Жизнь и труды святаго Иоанна Златоуста

Св. Иоанн Златоуст на престоле константинопольском (398-404 гг.)

Когда св. Иоанн доканчивал свою пастырскую деятельность в Антиохии, в политическом состоянии мира совершилась важная перемена. В 396 году скончался император Феодосий, который вместе с собою унес в могилу и последние отблески величия Римской империи. У него осталось два сына - Аркадий и Гонорий, и он, чтобы не возбуждать неприязни между ними, а главным образом не считая ни одного из них способным принять на себя все бремя управления громадной империей, притом явно клонившейся к упадку, разделил между ними империю, предоставив Гонорию запад, а Аркадию - восточную ея половину. Оба они были еще люди молодые и притом недостаточно щедро наделенные от природы для того, чтобы с достоинством и успехом проходить возложенное на них трудное служение. Неудивительно поэтому, что действительными правителями государства были не они, а окружающие их приближенные, среди которых первенствующее место занимали - на западе знаменитый полководец Стилихон, а на востоке не менее знаменитый царедворец евнух Евтропий. Последний, выйдя из рабскаго состояния, благодаря разным случайностям и особенно своему природному уму, сумел заслужить благорасположение к себе покойнаго императора Феодосия, перед смертью возлагавшаго на него важныя поручения, и после его кончины конечно сделался главным опекуном молодого Аркадия и действительным правителем государства. Этот эвнух и был тем орудием, чрез которое Промысл Божий привел св. Иоанна на кафедру константинопольскую. Когда, по смерти архиепископа Нектария, возник вопрос о преемнике ему, то разрешить его было не легко. Положение было весьма важное и потому не мало заявлялось притязаний на него. Аркадий не знал, что делать и кого предпочесть. Тогда выручил его из затруднения Евтропий. Как человек не чуждый религиозности, он интересовался церковными делами и в бытность свою в Антиохии не преминул послушать знаменитаго антиохийскаго проповедника. Иоанн произвел на него своими проповедями сильное впечатление, и теперь Евтропий и подсказал императору, как было бы хорошо для церкви столичнаго города его империи иметь во главе своей такого знаменитаго пастыря. Аркадий согласился и немедленно областеначальнику востока Астерию дано было тайное поручение взять и привезть Иоанна в столицу. Распоряжение было неожиданное и для Иоанна и для антиохийскаго народа, и исполнить его было нелегко. Антиохийцы ни за что не согласились бы добровольно разстаться с своим возлюбленным пастырем, а всякое насилие повело бы к мятежу. Поэтому дано было распоряжение взять Иоанна хитростью, что и сделано было Астерием, который, вызвав Иоанна за-город, как будто для совместнаго поклонения мощам св. мучеников, приказал взять его в колесницу, которая и помчалась в Константинополь. Смиренный пастырь, узнав о действительной цели его вызова за-город, конечно погоревал, бросая прощальный взгляд на родную Антиохию, где он так много потрудился для блага своего возлюбленнаго народа; но послушный Промыслу Божию вполне примирился с этим обстоятельством и спокойно приближался к царствующему граду. Император милостиво встретил знаменитаго пастыря и, чтобы придать больше торжественности и блеска его хиротонии, вызвал для этого многих епископов, которые, во главе с патриархом александрийским Феофилом, и рукоположили Иоанна 26 февраля 398 года в сан архиепископа константинопольскаго.

Теперь Иоанн не был уже простым пастырем-проповедником провинциальнаго города. Он был архиепископом столицы, патриархом царствующаго града, возседал на престоле второго Рима. Положение его было весьма высокое, но вместе с тем и трудное. Церковь константинопольская, основанная по преданию св. ап. Андреем, пережила много превратностей, и со времени возведения Византии на степень столицы восточной империи приобрела великое, первенствующее на востоке значение. Она в действительности была средоточием церковнорелигиозной и духовной жизни всего востока. Но вследствие такого именно положения она сильнее всего и обуревалась различными веяниями. В столице находили себе приют и опору всевозможныя лжеучения, которыя быстро прививались среди легкомысленнаго, преданнаго наслаждениям населения и приверженцы которых умели находить себе доступ даже к императорскому двору. Вследствие этого бывали времена, когда лжеучение, особенно арианство нагло торжествовало свою победу в столице, угрожая совершенно вытеснить православие. Так именно было еще недавно, при Григорие Богослове, который, прибыв в Константинополь, с прискорбием видел, что все важнейшия четырнадцать церквей столицы находились в руках ариан и православие ютилось только в одной домовой церкви, которая под его благотворным пастырством сделалась источником возстановления или воскресения православия. Но хотя православие было возстановлено, однако влияние лжеучения было так велико, что и этому великому архиепископу-богослову трудно было пасти столь распущенную и в духовном и нравственном отношении паству, и потому он вскоре по возведении его в сан архиепископа отрекся от этого высокаго сана. Преемником ему был избран Нектарий - из светских придворных сановников. Этот иерарх отличался благочестием, но он был слишком слаб для столичной кафедры, и хотя его правление было ровным и спокойным, однако все ясно чувствовали, что на престоле столицы требуется иной пастырь, который имел бы достаточно мужества для того, чтобы не только умолять, но и запрещать, и вообще показывать твердость церковной власти, когда потребуют того обстоятельства. У Нектария не было такого мужества, и потому после него столичная церковь осталась в довольно неустроенном состоянии. Народ, всецело преданный наслаждениям и страстям, не уважал своих пастырей, а последние, не исключая и епископов, вели также совершенно мирскую жизнь. Все это глубоко поразило и огорчило Иоанна. Если он в Антиохии видел так много недостатков и пороков, с которыми и вел непримиримую борьбу, то там это были недостатки неразумной паствы, которая нуждалась во вразумлении со стороны пастырей; а здесь и сами пастыри требовали неменьшаго вразумления и наказания. И св. Иоанн мог сразу понять, на какое трудное и ответственное место поставлен он Промыслом. Еще в юности он сознавал всю высоту и тяжесть епископскаго служения и потому-то и уклонился от него, скрывшись от своего друга Василия. Теперь, помимо своей воли оказавшись на кафедре первенствующей церкви, он еще более мог убедиться в этом. Но теперь он уже не избегал тяжести своего служения. Напротив, поставленный на столь высоком и трудном месте, он как истинный пастырь церкви порешил показать себя достойным своего звания и мужественно вступил в отправление своего многотруднаго служения.

