Жизнь Галилея

Маленький монах. Они устали!

Галилей (бросает ему связку рукописей). Ты физик, сын мой? Здесь рассмотрены причины приливов и отливов, движущих океан. Но ты не должен читать этого. Слышишь? Ах, ты уже читаешь. Значит, ты физик?

Маленький монах погружается в бумаги.

Яблоко с древа познания! Он уже вгрызается в него. Он проклят навеки и все же должен сглодать его, злосчастный обжора! Иногда я думаю, что согласился бы, чтобы меня заперли в подземной тюрьме, на десять сажен под землей, куда не проникал бы и луч света, если бы только взамен я мог узнать, что же такое свет. И самое страшное: все, что я знаю, я должен поведать другим. Как влюбленный, как пьяный, как предатель. Это, конечно, порок, и он грозит бедой. Как долго еще я смогу кричать обо всем, что знаю, только в печную трубу, - вот в чем вопрос.

Маленький монах (указывает на страницу). Не могу понять этого места.

Галилей. Я объясню тебе, я объясню тебе.

IX

После восьмилетнего молчания Галилей узнает, что новым папой стал ученый; ободренный этим известием, Галилей начинает новые исследования в запретной

области. Солнечные пятна

Хранил он истину за семью замками,

Держал язык за стиснутыми зубами;

Молчал он восемь постылых лет,

Но, разгневавшись, выпустил истину в свет.

Дом Галилея во Флоренции. Ученики Галилея - Федерцони, маленький монах и Андреа Сарти, который стал уже юношей, - собрались на экспериментальные занятия. Галилей стоя читает книгу. Внизу Вирджиния и госпожа Сарти шьют

белье для приданого.

Вирджиния. Шитье приданого - это веселое шитье. Вот это скатерть для стола больших приемов. Людовико любит гостей. Но шить нужно очень хорошо. Его мать видит каждый стежок. Она не согласна с книгами отца. Так же как отец Христофор.

Госпожа Сарти. Вот уже много лет, как он не написал ни одной книги.

Вирджиния. Я думаю, он понял, что заблуждался. В Риме одно высокое духовное лицо многое объяснило мне по астрономии. Расстояния слишком велики.

Андреа (пишет на доске). "Четверг, после полудня. Плавающие тела". Опять лед, лохань с водой, весы, железная игла, Аристотель. (Приносит перечисленные предметы.)

Остальные читают книги.

Входит Филиппо Муциус, ученый средних лет. Он чем-то расстроен.

Муциус. Не можете ли вы сказать господину Галилею, что он должен меня принять? Он осуждает меня, не выслушав.

Госпожа Сарти. Но ведь он не хочет вас принимать.

Муциус. Господь наградит вас, если вы его упросите. Я должен с ним поговорить.

Вирджиния (идет к лестнице). Отец!

Галилей. Что такое?

Вирджиния. Господин Муциус!

Галилей (резко повернулся, идет к лестнице, за ним ученики). Что вам угодно?

Муциус. Господин Галилей, я прошу вас разрешить мне объяснить вам те места в моей книге, в которых, как может показаться, я осудил учение Коперника о вращении Земли. У меня...

Галилей. Что вы собираетесь объяснять? У вас все в полном соответствии с декретом святой конгрегации от тысяча шестьсот шестнадцатого года. Следовательно, вы вполне правы. И хотя вы изучали здесь математику, но это не позволяет нам требовать от вас, чтоб вы утверждали, будто дважды два равно четырем. Вы имеете полное право утверждать, что этот камень (вынимает из кармана камешек и бросает его с лестницы на пол) только что взлетел вверх, на крышу.

Муциус. Господин Галилей, я...

Галилей. Не вздумайте говорить о трудностях! Я не позволил даже чуме помешать моим наблюдениям.

Муциус. Господин Галилей, чума еще не самое худшее.

Галилей. Я говорю вам: тот, кто не знает истины, только глуп. Но кто ее знает и называет ложью, тот преступник. Уходите из моего дома.

Муциус (беззвучно). Вы правы. (Уходит.)

Галилей возвращается в кабинет.

Федерцони. К сожалению, это так. Он мелкий человек и вообще ничего бы не значил, если бы не был вашим учеником. Но теперь они там, конечно, говорят: вот он слыхал все то, чему учит Галилей, и сам признает, что все это ложь.

Госпожа Сарти. Мне жаль этого господина.

Вирджиния. Отец его так любил.

Госпожа Сарти. Я хочу поговорить с тобой о свадьбе, Вирджиния. Ты еще так молода, и матери у тебя нет, а твой отец кладет в воду кусочки льда. Во всяком случае, не советую тебе спрашивать его ни о чем, относящемся к свадьбе. Он стал бы целую неделю говорить самые ужасные вещи, к тому же за столом, в присутствии молодых людей. Ведь у него нет и никогда не было стыда ни на грош. Но и я не думаю о таких вещах, а просто о том, как получится в будущем. Знать я ничего не могу, я необразованная женщина. Но в такое серьезное дело нельзя пускаться вслепую. Я думаю, ты должна пойти к настоящему астроному в университет, чтобы он составил тебе гороскоп, и тогда ты будешь знать что к чему. Почему ты смеешься?

Вирджиния. Да потому, что я уже была там.

Госпожа Сарти (с жадным любопытством). И что он сказал?

Вирджиния. В течение трех месяцев я должна остерегаться, так как Солнце находится под знаком Козерога, но потом расположение звезд будет благоприятным для меня, и тогда тучи разойдутся. Если я не буду упускать из виду Юпитер, я могу предпринимать любое путешествие, так как я сама Козерог.

Госпожа Сарти. А Людовико?

Вирджиния. А он - Лев. (Немного помолчав.) Говорят, это значит, что он чувственный.

Пауза.

Знакомые шаги. Это ректор, господин Гаффоне.

Входит Гаффоне - ректор университета.

Гаффоне. Я только принес книгу, которая, может быть, заинтересует вашего батюшку, пожалуйста, ради бога, не тревожьте господина Галилея. Право же, мне всегда кажется, что каждая минута, которую крадут у этого великого человека, украдена у Италии. Я осторожненько вложу книгу в ваши ручки и ухожу. На цыпочках. (Уходит.)

Вирджиния передает книгу Федерцони.

Галилей. О чем это?

Федерцони. Не знаю. (Читает по складам.) "De maculis in sole...".

Андреа. О солнечных пятнах. Еще одна!

Федерцони с досадой передает ему книгу.

Слушайте, какое посвящение! "Величайшему из ныне живущих авторитетов физики Галилео Галилею".

Галилей опять углубился в книгу.

Я прочел трактат о солнечных пятнах голландца Фабрициуса. Он предполагает, что это скопления звезд, которые движутся между Землей и Солнцем.

Маленький монах. Разве это не сомнительно, господин Галилей?

Галилей молчит.

Андреа. В Париже и в Праге полагают, что это испарения Солнца.

Федерцони. Гм.

Андреа. Федерцони сомневается в этом.

Федерцони. Уж будьте любезны, оставьте меня в покое. Я сказал "гм", только и всего. Я шлифовальщик линз, я шлифую линзы, а вы смотрите через них на небо, и то, что вы там видите, это вовсе не пятна, а "макулис". Как я могу сомневаться в чем-либо? Сколько раз вам повторять, что я не могу читать книги: они на латыни. (Сердито размахивает весами.)

Одна из чашек падает на пол. Галилей подходит и молча поднимает ее.

Маленький монах. А в сомнении заключено счастье, хоть я и не знаю, почему это так.

Андpea. За последние две недели я каждый солнечный день забирался на чердак, под крышу. Через узкие трещины в дранке падает очень тонкий луч. И тогда можно поймать на лист бумаги перевернутое изображение Солнца. Я видел одно пятно величиной с муху, расплывчатое, как облачко. Оно перемещалось. Почему мы не исследуем пятен, господин Галилей?

Галилей. Потому что мы исследуем плавающие тела.

Андpea. Даже бельевые корзины моей матери уже полны писем. Вся Европа спрашивает о вашем мнении. Ваш авторитет так возрос, что вы не можете молчать.

Галилей. Рим позволил вырасти моему авторитету именно потому, что я молчал.

Федерцони. Но теперь вы уже не можете позволить себе молчать.

Галилей. Но я не могу себе позволить, чтобы меня поджаривали на костре, как окорок.

Андреа. Вы думаете, что пятна как-то связаны с этим делом?

Галилей не отвечает.

Ну что ж, остаемся при наших ледышках. Это вам не повредит.

Галилей. Правильно. Итак - наш тезис, Андреа!

Андpea. Что касается плавания тел, то мы полагаем, что при этом форма тела не имеет значения, а важно лишь то, тяжелее ли это тело, чем вода, или легче.

Галилей. Что говорит Аристотель?

Маленький монах. "Discus latus platique..."

Галилей. Переводи, переводи.

Маленький монах. "Широкая и плоская пластина льда может плавать на воде, тогда как железная игла тонет".

Галилей. Почему, согласно Аристотелю, не тонет лед?

Маленький монах. Потому что он широк и плосок и, следовательно, не может разделить воду.

Галилей. Хорошо. (Берет кусок льда и кладет его в лохань.) А теперь я нажимаю на лед, силой опускаю его на дно сосуда. Вот я убираю руки, нажима больше нет. Что происходит?

Маленький монах. Он снова всплывает.

Галилей. Правильно. Видимо, подымаясь, он все же может разделять воду. Не так ли, Фульганцио?

Маленький монах. Но почему же он вообще плавает? Ведь лед тяжелее воды, поскольку он сгущенная вода.

Галилей. А что, если он разжиженная вода?

Андреа. Он должен быть легче воды, иначе бы он не плавал.

Галилей. Вот-вот.

Андреа. Так же как не может плавать железная игла. Все, что легче воды, - плавает, все, что тяжелее, - тонет. Что и требовалось доказать.

Галилей. Андреа, ты должен научиться осторожно мыслить. Дай-ка мне железную иглу и лист бумаги. Ведь железо тяжелее воды, не так ли?

Андреа. Да.

Галилей кладет иглу на лист бумаги и опускает ее на воду.

Пауза.

Галилей. Что происходит?

Федерцони. Игла плавает! Святой Аристотель, ведь его же никогда не проверяли!

Все смеются.

Галилей. Главная причина нищеты наук - почти всегда - их мнимое богатство. Наша задача теперь не в том, чтобы открывать двери бесконечному знанию, а в том, чтобы положить предел бесконечным заблуждениям. Записывайте!

Вирджиния. Что у них там?

Госпожа Сарти. Каждый раз, когда они смеются, я пугаюсь. Думаю - над чем это они смеются?

Вирджиния. Отец говорит: у богословов колокольный звон, а у физиков смех.

Госпожа Сарти. Но я рада, что он по крайней мере теперь не так часто смотрит в свою трубу. Это было еще хуже.

Вирджиния. Теперь он все время лишь кладет куски льда на воду; от этого, пожалуй, не может быть большого вреда.

Госпожа Сарти. Не знаю,

Входит Людовико Mарсили в дорожной одежде, сопровождаемый слугой, несущим

поклажу. Вирджиния бежит к нему, обнимает.

Вирджиния. Почему ты не писал, что приедешь?

Людовико. Я был здесь поблизости, осматривал наши виноградники у Бучоле и вот не мог удержаться.

Галилей (близоруко щурясь). Кто это там?

Вирджиния. Людовико!

Маленький монах. Разве вы его не видите?

Галилей. Ах да, Людовико. (Идет к нему навстречу.) Ну как лошади?

Людовико. Отлично, сударь.

Галилей. Сарти, празднуем встречу! Тащи кувшин сицилийского вина, того, старого!

Госпожа Сарти и Андреа уходят.

Людовико (Вирджинии). Ты что-то побледнела. Сельская жизнь пойдет тебе на пользу. Моя мать ждет тебя к сентябрю.

Вирджиния. Погоди, я покажу тебе подвенечное платье! (Убегает.)

Галилей. Садись

Людовико. Я слыхал, сударь, что ваши лекции в университете слушают теперь больше тысячи студентов. Над чем вы работаете в настоящее время?

Галилей. Обычная повседневная суета. Ты ехал через Рим?

Людовико. Да. Позвольте, пока не забыл, - мать просила выразить вам свое восхищение по поводу вашей достохвальной сдержанности перед лицом этих оргий с солнечными пятнами, которые затеяли голландцы,

Галилей (сухо). Благодарю.

Госпожа Сарти и Андреа приносят вино и стаканы. Все собираются вокруг стола.

Людовико. В Риме это стало уже притчей во языцех. Кристофер Клавиус высказал опасение, что из-за этих солнечных пятен сейчас может опять начаться балаган с вращением Земли вокруг Солнца.

Андреа. Нечего беспокоиться.

Галилей. Какие еще новости в святом городе, если не считать надежд на мои новые прегрешения?

Людовико. Вы, конечно, знаете, что святейший отец умирает?

Маленький монах. О!

Галилей. Известно, кто будет преемником?

Людовико. Большинство называет Барберини.

Галилей. Барберини.

Андреа. Господин Галилей знаком с Барберини.

Маленький монах. Кардинал Барберини математик.

Федерцони. Ученый на папском престоле!

Пауза.

Галилей. Итак, теперь им нужны такие люди, как Барберини, люди, которые смыслят в математике. Мир приходит в движение. Федерцони, мы еще доживем до времени, когда не придется оглядываться, как преступнику, говоря, что дважды два - четыре. (К Людовика.) Мне это вино по вкусу, что ты скажешь о нем?

