Жизнь этого парня

Удача

Наша машина снова закипела, как только мы с матерью пересекли Континентал Дивайд. Мы ждали, пока она остынет, и вдруг услышали рев автомобиля, доносившийся откуда-то сверху. Звук становился все громче, а затем огромный грузовик промчался мимо нас и свернул в следующий переулок. Его прицеп дико дребезжал. Мы уставились ему вслед.

– Ох, Тоби, – сказала моя мать, – у него отказали тормоза.

Ужасный звук все больше удалялся, а затем и вовсе затих, сменившись шорохом ветра, колыхавшего деревья вокруг.

К тому моменту, когда мы доехали до места аварии, небольшая группка людей стояла у обрыва, куда опрокинулся грузовик. Он пробил дорожные заграждения, пролетел сотни футов пустоты, и теперь лежал в реке среди булыжников, кверху дном. Грузовик выглядел ужасно маленьким. Струя густого черного дыма поднималась из кабины и растворялась в воздухе. Моя мать спросила, сообщил ли кто-нибудь об аварии. Кто-то сообщил. Мы стояли на краю скалы в окружении незнакомых людей. Все молчали. Мать положила руку мне на плечо.

Весь оставшийся день она пристально изучала меня, трогала, откидывая назад мои волосы. И я решил, что момент довольно подходящий, чтобы заикнуться о сувенирах. У матери не было лишних денег, и я старался даже не затрагивать эту тему, но теперь, когда ее защита была ослаблена, я ничего не мог с собой поделать. Когда мы выехали наконец из Гранд-Джанкшен, я приобрел индейский ремень, украшенный бисером, такие же мокасины и бронзовую лошадь со съемным, отделанным кожей седлом.

Шел 1955 год, мы ехали на машине из Флориды в Юту, убегая от мужчины-тирана, которого боялась моя мать, и надеясь разбогатеть на уране. Мы собирались в корне поменять нашу жизнь.

Мы покинули Сарасоту на закате лета, сразу после моего десятого дня рождения, и направились на Запад под низким дрожащим небом, которое то становилось черным и взрывалось, то прояснялось, но так, что в воздухе оставался легкий пар. Мы пересекли Джорджию, Алабаму, Теннесси, Кентукки, останавливаясь, чтобы остудить мотор, в городах, где люди передвигались с нерасторопностью больного подагрой, а их речь была такая же медленная и вязкая. Бездельники с гнилыми зубами окружали нашу машину, чтобы поглазеть на симпатичную леди с Севера и ее сыночка, споря между собой, какой путь нам следовало бы выбрать. Женщины забывали про свои цветочные клумбы, когда мы проезжали мимо; разглядывали нас с крылечек, иногда невозмутимо, иногда делая в нашу сторону кивок или обдувая своими вентиляторами.

Каждую пару часов наш «Нэш Рамблер» закипал. Мать продолжала тратить свои сбережения, но ни один механик не мог починить его. Все, что мы могли сделать, это ждать, пока он охладится, а затем ехать дальше, пока он снова не закипит. (Моя мать настолько возненавидела эту машину, что сразу по прибытии в Юту отдала ее женщине, с которой познакомилась в кафе.) Ночью мы спали в замшелых номерах, где в окно то и дело светили лучи фар, а комары, не переставая, заводили у нас над ухом заунывные песни. Однако ничего из перечисленного не беспокоило меня. Я был охвачен тем же чувством свободы, что и моя мать, разделял ее радость и мечты о переменах.

Все должно было поменяться, после того как мы покинем Запад. Моя мать была девочкой из Беверли-Хиллз, и та жизнь, которая виделась нам впереди, состояла из ее воспоминаний о Калифорнии в счастливые дни до Катастрофы. Ее отец, Папочка, как она его называла, был морским офицером и владел активами на миллионы. Они жили в большом доме с башенкой. Незадолго до того, как Папочка потерял все свои деньги и все деньги своих бедных ирландских родственничков-деревенщин и быстренько устроил себе перевод на службу за пределы страны, моя мама стала одной из четырех девушек, удостоившихся чести представлять Беверли-Хиллз на Параде роз. Тема их выступления звучала как «Конец радуги», и мать выиграла приз года под всеобщее одобрение. Она познакомилась с Джеки Кугэн, сфотографировалась с Гарольдом Ллойдом и Мэрион Дэвис, чей фильм Моряк был снят на корабле Папочки.

Когда Папочка был в море, они с матерью жили как в сказке, в которой порой целыми днями играли роль сестер.

И что за чудесные машины, о которых рассказывала мать, когда мы ждали, пока охладится мотор нашего «Рамблера»! Хотел бы я увидеть те машины! Папочка водил туристический «Франклин». До этого за мамой ухаживал парень, у которого был собственный «Крайслер» с откидным верхом и музыкальным сигналом. И, конечно, была еще семья Эрнандесов, соседей, которые переехали из Мексики после того, как нашли нефть под своим кактусовым ранчо. Семья была большая. Когда им нужно было появиться где-нибудь всем вместе, они ехали по одному в караване идентичных «Пирс-Эрроу».

Что-то подобное должно было случиться и с нами. Люди в Юте вставали нищими по утрам и ложились спать богачами. Не надо было быть горным инженером или минерологом. Все, что было нужно, это счетчик Гейгера. Мы держали путь к урановым залежам, где моя мать намеревалась найти работу. И быстро разобравшись во всем, она бы начала разрабатывать недра самостоятельно.

Она рассчитывала получить значительную компенсацию: за годы тяжелой работы, сначала в качестве продавца газировки, а затем начинающего секретаря, часто при этом оставаясь без гроша в кармане, а то и в долгах; за распад нашей семьи пятью годами раньше; за страдания от длительной связи с жестоким мужчиной. Она намеревалась наверстать упущенное время, и я собирался помочь ей в этом.