Первым его делом было показать себя своей новой пастве в качестве пастыря-учителя. Этого от него ожидал более всего и народ, знавший о его блистательном красноречии и предвкушавший великое удовольствие - послушать знаменитаго проповедника. И действительно первыя беседы св. Иоанна в Константинополе собирали безчисленное множество народа, и архипастырь мог радоваться такому усердию его паствы к слушанию слова Божия. С боговдохновенною силою из уст его лились золотыя слова назидания и истолкования слова Божия, слушатели приходили в неописанный восторг, и своды храма оглашались шумными, часто неистовыми рукоплесканиями и всевозможными знаками одобрения. Подобныя знаки одобрения он порицал еще в Антиохии, видя в них проявление суетности человеческой; не мог сочувственно относиться к ним и теперь. Но его огорчение становилось тем сильнее, по мере того как он убеждался, что эти шумныя одобрения здесь были еще менее знаком проникновения слов назидания в душу слушателей, чем среди антиохийскаго народа, и напротив это было лишь доказательство крайней суетности его новой паствы, не различавшей церкви от театра. Слушателям очевидно нравился блеск красноречия проповедника, а не сила назидательности его слов. Поэтому он порешил выступить еще энергичнее, чем в Антиохии, на борьбу с подобною распущенностию и в своих беседах неоднократно умолял своих слушателей оставить эту привычку и слушать назидание в тихом безмолвии и сокрушении сердца. "Слушайте меня спокойно, - говорил он неоднократно, - я умоляю вас об этом, и если угодно, постановим с сегодня за правило, чтобы никто из слушателей не позволял себе прерывать проповедника... Делайте, как я прошу вас, и вы найдете здесь источник блага и школу мудрости. Когда даже языческие философы вели разсуждения пред своими учениками, то последние слушали их, не прерывая рукоплесканиями. Проповедывали и апостолы, и мы нигде не читаем, чтобы их прерывали шумными рукоплесканиями. Иисус Христос беседовал с народом на горе, и когда Он говорил, не раздавалось никаких кликов. Нет ничего пристойнее для церкви, как тишина и скромность. Шум и клики пристойны театру, баням, общественной площади, светским церемониям. Изложение наших догматов требует спокойствия, сосредоточенности, этой тихой пристани для защиты от бурь. Подумайте об этом, я вас прошу, я вас умоляю... Установите такое правило, и будете делать все лишь для славы Божией"[21]. Но дурная привычка была так сильна в столичном населении, что ее трудно было побороть, и св. Иоанн, не ограничиваясь учительством, порешил показать пред лицем этой распущенной паствы пример строгости на самом себе. Чем распущеннее паства, тем строже должен быть пастырь, и св. Иоанн, ревнуя о спасении вверенных его попечению душ, отдался пастырской деятельности до полнаго самоотвержения и забвения о самом себе. Самое положение архиепископа константинопольскаго требовало от него широкой общественности, богатаго гостеприимства и постояннаго участия на пиршествах по приглашению знати. Такая жизнь конечно отнимала много времени, которое могло бы пойти на пастырское служение, и потому св. Иоанн нашел необходимым сразу поставить себя иначе и, отказываясь от всяких приглашений, повел жизнь отшельника, который не придавал никакого значения своим собственным потребностям, принимал самую скудную пищу и притом всегда наедине, и все сбережения, остававшияся от доходов, стал употреблять на дела милосердия и благотворительности. Двери его дома были всегда открыты - но не для тех праздных честолюбцев, которые приглашением архиепископа на свои пиршества или посягательством на его гостеприимство только тешили свою суетность, а для тех труждающихся и обремененных, которые действительно нуждались как в духовной, так и телесной помощи. Будучи другом и попечителем бедных в Антиохии, св. Иоанн остался таковым и на престоле константинопольском. Столица, блистая богатою пышностью своих палат и дворцов, в действительности заключала в себе еще больше вопиющей бедственности, чем Антиохия, и архипастырь хотел помочь этим бедствующим членам своей паствы. Архиепископская кафедра обладала весьма значительными средствами, и эти средства, еще более увеличив их своею до крайности скромною жизнью, св. Иоанн стал обращать на благотворительныя учреждения. До него на все столичное население было только четыре богоугодных заведения, которыя притом содержались скудно и неисправно. Св. Иоанн, побуждаемый, своим пастырским попечением, приведя в порядок и благоустройство прежния заведения, стал устраивать новыя, и вокруг церкви Божией, как плоды христианскаго человеколюбия, стали быстро возникать всевозможныя богоугодныя заведения, где могли находить себе приют и убежище все больные и немощные, все отверженные, обреченные человеческим жестокосердием на бедствия и гибель. И вся деятельность св. Иоанна направилась главным образом на поддержание этих богоугодных заведений. В своих беседах он то и дело обращался к своим слушателям с призывом к пожертвованиям на благотворение, и из его златословесных уст раздавались боговдохвовенныя речи, в которых милостыня восхвалялась как величайшая добродетель, как такая, которая более всякой другой открывает доступ к небу и его райским радостям. Слова его не оставались безплодными. Благотворительность весьма оживилась в Константинополе, и было не мало таких богатых людей, особенно вдов, которыя, жертвуя все свое состояние на дела благотворения, сами поступали в богоугодныя заведения, и служили больной и немощной братии. Такой успех весьма радовал великаго пастыря и он мечтал даже о том славном времени, когда всякая бедственность прекратится в его пастве и все будут жить в том счастливом братском взаимообщении, в каком жили первенствующие христиане в Иерусалиме[22].

Но благотворительность была лишь одною стороною пастырской деятельности св. Иоанна Златоуста. Еще более, чем телесныя нужды, требовали от архипастыря попечения нужды духовныя, нравственныя, без удовлетворения которых не могла приносить надлежащей пользы и сама благотворительность. Как Антиохия, так еще более Константинополь был городом, в котором население было чрезвычайно смешанным. Хотя христиане преобладали числом, но в обыденной жизни еще сильно давало о себе знать язычество, проявлявшееся во всевозможных суевериях. Рядом с язычниками жили и евреи, продолжавшие вести если не открытую, то подпольную борьбу против церкви, и наконец в самой церкви постоянно происходили волнения, производимыя различными ересями и расколами. Вся эта смесь племен и верований до крайности затрудняла деятельность пастыря, а к этому присоединялись еще и другия, чисто общественныя язвы. Императорский двор далеко не представлял собою воплощения добродетелей, которых по преданию привыкли ожидать от него в провинции. Вместо того, чтобы быть образцом и семейных и общественных добродетелей, он скорее был источником всякаго нравственнаго тлена, который заразительно действовал и на все окружающее общество. Безумная роскошь двора заставляла подражать ей и окружающих сановников, которые поэтому предавались самому безстыдному хищничеству, ложившемуся тяжелым бременем на народ. Иоанн, всецело преданный попечению о бедных, был глубоко возмущен таким неразумием и громко вопиял против него в своих беседах. "Такая безумная роскошь, - говорил он, - непристойна христианам. Для чего, скажи мне, ты носишь шелковыя одежды, ездишь на златосбруйных конях и украшенных лошаках? Лошак украшается снизу; золото лежит и на покрывале его; безсловесные лошаки носят драгоценности, имея золотую узду; безсловесные лошаки украшаются, а бедный, томимый голодом, стоит при дверях твоих, и Христос мучится голодом! О крайнее безумие! Какое оправдание, какое прощение получишь ты, Христос стоит пред дверьми твоими в виде беднаго, а ты не трогаешься?"[23]. Наконец и богатые и бедные были все заражены страстью к театрам и общественным увеселениям, и дело доходило до того, что в случае каких-либо чрезвычайных представлений церкви пустели, а театры переполнялись безумно ликующими толпами. Святитель горько оплакивал такое увлечение, строго обличал неразумных, и находил себе великое утешение в том, что его беседы нередко производили потрясающее впечатление, так что народ разскаявался пред ним в своих безумных увлечениях.

Если великаго святителя огорчали грехи и нравственные недостатки народа, то тем более он скорбел при виде нравственнаго упадка среди тех самых, кто притязал на достоинство избранных членов церкви. Если даже иные епископы, как сказано было выше, вели жизнь скорее приличную светским лицам, чем духовным, то тем более это было заметно среди низшага духовенства. Оно предано было миру и всем его прелестям и притом иногда в таких формах, которыя не могли не возмущать нравственнаго чувства. Особенно сильное негодование святителя возбуждал широко распространенный в то время обычай сожительства духовных лиц с девственницами. Обычай этот вытек из доброй цели. Среди духовенства того времени начало распространяться убеждение, что жизнь безбрачная более пригодна для пастырей, давая им больше свободы от мирских забот для пастырской деятельности, и действительно многие из священников и других членов духовенства жили безбрачными, преимущественно в иноческом сане. В видах боготворения многие принимали к себе в дом для воспитания бедных сирот, которыя впоследствии также принимали обет девства. Так как правильно устроенных женских монастырей еще было очень немного, то эти воспитанницы, и придя в возраст, продолжали жить у своих воспитателей, и этот обычай мало-по-малу привел к тому, что и помимо воспитательных целей девственники и девственницы сожительствовали под одной кровлей, как братья и сестры. При строго нравственном настроении такое сожительство не могло бы представляться особенно предосудительным, хотя оно уже было предметом обсуждения на соборах и запрещено было как непристойное; но легко представить себе, в какое безобразное явление мог выродиться этот обычай в столице с ея соблазнами и нравственным тленом. И действительно, такое сожительство было явлением крайне непристойным, бросавшим весьма нелестный свет на все духовенство. Нужно было искоренить его, чтобы поднять самое достоинство и влияние пастырства, и святитель начал безпощадно преследовать это незаконное сожительство и написал против него две большия книги, в которых с необычайною яркостью изобразил как самый обычай, так и те непристойности, в которыя он повергает сожительствующих[24]. Зло пустило уже глубокий корень и его трудно было искоренить сразу; но святитель не щадил усилий и ему удалось в значительной степени очистить свою церковь от этого гнуснаго явления. Чтобы дать образец истинной иноческой жизни в мире, он заботился вместе с тем о возвышении и благоустроении женских монастырей. Монастыри существовали и до него, но они не столько были местом молитвы и спасения, сколько просто убежищем для лиц, наскучивших суетою мирской жизни и искавших себе приятнаго отдыха там, без нарушения связей с миром. Св. Иоанн подверг монастыри коренному преобразованию. Он лично распросил всех проживавших там монахинь, и когда убеждался, что какия из них находились там не для спасения своей души, а по примеру своих светских подруг продолжали более помышлять "о банях, благовониях и нарядах, чем о посте и молитве", то он советовал им лучше возвратиться в мир, так как монастыри должны быть исключительно местом молитвы, поста и покаяния. Эта строгость привела к тому, что монастыри действительно очистились от своих недостойных членов и наполнились лицами, которыя искренно жаждали найти покой своим душам от окружающей мирской суеты и всецело посвятить себя на служение Богу и ближним. Радость св. Иоанна была тем большею, когда в очищенныя и преобразованныя им обители стали поступать поистине святыя, избранныя души. На голос святителя стали стекаться в них даже знатныя и богатыя вдовы, которыя посвящали и свою жизнь и все свое состояние на служение немощной братии. Чтобы иметь более возможности послужить труждающимся и обремененным членам христианскаго братства, эти знатныя вдовы чаще всего поступали в должность диаконисс, на обязанности которых было кроме того давать наставление оглашаемым женскаго пола, приготовлять их к крещению, руководить первыми их шагами в возрожденной жизни, а также нести различныя обязанности и служения в церкви преимущественно по отношению к женскому полу и детям. Служение было весьма нелегкое, и тем больше чести тем благочестивым женщинам, которыя, пренебрегая всеми трудностями, принимали на себя служение и доблестно несли его до конца своей жизни. Многия из диаконисс прославились своим самоотвержением, и из них особенно известны были во времена Златоуста: Никарета, весьма знатная девица из Никомидии, посвятившая себя на служение Богу с самой своей юности, Сильвина, благородная отрасль царей мавританских, Пентадия, вдова знаменитаго, но несчастнаго полководца Тимасия, и особенно благородная Олимпиада, которая рано овдовев, всю свою жизнь и все свое огромное состояние (на которое неудачно притязал император Феодосий) посвятила на служение церкви. Эти благочестивыя жены-диакониссы составляли главную опору великаго святителя в его пастырских попечениях о духовном и материальном благосостоянии его паствы.

