Часть II. Записки идиота (1989–2016 г г.)

Сальвадор Дали представлял себе Россию прелюбопытно и поэтично: белый снег под черным небом и какие-то волшебные, разноцветные города, какое-то нагромождение куполов «а-ля Василий Блаженный»… Он все видел в ярких, шизофренических цветах, как всякий художник.

* * *

Из всех биографий более всего мне нравятся биографии Босха, Рублева и Грека: они настолько коротки, что запросто умещаются в одно-два предложения.

* * *

Среда 14 (27). Ноябрь 1918. В стране дикое варварство Гражданской войны. И вдруг: «…Г. О. Чириков расчистил лик левого ангела. Вечером Г. О. Чириков, И. И. Суслов и В. А. Тюрин расчищали золотой фон иконы и нимбы ангелов». В вихре всё и вся сметающих сражений — Москва, а в самом центре ее, как в центре страшнейшего в нашей истории циклона, — тишина древнего храма. Так и вижу: склонилась сосредоточенная, спокойная троица художников над расчисткой рублевской «Троицы».

И пронеслось над ними. Целый поганый век пронесся с громами и катастрофами. И исчез. А «Троица» расчистилась. Просто поразительно, что именно в мире жестоком и яростном, в мире большевизма, в самом его эпицентре, в 1918 году была расчищена мастерами и явлена всем рублевская «Троица».

* * *

Дисциплина армейская (то есть полная, безоговорочная, по уставу) вещь вообще чрезвычайно редкая… Как правило, дисциплинировать войска даже великим полководцам удается лишь на достаточно короткий срок — во времена величайшего напряжения сил, судьбоносности момента для армии, страны, кампании, — а так, особенно в праздности мира, армейская масса начинает неизбежно разлагаться. Огромное количество здоровых, молодых людей, находясь в скученности казарм либо полевых лагерей, начинает томиться, выходить из уставного подчинения, дезертировать и т. д.

Во время войны — настоящее безумство анархии! Редко кому удается держать хотя бы в относительном повиновении массы войск: неподчинение младших старшим, грабежи, мародерство, насилие — все это сопровождает походы любой армии. Бывают времена, когда никакие военно-полевые суды, никакие расстрелы не могут остановить расхлябанность и разгильдяйство военных.

Наполеону солдаты из рядов кричали ругательства, Александра Македонского поносили, Барклаю чуть ли не в глаза бросали: «Немец» (не знаю, как насчет Суворова)! А стоит только забуксовать любой военной машине — американцы во Вьетнаме, наши в Афганистане, — еще быстрее активизируется разложение… Неповиновение, пьянство, средневековое ландскнехство торжествуют. Если все это помножить на отсутствие цели, смысла той или иной войны — все вышеперечисленное уничтожает любую армию, неизбежно делая из нее толпу грабителей и убийц.

* * *

Умер композитор Свиридов — русский человек. Отпевал его патриарх.

И никакого космополитизма.

* * *

Одно из самых тяжелых испытаний для тщеславия человеческого и вообще для человека, подвиг в каком-то смысле (многие не выдерживают и нескольких лет) — так называемая спокойная обывательская жизнь. Многие спиваются, сходят с ума, бегут черт-те знает куда и черт-те знает что творят, не имея ни сил, ни мужества жить именно тихой, незаметной, «обывательской» жизнью. Поистине испытание тихостью, банальностью бытия, в котором год за годом одни и те же стены, одна и та же кровать, одни и те же сны, работа, дорога, и ничего не происходит, и ничего не меняется, зачастую чудовищнее, ужаснее любой из самых страшных пыток… Год, два, пять лет, и счастливо женившийся человек, которому посчастливилось и дом свой заиметь и т. п., задумывается, грустный какой-то делается — и, глядишь, руки хочет на себя наложить…

Поистине мужественен воин в условиях войны, пожара, крови, но не меньшее мужество и в том, чтобы год за годом терпеть жизнь «обывательскую», не вешаясь, не топясь, не сходя с ума, а пребывая в полном рассудке. Бой кончается через несколько часов, через день, через неделю… но в так называемой обывательской жизни, зная, что ничего не изменится, не произойдет и через год, и через десять лет, держаться не всякий сможет…

Так что удивительны миллионы так называемых обывателей, героев, о которых никто никогда не узнает. Втройне ценнее такое мужество, такая стойкость! На миру и смерть красна, а попробуй-ка не на миру, а в своей кровати, а во вселенском одиночестве, когда и мужество-то некому показать… Разве что только Богу!

P. S.

Какие умы, какие сердца не выдерживали — Ницше, Ван Гог! Александр Македонский сбежал от этого — не мог вынести, а вот какая-нибудь Пульхерия Ивановна с муженьком — пожалуйста… попивали себе чаек.

* * *

Памятника мне не надо. Возможен крест — скромный, без упоминания имени и прочего. Возможен просто камень. Эпитафия следующая: «Счастлив, что не увижу того, что увидите вы…»

* * *

Безмерная усталость лежит на нас всех: всё снесем, вытерпим любую сволочь — оттого, что измотались, выдохлись: уже на генетическом, молекулярном уровне. Грабите?.. Ах, идите вы, делайте что хотите, занимайтесь, чем хотите: отделяйте Чечню, проводите свои газопроводы, бомбите Америку — только отстаньте от всех нас. Дайте хотя бы выспаться!

Этим и пользуются! Отделяют, проводят и бомбят!

* * *

Толпа более хитра, чем о ней думают. Толпа отнюдь не безголова. Толпа выбирает себе кумира с большим удовольствием — вот на кого, в случае чего, всегда можно свалить ответственность за все ее, толпы, инстинкты. Так легко «под сенью» того или иного Ирода натворить безобразий, и невинно воскликнуть: «Я только выполнял (выполняла) приказ!» И дело не столько в Сталине и не столько в Гитлере… все гораздо сложнее.

Полстраны ходило в палачах (многие с удовольствием), а потом дружным хором: «Проклятый культ личности!»

* * *

Чудовищ может породить только человеческий разум. А сон его — благодеяние для природы.

* * *

Давно заметил: прочитаешь что-нибудь Толстого — день потом ходишь потрясенный, второй, даже третий — ну жить после такого откровения не можешь, как прежде, и т. д., так потрясешься, поахаешь — а там, глядишь, неделя прошла, другая… и как-то все незаметненько возвращается на круги своя. И уже подойдешь к книге да и подумаешь: «А чего потрясался-то?» То же самое с Достоевским. Как попадешь под ток — трясет. А отойдешь, осмотришься, повздыхаешь — и ничего, уходит потихонечку или, лучше сказать, отходит… Такова особенность искусства — заряжает, конечно, но ненадолго — дня на два-три. Затем все утрясается, и «затянулась бурой тиной гладь старинного пруда»… А ведь кажется — жить больше по-прежнему не сможешь после таких громов и молний — ан нет, живешь, похаживаешь себе, как и прежде… и с домашними иногда схватишься, и мыслишки опять мелкие полезут. А под током-то все время — тяжело! Вот так подумаешь, поразмышляешь и потихонечку закроешь книжную полку с Достоевскими, Чеховыми, Фолкнерами, Борхесами. Пусть себе пылятся, жизнь-то и помимо великих журчит ручейком, и дела ей до них нет никакого: вот человек по улице прошел, вот собака пробежала, вот птичка какая-нибудь посвистывает. Чудны, Господи, Твои дела…

* * *

Жизнь людей настолько пошла и скучна, что они принимаются всем скопом следить за жизнью какой-нибудь принцессы Дианы, чем делают ее пошлую и скучную жизнь вовсе невыносимой.

* * *

Русский народ сгорел в топке государственных нужд.

* * *

Чем церковь хороша — всем открывает учение Бога. Эзотеризм прячет для «посвященных», для «избранных», а здесь — для всех! Это принципиально. Это здорово. Но такая-то простота, такая открытость отпугивает стадо. Оно готово топать к «избранным». Вот и получается, что развелось столько «избранных» и «посвященных» всех мастей и рангов. То, что открыто, как правило, предпочитают не брать — неинтересно! Ты нам тайну подавай, да такую, чтобы сосед не знал!

* * *

Задача евреев — быть своеобразными «санитарами природы», и не за что обижаться на этот в высшей степени оригинальный народ. Просто когда концентрация их на вершинах и у вершин власти переходит уже все мыслимые пределы — это безошибочный знак серьезной болезни того или иного общества, того или иного государства… так было во все времена, начиная с Хазарского Каганата.

* * *

Какой одной фразой можно охватить век прошедший? Какой, самой емкой, самой вмещающей в себя все и вся? Пожалуй, вот: Россия истекла кровью.

* * *

Сила Дон Жуана не в его красоте, не в его «мужском достоинстве», нет, вещи это второстепенные. Сила Дон Жуана в жгучей искренности его любви. Такой искренности, которая неизбежно сбивала с ног любую женщину.

* * *

Кровать объединяет мужчину и женщину крепче всяких клятв, заверений и т. д. и т. п. Пока кровать общая, ссоры, крики, битье посуды — все это несерьезно. Пусть там кричат что угодно, таскают друг друга за волосы и грозят друг другу карой небесной…

* * *

«Не печалься о том, что люди не знают тебя, печалься о том, что ты не знаешь людей!» А можно и наоборот:

«Не печалься о том, что ты не знаешь людей, печалься о том, что люди не знают тебя…»

* * *

Ну и погодка! Собака хозяина из дома не выпустит…

* * *

Наказание Казанове — его собственная безобразная старость.

* * *

Об одном банкире можно сказать: на том свете ему придется писать Богу много объяснительных.

И вообще, подозреваю — для многих нынешних «сильных мира сего» существование мира горнего будет настоящим и весьма неприятным сюрпризом…

* * *

Узнал, что Ауробиндо многие стали интересоваться, — сразу же оставил его. Узнал, что Кастанедой бредит половина страны, — перестал интересоваться Кастанедой. То же самое с Рерихом! Гордыня? Возможно. Стадо все затопчет, все замутит. Как чувствую топот множества ног за спиной — ухожу…

* * *

Вот за Рериха грызутся до сих пор. Куча последователей и «наследников» передралась. Сцепились: «Ты не истинный последователь учителя!» — «А ты истинный?» И бах-бах друг другу по морде… Уже об источнике забыли, выясняют — истинность, неистинность, проверки устраивают, сходки, конференции… Топчутся, как слоны, и трубят, трубят. Как там у Гоголя? Скучно жить на этом свете, господа.

* * *

Неофит какой-нибудь проникнется идеей, напитается ею, как губка, и вот бегает с безумными глазами — истину он познал! Схватывается со всеми, да так яростно, так ожесточенно — и святее Папы Римского, — но это по первой, по первой… а так годик пройдет, другой минует (и хорошо, если год продержится) — а то уже месяца через два потух, глазки поугасли, речи потускнели, так, вяловат. Спросишь: «Ну, как там Кришна?» — промямлит что-нибудь в ответ. А потом узнаешь — записался в общество воинствующих безбожников. То-то, взялся телятя с дубом бодаться.

* * *

История — ни горяча, ни холодна, ни спокойна и ни тороплива, ни зла и ни добра. Она — равнодушна.

* * *

Стоит только русскому человеку начать всерьез относиться к себе и своему делу — становится дурак дураком.

* * *

Всегда удивляет, какое внимание уделяется исполнителям. Ах, Ростропович, ох, Ростропович, ах, Гершенсон какой-нибудь… Бетховен, Брамс, Моцарт как бы отходят на второй план, а на первом — исполнитель их музыки. Творцы как бы ни при чем, а Коган на пьедестале. Между тем и Коган, и Ростропович, и Горовец, и им подобные — слуги, слуги на службе великих. Что же, слуги могут быть исполнительны, усердны, смекалисты, могут во всем угождать господам — но остаются слугами, а здесь черт знает что! Все грани стерты, и гудят со всех сторон: гениальный музыкант, гениальный интерпретатор! А что же истинные господа? В тени. Великий Ростропович исполнил вещицу какого-нибудь там композитора Генделя. Гениальный дирижер (все камеры, все юпитеры, все перья на него!) преподнес нам ну из ряда вон выходящую по высоте трактовку маленького, скромненького (по сравнению с тем дирижером) Петра Ильича… Ах, какого? Да и фамилию-то уже позабыли. Важно, что гений исполняет! Так смещаются акценты в этом всемирном балагане масс-медиа, так дергаются ниточки, так происходит незаметненько (поначалу) деформация «массового сознания». А что? Слушают! Поверят. Попросят еще. Глядишь, и Брамса уже забыли, а балаганщик с дирижерской палочкой все пляшет на экране. Время шоуменов!

* * *

В трех случаях человек совершенно беспомощен, и с ним можно сделать все, что угодно: таков он во время собственного рождения, собственной свадьбы и собственных похорон.

* * *

Обрывок разговора:

«…Это то же самое, что сыграть “Шутку” Баха на тубе».

* * *

Сумасшествие — одна и та же мысль в голове.

* * *

Старые женщины любят лечиться.

* * *

Сатана — великий фокусник! Предлагает взять из двух рук. Не хочешь из левой, хорошо, бери из правой! Капитализм плох? Попробуй что-нибудь социалистическое. Пожалуйста! Дело в том, чтобы не брать у него ни из правой, ни из левой. А это трудно! Он так обставит, что выбора другого как бы и нет, кроме того как у него из рук брать.

* * *

Легче всего дьяволу прикинуться святым.

* * *

Почти все Отечество занимается повальным воровством с таким пылом и жаром, что просто диву даешься, насколько мы еще богаты, чтобы подобное сегодня выдерживать. Несут всё, выносят всё, одна половина нации ворует, другая страшно тому завидует. Итог закономерен: либо диктатура (как единственная реакция организма, желающего оградить себя от разложения), либо прямой путь поздней Римской империи (разложение уже состоялось). Грустно становится, когда начинаешь понимать — существуют законы, которые действуют неотвратимо. Мы — сегодня. Америка — завтра. А за всем этим Лев Гумилев со своей ухмылочкой: ну-ну, рыпайтесь там, возражайте, выдумывайте, штурмуйте небо — никуда не денетесь, голубчики: все одним закончится. Конец, значит, одному муравейнику и да здравствует другой! А обыватель-то в норку свою все тащит и тащит! Вечно будет тащить, сукин сын!

