги нужны, то оставайся в лагере, выходи замуж за моджахеда. С родственниками твоими как-нибудь договоримся. Я ему ничего не ответила, но оставаться не собиралась. Я хотела умереть, а не сидеть в лесу, как крыса. В лагере почти ни с кем не общалась, тетки местные на меня косились, вроде как чужая. Ходила за водой к ручью, помогала готовить. Это было в горах, район не знаю. Меня везли туда на нескольких машинах и даже на лошадях. Первый раз на лошади ехала — ужас. Чего меня вообще в лагерь потащили, наверное, не знали, куда девать. Рустам сказал, что умирать еще не время, иди домой. А мне домой нельзя. Когда я к боевикам ушла, дедушка с бабушкой шухер подняли, ходили к Ганиевым, ругались, скандалили. Нельзя мне домой. Так и таскали по разным местам, пока в Москву не увезли.

Мне сроду не к кому прибиться. Я не жалуюсь, просто, чтоб понятно было. Жила у дедушки с бабушкой по отцовской линии. С матерью почти не виделась. Так иногда по праздникам. В девятнадцать лет вышла замуж. Он ингуш из Слепцовска, звали Хасан, старше меня на двадцать лет. Женихов-то особо не было, а этот сам меня разглядел, да и богатый. Выкрал меня по нашему древнему обычаю — приехал вечером на BMW, помигал фарами, я вышла — и увез. Забеременела почти сразу. На втором месяце была, когда мужа моего застрелили. Он бизнесом занимался, металлом. Что-то не поделил с местными конкурентами. Жила в Слецовске у его родственников. Родила девочку. Родственники мужа назвали ее Рашаной, кормила грудью до семи месяцев. А потом надо было что-то решать. Девочка без отца. Родственники мужа приехали к моим старикам, спрашивают: возьмете внучку с ребенком? Нет, отвечают, не прокормим. Родители Хасана забрали у меня дочку и отдали другому своему сыну, у которого своих детей не было…

Выдержки из решения Сунженского районного суда Республики Ингушетия о лишении Заремы Мужахоевой родительских прав:

“25 декабря 2001 года, станица Орджоникидзевская.

Сунженский районный суд Республики Ингушетия в составе председательствующего судьи Умаева Х.А., заседателей Зархматова Л.Д. и Дзейтова У.В. с участием прокурора Черкиева М. А-А. при секретаре Харсиевой Н.В. рассмотрел в открытом судебном заседании гражданское дело по иску Хашиева Умара Абукаровича (младший брат покойного мужа Заремы Мужахоевой. — В.Р.) к Мужахоевой Зареме Мусаевне о лишении родительских прав, установил:

Хашиев У.А. обратился в суд с иском к Мужахоевой З.М. о лишении ее родительских прав в отношении дочери — Райшат, 1 января 2001 года рождения. В судебном заседании Хашиев поддержал иск. Ответчица Мужахоева в судебное заседание не явилась. Хашиев пояснил, что в связи со смертью его брата у него на иждивении находится дочь последнего — Райшат. Мать ребенка — ответчица Мужахоева — вышла замуж, создала новую семью и воспитанием указанного ребенка совершенно не занимается. Мужахоева заявила, что она от дочери Райшат отказывается, и написала об этом письменное заявление. С тех пор она никакой заботы о ребенке не проявляет и никакой материальной помощи на содержание ее не оказывает. У него имеются все необходимые условия для надлежащего воспитания своей племянницы. Просит заявление его удовлетворить. В судебном заседании свидетели Кациева М.Х. и Кузьгова Р.Л. подтвердили Хашиева и показали, что Мужахоева вышла замуж и никакой заботы о ребенке не проявляет. Заслушав пояснения истца, показания свидетелей, исследовав представленные доказательства и учитывая заключение прокурора об удовлетворении иска, суд находит исковые требования подлежащими удовлетворению. Согласно представленной характеристике видно, что после смерти мужа ответчица Мужахоева З.М. отказалась от своего ребенка, ушла из дома и вышла замуж. Согласно заявления Мужахоевой, удостоверенного государственным нотариусом, видно, что она отказывается от своей дочери Райшат и просит передать ее воспитания отцу.

Согласно решения комиссии по делам несовершеннолетних, администрацией Сунженского района усматривается, что Мужахоева З.М. не занимается воспитанием своей дочери Райшат, в связи с чем ее следует лишить родительских прав. В судебном заседании представитель администрации Сунженского района Ганижева М.А. подтвердила данное заключение по тем мотивам, что ответчица воспитанием своего ребенка не занимается.

При таких данных суд считает установленным факт уклонения ответчицы Мужахоевой от выполнения своих обязанностей по воспитанию дочери. Из акта обследования жилищно-бытовых условий видно, что все необходимые условия для нормального воспитания ребенка у Хашиева У.А. имеются. Согласно представленной характеристике, характеризуется он положительно и работает лесником Сунженского лесхоза.

На основании изложенного… суд решил: Мужахоеву Зарему Мусаевну лишить родительских прав в отношении дочери — Хашиевой Райшат Хасановны, 1 января 2001 года рождения. Малолетнюю Хашиеву Райшайт Беслановну передать на воспитание его дяде — Хашиеву Умару Абукаровичу. Решение может быть опротестовано и обжаловано в Верховный суд Республики Ингушетия в течение 10 дней. Судья Сунженского районного суда Республики Ингушетия Х.А.Умаев”.

…А меня отправили к дедушке с бабушкой устраивать свою жизнь. По нашим обычаям, кстати, вполне заурядная ситуация, такое сплошь и рядом. Все бы ничего, но я слишком Рашану любила. Страдала очень. А у бабушки в сундуке драгоценности хранились одной из моих теток. Я забрала эти кольца, серьги, браслеты, свои три колечка доложила, отвезла на базар в Ингушетию, продала по-быстрому за шестьсот долларов. Потом пошла к свекрови, выпросила Рашану, якобы погулять в последний раз, а сама в аэропорт. У меня в Москве тетка живет, сестра мамина. Мы с ней почти незнакомы, но у меня есть ее телефон. План у меня был короткий, убежать с Рашаной в Москву к тетке, а там видно будет. Но я совершила ошибку. Оставила бабушке записку, что драгоценности семейные забрала, меня не ищите, уезжаю с Рашаной в Москву. Хотела, чтоб не волновались, чтоб по-человечески. Дура! Шесть моих теток настигли нас в аэропорту. Четверо меня в Ассиновскую повезли, двое Рашану — в Слепцовск. Родители мужа до сих пор не знают, что я Рашану похитить хотела. Дома прикинули, подсчитали, сказали, что я украла у родных 800 долларов. Драгоценности-то я по дешевке продала. Они даже на базар ездили, пытались их вернуть, но бесполезно. Побили меня. Короче — позор семьи. Сор из избы не выносили, но ближайшие родственники, а это человек тридцать пять, были в курсе. Житья не стало, тетки как приедут, так начинают воспитывать. Били. Все время повторяли: “Лучше бы ты сдохла!” Я подумала: а что, хорошая идея. Пошла к Раисе Ганиевой. Все знали, что она связана с боевиками, она особо и не скрывала. И еще я слышала, что семьям девушек, которые взрываются, платят тысячу долларов. Мой долг восемьсот, еще и сдача останется. Конечно, даже если бы я ценой жизни и вернула эти деньги, позор бы все равно остался, но мне нужно было совершить поступок. Я же всегда хотела быть хорошей.

Я пришла к Раисе, сказала, что хочу пожертвовать собой. Она дала мне книгу “Предсмертный миг” и еще много ваххабитской литературы, познакомила со своим братом Рустамом. Рустам велел мне идти домой. Мол, подожди, твое время ещё не пришло. А я уже настроилась умереть хоть завтра. А он: нет, подожди, может, надо будет куда-то поехать. Куда ехать, разве здесь нельзя? Я, конечно, все знала. Например, про девчонок из “Норд-Оста”. Но как-то не примеряла все это к себе. Не задумывалась, что мне придется кого-то убивать. Думала: заплатят тыщу только за мою драгоценную жизнь. Из дома ушла, не могла больше выносить такое отношение. Меня даже уже не били, не воспитывали, просто отстранили от себя, перестали разговаривать, вычеркнули из семьи. И если раньше мать хоть иногда появлялась, то теперь вовсе перестала. Вот Рустам со мной и возился — то в Ингушетию отвезет, то в горы. Я знала, что ничего хорошего в этой жизни уже не увижу. Рашану не увижу, ее уже брат мужа официально удочерил. Я, когда последний раз к ним пришла, накупила игрушек разных Рашане, нарядов. Она бойкая такая, говорить уже начала. Правда, по-ингушски. Сидит на руках у тетки своей Лиды и говорит ей про меня: “Мама, смотри, какие красивые вещи мне тетя принесла, пойдем папе покажем”. Хотя для Рашаны это и лучше: новые родители о ней позаботятся, и мой позор на нее не перекинется. Я, конечно, хочу ее увидеть. И, наверное, увижу когда-нибудь. А вот она меня вряд ли. А что мне оставалось? Молодой девушке в Чечне и так ничего нельзя, а вдове и подавно. Замуж я могла выйти только за старого или второй-третьей женой. Кругом опозорилась. Тетку обворовала — позор, пыталась ребенка похитить — позор, хотела бежать — позор, из дому ушла — позор, с ваххабитами связалась — позор, русских хотела взорвать — позор и не смогла этого сделать — обратно позор.

Мне в тюрьму и передачи никто не носит. Или простить не могут, или боятся. Я уже и не жду. Только Наталья Владимировна, адвокат мой, иногда что-нибудь передаст. Однажды побрызгала меня своими духами “Шанель Шанс”. Иду по коридору, а контролер кричит: “Шахидочка-то наша как пахнет, прям как из Парижа!” Я даже постриглась коротко, по-московски. В Чечне такие стрижки не приняты. Все равно из наших никто ко мне не придет. Вот я хвост и отрезала.

…Сокамернице Заремы, москвичке, муж передал в “Лефортово” два пакета еды из “Макдоналдса”. Та угостила Зарему.

— А я знаю, где этот “Макдоналдс”, — сказала Зарема, пережевывая чикен-макнаггетс с горчичным соусом. — Мне Руслан показывал, думал, может, его взорвать. Это на Тверской, за углом, рядом с памятником мужчине. Я и не знала, что там так вкусно готовят.

История Заремы, рассказанная ее сокамерницей, осведомительницей ФСБ Ангелиной, она же Бабка

Сидеть десять лет мне не хотелось. Не в том я возрасте. УДО я себе зарабатывала. Условно-досрочное освобождение. После суда в марте 99-го сидела в следственном изоляторе № 6. Это в Печатниках. Бывший профилакторий для алкоголиков. В Москве женщины только там и сидят. Да еще в Бутырках. Там специальное отделение для тех, кого признали невменяемыми. Мы таких называем “признанными”. Признан — значит признан. Все ясно и понятно: ты дурак. Там и мужчины, и женщины. Ну, еще в больничке на Матроске.

Так вот, приезжает в Печатники один товарищ. Меня вызвали, побеседовали. Если учесть, что осудили меня на десятку, то вариант был грустный. За сотрудничество пообещали УДО по половине. Видимо, люди, которые за мной наблюдали, дали какие-то рекомендации.

Согласилась я, конечно, не сразу. Подумала недельку. Все-таки по приговору у меня общий режим: лагерь, общение, свежий воздух. А тут сидеть в “Лефортово”. В сложной тюрьме, тяжелой тюрьме. В шесть подъем, в десять отбой. Прогулка — час, воздух видишь час, и то в тюремном дворике. Но все-таки это пять, а не десять. С января 2000-го сидела уже в “Лефортово”. Чем занималась, к делу не относится, стремная это тема. Зарема у меня не первая.

“Лефортово” — единственная тюрьма, где с тобой говорят вежливо. Только на “вы”, не повышая голоса. Даже если ты ведешь себя неадекватно. Там капитаны водят на прогулку. Ниже старшего прапорщика вообще никого нет. Контролеров моложе тридцати нет. Тюрьма всегда плоха, но по сравнению с другими тюрьмами можно сказать: “Лефортово” — тюрьма хорошая.

Но эта тюрьма — мертвая. В тех же Бутырках, в “Матросской Тишине” можно соседу написать, можно откричать, что-то передать. Здесь — нет. Как будто один сидишь. И кроме тебя в тюрьме больше нет никого.

Я сидела одна уже месяца два. О Зареме меня предупредили за час до ее появления. Вызвали к человеку. Он сказал: готовьтесь.

Я должна была проследить, чтоб Зарема не наложила на себя руки. Выяснить, где ее сообщники, база. Но это как раз не главное. Есть один специфический, очень интересный и сложный момент. Если раньше информация, полученная оперативным путем, могла сыграть в суде какую-то роль, то теперь она роли не играет, к делу ее не подошьешь. Поэтому основная моя задача была не в том, чтобы что-то узнать, а в том, чтоб Зарема сама пошла и рассказала это на допросе.

Зарема в первые дни была уверена, что ее из тюрьмы выкупят. Она никогда не сидела, тем более в “Лефортово”, а подельники наверняка обещали в случае чего ее отбить. Ну какие в такой ситуации показания? И вот я должна была ее убедить, что из “Лефортово” не выкупают. “Оставь надежды, — говорила я, — из “Лефортово” тебя хрен выкупят”. Просто разговаривали сутками. И не только я ее в этом убеждала. И следователь, и адвокат. Базу она сдала на пятые сутки. До этого якобы не помнила, а тут вдруг осенило ее. Ясно, что просто давала уйти своим людям.

Камера трехместная, но сидели мы вдвоем. Три шконки — одна в торце под окном и две у стен по бокам. В “Лефортово” двухъярусных шконок вообще нет и камеры максимум трехместные. Дверь с кормушкой, глазок. Раз в три минуты в глазок заглядывает контролер, я специально засекала. Стены цвета беж. Окно матовое с решеткой. Летом после семи вечера разрешают его открывать. Столик. Под телевизор дают дополнительный столик. Телевизор, понятно, свой, с воли. Кроме телевизора можно с воли получить холодильник. У меня было и то и другое. Шесть шагов от шконки до двери. Туалет за отгородкой. Высокий стульчак с крышкой. Умывальник с холодной водой. Горячей воды в “Лефортово” нет.

Перед приходом Заремы возвращаюсь я с беседы в камеру, а у меня — ни телевизора, ни холодильника, ни кипятильника. Все вынесли. Первое, что делает нормальный зэк в такой ситуации, начинает звонить. В камере есть кнопка вызова. На самом деле она не звонит. Нажимаешь, а снаружи в коридоре зажигается лампочка. К тебе тут же подходит дежурный. В Бутырках ты его полчаса будешь ждать, а в “Лефортово” подходят сразу. Подходит, открывает кормушку: “А че хотели? Какие проблемы?”Я говорю: “А где мое имущество? Верните взад, на родину. На каком таком основании мои личные вещи, которые разрешены за подписью начальника, у меня забрали?” А в “Лефортово” с вещами очень строго. Чтобы получить, например, со склада нижнее белье, ты вынужден писать заявление на имя начальника изолятора. Вот представьте такой сказочный текст: “Начальнику следственного изолятора ФСБ России генерал-майору Макову от такой-то, камера такая-то. Прошу вашего разрешения выдать мне со склада трусы черные — одна штука, бюстгальтер черный — одна штука. И второй пункт: сдать на склад: трусы бежевые…” Потому что лишнего тебе не разрешают. И, вы думаете, сразу выдадут? В шесть утра ты отдаешь заявление. Вечером тебе его приносят для ознакомления с резолюцией генерала: “Разрешить с учетом выданного”. Потом еще проверят по карточке, не много ли у тебя трусов. И никого ты не убедишь, что вообще-то нормальные люди, даже мужики, меняют трусы каждый день. А если учесть, что склад работает только в понедельник и вторник…

Короче, верните вещи! А контролер говорит: “Вы знаете, у нас в тюрьме проблемы с электричеством, и лишними электроприборами пользоваться временно запрещено”. На следующий день меня опять вызвал мой человек и объяснил, что это личное указание господина Патрушева. Я думала, телевизор убрали, чтоб от информации Зарему оградить, но, оказывается, боялись, что она на шнурах повесится. Газеты-то все равно приносили — кто что выписывал. Я, например, выписывала “Коммерсант”. В “Лефортово” почему-то очень модно выписывать “Коммерсант”. А “Московскую правду” каждый день бесплатно раздают. И радио работает. С шести утра и до десяти вечера. До девяти утра “Эхо Москвы”, а потом пускают всякую муть типа “Европы плюс”.

И вот контролер заводит ее в камеру. Точнее, три контролера! Ее по одному никогда не водили. Нас на прогулку три месяца водили четверо благодаря Зареме. Обычно как — один контролер до лифта ведет, другой в лифте сопровождает, третий во дворике следит. Но, когда приняли Зарему, все стало очень серьезно. Возле нас везде было четверо. Говорят, всех чеченцев так водят. Мужиков вообще в наручниках. А гуляешь на крыше. И только со своей камерой. И больше ты там никогда никого не увидишь.

И вот заводят Зарему в камеру. И мне почему-то становится грустно. Ну представьте. Заходит девочка, сорок третий размер обуви, рост сто семьдесят пять и вес, как потом выяснилось, восемьдесят восемь кило. Ее потом вызывали в санчасть, взвесили. Она говорит, надо же, разъелась я у вас в Москве, вообще-то я восемьдесят пять вешу. В тюрьме потом похудела на пятнадцать килограммов.

Так вот, заходит она. А вы меня видите. Во мне пятьдесят килограмм. И эта весовая разница меня очень смутила. Плюс террористка, чеченка. Я уже сидела когда-то с тремя чеченками. И характер их знаю хорошо. Плохой характер. Своеобразные девушки.

Когда приезжаешь в тюрьму, тебя переодевают. Вот ее и переодели. Синяя спецовка типа пижамы. Черные ботиночки, этакие бутсы сорок третьего размера. И рука у нее, как моя голова. Вела она себя крайне нервно. Боялась. Первое, что спросила, можно ли здесь делать намаз. Я отвечаю: вон правила на стенке висят. Все религиозные обряды имеешь право отправлять. Разрешается также иметь предметы религиозного культа небольшого формата. А для себя еще больше загрустила. Ну, представьте, камера маленькая, сидишь вдвоем, и пять раз в сутки человек надевает на себя всякую хрень и начинает завывать. Но надо отдать ей должное. В три ее привели. Вечером она сделала намаз, утром — еще один. И на этом ее религиозность закончилась. Коран, правда, взяла в библиотеке, но я не видела, чтобы она его открывала. Я в него пару раз заглянула, мне интересно было почитать эту хрень, прости Господи. Еще ей из мечети книжечку привезли “Путь к Аллаху”. И ее она не читала. Опера поначалу дышать на нее боялись. Только чтоб не замкнулась. В мечеть съездили, купили ей колбасы какой-то мусульманской. Конская, наверно. Ей и адвокат потом все время такую колбасу передавала. Зарема говорит: “Дура какая, ну передала бы нормальной, что ли, по ошибке…” Попросить-то она стесняется.

Когда она сказала, что ее зовут Зарема, я ж не буду дурочкой притворяться. Слушай, говорю, это ты хотела тут нас подорвать-то вообще? Да, я. Ну не знаю, мы как-то сразу вошли в контакт. В тюрьме есть такое правило. Вот она одета черте во что, я с ней начала делиться. Какой-то футболкой, тапочками, чтобы ей было более-менее уютно. Чай, кофе. Кипятильник я потребовала обратно. Мне его дали. Я вскипятила воду, тут же открывается кормушка, давай назад. Я человек вежливый, говорю: смотрите, не обожгитесь. А Зарема уже потом приспособилась, все норовила горячим кипятильником контролеру прямо в ладонь ткнуть.

Боялась она очень первое время. Что ее начнут пытать. Что изнасилуют. Я ей говорю: ну ты размечталась. Чего-чего, а этого от них не дождешься.

Рассказывать она мне начала в первый же вечер. Много вранья было вначале. Про эту Лиду — Черную Фатиму. Как она ее в завербовала. Как вовлекла, чуть ли не вынудила. Как они летели в самолете. А потом, где-то недели через две, говорит: да ладно, все это треп, я своим людям давала уйти.

Работа подсадной всегда на грани. Надо всякий раз оправдывать перед человеком свое к нему любопытство. Мои слова были очень искренни, как будто для себя узнавала. Я ей говорила: “Меня твоя Чечня, твои Масхадовы-Басаевы не колышат ни одного раза, но, если я узнаю что ты, мразь, здесь, в Москве, чего то спрятала и не рассказала, я убью тебя прямо в камере”. Зарема мне доверяла.

Даже сейчас, я знаю, она ко мне хорошо относится. Уже когда я с ней не сидела, передала через сокамерницу мою, они в автозеке случайно встретились: “Передай Ангелине большое спасибо. И скажи, что она была права…” Я ведь Зареме говорила, чтоб не особо она доверяла следователям. Что после того, как люди получают звезды, внеочередные звания, они обо всем забывают. Вы знаете, что ей поначалу обещали? Срок пять лет, чужие документы, жизнь в любом регионе России… Они забыли об этом сразу! К ней оперативники приходили каждый день. Могли в субботу, в воскресенье ее дернуть. А это страшное нарушение режима. В “Лефортово” правила выполняются неукоснительно. После шести вечера тюрьма на электронных замках. И хоть там будет потоп под стенами “Лефортово”, тебя хрен оттуда выведут. А ее выводили. Возили в Генеральную прокуратуру. Она рассказывала, как ее там встречали. Я про себя думала, ну, ни фига себе. Меня, когда вывозили на очную ставку, наручниками к столу пристегнут и сидишь как дура. А тут чеченская террористка… Чайку, кофейку.

Ей всё обещали. Ее просто разводили, причем самыми разными методами. Вплоть до того, что обещали жениться на ней. Оперативники. Она молодая, влюбчивая. Ей секса очень не хватало, и любое мужское внимание… Вот она познакомилась с ментами-оборотнями. Случайно проехала вместе с ними в одном автозаке и уже договорилась выходить замуж. Пообщается с вами полчаса, придет и будет стихи писать.

Отношение у меня к ней сложное, противоречивое, непонятное. Сочувствие, злоба, неприятие, жалость. Зарему кинули. Обещали пять, а дали двадцать. Это несправедливо. Я вот смотрю на эти рожи в телевизоре, на этих боевиков, которых амнистируют, еще не успев поймать. Ну почему эта дура должна за всех отдуваться… Мне ее просто жалко. Есть такое чувство — арестантская солидарность.

Не хочу наговаривать на людей, но, по-моему, Евлапова эта, адвокатша Заремина, — подсадная от ФСБ. Как иначе объяснить ее действия — нелогичные, просто безумные. Зачем потребовала присяжных? Зачем судью не отвела? Ясно же было, что Штундер посадит Зарему надолго. Недолюбливает он кавказцев. Штундер скинхедов судил. Почти все на свободу ушли, двое остались.

12 июля, в субботу, у дочери Евлаповой свадьба. А перед этим в ночь на четверг задерживают Зарему, и Евлапову вызывают ее защищать. И в четверг, в пять утра, Евлапова уже сидит у Заремы. В субботу, е-мое, свадьба у дочери, а она с утра четверга до вечера пятницы сидит на допросе у Заремы. Обычный адвокат пойдет на такое, да еще и бесплатно? Да она бы отмоталась по-любому.

Евлапова Зареме передачи носила. Футболки, джинсы, платок, сапожки. Не скажу, чтоб крутые передачи, но Зарема начала напрягаться. Я, говорит, не хочу быть никому обязанной. А Евлапова ей и говорит: да что ты переживаешь, Зарема, это все из фонда Патрушева. Может, и пошутила. Но, знаете, гнилая шутка.

Адвокат Наталья Евлапова купила для Заремы новые сапоги.

Приходит Зарема с допроса и говорит. Идет суд над полковником Будановым, который чеченскую девушку изнасиловал и задушил, и ему дают десять лет. И адвокат сказала, что хорошо бы Зареме Мужахоевой написать письмо Владимиру Путину, что нельзя столько много давать Буданову. Я говорю: стоп! Что это за идея такая нелепая? Как это будет выглядеть? Кто этому поверит? Ты, чеченка, вдруг пишешь Путину, чтоб Буданова чуть ли не помиловали. Да тебя ж свои заплюют.

Или вот едет Зарема с адвокатом в Толстопальцево. Показывает оперативникам дом, показывает гараж, где что зарыто. Она все показала. Я спрашиваю: Зарема, ты протокол подписывала? Она: какой протокол? Стоп, подружка моя, они вообще составили бумагу о том, что ты все им сдала? Или завтра объявят, что раскрыли террористическую сеть по оперативным данным, как они любят говорить. Ты знаешь, сколько звезд они твоими руками похватают?

Она, оказывается, была влюблена в Хаттаба. Хотя что такое любовь у боевиков? Это вообще забавно. У Басаева, говорила Зарема, четыре жены уже взорвались. Он же их и пристроил. Для меня это не любовь, а для Заремы — любовь. А потом, когда ты год живешь среди боевиков… Она мне говорила: у нас, наши ваххабиты, чтоб изнасиловать кого-то — о чем ты говоришь?! Нам вера не позволяет. Никто никогда. Потом сказала: да, бывает. А для того, чтоб этого не было, надо иметь покровителя. Она говорила, что ей Басаев предлагал стать очередной женой. Но тут Зарема просчитала перспективу, и она Зарему не устроила. Потом она увидела Хаттаба. Говорит, что он был очень интересный. А по мне — так урод уродом.

Мужчин вокруг нее не осталось. Мужа убили, а его брат почему-то предпочел заниматься бизнесом, а не кровной местью. Зарема рассказывала, что ее муж перевозил какие-то товары, и застрелили его ингушские менты. Говорила, что хотели ограбить, но при этом давала понять: муж — боевик. Она мне говорит: ты не понимаешь, ты считаешь боевиками тех, кто в горах сидит. Нет, говорила Зарема, в горах только маленькая часть, а остальные — вот они, живут нормальной жизнью. Но все — пособники. Добровольно или невольно — это уже другой вопрос, но никто из них боевикам не откажет. Придет русский солдат — наши женщины его встретят, водичкой угостят, сынком назовут, а закроют за собой калитку… Сколько бы тебе жить осталось, паренек? Вот сейчас бы отрезали тебе голову — и нет вопросов.

Она мне рассказывала, как они дом в Ассиновке приобрели. Это еще при Масхадове было. Зареме было лет семнадцать. В этом доме русские жили. Пришли дядьки Заремы, застрелили этих русских. Трупы двух женщин трое суток в комнате лежали. Потом их выкинули. Двоюродные братья, говорит, до сих пор не могут ночевать в этой комнате. А ты, спрашиваю? А я в ней жила спокойно.

А про Трофимова, погибшего от ее бомбы, как она говорила. Жалко, говорила, его. В газете — фотография с дочкой. Жалко. А в глазах: “Жалко, что один!”

Рассказывала, что, когда жила с боевиками в горах, видела, как мстили человеку, который помог федералам отравить Хаттаба. Как над ним издевались, че ему там отрезали… Я говорю: Зарема, ну ты же женщина, ну, твою мать, но ты же мать, в конце концов, ну как же можно? Она отвечает: а ты не понимаешь, я же не видела в нем человека. И в русских не вижу. Вы, русские, вы не твари, вы хуже тварей. Я говорю: не поняла. Я напрягаюсь в такие моменты. Мне это не нравится. Я ей говорю: Зарема, весовая категория у нас, конечно, разная, но крышкой от унитаза запросто звездану. Ты, блин, коза, сидишь в моем городе, в моей тюрьме — и такие вещи мне заявляешь. Вот если попадешь на зону, а на зону ты попадешь, хотя ей и клялись, что никаких зон она не увидит, что ее будут держать в “Лефортово”… Вот попадешь на зону — там тебе всё объяснят: и про русских, и про тварей.

Вообще Зареме не позавидуешь. У нее очень мало шансов выжить. Вы знаете о судьбе двух девушек, которые осуждены к шестнадцати и восемнадцати годам за взрыв вокзала в Пятигорске? Они сейчас в Вологодской области сидят. А вы знаете, что это уже шестой их лагерь? По полгода — больше не получается. Вот их и возят с зоны на зону. Как только обстановка вокруг них накаляется — переводят. Никому ж не нужно ЧП в зоне. Звезды полетят, звания… Так и Зарему будут катать. К тому же у нее характер скверный, рано или поздно он проявится. Невозможно притворяться двадцать лет.

И везде к ней будут претензии. Типа, ты, сволочь такая, чеченская рожа, приехала русских взрывать. Ее вон даже в “Лефортово” побили, а в “Лефортово” этого практически не бывает. Когда случился теракт в метро, Зарема сказала “Yes!”, и ее сразу побили сокамерницы. Я тогда с ней уже не сидела, но знаю, что так было. После этого всю камеру разбросали по разным хатам. А побили ее две девочки-проститутки. Причем даже не россиянки — одна из Белоруссии, другая с Украины. Сидели за незаконный переход границы.

Вообще иногда в зонах убивают. И занимаются этим не какие-то там авторитеты, а самое дерьмо, отходы. А таких там очень много. А женская зона — самое беспредельное место. Там что ценится: есть у тебя деньги, есть у тебя чай, есть у тебя шмотки (сейчас разрешено в своем ходить) — тогда ты человек, все остальные — грязь. Ни в женских тюрьмах, ни в женских зонах других авторитетов нет. Нормальных арестантов сейчас можно посчитать по пальцам. В Соликамске, в “Белом лебеде”, когда узнали, что к ним отправляют Радуева, устроили забастовку, возмущались. Люди, получившие пожизненные сроки за изнасилование детей, убийства. Они ничем не лучше Радуева. А может, в чем-то еще и гнуснее его. И вот они стали в позу и возмутились. И что там потом на самом деле случилось с Радуевым, никто из нас так и не узнает. Просто так здоровые мужики не умирают. У него, не спорю, башка в двух местах прострелена, но умер-то он не от башки.

А что касается чеченцев, то они ни в зонах, ни в тюрьмах голоса не имеют. Знаете, как на “шестерке” в Печатниках обращаются с чеченками? Их колотят с утра до ночи. Просто потому, что они — чеченки. Причем сидят не за терроризм, а за фальшивые доллары, как правило, ну и за наркотики.

Я думаю, до Заремы дотянутся вовсе не зоновские. Ее отправят в какой-нибудь дальний лагерь, где будет предварительно проведена беседа. Руководству не нужно, чтоб Зарему убили. Не то сейчас время. Много найдется таких, кто начнет вякать, говорить, писать. Так что в зоне ее будут беречь…

Но ведь она действительно сдала кучу народу… Не могу сказать, что я живу по воровским понятиям. Но я, например, села первый раз одна и осудилась одна. Я второй раз села одна и осудилась одна. Третий раз села — и опять одна. А здесь у нас какой расклад? На всех углах говорится, что по показаниям Заремы Мужахоевой арестовано-убито тринадцать человек.

У Заремы со стороны отца еще два дядьки. Один в Москве, другой в Сибири. И вот тот, что в Сибири, убил человека, который убил ее отца. И теперь Зарема его боится. Типа, вдруг он и ее убьет — семью опозорила. Но я так не думаю. Ну, убьет он Зарему — и сам сядет, зачем ему это надо… Он и того человека как убил? Тот в Сибири жил, чечен или ингуш. Так дядька Заремы в Сибири его убивать не стал — несколько лет ждал, пока тот в Чечню приедет. Только тогда зарезал, чтоб не сидеть. А Зарема в Чечне вряд ли появится.

…Страшная жажда жизни. Страшное беспокойство — сколько дадут. И это человек, который готов был разорвать себя на куски. Вот она рисует мне план Толстопальцева. Здесь, говорит, пруд, здесь магазин, я туда ходила: и на пруд, и в магазин. Ты, спрашиваю, с подружками ходила? Нет, отвечает, у них была задача взорвать Тушино, их никто не должен был видеть, они из дому носа не показывали. Я говорю: ну хорошо, а у тебя была задача взорвать кафе — ты-то какого черта в Толстопальцеве отсвечивала? Или вот вернули нам телевизор. А она лучше меня знает все видеоклипы, всех артистов. Прекрасно пляшет, когда настроение хорошее. А любимая песня, не поверите, — группы “Любэ”: “Давай за жизнь, давай, брат, до конца…” По телевизору показывают рекламу “Терминатора-3”. Зарема говорит: “Я его видела!” Я ей кричу: ты достала уже своим враньем! Где ты могла его видеть, он только в кинотеатрах начал идти? На кассете пиратской — так не было у вас в Толстопальцеве видака, ты сама говорила. Да нет, отвечает, в кинотеатре. Я беру “Московскую правду”. Вот он идет, говорю, здесь, здесь и здесь. В каком? Названия, отвечает, не помню. А “Терминатора” начали показывать с 3 июля 2003 года, как раз в тот день, когда Зарема в Москву прилетела. Получается, смертница наша, перед тем как себя подорвать, еще и в кино ходила. И деньги у нее при себе были, у смертницы, когда она кафе пришла подрывать. Тысяча рублей, которые благополучно потырили наши менты. Наши менты — это сказочные люди. Захватили террористку, и первое, что сделали, — пошарили по карманам.

Свозили ее оперативники в Толстопальцево. Приезжает, жалуется. Представляешь, говорит, они все мои вещи забрали, козел этот Арби. Я говорю: да ладно, тут вся жизнь под откос, какие вещи! А она говорит: да я только пеньюар купила, такой красивый. Е-мое, какой пеньюар, если ты взрываться приехала…

Вела дневник в тюрьме. Я его читала, когда ее уводили. Но писала она то, что нужно. “Как я проклинаю эту Лиду, которая меня втравила…” Мне уже сказала, что никакой Лиды нет, но в дневнике все равно продолжает писать про Лиду, до тех пор, пока не признается следователю. “Как бы я хотела помочь сотрудникам ФСБ! Как я благодарна русским!” Дает мне это читать. Я говорю: ты че такую хрень-то пишешь, для кого? Для ФСБ, говорит. Вас понял, говорю, молодца. Приходит от следователя: “Представляешь, эта сука Ганиева сдала Курейшу”. Так она Рустама Ганиева называла. Пишет в дневнике: “Узнала, что арестовали Курейшу, какая же он сволочь!” А до этого, пока никто не знал, кто такой Курейша, он же по паспорту Рустам, она писала: “Все время вспоминаю, как хорошо ко мне относился Курейша. Почему я не согласилась стать его женой?” Когда взяли Раису Ганиеву, оперативники сказали Зареме. Счет пошел на минуты: кто из вас больше людей сдаст, того и отмажем. Вот они с Раисой и соревновались. Ганиева своего брата сдала, а Зарема — нет. У нее двоюродный брат в боевиках. Он даже не просто боевик, а амир — начальство ваххабитское. Где-то бегает.

Принесли Зареме на подпись продление содержания под стражей. А там кратко изложено, в чем она обвиняется. Когда она это прочитала, то орала на всю тюрьму. Как она нас всех любит, в особенности ФСБ. Знаете, когда Зарема была искренней? Когда Зарема была Заремой. Когда после вердикта кричала, что русских надо взрывать. Правда, вставила одну красивую фразу. Что я вас раньше не ненавидела, а теперь ненавижу. Она нас ненавидела давным-давно.

А на приговоре как хорошо держалась! Я это оценила. С достоинством, с улыбкой. Вот она, настоящая! Сказать: “нет проблем”, выслушав приговор — двадцать лет, когда адвокат и оперативники ей накануне лапшу вешают: Зарема, блин, пять лет. Ну, максимум шесть. А как сладко в это верить! И после этого она спокойно выслушивает: двадцать! “Спасибо, ваша честь!” Вот это — она! В такую минуту хрен притворишься.

Шахидка с сигаретой. Это нонсенс.

У меня ощущение, что она не чеченка. Сидела я с ними — не такие они. Зарема — другая девочка. Колбаса со свининой — да нет вопросов. Много вы видели чеченок, которые курят? А Зарема курила с первого дня. Мои же сигареты и курила — “Кент-четверка”. Ну, правда, немного. И в эти сказки про рай она не верит. И выступление Ястржембского мы вместе смотрели. Ну, че он плетет, говорила Зарема, какие наркотики, какое сексуальное давление? Очередь, Ангелина, ты понимаешь, очередь из девочек, готовых поехать и взорваться. Просто от ненависти. И больше я от нее ничего не добилась.

Родовая башня

— Мужахоевы — небольшая фамилия. К ним еще Вельхиевы относятся. Это один род. Один тейп. Мужахоевы-Вельхиевы — выходцы из Бамута. Всегда жили в Бамуте и до сих пор остаются там жить.

— Бамут разрушили, где им там жить?

— Да, ты прав. Они переехали. Живут теперь в Малгобекском районе. Почти все в Малгобеке и Ачалуках. Их очень мало. И они не относятся ни к чеченцам, ни к ингушам.

— А кто ж они?

— Да никто. Таких называют мелхи. Живут в Ингушетии — пишутся ингушами. Живут в Чечне — пишутся чеченцами. Вот Зарема этого рода девушка — нечистокровная. Ни ингушка, ни чеченка. У чистокровных вайнахов — чеченцев или ингушей — у всех у них там где-то в горах, в ауле, должна быть родовая башня. Если такой башни нет, то, как бы они ни божились, как бы они ни клялись, они нечистокровные.

— А у тебя башня есть?

— Естественно.

— Ты давно в ней была?

— Честно говоря, ни разу не была. Даже не знаю, где она находится.

— А каково это — иметь башню? Осознавать себя чистокровной? Тебе же приятно было сказать мне сейчас: “Да, естественно, у меня есть башня”. Что ты чувствовала при этом?

— Да ничего особенного. Фразу “У меня есть особняк на юге Италии” я бы произнесла с большим чувством. Но особняка у меня нет.

— А башня есть.

— Да, башня есть.

— А муж Заремы, Хашиев покойный, он тоже мелхи?

— Нет. Хашиевы считаются ингушами. Но в вайнахской иерархии этот тейп стоит чуть ли не на последнем месте. Хашиевы, Цороевы — это все одна фамилия. Еще Точиевы к ним относятся, но не все. Тут важно, откуда ты выходец. Точиев из одного села к Хашиевым относится, а из другого — просто однофамилец.

— Зарема намекала сокамернице, что ее муж Хасан Хашиев — боевик.

— Про мужа не знаю, но многие Хашиевы действительно подались в ваххабизм. Хашиевы вечно нищими были, может, поэтому. В Слепцовске улица есть, где живут одни Хашиевы, — пол-улицы ваххабиты. Во вторую кампанию один из Хашиевых, отец пятерых детей, уехал в Чечню воевать. Его там убило, и теперь дети — сироты. Хотя должен был понимать, что, имея столько детей, лучше не дергаться. Тело этого Хашиева так и не нашли. Похороны провели, поминки, все обряды как положено, но самого трупа не было.

— Мать бросила Зарему, когда ей исполнился год. Что это за мать такая?

— Нормальная вайнахская мать. Если вайнахская женщина хочет уйти из семьи и снова выйти замуж, она может оставить своего ребенка бывшему мужу или его родственникам. Это не стыдно — отказаться от ребенка. Уйти и создать новую семью. Что мать Заремы и сделала. Почему — я не знаю. Может, разлюбила. Может, пил он, скандалы постоянные. Может, рассудила: зачем я дальше буду жить с человеком, рожать ему, если уже сейчас знаю, что рано или поздно я с ним расстанусь. У нас ведь как, у вайнахов? Если у меня есть ребенок от первого брака, я с этим ребенком замуж второй раз не выйду. Меня никакой уважающий себя мужчина с ребенком не примет. Потому что ребенок у нас по отцу. И если у ребенка фамилия Мужахоев, то он и должен жить в семье Мужахоевых.

— А если мать не хочет бросать ребенка?

— Ну и пусть забирает. Ей создадут условия, будет жить с ребенком, никто не запрещает… Но замуж никто не возьмет.

— Дедушка сказал, что Зарема вышла замуж сама. Как это — сама?

— Понравилась девушка парню. Он ей тоже понравился. Она с ним договорилась, что согласна выйти замуж. Он ее тайно увозит, будто ворует, но не силой. После этого родственники жениха едут к родственникам невесты. В случае с Заремой — к дедушке Хамзату. Дедушка в любом случае должен их принять. Хочешь ты этого брака или не хочешь — в твой дом пришли, должен людей принять. Гости сразу не говорят, что пришли насчет внучки. Здороваются, спрашивают, как дела, как поживают родители, обычный вайнахский набор. Потом, исподволь, начинают говорить по делу. Уважаемый Хамзат Магомедович, мы сегодня навестили твой уважаемый дом и тебя, уважаемого, по следующей причине. Дедушка, конечно, уже давно обо всем догадался, но ведет себя так, будто ничего не понимает. Наш парень женился на вашей внучке, продолжают гости, она вроде не против. Теперь мы бы хотели прийти к согласию и с вами. Мы выходцы оттуда-то, у нас такая-то фамилия, такой-то парень. Согласны вы с нами породниться или нет? Дед согласен. Может, в душе-то он и против, но коль внучка выбрала — почему нет. Я рад, говорит дедушка, что мы с вами породнимся, отныне мы родственники и в беде, и в радости.

— А почему дедушка в душе может быть против? Потому что фамилия у Хашиевых не знатная?

— Мужахоевы тоже не особо знатная фамилия, чтоб Хашиевых отвергать. Они на одном уровне. Так вот, дедушка соглашается. Тут же режут барана, садятся за стол, пьют чай. Барана, кстати, привозят родственники жениха.

— А если девушка согласна, а дедушка — против?

— Таких ситуаций практически не бывает. Вайнахи — не русские, спонтанных решений не любят. У русских все решается, в лучшем случае, в кругу семьи. А у вайнахов, если нужно, например, жениться или выдать девушку замуж, тут весь тейп подключается. Всё про тебя узнают — от места рождения до последнего места работы. Кем была твоя бабушка, твой дедушка и так далее. Есть среди вайнахов такие фамилии, которые между собой вообще браков не заключают, ни при каких обстоятельствах. Из-за кровной вражды, например. Допустим, троюродный прадедушка девушки умышленно убил троюродного прадедушку парня. Еще когда вайнахи в горных аулах жили. Может, уже и примирились давно, друг друга не режут. Но браки между этими фамилиями не заключаются. Парень и девушка могут общаться, встречаться, но брак им никогда не позволят заключить. И похищать такую девушку парень не будет.

Дедушка может, конечно, не согласиться. Сказать, чтоб через час внучка была дома. Просто чтоб посмотреть, насколько его уважают. Ее привезут через полчаса, и дедушка тут же согласится. Да, скажет, я согласен заключить с вами родство, потому что вы меня уважили.

Для надежности родственники жениха могут привезти с собой какого-нибудь уважаемого человека, с которым дедушка невесты лично знаком или, например, известно, что этому человеку дедушка не откажет. Это может быть любой дед.

— То есть даже не родственник? Посторонний человек?

— Среди вайнахов нет посторонних… Чем быстрее родственники жениха придут к родственникам невесты, тем лучше. В любом случае это нужно сделать в течение суток. А сообщить о похищении невесты ее родственникам следует вообще немедленно. Чем быстрее ты сообщишь, тем больше ты их уважаешь.

— А где все это время находится наша украденная?

— А украденная ваша тем временем сидит у родственников жениха или у его друзей, но ни в коем случае не в его доме — это неприлично. Рядом с ней обязательно должна находиться женщина, чтобы похищенная не чувствовала себя неуютно. Мало ли что женщине может понадобиться.

Брак регистрировать необязательно. Более того, можно зарегистрировать брак, но если он заключен не по вайнахским законам, то мужем и женой вас никто из вайнахов считать не будет.

Окончательное согласие на брак может дать только отец. Если его нет, то дедушка. Короче тот, кто является главой семьи. Решение он принимает единолично, но обязательно должен посоветоваться с дядей невесты по материнской линии.

— А бывает так, что невесту крали, а она не согласна?

— Редко, но бывают. Ну, натурально украли. Она этого не хотела, сопротивлялась как могла, но украли, случилось так. Тогда договориться намного сложнее. Потому что все это чревато кровной местью. Оружие есть у всех. И ребята молодые, способные его держать, есть в каждом тейпе. И они обязательно ввяжутся. Им только повод дай. Вот мол, наша женщина не хотела, а вы ее насильно украли, то есть оскорбили нашу фамилию, наш тейп. Родственникам жениха это не нужно, они стараются всеми правдами и неправдами это урегулировать. Допустим, украли меня в пять часов вечера. Родственники парня приходят к моему отцу и говорят: так и так, дочку вашу украли, но есть проблемы. Отец говорит, хорошо, пусть какая-нибудь тетка из нашего рода пойдет и поговорит с моей дочерью. Если дочь скажет, что она добровольно ушла замуж, мы заключим с вами родственные отношения, и все будет хорошо.

— А если ты ушла недобровольно?

— А если недобровольно, то парень, который меня похитил, будет стараться, чтобы я с этой теткой не увиделась, будет скрывать меня как можно дольше.

— Зачем?

— А вдруг я со временем соглашусь. Бывает ведь и так, что невеста и согласна, и не согласна. Со мной, например, беседует тетка: так ты согласна или нет? — а я не могу определиться. В этом случае отец поступит как захочет, но если я все-таки твердо не согласна, меня возвращают домой.

— А если не возвращают?

— Тут уже начинаются разборки. Родственники парня, кстати, могут и не знать, где он меня прячет. А мой отец ставит условие. Если до десяти вечера я не увижу свою дочь — все, между нами вражда. После таких слов меня из-под земли достанут.

После этого родственники жениха уезжают, но не успокаиваются. Начинают засылать сватов. Потому что если после того, как отец сказал, что не согласен с ними породниться, и я сказала, что не хочу выходить замуж, вот если после этого меня сразу оставят в покое — это будет страшное оскорбление. Неуважение ко мне и к моей семье. Хочет этот парень на мне жениться или уже не хочет — никого это не волнует, он обязан засылать в мой дом сватов. Это может длиться неделю, две недели, месяц. Приходит старик какой-нибудь, говорит: может, подумаете? Ну, да, парень совершил ошибку, молодой, но это все из-за того, что он любит вашу дочь. Чем дольше это длится, тем больше они уважают нашу семью. Хотя уже с первого дня ясно, согласится отец или нет. Он уже в первый день либо соглашается, либо не соглашается, либо дает понять, что мы в принципе не против, но придите и попросите еще раз. А если с первого дня отец твердо против — ходи, не ходи, уже не согласится. Но надо ходить, иначе неуважение.

— Когда у Заремы погиб муж, его родственники забрали у Заремы дочку и отдали брату ее покойного мужа. Это тоже вайнахский обычай?

— У матери никто не имеет права отнимать ребенка. И брат покойного мужа, то есть дядя девочки, имел право ее воспитывать без всякого удочерения. Как свою родную дочь. Он бы и так взял на себя всю ответственность за этого ребенка и был бы ей как отец. Зарема говорит, что Хашиевы приехали к ее дедушке в Ассиновку, спросили, заберет ли он внучку с правнучкой, а дед якобы ответил, что не заберет, потому что старый, не прокормит.

Но когда Хашиевы к дедушке приехали? После того как Зарема от них уже ушла. Ушла из дома мужа и дочь там оставила. Если бы она хотела жить со своим ребенком, никто бы ей не препятствовал. Дом, в котором Зарема жила с мужем, в этой ситуации, по вайнахскому закону, принадлежит дочке Заремы. Девочка-сирота, кроме матери у нее никого нет. Зарема говорит, что свекор предложил ей оставить ребенка в его семье, а самой создавать новую семью. Возможно, он так ей и сказал, ничего плохого в этом нет, хотел как лучше. Ты молодая, создавай семью, а воспитывать твою дочь будет мой младший сын, твоя дочь ни в чем не будет нуждаться.

Но если она ответила бы свекру, что нет, я не хочу создавать новую семью, я хочу жить со своей дочкой, никто бы ее из дома не выгнал. И родственники со стороны мужа обязаны были бы ее всем обеспечить.

Свекор, конечно, мог на нее давить. Говорил, наверное, что будет лучше, если девочка будет расти в семье дяди, что у тебя, Зарема, ни образования, ни родителей. И дедушка у тебя, Зарема, старенький, что ты этому ребенку сможешь дать? Откажись, Зарема, от дочери, для ее же блага. Но если бы Зарема не испугалась, никто бы ее силой не выгнал и ребенка бы не отнял. В этой ситуации решение принимает женщина. Мало ли что тебе говорят?

Зарема говорит, что ей запретили видеться с дочкой. Это чушь полная. Вот она рассказывает, как дочку украла. Пришла в дом к этим Хашиевым, взяла дочку, пошла с ней погулять. То есть не запрещали ей с ребенком-то видеться. Все у них меж собой было мирно и по взаимной договоренности. И родительских прав ее не столько лишили, сколько она сама от них отказалась, чтобы брат мужа мог ее девочку удочерить. А если бы это было не так, кто бы с ней ребенка отпустил, да еще без присмотра.

И наверняка никто не собирался в будущем скрывать от девочки, что Зарема — ее мать. У вайнахов не принято это скрывать. Они трепетно относятся к своим родословным, и такие вещи всегда всплывают.

Вайнахи вообще не считают нужным врать детям. Поэтому наши дети очень рано начинают все понимать. Десятилетний москвич и десятилетний ингуш — это разные дети. У москвича детство как детство — кино, игрушки. А ингуш слишком рано начинает жить настоящей мужской жизнью. Он менее инфантилен. И смерть на территории Чечни и Ингушетии ближе к людям, не на задворках. Каждый день кого-то хоронят, и дети это видят. Они, в отличие от московских детей, с детства знают, что жизнь не прекрасна, что человек не вечен. Что можно потерять в одночасье и маму, и папу.

— Будь ты приемной матерью Рашаны Мужахоевой, как бы ты ей рассказала про родителей?

— Когда Рашане исполнилось бы лет десять-двенадцать, я бы показала ей их фотографии. Вот, Рашана, твоя настоящая мама. Ее зовут Зарема. А это папа. Его зовут Хасан. Случилось несчастье, папу застрелили на разборке, все мы не вечные. Папы у тебя не стало, а мама… Мама — прекрасный человек, и на самом деле очень тебя любит. Она приходила к тебе в гости, приносила гостинцы, подарки. Но тебе… Тебе лучше было жить с нами, потому что в Чечне, откуда твоя мама, в то время шла война. Взрывали, стреляли, убивали. А жить с нами твоя мама не могла, потому что там, в Чечне, у нее остались дедушка и бабушка. И она должна была о них заботиться. Потому что по нашим обычаям одних стариков оставлять нельзя, ты сама, Рашана, прекрасно об этом знаешь.

Я бы так объяснила. Я бы не стала очернять Зарему, потому что она мать моего ребенка, потому что ребенок очень быстро вырастет и поймет, что к чему. И не простит мне, что я плохо говорила о ее матери. И я упаду в ее глазах. Зачем мне это нужно?

— После смерти мужа Зарема могла выйти замуж только второй женой.

— Меня эта история не растрогала. Зарема не единственная вдова на территории Чечни и Ингушетии. Они там сплошь и рядом. Масса женщин, которые потеряли не только мужей, но и всю семью, включая детей. Тем более что Зарема решила себя убить спустя полтора года после случившегося с ней несчастья. Что касается второй-третьей жены, то это брехня. Правда, ни разу не женатый мужчина Зарему бы, конечно, не взял. Но есть разведенные, есть вдовцы. Она вполне могла выйти за кого-то из них. Не обязательно за старика двадцать пятой женой. Хотя вдовцов ее возраста в Ингушетии практически нет. Это в Чечне рано женятся и рано выходят замуж. Ингуши с браком как-то не торопятся — ни мужчины, ни женщины. В отличие от чеченцев они на этот счет не парятся.

— У нищего дедушки Заремы Хамзата Мужахоева в сундуке лежало золото на тысячу долларов…

— Это ж не его драгоценности, наверное, а нескольких теток Заремы, дочерей того дедушки. Эти драгоценности моли быть куплены и дедом, и прадедом, и прапрадедом. Они передаются по наследству.

То, что драгоценности теток хранились в доме дедушки, — тоже вполне естественно. Может, какая-нибудь тетка или несколько теток снимают квартиру или ездят часто. Им эти драгоценности сейчас не нужны, и они привезли их к отцу, просто чтоб не потерять. Там и Заремины драгоценности наверняка лежали. Не бывает так у вайнахов, чтобы кому-то из дочерей или внучек все, а другой ничего. Вообще драгоценности для вайнахской женщины — обязательны. Я вот, например, не ношу ни колец, ни часов, ни браслетов. Я их не люблю, но это не значит, что у меня их нет. Я не ношу драгоценностей, но иметь их я обязана. В основном же наши женщины стараются драгоценности носить, чтобы показать, что, по крайней мере, в материальном отношении у них все прекрасно. Если женщина красиво одета, в красивой шубе, на ней дорогие украшения, прекрасный костюм, это говорит о благополучии ее мужа.

Зарема рассказывала, что быстро продала драгоценности на базаре, и тетки уже не смогли ничего вернуть, так как все тут же расхватали. В Ингушетии на базаре золота валом. Хочешь — турецкое, хочешь — московское, какое угодно. Если драгоценности Мужахоевых так быстро ушли, значит, это были действительно качественные вещи, возможно, антикварные.

— Это ведь серьезное преступление — украсть фамильные драгоценности? Что за это бывает у вайнахов?

— Я о таких вещах ни разу не слышала, чтобы из семьи что-то украли. Не знаю я таких примеров. Если мне нужны деньги, я просто прихожу в семью и говорю: “Мне нужны деньги”. Мне не нужно их красть. Если дома есть деньги, мне их дадут. Если их нет, мне постараются эти деньги достать. Так что я даже не знаю, как оценивать это преступление. Зарема проявила неуважение к предкам, к теткам, к дядькам, можно сказать, плюнула в лицо своей семье.

— Отреклась от семьи…

— Ну, это слишком громко сказано. Просто не уважила.

— Как бы развивались события, если бы побег Заремы с дочкой в Москву удался?

— Тетка бы ее встретила, приняла. Но при этом сразу бы уведомила своих родственников в Чечне, что Зарема находится у нее. Потому что в этой ситуации за Зарему отвечает тетка. Тем временем Хашиевы приехали бы в Ассиновку к дедушке Заремы. Так и так, сказали бы Хашиевы дедушке, твоя внучка исчезла с нашим ребенком. И если с ним что-то случится, отвечать, дедушка, будешь ты. Как глава семьи. Дедушка, конечно, сам доехать до Москвы не в состоянии, он бы вызвал своего сына и сказал: так и так, сынок, твоя племянница, моя внучка, забрала ребенка, от которого уже отказалась и который воспитывается в чужой семье. Поставила всех нас в такое неловкое положение. Этот сын, дядька Заремы, из-под земли бы ее достал, но ребенка Хашиевым вернул. И никто из родственников Зарему в Москве бы не прятал. Потому что московская ее тетка тоже замужем за человеком какой-то фамилии. И ему эти разборки с чужими детьми совсем не нужны. Потому что и он отвечает за этого ребенка, коль скоро ребенок находится в его доме. Все вайнахи постоянно несут какую-то ответственность, так уж наше общество устроено. И лишнюю ответственность, например за чужих детей, по возможности стараются с себя скинуть. Своих проблем хватает. Так что убежать было невозможно. И Зарема это прекрасно знала. Я вообще думаю, что про похищение дочки и погоню в аэропорту Зарема все придумала. Для судей, для драматизма. Такое в Слепцовске не могло остаться незамеченным. Сплетни бы пошли, слухи. А не было ни сплетен, ни слухов. Я в Слепцовске живу, ни о чем таком не слышала.

— Зарема украла и потратила деньги, которые принадлежали семье. Она должна была их вернуть?

— Если бы я потратила какие-то семейные деньги, меня бы их вернуть не попросили. Зачем требовать с человека то, что он не в состоянии исполнить. Достать, например, тысячу долларов. Я не думаю, что ей ставили такое условие — верни в семью деньги.

— Ну, может, она сама для себя решила…

— Пойти в смертницы, чтобы вернуть долг семье, чтобы смыть позор? Ерунда полная. Это тоже похоже на легенду. Зарема не производит впечатление такой дуры. Ведь что получилось. Она украла драгоценности, но это семейное преступление, оно касается только близких родственников и никак семью не подставляет. Она украла ребенка. Это уже серьезнее, но тоже касается только двух семей — Мужахоевых и Хашиевых. А вот то, что она связалась с ваххабитами, пошла в смертницы, да если еще и взорвалась бы, вот этим бы она подставила свою семью конкретно. Вплоть до того, что федералы Мужахоевых начали бы убивать, дом бы им сожгли, как Ганиевым в Ассиновке после “Норд-Оста”. Да и где гарантия, что после ее подрыва ваххабиты заплатили бы семье эту тысячу долларов. Ну, допустим, не обманули, попытались бы заплатить. Но дедушка эти деньги никогда бы не взял. Дедушка не дурак. И Зарема прекрасно знала, что дедушка эти деньги не возьмет. Неубедительная история. Лжет Зарема.

К тому же ее как самоубийцу и похоронили бы за территорией кладбища. Смыла позор.

— На оглашение приговора в зал пустили журналистов. Зарема попросила косынку. Она сказала, что не может показаться по телевизору без косынки. Косынку ей в конце концов дала какая-то американка, но повязать ее Зарема не смогла. Руки ее были скованы за спиной, а снять наручники конвой отказался. Это действительно такой позор — появиться без косынки?

— Это были ее понты. Какая разницы — в косынке, без косынки. Да хоть в парандже. Она же в джинсах была. А по вайнахским обычаям женщина не имеет права ходить в брюках. Тут никакая косынка не поможет. Поэтому — понты!

— И какой же у нее был выход из ситуации? После того как она утащила фамильные кольца и попыталась украсть дочку…

— Вести себя как ни в чем не бывало. Заботиться о дедушке с бабушкой. Время от времени говорить, что неправильно поступила, все понимаю, больше такого не повторится. Просто переждать. Родственники есть родственники. Да, она совершила ошибку. Но это же не конец жизни. Жива-здорова, молода. Бабушка, дедушка живы. Ребенок в хороших руках. Лично я не считаю ее ситуацию безвыходной. Прощают даже убийство, если оно было совершено по неосторожности, а какие-то драгоценности и подавно бы ей простили.

Вскоре после ареста Заремы Мужахоевой по Москве прошел слух о Черной Фатиме — вербовщице смертниц. Ее фотороботы — сорокалетней крашеной блондинки с орлиным носом — висели в аэропортах.

Ее давно арестовали и осудили на двадцать лет, не зная, что она Черная Фатима. Посадили не за организацию взрывов и не за вербовку в смертницы молодых девушек. Черную Фатиму посадили за убийство, которого она не совершала. Она сама вообще никого не убивала.

Настоящее имя Черной Фатимы — Зарема Мужахоева. Она нам все о себе рассказала, но мы услышали только то, что хотели услышать. Мы хотели историю обманутого одинокого человека, загнанного в угол войной и варварскими чеченскими обычаями. Историю деревенской девочки, выросшей под бомбежками, не видевшей в жизни ничего, кроме смерти и нищеты. Историю молодой вдовы, у которой злые родственники отобрали ребенка. Историю прозрения, отказа от своей и чужой смерти. Короче, историю жертвы.

А другой истории мы боялись. Ведь если Зарема не жертва, тогда она умный, жестокий, убежденный враг. И это в двадцать четыре года. И это женщина.

Вот несколько фактов, позволяющих предположить, что Зарема Мужахоева занимала в иерархии террористического подполья куда более высокое место, чем простая смертница.

И в Моздоке, и в Москве Зарема появлялась за двое суток до теракта. Соответственно 3 июня и 3 июля 2003 года. Все эти двое суток она находилась в одной квартире с будущими смертницами — в Моздоке с Лидией Хальдыхороевой, в Подмосковье с Зулихан Элихаджиевой и Марем Алиевой. Она разговаривала с девушками. Знает мотивы их поступков. Если Зарема такая же смертница, зачем мужчинам — организаторам теракта — знакомить ее с другими смертницами, да еще позволять подолгу общаться с ними наедине? Мало ли до чего молодые девушки могут договориться. Вдруг кто-то из них передумает, испугается. Понятно, для чего мужчины держали вместе Зулихан Элихаджиеву и Марем Алиеву. Им вдвоем идти в Тушино. Вдвоем вроде и полегче. Но зачем в их компанию поместили Зарему? Вот она всю ночь болтает с Зулихан, она подружилась с Зулихан. Знакомство в экстремальной ситуации роднит. На этом построены все ветеранские братства. Наутро Зулихан едет в Тушино и взрывается. Зареме предлагают посмотреть телевизор. Она видит, что осталось от ее подружки. Зачем подвергать психику будущей смертницы таким испытаниям? Зачем ее пугать?

А затем, что Зарема не смертница, а наблюдатель. Она входит в доверие к Зулихан, сообщая ей, что тоже на днях взорвется. Поддерживает ее психологически, гасит сомнения, вселяет уверенность, рассказывает о прелестях загробной жизни. И просто следит, чтоб та не удрала в последний момент.

Далее. По словам Заремы, в Моздоке она не выполнила приказ. Вышла на место теракта и не взорвалась. Чуть не провалила операцию. Боевики Зарему якобы простили, потому что у нее была уважительная причина — гайморит. Хорошая деталь для байки, но неправдоподобная. При этом Рустам Ганиев, находящийся в федеральном розыске, рискуя свободой и жизнью, сам везет никудышную смертницу за восемьдесят километров в Нальчик, устраивает ее в больницу по паспорту сестры другого боевика, возится с Заремой, навещает ее. Вместо того чтобы прибить или, по крайней мере, бросить на произвол судьбы. Чего он с ней возится? С той, которая сорвала ему дело. Которой уже нельзя доверять. Которая может выдать и этого Рустама, и вообще всех.

А возится он с ней потому, что Зарема равноправный член банды, специалист. Рустам как руководитель печется о ценных сотрудниках. А историю о том, как она не взорвалась в Моздоке, Зарема придумала для следователей и присяжных, чтобы убедить их в искренности своего раскаяния.

По силе общественного резонанса самый кровавый теракт в Моздоке — пустяк по сравнению с терактом в Москве. Публика запоминает “Норд-Ост”, Тушино, Печатники, Каширку. А взрыв дома правительства Чечни, жилого дома в Волгодонске, военного госпиталя в Моздоке — трагедии областного масштаба. Третья новость информационного выпуска. Теракт в Москве обходится намного дороже. Только за аренду дома в Толстопальцеве боевики выложили тысячу двести долларов. Плюс транспортные расходы, оплата телефонных переговоров, приобретение липовых паспортов, взрывчатки. Боевики потратили кучу денег, разработали план, и вдруг на ключевую роль смертницы приглашают уже скомпрометировавшую себя месяц назад в Моздоке Зарему Мужахоеву. Да еще держат ее вместе с другими смертницами. А вдруг она расскажет им, как струсила в Моздоке? И они после этого передумают?

Зарема не смертница, а опытный куратор, которую специально вызвали в Москву для выполнения ответственного задания.

5 июля 2003 г., Тушино после взрыва.

В банде, которая работает со смертницами, женщина необходима. И как соглядатай, и как психолог. Женщине с женщиной проще договориться. Это общее место. Эфэсбэшники первый допрос Заремы поручили именно женщине, и адвокатом к Зареме назначили тоже женщину. Террористы не глупее. Женщина в такой банде необходима и просто как женщина. Вспомните описанные выше чеченские правила похищения невесты. Рядом с похищенной всегда находится женщина. Элементарная ситуация: у смертницы Зулихан Элихаджиевой на нервной почве началась менструация на неделю раньше срока. Руслан Сааев в аптеку за прокладками не пойдет, скорее застрелится. Да и подозрение это может вызвать, все-таки мужчины редко делают такие покупки. Другой бдительный фармацевт и участковому может позвонить. Вряд ли, конечно, фармацевт позвонит, но зачем лишний раз привлекать к себе внимание деревенских жителей, когда в твоем доме полно взрывчатки. Вот Зарема и сходит в аптеку. К тому же женщина в такой банде нужна как домохозяйка. Зарема и сама говорила, что готовила в Толстопальцеве еду для мужчин. И кто бы им готовил, если бы Зарема взорвалась на Тверской-Ямской. А уезжать из Толстопальцева после взрыва “Мон-кафе” террористы не собирались. Это видно по шести шахидским поясам, найденным в доме после ареста Мужахоевой.

Все эти соображения легко опровергаются одним фактом. 9 июля 2003 года Зарема Мужахоева пришла в “Мон-кафе” с бомбой. Значит, все-таки она не Черная Фатима, а рядовая смертница. Попробуем опровергнуть очевидное.

У Заремы есть отличие от остальных смертниц. И Лидия Хальдыхороева, и Зулихан Элихаджиева, и Марем Алиева несли пояс шахида на талии. А Зарема — в сумке. Вот почему все с поясами, а Зарема с сумкой? А может, она и не должна была взрываться? Может, Зарема должна была этот пояс кому-то передать. Другой смертнице или сообщнику. Может, на базе в Толстопальцеве террористы собирались только изготавливать пояса, а потом переправлять их в Москву другим людям? Нельзя же бесконечно возить смертниц в Толстопальцево. Соседи могут заметить, заподозрить, позвонить.