Жизнь и анекдот Надежды Тэффи

Бегство

Но она все-таки пыталась. Жить было холодно, голодно и не на что. Старые газеты, журналы и издательства новые хозяева жизни быстро прикрыли, а в тех, что возникли, она с ее взглядом на мир пришлась не ко двору. И, может быть, первый раз в жизни она не знала, что делать, — исчезла перспектива. Однако вскоре появилась. В лице одессита-антрепренера Гуськина. Представившись, он объяснил, что Гуськин — это псевдоним, поскольку фамилию его было выговорить сложно. «Псевдоним» предложил ей устроить литературные выступления в Одессе. Обещал 60 процентов со сборов, лучший номер в «Лондонской», ветчину, масло и кофе, горячее солнце и теплое море. Все это казалось призрачным сном, поэтической фантазией, неосуществимой мечтой. Она сомневалась, сомнения твердо пресек Аверченко. Его должен был везти выступать другой «псевдоним». Подумав, решили, что вместе ехать будет веселее.

Гуськин выправил все необходимые бумаги, достал разрешение на выезд, а тем временем из Петербурга дошла весть, что одну артистку арестовала Чека за чтение ее рассказов. Однако все обошлось — когда несчастную, зажатую меж двумя конвоирами с отомкнутыми штыками заставили повторить монолог перед судьями, дабы убедить их в его антисоветскости, лицо одного из них расплылось в улыбке. Оказалось, что он слышал этот рассказ на вечере у самого товарища Ленина. Чека перестаралась, ошибку исправили, арестованную отпустили, но случившееся заставило ускорить сборы — в следующий раз могли прийти и за автором. Сидеть же при большевиках не хотелось. Сидеть вообще не хотелось. Хотелось жить, любить и работать. И поэтому пора было уносить ноги. Хотя бы на Украину.

До Киева добрались довольно быстро. В городе был карнавал, смешение лиц, типов, масок — балерина из Ростова, земец из Москвы, бывший придворный с провинциальным репортером, артист из Петербурга с двумя старыми фрейлинами Крещатик был оживлен, народ сновал из магазина в магазин, лакомился в кондитерских не виданными уже несколько лет обыкновенными пирожными.

Гуськин сразу же предложил устроить вечер, она отказалась, напомнила про Одессу, он хмыкнул, подумаешь, Одесса, усмехнулся и исчез. Сомнения ее оправдывались, она разорвала контракт и пошла работать в «Киевскую мысль».

Киев поочередно брали то большевики, то петлюровцы, и те и другие были бандиты — арестовывали, жгли, ставили к стенке. Ей это все быстро надоело, пошла, попрощалась с лаврой, поздно вечером села на поезд и уехала в благословенную Одессу, поближе к солнцу и морю.

Одесса была перевалочным пунктом. В город бежали из Москвы, Киева и Петербурга — из города бежали в Стамбул, Бухарест, Париж. Она бежать не собиралась, решила остаться, хотя все знакомые в один голос убеждали, что когда Одессу возьмут большевики, ее обязательно повесят. Смерти она не боялась. Боялась разъяренных комиссаров в кожаных куртках, боялась их тупой, идиотской злобы и веры в насильственное переустройство мира, боялась бесцеремонного вторжения в дом и света фонаря в сыром подвале. Она не хотела больше слышать криков мужчин и женщин, плача детей, не хотела терпеть грабежей и разбоев, не хотела постоянно видеть чужую смерть. Она не могла больше так жить. И, устав от такой жизни, махнула рукой на все и направилась в Новороссийск. Там села на пароход, отплывавший в Константинополь, дала себе слово, что не обернется, когда отдадут швартовы, но не выдержала, оглянулась и застыла, как жена Лота, когда увидела, как постепенно растворяется в розовой дымке земля. Ее земля. Подумала, что весной вернется. Но не вернулась — ни весной, ни летом, ни через год, ни через десять. Вернулась через 20 лет после смерти — своими книгами.