* * *

Жить в пригороде Санкт-Петербурга — значит, почти семь месяцев в году существовать в темени. И в этой темноте, вселенской, неуютной — кое-где далекие огоньки, бледные, проплывающие, точно призраки, в окне вагона. Живешь, как в студне. Едешь в город — темно; едешь обратно — темно, и все какая-то разлагающая, хватающая за самые кости твои промозглость… Вследствие этого — удивительное чувство сиротливости.

Стоишь на платформе — сырость, озноб, ломота, заползающая даже под самую теплую одежду. И серость дня (солнца бывает мало), повсюду унылая черно-белая земля. Ветер пронизывает дома, равнины, постоянно топчется рядом. Иногда он просто невыносим. И так начиная с середины октября, всю осень, зиму и весну почти до мая — нехватка света, избыток слякоти, сырости, ледяной каши под ногами. Такое чувство, что эти пространства забывает Бог; не на чем остановиться глазу — все одно образно и без всякой надежды.

Каково приехать сюда зимой, скажем, из разноцветной Бразилии с ее плясками, карнавалами и сделанными из пороха женщинами?! Какие тут страсти! Запахнуться в воротник и дремать.

* * *

Не бывает хороших правительств… Есть правительства плохие и очень плохие.

(Чарльз Буковски)

* * *

Если замысел ничтожен — что же тогда удивляться ничтожному результату?

* * *

Некоторых судьба спасает только затем, чтобы потом более основательно наказать.

* * *

Один из тихих, незаметных и страшных убивцев человеческих — леность. Доводилось видеть, как она убивает.

* * *

Стремление к Богу — явление одиночное, тайное, сокровенное… Нельзя идти к нему стройными рядами, да еще и отпечатывая шаг.

* * *

Две категории людей видят мир в замечательных красках (в сущности, таким, как он есть) — дети и шизофреники. И если шизофреников признаём больными (в самом деле, ненормально в зрелом возрасте зреть настоящие краски мира), то дети — счастливейшие обладатели незамутненных еще глаз.

Что же с нами со всеми происходит, когда вырастаем? Образуется привычка. Замечено — когда покупаешь цветной телевизор, первый день не можешь от экрана оторваться: все сочно, красочно, божественно. Но вот проходят два, три дня, неделя — и сереют цвета, исчезают краски. Привык. Ужасное явление жизни — привычка. Вот дети восторгаются — там руками взмахивают, где все для нас серо, скучно, обыденно…

Между прочим, Царствие Небесное пророки представили в невероятных по сочности красках, в игре драгоценных камней, которые дают множество оттенков различных цветов, в россыпях рубинов, яхонтов… Один англичанин с большим вкусом писал об этом и отмечал именно значение цвета для горнего мира и отмечал значение (может быть, истинное) драгоценностей для людей.

* * *

Нужно иметь в виду постоянно (чтобы постоянно не разочаровываться) — нельзя каждого русского человека судить по Толстому. Нельзя Индию судить по Рамакришне. Девяносто девять процентов всех русских и, разумеется, всех индийцев — люди обыкновенные, со всеми вытекающими страстями, обидами, недостатками, ограниченностью и т. д. и т. п. (а уж индийцы, как люди южные, очень даже со страстями). Но один процент и тянет всю гору, и вся Индия воплощается в нем. Собирает, втягивает в себя лучшее, что есть в Индии, этот один процент, а может, и сотая доля его — от силы десять — двадцать имен на страну. Золото в природе встречается весьма нечасто, иначе потеряло бы цену. Виват Рамакришне, Ауробиндо, Махариши, Тагору, Ганди, Вивекананде, однако на каждого святого — по миллиону бандюг, мерзавцев всех сортов и прочих обитателей, далеких от гималайских вершин. В России так же — всего пять, десять, двадцать имен. Но по ним равняются — а это очень важно! Равняются всегда по вершинам. Не теряя из виду остальные девяносто девять процентов, равняться по вершинам — вот задача.

* * *

Люди весь цинизм сводят к одному месту тела человеческого — к его половым органам. Почти все циничные слова и выражения связаны именно с этим местом. И обсмеивают именно интимные, тайные отношения мужчин и женщин. Складывается впечатление — люди боятся тайны (а зарождение жизни, без сомнения, тайна), вот почему такое бравирование, насмешки, попытки низвести таинство до бытового уровня, до примитивного блатного жаргона. Боимся — и изощряемся в мате (боимся, конечно, подсознательно). Очень немногие могут позволить себе говорить об этом без ухмылок, без ерничанья, без пошлости… Боятся — оттого и поносят, изгаляются — кто еще хлеще пройдется (особенно в подростковой среде). Что же касается полового акта — немногие могут воспитать в себе отношение уважительное к таинственнейшему из действ, к сокровеннейшей из мистерий — тем более здесь, в «цивилизации». А ведь так называемые дикари (полинезийцы, амазонские индейцы, бушмены) с невероятным почтением и почитанием относятся именно к соитию, к мужскому и женскому началам. Там, где «цивилизованный» неуч ржет как лошадь, скрывая свой подсознательный страх, «дикарь» проявит трогательную деликатность. Он поклонится с искренней радостью и изумлением, приветствуя животворящий фаллос (символ вечного круговорота жизни) и женское лоно (наш общий приют, наш дом, нашу защиту перед явлением в мир). Вызывает уважение преклоняющийся перед Божьим таинством «дикарь» и жалость — человек «образованный», который без конца готов «острить» насчет того, что бесконечно выше его самого. Вот как раз подобные попытки спрятаться за цинизмом и ругательствами от великого и таинственного делают нас настоящими пигмеями.

* * *

Цинизм есть преддверие ада. Самый верный пес Сатаны.

* * *

Прелюбопытнейшее зрелище произошло недавно на глазах мира: почтенные свами, садху собрались возле Ганга (старцы с клюками и проч.). И не поделили, кому первому спуститься к реке. На виду у шестисот тысяч собравшихся святые отцы не нашли ничего лучшего, как пырять друг друга этими своими клюками, лупить цепями (веригами), и вообще сотворили такое безобразие, что десятки садху и им подобных оказались в больнице. Вывод каков? Можно, конечно, посмеяться и пройтись по этому поводу, говоря — вот она, святость-то, какова, даже в Индии. Можно горестно повздыхать: нет Бога на земле, раз такие вот отцы и те вверглись в соблазн. Ну, и так далее. Можно улыбнуться на подобных «садху» и сказать себе твердо: «Смотри! Десятилетия праведной жизни идут под откос из-за секунды раздражения. Поэтому еще строже следи за собой, строже неси дозор, знай, как легко скатиться с горы даже без пяти минут святым, разрушить все, что создавалось такими муками. Поэтому всегда имей перед глазами достойный сожаления пример, помни о нем, когда в тебе поднимается зверь раздражения, когда внутри тебя взрывается злоба. Помни — это бродит рядом, оно всегда готово накинуться, впиться в глотку, оно никуда не девается. И поздно будет перебирать четки и бить поклоны Шиве и Кришне, стоит только подпустить это к горлу св о ем у».

P. S.

Рамакришна, конечно же, в драку бы не полез. Махариши бы улыбнулся на это — он всегда улыбался.

* * *

Зачастую дело не в людях — дело в бесах, которые в них сидят. Многие служат лишь оболочкой для всякого рода подобной дряни.

* * *

Истинного святого никто не знает, но все чувствуют его присутствие.

* * *

Нет ничего более инертного, чем человеческое тело. Постоянно приходится подстегивать его бегом, холодом, упражнениями. Стоит замедлить усилия — рассыпается, пухнет, разваливается на глазах.

* * *

Возможно, мать Тереза и стала монахиней только потому, что была некрасивой внешне. Возможно, Бог специально допустил ее внешнюю некрасивость, чтобы все усилия сосредоточила эта уважаемая женщина на сострадании и помощи другим.

* * *

Если Запад — голова земли, Индия — душа, то Россия, несомненно, ее женское больное сердце. Да-да, именно женское больное сердце.

* * *

В нынешнем хаосе есть (как и бывает всегда) сторона, которую можно назвать полезной. Западное общество (Америка) слишком замкнуто на себе, на своем могуществе, на своем Голливуде, и остальной мир для него экзотичен, но второсортен. Напротив, именно сейчас, в разбитой и развороченной переменами стране мы открыты всем ветрам Запада, Востока, Юга — много черного проливается к нам через раскрытые ворота, но вместе с этим жадно впитываем любую культуру, любые веяния, распахиваемся для всего — думаю, плоды такого распахивания (как ядовитые, так и полезные) не заставят себя ждать. По крайней мере, есть шанс набрать поболе плодов полезных, чем отравленных. Разумеется, право выбора зависит от принимающих. Так будем же принимать лучшее.

* * *

Проблема России в том, что все ее проблемы неразрешимы.

* * *

Вопрос не в том, кто жаждет русскую женщину, вопрос в том, кого выбирает сама русская женщина. Это принципиальное различие. Право выбора всегда у сильного, и никакие южане здесь ни при чем. Захочет — выберет, а не захочет — от ворот поворот. Попробуй-ка возьми нашу своенравную бабу силой! Зульфия покорится воле мужской — с нашей же, у которой постоянно «шлея под хвостом», ни черта не выйдет! Она сама есть воля, сама себе голова.

* * *

Женщина есть настоящая ловушка природы. Только возмечтаешь воспарить — тут же природа подсунет тебе ее… и сникаешь, и волочишься… Впрочем, черт всегда хватает за слабое. Власти не хочешь, славы, алкоголя, даже денег? Так вот тебе бабу!

* * *

Самое обидное в смерти то, что когда ты умрешь, то никогда больше не узнаешь, что там будет потом, что произойдет дальше со всем миром…

* * *

С удовольствием слушаются рассказы людей об их жизни и о реальных событиях в ней. Особенно чудо слушать искренний рассказ человека о любви: каждая подробность ловится, когда он повествует, и завораживает самое безы скусное повествование о настоящей, именно настоящей случившейся жизни. Интересно читать и о том, что на самом деле, по-настоящему происходило с теми или иными людьми… И по сравнению с этим как порой скучна бывает «выдуманная» литература… С такой тоской откладываешь книгу с выдуманными историями, пусть даже и сюжетцем залихватским, и типажами прописанными, и проч.

Видно, настоящее писательское мастерство состоит в том, чтобы выдумку подать с той самой искренностью настоящей жизни… тогда веришь, тогда герои оживают — и сопереживаешь… но настолько трудно и редко это в литературе!

* * *

«Титаник» уже поплыл. Империя ушла в прошлое. Впереди — мрак провала, бездна, айсберги. Чего можно ждать от будущего? Аморфное, разваливающееся на куски государство, где все проваливается, и редкие островки — порядочные люди… Все уже пройдено до Тихого океана, и некуда нам идти по земле — началось сжимание, развал, разброд — достойный конец любой державы! И худшее впереди! Дай Господь еще пяток, десяточек лет пожить спокойно, а то вот уже и талибы поджимают с юга, жгут потихоньку пяточки… Этакие Аттилы!

* * *

Нет зрелища более грустного, чем стареющая красивая женщина.

* * *

Апокалипсис возникает всякий раз, когда умирает кто-нибудь из живущих. Все тогда для умирающего проваливается в бездну, мир теряет прежний смысл — начинается великое преображение. И какая здесь разница — скопом уходим или по одному?

* * *

Болезни боятся трех вещей — бега, холода и хорошего настроения. Впрочем, хорошее настроение можно поставить на первое место.

* * *

Беда многих в том, что они начинают искать смысл жизни там, где торжествует полная ее бессмыслица.

* * *

К сожалению, даже за то, чтобы иметь деньги, приходится платить.

* * *

Лозунг над дверями любой школы должен гласить: «Мир — совсем не то, что мы о нем думаем…»

* * *

Гоголь на том споткнулся, через что спокойно перешагнули Лесков и Платонов. Кучу ведь панов, чертей, городничих и чичиковых мог изобразить, а праведника — не хватило таланта! А Лесков с Платоновым удивительно легко изобразили — вот тебе «Очарованный странник», вот «Сокровенный человек»…

* * *

Жизнь человека есть сознание. Нет сознания — нет жизни.

* * *

Все эти завывания насчет невиданного в истории вымирания русского народа издаются из уст людей, не потрудившихся почитать историю, а там сплошь и рядом такие депопуляции — Древняя Греция, Рим… Выработалась генетически нация, устала — и баба просто-напросто не хочет рожать. Не хочет — и все тут. Причины не в экономике и не в политике государственной — одинаково баба рожать уже не желает ни у нас, ни в зажравшейся Европе — и это есть факт.

* * *

Уже сорок четыре года, а продолжаю глядеть на жизнь, как баран на новые ворота. Ни черта не понял!

* * *

Сунулся в музыкальный магазинчик на «Пушкинской» и ахнул от ужаса. Небольшое пространство забито дисками от пола до потолка — это какая-то борхесовская библиотека, Вселенная со своими разбежавшимися галактиками — я, честное слово, растерялся. Целые созвездия из неведомых мне групп и композиторов, сотни тысяч песен, кантат и опер — а вываливают новые битком набитые ящики — «Пожалте… Не желаете ли Доницетти? А Вебера? А “Пинк Флойд”? А “Прокл Харум”?» Так и сыплют именами — я букашкой раздавленной выполз…

И это чувство вселенской потерянности среди больших и малых звезд возникает во мне постоянно, стоит только заглянуть в такую, как этот магазинчик, музыкальную либо литературную кладовую. Это надо ощутить, пропустить через себя до дрожи, до трепета сердечного и душевного (сакральный ужас испытал однажды в Публичке, когда заблудился между стеллажами, полными старых книг).

