Жизнь и учение св. Григория Богослова

Маккавеи

Сюжетом Слова 15–го [1397] стал подвиг мучеников Маккавеев, память которых совершается в Восточной Церкви 1 августа. Слово произнесено, вероятно, 1 августа 362 г., [1398] когда Григорий только начинал свое священническое служение, а у власти в Восточно–Римской империи находился император–отступник Юлиан. За полтора месяца до этого, 17 июня 362 г., он опубликовал свой знаменитый Эдикт об учителях, запрещавший христианским профессорам преподавание в университетах. Возможно, Слово 15–е является прямой реакцией на начатую Юлианом кампанию по дискредитации христианства и дискриминации христиан.

О мучениках Маккавеях говорится в греческой Библии, а именно во 2–й Книге Маккавейской, однако Григорию было известно и отдельное сочинение Иосифа Флавия, посвященное Маккавеям. [1399] События, о которых идет речь в Книге Маккавейской и у Иосифа Флавия, относятся к периоду гонений сирийского царя Антиоха IV Епифана (176–164 до Р. Х.), который проводил политику интенсивной эллинизации Иудеи, сопровождавшуюся принуждением евреев к участию в языческих жертвоприношениях, нарушению субботы и других" "законов отеческих" ". [1400] За отказ принять язычество тысячи евреев были казнены Антиохом.

Одной из его жертв стал пожилой книжник Елеазар со своей женой и семью детьми, которые за отказ вкушать свиное мясо были подвергнуты жестоким мучениям и смерти. [1401] Сначала был умерщвлен отец, потом его семь сыновей, которых мать увещала мужественно встретить смерть; после всех скончалась мать. Перед лицом смерти все — и отец, и мать, и сыновья — твердо исповедали веру в единого Бога, в загробное воздаяние и воскресение мертвых. Так один из сыновей, умирая, говорил исполнителю казни:"Ты, мучитель, лишаешь нас настоящей жизни, но Царь мира воскресит нас, умерших за Его законы, для жизни вечной" ". Другой, протянув руки для отсечения, говорил:"От неба я получил их, и за законы Его не жалею их, и от Него надеюсь опять получить их" ". Еще один из сыновей говорил:"Умирающему от людей вожделенно возлагать надежду на Бога, что Он опять оживит" ". [1402] Рассказ о мучениках свидетельствует не только о мужестве иудеев, которые были готовы умереть за свои отеческие традиции, но и о том, что вера в воскресение мертвых была широко распространена в еврейском народе задолго до пришествия Христа.

Начиная Слово, посвященное Маккавеям, Григорий говорит о том, что немногие христиане чествуют этих мучеников, так как они пострадали до Христа. По мнению Григория, однако, все ветхозаветные праведники достигали совершенства не иначе, как через веру во Христа:

…Ибо есть некое мистическое и сокровенное учение, — весьма убедительное для меня и для многих боголюбивых людей, — согласно которому никто из достигавших совершенства прежде пришествия Христа не мог достичь этого без веры во Христа. Ибо Слово, хотя явно открылось лишь в известные последние времена, было и прежде известно тем, кто чист разумом, как это явствует из (примера) многих, прославленных до Христа.[1403]

Григорий ссылается на традиционное для восточной патристики учение о врожденном Логосе, которому причастен весь род человеческий, в том числе и те, кто жили до Христа. [1404] В соответствии с этим учением, все доброе и великое, что совершалось в дохристианском и языческом мире, тем или иным образом причастно Христу: ветхозаветные пророки действовали благодаря вдохновению, полученному от Божественного Логоса; древнегреческие философы, праведники еврейского народа — все те, кто жил" "согласно Логосу" ", были христианами до Христа. [1405] Следовательно, и Маккавеев нельзя унижать за то, что пострадали до крестной смерти Христа: они пострадали" "согласно Кресту" "(kata ton stauron), а потому и заслуживают почитания со стороны христиан.[1406]

В библейском рассказе о мучениках Маккавеях одним из главных персонажей является мать, которая не только стала свидетельницей смерти своих семи сыновей, но и сама вдохновляла их на мученический подвиг, говоря каждому из них:"Я не знаю, как вы явились во чреве моем; не я дала вам дыхание и жизнь; не мною образовался состав каждого. Итак, Творец мира, Который образовал природу человека и устроил происхождение всех, опять даст вам дыхание и жизнь с милостью, так как вы теперь не щадите самих себя за его законы" ". [1407] Слова матери являют глубокую и благоговейную веру в таинство сотворения человека единым Богом и в воскресение мертвых. Благодаря этой вере она не пощадила ни своей жизни, ни жизни сыновей. Григорий сравнивает ее подвиг с подвигом Авраама, который был готов, из послушания Богу, принести в жертву своего сына Исаака:[1408]

Мать.., мужественная и благородная, любящая и своих детей, и Бога, переносит в сердце своем сверхъестественные страдания. Не жалеет она стадающих детей, напротив, она боится, что они не пострадают. Она не столько скорбит об отшедших, сколько желает, чтобы присоединились к ним оставшиеся… О, мужественная душа в женском теле! О, чудная и великодушная жертва (epidosis)! О, жертва (thysia) Авраамова и, если не дерзко сказать — большая Авраамовой! Ибо он одного, хотя и единородного, приносит с готовностью.., она же посвятила Богу целый народ сыновей, превзойдя и матерей, и священников числом жертв… Она указывала на сосцы, напоминала о питании молоком, приводила в пример свою седину и старость для большей убедительности увещаний — и это не для того, чтобы спасти детей от смерти, но чтобы побудить их к страданиям…[1409]

Описывая смерть Елеазара, семи сыновей и матери, Григорий влагает в уста своих героев продолжительные речи, темой которых служит исповедание единого Бога, готовность умереть за Него, радость от сознания важности и спасительности мученического подвига. Речи семи сыновей сведены Григорием в одно твердое исповедание веры, произнесенное перед лицом мучителя:

Антиох и все стоящие здесь! У нас один царь — Бог, от Которого мы получили бытие и к Которому возвратимся… Одна у нас безопасность — в соблюдении заповедей… Одно богатство — те (блага), на которые надеемся; и ничто для нас не страшно, кроме того, чтобы бояться чего‑либо больше Бога… Наша родина — вышний Иерусалим, которого никакой Антиох не возьмет в осаду и не сможет взять… Наш храм — великолепнейшее небо, а праздник наш — ликование ангелов. У нас одно великое и величайшее таинство — Бог, на Которого указывают и все здешние таинства.[1410]

Читая эти строки, нельзя не увидеть, что Григорий как бы проецирует ситуацию в Иудее времен Антиоха Епифана на ситуацию в Византийской империи времен Юлиана Отступника. И там и здесь — нечестивый царь, который принуждает подданных отречься от веры в единого Бога и принять язычество. И там и здесь — граждане, лояльные своему царю во всем, кроме того, что касается веры: когда есть выбор между царем земным и Царем небесным, они предпочитают последнего. В Слове 15–м много тем, которые прозвучат в Словах 4–м и 5–м — обличительных на царя Юлиана.[1411]

Описав подвиг мучеников Маккавеев, Григорий подводит слушателя к своей главной идее: мученичество не есть лишь пример героизма отдельного человека или группы лиц; оно может быть вдохновляющим, очистительным и спасительным для целого народа. За полтора столетия до Григория Ориген писал:"Крещение исповедничества не точно ли так же служит во спасение и очищение многим, как крещение Спасителя сделалось очистительным средством для мира?"[1412] Иными словами, мученичество и исповедничество сопоставимо с искупительным подвигом Христа. Именно на подвиге исповедников веры и строится Церковь, именно кровью мучеников сохраняется и возрастает истинная вера:

Терпению (Маккавеев) удивлялась вся Иудея: она радовалась и торжествовала, будто сама была увенчана. Ибо предстояла ей борьба, труднейшая из всех видов борьбы, перед которыми когда‑либо стоял город (Иерусалим) - или видеть в тот день попрание отеческого закона, или прославиться. Ибо (судьба) народа еврейского находилась как бы на острие меча и зависела от подвига (Маккавеев)… Будем подражать им — и священники, и матери, и дети… Ибо желаю, чтобы во все времена и при всех обстоятельствах были подвижники всякого рода и возраста…[1413]

Итак, судьба целого народа при Антохе Епифане зависела от твердости каждого человека и всего народа в соблюдении" "отеческих законов" ": именно благодаря таким людям, как Елеазар, его жена и сыновья, вера была сохранена. Точно так же во времена Юлиана будущее христианства зависело от того, насколько твердым окажется народ и каждый отдельный христианин в исповедании веры во Христа. Так же во времена императора–арианина Валента (164–178) от твердости защитников никейской веры зависела судьба Церкви — выстоит ли она под натиском арианства или, покорившись светским властям, встанет на сторону еретиков. В этой ситуации каждый христианин должен был найти в себе мужество стать, если понадобиться, исповедником и мучеником — свидетелем истинной веры.

В различные эпохи, в разных странах государство становилось враждебным Церкви, и Церковь превращалась в общину гонимых, обездоленных и отверженных. В такие времена от Церкви, ее руководителей и рядовых членов требовалось особое мужество. Миллионы людей в течение всей истории Церкви — начиная с апостолов Христа и кончая мучениками наших дней — отдавали свою жизнь за веру, тем самым становясь сотрудниками Христа в Его искупительном деле. Эти люди, кровью которых сохранилась Церковь, остаются в памяти верующих, и имена их окружены благоговейным почитанием.

Но почитания достойны и те люди, которые, не будучи христианами, отдавали жизнь за свой народ, за свою веру, за" "законы отеческие" ". Многие народы в какие‑то моменты оказывались на острие меча, и судьба их часто зависела от героев духа, которые жертвовали своей жизнью ради блага других и вдохновляли тысячи людей на подвиг. Именно эти герои духа, а не" "народные массы" ", нередко становятся главной движущей силой истории.

Киприан

Священномученик Киприан Карфагенский жил в III в. Он воспитывался в знатной языческой семье, получил блестящее образование и в молодости был адвокатом. Приняв Крещение в зрелом возрасте, Киприан был около 248 г. избран епископом Карфагена (Африка). Во время гонения императора Декия он удалился из города, однако продолжал руководить церковью из изгнания при помощи многочисленных посланий и трактатов, из которых многие дошли до нас. В 258 г., при императоре Валериане, Киприан был казнен. Сохранились" "Проконсульские акты Киприана" " — протоколы его допросов у проконсула Африки Галерия Максима.

Григорий Богослов, по всей видимости, не был знаком ни с" "Проконсульскими актами" ", ни с" "Житием Киприана" ", составленным его диаконом Понтием, ни с многочисленными сочинениями самого Киприана, так как все они были написаны на латыни. Главным источником для Григория послужило житие другого Киприана, Антиохийского, который, по преданию, был языческим жрецом, обращенным в христианство некоей Иустиной: он пострадал в Никомидии в 304 г. [1414] Спутать двух или нескольких святых с одинаковым именем — в этом не было ничего необычного для византийца. Необычным для Григория было то, что он говорил без достаточной подготовки, когда, вернувшись из деревни, обнаружил, что день памяти Киприана едва не оказался забыт его прихожанами. [1415] Поскольку имя Киприана Карфагенского отсутствовало в греческих мартирологиях его времени, наиболее вероятной датой произнесения Слова следует считать 2 или 4 октября, когда совершалась память Киприана Антиохийского и Иустины. [1416] Каковы бы ни были причины смешения двух Киприанов Григорием Богословом, [1417] очевидно, что герой Слова 24–го имеет больше общего с Киприаном Антиохийским, чем с Киприаном Карфагенским. Отсутствие исторической достоверности, однако, не лишает Слово богословской значимости.

Одной из тем Слова является необходимость и важность почитания мучеников в христианской Церкви. Культ мучеников появился в христианстве на очень раннем этапе его развития — еще в апостольский период. Когда член той или иной общины умирал за христианскую веру, день его смерти становился праздником всей общины, отмечаемым ежегодно; на его гробе совершали Евхаристию; место смерти мученика становилось центром паломничества, а его останки, если сохранились, считались местной святыней. Почитание мучеников было неотделимо от почитания самого Христа, ставшего мучеником ради спасения человечества:

…Многое служит нам в качестве руководства к лучшему и многое служит назиданием в добродетели — разум, Закон, пророки, апостолы, да и сами страдания Христа, первого Мученика, Который взошел на Крест и меня возвел вместе с Собою, чтобы пригвоздить мой грех… и восстановить падший образ. При столь многих и столь превосходных наставниках, не меньшее (значение) для нашего руководства (в добродетели) имеют мученики — эти словесные всесожжения, совершенные жертвы, приятные (Богу) приношения, эта проповедь истины, это обличение лжи.., разрушение заблуждения.., очищение мира.[1418]

Личность самого Киприана рассматривается в Слове прежде всего как пример" "внезапной и необыкновенной перемены" "[1419] - обращения от тьмы к свету, от язычества к христианству. Изложение строится по очень простой схеме: жизнь Киприана в язычестве описывается в негативных тонах, а его жизнь после обращения в христианство — как образец добродетели и святости. Впрочем, с самого начала Бог как бы готовил Киприана к будущему обращению в христианство — залогом этого обращения было его благородное происхождение и, главное, его ученость:

Таков Киприан.., знаменитый своим богатством и известный происхождением.., цветок юности, шедевр природы, [1420] верх учености во всем, что касается философии, и во всех других науках… Его эрудиция вызывает даже большее восхищение, чем высота, достигнутая им в каждой конкретной (науке), а опытность в каждой (науке) вызывает большее удивление, чем общая любовь к знаниям. О его учености свидетельствуют его сочинения, многочисленные и блестящие, которые он написал в нашу пользу после того, как… заменил (языческую) образованность (христианской) и неразумие подчинил Слову.[1421]

Григорий далее пересказывает то, что было ему известно из жития Киприана Антиохийского, а именно — что его герой до своего обращения был служителем демонов, занимался колдовством и пытался соблазнить девушку–христианку. Именно твердость этой девушки, не поддавшейся соблазну, и стала причиной обращения Киприана в христианство. [1422] По поводу жизни Киприана в язычестве Григорий замечает:"Весьма неблагородно и малодушно — думать, что память подвижника можно оскорбить (напоминанием) о его дурных поступках" ". [1423] В сущности Григорий хочет сказать, что далеко не всякий святой является таковым от рождения: многие прошли через пороки и падения, прежде чем достигли святости. Григорий жил в эпоху, когда литературный жанр" "жития святого" "только складывался, однако уже" "Житие преподобного Антония" ", написанное Афанасием Александрийским, являет нам не столько исторический образ Антония, сколько его идеализированный облик, больше похожий на словесную икону, чем на портрет. В византийской житийной литературе святой, как правило, представлен изначально лишенным недостатков, с самого раннего детства преуспевающим только в добродетелях. Из этого правила византийская традиция сделает одно исключение: житийный канон позволит говорить о пороках святого до его обращения в христианство, чтобы тем самым еще более оттенить его добродетели после обращения и показать, что на самые высокие вершины святости можно подняться из самой последней глубины падения. [1424] Подобную же цель преследует Григорий, когда говорит о пороках Киприана–язычника: тем более убедительным становится рассказ об аскетических подвигах, добродетельной жизни и мученической кончине Киприана–христианина.

Кстати, о жизни и смерти Киприана по обращении в христианство Григорию известно очень мало: его рассказ об этом изобилует" "общими местами" "и лишен конкретных деталей. Киприан, которого описывает Григорий, презирает деньги, обуздывает чрево, спит на голой земле, мужественно отражает все искушения. Находясь в изгнании, Киприан продолжает оставаться руководителем своей паствы и" "своими посланиями один производит едва ли не больше мучеников, чем все те, которые присутствовали при их страданиях" ". [1425] Наконец,"после всех, кого он предпослал (к Богу), он и сам становится мучеником, ему отрубают голову мечом и ко многим страданиям прибавляет он и этот венец" ".[1426]

В заключительной части Слова Григорий упоминает о чудесах, которые совершаются при мощах Киприана, а именно об изгнании бесов, исцелении болезней и предсказании будущего. [1427] Это упоминание не случайно. Культ мощей мучеников и святых, существовавший в христианской Церкви с самого раннего времени, был для Григория подтверждением его учения об обожении как всецелом преображении человеческого естества, включая ум, душу и тело. Если святой — это человек, достигший обожения, то его останки должны быть местом Божественного присутствия. [1428] Нетление мощей святого, итечение из них благоуханного мира, исцеления, происходящие при помощи их — все эти феномены, известные христианской Церкви до наших дней, красноречиво свидетельствуют о том, что тело человека является соучастником души в обожении.