Борясь с нравственными нестроениями своей церкви, св. Иоанн вместе с тем должен был стоять и на страже православия от нападений раскола и ереси. В его время не мало смущали совесть народа новациане, которые с запада перенесли свое учение на восток и нашли себе убежище в Константинополе. Они с наглостью заявляли притязания на то, что у них только сохраняется истинное учение и чистая жизнь и себя считали исключительно истинной церковью, как не терпящей нечистых членов. Это дерзкое самовосхваление глубоко возмущало святителя и он с пламенным негодованием опровергал их. "Какая гордость, - говорил он, - какое безумие! Вы будучи людьми, выставляете себя безгрешными? Скорее можно утверждать, что море может быть без волн; но как волны не перестают двигаться на море, так и грехи не перестают действовать в нас"[25]. Еще более озабочивало Иоанна другое зло - арианство. Хотя оно в это время уже не имело такой силы, как во времена Григория Богослова, когда все церкви столицы были в руках ариан, однако по окраинам столицы ариане были еще сильны и не упускали случая, чтобы заявить о своем существовании. Особенно много смущения они производили своими торжественными религиозными процессиями, сопровождавшимися громким пением богохульственных арианских гимнов. В этих процессиях из любопытства или невежества принимали участие и многие из православных, становясь таким образом участниками арианскаго нечестия. Это не могло не озабочивать великаго святителя, и он, чтобы отвлечь православных от участия в арианских сборищах, нашел необходимым устроивать подобныя же процессии с священными песнопениями и для православнаго народа. В этих православных процессиях приняла участие даже императрица Евдоксия, которая на свой счет снабжала народ свечами. К несчастию, процессии эти повели к безпорядкам. Встретившись между собою, православная и арианская процессии не могли не возбуждать взаимнаго раздражения, ариане дерзко бросали в православных камнями, так что в последовавшем смятении ранено и даже убито было много народа с той и другой стороны и одному из царедворцев императрицы, евнуху Врисону была пробита голова камнем. Это печальное обстоятельство вынудило правительство запретить подобныя процессии по улицам. Но святитель, придававший высокое религиозно-нравственное значение духовному пению, как одному из лучших средств для внедрения христианства в жизнь христиан, стал чаще устраивать для этого богослужебныя собрания, и особенно ему нравились всенощныя бдения, на подобие христианских собраний первых веков. "Ночь, - говорит он, - создана не для того, чтобы всю ее проводить во сне и покое: доказательством этого служат ремесленники, торговцы и купцы. Церковь Божия встает в полночь. Вставай и ты и созерцай хор звезд, это глубокое безмолвие, эту безграничную тишину. Преклонись пред Провидением твоего Господа. Во время ночи душа более чиста, более легка, она с меньшими усилиями поднимается выше; самая тьма и это величавое безмолвие располагают ее к созерцательности... Что было целию Спасителя, когда Он проводил ночи на горе, как не то, чтобы дать нам пример для подражания? Ночью изливают благоухания растения, и душа твоя более воспринимает небесную росу. Что днем сожжено солнцем, то освежается и оживает ночью"[26]. Такия назидания имели полный успех и народ приучился к ночным богослужебным бдениям и полюбил их. Правда, столичное население было изнежено и не могло выносить особенно продолжительных служений, и благостнейший святитель не преминул проявить отеческое снисхождение к своей немощной пастве и составил особую литургию, которая с того времени сделалась лучшим достоянием всего православнаго мира и доселе совершается в православной церкви, нося имя своего великаго составителя[27].

Благоустроив внешнюю и внутреннюю жизнь константинопольской церкви, святой Иоанн затем направил свои усилия к распространению истины веры Христовой и среди тех, которые еще сидели во тьме и сени смертной. Хотя язычество в сущности было сломлено и с погибелью Юлиана Отступника потеряло последнюю свою опору, однако искра жизни в нем все еще теплилась и по временам даже вспыхивала зловещим пламенем.. Последователи Юлиана и ученики различных языческих софистов в роде Ливания не хотели разстаться с своей мечтою о возстановлении язычества, и до какой степени была живуча эта мечта, показывает то замечательное явление, что среди язычников широко распространено было убеждение, в силу котораго старые боги должны были вскоре ожить и восторжествовать над Христом. Языческие оракулы распространяли среди народа будто бы древнее предсказание, что все успехи христианства, как происходившие вследствие волхвований св. Петра, главного обольстителя мира, должны будут закончиться с четвертым веком, и 400-й год должен ознаменоваться постыдным падением христианства и полным торжеством язычества[28]. Темныя массы, склонныя ко всему таинственному, не без волнения ожидали конца века. К счастью, сыновья Феодосия были одушевлены религиозною ревностью, и особенно на западе Гонорий своими энергическими мерами к подавлению и искоренению язычества в значительной степени разсеял нелепыя мечты его приверженцев. На востоке язычество пользовалось большею свободою и в Сирии продолжали безпрепятственно совершаться даже сладострастныя и гнусныя празднества маиюмския, названныя так от имени одного языческаго капища близ Газы. Эти празднества, наследие древних гнусных культов Ваала и Астарты, не раз подвергались запрещению. Они запрещены были Константином Великим, но Юлиан вновь возстановил их; Феодосий опять наложил запрет, но его слабый сын Аркадий, убоявшись ропота сирийцев, опять дозволил их, и эти соблазнительныя торжества стали опять совершаться с безобразною откровенностью. Св. Иоанн Златоуст возставал против них, еще будучи пресвитером в Антиохии; но теперь, в качестве архиепископа столицы, он не приминул нанести решительный удар этой гнусности, и под его несомненно влиянием маиюмския празднества были запрещены. Этот случай дал повод архиепископу обратить вообще внимание на Финикию, которая продолжала оставаться одним из главных оплотов язычества. Было печально видеть, что почти у самаго подножия знаменитых престолов Антиохии и Александрии и притом в пределах земли Обетованной главным образом ютилось язычество, уже искорененное в других местах. И святитель снарядил особую миссию для искоренения там язычества и не переставал глубоко интересоваться этим делом до самой своей кончины.

Но взор святителя распространялся еще гораздо дальше и шире. Своим глубокопроницательным умом он понимал, что хотя язычество и продолжало держаться в дебрях Финикии, но дни его были сочтены, как и дни самого населявшаго ее древняго народа. Это население отживало свой век, и на границах известнаго тогда цивилизованнаго мира уже двигались громады новых варварских народов, которым принадлежала дальнейшая роль в истории. Поэтому нужно было обратить внимание на эти молодые народы и привесть их под иго Христово. Эти народы были варварские, не знали еще блага оседлой жизни и жилищами их были подвижныя кибитки, с которыми они то останавливались таборами, то снимаясь вновь двигались целыми ордами, угрожая пограничным областям и городам. Среди этой хаотической массы варваров бродили те силы, из которых должен был образоваться новый мир - на смену стараго греко-римскаго. Другие с ужасом смотрели на эти дикия орды, видя в них страшный бич человечества; но св. Иоанн Златоуст видел в них детей природы, которых нужно было сделать сынами Божиими. Его внимание особенно обращали скифы, эти суровые сыны севера, обитавшие главным образом по берегам Дуная и дальше на северо-восток, в пределах теперешней России. Это были полудикие кочевники, которых поэтому Златоуст называет "амаксовиями", т. е. живущими в кибитках, и они действительно стояли на самой низкой ступени общественной жизни, были варварами из варваров. Но свирепые видом и варвары по жизни и обычаям, они были добры сердцем, и когда до них дошло благовестие о Христе, то оно затронуло их девственныя сердца и они обнаружили желание принять христианство. Узнав об этом, св. Иоанн быстро снарядил к ним миссию, тем более, что можно было опасаться, как бы арианство, широко распространившееся среди готских племен, не коснулось и сердца этого простодушнаго, не тронутаго искусственностью народа. К его великой радости, миссия имела благословенный успех, и таким образом, как свидетельствует патриарх Фотий, святой Иоанн Златоуст именно первый воздвиг алтари истинному Богу среди этих варваров, которые раньше пили кровь человеческую. Народ, суровые воины которого почти не сходили с коней, теперь начал преклоняться пред крестом распятаго Христа. Если верно предположение историков, что скифы были одними из предков русского народа, то какое счастие верить, что первыми семенами веры Христовой русский народ обязан был именно великому святителю, возлюбленному им Златоусту, боговдохновенныя творения котораго навсегда сделались для него неизсякаемым источником духовнаго назидания и просвещения. - Святитель обращал пастырское внимание и на других инородцев, наприм. готов; многие из них жили в самом Константинополе, который подобно Риму прибегал часто к воинской помощи этих полуварваров. Большинство их были еще язычники, а другие - ариане, и святой Иоанн заботился о спасении тех и других. Так как готы не знали греческаго языка, то он нашел возможность устранить и это препятствие для проповеди. Из самих готов выбрав более достойных лиц, он посвятил их в сан священников и диаконов, и отведя для них особую церковь во имя апостола язычников Павла, велел им совершать богослужение для своих единоплеменников на их родном языке. Святитель так заботился об обращении этого народа на путь истины, что нередко и сам присутствовал при их богослужении и даже лично преподавал им наставления при помощи искусных переводчиков.