Людовико. Хорошее вино.

Галилей. Я знаю этот виноградник. Он на крутом каменистом откосе, и ягоды почти синие. Люблю это вино.

Людовико. Да, сударь.

Галилей. В нем есть легкие оттенки. И оно почти сладкое, но именно только "почти". Андреа, убери все это - лед, лохань и иглу. Я ценю утехи плоти. Я не терплю трусливых душонок, которые называют их слабостями. Я говорю: наслаждаться тоже нужно уметь.

Маленький монах. Что вы хотите делать?

Федерцони. Мы снова начнем балаган с вращением Земли вокруг Солнца.

Андреа (напевает).

Писание гласит: она недвижима; послушно Профессора твердят: она стоять должна. Святой отец схватил ее за уши, Чтоб удержать. Но все же движется она. Андреа, Федерцони и маленький монах спешат к рабочему столу и убирают с

него лишнее.

Андреа. Мы можем обнаружить, что Солнце тоже вращается. Как это понравится тебе, Марсили?

Людовико. Почему такое волнение?

Госпожа Сарти. Ведь вы же не начнете опять возиться с этой чертовщиной, господин Галилей?

Галилей. Теперь я понимаю, почему твоя мать послала тебя ко мне. Барберини - папа! Наука станет страстью и исследования - наслаждением. Клавиус прав, эти солнечные пятна меня очень занимают. Нравится тебе мое вино, Людовико?

Людовико. Я уже сказал вам, сударь.

Галилей. Действительно нравится?

Людовико (сухо, напряженно). Да, нравится.

Галилей. И ты пойдешь настолько далеко, что примешь мое вино и мою дочь, не требуя, чтобы я отказывался от своего призвания? Что общего между моей астрономией и моей дочерью? Фазы Венеры не меняют форм ее ягодиц.

Госпожа Сарти. Не говорите таких гадостей. Я сейчас позову Вирджинию.

Людовико (удерживает ее). Бракосочетания в таких семьях, как моя, заключаются не только на основе плотского влечения.

Галилей. Значит, тебе в течение восьми лет не позволяли жениться на моей дочери, пока я не пройду испытательный срок?

Людовико. Моя супруга должна и в нашей сельской церкви появляться как вполне достойная особа.

Галилей. Ты полагаешь, что твои крестьяне будут решать, платить ли им за аренду или нет, в зависимости от святости их помещицы?

Людовико. В известной мере.

Галилей. Андреа, Федерцони, тащите латунное зеркало и экран! Мы на нем получим отражение Солнца, чтобы пощадить наши глаза. Это твой метод, Андреа.

Андреа и маленький монах принесли зеркало и экран.

Людовико. В свое время в Риме вы дали подписку, сударь, что не будете вмешиваться в споры о вращении Земли вокруг Солнца.

Галилей. Ах вот что! Но тогда у нас был папа-реакционер!

Госпожа Сарти. Был! Ведь его святейшество еще даже не умер!

Галилей. Почти, почти умер. Нанесите на экран сетку меридианов и параллелей. Будем действовать систематически. И тогда уж мы сможем отвечать на их письма. Не так ли, Андреа?

Госпожа Сарти. "Почти"! По пятьдесят раз он взвешивает свои кусочки льда, но слепо верит во все, что ему нравится!

Ученики устанавливают экран.

Людовико. Если его святейшество умрет, господин Галилей, то следующий папа - кто бы он ни был и как бы велика ни была его любовь к наукам - должен будет считаться и с тем, как велика любовь к нему со стороны знатнейших семейств Италии.

Маленький монах. Бог создал физический мир, Людовико; бог создал человеческий мозг; бог разрешит физику.

Госпожа Сарти. Галилео, а теперь послушай меня. Я видела, как мой сын погряз в грехах со всеми этими "экспериментами", "теориями", "наблюдениями", и я ничего не могла поделать. Ты восстал против властей, и они уже однажды тебя предостерегли. Самые высокие кардиналы увещевали тебя, заговаривали, как больного коня. На какое-то время это помогло, но вот два месяца назад, сразу после благовещенья, я тебя поймала на том, как ты украдкой опять начал свои "наблюдения". На чердаке. Я ничего не сказала, но я все поняла. Я побежала в церковь, поставила свечку святому Иосифу. Но это уже выше моих сил. Когда мы бываем с тобой вдвоем, ты рассуждаешь довольно здраво, говоришь, что не должен так себя вести, потому что это опасно. Но стоит тебе дня два повозиться с твоими "экспериментами", и все опять как было. Если уж я лишаю себя вечного блаженства, потому что не расстаюсь с тобой, еретиком, - это мое дело, но ты не имеешь права растаптывать своими ножищами счастье твоей дочери!

Галилей (ворчливо). Принесите телескоп!

Людовико. Джузеппе, отнеси вещи обратно в карету.

Слуга уходит.

Госпожа Сарти. Она этого не вынесет. Можете сами сказать ей! (Убегает, не выпуская из рук кувшина.)

Людовико. Как я вижу, вы уже все приготовили. Господин Галилей... Мы с матерью большую часть года живем в имении в Кампанье и можем засвидетельствовать вам, что наших крестьян никак не беспокоят ваши трактаты о спутниках Юпитера. У них слишком тяжелая работа в поле. Однако их могло бы встревожить, если бы они узнали, что остаются безнаказанными легкомысленные посягательства на священные устои церкви. Не забывайте, что эти жалкие существа в своем полуживотном состоянии все путают. Они ведь почти животные, вы вряд ли даже можете себе это представить. Услышав, будто где-то на яблоне выросла груша, они удирают с работы, чтобы почесать языки.

Галилей (заинтересован). Вот как?

Людовико. Они - животные. Когда они приходят в имение жаловаться на какой-либо вздор, мать вынуждена приказывать, чтобы на их глазах отхлестали бичом одну из собак, чтобы напомнить им о послушании, порядке и вежливости. Господин Галилей, выглядывая из дорожной кареты, вы, может быть, иногда замечали поля цветущей кукурузы. Вы, ни о чем не думая, едите наши оливки и наш сыр и даже не представляете себе, сколько труда нужно, чтобы их получить, какой бдительный надзор требуется.

Галилей. Молодой человек, когда я ем оливки, я вовсе не перестаю при этом думать. (Грубо.) Ты меня задерживаешь. (Кричит ученикам.) Ну что, установили экран?

Андpea. Да, вы идете?

Галилей. Ведь вы хлещете не только собак, добиваясь послушания? Не так ли, Марсили?

Людовико. Господин Галилей, у вас великолепный мозг. Жаль его!

Маленький монах (изумленно). Он угрожает вам!

Галилей. Да. Ведь я мог бы смутить его крестьян, возбудить новые мысли у них, у его слуг, у его управителей.

Федерцони. Но как? Ведь никто из них не знает латыни.

Галилей. Я ведь мог бы писать на языке народа, понятном для многих, а не по-латыни для немногих. Для новых мыслей нужны люди, работающие руками. Кто еще захочет понять причины вещей? Те, кто видит хлеб только на столе, не желают знать о том, как его выпекают. Эта сволочь предпочитает благодарить бога, а не пекаря. Но те, кто делает хлеб, поймут, что ничто в мире не движется, если его не двигать. Твоя сестра, Фульганцио, которая работает у пресса, выжимающего оливки, не станет удивляться и, вероятно, даже посмеется, когда услышит, что Солнце - это не позлащенный герб, а рычаг и что Земля движется потому, что ее двигает Солнце.

Людовико. Вы навсегда останетесь рабом своих страстей. Извинитесь за меня перед Вирджинией - я полагаю, будет лучше, если я ее не увижу.

Галилей. Приданое в вашем распоряжении в любое время.

Людовико. Всего хорошего. (Уходит.)

Андреа. Кланяйтесь от нас всем Марсили!

Федерцони. Которые приказывают Земле стоять неподвижно, чтобы их замки не свалились!

Андреа. И всем Ченчи и Виллани!

Федерцони. И Червилли!

Андреа. И Лекки!

Федерцони. И Пирлеоии!

Андреа. Всем, кто целует папе ноги, только если он ими топчет народ!

Маленький монах (у приборов). Новым папой будет просвещенный человек.

Галилей. Итак, мы приступаем к наблюдениям над солнечными пятнами, которые нас интересуют, приступаем на собственный риск и страх, не слишком рассчитывая на покровительство нового папы.

Андреа (прерывает). Но с полной уверенностью в том, что рассеем звездные тени господина Фабрициуса и солнечные испарения, которые придумали в Париже и в Праге, и докажем вращение Солнца.

Галилей. Нет, лишь с некоторой уверенностью, что докажем вращение Солнца. Я вовсе не намерен доказывать, что был прав до сих пор; я хочу проверить, был ли я прав. Я говорю вам: "Оставь надежду всяк сюда входящий" - сюда, где исследуют. Может быть, это испарения, а может быть, и пятна. Но прежде чем мы сочтем их пятнами, как нам больше всего хотелось бы, мы лучше предположим, что это рыбьи хвосты. Да, мы будем все снова и снова подвергать сомнению. И мы не помчимся семимильными шагами в сапогах-скороходах, нет, мы станем продвигаться со скоростью улитки. И то, что мы обнаружим сегодня, мы завтра зачеркнем и только тогда запишем снова, когда обнаружим то же самое еще раз. И особенно недоверчивы мы будем, обнаруживая именно то, чего нам бы хотелось. Итак, мы приступим к наблюдениям над Солнцем с беспощадной решимостью доказать неподвижность Земли! И только если это нам не удастся и мы окажемся полностью и безнадежно разбитыми, то, зализывая раны, в самом печальном состоянии начнем мы спрашивать: а не были ли мы все-таки правы, а не вращается ли все-таки Земля? (Подмигивая.) И если у нас будут расползаться под руками все иные гипотезы, кроме этой, тогда уж никакой пощады тем, кто не исследует, но все же спорит. Снимайте покрывало с трубы и направьте ее на Солнце! (Устанавливает латунное зеркало.)

Маленький монах. Я догадался, что вы уже начали работать. Я понял это, когда вы не узнали господина Марсили.

Молча начинают работать. Когда на экране появляется пылающее отражение

солнца, вбегает Вирджиния в подвенечном платье.

Вирджиния. Отец, ты прогнал его? (Падает без чувств.)

Андреа и маленький монах бегут к ней.

Галилей. Я должен, должен узнать!

X

В течение последующего десятилетия учение Галилея широко распространилось в

народе. Памфлетисты и уличные певцы подхватывают новые идеи В карнавальную ночь 1632 года во многих городах в оформлении карнавальных

шествий многих гильдий использовались астрономические темы

Полуголодная чета бродячих певцов с пятилетней девочкой и грудным ребенком выходит на рыночную площадь, где толпа ожидает карнавальное шествие. Часть людей в масках. Певцы несут с собой узлы, барабан и другие приспособления.

Уличный певец (бьет в барабан). Почтенные жители, дамы и господа! Перед тем как начнется карнавальное шествие гильдий, мы исполним новейшую флорентийскую песню, которую мы добыли ценой значительных затрат. Эта песня озаглавлена: "Ужасающие учения и мнения господина придворного физика Галилео Галилея, или Предвосхищение грядущего". (Поет.)

"Да будет свет!" - провозгласил всевышний {*}

И приказал, чтоб солнце с этих пор

Вокруг земли, без проволочки лишней,

Вращалось впредь - и кончен разговор!

Хотел господь, чтоб каждый индивид

Вертелся вкруг того, кто выше чуточку стоит!

И холуи вращаться стали вкруг людей, имевших

вес,

И на земле, сырой и грешной, и в синих заводях

небес!

Вокруг папы зациркулировало кардинальство,

А вокруг кардинальства - епископат,

А вокруг епископата - светское начальство,

А вокруг светского начальства - секретарский

штат,

Городские гласные вокруг секретарского штата,

Вокруг гласных - мещане, ремесленный люд.

А вокруг ремесленников - слуги, куры, и цыплята,

И оборванцы, и псы, которых нищие бьют!

{* Перевод А. Голембы}

Вот это, добрые люди, и есть великий порядок мира, ordo ordinum, как говорят господа ученые богословы, regula aeternis, закон законов, правило правил. Но что же произошло с ним, представьте себе, добрые люди! (Поет.)

Вскочил ученый Галилей,

Отбросил святое писание,

Схватил трубу, закусил губу,

Осмотрел сразу все мироздание.

И солнцу сказал: шагу сделать не смей!

Пусть вся вселенная, дрожа,

Найдет иные круги;

Отныне станет госпожа

Летать вокруг прислуги!

Нет, братцы, с Библией я вовсе не шучу!

И так уже от рук прислуга вся отбилась!

Руку на сердце положу и так скажу: я сам теперь

хочу

Начальством быть себе! Не так ли, ваша

милость?

Почтенные жители, ведь такие учения совершенно недопустимы! (Поет).

Холоп хозяину дерзит,

Собаки разжирели,

А певчий встретить норовит

Заутреню в постели!

Уж это вон из рук! Нет-нет, я не шучу!

И так уже петля душить нас утомилась!

Руку на сердце положу и так скажу: я сам теперь

хочу

Начальством быть себе! Не так ли, ваша

милость?

Добрые люди, заглянем в грядущее, каким его предсказывает ученый Галилео Галилей. (Поет.)

Две дамы заохают в рыбном ряду:

- Так можно сойти с ума!

Рыбачка, забыв про простую еду,

Умяла всю рыбу сама!

А каменщик после работы дневной

Подрядчику объявил:

- Я тоже решил поселиться в одной

Из этих прелестных вилл!