Заканчивая Слово, Григорий обращается к своим любимым темам, говоря о христианской жизни как истинной философии и об озарении светом Пресвятой Троицы, которое ждет святых в будущем веке:

Подобает нам, оградившись щитом веры, стать против козней лукавого [1429] и, одержав победу вместе со Христом, совершив подвиг вместе с мучениками, услышать тот великий голос: Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царство, [1430] где… совершеннейшее и чистейшее озарение Божества, которое ныне мы принимаем только в загадках и тенях. Этому чествуемый нами Киприан порадуется больше, чем всем другим вместе взятым. Этой философии учил он здесь на словах и на деле; это и по исходе своем заповедует всем через мой голос… Таковы начатки слов моих тебе, божественная и святая глава!.. Ты же милостиво взгляни на нас с высоты, управляй нашими словами и жизнью, паси это священное стадо и будь моим сопастырем.., подавая нам более совершенное и светлое озарение Святой Троицы, Которой ты предстоишь ныне…[1431]

Афанасий

Если Слово, посвященное Киприану, вряд ли можно считать особой удачей Григория как ритора и проповедника, то Похвальное Слово Афанасию Александрийскому, несомненно, является одним из лучших произведений этого жанра, написанных в Византии. [1432] Жанр похвального слова был вполне традиционным для византийской риторики. Характеристиками этого жанра было упоминание автором лишь о добродетелях героя (всякое упоминание о недостатках исключалось) и использование различных" "общих мест" ": герой любого похвального слова был, как правило, из благородной семьи, с детства отличался от своих сверстников, побеждал все искушения, совершал различные чудеса. Все эти особенности были у похвального слова общими с житием святого. Однако, в отличие от жития, похвальное слово не предполагало последовательное описание жизни героя: автор упоминал лишь о некоторых эпизодах, которые должны были свидетельствовать о достоинствах человека. Похвальное слово — это не" "икона с житием" ", а скорее" "материалы к житию" ","штрихи к портрету" "святого.

Григорий был знаком с" "Житием Антония Великого" ", которое стало прототипом большинства последующих житий святых, однако он подчеркивает, что его собственное Слово, посвященное памяти Афанасия, не претендует на исчерпывающую полноту, характерную для жизнеописаний святых:

На то, чтобы сказать о нем все и выразить удивление по поводу (всех обстоятельств его жизни), потребовалось бы, может быть, больше времени, чем требуется для настоящего слова, и это было бы делом истории (historias), а не похвального слова (euthymias). Мне и хотелось бы в назидание и услаждение потомству описать его доблести в отдельном сочинении, как он написал житие (bion) божественного Антония, изложив монашеское законоположение в виде рассказа. Но сейчас мы расскажем лишь о немногом из многих его деяний, а именно лишь о том, что запечатлелось в нашей памяти [1433] как наиболее значительное, — расскажем, чтобы удовлетворить собственному желанию и воздать должное празднику; большее же предоставим знатокам.[1434]

Разница в возрасте между Афанасием и Григорием составляла примерно тридцать пять лет. Афанасий был еще при жизни известен как твердый борец с арианством: после смерти он стал символом борьбы за Православие в среде защитников никейской веры. Так как защита никейской веры были главным делом Григория во время его служения в Константинополе, он считал себя прямым продолжателем дела Афанасия, а потому особенно уместно для него было произнести отдельную проповедь, посвященную этому исповеднику веры. Кроме того, для Григория была весьма немаловажной поддержка Петра Александрийского, который был племянником и преемником Афанасия. Вероятнее всего, Слово было произнесено в 379 г., то есть до того, как взаимоотношения между Григорием и Петром Александрийским были омрачены из‑за участия последнего в рукоположении Максима–циника.[1435]

Если о жизни Киприана Карфагенского Григорий не имел достоверных сведений, то о жизни Афанасия он знал достаточно хорошо. Афанасий родился около 295 г. К моменту созыва в 325 г. Вселенского Собора в Никее он был уже диаконом и сопровождал на Собор своего епископа Александра Александрийского: на Соборе молодой диакон проявил себя как ревностный противник арианства. В 328 г. он был избран епископом Александрии, однако семью годами позже был изгнан из города императором Константином, который в последние годы своей жизни активно поддерживал ариан. После смерти Константина в 337 г. Афанасий вернулся в Александрию, однако по проискам Евсевия Никомидийского, [1436] был вторично смещен со своего поста: на его место поставили Григория Каппадокийца. Афанасий отправился в Рим искать управы на своих собратьев и был полностью реабилитирован Сардикийским Собором 343 г. Он вернулся в Александрию через три года, после смерти Григория Каппадокийца. В 356 г. он был смещен императором Констанцием и отправился в третью ссылку, на этот раз в египетскую пустыню. После того, как назначенный на его место Георгий, тоже Каппадокиец, был убит, Афанасий в 362 г. вернулся к своей пастве. В четвертый раз он был изгнан из столицы Египта Юлианом Отступником, в пятый — Валентом. Вернувшись в Александрию в 366 г., он провел остаток дней в мире и скончался в 373 г.

В описании Григория Афанасий предстает перед нами прежде всего как человек, в котором созерцание гармонично сочеталось с деятельной жизнью:

Изучив все книги Ветхого и Нового Заветов, как другой не изучил и одной, он обогащается созерцанием, обогащается и светлостью жизни и удивительным образом сочетает из обеих эту подлинно золотую цепь.., сделав жизнь путеводителем к созерцанию, а созерцанием запечатлев жизнь. Ибо начало мудрости — страх Господень, [1437] который есть как бы первая пелена; мудрость же, которая превзошла страх и перешла в любовь, делает нас друзьями Божиими и из рабов сынами.[1438]

Хотя в цитированном тексте theoria (созерцание) сопоставляется с bios (жизнью), речь, очевидно, идет о жизни в смысле практической деятельности, активного доброделания: в данном случае термин bios является синонимом слова praxis (букв. деятельность). Необходимость сочетания созерцания и деятельности как двух основных элементов мудрости — лейтмотив всей патристической традиции. Истинное знание–гнозис, свойственное христианскому мудрецу, заключает в себе, по Клименту Александрийскому, созерцание и деятельность. [1439] Согласно Григорию,"деятельность ведет к созерцанию" ". [1440]"Вся философия, — говорит он, — разделяется на две части — созерцание и деятельность… Созерцание является для нас средством достижения иного мира, а при помощи деятельности мы восходим к созерцанию, ибо невозможно достичь мудрости, не живя мудро" ". [1441] Именно таким истинным философом, христианским мудрецом, преуспевшим в созерцании и деятельности, был в глазах Григория Афанасий Александрийский.

Для Григория священство и епископство представлялись разновидностями деятельной жизни, тогда как монашество относилось к области созерцания. Как мы помним, сам Григорий долгое время раздумывал о том, какой образ жизни предпочесть, и отказывался от священства именно потому, что считал его несовместимым со стремлением к уединению. В лице Афанасия он видит монаха, который, однако, не ставил телесное удаление от мира и другие аскетические подвиги на первое место: монашество есть прежде всего внутреннее расположение и как таковое оно может сочетаться с активной деятельностью священника и епископа. Описывая жизнь Афанасия среди отшельников египетской пустыни, Григорий говорит:

Великий Афанасий, как для всех других был посредником и примирителем.., так примиряет пустынножительство с общежитием, показав, что и священство является философией [1442] и философия нуждается в тайноводстве. Ибо он сумел в такой степени сочетать одно с другим и сводить воедино безмолвную деятельность и деятельное безмолвие (kai praxin hesyxion kai hesyxian emprakton), что убедил считать характерной чертой монашества скорее постоянство в образе жизни, [1443] чем телесное удаление от мира…[1444]

В Афанасии, кроме того, сочетается верность православной догматической традиции с высокой личной нравственностью:"его образ жизни служит правилом для епископов, а его догматы — закон для православия" ". [1445] В Восточной Церкви никогда не было споров о том, что важнее — вера или нравственность. Между словами апостола Павла о том, что" "человек оправдывается только верою, а не делами закона" ", [1446] и словами апостола Иакова" "вера без дел мертва" "[1447] не видели противоречия: вера и дела воспринимались как две неотъемлемые части христианского образа жизни, точно так же как созерцание и деятельность — неотъемлемые части истинной философии.

Григорий умело пользуется традиционным для риторики приемом сопоставления положительного героя с отрицательными, на фоне которых его достоинства становятся еще более очевидными. Афанасий, как утверждает Григорий, не имел ни одного из недостатков, свойственных епископам его времени, которых Григорий резко критикует. [1448] Портрет Афанасия, написанный Григорием, есть ничто иное, как словесная икона:

…Он был высок делами, но смирен сердцем; в добродетели никому не доступен, в обращении же весьма доступен; кроток, несклонен к гневу, сострадателен; приятен в слове, еще приятнее нравом; ангелоподобен наружностью, еще более ангелоподобен сердцем; когда налагал взыскание, оставался спокоен, когда хвалил (кого‑либо), был назидателен. Притом ни одного из этих (качеств) он не портил неумеренностью (ametria), но и выговоры делал он по–отечески и хвалил как подобает начальнику; и мягкость не была у него слабостью, и строгость не была жестокостью; напротив, первая была снисходительностью, а вторая — благоразумием, обе же вместе — философией. Он нуждался лишь в немногих словах, потому что достаточно было самой жизни его для назидания; еще реже нужен был жезл, так как достаточно было слова; и еще реже нужно было сечь, так как достаточно было жезла, ударяющего умеренно.[1449]

Напротив, идейные противники Афанасия в описании Григория приобретают вполне карикатурный облик. Арий, например, характеризуется как" "соименник безумия, который понес справедливое возмездие за необузданность языка, и умер в нечистом месте.., и расселось (чрево его), как у Иуды, [1450] за равное с ним предательство Слова" ". [1451] Юлиан Отступник, по словам Григория,"вознеистовствовал против Христа и извергнул из себя василиска нечестия, которого с давних пор носил в себе" ". [1452] Однако больше всех достается Георгию Каппадокийцу, который, согласно Григорию, не обладал ни одним из свойств, характерных для положительных героев — ни благородным происхождением, ни образованностью, ни приятной внешностью, ни благочестием:

(Это было) какое‑то каппадокийское чудище.., худое родом и еще худшее разумом, не вполне свободное, но смешанное, подобно тому, как мы знаем о мулах: он начал с того, что прислуживал за чужим столом как некий раб, продавшийся за кусок хлеба, наученный делать и говорить все ради (насыщения) чрева; наконец, он достиг общественной службы, но получил в ней самое последнее место хранителя свиного мяса, которым питается войско, но потом употребил доверие во зло и жил ради чрева; когда же не осталось у него ничего, кроме собственного тела, он замышляет бегство и, переходя из одной страны в другую, из одного города в другой, в конце концов, к общему вреду Церкви, подобно какой‑то египетской язве, достигает Александрии. Здесь кончаются его скитания и начинается злодейство. И хотя он не имел никаких достоинств, был непричастен свободной словесности, не был приятен в общении, не имел даже вида или пустой личины благочестия, однако же был страшнее всех в злодействах и в том, чтобы приводить дела в смятение.[1453]

Насколько достоверна информация о жизни Георгия Каппадокийца до его прибытия в Александрию, мы не беремся судить. Известно, что он был учителем Юлиана Отступника, который его не любил: когда Георгий был убит разъяренными александрийцами, разрубившими его тело на куски, Юлиан отметил, что, пожалуй, этот человек заслуживал даже худшей участи; впрочем, Юлиан подчеркнул, что ему стыдно за людей, решившихся на такое убийство. [1454] Последующие историки возложат вину за убийство Георгия на язычников, [1455] однако Григорий Богослов, как кажется, склонен был видеть в этом дело рук христиан:

…Александрийская чернь… не выдержала необузданности этого человека и предала его злобу необычной смерти, а смерть отметила необычным надругательством. Вам известны и этот верблюд, и необычный груз, и новое возвышение, и первое и, думаю, единственное шествие, грозные и теперь для наглецов… [1456] Этот тайфун неправды, растлитель благочестия, предтеча диавола получает наказание, по–моему, не заслуживаюшее похвалы, ибо надо было смотреть не на то, что он должен был претерпеть, но на то, что нам надлежало делать…[1457]

Еще один прием, которым пользуется Григорий — сравнение Афанасия с его святыми предшественниками, занимавшими александрийский престол, [1458] а также с ветхозаветными праведниками. [1459] Григорий сравнивает Афанасия даже с самим Христом:"Для чего вам описывать этого человека? Павел… уже описал его, восхваляя Первосвященника великого, прошедшего небеса [1460] - да дерзнет и на это мое слово, ведь он называет христами живущих во Христе!". [1461] Торжественный въезд Афанасия в Александрию напоминает Григорию о входе Господнем в Иерусалим: Афанасий тоже въезжает в город на осленке, его тоже встречают дети и взрослые; только что не подстилают под ноги осла Афанасиева пальмовые ветви, во всем же остальном его вступление в город было" "образом (eikon) входа Христова" ".[1462]

В Похвальном Слове Афанасию нет систематического изложения христианской триадологии; есть лишь отдельные выпады против арианства. Впрочем, Григорий не забывает упомянуть о том, что, когда в среде сторонников никейского исповедания начались споры по поводу Божества Святого Духа, Афанасий направил императору исповедание веры с изложением православного учения о равенстве и единосущии Лиц Святой Троицы.[1463]

С богословской точки зрения представляют особый интерес рассуждения Григория по поводу латинской триадологической терминологии, содержащиеся в конце Похвального Слова. В ходе этих рассуждений Григорий высказывает несколько драгоценных идей по поводу догматических споров и схизм между различными Церквами:

Ибо как от почерпнутой воды отделяется не только то, что отделилось от руки, ее почерпнувшей, но и то, что вытекает сквозь пальцы из остающегося в руке, так и от нас отделяются (sxizetai) не только нечестивые, но и самые благочестивые, [1464] причем не только из‑за догматов незначительных (peri dogmaton mikrown), [1465] которыми можно и пренебречь (parorasthai axion), — что было бы не так страшно, — но даже из‑за выражений, имеющих один и тот же смысл. Когда мы благочестиво говорим об одной сущности и трех Ипостасях, — причем слово" "сущность" "указывает на природу Божества, а слово" "ипостась" " — на личные свойства Трех, — и когда итальянцы думают точно так же, но, по бедности своего языка и недостатку терминов, не могут отличить ипостаси от сущности и потому заменяют термин" "ипостаси" "термином" "лица" "(prosopa), тогда что получается? Нечто весьма смешное, или скорее плачевное. Суетный спор о звуках (he peri ton exon smikrologia) приняли за различие в вере! Потом уже у нас [1466] увидели в" "трех Лицах" "савеллианство, а в" "трех Ипостасях" "арианство. Вот до каких изобретений доводит любовь к спорам! Что же дальше? Все время прибавлялось что‑нибудь огорчительное, — ведь любовь к спорам производит огорчения, — пока наконец не появилась опасность, что вместе со слогами разделятся концы вселенной. [1467] Итак, видя и слыша все это, тот блаженный (Афанасий).., кротко и человеколюбиво пригласив обе стороны и строго исследовав смысл выражений, поскольку нашел их единомысленными и ни в чем не отступающими от учения (Церкви), дозволил (употребление разных) терминов, соединив (обе стороны) в отношении к реальностям… Это (деяние) предпочтительнее многих бдений и возлежаний на голой земле, которые полезны только тем, кто их совершает.[1468]

Речь здесь идет об Александрийском Соборе 362 г., на котором был поднят вопрос о значении терминов" "ипостась" "и" "сущность" ". Собор не был попыткой примирить греческий Восток и латинский Запад: он состоял из восточных отцов, на нем обсуждались позиции греческих никейцев и греческих же омиусиан. [1469] Строгие никейцы были склонны говорить о Троице как одной Ипостаси, тогда как среди омиусиан употреблялась терминология трех Ипостасей в одном Божестве: для первых" "ипостась" "была синонимом" "сущности" ", для вторых — синонимом" "лица" "(prosopon). Вследствие различия в понимании термина" "ипостась" "никейцы воспринимали выражение" "три Ипостаси" "как три Божества, отличающиеся одно от другого по сущности, что звучало как скрытое арианство; омиусиане, напротив, считали, что в выражении" "одна Ипостась" "таится опасность савеллианства, то есть отождествления Личности (prosopon) Отца с Личностями Сына и Духа. [1470] Еще до Александрийского Собора западный епископ Иларий Пиктавийский предпринял попытку примирить никейцев с омиусианами; Александрийский Собор стал следующим шагом на пути к этому примирению; полное восстановление церковного единства наступило уже благодаря Великим Каппадокийцам, которые окончательно определили значение термина" "ипостась" "как личностного существования и синонима термина" "лицо" ". [1471] Что же касается латинского Запада, то лишь немногие богословы, подобные Иларию, который был знаком с греческой терминологией, могли вникнуть в суть спора о значении термина" "ипостась" ": поскольку и hypostasis, и prosopon переводились на латынь как persona, действительный смысл разногласий между никейцами и омиусианами ускользал от большинства западных богословов.