Все эти архипастырские труды святаго Иоанна производили в высшей степени благотворное действие. Столица стала приходить в благоустроенность в церковно-религиозном и нравственном отношении. Зло нестроений однако проникло так глубоко, что недостаточно было одних назиданий; необходимы были наказующие удары правды Божией, чтобы образумить преданный миру и его прелестям народ. Такие удары действительно не раз постигали Константинополь. Особенно страшно было бедствие, причиненное землетрясением, происшедшим в первые годы правления святителя. От землетрясений вообще много страдали города в IV веке и известиями о них переполнены летописи современных писателей. Но это землетрясение было особенно ужасным, какого еще не бывало в Константинополе. Почва всколыхалась как море и дома трескались и распадались, погребая под своими развалинами несчастных жильцов. Вдобавок к этому Босфор произвел наводнение, а злоумышленники производили поджоги с целю скрыть следы своего грабежа и хищничества. Все были объяты ужасом. Императорская семья спасалась бегством и безпорядок водворился невообразимый. Среди этого всеобщаго смятения и ужаса остался непоколебимым один архипастырь церкви, своим авторитетом заменяя исчезнувшия и растерявшияся власти. Он возстановил порядок в смятенной столице, ободрил пораженных ужасом, и когда население понемногу возвратилось в город и успокоилось, он возобновил свои беседы, в которых огненными красками изображал как самое бедствие, так и то нечестие, которым оно навлечено было. Чтобы еще более ободрить народ, св. Иоанн совершил торжественное перенесение мощей св. мучеников в особо устроенный для них храм на противоположном берегу Босфора, в девяти милях от столицы. Перенесение было совершено ночью, и это торжественное шествие многочисленнаго народа с зажженными свечами, соперничавшими своею яркостью с небесными светилами, и эти восторженныя песнопения, раздававшияся среди ночной тишины, производили глубоко потрясающее и вместе умилительное зрелище. В процессии участвовала сама императрица Евдоксия, которой Златоуст в своей восторженной проповеди и воздаль полную дань чести, восхваляя ея религиозную ревность и благочестие. Последующия события показали, что это благочестие отнюдь не было глубоким и не вытекало из внутренних потребностей истинно религиознаго сердца; но теперь св. Иоанн искренно радовался и этому внешнему проявлению набожности царицы, пример которой мог благотворно влиять и на всех женщин столицы.

Как ревнитель славы церкви Божией, св. Иоанн Зпатоуст считал своим долгом строго оберегать те права и преимущества, которыя принадлежали ей. Только обладая такими правами, св. церковь и могла с успехом совершать свое просветительное и спасительное дело в мире. Между тем гражданское правительство уже тогда неоднократно заявляло притязания на нарушение или ограничение этих прав и преимуществ, и притом чаще всего по соображениям не столько государственным, сколько личным. Одним из важнейших преимуществ церкви с древнейших времен считалось принадлежавшее ей право убежища. Это право, ведшее свое начало еще от церкви ветхозаветной, было чрезвычайно важно в те времена, когда при господстве самоуправства и, грубой силы люди часто могли находить себе убежище от человеческаго насилия только у престола Божия, в церкви. И святой Иоанн, как непреклонный защитник слабых и угнетенных, придавал праву убежища великое значение. Между тем это право все более подвергалось ограничениям, и главным виновником этого был всемогущий в то время евнух Евтропий. Опьяненный достигнутым им всевластием, надменный евнух уже дерзко мечтал со временем захватить самый престол и безпощадно истреблять всех, кого мог считать своими противниками и врагами. Так как многие искали себе спасения от его ярости в церкви, то Евтропий порешил покончить с этим учреждением. Напрасно св. Иоанн Златоуст возставал против этого посягательства на священное право церкви - укрывать беззащитных от злобной ярости людей; евнух, считая притом святаго Иоанна своим ставленником, обязанным ему самым своим возвышением на престол константинопольской церкви, настоял на своем, и право убежища действительно было отменено. Вскоре однако случилось событие, которое показало, как непрочно человеческое величие и как необходимо людям иметь себе защитницу в лице церкви. Евтропий своими интригами и дерзкими выходками навлек на себя немилость императора и положение его поколебалось. А когда он, забывшись до крайности, оскорбил даже императрицу Евдоксию, которая со слезами на глазах и с своими плачущими малютками на руках явилась к императору, прося у него защиты от оскорблений дерзкаго царедворца, то судьба его была решена: он был лишен всех своих должностей и ему угрожала смертная казнь. Дотоле всевластный царедворец, Евтропий теперь оказался самым жалким и безпомощным человеком. Во всем мире не было у него человека, который бы протянул к нему руку помощи и пожалел бы о нем. Напротив, все радовались падению надменнаго евнуха, и весть о его падении быстро разнеслась по городу. Пользуясь его безпомощностью, многие готовы были даже до совершения законнаго правосудия отомстить ему за все причиненныя им неправды и насилия, и он был в отчаянном положении. Тогда, подавив в себе гордость, Евтропий обратился к единственной своей защите, св. церкви и - вопреки состоявшейся по его же настоянию отмены права убежища, искал себе спасения у престола Божия, и он не ошибся. Там встретил его великий святитель, еще так недавно огорченный этим самым Евтропием, и дал ему убежище, из котораго не могла его взять никакая сила. Императрица, пылая мщением, приказала немедленно взять оскорбившаго ее евнуха и подвергнуть его заслуженной каре; но когда посланные явились в церковь с целию исполнить это повеление, то не смотря на их требование, как и на крики разъяренной толпы, требовавшей также головы ненавистнаго всем Евтропия, святой Иоанн безстрашно и с сознанием своей власти отказал в исполнении этого требования. "Вы убьете Евтропия, произнес он в ответ на крики и требования воинов и толпы, не раньше, как умертвив меня". Затем он сам отправился к императору и там исходатайствовал помилование злополучному гордецу, судьба котораго представляла поразительное доказательство шаткости человеческаго величия и грозности правосудия Божия. Все это происходило ночью, и на утро св. Иоанн Златоуст, спасши несчастнаго царедворца от угрожавшей ему смерти, произнес пред многочисленным народом знаменитую проповедь "на Евтропия евнуха"[29], в которой огненными красками изображалась вся суетность человеческая. Евтропий был сослан, и хотя впоследствии он подвергнут был казни, но в самый момент своего падения он был спасен от кары закона и ярости народа именно всепрощающим великодушием Златоуста.

Это необычайное событие во всем блеске показало ту духовную властность, которою обладал великий святитель константинопольский. Слава его имени и пастырской ревности далеко распространилась за пределы его епархии, и к нему стали обращаться за духовною помощью многие даже из других епархий. Вследствие постоянных смут церковная жизнь во многих епархиях, особенно в Малой Азии, подверглась крайнему разстройству. Во главе церквей стояли большею частию недостойные пастыри, и кафедры занимались лицами, которыя добивались их подкупом - очевидно для далеко не пастырских цепей. Когда жалобы на эти вопиющия злоупотребления достигли до Иоанна, то он, благоустроив дела в своей собственной церкви, порешил благоустроить и соседния церкви. С этой целию он в 401 году сам отправился в Малую Азию и, убедившись на месте, в крайнем разстройстве церковных дел, принял строгия меры, и несколько епископов, уличенных в явной симонии и недостоинстве, были низложены. В течение трех месяцев святитель занимался благоустроением малоазийских церквей и, только уже достигнув желанных плодов, возвратился в свою столицу, где уже давно ожидал его преданный народ, жаждавший назиданий и поучений от своего златословеснаго учителя. Между тем за время его отсутствия и в самой столице произошли неутешительныя события. Пользуясь отсутствием архиепископа, ариане подняли голову, дерзость их была тем сильнее, что во главе их стал известный готский полководец Гайна. Чувствуя, насколько империя зависела от его воинской доблести, он стал предъявлять императору крайне неумеренныя требования, и между прочим потребовал, чтобы арианам отдана была во владение одна из церквей в самой столице. Император, зная неукротимый нрав варвара, опасался отказать ему, но его выручил из затруднения святой Иоанн, который смело выступил против заносчиваго гота, убедил его в несправедливости его требования и настолько повлиял на него своими доводами, что он на время отказался от своего намерения. Вскоре однако его вероломная натура не выдержала и он, возмутившись против императорской власти, начал производить грабежи и опустошения, угрожая и самому Константинополю. Царь пал духом и не знал, что делать. Из его царедворцев никто не осмеливался отправиться к Гайне для переговоров и увещаний. Тогда опять выступил Златоуст, и пренебрегая всякою личною опасностью, безбоязненно отправился в лагерь мятежника. Все опасались за жизнь святителя, но духовная сила оказалась могущественнее военной. Узнав в лице царскаго посланника знаменитаго константинопольскаго архиепископа, Гайна смирился и даже оказал ему необычныя почести. Вскоре Гайна закончил свою мятежную жизнь и империя избавилась от одного из опаснейших своих врагов.