До Юты добрались на следующий день после падения фургона. Мы слишком запоздали – на несколько месяцев. Моаб и другие добывающие города были переполнены. Все мотели – забиты. Местные сдавали внаем свои спальни, гостиные и гаражи и уже предлагали площадки под трейлеры на своих передних двориках за сотню долларов в неделю, что равнялось бы месячному заработку матери, если бы у нее была работа. Но работы не было, и люди становились раздражительными. Случались убийства. Проститутки разгуливали по улицам средь бела дня, нетрезвые и драчливые. Счетчики Гейгера стоили целое состояние. Все говорили нам не сдаваться и не падать духом.

Мать призадумалась. В конце концов, у какого-то бедняка ей удалось купить счетчик Гейгера – инфракрасный прожектор, высвечивающий следы урана – и мы отправились в Солт-Лейк-Сити. Она выяснила, что где-то там должна быть руда. Тот факт, что еще никто ничего не нашел там, означал, что место будет практически нашим. Чтобы как-то свести концы с концами, мать планировала получить работу в компании «Кеннекотт Майнинг». Начальник кадров, ответивший на ее резюме, которое она отправила из Флориды накануне отъезда, оповестил ее, что не стоит приезжать, объяснив, что в Солт-Лейк нет работы и что рабочие его собственной компании собираются вот-вот устроить забастовку. Но его письмо было таким дружелюбным! Моя мать была уверена, что получит работу в любом случае.

Так что мы поехали дальше через пустыню. Всю дорогу пели: ирландские баллады, народные песни, биг-бенд блюз. Я подсел на «Mood Indigo». Снова и снова я грустно напевал «You ain’t been blue, no, no, no», пока мама посматривала на термометр и следила за двигателем. В горле у меня пересохло, и я стал покашливать. Но все равно был возбужден. Наш путь подходил к концу. Рекламные щиты Бурма-Шейв и изрешеченные, будто пулями, указатели миль проносились мимо. И по мере того, как числа на этих табличках становились все меньше, мы выкрикивали их все громче и громче.

Я приехал в Юту не для того, чтобы оставаться прежним мальчиком. У меня были собственные мечты об изменениях, западные мечты, мечты о свободе, власти и самодостаточности. Первое, что я намеревался сделать, это поменять себе имя. Девочка по имени Тоби пришла в наш класс незадолго до того, как мы покинули Флориду, и мы оба подвергались унижениям.

Я хотел взять имя Джек, в честь Джека Лондона. Я верил, что с таким именем я стану причастен к его силе и знаниям, которые я ему приписывал. И по крайней мере мне никогда не приходилось учиться в одном классе с девчонкой по имени Джек. А еще меня восхищало то, как это имя звучит. Джек. Джек Вулф. Моей матери категорически все это не нравилось, ни идея поменять имя, ни само имя. Но я не сдавался. В конце концов она согласилась, но только при условии, что я буду посещать занятия по катехизису. И когда я буду готов к тому, чтобы меня приняли в Церковь, она позволит мне взять имя Джонатан в качестве церковного и сократить его до Джека. Между тем я представлялся как Джек уже осенью, когда началась школа.

До моего отца дошел слух об этом, и он позвонил из Коннектикута, требуя от меня придерживаться имени, которое он дал мне. Он сказал, что это было древнее семейное имя. Это оказалось неправдой. Оно лишь звучало как старое семейное имя. Мебель, которую он покупал в антикварных лавках, тоже ведь выглядела как старая фамильная мебель. А придуманный им герб словно сошел со щита какого-нибудь жестокого барона, который провел свою жизнь, купаясь в крови сарацинов, бросаясь из сражения в сражение по грязным дорогам, усеянным пресмыкающимися крестьянами и сельскими работягами.

Он также не был в восторге от того, что я стал католиком. «Моя семья, – говорил он мне, – всегда была протестантской. Англиканской, точнее». На самом деле его семья была иудейской, но мне нужно было прожить еще десяток лет, чтобы понять это. В приступе неудовольствия отец даже позвал моего старшего брата к телефону. Я был груб, а Джеффри на самом деле мало интересовало, как я себя называю, так этот разговор и закончился.

Моя мать была довольна этим всплеском эмоций отца и приняла мою сторону. Смена имени стала казаться ей отличной идеей. В конце концов, он был в Коннектикуте, а мы в Юте. И хотя отец купался в деньгах – он женился на миллионерше, с которой жил еще до развода с моей матерью, – он ничего нам не посылал, даже той малости, которую судья предписал ему для моего содержания. Мы едва сводили концы с концами и делали это ему вопреки. Мое отречение от имени, которое он дал мне, напоминало ему об этом факте.

Той осенью раз в неделю после школы я ходил на занятия по катехизису. Желтые листья тихо проплывали мимо окон, пока сестра Джеймс наставляла нас на жизнь в вере. Она была страстной женщиной. Ее квадратная челюсть колыхалась, когда сестру что-либо приводило в волнение, а когда она говорила, ее глаза горели лихорадочным огнем, что было видно сквозь очки. Она не могла усидеть на месте, поэтому нервно ходила между столами, то и дело задевая их краем одежды. Сестра Джеймс не отличалась ни скромностью, ни робостью. Даже о сексе она рассказывала наглядно и со вкусом. Иногда она могла забыть, где находится, и начать свистеть.

Сестре Джеймс не нравилось, что мы свободно болтаемся после уроков. Она опасалась, что мы будем проводить время с друзьями из обычной школы и, по ее мнению, закончим как мормоны. Чтобы занять наше время после занятий, она организовала клуб по стрельбе из лука, художественный и шахматный клубы и потребовала, чтобы каждый из нас записался в один из них. Занятия в клубах проходили дважды в неделю. Посещение было обязательным. Никто и не помышлял о том, чтобы ослушаться ее.

