Жизнь и фильмы Сэмюэла Л. Джексона, самого крутого человека в Голливуде

1 Половина конфеты

Годы спустя он скажет, что буква L означает «lucky» – «счастливчик». Но 21 декабря 1948 года он еще не был способен создавать собственную реальность силой своей воли и воображения, и поэтому он родился в Вашингтоне, округ Колумбия, под именем Сэмюэл Лерой Джексон.

Его мать, 25‐летняя Элизабет Хэрриетт Монтгомери Джексон, переехала в столицу страны из Теннесси во время Второй мировой войны: она и ее сестра Фрэнсис были приняты на службу в ВМС США в качестве служащих и машинисток. Его отец Рой Генри Джексон, которому было всего 19 лет, служил рядовым в армии (позже он участвовал в Корейской войне).

По воспоминаниям Джексона, его мать всегда ходила быстро, стремительно шагая по жизни. В детстве ему приходилось держаться за ее юбку, чтобы не отстать. У него не было детских воспоминаний об отце: Рой навестил сына всего один раз, после чего бросил семью.

Его родители расстались еще до первого дня рождения Сэма. Элизабет привезла сына к родителям домой, в Чаттанугу, штат Теннесси. Не желая бросать отличную работу – в конце концов, она получила награду «За заслуги» от Бюро военно-морского персонала, – она оставила юного Сэма на воспитание матери и отцу, Перл и Эдгару Монтгомери, и вернулась в округ Колумбия, совершая нерегулярные поездки в Чаттанугу на расстояние почти в тысячу километров.

«Дедушка был моим лучшим другом», – сказал Джексон. Эдгар работал в отеле, управлял лифтом. А по вечерам подрабатывал – убирал три разных офиса в районе одного квартала. Перл тоже работала полный рабочий день в качестве домашней прислуги. Маленький мальчик усвоил простой, но важный жизненный урок: взрослые просыпались утром и шли на работу. Иногда Эдгар брал Сэма с собой на уборку. Маленький мальчик помогал выносить мусор из мусорных корзин, и, когда Эдгар использовал полировщик, сверхмощную машину, которая полировала полы, он катал внука на ней верхом.

Семья жила на Лукаут-стрит в доме номер 310 1/2, в негритянском районе сегрегированного[18] южного города. Район был бедным, но Монтгомери принадлежали к рабочему классу. «Я никогда не голодал и не ходил в лохмотьях», – говорит Джексон. Рядом находились два (белых) публичных дома и три разных дома, где продавали самодельное виски, которое покупатели могли приобрести по рюмке, полпинты или полгаллона. «Время от времени летали пули, иногда случалась поножовщина, по соседству проходили пьяницы, но было много стариков, которые заботились о нас», – добавляет он. Любой сосед, заметив, что юный Сэм бедокурит, непременно рассказывал об этом его бабушке и дедушке. Когда Сэм возвращался домой, его ждали телесные наказания – часто это означало порку розгами. Он понимал, что ему несдобровать, как только переступал порог дома, потому что бабушка и дедушка называли его Сэмюэлом, а не Сэмом.

Дом у Монтгомери был небольшой, но тем не менее в нем была гостиная, запретная зона для Сэма, за исключением тех случаев, когда приходили гости: там были красивые ковры, накрахмаленные занавески и трехъярусные столы с маленькими статуэтками. По соседству было много голодных детей, поэтому Перл постоянно пекла. На Лукаут-стрит в доме номер 310 1/2 никогда не пустовала банка с печеньем. Они кормили любого ребенка, который приходил в дом.

«Я вырос в условиях сегрегации на Юге, – сказал Джексон. – Но мой мир был полон». Когда бабушка брала его в центр города, ей приходилось учить его границам узаконенного расизма, таким как разные питьевые фонтанчики для белых и цветных людей. Почти все, кого видел Джексон, были черными, за редким исключением, например белые дети в школьном автобусе, проезжавшем через их район, которые «выкручивали лампочки из салона и бросали их в нас с криком "Ниггер!"».

По соседству жила одна белая семья, на которую обычно смотрели свысока как на PWT – Poor White Trash (нищий белый мусор). Но хотя в их доме не было водопровода, и поэтому они мылись только во время дождя, члены белой семьи всегда называли Джексона «негритенком», а его бабушку «мисс Ниггер» – всегда «мисс», как будто это «добавляло уважения», вспоминал Джексон. Также юный Сэм заметил, что, когда его дедушка ходил на работу, двадцатилетние белые парни называли его Эдом или Эдгаром, а он, в свою очередь, всегда называл их «мистер». Белые люди гладили Джексона по голове – и он смотрел им прямо в глаза. Сначала он это делал, потому что не знал, что так делать нельзя, а позже – просто чтобы досадить.