* * *

В Питере ступи шаг — и отдавишь носок либо композитору, либо баснописцу.

* * *

Информация нас раздавит. Она попросту всех нас раздавит!

* * *

Пусть всей стране, пусть всему миру будет хорошо, но если мне одному плохо — что мне до мира, что до страны?!

* * *

Компьютерный раб. Звучит!

* * *

Святослав Рихтер — какой-то инопланетянин, посланный отбывать здесь повинность (или провинность). Удивительнейшим образом проскользил по всей кровавой эпохе, умудрившись ее как бы не заметить, весь в себе, в музыке и в настолько далеких от сталинизма размышлениях, что просто диву даешься. Такое впечатление, что безобразий попросту не замечал (а может, просто досадливо от них отмахивался). Революция, война — а он весь в Гайдне (любил Гайдна). Есть такие люди, которые проходят по натянутой проволоке над нами. Что бы тут ни тряслось — играл себе и играл и ничего, и никого не касался. Поражаюсь подобным эквилибристам. Проскользнул — и обратно на звезды, к таким же, как он, небожителям. Думаю, что с радостью — конечно, домой вернулся! Я с распахнутым ртом его исповедь слушал — такой не раскроется, такой весь в себе, сосредоточен для полета. Ай да немец! И ведь никого не впускал в свою инопланетную душу!

P. S.

Что-то говорил там, на партийных собраниях сидел разных и т. д., а сам, верно, думал: «Да идите вы все…»

* * *

У нас философии нет и не было. Бердяев, Шестов — это газетные статьи. Беда в том, что у нас каждый литератор — философ и каждый философ — литератор (см. Достоевского). Классическая немецкая философия (Кант, Гегель) перевернулась бы в гробу, ознакомившись с «Апофеозом беспочвенности» или «Смыслом истории». Да что там перевернулась — выскочила бы! Представляю себе оторопь Канта — это от его-то логических построений, схем, строго научного инструментария, томов, в которых все следует одно за другим, вытекает одно из другого, и вдруг — на тебе — импульсивный, издерганный, шарахающийся в стороны бесшабашный русский еврей с «Афинами и Иерусалимом». Дерзко кричит старику (совсем как господин у Достоевского, из упрямства желающий «неправильного», «неразумного»): «Весь ваш хваленый разум, все ваши построения и схемы — бред собачий, изощрение ума и гордыня, они уведут в ад и никуда более — и вас, Эммануил Батькович, уведут, и Сократа, и Аристотеля! Опомнитесь и перед обыкновенным чудом склонитесь, которого доказать, взвесить и оценить ну никак невозможно!»

В этом-то господине, который посреди «немецкой благоразумности» ногой топает, в этом-то больном, воспаленном, рвущим рубаху на себе русском иммигранте (Шестов), как и в захватывающей дух ахинее Федорова (тот вообще предлагает, словно механик, «технически» воскресить весь род человеческий), — все наше, доморощенное! Рефлексия скорее художественная, религиозная, чем так называемая научная, поэтому и Шестов — литератор, и Бердяев, и Соловьев, а Федоров — настоящий фантаст, да и прочие — читаешь, как романы и эссе. Бунина так же можно читать, Толстого с Лесковым, а уж Чехова — и подавно. Из всех немцев один лишь Ницше грешил подобной «русскостью».

* * *

Бах — по-немецки «ручей» («Имя ему не ручей, а море» — Бетховен); Иоганн — Иван; Себастьян — Севастьян. В итоге: Иван Севастьянович Ручьев — по-нашему звучит как-то обыденно. Совершенно никакой торжественности.

* * *

Иная дама посмотрит — и вдруг из-под косметики, парфюма и прочего такой сверкнет Дракула — до дрожи пробивает. А потом, глядишь, и вновь ничего — щебечет, как птичка Божья. И вроде бы не было секундного превращения.

* * *

Любой средний литератор в России не должен даже заикаться о собственном честолюбии. Он должен забыть о нем. Стереть его, растоптать, ра змазать…

В стране, где пишет каждый второй, где редакции завалены целыми монбланами бездарных, средних и более-менее дарных рукописей, честолюбия «середняка» не должно существовать вовсе. Смиренно автор должен дожидаться вердикта. Повезет — и слава богу! Не повезет — что случается намного чаще — смиренно брести домой и думать о чем угодно, но только не о «подлеце-издателе», не понявшем гения или, на крайний случай, крупный талант. У нас вообще литературных талантов — пруд пруди. Дорогу можно ими вымостить до Владивостока. Так что, сердечный, не приняли — лучше зай мись чем-нибудь другим.

* * *

Потрясаюсь Рихтеру. Каждый раз, когда вспоминаю о нем, потрясаюсь.

* * *

Иногда, при посещении музыкального магазина, возникают совершенно безумные мысли — вот взять бы да и всю музыку мира включить одновременно.

* * *

Хожу, хожу, пялюсь на тысячи дисков. Голова начинает трещать, ну и выцарапываю какую-нибудь полузабытую Дженис Джоплин или «Би Джиз» образца 68 года.

А вообще, по этим звездам (как в музыке, так и в литературе) непременно нужен проводник, путеводитель, который хоть как-то сориентирует посреди безбрежного моря — иначе труба. Конец. Никакой круг не спасет. Хороший вкус прививается именно навигатором, сталкером, который порекомендует: «Вот это взять и это прослушать»… «А это, батенька, вы читали?» В итоге и прокладывается курс от Платонова к Ричарду Баху, от него — к Сэлинджеру, Зюскинду (великолепен господин Зоммер!). Ну и пошло-поехало. Именно курс!

* * *

Литературы сейчас нет — есть высокотехнологичное производство (конвейер) литературного товара. Та к и сходят триллер за триллером, детектив за детективом, госпожа Роулинг за госпожой Роулинг…

Писатель ныне — завод или заводик. Или гигантский синдикат. Либо прогорает, либо приносит прибыль — и тогда он желанный гость для всех издательств и менеджеров.

Жаль! Забываются вещи совершенно замечательные — то же самое, как забываются старые холодильники и телевизоры, когда всё новые и новые ставятся на полки.

* * *

Живу посреди распоясавшейся цивилизации.

* * *

В самом центре Азии (до Тибета рукой подать) простодушные монголы рассматривали фотографии небоскребов Нью-Йорка (Рерих показал). И, прищелкивая языками, говорили уверенно: «Шамбала!»

* * *

До чего грустна поразительная еврейка Раневская! Особенно это ее — про Пушкина: стоит поэт, она подходит, грешная: «Александр Сергеевич, я вас так люблю. Так люблю…» — а он: «Пошла отсюда, старая б…»

* * *

Конечно же, напыщенные, полные патетики слова «гвардия не сдается» приписали бедняге Камбронну гораздо позднее. В тот момент, когда уже готова была брызнуть английская картечь, генерал смог только грязно выругаться.

* * *

Почему не стал так называемым рок-музыкантом?

На всю жизнь запомнил: собрали нас, когда я еще в одной группе подвизался, на каком-то конкурсе в «Юбилейном» — чистая «солянка», в режиме нон-стоп десять часов сплошной музыки. И вот когда неожиданно вывалили в коридор из гримерных все эти честолюбия — кто клоуном наряжен, кто чертом, какие-то упомаженные девицы с красными ртами, рога, цилиндры — и вся куча (сотни две, не меньше) двинулась с гитарами и бубнами на выход, мне чуть плохо не стало. Истинный Феллини! Помню — так и прут по коридору ряженые: майки, фраки, ирокезы. И в глазах каждого — выбиться! Любой ценой, пусть даже перед всеми шкуру свою снять, вытряхнуть и натянуть наизнанку.

Я выступил, конечно, что-то промямлил. А потом бочком-бочком оттуда — на воздух.

* * *

У творца должна быть не обязательно трагичная, но все-таки достаточно трудная судьбина… Когда слишком уж идет все по маслу, как-то неловко за него делается.

* * *

Взялся за «Лолиту» — переварил. Тотчас — за «Лужина». Съел моментально. Затем — «Приглашение на казнь», а за ним потянулся было к «Машеньке» — и понял: Набоковым уже перекормлен. Деликатеса много не скушаешь.

* * *

Вспоминается Данилыч (Меншиков — Жаров). Кажется, у Нотебурга. Нашел лозунг (точно большевик):

— Ребята! В крепости вино и бабы!

И куча самцов побежала на крепость.

* * *

В чем суть искусства? Оно одно убежденно говорит об ином мире. Оно — свидетель его существования. И свидетель, который не может соврать…

* * *

Всегда сторонюсь всяческих соревнований. Тошнит от мысли, что, напрягая жилы, придется, как гончая, носиться по кругу «за конфеткой» и обязательно «ставить кому-то ногу на грудь». Всякое соревнование отвратительно хотя бы тем, что неизбежно пробуждает в человеке все самое низкое и мелочное, прежде всего неуемную гордыню и жажду лидерства — то есть то, что в себе нужно задавливать в первую очередь. Вот почему не люблю спорт.

* * *

Хочешь познать счастье? Настройся на скорби. Если ничего такого не произойдет — будешь поистине счастлив.

* * *

Для кого я пишу все эти записки, разбросанные во времени?

Конечно, для вас, друзья мои!

* * *

Многие с удовольствием продали бы душу дьяволу. Вся их беда в том, что дьявол ими попросту не интересуется.

* * *

Я с детства поражен какой-то дурацкой созерцательностью. Тут действовать надо, как-то шевелиться, куда-то бегать — а я все стою, глаза вытаращив. И ни-че-го.

* * *

В следующий раз Христос вполне может сыграть с фомами неверующими очередную Божественную шутку — возьмет и явится в другом обличье. Все две тысячи лет ждут статного молодого красавца, а он возьми и появись в образе горбуна, слепца, покрытого струпьями нищего… да мало ли образов в гардеробе Господнем! И ведь не узнают! Поволокут на крест («нечего под ногами болтаться, когда мы все тут Господа ожидаем»), а потом: «Ну, промашка вышла!», «Опять проглядели!», «Да кто же знал, что Он таким сойдет!» и т. д. и т. п. Поздно, господа! Ждите еще две тысячи лет, если не поумнели.

* * *

Вся литературная жизнь, после которой раньше сохранялись хотя бы письма, черновики и проч., с повальным торжеством компьютера пропала начисто. Архивисты жалуются — от авторов не остается архивов. Все сжирает так называемое виртуальное пространство, все ухается в какую-то бездонную яму и там исчезает бесследно, как в дыре. Вместо бумаги (относительно вечной) мгновенно сгорающие СМС. Умирает человек (современный литератор) — и все вместе с ним растворяется как в соляной кислоте: ни писем, ни рукописей. Истинное торжество пустоты.

* * *

Угораздило меня жить в эпоху, когда на глазах уходит в прошлое старая добрая почта! Для чего теперь традиционный почтовый ящик?

Для рекламного идиотизма и бесплатных газетенок, которые выгребаешь, как мусор.

* * *

Диалог в метро:

— Бедный Булгаков! Ему, как писателю, приходит определенный конец!

— В чем дело?

— Включили в обязательную школьную программу.

* * *

Номенклатура наша, конечно, чудовище. Но чудовище какое-то несчастное. Сидит на мешке с золотом. «Царь Кощей над златом чахнет». Ну, была бы в ее правлении хотя бы радость, жизнь там какая — так нет же: эти дачки, машины, торопливый переводец денег туда, за кордон — все несет отпечаток казенщины и тоски. Ни одной искринки в глазах. Сплошная нумерация серости.

* * *

Все более-менее живое, попадая наверх, поближе к Кремлю, мгновенно костенеет, скукоживается, покрывается зеленью. Аномальная зона у них в Москве, что ли?

В Белом доме маршируют зомби; заседания правительства — собрание автоматов. Это уже даже не смешно. Выхода никакого — вот что читается на каждом сановном лбу. Как туда попал, шлепнули на тебя печать, будь любезен намотать на шею обязательный галстук. Сплошные камешки-голыши. Чувствую — они, как только вырываются в отпуск, запоями пьют, иначе попросту невозможно…

* * *

Сто тысяч семейств подмяли под себя Россию, уныло подмяли — боятся любого ветра, как черт ладана. Петра бы воскресить на всю эту свору. И топором, топором по бородам…

* * *

С чиновничеством выхода никакого. Есть все-таки в жизни неразрешимые вопросы. Один из них — вопрос российской власти.

* * *

Парадокс женщины: без нее нельзя, с нею невозможно.

* * *

Чехи пьют пиво. Ну и что же тут оригинального? Банальщина. Они пьют пиво. Расползаются по кабачкам, кабакам, трактирам, щелям, в которых всего-то два-три стула. Ничего героического, чтобы там рубаху на груди! Швейк Гашека — вот пример отношения к войнам и вообще к так называемому героизму. Гус, Жижка в чешской истории — досадные недоразумения. Прилетит завтра инопланетянин, соберет чехов на площади Св. Вацлава, скажет им: «Всё! Баста! С этого дня вы покорены. Я ввожу самую страшную драконовскую диктатуру. Демократию — вон! К утру мне на завтрак ваших лучших жен и девиц!» Немец бы возмутился. Бельгиец, не говоря уже об испанцах и прочих. Наш Иван — и тот как-то воспрянет. Чех почешет в затылке и пойдет пить пиво в «У чаши». Не восхищаться невозможно.

* * *

Человеческий разум настолько изощрен, что постоянно ищет над собой еще более высший авторитет, чтобы ему же и поклоняться. Вот почему бессмертны религии.