Все изменилось вокруг! Нет-нет, я не шучу!

И так уже петля душить нас утомилась!

Руку на сердце положу и так скажу: я сам теперь

хочу

Начальством быть себе! Не так ли, ваша

милость?

Нога мужичья угостила

Барона в зад пинком;

Детей крестьянка напоила

Поповским молоком!

Нет, братцы, с Библией я вовсе не шучу!

И так уже петля душить нас утомилась!

Руку на сердце положу и так скажу: я сам теперь

хочу

Начальством быть себе! Не так ли, ваша

милость?!

Жена уличного певца. А я на днях у муженька Спросила, не таясь: Нельзя ли мне вступить пока С другим светилом в связь?

Уличный певец.

Нет! Нет! Нет-нет! Нет-нет! Пусть замолчит

мудрец!

Взбесившемуся псу намордник крепкий нужен!

Но шутки в сторону, признайтесь наконец,

Что с господами мы порой не слишком дружим!

Вместе.

Свой век влача в юдоли бедствий и скорбей,

Воспряньте! Мужество еще не испарилось!

Пусть добрый доктор Галилей

Обучит счастью вас по азбуке своей:

Мы свой свинцовый крест влачили много дней.

Мы сбросим этот крест! Не так ли, ваша

милость?

Уличный певец. Люди, глядите на необыкновенное открытие Галилео Галилея! Земля кружится вокруг Солнца! (Неистово бьет в барабан.)

Жена уличного певца и девочка выступают вперед. Женщина держит грубое изображение Солнца, а девочка, подымая над головой тыкву, изображающую Землю, кружится вокруг женщины. Певец возбужденно указывает на девочку, так, словно она производит смертельно опасные упражнения каждый раз, когда она передвигается рывками шаг за шагом в такт ударам барабана. Затем слышен

барабанный бой из глубины сцены.

Низкий голос (кричит). Шествие идет!

Входят два оборванца, они тянут повозку - на ней установлен карикатурный трон, на котором сидит в картонной короне закутанный в дерюгу "Великий герцог Флоренции" и смотрит в телескоп. Над троном на щите надпись: "Высматривает неприятности". За ним идут четверо мужчин в масках, несущих большой растянутый холст. Они останавливаются и подбрасывают на холсте куклу, изображающую кардинала. В стороне карлик с транспарантом, на котором написано: "Новое время". Из толпы выбирается нищий на костылях, подтягивается на них, пляшет, стуча по земле, и с грохотом падает. Входит на ходулях чучело, изображающее Галилея, раскланивается перед публикой, а перед ним ребенок держит огромную Библию, страницы которой перечеркнуты

крест-накрест.

Уличный певец. Галилео Галилей - разрушитель Библии!

Оглушительный хохот толпы.

XI

1633 год. Инквизиция вызывает всемирно известного исследователя в Рим

Глубина горяча; высота холодна.

В предместьях шум; во дворце тишина.

Прихожая и лестница во дворце Медичи во Флоренции. Галилей и его дочь

ожидают приема у великого герцога.

Вирджиния. Как долго это тянется.

Галилей. Да.

Вирджиния. Вот опять этот человек, который шел сюда за нами. (Указывает на субъекта, который проходит мимо них, не обращая на них внимания.)

Галилей (он плохо видит). Я не знаю его.

Вирджиния. Но я его часто вижу в последние дни. Он пугает меня.

Галилей. Чепуха! Мы во Флоренции, а не среди корсиканских разбойников.

Вирджиния. Идет ректор Гаффоне.

Галилей. Вот его я боюсь. Этот дурак сейчас опять затеет со мной разговор на несколько часов.

Вниз по лестнице спускается господин Гаффоне. Увидев Галилея, он явно

пугается и, отвернувшись, проходит мимо, едва кивнув головой.

Что это с ним? Сегодня я опять плохо вижу. Он вообще-то поздоровался?

Вирджиния. Едва кивнул. Что там написано в твоей книге? Может быть, ее сочли еретической?

Галилей. Ты слишком много слоняешься по церквам. Эти ранние вставания и беганье к утренней мессе совсем испортят цвет лица. Ты что, за меня молишься?

Вирджиния. Вот господин Ванни - владелец литейной, для которого ты делал чертежи плавильной печи, не забудь поблагодарить его за перепелок.

Вниз по лестнице опускается Ванни.

Ванни. Пришлись вам по вкусу перепела, которых я вам послал, господин Галилей?

Галилей. Перепелки были великолепные, еще раз весьма благодарю.

Ванни. А там, наверху, говорили о вас. Считают, что вы ответственны за те памфлеты против Библии, которые недавно продавались повсюду.

Галилей. О памфлетах ничего не знаю. Библия и Гомер - мое любимое чтение.

Ванни. Но если бы даже и так, хочу воспользоваться случаем и заверить вас, что мы, люди промышленные, на вашей стороне. Я не из тех, кто много смыслит в движениях звезд, но для меня вы человек, который борется за свободу обучения новому. Например, тот механический культиватор, изобретенный в Германии, который вы мне описали. Только за один последний год в Лондоне выпустили пять книг по сельскому хозяйству, а мы здесь были бы благодарны хотя бы за одну книжку о голландских каналах. Те же самые господа, что чинят затруднения вам, не разрешают врачам в Болонье вскрывать трупы для исследований.

Галилей. Ваш голос будет услышан, Ванни.

Ванни. Надеюсь. Знаете ли вы, что и в Амстердаме и в Лондоне есть уже особые рынки, на которых продают деньги. Там существуют ремесленные школы. Там постоянно издают печатные новости, так называемые газеты. А здесь у нас нет даже свободы наживать деньги. Здесь возражают против устройства литейных, потому что считают, будто скопление слишком большого числа рабочих в одном месте содействует безнравственности. Я целиком и полностью на стороне таких людей, как вы, господин Галилей. Если против вас попытаются что-нибудь затеять, то вспомните, пожалуйста, что у вас есть друзья среди всех деловых людей. За вас все города Северной Италии, господин Галилей.

Галилей. Насколько мне известно, никто не собирается предпринимать что-либо против меня.

Ванни. Нет?

Галилей. Нет.

Ванни. А по-моему, в Венеции вы были бы в большей безопасности. Там меньше черных сутан. И оттуда вы могли бы вести борьбу. У меня здесь дорожная карета и лошади, господин Галилей.

Галилей. Я не могу стать беглецом. Я слишком ценю удобную жизнь.

Ванни. Разумеется. Но судя по тому, что я слышал наверху, вам нужно спешить. У меня создалось впечатление, что именно сейчас было бы лучше, если бы вы оказались вне Флоренции.

Галилей. Чепуха! Великий герцог - мой ученик, и к тому же сам папа решительно отвергнет любую попытку сплести для меня петлю, какой бы там повод ни придумали.

Ванни. Кажется, вы не слишком хорошо отличаете друзей от врагов, господин Галилей.

Галилей. Я хорошо отличаю силу от бессилия. (Резко поворачивается и отходит.)

Ванни. Пусть будет так. Желаю вам счастья. (Уходит.)

Галилей (возвращается к Вирджинии). В этой стране каждый обиженный хочет, чтоб я был его ходатаем, и как раз там, где это мне вовсе не на пользу. Я написал книгу о механике вселенной. Вот и все. А что из этого делают или не делают другие, меня не касается.

Вирджиния (громко). Если бы только люди знали, как ты осуждаешь все то, что происходило в последнюю карнавальную ночь.

Галилей. Да, протянув медведю мед, потеряешь и руку, если он голоден.

Вирджиния (тихо). Великий герцог сам пригласил тебя на сегодня?

Галилей. Нет, но я просил известить его, что приду. Он хотел получить книгу. Он заплатил за нее. Найди кого-нибудь из чиновников и пожалуйся, что нас заставляют ждать.

Вирджиния (сопровождаемая субъектом, подходит к одному из чиновников дворца). Господин Минчо, его высочество извещен, что мой отец просит его о приеме?

Чиновник. Откуда мне знать?

Вирджиния. Это не ответ.

Чиновник. Вот как?

Вирджиния. Вы обязаны быть вежливым.

Чиновник отворачивается от нее и зевает, покосившись на субъекта.

(Возвращаясь.) Он говорит, что великий герцог еще занят.

Галилей. Я слышал, ты сказала что-то о вежливости. В чем дело?

Вирджиния. Я только поблагодарила его за любезное сообщение. Не мог бы ты просто оставить здесь книгу? Ведь ты зря теряешь время.

Галилей. Я начинаю спрашивать себя, какую цену имеет это время. Может быть, я все же последую приглашению Сагредо и поеду недели на две в Падую. Со здоровьем у меня неважно.

Вирджиния. Ты ведь не сможешь жить без твоих книг.

Галилей. Немного сицилийского вина можно будет в одном-двух ящиках погрузить в карету.

Вирджиния. Ты же всегда говорил, что оно не выносит перевозок. А двор еще должен тебе жалованье за три месяца. Тебе не пошлют этих денег вслед.

Галилей. Да, это правда.

Кардинал-инквизитор спускается по лестнице.

Вирджиния. Кардинал-инквизитор.

Кардинал, проходя, низко кланяется Галилею.

Зачем это кардинал-инквизитор приехал во Флоренцию, отец?

Галилей. Не знаю. Он вежливо поздоровался. Да, я правильно поступил, что уехал тогда во Флоренцию и восемь лет молчал. Они меня так расхвалили, что теперь уж должны принимать меня таким как есть.

Чиновник (громко). Его высочество великий герцог!

Козимо Медичи спускается по лестнице. Галилей идет ему навстречу. Козимо

останавливается, он несколько смущен.

Галилей. Ваше высочество, позвольте мне вручить вам написанные мною диалоги об обеих величайших системах мироздания...

Козимо. Ах да. Как ваши глаза?

Галилей. Неважно, ваше высочество. Если ваше высочество соблаговолит, то моя книга...

Козимо. Состояние ваших глаз меня очень беспокоит, очень беспокоит. Оно свидетельствует о том, что вы, пожалуй, слишком ревностно пользуетесь своей замечательной трубой, не правда ли? (Проходит, не беря книги.)

Галилей. Он не взял книги, да?

Вирджиния (очень взволнованно). Отец, я боюсь.

Галилей (тихо и решительно). Не подавай виду. Отсюда мы пойдем не домой, а к стеклорезу Вольпи. Я условился с ним, чтобы во дворе соседнего трактира постоянно стояла телега с пустыми винными бочками, которая смогла бы увезти меня из города.

Вирджиния. Значит, ты знал...

Галилей. Не оглядывайся.

Идут к выходу.

Важный чиновник (спускается по лестнице). Господин Галилей, мне поручено известить вас о том, что флорентийский двор не в состоянии долее отклонять требования святой инквизиции, которая вызывает вас для допроса в Рим. Карета святой инквизиции ожидает вас, господин Галилей.

XII

Папа

Покой в Ватикане. Папа Урбан VIII (о прошлом кардинал Барберини) принимает кардинала-инквизитора. Во время аудиенции его облачают. Снаружи слышно

шарканье многих ног.

Папа (очень громко). Нет, нет и нет!

Кардинал-инквизитор. Итак, ваше святейшество, вы хотите сказать это всем собравшимся здесь - профессорам всех факультетов, представителям всех святых орденов и всего духовенства, которые пришли сюда, исполненные детской веры в слово божие, изложенное в писании? Они пришли, чтобы получить от вашего святейшества подтверждение своей веры, - и вы хотите им сказать, что писание больше нельзя считать истинным?

Папа. Я не позволю разбить аспидную доску. Нет!

Кардинал-инквизитор. Что речь идет об аспидной доске, а не о духе мятежа и сомнения - так говорят эти люди. Но дело обстоит иначе. Ужасное беспокойство проникло в мир. И это беспокойство, царящее в их собственных умах, они переносят на неподвижную Землю. Они кричат, что их вынуждают числа. Но откуда эти числа? Любому известно, что они порождены сомнением. Эти люди сомневаются во всем. Неужели же нам строить человеческое общество на сомнении, а не на вере: "Ты мой господин, но я сомневаюсь, хорошо ли это. Это твой дом и твоя жена, но я сомневаюсь, не должны ли они стать моими". А тут еще и общеизвестная любовь вашего святейшества к искусству. Этой любви мы обязаны столькими прекрасными коллекциями, но она встречает совершенно издевательское толкование. На стенах домов здесь в Риме появляются надписи: "То, что варвары оставили Риму, грабят теперь Барберини". А за границей? Господу угодно подвергнуть святой престол тяжелым испытаниям. Испанская политика вашего святейшества непонятна для людей недостаточно проницательных, они сожалеют о ваших раздорах с императором. Вот уже полтора десятка лет, как вся Германия превращена в бойню, люди убивают друг друга с цитатами из Библии на устах. И вот теперь, когда вследствие чумы, войн и Реформации число истинных христиан сократилось до нескольких маленьких кучек, в Европе распространяются слухи, что вы заключаете тайный союз с лютеранами-шведами, чтобы ослабить императора-католика. В то же самое время эти математики, эти жалкие черви, направляют свои трубы на небо и сообщают миру, что, оказывается, и здесь, в последнем пространстве, которого у вас еще яикто не оспаривал, вы тоже не слишком сильны. Спрашивается, откуда этот внезапный интерес к такой отвлеченной науке, как астрономия? Не все ли равно, как именно вращаются эти шары? Но тем не менее вся Италия вплоть до последнего конюха заражена дурным примером этого флорентийца и болтает о фазах Венеры. Пока еще никто из них не задумывается о других вещах. Ведь многое в жизни для них в тягость. Много такого, что освящено церковью. Но что же произошло бы, если бы все они, необузданные, грешные, стали верить только своему разуму? А ведь этот безумец объявляет единственным верховным судьей именно разум. Усомнившись однажды в том, что Солнце остановилось по велению Иисуса Навина, они обратили бы свои грязные сомнения и на церковные сборы. С тех пор как они стали ездить по морям - впрочем, я ничего не имею против этого, - они уже полагаются не на господа бога, а на медную коробку, которую называют компасом. Этот Галилей, еще будучи юношей, писал о машинах. С помощью машин они хотят творить чудеса. Какие чудеса? Бог, во всяком случае, им уже не нужен, но какие же это должны быть чудеса? Например, не будет больше различия между верхом и низом. Они в этом больше не нуждаются. Аристотель, с которым они, кстати говоря, обращаются как с дохлой собакой, сказал - и это они цитируют, - что если бы ткацкий челнок сам ткал и цитра сама играла, то мастеру не нужны были бы подмастерья и господам не нужны были бы слуги. И вот сейчас им кажется, что они уже достигли этого. Этот негодный человек знает, что делает, когда пишет свои астрономические труды не на латыни, а на языке торговок рыбой и торговцев шерстью.