Но ревностно повсюду выступая за правду и поборая зло, святитель Иоанн тем самым подготовлял себе множество скорбей, которыя, по непреложному слову Христа Спасителя, составляют неизбежную земную награду всем Его истинным ученикам и последователям. Как и естественно было ожидать, его строгия мероприятия к искоренению церковных и нравственно-общественных нестроений и зол должны были вызвать раздражение и вражду против него со стороны тех, которых особенно коснулись эти мероприятия. И прежде всего недовольны были, конечно, те епископы, которые, как незаконно занимавшие свои кафедры, были лишены их. С крайним озлоблением, к какому только способны люди, уличенные в неправде и злоупотреблениях, они начали вести враждебную агитацию против константинопольскаго архиепископа, обвиняя его в незаконном вторжении в чужия епархии и в разных жестокостях. К ним пристали и другие епископы, которые просто завидовали Златоусту и его огромному влиянию на народ. Один из них, Севериан гавальский, злоупотребив доверием Златоуста, который во время своего отсутствия из столицы по делу малоазийских церквей даже поручил ему временное управление своей церкви, старался играть в столице роль второго Златоуста, произнося напыщенныя и искусственно-сплетенныя речи, которыя конечно походили на беседы святаго Иоанна не более, чем кимвал бряцающий на живое, разумное слово, и однако нравились многим потому, что в них искусно избегались всякия намеки на грехи и злоупотребления сильных мира сего. Севериан, при помощи своих друзей, сумел даже проникнуть ко двору и нашел благоволение у императрицы, которой более нравились сладкольстивыя речи этого епископа, чем обличения Златоуста. По своем возвращении в столицу св. Иоанн сразу понял всю низость и коварство этого епископа и хотел удалить его из столицы, но Евдоксия упросила его не делать этого, и таким образом у самого престола остался один из самых опасных врагов великаго святителя. Не нравился Иоанн и другим епископам и главным образом потому, что он вопреки установившемуся обычаю не развлекал их во время пребывания их в столице роскошными обедами, а всецело занятый важными делами церковно-религиознаго благоустроения встречал их просто и, как казалось им, сухо и надменно. Один из епископов, именно Акакий верейский, был так недоволен таким приемом, что прямо пригрозил святителю мщением. Если недовольны были епископы, то тем менее могло быть довольно столичное духовенство. Привыкнув при прежнем архиепископе к полной нестесненности в жизни, оно стало решительно негодовать, когда св. Иоанн, сам прошедший все степени священно-церковнаго служения и имевший самое высокое понятие об обязанностях пастырей, стал напоминать ему о долге служения и искоренять среди него разныя нестроения и злоупотребления, в роде позорнаго обычая сожительства с девственницами. Недовольство среди духовенства перешло в полное негодование, когда преданный Златоусту архидиакон, прямодушный, но не сдержанный в своих выражениях, Серапион, зная столичное духовенство и видя его противодействие святителю, на одном церковном собрании сказал ему: "не можешь, владыка, исправить их, если всех не погонишь одним жезлом". Выражение это быстро было подхвачено недовольными, которые стали усердно распространять по городу разныя хулы и злословия на святителя, обвиняя его в жестокости и человеконенавистничестве. Духовенство особенно недовольно было распоряжением св. Иоанна Златоуста, чтобы благотворители, особенно богатыя вдовы в роде Олимпиады, не особенно расточали свои имения, раздавая их духовным лицам, склонным злоупотреблять ими. Это распоряжение направлено было против одного из самых вопиющих зол и оно несомненно наносило материальный ущерб тем, которые привыкли извлекать отсюда значительный для себя доход. Недовольные не преминули истолковать это распоряжение в том смысле, будто архиепископ из алчности хотел направить все пожертвования исключительно к себе самому. Недовольны были и многие монахи, не те истинные подвижники конечно, которые, отрекшись от мира, созидали свое спасение в пустыне, оплакивая грехи свои и своих ближних, а те лицемеры, которые под маской монашества хотели лишь удобнее достигать своих далеко не ангельских целей и праздно жительствовали по городам и в самой столице. Такие ложные иноки всячески поносили архиепископа, называя его тяжелым и гордым, жестоким и высокомерным. Злословие не замедлило выродиться в клеветничество, и недовольные стали распространять по городу разныя оскорбительныя для архиепископа нелепости, утверждая, что если он обедает постоянно один и никогда не принимает приглашений на обеды от других, как это делали прежние архиепископы Константинополя, то это все происходит от его нелюдимости и разных пороков. Стоустая молва не брезговала распространять и эту клевету, хотя всем было известно, что св. Иоанн удалялся от общественных пиршеств просто по слабости своего желудка, разстроеннаго некогда суровым подвижничеством в пустыне. Если так относились к святителю клирики, то тем более конечно должны были вторить им знатные, развращенные классы столичнаго населения, которые более всего подвергались обличениям со стороны святителя, не перестававшаго греметь против них с церковной кафедры с безпощадностью неподкупнаго судии. Они обвиняли его даже в возбуждении низших классов народа против высших, бедных против богатых, и во всяком случае им совсем не нравился архиепископ, который вместо того, чтобы пиршествовать с богатыми, предпочитал общество бедных и больных, труждающихся и обремененных. Но более всего недовольны были им дамы высшаго столичнаго общества, изысканные наряды которых находили себе в Иоанне неумолимаго обличителя, и это были самые опасные враги. Всякое неприятное им слово св. Иоанна они с чисто женскою способностью преувеличивали и раздували, и когда он обличал их наприм. в безумной роскоши, для удовлетворения которой мужья их должны были разорять и грабить народ, укорял их за то, что они искажали образ Божий, румянясь на подобие Иезавели и подводя себе глаза сурьмой на подобие египетских идолов, то это было больше, чем оне могли стерпеть, и между ними пошла злонамеренная молва, что в этой картине святитель метил даже не на них, этих знатных дам, а гораздо выше - в саму августейшую императрицу Евдоксию, до сведения которой и не преминули довести все слышанное в преувеличенном виде. Такие наговоры и клеветы не могли мало по малу не охладить и самой императрицы к святому Иоанну, тем более, что она и сама - при своей крайней распущенности, алчности и суетности - не могла не чувствовать, что действительно речи архиепископа иногда весьма близко обличали и ее саму, так как она в действительности была источником и заразительным примером той пагубной страсти к безумной роскоши со всеми ея печальными последствиями, какою страдало все высшее константинопольское общество.