Он смотрел на меня, как будто хотел сказать: "Опусти голову! Не смотри белым в глаза, потому что они подумают, что ты заносчив или высокомерен"». Позже Джексон понял, что его дед просто пытался научить его навыкам выживания. «В его детстве было очень опасно быть чернокожим», – сказал он.

Однажды, когда Сэму было пять лет, он сидел на крыльце семейного дома и свистнул проходившей мимо белой девушке. Бабушка и дедушка боялись за его жизнь: «Все выбегали из дома, хватали меня, били. Потому что меня могли убить за это».

Джексон с нежностью вспоминает детство, потому что оно было полно любви, однако полностью осознает, что оно было обнесено стеной сегрегации. «Нужно было учиться жить в обществе, где твоя жизнь не имеет ценности, – говорил он. – Родные указывали то на одного, то на другого человека, говорили, что это член организации или великий магистр Ку-Клукс-Клана[19], и рассказывали, кого конкретно эти люди убили и не понесли наказания только потому, что заявили, что тот черный что-то сделал. Нельзя было выглядеть подозрительно, потому что ты ничем не сможешь оправдаться, а люди могут обвинить тебя в чем угодно. Они говорили не садиться в машину с определенным полицейским: ʺМне все равно, что бы ни случилось, ты, главное, беги изо всех сил, пока не окажешься здесь, а там разберемсяʺ».

Когда кто-то в семье заболевал, они не всегда шли к врачу или в больницу: «Мы считали, что нас все равно не станут осматривать», – говорит Джексон. Вместо этого Монтгомери обращались к женщине, которую звали «зелейницей», она приходила, мазала тело больного травяными мазями («очень вонючими») и напевала песни.

Джексон любил слушать радио, сидя по вечерам с дедом на крыльце: сериалы вроде «Тени» и «Сержанта Престона c Юкона», а также популярная, хотя и до ужаса стереотипная комедия «Эймос и Энди» подстегивали его воображение и учили, как с помощью голоса можно создавать свои собственные миры. А иногда дедушка рассказывал ему истории о привидениях с местным колоритом: неподалеку перевернулся школьный автобус, и если оказаться на месте трагедии в определенное время ночи, то можно услышать визг старых шин и крики паникующих детей.

Не по годам развитый Джексон научился читать очень рано, когда ему было два или три года. Оставаясь один в своей комнате, он иногда становился перед зеркалом и разыгрывал захватывающие истории, притворяясь героями любимых книг. Он говорит: «Я выступал для себя, прежде чем начать выступать перед кем-то еще».

На каждые пять комиксов ему требовалось прочитать что-нибудь более существенное: «Нам всегда говорили, что мы должны быть в пять, десять раз умнее, должны вести себя иначе, потому что, выходя на улицу, мы представляем не только себя, но и всю расу. У людей в общине были ожидания, и нужно было с уважением относиться к тем, у кого были эти ожидания. Было не принято злиться на учителей, проповедников. Даже на полицию».

Его тетя Эдна Монтгомери, выпускница факультета театрального искусства исторически черного Университета Северной Каролины, тоже жила по адресу Лукаут-стрит, 310 1/2: она вернулась в Чаттанугу, чтобы преподавать в четвертом классе. Еще до того как Джексон официально пошел в школу, она иногда брала его с собой на занятия и сажала на задней парте. Если кто-то из учеников не знал ответа на один из ее вопросов, она обращалась к Сэму, который всегда мог ответить. Затем, в обеденное время, ему приходилось физически защищаться от детей постарше, которые злились, что к ним пришел дошкольник.

Еще тетя Эдна заставляла Сэма ходить на занятия по танцам, которые вела она сама, как по чечетке, так и по современным танцам. На занятиях по современным танцам дети выполняли необычные движения шеей под музыку Имы Сумак, перуанского сопрано с диапазоном в пять октав. Дважды в год тетя Эдна отвечала за проведение театрализованного представления: зрителями были члены школьного совета и другие белые из числа важных персон Чаттануги, «чтобы посмотреть, как развиваются молодые негры». Дети читали стихи, пели и танцевали, носили костюмы. Тете Эдне постоянно не хватало мальчиков, поэтому на протяжении многих лет Сэма против его воли заставляли играть Шалтая-Болтая, китайца с косичкой и Мармеладную фею в постановке «Щелкунчик». «Я всегда плакал, когда она вытаскивала меня из дома», – говорит он.