Папа. Это свидетельствует об очень плохом вкусе. Я скажу ему.

Кардинал-инквизитор. Он подстрекает одних и подкупает других. В портовых городах Северной Италии мореплаватели все настойчивее требуют звездные карты господина Галилея. Им придется уступить; это деловые интересы.

Папа. Но ведь эти карты основаны на его еретических утверждениях. Речь идет именно о движении некоторых созвездий, о движении, которое оказывается невозможным, если отрицать его учение. Нельзя же предать проклятию его учение и принять его звездные карты.

Кардинал-инквизитор. Почему же нет? Иначе поступить мы и не можем.

Папа. Это шарканье действует мне на нервы. Простите, что я все прислушиваюсь.

Кардинал-инвизитор. Может быть, это скажет вам больше, чем могу сказать я, ваше святейшество. Неужели все они должны уйти отсюда, унося в сердцах сомнение?

Папа. Но, в конце концов, ведь этот человек - величайший физик нашего времени, светоч Италии, а не какой-нибудь путаник. У него есть друзья: версальский двор, венский двор. Они скажут, что святая церковь стала выгребной ямой для гнилых предрассудков. Нет, руки прочь от него!

Кардинал-инквизитор. Практически нам не придется заходить слишком далеко. Он человек плоти. Он немедленно уступит.

Папа. Да, он склонен к земным наслаждениям больше, чем кто-либо другой из известных мне людей. Он и мыслит сластолюбиво. Он не может отвергнуть ни старое вино, ни новую мысль. Однако я не хочу осуждения научных данных. Я не хочу, чтобы звучали враждебные боевые кличи: "За церковь!" и "За разум!". Я разрешил ему издать книгу, поставив одно условие, чтобы в конце было указано, что последнее слово принадлежит все же не науке, а вере. Он выполнил это условие.

Кардинал-инквизитор. Но как? В его книге спорят глупец, который, конечно, защищает воззрения Аристотеля, и умный человек, конечно, представляющий господина Галилея. И кто же, ваше святейшество, как вы думаете, произносит это заключительное суждение?

Папа. Что еще за новости! Кто же выражает наше мнение?

Кардинал-инквизитор. Уж конечно, не умный человек.

Папа. Какова наглость! Однако этот топот невыносим. Что там, весь свет собрался?

Кардинал-инквизитор. Не весь, но его лучшая часть.

Пауза.

Папа (уже в полном облачении). В самом крайнем случае пусть ему только покажут орудия.

Кардинал-инквизитор. Этого будет достаточно, ваше святейшество. Господин Галилей ведь разбирается в орудиях.

XIII

Галилео Галилей отрекается от своего учения о вращении Земли по требованию

инквизиции 22 июня 1633 года

День тот июньский скоро угас,

А был он так важен для вас и для нас.

Разум вышел из мрака вперед

И стоял у дверей весь тот день напролет.

Дворец флорентийского посла в Риме. Ученики Галилея ожидают известий. Маленький монах и Федерцони играют в шахматы по-новому (делая ходы через всю

доску). В углу Вирджиния на коленях читает молитву.

Маленький монах. Папа его не принял. Теперь с учеными диспутами покончено.

Федерцони. В этом была его последняя надежда. Да, правдой оказалось то, что он ему сказал много лет тому назад в Риме, когда еще был кардиналом Барберини: ты нам нужен. Теперь они его заполучили.

Андреа. Они убьют его. "Беседы" останутся недописанными.

Федерцони (смотрит на него искоса). Ты думаешь?

Андреа. Да, потому что он никогда не отречется.

Пауза.

Маленький монах. Когда по ночам не спится, в голову лезут всегда какие-то посторонние мысли. Сегодня ночью, например, я все время думал о том, что ему не нужно было покидать Венецианскую республику.

Андpea. Там он не мог бы написать свою книгу.

Федерцони. A во Флоренции он не смог ее издать.

Пауза.

Маленький монах. И еще я думал - оставят ли они ему его камешек, который он все время носит в кармане. Его камень для доказательств.

Федерцони. Там, куда они его уведут, носят одежду без карманов.

Анд pea (кричит). Они не осмелятся! Но даже если так, он не отречется. "Кто не знает истины, тот просто глуп, но кто знает истину и называет ее ложью, тот преступник".

Федерцони. Я тоже не верю этому, и я не хотел бы жить, если он поступит так. Но ведь у них сила.

Андреа. Не все можно сделать силой.

Федерцони. Может быть.

Маленький монах (шепотом). Он просидел в тюрьме двадцать три дня. Вчера его вызывали для большого допроса, а сегодня заседание. (Заметив, что Андрей прислушивается, говорит громче). Когда я пришел к нему сюда в тот раз, через два дня после декрета, мы сидели вон там, и он показал мне на маленькую статую Приапа в саду, у солнечных часов, - вон она видна отсюда, и он сравнивал свой труд со стихотворением Горация, в котором тоже ничего нельзя изменить. Он говорил о своем чувстве красоты, которое побуждает его искать истину. И он вспомнил девиз: Hieme et aestate, et prope et procul, usque dum vivam et ultra {Зимой и летом, вблизи и вдали, пока я живу и после смерти (лат.).}. И он подразумевал искания истины.

Андpea (обращаясь к маленькому монаху). Ты рассказывал ему, как он стоял перед римской коллегией, когда они испытывали его трубу? Расскажи ему!

Маленький монах качает головой.

Он был таким же, как всегда. Уперся руками в свои окорока, выпятил брюхо и заявил: "Я прошу вас быть разумными, господа". (Смеясь, копирует Галилея.)

Пауза.

(Показывает на Вирджинию.) Она молится, чтобы он отрекся.

Федерцони. Оставь ее. Она совсем запуталась с тех пор, как они с ней поговорили. Они вызвали сюда из Флоренции ее исповедника.

Входит субъект, который следил за Галилеем во дворце великого герцога

Флоренции.

Субъект. Господин Галилей скоро прибудет сюда; ему может понадобиться постель.

Федерцони. Его отпустили?

Субъект. Ожидается, что в пять часов господин Галилей выступит на заседании инквизиции с отречением. Тогда зазвонят в большой колокол собора Святого Марка и текст отречения будет прочтен всенародно.

Андpea. Я не верю этому.

Субъект. Ввиду большого скопления людей на улицах господина Галилея проведут через садовую калитку позади дворца. (Уходит.)

Анд pea (внезапно повышая голос). Луна это Земля, и она не имеет собственного света. И Венера тоже не имеет собственного света. И тоже подобна Земле и движется вокруг Солнца. А четыре луны вращаются вокруг Юпитера, который находится на высоте неподвижных звезд, но не прикреплен ни к какой сфере. И Солнце является центром вселенной, и оно неподвижно, а Земля - не центр и не неподвижна. И показал нам это он.

Маленький монах. И никакое насилие не может сделать невидимым то, что уже было увидено.

Молчание.

Федерцони (глядит в окно на солнечные часы в саду). Пять часов.

Вирджиния молится громче.

Андреа. Я не могу больше ждать! Слышите, они обезглавливают истину.

Андреа и маленький монах зажимают уши. Но звона колокола не слышно. После короткой паузы, заполненной бормотанием Вирджинии, Федерцони отрицательно

качает головой. Андреа и маленький монах опускают руки.

Федерцони (хрипло). Ничего. Уже три минуты шестого.

Андреа. Он устоял!

Маленький монах. Он не отрекся.

Федерцони. Нет. Какое счастье!

Они обнимаются. Они безмерно счастливы.

Андреа. Не все можно сделать насилием! Насилие не всевластно. Итак, глупость можно победить; она не так уж неуязвима! Итак, человек не боится смерти.

Федерцони. Вот теперь действительно начинается время науки. Это час ее рождения. Подумайте только, если бы он отрекся!

Маленький монах. Я не говорил об этом. Но я так боялся. О, я маловер!

Андреа. А я знал это.

Федерцони. Если бы он отрекся, это все равно что если бы после утра опять наступила ночь.

Андреа. Если бы скала назвала себя водой,

Маленький монах (становится на колени и плачет). Господи, благодарю тебя!

Андреа. Но сегодня все изменилось! Человек подымает голову. Измученный страданиями, он говорит: я могу жить. Какая победа достигнута тем, что один человек сказал - нет!

В это мгновение раздается звон большого колокола собора Святого Марка.

Все стоят оцепенев.

Вирджиния (подымается). Колокол Святого Марка! Он спасен, он не проклят!

С улицы доносится голос герольда, читающего отречение Галилея.

Голос герольда. "Я, Галилей, учитель математики и физики во Флоренции, отрекаюсь от того, что я утверждал: что Солнце является центром вселенной и неподвижно на своем месте и что Земля не является центром и не является неподвижной. Я отрекаюсь от этого, отвергаю и проклинаю с чистым сердцем и нелицемерной верою все эти заблуждения и ереси, равно как и все заблуждения и любое иное мнение, которое противоречит святой церкви".

Наступает тьма.

Когда снова становится светло, все еще слышен звон колокола, затем он

прекращается. Вирджиния вышла. Ученики Галилея остались.

Федерцони. Он никогда не платил тебе за работу как следует. Ты не мог купить себе штанов, не мог сам печататься. Ты все терпел, потому что ведь это была "работа для науки".

Андреа (громко). Несчастна та страна, у которой нет героев!

Входит Галилей. Он почти до неузнаваемости изменился за время процесса. Он слышал слова Андреа. Несколько мгновений, стоя в дверях, он ждет, что с ним поздороваются. Но ученики отступают от него, и он идет медленно,

неуверенными шагами, так как плохо видит; подходит к стулу и садится.

Я не могу смотреть на него. Пусть он уйдет.

Федерцони. Успокойся.

Андреа (кричит Галилею). Винный бурдюк! Обжора! Спас свою драгоценную шкуру? (Садится.) Мне худо.

Галилей (спокойно). Дайте ему стакан воды.

Маленький монах приносит Андреа стакан воды. Никто не обращает внимания на Галилея, который, молча прислушиваясь, сидит на стуле. Издалека слышен

опять голос герольда.

Андреа. Теперь я могу идти, если вы мне поможете.

Они ведут его к двери. Голос Галилея останавливает их.

Галилей. Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях.

Перед опущенным занавесом читают:

"Разве не ясно, что лошадь, упав с высоты в три или четыре локтя, может сломать себе ноги, тогда как для собаки это совершенно безвредно, а кошка без всякого ущерба падает с высоты в восемь или десять локтей, стрекоза - с верхушки башни, а муравей мог бы даже с Луны. И так же как маленькие животные сравнительно сильнее и крепче, чем крупные, так же и маленькие растения более живучи. И теперь, я полагаю, господа, вы понимаете, что дуб высотою в двести локтей не мог бы обладать ветвями в такой же пропорции, как дуб меньшего размера, и природа не могла бы создать лошадь, которая была бы величиной в двадцать лошадей, или великана в десять раз большего, чем обычный человек, без того, чтобы не изменить пропорции всех членов, особенно костей, которые должны быть укреплены во много раз больше, чем это обычно для нормальной пропорциональной величины. Общепринятое мнение, что большие и малые машины одинаково прочны, очевидно, является заблуждением".

Галилей. "Discorsi"

XIV

1633-1642. Галилео Галилей живет в загородном доме вблизи Флоренции, вплоть

до своей смерти оставаясь пленником инквизиции.

"Discorsi"

С тысяча шестьсот тридцать третьего до

тысяча шестьсот сорок второго года

Галилео Галилей

Был пленником церкви до дня смерти своей.

Большая комната, в ней стол, кожаное кресло, глобус. Галилей, одряхлевший и полуслепой, очень тщательно производит опыт с деревянным шариком на изогнутом деревянном желобе. В передней сидит на страже монах. Стук в ворота. Монах отворяет, входит крестьянин, несущий двух ощипанных гусей. Из

кухни выходит Вирджиния. Ей теперь примерно сорок лет.

Крестьянин. Белено их здесь отдать. Вирджиния. От кого это? Я не заказывала гусей.

Крестьянин. Велено сказать - от проезжего. (Уходит.)

Вирджиния изумленно смотрит на гусей. Монах берет их, недоверчиво осматривает и ощупывает. Потом, успокоенный, возвращает. Вирджиния идет к

Галилею, неся гусей за шеи.