В цитированном тексте Григорий выдвигает несколько весьма важных тезисов. Во–первых, он подчеркивает, что разница в догматической терминологии не всегда означает разногласия в понимании самих догматов, и далеко не все догматические споры, возникающие между Церквами, являются следствием различия в вере; многие из них — всего лишь" "суетные состязания о звуках" ". История Церкви знает много случаев, когда исповедание веры одной Поместной Церкви, переведенное на другой язык или понятое в контексте иной богословской традиции, воспринималось как еретическое и отвергалось другой Церковью. На этой почве возникали расколы, прекращалось евхаристическое общение между Церквами, их главы предавали друг друга анафеме. Потом проходило время, и люди понимали, что говорили на разных языках, но исповедовали одну веру: тогда церковное общение восстанавливалось. [1472] Впрочем, расколоть Церкви оказывалось гораздо легче, чем потом воссоединить их. Многие разделения, возникшие в эпоху Вселенских Соборов и позднее, остаются неуврачеванными до сего дня.

Не менее важен другой тезис Григория: существуют" "незначительные" "("малые" ") догматы, по поводу которых допустимы разногласия. Это те догматы, которыми можно" "пренебречь" "ради церковного единства.

Третий тезис Григория, содержащийся в цитированном тексте: от Церкви нередко отсекаются не только" "нечестивые" "(еретики), но и те" "самые благочестивые" "христиане, которые или отвергли какую‑то догматическую формулировку, заподозрив в ней ересь, или уклонились в неправильное понимание одного из" "малых догматов" ". Эти люди, очевидно, остаются верными Церкви, хотя и оказываются вне общения с ней. Таким образом, не все христиане, отделившиеся от Церкви, непременно являются еретиками. Современный богослов, сравнивающий догматические традиции двух Церквей, некогда отделившихся одна от другой, нередко оказывается в ситуации, когда от него требуется определить, является ли то или иное учение ересью, несовместимой с общецерковным учением, или разногласием по поводу" "малого догмата" ", допустимым в рамках единой церковной традиции, или вообще" "спором о звуках" ", возникшим в результате недоразумения и непонимания.

Наконец, четвертый тезис Григория, заслуживающий внимания: работа по сохранению единства Церкви, стремление привести разделившиеся церковные группировки к единомыслию в богословских вопросах важнее, чем аскетические подвиги,"полезные только тем, кто их совершает" ". Такая идея может показаться неожиданной для Отца Церкви IV века, но не этому ли посвятили жизнь и сам Григорий, и Афанасий — борьбе за восстановление церковного единства, разрушенного в результате разногласий между несколькими богословскими партиями? Именно из‑за необходимости участвовать в этой борьбе Григорий не стал отшельником, но принял на себя епископский сан и не побоялся оказаться в эпицентре бури. Именно из‑за необходимости восстановить Православие во" "вселенной" "Афанасий не пошел по стопам Антония Великого, но взвалил на свои плечи защиту Никейской веры. И Григорий, и Афанасий жертвовали своим личным спасением ради спасения Церкви, но именно за это Церковь и назвала одного" "Богословом" ", другого" "Великим" ", признав обоих" "вселенскими учителями" "и столпами православной веры.

Разница в триадологической терминологии между греческим Востоком и латинским Западом стала очевидной уже в IV веке. На рубеже IV и V веков блаженный Августин напишет трактат" "О Троице" ", где отправным пунктом станет не" "монархия" "Бога Отца, как это было принято на Востоке, но единство Божественной Природы: три Лица (personae) Троицы обладают единым действием и единой волей, дествуя как" "одно начало" "(unum principium). [1473] По Августину, Они суть одно начало и по отношению к Святому Духу, Который является" "общим даром" "Отца и Сына, будучи общением между Отцом и Сыном и любовью, которую Они изливают в наши сердца. [1474] Именно тринитарная доктрина Августина предопределила появление в латинском Символе веры утверждения об исхождении Духа от Отца и Сына (Filioque), ставшего одной из причин разрыва между Востоком и Западом. Хотя разрыв произойдет значительно позже, можно констатировать, что западная концептуальная модель Троицы, которая получила вполне законченный вид у Августина, уже в IV веке отличалась от восточной.

Святой Афанасий, который умел примирять созерцание с деятельностью и общежитие с пустынножительством, примирил, как утверждает Григорий, и Восток с Западом, когда дело коснулось важнейшего пункта христианской догматики — учения о Троице. Афанасий сумел показать, что вера у Востока и Запада одна, существуют лишь терминологические отличия."Пусть это его деяние послужит назиданием и для наших современников, если только захотим взять Афанасия за образец" ", — замечает Григорий. [1475] Скольких церковных расколов Древняя Церковь могла бы избежать, если бы в ней было достаточно людей, которые, подобно Афанасию и Григорию, были способны возвыситься над терминологическими спорами и увидеть, что во многих случаях один и тот же догмат выражается в различных богословских традициях при помощи различных формулировок! Сколько церковных разделений можно и в наши дни уврачевать, если богословы сумеют, пользуясь методологией, разработанной Григорием, четко определить, что есть ересь, что — незначительное догматическое разногласие, а что — лишь терминологический спор.

Родители

В формировании личности Григория огромную роль сыграли его родители — Григорий Назианзен–старший и Нонна. Для Григория–младшего они всегда оставались образцом истинно–христианской семьи, построенной на равенстве прав обоих супругов и на их духовной общности:

Их супружество единочестно, единомысленно, единодушно: это скорее союз добродетели и близости к Богу, чем плотский союз. Как долготой жизни и сединами, так и мудростью и светлым (характером) соперничают они друг с другом и превосходят прочих. Мало связанные плотью, они духом переселились отсюда еще прежде разлучения (с телом). Один мир — не для них, другой — для них: первый — презираемый, второй — предпочитаемый… Хорошо и справедливо, что они принадлежат к обоим полам, так что один стал украшением для мужчин, а другая — женщин, и не только украшением, но и образцом в добродетели.[1476]

Первенствующей в семье долгое время была Нонна: именно она привела своего мужа к истинной вере. Это далось ей нелегко:"ночью и днем припадала она к Богу, со многими постами и слезами прося даровать веру своему мужу.., старалась приобрести его разными способами — упреками, увещаниями, услугами, отчуждением, но более всего своей нравственностью и пламенной ревностью о благочестии" ". [1477] Когда Григорий–старший стал пастырем, Нонна уступила ему первенство во всех делах и стала" "хорошей пасомой" ", [1478] оставшись, впрочем, его" "наставницей в благочестии" ". [1479] Говоря о своей матери в Слове 18–м, Григорий подчеркивает, что с большими способностями по управлению домом в ней сочетались искреннее усердие к молитве, благотворительность и другие христианские качества. Даже внешний облик и манеры поведения Нонны были проникнуты благоговением:

Если другие женщины гордятся естественной или поддельной красотой, то она знала только одну красоту — красоту души, и старалась, сколько хватает сил, сохранять и очищать в себе образ Божий, а поддельные и искусственные украшения отвергала… Благодаря своей заботливости и трудам она так увеличила хозяйство.., будто не знала (христианского) благочестия. Но и настолько усердна была по отношению к Богу и всему божественному, будто вовсе не следила за домашними делами… Какое время или место для молитвы укрывалось от нее?.. Лучше же сказать: кто, молясь, имел столько надежды на получение просимого? Кто оказывал столько почтения руке и личности священников, или кто так высоко ценил всякий вид философии? [1480] Кто больше, чем она, изнурял плоть постами и бдениями, или выстаивал ночные и дневные псалмопения? Кто больше, чем она, восхвалял девство, хотя она и была связана узами (брака)? Кто был лучшей заступницей вдов и сирот? Кто так облегчал бедствия плачущих?.. Никогда не слышно было ее голоса в священных собраниях и местах, кроме священных и таинственных (возглашений)… [1481] Святыню чтила она молчанием, никогда не поворачивалась спиной к честному престолу, не плевала на пол в храме Божием; встретившись с язычницей, никогда не здоровалась с ней за руку и не целовалась… Ибо боголюбивой душе свойственно подчинять божественному все человеческое.[1482]

На примере своей матери Григорий показывает слушателям и читателям, какой должна быть истинная христианка. В данном случае икона–портрет содержит не только нравственный урок, но и целый свод правил поведения. Григорий говорит о вещах, как кажется, вполне очевидных для его византийских слушателей: женщине не следует пользоваться косметикой, [1483] разговаривать в храме, стоять спиной к алтарю и т. д. Как видим, Григорий придавал большое значение внешней стороне христианской жизни и не упускал случая напомнить своим прихожанам, в особенности женщинам, о необходимости вести себя прилично в храме и дома.[1484]

В Слове 18–м Григорий рисует образ своего отца — епископа, главы семейства и владельца большого хозяйства. Отец был лет на пятьдесят старше Григория: он родился около 280 г. и к моменту возвращения Григория из Афин представлял из себя глубокого старца. Разница в возрасте, несомненно, сказывалась на отношениях между отцом и сыном. Последний считал своим долгом беспрекословно подчиняться отцу как старшему по возрасту и по сану: именно из послушания отцу, как мы уже говорили, он вопреки своей воле принял священническую и епископскую хиротонии. Слово 18–е, как и всякое Похвальное Слово, не является жизнеописанием, а лишь содержит разрозненные наблюдения относительно некоторых событий биографии Григория–старшего и некоторых черт его характера. Каждое из этих наблюдений снабжено комментарием, содержащим богословские или нравственные выводы.

Представляет большой интерес комментарий Григория по поводу жизни своего отца до принятия Крещения:

Он был нашим даже прежде того, как (стал членом) нашего двора, [1485] ибо к нам принадлежал по своей нравственности. Ведь как многие из наших бывают не от нас, потому что жизнь делает их чуждыми общему телу, так и многие из находящихся вне (Церкви) бывают нашими — те, которые доброй нравственностью предваряют веру: им не хватает только имени, но они обладают самой действительностью. Из числа таковых был и мой отец — ветвь чуждая, но по жизни склоняющаяся к нам… В награду за свои (нравственные качества) он, как думаю, и получил веру.[1486]

На этот текст Григория следует обратить особое внимание: здесь он проводит мысль о том, что добрая нравственность имеет ценность и вне христианской Церкви. Если ветхозаветные пророки и античные философы были" "христианами до Христа" ", то тех людей, которые после пришествия Христова, не будучи христианами, ведут высоконравственный образ жизни, можно считать" "христианами вне Христа" ". У них, по Григорию, нет только" "имени" "христиан, но они обладают" "действительностью" " — христианским образом жизни. Крещение для таких людей становится не столько вступлением в жизнь по заповедям Христа, сколько итогом всей предыдущей жизни и окончательным соединением с Богом. Именно таким стало Крещение Григория–старшего, а потому оно и было отмечено особым знаком Божественного присутствия:

…Для него вся прошлая жизнь была подготовкой к просвещению и очищением до очищения, утверждающим дар, чтобы совершенство было доверено чистоте и благо не оказалось в опасности из‑за навыков, противных благодати. Когда он выходил из воды, озаряет его блистание света и слава, достойная того расположения, с которым он приступил к харизме веры. Это явно и для прочих, которые тогда сохранили это чудо в молчании.., но немного позднее поведали друг другу; для того же, кто крестил и совершал (таинство), [1487] это видение было столь ясно и очевидно, что он не мог сохранить тайну, но возвестил народу, что своего собственного преемника помазал Духом.[1488]

В христианской среде достаточно широко распространен взгляд, согласно которому то, что происходит вне Церкви, не имеет никакого отношения к спасению человека: вне Церкви нет действия благодати Божией на людей, а потому нет и не может быть добрых дел, спасительных для того, кто их совершает. Григорию Богослову такой взгляд был чужд: для него всякое доброе дело, всякое усилие, связанное со стремлением человека познать истину, очистить себя от греха, принести пользу другим, имеет непреходящую ценность. Григорий подчеркивает, что христианином делает человека жизнь, а не принятие им таинства Крещения. Есть люди, принявшие Крещение, но оставшиеся вне Церкви; есть и те, что не принадлежат Церкви по" "имени" ", но по своей жизни являются" "нашими" ". Во времена Григория многие христиане откладывали Крещение именно потому, что хотели подготовить себя к нему всей предыдущей жизнью. По Григорию, мистический опыт, которого удостаивается человек во время Крещения, соотвествует тому, с каким расположением человек приступил к таинству и какова была его прежняя жизнь.

Основная часть Слова 18–го посвящена событиям из жизни Григория Назианзена–старшего после принятия им епископского сана. Григорий–младший повествует о том, как его отец подписал еретический символ веры, однако сделал это по простоте и неведению, и потому должен быть оправдан. [1489] Григорий подробно говорит о щедрости своего отца, о его справедливости и незлопамятности, [1490] о сочетании в нем кротости со строгостью. [1491] Григорий упоминает, однако, что его отец был не вполне свободен от страсти гнева, а также о применявшихся им" "воспитательных средствах" ", рассказ о которых может шокировать современного читателя:

…У него не было промежутка между выговором и прощением, так что малое огорчение от выговора покрывалось скоростью помилования… Он не питал никакого негодования против огорчивших его, хотя и не был вовсе неуязвим для гнева… Но и эта страсть была в нем приятной: это была не ярость по подобию змеи, [1492] воспламеняющаяся внутри и готовая к мести.., а что‑то вроде жала пчелы, которое жалит, но не смертельно. Он обладал сверхчеловеческим человеколюбием. Нередко он угрожал колесами и бичами, появлялись и палачи, была опасность сжатия ушей, удара по щекам, поражения в челюсть; но на этом и прекращалась угроза. С провинившегося срывали одежду и обувь, распростирали его на земле, а потом гнев обращался не на самого обидчика, а на его активного сообщника… Нередко он едва приходил в раздражение, как уже прощал раздражившего… Ярость же его… никогда не продолжалась после захода солнца и не подпитывала гнева, губящего даже благоразумных, не оставляла каких‑либо следов зла на теле, но спокойствие сохранялось даже во время самого негодования. Поэтому происходило с ним нечто весьма необычное: хотя не он один наказывал, однако его одного любили и уважали наказываемые, ибо он побеждал горячность добротой.[1493]

Речь здесь идет, конечно, не о наказании епископом провинившихся клириков, а о наказании богатым рабовладельцем своих рабов. Нельзя забывать, что Григорий Назианзен–старший был не только служителем Церкви, но еще и аристократом, владевшим большим домашним хозяйством. Может быть, по сравнению с византийскими рабовладельцами своего времени он действительно был" "человеколюбивым" "и использовал описанные методы воздействия на провинившихся с меньшей жестокостью, чем многие другие. Знаменательно, однако, что Григорий–младший не считает необходимым умолчать об этой стороне жизни своего отца: очевидно, он не видел ничего предосудительного в том, чтобы у епископа были рабы и чтобы к ним применялись пытки и телесные наказания, хотя и в ограниченном количестве. С другой стороны, тот факт, что повествование о пытках и наказаниях парадоксальным образом вправлено в раму рассказа о" "незлобии" "и" "человеколюбии" "назианзского епископа, наводит на мысль: не содержится ли в словах Григория скрытая ирония или некое тайное недовольство своим отцом? Упоминание о пчелином, хотя и не змеином жале (не самый выигрышный образ для Похвального Слова!), непоследовательность в описании отцовского гнева (сначала говорится, что он тотчас прощал провинившегося, потом — что он лишь угрожал наказаниями, наконец — что он наказывал) - все это выглядит так, будто автор хотел, чтобы его рассказ читали между строк. Не нарушив законов жанра, Григорий, однако, сумел сказать правду о тех чертах характера своего отца, которые, может быть, не были ему вполне симпатичны.