По воскресеньям Джексон должен был надевать лучшую одежду и ходить в воскресную школу. Иногда учительница внезапно просила всех прочитать стих из Библии. Поскольку «Иисус плакал» и от Иоанна 3:16 всегда занимали до того, как очередь доходила до Джексона, он заучил необычный отрывок, который, он был в этом уверен, никто другой бы не вспомнил – от Иоанна 3:8: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».

Любимым днем недели Джексона была суббота: он проводил весь день в кино, покидая дом номер 310 1/2 на Лукаут-стрит около девяти утра и возвращаясь где-то в десять вечера. В Чаттануге было два кинотеатра для чернокожих зрителей, «Либерти» и «Гранд», и в любом из них он мог посмотреть полную программу кинохроники, мультфильмов, сериалов и двухсерийных фильмов: от «Говорящего мула Фрэнсиса» до «Твари из Черной Лагуны» и вестернов с Джином Отри, Роем Роджерсом или Лашем Ларю. Одним из его любимых фильмов был «Красный корсар» с Бертом Ланкастером в главной роли.

В дни, когда он не ходил в кино, он воспроизводил экранные приключения, устраивал эпические пиратские похождения с другими соседскими детьми, а иногда инсценировал сцены боев на близлежащих полях сражений Гражданской войны: дети заменяли лошадей велосипедами, скатывались с холмов и разучивали собственную фирменную песню. «Но наступало время, когда нужно было остановиться и пойти почитать книгу, – говорит Джексон. – Погрузиться в мир внутри собственной головы. Я больше не хотел бегать, прыгать и слушать, как все шумят».

Ему нравилось быть единственным ребенком в семье, нравилось находиться в собственном обществе, нравилось ощущение, что он один против всего мира. «А я был эгоистичным ребенком», – говорит он. Если его просили поделиться конфетой, он выбрасывал свою половину: «Если мне нельзя было съесть всю конфету, то я не получал от нее никакого удовольствия». Он научился быть один, развлекать себя часами напролет и не испытывать страха перед расставаниями: «Я виделся с матерью, может быть, два раза в год. Она уезжала, и я ничего не мог с этим поделать. Я научился это принимать. Если человек от меня уходит, я его сразу же забываю. Я не зацикливаюсь на людях, которые уходят».

Он действительно страдал от заикания, которое стало настолько сильным, что он едва ли издавал хоть слово на протяжении всего четвертого класса. В его голове проносились самые красочные и детализированные мысли, но он не мог их от себя отогнать. Он успешно справлялся со всеми контрольными работами, а его отзывчивые учителя знали, что он умеет читать, поэтому разрешали ему молчать. Тетя Эдна отвела его к логопеду, но Джексон сказал, что еще лучше будет пойти в библиотеку: он нашел несколько книг по дыхательным упражнениям и научился избегать худших последствий заикания. И по мере увеличения словарного запаса он учился ориентироваться в словах, которые невозможно было произнести в определенный день. (Заикание так и не исчезло до конца: он говорил, что, даже когда он повзрослел, «все еще случются такие дни, когда я запинаюсь на н-н-н или р-р-р. Тогда я стараюсь подобрать другое слово». Он отметил, что от заикания в детстве страдали и Джеймс Эрл Джонс, и Брюс Уиллис. Необходимость напряженно концентрироваться на том, что большинство людей воспринимают как должное – простом действии вроде произнесения предложения, – может с возрастом наделить актеров необычайно сильным голосом.)

Когда Джексон был в пятом классе, его мать Элизабет вернулась в Чаттанугу, в дом своих родителей и в жизнь Сэма. Она нашла работу в магазине одежды под названием Young Ages, прямо за границей штата, в Россвилле, штат Джорджия. (Чаттануга прилегает к южной границе Теннесси.) Джексон говорит, что благодаря маминой работе в должности закупщика у него всегда был богатый гардероб: «Она все время работала на выставках образцов с владельцами, поэтому каждый раз возвращалась домой со всеми теми вещами, которые люди должны были носить в следующем сезоне, и я никогда не выглядел как все. Но она одевала меня в стиле Лиги плюща[20], так что я одевался не в ту модную одежду, которую носили все, я выглядел как бы скучно, но хорошо одетым». Под этим подразумевались вязаные жилеты, вельветовые брюки, «паттерн елочкой, заплатки на локтях, оксфорды, рубашки на пуговицах с монограммами и тому подобное».