Вирджиния. Какой-то проезжий передал тебе подарок.

Галилей. Что именно?

Вирджиния. Разве ты не видишь?

Галилей. Нет. (Подходит.) Гуси. Кто прислал, не сказано?

Вирджиния. Нет.

Галилей (берет одного гуся в руки). Тяжелый. Я бы съел еще кусочек гуся.

Вирджиния. Ты не мог уже проголодаться. Ведь ты только что ужинал. И что это опять с твоими глазами? Неужели ты даже иа таком расстоянии не видишь?

Галилей. Ты стоишь в тени.

Вирджиния. Вовсе я не стою в тени. (Уходит в переднюю, унося гусей.)

Галилей. Не забудь к нему тмину и яблок. Вирджиния (монаху). Необходимо послать за глазным врачом. Отец, стоя у стола, не смог увидеть гусей.

Монах. Пусть сначала монсиньор Карпула даст мне на это разрешение. Он опять сам писал?

Вирджиния. Нет. Он диктовал мне свою книгу, вы же знаете это. Вы уже получили страницы сто тридцать первую и сто тридцать вторую; это были последние.

Монах. Он старая лиса.

Вирджиния. Он не делает ничего, что противоречило бы предписаниям. Он раскаялся совершенно искренне. Я слежу за ним. (Отдает ему гусей.) Скажите там, на кухне, чтоб печенки поджарили, добавив одно яблоко и одну луковицу. (Проходит в большую комнату.) А теперь мы подумаем о наших глазах и быстренько перестанем возиться с этим шариком и продиктуем еще кусочек нашего еженедельного письма архиепископу.

Галилей. Я себя не совсем хорошо чувствую. Почитай мне немного из Горация.

Вирджиния. Только на прошлой неделе монсиньор Карпула, которому мы столь многим обязаны, - на днях он опять прислал овощи, - говорил мне, что архиепископ каждый раз его спрашивает, как тебе нравятся вопросы и цитаты, которые он тебе посылает. (Села, приготовилась писать под диктовку.)

Галилей. На чем я остановился?

Вирджиния. Раздел четвертый: что касается отношения святой церкви к беспорядкам в арсенале Венеции, то я полностью согласен с мнением кардинала Сполетти относительно мятежных канатчиков...

Галилей. Да. (Диктует.) Согласен с мнением кардинала Сполетти относительно мятежных канатчиков, а именно, что куда лучше выдавать им во имя христианской любви к ближнему похлебку, чем -платить им больше денег за канаты для колоколов. Поелику представляется более мудрым взамен их корысти укреплять их веру. Апостол Павел говорит: "благотвори с радушием". Ну как, тебе нравится?

Вирджиния. Это чудесно, отец.

Галилей. А тебе не кажется, что в этом можно усмотреть иронию?

Вирджиния, Нет, архиепископ будет очень рад. Он такой практичный.

Галилей. Я полагаюсь на твое суждение, Что там еще?

Вирджиния. Прекрасное изречение: "Когда я слаб - тогда я силен".

Галилей. Толкования не будет.

Вирджиния. Но почему же?

Галилей. Что там еще?

Вирджиния. "...И уразуметь превосходящую разумение любовь Христову...". Послание апостола Павла к эфесянам, глава третья, стих девятнадцатый.

Галилей. Особенно благодарен я вашему преосвященству за дивную цитату из послания к эфесянам. Побуждаемый ею, я нашел в несравненном творении святого Фомы "Подражание Христу" (цитирует наизусть): "Он, кому глаголет вечное слово, свободен от многих расспросов". Смею ли я по сему поводу обратиться к вам по личному делу? Меня все еще попрекают за то, что некогда я написал книгу о небесных телах на языке простонародья. Но ведь это отнюдь не означало, что я тем самым хотел предложить, чтобы и книги на значительно более важные темы, такие, как, например, богословие, также писались на наречии продавцов макарон. Объясняя необходимость богослужения по-латыни, обычно говорят, что благодаря всеобщности этого языка все народности слушают одну и ту же святую мессу. Но такая аргументация представляется мне не совсем удачной, ибо дерзкие насмешники могли бы возразить, что, таким образом, ни одна из народностей не понимает смысла слов. Я, однако, считаю, что священные предметы вовсе и не должны быть общепонятны и всем доступны. Латынь, звучащая с амвона, оберегает вечные истины церкви от любопытства непосвященных, пробуждает к себе доверие, когда произносится священникамивыходцами из низших сословий, - с интонациями местного говора... Нет, вычеркни это...

Вирджиния. Все вычеркнуть?

Галилей. Все после слов "продавцов макарон".

В ворота стучат. Вирджиния выходит в переднюю. Монах открывает. Входит

Андреа Сарти. Теперь он уже мужчина средних лет.

Андреа. Добрый вечер. Я уезжаю из Италии, чтобы вести научную работу в Голландии; меня просили посетить его, чтобы я мог сообщить о "ем.

Вирджиния. Не знаю, захочет ли он тебя видеть. Ведь ты никогда не приходил. Андреа. Спроси его.

Галилей узнал голос Андреа. Сидит неподвижно. Вирджиния входит к нему.

Галилей. Это Андреа?

Вирджиния. Да. Сказать ему, чтоб уходил?

Галилей (после паузы). Веди его сюда.

Вирджиния вводит Андреа.

Вирджиния (монаху). Он не опасен. Он был его учеником. А теперь он его враг.

Галилей. Оставь нас вдвоем, Вирджиния.

Вирджиния. Я тоже хочу послушать, что он расскажет. (Садится.)

Андреа (холодно). Как вы поживаете?

Галилей. Подойди ближе. Чем ты занимаешься? Расскажи о своей работе. Я слышал, ты занимаешься гидравликой.

Андреа. Фабрициус из Амстердама поручил мне узнать, как вы себя чувствуете.

Пауза.

Галилей. Я чувствую себя хорошо. Мне уделяют много внимания.

Андреа. Меня радует, что я могу сообщить о том, что вы чувствуете себя хорошо.

Галилей. Фабрициус будет рад услышать это. Можешь сказать ему, что я живу с достаточными удобствами. Глубиной моего раскаяния я заслужил благорасположение моих руководителей настолько, что мне разрешено в известной мере вести научные работы под духовным надзором.

Андреа. Да, мы тоже слышали, что церковь довольна вами. Ваше полное подчинение подействовало. Уверяют, что церковные власти с удовлетворением отметили, что, с тех пор как вы покорились, в Италии не было опубликовано ни одной работы с новыми утверждениями.

Галилей (прислушиваясь). К сожалению, существуют и такие страны, которые уклоняются от покровительства церкви. Я опасаюсь, что эти осужденные учения продолжают развиваться там.

Андреа. И там ваше отречение также вызвало такие последствия, которые весьма радуют церковь.

Галилей. Вот как?

Пауза.

Ничего нового у Декарта? В Париже?

Андpea. Есть новое. Узнав о вашем отречении, Декарт спрятал в ящик свой трактат о природе света.

Продолжительная пауза.

Галилей. Я все беспокоюсь о тех моих ученых друзьях, которых я некогда увлек на неверный путь. Надеюсь, что их вразумило мое отречение?

Андpea. Чтобы иметь возможность вести научную работу, я намерен уехать в Голландию. То, чего себе не позволяет Юпитер, того, уж наверно, нельзя позволить быку.

Галилей. Понимаю.

Андреа. Федерцони опять шлифует линзы в какой-то миланской лавке.

Галилей (смеется). Он не знает латыни.

Пауза.

Андреа. Фульганцио, наш маленький монах, отказался от науки и вернулся в лоно церкви.

Галилей. Да.

Пауза.

Мои руководители предвидят, что скоро у меня наступит полное душевное оздоровление. Я делаю более значительные успехи, чем предполагалось.

Андреа. Так.

Вирджиния. Слава и благодарение господу!

Галилей (грубо). Погляди, как там гуси, Вирджиния.

Вирджиния, рассерженная, выходит. Монах заговаривает с ней, когда она

проходит мимо него.

Монах. Этот человек мне не нравится.

Вирджиния. Он не опасен. Вы же слышите сами. Мы получили свежий козий сыр. (Уходит.)

Монах идет вслед за ней.

Андрея. Мне предстоит ехать всю ночь, чтобы завтра на рассвете пересечь границу. Могу я уйти?

Галилей. Я не знаю, зачем ты пришел, Сарти. Чтобы растревожить меня? Я живу осторожно и думаю осторожно с тех пор, как очутился здесь. Но все же бывает, что вдруг примусь за старое.

Андреа. Я не хотел бы вас волновать, господин Галилей.

Галилей. Барберини сказал, что это прилипчиво, как чесотка; он и сам не избежал этого. Я опять писал.

Андреа. Да?

Галилей. Я закончил книгу "Беседы".

Андреа. Ту самую? "Беседы о двух новых отраслях науки: механика и падение тел"? Здесь?

Галилей. Мне дают бумагу и перья. Мои руководители не глупцы. Они знают, что укоренившиеся пороки нельзя истребить за один день. Они оберегают меня от вредных последствий, забирая и пряча каждую новую страницу.

Андреа. О господи!

Галилей. Что ты сказал?

Андреа. Значит, вам позволяют пахать воду! Вам предоставляют бумагу и перья, чтобы вы были спокойны! И как же вы только могли писать, зная, "уда это идет?

Галилей. О, я ведь раб моих привычек.

Андреа. "Беседы" в руках монахов! А в Амстердаме, в Лондоне, в Праге так жаждут их иметь!

Галилей. Да, мне кажется, что я слышу, как там скулит Фабрициус, требуя свою долю; сам-то он в Амстердаме в безопасности.

Андреа. Две новые отрасли науки все равно что утрачены!

Галилей. Однако и Фабрициуса и других несомненно ободрит, если они узнают, что я рискнул последними жалкими остатками своих удобств и снял копию, так сказать, тайком от самого себя, использовав малые толики света, в лунные ночи последних шести месяцев.

Андреа. У вас есть копия?

Галилей. Мое тщеславие до сих пор удерживало меня от того, чтобы ее уничтожить.

Андреа, Где она?

Галилей. "Если твое око соблазняет тебя, вырви его". Кто бы ни написал это, он понимал жизнь лучше, чем я. Мне кажется, что было бы верхом глупости отдать эту рукопись. Но раз я уж так и не сумел удержаться от научной работы, то вы могли бы ее получить. Рукопись лежит в глобусе. Если ты решишься увезти ее в Голландию, ты, разумеется, примешь на себя всю ответственность. В случае чего ты скажешь, что купил ее у кого-то, кто имел доступ к оригиналу, хранящемуся в святейшей коллегии.

Андрея (подошел к глобусу. Достает рукопись). "Беседы"! (Перелистывает рукопись. Читает.) "Мое намерение заключается в том, чтобы создать новую науку, занимающуюся очень старым предметом - движением. С помощью опытов я открыл некоторые свойства, которые заслуживают того, чтобы о них знали".

Галилей. Что-то же мне нужно было делать со своим временем.

Андpea. Это станет основанием новой физики.

Галилей. Спрячь за пазуху.

Андреа. А мы думали, что вы переметнулись. И я громче всех обвинял вас!

Галилей. Так и следовало. Я учил тебя науке, и я же отверг истину.

Андреа. Это меняет все. Все.

Галилей. Да?

Андpea. Вы спрятали истину. Спрятали от врага. Да, и в нравственности вы на столетия опередили нас.

Галилей. Объясни это, Андреа.

Андреа. Мы рассуждали так же, как люди толпы: "Он умрет, но не отречется". Но вместо этого вы вышли из тюрьмы: "Я отрекся, но буду жить". Мы сказали: "Ваши руки замараны". Вы ответили: "Лучше замараны, чем пусты".

Галилей. "Лучше замараны, чем пусты"! Звучит реалистически. Звучит по-моему. Новой науке - новая нравственность.

Андреа. Я первым должен был бы понять это! Мне было одиннадцать лет, когда вы продали венецианскому сенату подзорную трубу, изобретенную другим. И я видел, как вы нашли для этого же прибора бессмертное применение. Ваши друзья качали головой, когда вы склонялись перед мальчишкой во Флоренции, а наука приобрела аудиторию. Ведь вы всегда смеялись над героями. Вы говорили: "Страдальцы нагоняют на меня скуку". Вы говорили: "Несчастье проистекает из неправильных расчетов" и "Когда имеешь дело с препятствиями, то кратчайшим расстоянием между двумя точками может оказаться кривая".

Галилей. Да, я припоминаю.

Андpea. И когда, в тридцать третьем году, вы сочли нужным отречься от одного популярного тезиса вашего учения, я должен был понять, что вы просто отстранялись от безнадежной политической драки, с тем чтобы продолжать ваше настоящее дело - науку.

Галилей. Которая заключается...

Андреа. ...в изучении свойств движения, являющегося матерью машин; именно они сделают землю такой благоустроенной, что можно будет отказаться от неба.

Галилей. Вот именно!

Андреа. Вы обрели время, чтобы создать научный труд, который могли создать только вы. Если бы вы погибли в огненной славе костра, то победителями были бы они.

Галилей. Они и есть победители. И нет таких научных трудов, которые мог бы создать только один человек.

Андреа. Почему же вы тогда отреклись?

Галилей. Я отрекся потому, что боялся пыток.

Андреа. Нет!

Галилей. Они показали мне орудия.

Андреа. Значит, не было обдуманного расчета?

Галилей. Не было.

Пауза.