С большим внутренним чувством описывает Григорий несколько чудес, которые произошли в жизни его родителей. Однажды отец Григория тяжело заболел: у него поднялся сильный жар, горло иссохло и покрылось язвами, он никого не узнавал, бредил и едва дышал; все ожидали его кончины. Когда же в пасхальную ночь в храме совершалась Литургия, он неожиданно пришел в себя, встал с постели, произнес евхаристическую молитву и, находясь вдали от храма, благословил народ. После этого он быстро пошел на поправку, так что в первый день Пасхи смог совершить Евхаристию в храме.[1494]

Другое подобное чудо произошло с Нонной. Она заболела и в течение многих дней ничего не ела: опасались уже, что она умрет от истощения. Однажды ночью она увидела во сне своего сына Григория–младшего, которого горячо любила ("ибо она не предпочитала мне никого другого даже во сне!", — замечает Григорий): он принес ей белый хлеб, благословил его, и она смогла есть. С этого момента она начала выздоравливать.[1495]

Описывая бурю на море, которая едва не лишила его очистительных вод Крещения, Григорий отмечает, что в ту ночь, когда она началась, родители имели во сне видение и горячо молились о его спасении. А некто из спутников Григория во время бури увидел Нонну, которая вошла в волны и, взяв корабль, извлекла его на сушу.[1496]

Григорий–старший скончался в глубокой старости,"насыщенный днями" ". [1497] Центром его духовной жизни в последние годы стала Евхаристия, которую он совершал регулярно, несмотря на болезнь:

Не было такого времени, когда бы не страдал он от болезни; часто не проходило дня или часа (без страданий), но он укреплял себя одной Литургией, и страдание отступало, словно прогоняемое чьим‑то повелением. Прожив почти до ста лет.., в священстве же сорок пять лет.., наконец в старости доброй отрешается он от жизни. И как? Со словом молитвы и в молитвенном положении, не оставив ни следа зла, но множество памятников добродетели… Такова жизнь его, таковы последние дни жизни, такова и кончина![1498]

Одним из памятников, оставленных после себя Григорием–старшим, был храм, построенный им на собственные средства. В этом храме он служил сам, в нем рукоположил и сына, сделав последнего и священником и жертвой:

…Можно ли представить лучший (памятник его великодушия), чем этот храм, который он воздвиг для Бога и для нас, воспользовавшись немногим из народных пожертвований, большую же часть средств внеся от себя?.. Этот храм величиной превосходит многие, а красотой — почти все (другие храмы). Построенный в форме равностороннего восьмиугольника, над прекрасными колоннами и портиками поднимает он в высоту свои своды, с изображениями (plasmasin), не уступающими самой природе; [1499] сверху же освещает небесным светом и озаряет взоры обильными источниками света… Он со всех сторон окружен равноугольными переходами, сделанными из блестящего материала и весьма просторными. Сияя красотой дверей и преддверий, он издалека приглашает прихожан. Не говорю уже о внешних украшениях, о красоте четырехугольных камней, неприметно соединенных между собой.., о различающихся по виду и по цвету… поясах от основания до вершины… Таков этот храм! Поскольку необходим был священник, то от себя дает и его — не знаю, соответствующего ли храму, но дает. Поскольку же необходимы были жертвы, предлагает в жертву страдания своего сына и его терпение в несчастьях…[1500]

Нонна умерла вскоре после своего мужа. [1501] Она скончалась в храме во время молитвы, и смерть ее произвела сильное впечатление на сына. Вот некоторые из эпитафий, которые Григорий сложил в память о своих родителях:

Столетний, переступивший пределы человеческой жизни,

Сорокалетний в духе и на престоле,[1502]

Кроткий, сладкоречивый, светлый проповедник Троицы,

Глубокий сон вкушает здесь телом Григорий,

Душа же его переселилась к Богу. Но, о иереи,

С благоговением лобызайте и его гробницу![1503]

Пастырскую свирель вложил в руки твои я, Григорий.

А ты, сын, играй на ней искусно.

Дверь жизни всем отверзай

И в гроб отца сойди созревшим.[1504]

Нонна священная, всю жизнь свою вознеся к Богу,

Напоследок ты и душу отдала в чистую жертву.

Ибо здесь, молясь, оставила ты жизнь. Престол же

Даровал славу смерти твоей, мать моя.

Великим служителем этого престола был мой отец,

Мать же, молясь перед этим же престолом, разрешилась от жизни.

Григорий и Нонна великие! Молю Царя,

Чтобы и моя жизнь и мой конец были такими же.[1505]

Молившейся здесь некогда Нонне Бог сказал свыше:

"Прииди!"Она же охотно разрешилась от тела

Обеими руками — одной держась за престол,

А другой молясь: [1506]"Будь милостив, Христос Царь!"[1507]

Брат

У Григория–старшего и Нонны было трое детей — Горгония, Григорий и Кесарий. Горгония и Кесарий умерли еще при жизни родителей, и лишь Григорию–младшему суждено было пережить и родителей, и сестру, и брата.

Кесарий был младшим и горячо любимым братом Григория. Он умер в расцвете сил, и Григорий посвятил ему Похвальное Слово, в котором создал портрет идеального государственного деятеля, отличавшегося тремя основными качествами: образованностью, высоким профессионализмом и глубоким христианским благочестием.

Если Григорий был по образованию гуманитарием, то Кесарий изучал по–преимуществу естественные науки, необходимые ему для получения диплома врача. По мнению Григория, изучение естественных наук может быть делом богоугодным и приводить человека к благоговению перед мудростью Создателя:

Из геометрии, астрономии и их науки, опасной для других, [1508] он избирал только полезное — то есть благоговение перед Создателем через (исследование) гармоничности и порядка небесных тел; избегал же того, что есть в ней вредного, и не приписывал течению звезд ни существа, ни события.., но, как все прочее, так и само движение звезд, как полагается, приписывал Богу. Что же касается науки о числах и их сочетаниях, а также восхитительной медицины, которая философствует о природах, их смешениях и о причинах болезней, чтобы, вырывая корни, отсекать также и ветви, то кто будет столь невежественным и завистливым, чтобы дать Кесарию второе место?.. И мое утверждение не голословно: напротив, и Восток, и Запад, и все страны, которые позднее объехал Кесарий, являются столпами, на которых запечатлелась его ученость.[1509]

Григорий хотел бы, чтобы Кесарий избрал образ жизни" "философа" ", однако он предпочел карьеру государственного чиновника. Уже в молодости он приобрел известность в Константинополе, получил место в сенате и должность придворного врача. Однако, как подчеркивает Григорий,"философом" "можно оставаться и живя в миру, и нося богатую одежду придворного. Монашество и пустыня — удел немногих, однако всякий человек, который ставит христианское благочестие на первое место, а все остальное — на второе, может вести жизнь истинного философа:

…Он стал придворным, что мне было не совсем по вкусу… Ибо… для меня быть последним у Бога лучше и выше, чем занимать первое место у дольнего царя. Однако, (Кесарий) не заслуживает и порицания, ибо жизнь философа, насколько всего выше, настолько и всего труднее: она доступна немногим, а лишь тем, кто к этому призван Божиим великим Промыслом… Но не мало и то, когда кто‑либо, избрав второй образ жизни, сохраняет благородство (kalokagathian) [1510] и имеет больше заботы о Боге и о своем спасении, чем о земной славе… Именно таким, как мы знаем, был образ мыслей Кесария. Он получает первое место среди врачей.., включается в число приближенных к царю и получает самые высокие почести. Бесплатно предлагает он свое искусство высшим чиновникам, зная, что продвижению ничто так не способствует, как добродетель и известность своими прекрасными качествами… Все уважали его даже больше, чем того требовало его положение… Главное же, что ни слава, ни окружающая роскошь не могли повредить благородства (eugenian) его души, но при многих и важных отличиях первым достоинством для него было являться и именоваться христианином… Такой философский образ жизни вел Кесарий, хотя и носил мантию; с такими мыслями жил он и умер…[1511]

Когда к власти пришел Юлиан Отступник, Кесарий, к неудовольствию своей семьи, не покинул двор. Он, однако, был отправлен в отставку после того, как открыто исповедал христианскую веру в ходе публичного диспута с императором. [1512] Этот подвиг исповедничества Кесария и последовавшее за ним изгнание в Назианз, по мнению Григория, заслуживают большего восхищения, чем если бы Кесарий разделил с Юлианом царство.[1513]

Спасшись от гибели во время землетрясения 368 г., Кесарий, по свидетельству Григория, хотел посвятить свою жизнь" "философии" ", но этому помешала преждевременная смерть. [1514] Кесарий умер, не оставив ни потомства, ни наследства: все его богатство было роздано Нонной. [1515] Помимо Слова 7–го, Григорий посвятил Кесарию несколько эпитафий, в том числе следующие:

Старость моя задержалась на земле, вместо же отца

Ты, Кесарий, получаешь этот камень.

Где закон? Где справедливость? Царь смертных, как позволил Ты это?

Для одного так длинна жизнь, для другого так скора смерть![1516]

Все оставил ты своим сродникам, вместо же всего

Имеешь небольшую могилу, славный Кесарий.

Ни геометрия, ни звезды, расположение которых ты знал,

Ни медицина — ничто не спасло тебя от смерти![1517]

Ты был прекрасен, весьма знаменит,

Первый во всякой мудрости, Кесарий,

Когда тебя, превосходнейшего из врачей, из отечества посылали мы к царю.

Увы! Из Вифинии получили мы обратно лишь твой прах.[1518]

Сестра

Горгония была старшей сестрой Григория. О ее образовании и молодости ничего не известно. Она была женой некоего Алипия, имела детей и внуков. [1519] Горгония приняла Крещение незадолго до смерти, убедив креститься и своего мужа. [1520] Последний ненамного пережил ее.[1521]

Похвальное Слово Горгонии стоит в одном ряду с сочинениями IV века, посвященными добродетельным женщинам, такими как" "Жизнь Макрины" "Григория Нисского и" "Жизнь Олимпиады" "Иоанна Златоуста. [1522] Григорий Богослов изображает свою сестру как идеальную женщину,"образец всякого добра" ". [1523] Прежде всего, она является образцом целомудрия в браке:

Она отличалась целомудрием и настолько превзошла всех женщин своего времени, — не говоря уже о тех, которые прославились целомудрием в древности, — что, если существуют два образа жизни — брак и безбрачие, из которых одно выше и богоподобнее, но труднее и опаснее, другое же ниже, но безопаснее, то она, избежав неудобств того и другого, свела воедино то, что в обоих есть лучшего, т. е. высоту (девства) и безопасность (супружества). Она стала целомудренной без гордости, смешав с браком благо безбрачия и показав, что ни одно, ни другое не соединяют нас всецело и не разделяют ни с Богом, ни с миром.[1524]

Одной из добродетелей Горгонии была скромность: она не смеялась, а лишь улыбалась, она умела подчинять язык разуму, она не пользовалась косметикой (знакомый мотив!). [1525] Другие добродетели Горгонии — благоразумие (fronesis) и благочестие (eusebia): она обладала проницательным умом, давала советы родственникам и соседям, умела хорошо говорить, но предпочитала молчать, любила храм Божий, уважала священников и своего" "наставника в благочестии" ", принимала у себя в доме клириков, была терпеливой в страданиях, милосердной к бедным, великодушной. [1526] Несмотря на замужество, она вела аскетический образ жизни: пренебрегала телом, одеждой и пищей, проводила ночи в псалмопении, проливала слезы в молитве.[1527]

Однажды Горгония упала с колесницы, которая двигалась с большой скоростью: в результате падения у нее было множество переломов и ран. Врачи не могли ничего сделать для ее исцеления, [1528] молитвы близких и всех прихожан, казалось, были бессильны. Тогда Горгония обращается за исцелением к Самому Христу:

Отвергнув все прочее, она прибегает к Врачу всех: дожидается глубокой ночи и… припадает к жертвеннику с верой, громким голосом зовя Того, Кого чествуют на нем, называя Его всеми именами и вспоминая о всех когда‑либо происшедших чудесах Его… Наконец, решается она на некую благочестивую и прекрасную дерзость (anaischyntian), подражает женщине, которая прикосновением к краю одежды Христа иссушила кровотечение. [1529] Что же она делает? Приклонив голову к жертвеннику с таким же воплем и столь же обильными слезами, как та, что некогда омыла ноги Христа, [1530] обещает не отойти, пока не получит исцеления. Потом, поскольку рука собрала нечто из вместообразных честного Тела и Крови, [1531] она смешала это со своими слезами и, помазав тело этим самодельным лекарством, — [1532] о чудо! — тотчас отходит, почувствовав исцеление и легкость в теле, душе и разуме, получив то, на что надеялась, в награду за надежду и крепостью души приобретя крепость тела.[1533]

Горгония является примером того, как женщина, живущая в миру, состоящая в супружестве, более того — некрещеная, может быть истинной христианкой и" "философом" ". [1534] Вся жизнь Горгонии была подготовкой к Крещению:

Итак, для нее готово было благо очищения и совершенства, которое все мы получили от Бога как общий дар и основание второй жизни. [1535] Лучше сказать, вся жизнь ее была очищением и совершенствованием; и хотя дар возрождения получила она от Духа, безопасность этого дара была обеспечена прежней жизнью. И дерзну сказать, что для нее почти одной само таинство было печатью, а не дарованием.[1536]

Мысль о том, что вся жизнь человека должна вести его к Крещению, нам уже знакома: мы встречали ее, когда рассматривали Похвальное Слово Григория своему отцу. Впрочем, там речь шла о человеке, который жил вне Церкви, но получил христианскую веру и Крещение как награду за свою личную высокую нравственность. Здесь же речь идет о женщине, которая была членом Церкви, но, по обычаю того времени, откладывала Крещение. Согласно Григорию, она достигла вершин духовного совершенства, еще будучи оглашенной: Крещение было лишь завершением того пути к обожению, по которому она шла всю жизнь.

Григорий пережил свою сестру и брата примерно на двадцать лет, родителей — лет на пятнадцать. В одном из поздних стихотворений Григорий напишет:

Первым стал Кесарий, общая скорбь, потом Горгония,

Затем любезный родитель, немного позже и мать.

О, скорбная рука и горькие буквы Григория!

Напишу ведь и свою смерть — последнюю из всех.[1537]

Между Григорием–старшим, Нонной, Кесарием, Горгонией и Григорием–младшим было много общего: их объединяла преданность христианской вере, любовь к молитве, высокая нравственность, стремление к духовному совершенству. Все они были впоследствии причислены Восточной Церковью к лику святых — вероятнее всего, именно из‑за того, что Григорий Богослов увековечил их в своих Похвальных Словах. В эпитафии" "На общую гробницу своей семьи" "Григорий так напишет о себе и своих родственниках:

Двух знаменитых Григориев, родителя и сына,

Покрываю я, один камень: два равных светила,

Двух иереев. Другой же камень заключил благородную

Нонну с великим сыном ее Кесарием.

Так разделили они и гробы, и сыновей. Но один путь

Был у всех — ввысь; одна любовь — к жизни небесной![1538]

Одной из самых противоречивых и трагических фигур византийской истории был император Юлиан. Его короткое царствование (361–363) ознаменовалось отчаянной попыткой реставрации отжившей свой век языческой религии — попыткой, вызвавшей самый горячий энтузиазм со стороны представителей эллинской культуры и самое искреннее возмущение со стороны представителей христианской интеллигенции. Вскоре после смерти Юлиана похвальное Слово ему пишет знаменитый ритор Ливаний; чуть позже Григорий Богослов пишет свои обличительное Слова, в котором подвергает личность и деятельность умершего цезаря уничтожающей критике.

