Жизнь и другие смертельные номера

5

Даже теперь, когда Тома не было в квартире, я чувствовала, что нас еще многое связывает. Распутать некоторые наши финансовые связи – вот что будет следующим шагом к моей независимости, пусть эта независимость недолго проживет, в самом буквальном смысле слова.

Перевод большей части наших накоплений с общих счетов на новый, открытый онлайн на собственное имя, казался делом сомнительной законности, но я решила, что имею на это моральное право: ведь все эти годы вклады делала именно я. Переведя средства, я вошла в свои пенсионный и страховой аккаунты и сделала новыми наследниками Макса и Тоби. Как это ни было соблазнительно, я не стала отменять выплаты образовательного кредита Тома, которые списывались непосредственно с нашего текущего счета. В конце концов, ему все равно придется платить самому, когда у меня кончатся деньги, когда я умру, или когда мы разведемся, неважно, что случится раньше.

Потом настал черед скользкого вопроса с квартирой, записанной на нас обоих. Я не знала, как уговорю Тома продать ее, но уж как-нибудь удастся его убедить. Квартира восемь лет была нашим пристанищем и, как закопченная стена в доме курильщика, насквозь пропахла Томом и Либби – больше не существующей парой. Раз уж я не могу спалить ее дотла, остается ее продать. Я быстро обменялась электронными сообщениями с приятелем, который был акулой чикагского рынка недвижимости, и все стало ясно: продать будет легко.

Я шла верным путем.

Плохо только то, что, порвав финансовые связи с Томом, я выпустила часть пара, и на место злости пришло чувство потери, которое до этого где-то затаилось. Закрыв крышку компьютера, я, сгорбившись, заревела так, что меня чуть не вырвало. Восемнадцать лет – это же почти половина моей жизни, а благодаря заключению доктора Сандерса я прекрасно знала, что у меня нет шансов провести без Тома больше времени, чем я провела с Томом. Теперь все это – моя эпическая влюбленность в старших классах, наши отношения на расстоянии, пока мы учились в колледжах, свадьба, переезд в Чикаго, наши годовщины, многочисленные праздники, проведенные в кругу невыносимой семейки Тома, и да, конечно же, секс – казалось каким-то невероятным фарсом, особенно в свете новой даты моей кончины. Как будто я только что увидела, как бесценное ювелирное украшение смыла океанская волна. Я не могла ничего изменить, но мне отчаянно хотелось, чтобы можно было прокрутить свою жизнь назад и прожить ее наоборот.

Несмотря на усталость – от слез и наверняка от рака, заставлявшего мои белые кровяные тельца опрометью носиться по всему организму, – я заставила себя выйти на ланч. Пройдя вниз по улице Деймен, я вошла в свою привычную кофейню-кондитерскую.

Дженет, бессменная бариста, приветствовала меня, стоя за кофемашиной.

– Привет, Либби. Редко вижу тебя здесь среди дня.

– У меня отгул, – объяснила я.

Со своими длинными дредами и пирсингом по всему лицу Дженет выглядела как реликт прежнего Бактауна, до того как его заселили яппи.

– Здорово! – сказала она, выбивая контейнер для эспрессо о ведро с использованной гущей. – А как Том? – добавила она. – Вы с ним часто заходили сюда вдвоем.

– А, Том? – сказала я, трогая пальцем пирожное в жатой обертке на прилавке. – Он умер.

Дженет резко обернулась.

– О боже!

– Не в буквальном смысле, – сказала я и напомнила себе, что не стоит пользоваться этой гиперболой. – Только для меня.

– О-о-о, – протянула она. Я так и видела, как в голове у нее крутятся колесики: «Бедная Либби явно не в себе. Как жаль – такая милая пара, читали воскресные газеты за кофе и штруделем. Но он красивее ее, а это добром не кончается». – Очень жаль.

– Ой, – махнула я рукой, – ничего страшного. Даже у моих двухлетних племянников пенисы больше, чем у Тома. – Это тоже было гиперболой, и я понимала, что вообще как-то странно говорить такую ужасную вещь женщине, которая не знает обо мне ничего, кроме того, что я люблю кофе с цельным молоком. Я всегда держала язык за зубами и старалась думать о людях только хорошее, но произошло что-то странное. Скоро я стану для других только воспоминанием, и по непонятной мне самой причине мне не хотелось, чтобы кто бы то ни было – ни мой брат, ни бывшая начальница, ни эта бариста – вспоминали меня как «кроткую овцу Либби».