Андреа (громко). Наука знает только одно мерило - вклад в науку.

Галилей. И я внес этот вклад. Добро пожаловать в сточную канаву, мой брат по науке и кум по измене! Ты ешь рыбу? Есть у меня и рыба. Но воняет здесь не от рыбы, это я сам провонял. Я продаю, ты покупаешь. Вот он, священный товар, перед которым нельзя устоять, - книга! При виде ее текут слюни, в них тонут проклятия. Великая вавилонская блудница, мерзостная смертоубийственная тварь разверзает чресла, и все становится иным. Да будет свято наше мошенническое, всеобеляющее, одержимое страхом смерти содружество!

Андpea. Страх смерти свойствен человеку! Человеческие слабости не имеют отношения к науке.

Галилей. Нет?! Дорогой мой Сарти, даже в моем нынешнем состоянии я все же чувствую себя способным дать вам несколько указаний о том, что имеет отношение к науке, которой вы себя посвятили.

Короткая пауза.

(Сложив руки на животе, говорит поучающим академическим тоном.) В свободные часы - у меня теперь их много - я размышлял над тем, что со мной произошло, и думал о том, как должен будет оценить это мир науки, к которому я сам себя уже не причисляю. Даже торговец шерстью должен заботиться не только о том, чтобы самому подешевле купить и подороже продать, но еще и о том, чтобы вообще могла вестись беспрепятственно торговля шерстью. Поэтому научная деятельность, как представляется мне, требует особого мужества. Наука распространяет знания, добытые с помощью сомнений. Добывая знания обо всем и для всех, она стремится всех сделать сомневающимися. Но князья, помещики и духовенство погружают большинство населения в искрящийся туман - туман суеверий и старых слов, - туман, который скрывает темные делишки власть имущих. Нищета, в которой прозябает большинство, стара, как горы, и с высоты амвонов и кафедр ее объявляют такой же неразрушимой, как горы. Наше новое искусство сомнения восхитило множество людей. Они вырвали из наших рук телескоп и направили его на своих угнетателей. И эти корыстные насильники, жадно присваивавшие плоды научных трудов, внезапно ощутили холодный, испытующий взгляд науки, направленный на тысячелетнюю, но искусственную нищету. Оказалось, что ее можно устранить, если устранить угнетателей. Они осыпали нас угрозами и взятками, перед которыми не могут устоять слабые души. Но можем ли мы отступиться от большинства народа и все же оставаться учеными? Движения небесных тел теперь более легко обозримы; но все еще непостижимы движения тех, кто властвует над народами. Благодаря сомнению выиграна борьба за право измерять небо. Но благодаря слепой вере римская домохозяйка все время проигрывает борьбу за молоко. Однако, Сарти, та и другая борьба связаны с наукой. Человечество, бредущее в тысячелетнем искристом тумане, слишком невежественное, чтобы полностью использовать собственные силы, не сможет использовать и тех сил природы, которые раскрываете перед ним вы. Ради чего же вы трудитесь? Я полагаю, что единственная цель науки - облегчить трудное человеческое существование. И если ученые, запуганные своекорыстными властителями, будут довольствоваться тем, что накопляют знания ради самих знаний, то наука может стать калекой и ваши новые машины принесут только новые тяготы. Со временем вам, вероятно, удастся открыть все, что может быть открыто, но ваше продвижение в науке будет лишь удалением от человечества. И пропасть между вами и человечеством может оказаться настолько огромной, что в один прекрасный день ваш торжествующий клич о новом открытии будет встречен всеобщим воплем ужаса. Я был ученым, который имел беспримерные и неповторимые возможности, Ведь именно в мое время астрономия вышла на рыночные площади. При этих совершенно исключительных обстоятельствах стойкость одного человека могла бы вызвать большие потрясения. Если б я устоял, то ученые-естествоиспытатели могли бы выработать нечто вроде Гиппократовой присяги врачей - торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества! А в тех условиях, какие создались теперь, можно рассчитывать - в наилучшем случае - на породу изобретательных карликов, которых будут нанимать, чтобы они служили любым целям. И к тому же я убедился, Сарти, что мне никогда не грозила настоящая опасность. В течение нескольких лет я был так же силен, как и власти. Но я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не употребили, или злоупотребили ими - как им заблагорассудится - в их собственных интересах.

Вирджиния вошла с миской и остановилась в дверях.

Я предал свое призвание. И человека, который совершает то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки.

Вирджиния. Зато теперь ты принят в ряды верующих. (Проходит в комнату, ставит миску на стол.)

Галилей. Правильно. А теперь мне пора есть.

Андреа протягивает ему руку. Галилей видит ее, но не пожимает.

Ты сам уже стал учителем. Как же ты можешь себе позволить пожать такую руку, как моя! (Идет к столу.) Какой-то проезжий прислал мне двух гусей. Я все еще люблю поесть.

Андреа. И вы теперь уже не думаете, что наступило новое время?

Галилей. Все-таки оно наступило. Будь осторожен, когда поедешь через Германию с истиной за пазухой.

Андреа (не в силах уйти). Что касается вашей, оценки автора, о котором мы сейчас говорили, я не знаю, что вам ответить. Но я не могу поверить в то, что ваш убийственный анализ останется последним словом.

Галилей. Благодарю, сударь. (Начинает есть.)

Вирджиния (провожая Андреа). Нам не очень приятны посещения старых знакомых. Они волнуют его.

Андреа уходит. Вирджиния возвращается.

Галилей. Как ты думаешь, кто прислал этих гусей?

Вирджиния. Не Андреа.

Галилей. Может быть, и не он. Какова ночь сегодня?

Вирджиния (у окна). Светлая.

XV

1537 год. Книга Галилея "Discorsi" переправлена через итальянскую границу

Поймите, люди, - так должно было случиться.

Наука нас покинула, удрала за границу.

А все мы, кто жадно стремился к знаниям,

Оставшись одни, поневоле отстанем.

Теперь науки свет вам надо сберегать,

Употреблять на благо, не злоупотреблять.

Чтоб против вас он не восстал,

Чтобы огня внезапный шквал

И вас и нас бы не пожрал.

Небольшой итальянский пограничный городок на рассвете. У пограничного шлагбаума играют дети. Андреа и кучер ожидают, пока пограничная стража проверит документы. Андреа сидит на сундучке и читает рукопись Галилея. По

ту сторону шлагбаума видна дорожная карета.

Дети (поют).

Мария на камне сидела,

Сорочку цветную надела.

Сорочка от грязи замшелая.

Когда же зима наступила,

Мария все ту же сорочку носила

Сорочка грязна, зато целая.

Пограничник. Почему вы уезжаете из Италии?

Андреа. Я ученый.

Пограничник (писцу). Запиши: "Причина выезда: ученый". Ваш багаж я должен проверить. (Роется в вещах.)

Первый мальчик (к Андреа). Вам не стоило бы здесь сидеть. (Показывает на хижину, перед которой сел Андреа.) Там живет ведьма.

Второй мальчик. Старая Марина вовсе не ведьма.

Первый мальчик. Хочешь, чтобы я тебе руку вывернул?

Третий мальчик. Конечно же, она ведьма. Ночью она летает по воздуху.

Первый мальчик. А если она не ведьма, то почему ей никто в городе не даст и капли молока?

Второй мальчик. Как она может летать по воздуху? Этого никто не может. (К Андреа.) Разве можно летать?

Первый мальчик (показывая на второго). Это Джузеппе. Он совершенно ничего не знает, потому что не ходит в школу, у него нет целых штанов.

Пограничник. Что это за книга?

Андреа (не поднимая головы). Это книга великого философа Аристотеля.

Пограничник (недоверчиво). Это еще кто такой?

Андреа. Он давно умер.

Мальчики, поддразнивая Андреа, ходят, уставившись в свои ладони, как в

книги, словно читая на ходу.

Пограничник (писцу). Погляди, нет ли там чего-нибудь о религии.

Писец (перелистывая рукопись). Не могу ничего найти.

Пограничник. Да и нечего искать. Разве кто станет открыто выкладывать то, что хотел бы спрятать. (К Андреа.) Вы должны расписаться, что мы у вас все проверили.

Андреа нерешительно встает и, продолжая читать, уходит с пограничником

в дом.

Третий мальчик (показывая писцу на сундучок). Тут еще что-то есть, видите?

Писец. Разве этого раньше не было?

Третий мальчик. Это черт принес. Это чертов сундук.

Второй мальчик. Да нет, это сундук проезжающего.

Третий мальчик. Я бы туда не пошел. Она заколдовала лошадей у возчика Пасси. После метели я сам смотрел сквозь дырку в крыше и слышал, как они кашляли.

Писец (уже подошел к сундучку, но колеблется и возвращается). Чертовы штуки! Да мы ведь и не можем все проверять. До чего бы мы тогда дошли?

Возвращается Андреа с кувшином молока. Он садится опять на сундучок и

продолжает читать.

Пограничник (выходит вслед за ним с бумагами). Закрывай ящики. Итак, все проверено?

Писец. Все.

Второй мальчик (к Андреа). Ведь вы ученый? Скажите, разве можно летать по воздуху?

Андреа. Погоди немножко.

Пограничник. Можете проезжать.

Кучер взял вещи; Андреа поднимает сундучок и хочет идти.

Стой, а это еще что за сундук?

Андреа (снова погружаясь в рукопись). Это книги.

Первый мальчик. Это сундук ведьмы.

Пограничник. Чепуха. Как бы это сна могла наколдовать сундук?

Третий мальчик. Так ведь ей же черт помогает!

Пограничник (смеется). Ну здесь это не действует. (Писцу.) Открой!

Сундук открывают.

(Невесело.) Сколько их там?

Андреа. Тридцать четыре.

Пограничник (писцу). Сколько тебе времени потребуется?

Писец (начал небрежно рыться в сундуке). Да они все уже напечатаны. Так вы позавтракать не успеете. И если я стану перелистывать каждую книгу, кто тогда сбегает к кучеру Пасси, чтобы получить долг по дорожному сбору, когда его дом продадут с молотка?

Пограничник. Да, деньги нужно обязательно получить. (Толкает ногой книги.) Э, да что там может быть такого! (Кучеру.) Езжай!

Андреа уходит с кучером, тот несет сундучок. Они переходят границу. Оказавшись на той стороне, он засовывает рукопись Галилея в дорожный мешок.

Третий мальчик (показывая на кувшин, который оставил Андреа). Смотрите!

Первый мальчик. А сундук исчез! Вот видите, это все черт.

Андреа (оборачиваясь). Нет, это я. Учись смотреть открытыми глазами. За молоко заплачено и за кувшин тоже. Пусть все достанется старухе. Да, я еще не ответил на твой вопрос, Джузеппе. На палке нельзя летать по воздуху. Для этого к ней нужно было бы по меньшей мере приделать машину. Но такой машины пока не существует. Может быть, ее никогда и не будет, ведь человек слишком тяжел. Но, разумеется, этого знать нельзя. И мы вообще еще очень мало знаем, Джузеппе. У нас все впереди!

ПРЕДИСЛОВИЕ

{Перевод Л. Виндт.}

Всем известно, какое благотворное влияние может оказать на людей убеждение, что они стоят на пороге нового времени. Тогда им кажется, что окружающий мир еще далеко не закончен, способен на самые отрадные улучшения, полон неожиданных и ожидаемых возможностей, словом, что податливый сырой материал в их руках. Сами они чувствуют себя как утром: отдохнувшими, сильными, изобретательными. Прежняя вера называется суеверием, то, что еще вчера представлялось бесспорным, изучается заново. Нами управляли, говорят люди, а теперь будем управлять мы.

Ни одна песенная строка не воодушевляла рабочих на рубеже столетий, как эта: "С нами время новое идет", - с нею шагали старые и молодые, самые бедные и изнуренные и те, кто уже отвоевал себе крупицу цивилизации; все они казались себе молодыми. При "фюрере" тоже была испробована огромная соблазнительная сила этих слов, ведь он тоже возвещал новую эру. Тогда-то и обнаружилась туманность и пустота этих слов. Их неопределенность, которую использовали теперь совратители масс, долгое время составляла их силу. Новое время - это было и есть нечто такое, что проникает всюду, ничего не оставляет неизменным, но чему еще предстоит развернуться во всей полноте; оно дает широкий простор для любой фантазии, а слишком определенные высказывания могут его только ограничить. Всех радует ощущение начала, первооткрывательство вдохновляет труд зачинателя. Всех радует счастье тех, кто смазывает новую машину, прежде чем она проявит свою мощь, и тех, кто заполняет белое пятно на старой карте, и тех, кто закладывает фундамент нового дома, своего дома.

Это чувство знакомо исследователю, делающему открытие, которое все перевернет, оратору, готовящему речь, которая создаст новую ситуацию. Ужасно бывает разочарование, когда люди обнаруживают или мнят, что обнаружили, что они стали жертвой иллюзии, что старое сильнее нового, что "факты" против них, а не за них, что их время, новое время, еще не пришло. Тогда дело обстоит не просто так же плохо, как прежде, а гораздо хуже, ибо ради своих планов они пожертвовали многим, чего теперь лишены; они дерзнули продвинуться вперед, а теперь на них нападают, старое им мстит. Ученый или изобретатель был человеком безвестным, но зато его никто и не преследовал, пока он не обнародовал свое открытие; теперь же, когда оно опровергнуто или заклеймено, он превращается в обманщика и шарлатана, увы, слишком хорошо известного; угнетаемый и эксплуатируемый теперь, когда восстание подавлено, превращается в бунтовщика, который подвергается особенно жестокому притеснению и наказанию. За напряжением следует усталость, за, быть может, преувеличенной надеждой - быть может, преувеличенная безнадежность. Те, кто не впадает в тупое безразличие, впадают в нечто худшее; те, кто не растратил энергию в борьбе за свои идеалы, теперь направляют ее против них же! Нет более неумолимого реакционера, чем новатор, потерпевший поражение; нет у диких слонов более жестокого врага, чем прирученный слон.