* * *

Певец (назовем его N) уже тридцать лет прыгает со своими совершенно бездарными песнями. Это уникум. Подпевка, подтанцовка — сплошной дурной тон. Сам — как дергающийся червяк на леске. Но держится на плаву. Значит, есть что-то (я о нем не как о человеке, а как о певце). Надо же иметь такой отвратительный вкус, такую однодневность во всем — от одежды до куплетов — и самозабвенно скакать в свои «пятьдесят с хвостом». Удивительная, нескончаемая банальщина, которая даже какое-то уважение к себе начинает вызывать…

* * *

Политика — искусство возможного. Искусство невозможного — война.

* * *

Ничто мы так не лелеем и не бережем, как наше прошлое…

* * *

Что такое для меня ностальгия? Четыре растрепанных молодых человека, которые на фотографии вечно переходят Эбби-роуд.

* * *

Детство — Эдем. Как только выскочил из него — все! Дверь надежно захлопнута. Ангел отгоняет мечом, словно метлой: «Давай, давай отсюда. Поше-е-ел… поздно “Боржоми” пить…»

* * *

Южное кладбище под Питером — древний Египет. Город мертвых. И повсюду камыш — между могил, на могилах, вокруг дорожек… Шуршит и шуршит, словно какой-то стотысячный тихий шепот.

* * *

Человеку надо пробиваться, что-то делать, куда-то стремиться — но это бессмыслица (все равно тлен, прах, могила и т. д.). И тем не менее, зная, что «бессмыслица», пробивается, стремится и т. д. Таков двуликий Янус жизни.

* * *

Верх литературы — анекдот! Краткость, доведенная до совершенства. Только суть — ничего лишнего (чем не мечта А. П. Чехова). Два-три слова — и целая повесть. Да что там повесть! Роман! Сага о Форсайтах! Вот пример.

Пожар в публичном доме. Все бегают: «Воды! Воды!» Распахивается дверь: «А в тринадцатый номер — шампанского!»

Ну как же можно с литературной точки зрения этим не восхищаться?

* * *

Любовь к женщине — романтическая, плотская, какая угодно — есть попытка возвратить себе потерянный рай. Не выйдет. Ни у кого не выйдет.

* * *

Ницше — не философ. Кто угодно — поэт, мечтатель, сумасшедший, только не философ.

Вообще, при слове «философ» мне всегда вспоминается Ксанф (Эзоп — Ксанфу: «Пойди выпей море»).

* * *

Об ассоциациях.

Покупаем с женой ламинат. Немцы, как всегда, на высоте с их аккуратизмом — упакована каждая досочка. И разумеется, яркая реклама. Вот что на ней изображено: ламинат, чуть грязный, настелен в огромной прихожей. Собака, тапки, сапоги, ботинки и… в углу листья. Якобы случайно нанесли. Все очень мило, по-рекламски, по-немецки. Я тут же вспомнил чудесную притчу.

К учителю дзен пришел лоботряс, чтобы поступить в учение, и тот для начала дал ему следующее задание — подмести храмовый дворик. А сам отлучился. Мальчишка чуть ли не языком дворик вылизал и, довольный, ждет. Приходит учитель. Первый вопрос к ученику:

— Ты хорошо подмел двор?

— Да, учитель.

— Ты совершенно уверен в том, что хорошо подмел его?

— Конечно, учитель. Вы же видите — ни одной соринки!

— Все в порядке?

Недоуменный ученик кивает.

И тогда — первый урок дзена:

— Сынок, посмотри-ка вокруг! Какая замечательная осень! А осенью во дворе должно лежать хотя бы несколько листьев…

И все. Вся красота здесь, в этой притче. Весь Левитан с Шишкиным и Моне…

* * *

Писатель N подошел ко мне — и в сторону другого писателя X (тот мало пишет, все по редакциям, совещаниям и т. д.):

— А что ты хотел? X много спал, вкусно ел. Вот и результат.

Бедолага N! Уж он-то точно мало спал, все писал, писал, исписался… А результат — тот же! Выходит, не в лошадином труде дело. Кто-то в халате, полусонный, полупьяный чиркнет «чудное мгновенье»… и в сторону — в карты, по кабакам…

А другой пилит, пилит, словно конь, весь в мыле, в копоти словесной — и все не выпилит ничего.

* * *

Воспоминание: мне шесть лет. На коленях тяжеленный баян. Играю:

— Ты ж моя, ты ж моя, перепелка…

Пиль моя, пиль моя, перепелка…

Тоска даже сегодня хватает за глотку. Ничего более муторного не могу припомнить во всей своей жизни. Эта перепелка до сих пор колом во мне стоит.

— Пиль моя, пиль моя, перепелка…

* * *

Застать бедного принца Чарльза без штанов, сидящим на унитазе, — вот триумф современной журналистики.

* * *

Премьер Японии Коидзуми посетил храм Ясукуни. Что в этом? А вот продолжение: живет в Корее или в Китае некий японец, содержит ресторан. К премьеру Коидзуми не имеет никакого отношения. Однако, когда Коидзуми посещает Ясукуни, к этому японцу в далекой Корее (или в Китае) врывается толпа, громит его ресторанчик, дай бог, если самого не убивает — и так каждый раз! Хочет ли Коидзуми обидеть несчастного соотечественника? Разумеется, нет. Но у премьера выбор — не пойдет в храм, в него будет плеваться вся Япония. Пойдет — его проклянут в Корее и в Китае. Он размышляет, взвешивает — и идет. Толстой говаривал: сила обстоятельств.

Благодаря этой чудесной силе, после того как Коидзуми, поразмыслив, принимает решение, на другом конце цепи (и часа, возможно, не проходит!) точно искра пролетела: корейцы (или китайцы) идут громить маленького, непричастного (и несчастного) человека. Злы ли корейцы (китайцы) по природе своей? Вряд ли. Но — обстоятельства! И вот благодаря совершенно определенному решению японского премьера (то есть мысли: «Пожалуй, я схожу в Ясукуни») мгновенно вырастает корневая система следствий — в результате бедный ресторатор на другом конце света получает в лоб! И ничего не поделать!!! Так заведено. Такова сила вещей: этот пробегающий электрический ток не разомкнуть… Меня в пот бросает, когда подумаю, что из-за какого-нибудь там неведомого «Коидзуми» в Москве я сам вполне определенно могу получить в лоб здесь, в Петербурге — совершенно невиноватый… Сила обстоятельств — ужасная, страшная, демоническая сила. В ней только буддист и разберется…

* * *

Да-да, корневая система, в которой за тысячные доли секунды из каждого следствия вырастают миллионы новых причин, а из них — уже мириады следствий… Непрекращающаяся цепная реакция.

* * *

Уберите человеческое негодяйство — и история тут же захлопнется.

* * *

А что ты делал в страшные девяностые?

Да ничего. Бегал, думал, «пил чай с вареньем». Так и пробегал — и торжество демократии, и передел собственности, и Чечню.

* * *

«Сон в летнюю ночь» Мендельсона — полет ангелов, порхание их от цветка к цветку. Как можно передать само движение воздуха в музыке? Это невозможно, за гранью — только безумная юность автора сделала подобное. Впрочем, какое там сделала — совершила, со-тво-ри-ла!!!

* * *

Зимой Петербург ужасен — с неба постоянно сыпется какая-то грязь, черт знает, откуда она берется, и все — и дома, и люди, и проспекты — тонет в чудовищной смеси из песка, луж и снега. Город в этом отношении проклят. Можно кидать целые полчища дворников на его уборку — все будет без толку с этими постоянно сваливающимися на голову унылыми тоннами. А что поделать, если все место состоит из утопленного под асфальтом болота. Соскабливай хоть с утра до вечера с тротуаров и стен: результат один! День короток, сер, как помоечный кот. Вечером кварталы тонут опять-таки в сером, унылом мареве. Грязь преследует повсюду, сапоги разваливаются от подобной каши, и все это, лежащее на улицах, обдается еще со всех сторон и выхлопными газами… Поистине Питер зимой — самое грустное зрелище. А плюс к тому, чисто гоголевские типажи — не люди, а их тени, Акакии Акакиевичи появляются и исчезают за поземкой, за слякотным дождем… И бледные, призрачные огни повсюду, отражаются в лужах — а неба нет. Что-то постоянно сыпется или хмурится — а неба нет!

* * *

И все-таки бывает и здесь зима — рванет мороз, да такой, что все стынет. Звезды просыплются, ели заснежены, дорога хрустит — впору подавать сани. Весело, торжественно, чудно — но как редко бывает подобное — с истинным-то Рождеством, морозами, звездами, заснеженными еловыми лапами, ноющими от холода зубами и настоящим хрустом! Климат здешний, видно, теплеет, и серятина по душе скребет.

* * *

Только не надо говорить, что Антон Павлович Чехов любил людей. Совершеннейший мизантроп.

* * *

У Раневской сказано о ком-то: «Вытянутый в длину лилипут».

* * *

Показывают так называемых вундеркиндов — крошечное существо на скрипочке пиликает Вивальди во главе целого оркестра восхищенных дядь и теть. Более отвратительного зрелища я еще не видывал. Тут же и не менее уморенная девочка — ну, по первым же словам ее надо бы немедленно в Кащенко везти, лечить, лечить — однако вещают торжественно: она перешагнула из первого класса сразу в десятый и т. д. и т. п. Нику Турбину взрослые дяди и тети подобным образом развратили, растлили и бросили в девятнадцать лет никому не нужной. И вот такие заморыши, больные, несчастные организмы, мыкаются со своими скрипками и стихами посреди нормального детства нормальных и здоровых детей. Их развращают, растлевают… и бросают.

* * *

Мравинский убивался возле радиоприемника, кажется, перед 5-й или 7-й Бетховена, сокрушаясь, что так ему никогда ни за что не сыграть. Весь испереживался. В конце объявили: «Выступал оркестр Мравинского».

Это быль.

* * *

Увы, чем больше мы хотим отличиться от других, тем больше становимся на них похожи.

* * *

Человека спасает только работа. Все остальное его губит.

* * *

Люди — любимые игрушки Бога.

* * *

Замалчивают Маркса, никак не хотят признать, что большевизм есть обратная сторона империализма, прямое его порождение. Без монстра «всемирной наживы и ограбления» монстр так называемого большевизма был бы попросту невозможен. Он есть ответ, рефлексия, реакция на гнусность «тайных сил мира», которые сейчас, судя по всему, вновь процветают…

* * *

Как-то (разумеется, в юности, ибо в зрелости подобное, как правило, в голову не приходит) я решил обратить на себя внимание женщин. Постановил: сделать прическу (к ней одеколон, брюки, рубашка и проч.). Долго ждал в парикмахерской. Долго стригся — хотелось как лучше. Себя осмотрел со всех сторон, одеколоном залился, наконец вышел (с тайной надеждой, что обратят внимание). И ведь обратили! До самого дома нес себя гордо, старался не горбиться. На меня действительно смотрели! Даже какая-то красивая девица оглянулась — с каменным лицом прошествовал мимо. Так и шествовал, а на меня смотрели…

Только придя домой, обнаружил — забыл застегнуть ширинку. С тех пор, как только вижу, что на меня смотрят женщины, знаю точно — либо брюки расстегнуты, либо спина в мелу.

* * *

Самое отвратительное качество муравья? Мания величия.

* * *

Итог XX века: всюду шастают толпы прорицателей, колдунов и ведьм.

* * *

У судьбы нет счастливчиков, просто некоторым она дает отсрочку.

* * *

Женщина — мимолетное существо. Женщина — скоропортящаяся игрушка. Максимум десять — пятнадцать лет лучезарности — и угасание, которое не остановить никакими вагонами пудры. У большинства женщин красота — их единственное достояние. С каким же отчаянием видят они, как богатство неотвратимо уплывает, исчезает, уменьшается! И вот уже тридцать, сорок, пятьдесят лет — доживают свой век старухи, капризные, охающие на все и вся, с желтыми сморщенными лицами. Почти все женщины отталкивающе безобразны в старости. Бедные, бедные! От них уже дурно пахнет, они брюзжат, они постоянно жалуются и с эстетической точки зрения представляют собой более грустное зрелище, чем постаревшие мужчины. Поэтому женщин жалко, им надо многое прощать…

* * *

Рожденный ползать — летать не может. Однако лучше ползать с достоинством, чем похабно летать…

* * *

Почему так, а не иначе?

Никто не знает.

Но каждый имеет мнение…

* * *

Характеристика человека: прыщ, который расчесывает сам себя.

* * *

Отсутствие «богатой биографии» — первый признак здоровой, нормальной жизни. Так называемую богатую биографию имеют прежде всего мошенники и авантюристы.

* * *

Читать о Сталине, вообще о «его времени», не люблю.

Гитлер, Муссолини — все-таки при всей мерзости их эпохи — какой-то карнавал, что-то в них дергается разноцветное.

Сталин — сплошная серая тряпка.

* * *

«Сказка о рыбаке и рыбке» — повесть о русской женщине.

* * *

После тридцати лет люди начинают страстно желать праздника. Хотят напиться и вообще могут совершать всякие безумства. Связано это, возможно, с тем, что тускнеют краски детства, все становится унылее, однообразнее. Разумеется, человеческая природа наша не может дать нам всеобъемлющий «божий» праздник. Сплошь и рядом получаются суррогаты: стремление к вину, к любви сладострастной и т. д.

* * *

Трусость иногда совершает чудеса храбрости.

* * *

Без Бога человек — обыкновенная скотина.

* * *

Мораль Робинзона — человек всегда, везде, во всем должен работать.

* * *

Писать? Нет ничего проще! Бери кусок жизни и отсекай лишнее.

* * *

Истинного мастерства литератор достигает только тогда, когда исключительно сложные вещи начинает излагать самыми простыми словами.

* * *

Мир спасется благодаря людям слабым и бесхарактерным… Господи, упаси нас от всяких «принципиальных» и «неподкупных» субчиков типа Робеспьера.

* * *

Найдется в мире хоть одно честное государство, в котором Министерство обороны будет называться Министерством нападения?