Выше, [1539] цитируя строки, которые Григорий Богослов посвятил Максиму–цинику, мы отмечали, что Григорий не скупился на краски, когда писал портрет отрицательного героя. В" "Словах обличительных на царя Юлиана" ", перед нами предстает другой отрицательный персонаж — "дракон, отступник, надменный ум, ассириец, [1540]общий для всех враг и противник, который и на земле много неистовствовал и угрожал, и против Всевышнего говорил и измышлял множество неправд" ".[1541] Слова 4–е и 5–е являются по сути памфлетами против язычества; они, кроме того, содержат богатый материал по истории взаимоотношений Церкви и государства в IV веке, проливают свет на социальные воззрения Григория Богослова. Отдельные мысли из этих Слов были рассмотрены нами в предыдущих главах.[1542] В настоящем разделе мы остановимся преимущественно на самом портрете Юлиана и посмотрим, какими средствами пользуется Григорий для создания образа отступника.

Жизнь и деяния Юлиана

Приступая к рассказу о Юлиане в Слове 4–м, Григорий подчеркивает, что не намеревается писать историю его царствования, а лишь упомянет о некоторых наиболее характерных чертах этого человека. Так же, как и похвальное слово, обличительное слово не претендует на исчерпывающий характер исторического повествования:"…Мы предоставим книгам и историям полное описание всего, что он вытворял.., сами же, коснувшись немногого из многого, оставим для потомства как бы некое обвинительное заключение (stelographian), поместив в него главнейшие и наиболее известные его деяния" ". [1543] Григорий противопоставляет свой труд сочинениям историков и авторов Похвальных Слов в адрес Юлиана:"…Повествовать и писать о прочем предоставляю желающим.., и думаю, что многие поспешат описать те времена в комедии или трагедии — не знаю, как лучше сказать.., дабы и потомству было передано такое важное дело, которое нельзя скрывать; я же вместо всего расскажу для примера одно или два из его деяний — расскажу для чрезмерно восхищающихся им, чтобы они знали, что удостаивают похвалы того, для которого никакого порицания не будет достаточно" ".[1544]

Григорий начинает с рассказа о том, как Юлиан и его брат Галл в молодости участвовали в строительстве храма, посвященного мученикам. [1545] По словам Григория, все усилия Галла увенчивались успехом, а труды Юлиана, напротив, были напрасны. В том, что Бог не благоволил к трудам Юлиана по строительству храма, Григорий видит прямое указание на то, что Юлиан был неугоден Богу, поскольку его христианское благочестие не было искренним:

Один [Галл] был в самом деле благочестив.., а другой [Юлиан] лишь выжидал время и скрывал злонравие под личиной скромности. Доказательством тому служит следующее… Оба они… усердствовали для мучеников.., щедрой и расточительной рукой созидая храм. Но поскольку произволение их было не одинаково, то и завершение труда было различным. Дело одного — я имею в виду старшего из братьев — шло успешно и по плану: Бог охотно принимал его дар, как Авелеву жертву… Дар же другого.., как жертву Каина, отверг Бог мучеников. (Юлиан) трудился, а земля выбрасывала плоды трудов; он еще больше старался, а земля отказывалась принимать в себя фундамент, закладываемый человеком, чье благочестие повреждено… О необычайное, даже более, чем необычайное чудо!.. Мученики не приняли чести от того, кто обесчестит многих мучеников; не приняли дар человека, который многих сделает мучениками…[1546]

Григорий всегда считал, что главной движущей силой человеческой истории является Промысл Божий, который действует через всякого правителя, вне зависимости от его отношения к христианству. [1547] Все события царствования Юлиана Григорий рассматривает именно в этой перспективе. В самом появлении отступника на римском троне Григорий видит наказание Божие за духовное и нравственное падение членов Церкви в после–константиновскую эпоху:

…Одного только нам не хватало: чтобы к нечестию присоединилась власть. [1548] Вскоре и это дается ему из‑за беззакония многих, увеличившегося против нас, и, — как кто‑нибудь может сказать, — из‑за благополучия христиан, достигшего высшей степени и требовавшего перемены к противоположному, а также тз‑за власти, чести и пресыщения, от которых мы возгордились… Погибели предшествует гордость, — как прекрасно говорят Притчи, — а славе предшествует смирение; [1549] или, чтобы сказать яснее, за гордостью следует низложение, а за смирением — слава. Ибо Господь гродым противится, а смиренным дает благодать… [1550] Так и мы, когда были добродетельными и умеренными, возвышались и постепенно возрастали.., а когда утучнели, тогда восстали (против Бога), и когда разжирели, оказались в притеснении. [1551] И ту славу и силу, которую приобрели во время гонений и скорбей, мы утратили во время благоденствия…[1552]

История Церкви во все времена свидетельствует о том, что гонения способствуют духовному росту Церкви, тогда как мир и благополучие нередко ведут к духовному и нравственному упадку. В III веке священномученик Киприан Карфагенский, размышляя о причинах современного ему гонения императора Декия, говорит о том, что" "Господь хотел испытать Свою семью, и так как продолжительный мир повредил учение, переданное нам свыше, то сам небесный Промысл восстановил лежащую и, если можно так выразиться, почти спящую веру" ". [1553] По свидетельству Киприана, во времена мира в священниках ослабело благочестие, епископы устремились в другие города в поисках наживы, многие христиане оказались не на высоте в нравственном отношении. [1554] Как и Киприан, Григорий был чрезвычайно критически настроен по отношению к духовенству своего времени и тоже считал, что Юлиан был послан Римской империи из‑за нравственного упадка христианской Церкви, которой требовалась" "встряска" ".

Коварному отступнику Юлиану противопоставляется в Слове 4–м" "божественнейший и христолюбивейший" "император Констанций, который очистил империю от окружавших ее варварских племен и усмирил внутренние мятежи, который добился одних побед при помощи оружия, других — при помощи убеждения, которым во всяком действии и намерении руководила мышца Божия. Григорий восхваляет Констанция за благоразумие, могущество, благочестие; единственной ошибкой Констанция было возвышение отступника. [1555] Особенно прославляет Григорий Констанция за его христианское благочестие; [1556] именно в нем Григорий видит главную причину успеха государственной деятельности этого императора:

Ибо никто ни к чему никогда не пылал такой пламенной любовью, с какой он заботился об умножении христиан.., и ни покорение народов, ни общественное благоустройство, ни умножение казны, ни то, чтобы быть и именоваться царем царей, ни все прочее, в чем, как считают, заключается счастье людей — ничто из этого всего не радовало его, кроме того, чтобы нам через него и ему через нас быть прославленными у Бога и у людей, и чтобы навсегда оставалось неразрушимым наше господство. Ибо… он ясно видел.., что по мере возрастания христиан возрастала и римская (держава) и что с пришествием Христа пришла к ним и государственность (to kratos), никогда прежде не достигавшая совершенной монархии.[1557]

Григорий жил в эпоху, когда византийская государственная идеология только складывалась, однако он был не первым, кто провел связь между благополучием монархии и личным благочестием монарха: эта идея была выдвинута до него Евсевием Кесарийским, главным церковным и государственным" "идеологом" "времен Констанция. [1558] Прямая зависимость между успехами императора на поприще государственного строительства и его благочестием является лейтмотивом" "Слов обличительных на царя Юлиана" ". Хотя Григорий не оспаривает божественного происхождения императорской власти, он подчеркивает, что сам император должен быть достоин своего высокого положения. Когда благодать Божия отступает от человека, стоящего во главе государства, вся его деятельность, будь то строительство храмов, военные походы или мероприятия по улучшению общественной жизни, обречена на неудачу.

Всякая власть действует двумя способами — убеждением и принуждением, — считает Григорий. [1559] Если Констанций умело пользовался обоими, то Юлиан не преуспел ни в том, ни в другом. Любопытно, что Григорий осуждает Юлиана за неумение насильственным путем остановить народные волнения: оставив способы подавления восстаний на усмотрение регионального начальства, Юлиан предпочитал сам действовать при помощи убеждения, однако и в этом не был последователен. Григорий считает Юлиана хамелеоном, который меняет цвет в зависимости от ситуации: начиная с убеждений и обещаний, Юлиан очень скоро переходит к угрозам и насилию. Коварство Юлиана проявляется в том, как он пытается реставрировать язычество при дворе и в армии: сначала он производит" "чистку" "во дворце, уничтожает или изгоняет государственных чиновников–христиан, затем склоняет к язычеству военачальников и часть войска, наконец меняет христианскую военную символику на языческую, так что с армейского штандарта исчезает изображение Креста.[1560]

У Юлиана, согласно Григорию, было две главных заботы — "галилеяне" ", как он называл христиан, и персы, которые не прекращали воевать против империи. [1561] Гонение на христиан было главной ошибкой Юлиана. Если в прежние времена, рассуждает Григорий, христианство было немногочисленным, то теперь спасительное слово Евангелия разлилось повсюду и стало господствующим:"покуситься на то, чтобы изменить или поколебать христианство означало ничто иное, как потрясти римскую империю, подвергнуть опасности целое государство" ". [1562] Идея Юлиана о том, чтобы заменить имя христиан на имя" "галилеян" "Григорий считает" "ребяческой" "и" "глупой" ". [1563] Гораздо страшнее то, что Юлиан стал хитростью принуждать христиан к участию в языческих обрядах. Поскольку в Римской империи существовал обычай воскурять фимиам перед статуями императоров, Юлиан, решив" "с римскими законами соединить поклонение идолам" ", поместил на своих статуях имена языческих богов,"чтобы честь, воздаваемая императорам, воздавалась и идолам, или чтобы отказ от этого считался оскорблением императоров" ". [1564] За возложение фимиама на огонь, горевший перед статуей императора, воины получали деньги. Нашлись, впрочем, и такие, которые, совершив ритуал, впоследствии осознали его истинный смысл и со словами" "мы — христиане, христиане в душе!"прибежали к императору, бросив к его ногам полученное от него золото. За этот поступок царь, хотя и не сделал их мучениками, осудил их на изгнание.[1565]

Из всего, что сделал Юлиан, наибольшее возмущение Григория вызывает его стремление доказать, что эллинская культура принадлежит язычникам, а не христианам: опровержению этого тезиса посвящена значительная часть Слова 4–го. [1566] Гонение Юлиана против Церкви не было столь же массовым, какими были гонения императоров II‑III веков, однако оно было направлено против христианской интеллигенции и поэтому представляло особую опасность. Человек, который" "некогда был чтецом Божественных Писаний, удостоился чести служения великому алтарю, строил храмы и святилища в честь мучеников" ", [1567] вознамерился, как считает Григорий, объявить христианство вне закона, и лишь преждевременная смерть помешала осуществлению его замыслов:"О чем никогда не помышляли ни Диоклитиан.., ни Максимиан, ни Максимин.., то замышляет он.., но удерживается Божиим человеколюбием и слезами христиан… В замыслы же его входило то, чтобы лишить христиан права публичной проповеди, возбранить им доступ во все собрания, на площади, на празднества и даже в суды…"[1568]

Недовольство Григория вызывает и попытка Юлиана возвести языческую поэзию, мифологию и философию в ранг государственной идеологии. [1569] Если проповедь христианства способствует духовному росту населения империи, то пропаганда насилия и разврата, которыми наполнена языческая мифология, напротив, делает людей агрессивными и порочными. Мифы о богах и героях с их страстями и пороками были для Григория тем же, чем для современного христианина является пропаганда насилия и разврата в средствах массовой информации, пагубно влияющая на духовно–нравственное состояние общества. Слова Григория, подчеркивающего, что государство не должно оказывать покровительство таким средствам воздействия на человеческую психику, звучат весьма актуально:

Прекрасно единомыслие и взаимное согласие между городами, народами, семьями и отдельными людьми… Но какими примерами научить их этому? Неужели тем, что станут рассказывать о битвах между богами, об их восстаниях и революциях и о множестве зол, которые они и сами претерпевают и друг другу причиняют… и которыми наполнена почти вся их литература и поэзия? Такие примеры скорее сделают людей из мирных воинственными, из мудрых — безумными, чем из дерзких и глупых — умеренными и здравомыслящими… Кто убедит их быть кроткими и воздержными, когда у них боги — учители и покровители страстей, и когда быть порочным считается даже за честь?.. Ибо это и есть самое страшное — когда то, за что в законах полагается наказание, почитается как божественное.[1570]

Смерть Юлиана

Если в Слове 4–м Григорий анализирует деятельность Юлиана в течение его недолгого управления империей, то сюжетом Слова 5–го являются последние дни и смерть отступника. По поводу этой безвременной смерти ритор Ливаний писал в своем похвальном Слове Юлиану:"Почему же, боги и демоны, вы не спасли его?.. Разве он не воздвиг жертвенников? Разве не сооружал храмов? Разве не чествовал великолепно богов, героев, эфир, небо, землю, море, источники, реки?.. Разве вселенную, как бы терявшую сознание, не он подкрепил?"[1571] Для Григория ответ на эти вопрошания был ясен: Юлиан умер потому, что истинный Бог не потерпел его нечестия и отступничества. Об этом он говорит в начале Слова 5–го:

…Достаточно показали мы злонравие этого человека и то, на что он дерзнул по отношению к нам, и что мог еще сделать, непрестанно изобретая что‑нибудь еще более тягостное, чем настоящее. Ныне же у слова другая цель.., более священная перед Богом, более приятная для нас и более полезная для потомства: к сказанному прибавить и то, как справедливы весы правосудия Божия и какое воздаяние бывает за нечестие — для одних сразу же, для других в скором времени, как это, думаю, угодно Художнику–Слову, Который распоряжается нашими делами и знает, как укоротить времена бедствий Своей милостью и как вразумить дерзость бесчестием и казнями…[1572]

Бесславному концу Юлиана предшествовала кампания по восстановлению иерусалимского Храма, не увенчавшаяся успехом. По свидетельству Григория, Юлиан предложил иудеям вернуться в свою землю и воссоздать Храм: они уже начали собирать деньги на строительство, когда внезапно начавшееся землетрясение нарушило все планы. Потом на небе появился Крест, который отпечатался и на одеждах присутствовавших.[1573]

Однако роковой для Юлиана стала его военная кампания против персов, в ходе которой он и погиб. Григорий лишь вскользь упоминает о времени, в течение которого Юлиан дошел до Селевкии–Ктесифона, завоевав множество крепостей" "без всякого сопротивления — то ли потому, что обманул персов быстротой нападения, то ли потому, что персы обманывали его и завлекали понемногу вперед; говорят ведь и то, и другое" ". [1574] Григорий упоминает и о том, как Юлиан приказал сжечь собственный флот на реке Тигр: это было сделано по совету некоего перса, который вкрался в доверие к императору, но после гибели флота безвозвратно исчез. [1575] По поводу гибели самого Юлиана, — причина ее так и осталась до конца неясной историкам, — [1576] Григорий выдвигает четыре версии: 1) Юлиан был убит персами в сражении; 2) он был убит собственным солдатом; 3) его умертвил некий" "иноземный шут" "; 4) он погиб от руки сарацина. [1577] Как бы там ни было, отступник" "получает поистине своевременный удар, спасительный для всего мира" ".[1578]

Описание смерти Юлиана и его предсмертных речей содержится у римского историка–неоплатоника Аммиана Марцеллина, который участвовал в походе 363 г., а также в Похвальном Слове Ливания. Как показывает Аммиан, Юлиан хотел умереть смертью, достойной философа. Его предсмертными словами были:"Не горюю я и не скорблю, как можно бы подумать, потому что я проникнут общим убеждением философов, что дух выше тела… Я верю и в то, что боги небесные даровали смерть некоторым благочестивым людям как высшую награду" ". [1579] И Аммиан, и Ливаний сравнивают кончину Юлиана со смертью Сократа. Такое сопоставление, однако, является натяжкой. Как отмечает современный исследователь,"Сократ умирает смиренно, в надежде на переход к радостям вечной жизни. В противоположность этому Юлиан все время расхваливает сам себя, всякие свои заслуги, и государственные, и военные, и даже лично–моральные, чувствуя себя праведником, непогрешимой личностью и исключительным героем во всех делах. Ведет он себя в свой смертный час небывало надменно" ". [1580] Именно на эту надменность Юлиана, на его тщеславное желание уйти из жизни достойно философа, чтобы впоследствии быть причисленным к лику богов, указывает Григорий:

Он лежал на берегу реки, тяжко страдая от раны. Поскольку же знал, что многие из удостоившихся славы прежде него, чтобы считали их сверх–человеками, при помощи неких ухищрений исчезали из среды людей и за то были признаны богами, [1581] то он, плененный желанием этой славы и вместе с тем стыдясь самого рода смерти, которая была бесславной из‑за его собственного безрассудства, что замышляет и что предпринимает? Неужели лукавство его не прекращается вместе с жизнью? Он покушается свое тело бросить в реку и для этого в качестве помощников употребляет некоторых верных ему людей, посвященных в его таинства. И если бы не кто‑то из царских евнухов, почувствовавший, к чему идет дело, и объяснивший другим, не возгнушался злодеянием и не воспрепятствовал намерению, то, может быть, эта неудача дала бы неразумным еще одного бога. Так он царствовал, так управлял войском, так и разрешается от жизни![1582]

Похороны нечестивого отступника сопоставляются с похоронами благочестивого царя Констанция, который, хотя и не был образцовым христианином, все же, по сравнению с Юлианом, заслуживает тех почестей, которые ему воздавали посмертно:

(Констанций) сопровождается всенародными восхвалениями, шествиями и нашими священными обрядами… Если же верить молве.., то, когда тело Констанция несли через Тавр.., некоторые слышали в вышине голос как бы поющих и сопровождающих — как думаю, голос ангельских сил, награда ему за благочестие и надгробное воздаяние… Таковы похороны нашего царя! А у этого [1583] и поход был бесславен.., и возвращение еще бесславнее. В чем же было это бесславие? Его сопровождали шуты непристойной театральной музыкой, играли и плясали, обличая его отступничество, поражение и смерть. Какого зла не претерпел он, чего не услышал от людей дерзких.., пока не принял его город Тарс, не знаю, как и за что осужденный на такой срам? Здесь у него и гробница бесчестная, и гроб нечистый, и храм презренный, отвратительный для благочестивых взоров.[1584]

В довершение портрета Юлиана Григорий говорит о своем личном знакомстве с императором–отступником и рисует его внешность. Как мы знаем, пути Григория и Юлиана пересеклись в Афинах, где будущий император в течение некоторого времени посещал лекции в Академии. Григорий говорит, что уже тогда внешность и поведение Юлиана произвели на него неприятное впечатление и уже тогда он предсказал плохое будущее этому человеку, который, став императором, отличался особым буйством:

Не похвально ли в образе жизни этого философа то, насколько он был безгневен и превыше страстей.., так что, производя суд, [1585] криками и шумом наполнял дворец, будто он сам претерпевал насилие и ушерб, а не других защищал от этого?.. А кто не знает, что многих граждан, даже и крестьян, приходивших к нему за тем, о чем люди обычно просят царей, он при всех бил кулаками, топтал ногами и поступал с ними так жестоко, что не пострадать еще хуже было для них радостью?.. Все это другие узнали на опыте, когда он унаследовал власть; для меня же все это некоторым образом было явно издавна — с тех пор, как я был вместе с ним в Афинах… Было две причины его путешествия: одна наиблаговиднейшая — посетить Элладу и ее учебные заведения, вторая самая отдаленная и немногим известная — посоветоваться о своем будущем с тамошними жрецами и шарлатанами… Тогда я не ошибся в своем суждении об этом человеке… Прорицателем сделали меня его ненормальный нрав и неумеренное возбуждение… Не казались мне хорошим признаком некрепкая шея, плечи дергающиеся.., взор возбужденный, бегающий и безумный, кривые ноги.., нос, выражающий дерзость и презрение, насмешливые черты лица, хохот неумеренный и судорожный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная, с придыханиями, вопросы беспорядочные и бессвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, нетвердые, не подчиненные правилам веждивости… Как только увидел я все это, сказал я (своим друзьям):"Какое зло воспитывает римская империя!"И, сделав предсказание, хотел был ложным предсказателем. Ибо это было бы лучше, чем чтобы вселенная испытала столько зол и чтобы на свет явилось такое чудовище!..[1586]

В произведениях Григория внешность его героев, как правило, прямо соответствует их нравственной оценке автором. Однако Григорий не обезображивает намеренно своего героя: последний в действительности был некрасив. Сам Юлиан говорит о своей внешности следующее:"Природа не дала мне ни большой красоты, ни величественности, ни привлекательности, и я по своей нелюдимости прибавил еще эту большую бороду как бы назло природе, что она не дала мне красоты. И вот в ней разводится вошь.., и я испытываю то неудобство, что не могу свободно ни есть, ни пить из опасения захватить волосы вместе с пищей… Но у меня не только длинная борода: я мало ухаживаю за головой, редко стригусь и обрезываю ногти, и руки мои часто запачканы чернилами, а если вас интересует знать и дальше, то грудь моя покрыта густыми волосами" ". [1587] Внешность Юлиана отталкивала не только Григория: для многих его современников император, стилизующий себя под философа–киника, казался не внушающим доверия.

Григорий был не единственным христианским автором, посвятившим отдельное произведение Юлиану. Его современник преп. Ефрем Сирин написал гимны" "Против Юлиана" "на сирийском языке. Спустя полстолетия св. Кирилл Александрийский напишет свой трактат" "Против Юлиана" ", в котором подробно разберет и опровергнет сочинение Юлиана" "Против галилеян" ". Это сочинение, опубликованное в начале 363 г., [1588] до наших дней не дошло, однако трактат Кирилла дает представление о его содержании. По словам исследователя,"основным возражением Юлиана против христианства является то, что оно, по его мнению, есть просто атеизм, так как никакой бог не может быть человеком и никакой человек не может быть богом… Он доказывает, что ни в Ветхом, ни в Новом Завете нет ни одного слова об обожествлении человека" ".[1589]

Отвергнув христианское учение о Боговоплощении, Юлиан восстал против идеи обожения, столь важной для Григория Богослова. В памяти последнего император–отступник остался устрашающим примером" "анти–обожения" ": отрекшись от Христа, Юлиан захотел" "сделаться, как боги" ", [1590] понадеялся на то, что потомство включит его имя в число богов римского пантеона. Вместо этого оно оказалось вписанным в анналы истории вместе с позорной кличкой" "отступника" ". В памяти христианской Церкви Юлиан остался как человек, который" "соединил в себе пороки всех — отступничество Иеровоама, непотребное убийство Ахава, ожесточение фараона, святотатство Навуходоносора и нечестие всех вообще" ".[1591]

Надгробное Слово Василию Великому является в каком‑то смысле итогом всей богословской деятельности Григория, вершиной его литературного творчества. В этом Слове, рисуя портрет горячо любимого друга, Григорий развивает все ключевые темы своего богословия: он говорит об учености и философии, о браке и девстве, о дружбе и любви, о священстве и монашестве, о святости и обожении. Василий предстает перед нами не только как великий епископ Церкви, богослов и учитель, подвижник и мыслитель: он — человек, еще в земной жизни достигший обожения. На примере Василия мы видим, что обожение — не просто абстрактная философская или богословская идея: это состояние, до которого человек в действительности может дорасти.

Как мы помним, в жизни Григория Василий сыграл огромную, решающую роль. Они вместе учились, вместе делали первые шаги в монашеской жизни; под влиянием Василия Григорий принял священство; от Василия получил он епископство. Взаимоотношения между Василием и Григорием после принятия последним священного сана омрачились; они стали особенно трудными после рукоположения Григория Василием во епикопа Сасимского. Со стороны Григория были и обиды, и упреки, и непонимание: в течение многих лет он не мог простить Василия за свое рукоположение. В Надгробном Слове личные обиды как бы отступают на второй план, и Григорий создает образ истинного пастыря, отдавшего жизнь служению Церкви и поднявшегося до вершин святости. Этот образ является, по–видимому, идеализированным, но идеализация происходит не в ущерб действительности: из‑за иконного лика проступают реальные черты живого человека. Рассказ Григория никогда не снижается до уровня бытового повествования, но никогда не утрачивает и той достоверности, которая характеризует свидетельство очевидца и которой так часто лишены памятники житийной литературы.

Детство и юность Василия

Будущий великий архиепископ Каппадокийский родился около 330 г. Он происходил из семьи, в которой, как и в семье Григория Богослова, христианская вера и личная святость передавались по наследству. Бабушка Василия, св. Макрина–старшая, училась у св. Григория Неокесарийского; отец, Василий–старший, был ритором в Неокесарии; мать, Еммелия, была дочерью христианского мученика. Во время гонений императора Максимина Василий и Еммелия в течение семи лет скрывались в лесах, где жили в самых суровых условиях; [1592] только после окончания гонений смогли они вернуться домой. У них было десять детей, из которых четверо причислены Церковью к лику святых: Василий Великий, Григорий Нисский, Петр Севастийский и Макрина–младшая.

Описывая жизнь родителей Василия, Григорий, который знал их лично, указывает на их союз как образец христианского брака:

Супружество родителей, состоявшее не только в телесном союзе, но в неменьшей степени в равном почтении к добродетели, имело и много других характерных черт: питание нищих, гостеприимство, очищение души через воздержание, посвящение Богу части имущества… Но самым значительным и славным (в этом браке) было, как мне кажется, благочадие… Если из детей один или двое бывают достойны похвалы, то это можно приписать природе, но превосходство во всех явным образом заставляет хвалить родителей. А это показывает блаженнейшее число иереев, девственников и (вступивших) в брак, но так, что супружество не воспрепятствовало им наравне с девственниками прославиться добродетелью…[1593]

От таких родителей Василий унаследовал и христианское благочестие, и первое из благ — ученость. [1594] Первым наставником Василия был его отец, под руководством которого он" "обучается жизни и слову" ","получает начальное образование (egkyklios paideusis) и упражняется в богопочтении" ". [1595] Затем Василий отправляется к Кесарию Каппадокийскую, где поступает в грамматическую школу. Уже там Василий ведет жизнь" "философа" ", [1596] сочетая интенсивные занятия гуманитарными науками с христианским образом жизни:

…Пусть рассказывают об этом те самые, которые и учили этого человека, и вкушали от его учености: каков он был перед учителями и каков перед сверстниками, равняясь с первыми и превосходя последних во всяком роде наук, какую славу приобрел в короткое время и у простых людей, и у первых граждан города, показав в себе ученость выше возраста и нравственную твердость выше учености. Он был ритором среди риторов еще до кафедры софиста, филосом среди философов еще до (полного ознакомления) с философскими учениями, и — что самое главное — иереем для христиан еще до принятия священного сана: настолько превосходил он всех во всем! Словесные науки были для него чем‑то второстепенным: он заимствовал из них только то, что могло способствовать нашей философии… Главной же его заботой была философия — отрешение от мира и пребывание с Богом: через дольнее восходил он к горнему и посредством непостоянного и преходящего приобретал он постоянное и вечное.[1597]

После окончания кесарийского училища Василий приезжает в Афины, где и завязывается его дружба с Григорием. Мы уже имели возможность рассмотреть те страницы из Надгробного Слова, где Григорий говорит о том, как зародилась и развивалась его дружба с Василием, об общности их интересов и устремлений, об их аскетическом образе жизни и успехах на поприще учености. [1598] Характеризуя Василия в афинский период, Григорий делает особый акцент на его учености, в которой он превзошел всех своих современников:

Усердие сочеталось в нем с природными дарованиями, от которых науки и искусства получают силу… Кто был столь же велик в риторике, которая душит силою огня, [1599] хотя по характеру он не был похож на риторов? Кто сочетает грамматику, греческий язык и историю, владеет стихотворными размерами и устанавливает правила для поэтических произведений? Кто (настолько же преуспел) в философии, поистине возвышенной и простирающейся ввысь, то есть в деятельной и умозрительной, а также и в той.., что называется диалектикой? Ибо легче было выйти из лабиринта, чем избежать сетей его слова, когда в этом была необходимость. Из астрономии, геометрии и науки о числах он воспринял столько, сколько нужно, чтобы не быть побежденным знатоками в этом, а все, что сверх этого, отверг как бесполезное для стремящихся к благочестию… [1600] Медицину — этот плод философии и трудолюбия — сделали для него необходимой и собственная болезненность, и ухаживание за больными… Но и это, насколько бы оно ни было важным, что в сравнении с познаниями Василия в области морали?.. Всем этим овладел он в таком (совершенстве)! Это был корабль, нагруженный ученостью настолько, насколько может вместить человеческое естество..[1601]

Окончив Академию, Василий, как мы помним, уехал на родину, не предупредив об этом Григория. Последний сразу потерял всякий интерес к академической жизни:"…Недолго пробыл я в Афинах, ибо любовь сделала меня гомеровским конем, [1602] и, расторгнув узы тех, кто меня удерживал.., несусь к другу" ". [1603] Однако Василий, вскоре после отъезда из Афин, отправился в путешествие по монастырям Сирии, Палестины и Египта, а Григорий вернулся в Назианз. Совместная жизнь двух друзей кончилась."…Я отделился от Василия, — пишет Григорий. — И думаю, не от этого ли все неприятности и трудности жизни свалились на меня, не от этого ли путь к философии был для меня столь труден и так мало соответствовал моему желанию и расположению?"[1604]

Жизнь философа и служение священника

Окончив Академию, Василий намеревался вступить на путь философской жизни: так же, как и Григорий, он стремился скорее к уединению, ученым занятиям и аскетическим подвигам, чем к публичной деятельности. Поэтому, вернувшись из дальних странствий, он поселяется в уединении. В эти годы Василий находится в тесном контакте с каппадокийскими аскетами — последователями Евстафия Севастийского. [1605] Авторитет Василия в их среде уже в это время достаточно велик: с каждым последующим годом он будет возрастать. Из понтийского уединения Василий посылает Григорию письмо, в котором набрасывает основные правила аскетической жизни:

Надо стараться ум держать в безмолвии. Ибо как взор, который то непрестанно кружит по стороным, то обращается вверх и вниз, не может ясно видеть то, что перед ним.., так и ум человека, влекомый тысячами мирских забот, не может ясно видеть истину… Единственный способ избежать этих (забот) - полное удаление от мира. А удаление от мира состоит не в том, чтобы телесно быть вне мира, но чтобы душой оторваться от сострадания к телу и не иметь ни города, ни дома, ни собственности, ни друзей, ни имущества, ни средств к существованию, ни забот, ни отношений с людьми… Поэтому место (для монастыря) пусть будет подобно нашему — свободное от общения с людьми, чтобы ничем посторонним не прерывалась непрестанная аскеза… Итак, безмолвие есть начало очищения души… Ум, не развлекаясь внешним и не смешиваясь с миром под влиянием чувств, входит в самого себя, а от себя восходит к мысли о Боге; озаряемый же и осияваемый этой красотой, забывает и о своем естестве… Самый же главный путь к приобретению необходимого есть изучение боговдохновенных Писаний… Но прекрасна и молитва, которая проясняет в душе мысль о Боге. Это и есть вселение в нас Бога — то есть когда посредством памятования водружается в нас Бог. Таким образом становимся мы храмом Божиим, когда земными заботами не прерывается непрестанное памятование о Боге.., но когда любящий Бога уединяется в Боге…[1606]

Ответом на это письмо стал приезд Григория к Василию. Однако ни Василию, ни Григорию не суждено было долго наслаждаться жизнью философов: оба они — по разным причинам и в разное время — принимают священный сан. Как подчеркивает Григорий, Василий подготовил себя к священству годами аскетического трудничества: человеколюбие Божие" "не поспешно возводит его на эту степень, не одновременно омывает и умудряет, как бывает ныне со многими, желающими предстоятельства, [1607] но удостаивает чести по порядку и по закону духовного восхождения" ".[1608]

Став священником и помощником епископа Евсевия, Василий, однако, не теряет связь с монашескими общинами и продолжает вести переписку с монахами. Когда между ним и Евсевием возникает конфликт, причины которого неясны, [1609] Василий удаляется в Понт; Григорий едет вместе с ним. Повествование Григория об этих событиях несколько сбивчиво:

У того, кто тогда стоял во главе Церкви, [1610] произошло разногласие с Василием: отчего и как, лучше умолчать; скажу лишь, что произошло оно у человека благородного и известного своим благочестием.., который, тем не менее, проявил человеческую (немощь) в отношении Василия… Итак, против него [1611] восстает все самое избранное и мудрое, что есть в Церкви… — я имею в виду наших назореев и тех, кто особенно ревностен в подобных делах: для них было тяжело, что презирают их власть, оскорбляют ее и отвергают. И они дерзают на опаснейшее дело: замышляют отступничество и отторжение от великого и непоколебимого тела Церкви, отсекши от нее и немалую часть народа из низшего и высшего сословия. Сделать это было весьма легко по трем главным причинам. (Во–первых), Василий был муж уважаемый, как едва ли кто из наших философов: если бы хотел, он мог бы придать смелости этой группе. (Во–вторых), опечаливший его находился под подозрением у города за смятение, которое произошло при возведении его на престол, так как не законно и канонично, но скорее насильственно получил он предстоятельство. (В–третьих), появились некоторые из западных архиереев, которые привлекали к себе православных из (кесарийской) Церкви. [1612] Что же делает этот благородный человек, этот ученик Миротворца? Ибо он не собирался противостоять ни оскорбителям, ни ревнителям; не его делом было бороться или рассекать тело Церкви, которая и без того была борима и находилась в опасности из‑за тогдашнего господства еретиков. Использовав меня в качестве советника по этому вопросу, и советника искреннего, вместе со мною бежит он отсюда, удаляется в Понт и там настоятельствует в монастырях (phrontisteriois epistatei), учреждает в них нечто достопамятное и лобызает пустыню вместе с Илией и Иоанном, совершенными философами, считая, что это для него более полезно, чем в настоящем веке задумать что‑либо недостойное философии и потерять в буре ту способность управлять помыслами, которую он приобрел во времена тишины.[1613]

Слова Григория позволяют воссоздать картину происходившего в Кесарии. Там существовала оппозиция Евсевию: ядром этой оппозиции были" "назореи" "(монашествующие), которых поддержали прибывшие с Запада епископы. Против Евсевия выдвигали два обвинения — в незаконном восшествии на престол и в омиусианской ереси. Таким образом, в Кесарии произошло то же, что случилось в Назианзе, когда Григорий–старший подписал омиусианский символ: монахи, стоявшие на никейских позициях, отказали в доверии своему епископу. Думали, что Василий возглавит оппозицию Евсевию. Последний, однако, не встал явно ни на сторону епископа, ни на сторону раскольников, а, посоветовавшись с Григорием, решил переждать бурю в уединении. Искусство управления помыслами, о котором Василий ранее писал Григорию, [1614] безмолвие ума — то, что монашеская традиция назовет" "трезвением" "(nepsis) - представляется Василию гораздо более значительным делом, чем участие в борьбе за церковную власть.

Находясь в уединении, Василий, по словам Григория, продолжает управлять монастырями, успешно соединяя в них общежитие с пустынножительством. [1615] Как и в Афанасии Великом, который сумел сочетать созерцание с деятельностью, в Василии подчеркивается его способность к синтезу — к тому, чтобы извлечь все лучшее и отбросить худшее из взаимно противоположного. Как Афанасий, который примирил Восток с Западом, Василий оказывается способен сыграть роль миротворца и примирить Церковь со своим епископом, когда начинается гонение на православных императора Валента. Узнав о начавшихся преследованиях православных, Василий возвращается из пустыни в Кесарию и подает руку помощи своему епископу. Примирившись с Евсевием, Василий становится его ближайшим помощником:"он был для (Евсевия) всем — добрым советником, правой рукой, истолкователем Писаний, наставником в делах, жезлом в старости, опорой веры, самым верным в делах внутренних, самым практичным в делах внешних" ". [1616] Фактически уже при жизни Евсевия Василий вступает в управление епархией:"…к нему перешло управление Церковью, хотя и занимал он второстепенное место.., и было какое‑то удивительное согласие и сочетание власти: один предводительствовал народом, другой — самим предводителем" ". [1617] В Кесарии сложилась та же ситуация, что и в Назианзе, где престарелый епископ стоял во главе Церкви, однако реальная власть была сосредоточена в руках молодого и одаренного пресвитера, который и становился главным претендентом на епископскую кафедру.

Популярность Василия в Кесарии особенно возросла во время голода, когда он сумел убедить наиболее состоятельных граждан" "открыть амбары" "и поделиться хлебом с малоимущими. Василий развернул широкую кампанию по сбору пищи для голодающих, [1618] став" "богом для несчастных" ", [1619]"новым раздаятелем пшеницы" "и" "вторым Иосифом" "[1620] для целого города:

Был голод, причем самый страшный из всех, что были в памяти людей. Город изнемогал: ниоткуда не было ни помощи, ни средств к уврачеванию зла. Прибрежные регионы переносят подобную нехватку пищи без труда, ибо одно дают, другое получают с моря; у нас же, жителей континента, и избыток бесполезен, и недостаток невосполним, потому что некуда сбыть того, что есть, и неоткуда взять то, чего нет. Но хуже всего в подобных обстоятельствах бесчувственность и ненасытность тех, у кого есть избытки. Ибо они пользуются временем и извлекают прибыток из недостатка, собирая жатву с чужих бедствий… Так поступают скупающие пшеницу и продающие ее по завышенным ценам… Василий же, открыв амбары богачей при помощи слова и увещаний, поступает, согласно Писанию: делит с голодным пищу, [1621] насыщает нищих хлебом, [1622] питает их во время голода [1623] и души алчущие исполняет благами. [1624] И каким образом?.. Он собирает в одно место страдающих от голода, среди которых были едва дышащие, — мужей, женщин, младенцев, стариков, весь жалкий возраст, — набирает всякого рода пищу, которой можно утолить голод, выставляет котлы, полные овощей и соленых припасов, которыми у нас питаются бедные… К этому добавляет он и пищу словесную — совершеннейшее благодеяние, дар поистине высокий и небесный, потому что слово есть хлеб ангельский, которым питаются и насыщаются души, алчущие Бога…[1625]

Имя Евстафия не упоминается в" "Похвальном слове" "Григория. Причина этого умолчания заключается в том, что после 373 г., когда произошел разрыв между Василием и Евстафием по вопросу о почитании Святого Духа, епископы Севастии оказались в оппозиции Кесарийской Церкви; в 375 г. конфликт приобрел публичный и скандальный характер. Естественно, что в кругу друзей Василия Евсевий стал восприниматься как persona non grata.

Епископство в Кесарии Каппадокийской

Епископ Евсевий умер на руках Василия. [1626] Избрание последнего на вакантный престол происходило" "не без труда, не без зависти и противоборства со стороны как председательствующих на родине, так и присоединившихся к ним самых порочных горожан" ". [1627] Поскольку большинство епископов того времени стояло на более или менее открытых арианских позициях, избрание известного никейца Василия было для них нежелательным. У Василия не было большинства в Кесарии, однако, как повествует Григорий, Бог" "воздвигает известных в благочестии и ревностных мужей… из сопредельных стран" ", среди которых был и Григорий Назианзен–старший. [1628] Как мы помним, Василий приглашал и Григория–младшего, понимая, что только при помощи друзей из соседних регионов ему удастся получить большинство на выборах, однако Григорий–младший не поехал, чтобы остаться" "философом" ". [1629] Его отец,"не только по причине многих лет оскудев силами, [1630] но и удрученный болезнью, находящийся при последнем издыхании, отваживается на путешествие, чтобы своим голосом помочь избранию… Мертвым возложен он на носилки, словно в гроб, а возвращается помолодевшим и бодрым…"[1631] Очевидно, на голосовании именно присутствие таких лиц, как всеми почитаемый Григорий Назианзен–старший, а также епископов из‑за рубежа, [1632] сыграло решающую роль в том, что Василий, при незначительном перевесе в его пользу, был избран архиепископом Кесарии Каппадокийской.

Но когда иностранцы разъехались, Василий остался один–на–один со своими противниками, к числу которых принадлежало большинство епископов Кесарийского диоцеза. [1633] Его главной задачей теперь было найти общий язык с оппозицией, в чем, по свидетельству Григория, он преуспел, хотя и не вполне:

…Он в высшей степени мудро умягчает и исцеляет восставших против него словами целительными. И делает это не при помощи лести или низости, но действуя весьма смело и великолепно… Видя, что мягкость способствует распущенности и слабости, а строгость — строптивости и своенравию, он исправляет одно другим и снисходительность растворяет упорством, а суровость — мягкостью… [1634] Не хитростью привлекает он к себе, но добрым расположением… Самое же главное, что все были побеждены силой его разума и признавали его добродетель недосягаемой.., и таким образом отступали, терпели поражение и, словно под ударами грома, покорялись; каждый приносил свое извинение, и мера его прежней вражды становилась мерой его нынешнего благорасположения… И только тот, кто по причине собственной злобы стал неизлечимым, бывал пренебрежен и отвергнут, чтобы сам в себе сокрушился и истребился, подобно тому как ржавчина уничтожается вместе с железом.[1635]

Таким образом, внутренняя оппозиция была побеждена, хотя и не окончательно: часть епископов так и осталась" "неизлечимой" ". Еще более трудной задачей была для Василия защита никейской веры перед лицом господствующего в то время евномианства. Став епископом, Василий публикует свое програмное сочинение" "Против Евномия" ". Однако он не ограничивается литературной деятельностью, но предпринимает смелые дипломатические ходы для того, чтобы снискать поддержку западного императора Валентиниана: вмешательство Запада, по его расчетам, должно было ослабить давление на православных со стороны восточного императора–арианина Валента. [1636] О литературной и дипломатической активности Василия Григорий говорит:

Итак, он изобретает одно весьма спасительное средство: сосредоточившись в себе, насколько это было возможно, заперевшись вместе с Духом и приведя в движение все человеческие помыслы, он перечитывает все глубины Писаний, записывает благочестивое учение и… отражает чрезмерную дерзость еретиков… Во–вторых же, поскольку дело без слова и слово без дела несовершенно, он присовокупляет к слову и деятельную помощь: к одним едет сам, к другим посылает (гонцов), третьих зовет к себе, увещает, обличает, запрещает, [1637] угрожает, укоряет, защищает народы, города, каждого человека в отдельности, придумывая всевозможные способы спасения, всеми средствами врачуя. Этот Веселиил, строитель Божией скинии, [1638] употребляет в дело всякий материал и всякое искусство, все сплетая в великолепие и гармонию единой красоты.[1639]

Эмоциональной кульминацией всего Надгробного Слова являются два рассказа, свидетельствующие о смелости и бескомпромиссности Василия в делах веры: в первом рассказе говорится о встрече Василия с префектом Востока Модестом, во втором — о посещении Кесарии императором Валентом и его участии в богослужении, совершенном Василием. В обоих рассказах Василий предстает перед нами как человек, достигший духовной зрелости, отрешившийся от всего земного, не боящийся земных властителей, как человек обоженный, все мысли которого сосредоточены на небесном. С одной стороны — земные властители, в руках которых находятся целые провинции, целые государства, с другой — одинокий епископ, изнуренный трудами и болезнями, но несокрушимый в своем стоянии за веру: с одной стороны — могущество человеческое, с другой — сила Божия. И земная власть отступает перед Василием, словно разбиваясь об утес.[1640]

Уверенность в том, что человек призван быть богом, придает силы Василию: перед лицом этой уверенности самый высокий начальник оказывается обезоруженным."Обожение в действии" " — так можно было бы озаглавить повествование о встрече Василия с Модестом:

К этому человеку, который скрежетал зубами на Церковь, принимал на себя львиный образ, рыкал, как лев и был для многих недоступен, вводится, лучше же сказать, сам входит благородный (Василий), как призванный скорее на праздник, чем на суд…

— Почему тебе, — сказал (Модест), — хочется… дерзко противиться такому могуществу и одному из всех оставаться упорным?

Благородный муж сказал:

— В чем же заключается мое безумие (aponoia)? Не понимаю.

— В том, — отвечал (префект), — что не следуешь религии царя, когда все остальные уже склонились и уступили.[1641]

— Не этого, — сказал (Василий), — требует мой царь. Я не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом.[1642]

— А что же, по–твоему, значим мы?

— Ничего не значите, — отвечает (Василий), — когда даете такие повеления!

— Что же? Для тебя не важно даже подчиниться нам и быть в общении с нами?

— Вы правители, — отвечает, — и даже знаменитые: этого я не отрицаю; но вы не выше Бога! И для меня важно быть с вами в общении — почему бы нет? Ведь и вы — Божия тварь, впрочем, так же, как и все остальные, подчиненные нам. [1643] Ведь христианство характеризуется не личностями, а верой.

Тогда правитель заволновался, сильнее воскипел гневом, встал со своего седалища и стал говорить с ним более суровыми словами. Он сказал:

— Что же? Ты не боишься власти?

— Но что может случиться, как могу я пострадать?

— С тобой может произойти что‑нибудь одно из многого, находящегося в моей власти… Конфискация имущества, изгнание, истязание, смерть!

— Чем‑нибудь другим угрожай, если есть чем, — говорит (Василий). — А это меня ничуть не трогает!

— Но почему? Каким образом?

— Потому, — отвечает, — что не подлежит конфискации имущества тот, кто ничего не имеет: разве только ты потребуешь эту власяницу или несколько книг, в чем и состоит все мое богатство. Изгнания я не знаю, потому что не ограничен никаким местом: и то, где живу ныне, не мое, и всякое, куда меня ни забросят, станет моим; лучше же сказать, везде Божие место, где буду я странник и пришлец. [1644] А пытки что сделают мне, у которого нет тела, разве только ты говоришь о первом ударе? Только в этом ты и властен. А смерть для меня — благодеяние: она скорее пошлет меня к Богу, для Которого живу и действую, для Которого я по большей части уже умер и к Которому издавна стремлюсь.

Изумленный этим, правитель сказал:

— Никто до сих пор не говорил со мною так и с такой дерзостью…

— Наверное, — ответил (Василий), — ты не встречался с епископом, ибо поистине услышал бы такой же ответ, если бы речь шла о подобных вещах. Ибо во всем остальном мы скромны, о правитель, и смиреннее всякого… Но когда поднимается спор и встает вопрос о Боге, тогда, презирая все остальное, мы думаем только о Нем.[1645]

При этом разговоре Григорий, по–видимому, не присутствовал, однако в зале могли находиться епископы–ариане, которые слышали ответы Василия. [1646] О результатах разговора Модест доложил императору:"Мы побеждены, царь, настоятелем этой Церкви. Этот муж выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений" ". [1647] Валент, согласно Григорию, хотя и не вступил в общение с Василием, однако и не осудил его сразу на изгнание. В праздник Богоявления император сам оказался в Кесарии Каппадокийской и решил принять участие в торжественной службе. На этот раз Григорий присутствовал при событиях, которые описывает: он стоял в алтаре и мог все видеть своими глазами. Император прибыл не к началу службы; когда он вошел, храм был переполнен, и Василий вместе с сослужившими ему епископами стоял у престола:

Когда царь был уже внутри храма и гром псалмопений ударил в его уши, когда увидел он море народа и все не человеческое, но скорее ангельское благолепие, которое было в алтаре и рядом с алтарем, впереди же всех прямо стоял Василий.., неподвижный ни телом, ни взором, ни разумом, — как будто ничего необычного не происходило, — но прикованный, так сказать, к Богу и престолу, а окружающие его стояли в каком‑то страхе и благоговении.., тогда с царем происходит нечто человеческое: у него темнеет в глазах, кружится голова и душа приходит в оцепенение. Но это еще не было заметно многим. Когда же он должен был принести к божественному престолу дары, изготовленные его собственными руками, и никто не выходил, чтобы, по обычаю, их принять, и было непонятно, примут ли их вообще, [1648] тогда обнаруживается его страдание. Ибо у него сгибаются ноги, и если бы один из бывших в алтаре, подав руку, не поддержал шатающегося, он упал бы, и падение его было бы достойно слез. Вот так‑то! А о том, что вещал Василий самому царю, и с каким любомудрием, — ибо в другой раз, будучи у нас на службе, царь вступил за завесу и имел там встречу и беседу с Василием, чего давно желал, — об этом что нужно сказать, кроме того, что Божии глаголы слышали и те, кто сопровождали царя, и мы, вошедшие вместе с ними?[1649]

Григорий умышленно прерывает рассказ о богослужении в праздник Богоявления, останавливаясь на эпизоде с принесением даров и умалчивая о том, что же произошло дальше: а именно, допустил ли Василий императора–еретика к причащению, или нет. По–видимому, да. Если бы Василий не причастил Валента, Григорий непременно упомянул бы об этом как о событии экстраординарном, свидетельствующем о бесстрашии Василия. Кроме того, вряд ли Валент пришел бы в храм к Василию в другой раз и вступил в алтарь для беседы со святителем, если бы тот не допустил его к причащению в праздник Богоявления. Григорий мастерски передает то эмоциональное напряжение, которое возникло в момент, когда император приблизился к алтарю со своим приношением, понимая, что бесстрашный и бескомпромиссный Василий может не принять царские дары.