И тем не менее возможно, что этим разочарованным все же суждено жить в новое время, время великого переворота. Только они ничего о нем не знают.

В наше время фальсифицируется само понятие нового. Старое и древнее, появившись опять на повестке дня, провозглашает себя новым или его объявляют новым, когда оно подается по-новому. А подлинно новое, поскольку оно сегодня отвергнуто, объявляется вчерашним, мимолетной модой, время которой уже отошло. Новыми считают, например, методы ведения войны, а устарелым социальный строй, едва намеченный, никогда еще не осуществленный, при котором войны стали бы излишними. По-новому устанавливаются общественные классы, а мысль об уничтожении классов объявляется устарелой.

Но и в такие времена у людей не отнимают надежду. Ее только переключают. Прежде надеялись, что когда-нибудь можно будет досыта есть хлеб. Теперь позволительно надеяться, что когда-нибудь можно будет наесться камнями.

Среди мрака, быстро сгущающегося над горячечным миром, в кольце кровавых деяний и не менее кровавых мыслей, видя растущее варварство, которое, кажется, неудержимо ведет к, быть может, величайшей и страшнейшей из войн всех времен, - трудно вести себя так, как подобает людям, стоящим на пороге нового и счастливого времени. Разве не указывает все на приближение ночи и ничто - на зарю новой эры? И не следует ли вести себя так, как подобает людям, идущим навстречу ночи?

Что это за болтовня о "новом времени"? Разве не устарело само это выражение? Оно доносится к нам только в реве охрипших глоток. Сейчас именно варварство маскируется под новое время. Оно заявляет, что надеется продержаться тысячу лет.

Так не лучше ли держаться за старое время? Говорить об исчезнувшей Атлантиде?

Когда я на сон грядущий думаю об утре, уж не думаю ли я об утре прошедшем, чтобы не думать о завтрашнем? Не поэтому ли я занимаюсь эпохой расцвета искусств и наук - эпохой трехсотлетней давности? Надеюсь, что нет.

Сравнения с утром и ночью обманчивы. Счастливые времена приходят не так, как приходит утро после ночного сна.

НЕПРИКРАШЕННАЯ КАРТИНА НОВОЙ ЭРЫ

(ПРЕДИСЛОВИЕ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ)

Когда я в Дании в годы изгнания писал пьесу "Жизнь Галилея", мне помогли при реконструкции птолемеевской системы мироздания ассистенты Нильса Бора, работавшие над проблемой расщепления ядра. В мои намерения входило, между прочим, дать неприкрашенную картину новой эры - затея нелегкая, ибо все кругом были убеждены, что наше время ничуть на новую эру не похоже. Ничего не изменилось в этом отношении, когда спустя несколько лет я совместно с Чарлзом Лафтоном приступил к американской редакции этой пьесы. "Атомный век" дебютировал в Хиросиме в самый разгар нашей работы. И в тот же миг биография основателя новой физики зазвучала по-иному. Адская сила Большой Бомбы осветила конфликт Галилея с властями новым, ярким светом. Нам пришлось внести лишь немного изменений, причем ни одного в композицию пьесы. Уже в оригинале церковь была показана как светская власть, чья идеология в основе своей может быть заменена другой. С самого начала ключом к титанической фигуре Галилея служило его стремление к науке, связанной с народом. В течение столетий народ по всей Европе, сохранив легенду о Галилее, оказывал ему честь не верить в его отречение, хотя уже издавна осмеивал ученых как односторонних, непрактичных и евнухоподобных чудаков. (Само слово "ученый" имеет слегка комический оттенок; в нем есть что-то от пассива. В Баварии люди говорили о "нюрнбергской воронке", через которую людям несколько слабоумным более или менее насильственно вливают чрезмерные дозы знаний - нечто вроде мозговой клизмы. Мудрее они от этого не делались. Даже если кто-нибудь на учености собаку съел, на это смотрели как на нечто противоестественное. "Образованные" - а этому слову присущ тот же роковой оттенок пассивной формы - говорили о мести "необразованных", о врожденной ненависти к "духу"; и действительно, к пренебрежению нередко примешивалась ненависть; в деревне и в пригородах к "духу" относились как к чему-то чуждому и даже враждебному. Но и среди "высших слоев" можно было встретить такое пренебрежение. - Существовал особый мир - "мир ученых". "Ученый" был бессильный, малокровный, чудаковатый субъект, "много о себе воображающий" и не слишком жизнеспособный.)

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ К АМЕРИКАНСКОЙ ПОСТАНОВКЕ.

Надо помнить, что наша постановка осуществилась как раз в то время и в той стране, где только что изготовили и использовали в военных целях атомную бомбу, после чего всю атомную физику окутали глубокой тайной. День, когда была сброшена бомба, вряд ли будет забыт теми, кто пережил его в Соединенных Штатах. Войной, стоившей Соединенным Штатам многих жертв, была именно война с Японией. Войска отправлялись с западного берега, и туда же возвращались раненые и заболевшие азиатскими болезнями. Когда до Лос-Анжелоса дошли первые газетные сообщения о сброшенной бомбе, люди поняли, что это означает конец грозной войны, возвращение сыновей и братьев. И, однако, глубокая скорбь охватила огромный город. Автор пьесы слышал сам, как кондукторы автобусов и рыночные торговки выражали один только ужас. То была победа, но то был и позор поражения. Потом началось засекречивание гигантского источника энергии военными и политическими деятелями, что сразу встревожило интеллигенцию. Свобода исследований, обмен открытиями, международная солидарность ученых - на все был наложен запрет учреждениями, внушавшими сильнейшее недоверие. Крупные физики бегством спасались от службы своему воинственному правительству; один из самых известных ученых взял место учителя, вынуждавшее его тратить свое рабочее время на обучение элементарнейшим основам, лишь бы не работать на военное ведомство. Научное открытие стало постыдным делом.

ХВАЛА ГАЛИЛЕЮ ИЛИ ОСУЖДЕНИЕ ЕГО?

Некоторые физики говорили мне, и притом весьма одобрительно, что отказ Галилея от своего учения, несмотря на некоторые "колебания", изображен в пьесе как вполне разумный шаг, поскольку он дал ему возможность продолжить свои научные труды и передать их потомству. Если бы они были правы, это означало бы неудачу автора. В действительности же Галилей, обогатив астрономию и физику, в то же время лишил эти науки большой доли их общественного значения. Своей дискредитацией Библии и церкви они некоторое время стояли на баррикадах в борьбе за всякий прогресс. Правда, перелом все-таки совершился в течение последующих столетий и при их участии, но это был именно перелом, а не революция; скандал, так сказать, выродился в диспут между специалистами. Церковь, а с нею и все реакционные силы смогли отступить в полном порядке и более или менее удержать свою власть. Что касается самих этих наук, то они никогда уже не возвышались до своей тогдашней общественной роли, никогда уже не достигали такой близости к народу.

Преступление Галилея можно рассматривать как "первородный грех" современных естественных наук. Новой астрономией глубоко интересовался новый класс, буржуазия, ибо в астрономии находили подкрепление революционные социальные течения того времени; Галилей превратил ее в строго ограниченную специальную науку, которая именно благодаря своей "чистоте", то есть своему безразличию к способу производства, имела возможность развиваться более или менее беспрепятственно. Атомная бомба и как техническое и как общественное явление - конечный результат научных достижений и общественной несостоятельности Галилея.

По словам Вальтера Беньямина, герой пьесы - не Галилей, а народ. По-моему, это сказано слишком скупо. Я надеюсь, что из моей пьесы видно, как общество вымогает у отдельных личностей то, что ему от них нужно. Тяга к исследованиям - общественное явление, не менее прельстительное и деспотическое, чем инстинкт размножения - толкает Галилея на опасное поприще, втягивает его в мучительный конфликт с его собственной неукротимой жаждой удовольствий иного рода. Он поднимает подзорную трубу к звездам и обрекает себя на пытку. Под конец он предается своей науке как пороку, тайно и, вероятно, с угрызениями совести. При таком положении дел вряд ли можно настаивать на том, чтобы только восхвалять или только осуждать Галилея.

"ЖИЗНЬ ГАЛИЛЕЯ" - НЕ ТРАГЕДИЯ

Перед театрами неизбежно встанет вопрос, трактовать ли "Жизнь Галилея" как трагедию или как оптимистическую пьесу? Выбрать ли для основного тона галилеевское "приветствие новому времени" из первой сцены или некоторые моменты из четырнадцатой? По господствующим законам драматургии центр тяжести должен быть в конце пьесы. Но эта пьеса построена не по обычным правилам. В ней показано начало новой эры и сделана попытка пересмотреть некоторые предрассудки относительно начала всякой новой эры.

ИЗОБРАЖЕНИЕ ЦЕРКВИ

Театрам очень важно знать, что, если постановка этой пьесы будет направлена главным образом против католической церкви, сила ее воздействия будет в значительной мере утрачена. Многие из действующих лиц носят церковное одеяние. Актеры, которые пожелали бы вызвать к ним ненависть своей игрой, поступили бы неправильно. - С другой стороны, церковь, конечно, не имеет права претендовать на то, чтобы человеческие слабости священников приукрашивались. Слишком часто потворствовала церковь этим слабостям, не допуская их разоблачения. Однако цель пьесы и не в том, чтобы заявить церкви: "Руки прочь от науки!" Современная наука - законная дочь церкви, она эмансипировалась и восстала против своей матери.

В данной пьесе церковь, даже там, где она выступает против свободы науки, действует просто как верховная власть. Поскольку наука была отраслью теологии, церковь является ее духовной властью, последней научной инстанцией. Но она же и светская власть, последняя политическая инстанция. В пьесе показана временная победа власти, а не духовенства. То обстоятельство, что Галилей нигде в пьесе прямо не высказывается против церкви, вполне соответствует исторической правде. У Галилея нет ни одного слова, которое можно бы истолковать таким образом. Если бы и было, то такой основательный сыскной орган, как инквизиция, несомненно извлек бы его на свет божий. Исторической правде соответствует и то, что величайший астроном папской римской коллегии Кристофер Клавиус подтвердил открытия Галилея (сцена VI). Правда и то, что в числе его учеников были духовные лица (сцены VIII, IX и XIII).

Мне кажется, правильно будет взять на мушку и сатирически показать светские интересы высокопоставленных сановников церкви (это возможно в сцене VII). Но небрежное их обращение с ученым должно иметь только одно объяснение: на основании своего богатого опыта они полагают, что можно рассчитывать на беспрекословную сговорчивость и со стороны Галилея. Они не ошиблись.

По сравнению с нашими буржуазными политиками духовные (и научные) интересы этих тогдашних политиков, право, заслуживают похвалы.

Поэтому в пьесе не приняты во внимание те фальсификации, внесенные трибуналом инквизиции 1633 года в протокол 1616 года, которые были вскрыты в результате новейших исторических исследований, проводившихся под руководством немецкого ученого Эмиля Вольвиля. Эти подделки и сделали приговор 1633 года юридически возможным. Тому, кто понял вышеизложенную точку зрения, должно быть ясно, что автора не интересовала юридическая сторона процесса.

Нет никакого сомнения, что папа Урбан VIII был враждебно настроен против Галилея и что под влиянием ненависти он смотрел на процесс как на свое личное дело. Пьеса оставляет это без внимания.

Тому, кто понял точку зрения автора, должно быть ясно, что такая позиция не означает расшаркивания перед церковью XVII, а тем менее XX века.

В этом театрализованном процессе против притеснения борцов за свободу науки показ церкви как верховной власти никоим образом не служит ее оправданию. Но именно в наши дни было бы в высшей степени рискованно ставить на борьбу Галилея за свободу науки печать борьбы против религии. Это самым нежелательным образом отвлекло бы внимание от нынешней отнюдь не церковной реакционной власти.

ГАЛИЛЕЙ В ИСПОЛНЕНИИ ЛАФТОНА

Чтобы показать, насколько Галилей опередил свое время, Лафтон подчеркивал, что он смотрит на окружающий мир точно чужой, смотрит как на нечто, требующее объяснения. Усмешка, с какой он наблюдал за монахами в римской коллегии, превращала их в ископаемых. Впрочем, он не скрывал, что их примитивная аргументация доставляет ему удовольствие.

Были возражения против того, что Лафтон, произнося в первой сцене речь о новой астрономии, обнажен до пояса: публику якобы могли смутить столь одухотворенные высказывания из уст полуголого человека. Но Лафтона интересовало именно это сочетание телесного с духовным. Удовольствие, которое испытывает Галилей от того, что мальчик трет ему спину, обращалось в духовную деятельность. И в сцене девятой Лафтон подчеркнул, что Галилей снова смакует вино, услышав о смертельной болезни папы-реакционера. Его манера расхаживать взад и вперед с довольным видом, не вынимая рук из карманов, при обдумывании новых исследований граничила с непристойностью. Изображая Галилея в творческие минуты, Лафтон всегда подчеркивал своей игрой противоречивое сочетание агрессивности с беззащитной мягкостью и уязвимостью.