И вот мало по малу вокруг великаго святителя накоплялись тучи злобы, ненависти и клеветы, которыя рано или поздно должны были разразиться над его священною главою. Иоанн знал об этом, но по своей доброте, всецело уповая на Промысл Божий, не обращал никакого внимания на козни своих врагов. Между тем они не дремали, и между ними к несчастью оказался такой влиятельный иерарх, как Феофил александрийский. По своему положению, он был одним из самых влиятельных и богатых иерархов во всем христианском мире, - но он был до крайности горд и честолюбив и бросал завистливые взгляды на престол столицы. Когда после смерти Нектария освободился престол константинопольский, то он нечужд был желания занять его сам; но так как это было неблаговидно, то ему хотелось по крайней мере занять его кем-нибудь из своих подручных или подчиненных, чтобы чрез него полновластно распоряжаться в столице. Поэтому он возставал против избрания св. Иоанна и даже не хотел участвовать в его хиротонии. Только уже вынужденный к тому правительством, он согласился на хиротонию Иоанна, но с того времени сделался его заклятым врагом и из Александрии с злобною внимательностью следил за тем, что происходило в Константинополе. Блистательные успехи св. Иоанна в деле управления церковию и ея благоустроения конечно ему не нравились; но он был весьма доволен тем, когда заметил, что в столице все сильнее стало подниматься недовольство против Иоанна и отношения его ко двору ухудшались. При своем хитром и проницательном уме он понимал, что эти отношения должны рано или поздно привесть к катастрофе, и он с нетерпением ожидал ея, будучи уверен, что без его вмешательства дело не обойдется. Дела действительно вскоре сложились так, что Феофилу представился удобный случай излить всю свою затаенную злобу на своем ни в чем неповинном сопернике. Поводом к этому послужила несчастная судьба некоторых благочестивых иноков Нитрийской пустыни, которая со времени основания монашества постоянно была любимым местом отшельничества и в ней жило множество иноков, подвизавшихся в молитве и труде. Среди этих иноков особенно славились своим благочестием и даже ученостью четыре брата, которые по своему необычайному росту прозваны были "долгими братьями". Сначала сам Феофил относился к ним с уважением и двоих из них даже принудил принять сан священства для служения в самой Александрии. Но когда братья с чисто отшельническою прямотою сказали ему, что они не могут служить в городе, оскверняемом пороками самого архиепископа, то Феофил пришел в ярость, разразился против них потоками ругательств и стал обвинять их в приверженности к зловредным учениям Оригена. Эти ученая, широко распространенныя в то время, действительно требовали большой бдительности со стороны архипастырей и против них энергично боролись многие ревнители православия, как напр. св. Епифаний кипрский, который нарочито ездил в Палестину для подавления там этой ереси. Но Феофил вовсе не был таким строгим ревнителем, раньше и сам придерживался Оригена, и если теперь стал преследовать оригенизм, то только потому, что это гонение давало ему одно лишнее оружие в руки для расправы со всеми своими противниками и врагами, которых он своею беззаконною жизнью приобрел не мало. Не довольствуясь этой расправой с "долгими братьями", он созвал даже собор из своих ставленников и подручных епископов, и на нем "долгие братья" осуждены были как еретики и волхвователи, заразившие своим еретичеством всю пустыню. Мало того, чтобы истребить, так сказать, смелое гнездо ненавистной ему ереси, он велел разрушить нитрийские скиты и во время этого разгрома многие иноки подверглись жестоким побоям и увечьям, а строения разрушены и сожжены. Долгие братья едва спаслись бегством в недоступныя места пустыни, где вместе с другими спасшимися от разгрома могли только со слезами видеть дым, курившейся над развалинами их родных обителей. Оказавшись после этого в крайне безпомощном положении, разоренные иноки не знали, что им делать. Под властью Феофила им нельзя было оставаться больше, и потому они партией отправились сначала в Иерусалим, а затем добрались и до столицы, думая найти себе там защиту у великаго, славившагося своим милосердием ко всем угнетенным и гонимым, архиепископа константинопольскаго, а чрез него и у самого царя. Св. Иоанн Златоуст действительно принял их с свойственною ему добротою и обещался походатайствовать за них пред Феофилом, но в тоже время, соблюдая каноническая правила, запрещавшия одному епископу вторгаться в область ведения другого, действовал осторожно, тем более, что депо касалось обвинения в ереси Оригеновой. Прежде чем стать на сторону гонимых иноков, необходимо было выяснить эту сторону дела. Поэтому он написал к Феофилу братское письмо, в котором просил его как-нибудь уладить дело с огорченными иноками. Надменный Феофил даже это письмо счел для себя оскорблением и ответил на него "жестоко". Между тем, "долгие братья", видя нерешительность св. Иоанна, сами обратились с жалобой на александрийскаго патриарха к императору и в своей жалобе изложили целый ряд страшных обвинений против Феофила, как человека в высшей степени жестокаго и преступного. Дело принимало весьма неприятный для него оборот. Ему угрожал суд, и если бы св. Иоанн согласился стать во главе этого суда, то Феофилу не избегнуть бы кары правосудия. Но он, опасаясь смут и раскола в церкви, уклонился от этого суда, хотя Феофилу уже послано было формальное требование явиться к ответу. Александрийский патриарх быстро понял положение дела и, раньше уже всею душей ненавидя св. Иоанна, теперь порешил излить на него свою злобу и низвергнуть его, чтобы, на место его поставив кого-нибудь из своих подручных ставленников, навсегда устранить самую возможность повторения столь оскорбительных для него требований к судебному ответу. И у него быстро составился план действия. Если Иоанн принял под свою защиту "долгих братьев", этих проклятых еретиков, последователей осужденнаго церковию Оригена, значит он и сам оригенист, и как последователь еретика не достоин занимать престола столицы! И вот этот интриган, "умевший хитро составляти лжу", начал действовать в этом направлении с изумительною ловкостью. Посредством своих агентов усиливая ряды врагов Иоанна в столице, он сумел даже возстановить против него такого знаменитаго и всеми уважаемаго святителя, как св. Епифаний Кипрский. Зная всю православную ревность этого святителя, который неутомимо боролся с заблуждениями Оригена, Феофил коварно внушил ему, что православию грозит страшная опасность, так как зловредная ересь Оригена проникла в самое сердце церкви и возсела на константинопольском престоле - в лице архиепископа Иоанна! Простосердечный старец-святитель пришел в ужас и, не смотря на свой глубокопреклонный возраст, счел своею обязанностью отправиться в Константинополь, чтобы искоренить ересь. К несчастью, он даже не счел нужным подвергнуть дело обстоятельному разследованию чрез братское собеседование с Иоанном, а прямо считав его зараженным ересью, даже не вступил в обычное с ним общение, отслужил литургию в одной из находящихся неподалеку от столицы церквей и даже совершил рукоположение в диакона, не испросив на то соизволения местнаго епископа, как это требовалось каноническими правилами. Принятый с необычайными почестями при дворе со стороны императрицы, Епифаний поселился в частном доме и, не сносясь с Иоанном, порешил сразу при торжественном богослужении в соборной церкви архиепископа совершить великое отлучение над всеми приверженцами Оригена, в том числе прикровенно и над самим Иоанном. Видя все это, св. Иоанн скорбел душей и старался всячески успокоить старца, разъясняя ему, как неблагоразумно совершать столь великое дело, как отлучение, не подвергнув тщательному соборному изследованию самой основательности обвинения. Епифаний действительно заколебался, тем более, что от весьма многих он стал слышать совершенно иные отзывы об Иоанне, как человеке глубокой веры, великой добродетели и безпорочной жизни, и недоумевал, что же все это значит. Тогда на сцену выступила сама императрица и вновь настроила Епифания против неприятнаго ей Иоанна. Уже раньше недовольная архиепископом за безпощадныя обличения светской пустоты, порочности и алчности высших классов столицы, она как раз в это время была особенно раздражена против него по случаю неудавшейся попытки ограбить одну беззащитную вдову. Позавидовав ея винограднику, Евдоксия, подобно нечестивой Иезавели, порешила овладеть им, и действительно уже наложила на него руку; но вдова со слезами обратилась к зашить архиепископа, и он, подобно Илие, безстрашно выступил против алчности царицы, лично явился во дворец с ходатайством за обиженную вдовицу, и когда императрица, не вняв его ходатайству, даже велела грубо удалить его из палаты, то святой Иоанн запретил ей доступ в церковь, а сам произнес беседу об Илие и Иезавели. Эта беседа произвела громадное впечатление на народ, который не преминул истолковать ее в том смысле, что под Иезавелью разумеется никто иная, как царица Евдоксия, и когда доносчики не преминули довести до сведения императрицы, ярости ея не было пределов. Она порешила уничтожить ненавистнаго ей Иоанна. Призвав к себе Епифания, она стала и лестью и угрозами убеждать его, чтобы он принял какия-нибудь меры к осуждению Иоанна как еретика и потому недостойнаго занимать архиепископский престол. Когда Епифаний стал возражать ей, что не следует давать волю своему гневу и нужно предварительно изследовать дело, то Евдоксия, вне себя от ярости и раздражения, стала даже угрожать тем, что если он воспрепятствует изгнанию Иоанна, то она сама отречется от христианства, отворит все языческия капища, совратит многих и причинит всевозможныя бедствия церкви. Епифаний подивился такой злобе царицы и, опасаясь, как бы она действительно не наделала бед, счел за лучшее уклониться от этого дела и без дальнейшаго разследования предмета отправился в свою епархию, на пути в которую и скончался.

За всеми этими событиями зорко следил Феофил александрийский и его агенты подкупом и наговорами усиливали и раздували вражду против Иоанна. С особенным торжеством он видел, что во главе этой вражды стала сама императрица, которая для достижения своих целей не пренебрегала никакими средствами. Дворец ея сделался открытым для всех врагов и клеветников на святителя и в ея палатах собирались все те великосветския Иезавели, которые считали себя оскорбленными Иоанном, так безпощадно изобличавшим их низкое лицемерие, наглую хищность, безумную роскошь и нравственную распущенность, и в их тайных совещаниях строились ковы против святителя и сочинялись самыя оскорбительныя для него клеветы и грязные наветы. Обо всем этом знал и император Аркадий. Лично он уважал и любил великаго святителя и в душе горевал о вздымавшейся против него злобе. Но он был слаб и нерешителен и, зная злой, неукротимый нрав царицы, предпочитал молчать, как будто ничего не зная. Все это было на руку Феофилу, и он, наконец убедившись в том, что почва подготовлена, порешил отправиться в Константинополь, но уже не как подсудимый, а как судия, порешивший так или иначе погубить ненавистнаго ему архиепископа. В этом убеждении он окончательно утвердился, когда получил от самой Евдоксии письмо, в котором она просила его немедленно прибыть в Константинополь и ничего не бояться. "Я, писала она, упрошу и царя о тебе и всем твоим противникам загражду уста, только немедленно приходи, собери возможно больше епископов, чтобы изгнать врага моего Иоанна". Теперь Феофил мог уже быть вполне спокоен за успех своего дела и он отправился в столицу - с целой флотилией, нагруженной разными драгоценностями: индийскими ароматами, великолепными плодами и овощами, многоценными египетскими материями - шелковыми и златотканными, - и все это для того, чтобы блеснуть своим богатством в столице и подарками подкупить в свою пользу возможно больше влиятельных лиц. С своей флотилией Феофил прибыл в Константинополь в августе 403 года и на пристани был восторженно встречен большой сворой своих агентов и подкупленнаго ими разнаго уличнаго сброда. Император, узнав о его прибытии, не хотел принять его, смотря на него как на подсудимаго; зато Евдоксия разсыпалась пред ним в знаках уважения и, принимая его тайно в своих палатах, торопила поскорее приступить к делу. По ея настоянию, Феофил порешил созвать собор - для суда над Иоанном, и так как в столице этот беззаконный суд чинить было неудобно и небезопасно, то местом его был избран Халкидон, находившийся по другую сторону пролива, на азиатском берегу, тем более, что и епископом Халкидона был некий Кирин, египтянин, соумышленник и даже родственник Феофила. Так как у Феофила наготове был и необходимый для собора запас епископов, отчасти привезенных им с собою из Египта, а отчасти захваченных по пути и прельщенных подарками и во всяком случае послушных и преданных ему, то действительно и открыт был собор, в загородном помещении, в предместьи Халкидона, известном под названием "При дубе".