Дженет засмеялась.

– Ну и хорошо. Жизнь слишком коротка.

– И то правда, – сказала я и кинула десять центов в коробочку для чаевых.

По пути домой впереди меня оказались две женщины, говорившие по-испански. Насколько я поняла, речь шла о промышленных отходах, но роскошные слова, слетавшие с их губ, вызвали у меня зависть. В школе я учила немецкий, и, хотя за уроки взималась плата как за практический бизнес-курс, я еще не попадала в ситуации, предоставлявшие возможность «пошпрехать» на «дойче». При этом я побывала в трех испаноязычных странах и с каждой поездкой все больше влюблялась в этот язык. Конечно, у меня уже нет времени, чтобы овладеть им, но я уже придумала, как захватить хотя бы щепотку этой латинской магии, прежде чем умру.

Правда, сначала я хотела убедиться, что все это не оказалось неадекватной реакцией с моей стороны. Придя домой, я позвонила в кабинет доктора Сандерса.

– Здравствуйте, это Либби, то есть Элизабет Миллер. Я вчера была на приеме, и доктор Сандерс сказал, что у меня рак. Я звоню, чтобы уточнить, какой именно рак. Я знаю, что лимфома, но не могу вспомнить остальное. Не посмотрите в моей карте?

– Понятно, – сказала секретарша. – Одну секунду. – Я услышала шуршание, потом она попросила подождать еще секунду. Через пару минут трубку взял доктор Сандерс.

– Элизабет…

– Вряд ли это вам понадобится впредь, но все называют меня Либби.

Голос у него был обеспокоенный.

– Либби, понимаю, это большое несчастье…

– Да, безусловно, – ответила я. – А теперь скажите, пожалуйста, еще раз, как называется моя опухоль?

– Подкожная панникулитообразная Т-клеточная лимфома.

– Э-э… вы бы не могли сказать по буквам?

Он сказал. Я поблагодарила и нажала на телефоне кнопку «отбой».

Вторая консультация – с доктором Гуглом – подтвердила, что диагноз у меня – хуже не бывает. Агрессивная форма – как у меня – распространяется быстро и обычно устойчива к химиотерапии. В довершение всего эта форма рака была настолько редкой, что согласиться на лечение означало на самом деле признать себя подопытным кроликом, посмертная слава которого сведется к нескольким строчкам в медицинской литературе.

Спасибо, не надо.

Я сняла рубашку и посмотрела в зеркало. Сколько времени пройдет, пока со мной не случится худшее? Кожа вокруг повязки уже перестала выглядеть как серединка недожаренной свиной вырезки. Я вернулась к компьютеру, еще немного побродила по интернету и в конце концов решила, что прогноз доктора Сандерса был подслащенной пилюлей. Если повезет, я проживу от трех до шести месяцев нормально, от шести до двенадцати месяцев ужасно и наконец по-быстрому сыграю в ящик.

У меня уже была смутная идея, с чего начать, но для вдохновения я сунула в DVD-плеер диск с фильмом Y tu mamá también[4] и растянулась на диване. Второй курс в колледже. Я жила в одной комнате с иностранкой по имени Исадора, и она приобщила меня к трагической красоте испанского кино. Большинство моих любимых фильмов – Lucia y el sexo, Los amantes del círculo polar, Piedras[5] – были сняты в Испании, но особую слабость я питала к мексиканскому Y tu mamá también.

В этом фильме Луиза, тридцати с лишним лет, встречает на свадьбе двух мальчиков-подростков, и они хвастаются, что знают о тайном пляже под названием «Устье Рая» и зовут ее искать его вместе с ними. Узнав, что муж изменил ей, Луиза так и делает. Втроем они танцуют, и пьют, и занимаются сексом. Там еще много всего происходит – прошу прощения, если порчу сюжет, но Луиза остается на пляже и вскоре умирает от рака, о котором так и не сказала мальчикам.

Хотя я смотрела фильм, наверное, уже в девятый раз, сейчас он особенно впечатлил меня, и я рыдала, глядя, как Луиза входит в пенящиеся волны. «Жизнь похожа на прибой, поэтому отдавайся ей, как море», – говорил ее голос за кадром, а я скрючилась в позе зародыша и ревела белугой, хотя не очень понимала, что она имеет в виду.

Теперь я это узнаю. Я поеду в Мексику, пока еще в состоянии.