* * *

Что роднит литературу с музыкой? Ритм. Существует особая ритмика слова. Замечено: как только из нее выбиваешься — все разваливается на глазах. Начинаешь быстро (звонкий, упругий глагол) — до конца пиши так же. Вообще, самое сложное — найти этот самый ритм. Есть рассказы — рок-н-роллы. Есть повести — вальсы. Есть романы — симфонии. Неважно: быстро или неторопливо, — важно от начала и до конца выдержать один и тот же, отбиваемый внутренним метрономом, темп повествования.

* * *

На одном из склонов Монмартра настолько крутая лестница, что, будучи там, поинтересовался у гида, как на эту гору поднимались пьяные художники (Лотрек и проч.).

Ответ был изумителен:

— А они отсюда и не спускались.

* * *

Самая страшная особенность дьявола в том, что он обаятелен…

(«Мастер и Маргарита»; Аль Пачино — фильм «Адвокат дьявола»)

* * *

На вопрос «Тварь я дрожащая или право имею?» ответ исключительно прост: «Тварь дрожащая и права никакого не имеешь».

Вывод: тот, кто пытается «иметь право», заканчивает либо Сибирью (Раскольников), либо Св. Еленой (Наполеон).

* * *

Есть такая вещь, как творчество. Это самая уникальная вещь на свете.

* * *

Унылость пространства и однообразие жизни в России сами собой предполагают два пути.

Первый — уйти во внешнее: в пустоту, в однообразность, в тоску вселенскую и, разумеется, запить, и загулять, и спиться, потому что если поверхностно все здесь воспринимать (без раздумья над тайным смыслом происходящего), то не спиться просто невозможно. Второй путь, вытекающий именно из однообразия, тоски, унылости внешней, — попытаться за тоской этой найти некий глубоко запрятанный смысл (ведь не может же Господь просто так, без всякой цели рассыпать целый народ в этих снегах и полярной мерзлоте, там, где даже китаец жить не стал). А значит, обратиться вовнутрь, в мистическое, окунуться именно в религию — и тогда все становится на свои места, все озаряется. Третьего, срединного, не дано. Пытаться балансировать между тем и другим чрезвычайно тяжело — обычно скатываются либо в одну, либо в другую сторону. Правда, еще можно бежать отсюда, если нет сил ни на то, ни на другое. Вот здесь счастье, что существует еще и Америка.

* * *

В этом мире смерть представляет собой самое вечное и незыблемое равенство.

* * *

Рукописи не горят.

Водка не замерзает…

* * *

Невестка и свекровь зачастую еще до знакомства ненавидят друг друга только потому, что обе заранее знают, на что способны.

* * *

Одна старуха строго-настрого сказала мне, еще маленькому:

— Бог накажет тебя, если не будешь замечать его красоты.

Вот и стараюсь замечать. Очень стараюсь.

* * *

Как-то сразу набросился на Рахманинова. До сорока семи лет был равнодушен — и вот, как обухом… Время пришло.

* * *

У Рахманинова плач по стране такой, какого больше никогда не будет.

* * *

Искусство и не должно быть жизнью. Оно тем и отличается, что оно — не «жизнь».

* * *

В XX веке Россию пропустили через костедробильную машину. Остались труха, мука костная…

* * *

Беда в том, что Гитлер был начисто лишен чувства юмора. Если бы у него было чувство юмора, он любил бы евреев.

* * *

Не понимаю, почему люди, созданные творить, большую часть своей жизни насилуют и уродуют себя пьянством и так называемыми страстями (Куприн), хотя вполне могли бы без этого обойтись.

* * *

Могила Толстого — опрокинутая Джомолунгма, своим острием обращенная вовнутрь, к центру Земли. Там, на конце ее, — ужасающее одиночество.

(Ясная Поляна; осень 2010-го)

* * *

Хотел его (одиночества), чтобы «выкинули, зарыли за оврагом» и проч., а «все ходют и ходют».

* * *

Толстой мрачен («Путь жизни»). Господи, до чего же он мрачен. Эти унылые табу… А ведь рядом резвился Чехов!

* * *

Еще раз о Поляне: то место ощутимо напитано тайной, которая проступает до сих пор сквозь всю веселость природы, клумбы, дали, липы и т. д. Будто еще ворочается там, в земле, зарытый великан, и тяжко дышит, и силится еще что-то простонать, и сказать еще что-то тяжелое и неведомое…

* * *

Человечество все так же воспалено, как чирей, как нарыв. И все никак не лопнуть, не прорваться гною, никак не вычистить рану…

* * *

Во сто крат сильнее любви и страсти, вместе взятых, обыкновенная привычка.

* * *

Дьявол радуется хаосу. Там, где возникает хоть какая-то упорядоченность, он начинает грустить.

* * *

Вот еще почему люди после тридцати — сорока лет стремятся к празднику — боятся, что уже старость скоро и от жизни будет ничего не отщипнуть, и счастья не ухватить. И особенно женщины начинают просто с ума сходить, и на шею любую готовы повеситься, и дел наделать, не задумываясь, — чтоб долюбить всласть, и, в первую голову, чтобы физически долюбить — какой там платонизм! «Крейцерова соната» — вот символ того, что может наломать после тридцати рожавшая, раскормленная, томящаяся женщина — и никакой муж не удержит! Закусит удила, и понесет ее, понесет, понесет… Счастья давай! Счастья! А то еще лет пять — и поздно будет.

А что счастье-то? Да любовь, разумеется. И не такая уже, чтобы при луне вздыхать, а…

* * *

Все лучшее у человека всегда должно быть в будущем, а не в прошлом.

* * *

Когда начинаешь равнодушно смотреть на звезды — пора умирать.

* * *

Он приближался уже к такому возрасту, в котором и на свадьбы, и на похороны ходят с одинаковым выражением лица.

* * *

Иногда кажется, что та Россия (Савва Мамонтов, Врубель, Стасов, другие «серебряные» и «золотые») столпилась на одной стороне бездны… А мы — по эту. И все силимся, тщимся, машем, а не можем докричаться друг до друга. Один Рахманинов плачет, плывет с той стороны на нашу и обратно — Харон-перевозчик. А между нами — ямища. И не заполнить ее, не закидать ничем…

* * *

Не вызывайте демонов. Врубель вызвал — и вот что получилось…

* * *

«Ревизор» — трагедия. И одно из самых страшных мест этой трагедии — крик Бобчинского, его ужасающий вопль: «Живу… здесь… маленький человечек… Заметьте меня! Хотя бы только заметьте, господа! Не затопчите меня!»

* * *

Все мы Бобчинские — маршируем на кладбище, укладываемся в могилах. И зарастает все! И не замечают! И топчут…

* * *

Мир шахмат — целая система со своими сверхсветилами и скромными планетками, астероидами и даже космической пылью.

Помилуй бог, я и пяти имен не знаю из этого мира! А ведь для того, кто в нем обитает, вертится по его орбитам, имя какого-нибудь неведомого мне Иванова священно… Спортсмены — масса каких-то звезд и авторитетов, совершенно ни о чем мне не говорящих, но в той среде превозносимых безмерно! Эстрадники забили телевизор кучнее других — но и там: кое-кого запомнишь — остальные имена для посвященных. Литераторы — то же самое: масса известных «в узких кругах». Разумеется, подобное можно сказать и о мире преступном, и о филателистах, и проч. Оказывается, все на девяносто девять процентов зависит от того, где вертится человек… Для какой-нибудь бабки Матрены из Сусанино или Новой Деревни Джон Леннон есть звук пустой, а вот праведников она тебе перечислит и отметит наиболее выдающихся, ибо живет ими. И так везде и повсюду: свои обособленные мирки, миры и галактики. Чудны дела Твои, Господи!

* * *

Однажды приснилось: какой-то город, все движется, мелькает… Пути трамвайные. Остановка. И вдруг тормозит автобус (помню четко) — и вываливаются двое влюбленных: куртки красные, лица счастливые (запомнил ведь эти куртки и лица!). Девушка с парнем обнялись, засмеялись и пошли куда-то — в свой мир, в свою жизнь… Иногда вспоминаю их. Все думаю: как они там? Как живут сейчас?

* * *

Творец (поэт, музыкант, художник), начиная работать, находится вне мира сего.

Его ангелы поднимают.

Или черти…

* * *

В отличие от добра зло не требует вознаграждения. Оно в высшей степени альтруистично и готово трудиться бесплатно.

* * *

У трусости перед храбростью есть одно неоспоримое преимущество — трусость не безрассудна.

* * *

Лучшие «обнаженные» — у Модильяни. Они теплые. От них лучится золотом.

* * *

Хорошее кино снять почти невозможно. Людей, которые умеют его «делать», в мире пересчитывают по пальцам.

* * *

Если в прозе на сто тысяч пишущих получается один писатель, то в поэзии на сто миллионов — один поэт. Несравнимые величины.

* * *

При дворе Тутанхамона наверняка были литераторы и артисты (острословы и паяцы слоняются при любом дворе). Предполагаю, что они были известны и во всем Египте, и домохозяйки так же судачили об их личной жизни и т. д. и т. п. Можно предположить, что новости по стране распространялись, как и слухи, — мгновенно. Судачили, рядили обыватели. Ну а кухня варилась… Многие таланты соперничали в известности. Разумеется, когда они гастролировали, то встречали их на ура. Возможно, имелись сатирики — где-нибудь на берегу Нила собирались почитатели искрометного политического юмора, и те, с папирусами сверяясь, острили по поводу власти: кто поосторожнее, кто посмелее.

Итог: о царе Хаммурапи знаем только потому, что законы его выбиты на камне (материале, по существу, вечном). Хаммурапи остался.

О самом Тутанхамоне узнали случайно: наткнулись на его гробницу.

И все.

История имеет свою теорию относительности.

* * *

Итог цивилизации:

7000 лет от Рождества Христова. В зыбучих песках североамериканского континента откапывают чудом сохранившийся каркас компьютера. Долго ломают голову — что означает сей странный предмет.

И никаких там Майклов Джексонов, Кеннеди и Мартина Лютера Кинга (если в двадцать первом веке не догадаются насчет камня).

Хаммурапи-то был умен.

* * *

Сегодня жить в Европе — то же самое, что жить на хорошо ухоженном кладбище.

Впрочем, о том еще кричал Иван Карамазов.

* * *

Проблема власти — народ. Проблема народа — власть.

* * *

Общая беда всех демократий и всех тираний состоит в том, что люди — большие сукины сыны.

* * *

До сих пор переживаю за Хому Брута, что не удалось ему отстоять третью ночь.

* * *

В литературе выживают единицы. А мучаются тысячи…

* * *

Верный признак пора жения страны (война, экономика, суть не важно) — проституция ее женщин.

* * *

Искусство заражает. Ремесленничество, в лучшем случае, вызывает любопытство.

* * *

Гений Баха — в невероятном развитии любой музыкальной темы. Не успеешь оглянуться, простейшую мелодию он доводит до поистине космической полифонии.

* * *

Человек начинает жить, когда творит. Все остальное время он существует.

* * *

Для человеческой природы нет ничего более тяжелого, чем служение Богу.

* * *

У Павла Басинского есть парадоксальная, любопытная фраза о том, что от страха смерти Толстой спасался на войне.

* * *

Загадка Сальвадора Дали в том, что в нем нет никакой загадки.

* * *

Почему-то многие считают, что Иисус кроток, добр, мил… Ничего подобного! Они просто не читали Евангелие. На самом деле Христос суров, гневен, бескомпромиссен — «не мир вам принес, но меч…».

* * *

Весь вопрос современного литературного мастерства — вместить как можно более мысли на один кв. см бумаги.

* * *

Трагедия многих людей в том, что они воображают себя причиной, хотя на самом деле являются всего лишь следствием.

* * *

Правда — ужасно безобразная дама. Иногда просто не хватает смелости смотреть ей прямо в лицо.

* * *

Женщина оказалась исключительно умной — она никуда не лезла, слушалась и предпочитала молчать…

* * *

Если Бог решает наградить человека, Он начисто лишает его зависти.

* * *

Для Сатаны монах — первый и злейший враг. За обывателя дьявол спокоен (никуда тот не денется), но здесь — явный вызов, дерзость, попытка «отлепиться от магнита». Вот почему монахи преследуются им особенно зло.

* * *

Правда (учение Христа) никогда не прячется. Более того, она не приемлет тайны. Ей совершенно нечего скрывать. Там, где начинается тайна, там почти всегда начинается ложь. Для лжи тайна — лучшее покрывало (о мистериях, о «посвященных», о масонстве).

* * *

Что огорчает в жизни Толстого? Его попытки (безуспешные) выкарабкаться из человеческой природы.

* * *

Политика — не убеждения. Политика есть мгновенная реакция на меняющуюся обстановку. Сегодня я говорю одно, завтра — совершенно другое.

* * *

Всякая власть безбожна, но лишь у КПСС хватило глупости в этом признаться.

* * *

Вся литература держится на «как», «подобно» и «словно»…

* * *

Корабли, направляемые человеками, никогда не придут в те гавани, в которые люди их направляют.

* * *

Бетховен — это волны, мечущиеся по океану. Некоторые из них — настоящие цунами.

* * *

А может быть, русский народ и был создан лишь для того, чтобы в нем зародился Гагарин? Пути Господни неисповедимы…

* * *

Первые признаки старческого маразма — брюзжание насчет современности и постоянное поворачивание головы назад, на «старые добрые времена».

* * *

Человеческая природа — вещь до конца не изученная, но подозреваю: тот, кто в конце концов докопается до истины, ужаснется правде о человеке.

* * *

Любой дурак, который скажет, что завтра грядет война, не попадет пальцем в небо.

* * *

Каждый раз, когда думаю о Юрии Олеше, во мне просыпаются слова: «золото», «золотой», «солнечный»…

* * *

История всегда будет такой, какой тот или иной человек захочет ее видеть.

* * *

Современному обществу выхода-то особого нет — либо тиран, либо банкирщина (грустные еврейские глаза).