Собор составился из 23 епископов, и это незаконное сборище, открывшее двери всем клеветникам и недоброжелателям Иоанна, начало производить суд над святейшим архиепископом, златословесным учителем вселенной! Выслушав показания разных проходимцев, отрешенных от должности диаконов и разстриженных монахов, изливавших свою злобу на подвергшаго их заслуженной каре святителя, собор составил обвинительный акт в 29 пунктов и потребовал от Иоанна, чтобы он явился для ответа. Иоанн с горечью видел, что злоба его врагов начала увенчиваться успехом, и простодушно удивлялся, как все это могло случиться и как Феофил, сам вызванный в качестве обвиняемаго, успел так скоро изменить положение дела и сам выступал обвинителем и судьей. Собрав вокруг себя преданных ему епископов, в числе сорока, он обратился к ним с трогательною речью. "Молите Бога о мне, братие, говорил он, и если любите Христа, не отходите от церквей ваших; для меня уже приблизилось время бед, и приняв много скорбей, я должен отойти из жизни сей. Вижу, что сатана, не вынося моего учения, созвал уже против меня соборище. Но вы не скорбите обо мне, но поминайте меня в молитвах ваших". Эта глубокотрогательная речь привела их в ужас и они заплакали. Утешив их, Иоанн выработал план действия и полный сознания своей правоты порешил не признавать законности и правоспособности придубскаго собора и, не смотря на неоднократный вызов его на этот собор в качестве обвиняемаго, отказался явиться на него. Разъяренные этим отказом, члены придубскаго собора даже избили посланных им с ответом епископов и пресвитеров, ввергнув одного из них в железныя кандалы, уже заготовленныя для Иоанна, и затем подкрепив себя новыми лжесвидетелями, продолжали заочно судить ни в чем неповиннаго и чистаго сердцем святителя. А он в то же время, заседая с своим собором, с полным спокойствием смотрел в лицо надвигавшейся на него бури бедствий и, вполне сознавая свою невинность, говорил: "пусть пенится и ярится море, но камня оно не может сокрушить; пусть вздымаются волны, но Иисусова корабля не могут потопить. Чего нам бояться? Смерти ли? - Но мне еже жити -Христос, и еже умрети - приобретение. Изгнания ли бояться? - Но Господня есть земля и исполнение ея! Бояться ли отнятия имений? - Но всем известно, что мы ничего не принесли с собой в мир, как ничего не может и взять с собою. Я ни нищенства не боюсь, ни богатства не желаю, ни смерти не страшусь; молю только об одном, заключил он, чтобы вы преуспевали в добром". Такия речи могли вытекать только из сердца праведника, вся жизнь котораго сосредоточивалась во Христе, и для него безстрашны были все ковы врагов. Не имея возможности вызвать Иоанна на суд, незаконное сборище порешило осудить его заочно, и действительно на основании всех выслушанных клевет и обвинений, оформленных в 32 пунктах, Иоанн был объявлен достойным низвержения и состоявшееся постановление было отправлено на утверждение императора. Малодушный император, видя теперь пред собою не только страшный для него нрав злорадствующей царицы, но и целое соборное определение, и опасаясь, что ему угрожает масса всяких хлопот и неприятностей в случае сопротивления, порешил лучше пожертвовать святителем, и утвердив постановление, дал приказ об удалении Иоанна. Уже отправлены были воины с наказом взять его и отправить в ссылку. Но лишь только слух об этом разнесся по городу, как народ заволновался и массами двинулся на защиту своего любимаго архипастыря. Угрожало кровопролитие между народом и войском. Тогда невинно осужденный праведник, желая избегнуть безполезнаго смятения и неповинных жертв человеческих страстей, сам тайком вышел из своего дома и отдал себя в руки воинам, которые немедленно отвели его на пристань, посадили на корабль и отправили в Пренет, близ Никомидии.

Все это случилось под покровом ночи, и когда на утро народ узнал, что его возлюбленный святитель, безстрашный проповедник правды, защитник сирых, бедных, труждающихся и обремененных, златословесный Иоанн уже удален и сослан, то в столице началось страшное смятение. По улицам начались схватки и буйства, во время которых многие были изувечены и даже убиты и городу угрожали разныя бедствия. Народ заволновался как разъяренное море и повсюду - и в церквах и на площадях - только и было речи, что о вопиющей неправде состоявшагося над Иоанном суда. Среди толпы поднимались даже шумные голоса, требовавшие, чтобы главный виновник этого горестнаго события, Феофил александрийский был побит камнями, и это несомненно и случилось бы, если бы он, узнав об угрожающей ему опасности, тайно не выехал из столицы. Тогда не имея возможности излить свою ярость на Феофила, народ огромной массой двинулся к дворцу и там с криками и рыданиями просил, чтобы ему возвращен был святитель Иоанн. Слыша эти угрожающие крики, Евдоксия испугалась; но продолжала настаивать на своем, надеясь, что пустые народные вопли пронесутся и смолкнут как ветер. Тем не менее сердце ея дрогнуло и она в тайнике души уже начала раскаяваться во всем совершившемся. Когда она таким образом колебалась, вдруг произошло страшное землетрясение, и особенно грозный удар потряс покой самой императрицы. Тогда она объята была ужасом и, уваренная, что это гнев Божий, карающий ее за причиненное великому святителю оскорбление, бросилась в ноги императору и стала умолять его отменить свой приказ и возвратить Иоанна. Получив согласие императора, она немедленно собственноручно написала Иоанну письмо, в котором, призывая его возвратиться в столицу, всячески старалась оправдаться пред ним, уверяя его, что лично не имеет против него ничего и введена была в заблуждение коварством негодных людей. С этим письмом и приказом императора гонцы поскакали во все стороны и сначала не знали, где искать святителя. Наконец царедворцу Врисону удалось напасть на следы его пребывания в Пренете и он, найдя его там, умолял святителя поскорее возвратиться в город и успокоить до крайности перепуганную царицу. И великий святитель, забыв о всех нанесенных ему оскорблениях и со всепрощением праведника, возвратился в город, где уже несметныя массы народа и на берегу пролива, и на многочисленных лодках и судах, покрывших весь Босфор, приготовились встретить своего возлюбленнаго архипастыря. Иоанн сначала не хотел было вступать в самый город, желая, чтобы предварительно созван был собор епископов, который отменил бы состоявшееся над ним осуждение придубскаго собора. Но народ не хотел и слышать об этих формальностях и, почти силою взяв Иоанна, в торжественной процессии со всевозможными выражениями радости и восторга, повел его прямо в кафедральный собор и поставил на том амвоне, с котораго привык услаждаться его златословесными беседами и поучениями, и хотя св. Иоанн был до крайности утомлен и подавлен волновавшими его чувствами, однако произнес краткую, но сильную речь, в которой от глубины сердца возблагодарил Бога, благодеющаго всем, и народ за его преданность своему пастырю. Народ ликовал и многие плакали от радости, а темная свора его врагов, видя этот неудержимый порыв народной радости, поспешила разсеяться и укрыться.