Я записался в клуб по стрельбе из лука. Девочки тоже могли туда ходить, но ни одна из них так и не сделала этого. В дождливые дни мы занимались в подвале церкви, в ясные – на улице. Сестра Джеймс наблюдала за нами, когда могла. В остальное время мы находились под присмотром старшей монахини, которая была близорукой и пыталась контролировать нас, приговаривая: «Мальчики, мальчики…»

Люди по соседству держали кошек. Кошки обычно бегали по двору церкви, и им понадобилось время, чтобы понять, что они уже не хищники, а добыча. Большие пятнистые и рыжие, сидящие на солнышке, мило обернув хвостики вокруг лап, они вертели головами туда-сюда, когда наши стрелы пролетали мимо. Мы ни разу не задели ни одну из них, но порой были близки к этому. В конце концов, кошки осознали опасность и покинули нашу площадку. Когда это произошло, мы стали охотиться друг на друга.

Мы притворялись, что ищем улетевшие стрелы, только для того, чтобы скрыться за мишенями, в деревьях, где старая монахиня не могла нас видеть. Там начиналась игра. Изначально было решено, что «охотник» будет подбираться и выпускать стрелу в дерево поблизости от «добычи». И поначалу такой выстрел засчитывался как попадание в цель. Однако для некоторых принятые правила слишком ограничивали свободу, так что всем остальным пришлось согласиться с этим. А позже мои друзья с такой же легкостью нарушали правила боя шариками с водой, камнями и пневматическим оружием.

Игра становилась все интереснее. У всех нас возникали опасные ситуации, такие острые моменты, которые пересказываются друг другу множество раз, пока не становятся легендой. «Времена, когда Донни прострелили бумажник». «Времена, когда Патрику прострелили ботинок». Некоторые ребята взялись за ум и бросили этим заниматься, но так поступили далеко не все. Мы делали вид, что все абсолютно невинно, и никогда не признавались себе в истинной цели этих занятий: подстрелить кого-нибудь. Среди этих деревьев я совершенно терял голову. Я не думал, что меня кто-то может ранить или я могу ранить кого-нибудь, даже когда вставлял стрелу в лук и оттягивал ее назад, сосредоточенный на движении теней впереди. Как-то раз днем я делал именно это – натягивал лук, готовый к выстрелу, как только моя цель снова покажется, как вдруг услышал шорох позади. Я обернулся.

Сестра Джеймс уже готова была произнести что-нибудь. Ее рот был открыт. Она смотрела на стрелу, которую я целил в нее, потом взглянула на меня. В ее присутствии приятное ощущение пустоты в голове испарилось. Я точно знал, что делаю. Мы стояли так какое-то время. Наконец я направил стрелу в землю, разрядил лук и попытался извиниться, но она закрыла глаза, услышав мой голос, и замахала руками в воздухе, будто разгоняла мошек. «Практика закончена», – сказала она. Затем повернулась и ушла, оставив меня одного.

Иногда на меня накатывали приступы паники, что я скверный мальчишка и совершил что-то ужасное. Было достаточно какой-нибудь ерунды, чтобы вызвать это ощущение, вместе с уверенностью, что все, кроме моей матери, видят меня насквозь и им совсем не нравится то, что они видят. У меня не было причин испытывать подобные чувства. Я думал, что оставил их в прошлом, во Флориде, вместе со страхом перед дракой и застенчивостью в отношениях с девочками. Но здесь все это вернулось вновь.

Сестра Джеймс ничего не могла с этим поделать. Она ненавидела разговоры о грехе, и ей просто наскучили наши назойливые вопросы об Аде, Чистилище и Лимбе. Происшествие со стрелой, вероятно, ничего не значило для нее. Я оставался просто мальчиком, совершающим глупые мальчишеские выходки. Но я начинал подозревать, что она знает обо мне все. И тратит немало времени на размышления о моих проступках.

Я стал незаметным рядом с ней. Начал прогуливать кружок по стрельбе и даже занятия по катехизису. Мать не могла обнаружить это сразу. У нас не было телефона, и она никогда не ходила в церковь. Она полагала, что это хорошо для меня, но нелепо для нее, особенно сейчас, когда она была в разводе и снова связалась с Роем, мужчиной, от которого она бежала из Флориды.

Когда мог, я общался с пацанами из школы. Но все они были из семей мормонов. И когда они не занимались чем-то связанным с их верой, что занимало бо́льшую часть времени, их родители хотели, чтобы они находились рядом. Поэтому я часто слонялся днем в состоянии транса, вызванного привычным одиночеством. Прохаживался до центра и глазел на витрины. Представлял, как меня усыновляют разные люди, которых я встречал на улице. Иногда, видя, как некий мужчина в костюме приближается ко мне издалека, с расстояния, которое размывало его черты, я уже готовился узнать в нем отца и быть узнанным им. Затем мы проходили друг мимо друга, и несколько минут спустя я уже подцеплял взглядом кого-нибудь еще. Я разговаривал с любым, кто обычно говорил мне что-нибудь в ответ. Когда меня припирала нужда, я стучал в дверь ближайшего дома и просил разрешения воспользоваться туалетом. Никто никогда не отказывал. Я садился на газоны во дворах разных людей и играл с их собаками. Собаки эти узнавали меня – к концу года они меня уже ждали.

Я также писал длинные послания подруге по переписке, которая жила в Фениксе, штат Аризона. Ее звали Элис. Мой класс обменивался письмами с ее классом с начала учебного года. Предполагалось, что мы будем писать раз в месяц, но я писал, по крайней мере, раз в неделю, десять, двенадцать, пятнадцать страниц зараз. Я представился ей обладателем пегой белогривой лошади по имени Смайли, которая сопровождала меня на встречах с горными львами, гремучими змеями и стаями койотов на ранчо моего отца, Лэйзи Б. Когда я не был занят на ранчо, я разводил немецких овчарок и выступал сразу за несколько команд по атлетике. И хотя Элис была немногословным и нерегулярным корреспондентом, я верил, что она испытывает благоговейный трепет передо мной. И воображал иногда себя у ее двери с видом, требующим немедленного обожания.

Так я проводил часы после школы. Иногда, не очень часто, я чувствовал себя одиноким. И тогда я шел домой к Рою.

Рой выследил нас в Солт-Лейк несколько недель спустя. Он снял комнату где-то на другом конце города, но проводил бо́льшую часть своего времени в нашей квартире, давая понять, что он не будет держать обиду, покуда моя мать будет вести себя правильно.

Рой не работал. У него было небольшое наследство, дополняемое чеками по инвалидности от Министерства по делам ветеранов. Он заявлял, что потеряет их, если найдет работу. Когда он не охотился, не рыбачил или не шпионил за матерью, он сидел за кухонным столом с сигаретой в зубах и искоса поглядывал в «Настольную книгу стрелка» сквозь дым, который окутывал его лицо. Он всегда казался радостным, когда видел меня. Если мне везло, он брал пару винтовок в свой джип, и мы ехали в пустыню, пострелять по банкам и поискать руду. Он заразился этой урановой лихорадкой от моей матери.

Рой редко говорил в этих поездках. Время от времени он посматривал на меня и улыбался, затем снова отводил глаза. Казалось, что он постоянно погружается глубоко в свои мысли, уставившись на дорогу через зеркальные солнечные очки, в то время как ветер перебирает волны его великолепных волос. Многим Рой казался симпатичным. У него имелась татуировка. Ему довелось побывать на войне, но он хранил об этом героическое молчание. Он был грациозен в своих движениях. Мог отремонтировать свой джип, если было необходимо, хотя предпочитал проехать пол-Юты к механику, о котором слышал от какого-нибудь болтуна в баре. Он был первоклассным охотником, который всегда добывал зверя. Он учил нас с матерью стрелять, причем мать даже превзошла его, став настоящим снайпером.

Мать не рассказывала мне, что происходит между ней и Роем, об угрозах и периодической жестокости, которыми он удерживал ее рядом с собой. Со мной она была та же, что и всегда, полная планов и позитива. И лишь изредка наступали такие вечера, когда она не могла ничего делать, а лишь сидела и плакала, и тогда я утешал ее, но никогда не знал о причинах слез. Когда эти вечера заканчивались, я выкидывал все из головы. Если и были какие-то другие признаки, я не замечал их. Эксцентричность Роя и своеобразие нашей жизни с ним стали по прошествии лет обычными для меня.

Я полагал, что Рой был таким, каким должен быть мужчина. Моя мать, должно быть, однажды подумала так же. Я решил, что должен любить его, и притворялся перед собой, что действительно его люблю, даже в каком-то смысле искал его компании. Он взбудоражил меня только один раз. Я обнаружил, что масло, на котором готовила мать, светилось как фосфор под ультрафиолетом, точно так же как светится уран, и как-то раз я выплеснул его целиком на камни, которые мы принесли. Рой заметно рассердился, когда посмотрел на них. Мне пришлось сказать, почему я так сильно смеялся, а он воспринял это не очень хорошо. Он окинул меня уничтожающим тяжелым взглядом. Стоял какое-то время, удерживая на мне свой взгляд, и наконец сказал: «Это не смешно», – и не разговаривал со мной весь оставшийся вечер.

На обратной дороге из пустыни Рой обычно останавливался возле страховой компании, где мать получила работу секретарши после того, как узнала, что Кеннекот на самом деле бастует. Он ждал снаружи, пока она не заканчивала работу. Затем следовал за ней до дома, не спеша ведя машину, то там, то здесь заезжая на шоссе и позволяя ей быть впереди, затем сходил с трассы снова, чтобы держать ее на виду. Если бы моя мать хоть раз оглянулась, она бы наверняка сразу же заметила джип. Но она не оглядывалась. Она шла твердым военным шагом: плечи расправлены, голова прямая – и никогда не смотрела назад. Рой вел себя так, будто это была игра, в которую мы все играли. Я знал, что это не так, но я не понимал, что это значит. Лишь держал данное Рою слово, которое он вытребовал у меня, ничего ей не говорить.

В один прекрасный день незадолго до Рождества мы упустили ее. Ее не было среди людей, покидающих здание, когда оно закрывалось. Рой подождал какое-то время, вглядываясь в потемневшие окна и наблюдая за тем, как охранник закрывает двери. Затем он запаниковал. Включил передачу и помчался вокруг всего блока. Потом снова остановился напротив здания. Выключил мотор и стал шептать что-то сам себе. «Хорошо, – говорил он, – все нормально, нормально» и снова включал мотор. Он объехал здание еще раз и помчался по соседним улицам, то стуча по тормозам, то давя на газ, его щеки были мокрыми от слез, губы двигались как у молящегося. Все это случалось прежде и в Сарасоте, и я знал, что в такие моменты лучше помолчать. Я просто крепко держался на пассажирском кресле и старался «не отсвечивать».

Наконец, он остановился. Мы сидели просто так несколько минут. Когда ему стало лучше, я спросил, можем ли мы поехать домой. Он кивнул, не глядя на меня, затем достал платок из кармана рубашки, высморкался и положил платок на место.

Мать готовила ужин и слушала рождественские песни, когда мы вошли. Все окна были запотевшие. Рой смотрел, как я подошел к печке и прислонился к ней. Он продолжал смотреть на меня, тогда как я смотрел на него. Затем он подмигнул. Я знал, что он хочет, чтобы я подмигнул ему в ответ, и также знал, что это каким-то образом будет означать, что я на его стороне.

Мать положила одну руку мне на плечо, другой рукой помешивая соус. Рядом на барной стойке стоял стакан пива.

– Как пострелял из лука? – спросила она.

– Хорошо, – ответил я.

Рой сказал:

– Мы ездили стрелять по бутылкам. Потом поблудили немного.

– Поблудили? – повторила мать холодно. Она не выносила этого слова.

Рой прислонился к холодильнику:

– Напряженный день?

– Напряженный, и правда. Лихорадочный.

– Ага, ни минутки свободной.

– Мы набегались на работе, – сказала она. Сделала глоток пива и облизала губы.

– Должно быть, ты рада была уйти.

– Да, это было кстати.

– Отлично, – сказал Рой. – Хорошо прогулялась до дома?

Она кивнула.

Рой улыбнулся мне, и я улыбнулся в ответ.

– Я не знаю, кого ты пытаешься надуть, – сказал Рой. – Даже твой собственный ребенок знает, на что ты способна.

Он повернулся и пошел обратно в гостиную. Мать закрыла глаза, затем снова открыла и продолжила помешивать соус.

Это был один из тех ужинов, когда мы не разговаривали. После мать вытащила печатную машинку. Она солгала насчет скорости печати, только чтобы получить работу, и теперь ее босс ожидал от нее больше, чем она реально могла сделать. Это значило, что она должна была заканчивать отчеты по ночам. Пока она печатала, Рой глазел на нее поверх винтовки, которую чистил, а я писал письмо Элис. Я положил письмо в конверт и отдал матери, чтобы она опустила в почтовый ящик. Потом пошел спать.

Позже ночью я проснулся и услышал через стену ни на что не похожее ворчливое бормотание Роя. Слова сливались в один продолжительный гул. Казалось, это будет продолжаться вечно. Затем я услышал, как мать сказала: «Шопинг! Я ходила по магазинам! Я не могу погулять по магазинам?» Рой продолжал бормотать. Я лежал, обнимая своего мягкого медвежонка, для которого был уже слишком большой, и пообещал бросить его, когда официально сменю себе имя. Лунный свет заливал мою комнату. В такие ясные холодные ночи, как эта, я мог видеть облачко своего дыхания и представлять, что курю. Я делал это, пока снова не заснул.

Я был крещен на Пасху вместе с другими мальчиками из моего класса по катехизису. Чтобы подготовиться к таинству, мы должны были пройти через исповедь, и сестра Джеймс назначила каждому из нас время на неделе для встречи со священником. Затем мы вместе с ней должны были пройти в исповедальню. Она ждала нас снаружи, пока мы не закончим, и затем должна была провести через покаяние.

Я думал о том, что говорить на исповеди, но не мог разбить свое чувство вины на составляющие. Пытаться вытащить конкретный грех из общего ощущения вины было все равно что рыбачить на болоте. Сначала ты чувствуешь многообещающий рывок, затем – сопротивление, и, наконец, дело становится безнадежным, когда ты понимаешь, что зацепился за дно, а на конце твоего крючка – вся планета.

Ничего не приходило на ум. Я не понимал, как смогу пройти через это. Но в конце концов притащился в церковь в назначенное время. Улизнуть с этого мероприятия означало бы привлечь излишнее внимание к другим моим пропускам, что, чего доброго, спровоцировало бы визит сестры Джеймс к моей матери. Я не мог так рисковать, не мог допустить и мысли, что они обе сидят и сравнивают мои оценки за успеваемость.

Сестра Джеймс встретила меня, когда я зашел в приход священника. Она спросила готов ли я, и я ответил, что, пожалуй, да.

– Это не больно, – сказала она. – Не больнее, чем выстрел, во всяком случае.

Мы прошли через церковь к боковому приделу, где находилась исповедальня. Сестра Джеймс открыла мне дверь.

– Ну, давай, – сказала она. – Пусть все пройдет удачно.

Я встал на колени, уткнув лицо в ширму, в точности как нас учили, и сказал:

– Благослови, отец, ибо я согрешил.

Я слышал чей-то глубокий вздох по другую сторону. Спустя какое-то время он сказал:

– Ну и?

Я сложил руки вместе, закрыл глаза и ждал, когда что-нибудь явится мне.

– Кажется, у тебя какие-то проблемы. – Его голос был глубокий и скрипучий.

– Да, сэр.

– Зови меня святой отец. Я священник, не просто мужчина. Так вот, ты понимаешь, что бы ни было сказано, все остается здесь.

– Да, святой отец.

– Я полагаю, ты много думал об этом. Это так?

Я ответил, что да.

– Что ж, ты сейчас перенервничал, вот и все. Как ты смотришь на то, чтобы мы попробовали снова немного позже. Хочешь?

– Да, пожалуйста, святой отец.

– Так мы и сделаем. Просто подожди снаружи секунду.

Я встал и покинул исповедальню. Сестра Джеймс увидела меня и подошла.

– Это было не так уж страшно, правда? – спросила она.

– Мне сказали подождать, – ответил я.

Она посмотрела на меня. Я мог заметить любопытство на ее лице, но она не задала больше ни одного вопроса.

Священник вышел вскоре после этого. Он был старым, очень высоким и шагал прихрамывая. Он встал близко от меня, и когда я поднял голову, я увидел белые волосы в его ноздрях. От него крепко пахло табаком.

– У нас возникли некоторые проблемы, – сказал он.

– Да, святой отец?

– Он всего лишь немного перенервничал, – ответил священник. – Нужно успокоиться. Для этого нет ничего лучше, чем стакан молока.

Она кивнула.

– Почему бы нам не попытаться немного позже. Скажем, через двадцать минут?

– Мы будем здесь, святой отец.

Мы с сестрой Джеймс пошли в церковную кухню. Я уселся за стальной разделочный стол, пока она наливала молоко.

– Хочешь печенья? – спросила она.

– Это было бы здорово, сестра.

– Кто бы сомневался.

Она положила пачку печенья «Орео» на тарелку и подала ее мне. Затем села. Со скрещенными руками, целиком спрятанными в рукава, она наблюдала, как я ем и пью. Наконец, сказала:

– Что же все-таки случилось? Ты что, язык проглотил?

– Да, сестра.

– Здесь нет ничего страшного.

– Я знаю.

– Возможно, ты просто думаешь об этом неправильно, – сказала она.

Я уставился на свои руки.

– Я забыла дать тебе салфетку, – сказала она. – Можешь облизать их. Не стесняйся.

Она ждала, пока я подниму голову. Взглянув на нее, я увидел, что она была моложе, чем мне казалось раньше. Не то чтобы я много думал о ее возрасте. За исключением действительно старых монахинь, ходящих с тросточками или с волосами на лице, они все выглядели вне времени, без прошлого и будущего. Но сейчас – вынужденный смотреть на сестру поверх узкой блестящей столешницы – я видел ее по-другому. Я видел взволнованную женщину приблизительно возраста моей матери, которая желала помочь мне, не зная, какая именно помощь требуется. Ее праведность железно работала на меня. Мои глаза загорелись, а дыхание перехватило. Я бы сдался ей, если бы только знал как.

– Возможно, все не так ужасно, как ты думаешь, – сказала сестра Джеймс. – Что бы там ни было, однажды ты оглянешься назад и увидишь, что это было вполне естественным. Но ты должен разобраться с этим. То, что ты держишь проблему глубоко в себе, делает только хуже.

А затем добавила:

– Я не прошу тебя ничего мне рассказывать, пойми. Это не мое дело. Я лишь говорю, что все мы проходим через подобное.

Сестра Джеймс подалась вперед через стол.

– Когда я была в твоем возрасте, – сказала она, – возможно, даже чуть старше, я частенько лазила в отцовский бумажник, пока он принимал душ вечером. Я не брала купюры, а только монетки в один, пять центов, может, иногда и десять. Ничего такого, что он мог бы заметить. Отец дал бы мне денег, если бы я попросила. Но я предпочитала воровать их. Воровство у отца заставляло меня чувствовать себя ужасно, но я продолжала делать это.

Она опустила взгляд на стол.

– А еще я была сплетницей. Всякий раз общаясь с кем-нибудь из друзей, я говорила ужасные вещи о других знакомых, а потом разговаривала с кем-нибудь из них и уже плела невесть что о друге, с которым только что болтала. Я прекрасно понимала, что делаю. Я ненавидела себя за это, по-настоящему, но это меня не останавливало. Порой я желала, чтобы моя мать и братья погибли в автокатастрофе, чтобы я могла расти только с отцом и чтобы все жалели меня.

Сестра Джеймс потрясла головой.

– У меня возникали ужасные мысли, которые я не хотела отпускать. Ты понимаешь, о чем я?

Я кивнул и одарил ее гримасой, означающей вот-вот должное появится понимание.

– Хорошо! – сказала она и шлепнула ладонями по столу. – Готов попробовать еще раз?

Я сказал, что готов.

Сестра Джеймс отвела меня обратно в исповедальню. Я встал на колени и начал опять:

– Благослови меня, святой отец, за…

– Ладно, – сказал он. – Мы уже были здесь. Просто говори все как есть.

– Да, святой отец.

Я снова закрыл глаза под сложенными руками.

– Давай, давай, – резко поторопил он.

– Да, святой отец. – Я наклонился ближе к ширме и прошептал: – Святой отец, я ворую.

Он молчал какое-то время. Затем спросил:

– Что ты воруешь?

– Я ворую деньги, святой отец. Из кошелька моей матери, когда она моется в душе.

– Как долго ты этим занимаешься?

Я не ответил.

– Ну же? – проговорил он. – Неделю? Год? Два года?

Я выбрал вариант посередине:

– Год.

– Год, – повторил он. – Так не пойдет. Ты должен остановиться. Ты намерен остановиться?

– Да, святой отец.

– Теперь честно, ответь.

– Честно, святой отец.

– Ну хорошо, ладно. Что еще?

– Я сплетник.

– Сплетник?

– Я говорю всякое о моих друзьях, когда их нет рядом.

– Это тоже не годится, – сказал он.

– Да, святой отец.

– Это определенно никуда не годится. Твои друзья покинут тебя, если ты будешь продолжать этим заниматься, и позволь мне сказать тебе, что жизнь без друзей это вообще не жизнь.

– Да, святой отец.

– Ты имеешь искреннее намерение остановиться?

– Да, святой отец.

– Хорошо. Смотри, сделай обязательно. Я говорю тебе это со всей серьезностью. Что-нибудь еще?

– У меня дурные мысли, святой отец.

– Да, хорошо, – проговорил он, – почему бы нам не оставить это на следующий раз? Ты уже достаточно поработал.

Священник принял мое покаяние и отпустил мне все. Когда я покинул исповедальню, то услышал, как открылась и закрылась его дверь. Сестра Джеймс вышла навстречу, и мы снова вместе подождали, пока священник проделает свой путь до того места, где мы стояли. Тяжело и с хрипом дыша, он прислонился к колонне. Затем положил руку мне на плечо.

– Это было хорошо, – сказал он. – Просто прекрасно.

Он легонько сжал мое плечо.

– Какой же он замечательный парень, сестра Джеймс.

Она улыбнулась.

– Абсолютно согласна с вами, святой отец.

Сразу после Пасхи Рой подарил мне винчестер, из которого я учился стрелять. Это была светлая, с распыляющим действием, отлично отбалансированная винтовка с рукояткой из ореха, черной от смазки. Рой носил ее, когда был мальчишкой, и она все еще была в прекрасном состоянии, как новенькая. Лучше, чем новенькая. Механика была шелковой от длительного использования, а дерево – такого качества, которого уже не найти.

Этот подарок не был для меня сюрпризом. Рой был прижимистый и долго не понимал намеков, но я устроил ему осаду. Я прикипел сердцем к этой винтовке. Оружие было первым условием самодостаточности, принадлежности к настоящим жителям Запада, а также неотъемлемым атрибутом тех видов работы, которые я считал достойными для себя – организация ловушек, объезд стада на лошади, военная служба, обеспечение правопорядка и борьба с преступностью. Мне нужна была эта винтовка, сама по себе, но главным образом потому, что она дополняла меня, когда я держал ее в руках.

Мать сказала, что я не могу ее взять. Категорически нет. Рой забрал винтовку назад, но пообещал, что уговорит мать поменять свое мнение. Он не мог представить, что кто-то отказывает ему в чем бы то ни было, и относился к отказам как к чему-то неправильному и неискреннему. Обыкновенно молчаливый, он становился в эти моменты занудным нытиком. Следовал за матерью по пятам из комнаты в комнату, испуская беспрестанный жалобный вой, который прекрасно превращал ее нервы в желе и доводил до состояния, в котором она могла согласиться с чем угодно, только бы это прекратилось.

Спустя несколько дней мать сдалась. Она сказала, что у меня может быть винтовка, но только если я пообещаю никогда не брать ее на улицу. И вообще трогать ее только в тех случаях, когда она или Рой будут рядом со мной. О’кей, согласился я. Конечно. Разумеется. Но даже тогда она не успокоилась. Она попросту не могла принять тот факт, что у меня есть оружие. Рой сказал, что у него было несколько винтовок в моем возрасте, но это не убедило мать. Она не считала, что мне можно доверять подобные вещи. Рой сказал, что сейчас самое время, чтобы это выяснить.

В течение недели или около того я держал обещание. Но теперь, когда на улице потеплело, Рой постоянно где-то мотался. И однажды, скучая после школы один в квартире, я решил, что не будет никакого вреда, если просто вытащить и почистить ее. Только почищу, больше ничего. Я был уверен, что будет достаточно разобрать, смазать, втереть льняное масло в ложе ружья, отполировать восьмиугольное дуло. Затем я поднес его к свету, чтобы убедиться в совершенной форме ствола. Но этого оказалось недостаточно. От чистки ружья я перешел к маршированию с ним по квартире, а затем стал принимать смелые позы перед зеркалом. У Роя сохранилась военная форма, и я иногда примерял ее вместе с воинственно выглядящими атрибутами охотника: меховой солдатской шляпой, камуфляжным пальто, ботинками, которые доходили мне почти до колена.

Камуфляжное пальто давало мне ощущение, что я снайпер, и вскоре я начинал действовать как он. Устроил гнездо на диванчике у переднего окна. Задергивал шторы, чтобы затемнить квартиру и занимал позицию. Отталкивая штору в сторону стволом ружья, брал на мушку людей, которые ходили или ездили по улице. Сначала я издавал звуки, имитирующие выстрелы. Потом начинал дразнить курок, позволяя ему щелкнуть.

Рой хранил боеприпасы в металлической коробке, которую прятал в чулане. Я точно знал, где что найти – это касалось всего скрытого в квартире. На дне коробки был слой незапакованных патронов 22-го калибра под гильзами большего калибра, брошенных там пригоршней, словно мелкие монеты на ночном столике. Я взял несколько и положил их в свое потайное местечко. Этими патронами я начал заряжать винтовку. Курок щелкал, патрон лежал в патроннике, палец отдыхал спокойно на спусковом крючке. Я целился в любого, кто бы ни проходил – в женщин с колясками, детей, уборщиков мусора, смеющихся и зовущих друг друга, в кого угодно. И когда они проходили мимо моего окна, я иногда должен был кусать губу, чтобы удержаться от смеха в экстазе от своего могущества над ними и от их абсурдной и невинной веры, что они в безопасности.

Но со временем наивность, над которой я смеялся, начала мне сильно досаждать. Это чувство досады отличалось от обычного. Такое же через несколько лет я наблюдал у своих сослуживцев, да и у себя, когда невооруженные вьетнамцы, загнанные нами в угол, имели смелость огрызаться. Властью можно наслаждаться лишь там, где она признается и внушает страх. Отсутствие страха в тех, кто не имеет власти, бесит тех, у кого она есть.

В один прекрасный день я дернул курок. Я целился в двух пожилых людей, мужчину и женщину, которые прогуливались так неспешно, что к тому времени, как они повернули за угол у подножия холма, мой небольшой запас самоконтроля был исчерпан. Я должен был пальнуть. Я посмотрел вверх и вниз по улице. Она была пуста. Ничего не шевелилось, но пара белок гонялась друг за другом туда-обратно по телефонным проводам. Я поймал на мушку одну, поближе ко мне. Наконец, она остановилась на мгновение, и я выстрелил. Белка упала прямо на дорогу. Я отпрянул назад от штор и ждал, что будет дальше, уверенный, что кто-то наверняка услышал выстрел или увидел, как белка падала. Но звук, который был таким громким для меня, вероятно, казался другим соседям не более чем стуком закрывающейся дверцы шкафа. Некоторое время спустя я украдкой выглянул на улицу. Белка не шевелилась. Она походила на шарф, который кто-то обронил.

Когда моя мать пришла домой с работы, я сказал ей, что на улице мертвая белка. Как и я, она очень любила животных. Она взяла целлофановый пакет из-под хлеба, вышла на улицу и посмотрела на белку. «Бедный малыш», – сказала она. Обернула руку в пакет и подобрала белку, затем вывернула пакет наизнанку в направлении от своей руки так, что белка оказалась внутри. Мы похоронили ее за нашим домом под крестом, сделанным из палочек от мороженого, и все это время я громко рыдал.

Той ночью в постели я снова плакал. Наконец, я вылез из кровати, встал на колени и сымитировал молящегося человека, а потом сымитировал того, кто получает божественное утешение и вдохновение. Я перестал плакать. Я улыбнулся сам себе и вызвал чувство тепла в груди. Затем забрался обратно в постель и смотрел вверх на потолок с блаженным выражением лица, пока не заснул.

Несколько дней я уходил далеко от квартиры в те часы, когда знал, что буду там один. Я вновь обходил город кругом или играл с друзьями-мормонами. Один мальчик, в первый же день привлек внимание всей школы тем, что завопил, когда была озвучена фамилия одного одноклассника – Бун. «Эй! – это вы про Дэниела?» Его собственное имя было названо вскоре после, и оно оказалось Крокетт. Он казался озадаченным тем взрывом смеха, который последовал после. Он не разозлился, лишь сконфузился.

Его отец был веселым человеком, который любил детей и обыкновенно брал нашу банду поплавать в Уай Эм Си Эй и на молодежные концерты, которые давал хор «Табернакл». Мистер Крокетт позднее стал судьей Высшего суда штата, того самого, что приговорил Гэри Гилмора к смертной казни.

И хотя я избегал квартиры, я не терял уверенности в том, что рано или поздно снова достану винтовку. Все мои представления о себе и о том, кем я хотел бы быть, были связаны с оружием. Так как я не знал, кто я, любой мысленный образ меня самого, не важно насколько он был гротескным, имел надо мной силу. Теперь-то я понимаю это. Но мужчина, которым я стал теперь, не может помочь тому мальчугану, ни в этом, ни в том, что последует дальше. Этот мальчик всегда будет вне пределов досягаемости.

Однажды днем я провожал друга до дома. После того как он зашел внутрь, я посидел некоторое время на ступеньках, потом вскочил на ноги и быстро зашагал к себе. Квартира была пуста. Я вытащил винтовку и почистил ее. Положил обратно. Съел сэндвич. Вытащил винтовку снова. И хотя я не заряжал ее, я выключил свет и задернул шторы, затем занял свою позицию на диване.

Я держался несколько дней после того случая. Теперь я снова взялся за старое. Час или около того я целился в людей, проходящих мимо. Снова дразнил себя тем, что винтовка не заряжена. Щелкал курком в воздух, испытывая собственное терпение, как обыкновенно это делает шатающийся зуб. Я только выпустил из виду одну машину, как появилась другая, повернула за угол у подножия холма. Я нацелился на нее, затем опустил винтовку. Не знаю, видел ли я когда-нибудь эту машину раньше, но она была такого цвета и типа – большая, плоская, голубая, – которые говорили о том, что на ней ездят государственные служащие или монахини. Можно было понять, что внутри – монахини, по тому, как их головные уборы заслоняли все окна, и по тому, как они водили – очень медленно и осторожно. Даже на расстоянии можно было почувствовать напряжение, которое излучал автомобиль.

Машина ползла вверх по холму. Она стала двигаться еще медленнее, приближаясь к моему дому, затем остановилась. Передняя дверь со стороны пассажира открылась, и оттуда вышла сестра Джеймс. Я отскочил от окна. Когда я выглянул на улицу снова, машина все еще была там, но сестры Джеймс уже не было. Я знал, что дверь квартиры закрыта – я всегда закрывал ее, когда доставал винтовку, – но я подошел к двери и все равно проверил ее еще раз. Я слышал, как она поднималась по лестнице. Она насвистывала что-то. Остановилась у двери и постучала. Это был очень настойчивый стук. Пока ждала, она что-то насвистывала. Постучала снова.

Я стоял там, где стоял, неподвижно и тихо, с винтовкой в руках, боясь, что сестра Джеймс может каким-то образом пройти через закрытую дверь и обнаружить меня. Что она могла бы подумать? Какие бы выводы она сделала, увидев винтовку, меховую шапку, военную форму, затемненную комнату? Что бы она сделала со мной? Я боялся ее неодобрения, но еще больше – ее непонимания и даже изумления по поводу того, чего она не смогла бы понять. Я сам не понимал этого. Нахождение так близко к столь сильной личности заставляло меня чувствовать собственную ущербность, нелепость моей одежды и всего реквизита. Я не хотел, чтобы она входила, и в то же время, что странно, я этого желал.

Спустя несколько мгновений под дверь протиснулся конверт, и я услышал, как сестра Джеймс спустилась по лестнице. Я подошел к окну и увидел ее низко наклонившейся, чтобы залезть в машину, поднимающей свое облачение одной рукой и тянущейся внутрь другой. Она устроилась на сиденье, закрыла дверь, и машина медленно начала подниматься на холм. Больше я никогда ее не видел.

Конверт был адресован миссис Вулф. Я разорвал его и прочитал записку. Сестра Джеймс хотела, чтобы моя мать позвонила ей. Я поджег конверт вместе с запиской в раковине и смыл пепел в канализацию.

Рой вязал мушек для рыбалки за кухонным столом. Я пил пепси и смотрел на него. Он низко склонился над своей работой, что-то сосредоточенно бормоча. Он сказал, довольно грубо:

– Что ты думаешь о маленьком братике?

– Маленьком братике?

Он кивнул.

– Мы с твоей матерью подумываем о том, чтобы создать семью.

Мне совсем не понравилась эта идея, точнее сказать, меня пробрало холодом насквозь.

Он глянул на меня сверху из-за тисков:

– Мы уже почти как семья, если подумать, – сказал он.

Я ответил, что надо полагать так.

– Нам очень весело. – Он снова посмотрел на тиски. – Очень. И мы думаем об этом. Маленький мальчуган в доме, представь? Ты мог бы обучать его чему-то. Мог бы научить его стрелять.