Впоследствии Василий все же был осужден на изгнание: Григорий находился рядом в тот час рядом с ним. Наступила, как повествует Григорий, ночь отъезда, уже была приготовлена колесница, все уже прощались с любимым архипастырем. Однако в этот самый вечер поступает известие из царского двора: сын Валента тяжело болен, и Василия просят прийти, чтобы возложить на него руки и помолиться о его здравии. Василий, не раздумывая, отправляется к царю, и болезнь мальчика облегчается. [1650] После этого изгнание Василия было отменено. Впоследствии, по словам Григория, царский сын умер. Если бы отец мальчика, призвав Василия, не продолжал в то же время верить неправославным,"то, может быть, царский сын получил бы здравие и был спасен руками отца" ", — замечает Григорий.[1651]

Подобный же случай, однако с более благополучным исходом, произошел с префектом Модестом: он был исцелен Василием от тяжкой болезни. После этого исцеления префект проникся таким доверием и такой любовью к архиепископу, что" "не переставал удивляться делам Василия и рассказывать о них" ". [1652] Подтверждение тому, что отношение Модеста к Василию изменилось к лучшему, мы находим в нескольких письмах Василия, адресованных этому высокому чиновнику императорского двора: [1653] в письмах Василий обращается к Модесту как к другу, хотя и соблюдая крайнюю почтительность, которой требовал этикет.

Именно выдающиеся личные качества Василия помогли ему удержаться у власти в течение всего времени правления императора–арианина Валента. Авторитет Василия был чрезвычайно высок как в придворных кругах, так и в народной среде. О популярноси Василия в народе свидетельствует тот факт, что, когда некий чиновник устроил в его спальне обыск, а затем и вызвал самого святителя на допрос, народ, вооружившись кто чем мог, чуть не растерзал этого чиновника на клочки: Василий едва уговорил толпу разойтись.[1654]

В Надгробном Слове Григорий не обходит молчанием и конфликт между Василием и Анфимом Тианским — конфликт, жертвой которого стал он сам. Мы помним, что в своей автобиографической поэме и в письмах Григорий обрушивается с упреками на Василия, обвиняя последнего во властолюбии и жадности. [1655] Однако в Слове 43–м главным виновником конфликта объявляется Анфим: это он" "расхищает доходы" ", склоняет на свою сторону пресвитеров, а несогласных подчиниться заменяет на своих сторонников; это он завидует богатству кесарийской митрополии и даже организует разбойное нападение на Василия. [1656] Ответные меры Василия, в частности, назначение епископов в города, прежде не имевшие архиерейских кафедр, Григорий оценивает положительно: от этого произошла тройная польза — во–первых, стало больше заботы о душах; во–вторых, каждый город получил больше власти в собственных делах; в–третьих, прекратилась война между двумя митрополитами (Василием и Анфимом). [1657] Григорий упоминает и о своем собственном рукоположении:

Всему удивляюсь я в этом муже, — настолько, что не могу и выразить, — одного только не могу похвалить… — нововведения касательно меня и недоверчивости: скорби об этом не истребило во мне даже само время. Ибо от этого навалились на меня все трудности жизни и смятение; от этого не мог я ни быть, ни даже считаться философом… Разве что в извинение этого человека примет от меня кто‑нибудь то соображение, что он мудрствовал сверх–человечески и прежде, чем переселился из здешней жизни, во всем поступал по (велению) Духа и, зная, что дружбу следует уважать, тем не менее пренебрегал ею там, где следовало предпочесть Бога…[1658]

По своему тону этот текст явно выпадает из общего настроения Слова 43–го: это единственное место в Слове, где Григорий позволяет себе критиковать Василия. Помня о том, сколько бедствий принесла Григорию архиерейская хиротония, мы не удивляемся тому, что он упоминает об этом событии и в Надгробном Слове Василию Великому. Григорий прилагает все усилия, чтобы рассказать о происшедшем с максимальным пиететом, пытается увидеть в действиях Василия нечто" "сверх–человеческое" ", некое вдохновение от Духа Святого. И тем не менее даже сквозь похвальные слова проступает боль обиды. Хотя Слово 43–е, как было сказано, [1659] свидетельствует об окончательном примирении Григория с Василием, мы убеждаемся, что даже после смерти Василия рана, которую он нанес своему другу, не исчезает в его душе.

Василий — образец совершенства

После отступления, посвященного своей архиерейской хиротонии, Григорий возвращается к портрету Василия и предлагает читателю последовательное описание его добродетелей. Василий был нестяжательным, вел аскетический образ жизни, ничего не имел, кроме собственного креста. Василия отличало воздержание и способность довольствоваться немногим, он почти не вкушал пищи; у него был один хитон, одна верхняя одежда; спал он на голой земле, упражнялся в бдении и воздерживался от омовений; [1660] его обычной пищей был хлеб с солью и вода. [1661] Василий был девственником и покровительствовал монашеству. [1662] Он построил вне городских стен лепрозорий, чем оказал помощь и городу, из которого исчезли прокаженные, и самим больным. Василий не гнушался общением с прокаженными, не боялся приветствовать их лобзанием. Делом Василия было ухаживание за больными, исцеление ран — "подражание Христу (he Christou mimesis), не только словом, но и делом очищающему проказу" ".[1663]

Григорий подробно говорит о внешнем облике и манерах поведения Василия. У него было бледное лицо, длинная борода, тихая походка; говорил он медленно, с раздумьем, углубившись в себя. [1664] В нем все было естественно, все просто, непритязательно, непреднамеренно. [1665]"Часто его улыбка служила похвалой, а молчание — выговором" ", — пишет Григорий. [1666] Не будучи словоохотливым, склонным к смеху или развлечениям, Василий, однако, прекрасно чувствовал себя в обществе:"…Кто был столь же приятен в собраниях.., кто мог увлекательнее его беседовать? Кто умел шутить столь же назидательно, порицать столь же деликатно, не делать из выговора разнос, а из похвалы — потакание, но и в выговоре, и в похвале избегать неумеренности?.."[1667] Человек обоженный может и увлечься беседой, и пошутить, и сделать выговор, однако во всем он соблюдает умеренность. Даже достигнув вершин духовного совершенства, святой не утрачивает свойств обычного человека, но каждое его действие, каждое движение наполняется Божественным присутствием.

У Василия, согласно Григорию, был особый дар истолкования Писаний. Его проповеди и экзегетические труды отличались новизной и глубиной; в текстах Писаний он, следуя александрийской традиции, стремился от буквального смысла прийти к более высокому, вскрывая один за другим различные смысловые пласты. Григорий говорит о том глубоком впечатлении, которое производят на него богословские сочинения Василия:

Кто больше него очистил себя для Духа и подготовился к тому, чтобы стать достойным толкователем божественного? Кто больше просветился светом знания, прозрел в глубины Духа и с Богом изучил то, что касается Бога?.. Что служит наслаждением на пирах? Что — на площадях? Что — в церквах? Что дает наслаждение начальникам и подчиненным, монахам и отшельникам.., занимающимся философией внешней или нашей? Одно для всех величайшее наслаждение — его писания и творения… Умолкают те толкования Божиих слов, над которыми потрудились некоторые в древности, провозглашаются же новые; и тот у нас превосходит всех в словесности, кто больше других знает сочинения Василия… Когда я держу в руках его" "Шестоднев" "[1668] и читаю его вслух, [1669] тогда бываю вместе с Творцом, постигаю логосы творения и удивляюсь Творцу больше, чем раньше, когда моим наставником было одно зрение. [1670] Когда передо мной его слова против еретиков, [1671] тогда вижу содомский огонь, которым испепеляются злые и беззаконные языки… Когда читаю о Духе, [1672] обретаю Бога, Которого (всегда) имею, и открыто изъясняю истину, восходя по ступеням его богословия и созерцания. Когда читаю его остальные экзегетические сочинения.., [1673] тогда убеждаюсь не останавливаться на одной букве и смотреть не только на то, что сверху, но продвигаться все дальше, переходя от одной глубины к другой глубине, призывая бездной бездну [1674] и обретая во свете свет, [1675] пока не достигну самой вершины. Когда читаю его Похвальные Слова подвижникам, [1676] тогда презираю тело, беседую с героями Слов, вдохновляюсь на подвиг. Когда читаю его нравственные и практические слова, [1677] тогда очищаюсь душой и телом, становлюсь храмом, вмещающим Бога, органом, на котором играет Дух, певцом Божией славы и сил: благодаря этому я настраиваюсь, прихожу в порядок, делаюсь из одного человека другим, изменяюсь божественным изменением.[1678]

В Надгробном Слове Григорий касается и того вопроса, по которому между ним и Василием возникали недоумения: вопроса о Божестве Святого Духа. Как мы уже писали, [1679] Григорий открыто называл Святого Духа Богом, тогда как Василий воздерживался от этого: очевидно, он не хотел выглядеть слишком радикальным в глазах своих противников. Григорий подчеркивает, что разница между ним и Василием была лишь в тактике: Василий, занимавший высокий пост архиепископа Кесарии Каппадокийской, заботился прежде всего о сохранении мира в своей обширной митрополии, тогда как Григорий был более свободен в высказываниях. Однако и Григорий, и Василий исповедовали одну веру:

Ибо (еретики) хотели поймать его на одном только слове — что Дух есть Бог.., чтобы изгнать его из города вместе с его богословским языком, а самим захватить Церковь… Он же другими выражениями из Писания и несомненными свидетельствами.., а также неотразимыми умозаключениями так стеснил своих противников, что они уже не могли противостоять, но были связаны своими собственными выражениями, в чем и заключается высшая степень его силы и разумения. То же показывает и слово, которое он написал об этом, водя тростью, словно бы омакаемой в чернила Духом. Собственное же выражение [1680] он медлил употреблять, прося и у Самого Духа и у его искренних сторонников не оскорбляться такой тактикой (oikonomia) и не губить все неумеренностью, держась за одно выражение, когда время поколебало благочестие… Ведь спасение наше не столько в словах, сколько в реальности. Не следовало бы отвергать иудейский народ, если бы он, удержав ненадолго слово" "Помазанник" "(eleimmenou) вместо слова" "Христос" ", согласился присоединиться к нам… А что Василий преимущественно перед всеми признавал Духа Богом, ясно из того, что он много раз и публично проповедовал это, если представлялся случай, и наедине охотно отвечал спрашивавшим об этом; но еще яснее он делал это в своих словах, обращенных ко мне, перед которым ничего сокровенного не было у него, когда речь шла о таких вещах… Поскольку же времена были тяжелые, он прибегал к осторожности (oikonomian), а мне предоставлял свободу, потому что меня никто не стал бы судить или изгонять из отечества…[1681]

Григорий не случайно упоминает здесь об иудеях: он хочет показать, что разница в богословском языке не должна препятствовать соединению с Церковью даже представителей других религий — тех, которые готовы принять христианскую веру за основу, однако не могут адекватно воспринять традиционный для христианства богословский язык. По сути, Григорий поднимает вопрос, на который в святоотеческой традиции так и не был дан четкий ответ: возможно ли создание такого богословского языка, который был бы в равной степени приемлем для христиан и для иудеев? По–видимому, Григорий понимал, что греческие богословы, в том числе и он сам, разрабатывая догматическую терминологию и вводя философские термины в богословский обиход, удаляются все дальше от библейского языка, который является общим наследием иудейства и христианства. Для иудеев, считает Григорий, достаточно признать Христа тем самым Мессией–Помазанником, Которого они ожидают: при этом они могут продолжать пользоваться привычным для них богословским языком.

Василий Великий придерживался подобных же широких взглядов в своих взаимоотношениях с различными богословскими партиями внутри Православной Церкви. Как мы уже говорили, [1682] он выдвигал принцип догматического минимума, обязательного для всех христиан, и не настаивал на полной унификации богословской терминологии для всех частей соединенной Церкви. У него было четкое понимание того, что разные Поместные Церкви могут находиться на разных стадиях богословского развития: то, что приемлемо для одних, может казаться неприемлемым нововведением для других. Со временем, в процессе долгого общения, последние могут придти к принятию этих чуждых для них догматических формулировок, признать и усвоить их. Однако главным для св. Василия было единство Церкви:"Благодеянием же будет соединение доселе разделенного; и соединение последует, если согласимся снизойти к немощным в том, что не повредит нашим душам" ".[1683]

В заключительной части Слова 43–го Григорий сравнивает Василия с ветхозаветными праведниками, а также героями новозаветной истории: Иоанном Крестителем, Петром, Павлом и другими апостолами. [1684] Описывается смерть Василия [1685] и его погребение, в котором участвовал весь город, включая язычников и иудеев: улицы и площади были до такой степени заполнены толпами народа, что в результате давки погибло немало людей. [1686] Надгробное Слово заканчивается увещанием, обращенным к священнослужителям и мирянам, в котором Григорий призывает всех видеть в Василии образец совершенства, а в его жизни — "программу" ", руководствуясь которой христианин может достичь спасения. [1687] Каждый человек может найти в этом святом пример для подражания и повод для восхваления:

Придите, все, предстоящие мне.., и те, кто в алтаре, и те, кто внизу, все наши и внешние, [1688] составьте вместе со мною похвалу: пусть каждый расскажет о каком‑либо одном из его совершенств, пусть ищут в нем сидящие на престолах законодателя, городские начальники — градостроителя, народ — учителя дисциплины, ученые — наставника, девы — руководителя, супруги — наставника в целомудрии, пустынники — вдохновителя, живущие в обществе — судью, искатели простоты — путеводителя, созерцатели — богослова, веселящиеся — узду, бедствующие — утешение, седина — жезл, юность — руководство, бедность — кормителя, богатство — домостроителя (oikonomon). Думается мне, и вдовы восхвалят покровителя, и сироты — отца, и нищие — нищелюбца, и странники — страннолюбца, и братья — братолюбца, и больные — врача.., и здоровые — хранителя здоровья, и все — того, кто сделался всем для всех, чтобы приобрести всех [1689] или почти всех.[1690]

Помимо Надгробного Слова, Григорий посвятил Василию небольшую поэму, состоящую из двенадцати эпитафий. В этой поэме Григорий говорит о значении Василия для Кесарийской Церкви и для всего мира:

Когда богоносный дух Василия восхитила

Троица — Василия, который с радостью бежал отсюда,

Тогда все небесное воинство возликовало, видя его восходящим от земли,

А всякий город каппадокийцев возрыдал.

И не только! Но и весь великий мир (kosmos) воззвал:"Не стало проповедника,

Не стало того, кто связывал всех узами мира (eirenes)"…

Один Бог, царствующий в высотах. Одного достойного архиерея

Видел наш век — тебя, Василий…

О мифы, о общая обитель дружбы, о дорогие Афины!

О драгоценная возможность вести божественную жизнь!

Знайте, что Василий — на небе, чего и желал,

А Григорий — на земле, и на устах носит узы.

Великая похвала кесарийцев, светлый Василий!

Твое слово — гром, а жизнь твоя — молния!

Но и ты оставил священный престол. Ибо так угодно было

Христу — чтобы как можно скорее соединить тебя с небесными силами.[1691]