Святой Иоанн по милости Божией возвращенный народною любовию на свой престол и оправданный от состоявшагося над ним осуждения новым собором из 65 епископов, начал попрежнему право править делами церкви Христовой и из уст его попрежнему полились сладостныя для слуха и сердца беседы и поучения. Водворился опять мир, но к несчастью не надолго. Это было лишь временное затишье перед новой бурей и еще более яростной. Хотя враги Иоанна присмирели, но в сердце своем они затаили еще более смертельную вражду и злобу против него и ждали перваго удобнаго случая, чтобы вновь обрушиться на ненавистного им святителя, который не только своими обличительными беседами, но еще более своею праведною жизнью служил нестерпимым укором для всякой неправды, злобы и порочности. И первой зачинщицей бури опять выступила императрица Евдоксия, которая, оправившись от волнения и страха, вновь начала враждебно относиться к архиепископу. При необузданности нрава царицы, не терпевшей ни малейшаго препятствия в стремлении к ненасытному тщеславию, столкновение между нею и святителем не заставило себя долго ждать, и оно произошло чрез два месяца по возвращении Златоуста на свой престол по следующему случаю. Чувствуя, что она именно глава государства, а не малодушный и ничтожный Аркадий, Евдоксия заявила притязание на небывалую для императриц почесть v сооружение особой колонны, увенчанной серебряным ея изображением, на самой важной площади столицы, около церкви св. Софии. Это необузданное честолюбие Евдоксии возбудило даже негодование на западе и Гонорий счел своим долгом предостеречь своего брата Аркадия от подобнаго нарушения древних обычаев; но Евдоксия ничего не хотела знать, и колонна с ея серебряной статуей на вершине была поставлена при всевозможных торжествах и ликованиях. Вследствие близости колонны к церкви, шум этих непристойных торжеств с языческими церемониями и плясками делал невозможным самое богослужение, и так как они продолжались несколько дней, то святителю не могло не показаться все это явным и даже намеренным оскорблением святыни. Сначала он хотел чрез префекта устранить это кощунство; но когда префект не оказал ему в этом отношении никакого содействия, то он произнес резкую обличительную беседу, которую, по свидетельству историков, начал знаменитыми словами: "Опять беснуется Иродиада, опять мятется, опять рукоплещет и пляшет, опять главы Иоанновой ищет". Доносчики и враги Иоанна не преминули с злорадством довести об этом до сведения царицы, истолковав эти слова в том смысле, что в них она сравнивается с Иродиадой, и Евдоксия пришла в полное неистовство, с плачем жаловалась царю на нанесенное ей оскорбление и требовала, чтобы вновь был созван собор для низвержения невыносимаго дня нея иерарха. К Феофилу полетели от нея письма, в которых она умоляла его вновь приехать в Константинополь и докончить низвержение Иоанна. Тот, конечно, рад бы был исполнить просьбу царицы, так совпадавшую с его собственным желанием; но полученный им раньше урок, когда он едва не побит был камнями от народа, заставил его быть поосторожнее, и он, не желая вновь подвергать себя опасности, отправил вместо себя трех епископов - заместителей, снабдив их необходимыми наставлениями, и между прочим канонами, на основании которых можно было осудить Иоанна. Эти каноны были арианскаго происхождения, составлены были некогда арианами на Афанасия Великаго и следовательно не имели силы для православной церкви; но так как в них заключалось одно постановление, весьма пригодное в данном случае, именно, что епископ, раз низвергнутый собором, не может вновь занимать престола без отмены прежняго постановления другим большим собором, то Феофил ничтоже сумняся и настаивал на применении этого правила к Иоанну, который-де вновь занял свой престол просто по распоряжению царя и воли народа, без правильнаго соборнаго определения. Собор действительно опять составился почти из тех же епископов, которые заседали и "При дубе", и конечно произнес новое осуждение на Иоанна, обвиняя его именно в нарушении указаннаго канона. Осуждение это было вдвойне незаконно, потому что в данном случае канон, составленный еретиками с явно злонамеренною целию - погубить великого поборника православия, был неприменим и потому, что в действительности Иоанн по возвращении из ссылки был оправдан от осуждения его придубским собором со стороны большаго собора, состоявшаго из 66 епископов; но злоба врагов не признавала никаких доводов, и Иоанн был объявлен низвергнутым и это постановление утверждено императором.

Таким образом над главою многострадальнаго Иоанна опять разразилась громовая туча: он опять был в опале и извержен из своего сана. Наученный горьким опытом из прежняго случая, император однако опасался теперь прибрать к насилию над низвергнутым святителем и хотел заставить его удалиться добровольно, стараясь при всяком случае доказывать ему, что он больше не архиепископ и незаконно занимает престол. Так в праздник Рождества Христова 403 года император не хотел принять от него св. причастия. В таком неопределенном положении дело оставалось до самой Пасхи. Наконец царь, наущаемый Евдоксией, которая не давала ему покоя, пока еще оставался на своем престоле ненавистный ей святитель, порешил к светлому празднику Христову совсем удалить Иоанна и послал ему приказ оставить церковь. Св. Иоанн, исполненный сознания своей правоты и пастырскаго долга, отвечал, что он не оставит церкви, которая вверена ему Христом Спасителем, чтобы не понести ответа за самовольное оставление ея. Пусть изгонят его силою, и тогда на него не падет вина эта. Царь заколебался от такой стойкости святителя; но видя над собою неумолимую тираннию Евдоксии, порешил так или иначе покончить с этим тяжелым делом. Придворному сановнику Марину поручено было силою удалить Иоанна из церкви, где он уже готовился совершить св. крещение над 3,000 оглашенных. Сановник исполнил приказ с полицейскою точностью, и светлый праздник был омрачен безобразными сценами дикаго насилия (16 апр. 404 г.). Силою ворвавшись в церковь, полуварварские воины, под начальством язычника Луция, начали безпощадно громить все, предаваясь всяким буйствам и грабежу. Те, кто пытались защитить святителя, были избиты, духовенство выгнано из храма и даже полураздетые оглашенные, уже приготовившиеся для крещения, выгнаны были на улицу, евхаристия осквернена и священные сосуды ограблены. Мерзость запустения водворилась на месте святе, и до глубины души огорченный святитель был заключен в патриаршем доме, где он и оставался еще два месяца под домашним арестом. Положение его с каждым днем становилось все тяжелее и он находил себе единственное утешение в молитве, да в обществе близких ему лиц, среди которых истинным ангелом хранителем для него была благочестивая диаконисса Олимпиада. Ища себе защиты от злобы врагов, Иоанн в это время обращался с письмами к влиятельным епископам запада - к папе Иннокентию I и архиепископам Венерию медиоланскому и Хроматию аквилейскому. Эти иерархи глубоко сочувствовали константинопольскому святителю, ужасались силе злобы его врагов, но помочь были не в состоянии. Медлительность дела между тем все более ожесточала его смертельных врагов, и вокруг патриаршаго дома стали появляться подозрительныя и темныя личности, которыя прямо покушались на жизнь святителя. У ворот патриаршаго дома был схвачен верным Иоанну народом один мнимо-бесноватый, у котораго оказался спрятанным кинжал, припасенный с преступною целию. В другой раз обратил на себя внимание какой то раб, который в необычном волнении и торопливо пробирался к патриаршему дому. Заподозрив его в злом умысле, кто-то задержал его и спросил, что он так торопится, а тот ничего не отвечая ударил его кинжалом. При виде этого другой вскрикнул от ужаса, а он и его ударил кинжалом, а потом и третьяго, подвернувшагося под руку. Поднялись крики и вопли, а раб бросился бежать, размахивая окровавленным кинжалом и отбиваясь от гнавшагося за ним народа. В одном месте его хотел перенять человек, только что вышедшей из общественной бани, но был замертво поражен кинжалом. Когда наконец этот разъяренный зверь был схвачен, то сознался, что был подкуплен за пятьдесят золотых убить Иоанна. После этого несчастнаго случая народ стал неотступно охранять дом своего гонимого архипастыря и среди него начались волнения, которыя угрожали страшными ужасами и мятежами. Тогда, чтобы предупредить напрасное кровопролитие, смиренный святитель порешил, как и в первый раз, добровольно отдать себя в руки светской власти. Созвав в последний раз всех своих приближенных, он убедил их быть твердыми в православной вере и дал им последнее целование. Прощание было глубоко трогательное. Все плакали горькими слезами; плакал и сам святитель. И затем, положившись на Промысл Божий, без воли Котораго не падет волос с головы, святитель малыми дверьми вышел из дома и незаметно направился к морю, где его взяли воины и, посадив в лодку, перевезли в Вифинию.

Узнав об этом, все враги возликовали, но радость их омрачена была страшными бедствиями. В самой патриаршей церкви неизвестно от какой причины вспыхнул пожар: раздуваемая ветром, огненная стихия высоко поднялась к небу и, на подобие радуги изогнув свой всепожирающей исполинский язык, зажгла палату сената. Пожар превратился в огненное море и истребил множество лучших зданий столицы. Все объяты были ужасом и невольно видели в этом бедствии страшный гнев Божий в возмездие за страдания праведника. Но ожесточенные враги святителя и тут нашлись и стали распространять молву, что пожар произошел от злонамереннаго поджога единомышленников Иоанна. Многие из близких к нему лиц поэтому были арестованы градоначальником, который как язычник жестоко пытал мнимых виновников, так что многие даже умерли под пытками, хотя причина пожара так и осталась невыясненной. На архиепископский престол возведен был престарелый брат Нектария Арсакий, а оставшиеся верными истинному архипастырю заклеймены были кличкой "иоаннитов" и подвергались всевозможным гонениям, конфискации имений и ссылкам, пока подобныя жестокости не подавили всех страхом, принудив к покорности и безмолвию.