Примечания

1. Декорации на сцене не должны создавать у зрителей иллюзию, будто они находятся в комнате средневековой Италии или в Ватикане. Пусть публика все время помнит, что она в театре.

2. Задний план должен показывать больше, чем непосредственное окружение Галилея; создаваемая таким образом историческая обстановка должна быть сделана изобретательно и артистично. При этом задний план должен оставаться только фоном. (Это достигается, например, следующими средствами: декорация сама не блещет яркими красками, а оттеняет костюмы актеров или усиливает пластичность фигур, сама оставаясь плоскостной - даже если она содержит элементы пластичности, и т. д.)

3. Мебель и реквизит должны быть реалистичными (включая двери) и, что важнее всего, должны обладать социально-историческими приметами. Костюмы должны быть индивидуализированы и не казаться новыми. Социальные различия следует подчеркивать, поскольку в очень старинных модах нам трудно их разглядеть. Краски следует подбирать так, чтобы все костюмы составляли одно гармоничное целое.

4. Мизансцены должны напоминать исторические картины (но не для того, чтобы историчность выступала как эстетическая приманка; это относится и к современным пьесам). Режиссура достигает этого, придумывая для отдельных эпизодов исторические заголовки. (Примеры для первой сцены: "Физик Галилей объясняет новую систему Коперника своему будущему сотруднику Андреа Сарти и предсказывает великое историческое значение астрономии". "Чтобы заработать деньги на пропитание, великий Галилей дает уроки богатым ученикам". "В ответ на просьбу Галилея о предоставлении ему средств для продолжения своих исследований университетские власти предлагают ему изобретать инструменты, которые могли бы принести выгоду". "Галилей строит свою первую подзорную трубу по указаниям одного путешественника".)

5. Эпизоды должны разыгрываться спокойно, на широком дыханье. Следует избегать частых перемен мизансцены, сопровождаемых маловыразительными движениями актеров. - Режиссеру ни на минуту нельзя забывать, что многие эпизоды и речи затруднительны для понимания, так что основной смысл происходящего следует выражать уже самой расстановкой действующих лиц. Публика должна знать, что любой переход, движение или жест имеют определенное значение и требуют внимания. В то же время мизансцены должны оставаться вполне естественными и реалистичными.

6. К распределению ролей церковных сановников надо подходить особенно реалистично. В намерения автора не входит дать карикатуру на церковь, но в то же время изысканная речь и "просвещенность" князей церкви XVII века не должны вводить режиссуру в искушение подыскивать для них чересчур одухотворенный типаж. В этой пьесе церковь представляет главным образом верховную власть; внешне церковные сановники должны походить на наших банкиров и сенаторов.

7. Изображение Галилея не надо направлять на то, чтобы настроить зрителей на сочувственное "вживание" в образ; напротив, им надо облегчить возможность изумленного, критического и оценивающего отношения. Галилея следует изображать как некий феномен, вроде, например, Ричарда III, причем эмоциональное одобрение публики достигается полнокровностью этого чуждого явления.

8. Чем серьезнее трактуется в постановке история, тем щедрее можно пользоваться юмором; чем величественнее оформление, тем камернее могут быть разыграны сцены.

9. Сама по себе "Жизнь Галилея" может быть поставлена без существенной перестройки современного театрального стиля, вроде исторического боевика с одной заглавной ролью. Однако традиционная постановка (которая могла бы и не осознаваться постановщиками как традиционная, особенно если бы в ней были оригинальные находки) существенно ослабила бы внутреннюю силу пьесы и в то же время не открыла бы публике "более легкого доступа" к ней. Самые главные средства воздействия этой пьесы потерпят неудачу, если театр не пойдет на соответствующую перестройку. К возражению "здесь это не годится" автор уже привык: он слышал его и на родине. Большинство режиссеров ведет себя по отношению к подобным пьесам так же, как мог бы себя вести кучер по отношению к автомобилю в пору его изобретения: взявшись вести машину и не слушая практических указаний, он впряг бы в нее лошадей и не пару, разумеется, а больше - ведь новый экипаж тяжелее кареты. Если бы такому кучеру указать на мотор, он ответил бы точно так же: "Здесь это не годится".

КОММЕНТАРИИ

Переводы пьес сделаны по изданию: Bertolt Brecht, Stucke, Bande I-XII, Berlin, Auibau-Verlag, 1955-1959.

Статьи и стихи о театре даются в основном по изданию: Bertolt Brecht. Schriften zum Theater, Berlin u. Frankfurt a/M, Suhrkamp Verlag, 1957.

ЖИЗНЬ ГАЛИЛЕЯ

(Leben des Galilei)

Пьеса написана в 1938-1939 гг., напечатана на стеклографе в театрально-прокатных целях в 1946 г., издана в 1955 г. На русский язык пьеса была переведена Л. Копелевым в 1957 г.

Немецкое издание сопровождалось заметкой: "Пьеса "Жизнь Галилея" была написана в эмиграции, в Дании, в 1938-1939 гг. Газеты опубликовали сообщение о расщеплении атома урана, произведенном немецкими физиками". В этой заметке содержался намек на связь идейного замысла пьесы с определенными событиями в области атомной физики. Однако эта связь не в равной степени и не в одинаковом направлении находила свое выражение в пьесе на разных этапах работы автора над ней. В этом смысле важно различать две редакции пьесы.

Первая редакция (датская) относилась к 1938-1939 гг. Она получила известное распространение, будучи размножена на стеклографе в театрально-прокатных целях издательством Зуркампа. Вторая редакция (американская) относилась к 1945-1946 гг. Она возникла в ходе совместной работы Брехта с американским актером Чарлзом Лафтоном, впоследствии исполнителем роли Галилея: они переводили пьесу на английский язык, тщательно ее обсуждали, причем Брехт вносил существенные изменения в текст. Эта, значительно отличная от первой редакция лежит в основе всех немецких изданий и принята также в нашем издании.

В первой редакции Галилей в известной мере является носителем положительного примера. Изображая его, Брехт имел в виду гу сложную и подчас хитроумную тактику, к которой приходится прибегать борцам-подпольщикам (в частности, антифашистам в Третьей империи) для того, чтобы донести слово правды до народа: приходится маскироваться, таиться, показной лояльностью и законопослушанием вводить власти предержащие в заблуждение. Эта подразумеваемая, подспудная параллель проливала совсем иной свет на поведение Галилея: его отречение было не позорной капитуляцией, а лишь искусным маневром. Усыпив бдительность инквизиции, Галилей тайно продолжал свои научные исследования в прежнем направлении и пересылал через специального курьера-подпольщика свои рукописи заграничным издателям.

Во второй редакции Брехт удалил все реплики, ремарки, даже целые эпизоды и сцены и некоторых персонажей - все, что могло бы располагать к положительному истолкованию поведения Галилея. Одновременно Брехт создал новые образы (например, Федерцони или Ванни) и ввел некоторые существенные моменты (особенно в XIV картине), подчеркивающие общественное и нравственное банкротство Галилея. Исторические предпосылки столь резкого отличия второй редакции от первой очевидны: в 1945-1946 гг. вопрос о тактике антифашистов-подпольщиков уже не был столь актуален, а атомный взрыв над Хиросимой властно продиктовал Брехту другие проблемы. "Атомная бомба и как техническое и как общественное явление - конечный результат научных достижений и общественной несостоятельности Галилея", - писал Брехт. Подспудная параллель второй редакции - уже иная: судьба Галилея связывается Брехтом с предательством современных физиков-атомщиков по отношению к человечеству.

Некоторые исследователи пишут об еще одной, третьей (берлинской) редакции, имея в виду текст спектакля театра "Берлинский ансамбль" (1957). Действительно, незадолго до смерти, репетируя и готовя постановку "Жизни Галилея", Брехт произвел в тексте некоторые купюры, ничего, однако, не дописывая. Такие режиссерские купюры - явление обычное и не дают оснований рассматривать текст спектакля как новую литературную редакцию пьесы. Произведенные Брехтом купюры лишь еще более усилили тенденцию второй редакции. В частности, Брехт снял целиком картину V (Чума) и картину XV (Андреа провозит рукопись Галилея через границу). Он, видимо, исходил из того, что картина V подымала героя на высоту такой самоотверженной, не знающей страха смерти преданности науке, которая вступает в противоречие с его последующим поведением. Картина же XV могла создать у зрителя впечатление, что отречение Галилея все же в итоге оказалось актом разумным, совершенным в интересах науки.

"Жизнь Галилея" - одно из самых значительных произведений Брехта, одна из главных опор современного мирового репертуара, хотя постановка этой пьесы по плечу лишь крупным театрам, располагающим яркими актерскими индивидуальностями и многочисленной труппой.

Первое представление пьесы состоялось в Цюрихе 9 сентября 1943 г. В роли Галилея выступал Леонард Штеккель.

10 декабря 1947 г. состоялась премьера в Нью-Йорке в экспериментальном театре Американской национальной театральной академии. Роль Галилея исполнял всемирно известный актер Чарлз Лафтон. Художник - Роберт Дэвисон, композитор - Ганс Эйслер. Премьера проходила в отсутствие Брехта, который в это время был уже на пути в Европу, но до того, в течение 1945-1947 гг., Брехт месяцами работал совместно с Лафтоном над переводом пьесы, ее переработкой, толкованием мельчайших фабульных положений, режиссерским планом постановки. Таким образом, спектакль в общем отвечал принципам и идеям Брехта. Последний высоко ценил работу Лафтона и оставил подробнейшее кадр за кадром - описание роли, снабженное в немецком издании пятьюдесятью фотографиями. "Описанием лафтоновского Галилео Галилея. - замечал Брехт, драматург пытается не столько на какое-то еще время продлить жизнь такому быстро преходящему явлению искусства, как творчество актера, сколько, скорее, воздать должное тем усилиям, которые великий актер оказался в состоянии употребить ради столь быстро преходящего явления искусства. Ныне это уже не принято" (В. Brecht, Aufbau eincr Roll, Berlin, 1956. S. 6).

В мае 1955 г. - постановка в Кельне. Режиссер - Фридрих Зиме, художник - Макс Фрицше. В ролях: Галилей - Каспар Брюннингхауз, папа Ромуальд Пекны, кардинал-инквизитор - Ворнер Хессепланд, Андреа - Курт Бек, и другие. Спектакль прошел с большим успехом и вызвал широкий резонанс в ФРГ. С 1955 по 1962 г., несмотря на неоднократные попытки реакционных кругов организовать бойкот драматургии Брехта, пьеса была поставлена в десяти западногерманских театрах, в том числе в Нюрнберге, Штутгарте, Мюнхене, Франкфурте-на-Майне и др.

15 января 1957 г. состоялась премьера в театре "Берлинский ансамбль". Спектакль ставил Брехт, но смерть застигла его в разгаре работы. Постановку довел до конца и выпустил друг Брехта, режиссер Эрих Энгель. Художник Каспар Неер, музыка Ганса Эйслера. В ролях: Галилей - Эрнст Буш, Вирджиния Регина Лютц, Сарти - Ангелика Хурвиц, папа - Эрнст Отто Фурман, кардинал-инквизитор - Норберт Кристиан, и другие. Исполнение роли Галилея Бушем было описано Гансом Эйслером (подобно тому как Брехт описал лафтоновского Галилея). Спектакль "Берлинского ансамбля" имел огромный успех и приобрел всемирную известность. Театр выезжал с ним на гастроли в Москву, Ленинград, Варшаву, Париж, Лондон, в ФРГ и т. д. (Подробное описание спектакля см.: И. Фрадкин, Литература новой Германии, M., 196I, стр. 331-343.) Вслед за "Берлинским ансамблем" пьесу поставили еще семь театров ГДР, в том числе в Дрездене, Эрфурте. Лейпциге и др.

Пьеса ставится во всем мире. В Англии ее поставили пять театров, в том числе в Лондоне - Королевская академия драматического искусства. Во Франции - три театра во главе с ТНП (режиссер и исполнитель роли Галилея Жорж Вильсон). В Польше - семь театров: в Варшаве, Лодзи. Кракове, Гданске и др. Ряд постановок состоялся в Швеции, Италии, Чехословакии и т. д. В 1960 г. пьесу транслировало ленинградское радио.

Стр. 336. Пожалуй, назову их звездами Медичи в честь великого герцога Флоренции, - Здесь и в дальнейшем речь идет о Козимо Медичи, который в действительности жил гораздо раньше: когда он умер, Галилею было только десять лет. Подобные анахронизмы Брехт допускал сознательно, тем самым как бы подчеркивая, что он заботится не о воспроизведении с педантической точностью определенных картин исторического прошлого, а о создании обобщенных образов, по своему значению выходящих за узкие рамки изображаемого исторического момента.

Стр. 354. Великий Клавиус - божий раб - признал, что Галилей был прав. - Снова анахронизм: Кристофер Клавиус умер в 1612 г., то есть за четыре года до изображаемых здесь событий.

Стр. 370. ...престол святого Петра - то есть папский престол.

Стр. 384. "Оставь надежду всяк сюда входящий" - такова, как рассказывается в поэме Данте "Божественная комедия", надпись у входа в ад.

Стр. 394. Вот уже полтора десятка лет, как вся Германия превращена в бойню, люди убивают друг друга с цитатами из Библии на устах. - Имеется в виду Тридцатилетняя война, в идеологическом обосновании которой видное место занимала религиозная рознь между католиками и протестантами.

Стр. 401. "Discorsi" - книга Галилея "Беседы", подводившая итоги его исследованиям в области физики, изданная в 1638 г. в Голландии. Ее более полное название: "Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки..."

И. Фрадкин