* * *

Бешеную, фантасмагорическую, чудовищную попытку перековать человека предприняли большевики… И что? И ничего…

* * *

Страшно, когда политик верит в то, что он знает устройство мира.

* * *

Ненавижу слово «шоу». От него за версту разит чистоганом.

* * *

Бандиты захватывают власть, а потом придумывают законы, которые позволили бы им остаться у этой власти.

Та к начинается любое государство.

* * *

С удивлением читаю у многих: в юности они считали себя бессмертными (были уверены, что вечны). Я-то еще с детства знаю, что непременно умру. Помню — лет в пять эта мысль так меня поразила, что весь вечер прорыдал — ни отец, ни мать не могли успокоить.

* * *

Один из комментаторов бокса, комментируя особо трудный поединок, в конце концов удрученно, даже горько, с непередаваемой какой-то печалью в голосе воскликнул: «И совсем нет ударов по печени!»

* * *

…Там, где людям, оказавшимся в бедственном положении, создают порядок, они воспрянут духом. Там, где их лишают порядка, они гибнут и увлекают за собой других.

(Хейнц Шретер)

* * *

В истории есть такие вещи, как мифы. Эти вещи покрепче гранита.

* * *

Сказки в истории всегда сильнее фактов. Любой факт о них разбивается.

* * *

Дети — обезьяны человека.

* * *

В России ругать власти значит ругать самого себя.

* * *

Ничто так не будит воображение, как музыка.

* * *

Я настоящий мужчина: вонюч, тщеславен и до невероятности труслив…

* * *

Ислам — религия мужчин. Христианство — женщин.

* * *

Мы дожили уже до такого состояния, что единственное место, откуда люди могут воспарить к звездам, — это рюмочная.

* * *

Если голова твоя не будет занята Богом, ее неизбежно займут бесы. И никакой альтернативы здесь нет.

* * *

Ужасна судьба музыканта — вся жизнь в яме (неважно, что в оркестровой).

* * *

Ленин ударился своим крутым «сократовским» лбом о человеческую природу. И ничего не смог с ней поделать.

* * *

Любовь требует немыслимых, невероятных усилий. Поэтому истинно любят немногие.

* * *

Не надо искать глубины в обыкновенной луже.

* * *

Борхес очень любил писать о разбойниках. Видно, ему чего-то не хватало в жизни.

* * *

Церковь, какой бы она сейчас ни была, — последний заслон человечества перед дьяволом. Убери ее — и на землю окончательно хлынет ад.

* * *

Все гениальное делается в молодости.

* * *

Зима без снега.

Петергофский пруд. Чистый лед.

Под ногами — водоросли, рыбы стоят… Ходишь, как по аквариуму.

* * *

«Фауст» Сокурова — «Новое платье короля».

В роли шарлатана-портняжки сам автор фильма, в роли льстивых придворных — наша отечественная интеллигенция с ее восхищенными ахами.

* * *

Женщина утопает в мелочах.

* * *

На всех русских людях лежит цепенеющая усталость…

* * *

«Загадка дня» Кирико — не более чем «Загадка дня». Его «Красная башня» — не более чем «Красная башня».

* * *

Взорвите ту чушь, которую принесли Кирико, Дали и им подобные. Освободите мир от нее ясной, светлой, прекрасной живописью!

* * *

Для меня имеет смысл лишь только то, на что откликаюсь я.

* * *

Англосакса Стинга, человека, безусловно, умного, спросили:

— Знаете ли вы хоть одного российского культурного деятеля?

Он ответил:

— Нет.

Это безоговорочный приговор современной России на поприще мировой культуры.

* * *

Как не восхищаться американской энергетикой и все и вся пронизывающим оптимизмом этой грубоватой, в высшей степени своеобразной нации?! Злюсь и восхищаюсь!

* * *

Когда вижу голую женщину, хочется немедленно ее одеть.

* * *

Показали свадьбу принца Вильяма. И зачем было портить настроение целому мириаду девиц?

* * *

Удивительно! Венедикт Ерофеев — писатель, а прожил чисто поэтическую жизнь.

* * *

Грустно так называемое человеческое счастье: дачка, банька, машина… возможно, две, три. Бассейн возможен. Еще одна дачка. Еще… Пара поездок за месяц: Париж, Лондон… Женщины — две, три, двадцать, сорок… Хорошо — пятьдесят! Что еще? Акции. Один тут возмечтал (ей-богу, как первоклассник!): «Хочу бассейн… и чтобы вечерком расслабиться возле собственного камелька». И так ведь, подлец, разрисовал камелек! «Что, будешь счастлив?» — «Буду!» А ведь суть-то в том, что, когда добьется мой добрый приятель собственных бассейна и камелька, то настолько измазюкается, настолько запутается в аферах (без них-то порядочному камельку не бывать), что не до камина ему, мечтателю, станет и не до наливаемой воды: несчастная башка его и в бассейне, и возле камина будет забита совершенно другим… на камин, на бассейн и на черта лысого рукой махнет — не до того! Вот прислуга с удовольствием поплавает, отдохнет… Личный дворник обрадуется, охранник, но не тот, кому все это принадлежит… таков закон жизни подобной. Видит око, да зуб неймет.

* * *

Однако многим хочется собственного камелька.

* * *

Довольно часто великие полководцы одерживали победы только потому, что их противник совершал еще больше ошибок, чем они сами.

(О Фридрихе II и австрийской войне)

* * *

Владимир Богомолов, писатель в высшей степени таинственный и в высшей степени нестандартный, заметил: «С Отечественной вой ной — величайшей трагедией в истории России — необходимо всегда быть только на “вы”».

* * *

Наука настолько далеко ушла от «остального общества», что она уже ничего ему (обществу) не может объяснить. Кучка мудрецов более не в состоянии доходчиво рассказать непосвященным об открытых ею сложнейших законах. Вот нависшая проблема — полный отрыв «ученого мира» от мира остального. А как прикажете передавать знания, если кроме горсти интеллектуалов они уже никому не понятны?

(Читая и пытаясь понять Хокинга)

* * *

«На то и щука в море, чтоб карась не дрема л».

Странно, при чем здесь море? Карась и щука — рыбы речные и озерные.

* * *

Ну что вы хотите от России? Что трясете ее за грудки, требуя от нее то одного, то другого, и т. д. и т. п.? Живите в ней. Или не живите. Вот и все.

* * *

Человечество представляет собой единый организм. Глупо, когда голова этого организма (скажем, Америка) приказывает левой руке (Европа) отпилить правую руку (Россия)…

* * *

Что касается американцев — рано или поздно история сыграет с ними весьма забавную шутку: лягут спать при республике, а проснутся при Цезаре. И что самое удивительное — даже этого не заметят…

* * *

Хорошо запомнился «Сталкер» Тарковского. Позади (я сидел в первом ряду) постоянно хлопали кресла — люди уходили с премьеры.

* * *

Толпа — самое непредсказуемое явление. Она в любой момент может повести себя так, как никто от нее не ожидает.

* * *

И вообще: толпа видится мне чудовищем, у которого чрезвычайно маленький мозг, зато невероятно развиты инстинкты и мускулы.

Бойся толпы (т. е. сходок, митингов и проч.).

* * *

В конце жизни Марксу сбрили его роскошную бороду. Говорят, после былого великолепия получился жалкий, гладкий, сморщенный старичок.

* * *

Один из любимых моих фильмов — «Последний дюйм».

Но пуля-дура вошла меж глаз Ему на закате дня. Успел сказать он и в этот раз: Какое мне дело до всех до вас? А вам до меня?

* * *

Как там, у Юрия Олеши? «Посреди стола возвышался золотистый столб коньяка».

* * *

Я давно должен разочароваться в человеке (Чечня, Донбасс, Америка…). Но по-прежнему, подобно миллионам людей до меня, повторяю мысль о Божественном происхождении человека. Почему?

* * *

У одной моей приятельницы есть подруга, у подруги — муж военный. Пара довольно много колесила по гарнизонам от Кольского полуострова до Владивостока. В семидесятые — восьмидесятые годы офицеры неплохо зарабатывали, нужды в деньгах не было, и подруга приятельницы позволила себе дорогое хобби: везде, куда только не заносила ее судьба, она покупала фарфоровые сервизы. Надо заметить, и в «лихие девяностые» муж хорошо получал, так что увлечение было исключительно серьезным. Женщина собирала сервизы около тридцати лет. Всякий раз, когда по долгу мужниной службы нужно было опять куда-нибудь переезжать, коллекционные чашки и блюдца упаковывались с особой тщательностью. Вот что удивительно: сервизы перевозили на поездах, на вездеходах, на самолетах, в каких-то контейнерах, один раз даже на телеге, запряженной весьма сноровистой лошадью: это просто невероятно, но все оставалось целым и невредимым. Конечно же, коллекционерка мечтала о том, что семья в конце концов обретет последний, самый главный угол своей жизни, где-нибудь в Москве или Санкт-Петербурге, из которого уже никуда не надо будет выбираться и в очередной раз трястись над драгоценным фарфором…

Мечты сбываются. Настал момент: муж сказал государству: «Хватит!» — и повесил на гвоздь свой китель. Как и полагается заслуженному военному, он получил «петербургский угол», состоящий из трех комнат и огромной вместительной кухни. И здесь-то женщина развернулась! Она достала сервизы, многие из которых долгое время так и лежали запакованными из-за невозможности их ранее разместить. Она заказала длинные полки. Она выставила все это великолепие, натерев его и начистив… Она не могла на красоту надышаться. И представьте: в тот самый вечер, когда великолепие было выставлено, жена поссорилась с мужем (так, какой-то семейный пустяк, какая-то ерунда). Выбегая из кухни — этого фарфорового святилища, — муж в сердцах с грохотом хлопнул дверью, полки не выдержали, и сервизы грохнулись на пол…

В итоге от сокровищ остались три скромные чашки, из которых безутешная хозяйка всякий раз угощает чаем зашедших гостей.

* * *

Среди законов Солона есть один весьма любопытный: когда в Афинах начиналась очередная свара, каждый гражданин обязан был примкнуть либо к одной, либо к другой враждующей партии. Тот, кто решал «быть над схваткой», «иметь хату с краю» и проч., моментально изгонялся из города…

Крепко.

Если бы в России было подобное, я бы давно вылетел из страны, как пробка.

* * *

До сих пор не могу понять, как люди выдержали Вторую мировую и поголовно не сошли с ума.

* * *

Трагедия Гитлера — та же самая история с «право имею»…

* * *

Вот вам удивительный эпизодец: в маршрутку, в которой я как-то раз ехал, сел один весьма активный гражданин — левый глаз у него был стеклянным, лицо пересекал внушительный шрам, кроме того, не хватало правой руки (протезом он каким-то чудом поддерживал возле уха мобильник, что-то кому-то приказывая). От него так и веяло энергией и раздражительностью делового человека. На ближайшем же перекрестке к маршрутке подковылял поддерживаемый костылем молодой человек — один из тех, кто болтается между машинами, выпрашивая себе подаяние, и протянул руку в окно.

Не переставая приказывать по мобильнику, одноглазый, однорукий, с внушительным шрамом гражданин подал ему.

* * *

Книги, которые даже при самой драконовой чистке моей домашней библиотеки всегда останутся стоять на полке:

1. Евангелие

2. Толстой «Смерть Ивана Ильича»

3. Исландские саги

4. Лесков «Железная воля»

5. Кавабата «Мастер игры в го»

6. Маркес «Осень патриарха»

7. Короткевич «Дикая охота короля Стаха»

8. Сэлинджер «Над пропастью во ржи» (перевод Райт-Ковалевой)

9. Борхес «Рассказы»

10. Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

11. Шарль де Костер «Легенда о Тиле»

12. Платонов «Сокровенный человек»

13. Бах «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

14. Ерофеев «Москва — Петушки»

15. Папиньон «Папиньон»

16. Ершов «Конек-Горбунок»

17. Лакснесс «Самостоятельные люди»

18. Зюскинд «Повесть о господине Зоммере»

19. Олеша «Зависть»

20. Набоков «Пнин»

21. Гайдар «Голубая чашка»

22. Шиффер «Год кита»

23. Бомбар «За бортом по своей воле»

24. Гумилев «Этногенез и биосфера земли»

25. Джебран «Пророк», «Сад пророка»

26. Пушкин «Капитанская дочка»

27. Леонов «Вор»

28. Соловьев «Повесть о Ходже Насреддине»

* * *

Европейская культура, взращенная поистине золотыми для нее десятью веками, кажущаяся такой вечной, такой незыблемой со всеми ее Гайднами, Лотреками, Моне, Маккартни и Леннонами, со всеми ее Кентерберийскими и Реймскими соборами может быть навсегда похоронена одним только ударом разгневанного Востока.

Страшно подумать, но ни одного имени, ни одного камня от нее не останется… такое уже бывало.

* * *

Первый (пожалуй, самый явный) признак кризиса — не лопающиеся с треском коммерческие банки, не длинные хлебные очереди, не митинги «пустых кастрюль». Конечно же, нет! Все это — вторично…

Граффити!..

Помню Прагу начала двухтысячных, как раз после наводнения — целые районы, изрисованные настолько зло, что у меня слезы на глаза навернулись. В Чехии был кризис, и граффити на всех стенах кричали о нем (банки, «пустые кастрюли» — уже потом, потом…).

Бухарест 2012-го — казалось бы, центр, благополучные кварталы (прекрасная архитектура, ровные линии домов и т. д.)… Но по всему городу какие-то безумные росписи, стрелки, круги, черепа, скалящиеся морды, выполненные торопливо, аляповато, наконец, просто бездарно на цоколях, фасадах, ступенях — словно сошедший с ума бездарь принялся разбрызгивать во все стороны краски, желая осчастливить ими как можно большее количество площадей и домов. Это действовало угнетающе, но на то она и разруха (конечно, прежде всего, в головах), чтобы являть людям не поддающуюся никакой логике и объяснениям пачкотню. Последний пример — Греция (лето 2014-го): ее забрызганные баллончиками полумертвые города. Что касается Афин — хорошо, что еще не перепачкан Акрополь! Говорят, в Нью-Йорке и лондонской подземке дела обстоят не лучше — не знаю, не бывал. Но если правда — у ребят дело плохо.