В доме номер 310 1/2 на Лукаут-стрит было больше народу, чем когда-либо, и, казалось, там всегда было полно женщин. Когда его мама собиралась с друзьями в гостиной, иногда они звали Сэма, чтобы он продемонстрировал самые современные танцы, такие как твист или джерк. Пожилые дамы смотрели с жадным любопытством и поговаривали, что у них отвалится спина, если они хотя бы попытаются повторить его движения. Он получал не только аплодисменты, но и немного денег: «Дамы протягивали четвертаки, десятицентовики и все такое».

Джексон еще больше сблизился со своим дедушкой. «В доме было жарко, потому что там было полно женщин», – сказал он. И он наблюдал за тем, как Эдгар разрешает конфликты с Перл. «Он учил меня не отвечать! – говорит Джексон. – Спор возможен только в одном случае – если его ведут два человека».

Элизабет хотела, чтобы Сэм занимался традиционно мужскими занятиями: она устроила его в секцию бейсбола Малой лиги. «Она выпроваживала меня из дома, – говорит он. – Она всегда следила за тем, чтобы я занимался мужскими делами».

За год до рождения Джексона Джеки Робинсон[21] переступил «цветовой барьер» в бейсбольной Высшей лиге, но Малая лига Чаттануги, как и все остальное в Теннесси, разделяла черных и белых. «Сегрегация просто была образом жизни, – говорит Джексон. – Не о чем было беспокоиться». Иногда его озадачивали самые странные проявления расизма: он удивлялся, почему в кино персонажи Сидни Пуатье всегда умирают. Но сегрегация казалась незыблемой реальностью, против которой не стоит выступать.

Затем, когда Сэм учился в шестом классе, бабушка повезла его с двоюродной сестрой Вандой на поезде через всю страну в Лос-Анджелес, в гости к тете. В Калифорнии Джексон впервые увидел белых и черных вместе. «Что здесь происходит? Как так?» – думал потрясенный мальчик. За тысячи миль от дома его осенило: мир не только может жить по другим правилам, но некоторые его части уже по ним живут.

Каждое лето Джексон отправлялся в другой мир: на ферму сестры своего деда в сельской местности штата Джорджия. «Мы со всеми ее детьми бегали по грунтовым дорогам, ощущая полную свободу», – вспоминал он. Он наблюдал, как братья его деда трудятся на полях до изнеможения, действуя медленно и эффективно. Он видел, что они придерживаются строгих моральных принципов, но по выходным выпивают. Он смотрел, как коровы и куры занимаются своими естественными делами. Вскоре и он тоже начал так делать.

«По другую сторону леса от нас жила семья с дочерями, мы все встречались у одного ручья и купались голышом, – говорит он. – Мне было лет 10 или 11. Думаю, паре девочек было лет по 14–15, так что именно тогда это и произошло. Мне были интересны девчонки, и точка. Толстые, худые, высокие, низкие, уродливые, красивые – лишь бы они были готовы сделать это».

Там, в Чаттануге, все чернокожие, казалось, знали друг друга: «Для чернокожих было всего две школы», – вспоминает он. Многие из учителей Джексона раньше учили его мать, ее братьев и сестер. Они знали, что он должен поступить в колледж, и поэтому, когда другие дети учились составлять предложения, ему разрешалось уйти в другой конец комнаты и читать «Беовульфа»[22] и Шекспира.

Джексон не болтался на улице с другими детьми. Когда его друзья начинали строить планы, которые могли закончиться неприятностями, он шел домой. Он знал одно непреложное правило: не позорить свою семью. Если бы он каким-то образом оказался в тюрьме, он был уверен, что родные его бы навещали, но не стали бы делать ничего, чтобы вытащить его.

Днем 1 февраля 1960 года четверо первокурсников Государственного университета Северной Каролины (альма-матер тети Эдны) вошли в универмаг Woolworth’s в Гринсборо, штат Северная Каролина. Они взяли несколько мелочей – зубную пасту, расческу, – а затем сели за буфетную стойку магазина и попросили, чтобы их обслужили. В таких заведениях тоже была сегрегация: белым разрешали садиться за стойку, в то время как чернокожие должны были оплачивать покупки только стоя. За то, что эти четверо сели за стойку, их могли арестовать, применить физическое насилие, возможно даже убить. Они отвоевывали собственное достоинство у расистской системы, которая каждый день пыталась его у них отнять. Один из них, Франклин Маккейн, спустя годы рассказывал: «Почти мгновенно, присев на простой дурацкий табурет, я почувствовал такое облегчение. Я ощутил такую чистоту, и мне показалось, что этим простым действием я обрел частичку мужественности».

Сотрудники отказались их обслуживать и закрыли весь магазин раньше времени, а четверо молодых людей вернулись в кампус, чтобы рассказать сокурсникам о случившемся. С каждым днем к Woolworth’s приходило все больше протестующих: через три дня их были уже сотни. Это движение вдохновило десятки других сегрегированных городов на подобные сидячие забастовки, в том числе Чаттанугу. 19 февраля чернокожие ученики из средней школы Ховарда начали мирно садиться за буфетные стойки в магазинах в центре Чаттануги. Движение росло, пока через пять дней на центральных улицах города не появились тысячи людей, черных и белых. Мэр Чаттануги П. Р. Руди Олджиати приказал очистить улицы, а пожарные направили шланги на толпу: к стыду, это был первый южный город, который вот так расправился с протестующими за гражданские права, но не последний.

Демонстрации продолжались в Чаттануге до августа, когда буфетные стойки были объединены во всех городских закусочных. Три года спустя были объединены все общественные объекты в городе. Движение с сидячими забастовками имело аналогичный успех по всему Югу и стало важной вехой на пути к ликвидации сегрегации на национальном уровне в соответствии с Законом о гражданских правах 1964 года. Кроме того, они непосредственно привели к созданию Студенческого координационного комитета против насилия (SNCC). Он стал центральной национальной организацией студентов колледжей, борющихся за гражданские права.

«Я участвовал, сидел за буфетной стойкой, – говорит он. – А когда появлялась полиция, просто убегал!»

Когда Джексон перешел в седьмой класс, у него было несколько одноклассников, которым было по 17 или 18 лет: по сути, это были взрослые мужчины, но они только что окончили исправительную школу и все еще оставались на уровне младших классов. «Они забирали у нас деньги или заставляли делать за них домашние задания», – говорит Джексон. Но, к его удивлению, они защищали его, если на улице ему кто-то докучал: «Сэм с Лукаут-стрит? Да, я его знаю. Я знаю его маму. Оставь его в покое».

Вот как на это смотрел Джексон: «Моя работа заключалась в том, чтобы ходить в школу и приносить домой хорошие оценки. Я был в списке отличников, я плавал, бегал и делал домашние задания. Я не засиживался допоздна. Меня больше беспокоило, с какой реакцией я столкнусь дома, чем давление сверстников».

Когда Джексон перешел в среднюю школу Риверсайда, он по-прежнему оставался заучкой, но иногда по субботам допоздна гулял, и, когда семья шла на воскресную службу в Объединенную методистскую церковь Уайли Мемориал, было заметно, что у него красные глаза. «Мы пили пиво, как газировку», – говорит он. Мама ясно дала понять, что ему нельзя пропускать церковные службы. Компромисс был найден: он надевал солнечные очки.

Как и многие другие выдающиеся ученики старших классов до и после него, Сэм проводил свое время на внеклассных занятиях. Он участвовал в организации модели ООН. Он играл на трубе, флейте и валторне в марширующем ансамбле; он знал, что у него был отличный стиль игры, когда выступал с оркестром на поле, но еще он знал, что это не самое крутое занятие. Он соревновался в плавании и бегал с барьерами в команде по легкой атлетике. «Я точно не привлекал красоток, – жаловался он. – Популярность ко мне пришла, потому что я был смешным». Но тем не менее он был достаточно популярен, чтобы его выбрали президентом выпускного класса.

Когда Джексон рассказывает о своем детстве в условиях сегрегации, он часто пытается отмахнуться от этой темы, подчеркивая счастливые моменты и преуменьшая то, как она на него повлияла. Но… «Внутри меня кипел гнев, – признает он. – Так случилось из-за того, что я рос в условиях угнетения в сегрегированном обществе. Все детство я видел места "только для белых", а дети, проезжая мимо тебя на автобусе, кричали: "Ниггер!" Тогда я ничего не мог с этим поделать. Я даже не мог высказать кое-что из того, что меня злило, – меня бы убили. Но у меня была собственная мечта. Я был полон решимости выбраться и сделать так, чтобы семья гордилась мной».

Семья Джексона хотела, чтобы он сделал «продуктивную» карьеру: по сути, это означало стать врачом, юристом или, возможно, учителем. В Чаттануге не было чернокожего педиатра, поэтому мама надеялась, что он восполнит этот пробел. Джексон тем временем хотел уехать как можно дальше от Теннесси. Он был кандидатом на поступление в Военно-морскую академию в Аннаполисе, а также подал документы в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, Калифорнийский университет в Беркли и Гавайский университет. «Я прочитал слишком много книг о мире и очень хотел его посмотреть», – говорит он.

Когда мать узнала, что Джексон записался на корабль торгового флота, она приняла решение за него. «Мама решила, что я буду учиться в колледже Морхаус[23] в Атланте, – сказал он, – и я поступил именно туда».