* * *

И откуда берутся пачкуны? Где живут? О чем думают? Чем, наконец, дышат? Иногда кажется — это некие вирусы, набрасывающиеся со всех сторон, подобно вшам, на ослабленный организм. Где неблагополучно, там сразу же появляются граффити, все исписывается удивительной похабенью, которая от элементарного чувства прекрасного далека на сорок миллионов световых лет. И напротив — процветание там, где ни мелков, ни баллончиков… Если, прибыв в некий город, вы даже на мусорных баках его не обнаружите ни единой пометы, росписи, треугольников, кругов и ругательств — знайте, страна, которой город имеет честь принадлежать, — благословенна. Только где она, эта держава?

* * *

Не люблю гор. По ним все время надо подниматься, по ним все время надо карабкаться. То ли дело равнина. Шагай себе и шагай. Никакого угла возвышения…

* * *

В Гефсиманском саду, когда пришли за Иису сом, Петр схватил меч и отсек им ухо рабу первосвященника.

«Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх» (Евангелие от Иоанна, гл. 18:10).

Что за человек был тот раб? Как сложилась судьба его? Долго ли он жил после Голгофы? Оставил ли после себя детей? Дурным был или добрым?

Вероятно, с подобных мыслей и начинается литература.

* * *

…Партизанская война… это некая дегенеративная форма ведения боевых действий. Методы, которые в ней применяются, настолько многообразны, что рано или поздно они обязательно вступают в противоречие с писаными и неписаными нормами международного права и с почти математической неизбежностью втягивают обе стороны в совершение чудовищных преступлений.

(Альбрехт Кессельринг)

* * *

Жить. Просто жить. И к чертям собачьим всякую политику!

* * *

Когда строили мавзолей Ильичу, рыли котлован и повредили канализацию: во все стороны хлынули нечистоты.

Патриарх Тихон сказал на это:

— По мощам и елей!

* * *

Если мужчина замечает на женщине новую блузку, сережки и проч. — на все сто процентов он представитель «нетрадиционной ориентации»…

Ибо настоящий никогда ничего не заметит…

* * *

Странно, Курехин жил отпетым авангардистом и непременно должен был быть похоронен среди самых отвязных джазменов где-нибудь в Нью-Йорке, не меньше — а лежит под православным крестом на затерянном в лесу крохотном кладбище.

(Посещение Комарово)

* * *

Бедный В. В. Розанов! Как он боялся революции. Как он прятался от нее за «мамочкой», за нумизматикой, за чаем с вареньем.

Не смог! Не уберегся! И вот пришла она, революция-сука. И тогда над всей опохабившейся Россией раздался стон В. В: «Молочка бы… Сметанки бы…»

И затих. На семьдесят лет затих!

* * *

Я в молодости к «суке-революции» относился поощрительно (пропаганда, «Неуловимые» и проч.).

Потом возненавидел ее — до дрожи, до судорог, до рвоты…

* * *

(Еще о В. В. Розанове) Первый явный признак чудовищного комплекса неполноценности — связь с такой женщиной, как Аполлинария Суслова.

* * *

Рок-музыка — порождение удивительной внутренней свободы Запада, свободы, которой, вне всякого сомнения, можно было бы безмерно восхищаться, если бы она не оборачивалась так явно темной своей изнанкой, а именно — откровенным уродством честолюбия и самости, уродством настолько сильным, настолько видимым, настолько бьющим через край, что остается только руками разводить…

(Наблюдая за концертом «Роллинг Стоунз» в Москве)

* * *

Таким образом, так называемый рок — зеркало западного человека, в котором тот всякий раз отражается со всеми своими «за» и «против».

* * *

От загара лица у некоторых женщин и девушек красные, как у отпетых алкоголиц…

* * *

Одна моя знакомая рассказывала: однажды во время поездки на рейсовом автобусе ее соседом оказался скромный, хорошо одетый молодой человек, который тем не менее ей почему-то не понравился. Когда парень вышел на одной из остановок, знакомая испытала настоящую радость. Но вскоре на его место сел ужасного вида мужчина, почти бомж, который ехал до конца и от которого так пахло, что мою знакомую два раза чуть не вырвало…

* * *

По воспоминаниям фронтовика Н. Н. Никулина, в городе Штеттине сразу после войны образовались многочисленные уголовные шайки из дезертиров, немцев, освобожденных пленных и проч. Одной такой шайкой командовал сбежавший из советской армии капитан, Герой Советского Союза. Помощником у него был бывший оберштурмбанфюрер СС.

* * *

Певица Х — честолюбие в кубе, ежеминутно, ежесекундно с неописуемым восхищением любующееся само собой.

* * *

Перельман — настоящая «Защита Лужина». Это иное пространство (см. о Рихтере). Здесь нет никаких критериев, кроме одного — иное. К подобному субъекту с обычной шкалой не подойдете, господа! Не подберетесь. Снимайте-ка лучше шляпы.

* * *

Меньше всего хочется просить милостыню у другой страны, жить на ее отшибе. Не дай, Господь, эмиграции! Лучше уж вместе со своим оплеванным, загнанным в угол народом…

* * *

Кстати, о легендах. Шпеер вспоминал: на вопрос одной почитательницы, какие цветы предпочитает Гитлер, адъютант последнего, некто Ханке, подумал вслух следующим образом: «У фюрера нет любимых цветов… Может, скажем, эдельвейс? Во-первых, он редок, во-вторых, цветет в Баварских горах… Давайте так и скажем — эдельвейс».

Так эдельвейс стал «любимым цветком Гитлера».

* * *

Когда немецкие альпинисты подняли над Эльбрусом нацистский флаг, Гитлер был в бешенстве и долго ругал дураков-верхолазов, которые, вместо того чтобы воевать, занимаются совершенно бесполезными и бессмысленными занятиями…

(Тот же Шпеер)

* * *

В основе любой войны лежит ложь. Правда никогда не будет лежать в ее основе.

* * *

Живописная, пестрая армия Наполеона…

(Разглядывая оловянных солдатиков в витрине лавки)

* * *

Когда пляшут кавказцы — впечатление, что мелькают молнии.

* * *

Одному греческому тирану все время везло. Что бы он ни делал, за что бы ни брался, ему всегда сопутствовала удача. Это его встревожило — он отправился к прорицателю, и тот сказал: «Если так пойдет и дальше, дело для тебя завершится скверно. Боги не могут допустить, чтобы такой человек, как ты, все время жил припеваючи. Поэтому советую следующее — сними-ка с пальца дорогой перстень и брось его в море. Этим ты покажешь богам, что не только можешь приобретать, но и что-то теряешь, — и задобришь их».

Тиран так и сделал — снял самый дорогой перстень и бросил его в море. И надо же было такому случиться — один рыбак вскоре выудил огромную рыбу. Он решил подарить ее тирану. Когда на дворцовой кухне брюхо рыбе вспороли, то обнаружили в нем выброшенный тираном перстень.

Что касается будущего, прорицатель оказался прав — в конце концов тиран плохо закончил.

Увы, Америка напоминает мне того самого тирана.

* * *

В русских мужчинах есть все, кроме воли…

* * *

Голуби — удивительные наглецы. Стоит одному сыпануть на балкон хлеба, тут же теснится целая их банда. И главное — дерутся и гоняют друг друга с самым нежнейшим воркованием.

* * *

Вот быль: осенью 32-го на Колыму завезли двенадцать тысяч заключенных. Ранее туда же доставили охранников и овчарок.

К весне 33-го не выжил никто — ни заключенные, ни охранники, ни овчарки…

* * *

Газетная информация не дает ничего, кроме неврозов.

* * *

В Старой Ладоге, в экспозиции Краеведческого музея, посреди ржавых кольчуг, мечей, наконечников стрел и прочего военного железа, без которого, конечно же, никогда не обойтись, — деревянная уточка.

История наша далеко не мирна: вот почему экскурсантов в Ладоге прежде всего встречают башни, бойницы, толстенные стены — и оружие, оружие, оружие…

Деревянная уточка здесь — вещь из иной галактики, некое недоразумение, нонсенс. Окружающие ее мечи грозны, наконечники стрел смертоносны, кольчуги непробиваемы — все вокруг дышит броней, разорением и военной славой.

Но каждый раз, когда я приезжаю в Ладогу, то прихожу именно к ней.

Тысячу лет назад неизвестный мне человек (хлебопашец, рыбак, воин?) вырезал ее из куска дерева для своего ребенка.

И ребенок (дочурка, сынишка — не важно) играл с уточкой — пускал ее по ручью, прижимал к себе, баюкал, укладывал спать с собой…

Тысячу лет, каким-то неведомым удивительным образом сохранившись, лежала она затем под слоем земли рядом с доспехами, шлемами, гвоздями и скобами для боевых кораблей.

И вот ей, совершенно инопланетной, нашлось место в витрине.

Она примитивна, она незаметна, она тиха, эта средневековая уточка, — но ничто иное здесь так не волнует меня, ничто иное каждый раз так не заставляет мое сердце, увы, уже доста точно черствое, сжиматься и сопереживать — как будто внутри начинает играть какая-то одинокая, хватающая за душу свирель…

Стрелы, мечи и копья, которых осталось несоизмеримо больше, чем детских игрушек, несут в себе неизбывную тревогу… Война и пожары — вот то единственное, что они могут вызвать в памяти.

Поэтому я сторонюсь их.

Когда же смотрю на уточку, представляю, как играли ею, как берегли ее — поет во мне гармония тихой жизни с ее колодезным скрипом, мирными вечерами, запахом хлеба и голосами родителей, которые живы и которые любят…

Такой жизни так мало было у нас, граждане, за тысячу лет нашего с вами существования!

Тем-то уточка и ценна.

* * *

Удивительно: живу в Петергофе, чистом, светлом, полном воздуха, цветов, птиц. И вместо того, чтобы наслаждаться всем этим… думаю о всякой дряни. Иногда такой сор в голове, что хоть плачь.

* * *

Боюсь, в XXI веке вопрос будет стоять в следующем — кому достанутся безграничные российские ресурсы: Америке или Китаю.

Я лично предпочитаю Китай.

* * *

Все равно они схватятся, они неизбежно схватятся — а нам (завоеванным ли, не завоеванным), подобно скифам Блока, ничего не останется делать, как наблюдать за рингом…

* * *

Россия — корабль, который при своем потоплении утянет за собой весь мир.

(Оптимистичное замечание моей жены)

* * *

Родильные дома — мрачные, до краев наполненные болью места, в которых бедные женщины расплачиваются за свое сладострастие.

Мужики бегают вокруг, орут во все окна — и тоже расплачиваются. Зато потом — радость.

* * *

В каждой мудрости есть доля правды.

Я знаю самого великого неудачника всех времен и народов — это Пит Бест.

* * *

«Когда Джон Кеннеди стал президентом Соединенных Штатов, он спросил у своего министра обороны: “Сколько раз мы можем уничтожить СССР?” Тот ответил: “Двадцать раз, а они нас — только пять”. На что Кеннеди ответил, что достаточно и одного раза…»

(Из газет)

* * *

Нет, по-своему американец чудесен. Но не дай бог, если он заполонит собой весь мир…

* * *

Купаюсь в собственной скромности. Какая я все-таки сволочь!

* * *

Иногда одна-единственная фотография расскажет о стране или о месте гораздо больше самого внушительного текста.

* * *

Воспоминание о давно уже исчезнувшей «Пышечной» всякий раз заставляет влажнеть мои не такие уж и сентиментальные глаза. И дело не в ней самой (она располагалась напротив моего дома и была совершенно обыкновенной) и даже не в пышках (исключительно, кстати, вкусных), а в машине по их изготовлению — невероятной, огромной, пузатой, стеклянной, поставленной на всеобщее обозрение. Восторг всякий раз охватывал меня, малолетку, когда приближался я к живой, дышащей, безостановочно работающей махине. Внутри машины творилось нечто невообразимое! Железной клешней захватывала она очередную порцию возникающего, казалось бы, из ниоткуда теста и шлепала порцию в формочку, в которой шипело масло, — конвейер двигался по кругу. Поначалу нечто белое, бесформенное, на глазах у нас, изумленных детишек, намертво прилипших к стеклу (от этого стекла не то что за уши оттащить, от него отодрать не могли никакие родители), превращалось в очередное румяное чудо, которое сгребала потом и присоединяла к таким же пышкам не менее румяная пышечка-продавщица… А машина работала, она сопела, вздыхала, двигалась всеми своими частями, и от бесконечности ее труда у меня всякий раз захватывало дух.

Это было феноменально, это было завораживающе, это было слишком здорово — пожалуй, ничто не могло сравниться с этим в моем не таком уж и богатом событиями детстве…

Машина по изготовлению пышек.

Человек — удивительное существо. До сих пор не по могучему Союзу грущу я, не по растворившейся куда-то суровой мощи, не по знаменам и лозунгам ушедшей страны, а по ней, усердно трудящейся в обыкновенной, давно уже растворившейся во времени, несуществующей ныне незатейливой советской «Пышечной».

Я тоскую по той машине.

Ибо только тогда, когда я прикасался к ее стеклу, мир для меня превращался в сказку.

Ибо только тогда, потрясенный ею — ее клешней, ее усердием, ее поистине неутомимой деятельностью, — признаюсь, я был по-настоящему счастлив…

* * *

Мне очень нравится название одного из лекарств: «Настойка пиона уклоняющегося».

Уклоняющийся пион — перед глазами сразу встает нечто во фраке, в белых перчатках, донельзя утонченное, донельзя аристократическое, обрызганное духами и обязательно уклоняющееся…

* * *

Две удивительные страны: Буркина-Фасо и Кот-д’Ивуар. В первом случае приходит на ум фасоль. Во втором — так и видишь перед собой важного напыщенного кота д’Ивуара.

* * *

Что за сор — человеческий мозг! Какая невиданная помойка мыслей!

* * *

Ислам при всей своей внешней суровости исключительно милосерден к мужчине. Он дает ему право полигамии…

* * *

У меня отвратительный характер. Я пессимист. Не чужд алкоголю. Кроме того, терзаюсь всяческими неврозами. Короче — я писатель.

* * *

У Эйзенштейна в «Октябре» есть мелькнувшая сцена — поднятый мост, на огромной высоте болтается зацепившаяся за что-то мертвая белая лошадь… Она висит, раскачивается… и падает в воду…

Я думаю почти что с ужасом: сколько же поистине лошадиных сил, нервов и чудовищного количества времени затрачено на то, чтобы снять подобное. Во-первых, найти тушу, причем именно белую (конезавод? живодерня?), во-вторых, доставить ее (перевозка по городу и т. д.), в-третьих, днем развести мост (то есть договориться с огромным количеством ответственных за разводку-сводку людей), в-четвертых, зацепить, в-пятых, сделать так, чтобы лошадь эффектно висела, в-шестых — эффектно упала, в-седьмых, выловить страдалицу из Невы и т. д. и т. п. (и далеко не факт, что все получится с первого дубля!). А еще — дождаться погоды, установить камеры, определиться со светом, синхронизировать целую кучу людей от осветителей до помощников, то есть совершить миллион невообразимейших, сложнейших операций… и это все ради пяти — десяти секунд экранного времени…

Бедные киношники! Сценарист, весь в тепле и уюте, валяясь на кушетке, прихлебывая коньячок, озаренный, воскликнет: «Что, если предложить вот такой вот поворотик сюжетца-с, этакий штришок-с…» И предлагает одним росчерком свой штришок: «На поднятом мосту, зацепившись, висит мертвая лошадь — символ страданий трудового народа. Затем она падает…»

И затем, погоняемый свихнувшимся на штришке режиссером, муравейник из ассистентов, осветителей, операторов, рабочих, короче, целая куча народу в поту и мыле, под дождем, снегом или в несусветной жаре часами и сутками корячится, останавливая движение целых районов, разводя мосты, доставляя лошадей и проч. и воплощая озарение…

Те, кто снимает фильмы, — святые…

* * *

Честолюбие у меня, конечно, есть, но оно какое-то вяловатое. Стоит по голове погладить — и все. И здорово! И больше ничего не надо.

* * *

Ругать Сталина — это все равно что крыть целую эпоху.

* * *

В Кронштадтском морском соборе мозаичный пол — сплошное напоминание о диснеевской «Русалочке»: повсюду под ногами удивительно яркие мультяшные рыбки и морские коньки…

* * *

Я видел пальцы Рихтера: мне было семь или восемь лет, мой отец привел меня на концерт (кажется, в петербургский Дом композитора), я помню, как поднял Рихтер над роялем руки — и вдруг обрушил пальцы свои на клавиши, настолько мощно, настолько свирепо, что неожиданно полопались струны…

* * *

«Пирамида» Леонида Леонова — нагромождение материала, из которого автор собирался возвести храм… но не успел.

* * *

Самое печальное, когда национальная идея создается на почве ненависти к соседу, когда злоба к бывшему брату — единственное, что лежит в ее основе.

* * *

Я люблю дворников.

Когда вижу оранжевые жилетки во дворе, слышу успокаивающий шорох метлы по асфальту — честно признаюсь, становится как-то спокойнее…

Если дьявол есть воплощение хаоса (он — само разрушение, тектонические сдвиги, огонь, распыление всего и вся), а Бог воплощает собой вселенский порядок и космическую гармонию, то дворник — истинный посланник Господа на земле, истинный его ангел, часто скрывающий свою ангельскую сущность под личиной небритого, невыспавшегося таджика или крикливой тетки в ватнике, хмуро гремящей переполненными бачками.

Дворник, как и положено посланцу света, всегда побеждает.

Возьмите любую войну, любой майдан, любую междоусобицу — все тот же хаос, который в ярости своей стирает с лица земли целые кварталы, щедро покрывает улицы разбитыми кирпичами, расщепленными деревьями, остовами сгоревших машин, окровавленными бинтами, осколками ракет и снарядов, прочим военным мусором… казалось, он неостановим, беспощаден, вечен…

Но всякая, пусть даже самая длительная бойня, всякая пляска подобного беспорядка обязательно заканчивается — таков вечный закон жизни.

И что тогда?

Тогда появляется дворник.

С его появлением сторонники тьмы, все эти чертенята, призванные князем мира сего к разрушению и буйству (неважно, как их там называют — революционерами, террористами, уличными хулиганами, которые за честь почитают вдребезги разнести стеклянную остановку), еще недавно витийствующие, заливающие все вокруг себя огнем, крушащие и растаптывающие, сеющие развалины и мусор, исчезают, как тени в солнечный полдень.

Дворник же принимается за работу…

И будьте уверены — в результате его неторопливой размеренной деятельности следы самой ужасающей анархии, самого невероятного разрушения обязательно исчезают. Через день, через два, через год — неважно, но стирается копоть со стен, увозится щебенка, засыпаются ямы, высаживаются деревья…

И вновь торжествуют чистые улицы, свежие дома, вымытые с шампунем лестничные клетки…

То есть торжествует Господь.

* * *

Кажется, впадаю в детство — вновь начинаю любить кино.

* * *

В юности мечтал стать рок-музыкантом. В молодости (когда поумнел) — литератором. Сейчас, в так называемой зрелости, предел моего мечтания — пенсионерство.

* * *

На острове Котлин есть город-герой Кронштадт.

При въезде в тот славный город есть заброшенное лютеранское кладбище.

Редкого посетителя встречает на скромной и единственной его аллее обелиск, на котором указано, что где-то здесь, в этой черной сырой земле, покрытой опавшими листьями, похоронен Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен.

Слава богу, что удосужились поставить хотя бы знак-упоминание!

Потому что сама могила утеряна.

Каждый раз, когда я навещаю Кронштадт, то прежде всего заглядываю сюда, в юдоль вечности, на скромную аллейку в редком лесу и останавливаюсь перед этим упоминанием.

И думаю.

И мысли мои, честно говоря, горькие…

Уже за одно то, что сделал умнейший и образованнейший Фаддей Фаддеевич на посту главного командира Кронштадтского порта и военного губернатора Кронштадта для города, к месту его упокоения должна была быть проложена незарастаемая народная тропа.

Кроме всего прочего: радения о флоте, создание великолепного Петровского парка и кронштадтских благоустроенных улиц, выдающейся службы на благо отечеству, тяжелейших кругосветных плаваний — адмирал, осмелюсь напомнить, вошел не только в российскую историю, но в историю всего человечества.

Ибо Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен открыл Антарктиду.

Только вдумайтесь: на всех атласах, на всех языках огромного многонационального мира запечатлено это имя.

Только вдумайтесь: здесь, на этой земле за каких-нибудь семьдесят лет была забыта могила человека, равного по значимости Колумбу!

Ведь она была! Еще каких-нибудь сто лет назад она здесь была.

На небольшом, да что там говорить, крохотном кладбищенском участке мы умудрились потерять даже не национальную — мировую святыню!

Да, за истинную могилу Колумба до сих пор спорят две страны. Да, место упокоения Магеллана могут назвать лишь примерно — но ведь с тех пор прошло столько времени! И то, и то…

Фаддей же Фаддеевич Беллинсгаузен скончался в 1852 году — почти что вчера.

Его именем названо море в Тихом океане, мыс на Сахалине, остров в архипелаге Туамоту, залив в море Лаптевых, ледник и кратер на Луне, астероид главного пояса и научная полярная станция. Он вошел во все учебники истории, во все справочники, посвященные географическим открытиям, во все анналы…

Подобно Гагарину, Чайковскому, Толстому, он — знаменитость, гордость и бренд страны.

А его могила — не где-нибудь на Камчатке или в Папуа — Новой Гвинее — здесь, в центре нашей российской цивилизации, в славном Кронштадте, буквально у всех нас под носом, на кладбище, рядом с которым живет и трудится целый город, которому скромнейший и великий Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен отдал столько сил и времени, — пропала, ушла в небытие, растворилась среди других редких холмиков.

И боюсь, что навсегда.

* * *

Бисмарк о Марксе сказал следующее: «С этим бухгалтером мы еще наплачемся…»

* * *

История войн с каждой своей страницы вопиет о том, что человек — животное. Мало того — животное исключительно опасное.

* * *

Организм любого государства никогда не бывает полностью здоров. В нем всегда бродят болезнетворные бактерии, которые только и ждут своего часа.

* * *

Как вам такое выраженьице: «Кремль ворочался в своей берлоге и глухо ворчал»?

* * *

Несмотря на свою тогдашнюю молодость, отвлекающую то на одно, то на другое, хорошо помню, как в 1990-е годы распадался писательский Союз.

В то время Шереметевский особняк Союза писателей, величавый, словно вельможа, еще светил всеми своими парадными окнами. Еще загоралась лампа в его бильярдной, а двух уровневая библиотека принимала посетителей. И ресторан, знаменитый ресторан Союза, в который набивались по вечерам литераторы и кагэбэшники из Большого дома на Литейном для совместного распития водки и неизбежного после этого братания, радушно распахивал объятия и серьезным сосредоточенным классикам, и такой, как и я тогда, «шелупени»…

Но уже что-то ломалось внутри отлаженного организма, шли какие-то процессы, что-то уже искрило, что-то не состыковывалось.

Поначалу отовсюду слышались шепотки, затем споры, затем…

Помню двух почтенных старцев, в одном из переходов Шереметевского дома столкнувшихся между собой.

Помню их указательные персты, словно пистолетные дула направленные друг на друга, помню ругань, в которой то и дело проскальзывало: «37-й», «Заседание в Белом зале», «Дело Зощенко и Ахматовой».

Я никак не мог взять в толк, отчего они так возбуждены…

Непонятны были обоюдные обвинения седовласых голов. Единственное, что запало в память, — какой-то там пресловутый Белый зал.

Дальше — больше: мои дорогие союзовцы стали делиться. Делили кабинеты и стулья, собирали собрания, теснились опять-таки в коридорах и комнатах, кричали, плакали, умоляли, обращались к кому-то и кого-то проклинали — и вновь хором и поодиночке вспоминали прошлое, призывая на помощь Столыпина и американскую демократию…

Мелькали резолюции, съезды, плакаты…

«А где ты был, когда обсуждали статью Жданова о журналах “Звезда” и “Ленинград”?» — «А как ты голосовал по поводу Зощенко?»

Судя по всему, старикам было о чем вспоминать.

Потом мне, недорослю, объяснили — Союз окончательно делится на «правых» и «неправых», на «либералов» и «почвенников», на «демократов» и «государственников»…

О, боги! Остался единым и неделимым Союз композиторов! Даже в то время процветал Союз архитекторов! Несмотря на почти ежедневные драки в баре, благоденствовал, по сравнению с нами, Театральный союз…

Писатели решительно разделились.

А затем?

Затем, словно в отместку, сгорел Шереметевский дом со всеми своими резными креслами, залами, библиотекой и всем прочим — старинным, уютным, вечным, — и всех — и «демократов», и «почвенников» — вышвырнули вон «во тьму внешнюю, в скрежет зубовный»…

Особняк после восстановления прибрали к рукам розовощекие и жизнерадостные новые хозяева жизни. «Либералы» и «славянофилы», одинаково осиротевшие, одинаково обнищавшие, «стуча ботинками» разошлись по домам. Митинговать стало решительно негде: ни комнат, ни стульев более не существовало. Что касается новых хозяев — трижды плевать им было и на «сидельцев в сталинских лагерях», и на пресловутое «ждановское выступление»…

В 90-е годы погорельцы пытались собраться в каких-то библиотеках, мыкались (и те и другие) по каким-то углам: все еще грозились и бесконечно постановляли…

Помню, как-то брел я по Невскому с очередного собрания и увидел: навстречу с собрания (только со своего) бредет мой «идеологический оппонент», ныне покойный Гена Григорьев. Так и столкнулись возле Елисеевского магазина.

— Ну что?! — воскликнул знаменитый поэт. — Морду, что ли, тебе набить?

Обнялись мы да и «раскатали» бутылочку.

* * *

Каждый год 7 марта, накануне «дня», картина поистине удручающая: в метро целый вагон унылых женщин с не менее унылыми водянистыми цветами… То здесь, то там вскакивают и уступают места поддатые мужички, похожие на мелких оживленных собачек.

Бедные дамы едут, уткнувшись глазами в пол.

Тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны…

* * *

Так называемый жизненный куш, как правило, срывает один из миллиона, и срывает такой ценой, о которой не принято говорить…

* * *

Американский образ жизни всегда побеждает лишь потому, что из всех идеологий он наиболее приближен к человеческой природе…

Человек хочет шоу — американский образ жизни дает ему это.

Человек хочет денег — американский образ жизни дает.

Хочет самовыражения — сколько угодно.

Хочет раскрепощения — пожалуйста.

И т. д. и т. п.

Всей своей сутью, всем вышеперечисленным он постоянно плодит Цукербергов, Фордов и Вандербильдов…

Вот почему в столкновении с американским образом все другие доктрины, направленные на «духовную сторону человечества» (коммунизм, исламизм и проч.), рано или поздно терпят крах…

* * *

Запомнилась прочитанная где-то быль — ну прямо с Библии сошла!.. Когда Розанов умер, его рядом с Леонтьевым похоронили. После революции в кладбищенской церкви расположилось Общество слепых. Так вот, слепые, посещая общество, постоянно натыкались на могильные кресты двух философов. Это слепых настолько разозлило, что в конце концов они расколотили кресты своими палками.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги